'Повести и рассказы И. Тургенева'. СПБ. 1856 г., Дружинин Александр Васильевич, Год: 1857 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 100 минут(ы)

А. В. Дружининъ

‘Повсти и разсказы И. Тургенева’. СПБ. 1856 г.

Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том седьмой.

С-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865

Писатели, подобно книгамъ (habent sua hata libelli!) имютъ свою таинственную, причудливую участь въ отношеніи къ критик имъ современной, и публик, ихъ читающей. Одинъ, талантъ, съ перваго своего выступленіи въ свтъ, постоянно осыпается розами, тогда какъ другой, по видимому тоже заслуживающій симпатіи общей, вянетъ и сохнетъ отъ невниманія цнителей. Мной поэтъ, нжась на цвтахъ, лишается всхъ выгодъ, доставляемыхъ суровою школою борьбы житейской, другому дается на долю уже слишкомъ много борьбы и слишкомъ мало розановъ. Въ литературахъ еще новыхъ, въ критик нечуждой шаткости теоріи, въ публик, еще не имющей строгаго артистическаго развитіи, подобные примры попадаются сплошь и рядомъ. И въ нашей словесности ихъ не оберешься. Почему имя г. Тютчева, одного изъ первыхъ намъ современныхъ поэтовъ, оставалось въ полнйшемъ мрак неизвстности до тхъ поръ, пока одна слабая, скомканная, сухая статья въ смси ‘Современника’ не была посвящена характеристик его таланта? По какой причин, съ другой стороны, г. Кукольникъ долго считался первокласснымъ русскимъ писателемъ, не за произведенія свои, дйствительно заслуживающія-извстности, а за свои драматическія Фантазіи, теперь всми забытыя? Отчего нкоторые изъ нашихъ критиковъ, одаренные и умомъ и тактомъ, до сихъ поръ говорятъ о г. Бенедиктов, благородномъ, талантливомъ пвц, какъ о ритор безъ поэтическаго дара, тогда какъ самое поверхностное изученіе поэта, такъ неправедно оскорбляемаго, должно бы было раздробить вконецъ основаніе, на которомъ зиждутся эти жалкіе рутинные приговоры, недостойные взрослыхъ цнителей? Изъ-за какихъ эстетическихъ соображеній т же самые цнители чинно и почтительно разсуждаютъ о какомъ нибудь поэтик, во много кратъ слабйшемъ поэта, ими непризнаннаго, привтствуютъ женщинъ-писательницъ самаго ничтожнаго свойства, кланяются старцамъ, которыхъ весь поэтическій скарбъ состоитъ изъ трехъ посланій къ Хло, или раболпно преклоняются предъ учеными компиляторами статей, разсыпающихъ вокругъ себя сонъ, тоску и уныніе? Почему въ нашей журналистик, въ сороковыхъ годахъ, было такъ много геніевъ, мыслителей, пламенныхъ и ожесточенныхъ ратоборцевъ? Куда длись вс эти грозныя и блистательныя’ личности? свершили ли они хотя малую часть поприща, имъ предсказаннаго, оправдали ли он хотя одну изъ надеждъ, ими возбужденныхъ? Неужели во всхъ этихъ ошибкахъ, промахахъ, рутинныхъ приговорахъ, обманутыхъ надеждахъ, скоросплыхъ отзывахъ, безтолковыхъ гоненіяхъ и незрлыхъ хвалахъ все было ложью, злонамренностью и недобросовстностью? Боже сохрани насъ думать такимъ образомъ. И въ ошибкахъ жила мысль, и зло не обходилось безъ частицы добра, и въ несправедливости имлась своя доля правды. При сильномъ многостороннемъ развитіи русскаго искусства и русскаго общества, за правильностью этого развитія нельзя было гнаться. И публика не отличалась зрлостью, и цнитель не былъ вполн готовъ къ своему длу, и самъ писатель не всегда зналъ свою публику съ своими критиками. И потому-то въ участи почти каждаго изъ современныхъ намъ первоклассныхъ русскихъ писателей имется нчто неестественное и неровное, очень причудливое, очень оригинальное и по временамъ очень нераціональное. Намъ всегда казалось удивительно странна участь г. Тургенева, или, выразимся ясне, его литературное положеніе, какъ въ отношеніи къ масс читателей, такъ и въ отношеніи къ нашей журнальной критик. Отношенія эти казались намъ всегда до того странными, запутанными, неразумными, привлекательными и безтолковыми, что мы отъ души жалли о томъ изъ толкователей и цнителей, которому наконецъ придетъ мысль сказать свое безпристрастное слово о дятел, такъ дорогомъ для нашего сердца. Многіе изъ нашихъ литераторовъ покоились на розахъ, подложенныхъ имъ отъ цлаго сонма друзей и критиковъ, но мы смемъ спросить, какому изъ нашихъ писателей (не исключая Пушкина и Лермонтова, которыхъ розы были куда-какъ жестки), какому изъ нашихъ писателей сыпалось розъ боле, чмъ г. Тургеневу? Не одинъ изъ даровитыхъ повствователей нашихъ бывалъ захваливаемъ до изнеможенія, но кого изъ нихъ захваливали боле усердно и боле безцльно, если не г. Тургенева? Всякому изъ прежде дйствовавшихъ и нын трудящихся поэтовъ, наша критика, между многими заблужденіями, высказывала что нибудь дльное, что побудь примнимое — но ни дльнаго, ни примнимаго не дождался отъ нея г. Тургеневъ. Похвалы, имъ возбужденныя и пополнявшія собою сотни страницъ, составляютъ сами но себ одинъ неслыханный промахъ. Правда въ нихъ только одна, а именно, что г. Тургеневъ есть писатель высокаго дарованія,— другихъ истинъ по ищите въ отзывахъ нашей критики о Тургенев. Чуть начинается рчь о сущности дарованія, всми признаннаго и всми любимаго, ошибка садится на ошибку, ложный судъ идетъ за ложнымъ судомъ. Пъ писател съ незлобной и дтской дутою цнителя, видятъ суроваго карателя общественныхъ заблужденій. Въ поэтическомъ наблюдател зрится имъ соціальный мудрецъ, простирающій свои объятія къ человчеству. Они видятъ художника-реалиста въ плнительнйшемъ идеалист и мечтател, какой когда-либо являлся между нами. Они привтствуютъ творца объективныхъ созданій въ существ, исполненномъ лиризма и порывистой, неровной субъективности въ творчеств. Имъ грезится продолжатель Гоголя въ человк, воспитанномъ на Пушкинской поэзіи, и слишкомъ поэтическомъ для того, чтобъ серьозно взяться за роль чьего либо продолжателя. Однимъ словомъ, каждое слово, когда либо у насъ писанное о Тургенев, кажется намъ пустымъ словомъ. На основаніи неправильныхъ отзывовъ, часто выражаемыхъ краснорчиво, даже восторженно, значительная часть читателей, составляющая понятія по вычитаннымъ ею критикамъ, стала къ г. Тургеневу въ фальшивое положеніе. Отъ него ждали того, чего онъ не могъ дать, у него не наслаждались тмъ, что могло и должно было доставлять истинное наслажденіе. Мальчики еще не отдлавшіеся отъ жоржъ-сандизма, стали глядть на Тургенева, какъ на представителя какой-то утопической мудрости, сейчасъ собирающагося сказать новое слово, имющее оживить всю сферу дидактиковъ мыслителей. Люди, любившіе народный бытъ, глубоко его изучившіе или знавшіе его по опыту, требовали отъ нашего писателя безукоризненно врныхъ картинъ простонародной жизни. Дилетанты литературы со всякимъ годомъ ждали отъ него какого-нибудь строгаго повствованія, которое по своей правильности, объективности лицъ и геніальной соразмрности подробностей, сейчасъ поступитъ въ число перловъ русской словесности. Были даже энтузіасты, которые, не сознавая отсутствія драматическаго элемента въ дарованіи Тургенева, видли въ немъ надежду русской сцены и новое свтило новаго театра. Мудрено ли, что посреди этихъ разнохарактерныхъ, ошибочныхъ оцнокъ и требованій, высказываемыхъ съ такой любовью, съ такимъ благороднымъ сочувствіемъ, самъ предметъ общей симпатіи могъ запутываться въ своихъ воззрніяхъ? Нельзя отдыхать на розахъ, не ощущая желанія сдлать что-нибудь пріятное тому или тмъ, кто подсыпалъ намъ цвтовъ въ такомъ обиліи. Изъ взаимной ласковости и симпатіи произошла нкоторая уступчивость съ обихъ сторонъ, уступчивость совершенно безсознательная, но явно ведущая къ общему ущербу. Г. Тургеневъ писалъ драмы, весьма неудачныя,— критика ихъ привтствовала, какъ прекрасныя творенія. Авторъ безподобныхъ разсказовъ ‘Охотника’ портилъ и не додлывалъ повсти, великолпныя по замыслу — ни одинъ строгій голосъ не заступался за Тургенева противъ самого Тургенева. Писатель, достойный называться просвщеннйшимъ и многостороннйшимъ изо всего круга нашихъ писателей, вдавался въ явное однообразіе — никто этого не замчалъ и не хотлъ замтить. Съ своей стороны и г. Тургеневъ былъ черезъ чуръ послушенъ, черезъ чуръ нженъ и ласковъ со своими критиками. Онъ былъ не прочь иногда угодить ихъ незаконнымъ требованіямъ, поддакнуть ихъ рутин, пококетничать съ этими строгими сынами Аристарха. По натур своей, принадлежа къ числу людей, наиболе воспріимчивыхъ, многостороннихъ и любящихъ, онъ былъ слишкомъ наклоненъ къ ласковому повиновенію ласковой критики, Цня правду въ самихъ лицахъ, несходныхъ съ нимъ по убжденіямъ, со свжестью юноши сочувствуя всему умному и умно сказанному, Тургеневъ не могъ имть того творческаго задора, который заставляетъ талантливыхышеателей кидать перчатку неправеднымъ цнителямъ, сосредоточиваться въ своемъ плодотворномъ упрямств, и въ самихъ себ искать лучшаго судью литературнаго. Сознаемся откровенно, въ теченіи долгихъ лтъ, въ продолженіи нашей долгой страсти къ дарованію Тургенева, мы не одинъ разъ желали для него борьбы и періода сосредоточенности, такъ живящей вс таланты. Зная причуды и колебаніи нашей критики, мы не разъ ждали отъ ней статей о Тургенев наиболе жосткихъ и дкихъ, ждали ихъ съ нетерпніемъ зоила или завистника. Намъ хотлось, чтобъ когда нибудь, вслдствіе прихоти или понятной реакціи, поднялось въ журналахъ гоненіе на талантъ Тургенева, не жалкая Фельетонная брань, надъ которой потшаются сами авторы, ее выдерживающіе, но гоненіе журнальное, жолчное и суровое, одно изъ тхъ гоненій, которыя заставляютъ каждаго поэта встрепенуться, разгнваться, зорко взглянуть внутрь себя, а затмъ съ гордостью стать наперекоръ суду критиковъ. Къ сожалнію, ничего подобнаго мы не дождались, ни разу не удалось намъ видть нашего автора въ могущественномъ и такъ освжительномъ процесс разлада художника со своими толкователями! Розы продолжали сыпаться по прежнему, безъ толка и разбора, и за прелестныя страницы ‘Затишья’ и за драму ‘Холостякъ’, и за произведенія, полныя поэтической прелести и за обрывочные скиццы, писанные наскоро, отдланные безо всякаго старанія. Наконецъ, какъ намъ кажется, это обиліе розовыхъ листовъ показалось черезъ-чуръ приторнымъ для самого Тургенева. Онъ пошелъ впередъ, безъ совтника и путеводителя, усиленно работая надъ собою, пробуя себя во многихъ родахъ, раздлываясь со старыми недостатками, отбрасывая отъ себя, сегодня часть устарлой дидактики, завтра частицу мизантропическихъ созерцаній, ведущихъ къ однообразію. Творческій прогрессъ его былъ замченъ весьма немногими, въ дремучемъ лсу критическихъ общихъ мстъ по поводу Тургенева, уже не находилось свободнаго уголка для новыхъ выводовъ. Писатель, всми любимый и всмъ дорогой по преимуществу, увидалъ себя въ одиночеств и въ пустын, довольно безотрадной. Его товарищей бранили и подстрекали, онъ свершалъ свою дорогу посреди пустыхъ похвалъ, непримнимыхъ къ длу. Младшихъ повствователей разбирали съ умомъ и горячностью,— о немъ никто не могъ ничего сказать подробнаго. Въ нихъ находили недостатки, указывали на нихъ общими силами, содйствовали къ исправленію этихъ недостатковъ — ничего подобнаго не было сдлано съ Тургеневымъ. Постоянная, несправедливая, озлобленная брань, какъ мы уже замтили, иметъ свою хорошую сторону, возбуждая смлую самостоятельность въ писател, но осмливаемся спросить, какая утшительная сторона можетъ быть отыскана въ вялой, однообразной похвал, безпрестанномъ повтореніи словъ: отличный художникъ, любимый писатель, авторъ такъ дорогой для публики, и такъ дале, и такъ дале?

Таковы были, но нашему мннію, отношенія г. Тургенева къ современной ему критик — отношенія лестныя и пріятныя, но крайне безплодныя. Публика наша, въ своихъ симпатіяхъ и антипатіяхъ, рдко соображается съ голосомъ цнителей, но относительно твореній Тургенева, она была заодно съ критикой. Масса читателей видла очень хорошо, что имя, близкое ей, во всхъ журналахъ произносится съ почтеніемъ. Подписчикъ того или другого періодическаго изданія былъ очень радъ, встрчая ласковую рчь о повствовател, ему симпатичномъ. Конечно, рядъ дльныхъ статей о сущности таланта Тургенева во многомъ бы уяснилъ читателю его собственныя впечатлнія,— но такихъ статей не было,— за то не было и статей враждебныхъ любимому дятелю. И почитатель, и почитательница писателя нашего могли сами, на досуг и размышлять о немъ, и ждать отъ него новыхъ наслажденій. Публика такъ и длала, оставаясь постоянно врною и постоянно любящею публикою для Тургенева. Другіе писатели падали и возвышались въ ея мнніи, другіе писатели иногда разрушали въ ней надежды, возбужденныя ихъ первыми произведеніями,— относительно Тургенева, читательскій вкусъ не переносилъ никакихъ колебаній. Напрасно иные помщики-скептики замчали, что нашъ авторъ далеко не знаетъ простого русскаго человка, какъ о томъ говорятъ журналы,— читатель догадывался, что Тургеневъ силенъ не по одному знанію русскаю простого человка. Напрасно самъ авторъ ‘Записокъ Охотника’ набрасывалъ неудачные драматическіе этюды — публика и въ неудачномъ произведеніи видла нчто пре красное, независящее отъ общаго недостатка постройки. Напрасно слабыя скомканныя частности ‘Пасынкова’ или ‘Лишняго Человка’ сами сказывались съ перваго раза, читатели любили и Пасынкова и лишняго человка за что-то высшее, чмъ рядъ невыдержанныхъ сценъ и неудачныхъ попытокъ объективнаго творчества. Эта неизъяснимая сила сочувствія, это постоянство во вниманіи, это нензмняющееся удовольствіе публики при появленіи каждой новой вещи Тургенева, по нашему крайнему разумнію, составляютъ симптомъ боле значительный, нежели вс лестныя слова цнителей и журнальныхъ рецензентовъ. Изъ нихъ намъ ясно, что Тургеневъ, писатель недостаточно понятый цнителями, лишь’ дорогъ для публики но какой-то особенной причин, ускользнувшей отъ пониманія цнителей и рецензентовъ. Читатель никогда не привяжется къ писателю изъ-за одного того, что его имя везд произносится съ уваженіемъ. Публика не отдается всей душою второстепенному разскащику за то только, что его звучное имя всегда ставится журналами въ голов списка своихъ сотрудниковъ. А г. Тургеневъ, если судить о немъ съ точки зрнія большей чаши современныхъ ему критиковъ, долженъ быть признанъ писателемъ второстепеннымъ. Мы сказали уже, какъ несправедливы кажутся намъ прежніе отзывы о достоинствахъ этого писателя. ‘Записки Охотника’, говоритъ намъ такой-то критикъ, были смлымъ нововведеніемъ въ литератур, какъ художественное изображеніе простого русскаго быта’. Это вздоръ: гг. Даль, Григоровичъ и другіе мене извстные писатели, ране его ввели и узаконили въ нашей литератур этотъ родъ повствованія. ‘Господинъ Тургеневъ есть художникъ въ созданіи характеровъ, его персонажи — это живыя лица, которыя мечутся предъ глазомъ читателя.’ Опять-таки неправда: какъ создатель типовъ и творецъ объективныхъ представленій, Тургеневъ ниже многихъ своихъ товарищей, изъ которыхъ иные уже забыты публикой. ‘Тургеневъ есть каратель общественныхъ слабостей и мыслитель, наводящій насъ на мысли грустныя и важныя.’ Читатель знаетъ уже наше мнніе какъ о караніи людскихъ слабостей, такъ и о важныхъ мысляхъ, не облеченныхъ въ изящную поэтическую форму. ‘Тургеневъ даритъ намъ безукоризненныя созданія, исполненныя творчества, художественно-соразмрныя въ цломъ и въ подробностяхъ.’ Напротивъ того, нашъ авторъ крайне неравенъ и несоразмренъ: никто боле его не способенъ утопить чудную мысль, не додлать мастерского эскиза, вдаться въ неправду, микроскопическій реализмъ и даже genre prcieux. Какъ же посл этого намъ глядть на автора книги, находящейся передъ нами? Лучшія его стороны (признанныя цнителями) насъ не удовлетворяютъ. Едва ли он удовлетворяютъ и читателя. Лица, писанныя имъ, не живутъ съ нами, какъ живутъ съ нами Ноздревъ, Собакевичъ, Большовъ, Беневоленскій, безукоризненныхъ перловъ созданія мы еще не видали отъ Тургенева. За что же его такъ любитъ читатель, за что же мы сами такъ высоко его цнимъ? И посл всхъ подобныхъ соображеній, въ нашемъ ум рождается вопросъ, о которомъ давно стоило бы подумать людямъ, толкующимъ о Тургенев. Вопросъ этотъ мы, безъ дальнихъ околичностей, поставимъ такимъ образомъ: нтъ ли въ г. Тургенев, помимо объективной художественности и строгихъ повствовательныхъ красотъ, какого-либо особливаго, еще не признаннаго за нимъ достоинства, того достоинства, которое, не смотря на нкоторыя несовершенства и художественныя неосмотрительности нашею автора, длаетъ г. Тургенева писателемъ, едва ли не самымъ любимйшимъ между всми русскими писателями нашего времени?

Отвтъ нашъ будетъ коротокъ и обстоятеленъ, какъ отвтъ совщательнаго собраніи въ суд присяжныхъ. Да, скажемъ мы, (есть у г. Тургенева достоинство, неразъясненное его цнителями. Да,— г. Тургеневъ, слабый въ смысл объективнаго творчества, иметъ одну особенность, въ которой онъ силенъ и неизъяснимо привлекателенъ. Особенность эта есть ничто другое, какъ высокое поэтическое дарованіе, съ которымъ самъ его обладатель до сихъ пиръ еще совладать не въ силахъ. Вслдствіе всего нами сказаннаго, мы и смотримъ на Тургенева, не какъ на современнаго поучителя, не какъ на скептика и создателя живыхъ типовъ, но какъ на тонкаго и истиннаго поэта, передающаго свои созданія въ прозаической и, но временамъ, весьма неровной форм. )

Разъ взглянувши съ такой точки зрнія на талантъ и дятельность Тургенева, мы невольно чувствуемъ, какъ все наше воззрніе разъясняется, какъ спадаетъ съ поэта нашего вся запутанная сть, накинутая на сущность его дарованія цнителями старыми и новыми. Не. только сочувствіе читателей, не только наши собственныя симпатіи, но даже хитросплетенія поклонниковъ-критиковъ теперь длаются намъ вполн понятны. Поэтическій элементъ въ прозаик всегда уловляются не безъ большого труда: вспомнимъ только до какой малой степени поэзія Гоголя разъяснена русскимъ людямъ, не взирая на то, что о значеніи Гоголя было сказано много дльнаго разными первоклассными критиками. Вспомнимъ, что еще у насъ не отдано должной справедливости поэтамъ самаго высокаго разбора, писавшимъ стихами, что у насъ о Гндич принято говорить съ величавой холодностью, что критика наша еще не касалась самыхъ топкихъ сторонъ въ поэзіи Баратынскаго, Жуковскаго, наконецъ Державина. Мудрено ш посл этого, что поэтическій складъ Тургеневскаго дарованія былъ просмотрнъ вслдствіе другихъ достоинствъ Тургенева, что его поэзія, всюду сказывающаяся, по по высказывающаяся, еще не нашла себ дльныхъ истолкователей? Цнители и незнатели бродили ощупью около каждой вещи, набросанной нашимъ авторомъ, чувствуя, что эта вещь имъ глубоко нравится, объясняя причины своей симпатіи по мр силъ и возможности. Еслибъ поэтическая струя, основная причина успха и толковъ, въ Тургенев сказывалась рзко, пожалуй даже угловато, ее бы подмтить и опредлить было легче. Поддайся нашъ поэтъ байронизму, ярому жоржъ-сандизму и такъ дале, создай онъ для своего нектара какое нибудь вмстилище уродливой формы — дло бы пошло гораздо скоре. Но поэзія Typгенева не такова: при всхъ временныхъ увлеченіяхъ писателя, она никогда не была жосткой или эксцентрической поэзіею. Она была плодомъ души мягкой и нжной, души, глубоко сочувствующей всмъ сторонамъ жизни, да сверхъ того развитой самымъ артистическимъ, самымъ блестящимъ, самымъ многостороннимъ образованіемъ. Назло инымъ поклонникамъ Тургенева, жаждущимъ видть въ нашемъ повствовател сумрачнаго дидактика, мы съ полнымъ знаніемъ дла утверждаемъ, что поэзія этого карателя людскихъ слабостей есть поэзія благороднйшаго эпикурейца-поэта, любящаго жизнь и созданнаго для наслажденія жизнью. Всякій разъ, когда нашъ поэтъ-прозаикъ, увлекаясь всесторонностью своего ума, начинаетъ строить свою лиру на мрачный ладъ — муза его не слушается, улетаетъ отъ него, подаривъ ему самое малое число улыбокъ. Чуть онъ пробуетъ, но довольно неудачному выраженію одного писателя, любить ненавидя, въ его созданіяхъ происходитъ нчто въ род той путанницы, которая гнздится въ странномъ выраженіи, сейчасъ нами приведенномъ. Напротивъ того, въ картинахъ нжныхъ и успокоительныхъ, меланхолически грустныхъ и даже юношески идеальныхъ — Тургеневъ возвышается такъ, какъ можетъ быть, никто изъ современныхъ русскихъ писателей. Тутъ-то и находится вся его сила, тутъ мы можемъ видть и осязать ту причину, по которой нашъ авторъ такъ дорогъ читателямъ и: читательницамъ. Общество жаждетъ истинной, безпристрастной, свжей поэзіи, и всегда кидается на нее съ жадностью. Правда, то же общество иногда рвется къ поэзіи суровой, совершенно напряженной, практической и памфлетической, но не слдуетъ смшивать этихъ двухъ стремленій, изъ которыхъ одно длится долго и приводитъ къ просвтленію, а другое выгораетъ съ удовлетвореніемъ потребности и нагоняетъ скуку. Удовлетвореніе перваго изъ этихъ стремленій — вотъ важнйшая заслуга Тургенева, ловкій разсчетъ умнаго человка на второе — вотъ основаніе, на которомъ построена временная сторона его значенія. И писатель нашъ отчасти правь, ибо пренебрегать практической дятельностью не слдуетъ. Книги нашего автора не были безплодны для временныхъ цлей, тмъ лучше для нихъ, хотя сила ихъ автора не во временномъ элемент художества. Можетъ быть г. Тургеневъ даже во многомъ ослабилъ свой талантъ, жертвуя современности и практическимъ идеямъ эпохи. Но передъ нимъ еще довольно времени, а послднія его произведенія заставляютъ насъ предполагать, что созерцанія поэта нашего крпнутъ и разширяются со всякимъ годомъ его настоящей дятельности. Между альфою и омегою изданія, находящагося породъ нами, между первою и послднею повстью изъ всхъ повстей и разсказовъ Тургенева, между ‘Андреемъ Колосовымъ’ и ‘Фаустомъ’ лежитъ цлый міръ колебаній, увлеченій, неудачъ даже. Но между Колосовымъ и Фаустомъ имется другой міръ, міръ, свтлый, міръ плнительно поэтическій. Оба произведенія, первое и послднее, не даромъ стоятъ при начал и при конц книги. Не взирая на годы, ихъ раздляющіе, не взирая на разность воззрній, въ нихъ выраженныхъ, и ‘Фаустъ’, и ‘Колосовъ’ должны быть внимательно изучены всякимъ читателемъ. Лушая сторона Тургеневскаго таланта живетъ и дышетъ въ обоихъ произведеніяхъ. Об вещи могутъ быть переложены въ стихи, об имютъ сходство съ небольшими поэмами тонкаго, интимнаго содержанія. И наконецъ, об он разъясняютъ намъ то, чего мы въ прав ожидать отъ дальнйшей дятельности Тургенева.— Поэзія, наполнявшая собой ‘Андрея Колосова’, вся осталась при автор ‘Фауста’: нашъ повствователь безвредно пронесъ ее чрезъ долгій путь, не потерявъ ни одной священной искры изъ огня, ему даннаго. Къ этой поэзіи присоединилась широта міросозерцанія, выработанная долгимъ трудомъ, многостороннимъ опытомъ жизни. Писатель, столько лтъ игравшій своимъ талантомъ, столько разъ глядвшій на міръ сквозь очки современнаго сентиментализма, наконецъ произнесъ слова, достойныя того, чтобъ служить лозунгомъ всхъ его будущихъ трудовъ. ‘Одно убжденіе,’ — говоритъ намъ герой Фауста — ‘одно убжденіе вынесъ я изъ опыта послднихъ годовъ — жизнь не шутка и не забава. ‘Жизнь даже не наслажденіе… жизнь — тяжелый трудъ. Отреченіе, отреченіе постоянное,— вотъ ея тайный смыслъ, ея разгадка, не исполненіе любимыхъ цлей и мечтаній, какъ бы они ‘возвышенны ни были,— исполненіе долга, вотъ о чемъ слдуетъ заботиться человку. Не наложивъ на себя цпей, желзныхъ цпей долга, не можетъ онъ дойти, не падая, до конца своего ‘поприща, а въ молодости мы думаемъ: чмъ свободне, тмъ ‘лучше, тмъ дальше уйдешь. Молодости позволительно такъ думать, но стыдно тшиться обманомъ, когда суровое лицо истины ‘глянуло, наконецъ, теб въ глаза…’ Счастливъ писатель, говорящій слова такого рода, и высказывающій ихъ такъ блистательно! Счастливъ онъ и въ такомъ случа, если ему какъ и г. Тургеневу, эти слова сказались не поздно, эти возвышенныя мысли пришли во-время! Подумавъ о ихъ смысл, мы радуемся за нашего повствователя, и смло пророчимъ ему благотворные труды въ будущемъ. Въ полномъ развитіи силъ и таланта, г. Тургеневъ набросалъ заключеніе своей послдней повсти. Положеніе его въ нашей литератур можетъ назваться вполн почетнымъ положеніемъ. Его каждое слово внимательно слушается,— ни одинъ изъ его поэтическихъ порывовъ не проходитъ безъ отзыва. Онъ окруженъ общей симпатіей и уваженіемъ, обширный кругъ даровитыхъ и любящихъ товарищей радуется успхамъ Тургенева, какъ своимъ собственнымъ успхамъ. Если между критиками его много безплодныхъ хвалителей, за то между ними нтъ ни одного завистника, ни одного злобнаго софиста, худо расположеннаго къ поэту нашему. И наконецъ самъ Тургеневъ съ каждымъ годомъ яснй сознаетъ необходимость сильнаго труда надъ своимъ дарованіемъ. Въ послднихъ своихъ трудахъ, особенно въ ‘Затишь’, ‘Двухъ Пріятеляхъ’ и ‘Рудин’, онъ обращается съ искусствомъ серьознй и горяче, чмъ въ своихъ первыхъ произведеніяхъ. Посл всего, нами теперь сказаннаго, мы въ прав ожидать отъ г. Тургенева долгихъ годовъ счастливаго труда, долгихъ годовъ борьбы и усилій, а можетъ быть даже и того таинственнаго шага въ творчеств, того великаго шага, которымъ переступается грань между первымъ и вторымъ разрядомъ талантовъ, между средою нашей, семьей нашихъ обыденныхъ дятелей и той семьею, гд высятся писатели изъ породы Гоголя, Лермонтова, Пушкина.

Мы высоко цнимъ поэзію Тургенева и вримъ въ славную будущность для самого поэта — но въ чемъ именно будетъ состоять сказанная будущность,— въ какихъ именно Формахъ скажется свту та поэзія, которая до сихъ поръ сказывалась намъ лишь въ ряд неровныхъ, хотя и сильныхъ проблесковъ,— этого мы еще разъяснить не въ состояніи. До сихъ поръ, не взирая на долгую свою дятельность, нашъ авторъ только въ ‘Запискахъ Охотника’ достигнулъ высшей степени своего развитія, и остановился на ней, и остается на ней долгое уже время. Въ сравненіи съ этимъ произведеніемъ вс остальныя повсти и разсказы Тургенева кажутся какъ бы этюдами еще не установившагося литератора, какъ бы попытками на созданіе новой Формы, упорно не дающейся нашему писателю. Отъ того-то добросовстный разборъ ‘Повстей и Разсказовъ’ кажется намъ дломъ чрезвычайно труднымъ: мы можемъ выполнить его но мр нашихъ силъ и крайняго разумніи, но едва ли сами останемся довольны своимъ дломъ. Между первымъ и послднимъ разсказомъ въ книг, между Андреемъ Колосовымъ и Фаустомъ лежитъ, какъ мы уже сказали, цлый міръ поэзіи, а вмст съ нимъ цлый міръ колебаній, увлеченій, неудачныхъ попытокъ творчества. Дльно говорить обо всей этой масс красотъ, ошибокъ, прелестныхъ страницъ и неудачныхъ очерковъ, можетъ только критикъ, отршившій себя отъ спшной журнальной работы, имющій много времени передъ собою, да сверхъ того чуждый всякаго пристрастія къ авторской личности. Мы не принадлежимъ къ разряду такихъ цнителей. Мы откровенно сознаемся въ своей торопливости и горячности, мы вдвойн пристрастны къ г. Тургеневу, то-есть не можемъ спокойно смотрть ни на его поэзію, ни на его недостатки. Сверхъ всего нами сказаннаго, еще одно врное обстоятельство усложняетъ задачу нашу. Въ круг современныхъ намъ писателей имются лица, превосходящія нашего автора по таланту, но но тонкости и блеску своего образованія, г. Тургеневъ не иметъ между ними соперника. Его произведенія полны мыслями, оригинальными взглядами, отраженіями разнохарактернйшихъ и разнообразнйшихъ теорій, прежде господствовавшихъ въ литератур и понын не утратившихъ своего значенія. Чтобы говорить о трудахъ Тургенева съ должной подробностью) надо поднимать множество вопросовъ важныхъ въ свое время, оцнивать воззрнія и преданія, породившія ту или другую повсть въ его собраніи, опровергать заблужденія, когда-то считавшіяся истинами, освжать въ памяти тенденціи цлыхъ литературныхъ періодовъ и нашей, и иностранной словесности.

Но своему уму и многостороннему образованію, нашъ авторъ есть истинное дитя своего времени, человкъ, которому не чуждо ничто человческое, современный дятель, глубоко сочувствовавшій и сочувствующій всему современному. Оттого-то, говоримъ мы, основательный взглядъ на всю дятельность Тургенева долженъ быть изложенъ человкомъ, до такой же степени многостороннимъ, кокъ и самъ разбираемый повствователь. Въ трехъ томахъ, лежащихъ передъ нами, отразилась цлая поэтическая энциклопедія двадцати послднихъ лтъ,— и вслдствіе того, каждая, даже самая незначительная повсть Тургенева, должна имть на себя длинный комментарій. Другіе писатели обыкновенно увлекаются какой-нибудь одной идеей, стоящей въ воздух, служатъ ей долгое время, подчиняютъ ей свое развитіе, сродняются съ нею,— но г. Тургеневъ, какъ по своей многосторонности, такъ и аналитическому складу ума, не можетъ долго жить съ одной и той же идеею. На множество призывовъ онъ длаетъ по нскольку отзывовъ. Ко всему молодому и сильному тянется онъ съ безграничнымъ довріемъ, подобно той критик Гоголевскаго періода, которая ему сдлала много добра и много зла въ одно и тоже время. Читая его повсти, мыслящій человкъ безпрестанно задумывается, вспоминаетъ, тянется къ прошлому, споритъ съ сочинителемъ. бесдуетъ съ самимъ собою. Возможно ли человку, жившему и учившемуся, но поводу ‘Андрея Колосова’, не подумать о жорж-сандовскомъ элемент и вліяніи его на сороковые года нашей литературы? Читая ‘Лишняго Человка’, какъ не оживить въ своей памяти цлое направленіе нашихъ недавнихъ повствователей, какъ не прослдить за короткой исторіей героевъ нашего времени, въ лицахъ Онгина, потомъ Печорина, потомъ Вольтова, потомъ Чулкотурина? Разв ‘Яковъ Пасынковъ’ не напомнитъ намъ о самыхъ свтлыхъ сторонахъ, такъ часто осмиваемаго романтизма, разв въ ‘Рудин’ не скажется намъ плачь цлаго грустнаго поколнія, взросшаго на гуманическихъ вершинахъ и безсильнаго передъ простйшими изъ задачь житейскихъ? Подумаемъ обо всемъ этомъ для того, чтобы быть снисходительными къ критикамъ г. Тургенева. О такихъ многосложныхъ предметахъ трудно говорить въ журнальной срочной стать, касаться ихъ всколзь — неудобно, опустить ихъ во-все, значитъ добровольно откинуть отъ себя ключъ къ пониманію автора нашего.

Г. Тургеневъ, какъ оно, безъ сомннія, извстно всмъ чтителямъ его дарованія, началъ свою литературную дятельность не прозою, а рядомъ мелкихъ стихотвореній и двумя другими стихотвореніями большаго объема, не совсмъ врно названными именемъ ‘поэмы’. Еще не покидая рода, имъ избраннаго, онъ написалъ ‘Андрея Колосова’, одно изъ самыхъ свтлыхъ произведеній своей молодости, и эта повсть, по нашему мннію, показываетъ лучше всего, что изученіе правилъ и законовъ поэзіи никогда не проходитъ даромъ для даровитаго человка. И ‘Параша’, и ‘Андрей’, и рядъ мелкихъ стихотворныхъ вещицъ подписанныхъ буквами Т. Л., не только не заслуживаютъ забвенія (какъ, кажется, думаетъ самъ ихъ авторъ), но, напротивъ того, показываютъ ламъ начатки и силы и слабости Тургенева-прозаика. Вс названныя произведенія построены на мысляхъ умныхъ и часто блистательныхъ, вс они проникнуты любовью къ природ и пониманіемъ природы. Вс они не отдланы и какъ бы накиданы съ небрежностью,— во всхъ ихъ проглядываетъ воззрніе человка современнаго (иногда даже слишкомъ современнаго, то-есть проникнутаго идеями, еще не вполн провренными и установившимися въ обществ). Вліяніе сильныхъ поэтовъ, предшествовавшихъ и современныхъ, отражается и въ поэмахъ г. Тургенева и въ мелкихъ созданіяхъ его музы: и Байронъ, и Пушкинъ, и Лермонтовъ и Гёте наложили на нихъ свою печать, такъ легко узнаваемую. Безсознательно увлекаясь то тмъ, то другимъ изъ великихъ образцовъ, нашъ поэтъ, однакоже, избгаетъ подражательности, чрезъ свою собственную многосторонность, чрезъ собственное свое сочувствіе ко всему прекрасному въ мір искусства. Еслибъ Тургеневъ, побдивъ свой духъ анализа, вдался въ прямое подраженіе которому-нибудь изъ славныхъ поэтовъ,— его стихотворенія были бы гораздо боле замчены читателемъ, не смотря на весь ущербъ, происходящій отъ подражательности. Но въ начинающемъ поэт имлась одна драгоцнная сторона, собственно ему принадлежащая. Какъ человкъ тонко развитый, какъ артистъ безпристрастный по натур, онъ былъ способенъ къ увлеченію, никакъ не къ рабству передъ чужимъ творчествомъ. На время покоряясь тому или другому великому писателю, онъ умлъ судить и анализировать властелина своихъ мечтанія. Воспринимая ту или другую манеру сочиненія, онъ оживлялъ ее и разнообразилъ съ помощію таланта, собственно ему принадлежащаго. Вря и угождая ласковой критик, ему современной, онъ тмъ не мене не отказывался отъ собственной строгой критики надъ своимъ собственнымъ дарованіемъ. Благодаря сказанному достоинству, Тургеневъ былъ всегда далекъ отъ мертвенной рутины, обычной многимъ нашимъ повствователямъ, всегда быль способенъ выгадать хотя нсколько простора для высказыванія той поэтической силы, которая всегда составляла основу его таланта.

‘Андрей Колосовъ’, къ которому мы приступаемъ съ особеннымъ удовольствіемъ, былъ написанъ въ 1844 году, то-есть въ лучшую эпоху критики Гоголевскаго періода, глядвшей съ крайнею благосклонностью на вс литературныя начинанія г. Тургенева. Искренно, глубоко раздляя идеи и тенденціи цнителей, такъ ему симпатизировавшихъ, нашъ авторъ строитъ свое первое произведеніе сообразно взглядамъ, въ то время считавшимся и новыми, и справедливыми. Жоржъ-Сандъ, передъ которою такъ многіе преклонялись въ 1844 году, оставила свой видимый слдъ на характерахъ и интриг всей повсти. Но замыслу своему, Андрей Колосовъ приводить намъ на мысль нсколько блистательнйшихъ nouvelles котораro-либо изъ даровитйшихъ французскихъ писателей молодой школы: такъ изящно-парадоксально основаніе повсти, такъ ловко разцвчена мысль, въ ней заключенная. Есть что-то не-русское въ склад Андрея Колосова, само собой разумется, что прилагательное но-русскій здсь употреблено не въ худомъ смысл. Содержаніе вещи всего лучше покажетъ справедливость замчанія нашего, а вмст съ тмъ введетъ читателя въ міръ идеаловъ, особенно близкихъ къ сердцу нашего писателя.

Въ одномъ изъ дружескихъ круговъ Москвы и Петербурга, рчь зашла о необыкновенныхъ людяхъ и о томъ, чмъ они отличаются отъ обыкновенныхъ людей. Каждый излагалъ свое мнніе но своему, когда одинъ небольшой, блдный человчекъ предложилъ разсказать о встрчахъ съ необыкновеннымъ человкомъ, описать личность, достойную зваться необыкновенною,— однимъ словомъ, перейти отъ безплодныхъ общихъ разсужденій къ живымъ, удобопонятнымъ подробностямъ. Какъ и слдуетъ ожидать, самому блдному человчку пришлось разсказывать,— а онъ разсказалъ слдующее.

Въ университет, въ Москв, блдный человчекъ былъ друженъ съ молодымъ студентомъ Андрюшей Колосовымъ, (онъ же человкъ необыкновенный). Самъ блдный человчекъ, судя по тону его разсказа, читалъ современныхъ писателей, зналъ Байрона и его подражателей, на жизнь глядлъ не безъ ироніи, когда-то считавшейся чмъ-то изящнымъ, а вслдствіе всего сказаннаго, былъ довольно тугъ на знакомства. Не взирая на это, Колосовъ съ первыхъ свиданій сдлался не только кумиромъ, но даже повелителемъ его сердца. Особенное, привлекательное нчто у Колосова состояло въ беззаботно-веселомъ и смломъ выраженіи лица, да еще въ улыбк чрезвычайно плнительной. Колосовъ не былъ очень образованнымъ юношей, профессора не видли въ немъ особенныхъ дарованій, ни богатства, ни общественнаго положенія онъ не имлъ, а между тмъ товарищи не только побили его и уважали, но даже подчинялись ему съ удовольствіемъ. Блдный человчекъ съ первыхъ разговоровъ, не взирая на спой байронизмъ, повергся въ трепетное благоговніе передъ Бологовымъ,— но избалованному юнош не въ диковинку были такія чувства. У Андрея уже былъ одинъ другъ, но имени Гавриловъ, человкъ самый обыкновенный, но спокойный и преданный, какъ нельзя боле. Въ скоромъ времени однако Гарриловъ умеръ, и роль пламеннаго Сенда досталась блдному человку, совершенно осчастливленному такимъ вниманіемъ Колосова.

Съ этого времени-то и стала высказываться вся необыкновенность Андрея, необыкновенность истинно изумительная, если о ней подумать въ наше время. Прежде всего этотъ плнительный юноша обратилъ своего университетскаго друга въ нчто среднее между лакеемъ и папоротникомъ, а потомъ спросилъ: ‘уметъ ли онъ играть въ карты?’ и ничего не сказавши боле, свезъ его въ скучнйшій домъ отставного поручика Сидоренко, человка грубаго и крайне дерзкаго на языкъ. У Сидоренки имлась дочь Варя, въ которую былъ влюбленъ Колосовъ: для того, чтобъ молодымъ людямъ было удобне болтать и бесдовать, блдному человчку пришлось играть въ карты съ Сидоренкой и какою-то старухой, его родственницей. Само-собой разумется, наперсника обыграли и, кажется, выругали, а вдобавокъ онъ еще влюбился въ избранницу плнительнаго Колосова, Вариньку Сидоренко.

Дло, завязавшееся въ вечеръ, упомянутый нами, тянулось много дней и много вечеровъ съ великимъ однообразіемъ. Постоянно Андрей Колосовъ возилъ своего новаго друга къ отцу Вари и постоянно блдный человчекъ проигрывалъ свои деньги въ обезпеченіе свиданій Вариньки съ Колосовымъ.

‘Мы съ Андреемъ’, говоритъ блдный человчекъ: ‘довольно часто ходили къ Ивану Семеновичу, и хотя проклятыя карты меня не разъ приводили въ совершенное отчаяніе, но въ одной близости любимой женщины (я полюбилъ Варю) есть какая-то странная, сладкая, мучительная отрада.

‘Я не старался подавлять это возникающее чувство, притомъ, когда я, наконецъ ршился назвать это чувство по имени, оно уже было слишкомъ сильно… Я молча лелялъ и ревниво и робко таилъ свою любовь. Мн самому правилось это томительное броженіе молчаливой страсти. Страданія мои не лишали меня ни сна, ни пищи… но я по цлымъ днямъ ощущалъ въ груди то особенное чувство, которое служитъ признакомъ присутствія любви. Я не въ состояніи изобразить вамъ ту борьбу разнороднйшихъ ощущеній, которая происходила во мн, когда, напримръ, Колосовъ возвращался съ Варей изъ саду и все лицо ея дышало восторженной преданностью, усталостью отъ избытка блаженства… Она до того жила его жизнью, до того была проникнута имъ, что незамтно перенимала его привычки, такъ же взглядывала, такъ же смялась, какъ онъ… Я воображаю, какія мгновенья провела она съ Андреемъ, такимъ блаженствомъ обязана ему… А онъ… Колосовъ не утратилъ своей свободы, въ ея отсутствіи, онъ, я думаю, и не вспоминалъ о ней, онъ былъ все тмъ же безпечнымъ, веселымъ и счастливымъ человкомъ, какимъ мы его всегда знавали.

‘И такъ, мы, какъ и вамъ уже сказалъ, ходили съ Колосовымъ къ Ивану Семенычу довольно часто. Иногда (когда онъ не былъ въ дух) отставной поручикъ не засаживалъ меня за карты, въ такомъ случа, онъ молча забивался въ уголъ, хмурилъ брови и поглядывалъ на всхъ волкомъ. Въ первый разъ я обрадовался его снисхожденью, но потомъ, бывало, самъ начну упрашивать его ссть за ‘вистикъ’: роль третьяго лица такъ невыносима! я такъ непріятно стснилъ и Колосова и Варю, хотя они сами увряли другъ друга, что при мн нечего церемониться!..

‘Между тмъ время шло да шло… Они были счастливы… Я не люблю описывать счастье другихъ. Но вотъ, я сталъ замчать, что дтская восторженность Вари постепенно замнялась боле женскимъ, боле тревожнымъ чувствомъ. Я началъ догадываться, что новая погудка загудла на старый ладъ, т. е. что Колосовъ… понемногу… холодетъ. Это открытіе меня, признаюсь, обрадовало, признаюсь, и не чувствовалъ ни малйшаго негодованья противъ Андрея.

‘Промежутки между нашими посщеніями становились все больше и больше. Варя начинала встрчать насъ съ заплаканными глазками. Послышались упреки.. Бывало, я спрошу Колосова съ притворнымъ равнодушіемъ: ‘Что жь? Пойдемъ мы сегодня къ Ивану Семенычу?..’ Онъ холодно посмотритъ на меня и спокойно проговоритъ: ‘нтъ, не пойдемъ’. Мн иногда казалось, что онъ лукаво улыбается, говоря со мной о Вар… Вообще, я не замнилъ ему Гаврилова… Гавриловъ былъ въ тысячу разъ добрй и глупй меня.

И такъ Колосовъ, человкъ дла, разлюбилъ Варю, между тмъ какъ блдный человчекъ, человкъ слова, человкъ рефлекторства и напрасныхъ порывовъ, продолжаетъ любить покинутую двушку съ романической горячностью. Не имя силы противиться своимъ стремленіямъ, онъ одинъ идетъ въ домъ Сидоренко и застаетъ Варю унылою, горькою, заплаканною. Сидоренко грубо подсмивается надъ одинокимъ гостемъ, говоритъ, что теперь Колосова, я чай, сюда калачомъ не заманишь! Варинька проситъ человчка зайти завтра посл обда, прямо въ садъ, въ эту нору ея папаша спитъ и свиданію никто помшать не можетъ. Вся эта сть странныхъ и, по правд сказать, нсколько безобразныхъ отношеній, однако не утомляетъ читателя, благодаря поэзіи, которою проникнута вся повсть. На томъ самомъ мст, гд цнитель готовится сказать: ‘да что же это за нравы и гд свершается вся эта путаница?’ разсказъ вдругъ принимаетъ стремительный поэтическій полетъ, выкупающій вс его недостатки.

‘На другой день, въ три часа пополудни я уже былъ въ саду Ивана Семеныча. Утромъ я не видалъ Колосова, хоть онъ и заходилъ ко мн. День былъ осенній, срый, по тихій и теплый. Желтыя, тонкія былинка грустно качалась надъ поблднвшей травой, по темно-бурымъ, обнаженнымъ сучьямъ оршника попрыгивали проворныя синицы, запоздалые жаворонки торопливо бгали по дорожкамъ, кой-гд по зеленямъ осторожно пробирался заяцъ, стада лниво бродили по жнивью. Я нашелъ Варю въ саду, подъ яблоней, на скамейк, на ней было темное, немного измятое платье, въ ея усталомъ взгляд, въ небрежной прическ волосъ высказывалась неподдльная горесть.

‘Я слъ подл нея. Мы оба молчали. Она долго вертла въ рукахъ какую-то втку, наклонила голову, проговорила: ‘Андрей Николаевичъ…’ Я тотчасъ замтилъ по движеніямъ ея губъ, что она собиралась заплакать, я началъ утшать ее, съ жаромъ уврять ее въ привязанности Андрея… Она слушала меня, печально покачивала головой, произносила невнятныя слова и тотчасъ же умолкала, но но плакала. Первыя мгновенья, которыхъ я боле всего боялся, прошли довольно благополучно. Она понемногу разговорилась объ Андре,— ‘Я знаю, что онъ меня теперь ужь не любитъ’, повторяла она: — ‘Богъ съ нимъ!.. Я по могу придумать, какъ мн жать безъ него… Я по ночамъ не сплю, все плачу… Чтожь мн длать!.. Что жь мн длать?..’ Глаза ея наполнились слезами. ‘Онъ мн казался такимъ добрымъ, и вотъ…’ Варя утерла слезы, кашлянула и выпрямилась, ‘Давно ли, кажется’, продолжала она: — ‘онъ мн читалъ изъ Пушкина, сидлъ со мной на этой скамь…’ Наивная болтливость Вари меня трогала: и молча слушалъ ея признанья: душа моя медлительно проникалась горькимъ, мучительнымъ блаженствомъ, я не отводилъ глазъ отъ этого блднаго лица, отъ этихъ длинныхъ, мокрыхъ рсницъ, отъ полураскрытыхъ, слегка-засохшихъ губъ… И между тмъ, я чувствовалъ… Угодно вамъ выслушать небольшой психологическій разборъ моихъ тогдашнихъ чувствъ? Во-первыхъ, меня мучила мысль, что не я любимъ, не я заставляю страдать Варю, во-вторыхъ, меня радовала ея довренность, я зналъ: она будетъ благодарна за то, что я доставилъ ей возможность высказать свое горе, въ-третьихъ, а внутренно давалъ себ слово сблизить опять Колосова съ Варей, и меня утшало сознанье моего великодушія… въ-четвертыхъ, я надялся своимъ самоотверженіемъ тронуть сердце Вари — а тамъ… Видите, я не щажу себя, слива Богу, нора! Но вотъ, на колокольн — то монастыря пробило пять часовъ, вечеръ быстро приближался, Варя торопливо встала, всунула мн въ руку записочку, и пошла домой. Я догналъ ее, общалъ ей привести Андрея и тихонько, будто счастливый любовникъ, выскочилъ изъ калитки въ поле. На записк неровнымъ почеркомъ были написаны слова: ‘милостивому государю, Андрею Николаевичу.’

Бдная записочка, смоченная слезами любящей двочки, само собой разумется, не могла измнить отношеній Вари къ Колосову. Она даже пришла не во время! когда блдный человчекъ пришолъ къ своему кумиру, у необыкновеннаго человка сидлъ какой-то недоучившійся студентъ, читавшій что-то о юнош, любившемъ дву, и такъ дале. Блдный человчекъ почувствовалъ, что пришелъ не во-время, не смотря на то, что гость-сочинитель кончилъ чтеніе и вскор удалился. Его нелпое сочиненіе, крикливый голосъ, вообще его присутствіе возбудило въ Колосов насмшливое раздраженіе.

Колосовъ прочелъ записку, помолчалъ и спокойно улыбнулся. ‘Андрей’, сказалъ ему блдный человчекъ: ‘теб не жаль ея?’ Колосовъ молчалъ и курилъ трубку. ‘Ты сидлъ съ ней подъ яблоней въ саду?’ проговорилъ онъ наконецъ. ‘Помнится, въ ма мсяц и я сидлъ съ нею на этой скамейк… Яблонь была въ цвту, изрдка падали на насъ свжіе блые цвточки… я держалъ об руки Вари… мы были счастливы тогда… Теперь яблонь отцвла, да и яблоки на ней кислыя.’ Блдный человчекъ, исполнившись негодованіемъ, сталъ упрекать Андрея въ холодности, въ жестокости, необыкновенный Колосовъ отвчаете ему такими словами: ‘Варя прекрасная двушка, она ни въ чемъ передо мной не виновата. Я пересталъ ходить къ ней по весьма простой причин — я разлюбилъ ее.’ — Да отчего-же, отчего же?’ перебилъ тутъ Андрея его поклонникъ. ‘А Богъ знаетъ отчего,’ — отвчалъ Колосовъ. ‘Пока я любилъ ее, я весь принадлежалъ ей. я не думалъ о будущемъ, и всмъ, всей жизнью длился я съ нею… теперь эта страсть во мн погасла… Что жь? ты мн прикажешь притворяться, прикидываться влюбленнымъ, что ли? Да изъ чего? изъ жалости къ ней? Если она порядочная двушка, такъ она сама не захочетъ такой милостыни, а если она рада тшиться моимъ… участьемъ, такъ чортъ ли въ ней?’ Затмъ Андрей Колосовъ сознается, что какая-то Танюша запретила ему ходить къ Вар и совтуетъ блдному человчку прочитать оставленной Аріадн одинъ стихъ изъ Пушкина.

Что было, то не будетъ вновь.

Въ добавленіе, онъ могъ бы посовтывать ей читать романы Жоржа-Саида. Тмъ все дло и кончается, хотя отношенія блднаго человчка къ Вар даютъ г. Тургеневу поводъ къ нсколькимъ истинно прелестнымъ страницамъ. Исторія кончается ничмъ: блдный человкъ, ршившійся жениться на Вар, самъ пугается своего ршенія и бжитъ отъ тхъ мстъ, гд его сердце билось, а карманъ страдалъ вслдствіе картежныхъ партій съ Сидоренковымъ.

‘Вы мн скажете: чтожь удивительнаго’ — заключилъ блдный человчекъ, кончая разсказъ — ‘въ чемъ же чудо, что Колосовъ полюбилъ двушку, потомъ разлюбилъ и бросилъ ее? Да это случалось со всми. Согласенъ, но кто изъ насъ умлъ во время разстаться съ своимъ прошлымъ? Кто, скажите, кто по боится упрековъ, по говорю упрековъ женщины… упрековъ перваго глупца? Кто изъ насъ не поддавался желанію то щегольнуть великодушіемъ, то себялюбиво поиграть съ другимъ, преданнымъ сердцемъ? Наконецъ, кто изъ насъ въ силахъ противиться мелкому самолюбію — мелкимъ хорошимъ чувствамъ? О, господа,— человкъ, который разстается съ женщиною, нкогда любимой, въ тотъ горькій и великій мигъ, когда онъ невольно сознаетъ, что его сердце не все, не вполн проникнуто ею, этотъ человкъ, поврьте мн, лучше и глубже понимаетъ святость любви, чмъ т малодушные люди, которые отъ скуки, отъ слабости продолжаютъ играть на полупорванныхъ струнахъ своихъ вялыхъ и чувствительныхъ сердецъ! Въ начал разсказа я вамъ сказывалъ, что мы вс прозвали Андрея Колосова человкомъ необыкновеннымъ. И если ясный, простой взглядъ на жизнь, если отсутствіе всякой фразы въ молодомъ человк можетъ назваться вещью необыкновенной,— Колосовъ заслуживалъ данное ему имя…’

Въ этомъ краснорчивомъ отзыв о личности Андрея Колосова, сказывается намъ весь взглядъ г. Тургенева на героя своей первой повсти. Нечего говорить о томъ, до какой степени сказанный взглядъ, не взирая на его поэтическій колоритъ, неестественъ, не логиченъ, человчекъ не вренъ дйствительности и не соотв,тствуетъ лицу Колосова, такъ какъ оно представлено въ повсти. Самъ авторъ осудилъ своего героя въ заключеніи Фауста: въ молодости мы думаемъ, чмъ свободне, тмъ лучше, тмъ дальше уйдешь. Молодости позволительно такъ думать, но стыдно тшиться обманомъ, когда суровое лицо истины глянуло наконецъ теб въ глаза… Жизнь не есть исполненіе любимыхъ цлей и мечтаній — исполненіе долга, вотъ о чемъ слдуетъ заботиться человку! Колосовъ есть человкъ, не носящій на себ спасительныхъ цпей долга, эгоистъ, глядящій на жизнь не серьозно, или вовсе о ней не помышляющій. Въ поступк его не имется ровно ничего необыкновеннаго, въ похвальномъ смысл слова,— необыкновенно въ разсказ разв лишь одно сцпленіе обстоятельствъ, пособившее Колосову вывернуться изъ всей исторіи, безъ ущерба своимъ бокамъ и своему доброму имени. Если онъ поступалъ съ Варей платонически, какъ Меричь г. Островскаго, онъ поступалъ подобно школьнику, если онъ обольстилъ двушку, ему преданную, онъ сталъ наперекоръ законнйшимъ правамъ общества и стоитъ зваться преступникомъ. Простоты и откровенности въ его длахъ нтъ, ибо сами эти дла, для своего совершенія, требуютъ хитрости и тайны, обмана и порочныхъ стремленій,— извилистаго пути и презрннаго бгства предъ развязкою. Безподобный и необыкновенный Колосовъ прежде всего поставленъ его творцомъ въ среду ненормальную и извращенную, ибо посреди обычной, здоровой жизни, Колосову никто не далъ бы ступить шагу. Отъ ненормальности героя и его поступковъ вытекла ненормальность всхъ лицъ его окружающихъ. Сидоренко, для виста оставляющій дочь съ Андреемъ и нисколько не возмущающійся изчезнованіемъ Колосова, не есть лицо дйствительное, ибо Сидоренко настоящій, узнавши о томъ, что дочь его обольщена или просто сбита съ толку хитрымъ волокитой, не преминулъ бы явиться на квартиру Колосова съ угрозами и кулаками/ Блдный человчекъ равнымъ образомъ весьма блденъ и иметъ въ себ мало живого, потому-что подобнаго подобострастнаго друга и любовника можно сыскать разв въ мір оаптастическомлІІ столбъ во образ человка сталъ бы поперечить Колосову, если не по части нестерпимой картежной игры, то по крайней мр относительно отношеній Колосова къ Варнньк. И наконецъ сама Варя, не смотря на весь поэтическій талантъ, израсходованный на ея созданіе, должна назваться лицомъ подставнымъ, сдланнымъ,— существомъ, которое изготовлено авторомъ единственно для оттненія Андреевой личности. Самая тнь коллизіи и самостоятельности не является въ этой глубоко-оскорбленной женской душ,— Варя не только не помышляетъ о мщеніи, о негодованіи на Колосова, но сама идетъ на гибель, какъ неразумная овца, и, пропадая, не знаетъ своей гибели. Чтобы Варя не мшала совершенству Колосова, г. Тургеневъ даже покрываетъ какимъ-то мракомъ неизвстности исторію ея будущности. Неужели г. Тургеневъ, кончая повсть, не ставилъ событій такимъ образомъ: ‘а вдь Варинька, сдлавши первый гибельный шагъ свой связью съ Колосовымъ, могла не остановиться на первой ступени паденія’? Если оно дйствительно такъ было,— то какъ же понимать намъ поведеніе плнительнаго, необыкновеннаго юноши? Какими софизмами станемъ мы оправдывать его пониманіе любви, ею умнье разставаться съ женщиной нкогда любимой? Но авторъ не останавливается и не желаетъ остановиться на такомъ соображеніи — его героиня улетаетъ и теряется въ туман, чуть она перестаетъ быть надобною для темы заране придуманной!

Вотъ недостатки самого Колосова и липъ, поставленныхъ авторомъ въ соприкосновеніе съ героемъ, недостатки эти, какъ мы сейчасъ убдимся, происходятъ не отъ замысла, а отъ постройки повсти, не отъ странности моральныхъ воззрній въ автор, но отъ его погршности, какъ повствователя. Простодушно и откровенно говоримъ мы, что лицо Андрея Колосова кажется намъ лицомъ безпутнаго и втрянаго эгоиста, но тутъ и рождается вопросъ — неужели же типъ подобнаго рода могъ обольстить собой г. Тургенева? Какими судьбами нашъ поэтъ, самый чистый и цломудренный изъ современныхъ намъ литераторовъ, могъ увлечься исторіей интриги въ какомъ-то московскомъ захолустьи, увидать въ ея геро нчто необыкновенное и истолковать вс недостатки этого героя самымъ пристрастнымъ образомъ? На какомъ основаніи авторъ повсти, при его свтломъ взгляд на дла жизни, ршился стать на сторон мелкаго московскаго соблазнителя, противъ бднаго существа, имъ погубленнаго, противъ законовъ честности, имъ нарушенныхъ? Ни жорж-сандизмъ, попятный въ 1844 году, ни лермонтовскій элементъ, ни понятія о свобод любовныхъ отношеній не могли привести его къ узкости взгляда — вся дятельность Тургенева намъ ясно показываетъ, что даже увлекаясь недостаточно-врными теоріями, онъ тщательно откидывалъ изъ нихъ все циническое, все несвоевременное, все преувеличенное. Ясно, что г. Тургеневъ понималъ дло иначе, чмъ мы его понимаемъ, хотлъ передать намъ не то, что мы видимъ въ его ‘Андре Колосов’. Весь грхъ происходитъ отъ ошибочной постройки повсти ‘Андрей Колосовъ’, или, говоря опредлительне, отъ несоотвтственности основной идеи произведенія съ ея развитіемъ въ ряд сценъ и объективныхъ образовъ. Здсь мы попросимъ читателя слдить за нашими выводами съ особеннымъ вниманіемъ. Мы но даромъ говоримъ такъ много о первой повсти Тургенева, недостатки, нами въ ней открытые, будутъ ключомъ къ разумнію слабыхъ сторонъ въ другихъ, несравненно совершеннйшихъ трудахъ нашего автора.

Взглянемъ же теперь, какъ можно проницательне, на идею ‘Колосова’, а затмъ на постройку самой повсти, Заключительная рчь блднаго человчка о томъ, что такое необыкновенный человкъ, высказываетъ намъ, какъ мы уже упомянули, взглядъ самого Тургенева на героя своей повсти. Не мелкаго и не избалованнаго эгоиста задумалъ изобразить авторъ: замыселъ его бралъ дальше и глубже. Въ Колосов онъ хотлъ представить намъ натуру смлую, ясную, откровенную, глядящую на дла жизни прямо и чистосердечно. Въ молодомъ небогатомъ студент, такъ увлекающемъ всхъ, кто къ нему приближается, поэтъ видлъ типъ человка чуждаго фразы, часто увлекающагося, по честнаго въ своихъ увлеченіяхъ, человка, исполненнаго свжихъ молодыхъ силъ и свободно тратящаго эти силы. Такія смлыя, прямыя, размашистыя натуры часто встрчаются въ дйствительности, и въ самомъ дл производятъ магическое вліяніе на весь людъ, ихъ окружающій. Нельзя не сознаться въ изяществ замысла, въ привлекательности типа, о которыхъ теперь говорится. Но бда повсти состоитъ въ томъ, что ея замыселъ разнится съ постройкою, что типъ, зародившійся въ голов даровитаго разскащика, въ разсказ утратилъ все свое значеніе. Широко раскинувшись при задумываніи вещи, сочинитель не въ мру съузилъ ея исполненіе, а оттого впалъ въ несоразмрность идеи съ ея воплощеніемъ. Ясно, что повсть, основанная на характер Колосова (того Колосова, о которомъ думалъ авторъ), должна была показать нашего героя въ коллизіи со многими сторонами жизни, а между тмъ въ повсти дло идетъ о маленькомъ, темпомъ волокитств, и ни о чемъ боле. Личность, понимаемая авторомъ, какъ личность изящная и широкая, приведена въ соприкосновеніе съ самой узкой, самой блдной средою, а оттого ей или длать нечего, или приходится совершать дла, ей несоотвтствующія. Отъ чего же происходитъ такая несоразмрность постройки, такое бдное отношеніе между замысломъ и представленіемъ? Скажемъ прямо и откровенно,— отъ недостаточнаго труда надъ своей темой, вмст съ слабостью объективнаго творчества. Объективные образы даются Тургеневу трудно, событія у него не слагаются ровно и широко, способность анализа въ немъ опередила мощь созданія, а онъ, вмсто того, чтобъ усиленнымъ трудомъ восполнить хотя часть того, что не далось ему съ разу, уклоняется отъ труда и тщательной разработки своего предмета. Мы увидимъ, что этотъ коренной недостатокъ ‘Колосова’, произведенія юношескаго, скажется намъ и въ ‘Рудин’, вещи несравненно боле зрлой, мы увидимъ, что онъ проявится и въ другихъ превосходныхъ трудахъ автора нашего. Но довольно говорить о слабыхъ сторонахъ ‘Колосова’: намъ еще надо сказать, отчего эта недодланная и, по-видимому, совершенно нескладная повсть такъ нравилась въ свое время, такъ нравится и до сей поры, посл второго, третьяго, четвертаго чтенія.

Короткія выписки наши уже дали читателю понятіе о сильной поэтической стру, наполняющей собою весь разсказъ вещи, нами теперь разбираемой, но читатель повритъ намъ, если мы скажемъ ему, что эти поэтическія выписки составляютъ лишь малую часть прелестныхъ сторонъ повсти. 11е взирая на блдность дйствующихъ лицъ, не смотря на неестественное ихъ положеніе другъ къ другу, поэзія бьетъ широкимъ потокомъ по всему произведенію, отъ того мста, гд блдный человчекъ начинаетъ говорить про Колосова, до послднихъ словъ того же блднаго человчка. Изъ устъ безцвтной и довольно уродливой личности льются рчи, пропитанныя задушевнымъ лиризмомъ, полныя поэзіи школьныхъ воспоминаній, полныя той музыки любой, о которой нтъ возможности говорить въ сжатомъ критическомъ обзор. Лирическая и изящно субъективная, лучшій плодъ нжной и симпатической души человка, поэзія Тургенева иметъ несомннную своеобразность, трудно уловимую, но понятную для всякаго, кто только знаетъ и любить произведенія поэта нашего. Сколько жару, сколько юношеской робости, сколько потребности на любовь во всхъ первыхъ отношеніяхъ блднаго человчка къ Колосову! Какія тонкія душевныя струны затронуты при разсказ о зарожденіи его любви къ чужой избранниц, сколько правды въ его болзненномъ наблюденіи за Андреемъ и Варей, сколько глубокаго страданія въ его колебаніяхъ, посл того, какъ эти Ромео и Юлія московскаго захолустья разстались другъ съ другомъ! Сцена, въ которой блдный человчекъ на нсколько минутъ длается женихомъ Вари и упивается блаженствомъ, однако же сознавая, что вс мысли двушки наполнены покинувшимъ ее Андреемъ, достойна зваться истиннымъ перломъ, хотя мы терпть не можемъ слова перлъ и даже холодны къ Гоголевскому перлу созданія. Въ Тургеневской поэзіи, кром ея симпатичности и своеобразности, есть еще одна драгоцнная сторона: эта поэзія свободно-безсознательна, а потому какъ-то особенно тиха и стыдливо сдержанна. Тургеневъ очень хорошо знаетъ, что судьба сдлала его поэтомъ, и нердко разсчитываетъ на эту сторону своего дарованія, но внимательный глазъ критика тотчасъ подмтитъ мста дланныя и отнесетъ ихъ къ ряду второстепенныхъ красотъ. Лучшія же и несомннно высокія страницы нашего автора вырываются у него сами собою и, можетъ быть, даже его самого не вполн удовлетворяютъ. Эти страницы (иногда даже строки) коротки, просты, какъ-будто причудливо сжаты. О томъ, кто не уметъ отличать такихъ мстъ и до-сыта наслаждаться ими, мы можемъ только жалть отъ всей души нашей.

Когда мы перечитывали ‘Андрея Колосова’ въ послдній разъ, намъ невольно пришло на память одно представленіе ‘Каменнаго Гостя’, плохо обстановленнаго въ сценическомъ отношеніи. Декораціи были стары и бдны. Донъ-Жуанъ вовсе не походилъ на безстрашнаго гидальго, дона Анна едва-едва была похожа на женщину. Мы сидли на жесткомъ стул около сцены, досадуя и на артистовъ, и на зрителей, не ожидая ничего добраго отъ Пушкинской поэзіи, такъ худо истолкованной. Но при первыхъ стихахъ безсмертнаго поэта нашего, океанъ плнительнйшихъ ощущеній вторгнулся къ намъ въ душу. Сладкая, могучая поэзія подхватила насъ на свои крылья, въ самое короткое время унеся насъ далеко, далеко отъ Донъ-Жуана въ мишурной мантіи, отъ доны Анны въ порыжвшихъ кружевахъ россійскаго издлія! Вс мелочи небрежной постановки будто сгладились, сцена какъ-бы просіяла и разширилась, стихи Пушкина, худо выученные и дурно произносимые, показались намъ слаще, чмъ когда-либо. И когда тощій Донъ-Жуанъ сталъ говорить посреди общаго молчанія,

Какъ, мн молиться съ вами, дона Анна?

Я недостоинъ участи такой…

слезы навернулись на глазахъ нашихъ и помшали намъ глядть на сцену. Такова сила истинной, великой поэзіи, такъ легко можетъ она выкупать вс недостатки объективныхъ изображеній искусства.

Посл всего, нами теперь сказаннаго, легко будетъ подвести общій итогъ средствамъ, съ которыми прозаикъ-Тургеневъ въ первый разъ выступилъ въ ряды русскихъ повствователей. Первая повсть его въ одно время поражаетъ прелестью поэтическихъ элементовъ и страдаетъ отъ неправильной постройки, корень которой въ слабости Тургенева на созданіе объективныхъ представленій. Поэзіи, которою проникнуто все произведеніе, дастъ ему несомннное значеніе въ литератур, но въ тоже время, существуя отдльно отъ идеи и постройки цлаго, теряетъ часть своей силы. Въ слдующей стать мы покажемъ какъ весь вредъ, отъ этого разъединенія произведеній, такъ и благородныя усилія г. Тургенева положить предлъ такому разъединенію. Труды нашего писателя много разъ оставались безплодными, ибо онъ самъ, упорно трудясь надъ разработкой своего таланта, не ршался отбросить отъ себя эстетическихъ теорій и воззрній, замедлявшихъ дло своимъ вліяніемъ. Не но одной слабости или торопливости нашъ авторъ продолжалъ строить свои повсти по примру ‘Андрея Колосова’ — онъ былъ способенъ гршить не только какъ художникъ, но какъ человкъ современный и легко увлекающійся. Инстинктъ поэта сказывалъ Тургеневу, что его поэзія нуждается въ ясномъ взгляд на жизнь и людей, въ твердой, незыблемой почв для своего корня. Но авторъ нашъ, къ сожалнію, не вполн вврялся своему поэтическому инстинкту. Духъ рефлектерства и анализа росъ въ немъ за одно съ дарованіемъ. И много лтъ должно было пройти до той поры, пока авторъ ‘Колосова’ нашелъ возможнымъ сказать во всеуслышаніе: ‘жизнь не шутка и не забава — ея разгадка не есть исполненіе любимыхъ мыслей и мечтаній, какъ бы они возвышены ни были.’

Въ прошлой стать мы показали, по мр способностей нашихъ, лучшую и плнительнйшую сторону Тургеневскаго таланта, такъ какъ она проявилась въ первомъ прозаическомъ произведеніи автора нашего. Говоря о поэзіи, о симпатическомъ лиризм, наполняющихъ собою обильно его повсть ‘Андрей Колосовъ’, мы упомянули и о недостаткахъ всей вещи, и о слабости г. Тургенева, какъ создателя объективныхъ представленій. Теперь слдуетъ намъ прослдить его развитіе въ ряд слдующихъ произведеній, иногда слабйшихъ, иногда блистательнйшихъ, нежели ‘Колосовъ’, написанный въ эпоху авторской юности.

Мы но станемъ много распространяться о несомннномъ вліяніи, оказываемомъ на литературные таланты, какъ міросозерцаніемъ самихъ писателей, такъ и идеями той эпохи, въ которую суждено имъ трудиться. Предметъ этотъ слишкомъ важенъ для нашей рецензіи, да сверхъ того онъ достаточно разработанъ многими изъ предшествовавшихъ намъ критиковъ. Вмсто долгихъ разсужденій на тему всмъ хорошо знакомую, мы предпочитаемъ прямо подойти къ длу и высказать нсколько замчаній о томъ, какъ отразились на лучшей сторон Тургенева идеи и воззрнія времени, къ которому относится первая эпоха его дятельности.

Между 1840 и 1845 годами, русская словесность приняла развитіе весьма широкое, весьма здравое и благотворное, хотя и далекое отъ той всесторонности, которая одна можетъ дать вковое значеніе извстнымъ литературнымъ эпохамъ. Вліяніе Пушкинской поэзіи до времени ослабло, уступивъ мсто развитію элементовъ новыхъ, внесенныхъ въ литературу Лермонтовымъ, Кольцовымъ и, наконецъ, Гоголемъ. Посл плеяды сильныхъ поэтовъ-дятелей, въ словесности какъ будто упали силы производительныя, въ замнъ того разрослась и окрпла сила аналитическая, въ которой уже весьма давно ощущалась огромная потребность. Критика Гоголевскаго періода стала производить то дло, за которое добрая намять о ней навки останется въ исторіи русской литературы, дятельность лицъ ученыхъ расширилась, журналистика развилась и приняла то благородно-просвтительное значеніе, которое и донын остается за ней въ нашемъ обществ. Труженики искусства подстрекаемые какъ цнителями, такъ и потребностями самого читателя, спшили нисходить изъ свтлаго міра ‘звучныхъ псенъ’ въ міръ житейской простоты, въ міръ будничной правды, иногда даже въ міръ псевдо-реализма. Такое движеніе было необходимо, въ такой реакціи имлась своя высокая законность. Признавая се, мы нисколько не обвиняемъ нашихъ писателей сороковыхъ годовъ за то, что они шли но новой дорог съ излишнею, можетъ быть, рьяностью. Мы не признаемъ ихъ гршными за то, что они какъ-то охладли къ дивной поэзіи Пушкина, что въ Лермонтов и Кольцов они цнили смыслъ временный выше смысла вчнаго, что Гоголь даже былъ ими понятъ односторонне, то есть не какъ великій независимый поэтъ, но какъ обличитель жизненной пошлости, жестокій судья современныхъ общественныхъ пороковъ. Безъ увлеченія не бываетъ истинной силы, а увлеченіе новыхъ литературныхъ дятелей оправдывалось настоятельными потребностями общества. Какъ бы то ни было, однако, признавая благородство и законность новаго литературнаго движенія, мы не можемъ не сообщить того, что оно, по существу своему, должно, было имть и нкоторыя темныя стороны. Нами было уже сказано въ своемъ мст, что темною стороною критики сороковыхъ годовъ былъ дидактизмъ, разршившійся потокомъ общественной сантиментальности. Въ изящной поэзіи и проз того времени найдемъ недостатки немаловажные, ибо новое направленіе словесности, по существу своему, соотвтствуя таланту однихъ дятелей, никакъ не подходило къ складу дарованія въ другихъ производителяхъ. Тамъ, гд требовалась проза житейская, могъ выиграть мткій наблюдатель, но поэтъ-лирикъ естественно долженъ былъ или уклониться отъ временныхъ потребностей вкуса, или, угождая ему, насиловать свое призваніе. Въ дл разоблаченія людскихъ пороковъ юмористъ видлъ для себя плодотворное поприще, но мечтатель-идеалистъ не находилъ для себя работы по сердцу. Поэтъ суроваго свойства, богатый горькимъ жизненнымъ опытомъ, имлъ предметъ для полезнаго труда тамъ, гд какой-нибудь пвецъ Пушкинской школы не смлъ поднять своего голоса. Обогатившись новыми взглядами, новыми требованіями, наше искусство очевидно должно было произвести нкоторое перемщеніе (dclassement) въ ряд своихъ жрецовъ и служителей. Для одного дятеля общественный реализмъ сталъ матерью, для другаго — мачихою. Но сущности своей, онъ долженъ былъ вредно дйствовать на писателей двухъ родовъ, то-есть за поэтовъ, служащихъ иде чистаго искусства, и на прозаиковъ, одаренныхъ поэтическимъ складомъ дарованія. Къ числу первыхъ должны мы отнести гг. Огарева, Некрасова и нкоторыхъ, другихъ, ко вторымъ прежде всего надо причислить г. Тургенева, какъ писателя, главная сила котораго въ поэтическомъ изложеніи, въ дарованіи, исполненномъ субъективнаго лиризма.

Міръ поэзіи есть цлый міръ, своебразный до крайности, міръ, руководящійся своими собственными законами, не имющими ровно ничего общаго съ законами простого, прозаическаго міра. Истекая изъ сокровеннйшихъ тайниковъ души человческой, представляя изъ себя лучшій цвтъ нашей жизни,— поэзія, наполняющая собою творенія того или другого писателя, отмченнаго печатью дарованія, но существу своему, не можетъ подлежать холодному суду холоднаго анализа. Ее не даромъ называютъ высокимъ безуміемъ, ибо она точно безуміе, ежели на нее смотрть глазомъ сухого, непросвтленнаго цнителя. Корень поэзіи, особенно поэзіи лирической, есть любовь, радость жизнію, тотъ океанъ невыразимо сладкихъ ощущеній, при погруженіи въ который наша душа ‘кипитъ и замираетъ’, уносится къ безконечному и глядитъ на міръ, какъ на царство свта. Конечно, мы знаемъ очень хорошо, что лирическая, и самая чистая, поэзія можетъ быть мрачна, уныла, по временамъ враждебна міру и обществу, но объ этой поэзіи, имющей опять-таки одинъ корень съ тою, о которой говорится, мы будемъ толковать въ другое время, чтобы не сбиться съ нашей темы, по существу своему отчасти запутанной. И такъ, посл всего нами сказаннаго, читателю будетъ весьма понятенъ нкоторый разладъ, часто случающійся между дарованіемъ поэта и воззрніями первыхъ руководителей общества современнаго этому поэту. Поэзія, въ которой все исходитъ отъ любви, радостей жизненныхъ и свтлыхъ моментовъ души человческой, очень можетъ терпть ущербъ въ той сред, гд требуется нчто иное, кром любви, радостей и неуловимыхъ наслажденій душевныхъ. Въ обширномъ смысл говоря, почти каждый изъ великихъ поэтовъ вселенной былъ высокимъ безумцемъ, ибо, имя сильное вліяніе на общество, служа многимъ общественнымъ и разумнымъ цлямъ, онъ всегда почти становился наперекоръ другимъ весьма разумнымъ требованіямъ своихъ современниковъ. Поэтъ иногда не идетъ за толпою, хотя бы за толпою разумною и крайне-прозаическою въ своихъ стремленіяхъ,— ибо если онъ выберетъ себ одинъ путь съ толпою, онъ перестанетъ быть поэтомъ, то-есть существомъ зрячимъ и любящимъ между всми смертными. Сочувствуя интересамъ, радостямъ и бдствіямъ своихъ собратій, онъ сочувствуетъ всему этому черезъ разумъ, но не чрезъ свое поэтическое чутье, ибо его даръ живетъ и питается ощущеніями, совершенно отдльными отъ остальныхъ мірскихъ ощущеній. Если онъ поэтъ настоящій, то онъ не можетъ не откликаться любовно на т призывы, для которыхъ толпа холодна и даже враждебна. Ему мила та природа, въ которой масса умныхъ людей не находитъ никакой прелести: — кому, до Фламандскихъ художниковъ-поэтовъ, была мила природа Голландіи, кто восхищался русской природою до псенъ Пушкина, ее истолковавшихъ? Поэтъ возводитъ до высокаго идеала образъ женщины его поразившей, той самой женщины, которая, можетъ быть, едва была замчена людьми около нея жившими. Имя и образъ Дантовой Беатриче знакомы намъ и умрутъ съ нами, а Беатриче настоящая, дочь Фолько Портинари, тихо жила во Флоренціи, не поражая ничмъ своихъ современниковъ, едва примтная въ толп другихъ Флорентинскихъ красавицъ. Тоже и со всми другими сторонами жизни, въ ихъ вліяніи на душу поэта истиннаго. Сервантесъ страстно любилъ и облекъ въ сіяющій поэтическій ореолъ безплодныя пустыни ламанчскія, изъ которыхъ жители выбирались, видя ихъ безплодіе, Шекспиръ составилъ свои дивныя хроники изъ той исторіи, которой каждая страница залита кровью и запятнана разсказами о невроятныхъ злодйствахъ. Аббатъ Прево, нжный и пламенный поэтъ, заставляетъ насъ рыдать надъ исторіей любви безумнаго мальчика къ потерянной женщин, такой любви, про которую разумный свтъ можетъ говорить съ сожалніемъ, съ презрніемъ даже. Что же такое были Сервантесъ, Шекспиръ, аббатъ Прево и другіе геніальные люди, такъ отдлявшіеся въ своихъ симпатіяхъ отъ симпатій, преданій, предубжденій, практическихъ взглядовъ общества? Неужели въ своихъ отклоненіяхъ отъ законовъ свтскаго и сухо положительнаго разума, они поступали какъ обманщики, или какъ чудаки, слпые къ интересамъ житейскимъ? Неужели умъ ихъ не могъ охватить той истины, что безплодная Ламанча, въ земледльческомъ отношеніи, хуже Андалузіи, что Фальставъ, по мирскимъ законамъ, долженъ зваться негодяемъ, что кавалеръ Дегріё топталъ въ грязь свою жизнь, гоняясь за непостоянной Машей? Отчегоже происходить пристрастіе поэтовъ къ предметамъ, повидимому, недостойнымъ не только что поэтическаго ореола, но даже внимательнаго взгляда отъ мыслителей?— И тутъ-то, въ отвтъ на вс эти вопросы, мы снова можемъ повторить мысль уже одинъ разъ нами высказанную: міръ поэзіи есть цлый міръ, исполненный своеобразности,— цлый возвышенный міръ, повинующійся законамъ не имющимъ ничего общаго съ законами простого, прозаическаго міра.

Отъ непризнаванія этой коренной и непреложной истины происходитъ большая часть странныхъ отношеній между поэтами и толпою, слушающей псни поэтовъ. Очень часто сами пвцы, не давая себ много отчета въ собственномъ своемъ назначеніи, испытываютъ внутреннія колебанія, глядятъ на свой даръ съ ложной точки зрнія и запутываются въ своихъ воззрніяхъ, не имя смлости оставаться тмъ, чмъ судьба ихъ создала. Толпа должна возвышаться до поэта, точно также, какъ возвышается она до великаго художника, великаго музыканта,— до Галилея, до Рафаэля, до Бетховена. Толпа должна возвышаться до поэта, не поэтъ спускаться до толпы, а подъ именемъ толпы (это необходимое дополненіе къ словамъ нашимъ) разумемъ мы вовсе не безсмысленный народъ, не vile multitude, но собраніе людей положительныхъ, развитыхъ въ общественномъ отношеніи. Безсмысленный народъ, взятый какъ толпа, никогда не станетъ въ противорчіе съ поэтомъ, никогда не будетъ сбивать его съ дороги, обусловленной призваніемъ: для такого дла въ грубой толп слишкомъ мало анализа или требовательности. Напротивъ того, поэту гораздо вредне приговоры толпы мыслящей, толпы прозаически-разумной, толпы, пропитанной современной мудростью. Относительно такой толпы поэтъ обязанъ держать себя строго, упрямо, независимо. Для съ нею житейскіе заботы и интересы, онъ обязанъ хранить для себя самого свое дарованіе, во всей его прямот, во всей его цлости, во всей его непосредственности. И счастливъ бываетъ поэтъ, гордо проносящій свое слово сквозь толпу положительныхъ интересовъ, современныхъ возбужденій и побужденій! Ему никто не скажетъ, что онъ закопалъ талантъ свой въ землю, промнялъ вковчные законы міра поэзіи, на шаткіе, положительные законы житейской практичности.

Безъ силы въ наше время невозможно быть поэтомъ, безъ спасительнаго упорства въ споемъ міросозерцаніи но можетъ существовать ни одинъ человкъ съ поэтическимъ призваніемъ. Смй любитъ! вотъ девизъ и бранный крикъ каждаго истиннаго поэта, въ наше время анализа и практической мудрости. Смй любить то, что ты любишь,— иначе ты не будешь стоить званія, самаго утшительнаго между всми званіями. Смй любить, ибо любовь твоя зиждется на законахъ міра, въ который ты поставленъ своимъ даромъ, на неисповдимыхъ путяхъ божества, которому ты служишь. Смй любить все то, къ чему прикрпленъ навки талантъ, теб данный, все то, съ чмъ онъ сросся отъ твоего рожденія, все то, посреди чего онъ крпнулъ и развивался. Смй любить ту природу, на которую глядли твои очи, просвтленныя двойнымъ зрніемъ поэта, смй любить се, хотя бы, по законамъ положительной мудрости, эта природа оказывалась безцвтне, бдне и блдне природы чуждаго, не сроднившагося съ душою твоей края. Смй любить общество, посреди котораго ты жилъ полною жизнью,— хотя бы разумная толпа, преданная мудрой, прозаической дятельности, и увряла тебя, что общество это кипитъ пороками, требующими кары и исправленія. Смй любить людей, посреди которыхъ ты взросъ, которые тебя любили, огорчали или тшили, смй любить ихъ, хотя бы разумъ твой ясно сознавалъ, что они во многихъ отношеніяхъ несовершенны. Смй любить даже то, что многими несомннно-умными людьми предается посмянію, какъ жизненная пошлость,— взглядъ несомннно-умныхъ людей можетъ быть крайне зорокъ, но ему никогда не увидать того, что видится двойному зрнію поэта истиннаго! Смй любить — и открыто возсоздавай плоды любви своей въ ряд гармоническихъ образовъ,— за это твой свтскій товарищъ, пожалуй, назоветъ тебя отсталымъ чудакомъ, но поэтъ-цнитель и вслдъ за нимъ потомки твои дадутъ теб другое, не въ примръ славнйшее названіе!

Исторія нашего столтія, такъ обильнаго духомъ анализа, такъ проникнутаго общественнно-положительной мудростью, хранитъ, однакоже, на своихъ страницахъ имена поэтовъ, сильно заподозрнныхъ въ житейской отсталости. Скоттъ, одинъ изъ величайшихъ людей Великобританіи, мудрой, коммерческой, развитой Великобританіи, могъ назваться удивительнымъ чудакомъ, если обратить на него умный взглядъ практическаго смертнаго. Отсталость его политическихъ убжденій, причудливость его симпатій можетъ произвести самое комическое впечатлніе, если мы примемся обсуживать все дло, не принимая во вниманіе вковчныхъ и своеобразныхъ законовъ міра поэзіи. По мннію писателя, сейчасъ названнаго нами, срые, безлсные холмы Шотландіи представляли изъ себя рядъ картинъ невообразимой прелести, собраніе чудесъ, созерцая которыя надо было сгорть душою и восторженно благодарить Бога за то, что живешь на свт. Умный американскій туристъ, которому означенныя чудеса были показаны съ абботсфордской башни самимъ соромъ Вальтеромъ, только пожалъ плечами и снисходительно поглядлъ на поэта. Въ этой краткой сцен, на верхней терасс готическаго зданія, для насъ скрытъ смыслъ весьма глубокій: въ ней сказывается точка любопытнаго столкновенія между міромъ умнаго реалиста и міромъ поэта истиннаго. Тотъ же Вальтеръ Скоттъ, если судить его, ставши на мсто какого-нибудь историка-памфлетиста, экономическаго человка, опять оказывался причудникомъ. Сердце его горло при воспоминаніяхъ объ исторической старин, о людяхъ и нравахъ времени, всмъ свтомъ признаннаго за время весьма бдное, грубое, обильное всякаго рода неправдою. При вид массивной руины, въ которой, безъ всякаго сомннія, когда-то совершались буйства и преступленія,— при взгляд на какой-нибудь заржавленный мечъ, которымъ, можетъ быть, было сдлано нсколько убійствъ на большой дорог, нашъ добрый сэръ Вальтеръ умилялся духомъ, улеталъ далеко-далеко изъ міра разумной дйствительности въ міръ свирпства, неурядицы, междоусобій и грабежа вооруженной рукою. Для него жестокосердый рыцарь Клавергоузъ, дилетантъ въ кровопролитіи, являлся лучезарнымъ юношей, исполненнымъ меланхолической прелести,— храбрый, но сумасбродный Ричардъ, прогулявшій и промотавшій собственное царство, представлялся веселымъ рыцаремъ безъ страха и упрека! Въ самые бурные годы нашего столтія, когда царства падали, когда громъ Наполеоновскихъ битвъ разносился по изумленной Европ, нашъ поэтъ, по разуму своему, былъ сыномъ современной Британіи, но по сердцу оставался кавалеромъ и якобитомъ, человкомъ партій, давно уже не существующихъ. Какъ гражданинъ своей земли и какъ практическій смертный, онъ свершалъ свое назначеніе, служилъ въ ополченіи, говорилъ рчи на митингахъ, удобрялъ поля, длалъ добро бднякамъ, но какъ поэтъ — онъ готовъ былъ пить тосты въ честь Іакова Второго, не переставая считать Вильгельма Оранскаго, основателя величія Англіи, злобнымъ похитителемъ престола. Въ жизни и длахъ великій бардъ велъ себя, какъ истинный сынъ родины,— а между тмъ симпатіи его сердца лежали ко всему отжившему, устарлому, исторически-осужденному. И великую заслугу міру оказалъ сэръ Вальтеръ-Скоттъ чрезъ свою врность симпатіямъ сердца, и благотворный примръ подалъ онъ всмъ поэтамъ настоящимъ и будущимъ! Онъ смло любилъ, повинуясь сокровеннйшимъ законамъ міра поэзіи, не промнивая этихъ законовъ ни на какія практическія соображенія,— и за то имя его стало славнымъ именемъ, а великія творенія его, плодъ истинно-поэтической души, составивши радость цлаго поколнія, навки останутся въ исторіи европейскаго искусства. Достигнулъ ли бы онъ того же самого, подчиняя свое поэтическое міросозерцаніе законамъ житейской и практической мудрости, гася свою любовь и отторгаясь отъ законовъ міра поэзіи въ пользу другихъ современныхъ законовъ и соображеній? Отвта, какъ кажется, тутъ произносить незачмъ.

Безсмертнйшій и любимйшій изъ поэтовъ Россіи, Пушкинъ, но творческимъ своимъ симпатіямъ, былъ несравненно мене причудливъ, но и онъ, по своему поэтическому міросозерцанію, часто становился въ разладъ съ житейскою практичностью. Въ смысл поэтической мудрости, онъ былъ передовымъ человкомъ всей Россіи, просвтителемъ массы своихъ соотечественниковъ, но въ смысл учоности, гражданскихъ познаній, практическихъ взглядовъ онъ неоспоримо отставалъ отъ передовыхъ людей своего времени. Онъ былъ любовно прилпленъ душою ко всему существующему, прочному, живому при всхъ своихъ недостаткахъ: онъ любилъ міръ, какъ влюбленныя женщины любятъ дорогого имъ человка, съ его пороками и слабостями. Для его поэтически-просвтленнаго глаза было противно все несложившееся, неясное, хаотическое. Пушкинъ душею своею не рвался къ міру утопій, хотя бы благотворныхъ для общества: въ этомъ отношеніи онъ совершенно сходился съ великимъ Гёте и разнился отъ своихъ поэтическихъ наслдниковъ. Онъ смло любилъ все то, къ чему его преемники въ послдствіи подступали съ духомъ анализа, недовольства и сомннія. Въ отношеніяхъ къ природ своей родины, Пушкинъ былъ смлъ и простъ, какъ величайшій художникъ-фламанецъ: родные пейзажи родной губерніи, самой незатйливой изо всхъ русскихъ губерній — возсоздались рядомъ сіяющихъ картинъ въ его ‘Евгені Онгин’. А между тмъ, онъ видалъ Крымъ и Кавказъ, зналъ лучше всякаго о красотахъ Италіи, гд плъ Торквато величавый,

Гд Рафаэль живописалъ,

Гд въ наши дни рзецъ Кайовы

Послушный мраморъ оживлялъ,

И Байронъ, мученикъ суровый

Страдалъ, любилъ и проклиналъ!

И все это нисколько не помшало пвцу Онгина избрать сценою лучшаго своего созданія сверную псковскую губернію, гд ничего не растетъ, кром березъ и сосенъ! И людей, и общество, и героинь своихъ нашъ поэтъ любилъ также смло, также безпредльно, нисколько не возмущаясь ихъ недостатками, ихъ неразвитостью, ихъ темными сторонами. Татьяна Ларина, взятая какъ живое существо, какъ провинціальная барышня, можетъ быть осмяна сто разъ, если на нее взглянуть глазами общественнаго юмориста,— но какъ плнительное поэтическое созданіе, она стоитъ въ дивномъ свт, посреди лазури небесной: вспомнимъ, какъ вся читающая Россія всколыхнулась, когда критикъ, такъ дорогой цлому мыслящему поколнію, вздумалъ поднять спою руку на этотъ восхитительный для насъ образъ! Великій пвецъ нашъ, всегда послушный законамъ поэтическаго міра, нигд не держится ихъ съ такою силою, какъ при созданіи своей Татьяны. Смшно было бы думать, что практическій разумъ Пушкина не признавалъ недостатковъ Татьяны, какъ неразвитой, зачитавшейся романовъ двушки, что великій творецъ Онгина одобрялъ ‘Мельмота и Сбогара’, какъ лучшую нишу для двической души, что онъ не признавалъ житейской пошлости въ сред, окружавшей Татьяну. Все это разумлъ онъ лучше, чмъ кто-либо изъ его цнителей,— разумлъ и не взирая, на то, остался твердымъ въ своемъ поэтическомъ воззрніи. Онъ не изломалъ законовъ своего дарованія въ пользу обыденныхъ взглядовъ свта, а напротивъ того смло устремилъ свой вдохновенный взоръ туда, гд подъ временною и почти пошлою оболочкою, крылись перлы поэзіи. Такъ поступалъ Пушкинъ во вс періоды своей дятельности, такимъ путемъ дошелъ онъ до той ступени, на какой онъ теперь стоитъ въ нашей словесности — плнительнымъ, смлымъ, могучимъ, любящимъ поэтомъ Россіи!

Мы знаемъ, что г. Тургеневъ цнитъ и раздляетъ воззрнія, нами сейчасъ высказанныя, что онъ, можетъ быть первый изо всего ряда даровитыхъ товарищей нашихъ, радостно привтствовалъ начало такъ называемой пушкинской реакціи, поднявшейся въ послдніе годы съ новымъ изданіемъ Пушкина, біографіей поэта, писанной г-мъ Анненковымъ, и журнальными статьями по поводу сказаннаго изданія. Но мы знаемъ и то, что не всегда авторъ ‘Записокъ Охотника’ думалъ такимъ образомъ. Онъ принесъ много жертвъ духу своего времени и, двигаясь но литературной дорог за одно съ передовыми мыслителями изъ современниковъ, подчинялъ свою поэзію идеямъ и законамъ не для нея составленнымъ. Онъ не былъ смлъ на любовь, не взирая на то, что любовь ко всему родному могла назваться корнемъ его поэзіи, не взирая на то, что духъ анализа, и юмора, властвовавшій въ литератур при начал дятельности Тургенева, нисколько не подходилъ къ самому складу его дарованія. По этой причин, весьма понятной и чрезвычайно легко усматриваемой въ общей масс произведеній нашего повствователя,— часть его дятельности до сихъ поръ представляетъ собой нчто неровное, недосказанное и, такъ сказать, зыбкое. Отклоняясь отъ законовъ поэтическаго міра, про которые мы говорили, не осмливаясь повиноваться тмъ самымъ условіямъ, безъ которыхъ невозможно развитіе лучшей стороны въ его талант, г. Тургеневъ часто вредитъ самъ себ и, отторгнувшись отъ своего корня, понапрасну ищетъ себ другой точки опоры. Онъ часто преграждаетъ токъ своей поэзіи, силясь замнить ее или юморомъ, или анализомъ, или временнымъ элементомъ въ искусств, или поползновеніемъ на лиризмъ нсколько памфлетическаго свойства. Но судьба, сдлавшая Тургенева поэтомъ и но преимуществу лирическимъ поэтомъ, упорно отказываетъ ему во всхъ тхъ качествахъ, съ помощью которыхъ гораздо слабйшіе его Сверстники составляли себ славу и цлую дятельность. Юморъ его не иметъ свжести: сатира Тургенева не страшна, но забавно-мила, какъ капризъ дитяти, дидактическія его странички звучатъ нотой съ чужого голоса. Но существу своему, какъ мы уже сказали, поэтическій даръ автора не иметъ пъ себ ровно ничего насмшливаго, сатирическаго, временно-дидактическаго,— въ немъ даже видно полнйшее отсутствіе того страстно-энергическаго порыва, который сообщаетъ такую силу поэзіи Байрона, Лермонтова, Жоржа-Санда (въ его первыхъ произведеніяхъ). А между тмъ, увлекаясь передовыми современными мыслителями, Тургеневъ, за первые годы своей дятельности, почти всегда силится подчинить свою музу ихъ міросозерцанію. По причин сказанной двойственности, между поэзіею писателя нашего и міромъ имъ изображаемымъ, постоянно высится какая-то плотина современнаго издлія, плотина упорно сдерживающая собою волны его дарованія. Само собою разумется, поэтическую рку трудно сдержать хитрозданною плотиною, рка эта все-таки будетъ прорываться, гд возможно, иногда большой массою воды, иногда тонкой струей, иногда въ вид мелкихъ, но непрерывныхъ капель. Тоже и съ дарованіемъ Тургенева, особенно въ первые годы его дятельности. Потокъ, задержанный имъ самимъ, бушуетъ и прорывается самымъ причудливымъ образомъ, иногда кидаясь по сторонамъ, падая не туда, куда бы ему слдовало падать, выпуская мелкія струйки на мсто широкаго каскада, низвергаясь нежданными волнами тамъ, гд никто не предвидлъ этого паденія. Въ какомъ-нибудь ‘Разговор на большой дорог’ нтъ и слдовъ поэтическаго потока: такъ изнасиловано въ немъ призваніе поэта. Въ ‘Птушков’, навянномъ Гоголевскимъ элементомъ, не взирая на чудную мысль, заложенную въ его основаніи, поэзія едва-едва сочится каплями, какъ пода въ замкнутомъ Фонтан, въ ‘Трехъ Встрчахъ’ она уже бьетъ постоянною сдержанною струею, наконецъ въ ‘Муму’, въ ‘Двухъ-Пріятеляхъ’, въ ‘Затишь’, въ ‘Переписк’, въ ‘Фауст’ потокъ поэзіи прорывается со всею силою, срываетъ преграды, мечется но сторонамъ, и хотя не вполн получаетъ свободное теченіе, но уже высказываетъ и богатство свое, и свое истинное направленіе.

Къ счастію для автора нашего, въ дятельности его первыхъ годовъ находилась одна сторона, до крайности утшительная. Въ пору величайшихъ колебаній и безплодной погони за духомъ вка, онъ усплъ, однакоже, прикрпиться одной стороной своего таланта къ прочной и благотворной почв. Подобно миологическому Алтею, непобдимому борцу, становившемуся сильнй всякій разъ, когда его ноги касались земли, многоплодной его матери,— г. Тургеневъ спасъ всю свою молодую дятельность чрезъ одну поэтическую точку опоры, о которой ему никогда забывать не слдуетъ. Эта точка (а рдкій изъ поэтовъ истинныхъ въ этомъ съ нимъ разнствуетъ) есть его родная сторона, мсто его дтства и воспитанія, небольшая полоса одной изъ центральныхъ русскихъ губерній. Для того изъ читателей, кто бывалъ въ этомъ уголку, разъяснятся лучшія стороны Тургеневскаго дарованія, а самыя милыя страницы ‘Затишья’, ‘Рудина’ и ‘Записокъ Охотника’ засвтятся новою прелестью. Въ своемъ небольшомъ уголку, нашъ поэтъ, самъ того не ожидая, увидалъ себя также сильнымъ, какъ Вордсвортъ около любимыхъ озеръ, или Краббъ на безплодномъ берегу, возл своего Альдборо. Въ немъ онъ хозяина, и наблюдатель, исполненный любви истинной. Тутъ даже не вредятъ ему оковы современнаго дидактизма, духъ ироніи и анализа, воплотившіеся въ его сверстникахъ по дятельности. ‘Записки Охотника’, исполненныя такимъ тонкимъ пониманіемъ русской природы, потому имютъ необыкновенную важность во всей дятельности Туріенсва, что ими опредлился широкій путь для повствователя, что человкъ, ихъ написавшій, всми силами души своей прикрпился къ мсту ихъ дйствія. Сцены, набросанныя въ этихъ ‘Запискахъ’, люди въ нихъ дйствующіе, зародились именно вслдствіе той любви, о которой мы сейчасъ говорили такъ много. Здсь вс преграды между поэтическимъ даромъ Тургенева и міромъ, имъ изображаемымъ, не могутъ назваться преградою: потокъ поэзіи, перевысивъ ихъ, низвергается съ значительною силою. Успхъ ‘Записокъ Охотника’ навелъ Тургенева на цлый рядъ важныхъ мыслей, и слды того мы видимъ во многихъ произведеніяхъ нашего автора, особенно произведеніяхъ послдняго времени. Но нора пріостановить общія соображенія, и ближе ознакомиться съ главнйшими изъ повстей г. Тургенева, въ трехъ томахъ разбираемаго нами собранія.

Посл первой своей повсти, авторъ ‘Андрея Колосова’ совершенно оставилъ стихи и утвердился въ новой дятельности. Повсти и Разсказы автора нашего, вошедшіе въ собраніе сочиненій, теперь находящихся передъ нами, за исключеніемъ нкоторыхъ, а о нихъ сказано будетъ ниже, имютъ въ себ нчто шаткое и какъ бы недозрвшее. Въ нихъ много поэзіи, не мало умныхъ мыслей, слогъ ихъ изященъ до крайности, но они бдны той поэтической силою, безъ которой, какъ было сказано въ свое время, нельзя жить истинному поэту. Проза Тургенева, до лучшихъ и послднихъ его произведеній, во многомъ напоминаетъ поэзію г. Огарева, такъ какъ мы опредлили ее, при нашемъ разбор поэмы ‘Зимній Путь’, на который теперь и ссылаемся. (См. выше, стр. 131). Подобно автору ‘Зимняго Пути’, сочинитель ‘Трехъ Портретовъ’ и ‘Лишняго Человка’, какъ будто не осмливается пть во весь голосъ, колеблется между двумя противоположными направленіями. Онъ не дастъ простора своимъ симпатіямъ, въ отрицаніи своемъ онъ шатокъ и неэнергиченъ, голосъ его иногда слабъ и всегда иметъ въ себ что-то лнивое. Рисуя такую-то картину природы, онъ какъ бы извиняется въ ея бдности,— изображая даннаго человка, онъ словно совстится пошлости своего герои. Духъ анализа, совершенно лишняго при вдохновеніи, не даетъ ему покоя и вторгается повсюду,— то въ вид шутки, то какого-нибудь холоднаго замчанія, не чуждаго дендизма, то краткаго сатирическаго отступленія, не ведущаго къ длу. Возьмемъ, напримръ, хотя ‘Бреттера’ (о которомъ будетъ въ свое время сказано нсколько другихъ замчаній): первыя строки ея свжи и ясны, какъ обыкновенно бываетъ начало повстей Тургенева,— посл этихъ строкъ младшій герой повсти, корнетъ Кистеръ, лицо привлекательное, юное и, безъ всякаго сомннія, симпатическое автору, изображено въ вид какого-то жалкаго дурачка, между-тмъ какъ дальнйшій ходъ произведенія совершенно противорчитъ этому описанію. Поэтъ словно остановился надъ прелестью первыхъ строкъ и сказалъ самъ себ: ‘а не пора ли подлить въ нихъ жизненной пошлости?»Три Портрета’, напротивъ того, начинаются самой охлажденной выходкой противъ ‘сосдства’, составляющаго одну изъ величайшихъ непріятностей сельской жизни. Только что сообщивъ намъ слдующія слова: ‘слава Богу, у меня нтъ сосдей’, авторъ говоритъ, что у него есть однако одинъ сосдъ, хорошій, а сказавши, что у него одинъ сосдъ хорошій, спшить доказать намъ, что этотъ сосдъ совсмъ, не такъ хорошъ, какъ было сказано. Читатель, утомленный этими эволюціями и контръ-эволюціями, приготовляется бросить разсказъ, когда, посл вышеприведенныхъ рчей, не идущихъ къ длу, вдругъ выдаются передъ нимъ полторы странички, исполненныя истинной поэзіи…

Кажется, отчего бы автору ‘Трехъ Портретовъ’ не начать прямо съ этихъ трехъ страничекъ. Въ поэтическомъ момент жизни человческой нтъ, ничего недостойнаго для творчества, хотя бы причиной этого момента былъ хорошій обдъ посл охоты. Ничто такъ не изображаетъ поэта, какъ его способъ обращаться съ мелочами, и мелочи слдуетъ изучать тому, кто желаетъ узнать всю сущность нашей литературы за сороковые годы.

Повсть ‘Жидъ’, набросанная въ 1846 году, замчательна по крайней простот замысла и изложенія, она, очевидно, написана въ свтлыя минуты для г. Тургенева и оттого стоитъ войти въ собраніе ‘избранныхъ произведеній’ нашего автора, если ему когда-нибудь вздумается издать въ свтъ подобное собраніе. Въ замнъ того ‘Птушковъ’, непосредственно слдующій за ‘Жидомъ’, производитъ на читателя впечатлніе неловкое и непріятное. Здсь Тургеневъ смлйшими шагами подходитъ къ океану жизненной пошлости, но едва устремивши взоры въ эту бездну, такъ не подходящую ко всему складу его дарованія, самъ пугается своей смлости, а затмъ повторяетъ зады, давно ужо сказанные и когда-то сказанные гораздо лучше. Мысль Птушкова, какъ мы сказали, есть мысль превосходная. Изобразить запой любви въ простомъ и вяломъ человк, въ первый разъ отозвавшемся на могучій призывъ природы, представить намъ это доброе, но ничтожное существо, подъ совершеннымъ обаяніемъ недостойной страсти, изобразить его горькую долю и окончательное паденіе — тема достойная самого Гоголя! И Гоголь, какъ будто въ отплату за идею, у него перебитую, насмшливо сталъ на дорог г. Тургенева, во всемъ своемъ оружіи, со всей своею неотразимою силою. по всей повсти, въ ослабленномъ вид, высказывается взглядъ великаго юмориста, его манера, даже особенности его слога, вкравшіяся туда, по всей вроятности, независимо отъ произвола ея автора. И Птушковъ, и слуга Онисимъ, и Бублицынъ, разсматривающій свои сапоги, и толстая Прасковья Ивановна, и чуланчикъ въ булочной, и лежаніе на кровати безъ дла — все это намъ знакомо и было знакомо гораздо ране повсти Тургенева. Съ одной Василис, доброй, беззаботной и лнивой двушк, какъ-будто мелькаетъ нчто самостоятельное. Отъ всего произведенія пахнетъ какой-то затхлой и душной каморкою, гд цлый день валяются, спятъ и нескладно говорятъ съ просонья нкоторые небритые люди, недостойные взглядовъ самаго празднаго изъ наблюдателей. Это ли столкновеніе съ житейской пошлостью, такъ, какимъ понималъ его Гоголь? это ли безпощадная погоня за правдою житейской? есть ли тутъ спасительный смхъ, способный разогнать и не такую затхлую атмосферу? есть ли тутъ твердая смлость творчества, вслдствіе которой самыя пошлыя лица пріобртаютъ право жить полною жизнью? Смлость, про которую говоримъ мы, чужда всмъ подражателямъ Гоголя, оттого и дятельность ихъ не принесла съ собой ничего для русской литтературы. Акакій Акакіевичъ, самое страждущее и загнанное изъ созданій Гоголя,— есть богатырь передъ Птушковыми, Голядкиными, и такъ дале. Гоголь зналъ, что длаетъ: рисуя героя шинели, онъ былъ увренъ въ своемъ призваніи, не поддавался никакой двойственности взгляда,— оттого его Акакій Акакіевичъ стоитъ на своихъ йогахъ, посреди цлаго подходящаго къ нему міра. О другихъ герояхъ творца Мертвыхъ Душъ и говорить нечего: они смлы, они правдивы, они на своемъ мст и сами про то знаютъ. Его Ноздревыхъ, Маниловыхъ и Плюшкиныхъ никто не назоветъ госпитальными Фигурами, кисло взирающими на свтъ Божій. Никто лучше Гоголя не понималъ своихъ подражателей, и еслибъ великій писатель повнимательне слдилъ за новою русскою литературою, его совтъ былъ бы въ высшей степени полезенъ писателямъ, имъ увлекшимся. Вотъ что говорила, онъ, напримръ, П. В. Анненкову, по поводу повстей Гребенки: ‘вы съ нимъ знакомы — напишите ему, что это никуда не годится. Непремнно напишите, чтобъ онъ пересталъ подражать. Что же это такое въ самомъ дл? Скажите просто, что я сержусь и не хочу этого. Вдь онъ же родился гд-нибудь, учился же грамот гд-нибудь, видлъ людей и думалъ о чемъ-нибудь. Чего же ему боле для сочиненія? Зачмъ онъ вмшивается въ мои дла? Если уже нужно ему за другими ухаживать, такъ пустъ выберетъ кто поближе къ нему живетъ… все же будетъ легче. А меня пусть оставитъ въ поко, пусть непремнно оставитъ въ поко.’

Впрочемъ, г. Тургеневу не нужно было читать подобной морали за его ‘Птушкова’. Еще не кончивъ повсти, онъ самъ понялъ, что взялся за дло не подходящее. Въ краткомъ заключеніи похожденій влюбленнаго Ивана Аанасьевича сквозитъ желаніе поскоре отдлаться отъ несимпатической темы, съ тмъ, чтобы уже никогда не подходить къ міру Птушковыхъ и Бублицыныхъ. По странной прихоти фантазіи, собственно намъ, при чтеніи Птушкова представляется картина очень граціозная, но совершенно не совмстная съ цлью автора повсти. Намъ грезится милая, стыдливая, дтско-кокетливая муза Тургенева, въ вид капризной двочки, прогулявшейся но луж, вымочившей весь свой уборъ, свои крошечные башмачки и свои кружевныя панталончики. Прихоти никто не воспрепятствовалъ: подвигъ совершонъ, лужа пройдена, обшарена, въ луж не нашлось ни рыбокъ, ни раковинъ съ жемчужинами, и самой муз стало совстно за свою прихоть. Она поджимаетъ подъ себя ножки, стыдливо улыбается, глядитъ на читателя глазами оробвшей газели, будто говоря ему: ‘молчи только, я ужь больше никогда не стану ходить но лужамъ!’ Читатель смется, прощаетъ все, изъявляя готовность перенести на своихъ плечахъ маленькую, такъ дорогую ему шалунью подальше отъ лужи, въ запущенный садъ какого-нибудь деревенскаго дома орловской губерніи.

Съ ‘Птушковымъ’, ‘Тремя Портретами’ и ‘Разговоромъ на большой дорог’ (guarda е passa! взгляни и проходи мимо этого разговора!) оканчивается разрядъ повстей Тургенева, самый слабый какъ по форм, такъ и по міросозерцанію, въ нихъ выказавшемуся. Въ ‘Колосов’ по крайней мр стоила особливаго вниманіи смлость замысла, въ повстяхъ, нами названныхъ, не найдемъ мы ничего подобнаго: авторъ нашъ уже достаточно созрлъ для увлеченій исключительными теоріями, и въ то же время какъ-будто не доросъ до самостоятельныхъ воззрній на жизнь съ обществомъ. Къ другому разряду, несравненно высшему, нами здсь обозначенному, необходимо отнести и ‘Жида’, вещь отлично обработанную, но, при всей своей поэтической свжести, не имющей важнаго значенія, повсть ‘Три Встрчи’, хотя и исполненную проблесковъ поэзіи, но невыдержанную и даже темную по содержанію, наконецъ разсказы ‘Муму’ и ‘Постоялый Дворъ’, превосходно разсказанные, украшенные присутствіемъ благородно-поучительной мысли и все-таки представляющіе собою интересъ умнаго анекдота, ни какъ не боле. Два послднія произведенія доставили Тургеневу много славы, и дйствительно, стоятъ того по своей отдлк, по тому простору, какой дается въ нихъ лучшимъ сторонамъ авторскаго дарованія, наконецъ по идеямъ, положеннымъ въ ихъ основаніе. Если Проспера Мериме хвалитъ вся читающая Европа за ‘Матео Фальконе’ и ‘Prise de Іа redoute’, если ‘Толстый Джентльменъ’ Вашингтона Ирвинга обошелъ Европу и Америку, если крошечные разсказцы графа К. де-Местра доставили ему репутацію классическаго писателя, то мы не находимъ причины, по которой слава ‘Муму’ могла бы казаться преувеличенною. Не надо забывать того, что не вся дятельность Тургенева поглощена миніатюрными картинками въ род ‘Муму’ и ‘Жида’, такъ нами цнимыми. Выработывая эти вещи, нашъ авторъ не вдавался въ мелочность работы, не жертвовалъ для Формы идеею, наконецъ не прерывалъ общаго потока своей дятельности, многосторонне высказывавшейся въ другихъ, можетъ быть, и не до такой степени выдержанныхъ твореніяхъ. Объ этой-то самой дятельности, такъ какъ она является намъ въ покой серіи повстей Тургенева, намрены мы теперь говорить съ необходимой подробностью.

Серія эта начинается съ повстью ‘Бреттеръ’, написанной въ 1846 году, двумя годами посл ‘Колосова’, но ране ‘Трехъ Портретовъ’ и ‘Птушкова’, до такой степени неудовлетворительныхъ въ строго художественномъ отношеніи. Затмъ она прерывается на шесть лтъ и вновь начинается съ ‘Записками Лишняго Человка’. Посл краткаго интервала она проявляется снова и уже представляетъ собою непрерывную цпь, въ которой, какъ звнья, обозначаются ‘Два Пріятеля’, ‘Затишье’, ‘Яковъ Пасынковъ’, ‘Рудинъ’ и наконецъ ‘Фаустъ’. Достоинства всхъ сейчасъ названныхъ повстей различны: по Форм своей он весьма несходны между собою, а между тмъ каждый внимательный цнитель, по прочтеніи книги Тургенева, тотчасъ же сгруппируетъ ихъ вмст, совершенно отдливъ эти произведенія отъ произведеній выше нами разобранныхъ. Между ними есть неразрывная связь, которая сама сказывается съ перваго раза,— или, какъ столбами по большой дорог, обозначается весь артистическій путь г. Тургенева, какъ мыслящаго дятеля въ русской литератур. Поэтому то, не смотря на вс умствованія, мы никакъ не могли бы провести разумной параллели между ‘Муму’ и ‘Фаустомъ,’ хотя об вещи сходны по изяществу отдлки: первая представляется намъ цвтущимъ лугомъ, на которомъ поэтъ задумался въ праздную минуту,— тогда какъ вторая стоитъ зваться послдней гранью симпатическаго намъ таланта, въ его настоящемъ развитіи. Повсть ‘Пасынковъ’, но небрежности отдлки, не далеко отходитъ отъ ‘Птушкова’, но ‘Птушковъ’ есть ничто относительно дятельности Тургенева, тогда какъ повсть ‘Яковъ Пасынковъ’ обозначаетъ извстный шагъ поэтическаго воззрнія, протестъ противъ современной ироніи, много лтъ царапавшей то, что стоило любви, а не ироніи. Такъ и разсказъ ‘Жидъ’ можетъ быть во многомъ объективне и стройне иныхъ главъ ‘Рудина.’ но говоря о ‘Жид’, мы не найдемъ возможности даже коснуться сущности Тургеневскаго міросозерцанія, между тмъ какъ въ ‘Рудин’ сказывается намъ весь его авторъ въ данный моментъ развитія, съ его колебаніями, успхами, сознаніемъ прошлаго значенія и готовностью на дло въ будущемъ. Мы надемся, что каждый почти поклонникъ г. Тургенева раздляетъ взглядъ, нами сейчасъ высказанный, а потому и не упрекнетъ насъ за неполноту этюда, неполноту боле кажущуюся, чмъ настоящую.

Въ предъидущей глав нашей мы уже указали на странное начало повсти ‘Бреттеръ’, на его первыя строки, не подходящія къ первымъ страницамъ, на его первыя страницы, противорчащія дальнйшему ходу всей повсти, но теперь намъ предстоитъ сказать то, что, будь дальнйшій ходъ произведенія сообразенъ съ его открытіемъ — мы не стали бъ и говорить о ‘Бреттер’, какъ о вещи, заслуживающей вниманія. Таить грха нечего: г. Тургеневъ началъ второе прозаическое произведеніе своей молодости по самой рутинной метод нашей беллетристики сороковыхъ годовъ. Онъ сжалъ и обезсилилъ экспозицію, поторопился поставить своего молодого героя подъ невыгодный уголъ зрнія, подлилъ достаточное количество житейской пошлости въ изображеніе семейства своей героини: въ одномъ только отклонился онъ отъ системы общепринятой: своего жолчнаго и озлобленнаго Авдя Тучкова не захотлъ онъ облечь въ привлекательную форму. Печоринъ и сколки съ Печорина жили у всхъ въ памяти, воображенію дидактиковъ милы были эти изображеніи сильныхъ людей, не находящихъ себ мста въ современномъ обществ, а разршающихся бдой и гибелью при всякомъ своемъ столкновеніи съ пошлостью обыденнаго міра. Тургеневъ, однако, благодаря своему поэтическому такту, въ первый разъ за всю свою дятельность, не покорился современнымъ требованіямъ, а требованія эти были сильны и явно клонились къ тому, чтобы принуждать писателей на составленіе своихъ произведеній по заданному рецепту. Правда, онъ уступилъ одинъ шагъ, порядочно отличивъ людей, съ которыми его Бреттсръ сталъ въ коллизію, но когда потребовалось, по рецепту, открыто перейти на сторону жолчнаго Бреттера, онъ уперся, и, отршившись отъ рутины, выискалъ себ точку воззрнія, длающую ему большую честь, какъ поэту и какъ мыслителю. Можетъ быть, самъ не сознавая врности дла, имъ задуманнаго, можетъ быть, не отдавая себ полнаго отчета въ своемъ замысл,— онъ смло потребовалъ къ суду единственное сильное лицо въ своемъ произведеніи. Со стараніемъ обрисовавши лицо Лучкова, тщательно надливши его всми энергическими достоинствами персонажей, но тогдашнему вкусу первенствующихъ, поэтъ нашъ вдругъ обманулъ вс ожиданія умныхъ рутинеровъ своего времени. Сообразно современныхъ воззрніямъ, мрачный Бреттеръ долженъ былъ завладть всей симпатіей читателя, подавить вс мелкія личности, ему противопостановленныя, въ грустномъ величіи обрисоваться посреди картинъ мірской пошлости, такъ неподходящей къ его могучей, хотя враждебной обществу природ. Ничего подобнаго не сдлалъ Тургеневъ, благодаря зоркости, которая всегда присуща истиннымъ поэтамъ, не взирая ни на какія колебанія. Въ самую минуту завязки и столкновенія между лицами повсти, онъ смло подошелъ къ своему мрачному герою, подошелъ затмъ, чтобъ сказать ему съ небывалой дотол смлостью:’прочь съ пьедестала: ты не демонъ и не энергическій герой великой силы,— ты злой человкъ и тебя надо судить какъ злого человка.’

Такъ, Бреттеръ Лучковъ есть злой человкъ, дурнымъ и озлобленнымъ человкомъ признаетъ его нашъ авторъ,— а напасть на злого или озлобленнаго человка было не такъ-то легко въ 1846 году, когда еще Печоринъ, понятый съ угрюмо-современной точки зрнія, пользовался большимъ кредитомъ въ литератур и обществ. Вообще у насъ (особенно съ той поры, какъ Гоголь сказалъ: отъ добродтельнаго челов,ка остались только кости и кожа) и писатель, и цнитель до сихъ поръ черезъ мру снисходительны къ человку озлобленному, не давая себ труда разъяснять, на чемъ держится это такъ пріятное для. нихъ озлобленіе. Не смотря на то, что въ нашей литератур на озлобленномъ человк здили весьма много, отъ него остается еще нчто большее, чмъ кожа и кости,— онъ еще не объзженъ въ-конецъ, ибо на немъ здили осторожно, съ нимъ обращались ласково, его держали въ хол и привольи. Суровйшіе мудрецы съ уваженіемъ обходили озлобленнаго человка, карая какого-нибудь беззащитнаго пошляка безъ усталости, они опускали бичь сатиры передъ ‘человкомъ озлобленнымъ.’ Даже одинъ изъ нашихъ поэтовъ высокаго дарованія съ простодушіемъ самъ называетъ себя человкомъ озлобленнымъ,— черта очень многознаменательная, ибо, по нашему мннію, такого названія слдовало бы не держаться съ любовію, а скоре совститься передъ другими людьми. Великій министръ Штейнъ, задолго до нашего времени, зналъ лучше насъ цну озлобленнымъ людямъ, ибо намъ осталась отъ него одна записка такого содержанія: ‘Дошло до моего свднія, что совтникъ N. N. чрезвычайно грубъ, какъ съ своими подчиненными, такъ и со всми людьми, имющими до него надобность. Признавая такое обращеніе слдствіемъ жестокаго, мизантропическаго и озлобленнаго нрава, я строго выставляю г. совтнику на видъ его обращеніе, присовокупляя къ тому, что при повтореніи подобныхъ жалобъ, онъ будетъ отршенъ отъ должности, какъ несовмстной съ его характеромъ.’ Само собою разумется, что записка Штейна передана нами здсь не по всей подробности, мы взяли изъ нея только то, что касается до ‘озлобленности’ — въ ея общественныхъ проявленіяхъ.

Такъ глядлъ на значеніе ‘озлобленнаго человка’ одинъ изъ благотворнйшихъ дятелей новаго времени, но наши беллетристы и цнители періода сороковыхъ годовъ думали не совсмъ сходно съ барономъ Штейномъ. Обиліе озлобленныхъ героевъ было весьма замчательно въ нашей новйшей литератур, а уклоненіе отъ этой рутины и причинъ, се произведшихъ, должно быть вмнено въ немалую заслугу Тургеневу. Одной доброй идеи мало, если выполненіе дла ей не соотвтствуетъ, а г. Тургеневъ чистъ и въ этомъ послднемъ отношеніи его ‘Бреттеръ’ очертанъ рельефно, четко, почти художественно. Самостоятельность, высказанная поэтомъ при задумываніи Авдя Тучкова, привела его къ результату не только высшему, чмъ было въ Колосов,— но просто прекрасному, не взирая на неполноту и слабыя частности всей повсти. Критики, просмотрвшіе ‘Бреттера’ за его несвоевременностью, чрезъ нсколько лтъ посл этой повсти, привтствовали г. Авдева за его замчательное противодйствіе Лермонтовскому элементу въ ‘Тамарин’, а между тмъ, отдавая должную справедливость даровитому писателю, они не сообразили того, что другой писатель, ране его, вывелъ наружу гнилыя стороны озлобленныхъ героевъ нашего времени. Очень можетъ быть, что набрасывая Авдя Лучкова, самъ Тургеневъ не помышлялъ о борьб съ худыми сторонами нашихъ Печориныхъ, что онъ не собирался повернуть медали или показать изнанку души въ несоціальныхъ и мрачныхъ натурахъ: цнителю до этого нтъ дла, ибо если зарожденіе идей смутно, за то сама идея сказывается намъ съ полнйшей ясностью. Въ бреттёр Лучков до такой степени раскрыта изнанка нашихъ доморощенныхъ Печориныхъ, что самъ грустно-изящный герой Лермонтова отчасти страдаетъ вслдствіе такого раскрытія. Не смотря на всю силу своей натуры, Авдй гадокъ передъ другими дйствующими лицами повсти, самыми нехитрыми, самыми будничными лицами. И деревенская барышня Маша, и не совсмъ привлекательный нмчикъ Кистеръ милы по сравненію съ этимъ грубымъ созданіемъ. Попробуемъ поставить каждое изъ дурныхъ качествъ Лучкова подл лучшихъ сторонъ въ Герояхъ нашего времени — и мы увидимъ, что Лучковы — т же герои, только выведенные на свжую воду, сведенные съ мелодраматическаго пьедестала. Озлобленный герой, взятый такъ, какъ его понимали въ сороковыхъ годахъ, золъ вслдствіе разныхъ таинственныхъ причинъ, вслдствіе недостатка дятельности для своей персоны,— Авдй Лучковъ озлобленъ вслдствіе зависти къ другимъ и сознанія своего ничтожества. Модный герой оскорбляетъ женщинъ отъ пресыщенія и разочарованія,— бреттёръ оскорбляетъ ихъ вслдствіе своей грубой натуры, недостойной любви отъ кого бы то ни было. Герой Лермонтова и его наслдники отпускаютъ мткія слова охлажденнаго свойства,— бреттёръ Тургенева тоже остритъ и любитъ фразу, но въ словахъ его все тупо и нескладно, хотя и наполнено охлажденіемъ.— Печоринъ и его собратія убждены въ споемъ превосходств надъ другими смертными, Авдй Лучковъ также самолюбивъ, какъ и они, по его самолюбіе не сглажено ни воспитаніемъ, ни блестящей обстановкою, а оттого оно высказывается во всей своей дикости. Убійца бднаго прапорщика Грушницкаго рисуется передъ нами какъ какое-то неумолимое созданіе, сотворенное для бды другимъ людямъ, величественное въ самомъ зл,— этого не находимъ мы въ зломъ бреттёр Тургенева, такомъ же убійц, какъ и Печоринъ. Сведите вмст обоихъ героевъ, откиньте поэтическую грусть, которой такъ много пошло на созданіе Героя нашего времени, поставьте Авдя Лучкова на нсколько ступенекъ выше, относительно блеска и просвщенія,— васъ поразитъ обиліе общихъ чертъ уже въ томъ, какъ и въ другомъ характер. Озлобленность, жесткость шпуры, Фразерство, отсутствіе нжности и общительности наполняютъ собой души этихъ охлажденныхъ смертныхъ,— оба они сходны съ грубымъ толстякомъ въ толп, который кричалъ и жаловался на тсноту, самъ тсня и толкая своихъ сосдей.

Вс приключенія Авдя Лучкова, самый выборъ идеалиста-Кистера въ его соперники — вполн обозначаютъ ясный взглядъ г. Тургенева на личность бретткра. Мы можемъ пожалть только объ одномъ: зачмъ означенная повсть написана въ 1846, а не въ 1854 году. Въ 1854 году нашъ авторъ думалъ о своемъ Яков Пасынковъ, объ оправданіи свтлыхъ и симпатическихъ сторонъ стараго идеализма,— о мечтателяхъ чистыхъ душою, надъ которыми когда-то немало глумились наши умники. Тогда онъ не задумалъ бы изобразить въ корнет Кистер тупого мальчика, тогда онъ взглянулъ бы на столкновеніе между двумя своими героями глазомъ серьознаго мыслителя. Сверхъ того, новая критика лучше бы оцнила Бреттера, чмъ это сдлала критика старая. А въ этомъ отношеніи твердое одобреніе цнителя было бы весьма полезно.

И такъ, но нашему мннію, повсть ‘Бреттёръ’ заслуживаетъ особливаго вниманія между всми произведеніями Тургенева. Она важна еще потому, что въ ней хранится, такъ сказать, залогъ на дальнйшее развитіе, а залогъ этотъ (помимо достоинствъ художественныхъ) есть сила въ анализ, не допускающая писателя отршаться отъ самостоятельности въ воззрніяхъ. Иногда и въ заблужденіяхъ человка сказываются намъ лучшія способности его духа, очень часто колебанія даровитаго писатели кидаютъ свтъ на степень таланта, ему даннаго. Тоже и съ Тургеневымъ, какъ мы имли случай видть при разбор ‘Колосова’ и Бреттера’. Въ замысл первой вещи онъ вполн поддался чуждымъ вліяніямъ, но выкупилъ свой грхъ прелестью изложенія, по второй онъ началъ съ рутины, а покончилъ дло, какъ разумный мыслитель, умющій быть независимымъ. Въ другихъ слабйшихъ вещахъ, онъ не давалъ воли своему поэтическому призванію, безплодно подчинялъ себя духу современнаго анализа, но у него уже зарождался свой анализъ надъ анализомъ, свой собственный судъ надъ современностью. Поэтическій кругозоръ нашего автора еще не могъ назваться огромнымъ, но въ замнъ того онъ не былъ узокъ. Онъ-то помшалъ Тургеневу всю его жизнь ходить но избитымъ тропамъ и оттого его жорж-сандизмъ окончился съ ‘Колосовымъ’, его псевдореальность умерла съ ‘Птушковымъ’ и ‘Разговоромъ на большой дорог’. Въ замнъ того, разъ коснувшись круга идей, допускающихъ просторъ таланта, идей еще не испошленныхъ и поддающихся самостоятельной разработк, нашъ повствователь, не смотря ни на какія колебанія,— пріучился не отходить отъ нихъ посл первой попытки. Онъ не закончилъ ‘Записокъ Охотника’ двумя или тремя разсказами, но велъ ихъ долго, укрпляясь въ силахъ, освоиваясь со своей задачей но мр ея развитія. Точно также не покончилъ онъ съ строгимъ анализомъ современнаго героя, до такой степени удачно выполненнымъ въ ‘Бреттер’. Отъ страдальцевъ озлобленныхъ перешелъ онъ къ страдальцамъ меланхолическимъ и потребовалъ ихъ на судъ, хотя и несравненно снисходительнйшій, чмъ судъ, занимавшійся особой бреттера Лучкова, Года черезъ четыре посл повсти ‘Бреттеръ’, нашему автору пришла въ голову плодотворная мысль о ‘Лишнемъ Человк’ — та мысль, въ которой таилось зерно многихъ будущихъ созданій, ‘Рудина’ между прочимъ.

‘Дневникъ Лишняго Человка’ былъ напечатанъ въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, за 1830 годъ. Повсть имла видъ вещи недодланной, написанной черезъ силу,— а что всего невыгодне: ее какъ бы насквозь проникалъ тотъ заунывно-тусклый тонъ разсказа, который усплъ опротивть русскому читателю чрезъ частое, многолтнее повтореніе. Публика встртила ‘Дневникъ’ довольно холодно: иные цнители, не взирая на все свое сочувствіе къ Тургеневу, замтили во всеуслышаніе, что въ нашей новой словесности и безъ ‘Лишняго Человка’ слишкомъ много госпитальныхъ фигуръ, стующихъ на свою судьбу, да умирающихъ отъ чахотки по разнымъ унылымъ захолустьямъ. И замчанія цнителей, и холодность публики имла свое основаніе. Дйствительно, наша беллетристика за цлое десятилтіе успла уже прискучить своимъ направленіемъ — кислымъ, печальнымъ, тоскливымъ, однообразно нахмуреннымъ направленіемъ. Писатель, конечно, воленъ касаться всхъ возможныхъ сторонъ жизни, никто не долженъ препятствовать ему въ разработк самыхъ темныхъ проявленій въ обществ, но въ видахъ искусства необходимо, чтобъ сказанная разработка производилась съ силою поэтическою, а не съ той безсильной лностью, которая даетъ разскащику видъ человка говорящаго съ читателемъ нехотя, какъ бы изъ милости. Гоголь въ этомъ отношеніи (и мы о томъ говорили уже одинъ разъ въ нашей стать) представлялъ всмъ новйшимъ писателямъ примръ достойный вниманія. Ничто не можетъ быть грустне похожденій Поприщина, Акакія Акакіевича, наконецъ художника Пискарева въ ‘Невскомъ Проспкт’. Болзненные и загнанные судьбой люди, сейчасъ названные, конечно, не пробудятъ въ читател идилическаго или панглосовскаго настроенія, но имютъ ли оно въ себ хотя что-нибудь кислое,— принадлежитъ ли исторіографъ къ числу, лицъ, говорящихъ нехотя? Отразились ли на манер Гоголя, могучаго творца объективныхъ образовъ, болзненныя особенности героевъ имъ избранныхъ? отршился ли нашъ великій художникъ, хотя бы въ одной слабой подробности, отъ частицы энергіи, его таланту свойственной? Нтъ и тысячу разъ нтъ, скажемъ мы съ полнымъ убжденіемъ. Гоголь ни разу не говоритъ читателю: ‘говоря о печальныхъ длахъ, я приму печальную мину, изображая бдныя личности, я потороплюсь самъ сдлать гримасу покисле.’ Тонъ его остается однимъ и тмъ же въ’Шинели’ и въ ‘Старосвтскихъ помщикахъ’, рука, набросавшая ‘Портретъ’, также твердо держитъ свою кисть, рисуя лицо ‘ Сумасшедшаго’. Онъ всегда одинаковъ съ читателемъ, ибо всегда стоитъ одинаково высоко надъ міромъ, имъ изображаемымъ. Онъ не допускаетъ сантиментализма ни въ свтлую, ни въ темную сторону. Его глубоко оскорбило бы извстіе о томъ, что читатель, пробгая повсти Гоголя, сидитъ въ уныломъ положеніи, съ опущенной головою, съ безплодно-плаксивыми колебаніями въ сердц. Въ Гогол не найдемъ мы ничего тусклаго и унылаго, при самыхъ грустныхъ разсказахъ взглядъ его не мене зорокъ, рчь не меньше энергична, какъ при разсказахъ, исполненныхъ смха или свтлой поэзіи. Всего этого не видали многіе изъ хвалителей Гоголя, да и вс его литературные послдователи. Но милости этихъ особъ, нелишенныхъ дарованія, но черезчуръ субъективныхъ въ своихъ твореніяхъ, наша новая литература и пріобрла тотъ госпитальный запахъ, отъ котораго по легко ей было отбиться. Въ 1850 году запахъ, о которомъ говоримъ мы, былъ открытъ и указанъ, его уже начинали выкуривать прочь,— а какъ всегда водится въ подобныхъ случаяхъ, общее сознаніе о присутствіи непріятнаго запаха длало его еще боле ощутительнымъ.

Въ такую-то невыгодную пору подосплъ ‘Дневникъ Лишняго Человка.’ Тонъ разсказа, можетъ быть, доставившій бы ему сильный успхъ за пять лтъ назадъ, въ 1850 году показался крайне устарлымъ, а потому вся повсть встрчена была совсмъ не такъ, какъ на того заслуживала. Нын она появляется съизнова, посл ‘Рудина’ и ‘Двухъ Пріятелей,’ разливающихъ особенный свтъ на ея нкоторыя загадочныя стороны. Шесть лтъ, протекшія между двумя изданіями ‘Дневника’, прошли не безплодно, какъ для литературы, такъ и для многихъ вопросовъ, нераздльныхъ съ ходомъ словесности,— а потому мы и находимъ возможность отдать справедливость лучшей сторон сказаннаго произведенія.

Въ ‘Дневник Лишняго Человка’, какъ и слдуетъ ожидать, одинъ только герой: больной помщикъ Чулкатуринъ, самъ себя называющій лишнимъ человкомъ. Почему именно признаетъ онъ себя существомъ лишнимъ на свт,— объ этомъ дневникъ его даетъ намъ понятіе въ немногихъ, словахъ, обильныхъ горькой ироніей.

‘Я именно человкъ лишній. Къ другимъ людямъ это слово непримнимо… Люди бываютъ добрые, алые, умные, глупые, пріятные или непріятные, но лишніе… нтъ!.. Безполезность не главное ихъ качество, и вамъ, когда вы говорите о нихъ, слово ‘лишній’ не первое приходитъ на языкъ. А я… про меня ничего другого и сказать нельзя… лишній да и только. Сверхъ-штатный человкъ — вотъ и все. На мое появленіе природа, очевидно, не разсчитывала и вслдствіе того обошлась со мной, какъ съ нежданнымъ и позваннымъ гостемъ. Недаромъ про меня сказалъ одинъ шутникъ, большой охотникъ до преферанса,— что моя матушка мною обремизилась… Во все продолженіе моей жизни я постоянно находилъ свое мсто занятымъ, можетъ быть оттого, что искалъ это мсто не тамъ гд бы слдовало…

Въ этомъ литературномъ отрывк (а продолженіе его вполн достойно начала) сказываются намъ и здравость авторскаго замысла, и богатство поэтическаго воззрнія въ повствовател. Уступая современной рутин въ топ разсказа, Тургеневъ отходитъ отъ нея во многихъ частностяхъ, особенно въ чрезвычайно значительномъ выраженіи: ‘во все продолженіе моей жизни я постоянно находилъ свое мсто занятымъ, можетъ быть оттого, что искалъ это мсто не тамъ, гд бы слдовало.’ Свтлую эту мысль необходимо имть въ виду всякому цнителю, пытающемуся комментировать послднія произведенія нашего автора, исходомъ которыхъ все-таки служитъ Чулкатуринъ, не взирая на его отчасти госпитальныя качества. Человкъ, не находящій себ мста на свт, потому можетъ быть, что ищетъ себ мста не тамъ, гд слдуетъ,— не есть уже простой, захандрившійся герой, такъ любимый нашими старыми нувелистами. Страданія его уже не принадлежатъ къ вднію одной медицины или скоре — ея отдла о душевныхъ болзняхъ. На горести его никто не иметъ права глядть съ унылымъ выраженіемъ безплоднаго сожалнія, ибо он кроются не въ одномъ разстройств организма физическаго, не въ одномъ раздраженіи тлнныхъ мыслей, не въ одной вялости нравственной. Лицо лишняго человка можетъ назваться лицомъ довольно рдкимъ въ современномъ обществ, но никакъ не исключительнымъ. Въ созданіи его поэтъ не увлекся ни причудливостью, ни подражательностью, трудъ разскащика здсь не можетъ назваться псней съ чужого голоса или дидактическимъ памфлетомъ. Больной и унылый Чулкатуринъ есть типъ своего рода, типъ, принадлежащій кружку небольшому, но замчательному. Онъ истинно лишній человкъ, одинъ изъ тхъ лишнихъ людей, безъ которыхъ не существуетъ ни одного молодого общества.

Чтобы достаточно оцнить законность ‘Лишняго Человка’ въ литератур, необходимо будетъ вдаться въ нкоторыя общія соображенія какъ о самомъ субъект, такъ и о недуг, которому онъ подверженъ. Всякое общество, въ особенности юное и быстро просвщающееся, можетъ указать на нкоторое число лицъ, по своему нравственному развитію достойныхъ зваться передовыми людьми извстнаго народа. По уму своему, но воспитанію, по избытку благородныхъ чувствъ, наконецъ, но счастливо-сложившимся событіямъ первой юности, такіе люди не только зовутся цвтомъ всего общества, но совокупностію своей дятельности приносятъ ему богатые плоды въ будущемъ. Изъ такихъ людей выходятъ мыслители и администраторы, поэты и герои, артисты и джентльмены (принимая это слово въ его истинномъ значеніи). Но, къ сожалнію, изъ того же класса людей зараждаются или страдальцы своего генія (впрочемъ, подобные люди рдко остаются непризнанными), или, что бываетъ гораздо чаще, лица, гибнущія отъ неспособности употребить свои силы для блага себ и своимъ собратіямъ. Причина бдствія тутъ весьма понятна. Человческое общество не есть торговое депо, гд всякій товаръ, пригодный и раскупаемый тотчасъ же, находитъ себя мсто по изъявленіи на него потребности, а одаренные люди не имютъ сходства съ сырыми произведеніями, отсылаемыми для сбыта туда, гд оказывается на него наибольшій спросъ. Съ другой стороны и одаренные люди но временамъ безсознательно уклоняются отъ своего долга, состоящаго въ томъ, чтобъ добросовстно искать въ обществ почвы, необходимой для ихъ дятельности. Отъ разлада между двумя силами, необходимыми одна для другой, безпрерывно происходятъ печальныя явленія и въ самомъ обществ, и еще боле, въ существованіи людей, щедро одаренныхъ природою. Тутъ надо искать основаніе героевъ, на первый взглядъ кажущихся озлобленными, мрачными, унылыми, непрактическими, вялыми,— наконецъ лишними. Законъ природы тутъ часто приходитъ на помощь подобнымъ натурамъ, помогая имъ сживаться со всми несовершенствами свта. Но не вс натуры, подготовленныя къ полезной общественной дятельности, бываютъ способны на тяжелую и сугубую борьбу, за которой часто слдуетъ слава съ примиреніемъ. Не вс развитые дятели практичны по своей натур, не вс они одарены нравственною силою, способностью къ труду и терпніемъ. Многіе уклоняются отъ дла при самомъ его начал. Многіе, начавши трудъ важно и благородно, сами производятъ себя въ лишніе люди и, въ добавокъ, еще грустно тшатся своимъ безсиліемъ.

Лишніе люди бывали всегда и во всхъ обществахъ, только видоизмненія ихъ различны въ каждомъ поколніи. Во всхъ просвщенныхъ классахъ каждаго народа они чахнутъ и живутъ, но типы ихъ бываютъ несходны между собою. Г. Тургеневъ видалъ на своемъ вку не мало лишнихъ людей и имлъ случай изучить ихъ добросовстно. На его глазахъ выступилъ въ міръ науки, литературы и гражданской дятельности цлый кругъ юношей, щедро одаренныхъ природою, исполненныхъ вры во все прекрасное. Многіе изъ этихъ сверстниковъ его ученическихъ годовъ съ разу поняли свое призваніе и отыскали для себя утшительную дятельность. Иной изъ нихъ отдалъ всю свою душу наук, другой сталъ служить отечеству боле практической службою, третій прославилъ свое имя въ мір поэзіи. Другимъ житейскій успхъ дался трудне. Житейская дятельность не принесла съ собой лавровъ и розъ, но они, посл нсколькихъ колебаній, твердо пошли по своей скромной и, можетъ быть, самой счастливой дорог. Третьи не нашли себ мста для дятельности, можетъ быть, потому, что, какъ чахоточный Чулкатуринъ, искали это мсто не тамъ, гд его искать слдовало. Общество ихъ не поняло и они не захотли уразумть общества, а потому ихъ вкъ стоитъ назваться вкомъ истинно-лишнихъ людей, достойныхъ одного сожалнія.

Остается намъ сказать нсколько словъ еще объ одномъ, нсколько низшемъ разряд людей лишнихъ. Этотъ разрядъ — довольно многочисленный и самый несчастный въ мір состоитъ изъ лицъ далеко не передовыхъ по дарованію, но по положенію своему стоявшихъ нкоторое время въ круг наиболе развитыхъ личностей своего времени. Вовлеченные въ міръ людей сильныхъ но уму и просвщенію, подготовленныхъ къ жизненной борьб, они сами ни къ чему не готовы и ни въ чемъ не имютъ силы. Отъ сознанія своей слабости въ нихъ развивается съ особенной силою та стыдливость, мнительность, раздражительность, которыя длаютъ этотъ разрядъ лишнихъ людей еще боле негоднымъ къ практической дятельности. Такимъ несчастливцамъ не бываетъ пріюта ни гд — ни въ водоворот житейскихъ здоровыхъ интересовъ, ни на прохладныхъ метафизическихъ вершинахъ, часто посщаемыхъ боле одаренными, хотя и лишними ихъ сверстниками. Ихъ страданія никого почти не трогаютъ, ихъ голосъ не слушается ни кмъ, ихъ болзненное самолюбіе вчно пугается и мучится отъ самой простой причины. Въ толп безполезнйшихъ членовъ общества, въ заднихъ рядахъ науки и литературы, на заднихъ дворахъ нашей журналистики, имлось всегда нсколько жалкихъ людей такого разбора, очень часто добрыхъ но натур, но остающихся безъ дла, или вдающихся въ постыдныя крайности отъ сознаніи своего ничтожества. Къ такому плачевному разбору людей надобно быть жалостливыми и сострадательнымъ, хотя бы они, повидимому, стоили противнаго, хотя бы они, въ безнадежномъ своемъ ослпленіи, изрыгали хулу на все то, что мы считаемъ прекраснымъ въ мір искусства. Если бы люди, издвающіеся надъ жалкими литературными крикунами, надъ бездарными зоилами ничтожнаго разряда, знали достаточно, сколько горя и страданія скрыто въ этихъ, повидимому, смшныхъ лишнихъ чудакахъ, ихъ бы отзывы и шутки прекратились въ минуту. Но пора перейти къ ‘Дневнику Лишняго Человка’.

Чулкатуринъ г. Тургенева есть нчто среднее между высшимъ и низшимъ разрядомъ лишнихъ людей: онъ недостаточно даровитъ для того, чтобъ имть право на широкую дятельность въ свт, но не столько бездаренъ, чтобъ быть ниже какой бы то ни было дятельности. Онъ уменъ, но умъ его сходенъ съ умомъ дитяти, озадаченнымъ массою только-что пріобртенныхъ свдній, поставленномъ въ невозможность сдлать изъ нихъ какое-либо примненіе. Онъ образованъ на столько, чтобъ отдлиться отъ массы невждъ и пошляковъ обыденнаго міра, но не на столько, чтобъ получить полное сознаніе своего долга къ обществу и людямъ. Онъ мнителенъ, ребячески самолюбивъ и даже жолченъ, но желчь Чулкатурина, какъ это всегда бываетъ у подобныхъ людей, обращается на него самого, не на что-либо другое. Чулкатуринъ до такой степени проникнутъ сознаніемъ своей неспособности тягаться съ жизнью, что даже не можетъ дко говорить о жизни: онъ докъ лишь говоря о себ самомъ, на себя самого изливаетъ онъ горькій юморъ, накопившійся въ его душ, за долгое время испытаній. Сознаніе собственной неспособности, о которой говоримъ мы, въ ‘Лишнемъ Человк’ есть черта типическая, дающая жизнь и красу всему представленію. Кто изъ насъ не встрчалъ въ жизни цлаго разряда несомннно хорошихъ людей, опустившихъ руки, съежившихся нравственно и повторяющихъ при всякомъ столкновеніи съ міромъ дйствительности:’Я здсь ничего не могу сдлать, я человкъ мысли,— я существо неспособное’. Нечего и говорить о томъ, что въ большей части особъ, такъ говорящихъ, нтъ никакой неспособности или несостоятельности,— что они сами напустили на себя это несчастное сознаніе, и вяло сложили руки тамъ, гд всякій трудится, исполняя свой долгъ по мр средствъ, ему данныхъ.

Готовность поминутно признавать себя неспособными, печальное уклоненіе отъ всякой житейской дятельности — есть серьезная болзнь многихъ просвщенныхъ людей нашего времени. Мечтая о подвигахъ, для нихъ недоступныхъ, такіе люди упускаютъ изъ вида настоятельный долгъ жизни, сказывающейся имъ поминутно, напрягая свое зрніе не въ ту сторону, куда слдуетъ, они не видятъ предметовъ, стоящихъ передъ ихъ носомъ. Замкнувшись въ своемъ уныломъ рефлектерств, они обманываютъ и себя и общество, имющее право требовать отъ нихъ труда на пользу общую. Подумаемъ о томъ, сколько зла происходитъ въ свт отъ преувеличеннаго мннія многихъ умныхъ людей но поводу своей неспособности. Сколько у насъ благодушнйшихъ идеалистовъ, не желающихъ заниматься своимъ имуществомъ, поручающихъ его управленію наемщика, избгающихъ всякой мысли о порядк въ имніи — и все это на основаніи своей мнимой неспособности къ практическому длу! Мало ли у насъ чиновниковъ, истинно желающихъ добра, поставленныхъ въ возможность бороться съ злоупотребленіями,— а вмсто добра и борьбы со зломъ повторяющихъ съ вялостью: ‘и человкъ слабый, у меня нтъ силъ на такое дло!’ И въ мір науки, и въ простой свтской жизни сколько найдемъ мы такихъ же вялыхъ героевъ, съ ихъ странными понятіями о самихъ себ, съ недовріемъ къ сил человческой воли, съ безплодными началами фатализма въ убжденіяхъ! Такъ, полезное предпріятіе, задуманное превосходно, глохнетъ отъ недостатка энергіи въ основателяхъ,— въ другомъ мст люди становятся похожи на гнилое дерево, къ которому страшно прислониться, потому что оно сейчасъ затрещитъ и свалится. Вялые и нравственно-неряшливые люди зарождаютъ вокругъ себя атмосферу нравственнаго неряшества, съ которою знакомъ всякій, кто сколько-нибудь жилъ въ современномъ обществ. Не отъ лжи, не отъ злонамренности людей совершается великое количество неправды въ обществ: она происходитъ по большей части отъ нашей вялости, отъ непониманія человческаго достоинства, отъ неумнія просвщенныхъ людей стоять на своихъ ногахъ. Когда-то мы были ужъ очень горды и упивались ‘Корсаромъ’ Байрона, теперь мы умалились духомъ до того, что намъ стало ни во что считать себя лишними персонами съ обществ. Мы разкисаемъ, поддаемся моральному неряшеству, боимся смло глядть въ глаза другимъ людямъ, рефлектерствуемъ и хандримъ,— а во всемъ этомъ, конечно, часть вины выпадаетъ на долю людей лишнихъ, или зовущихъ себя лишними.

Вотъ на какую точку зрнія цнитель долженъ стать для того, чтобъ съ полнымъ сознаніемъ судить о типическихъ сторонахъ лишняго человка такъ, какъ он выражены въ повсти г. Тургенева. Чулкатуринъ, конечно, заслуживаетъ нкотораго презрнія за свою нравственную вялость, но какъ человкъ, взятый изъ дйствительности, олицетворяющей собою извстныя стороны своего поколнія, онъ иметъ право на все наше вниманіе. Еслибъ онъ и не былъ тмъ кроткимъ, убитымъ судьбою, поэтически-развитымъ существомъ, какое является намъ въ ‘Дневник’, мы и тогда признали бъ въ немъ своего рода симпатичность. Нельзя не пожалть о томъ, что Тургеневъ представилъ намъ Чулкатурина чахоточнымъ, умирающимъ, прощающимся съ жизнью. Вслдствіе этой прихоти, имющей въ себ нчто рутинное, сочувствіе цнителя, отвращаясь отъ страданій Чулкатурина, какъ человка лишняго тянется къ тому же герою, какъ къ бдному и одинокому паціенту, осужденному на скорую кончину. Для того, чтобъ наблюдать за тонкими сторонами души человческой, надо видть ее въ нормальномъ положеніи,— не въ періодъ безнадежности или неизцлимаго отчаянія. Не грустный мотивъ повсти намъ непріятенъ, непріятно намъ то, что грусть, ее наполняющая, частію происходитъ отъ причинъ вншнихъ и нарочно придуманныхъ сочинителемъ. Какъ дневникъ безнадежно-больного. Записка Чулкатурина совершенство въ своемъ род — нкоторыя его страницы словно написаны посл тяжкаго пароксизма лихорадки, другія же напоминаютъ намъ, если позволено такъ выразиться, свтлыя. минуты болзни, съ оттнками успокоенія нжной мечтательности, трогательныхъ душевныхъ порывовъ. И все-таки, за интересомъ патологическимъ отчасти меркнетъ психологическая сторона разсказа, а самъ лишній человкъ дйствуетъ передъ читателемъ лишь въ одномъ эпизод своей жизни, эпизод любовномъ, какъ про то можно догадаться.

Вообще нашъ авторъ (какъ мы уже видли при разбор ‘Колосова’) слишкомъ часто вредитъ замыслу важныхъ повстей чрезъ свое пристрастіе къ любовнымъ приключеніямъ. Конечно, онъ весьма силенъ въ разсказахъ, основанныхъ на любви, конечно, сама тема, по своей неистощимости, представляетъ много простора его дарованію, но бываютъ обстоятельства, при которыхъ повствователю не безполезно сдерживать себя по сказанной части. Еслибъ ‘Дневникъ Лишняго Человка’ составлялъ цлую книгу, исторія Чулкатурина и Лизы Ожогиной нисколько бы не вредила иде всей вещи, но теперь, при небольшомъ объем повсти, она поглощаетъ собою цлый ‘Дневникъ’ и всего героя. Только черезъ этотъ эпизодъ, и то мимоходомъ,— признаемъ мы въ бдномъ Чулкатурнн человка, исполненнаго благородныхъ стремленій, кроткое существо, жаждущее любви, способнаго и на счастье, и на трудъ и на примиреніе съ жизнью. Мы видимъ въ немъ и умъ, и нравственное развитіе, и образованіе несравненно высшее той бдной сферы, куда судьба его бросила. Вся исторіи Лизы и Чулкатурина длаетъ величайшую честь автору,— по значительно ли она подвигаетъ насъ въ познаніи лишнихъ людей? обнимаетъ ли она собою жизнь и духовный міръ героя, долженствующаго оказаться лицомъ типическимъ? Какъ ни вялъ и какъ ни хрупокъ Чулкатуринъ, всякій юноша скажетъ вамъ, что не можетъ же человкъ взрослый вконецъ погибнуть отъ одной неудачной любви къ кому бы то ни было. Каждый строгій изслдователь современныхъ недуговъ пожелаетъ увидать лишняго человка въ столкновеніи съ другими важными сторонами жизни, а столкновенія эти, составляющія сущность всего замысла повсти, совершенно упущены изъ вида ея авторомъ. Жизнь наша состоитъ не изъ одной любви и не изъ однихъ умозрній надъ своей персоною: есть въ ней практическія стороны, съ которыми ни одинъ смертный не избгнетъ коллизіи, а между тмъ, Чулкатуринъ, лишній человкъ современнаго общества, живетъ какъ бы вн свта и всхъ его интересовъ. Мы даже не знаемъ, какъ онъ воспитывался, чмъ добывалъ онъ себ кусокъ хлба, почему именно онъ даетъ замтить, что искалъ себ мста, можетъ быть, не тамъ, гд бы слдовало. Есть еще одна совершенно неразъясненная черта въ лишнемъ человк: разсказывая о своей несчастной страсти, онъ набрасываетъ страницы восхитительной прелести…

Страницы эти, исполненныя высокой поэзіи, не есть авторская прихоть, не представляютъ разлада съ общимъ изложеніемъ дневника. Г. Тургеневъ не заставитъ ничтожнаго человка, говорить такъ очаровательно: ни Птушковъ, ни Астаховъ въ ‘Запискахъ’ у него не произнесутъ такой крылатой лирической рчи. Стало быть, мы получаемъ право признать въ’Лишнемъ Человк’ духъ поэтически развитый, очи не чуждыя высокаго просвтлнія. Этому грустному дитяти вка нашего судьба послала на помощь крылатаго генія поэзіи,— если не той поэзіи, которая идетъ въ печать и даетъ славу смертнымъ,— то по крайней мр той, что озаряетъ и осмысливаетъ всю жизнь нашу. Любимая двочка въ рощ, при солнечномъ закат, еще не вырветъ могучаго поэтическаго звука изъ души, неодаренной способностью на подобные звуки. Герой г. Тургенева, какъ мы имемъ право его понимать, былъ вооруженъ однимъ лишнимъ доспхомъ для борьбы жизненной, по какой же причин мы, едва познакомившись съ нимъ, видимъ его безоружнымъ, слабымъ, истекающимъ кровью? Мы желаемъ знать, въ подробности знать о томъ, далеко ли провожалъ его на пути жизни крылатый геній, ему посланный, сколько разъ освщалъ онъ тернистую дорогу несчастнаго смертнаго, вслдствіе какихъ причинъ отлетлъ онъ отъ него, посл долгой борьбы, въ существованіи которой сомнваться невозможно? На вопросы эти ‘Дневникъ Лишняго Человка’ даетъ мало отвтовъ. Читателю предоставляется право думать, что вся исторія лишняго человка замкнута въ картинахъ его бдной любви,— но мы не можемъ такъ думать, не смотря на нее наше довріе къ разскащику.

Мы обсудили, на сколько могли, главныя достоинства и главные недостатки одной изъ повстей Тургенева, наиболе важныхъ въ цпи его произведеній. Затмъ, общій выводъ скажется самъ собою ‘Дневникъ Лишняго Человка’, по взирая на многія несовершенства исполненія, стоитъ назваться явленіемъ отраднымъ и много общающимъ. По иде своей, онъ касается тонкихъ, и въ высшей степени замчательныхъ явленій въ современномъ обществ,— исполненіе его, хотя и имющее весьма замтный разладъ съ сказанной идеею, стоитъ великой похвалы въ художественномъ отношеніи. Форма дневника, допускающая нкоторыя уклоненія отъ объективности въ представленіяхъ, какъ нельзя лучше подходитъ къ дарованію автора, за него взявшагося. Не во многихъ повстяхъ Тургенева встрчаются проблески поэзіи столько же сильные, какъ въ ‘ Дневник Лишняго Человка.’

И, наконецъ, что можетъ быть важне всего въ повсти, мысль ея показываетъ намъ г. Тургенева поэтомъ боле и боле крпнущимъ въ своемъ миросозерцаніи, достаточно подготовленнымъ къ тому, чтобы въ послдующихъ своихъ произведеніяхъ снова коснуться важной темы только что затронутой въ ‘Дневник Лишняго Человка.’

Томасъ Карлейль, въ одной изъ своихъ знаменитыхъ статей о германской литератур, высказываетъ замчаніе, отчасти туманное, но исполненное правды въ его нравственномъ примненіи. ‘Когда спящій человкъ (таковы слова Карлейля), во время сонныхъ грезъ, говоритъ себ: ‘кажется, я сплю и вижу сны’, значитъ минута его пробужденія, не заставитъ ждать себя долго’.

Когда первоклассные писатели даннаго періода словесности начинаютъ анализировать то направленіе, которому сани прежде служили съ юношескою ровностью,— значитъ, отъ нихъ не далеко нора новыхъ воззрній на жизнь и искусство.

Такъ было всюду, такъ было и у насъ. Время паденія французскаго вкуса совпадаетъ въ Россіи со временемъ первыхъ попытокъ нападенія на псевдоклассическія воззрнія драматурговъ. Первые признаки здраваго реализма въ искусств быстро повлекли за собой паденіе романтизма съ идеальностью, едва литературный реализмъ пробудилъ, по своимъ несообразностямъ, нкоторое охужденіе въ дятеляхъ молодого поколнія,— злоупотребленія реализма стали невозможны въ нашей словесности.

Тоже въ мелочахъ и частностяхъ. Еще фразеологія Марлинскаго повергала въ восторгъ массы читателей, а ужь ея фальшивыя стороны были указаны, приняты къ свднію и устранены новйшими писателями. Еще сумрачные герои Байрона волновали умы публики, а въ литератур нашей перевелись корсары и Манфреды. Еще унылое направленіе нашей словесности посл Гоголя восхвалялось журнальными цнителями,— а уже первые изъ нашихъ повствователей всюду искали новой колеи для своихъ талантовъ, со страстью предпринимали охоту за новымъ словомъ въ искусств.

Г. Тургеневъ, какъ мы видли при разбор ‘Лишняго Человка’, не отсталъ отъ общаго движенія, хотя, но причин колебаній, неразлучныхъ съ его первой дятельностью, и оказался гораздо смлйшимъ на замыселъ, чмъ на выполненіе своихъ замысловъ. Въ изложеніи ‘Дневника’ онъ положительно вдается въ унылую рутину, по которой въ то время писались вс повсти, онъ составляетъ дйствующія лица по мизантропическо-юмористическому рецепту своихъ годовъ, онъ даже но временамъ смотритъ на своего героя какъ на нормальное, совершенно необходимое и законное произведеніе современнаго общества, какъ на лицо, не подлежащее осужденію, хотя бы очень снисходительному. ‘Завернись въ тогу,— ложись на бокъ и умирай’, вотъ заключеніе, которое можно вынести изъ всего произведенія. ‘Вс мы, больныя дти больного XIX вка, вс мы Чулкатурины, вс мы лишніе люди,— вс мы не находимъ себ мста и вянемъ въ неотразимомъ бездйствіи’. Вс мы не находимъ себ мста,— такъ, но авторъ прибавляетъ еще: не находимъ его потому, что ищемъ этого мста, можетъ быть, не тамъ, гд слдуетъ. Въ заключеніи этомъ лежитъ сила замысла, начало плодотворнаго анализа, начало твердаго суда надъ лишними существами. Часъ пробужденія, о которомъ говоритъ Карлейль, былъ уже весьма близокъ для повствователя.

Самый порядокъ трудовъ велъ г. Тургенева къ освженію всего своего литературнаго направленія присутствіемъ новыхъ взглядовъ. ‘Записки Охотника’ кончились и замкнули въ себ все то, что могло быть въ нихъ высказано, публика, пристрастившись къ дарованію ихъ автора, длалась все требовательне и ждала отъ него чего-то вполн достойнаго предшествовавшей дятельности. Повсть ‘Три Встрчи’ уже разъ обманула ея ожиданія, даже разсказъ ‘Муму’, не взирая на мастерство, въ немъ высказанное, не удовлетворилъ внимательныхъ цнителей. Когда повствователь или поэтъ поставилъ себя въ подобное отношеніе къ своимъ почитателямъ, ему бываетъ необходимо идти впередъ по что бы ни стало. Тутъ ему не пособятъ ни задержки шага, ни осмотрительная медленность, ни мелкія произведенія, превосходно отдланныя. Голосъ большинства читателей становится слышне и слышне, онъ громко говоритъ любимому автору — иди, иди, какъ говорилъ какой-то насильственный голосъ Вчному Жиду, въ нелпомъ роман, столько разъ переведенномъ на русскій языкъ во времена нашей молодости. Рдкій изъ извстныхъ литераторовъ безвредно выноситъ такую эпоху кризиса, рдкій переживаетъ ее съ полнымъ успхомъ. Мы не можемъ сказать, чтобы г. Тургеневъ представился въ этомъ отношеніи какимъ-то исключеніемъ изъ общаго правила, по гршно будетъ по признать того, что, при начал новой дятельности, онъ не остался позади общаго литературнаго движенія, не обманулъ своихъ поклонниковъ, не уклонился отъ законныхъ требованій читателя.

Съ повсти ‘Два Пріятеля’ (1853 года) открыта была нашимъ авторомъ цлая серія произведеній, которую мы можемъ назвать плодомъ его зрлаго возраста. Періодъ дидактической сантиментальности окончился для Тургенева. Онъ отбросилъ отъ себя цпи поэтической инерціи, такъ спутывавшія талантъ главныхъ сверстниковъ его молодости, и въ-особенности вредившія его собственному призванію. Прощаясь съ прохладными гуманическими вершинами, гд пришлось ему растратить часть молодыхъ своихъ силъ, онъ обратился къ жизни съ той непосредственностью, какая только была для него возможна. Потому воззрніе его прояснилось и запутанныя умствованія перестали соваться между самимъ поэтомъ и его героями. Въ ‘Двухъ Пріятеляхъ’-мы уже невидимъ ни байронизма, ни жоржъ сандизма, ни гоголевскаго элемента, понятаго съ мизантропической точки зрнія. Герой повсти уже не юноша, чуждый спасительныхъ оковъ долга, не озлобленный мечтатель, считающій міръ за нчто себя недостойное, не убитый судьбою Чулкатуринъ, которому остается завернуться въ свой плащъ и умереть не безъ ироническаго прощанія со свтомъ. Герой ‘Двухъ Пріятелей’ есть человкъ дйствительно лишній, но не оправданный сочинителемъ. Вязовнинъ г. Тургенева оказывается лишнимъ по своей собственной совращенности, по своему собственному неповиновенію священнымъ законамъ общества, обрекающимъ каждаго смертнаго трудиться въ пот лица, имть какое-либо серьозное дло въ жизни. Въ Вязовпин, какъ и въ Чулкатурин, мтко указана болзнь угасшаго поколнія людей, нын уже излчившихся или сходящихъ со сцены за неспособностью. Но въ ‘Дневник Лишняго Человка’ недугъ изображенъ еще законнымъ и неотразимымъ, тогда какъ въ ‘Двухъ Пріятеляхъ’ предана на общій судъ апатія человка, неумющаго бороться съ означеннымъ недугомъ.

Мы уже замтили въ одной изъ статей нашихъ, что не одинъ изъ героевъ Тургенева кажется намъ безцвтнымъ по неопредленности своего общественнаго положенія. Въ строгомъ смысл слова, едва ли не одни герои ‘Записокъ Охотника’ изъяты отъ такого нареканія, ибо они, такъ сказать, прикрплены къ извстному уголку Россіи, сжились съ нимъ, представляютъ собой его интересы, его занятія, его свтлыя и темныя стороны. Передъ этими помщиками и мужичками, которые ходятъ на охоту, спятъ у костровъ, пьютъ водку, копятъ или проматываютъ деньги, пашутъ ноля, здятъ въ гости и разсказываютъ другъ-другу дла своей жизни, и Колосовъ, и Лучковъ, и Чулкатуринъ, и герой ‘Трехъ Встрчъ’ кажутся иноземными гостями, не имющими никакого мста въ раздоль русской жизни. Вс они имютъ около себя атмосферу нкоторой необщежительности или китайскую стнку хитраго издлія, отдляющую ихъ отъ практической стороны ихъ родного свта. Человкъ съ такою же стнкою вокругъ себя дйствуетъ и въ ‘Двухъ Пріятеляхъ’, но Вязовнинъ, про котораго теперь идетъ наша рчь, иметъ одно преимущество передъ своими старшими товарищами: онъ страдаетъ отъ своей общественной неопредленности, но мр своихъ слабыхъ силъ вступаетъ съ нею въ борьбу, выдерживаетъ ее худо и за то переноситъ наказаніе, законность котораго сознаетъ со всею полнотою. Онъ уже представляется намъ не какъ необходимое произведеніе современности, не какъ полезное звно въ разумномъ обществ, но какъ созданіе нездоровое по своей вин и признаваемое нездоровымъ. Вязовнина не выдаетъ намъ г. Тургеневъ за лицо, достойное любви или удивленія — авторъ только даетъ намъ замтить, что между нами имется много Вязовниныхъ, что даже всякій изъ насъ носитъ въ себ нкоторыя начала характера, имъ обрисованнаго. Поставивши дло такимъ образомъ, онъ длается совершенно правымъ, и съ помощью разсчета, длающаго честь его повствовательной ловкости, извлекаетъ выгоду изъ нкоторой безцвтности, даже безхарактерности своего главнаго героя.

Содержаніе повсти чрезвычайно просто, а между тмъ умно и глубоко. Борисъ Андреичъ Вязовнинъ, молодой помщикъ, лтъ двадцати шести, поразстроивъ свои домашнія обстоятельства службою въ Петербург, прізжаетъ въ свое имніе — не въ вид господина и хозяина, даже не въ вид утомленнаго смертнаго, которому такъ сладка мысль объ отдых,— но скоре въ образ нкоего иностраннаго гостя, изъ числа гостей, о которыхъ мы сейчасъ лишь говорили. Хозяйствомъ занимается онъ вяло, съ сосдями не знакомится по лности, а между тмъ скучаетъ одиночествомъ до того, что при первой встрч съ сосдомъ своимъ, отставнымъ поручикомъ Круницынымъ, длается почти неразлучнымъ другомъ этого плохо-образованнаго, лниваго и до крайности неизящнаго человка. Черта подмчена врно, и, при достаточной разработк, могла бы привести автора къ полезнымъ выводамъ о значеніи человка въ глуши, о сил необходимости, такъ мирящей насъ съ людьми, ставящей насъ въ такое разумное къ нимъ отношеніе. Какъ бы то ни было, прямодушный Крупицынъ, не читающій книгъ и даже носящій бархатные галстухи, длается необходимостью для Вязовнина, становится его нравственнымъ опекуномъ. Съ зоркостью русскаго человка онъ сознаетъ причину унынія въ своемъ сосд, пытается какъ-нибудь прикрпить Вязовнина къ сфер, въ которой ему надо сжиться во что бы ни стало, и подастъ ему совтъ, старый, по вчно-разумный, какъ вселенная,— то есть совтъ жениться. Два пріятеля здятъ по разнымъ сосднимъ семействамъ, что дастъ возможность автору набросать нсколько комическихъ сценъ, но лишенныхъ занимательности, по поздки долго не ведутъ ни къ чему: невсты, восхищающія Крупицына, не подходятъ къ понятіямъ его англо-французско-германскаго спутника. Такихъ невстъ, съ бойкими манерами, съ игрой на фортепьяно и французскимъ языкомъ,— Вязовнинъ мотъ бы найти и въ Петербург. Вкусъ молодого человка достаточно развитъ для того, чтобъ не благоговть передъ наружнымъ лоскомъ, Вязовнину даже противно все то, что напоминаетъ собою, въ нсколько опошленномъ вид, столичный бытъ и столичное изящество. Онъ даже способенъ понимать простоту, даже увлекаться простотою. Но способенъ ли нашъ бдный юноша всмъ сердцемъ отдаться простот житейской, объ этомъ мы сейчасъ узнаемъ. {Слдуетъ перепечатка изъ повести ‘Два Пріятеля’.}

Мы не извиняемся ни передъ читателемъ, ни передъ г. Тургеневымъ въ длиннот этой выписки — иначе поступить было нельзя, ибо мсто, здсь приведенное, можетъ назваться едва ли не самымъ характеристическимъ во всхъ трехъ томахъ ‘Повстей и Разсказовъ’. Оно не только поэтично и прелестно въ высшей степени, но оно какъ нельзя полне подтверждаетъ главную пашу мысль о сущности всей поэзіи г. Тургенева, поэзіи тихой и юношески свтлой, чуждой всему унылому, всему преднамренно суровому. Поэтъ нашъ писалъ много сценъ мрачныхъ, сатирическихъ, юмористико-поучительныхъ, но осмливаемся спросить, написалъ ли онъ, увлекаясь сумрачной стороною своихъ воззрній, хотя что-нибудь нсколько подходящее къ сейчасъ выписаннымъ нами безподобнымъ страницамъ? Не изъ любви къ идилліи, не вслдствіе глупо-розоваго взгляда на жизнь недовольны мы Тургеневымъ-юмористомъ, Тургеневымъ-мизантропомъ, Тургеневымъ-сатирикомъ — будь въ склад его таланта сила въ полной мр юмористическая, сатирическая и разрывающая сердце,— языкъ нашъ не повернулся бы на вызовъ поэта къ дятельности ему несродной. Тогда мы осуждали бы въ писател нашемъ поползновенія къ идентичности, точно также, какъ теперь съ сокрушеннымъ сердцемъ указывали на его колебанія въ сторону жоржъ-сандизма и дидактики. Дло не въ идеалахъ, какіе беретъ себ поэтъ, но въ врности этихъ идеаловъ сущности его дара. Вопросъ даже не въ томъ, иметъ ли право данный писатель плакать или улыбаться, но въ томъ, не насилуетъ ли онъ даннаго ему таланта, устремляясь въ сторону жизни, съ нимъ несовмстную. Лермонтовъ, еслибъ онъ вздумалъ описывать какія-нибудь радости счастливаго поселянина, солгалъ бы передъ своей музой точно такъ, какъ солгалъ бы передъ своей богиней нашъ Пушкинъ, затявши олицетворить въ Татьян нкую истерзанную Лелію современнаго общества. Житейская скорбь и житейское блаженство сами по себ всегда истинны, всегда стоятъ псни поэта, но поэтъ можетъ быть правдивъ или неправдивъ, силенъ или безсиленъ, смотря по тому положенію, какое онъ, съ натурой своего дарованія, приметъ относительно того и другого. Можно быть сентименталистомъ изъ сантименталистовъ, взирая на міръ и дла свта съ самой отчаянной точки зрнія, точно также, какъ при всей идеальности, даже ребяческой наивности воззрній, иной поэтъ скажется намъ истиннымъ и сильнымъ поэтомъ. Сравните хотя бы Мишле (въ его памфлетахъ и послднихъ историческихъ сочиненіяхъ) съ Беранже, какъ пвцомъ анакреонтическихъ предметовъ, достойныхъ самой втренной юности,— который изъ двухъ окажется сантиментальне? Повиновеніе своему призванію,— вотъ залогъ правды въ писател, вотъ основаніе прямоты въ его направленіи. Тотъ поэтъ чуждъ сентиментализма, который честно служитъ своей муз и неуклонно идетъ лишь но одному пути, ею указанному.

Перечитывая много разъ прелестный отрывокъ, взятый нами изъ повсти ‘Два Пріятеля’, мы боле и боле убждаемся въ томъ, что поэзія его вся основана на сущности Тургеневскаго дарованія. Въ немъ, какъ во многихъ лучшихъ страницахъ ‘Записокъ Охотника’, авторъ сказывается намъ какъ прямой ученикъ Пушкинской школы, какъ блистательный истолкователь нашей родной жизни, поставленной подъ самымъ свтлымъ или подъ нжно-меланхолическимъ угломъ зрнія. Не во многихъ книгахъ, отмченныхъ печатью высокаго генія, найдемъ мы сцену боле плнительную, выдержанную и цлостную, чмъ сцена, приведенная вами. Она пропитана ароматомъ деревенской тишины, она сіяетъ любовью къ людямъ, поэтическая прелесть, но ней разлитая, касается даже беззубаго сутяги, ‘котораго стоитъ держать на цпи въ пугачевской башн’. Безъ этого непривлекательнаго лица весь концертъ способенъ разстроиться и очерки лицъ могутъ потерять свою рельефность. Поспшаемъ, однако, возвратиться къ повсти и досказать ея содержаніе.

Вязовнинъ влюбляется въ Врочку, женится на ной и на первыхъ порахъ считаетъ себя счастливйшимъ изъ человковъ. Въ первое время все шло прекрасно. Врочка, какъ отличная хозяйка, привела весь его домъ въ порядокъ. Онъ любовался ея нешумливой, по заботливой дятельностью, ея постоянно яснымъ и кроткимъ нравомъ, называлъ се своей маленькой голландкой и безпрестанно повторялъ Крупицыеу, что только теперь узналъ счастіе. Потомъ онъ замтилъ, что у жены его мало ресурсовъ. Потомъ онъ сталъ скучать, потомъ замтилъ, что Врочка ему не пара, потомъ вздумалъ разсяться и ухалъ одинъ за границу, гд и утонулъ но неосторожности. Врочка погрустила о немъ, вышла замужъ за Петра Васильевича Крупицына и теперь наслаждается совершеннымъ счастіемъ. Отецъ ея, хворавшій и грустившій во все время перваго замужства Врочки, перехалъ на житье ко второму зятю, воскресъ, оживился и сталъ по прежнему тмъ кроткимъ, счастливымъ старикомъ, какого мы знали прежде.

Разсказъ нашъ весьма сжатъ, даже отрывистъ, но слдуетъ замтить, что окончаніе его вышло не очень гладко и у г. Тургенева. Тамъ именно, гд должна начаться глубокая нравственная драма, нашъ поэтъ, по своему неисправимому, постоянному капризу, сбиваетъ весь разсказъ въ шесть или семь страничекъ, набросанныхъ усталой рукою. Гд слдуетъ устремить поэтически-испытующій взглядъ на своего героя, въ подробности разобрать его поступки и причину, ихъ породившую,— онъ становится небрежне и небрежне къ своей тем. Дло, наконецъ, доходитъ до того, что г. Тургеневъ, будто не зная, что длать съ своей задачей, повергаетъ Вязовнина въ морскія волны, не отступая передъ продлкой, совершенію недостойной всего разсказа. Такимъ образомъ, вмсто интереснаго слдствія, мы имемъ одно торопливое заключеніе судьи, вмсто важныхъ документовъ — краткое изложеніе общаго вывода. И даже къ общему выводу авторъ подступилъ неврнымъ шагомъ: половина обвинительныхъ пунктовъ составляется не имъ самимъ, а его читателемъ, если онъ внимателенъ.

На послднихъ, довольно скомканныхъ страницахъ ‘Двухъ Пріятелей’, самъ Вязовнинъ говоритъ слова, осуждающія его полнйшимъ образомъ: ‘Если бы я былъ — говоритъ онъ — какой-нибудь нмецъ или учоный, или если бы у меня было постоянное занятіе, которое поглощало бы большую часть моего времени, подобная жена была бы находка, но такъ!… Неужто я обманулся?…

Тутъ сказывается намъ ключъ къ пониманію господъ въ род Вязовшіна, людей живущихъ такъ, безъ роли и постояннаго занятія въ обществ, да еще въ добавокъ считающихъ себя лицами высоко развитыми. Для нихъ не можетъ существовать счастія, ибо они не понимаютъ простыхъ отношеній къ жизни, пренебрегаютъ своимъ долгомъ, какъ члены извстнаго общества, и кончаютъ тмъ, что само общество выкидываетъ ихъ изъ себя, какъ лицъ ему совершенію ненужныхъ. Такіе люди, повидимому, способны увлекаться простотой, добромъ, правдою,— такъ и Вязовнинъ на нсколько дней увлекся Врочкой, но въ нихъ самихъ нтъ порыва къ простот, они ее не цнятъ и по любитъ всмъ сердцемъ. Женясь на милой и достойной женщин, Вязовнинъ искалъ въ ней, не подпору, не товарища, не тихаго спутника жизни,— а какую-то хитрую игрушку, нескончаемую забаву всей жизни. Человкъ полный душевной вялости, чудакъ, неспособный прикрпить себя ни къ чему человческому, Вязовнинъ вознамрился наполнить всю свою пустоту одной женщиной — не женщиной-матерью, не женщиной-другомъ, не женщиной-хозяйкой, а женщиной-любовницей. Вышло то, чего и слдуетъ ожидать при всхъ подобныхъ случаяхъ. Для бдняка, не умющаго ходить на своихъ ногахъ, не можетъ существовать никакая посторонняя помощь. Двушка, которая сама требовала помощи и развитія, не получила ничего чрезъ своего вялаго друга и сама не была въ силахъ оживить его опустившуюся душу. А Вязовнинъ, посл напрасной попытки осмыслить свое существованіе, остался до кончины тмъ самымъ, чмъ онъ былъ и прежде, не взирая на свое тонкое блье и превосходно повязанные галстухи, то-есть — нравственнымъ неряхой неисправимаго свойства.

Не смотря на вс недостатки заключительнаго эпизода въ ‘Двухъ Пріятеляхъ’ — повсть была принята читателями такъ, какъ того заслуживала и мысль, и многія очаровательныя частности всего произведенія. Тмъ изъ цнителей, которые оказались позорче своихъ товарищей, сказалась съ особенной ясностью значительная перемна манеры въ повсти, сравнительно съ манерой предшествовавшихъ вещей Тургенева. Простота постройки (хотя и нарушенная въ конц исторіей утопленія), поэтическая непосредственность въ отношеніяхъ къ изображаемому быту, наконецъ (и это важне всего) отсутствіе всякаго уныло-тускла то колорита въ разсказъ — вотъ достоинства ‘Двухъ Пріятелей’, достаточно отмтившія повсть и какъ бы поставившія ее началомъ новаго ряда произведеній Тургенева. ‘Затишье’, напечатанное вскор посл повсти, сейчасъ нами пересказанной, вполн подтвердило дальнйшія ожиданія читателей.

Въ ‘Затишь’, какъ и въ ‘Двухъ Пріятеляхъ’, продолжаетъ приводиться та же мысль о лишнихъ или неспособныхъ людяхъ, за которую мы уже столько разъ отдавало дань похвалы нашему автору. Героевъ въ повсти два, и оба они достойны назваться порядочными неряхами, съ моральной точки зрнія. Первый, Владиміръ Сергичъ Астаховъ на поверхностный взглядъ иметъ нчто общее съ нашимъ старымъ знакомцемъ, Вязовнинымъ, но авторъ искусно затемнилъ это сходство во-первыхъ умными подробностями замысла, а во-вторыхъ комическимъ положеніемъ, въ которое Астаховъ, помщенъ относительно другихъ лицъ ‘Затишья’. Астаховъ гораздо боле, чмъ Вязовнинъ, надышался фальшиво-практическимъ воздухомъ Петербурга: въ немъ уже умерли сознаніе своихъ пороковъ и порывы къ разумной сторон существованія, да и сердцемъ, какъ кажется, онъ отъ природы суше Бориса Андреича. Тщательно развивая своего щеголеватаго героя, и, по мр развитія, самъ вдумываясь въ его значеніе, г. Тургеневъ по временамъ доходитъ до чертъ истинно поэтическихъ. Не смотря на то, что Астаховъ играетъ не совсмъ важную роль въ повсти, да сверхъ того никогда не распоясывается передъ другими ея лицами — всякій человкъ, бывавшій въ столицахъ, подмтитъ въ немъ особенности цлаго класса петербургскихъ юношей, неспособныхъ на жизнь, вслдствіе самой ихъ жизни, принявшей ложно-практическое направленіе. Кто изъ насъ не встрчалъ этихъ чинныхъ, благообразныхъ, по безполезныхъ, душою изсушенныхъ несчастливцевъ, которые несчастны еще потому, что въ своемъ безсердечномъ ослпленіи имютъ великую вру въ свою полезность? Такіе люди обыкновенно нравятся въ первую бесду, потомъ становятся скучны, а напослдокъ поселяютъ отвращеніе даже въ ближайшихъ къ нимъ особахъ. Иногда они бываютъ умны, даже трудолюбивы, но у нихъ нтъ воображенія, нтъ горячей крови, нтъ здравой идеальности въ воззрніяхъ,— потому ихъ умъ утомляетъ, а трудъ ихъ никому не приноситъ ни пользы, ни наслажденія. Полные дтской самонадянности, зараженные атмосферой мелкаго щегольства и мелкихъ интересовъ, они находятъ себ мсто лишь въ большихъ городахъ, и преимущественно въ столицахъ, посреди довольно-изящныхъ муравейниковъ, гд окончательно совершается ихъ опошленіе. Разъ выведенные изъ своего мелочно-озабоченна то круга, поставленные въ необходимость столкнуться съ жизнью, въ ея разнообразныхъ проявленіяхъ, эти чопорные, бездушные господа уподобляются мандаринамъ, которыхъ бы насильно вытолкнули изъ міра десяти тысячъ церемоній и заставили окунуться въ дйствительный міръ людской, съ его тревогами и радостями. При подобной перестановк, всякій шагъ ихъ длается неловкостью, во всякомъ чужомъ слов имъ грезится оскорбленіе, всякимъ поступкомъ навлекаютъ они на себя смхъ и осужденіе общее. Рдкіе изъ нихъ, нсколько времени поживши такимъ образомъ, наконецъ начинаютъ извлекать спасительное поученіе изъ своего опыта, для большей части Астаховыхъ опытъ жизни проходитъ безплодно, да и самый ихъ разладъ съ здравой практичностью жизни по причиняетъ имъ никакихъ важныхъ страданій. Собственную свою негодность они большею частью переносятъ на другихъ людей, снисходительно считая своихъ согражданъ и сверстниковъ уродами, невждами, дикарями, мечтателями, чуждыми всякой практичности въ понятіяхъ.

Дло въ томъ, что жизнь паша, разсматриваемая съ самой практической, только здраво-практической точки зрнія, иметъ свои законы, свои условія, которыми пренебрегать нтъ возможности. Какъ ни сжимайте вы сферу чувствъ человка, какъ ни подводите вы его понятія въ рядъ сухихъ формулъ — пока у этого двуногаго животнаго безъ перьевъ имется органъ, называемый сердцемъ, пока у него есть мозгъ и нервы, и кровь, имющая способность приливать къ сердцу,— вы его не удовлетворите однимъ узкомъ кодексомъ такъ называемой положительности. Идеальность требованій душевныхъ можетъ быть смшна, если ее довести до фальшиваго, но едва ли не смшне въ человк фальшивая положительность, исключающая собою вс сердечныя движенія, длающая всю нашу жизнь однообразнымъ переходомъ по избитой тропинк. Въ одной изъ европейскихъ столицъ, гд дома такъ высоки и мста дороги, умеръ недавно старый чудакъ, жившій въ маленькомъ одно-этажномъ домик посреди населеннйшей изъ улицъ. За домикомъ тянулся садъ, и садъ до такой степени пространный, что мсто, имъ безъ пользы занятое, цнилось въ огромную сумму. Спекуляторы и богачи предлагали чудаку чуть не милліоны за то, чтобъ онъ уступилъ имъ мсто, не приносившее никакихъ выгодъ, перенесъ свою резиденцію въ дальній кварталъ, гд, за полученные имъ деньги, легко было пріобрсти цлый палаццо, пожалуй съ паркомъ и прудами,— но вс усилія положительныхъ людей остались напрасны. Старикъ любилъ свой домикъ и свой садъ: по его разсчету, никакія суммы не могли вознаградить его за ихъ потерю, и онъ умеръ небогатымъ человкомъ, имя возможность сказать одно слово, стоящее огромныхъ денегъ. Намъ нтъ дла до причинъ такого упорства, но нельзя не предположить ихъ существованія. Каковы он ни были, ясно, что чудакъ не хотлъ промнять ихъ на милліоны. И онъ былъ совершенно нравъ, съ здраво-положительной точки зрнія. Сладкая привычка, отрадное воспоминаніе, прихоть сердца — все это не иметъ никакого курса на бирж, а между тмъ способно наполнить жизнь самаго развитого человка. Садъ, насаженный моими руками, можетъ имть одну цну съ садомъ моего сосда, а я не отдаю его ни за какія деньги, потому-что для меня собственно онъ иметъ цнность идеальную, во сто крагъ высшую всхъ добросовстныхъ оцнокъ. Жизнь правильно развитого смертнаго полна аномаліями въ род сейчасъ нами приведенныхъ, а потому се нельзя подводить подъ мелочные кодексы и рядъ ариметическихъ чиселъ. Тотъ человкъ одинъ можетъ зваться положительнымъ, который даетъ просторъ всмъ сторонамъ своего существованія, самъ развиваясь всесторонне и всесторонно сочувствуя жизни своихъ собратій.

Слдующій за Астаховымъ герой ‘Затишья’, Павелъ Алексичъ Веретьевъ, отчасти привлекательне своего столичнаго сверстника. За то онъ вредне его, ибо въ Астахов столичная мелочность погасила даже способность на зло, длать которое невозможно безъ шума, отвтственности, нервныхъ сотрясеній и другихъ неудобствъ, страшныхъ каждому положительному джентльмену. Веретьевъ представляетъ рзкую противоположность съ Владиміромъ Сергичемъ, хотя и нельзя сказать, чтобы люди въ род Веретьева были чмъ-нибудь лучше Астаховыхъ. ‘Изъ Всретьевыхъ никогда ничего не выходитъ,’ — говоритъ намъ самъ авторъ ‘Затишья’ — хотя иные люди и думали о Веретьев, что, но погуби онъ себя, изъ него чортъ знаетъ чтобы вышло…’ Юноши въ род Андрея Колосова почти всегда кончаютъ, какъ Веретьевъ: виною тому тоже своего рода положительность,— конечно не Фальшиво-джентльменская положительность, замченная нами въ Астахов, но та грубая, неряшливая положительность вивёра, которая проявляется въ слишкомъ безцеремонномъ обращеніи съ жизнью, съ ея законами и потребностями.

На Руси имется Веретьевыхъ столько же, а можетъ быть и боле, чмъ Астаховыхъ Астаховы процвтаютъ но большимъ городамъ и считаютъ за стыдъ носить темныя перчатки вечеромъ,— Веретьевы живутъ по усадьбамъ и другимъ вольнымъ уголкамъ, носитъ бархатныя курточки, и перчатки надваютъ только для танцевъ. Въ Астаховыхъ не имется ничего талантливаго, они не любятъ искусства ‘и не ищутъ знакомства съ поэтами (такъ сказано въ ‘Затишь’)’, напротивъ того — особы въ род Веретьева поражаютъ обиліемъ маленькихъ дарованій. Молодость первыхъ проходитъ по-старчески, молодость вторыхъ всегда бурна, всегда иметъ въ себ нсколько поэтическихъ сторонъ. Астаховъ принадлежитъ къ числу несчастныхъ людей, не позволившихъ себ ни разу быть пьяными, Веретьевъ, напротивъ того, страдаетъ противоположнымъ порокомъ. Астаховы, въ силу своего столичнаго джентльменства, женятся на уродахъ, для связей и богатства: они никогда не допускаютъ себя до сильной любви къ женщин, Веретьевы же дйствуютъ совершенно иначе: вся ихъ молодость проходитъ въ страстномъ, хотя и провинціальномъ донъ-жуанств. Веретьевы гоняются за женщинами не изъ щегольства, не изъ разсчета или самолюбія, но вслдствіе велній ихъ собственной размашистой натуры, необузданной въ минуты задора. Они любятъ щюжітонь жизнь, думаютъ, что эта любовь избавляетъ ихъ отъ всякой отвтственности за свои поступки и, вслдствіе того, вовсе не разборчивы въ своихъ нжныхъ похожденіяхъ. Имъ дла нтъ до того, что ихъ страсть можетъ погубить любящую двушку (какъ это случилось съ Машей въ ‘Затишь’), нарушить покой чужой жены, возбудить противъ себя общественное мнніе, повести къ позору и отвтственности передъ совстью: они прожигаютъ жизнь,— и дло кончено! Они не берегутъ себя, за что же беречь другихъ людей на свт! Астаховъ, при несомннной испорченности своей натуры, отступилъ бы съ негодованіемъ, еслибъ кто-нибудь посовтовалъ ему соблазнить Марью Павловну, Веретьевъ далеко не такъ щекотливъ, хотя въ сердц его гораздо боле свжести, чмъ у Владиміра Сергича. Оба героя ‘Затишья’ — современные эгоисты, да еще сверхъ того, эгоисты зараженные полу-образованіемъ. Корень ихъ злыхъ качествъ въ дурной почв, на которой они взросли: этимъ послднимъ соображеніемъ объясняется интересъ, возбуждаемый въ насъ, современныхъ читателяхъ, обоими лицами молодыхъ людей, дйствующихъ въ ‘Затишь.’ Авторъ повсти, наперекоръ своей обычной небрежности въ постройкахъ произведеній, мастерски провелъ обоихъ своихъ героевъ, съ тщаніемъ подготовилъ для нихъ интересныя и крайне характеристическія столкновенія. Первая встрча происходитъ въ деревн, посреди полнаго затишья, въ которое Владиміръ Сергичъ попалъ совершенно случайно, собираясь держать себя со всей величавостью столичнаго денди. И величавый денди Санктпетербурга жалокъ, какъ нельзя боле, передъ острымъ, развязнымъ, даровитымъ Веретьевымъ. Онъ смшонъ даже передъ другими, нсколько пошлыми особами, являющимися въ повсти: его положительность не возбуждаетъ ни въ комъ изумленія, его уклончиво-сухая рчь не находитъ даже ни одного внимательнаго слушателя. ‘Кисляй!’ говоритъ про него Веретьевъ, ‘кисляй!’ думаютъ про него лица, близкія къ Веретьеву. И дйствительно, вн своей мелкой столичной сферы, Владиміръ Сергичъ ничто иное, какъ кисляй, ненужная особа, полусонный ротазй, сующійся туда, гд его не спрашиваютъ, да въ придачу еще оскорбляющійся своимъ липшимъ положеніемъ. Говоря высокимъ слогомъ, ему нтъ мста на пир жизни, хотя бы и провинціальномъ пир. Пусть жизненный пиръ случается хотя въ мелкомъ уздномъ городишк — быть на немъ лишнимъ гостемъ — не можетъ назваться радостью. Посреди общихъ страстей, забавъ, горестей и наслажденій, Астаховъ проходитъ безъ страсти, горести, наслажденія и даже безъ веселости, даже наблюдая за жизнью, кипящей вокругъ него, нашъ Астахова, не ощущаетъ ничего, кром сознанія своей неловкости. Положеніе его на уздномъ бал, ссора съ Стельчинскимъ, будущимъ мужемъ сестры Веретьева, ночь въ ожиданіи дуэли — все это очертано съ большой живостью, все это понятно не одному столичному юнош положительнаго свойства, а какой изъ подобныхъ юношей когда-нибудь не бывалъ въ положеніи Астахова? И въ бесдахъ, и въ деревенскихъ веселостяхъ, и между женщинами. Веретьевъ въ конецъ забиваетъ Астахова, и мало того, что подавляетъ петербургскаго денди всей своей особою, но даже выручаетъ его изъ бды, становится между нимъ и узднымъ бреттеромъ, однимъ словомъ — является во всемъ блеск своего превосходства. Даже въ послднемъ деревенскомъ эпизод, длаясь свидтелемъ самоубійства преданной и покинутой Марьи Павловны, Астаховъ не можетъ не сознавать надъ собой превосходства порочнаго Веретьева: изъ-за Владиміра Сергича ни одна женишка не способна броситься въ воду!

Проходитъ лтъ восемь посл первой встрчи двухъ молодыхъ людей и мы снова встрчаемъ ихъ обоихъ: уже не посреди сельскаго простора, не на провинціальномъ бал, съ его оживленною толкотнею.— а въ Петербург, на Невскомъ проспект, въ часъ свтскихъ прогулокъ. Владиміръ Сергичъ Астаховъ идетъ но тротуару, поджидая жену свою и кланяясь безчисленнымъ знакомымъ. Онъ возмужалъ въ эти восемь лтъ, отпустилъ бакенбарды, сталъ еще довольне своимъ положеніемъ. Онъ чувствуетъ себя какъ дома на этомъ тротуар, посыпанномъ песочкомъ, онъ богатъ по жен и иметъ большія связи, на стогнахъ Петрограда нашъ Астаховъ уже не спасуетъ передъ сонмомъ Всретьевыхъ или Стельчпискихъ. И вдругъ — около Пассажа — на него натыкается господинъ въ альмавив и фуражк, особа самаго дурнаго тона, съ крашеными усами, съ заплывшими глазами, съ лицомъ сильно изношеннымъ ‘А, г. Астаховъ, здравствуйте’, бойко кричитъ незнакомецъ неопрятнаго вида. ‘Я видлъ васъ много лтъ тому назадъ, въ Т— ской губерніи. Меня зовутъ Веретьевымъ!’

Медаль повернулась другой стороною — теперь Астаховъ у себя дома, теперь ему достается покровительственно глядть на Веретьева. Снисходительно привтствуя стараго знакомца, онъ уже не робетъ передъ нимъ, но глубоко признаетъ все свое величіе передъ этимъ худо-одтымъ сбившимся съ толка бднягой. Онъ величаво разспрашиваетъ Веретьева о старыхъ знакомыхъ, о его сестр, о деревн, напоминаетъ ему страшное событіе, смерть Марьи Павловны.

‘Да, да, это ужасно, это ужасно, торопливо перебиваетъ Веретьевъ. Да, да. А помните, какъ вы чуть не подрались съ моимъ теперешнимъ зятемъ?

‘Гм! помню! съ разстановской возразилъ Владиміръ… мн иногда это все представляется какъ сонъ какой-то…

‘Какъ сонъ! отвчаетъ Петръ Алексичъ: — какъ сонъ! нтъ, это не былъ сонъ, но-крайней-мр для меня. Это было время молодости, веселости и счастія, время безконечныхъ надеждъ и силъ неодолимыхъ… А потъ мы съ вами теперь постарли, поглупли, да ни на что но стали годны, какъ разбитыя клячи, повыходились, повытерлись, да усы красимъ, да шляемся по Невскому — вотъ это скорй сонъ и сонъ самый безобразный… Жизнь прожита, и даромъ, нелпо, пошло прожита — вотъ что горько… А впрочемъ, прощайте…

‘Поглупли,— вино пьемъ,— усы красимъ,— parlez pour vous, mon cher, подумалъ про себя Астаховъ, но совсмъ тмъ отчего-то нахмурился и почувствовалъ приливъ негодованія.

А Веретьевъ быстро удалился, но поравнявшись съ одной изъ кондитерскихъ, остановился, вошелъ въ нее, и выпивъ у буфета рюмку водки, отправился чрезъ бильярдную — всю тусклую и туманную отъ табачнаго дыма,— въ заднюю комнату. Тамъ онъ нашелъ нсколькихъ прежнихъ товарищей, людей немолодыхъ и также изношенныхъ какъ онъ самъ, я юлой до сей поры считавшихъ его за очень даровитаго, необыкновеннаго человка. Тусклая и тлетворная трактирная жизнь раскинулась вокругъ когда-то блистательнаго Веретьева,— но въ утро своей встрчи съ Астаховымъ онъ не отдался ой съ обычной скоростью. Его мрачный видъ и жолчныя рчи на нсколько минутъ озадачили друзей Истра Алексича,— за тмъ онъ самъ поуспокоился,— затмъ… все пошло своимъ обычнымъ порядкомъ’.

Къ повсти ‘Яковъ Пасынковъ’, напечатанной въ 1855 году, мы должны отнестись строже, нежели ко многимъ изъ боле неудачныхъ произведеній нашего автора. Причина тому — превосходная мысль ‘Пасынкова’, до послдней степени страдающая отъ несовершенствъ разсказа, взятаго въ художественномъ отношеніи. Страстные поклонники Тургенева пытались уврять насъ, что ‘Пасынковъ’ есть эскизъ, что никто не можетъ помшать лучшему художнику писать эскизы на тему, имъ самимъ избранную. Мы не мене ихъ любимъ талантъ нашего повствователя, и, не взирая на то, не можемъ согласиться съ подобнымъ оправданіемъ. Эскизная манера,— и для кисти, и въ особенности для пера, иметъ свои условія, свои границы. Относительно этой манеры художникъ-литераторъ не можетъ позволять себ того, что дозволяется художнику-живописцу. Живописецъ гораздо свободне литератора, ибо для него самый небрежный эскизъ можетъ быть зародышемъ дивной картины, тогда какъ писатель, укладывая могучую мысль въ какой-нибудь недодланный очеркъ, какъ бы прощается съ своимъ нравомъ на мысль эту. Надъ вещью, пущенною въ публику, всми прочитанною и утратившею свжесть новизны, писатель никогда не садится вновь, какъ засиживался напримръ Рубенсъ надъ сюжетами, когда-то уже набросанными имъ самимъ въ легкихъ очеркахъ. Мы можемъ представить себ Калами, строго возсоздающаго на полотн одинъ изъ своихъ рисунковъ чорнымъ карандашемъ, но ршительно не можетъ вообразить себ Тургенева надъ вторичной обработкой ‘Пасынкова’, въ строго-художественномъ смысл. Въ живописи вся картина можетъ пересоздаться отъ небольшого числа новыхъ подробностей, отъ одного прикосновенія мастерской кисти,— а но смотря на то, и великимъ мастерамъ не слдуетъ слишкомъ увлекаться эскизной манерою,— что же посл этого сказать о художник-писател, замыкающемъ какія-нибудь превосходныя мысли въ рядъ несовершенныхъ очерковъ? Какое употребленіе можетъ онъ сдлать изъ труда наскоро-накиданнаго и наскоро-кинутаго публик? какими способами подогретъ онъ — со временемъ — ту мысль, которая стоила прочной обработки, но которая между-тмъ померкла, охладла и выдохнулась отъ своего безвременнаго появленія на свт?

День, въ который намъ удалось въ первый разъ прочитать ‘Якова Пасынкова’, былъ для насъ днемъ нкотораго разочарованія. Мы не имли случая прочесть повсти въ рукописи, но знали, на какой иде она построена, врили, что авторъ отдлываетъ ее съ большой любовью. Предъидущія повсти Тургенева, но серьозности воззрній, въ нихъ заложенныхъ, по справедливому вниманію, съ какимъ он встрчены были въ обществ и въ круг литераторовъ, совершенно извиняли ожиданія наши. Новый герой новой Тургеневской повсти будто самъ просился въ свтъ. Онъ былъ нуженъ посл Вязовниныхъ, Астаховыхъ и Веретьевыхъ, въ немъ имли сказаться намъ оправдательная, милая сторона той среды, изъ которой вышли лишніе люди нашего времени, съ ихъ пороками и страданіями. Тургеневъ долженъ былъ вывести на сцену одного изъ тихихъ, благородныхъ идеалистовъ, можетъ быть послдняго изъ идеалистовъ въ нашемъ обществ — какой просторъ для его Фантазіи, какая гармонія между счастливой темой и всмъ складомъ авторскаго дарованія! Къ самомъ благородств дла могъ онъ, нашъ любящій и свтлый поэтъ, найти столько силы на его исполненіе! Кто въ наше время не смялся надъ Пасынковыми, но кидалъ камней въ тихихъ романтиковъ, не, издвался надъ бдными фантазёрами, забывая о томъ, что весьма часто самый увлекающійся фантазёръ, даже съ здраво-положительной точки зрнія, бываетъ умнй и полезнй ложно-положительнаго человка! Идеалистъ — Пасынковъ, членъ одной семьи съ Вязовнинымъ, Веретьевымъ и Астаховымъ, одинъ изъ многочисленныхъ типовъ поколнія, вмст съ нами взросшаго, нуждался въ живой, горячей защит. Но какому праву люди, лишніе во всхъ отношеніяхъ, испорченные и безплодные указывали пальцемъ на Пасынкова, снисходительно смялись, поминая его имя, выдавали его головою въ пріятельскихъ бесдахъ, считали его чудакомъ и почти уродомъ? За что ему мшали читать нмецкихъ лириковъ, носить въ сердц образъ навки-любимой двушки, говорить о Шиллер, о слав и о любви съ другими благодушными, ему подобными чудаками? За что надъ нимъ издвались вс, вс безъ исключенія’ и педантъ Антропофаговъ, и величавый Помпейскій, и спивающійся съ круга Веретьевъ, и безсердечный Астаховъ, и даже вялый неряха Вязовнинъ, крпкій лишь въ сознаніи своего ложнаго джентельменства. По какому праву Пасынковымъ пренебрегали и горделивые старцы, и даже двушки, зараженныя свтскимъ ядомъ тщеславія? Разв идеалистъ-Пасынковъ, при всей ограниченной сфер своей дятельности, не былъ во сто кратъ счастливе, разумне, полезне людей, кидавшихъ въ него каменьями? Разв онъ не носилъ цлаго міра новостей въ своей чистой душ, разв онъ но умлъ умереть съ твердостью, разв онъ не любилъ много? Онъ прожилъ свою жизнь, разливая изъ непорочной души своей тихій свтъ, такъ отрадный для всхъ, кто къ нему приближался? Посл бесды съ Пасынковымъ, юноши уходили, чувствуя благородный трепетъ сердца, люди, избитые въ жизненной борьб, отдыхали въ присутствіи этого кроткаго и любящаго человка. То поколніе людей не пропало, которое, между сотнями Веретьевыхъ и Астаховыхъ, дало намъ десятокъ Пасынковыхъ. Уже одна мысль: ‘заступиться за Пасынковыхъ’, длала величайшую честь господину Тургеневу.

Дло кончилось почти-что одной мыслью,— говоримъ это не безъ душевнаго сожалнія. Вели бы еще сама мысль не высказывалась со всей полнотою, если бы самъ повствователь смутне разумлъ всю важность личности Пасынкова, мы были бы въ состояніи пройти всю повсть молчаніемъ. Теперь этого нельзя сдлать: испорченное твореніе всегда приковываетъ къ себ взглядъ цнителя, можетъ быть не остановившійся бы на произведеніи положительно-слабомъ. Тургеневъ зналъ что такое Пасынковъ, въ задач его не могло быть ничего непрочувствованнаго и недозрлаго. Когда онъ самъ принимается судить своего героя, его взглядъ ясенъ до чрезвычайности! ‘Пасынковъ — это слова автора нашего — былъ романтикъ, одинъ изъ послднихъ романтиковъ, съ которыми мн случалось встрчаться. Романтики теперь, какъ уже извстно, почти вывелись, по крайней мр, между ныншними молодыми людьми ихъ нтъ. Тмъ хуже для ныншнихъ молодыхъ людей!’ ‘Въ устахъ этого человка, сообщаетъ намъ г. Тургеневъ же: ‘слова — добро, истина, жизнь, наука, любовь, какъ бы восторженно они не произносились, никогда не звучали ложнымъ звукомъ. Везъ напряженія, безъ усилія вступалъ онъ въ область идеала, его цломудренная душа во всякое время была готова предстать предъ ‘святыню красоты’ — она ждала только привта, ‘прикосновенія другой души…’ ‘Какъ ни охватывалъ Пасынкова жизненный холодъ, горькій холодъ опыта,— нжный цвтокъ, рано разцвтшій въ сердц моего друга, уцллъ во всей своей нетронутой крас. Даже грусти, даже задумчивости не проявилось въ немъ съ годами, онъ, но прежнему, былъ тихъ, но вчно веселъ душою…’

А вотъ чувства, высказанныя авторомъ по поводу смерти Пасынкова:

‘….Весь этотъ вечеръ я думалъ, все думалъ о моемъ миломъ, незабвенномъ Пасынковъ,— объ этомъ послднемъ изъ романтиковъ, и чувства, то грустныя, то нжныя, проникали съ сладостной болью въ грудь мою, звучали въ струнахъ еще но совсмъ устарвшаго сердца… Миръ праху твоему, непрактическій человкъ, добродушный идеалистъ! и дай Богъ всмъ практическимъ господамъ, которымъ ты былъ всегда чуждъ, и которые, можетъ быть, даже посмются теперь надъ твоей тнью,— дай имъ Богъ извдать хотя сотую долю тхъ чистыхъ наслажденіи, которыми, наперекоръ судьб и людямъ, украсилась твоя бдная и смиренная жизнь!’

Все это превосходно, все это показываетъ зрлость, глубину и здравость замысла, но строки, нами приведенныя, еще не есть повсть. Соотвтствуетъ.!’ объективный Пасынковъ — Пасынкову задуманному, обставленъ ли герой произведенія сообразно его смыслу, высказывается ли онъ всецлымъ образомъ въ длахъ, намъ переданныхъ его біографомъ? На такіе вопросы восторженнйшій изъ почитателей автора нашего не отвтитъ утвердительно, между-тмъ какъ самый поверхностный анализъ повсти поможетъ намъ самимъ прослдить всю ея несоотвтственность съ идеею о Яков Пасынков, послднемъ романтик.

Вся исторія начинается разсказомъ посторонняго человка (не ршаемся сказать авторскимъ разсказомъ) о продлк не совсмъ чистаго свойства съ письмомъ одной влюбленной двушки. Посл холостого обда, на которомъ участвуетъ самъ разскащикъ,— нкій г. Асановъ хвастается своими любовными успхами, кидаетъ на столъ письмо, писанное къ нему двицей, въ которую влюблено и лицо о немъ говорящее,— вслдствіе чего и происходитъ первый эпизодъ повсти. Подъ вліяніемъ любви, ревности, досады и, можетъ быть, честнаго желанія остановить двушку отъ влеченія къ недостойному хвастуну, разскащикъ видится съ ною, длаетъ нескромность и впадаетъ въ самое горькое, унизительное положеніе, изъ котораго выручаетъ его Яковъ Пасынковъ, пансіонскій товарищъ и послдній изъ романтиковъ. Краткимъ описаніемъ юности Пасынкова, разсказомъ о его прямодушно-симпатическомъ поведеніи во всей только что переданной исторіи, кончается первая половина произведенія.

Во второй половин мы снова встрчаемъ милаго идеалиста, одинокимъ, больнымъ, приготовляющимся къ смерти. Много лтъ спустя посл нескромности, о которой было сказано, разскащикъ, прозжая но уздному городу отдаленной губерніи, встрчаетъ слугу Пасынкова, Елисея. Отъ него узнаетъ онъ о печальномъ положеніи своего товарища. Яковъ служилъ въ Сибири, былъ раненъ при поимк контрабандистовъ, и, пробираясь въ Одессу на лченіе,— увидлъ себя вынужденнымъ, по слабости здоровья, остановиться въ бдномъ городишк бднаго захолустья. Трогательное свиданіе друзей принадлежитъ къ числу лучшихъ отрывковъ повсти. Пасынковъ безнадежно боленъ, но его кроткая душа не потрясена близостью кончины, печальная развязка небогатой жизни не наполняетъ души его горечью,— онъ также добръ, какъ и прежде, онъ но прежнему свтелъ разумомъ, восхитительно ласковъ сердцемъ. Умирая, Пасынковъ повряетъ другу свою любовь къ Софь Злотницкой, той самой двушк, которую онъ примирилъ съ разскащиковъ и которая досталась недостойному Леонову. Смертью Якова кончается разсказъ, слегка дополненный нсколькими подробностями о Софь Николаевн Асановой, да еще объ одной крестьянской двушк, Маш, любившей бднаго идеалиста самой кроткой и простодушной любовью.

Вотъ постройка повсти ‘Яковъ Пасынковъ’,— постройка не только слабая и неполная, по, въ добавокъ еще, какъ бы распавшаяся на дв груды, нестройныя поодиночк, не подходящія одна къ другой, если ихъ взять въ общей сложности. Ни интриги, ни характеровъ, ни анализа высокихъ духовныхъ ощущеній не находимъ мы въ разсказ о послднемъ романтик, онъ весь скоре состоитъ изъ намековъ на интригу, характеры и анализъ. Оно тмъ горше для читателя, что иные изъ намековъ прекрасны. Само появленіе любящаго рыцарскаго идеалиста,— въ минуту нравственнаго униженія для его друга,— придумано, какъ нельзя лучше, но прочтите всю сцену, и вы удивитесь ея бдности. Юношескія воспоминанія героя о Пасынков проникнуты душевною теплотою, но чтобъ добраться, до нихъ, надо проглотить жосткое повствованіе о письм Леонова, о семейств Злотницкихъ, повствованіе, написанное не только съ неохотой, но какъ будто съ отвращеніемъ. Послдніе дни Якова очень хороши: въ правильно-обработанномъ произведеніи мы не желали бъ встртить лучшаго отрывка,— но что значитъ хорошій заключительный отрывокъ тамъ, гд нтъ самого произведенія? Небрежное, неласковое обращеніе Тургенева съ задачей своею, сказывается намъ всего лучше въ одной особенности Пасынкова: каждая его страница, имющая въ себ теплоту, состоитъ или изъ авторскаго разсужденія, или изъ лирической рчи, вложенной въ уста Якова, — сочинитель даже не дастъ себ труда воспользоваться своимъ вдохновеніемъ, не стремится воплотить его въ ряд образовъ или хотя въ оживленномъ разговор. Токъ поступать съ споимъ даромъ можетъ лишь начинающій юноша но неопытности, или умный, но безталантный нувелистъ, окончательно убжденный въ своей неспособности на малйшую степень творчества. За слабыя частности Пасынкова мы не находимъ словъ, достаточно строгихъ для г. Тургенева. Большаго недоврія къ сил, ему данной, къ той сил, которая для всхъ насъ представляетъ предметъ радости и гордости,— до Пасынкова вы не встрчали еще ни въ одномъ изъ произведеній высоко-даровитаго товарища нашего.

Но причин несовершенствъ формы, лишь слегка указанныхъ нами въ сжатомъ очерк, превосходно-задуманное лицо Пасынкова не только утрачиваетъ часть своей привлекательности, но теряетъ свое типическое значеніе. Съ помощью одного побочнаго эпизода и нсколькихъ разсужденій, написанныхъ не безъ теплоты, еще не исчерпаешь поэзіи, которая лежитъ въ основаніи послдняго романтика. Милая, симпатическая личность, свжій плодъ цлаго умнаго поколнія, еще не обрисуется въ картин идеализма на его смертномъ одр. Чтобъ прослдить за личностью Якова Пасынкова, чтобъ разъяснить читателю всю прелесть и законность этого отраднаго явленія, мало однихъ намековъ, какъ бы хорошо они ни были придуманы. Повсть, какъ мы сказали, написана намеками, изъ которыхъ самый небольшой трудъ могъ бы создать нчто выясненное до художественности. Разскащикъ говоритъ въ одномъ мст: ‘Въ дтств я привыкъ лгать… Передъ Яковомъ у меня языкъ не поворачивался на ложь’. И боле ничего не говорится въ поясненіе этой высокознаменательной черты, которая, въ художественномъ поясненіи, помогла бы намъ выяснить передъ своимъ воображеніемъ всю важность личности Пасынкова. Въ послднемъ эпизод, больной Яковъ выражается такимъ образомъ, посл чтенія стиховъ Лермонтова: ‘И я пытался пуститься въ поэзію и началъ одно стихотвореніе ‘Кубокъ жизни’ — ничего не вышло. Наше дла, братъ,— сочувствовать, не творить!‘ Опять яркая искра въ темнот, опять намекъ на истину, надъ которой стоитъ задуматься. Отчего же не задумался надъ нею нашъ авторъ?

Обращаясь къ практическимъ людямъ, г. Тургеневъ желаетъ имъ извдать хотя малую часть тхъ чистыхъ наслажденій, которыми Богъ украсилъ тихую и безвстную жизнь Пасынкова. Тутъ ключъ всего замысла, зерно повсти, бдное зерно, не давшее плода по авторской прихоти. Разъясни г. Тургеневъ цпь наслажденій, о которыхъ онъ здсь упоминаетъ,— и какой поэтической прелестью окружался бы его Яковъ Пасынковъ, какъ глубоко врзалась бы въ умы читателя мысль о законности Пасынковыхъ, о здравости романтическаго начала, вчно живого и вчно сильнаго на свт! И кто изъ новйшихъ писателей можетъ назваться способне Тургенева на подобное дло, чей талантъ богаче его таланта нжнымъ лиризмомъ, глубокою симпатичностью, тутъ необходимыми? Между всми нами, сильными и слабыми тружениками современнаго искусства, одинъ г. Тургеневъ можетъ сказать лучшее слово о здравомъ романтизм, о музык души человческой, о радостяхъ непорочной любви, о возвышенныхъ стремленіяхъ къ идеалу, о блаженств святой дружбы, понимаемой святымъ образомъ. Опытъ жизни не расхолодилъ и не озлобилъ поэта нашего, а напротивъ того, еще бле развилъ его свтлый духъ, какъ бы взлелялъ собою его любящія способности. Надъ Яковомъ Пасынковымъ, будь онъ обработанъ въ тиши сельскаго уединенія, плакали бы самые зачерствлые изъ читателей,— теперь онъ пробуждаетъ пріятныя чувства лишь въ цнителяхъ, очень зоркихъ, да еще очень близкихъ къ душевному міру самого автора.

Повсть ‘Переписка’, изданная посл Пасынкова, отчасти соприкасается къ разряду повстей, нами теперь разбираемому,— отчасти составляетъ нкоторый hors d’oeuvre въ общей ихъ связи. Герой ея, Алексй Петровичъ, иметъ кое-что сходное съ личностями, на изображеніи которыхъ столько разъ останавливался г. Тургеневъ въ послдніе года своей дятельности, съ другой стороны авторъ не придалъ ему никакого типическаго значенія, а исторія, случившаяся съ Алексемъ Петровичемъ, могла произойти со всякимъ другимъ лицомъ изъ современнаго свта. Вся интрига — и проста, и замысловата. Умный молодой человкъ, не разъ сходившійся съ любящею и нравственно-развитою двушкою, не обращалъ на нее особеннаго вниманія, потому-что во время знакомства съ нею, былъ заинтересованъ другою женщиною. Когда старая любовь выгорла, онъ почувствовалъ потребность въ умномъ, симпатическомъ существ, мимо котораго ему столько разъ случалось проходить съ холодностью. Въ спою очередь, и Марья Александровна, прежде не питавшая никакой искренности къ Алексю Петровичу, начала не безъ удовольствія вспоминать о его особ. Между бывшими, но теперь разлученными, пріятелями началась переписка, умная, благородная переписка, можетъ быть, отчасти слишкомъ умная, какъ они сами. Посл первыхъ посланій, Алексй почти влюбился въ Марью Александровну и Марья Александровна почувствовала еще большее влеченіе къ Алексю. Казалось, обоимъ корреспондентамъ судьба готовила на долю цлые годы прочной, тихой привязанности. Уже молодые люди условились повидаться лтомъ, въ деревн, уже письма ихъ приняли нжно-откровенное направленіе,— какъ вдругъ Алексй Петровичъ пересталъ писать и ухалъ куда-то за границу. Черезъ два гола посл прекращенія переписки, Марья Александровна получила одно, послднее письмо отъ человка, съ которымъ не дано было ей породниться душою… Алексй Петровичъ писалъ изъ Дрездена: ‘Я не хочу умереть не простившись съ вами. Я осужденъ докторами и самъ чувствую, что жизнь моя на исход’. Посл этого письма, какъ сказано въ начал повсти, Алексй дйствительно умеръ.

Въ чемъ же заключалась причина внезапнаго разрыва между нашими корреспондентами? Почему не развилась ихъ тихая, разумная любовь, къ которой оба они стремились со всею искренностью? Другая любовь, ‘ни дать ни взять холера или лихорадка’, неистово вторгнулась въ сердце героя, и вытснила изъ него вс тонкія чувства, о которыхъ онъ такъ много говорилъ въ письмахъ къ Марь Александровн. ‘Я влюбился въ танцовщицу’, признается Алексй Петровичъ. ‘Съ роковой минуты, въ которую я увидлъ эту женщину,— я принадлежалъ ей весь, какъ собака принадлежитъ своему хозяину, и если я и теперь, умирая, но принадлежу ей, такъ это только потому, что она меня бросила’. Послднее письмо Алекся Петровича пропитано могучимъ лиризмомъ, едвали подходящимъ къ положенію умирающаго человка, но въ томъ нтъ нужды, если лиризмъ, о которомъ мы упоминаемъ, такъ изящно соглашается съ лучшей стороной таланта въ самомъ сочинител.

Въ этихъ порывисто-поэтическихъ страницахъ послдняго посланія, личность Алекся Петровича выясняется передъ нами, насколько оно возможно для его живописца. Въ друг Марьи Александровны видимъ мы человка хорошаго и достойнаго, правильно развитаго по уму и сердцу,— но, подобію многимъ изъ предшествовавшихъ героевъ Тургенева, страждущаго недугомъ воли, если можно такъ выразиться. Прекрасными умствованіями пытается онъ узаконить явленіе, по имющее ничего необходимаго, энергическимъ диирамбомъ хочетъ онъ извинить послдніе годы своей жизни, погибшіе вслдствіе отсутствія энергіи въ его собственной натур. О томъ, что страсть не есть хроническая болзнь, мы не считаемъ долгомъ распространяться: — если бы оно было такъ, міръ оказался бы не тмъ міромъ, въ которомъ мы обитаемъ, а какимъ-то любовнымъ Бедламомъ, пріютомъ влюбленныхъ несчастливцевъ. Въ признаніяхъ Алекся Петровича многозначительна одна особенность — его пассивное поведеніе передъ страстью и всмъ міромъ униженія, ею навлеченнымъ. И въ старое время люди гибли отъ любви, и будутъ гибнуть еще черезъ сотни лтъ,— но только въ наше время нравственной вялости могутъ встртиться примры подобной инерціи передъ зломъ, отъ любви происходящимъ. Рыцарь стараго времени, эпикуреецъ прошлаго столтія, охлажденный герой въ Гарольдовомъ плащ,— вс сейчасъ названныя личности, попади он въ положеніе Алекся Петровича,— не пали бы нравственно безъ нкоторой борьбы за свою волю. Одинъ призвалъ бы на помощь свою гордость, другой уцпился бы за свой эгоизмъ, третій хотя за тщеславіе. Но Алексй Петровичъ, больное дитя современнаго общества, признаетъ безполезною самую мысль о защит. У него, какъ у многочисленныхъ его сверстниковъ, въ голов сидитъ одна идея, корень всей слабости, ‘страсть сильнй человческой воли, бороться съ нею невозможно, да и не стоитъ’. Вся жизнь ихъ проходитъ подъ вліяніемъ такой идеи, чувство долга для нихъ не боле, какъ туманная фраза, отъ того при первомъ сильномъ натиск страсти, этихъ людей, не подготовленныхъ къ жизненной борьб, ждетъ одинъ только исходъ коллизіи, то-есть неизбжное нравственное паденіе.

Только поглядвъ на героя ‘Переписки’ съ сейчасъ обозначенной нами точки зрнія, мы начинаемъ сознавать, почему предсмертное посланіе этого, чуть знакомаго намъ человка, производитъ на душу читателя такое сильное дйствіе. Въ грустныхъ признаніяхъ Алекся Петровича, по поводу униженій, данныхъ ему на долю его послднею и, можетъ быть, единственною страстью,— дорогъ намъ голосъ правды, вздохъ страданія, не разъ подслушанный нами самими отъ нашихъ друзей и родственниковъ. Червякъ, сглодавшій это честное, но больное сердце, не разъ мелькалъ передъ нашими собственными глазами. Недостатокъ воли, недостаточное сознаніе долга, отсутствіе нравственной энергіи,— вотъ причины страданій, о которыхъ разсказалъ намъ г. Тургеневъ съ поразительной врностью поэтическаго слова. Изъ послднихъ призваній Алекся Петровича невозможно выкинуть ни одной фразы, ибо въ нихъ каждая строка рисуетъ намъ образъ всего человка, знакомитъ насъ съ унылымъ фатализмомъ воззрній, въ немъ обитающихъ. Такъ тихо, кротко, безпощадно говорить о своемъ нравственномъ позор можетъ говорить лишь одинъ паціентъ изъ современнаго общества.

По форм своей, повсть ‘Переписка’ представляетъ большую противоположность съ ‘Пасынковымъ.’ Об вещи накиданы безъ большого старанія, этого скрывать нечего, но первая иметъ должную стройность, тогда какъ другая представляетъ изъ себя неотдланную повсть, которой листы въ добавокъ еще перепутаны въ типографіи. Разница происходитъ отъ весьма понятной причины: письменная, или, какъ говорилось въ старину, эпистолярная манера повствованія дается г. Тургеневу легче всякой другой манеры. Она даетъ просторъ мысли и лиризму, она легче допускаетъ импровизацію, наконецъ она не требуетъ той объективности въ изображеніи лицъ, къ которой мы такъ привыкли за послднее время. Въ письмахъ, да еще въ дневникахъ, представляется такое раздолье каждому тонко-образованному писателю, особенно писателю, но имющему привычки усидчиво заниматься каждою своей страницею! Переписка’, ‘Дневникъ Лишняго Человка’, наконецъ, ‘Фаустъ,’ окончательно убдили насъ въ томъ, что для г. Тургенева имется впереди одна форма произведеній, какъ нельзя ближе согласующихся съ его дарованіемъ. Не отказываясь отъ строгой повствовательной формы въ трудахъ, наиболе имъ любимыхъ, нашъ авторъ смло можетъ прибгать къ манер писемъ или дневника тамъ, гд время или настоятельная потребность высказаться принудятъ его къ быстрой работ.

1856 годъ долженъ былъ сдлаться важнымъ годомъ для автора разбираемыхъ нами ‘Повстей и Разсказовъ’. И товарищи и почитатели г. Тургенева знали, что онъ при везъ съ гобой въ Петербургъ новое произведеніе, крайне серьозное по иде, и объемомъ своимъ превосходившее вс его повсти, до той норы напечатанныя. На основанія предшествовавшихъ вещей и общественныхъ взглядовъ, въ нихъ заложенныхъ, можно было догадываться о будущемъ значеніи ‘Рудина’ въ общей связи трудовъ поэта нашего дло, начатое Дневникомъ Чулкатурина, продолжавшееся въ ‘Двухъ Пріятеляхъ’ и ‘Затишь’, слегка затронутое въ ‘Пасынковъ’ и ‘Переписк’ (тогда еще не напечатанной, но уже извстной въ литературномъ кругу), должно было подвергнуться новому, можетъ быть, окончательному разсмотрнію въ цлой большой повсти, задуманной строго и обработанной съ любовью. Въ теченіе пяти лтъ трудясь надъ одной изъ большихъ сторонъ нашего поколнія, посвящая свое вниманіе на изслдованіе исторіи людей лишнихъ въ обществ, Тургенева, все еще не охватывалъ всего вопроса съ должной полнотою. Его Веретьевы, Вязовнины, Чулкатурины имли въ себ много жизненнаго, много близкаго къ нашему сердцу,— но имъ не приходилось ни разу дйствовать на простор, становиться въ соприкосновеніе съ жизнью широко-понятою. Эти герои страдали и жили по маленькимъ уголкамъ, сталкивались съ не очень богатыми личностями, всюду приходили какъ чудаки-гости, вызжающіе изъ своихъ логовищъ только лишь по крайней необходимости. Въ ‘Рудин,’ сказывали намъ, читателю предстояло увидть нчто другое. Въ новой повсти долженъ былъ явиться весь современный человкъ, разсмотрнный съ точки зрнія его моральныхъ несовершенствъ, смягченныхъ горькимъ ихъ сознаніемъ, его безсилія передъ разумно-практической стороной жизни, но безсилія, отчасти выкупаемаго другими утшительными сторонами характера. Рудинъ, лицо взятое изъ дйствительности, долженъ былъ служить олицетвореніемъ цлаго класса мыслящихъ и благонамренныхъ людей, понапрасну разтратившихъ свои силы отъ неумнія привести свое существованіе въ гармонію съ тою сферой, гд должно было протекать это существованіе. Короче сказать, въ повсти ожидали мы встртить нчто въ род исповди цлаго поколнія, имвшаго важное вліяніе на собственное развитіе наше. Г. Тургеневъ, между всми современными писателями, имла, вс данныя, необходимыя для подобной задачи. Заслуги и заблужденія благородныхъ, по нсколько лишнихъ товарищей его собственной юности, могли въ немъ, боле чмъ во всякомъ другомъ поэт, встртить судью зоркаго, но любящаго и неозлобленнаго. Наконецъ, онъ имлъ и право, и возможность, съ помощью поэтической силы, ему данной отъ природы, возвести въ рядъ симпатическихъ образовъ весь запасъ своихъ долгихъ, добросовстныхъ наблюденій надъ современными недугами современныхъ тружениковъ жизни.

‘Рудинъ’ появился въ январ 1856 года,— вторая часть повсти не заставила ждать себя долго, и все произведеніе закончилось въ томъ же году, въ февральской книжк Современника. Общій отзывъ читателей и очень развитыхъ, и очень неразвитыхъ, сказался весьма скоро, въ одной и той же форм. Самый тонкій цнитель и самый втренный дилетантъ согласились въ одномъ приговор: ‘Рудинъ есть вещь истинно замчательная и, мстами, неудовлетворительная’. Когда же-пришлось опредлять точне степень достоинства и недостатковъ новой повсти,— отзывы раздлились и представили изъ себя нчто сбивчивое. Идея произведенія, но своей глубин, могла выдержать какой угодно анализъ, хотя и тутъ одни цнители нашли, что Тургеневъ обошелся съ Рудинымъ весьма слабо, тогда какъ другіе почти обвиняли автора въ чрезмрной строгости приговора. Художественная сторона повсти, напротивъ того, сама давала на себя оружіе многимъ черезчуръ взыскательнымъ цнителямъ. Во многихъ мстахъ ‘Рудина’, вмсто живыхъ сценъ, тянулся голый разсказъ отъ авторскаго лица, вмсто личностей, рельефно-очертанныхъ, появлялись фигуры, едва обозначенныя не совсмъ врною кистью. И со всмъ тмъ, повсть ‘Рудинъ’, разсматриваемая даже съ самой строго-художественной точки зрнія, признана была всми за новый, важный шагъ въ дятельности Тургенева. Въ ней не было недоконченностей и небрежностей, бросавшихъ такую тнь на многія предшествовавшія повсти автора нашего: она отличалась богатою и многостороннею поэзіею, наконецъ ея идея гармонировала съ формой, на сколько оно было возможно при трудности задачи. Переходъ отъ цлаго ряда эпизодическихъ эскизовъ къ произведенію, имющему почти видъ романа, всегда выходитъ труденъ, а г. Тургеневъ сладилъ съ этимъ переходомъ, какъ слдовало честному и добросовстному писателю его дарованія. Вся его новая вещь носила на себ привлекательный слдъ серьозной мысли и, благодари этому слду, поэтическія частности ‘Рудина’ имли въ себ нчто разительное, свжее, новое. Короче сказать, повсть особенно полюбилась людямъ, коротко знакомымъ со средствами ея сочинителя, цнителямъ, очень хорошо знающимъ, какихъ достоинствъ они въ прав ждать отъ Тургенева, и съ какими слабыми сторонами поэта они должны мириться но необходимости.

Мы не намрены съ подробностью разбирать повсти, еще никмъ не позабытой, повсти, о которой было такъ много говорено и писано. Статья наша и безъ того вышла гораздо обширне, чмъ мы предполагали при ея начал. Вещи, подобныя ‘Рудину’, всегда оставляютъ слдъ въ обществ. Потому-то, дорожа временемъ и разсчитывая на воспоминанія читателей, мы позволяемъ себ предположить, что въ пересказываніи интриги, завязки и развязки повсти ‘Рудинъ’, въ настоящее время не настоитъ никакой надобности. Нсколько словъ о геро всего произведенія будутъ сказаны нами теперь же.

Что такое Дмитрій Николаевичъ Рудинъ?— вотъ вопросъ, отъ разршенія котораго зависитъ законность и правда всей повсти. Въ какой мр этотъ человкъ, исполненный силы и слабости, вялости и энергіи, въ какой мр онъ правиленъ, какъ дйствующій герой художественнаго созданія, вренъ себ, какъ общественный типъ вашего времени? Есть ли между нами много Рудиныхъ, и не носитъ ли каждый изъ насъ, современныхъ русскихъ людей, въ душ своей какую-нибудь частицу Тургеневскаго Рудина? Смло отвчаемъ — да, на вс вопросы сейчасъ сдланные. Рудинъ есть дитя своего времени, своего края и своей переходной эпохи. Рудины жили и живутъ между нами, длая пользу и предъ людямъ, ихъ окружающимъ. Многіе изъ насъ въ юности увлекались Рудинымъ, многіе изъ насъ, въ былое время молодости, слушали Рудинскія импровизаціи такъ, какъ въ повсти, насъ занимающей, простодушный студентъ Басистовъ слушалъ вдохновенныя разсужденія Дмитрія Николаевича. По одна двушка съ теплой душою любила людей въ род Рудина, и горько платилась за свою привязанность. Не одинъ практическій смертный, подобный Лежневу, глядлъ на Рудина съ дружескимъ состраданіемъ, не одинъ презрнный злоязычникъ, въ род Пигасова устремлялъ стрлы своего остроумія на бдную, измученную жизнью особу Рудина. Рудины были не безполезны обществу въ свое время, можетъ быть они нужны ему и теперь,— во всякомъ случа никто не иметъ права кидать камнемъ въ этихъ вчныхъ странниковъ жизни, безпріютныхъ ‘инвалидовъ мысли’. Рудинъ много гршилъ, но ему должно быть прощено многое, за огонь любви къ истин, въ немъ горвшей, за неутомимое стремленіе къ идеалу, за его сочувствіе къ слабымъ, за его вражду къ житейской неправд. Рудинъ много служилъ длу добраго слова, хотя всю жизнь свою не могъ возвыситься до пониманія дла, до возможной и необходимой гармоніи съ средой его окружающей. Въ разъединеніи дла и слова лежитъ корень всхъ недостатковъ Рудина,— основаніе всей его грустной, но близкой къ намъ личности. Рудинъ есть живой плодъ нашего ранняго, быстро развивающагося, порывистаго просвщенія. Рудина нельзя называть ни русскимъ человкомъ, ни космополитомъ, ни германцемъ, или какимъ-нибудь другимъ иноземцемъ. Онъ застрльщикъ между двумя арміями, усталый часовой между двумя лагерями. Европейское современное просвщеніе, не примненное къ жизни, дало намъ Рудина, по матеріалъ, изъ котораго создалось это лицо,— взятъ изъ нашего отечества, изъ круга людей, жившихъ между нами.

Рудинъ долженъ назваться человкомъ просвщеннымъ: сердце его смягчено знаніемъ, благородная жажда идеала словно родилась съ нимъ вмст. Но уму и душ онъ опередилъ многихъ просвщенныхъ людей одного съ нимъ края, опередилъ — и остановился посреди блестящаго пути, не умя воспользоваться сокровищами, только-что добытыми. Причина такого бездйствія, разршившагося полнымъ безсиліемъ передъ практическою жизнію, заключается въ отсутствіи воли, въ неспособности къ правильному воспринятію началъ истиннаго просвщенія. Можно до глубины существа нашего пропитаться добрымъ словомъ,— и при всемъ томъ, оказаться дтски-слабымъ въ т минуты, когда предстанетъ необходимость сдлать дло изъ добраго слова. Человкъ просвщается тмъ же путемъ, какъ и общество, какъ и государство. Человкъ, просвщающій себя, долженъ быть, для своего нравственнаго міра, въ нкоторомъ смысл тмъ же, чмъ былъ великій преобразователь Россіи, государь Петръ Великій,— для края, Богомъ ему ввреннаго. Подобно тому, какъ нашъ великій просвтитель, усиліями могучей своей воли, вводилъ великія идеи, ямъ добытыя, въ жизнь и бытъ Россіи, всякій честный и слабый человкъ, обогащаясь сокровищами мудрости, обязанъ, во что бы ни стало, сроднить эти сокровища съ своей жизнью, примнить ихъ къ средствамъ и потребностямъ среды, его окружающей. Мало одной горячей любви къ правд,— надо проводить эту правду по всей жизни нашей. Мало проводить правду съ упорствомъ и необузданной горячностью,— надо быть мудрымъ, практическимъ, своевременнымъ въ ея примненіи. Одного идеала мало для просвщенія, съ одной благородной горячкою ничего не сдлаешь, съ однимъ краснорчивымъ словомъ не уйдешь далеко. Необходимо просвщенному дятелю жизни коротко знать вс средства той среды, гд ему судьбой назначено жить. Онъ не долженъ требовать отъ младенца того, что можетъ дать лишь мудрецъ, ему подобный. Онъ не иметъ права возмущаться несовершенствами общества и, уединясь на прохладныя метафизическія вершины, считать свою человческую обязанность исполненною. Пламенно воспринявъ изъ просвщенія то, что кажется ему свтлымъ и плодотворнымъ — онъ исполняетъ лишь одну вступительную часть своей задачи. Сама задача заключается въ жизни, въ носильномъ я непреложномъ примиреніи съ жизнью, въ неотступномъ и благотворномъ вліяніи на общество, среди котораго онъ родился.

Рудинъ и цлая семья Рудиныхъ — не поняли той задачи, о которой мы говорили сейчасъ — за вступительной ея частью (а эта часть была ими изучена въ совершенств) они забыли всю сущность своей науки, упустили изъ вида весь долгъ своего существованія. Чужеземная мудрость ихъ не столько извратила, сколько отуманила, сердце ихъ осталось человчнымъ, но воля ихъ, слишкомъ парализованная развитіемъ созерцательныхъ способностей, не пошла съ ними въ уровень. Говоря метафорическимъ слогомъ, Рудины явились на жизненную битву (battle of life) съ полнымъ воображеніемъ и готовностью на подвигъ, но подвиговъ не могли совершить, потому-что самое поприще боя было имъ совершенно незнакомо. Не ознакомясь со средствами своего противника, не имя понятія о мстахъ, ими занятыхъ,— наши бдные бойцы мысли съ первыхъ шаговъ увидали себя окруженными, смятыми, сбитыми съ позиціи. Первая житейская неудача была для нихъ неудачей всей жизни, потому-что для людей, въ род Рудина, нтъ середины между безконечнымъ довріемъ къ своей сил и полнымъ упадкомъ всякой энергіи. Для Рудиныхъ нтъ ни житейскаго, благороднаго упорства, ни искуснаго отступленія посл неудачи, ни несокрушимой вры въ свое назначеніе.

Посл всего нами сейчасъ сказаннаго, читателю будетъ понятно, что типъ человка, въ род Рудина, никакъ не можетъ быть удовлетворительно развитъ въ одномъ эпизодическомъ разсказ. Самъ Гоголь, при всей своей невроятной сил на созданіе живыхъ лицъ, по взялся бъ за такую задачу, ужасающую но ея многосложности. Чтобъ Рудинъ могъ высказаться въ художественной полнот созданія, надо ввести читателя въ запутанные изгибы этой запутанной души и, мало того, развить передъ нимъ многостороннею картину столкновеній Рудина съ дйствительностью. Форма біографическая, письменная, тутъ придутся лучше обыкновенной повствовательной формы съ рядомъ обыкновенныхъ сценъ и представленій. Нитей оказывается слишкомъ много для того, чтобъ затянуть ихъ въ одинъ узелъ, безъ огромныхъ усилій надъ этой работой, сверхъ великаго труда требующей еще великаго хладнокровія въ труженик. Мы еще не настолько отдалились отъ Рудиныхъ, чтобъ съ безпристрастіемъ глядть въ глаза этихъ страждущихъ собратовъ нашихъ: мы сами еще носимъ въ себ много рудинскаго. Можно осуждать или оправдывать героя послдней большой повсти Тургенева, но отнестись къ нему спокойно и безпристрастно едва ли кто-нибудь въ силахъ. Рудинъ не властвуетъ надъ думами цлаго извстнаго поколнія, какъ напримръ властвовалъ Печоринъ въ свое время,— но за то въ наши дни Печоринъ есть лицо отжившее и сведенное съ пьедестала, чего о Рудин сказать невозможно.

Г. Тургеневъ не только вполн сознавалъ важность дла, имъ предпринятаго, но и принялъ вс зависящія отъ него мры къ серьозной борьб съ своею задачею. Повсть была писана во время тихихъ сельскихъ досуговъ, безъ торопливости, безъ перерывовъ въ труд. Она была много разъ прочитана въ кругу людей, которыхъ мнніемъ дорожилъ авторъ, она исправлялась и передлывалась вплоть до того дня, когда обычаи нашей спшной журнальной дятельности могли терпть такую медленность. Нтъ спора въ томъ, что нсколько лишнихъ мсяцевъ работы много бы дали Рудину,— но передъ нами теперь то, что сдлано авторомъ, а не то, что могъ бы онъ совершить при иныхъ условіяхъ. Не обинуясь говоримъ, что обработка повсти насъ крайне обрадовала, что въ ней мы увидли тотъ почтенный и серьозный элементъ труда, который еще боле подкрпилъ нашу всегдашнюю симпатію къ таланту Тургенева. На борьбу съ трудной темою, на выясненіе личности Рудина, такъ трудно поддающейся объективному представленію, пошла цлая сокровищница лучшихъ пріемовъ поэта. Всюду, даже въ блднйшихъ страницахъ повсти, сказывался его свтлый умъ, его тонкая поэтическая наблюдательность, его многосторонне-симпатическія воззрнія на жизнь пашу. Любители строгой художественности могли ратовать противъ многихъ частностей Рудина, для цнителей тонко-развитыхъ по уму, для читателей, любящихъ заглядывать въ душу любимаго писателя, для литературныхъ лакомокъ однимъ словомъ — повсть ‘Рудинъ’ могла назваться дорогимъ подаркомъ.

По замыслу Тургенева, главнымъ эпизодомъ повсти, тмъ эпизодомъ, который долженъ былъ составлять собою какъ бы ключъ къ уразумнію всей личности Рудина, считается исторія любви Дмитрія Николаевича къ Наталь Ласунской. Такъ какъ ‘Рудинъ’ не есть дневникъ или біографія, или автобіографія, то разсчетъ автора въ этомъ случа весьма понятенъ: идея повсти не можетъ никогда раздробляться на нсколько равносильныхъ эпизодовъ, безъ ущерба всему произведенію. Во всякомъ труд повствовательнаго свойства, полезно сводить вс нити разсказа къ одному центру: объ этомъ спорить никто не будетъ. Но можно спорить и задумываться о томъ, соотвтствуетъ ли главный эпизодъ Рудина значенію всей повсти, сосредоточиваетъ ли онъ въ себ вс данныя къ разумнію личности героя, короче сказать, даетъ ли его художественная форма достаточное разъясненіе на всю мысль, заданную себ авторомъ. По нашему личному мннію, до этого, во чтобы ни стало, необходимаго результата, не достигъ нашъ авторъ. Нечего и говорить о томъ, что онъ предпринялъ свой трудъ съ благороднымъ рвеніемъ, что онъ задумалъ его добросовстно и выполнилъ совершенно честно: не взирая на все это, не взирая на поэтическую силу, красящую собой весь эпизодъ, нами теперь разсматриваемый, главная интрига повсти отличается неполнотою. Отношенія Рудина и Натальи задуманы превосходно, художественная коллизія между словомъ и дломъ, между страстью и фразой, между юной ршимостью и вялымъ отсутствіемъ воли — стоитъ всего вниманія цнителей. Передъ честной, тихой, двическою энергіей семнадцатилтней двушки ярко выступаютъ вс противоположныя недостатки Рудина, и самъ герой разоблачается во всей своей грустной дйствительности. И, не смотря на то, Рудинъ и посл эпизода съ Натальей остается тмъ же загадочнымъ, не вполн разъясненнымъ страдальцемъ, какимъ онъ былъ до своего послдняго свиданія съ любящей двушкой. Самъ авторъ видитъ это, и, подобно миологическому Сизифу, снова принимается за трудъ, только что конченный, стараясь съ помощью замтокъ Лежнева и его послдняго, превосходнаго разговора съ Рудинымъ дополнить то, что необходимо. Уже одно то обстоятельство, что прощаніе Натальи съ Дмитріемъ Николаевичемъ не занимаетъ собою послднихъ страницъ повсти, говоритъ о неполнот ея главнаго эпизода. Почему же произошла такая неполнота, почему весь характеръ Рудина не обозначился передъ читателемъ черезъ основной узелъ всей нами разбираемой повсти?

Недостатокъ полной гармоніи^— между идеей повсти и главнымъ эпизодомъ по части ея воплощенія, но нашему мннію, происходитъ отъ двухъ причинъ. Во-первыхъ, любовь Рудина къ Наталь не есть та любовь, при которой вс силы человка приходятъ въ напряженіе и вслдствіе того сосредоточиваются въ одномъ фокус, драгоцнномъ для художника-наблюдателя человческой природы. Горячая страсть дйствительно заставляетъ всякаго человка высказываться съ возможной полнотою, но дло въ томъ, что Дмитрій Николаевичъ Рудинъ не иметъ горячей страсти къ Наталь. Лежневъ, назвавшій Рудина кокеткою, холоднымъ энтузіастомъ, человкомъ, лишоннымъ крови и натуры, превосходно обозначилъ всю разницу, которая проявилась между блистательнымъ говоруномъ и тихой, неразговорчивой двушкою, имъ заинтересовавшеюся. Наталья Ласунская живетъ любимымъ избранникомъ, не говоря ни одной фразы, Рудинъ, въ свою очередь, такъ и сыплетъ фразами,— а разставшись съ любящей двушкой, вспоминаетъ слова Донъ-Кихота Санхо-Панс: ‘Свобода, другъ мой Санхо,— это одно изъ драгоцннйшихъ достояній человка!’ Вотъ что говоритъ Рудинъ въ т минуты, когда у любящей двушки сердце разрывается на части! Наталья готова на вс жертвы, на вс доказательства своей преданности, на цлую жизнь нужды и тревоги, въ отвтъ на вс стремленія возвышенной двической натуры, Дмитрій Николаичъ говоритъ ей: ‘ваша матушка не согласна. Нечего и думать объ этомъ’. Объясненіе Рудина съ Натальей превосходно, но своимъ совершенствомъ оно только подтверждаетъ мысль нашу о томъ, что, прослдивъ за исторіей Рудинской любви, читатель все-таки не видитъ передъ собой, въ ясномъ образ, самого Рудина.

Изъ обстоятельства, сейчасъ нами разъясненнаго, истекаетъ и другая причина несовершенства повсти. Рудины не поясняются черезъ страсть — объ этомъ совершенно позабылъ нашъ авторъ Предположивъ Дмитрія Николаевича безумно и горячо влюбленнымъ (всякія чудеса случаются на свт), создавши другой типъ женщины и придумавши самую характеристическую коллизію между двумя лицами, мы все-таки увидимъ себя въ невозможности разгадать Рудина по исторіи его страсти. Рудинъ влюбленный, даже отчаянно влюбленный, поступитъ въ разрядъ любопытнйшихъ явленій для психолога, но не смотря на то, судить но немъ о настоящемъ и всмъ намъ современномъ тип будетъ также неудобно, какъ судить о свойствахъ и характер незнакомаго человка, наблюдаемаго въ минуты тяжкой болзни. Для натуръ, подобныхъ Рудину, страсть ку женщин можетъ быть горячкою, холерою (какъ для Алекся Петровича въ ‘Переписк’),— никакъ не нормальнымъ проявленіемъ всей ихъ души, какъ это бываетъ съ натурами здоровыми. Лежневъ или Волынцевъ, во влюбленномъ состояніи, останутся прежними, твердыми, обыкновенными людьми, объясняемыми ихъ страстью: эта страсть выдвинетъ наружу ихъ добрыя качества, раскроетъ передъ наблюдателемъ ихъ стремленія и затаенные помыслы — подобнаго результата никогда не произойдетъ съ влюбленнымъ Рудинымъ. Люди, неспособные къ страсти, но почему-либо ею захваченные, всегда будутъ представлять собой явленіе исключительное и какъ бы оторванное отъ общей связи явленій ихъ прошедшей жизни. Рудинъ влюбленный истинно не будетъ тмъ Рудинымъ, который философствовалъ въ Берлин, отпускалъ горячія импровизаціи на вечерахъ у Покорскаго, гостилъ у Дарьи Михайловны и разстроивалъ первую любовь Лежнева (смотри разговоръ Михаила Михайлыча съ Александрой Павловной). Теперь изъ заключеній нашихъ поэтому поводу не мудрено будетъ вывести полное сужденіе о причинахъ, почему въ повсти Тургенева главный эпизодъ всего произведенія недостаточно знакомитъ читателя съ личностью Дмитрія Николаича.

И такъ, вотъ нашъ безпристрастный и, по возможности, осмотрительный выводъ о всей вещи. Въ постройк ‘Рудина’ есть та роковая неправильность, которую мы въ свое время выслдили въ постройк ‘Колосова’, перваго изъ всхъ произведеній автора нашего. Герой произведенія, взятый какъ типъ, какъ объективная личность, проявившаяся въ главномъ эпизод задуманнаго труда, не иметъ достаточной, собственно ему принадлежащей жизни. Персонажъ Дмитрія Рудина, подобно личности Андрея Колосова, не выясняется передъ нами въ совершенств, не соприкасается съ тми сторонами дйствительности съ которыми онъ (по иде, заложенной въ его созданіе) долженъ былъ соприкасаться всми своими нравственными сторонами. Колосовъ, въ приключеніи съ Варинькой, проявилъ намъ лишь самыя слабыя стороны своей души, Рудинъ, въ эпизод съ Натальей, выказалъ себя существомъ далеко худшимъ, нежели онъ есть на самомъ дл. Въ обихъ повстяхъ авторъ счелъ долгомъ, для оправданія и истолкованія обоихъ героевъ, ввести въ дло пояснительные аргументы, какъ отъ своего лица, такъ и отъ лица другихъ персонажей, дйствующихъ въ его разсказ. Об вещи исполнены поэтической прелести, которая, во многихъ мстахъ, съ избыткомъ выкупаетъ недостатки объективнаго творчества, разъясняя и истолковывая частности произведеній, въ томъ- нуждающіяся. Тугъ и кончается параллель между однимъ изъ первыхъ и однимъ изъ послднихъ трудовъ Тургенева. Боле сближать ихъ между собою не предстоитъ ни надобности, ни возможности. Незрлая, хотя чрезвычайно изящная повсть ‘Колосовъ’, никакъ не можетъ равняться съ ‘Рудинымъ’ ни въ поэтическомъ, ни въ художественномъ отношеніи. Не взирая на вс несовершенства главной постройки, ‘Рудинъ’ Тургенева есть глубокій этюдъ надъ современнымъ человкомъ, твореніе, длающее честь и поэту, имъ занявшемуся, и литератур, его породившей. Годъ, ознаменованный подобными произведеніями искусства, не можетъ назваться годомъ, понапрасну пролетвшимъ для одного изъ нашихъ даровитйшихъ писателей. Можно находить большія неоконченности въ ‘Рудин’, можно спорить о ‘Рудин’, можно изъ своей головы пополнять авторское воззрніе на личность Рудина,— но холодно пройти мимо этой личности и художественнаго созданія, ея разъясненію посвященнаго, не дозволяется ни одному изъ чтителей русскаго искусства.

Трудъ нашъ по поводу повстей Тургенева оконченъ, долгая и многосложная задача выполнена нами по мр нашихъ силъ и способностей. О ‘Фауст’ уже было говорено въ нашемъ журнал, сверхъ того эта замчательная повсть, кажущаяся намъ началомъ новой дятельности въ ея автор, должна быть разсмотрна въ связи съ другими произведеніями, которыхъ мы ожидаемъ и вправ ожидать отъ дальнйшей дятельности автора ‘Записокъ Охотника’. Мы кончаемъ нашу послднюю статью подъ вліяніемъ самаго пріятнаго впечатлнія: издалека донесся до насъ голосъ привта и одобренія, голосъ того самаго дорогого намъ писателя, котораго отзывъ о нашей рецензіи для насъ теперь цнне всхъ возможныхъ проявленій читательской симпатіи. Мы трудились не напрасно и можемъ сказать, что по крайней мр первая часть задачи не была для насъ трудомъ неблагодарнымъ. Пусть же долго и долго звучитъ, въ дружескомъ круг нашемъ и въ молодой нашей литератур, тотъ симпатическій и любимый голосъ поэта-прозаика, къ которому такъ хорошо подходитъ званіе любезнйшаго и любимйшаго изъ современныхъ русскихъ писателей!

1857.

Читайте также: