Повесть о двух городах, Диккенс Чарльз, Год: 1859 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 365 минут(ы)

ПОВСТЬ О ДВУХЪ ГОРОДАХЪ.

ВЪ ТРЕХЪ КНИГАХЪ.

ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА.

КНИГА ПЕРВАЯ: ВОЗВРАЩЕНЕ КЪ ЖИЗНИ.

I.
Періодъ.

То было самое лучшее и самое худшее время, вкъ разума и глупости, эпоха вры и безврія, пора просвщенія и невжества, весна надежды и зима отчаянія, мы имли все передъ собою и не имли ничего, мы летли прямо къ небесамъ и шли также прямо въ совершенно-противуположную сторону, — короче этотъ періодъ такъ мало похожъ на настоящее время, что самые крикливые между его авторитетами принимали его какъ выраженіе добра или зла, только въ превосходной степени уравненія.

Король съ широкою челюстью и очень-некрасивая королева сидли на престол англійскомъ, король съ широкою челюстью и королева красавица сидли на престол французскомъ. Въ обоихъ государствахъ, властителямъ, благословеннымъ земными благами, казалось ясне свта, что существовавшій порядокъ былъ установленъ навки.

Это былъ тысяча-семьсотъ-семьдесятъ-пятый годъ отъ Рождества Христова. Духовныя откровенія посщали Англію въ этотъ счастливый періодъ, какъ и въ настоящее время. Мистрисъ Саутскотъ, только-что исполнилось двадцать-пять лтъ, предсказатель — гвардейскій рядовой — провозвстилъ торжественное наступленіе этого блаженнаго дня рожденія, объявивъ, что Лондонъ и Вестминстеръ провалятся. Только двнадцать лтъ передъ-тмъ отчитывали духа птушьяго-переулка, передававшаго постукиваніемъ свои посланія, какъ это длали духи въ прошедшемъ году, такъ неестественно лишенные всякой оригинальности. Англійская корона и народъ получили недавно посланіе, совершенно-земнаго содержанія, отъ конгресса британскихъ подданныхъ въ Америк: и довольно-странно, это посланіе было большей важности для цлаго рода человческаго, нежели вс всти, разглашаемыя цыплятами птушьяго-переулка.

Франція, не столь осчастливленная въ духовномъ отношеніи, какъ сестра ея по гербу, скатывалась съ вершины своего величія съ необыкновенною легкостью, оттискивая себ бумажныя деньги и мотая ихъ. Подъ руководствомъ своихъ христіанскихъ пастырей, сна забавлялась, между-прочимъ, человколюбивыми подвигами, въ род слдующаго: одинъ молодой человкъ былъ приговоренъ тамъ къ отрубленію рукъ, вырваннаго языка щипцами и сожженію, за то, что не сталъ на колна, въ дождь, передъ грязною процессіею монаховъ, проходившихъ на разстояніи нсколькихъ десятковъ саженъ отъ него. Очень-вроятно, что между-тмъ, какъ убивали этого страдальца, въ лсахъ Швеціи и Норвегіи росли деревья, уже отмченныя лсничимъ-судьбою на срубъ, чтобъ потомъ распилить ихъ въ доски, изъ которыхъ долженъ быть сдланъ корпусъ извстной подвижной машины, съ мшкомъ и ножемъ, такой страшной въ исторіи. Очень-вроятно, что въ полуразвалившихся сараяхъ земледльцевъ, обработывавшихъ тяжелую почву въ окрестностяхъ Парижа, укрывались отъ непогоды, въ этотъ же самый день, неуклюжія телги, забрызганныя деревенскою грязью, которыя обнюхивала свинья, на которыя садилась дворовая птица и которыя фермеръ смерть ужо выбрала себ для возовъ революціи… Но лсничій и фермеръ, трудясь безостановочно, работали, однакоже, молча, никто не слышалъ, какъ они двигались въ непроницаемой тишин, тмъ-боле, что малйшее подозрніе ихъ дятельности было атеизмомъ, государственною измною.

Англія не могла похвастаться порядкомъ и покровительствомъ закона. Отчаянные грабежи вооруженною рукою повторялись въ самой столиц каждую ночь, газетныя объявленія предостерегали семейства, вызжавшія изъ города, чтобъ они отдавали свою мебель на сбереженіе, въ мебельные магазины, для большей безопасности, ночной разбойникъ превращался на день въ торговца Сити, и когда товарищъ купецъ, котораго онъ остановилъ, узналъ его и назвалъ но имени, онъ застрлилъ его на-повалъ и ухалъ, семь разбойниковъ остановили почту, почтарь убилъ троихъ, но у него недостало зарядовъ, и одинъ изъ уцлвшихъ четверыхъ застрлилъ его, посл чего почта была спокойно разграблена, великолпный владыка Сити, лондонскій лордъ-меръ, былъ принужденъ остановиться на Трнамъ-грин и добровольно отдать все, что при немъ было, разбойнику, который обчистилъ эту знаменитость въ виду ея свиты, заключенные въ лондонскихъ тюрьмахъ дрались со сторожами и блюстители закона стрляли въ нихъ изъ ружей, заряженныхъ пулями, воры срзывали алмазные кресты съ шей благородныхъ лордовъ, на придворныхъ выходахъ, мушкатеры отправлялись въ Сен-Джайльсъ, отыскивать контробанду, народъ стрлялъ по мушкатерамъ, мушкатеры стрляли но народу, и никто не воображалъ, что эти происшествія слишкомъ выходили изъ обыкновеннаго порядка вещей. Среди нихъ, палачъ, всегда занятый, то боле чмъ безполезный, былъ въ постоянномъ требованіи: то онъ нанизывалъ цлые ряды разнородныхъ преступниковъ, вшая въ субботу грабителя, захваченнаго во вторникъ, то онъ клеймилъ людей дюжинами въ Ньюгет, то сожигалъ памфлеты у дверей вестеминстерской палаты, сегодня лишалъ жизни гнуснаго убійцу, завтра жалкаго воришку, укравшаго шесть пенсовъ у фермерскаго мальчишки.

Вс эти дла и тысяча подобныхъ имъ совершались въ дорогомъ старомъ тысячу-семьсотъ-семьдесятъ-пятомъ году. Посреди ихъ, между-тмъ, какъ дровоскъ и фермеръ работали незамчаемые никмъ, короли съ широкими челюстями и королевы, некрасивая и красавица, двигались съ достаточнымъ шумомъ, и сильною рукою подтверждали свои божественныя права. Такимъ-образомъ тысяча-семьсотъ семьдесятъ пятый годъ тащилъ за собою своихъ великихъ людей и миріады маленькихъ созданій, дйствующихъ лицъ этой хроники между-прочимъ, вдоль но лежавшимъ передъ ними дорогамъ.

II.
Почта.

Передъ однимъ изъ лицъ, о которыхъ идетъ дло въ этой исторіи, лежала дуврская дорога, поздно вечеромъ, въ пятницу, въ ноябр. Онъ слдовалъ по ней за дуврскою почтовою каретою,— тяжело тащившеюся за Шутерсъ-гиль. Онъ шелъ въ гору, въ грязи, возл кареты, подобно другимъ пассажирамъ, не потому, что имъ особенно нравилась эта прогулка, при теперешнихъ обстоятельствахъ, но потому что гора, упряжь грязь и почто были такъ-тяжелы, что лошади уже три раза останавливались и разъ даже потащили карету поперегъ дороги, съ возмутительнымъ намреніемъ отвезти ее назадъ въ Блакгитъ. Возжи и бичъ, кучеръ и кондукторъ, однакожь, успли прочесть имъ статью военаго положеніи, осуждавшую такое мятежное желаніе, совершенно-оправдывавшее, впрочемъ, мнніе, что нкоторыя животныя одарены смысломъ — и четверка сдалась и принялась за свое дло.

Съ поникшими головами, протаптывали он себ дорогу въ густой грязи, барахтаясь и спотыкаясь на каждомъ шагу, какъ-будто он были готовы распасться на части. Всякій разъ, какъ кучеръ останавливалъ ихъ воинственнымъ кликомъ ‘го! го-го!’, ближайшій конь сильно встряхивалъ головою и сбруей, какъ необыкновенно-горячая лошадь, отрицая всякую возможность втащить карету на гору. Всякой разъ, какъ конь этотъ поднималъ такой шумъ, путешественникъ вздрагивалъ, какъ слабонервный путешественникъ, и выходилъ изъ задумчивости.

Туманъ наполнялъ всю долину и поднимался на холмъ, подобно злому духу, ищущему и ненаходящему покоя. То былъ липкій, холодный туманъ, медленно распространялся спъ въ атмосфер, слоями, видимо слдовавшими одинъ за другимъ, подобно волнамъ отравленнаго моря. Онъ былъ такъ густъ, что укрывалъ вс окружавшіе предметы отъ свта каретныхъ фонарей, которые только, да еще нсколько футовъ дороги, оставались видимыми, паръ отъ лошадей сливался съ туманомъ, какъ будто указывая, что он были его единственными виновниками.

Два другіе пассажира, подобно первому, тащились на гору рядомъ съ каретою. Вс трое были закутаны по самыя скулы и уши и обуты въ ботфорты. Ни одинъ изъ нихъ не могъ сказать, судя по виду, что за люди были два остальные его товарища, каждый изъ нихъ тщательно укрывался отъ любопытства своихъ спутниковъ. Въ то время путешественники не поддавались очень на откровенность по первому слову, потому-что каждый, на большой дорог, могъ быть разбойникъ или въ союз съ разбойниками. На каждой почтовой станціи, въ каждомъ кабачк, вы могли встртить кого-нибудь на жалованьи разбойничьяго атамана, начиная съ самаго хозяина и оканчивая послднимъ конюхомъ. Такъ думалъ про себя и кондукторъ дуврской почтовой кареты, поднимавшейся на Шутерсъ-гиль въ этотъ вечеръ, въ пятницу, ноября тысячу-семьсотъ-семьдесятъ-пятаго года, стоя на своемъ мст, сзади кареты, топая ногами и не спуская глазъ и рукъ съ оружейнаго ящика, гд заряженный мушкетъ лежалъ сверху шести или восьми заряженныхъ пистолетовъ, закрывавшихъ охотничій ножъ.

Дуврская почта находилась именно въ своемъ обыкновенномъ, естественномъ положеніи: ковдукторъ подозрвалъ пассажировъ, пассажиры подозрвали другъ друга и кондуктора, вс они подозрвали кого-нибудь, а кучеръ былъ увренъ только въ своихъ лошадяхъ и готовъ былъ принять присягу на библіи, что они негодились для зды.

— Го-го! говорилъ кучеръ:— то-то! подтяни еще, и мы на вершин, и тогда будьте прокляты, довольно мн было хлопотъ съ вами, добраться до нее! Джо!

— Га-ло! отвчалъ кондукторъ.

— Который часъ у тебя, Джо?

— Одиннадцать часовъ и добрыхъ десять минутъ.

— Кровь моя! воскликнулъ раздосадованный кучеръ: — и мы еще не на вершин Шутерсъ-гиля! Ну, пошли!

Горячая лошадь, оборванная, ударомъ бича, посреди самаго ршительнаго отрицанія, потянулась впередъ и за нею подхватили три остальныя лошади. Дуврская почтовая карета потащилась опять, и рядомъ съ нею снова принялись мсить грязь ботфорты пассажировъ. Они остановливались, когда карета останавливалась, дружно ютясь около нея. Еслибы который-нибудь изъ трехъ осмлился предложить другому, пройтись впередъ въ туман и темнот, то его застрлили бы на мст, застрлили, какъ разбойника.

Съ послднею натугою карета очутилась на вершин холма. Лошади остановились, чтобы еще разъ вздохнуть, кондукторъ сошелъ внизъ, затормозить колесо, для сну ска, и отворить карету пассажирамъ.

— Тсъ! Джо! закричалъ кучеръ предостерегательнымъ голосомъ, смотря внизъ съ козелъ.

— Что скажешь, Томъ?

Оба они стали прислушиваться.

— Послушай, Джо! Кто-то за вами рысью детъ.

— Галопомъ, Томъ, отвчалъ кондукторъ, оставляя дверь и проворно поднимаясь на свое мсто.— Господа, именемъ короля я обращаюсь къ вамъ!

Съ этимъ поспшнымъ призывомъ, онъ взвелъ курокъ своего мушкета и сталъ въ оборонительное положеніе.

Пассажиръ, отмченный въ этой исторіи, стоялъ на подножк кареты, два другіе пассажира были позади него и готовились сейчасъ же за нимъ послдовать. Онъ остановился на подножк, они остановились за дорог внизу, Вс смотрли, поперемнно, то на кучера, то на кондуктора и прислушивались. Кучеръ смотрлъ внизъ, кондукторъ смотрлъ назадъ, и даже горячая лошадь навострила уши и смотрла назадъ, не обнаруживая ни малйшаго отрицанія.

Тишина, наступившая теперь, съ остановкою кареты, еще увеличивала спокойствіе ночи, дйствительно было очень-тихо. Одышка лошадей приводила карету въ сотрясеніе, какъ-будто она въ-самомъ-дл была въ тревожномъ состояніи, сердца пассажировъ бились такъ сильно, что, вроятно, можно было ихъ слышать, во-всякомъ-случа, спокойная пауза указывала достаточно-замтнымъ образомъ для уха, что люди задыхались, удерживали дыханіе и что ожиданіе ускоряло ихъ пульсъ.

Лошадиный топотъ быстро приближался.

— Го-го! заревлъ кондукторъ на сколько у него было мочи.— Стой! или я выстрлю!

Топотъ вдругъ остановился и изъ тумана послышался человческій голосъ: ‘Это дуврская почта?’

— А какое валъ дло? отвчалъ кондукторъ: — вы кто?

— Это-ли дуврская почтовая карета?

— Зачмъ вамъ знать?

— Мн нужно одного пассажира.

— Какого пассажира?

— Мистера Джарвисъ Лорри.

Отмченный нами пассажиръ сію же минуту обнаружилъ, что это было его имя. Кондукторъ, кучеръ и два другіе пассажира посматривали на него недоврчиво.

— Не двигайтесь съ мста, закричалъ кондукторъ голосу въ туман:— а то я неравно ошибусь и мою ошибку не поправишь во всю вашу жизнь. Господинъ именемъ Лорри, отвчайте безъ обиняковъ.

— Въ чемъ дло? отвчалъ пассажиръ нсколько дрожащимъ голосомъ.— Кому меня нужно? Джери, это ты?

— Ма не нравится голосъ Джери, если это онъ, ворчалъ про себя кондукторъ: — онъ слишкомъ-спиливъ для меня.

— Да, мистеръ Лорри.

— Въ чемъ дло?

— Депеша къ вамъ оттуда. П. и Ко.

— Кондукторъ, я знаю этого посланнаго, сказалъ мистеръ Лорри, спускаясь на дорогу, подталкиваемый сзади, довольно-неучтиво, другими двумя пассажирами, которые поспшно влзли въ карету, захлопнули дверь и опустили окошко.— Онъ можетъ подойдти ближе, здсь нтъ ничего худаго.

— Надюсь, что нтъ, да кой-чортъ меня въ этомъ увритъ, сказалъ кондукторъ отрывисто, какъ-будто обращаясь къ самому — себ.— Га-ло!

— Га-ло! сказалъ Джери, еще боле сипливымъ голосомъ, чмъ прежде.

— Подъзжайте шагомъ, понимаете ли вы меня? Да если у васъ пистолеты въ чушкахъ у сдла, то держите ваши руки подальше отъ нихъ, я, чортъ возьми, какъ-разъ ошибусь, и моя ошибка выльется пулею. Дайте-ка теперь посмотрть на себя.

Фигура лошади и всадника медленно приблизилась сквозь раздавшійся туманъ и подъхала къ сторон кареты, гд стоялъ пассажиръ. Всадникъ остановился и, взглянувъ на кондуктора, подалъ пассажиру небольшую свернутую бумагу. Лошадь его задыхалась, и она и всадникъ были покрыты грязью отъ копытъ до шляпы.

— Кондукторъ! сказалъ пассажиръ доврчивымъ голосомъ.

Бдительный кондукторъ, держа правою рукою ложе поднятаго мушкета, а лвою — его стволъ и не спуская глазъ съ всадника, отвчалъ отрывисто:— Сэръ.

— Бояться здсь нечего. Я принадлежу къ банку Тельсона. Ты долженъ знать банкъ Тельсона въ Лондон. Я ду въ Парижъ по дламъ. Крона на водку. Позволь мн прочесть депешу.

— Не задерживайте только, сэръ.

Онъ развернулъ ее у свта каретнаго фонаря и прочелъ сначала про себя, потомъ вслухъ: ‘Дождитесь въ Дувр мамзели’.

— Депеша недлиина, кондукторъ. Джери передай мой отвтъ: возвращенъ къ жизни.

Джери вздрогнулъ.— Дьявольски-странный отвтъ, сказалъ онъ наисиплйшимъ голосомъ.

— Возьми это посланіе назадъ, они будутъ знать, что я получилъ его, какъ-бы я написалъ отвтъ. Счастливый путь. Добрая ночь!

Съ этими словами пассажиръ отворилъ дверь кареты и вошелъ въ нее, безъ всякой помощи своихъ спутниковъ, проворно спрятавшихь часы и кошельки въ сапоги и теперь притворившихся спящими.

Карета потащилась опять, сопровождаемая тяжелыми облаками тумана, тсно охватывавшими ее при спуск съ горы. Кондукторъ положилъ свой мушкетъ въ оружейный ящикъ, осмотрлъ оружіе въ немъ, осмотрлъ добавочную пару пистолетовъ, заткнутую за поясомъ и небольшой ящикъ подъ сидньемъ, гд находилось нсколько кузнечныхъ инструментовъ, два факела и коробочка съ трутомъ. Онъ былъ снабженъ этимъ необходимымъ снарядомъ, и когда каретные фонари разбивались и гасли, что случалась часто, ему стоило только запереться въ карету и высчь огонь посредствомъ кремня и огнива — остерегаясь только, чтобы искры не упали на солому — съ достаточнымъ удобствомъ и безопасностью, при особенной удач, минутъ въ пять.

— Томъ! раздалось тихо надъ имперіаломъ кареты.

— Га-ло, Джо.

— Слышалъ ты депешу?

— Слышалъ, Джо.

— Что ты понялъ изъ нея, Томъ?

— Ршительно ничего Джо.

— Вотъ-такъ сошлись, подумалъ кондукторъ: — я понялъ столько же самъ.

Джери, между-тмъ оставленный одинъ, среди мрака и тумана, слезъ съ лошади, нетолько чтобы облегчить своего замученнаго коня, но также чтобы отереть грязь съ лица и стряхнуть воду съ полей шляпы, въ которыхъ воды могло свободно помститься бутылки три. Постоявъ съ поводомъ, навернутымъ на руку, густо забрызганную грязью, пока стукъ колесъ почтовой кареты не замеръ совершенно въ тишин ночи, онъ повернулся и побрелъ съ горы.

— Посл такого галопа отъ темпльскихъ воротъ, я не положусь на твои переднія ноги, старуха, пока мы не выйдемъ на ровное мсто, говорилъ этотъ осиплый посланникъ своей кобыл:— ‘Возвращенъ къ жизни’. Вотъ адски-странное посланіе. Такія посланія не по теб, Джери! Да, Джери, ты, просто, съ толку собьешься, если возвращеніе къ жизни войдетъ въ моду!

III.
Ночныя тни.

Поразительный фактъ, надъ которымъ можно позадуматься:— каждое человческое созданіе такъ устроено, что оно представляетъ глубокую тайну для остальныхъ людей. Я думаю, когда я вхожу ночью въ большой городъ, каждый изъ этихъ тсно-скученныхъ домовъ заключаетъ свою собственную тайну, въ каждой комнат въ нихъ — своя тайна, каждое бьющееся сердце въ сотняхъ тысячъ людей есть тайна въ нкоторыхъ чувствованіяхъ, для сердца, ближайшаго къ нему. Это объясняетъ отчасти страхъ самой смерти. Я не могу уже боле перевертывать листы этой дорогой книги, которую я такъ любилъ, которую я надялся современемъ прочесть до конца. И не могу уже боле глядть въ неизмримую глубину этой массы воды, гд я, при блеск мимолетнаго свта, высматривалъ схороненное сокровище. Книга замкнулась пружиною навсегда, когда а усплъ прочесть только одну страницу. Вчный морозъ сковалъ воду, когда свтъ игралъ на ея поверхностью, а я въ невдніи стоялъ на берегу. Мой другъ умеръ, мой ближній умеръ, моя любовь, жемчужина моей души умерла. Это неумолимое утвержденіе, увковченіе тайны, которыя всегда была въ этихъ личностяхъ и которую я долженъ носить въ себ до конца жизни. На кладбищахъ этого города, черезъ который я прохожу, скажите, есть ли хоть одинъ мертвецъ, котораго было бы трудне разгадать, нежели для меня сокровеннйшую личность его дятельныхъ жителей, или имъ меня?

Въ этомъ отношеніи, нашъ верховой иметъ такія же права, по своему природному и неотъемлемому наслдію, какъ и король, первый министръ, или богатйшій купецъ въ Лондон, точно также три пассажира, заключенные въ узкомъ объем тащившейся старой почтовой кареты, были тайнами другъ для друга, столь же непроницаемыми, какъ еслибъ каждый изъ нихъ находился въ своей собственной карет, запряженной шестерикомъ, и цлое графство раздляло ихъ.

Верховой халъ назадъ легкою рысью, останавливаясь довольно-часто, у кабачковъ, чтобъ выпить, собраться съ мыслями и нахлобучить треугольную шляпу на глаза. Его глаза была совершенно подстать этому головному убору: чорные плоскіе глаза, безъ малйшей глубины, такъ близко сведены вмст, какъ-будто они боялись, что взгляды ихъ будутъ подмчены въ-одиночку, еслибъ боле-значительное разстояніе раздляло ихъ. Они имли очень-непріятное выраженіе, выглядывая изъ-подъ старой треугольной шляпы, похожей на треугольную плевательницу, и изъ-подъ толстой шали, въ которою были закутаны горло и подбородокъ и которая спускалась почти до самыхъ колнъ. Когда онъ останавливался выпить, онъ отодвигалъ лвою рукою шаль, пока правою вливалъ жидкость въ горло, и потомъ сейчасъ же закутывался.

— Нтъ, Джери, нтъ! говорилъ верховой, постоянно повторяя ту же тему: — это не по теб, Джери. Джери, ты честный торговецъ, это не по твоему роду занятій! ‘Возвращенъ!..’ Пусть я лопну, если онъ не былъ пьянъ!

Это посланіе въ такой степени тревожило его умъ, что онъ нсколько разъ былъ готовь снять шляпу и почесать голову. Голова, плшивая на маковк, была покрыта жесткими черными волосами, которые торчали клочками и росли но лбу почти до самаго широкаго, плоскаго носа. Она была такъ-похожа на верхъ забора, утыканнаго гвоздями, что лучшіе игроки въ чехарду, вроятно, отказались бы прыгать черезъ него, какъ черезъ самаго опаснаго человка.

Между-тмъ, какъ онъ халъ передать посланіе ночному сторожу въ караульн у дверей банка Тельсона, который долженъ былъ передать его главнымъ хозяевамъ, находившимся внутри, ночныя тни, ему казалось, принимали формы, соотвтствующія его странному содержанію, т же ночныя тни принимали другія, страшныя формы въ глазахъ лошади, въ согласіи съ ея собственнымъ тревожнымъ состояніемъ, и она пугалась на каждомъ шагу.

Почтовая карета съ тремя таинственными спутниками все это время тащилась, тряслась, дребезжала и билась по своей скучной дорог, и тни ночныя также являлись путешественникамъ въ формахъ, которыя создавали ихъ дремлющіе глаза и блуждающія идеи.

Въ почтовой карет происходилъ набгъ на Тельсоновъ банкъ. Пассажиръ, принадлежавшій къ нему, продернувъ руку за ремень, чтобъ не толкать сидвшаго противъ него спутника, при каждомъ толчк кареты качалъ постоянно головою съ полузакрытыми глазами. И окошечки кареты, и каретные фонари, тускло-свтившіе сквозь лихъ, и большой узелъ его спутника превращались въ банкъ, банкъ, производившій громадныя операціи. Дребезжаніе упряжи обращалось въ звонъ монеты, и въ пять минутъ банкъ уплачивалъ втрое боле векселей, нежели какъ это бывало на-самомъ-дл, несмотря на вс его заграничныя и внутреннія сношенія. Потомъ передъ нимъ раскрывались подземныя кладовыя Тельсонова банка, со всми драгоцнными сокровищами и тайнами, извстными только пассажиру (а он были ему довольно-хорошо извстны), и онъ ходилъ между ними съ огромными ключами и тускло-горвшею свчею, все было цло, безопасно и также надежно и тихо, какъ въ послдній разъ, когда онъ видлъ ихъ.

Но хотя банкъ не оставлялъ его, точно также, какъ и карета, въ неясномъ сознаніи, какъ боль подъ вліяніемъ пріема опіума, другія впечатлнія постоянно преслдовали его впродолжеліе цлой ночи. Онъ халъ кого-то откапывать изъ могилы.

Тни ночныя не указывали, которое изъ множества лицъ, передъ нимъ носившихся, на-самомъ-дл принадлежало похороненному человку, но вс они принадлежали мужчин лтъ сорока-пяти и различались преимущественно выраженіемъ страстей и степенью мертвенности и истощенія. Гордость, презрніе, пренебреженіе, упрямство, покорность, сожалніе смнялись одно за другимъ, точно также, какъ и разнообразіе впалыхъ щекъ, помертвлаго цвта лица и исхудалаго тла. Но въ общемъ, черты лица были одинаковы и каждая голова была преждевременно сда. Сотни разъ, дремавшій пассажиръ спрашивалъ у этого призрака:

— Какъ давно похоронены?

Отвтъ былъ постоянно одинаковъ:— почти восьмнадцать лтъ.

— Вы потеряли всякую надежду, что васъ отроютъ?

— Давно уже.

— Вы знаете, что вы возвращены къ жизни?

— Я слышалъ такъ.

— Я надюсь, вы хотите жить?

— Не знаю какъ сказать.

— Показать вамъ ее? Хотите ее видть?

Отвты на этотъ вопросъ были различны и противорчили одинъ другому. Иногда это былъ безсвязный отвтъ:— ‘подождите, это убьетъ меня, если я слишкомъ-скоро увижу ее’. Иногда, потокъ нжныхъ слезъ былъ однимъ отвтомъ, а за ними слдовали слова поведите меня къ ней’. Иногда это былъ изступленный отвтъ: ‘я не знаю ея, я не понимаю’.

Посл такого воображаемаго разговора, пассажиръ начиналъ въ своемъ воображеніи копать, копать и копать, то лопатою, то большимъ ключомъ, то руками, чтобъ выкопать это несчастное созданіе. Вырытое наконецъ, съ землею на лиц и въ волосахъ, оно вдругъ распадалось въ прахъ. Пассажиръ вздрагивалъ про себя и опускалъ окошко, чтобъ почувствовать дйствительность тумана и дождя.

Но даже когда его глаза были совершенно открыты, когда они слдили за туманомъ и дождемъ, за движущимся пятномъ свта отъ каретныхъ фонарей, за изгородями по сторонамъ дороги, даже и тогда вншнія ночныя тни сливались съ призраками, наполнявшими внутренность кареты. Банкирскій домъ у темпльскихъ воротъ, дйствительныя банкирскія операціи вчерашняго дня, дйствительная кладовая, дйствительная эстафета, посланная за нимъ, дйствительный отвтъ, отправленный на ней — вс являлись здсь, и посреди ихъ поднималось помертвлое лицо, и онъ опять заговаривалъ съ нимъ.

— Давно похоронены?

— Почти восьмнадцать лтъ.

— Я надюсь, вы хотите жить?

— Не знаю какъ сказать?

И онъ копалъ… копалъ… копалъ, пока нетерпливое движеніе одного изъ пассажировъ не убждало его поднять окошко, продернуть руку въ ремень и подумать немного о двухъ спящихъ фигурахъ, во умъ скоро оставлялъ ихъ, и они скрывались въ банкъ и могилу.

— Давно похоронены?

— Почти восьмнадцать лтъ.

— Вы потеряли всякую надежду, что васъ отроютъ?

— Давно уже.

Слова эти еще звучали въ его ушахъ, также ясно, какъ слова, сказанныя въ дйствительной жизни, когда утомленный пассажиръ вдругъ почувствовалъ наступленіе разсвта, и тни ночныя исчезли.

Онъ опустилъ окошко и взглянулъ на восходящее солнце. Передъ нимъ открывалась полоса вспаханной земли, съ плугомъ, оставленнымъ здсь вчера вечеромъ, когда изъ него были выпряжены лошади, за нею спокойный кустарникъ, еще сохранившій огненно-красные и желтые, золотистые листья.

IV.
Приготовленіе.

Почтовая карета благополучно достигла Дувра, прежде полудня, старшій буфетчикъ отели ‘Ройяль Джоржъ’ открылъ, по обыкновенію, ея дверь. Онъ сдлалъ это съ знаками особенно-церемоннаго привтствія, потому-что перездъ изъ Лондона въ почтовой карет, въ зимнее время, былъ подвигомъ, съ счастливымъ исполненіемъ котораго стоило поздравить отважнаго путешественника.

На этотъ разъ такое поздравленіе относилось только къ одному путешественнику: два спутника его были оставлены на дорог, у мста своего назначенія. Заплеснлая внутренность кареты, съ сырою, грязною соломою, непріятнымъ запахомъ и темнотою, была скоре похожа на большую собачью конуру. Мистеръ Лори, ея пассажиръ, вываливавшійся изъ нея покрытый соломою, закутанный мохнатымъ покрываломъ, въ широкополой, обвислой шляп и съ грязными ногами, представлялъ совершенное подобіе большой собаки.

— Буфетчикъ, отправляется завтра пакетботъ въ Кале?

— Да-съ, сэръ, если погода продержится и втеръ будетъ попутный. Около двухъ часовъ пополудни приливъ будетъ наславу, сэръ. Постелю, сэръ?

— Я не лягу въ постель до ночи, но мн нужна спальня и цирульникъ.

— И потомъ завтракъ, сэръ? Будетъ исполнено, сэръ. Пожалуйте сюда, сэръ. Эй, покажите ‘комнату согласія!’ Чемоданъ джентльмена и горячую воду въ ‘комнату согласія.’ Снять сапоги съ джентльмена въ ‘комнат согласія.’ (Вы найдете тамъ, сэръ, чудесный огонь въ камин, изъ настоящаго морскаго угля). Цирульника въ ‘комнату согласія.’ Ну, пошевеливайтесь же тамъ для ‘комнаты согласія!’

Спальня согласія всегда отводилась пассажиру почтовой кареты, и такъ-какъ пассажиры были всегда плотно закутаны съ головы до ногъ, то эта комната имла особенный интересъ для цлаго заведенія Ройяль Джоржъ, хотя человкъ постоянно одинаковой наружности входилъ въ нее, но вс возможные виды людей выходили изъ нея. Вотъ почему теперь, какъ-будто случайнымъ образомъ, сошлись на дорог изъ ‘спальни согласія’ въ столовую другой буфетчикъ, два носильщика, нсколько горничныхъ и сама хозяйка, когда джентльменъ лтъ шестидесяти, форменно одтый въ коричневую пару, довольно-поношенную, но еще хорошо-сохранившуюся, съ широкими четыреугольными обшлагами и такими же лацканами на карманахъ, отправлялся завтракать.

Джентльменъ въ коричневой пар въ это утро былъ единственнымъ постителемъ столовой. Столъ для его завтрака былъ придвинутъ къ огню, и освщенный его свтомъ, дожидаясь завтрака, джентльменъ сидлъ такъ спокойно, какъ на сеанс для портрета.

Онъ смотрлъ очень-методическимъ и солиднымъ человкомъ, положивъ руки на колна, между-тмъ, какъ громкіе часы били звонкую проповдь подъ его жилетомъ съ лацканами на карманахъ, какъ-бы сравнивая свою тяжеловсность и прочность съ легкостью и мимолетностью пылавшаго огня. У него была красивая нога и онъ довольно гордился этимъ, его коричневые чулки сидли въ-обхватъ и были очень-тонки, его башмаки и пряжки, хотя простыя, были красивы. Онъ носилъ довольно-странный, небольшой, кудрявый, лоснившійся парикъ, желтоватаго цвта, какъ ленъ, очень-плотно сидвшій на голов, который, должно предполагать, былъ сдланъ изъ волосъ, но по виду судя, гораздо-вроятне, что онъ былъ выпряденъ изъ шелку, или стеклянныхъ волоконъ. Его блье, хотя не такой же тонины, какъ его чулки, было бло, какъ вершины волнъ, разбивавшихся о сосдній берегъ, или какъ отдаленныя точки парусовъ, блиставшихъ на солнечномъ свт. Лицо, но привычк напряженное и успокоенное, еще было оживлено, изъ-подъ страннаго парика, парою влажныхъ, блестящихъ глазъ, которыя, нтъ сомннія, въ прежнее время трудно было ихъ хозяину пріучить къ строгому и скрытному выраженію тельсонова банка. Щеки его покрывалъ свжій румянецъ, и лицо, хотя морщиноватое, носило неглубокіе слды гора. Но можетъ-быть, довренные конторщики-холостяки тельсонова банка преимущественно занимались печалями другихъ людей и, можетъ-быть, чужія печали, какъ чужое платье, легко снимаются, какъ и легко надваются.

Чтобъ закончить свое сходство съ человкомъ, сидящимъ для портрета, мистеръ Лори заснулъ. Появленіе завтрака разбудило его и онъ сказалъ буфетчику, подвигаясь къ столу.

— Приготовьте комнату для молодой леди, которая будетъ сюда сегодня. Она спроситъ мистера Джарвисъ Лори, или просто джентльмена изъ тельсонова банка. Дайте мн знать, пожалуйста, тотчасъ же.

— Да-съ, сэръ. Тельсоновъ банкъ въ Лондон, сэръ?

— Да.

— Да-съ, сэръ, мы часто имемъ честь угощать вашихъ джентльменовъ, прозжающихъ взадъ и впередъ между Лондономъ и Парижемъ, сэръ. Въ дом Тельсона и компаніи безпрестанныя отправленія, сэръ.

— Да, мы столько же французскій, сколько и англійскій домъ.

— Да-съ, сэръ. Вы сами, сэръ, я думаю, не часто бываете въ подобныхъ отправленіяхъ.

— Въ послднее время не часто. Пятнадцать лтъ назадъ, я здсь былъ послдній разъ, проздомъ изъ Франціи.

— Въ-самомъ-дл, сэръ? Это еще было до моего времени, сэръ, еще до нашихъ хозяевъ, сэръ. Ройяль Джоржъ былъ въ то время въ другихъ рукахъ, сэръ.

— Я полагаю такъ.

— Но я готовъ держать закладъ, сэръ, что домъ Тельсона и компаніи процвталъ уже не пятнадцать, а пятьдесятъ лтъ назадъ.

— Утройте это время и скажите полтораста, и вы немногимъ ошибетесь.

— Въ-самомъ-дл, сэръ.

Округливъ губы и глаза, отступая назадъ отъ стола, слуга взадъ салфетку изъ правой руки въ лвую и сталъ въ спокойное положеніе, наблюдая завтракавшаго гостя, какъ изъ обсерваторіи, или сторожевой башни, но незапамятному обычаю всхъ слугъ во вс времена.

Мистеръ Лори, окончивъ завтракъ, отправился погулять на набережную. Маленькій, узкій, кривый городокъ Дувръ былъ совершенно невиднъ съ набережной, пряча свою голову между известковыми скалами, подобно морскому страусу. Набережная была совершенная пустыня, разнообразимая только громадами волнъ и камней, разбросанныхъ въ дикомъ безпорядк, здсь было полное раздолье морю, которое обозначалось разрушеніемъ, оно гремло на городъ, гремло на скалы и, въ изступленіи, размывало берегъ. Атмосфера вокругъ домовъ была сильно-пропитана рыбнымъ запахомъ, такъ-что можно было подумать, что больная рыба купалась въ ней, между-тмъ, какъ больные люди купались въ мор. Въ порт занимались немного рыбною ловлею, но боле ночными прогулками и созерцаніемъ моря, особенно же когда поднимался приливъ. Мелкіе торговцы, безъ всякой торговли, иногда длали себ, необъяснимымъ образомъ, огромныя состоянія и, замчательно, вс въ околотк терпть не могли фонарей.

Было далеко за полдень, воздухъ, повременамъ довольно-чистый, такъ-что французскій берегъ былъ виднъ, снова сгущался отъ туманныхъ испареній, и мысли мистера Лори, повидимому, также омрачались. Когда совершенно стемнло, онъ расположился въ столовой, передъ огнемъ, ожидая обда, какъ прежде ожидалъ завтрака, дятельно копая, копая и копая, въ своемъ воображеніи, между раскаленными углями.

Бутылка хорошаго кларета посл обда не длаетъ вреда копателю, разв останавливаетъ только его работу. Мистеръ Лори оставался празднымъ долгое время и только-что налилъ послднюю рюмку, съ видомъ полнаго удовольствія, какое обнаруживаетъ пожилой человкъ съ свжимъ цвтомъ лица, достигшій дна своей бутылки,— какъ, вдоль узкой улицы, послышался стукъ колесъ, втащившихся теперь надворъ трактира..

Онъ поставилъ нетронутую рюмку.

— Это мамзель! сказалъ онъ.

Черезъ нсколько минутъ вошелъ слуга и объявилъ, что миссъ Манетъ пріхала изъ Лондона и что ей будетъ очень-пріятно видть джентльмена отъ Тельсоновъ.

— Такъ скоро?

Миссъ Манетъ кушала дорогою и не требовала теперь ничего. Она желала только видть сейчасъ же джентльмена отъ Тельсоновъ, если ему это угодно и удобно.

Джентльмену отъ Тельсоновъ оставалось только осушить рюмку, съ видомъ твердаго отчаянія обтянуть свой странный парикъ у ушей и послдовать за слугою въ комнату миссъ Манетъ. Это была большая, темная комната, убранная, погребальнымъ образомъ, мебелью, обитою волосяною матеріею, и загроможненная тяжелыми темными столами. Столы до-того лоснились, что дв высокія свчи, поставленныя на одномъ изъ нихъ, посереди комнаты, тускло отражались въ каждой ихъ половник, какъ-будто он были похоронены въ глубокихъ могилахъ краснаго дерева, изъ которыхъ прежде нужно было ихъ вырыть, чтобъ потомъ он дали сколько-нибудь свту.

Мракъ былъ такъ непроницаемъ, что мистеръ Лори, пробиравшійся но изношенному турецкому ковру, думалъ, что миссъ Манетъ находится въ сосдней комнат, пока, пройдя дв высокія свчи, онъ не увидалъ наконецъ стоявшую между столомъ и огнемъ молодую двушку, лтъ семнадцати, въ дорожномъ плать и еще державшую въ рук, за ленту, свою дорожную соломенную шляпку. Глаза его остановились на низенькой, тонкой, хорошенькой фигурк, съ густыми золотистыми волосами, парою голубыхъ глазъ, встртившихъ его вопросительнымъ взглядомъ, и съ лбомъ, имвшимъ необыкновенную способность (если вспомнить, какъ онъ былъ молодъ и гладокъ) сморщиваться, принимая выраженіе, хотя непоказывавшее ни смущенія, ни удивленія, ни испуга, ни даже пристальнаго вниманія, но соединявшее вс эти четыре настроенія, глаза его остановились на этихъ чертахъ и передъ нимъ пронеслось вдругъ живое изображеніе ребенка, котораго онъ держалъ на рукахъ, перезжая черезъ Ламаншъ, въ холодное время, при сильныхъ порывахъ втра, среди страшнаго волненія моря. Изображеніе пронеслось, какъ дуновеніе, на поверхности колоссальнаго зеркала, стоявшаго позади ея и на рамк котораго госпитальная процессія чорныхъ купидоновъ, съ обломанными головами и ногами, подносила чорныя корзины какихъ-то отравленныхъ плодовъ чорнымъ божествамъ женскаго рода,— и онъ церемонно поклонился миссъ Манетъ.

— Прошу садиться, сэръ, сказала она чистымъ, пріятнымъ, молодымъ голосомъ, съ немножко-иностраннымъ произношеніемъ.

— Цалую вашу ручку, миссъ, сказалъ мистеръ Лори, съ старомодными манерами и, повторивъ еще разъ свой церемонный поклонъ, онъ слъ.

— Я получила вчера письмо изъ банка, сэръ, увдомлявшее меня, что какое-то новое извстіе… открытіе.

— Слово здсь не иметъ большой важности, миссъ, употребите какое угодно слово.

— …относительно маленькаго состоянія моего бднаго отца, такъ давно умершаго и котораго я никогда не видала…

Мистеръ Лори повернулся на своемъ стул и бросилъ смущенный взглядъ на госпитальную процессію чорныхъ купидоновъ, какъ-будто въ ихъ безсмысленныхъ корзинкахъ скрывалась какая-нибудь помощь для кого-нибудь!

— ..поставляетъ меня въ необходимость хать въ Парижъ и переговорить тамъ съ джентльменомъ банка, который отправляется въ Парижъ для той же цли.

— Это я самъ.

— Какъ я и ожидала, сэръ.

Она присла ему (молодыя двушки присдали въ то время), съ прекраснымъ желаніемъ передать ему, что она чувствовала, насколько онъ старше и благоразумне ея. Онъ поклонился ей вторично.

— Я отвчала банку, сэръ, что если люди знающіе и столь добрые, чтобы подать мн совтъ, находятъ необходимымъ для меня хать во Францію, то я, какъ сирота, неимющая никого знакомыхъ, кто бы могъ хать со мною, почла бы за особенное счастіе воспользоваться покровительствомъ достойнаго джентльмена во время моего путешествія. Джентльменъ уже оставилъ Лондонъ, но, я полагаю, за нимъ послали нарочнаго, просить объ одолженіи, дождаться меня здсь.

— Я былъ такъ счастливъ, сказалъ мистеръ Лори, что мн доврили это порученіе: я буду вдвое счастливе, исполняя его.

— Сэръ, благодарю васъ, благодарю васъ искренно. Банкъ сообщилъ мн, что джентльменъ объяснитъ мн вс подробности дла и что я должна приготовиться услышать странныя всти. Я приготовилась, сколько могла, и, естественно, чувствую сильный и живой интересъ узнать ихъ.

— Очень-естественно, сказалъ мистеръ Лори:— да — я…

Посл короткой паузы, онъ прибавилъ, подтянувъ кудрявый, желтый парикъ у ушей:

— Такъ трудно начать.

Онъ не начиналъ, но въ этой нершимости вдругъ встртилъ ея взглядъ. Молодое чело ея приняло странное выраженіе, но это было такое прекрасное, характерное выраженіе… и она подняла руку, съ невольнымъ движеніемъ, какъ-будто хотла ухватиться или остановить мелькающую тнь.

— Сэръ, совершенно ли вы посторонній мн человкъ?

— Посторонній ли я?

Мистеръ Лори раскрылъ руки и протянулъ ихъ впередъ, съ убдительною улыбкою.

Выраженіе углубилось между бровями, надъ маленькимъ женскимъ носикомъ, очерченнымъ такъ нжно, такъ тонко, какъ только возможно, когда она задумчиво сла на стулъ, возл котораго до-сихъ-поръ стояла. Онъ смотрлъ на нее, пока она задумалась, но только что подняла она свои глаза, онъ продолжалъ.

— Въ стран, которая служитъ вамъ отечествомъ, я думаю, я могу называть васъ, какъ молодую англійскую леди, миссъ Манетъ.

— Какъ вамъ угодно сэръ.

— Миссъ Манетъ, я человкъ дловой. Мн поручили исполнить одно дло, и выслушивая меня, обращайте на меня неболе вниманія, какъ на говорящую машину, — дйствительно, я только машина. Съ вашего позволенія, миссъ, я разскажу вамъ исторію одного изъ нашихъ знакомыхъ.

— Исторію?

Онъ какъ-будто съ намреніемъ ошибся въ слов и прибавилъ, съ поспшностью.

— Да, знакомыхъ, въ банкирскомъ дл, мы, обыкновенно, зовемъ людей, съ которыми имемъ дла, нашими знакомыми. Онъ былъ французскій дворянинъ, человкъ ученый, съ большими познаніями — докторъ.

— Не изъ Бове ли?

— Отчего же и нтъ? Да, изъ Бове. Точно также, какъ и вашъ батюшка, мсь Манетъ, джентльменъ, былъ изъ Бове. Точно также, какъ и вашъ батюшка мсь Манетъ, джентльменъ былъ извстенъ въ Париж. Я имлъ честь знать его тамъ. Наши отношенія были совершенно-дловыя, хотя секретныя. Въ то время я состоялъ при нашемъ французскомъ дом и былъ — о! двадцать лтъ.

— Въ то время… Позвольте мн спросить, въ какое время, сэръ?

— Я говорю вамъ, миссъ, двадцать лтъ назадъ. Онъ женился на англичанк — я былъ одинъ изъ опекуновъ. Его дла, какъ дла многихъ другихъ французскихъ дворянъ и французскихъ семействъ, были совершенно въ рукахъ Тельсоновъ. Подобнымъ же образомъ, я бывалъ, да и теперь бываю, опекуномъ или повреннымъ многихъ нашихъ знакомыхъ. Это только одн дловыя отношенія, миссъ, он не предполагаютъ ни дружбы, ни особеннаго интереса, ничего похожаго на чувство. Я переходилъ отъ однаго къ другому впродолженіи моей коммерческой жизни, точно также, какъ перехожу отъ одного вкладчика къ другому, втеченіи каждаго дня, короче, у меня нтъ чувствъ, я простая машина. Обратимся же къ длу.

— Но это исторія моего отца, сэръ, и я начинаю думать, (странно наморщившееся чело пристально устремилось на него), что когда я осталась сиротою — моя мать пережила моего отца только двумя годами — вы привезли меня въ Англію, я почти уврена, что это были вы.

Мистеръ Лори взялъ дрожащую ручку, доврчиво протянутую къ нему, и съ нкоторою церемоніею прикоснулся къ ней губами. Потомъ онъ снова усадилъ молодую двушку въ кресло и, держась лвою рукою за его снимку, а правою поперемнно, то поглаживая свой подбородокъ, то надвигая парикъ на уши, то указывая на свои слова, продолжалъ, смотря внизъ, на лицо, обращенное къ нему:

— Миссъ Манетъ, это былъ я. И вы увидите, какъ справедливо я сейчасъ говорилъ о себ, утверждая, что у меня нтъ чувствъ, что вс отношенія мои къ людямъ только дловыя отношенія, если вы припомните, что съ-тхъ-поръ я васъ ни разу не видалъ. Нтъ, съ-тхъ-поръ вы сдлались питомицею дома Тельсоновъ, а меня занимали съ-тхъ-поръ другія дла дома Тельсоновъ. Чувства! У меня нтъ для нихъ ни времени, ни случая. Вся жизнь моя проходитъ, миссъ, въ ворочаніи громаднаго золотаго катка.

Посл этого страннаго описанія своей ежедневной дятельности, мистеръ Лори пригладилъ обими руками свой желтый парикъ (что было совершенно-излишне: трудно было вообразить себ что-нибудь глаже его блестящей поверхности) и принялъ свое прежнее положеніе.

— До-сихъ-поръ, миссъ, какъ вы замтили, это исторія вашего бднаго отца. Теперь начинается различіе. Еслибъ вашъ отецъ не умеръ, когда онъ… Не пугайтесь! Какъ вы вздрогнули!

Дйствительно, она вздрогнула и ухватилась за его обшлагъ обими руками.

— Прошу васъ, сказалъ мистеръ Лори успокаивающимъ голосомъ, отнимая свою лвую руку отъ спинки кресла и налагая ее на умоляющіе пальчики, судорожно охватившіе его:— прошу васъ, успокойте ваше волненіе. Это дло коммерческое. Такъ, я говорилъ…

Ея взглядъ до-того разстроилъ мистера Лори, что онъ остановился, задумался и началъ снова:

— Такъ, я говорилъ, еслибъ мось Манеть не умеръ, еслибъ онъ вдругъ незамтнымъ образомъ исчезъ, еслибъ волшебница похитила его и унесла трудно угадать куда, въ такое страшное мсто, гд всякій слдъ его пропалъ, еслибъ онъ имлъ врагомъ какого-нибудь соотечественника, пользовавшагося страшнымъ преимуществомъ, о которомъ, въ мое время, самые смлые люди боялись говорить даже шопотомъ, по ту сторону канала, страшнымъ преимуществомъ — отправлять по бланкетамъ на заключеніе, на совершенное забвеніе, въ тюрьму, кого ему угодно, на какой ему угодно срокъ, еслибъ жена его умоляла короля, королеву, дворъ, духовенство дать ей хоть какую-нибудь всть о немъ, и все напрасно, въ такомъ случа исторія вашего батюшки была бы исторіею этого несчастнаго джентльмена, доктора изъ Бове.

— Умоляю васъ, сэръ, скажите мн все.

— Я разскажу вамъ все. Перенесете ли вы?

— Я все перенесу, кром одной неизвстности, въ которой вы меня теперь оставляете.

— Вы говорите съ твердостью и вы — тверды. Это хорошо! (хотя по виду онъ былъ доволенъ мене, нежели на словахъ). Это дло коммерческое. Смотрите на него, какъ на коммерческое дло, которое должно быть поршено. Теперь, еслибъ жена этого доктора, дама съ большою ршимостью и твердостью, такъ сильно страдала отъ этой причины, прежде нежели родился ея ребенокъ.

— Этотъ ребенокъ была дочь, сэръ?

— Дочь. Дло коммерческое, не сокрушайтесь такъ, миссъ. Еслибъ бдная леди страдала такъ сильно, прежде нежели родился ея ребенокъ, что она ршилась сберечь несчастнаго ребенка отъ этихъ страданій и воспитать его въ полной увренности, что отецъ ея умеръ. Не падайте на колни! Во имя неба, заклинаю васъ! Зачмъ становитесь вы на колна передо мною!

— Скажите мн истину! Добрый, сострадательный человкъ, скажите мн истину.

— Это — коммерческое дло. Вы смущаете меня, и какъ же вы хотите, чтобъ я въ этомъ положеніи поршилъ дло коммерческое? Будемъ говорить съ свжею головою. Еслибъ вы были такъ добры и подсказали мн теперь, напримръ, что составляютъ девятью девять пенсовъ, или сколько шилинговъ въ двадцати гинеяхъ, это бы такъ ободрило меня, я былъ бы гораздо-спокойне за васъ.

Не отвчая прямо на его воззваніе, она сла спокойно, и руки, еще продолжавшія держать его обшлага, были гораздо-тверже, это придало нкоторую увренность мистеру Джарвису Лори.

— Вотъ такъ, вотъ такъ. Ободритесь! Дло! Вамъ предстоитъ дло, дло полезное. Миссъ Манетъ, ваша мать, именно такъ повела васъ. И когда она умерла — отъ горя я полагаю — постоянно продолжая отъискивать, хотя безуспшно, вашего отца, она оставила васъ но второму году, рости, цвсти красотою, въ совершенномъ счастьи, неотуманенномъ ни малйшимъ облакомъ неизвстности о судьб вашего отца — быстро ли изныло его сердце въ тюрьм, или оно разрушалось тамъ многіе томительные годы.

Сказавъ эти слова, онъ посмотрлъ внизъ, съ взглядомъ грустнаго восхищенія, на волнистые золотые локоны, какъ бы воображая себ, что они могли быть уже оттнены сдиною.

— Вы знаете, ваши родители не имли большаго состоянія, все, что они имли, было укрплено за вашею матерью и за вами. Новое открытіе касается не капиталовъ, не какой-либо другой собственности, но…

Онъ почувствовалъ, что его обшлагъ держали плотне, и онъ остановился. Выраженіе на чел, такъ особенно привлекавшее его вниманіе и теперь неподвижное, обнаруживало страданіе и ужасъ.

— Но онъ — онъ найденъ. Онъ живъ. Очень измнился, это слишкомъ-вроятно, можетъ-быть одна развалина, будемъ надяться на лучшее. Но онъ все-таки живъ. Вашъ отецъ находится въ Париж, въ дом стараго слуги, и мы демъ туда, я — чтобъ признать его, если могу, вы — чтобъ возвратить его къ жизни, любви, обязанностямъ, спокойствію и миру.

Дрожь пробжала по всему ея тлу и передалась ему. Она сказала тихимъ, яснымъ, но испуганнымъ голосомъ:

— Я ду къ привиднію! То будетъ его духъ — не онъ!

Мистеръ Лори спокойно погладилъ ручки, державшія его рукавъ.

— Ну вотъ, вотъ, вотъ! Теперь посмотрите, посмотрите! Вы знаете теперь и худое и хорошее. Вы на пути уже къ бдному, гонимому человку и при благопріятномъ морскомъ перезд и успшномъ сухопутномъ путешествіи, вы скоро будете возл него.

Она повторила тмъ же тономъ, теперь переходившимъ въ шопотъ:

— Я была свободна, я была счастлива, и его духъ никогда не тревожилъ меня!

— Еще одно слово, сказалъ мистеръ Лори, съ особенною важностью, чтобъ привлечь ея вниманіе: — онъ былъ найденъ подъ другимъ именемъ, его собственное имя давно забыто, или скрывалось долгое время, что ближе къ истин. Отъискивать теперь было бы хуже, чмъ безполезно, забыли ли его впродолженіи столькихъ лтъ, или съ намреніемъ держали заключеннымъ — узнавать теперь было бы также хуже, чмъ безполезно. Длать какія бы то ни было справки было бы теперь хуже, чмъ безполезно, потому-что это было бы опасно. Лучше и не упоминать объ этомъ предмет и вывезти его изъ Франціи, по-крайней-мр на время. Я даже, хотя я вн всякой опасности, какъ англичанинъ, даже Тельсоны, какъ ни важны они для французскаго кредита, стараемся не называть этого предмета. Со мною нтъ ни лоскутка писанной бумаги, прямо до него относящейся. Это совершенно-тайное порученіе. Мои кредитивы, записи, меморіи вс заключаются въ одной строчк: ‘возвращенъ къ жизни’, которая можетъ означать все, что вамъ угодно. Но что съ вами? Она не слышитъ моихъ словъ! Миссъ Манетъ!

Тихо и спокойно, даже не опрокинувшись на спинку кресла, она сидла въ совершенномъ безчувствіи, съ глазами открытыми и устремленными на него, и послднее выраженіе какъ-будто было вырзано, или выжжено на ея чел. Такъ крпко держала она его руку, что онъ боялся высвободить ее и, не двигаясь, громкимъ голосомъ позвалъ людей на помощь.

Какая-то дикая женщина, которая, мистеръ Лори замтилъ это даже при всемъ своемъ волненіи, была краснаго цвта, съ огненными волосами и одта въ странное, узкое платье, въ удивительной шляпк, похожей на добрую гренадерскую деревянную мрку, или большой стильтонскій сыръ, вбжала въ комнату, впереди трактирной прислуги и скоро высвободила мистера Лора отъ бдной молодой двушки, оттолкнувъ его своею смуглою рукою къ противуположной стн.

— Я, право, думаю, это долженъ быть мужчина! подумалъ про себя мистеръ Лори, ударившись объ стну.

— Чего вы глазете вс! заревла эта фигура, обращаясь къ прислуг — принесли бы что-нибудь, вмсто того, чтобъ пялить на меня глаза. Чего на меня смотрть? Зачмъ вы ничего не несете? Я вамъ дамъ знать, сели вы сейчасъ же не подадите спирту, холодной воды и уксусу! Поворачивайтесь, я васъ!

Вс разбжались въ минуту, за этими живительными средствами. Между-тмъ она осторожно положила больную на софу и принялась ухаживать за нею съ необыкновеннымъ искусствомъ и нжностью, называя ее ‘своею дорогою!’ ‘своею пташкою!’ и съ большою гордостью тщательно откидывая ея золотистые локоны на плечи.

— А вы, коричневый господинъ! сказала она, съ негодованіемъ обращаясь къ мистеру Лори: — не могли вы ей сказать, что вамъ нужно было, не испугавъ ее до смерти? Посмотрите на нее, на ея блдное лицо, на ея холодныя руки. Хорошъ банкиръ, нечего сказать?

Мистеръ Лори былъ такъ смущенъ этимъ вопросомъ, на который ему трудно было отвчать, что ему оставалось только смотрть издали, съ очень-слабымъ сочувствіемъ и большимъ смиреніемъ, между-тмъ, какъ сильная женщина, разогнавшая трактирную прислугу страшною угрозою ‘дать имъ знать’, если они будутъ продолжать пялить на нее глаза, привела постепенно въ чувство свою барышню и ласками убдила ее положить свою поникшую головку на ея плечо.

— Надюсь, она теперь поправилась? сказалъ мистеръ Лори.

— Только не но вашей милости, коричневый господинъ. Моя дорогая красавица!

— Я надюсь, сказалъ мистеръ Лори, посл вторичной паузы слабаго сочувствія и глубокаго смиренія: — вы сопровождаете миссъ Манетъ во Францію?

— Да есть-ли въ этомъ какое-нибудь правдоподобіе! отвчала сильная женщина.— Если май было бы предназначено когда-нибудь перехать за море, то неужели вы полагаете, провидніе забросило бы меня на островъ?

Это былъ второй вопросъ, на который также трудно было отвчать. Мистеръ Джарвисъ Лори удалился подумать о немъ.

V.
Винный погребокъ.

Большой боченокъ съ виномъ разбился на улиц. Онъ упалъ на раскат, когда сваливали его съ телги, обручи лопнули и теперь онъ лежалъ на мостовой, у дверей погреба, разбитый, какъ орховая скорлупа.

Народъ по-сосдству бросилъ свое дло, или бездлье и сбжался на мсто, пить вино. Неровная мостовая съ камнями, торчащими во всевозможныхъ направленіяхъ и какъ-будто нарочно предназначенными калчить каждое живое созданіе, запрудила винный потокъ и превратила его въ маленькіе бассейны, которые были окружены теперь каждый толпою, или группою толкавшихся людей, смотря по его величин. Кто становился на колна и пилъ пригоршнями, или поилъ женщинъ, наклонившихся черезъ его плечо и прихлебывавшихъ, пока вино не протекло между пальцами. Кто черпалъ въ лужахъ обломанными глиняными кружками, или мочилъ женскіе головные платки и потомъ выжималъ ихъ въ ротъ дтямъ. Кто строилъ насыпи изъ грязи, чтобъ остановить текущее вино, кто бросался въ различныхъ направленіяхъ по указанію зрителей, смотрвшихъ изъ высокихъ оконъ, чтобъ отрзать ручейки вина, разливавшагося въ новыхъ направленіяхъ, кто накинулся на намокшіе обломки боченка, окрашенные дрожжами, и лизалъ ихъ, или грызъ, съ жаднымъ наслажденіемъ, прогнившія, влажныя щепы. Сточныя трубы, которыя могли бы унести вино, тогда не существовали, и нетолько все вино подобрали, но вмст съ нимъ собрали также столько грязи, что можно было подумать, что улицу вымели, еслибъ подобное чудо было сколько-нибудь вроятно.

Звонкій смхъ и веселые голоса мужчинъ, женщинъ и дтей раздавались на улиц, пока продолжалась эта шутка. Въ этой забав было немного грубости, немного веселья, къ ней обнаруживалось особенно компанство, открытое желаніе каждаго присоединиться къ кому-нибудь, и кто былъ посчастливе, или беззаботне комически обнимались, пили здоровье, трясли другъ-другу руки и даже, схватившись за руки, плясали вереницею. Когда вино было выпито и вс лужи выгребены пальцами, эти выраженія веселости прекратились также внезапно, какъ и обнаружились. Человкъ, оставившій пилу воткнутою въ полно, которое онъ распиливалъ, принялся ее двигать. Женщина, бросившая на крылечко корчагу съ горячею золою, надъ которою она старалась смягчить боль въ своихъ исхудалыхъ пальцахъ, и ея ребенка, возвратилась къ нимъ, люди съ обнаженными руками, всклоченными волосами и помертвлыми лицами, вышедшіе изъ подваловъ на зимній свтъ, начали спускаться въ нихъ, и сцена покрылась мракомъ, который казался естественне солнечнаго сіянія.

Это было красное вино. Оно запятнало мостовую въ узкой улиц предмстья св. Антонія въ Париж, гд разбился боченокъ. У многихъ оно занятнало также руки, лица, босыя ноги, деревянные башмаки. Руки человка, пилившаго дрова, оставили красныя пятна на полньяхъ, лобъ женщины, няньчившей ребенка, былъ также въ красныхъ пятнахъ, отъ старой тряпки, которою она снова повязала свою голову. Кто сосалъ съ жадностью клепки боченка, вымазалъ свои губы, какъ тигръ, и одинъ долговязый забавникъ, весь размазанный, въ длинномъ, грязномъ колпак, почти съхавшемъ съ его головы, выписалъ каракулями на стн, пальцемъ, намоченнымъ въ грязныхъ остаткахъ вина — кровь..

Еще не наступило время, когда и это вино должно было литься по мостовой и обагрить многихъ.

Туча обложила св. Антонія, мимолетный проблескъ согналъ было ее съ его священной наружности, но теперь мракъ ея былъ еще тяжеле. Холодъ, грязь, недугъ, невжество и нищета были прислужниками его святйшей особы — вс могущественные аристократы, особенно же послдній. Образцы народа, который мололи и перемалывали подъ жерновомъ на той сказочной мельниц, превращавшей старыхъ людей въ молодыхъ, дрожали въ каждомъ углу, сновали въ каждой двери, выглядывали изъ каждаго окошка, трепетали подъ каждымъ обрывкомъ одежды, развваемой втромъ. Эта мельница превращала молодость въ старость, дти имли старческія лица и говорили возмужалымъ голосомъ, и на нихъ, точно также, какъ на лицахъ взрослыхъ людей, въ каждой черт, врзанной лтами, широко обозначалась нечать голода. Голодъ господствовалъ везд, голодъ выставлялся изъ высокихъ домовъ, въ жалкой одеж, развшанной на шестахъ и веревкахъ, голодъ былъ прикрытъ въ нихъ соломою, тряпьемъ и бумагою, голодъ повторялся въ каждой щепк небольшой вязанки дровъ, распиливаемыхъ пильщикомъ, голодъ глядлъ изъ недымившихся трубъ и поднимался изъ грязной улицы, гд между нечистотами не оставалось ни одного объдка, голодъ былъ написанъ на полкахъ булочной, на каждой булк скуднаго запаса плохаго хлба, на колбасной лавк, на сосискахъ изъ дохлой собаки, выставленныхъ для продажи, голодъ дребезжалъ сухими костями, между жарившимися каштанами въ поворотной жаровн, голодъ раздлялся на атомы въ каждой копеечной чашк картофеля, жаренаго въ нсколькихъ капляхъ прогорклаго деревяннаго масла. Вс предметы, въ которыхъ онъ только могъ помститься, служили ему мстопребываніемъ: узкая, кривая улица, пропитананная нечистотою и вонью, съ другими такими же кривыми и узкими улицами, изъ нея выходившими, которыя были заселены рубищами и колпаками и воняли рубищами и колпаками, и потомъ, вс видимые предметы, съ мрачными взглядами, непредвщавшими ничего добраго. Въ загнанной наружности людей, однакожь, было видно зврское сознаніе возможности отгрысться.

Хотя они были угнетены, ходили украдкою, но глаза многихъ горли опіемъ, губы сжимались, блдня отъ сдержанной рчи, и лбы наморщивались въ вид висльной веревки, думая пока, висть-ли на ней самому, или на другихъ накинуть ее. Вывски (а он были на каждой лавк) были вс печальными изображеніями нищеты. Мясникъ и колбасникъ рисовали только самыя тощія части мяса, булочникъ самый худшій сортъ скуднаго хлба. Люди, намалеванные на кабакахъ, ворчала надъ своими неполными мрками вина, или нива и съ жаромъ совщались между собою. Ничто не было представлено въ цвтущемъ положеніи, кром оружія и инструментовъ, но ножи и топоры инструментальнаго мастера были остры и блестящи, кузнечные молоты были тяжеловсны, а издлія оружейнаго мастера убійственны. Мостовая изъ булыжника, съ многочисленными лужами грязи и воды, была безъ тротуаровъ и оканчивалось вдругъ у дверей, зато канавка протекала посередин дороги, когда она текла, а это бывало только посл сильныхъ дождей, она разливалась, капризными порывами, въ дома. Поперегъ улицъ, на большихъ промежуткахъ, висли на блокахъ уродливые фонари, Ночью, когда фонарщикъ спускалъ ихъ, зажигалъ и потомъ опять поднималъ, надъ головами качалась цлая куча тусклогорвшихъ свтиленъ, какъ-будто он были среди моря. И дйствительно, он были въ открытомъ мор, и буря ожидала корабль и экипажъ.

Да, приближалось время, когда исхудалыя вороньи пугалы, такъ долго слдившія, среди праздности и голода, за фонарщикомъ, вздумали, наконецъ, усовершенствовать его ремесло и вздернуть людей на эти веревки, посредствомъ этихъ же блоковъ, чтобъ они освщали ихъ мрачное положеніе. Но время это еще не пришло, и втеръ, дувшій надъ Франціей), напрасно разввалъ рубища вороньихъ пугалъ: красивыя пташки-пвуньи не остерегалась.

Винный погребъ стоялъ на углу и, по виду и по характеру, былъ лучше другихъ лавокъ. Хозяинъ его, въ желтомъ камзол и зеленыхъ панталонахъ, стоялъ на улиц и смотрлъ на суматоху изъ-за пролитаго вина.

— Не мое дло, сказалъ онъ: — люди съ рынка разбили боченокъ, пусть они и привозятъ другой.

Но вотъ глаза его подмтили, какъ долговязый забавникъ писалъ свою шутку, и онъ крикнулъ ему черезъ улицу,

— Послушай, Гаспаръ, что ты тамъ длаешь?

Малый значительно показалъ на свою шутку, какъ это часто бываетъ съ людьми его покроя. Она не вышла, какъ это также часто случается съ тми же людьми.

— А что? Въ сумасшедшій домъ готовишься! сказалъ хозяинъ виннаго погреба, перехода черезъ дорогу и стирая слова грязью, которую онъ нарочно поднялъ:— зачмъ пишешь на улицахъ? Нтъ разв другаго мста, гд писать такія слова?

Говоря это, онъ хлопнулъ своею чистою рукою (можетъ-быть случайно, а можетъ-быть и нтъ) по сердцу забавника. Забавникъ повторилъ его движеніе, ловко подпрыгнулъ и сталъ въ странную плясовую позицію, подхвативъ въ руку одинъ изъ запятнанныхъ башмаковъ, сброшенный съ ноги, и выставивъ его впередъ. Забавникъ смотрлъ, не скажу волкомъ, но очень-практическимъ человкомъ.

— Наднь башмакъ, наднь, говорилъ хозяинъ:— зови вино виномъ, и все тутъ.— Съ этимъ совтомъ онъ вытеръ свою запачканную руку о платье забавника, какое тамъ было, совершенно-равнодушно, какъ-будто онъ выпачкалъ ее по его милости, и потомъ перешелъ черезъ дорогу и вошелъ въ погребъ.

Хозяинъ погреба былъ человкъ лтъ тридцати, воинственной наружности, съ бычачьей шеей, вроятно, онъ былъ горячаго темперамента, потому-что, хотя день былъ холодный, онъ оставался безъ сюртука, перебросивъ его черезъ плечо, рукава рубашки были также засучены и коричневыя руки обнажены по локоть. Онъ не носилъ также ничего на голов, прикрытой только его собственными темными, кудрявыми волосами, коротко-остриженными. Онъ былъ, вообще, смуглъ, съ красивыми глазами, широко раздвинутыми, съ веселою, но вмст непреклонною наружностью, очевидно человкъ ршительный, врный задуманной цли, съ которымъ непріятно встртиться на узкой Хорог, окруженной пропастью, потому-что ничто не заставило бы его вернуться назадъ.

Мадамъ Дефоржъ, его жена, сидла въ погреб, за стойкою, когда онъ сошелъ. Мадамъ Дефоржъ была полная женщина, тхъ же лтъ, съ наблюдательнымъ глазомъ, который, казалось, рдко смотрлъ на что-нибудь, большою рукою, тяжело-обнизанною кольцами, строгимъ лицомъ, рзкими чертами и необыкновенно-спокойными манерами. Каждый могъ сказать, судя по наружности мадамъ Дефоржъ, что она рдко ошибалась не въ свою пользу въ счетахъ, которые были подъ ея вдніемъ. Мадамъ Дефоржъ, чувствуя холодъ, была закутана въ мхъ и яркій платокъ широко повязывалъ ея голову, не скрывая, однакожь ея большихъ серегъ. Вязанье лежало передъ нею, но она оставила его, чтобъ поковырять въ зубахъ зубочисткою. Занятая такимъ-образомъ, подперши правый локоть лвою рукою, мадамъ Дефоржъ ничего не сказала, когда вошелъ ея хозяинъ, но только крошечку покашляла. Этотъ кашель и легкое поднятіе бровей, темно-очерченныхъ, давали знать ея мужу, чтобъ онъ осмотрлся хорошенько въ погребу, между постителями, нтъ ли новыхъ гостей, которые вошли въ его отсутствіе.

Хозяинъ погреба окинулъ вокругъ себя глазами и они остановились на пожиломъ господин и молодой двушк, сидвшихъ въ углу. Здсь были также другіе постители: двое играли въ карты, двое играли въ домино, трое стояли у стойки, стараясь, по возможности, дольше пить скудную мру вина. Проходя мимо стойки, онъ замтилъ, какъ пожилой господинъ передалъ взглядомъ молодой двушк: ‘вотъ кого намъ нужно’.

— За какимъ чортомъ попали вы въ эту галеру! сказалъ мсь Дефоржъ самому-себ:— я васъ не знаю.

По онъ притворился, будто не замчаетъ двухъ постороннихъ, и вступилъ въ разговоръ съ тріумвиратомъ, который пилъ у стойки.

— Каковы дла, Жакъ? сказалъ одинъ изъ трехъ мсь Дефоржу: — все ли пролитое вино роспито?

— Все до капли, Жакъ, отвчалъ мсь Дефоржъ.

Пока происходилъ этотъ обмнъ именъ, мадамъ Дефоржъ, ковырявшая въ зубахъ зубочисткою, прикашлянула еще крошечку и приподняла брови еще выше,-на одну лилію.

— Эти жалкія твари, сказалъ другой изъ нихъ, обращаясь къ мсь Дефоржу: — рдко отвдываютъ вина, да и чего-нибудь, кром норнаго хлба и смерти. Не правда ли, Жакъ?

— Правда, Жакъ, отвчалъ мсь Дефоржъ.

При второмъ обмн имени, мадамъ Дефоржъ, продолжая попрежнему ковырять зубы съ совершеннымъ спокойствіемъ, прикашлянула еще крошечку и приподняла брови на другую линію.

Теперь третій сказалъ свою фразу, ставя опорожненный стаканъ и чмокая губами.

— Тмъ хуже! Бдная скотина, кром горечи, другаго вкуса не знаетъ, жалкую жизнь они влачатъ, Жакъ. Не правъ ли я, Жакъ?

— Совершенно-правъ, Жакъ, было отвтомъ мсь Дефоржа.

Этотъ третій обмнъ имени закончился, когда мадамъ Дефоржъ положила свою зубочистку и, не опуская бровей, пошевелилась на своемъ стул.

— Держитесь же! будьте врны! прошепталъ ея мужъ:— господа — мои жена!

Три постителя сняли церемонію шляпы передъ мадамъ Дефоржъ.

Она отвчала на ихъ вжливость быстрымъ взглядомъ и наклоненіемъ головы. Потомъ посмотрла особеннымъ образомъ кругомъ погреба, принялась за вязанье, повидимому, съ совершеннымъ спокойствіемъ духа, и углубилась въ свое занятіе.

— Добрый день, господа, сказалъ ея мужъ, внимательно слдившій за нею своими блестящими глазами.— Комната, меблированная, для холостяковъ которую вы хотли видть и про которую вы спрашивали безъ меня, въ пятомъ этаж. Входъ на лстницу со двора, сейчасъ налво, (указывая своею рукою) возл окна моего заведенія. Да, теперь я припоминаю, одинъ изъ васъ ужь былъ тамъ и можетъ указать дорогу. Прощайте, господа!

Они заплатили за вино и вышли изъ погреба. Глаза мось Дефоржа изучали жену, занятую вязаньемъ, когда къ нему приблизился изъ угла пожилой господинъ и попросилъ переговорить съ нимъ.

— Съ охотою, милостивый государь, сказалъ мось Дефоржъ и спокойно отошелъ съ нимъ къ двери.

Бесда ихъ была недолга, но ршительна. Съ перваго же почти слова, мось Дефоржъ вздрогнулъ и сдлался необыкновенно-внимателенъ. Она не продолжалась и минуты, когда онъ кивнулъ головою и вышелъ. Господинъ сдлалъ знакъ молодой двушк, и они также послдовали за нимъ. Мадамъ Дефоржъ продолжала вязать своими ловкими пальцами, устремивъ глаза на работу, и ничего не видла.

Мистеръ Джарвисъ Лори и массъ Манетъ, выйдя изъ погреба, присоединились къ мось Дефоржу у входа на лстницу, которую онъ только-что указалъ своимъ другимъ постителямъ. Она выходила на небольшой, вонючій чорный дворъ и служила общимъ входомъ для цлой громады домовъ, и,ь которыхъ жило множество народа. На темной площадк, вымощенной черепицею, отъ которой начиналась кирпичная лстница, мсь Дефоржъ сталъ на одно колно передъ дочерью своего стараго господина и приложилъ ея руку къ своимъ губамъ. Это была вжливость, хотя довольно-неловко исполненная, и въ нсколько секундъ странная перемна совершилась въ немъ: веселье исчезло на его лиц, въ немъ не осталось и слда прежней откровенности, онъ сдлался скрытнымъ, раздраженнымъ, опаснымъ человкомъ.

— Это очень-высоко и подниматься трудно, лучше начинать полегоньку. Такъ говорилъ, суровымъ голосомъ, мсь Дефоржъ мистеру Лори, когда они стали всходить на лстницу.

— Онъ одинъ? прошепталъ послдній.

— Одинъ! Помоги ему Богъ! Кто можетъ быть съ нимъ? сказалъ другой такимъ же тихимъ голосомъ.

— Такъ онъ всегда одинъ?

— Да.

— Но своей охот?

— По необходимости. Также точно, какъ и въ первый разъ, какъ я его видлъ, когда они нашли меня и спросили, хочу ли я взять его и сохранить тайну — точно также и теперь.

— Онъ очень перемнился?

— Перемнился!

Здсь хозяинъ остановился, ударилъ кулакомъ въ стну и прошепталъ страшное проклятіе, на которое невозможно было найти отвта и вполовину столь же выразительнаго. Мистеръ Лори становился мрачне и мрачне но мр того, какъ онъ поднимался съ своими спутниками все выше и выше.

Подобная лстница, съ окружающею обстановкою, довольно-непріятна и въ настоящее время, въ старыхъ, густо-заселенныхъ кварталахъ Парижа, но въ то время она была отвратительна для человка, непривыкшаго, съ несовершенно-притупленными чувствами. Каждое жилище въ предлахъ этого гнилаго вертепа, каждая комната, открывавшаяся на общую лстницу, оставляла кучу грязи на ближней площадк, кром еще сора, выбрасываемаго изъ окошекъ. Эта растлвающаяся масса уже отравила бы воздухъ, еслибъ нищета и развратъ еще не пропитали его неуловимою язвою, но два зла въ соединеніи ршительно длали его невыносимымъ. Дорога именно вела черезъ такую атмосферу, по крутому спуску грязи и заразы. Уступая своему собственному разстройству и волненію своей спутницы, мистеръ Джарвисъ Лори два раза останавливался, чтобъ отдохнуть. Оба раза онъ останавливался у жалкой ршетки, черезъ которую, повидимому, только выходилъ хорошій, неиспорченный воздухъ и, напротивъ, проникали одн заразительныя испаренія. Сквозь заржавленныя полосы можно было уловить скоре вкусъ, нежели призракъ человчества, скученнаго въ сосдств, и въ предлахъ цлаго горизонта только вершины двухъ большихъ башенъ собора Нотр-Дамъ еще сколько-нибудь вяли свжестью жизни и чистотою.

Напослдокъ они достигли конца лстницы и остановились въ третій разъ. Но имъ предстояла еще лсенка, круче и уже, по которой они должны были подняться на чердакъ. Хозяинъ погреба, который постоянно шелъ нсколько впереди, держась стороны мистера Лори, какъ-будто опасаясь вопросовъ молодой двушки, вдругъ повернулся и. тщательно ощупавъ карманы сюртука, перекинутаго черезъ плечо, вынулъ ключъ.

— Дверь заперта, мой другъ? сказалъ мистеръ Лори, въ удивленіи.

— Да, мрачно отвтилъ мсь Дефоржъ.

— Вы считаете необходимымъ держать несчастнаго въ такомъ уединеніи?

— Я считаю необходимымъ запирать на ключъ, прошепталъ мсье Дефоржъ ему на ухо, и тяжело нахмурился.

— Почему?

— Потому-что онъ такъ долго жилъ въ заперти, что перепугался бы, пришелъ въ изступленіе, умеръ бы пожалуй, еслибъ дверь была оставлена отпертою.

— Возможно ли? воскликнулъ мистеръ Лори.

— Возможно ли? повторилъ Дефоржъ съ горечью.— Да, мы живемъ въ чудномъ свт, гд это возможно, гд возможны тысячи подобныхъ вещей, и мало того, что возможны, он длаются — длаются, говорю я вамъ, подъ этимъ небомъ каждый день. А… Многая лта чорту1 Пойдемте.

Разговоръ происходилъ такимъ тихимъ шепотомъ, что ни одно слово не достигло ушей молодой двушки. Но она дрожала теперь, подъ вліяніемъ сильнаго волненія, ея лицо выражало такую глубокую скорбь, такой ужасъ и страхъ, что мистеръ Лори почелъ за нужное сказать ей нсколько словъ въ ободреніе.

— Смле, миссъ! Смле! Дло коммерческое! Черезъ минуту кончится самое непріятное, вотъ только перейдти за дверь, и кончено самое непріятное. Тогда начнется добро, которое вы съ собою ему приносите, начнется спокойствіе, блаженство, которое вы несете ему. Помоги намъ, добрый другъ, съ этой стороны. Вотъ такъ, другъ Дефоржъ. Теперь за дло, за дло!

Они поднимались тихо и медленно. Лстница была коротка, и скоро они очутились наверху. Послдній поворотъ былъ крутъ, и здсь они вдругъ наткнулись на трехъ людей, наклонившихъ вмст свои головы къ двери и смотрвшихъ въ комнату черезъ щели стны. Услыша за собою шаги, вс трое обернулись и выпрямились. Это были три тски, пившіе вино въ погреб.

— Я забылъ про нихъ. Ваше посщеніе такъ поразило меня, объяснилъ мсь Дефоржъ:— оставьте насъ ребята, у насъ теперь дло.

Вс трое проскользнули и, молча, сошли внизъ.

Это была единственная дверь въ этаж, хозяинъ погреба шелъ прямо къ ней, когда они остались одни, и мистеръ Лори спросилъ его шепотомъ, съ нкоторымъ гнвомъ:

— Что, вы длаете выставку изъ мось Мапетъ?

— Да, я показываю его немногимъ избраннымъ, какъ вы видли.

— Хорошо ли это?

— Я думаю, хорошо.

— Кто эти немногіе? Какъ выбираете вы ихъ?

— Я выбираю истинныхъ людей, моихъ соименниковъ — меня зовутъ Жакъ — для которыхъ такое зрлище полезно. Довольно, вы англичанинъ, это совсмъ другое дло. Подождите здсь минуту, сдлайте одолженіе.

Сдлавъ имъ знакъ, онъ наклонился и посмотрлъ сквозь щель въ стн. Потомъ, поднявъ голову, онъ ударилъ два или три раза въ дверь — очевидно, съ единственною цлью сдлать шумъ. Съ такимъ же намреніемъ онъ провелъ по ней три или четыре раза ключомъ, прежде нежели вложилъ его въ замокъ и повернулъ его тяжело, какъ было возможно.

Дверь медленно отворилась внутрь, онъ посмотрлъ въ комнату и сказалъ что-то. Слабый голосъ что-то отвтилъ. Оба едва ли сказали боле одного слова.

Онъ взглянулъ назадъ черезъ плечо и сдлалъ имъ знакъ войти. Мистеръ Дори крпко обхватилъ своею рукою талью двушки и держалъ се, онъ чувствовалъ, что она падала.

— Дло, дло! повторялъ онъ, и щеки его покрывались влажностью, которой, кажется, здсь не было никакого дла. Входите, входите!

— Я боюсь, отвчала она, содрогаясь.

— Чего?

— Я боюсь его… отца.

Ея положеніе, знаки ихъ провожатаго придали ему отчаянную ршительность. Онъ протянулъ вокругъ шеи ея дрожавшую руку, приподнялъ ее немного и внесъ въ комнату. За дверьми, онъ опять поставилъ ее на полъ, продолжая поддерживать ее за прильнувшую къ нему талью.

Дефоржъ вынулъ ключъ, затворилъ дверь, заперъ ее изнутри, вынулъ снова ключъ и держалъ его въ рук. Онъ длалъ все это чрезвычайно-методически, стуча и шумя, сколько возможно. Въ-заключеніе онъ прошелъ черезъ комнату мрною поступью, къ окошку. Онъ остановился тамъ и посмотрлъ вокругъ.

Чердакъ, построенный для храненія дровъ и всякаго скарба, былъ теменъ и мраченъ, слуховое окошко на-самомъ-дл было дверью въ кровл, съ небольшимъ журавлемъ сверху, для поднятія тяжестей съ улицы, безъ стеколъ, оно закрывалась двумя половинками, какъ всякая дверь французскаго устройства. Чтобъ защититься отъ холода, одна половинка была закрыта совершенно-плотно, а другая была очень-немного открыта. Такимъ-образомъ проходило такое ничтожное количество свта, что, войдя въ комнату, трудно было съ перваго взгляда видть что-нибудь, и только одна продолжительная привычка могла усвоить способность заниматься чистою работою въ подобной темнот. Однакожь, такая работа исполнялась на чердак: повернувшись спиною къ двери и обратившись лицомъ къ окошку, у котораго стоялъ хозяинъ погреба, сидлъ на низенькой скамейк сдоволосый старикъ и, наклонившись впередъ, прилежно тачалъ башмаки.

VI.
Башмачникъ.

— Добрый день, сказалъ мось Дефоржъ, смотря внизъ, на сдую голову, склонившуюся надъ работою.

Голова приподнялась на мгновеніе и очень-слабый голосъ отвчалъ на привтствіе, какъ-будто издали.

— Добрый день!

— Вы все еще за работою, я вижу?

Посл долгаго молчанія, голова снова приподнялась на мгновеніе и голосъ отвчалъ:

— Да, я работаю.

На этотъ разъ пара безумныхъ глазъ взглянула на вопрошающаго, прежде нежели лицо снова поникло,

Слабость голоса пробуждала жалость и, вмст съ тмъ, страхъ. Это не была физическая немощь, хотя, нтъ сомннія, заключеніе и худое содержаніе содйствовали ей, она была слдствіемъ уединенія и отвычки, представляя совершенное подобіе послдняго, едва-слышнаго слабаго эхо звуковъ, давно-давно произнесенныхъ. Онъ потерялъ совсмъ жизнь и звучность человческаго голоса и дйствовалъ на чувства, какъ нкогда великолпная краска, обратившаяся въ жалкое полинялое пятно, онъ былъ подавленъ, затаенъ, какъ голосъ, выходящій изъ-подъ земли, онъ такъ выражалъ забытое, потерявшее вс надежды созданіе, что, конечно, голодный путешественникъ, выбившійся изъ силъ посл долгаго странствія въ пустын, припомнилъ бы такимъ же голосомъ отчизну и друзей, прежде-нежели расположился бы умереть.

Нсколько минутъ молчаливой работы прошли, и безумные глаза снова взглянули наверхъ, безъ всякаго участія, или любопытства, но съ однимъ только тяжелымъ, механическимъ сознаніемъ, что мсто, гд стоялъ поститель, котораго они замтили, еще не опустло.

— Я хочу, сказалъ Дефоржъ, неспускавшій своего взгляда съ башмачника:— впустить немного боле свта. Вы можете вынести?

Башмачникъ пріостановился съ работою, взглянулъ съ безсознательнымъ видомъ вниманія на полъ, по одну сторону, потомъ, точно также, по другую сторону и потомъ вверхъ на говорившаго.

— Что вы сказали?

— Можете вы вынести немного боле свта?

— Я долженъ, если вы впустите его (длая слабое удареніе на второмъ слов).

Открытая половинка дверей была отворена нсколько дале и защелкнута въ этомъ положеніи. Широкій лучъ свта проникъ на чердакъ и освтилъ работника, съ неоконченнымъ башмакомъ на колняхъ, пріостановившаго свою работу. Его простые инструменты и различные лоскутки кожи лежали у ногъ и на скамь. Онъ имлъ сдую бороду, неровно-обстриженную и не очень-длинную, впалое лицо и необыкновенно-свтлые глаза. Отъ худобы и впалости лица, они казались бы больше подъ темными бровями, при сдыхъ волосахъ, будь они даже обыкновенной величины, по они были дйствительно велики, и огромность ихъ казалась неестественною. Желтая, оборванная рубашка была отстегнута на горл и обнаруживала его исхудалое, тощее тло. Онъ самъ, точно также, какъ его старая парусинная куртка, спустившіеся чулки и вс нищенскіе обрывки его одежды, отъ продолжительнаго заключенія, вн вольнаго воздуха и свта, приняли единообразный, тяжелый, желтый цвтъ пергамента, такъ-что даже трудно было различить ихъ.

Онъ поднялъ руку передъ глазами, на свтъ, и самыя кости ея казались прозрачными. Такимъ-образомъ, онъ сидлъ, съ пристальнымъ, неопредленнымъ взглядомъ, оставивъ свою работу. Когда онъ смотрлъ на фигуру, стоявшую передъ нимъ, онъ обыкновенно прежде глядлъ внизъ, но одну сторону и потомъ по другую, какъ-будто онъ потерялъ привычку соединять въ ум мсто съ звукомъ, и говорилъ, всегда сначала блуждая глазами подобнымъ же образомъ и припоминая слова.

— Кончите вы сегодня эту пару башмаковъ? спросилъ Дефоржъ, длая знакъ мистеру Лори, чтобъ онъ приблизился.

— Что вы сказали?

— Думаете вы кончить сегодня эту пару башмаковъ?

— И не могу сказать, думаю ли я… а полагаю… я не знаю.

Но вопросъ напомнилъ ему о работ и онъ снова принялся за нее.

Мистеръ Лори, молча вышелъ впередъ, оставивъ дочь у двери. Когда онъ постоялъ нсколько минутъ возл Дефоржа, башмачникъ взглянулъ наверхъ. Онъ не обнаружилъ удивленія, увидя другую фигуру, но дрожащіе пальцы одной руки прикоснулись къ губамъ, когда онъ взглянулъ на нее (и губы и ногти были одинаковаго, блдно-свинцоваго цвта), и потомъ рука снова упала на работу и онъ принялся за башмакъ. И взглядъ, и дйствіе продолжались неболе минуты.

— Къ вамъ пришелъ гость, вы видите? сказалъ мось Дефоржъ.

— Что вы сказали?

— Гость здсь.

Башмачникъ взглянулъ, попрежнему, наверхъ, но не выпуская работы изъ рукъ.

— Послушайте! сказалъ Дефоржъ:— здсь господинъ, который по виду уметъ отличить хорошо-сшитый башмакъ. Покажите ему башмакъ, который вы работаете. Возьмите его, мось…

Мистеръ Лори взялъ башмакъ въ руки.

— Скажите господину, что это за башмакъ, и имя мастера.

Посл продолжительной паузы, башмачникъ отвчалъ.

— Я забылъ, что вы спросили меня. Что вы сказали?

— Я сказалъ, не можете ли вы описать господину, какой это башмакъ.

— Это дамскій башмакъ. Это башмакъ молодой дамы, для гулянья. Онъ послдней моды. У меня былъ обращикъ въ рукахъ.

И онъ взглянулъ на башмакъ съ нкоторой гордостью.

— А имя мастера? сказалъ мось Дефоржъ.

Теперь ему нечего было держать въ рукахъ и онъ положилъ суставы правой руки въ лвую горсть, потомъ суставы лвой руки въ правую горсть, и потомъ провелъ рукою по бород, повторяя эти движенія въ томъ же порядк, не останавливаясь ни на минуту. Вызвать его изъ забытья, въ которое онъ впадалъ всегда посл разговора, было также трудно, какъ и пробудить изъ обморока очень-слабаго человка, или остановить послднее дыханье умирающаго, въ надежд вывдать признаніе.

— Вы спрашивали меня о моемъ имени?

— Конечно, я спрашивалъ.

— Сто-пять, сверная башня.

— И все?

— Сто-пять, сверная башня.

Съ усталымъ звукомъ, который не былъ ни вздохомъ, ни стономъ, онъ принялся снова за работу, пока снова не было прервано молчаніе.

— Вы не башмачникъ по ремеслу? сказалъ мистеръ Лори, пристально смотря на него.

Его полуумные глаза обратились къ Дефоржу, какъ-будто ему было пріятне, чтобъ вопросъ былъ переданъ черезъ него, но помощи отсюда не было, и они обратились на вопрошающаго, оглядвъ сначала полъ.

— Башмачникъ ли я по ремеслу? Нтъ, я не былъ башмачникомъ по ремеслу. Я… я выучился здсь. Я выучился самоучкою. Я просилъ позволенія.

Онъ снова впалъ въ забытье на нсколько минутъ, все время повторяя описанныя выше движенія руками. Наконецъ, глаза его медленно обратились на лицо, съ котораго они были сведены, они остановились на немъ, и онъ вздрогнулъ и продолжалъ, какъ спавшій человкъ переходитъ въ минуту пробужденія къ предмету его думы въ прошедшій вечеръ.

— Я просилъ позволенія выучиться самоучкою и я выучился съ большимъ затрудненіемъ, посл долгаго времени, и съ-тхъ-поръ я шью башмаки.

Онъ протянулъ руку за башмакомъ, который у него взяли. Мистеръ Лори, продолжая пристально смотрть на его лицо, сказалъ:

— Мось Манетъ, не припоминаете ли вы сколько-нибудь меня?

Башмакъ упалъ на полъ, и онъ сидлъ, устремивъ глаза на вопрошавшаго.

— Мось Манетъ (мистеръ Лори положилъ свою руку на плечо Дефоржа) — не припоминаете ли вы сколько-нибудь этого человка? Посмотрите на него, посмотрите на меня. Не пробуждается ли въ вашемъ ум, мось Манетъ, воспоминаніе о старомъ банкир, прежнихъ длахъ, старомъ слуг, старомъ времени?

Заключенникъ столькихъ лтъ сидлъ, смотря, то на мистера Лори, то на Дефоржа, и давно-изглаженные признаки глубокаго, дятельнаго ума постепенно обнаруживались посреди лба, сквозь мрачную пелену, такъ-долго скрывавшую его. Облако снова покрыло ихъ, они становились слабе, они исчезли, но они были тамъ. И тоже самое выраженіе, такъ же точно повторилось на молодомъ, прекрасномъ лиц дочери, которая теперь приближалась, вдоль стны, къ мсту, откуда она могла видть его и гд она теперь стояла, смотря на него, съ руками, сначала поднятыми отъ испуга и состраданія, если не съ мыслью оттолкнуть его отъ себя, а теперь простертыми къ нему, съ горячимъ желаніемъ прижать это мертвое лицо къ своей теплой, молодой груди и воскресить его, любовью, къ жизни и надежд. Такъ точно повторилось это выраженіе (хотя рзче) на ея прекрасномъ, молодомъ лип, и казалось, будто оно перешло отъ него къ ней, подобно электрической искр.

Мракъ снова смнилъ свтлый проблескъ на его чел. Онъ смотрлъ на обоихъ съ меньшимъ и меньшимъ вниманіемъ, и глаза его, въ мрачномъ забытьи, искали пола и попрежнему глядли на него съ разныхъ сторонъ. Наконецъ, съ глубокимъ, продолжительнымъ вздохомъ, онъ поднялъ башмакъ и принялся за работу.

— Узнали вы его, мось? спросилъ шопотомъ Дефоржъ.

— Да, на минуту. Сначала я, было, потерялъ всякую надежду, но я неоспоримо видлъ на одну минуту лицо, которое я нкогда такъ-хорошо зналъ. Тише! отойдемъ назадъ. Тише!

Она перешла отъ стны чердака къ скамь, на которой онъ сидлъ. Въ этомъ несознаніи присутствія человка, который почти касался его, когда онъ наклонился надъ работою, было что-то ужасное.

Ни слова не было произнесено, неслышно было ни одного звука. Она стояла возл него, какъ привидніе, онъ, между-тмъ, работалъ.

Наконецъ, ему понадобился ножъ. Ножъ лежалъ не на той сторон, гд она стояла. Онъ поднялъ его и принялся-было опять работать, когда глаза его замтили ея платье. Онъ взглянулъ наверхъ и увидлъ ея лицо. Оба зрителя бросились впередъ, по она остановила ихъ движеніемъ руки. Она не боялась, подобно имъ, что онъ поразитъ ее ножемъ.

Онъ устремилъ на нее страшный взглядъ и, минуту спустя, губы его стали складывать слова, не произнося, однакожь, ни одного звука. Постепенно, посл нсколькихъ паузъ быстраго и труднаго дыханія, онъ проговорилъ:

— Что это такое?

Слезы ручьями лились по ея лицу, она приложила об руки къ губалъ и посылала ему поцалуи, потомъ сложила ихъ на груди, какъ-будто она прижимала къ ней его бдную голову.

— Вы не дочь тюремщика?

Она отвтила знакомъ: — Нтъ.

— Кто вы?

Не довряя еще звукамъ своего голоса, она сла на скамью, возл него. Онъ отодвинулся, но она взяла его за руку. Странная дрожь поразила его въ эту минуту и видимо пронеслась по всему организму, онъ положилъ тихо ножикъ и продолжалъ смотрть на нее.

Ея золотистые волосы, которые она носила въ длинныхъ локонахъ, были откинуты всторону и ниспадали на ея плечи. Мало-по-малу подвигая свою руку, онъ взялъ ихъ и сталъ на нихъ смотрть. Посреди этого движенія, онъ впалъ снова въ забытье и съ глубокимъ вздохомъ принялся за башмаки.

Но ненадолго. Опустивъ его руку, она оперлась на его плечо. Посматривая недоврчиво на ея руку, какъ-бы желая убдиться, что она лежала тутъ дйствительно, онъ оставилъ работу и снялъ съ шеи почернвшій шнурокъ, къ которому привязана была свернутая ветошка. Онъ тщательно раскрылъ ее на колняхъ, въ ней были волосы, неболе одного или двухъ длинныхъ, золотистыхъ волосъ, которые онъ когда-то навернулъ на свой палецъ.

Онъ взялъ ея волосы въ руку и пристально разсматривалъ ихъ.— Т же самые. Какъ это можетъ быть! Когда это было? Какъ это было?

Сосредоточенное выраженіе снова появилось на его чел, онъ, казалось, сознавалъ, что оно повторялось и на ея чел. Онъ повернулъ ее къ свту и смотрлъ на нее.

— Въ ту ночь, когда меня потребовали, ея голова покоилась на моемъ плеч. Она страшилась моего ухода, но я — нтъ, и когда меня привезли въ сверную башню, они нашли ихъ на моемъ рукав.— Вы мн оставите ихъ? Они не помогутъ освободиться моему тлу, но будутъ вять свободою моей душ. Вотъ были слова, которыя я сказалъ, я помню ихъ очень-хорошо.

Онъ складывалъ губами эту рчь нсколько разъ, прежде нежели могъ произнести ее. Но когда онъ нашелъ слова для нея, они вылились связно, хотя и медленно.

— Какъ это было?— То были вы?

Еще разъ оба зрителя вздрогнули, когда онъ вдругъ бросился на нее.

Но она сидла совершенно спокойно въ его объятіяхъ и только сказала тихимъ голосомъ:— Прошу васъ, господа, не подходите близко къ намъ, не говорите, не двигайтесь!

— Слушай! вскричалъ онъ: — чей это голосъ былъ?

Онъ выпустилъ ее изъ рукъ, посл этого крика, схватилъ себя за сдые волосы и рвалъ ихъ въ изступленіи. Оно прошло, какъ прошло все въ немъ, кром одного башмачнаго мастерства, и онъ сложилъ свой маленькій свертокъ и старался спрятать его на груди, но онъ продолжалъ смотрть на нее и мрачно качалъ своею головою.

— Нтъ, нтъ, нтъ, вы слишкомъ-молоды, слишкомъ-цвтущи! Это быть не можетъ! Посмотрите на заключенника:— это не т руки, которыя она знала, не то лицо, которое было ей такъ знакомо, не тотъ голосъ, который она привыкла слышать. Нтъ, нтъ! Она была и онъ былъ — до тхъ томительныхъ лтъ въ сверной башн — вка передъ этимъ… Какъ ваше имя, мой тихій ангелъ?

Отвчая на его смягченный тонъ и обращеніе, его дочь упала передъ нимъ на колни, простирая умоляющія руки къ его груди.

— О, въ другое время, вы узнаете мое имя, узнаете, кто была мать, кто мои отецъ, и какъ никогда я не знала ихъ горькую, горькую участь! Но я не могу сказать вамъ этого теперь, не могу сказать вамъ этого здсь. Я вамъ скажу только теперь и здсь: я умоляю васъ, прикоснитесь до меня, благословите меня. Надуйте меня, цалуйте меня! О мой любезный, мой любезный!

Его холодныя сдины смшались съ ея золотистыми кудрями, которыя освщали и согрвали ихъ, какъ-будто лучъ свободы свтилъ на нихъ.

— Если вы слышите въ моемъ голос — я неуврена, точно ли, ноя надюсь,— если вы слышите въ моемъ голос т же звуки, которыя нкогда раздавались сладкою музыкою въ вашихъ ушахъ, плачьте о нихъ, плачьте о нихъ! Если прикосновеніе къ моимъ волосамъ напоминаетъ вамъ любезную голову, которая покоилась на вашей груди, когда вы были молоды и свободны — плачьте о ней, плачьте о ней! Если я вамъ говорю, что насъ ожидаетъ домъ, гд я останусь вамъ врна, исполню свято мой долгъ, и въ вашей памяти оживаетъ давно-опуствшій домъ, пока томилось ваше бдное сердце, плачьте о немъ, плачьте о немъ!

Она обняла его крпче вкругъ шеи и качала на своей груди, какъ ребенка.

— Если, о мой любезный, я говорю вамъ, что ваши страданія кончились, что я пришла избавить васъ отъ нихъ, что мы демъ въ Англію, наслаждаться миромъ и спокойствіемъ,— и вамъ приходитъ на мысль ваша полезная жизнь, погубленная наша родная Франція, такая злая къ вамъ,— плачьте, плачьте о нихъ! И если я вамъ скажу мое имя, кто мой отецъ, еще живой, кто была мать моя, уже давно умершая, и вы узнаете, что я должна на колняхъ молить прощенія моего достойнаго отца, зачмъ я никогда не старалась за него, зачмъ не проводила въ слезахъ безсонныхъ ночей, что любовь бдной моей матери сберегла мн эту пытку — о, плачьте не о ней, плачьте обо мн! Благодарите Бога, господа! Я чувствую его священныя слезы на моемъ лиц, я чувствую его рыданія бьются о мое сердце! О, посмотрите! Благодарю Тебя, Боже, за насъ, благодарю Тебя, Боже!

Онъ упалъ въ ея объятія, лицо его поникло на ея грудь. Это было такое трогательное зрлище, и такое ужасное, вмст съ тмъ, по страшной несправедливости, страшнымъ страданіямъ, которыя оно напоминало, что оба зрителя закрыли свои лица.

Когда тишина водворилась на нкоторое время на чердак, и его волнующаяся грудь и дрожащіе члены возвратились къ спокойствію, всегда наступающему посл бури и такъ-врно выражающему тишину и безмолвіе, въ которыхъ замираетъ буря, называемая жизнію — они подошли впередъ, чтобы поднять съ пола отца и дочь. Онъ постепенно склонялся на полъ и лежалъ на немъ, истомленный, въ летаргіи. Она приникла къ нему, чтобы голова его могла покоиться на ея рук, и ея волосы, ниспадавшіе надъ нимъ, совершенно закрывали его отъ свта.

— Есллбы, не тревожа его, сказала она, протягивая свою руку мистеру Лори, наклонившемуся надъ ними и постоянно сморкавшему носъ: — можно было изготовить все къ нашему отъзду изъ Парижа сейчасъ же, чтобы прямо изъ дверей увезти его изъ…

— Но подумайте, возможно ли ему путешествовать? спросилъ мистеръ Лори.

— Боле возможно, я думаю, нежели оставаться здсь, въ этомъ город, столь для него ужасномъ.

— Правда, сказалъ Дефоржъ, который смотрлъ, стоя на колняхъ, и слушалъ.— Кром-того, по многимъ причинамъ, мось Манетъ безопасне вн Франціи. Прикажите, я найму карету и почтовыхъ лошадей.

— Вотъ начинается дло, сказалъ мистеръ Лори, разомъ принимая свои методическіе пріемы:— и если предстоитъ дло, то лучше я возьмусь за него.

— Будьте же такъ добры, просила миссъ Манетъ: — оставьте насъ здсь. Вы видите, какъ онъ сталъ спокоенъ, вы не можете опасаться оставить его теперь со мною. Чего бояться? Заприте только дверь, чтобы никто не мшалъ намъ, я уврена, когда вы вернетесь, вы найдете его столь же спокойнымъ, какимъ вы его оставите. Во-всякомъ-случа, я буду смотрть за нимъ, въ ожиданіи вашего возвращенія, и тогда мы его прямо перевеземъ.

Мистеръ Лори и Дефоржъ неохотно соглашались на это распоряженіе, думая, лучше остаться кому-нибудь. Но кром почтовыхъ лошадей и кареты, должно было позаботиться еще о бумагахъ, а время уходило, день подходилъ къ концу, и они ршились, въ заключеніе, раздлить между собою дло, которое необходимо было исполнить. и поспшили приняться за него.

Когда стало темно, дочь склонила свою голову на жесткій полъ, возл отца, и слдила за нимъ. Темнота постепенно увеличивалась, и они оба лежали спокойно, пока не показался свтъ сквозь щели стны.

Мистеръ Лори и Дефоржъ все приготовили къ путешествію и принесли съ собою, кром дорожнаго платья и покрывалъ, хлбъ, мясо вино и горячій кофе. Дефоржъ поставилъ кушанье и лампу, которая была въ его рукахъ, на скамью (это была единственная мебель на чердак, да еще соломенная постель) разбудилъ съ мистеромъ Лори заключенника и они подняли его вмст на ноги.

Никакая человческая проницательность не могла прочесть тайны его ума, въ испуганномъ, неопредленномъ удивленіи, выражавшемся на его лиц. Сознавалъ-ли онъ, что случилось, помнилъ ли онъ, что они ему говорили, зналъ ли онъ, что онъ былъ свободенъ — этихъ вопросовъ не могло разршить никакое глубокомысліе. Они пробовали говорить съ нимъ, но онъ былъ такъ смущенъ, такъ медленъ на отвты, что они испугались, какъ бы не случилось помшательства, и положили, на время, не тревожить его боле. Онъ схватывалъ себя безпрестанно за голову обими руками, чего прежде за нимъ не замчали, но звуки голоса его дочери замтно длали ему удовольствіе, онъ постоянно обращался къ нимъ, когда она говорила.

Съ видомъ покорности, какъ человкъ, привыкшій повиноваться по принужденію, онъ лъ и пилъ, что ему давали сть и пить, и надлъ плащъ и платье, которое ему принесли. Онъ охотно позволилъ своей дочери взять себя подъ руку и держалъ ея руку обими руками.

Они начали сходить съ лстницы, мось Дефоржъ шелъ впереди, съ лампою, мистеръ Лори заключалъ короткую процессію. Они едва спустились нсколько ступенекъ по главной лстниц, когда онъ остановился и посмотрлъ на кровлю и вокругъ на стны.

— Вы припоминаете это мсто, отецъ? Вы помните, какъ вы пришли сюда?

— Что вы сказали?

Но прежде, чмъ она успла повторить вопросъ, онъ прошепталъ отвтъ, какъ-будто она уже его повторила.

— Помню-ли? Нтъ, я не помню, это было такъ давно.

Очевидно было, что онъ не сохранилъ ни малйшаго воспоминанія, какъ привезли его въ этотъ домъ изъ тюрьмы. Они слышали, что онъ шепталъ: ‘Сто пять, сверная башня’. И когда онъ смотрлъ вокругъ себя, онъ очевидно искалъ толстыхъ крпостныхъ стнъ, такъ долго окружавшихъ его. Выйдя на дворъ, онъ инстинктивно измнилъ походку, какъ-будто выжидая подъемнаго моста, и когда, вмсто моста, онъ увидлъ карету, ожидавшую его на улиц, онъ оставилъ руку дочери и снова схватилъ себя за голову.

У дверей не было толпы, никого также не было видно у множества окошекъ, даже не было ни одного прохожаго на улиц, неестественная тишина и пустота царствовали на ней. Одна только душа была видна: это мадамъ Дефоржъ, которая, прислонившись къ косяку, вязала и ничего не видла.

Арестантъ вошелъ въ карету, его дочь послдовала за нимъ, а мистеръ Лори былъ остановленъ на подножк его умоляющею просьбою, принести ему башмачные инструменты и недоконченные башмаки. Мадамъ Дефоржъ сейчасъ крикнула своему мужу, что она принесетъ ихъ, и отправилась черезъ дворъ, продолжая вязать. Она быстро возвратилась и подала ихъ въ карету, и потомъ тотчасъ же снова прислонилась къ косяку, продолжая вязать, и ничего не видла.

Дефоржъ взлзъ на козлы и веллъ хать къ ‘застав’. Почтальонъ щелкнулъ бичемъ, и карета со стукомъ покатилась подъ тусклыми висячими фонарями.

Подъ висячими фонарями, ясно свтившими въ лучшихъ улицахъ и тускло горвшими въ бдныхъ кварталахъ, мимо освщенныхъ лавокъ, веселой толпы, роскошно-иллюминованныхъ кофейныхъ домовъ, театровъ, они пронеслись къ городскимъ воротамъ. Солдаты съ фонарями остановили ихъ здсь у караульни.

— Ваши паспорты, путешественники.

— Смотрите, вотъ они, господинъ офицеръ, сказалъ Дефоржъ, слзая съ козелъ и отводя его въ сторону:— это бумаги господина съ сдою головою, который сидитъ въ карет. Он мн были переданы вмст съ нимъ въ — и онъ понизилъ голосъ.

Между фонарями началась суета, и рука въ мундир внесла одинъ изъ нихъ въ карету, потомъ глаза, принадлежащіе этому мундиру, посмотрли на господина съ сдою головою, который далеко не былъ вседневнымъ зрлищемъ.

— Хорошо. Пошелъ! закричалъ мундиръ.

— Съ Богомъ! отвчалъ Дефоржъ. И скоро короткій рядъ висячихъ фонарей, свтившихъ все тускле и тускле, смнили безконечные рады звздъ.

Подъ этимъ сводомъ неподвижныхъ, вчныхъ свтилъ, между которыми многія такъ удалены отъ этой маленькой земли, что ученые сомнваются даже, открыли ли лучи ихъ эту точку въ пространств, гд дйствуютъ и страдаютъ живыя созданія, ночныя тни становились шире и черне. Впродолженіе цлаго холоднаго, безпокойнаго промежутка времени до самаго разсвта, он опять шептали въ уши мистера Джарвиса Лори — сидвшаго противъ похороненнаго человка, котораго онъ отрылъ, и разсуждавшаго, какія сокровенныя силы погибли въ немъ навкъ и какія еще возможно было возстановить — старый вопросъ:

— Я надюсь, вы желаете быть возвращены къ жизни?

И старый отвтъ.

— Не знаю какъ сказать.

КНИГА ВТОРАЯ: ЗОЛОТАЯ НИТЬ.

I.
Пять лтъ спустя.

Тельсоновъ банкъ у Темпльской Заставы былъ старинное мсто даже въ тысячу-семьсотъ-восьмидесятомъ году. Онъ былъ очень-малъ, очень-теменъ, очень-уродливъ и очень-неудобенъ. Это было старинное мсто, кром-того, по своему моральному значенію: компаньйоны фирмы гордились его тснотою, гордились его темнотою, гордились его уродлиливостью, гордились его неудобствомъ. Они даже хвастались его превосходствомъ во всхъ этихъ особенностяхъ, сохраняя твердое убжденіе, что, будь онъ не столь скверенъ, онъ далеко не пользовался бы тмъ же уваженіемъ. Это было не одно сознаваемое убжденіе: нтъ, это было орудіе упрека, которымъ они метали въ боле-удобные коммерческіе домы. Тельсоновъ не нуждается (говорили они) въ простор, тельсоновъ не нуждается въ свт, тельсоновъ не нуждается въ украшеніи. Нуксъ и Комп.— можетъ-быть, или Снуксъ-братья — также можетъ-быть, но тельсоновъ — слава теб Господи!

Каждый изъ компаньйоновъ лишилъ бы своего сына наслдства, еслибъ тотъ подумалъ о перестройк тельсонова банка. Въ этомъ отношеніи домъ былъ совершеннымъ подобіемъ самого отечества, которое часто лишало наслдія своихъ дтей, если они подавали голосъ въ пользу улучшеній въ законахъ и обычаяхъ, которые давно сдлались въ высшей степени предосудительны, но которые тмъ боле поэтому уважались.

Такимъ-образомъ тельсоновъ банкъ сдлалса совершенствомъ неудобства. Почти выломавъ дверь, которая съ безумнымъ упрямствомъ отказывалась податься, издавая хриплые стоны, вы летли внизъ черезъ дв ступеньки въ тельсоновъ банкъ и приходили въ-себя въ жалкой лавчонк съ двумя маленькими прилавками, и вашъ чекъ {Ордеръ или записка на полученіе денегъ.} дрожалъ въ рукахъ преклоннйшихъ старцевъ, какъ-будто втеръ дулъ на него, пока они разсматривали подпись у самаго темнаго окошка, постоянно орошаемаго потоками прямо съ Улицы Флитъ и еще боле затемняемаго желзною ршоткою и тяжелою тнью темпльской Заставы. Если по вашему длу вы должны были видть фирму, васъ приводили въ заднюю комнату, похожую на тюремную коморку, и оставляли здсь размышлять о даромъ потраченной жизни, пока не являлась фирма съ руками въ карманахъ, и вы принуждены были щурить на нее глаза въ печальномъ полумрак.

Ваши деньги поступали въ старые деревянные ящики, проточенные червяками, частички которыхъ летли вамъ въ носъ и горло, когда ихъ затворяли или открывали. Ваши банковые билеты пахли гнилью, какъ-будто они снова обращались въ тряпье. Ваше серебро сохранялось между ближайшими сточными ямами, и вредное сосдство уничтожало въ одинъ или два дня его высокую полировку. Ваши документы поступали во временныя кладовыя, подланныя изъ кухонь и судомоенъ, и постоянно отдляли весь жиръ изъ своего пергамента въ атмосферу банка. Ваши мелкіе ящики съ семейными бумагами находились на верху въ пармесидовой столовой, посредин которой всегда стоялъ обденный столъ, хотя на немъ никогда не обдали и гд даже въ тысячу-семьсотъ-восьмидееятомъ году первыя письма отъ вашей первой любви или отъ вашихъ дтей только-что избавились отъ ужаснаго зрлища, въ окошки, отрубленныхъ головъ, выставляемыхъ на Темпльской Застав съ жестокостью и зврствомъ, достойнымъ Абисиніи или Ашанте.

Но, въ-самомъ-дд, въ это время смертная казнь была средствомъ, наиболе распространеннымъ во всхъ промыслахъ и занятіяхъ, и Тельсоны держались его не мене другихъ. Смерть есть лекарство природы во многихъ случаяхъ: почему не воспользоваться также имъ и законодательству? И, согласно съ этимъ, казнили того, кто длалъ фальшивые банковые билеты или поддлывалъ чужую подпись, казнили того, кто предъявлялъ фальшивые банковые билеты, казнили того, кто раскрывалъ чужое письмо, казнили того, кто кралъ сорокъ шиллинговъ и шесть пенсовъ, казнили того, кто держалъ чу?кую лошадь у тельсонова банка, если ему приходила охота убжать съ нею, казнили того, кто длалъ фальшивый шиллингъ. Короче, несчастные пвцы трехъ-четвертей нотъ цлой гаммы преступленія бывали казнены не потому, чтобъ казнь приносила какую-нибудь пользу, какъ мра предупредительная — замчательно, что она оказывала совершенно-противоположное дйствіе — но она очищала (въ этомъ мір, по-крайней-мр) вс хлопоты каждаго уголовнаго дла, не оставляя ничего, что требовало бы дальнйшаго вниманія впослдствіи. Такимъ-образомъ Тельсоны въ свое время, какъ самая значительная фирма между современными ей коммерческими домами, отняли столько жизни, что еслибъ выставить на Темпльской Застав вс головы, снятыя по ихъ милости, то он, вроятно бы, заслонили и послдній свтъ, который проникалъ теперь въ нижній этажъ.

Засаженные во всевозможные шкапы и лари тельсонова дома, преклоннйшіе старики вели дла съ необыкновенною важностью. Когда молодой человкъ поступалъ въ лондонскую фирму Тельсоновъ, она прятала его куда-нибудь до-тхъ-поръ, пока онъ не состарится, она держала его въ темнот, какъ сыръ, пока онъ не принималъ совершенно вкуса тельсоновскаго и не покрывался голубою плсенью. Тогда только доказывали его, въ очкахъ углубившагося въ огромныя счетныя книги и придававшаго своими короткими панталонами и штиблетами всъ заведенію.

Снаружи тельсонова банка, никогда, ни подъ какимъ видомъ внутри, безъ зова, находился слуга безъ мста, бывшій вмст носильщикомъ и разсыльнымъ и служившій живою вывскою фирмы. Онъ всегда былъ тутъ въ часы занятій, разв когда на посылкахъ, и тогда его представителемъ длался его сынъ, уродъ, мальчишка лтъ двнадцати, вылитое изображеніе отца. Вс знали, что Тельсоны, по своей важности, терпли этого слугу безъ мста. Фирма всегда терпла кого-нибудь въ этой должности, и время и приливъ проносили кого-нибудь на это мсто. Его прозванье было Крнчеръ, и во младенчеств, когда онъ отрекся черезъ своего представителя въ приходской церкви Гаунсдитчъ отъ длъ тьмы, онъ получилъ добавочное имя Джери.

Сцена происходитъ въ собственной квартир мистера Крнчера, въ переулк висящаго меча (Hauging sword alley) — Уайтъ-Фрайарсъ (White Friars), время — половина восьмаго, въ одно втрянное мартовское утро тысяча-восьмидесятаго Anno Domini. (Мистеръ Крнчеръ всегда называлъ самъ года нашей эры Анна Домино, вроятно, предполагая, что христіанская эра считалась со времени изобртенія этой народной игры дамою, которая передала ей своей имя.)

Покои мистера Крнчера находились не въ очень-пріятномъ сосдств, и ихъ было счетомъ два, если даже чуланъ объ одномъ стекл можно было считать за одну комнату. Но они были содержимы въ поридк. Какъ ни было рано въ это втрянное мартовское утро, комната, гд онъ лежалъ въ постели, уже была тщательно вымыта, и чашки и блюдечки, приготовленныя для завтрака, стояли на тяжеломъ сосновомъ стол, покрытомъ очень-чистою блою скатертью.

Мистеръ Кренчръ покоился подъ лоскутнымъ одяломъ, какъ арлекинъ въ домашней жизни. Сначала онъ спалъ крпко, но потомъ сталъ валяться и ворочаться, пока не выплылъ на поверхность съ своими торчащими волосами, которые, казалось, должны были разорвать простыни въ клочки. При этомъ обстоятельств, онъ вскрикнулъ голосомъ ужаснаго отчаянія.

По виду очень-порядочная и трудолюбивая женщина встала съ колнъ въ углу съ достаточною поспшностью и трепетомъ, чтобы доказать, что это восклицаніе относилось къ ней.

— Что, сказалъ мистеръ Крнчеръ, высматривая съ постели сапогъ.— Вы опять за то же, опять?

Встртивъ утро этимъ вторымъ привтствіемъ, онъ пустилъ сапогомъ въ женщину вмсто третьяго. Это былъ необыкновенно-грязный сапогъ, обнаруживавшій странное обстоятельство въ домашнемъ обиход мистера Крнчера, что хотя онъ часто возвращался домой, когда закрывался банкъ, въ чистыхъ сапогахъ, но очень-часто на слдующее утро онъ находилъ эти сапоги покрытыми грязью.

— Я только молилась.

— Молилась. Вы милая женщина! Чего вы хлопочете тамъ и молитесь мн на погибель?

— Я молилась за васъ.

— Неправда. Если даже такъ, то я не позволю съ собою этихъ вольностей. Джери-меньшой, ваша мать, милая женщина, молится, противъ счастья вашего отца. У васъ преобязательная мать, мой сынъ! У васъ благочестивая мать, мой парень, хлопается объ полъ и молится, чтобы хлбъ съ масломь проходилъ мимо рта ея единственнаго дтища!

Мистерь Крнчеръ, который былъ въ одной рубашк, принялъ это въ очень-дурную сторону и, обратившись къ своей матери, убдительно просилъ ее не молиться въ ущербъ собственному его насущному хлбу.

— И что вы думаете, гордая женщина, сказалъ мистеръ Крнчеръ, не подозрвая, что онъ противорчилъ себ: — многаго стоятъ ваши молитвы? Назовите сами Цну вашимъ молитвамъ?

— Он отъ сердца, Джери! Большой цны он не имютъ.

— Большей цны не имютъ, повторилъ мистеръ Крнчеръ.— Немногаго же он стоятъ поэтому. Какъ бы то ни было, я говорю вамъ, я не хочу, чтобы молились мн на погибель. Это не по моимъ средствамъ. Я не хочу быть несчастнымъ черезъ ваше ползанье. Если вы непремнно должны хлопаться объ полъ, то хлопайтесь въ пользу вашего мужа и ребенка, а не противъ нихъ. Имй я не такую безчеловчную жену, имй этотъ бдный мальчикъ не такую безчеловчную мать, я бы заработалъ сколько-нибудь денегъ на прошедшей недл, а вмсто-того подъ меня молились, подъ меня подкапывались и наиблагочестивйшимъ образомъ подвели подъ самую подлую неудачу. Пусть я ло-о-опну, сказалъ мистеръ Крнчеръ, все это время надвавшій платье: — если съ этимъ благочестіемъ меня не оплело на прошедшей недл такое проклятое несчастіе, какое только можетъ выдаться бдному чорту, честному ремесленнику! Джери-меньшой, одвайся мой парнишка, да, пока я чищу сапоги, посматривай изрдка на свою мать, и если ты замтитъ признаки хлопанья объ полъ, кликни меня. Я говорю вамъ, здсь онъ обратился еще разъ къ жен: — я не хочу, чтобы меня опять также попутало. Я весь разбитъ, какъ извощичья карета, я сонливе опіума, вс мои жилы дотого натянуты, что не будь въ нихъ такой боли, я своего тла не узналъ бы, а карману моему все-гаки не лучше. Я сильно подозрваю, вы съ утра до самой ночи старались, чтобы моему карману было худо. Я не потерплю этого, заноза! Что вы на это скажете теперь?

Бормоча, въ-добавокъ, фразы въ род слдующихъ. ‘А! да! Вы благочестивы. Вы не станете противъ интересовъ вашего мужа и ребенка, небойсь не станете? Невы!’ и меча другія искры сарказмовъ изъ-подъ жернова своего негодованія, мистеръ Крнчеръ принялся чистить свои сапоги и вообще приготовляться къ своей дятельности. Между-тмъ, его сынъ, котораго голова была украшена боле-нжными иглами и котораго молодые глаза были такъ же сведены, какъ и у отца, смотрлъ за матерью. Онъ очень тревожилъ эту бдную женщину въ промежуткахъ, бросаясь изъ своего чулана, гд онъ длалъ свой туалетъ, съ крикомъ: ‘Вы опять начинаете хлопаться, мама — Галоо, отецъ!’ и, поднявъ ложную тревогу, возвращался опять въ чуланъ, очень-непочтительно скаля зубы.

Мистеръ Крнчеръ явился къ завтраку далеко не въ лучшемъ расположеніи духа. Молитва мистриссъ Крнчеръ предъ завтракомъ снова раздражила его.

— Ну, заноза, что вы длаете? опять за то же?

Жена объяснила, что она только ‘просила одного благословленія’.

— Не просите! сказалъ мистеръ Крнчеръ, озираясь кругомъ, какъ-будто ожидая, что хлбъ сейчасъ исчезнетъ со стола подъ вліяніемъ молитвы его жены.— Я не хочу, чтобы меня выблагословили изъ дому вонъ. Я не хочу, чтобы хлбъ мой выблагословили со стола прочь. Сидите смирно!

Суровый, съ глазами покраснвшими, какъ-будто онъ провелъ всю ночь за бесдою далеко не дружескою, Джери Крнчеръ скоре терзалъ свой завтракъ, а не лъ, ворча надъ нимъ подобно четвероногому обитателю звринца. Къ девяти часамъ онъ разгладилъ свою измятую физіономію и, принимая почтенную и дловую наружность, на сколько было возможно ею прикрыть природу, вышелъ на дневной промыселъ.

Едва-ли возможно было назвать его ремесломъ, несмотря на любимый эпитетъ ‘честнаго ремесленника’, который Джери придавалъ себ. Весь его капиталъ состоялъ изъ деревяннаго табурета, сдланнаго азъ сломаннаго стула, который Джери-меньшой выносилъ каждое утро, идя рядомъ съ отцомъ, подъ окошко банкирскаго дома, ближайшее къ Темпльской Застав, и здсь, съ прибавленіемъ горсти соломы, выхватываемой у первой прозжавшей телеги, чтобы защитить отъ холода и мокроты ноги слуги безъ мста, онъ служилъ ему притономъ на день. На этомъ посто мистеръ Крнчеръ былъ такъ же хорошо извстенъ Улиц Флитъ и Темплю, какъ и самая застава, и почти также уродливъ.

Расположившись въ три-четверти девятаго, въ хорошее время, чтобы откланяться своею треугольною шляпою передъ преклоннйшими старцами, входившими въ тельсоновъ банкъ, Джери занялъ свое мсто въ это втрянное мартовское утро. Джери-меньшой стоялъ возл него, когда онъ не преслдовалъ проходившихъ мальчишекъ моложе его, которые должны были переносить его несносныя и словесныя обиды.. Отецъ и сынъ, необыкновенно похожіе другъ на друга, молча глядя на утреннее движеніе на Улиц Флитъ, представляли поразительное сходство съ парою обезьянъ. Этого сходства не уменьшало случайное обстоятельство, что Джери-старшій грызъ и выплевывалъ солому, между-тмъ, какъ блестящіе глаза молодаго Джери безъ-устали слдили за нимъ, какъ и за всмъ, что происходило на Улиц Флитъ.

Голова одного изъ постоянныхъ разсыльныхъ, принадлежавшихъ къ Дому Тельсоновъ показалась въ дверяхъ и послышались слова:

— Требуютъ носильщика!

— Ура, отецъ! Вотъ ранняя работа для начала!

Пожелавъ, такимъ-образомъ, своему родителю добраго успха, молодой Джери расположился на табурет, вступилъ во владніе соломою, которую жевалъ его отецъ, и сталъ размышлять.

— Вчно ржавы! его пальцы вчно ржавы! бормоталъ молодой Джери. Откуда мой отецъ беретъ эту ржавчину? Здсь нтъ этой ржавчины!

II.
Зрлища.

— Вы, конечно хорошо знаете {Уголовный судъ въ Лондон.} Ольдъ-Бэле, сказалъ одинъ изъ старйшихъ клерковъ разсыльному Джери.

— Да-а, сэръ! отвчалъ Джери нсколько-угрюмо.

— Хорошо. Знаете вы мистера Лори?

— Я знаю мистера Лори, сэръ, лучше, чмъ Ольдъ-Бэле, гораздо-лучше, сказалъ Джери, какъ упрямый свидтель въ этомъ суд:— гораздо-лучше, нежели я, честный ремесленникъ, желалъ бы узнать Ольдъ-Бэле.

— Очень-хорошо. Отыщите дверь, въ которую входятъ свидтели, и покажите привратнику эту записку къ мистеру Лори. Онъ впуститъ васъ тогда внутрь.

— Въ судъ, сэръ?

— Въ судъ.

Глаза мистера Крнчера сходились, повидимому, ближе, какъ-будто спрашивая одинъ другаго: ‘Чтобы подумать объ этомъ?’

— Прикажете Мн дождаться въ суд, сэръ? спросилъ онъ въ-заключеніе этого совщанія.

— Я вамъ сейчасъ скажу. Привратникъ передастъ записку мистеру Лори, вы постарайтесь какимъ-нибудь движеніемъ привлечь вниманіе мистера Лори и показать ему, гд вы стойте, потомъ вы должны остаться тамъ, пока онъ не потребуетъ васъ.

— Все, сэръ?

— Все. Ему нуженъ разсыльный подъ-рукою, и вы дадите этимъ ему знакъ, что вы тамъ.

Старйшій клеркъ, не торопясь, сложилъ и надписалъ записку, Мистер Крнчеръ, молча слдившій за нимъ, пока онъ не приложилъ ея къ пропускной бумаг, замтилъ:

— Я полагаю, они судятъ это утро за поддлку банковыхъ билетовъ?

— Измну!

— За это четвертуютъ, сказалъ Джери. Варварство!

— Таковъ законъ, сказалъ старйшій клеркъ, обративъ на него свои удивленныя очки: — таковъ законъ.

— Жестоко же закону такъ портить человка. Довольно-жестоко убить его, но портить его, право, еще хуже, сэръ!

— Вовсе нтъ, отвчалъ старйшій клеркъ.— Говорите съ уваженіемъ о закон. Берегите свою грудь и голосъ, мой любезный другъ, и оставьте законъ въ-поко. Я совтую вамъ.

— Это отъ сырости, сэръ: сырость заложила мн грудь, сказалъ Джери.— Сами посудите, какими сырыми средствами я снискиваю себ пропитаніе.

— Хорошо, хорошо, сказалъ старый клеркъ.— Мы вс различными путями достаемъ себ хлбъ: кто изъ насъ мокрымъ, а кто сухимъ путемъ… Вотъ письмо. Ступайте.

Джери взялъ письмо и, замтивъ про-себя съ меньшимъ внутреннимъ уваженіемъ, нежели какое онъ обнаруживалъ: ‘тоже сухопарый старикъ’, поклонился, сказалъ своему сыну мимоходомъ о своемъ назначеніи и отправился своею дорогою.

Въ т дни, людей вшали у Тайбурна, такъ-что улицы около Ньюгета еще не пріобрли той подлой извстности, которая впослдствіи соединилась съ нею. Но тюрьма была отвратительнымъ мстомъ, гд совершались вс виды разврата и подлостей и гд зарождались пагубныя болзни, переходившія въ судъ вмст съ заключенниками и иногда кидавшіяся прямо изъ дока {Докъ — мсто, гд въ суд помщаются обвиненные.} на судейскій столъ и поражавшія самого лорда главнаго судью. Не разъ случалось, что судья въ чорной шапочк произносилъ свой собственный приговоръ, передавая сентенцію заключенника, и умиралъ даже прежде его. Впрочемъ, Ольдъ-Бэле былъ знаменитъ, какъ предсмертная станція, съ которой блдные путешественники безпрестанно отправлялись, поневол, въ телегахъ и каретахъ въ походъ на тотъ свтъ, прозжая мили дв съ половиною по городскимъ улицамъ и срамя немногихъ добрыхъ гражданъ, если еще встрчались такіе. Привычка могущественна, и желательно, чтобы въ-начал пріобртались только хорошія привычки. Онъ былъ знаменитъ также позорнымъ столбомъ — мудрое древнее учрежденіе, налагавшее наказаніе, размровъ котораго никто не могъ предвидть, кобылою, гд скли — другое драгоцнное древнее учрежденіе, необыкновенно-человколюбивое и смягчавшее чувства зрителей. Вообще, Ольдъ-Бэле въ то время былъ живымъ изображеніемъ правила ‘все хорошо, что есть’. Афоризмъ столько же конечный, сколько спокойный, если бы изъ него не выходило довольно-непріятнаго послдствія: ‘все хорошо, что было’.

Пробираясь между грязною толпою, разсыпанной на этой отвратительной сцен, съ искусствомъ человка, привыкшаго спокойно пролагать себ дорогу, разсыльный нашелъ свою дверь и подалъ записку черезъ ршотку. Народъ въ то время платилъ, чтобы видть комедію въ Ольдъ-Бэле, какъ онъ смотрлъ также за деньги другую комедію — въ Бедлам. Первая забава была только гораздо-дороже. Вс двери Ольдъ-Бэле поэтому были на запор, кром общественныхъ дверей, въ которыя входили преступники: он всегда были открыты настежь.

Посл нсколькихъ минутъ задержки, дверь слегка повернулась на своихъ петляхъ съ недовольнымъ скрипомъ, и мистеръ Джери Крнчеръ пробрался черезъ нее въ судъ.

— О чемъ дло? спросилъ онъ шепотомъ человка, возл котораго онъ очутился.

— Пока еще ни о чемъ.

— А что будетъ?

— Дло объ измн.

— Съ четвертованіемъ?

Да! отвчалъ другой съ наслажденіемъ:— его вытянутъ на дыбы и вполовину повсятъ, потомъ снимутъ и въ его глазахъ распорятъ ему брюхо, вынутъ внутренности и сожгутъ ихъ, пока онъ глядитъ, потомъ отрубятъ голову и разскутъ его начетверо. Вотъ сентенція.

— Конечно, если его найдутъ виновнымъ, вы полагаете? прибавилъ Джери, въ вид условнаго пункта.

— О! они найдутъ его виновнымъ, сказалъ другой: — объ этомъ не безпокойтесь.

Вниманіе мистера Крнчера было теперь обращено на привратника, который, онъ видлъ, пробирался къ мистеру Лори съ запискою въ рукахъ. Мистеръ Лори сидлъ за столомъ, между джентльменами въ парикахъ, недалеко отъ одного джентльмена, бывшаго адвокатомъ заключенника и имвшаго передъ собою огромную кипу бумагъ, и почти противъ другаго джентльмена, также въ парик, засунувшаго руки въ карманы, котораго все вниманіе, какъ казалось мистеру Крнчеру, теперь и впослдствіи было сосредоточено на потолк суда. Покашлявъ нсколько разъ, потеревъ свой подбородокъ и помахавъ рукою, Джери усплъ обратить вниманіе мистера Лори, который всталъ, чтобы взглянуть на него, и, спокойно кивнувъ ему головою, слъ опять на свое мсто

— Что онъ въ томъ дл? спросилъ человкъ, съ которымъ онъ прежде разговаривалъ.

— Богъ меня накажи, если я знаю, сказалъ Джери.

— А вы что въ этомъ дл, съ вашего позволенія?

— Богъ меня накажи, если я тоже знаю, сказалъ Джери.

Прибытіе Судьи и послдовавшая затмъ общая суматоха и усаживанье прервали разговоръ. Теперь докъ сдлался главнымъ пунктомъ интереса. Два тюремщика, находившіеся въ немъ, вышли, и заключенникъ былъ приведенъ и выставленъ у перегородки.

Вс присутствовавшіе, за исключеніемъ джентльмена въ парик, глядвшаго на потолокъ, устремили на него взоры. Дыханіе всхъ людей въ этомъ мст обдало его, какъ море, какъ втеръ, какъ огонь. Любопытныя лица вытянулись изъ-за колоннъ, изъ-за угловъ, чтобы взглянуть на него, зрители въ заднихъ рядахъ поднялись, чтобы не просмотрть въ немъ ни одного волоса, люди, находившіеся въ партер, опирались на плечи зрителей, стоявшихъ впереди, чтобы только увидать его, становились нацыпочки, на всевозможные выступы, висли почти на воздух, чтобы подсмотрть въ немъ малйшую подробность. Между послдними былъ замтенъ Джери, стоявшій, какъ одушевленный обломокъ палисада ньюгетской стны и посылавшій на заключенника струи полнаго дыханія посл влаги, выпитой имъ на дорог, вмст съ волнами пива, джина, чаю, кофе и чего-чего еще! также устремлявшимися на него и уже покрывавшими большія окошки грязнымъ туманомъ и дождемъ.

Предметомъ этого всеобщаго глазнья и пыхтнья былъ молодой человкъ лтъ двадцати-пяти, хорошо сложенный, красивый собою, съ загорлыми отъ солнца щепами и черными глазами, по своему положенію, это былъ молодой джентльменъ. Онъ былъ скромно одтъ въ чорномъ или темно-сромъ, и его длинные норные волосы были завязаны позади на затылк лентою, не столько для красы, сколько для удобства, волненія души отразятся черезъ каждую тлесную оболочку, и блдность, которая была слдствіемъ его положенія, появилась на его щекахъ, несмотря на загаръ, доказывая, что душа сильне солнца. Онъ, однакожъ, совершенно владлъ собою, поклонился судь и стоялъ спокойно.

Интересъ, съ которымъ глазли и дышали на этого человка, не былъ возвышенное человческое чувство. Если бы подсудимый не подвергался такому ужасному приговору, если бы которая-нибудь изъ варварскихъ его подробностей была опущена, то онъ именно на столько потерялъ бы своей привлекательности. Оболочка, которая была осуждена на такое позорное увчье, составляла зрлище, безсмертное созданіе, котоpoй должно было быть разорвано на части, доставляло новое впечатлніе. Какъ бы ни прикрашивали различные зрители этотъ интересъ, увлекаясь своими силами и искусствомъ самообольщенія, но въ основаніи это былъ интересъ людода.

Молчаніе водворилось въ суд. Чарльзъ Дарнэ признавалъ себя вчера невиннымъ противъ акта, уличавшаго его (слдуютъ ругательства), что онъ былъ измнникомъ нашему всепресвтлйшему, всемилостивйшему и проч. государю, нашему повелителю-королю, помогая въ различныхъ случаяхъ, различными средствами и путями Лудовику, королю французскому, въ его войнахъ противъ нашего вышеупомянутаго всепресвтлйшаго, всемилостивйшаго и пр., а именно перезжая изъ владній нашего вышеупомянутаго всепресвтлйшаго и всемилостивйшаго и up. во владнія упомянутаго Лудовика французскаго и обратно и преступно, лживо, измннически (цлый рядъ другихъ злокачественныхъ нарчій) открывая упомянутому Лудовику французскому, какія силы нашъ упомянутый всепресвтлйшій и всемилостивйшій и пр. готовился отправить въ Канаду и Сверную Америку. Вотъ и все, что могъ понять Джери, котораго голова боле-и-боле щетинилась подъ вліяніемъ лаконическихъ терминовъ, къ своему огромному удовольствію, и пришелъ къ заключенію, что вышесказанный и вышеуказанный Чарльзъ Дарнэ стоялъ теперь передъ нимъ въ ожиданіи суда, что жюри приводили къ присяг и что генеральный прокуроръ готовился говорить.

Обвиненный, котораго вс присутствующіе (онъ самъ это зналъ) умственно вшали, обезглавливали и четвертовали, не измнилъ своего первоначальнаго положенія, не принималъ театральныхъ позъ. Онъ былъ спокоенъ и внимателенъ, слдилъ съ важнымъ видомъ открытіе процесса и стоялъ, положивъ руки на деревянную полку, находившуюся передъ нимъ, такъ неподвижно, что он не пошевельнули и листка травы, которою она была покрыта. Весь судъ былъ усянъ травами и опрысканъ уксусомъ изъ предосторожности противъ тюремнаго воздуха и тюремной лихорадки.

Надъ головою заключенника находилось зеркало, бросавшее на него свтъ. Толпы преступниковъ и несчастныхъ отражались въ немъ въ свою очередь и исчезали съ его поверхности и вмст съ тмъ съ лица земли. Какими страшными привидніями наполнилось бы это отвратительное мсто, если бы это зеркало могло повторить свои призраки, какъ иногда океанъ отдаетъ своихъ мертвецовъ! Мысль объ униженіи, безчестьи, которыя соединялись съ нимъ, могла поразить заключенника. Какъ бы то ни было, но перемна въ его положеніи показывала, что онъ чувствовалъ свтъ, упавшій на его лицо, голову, и, когда онъ увидлъ зеркало, его лицо зардлось, и онъ оттолкнулъ правою рукою травы.

Лицо его при этомъ движеніи случайно повернулось на лвую сторону суда. Почти въ уровень съ его глазами сидли въ этомъ углу судейскаго стола дв особы, на которыхъ вдругъ остановился его взоръ, и такъ внезапно, съ такою перемною въ его вид, что вс глаза, до-сихъ-поръ устремленные на него, теперь обратились на нихъ.

Зрители увидли здсь дв фигуры: молодую даму, съ небольшимъ лтъ двадцати, и джентльмена, который очевидно былъ ея отцомъ, человка особенно-замчательной наружности по совершенной близн его волосъ и странной напряженности лица, обнаруживавшаго не дятельность, но внутреннее самосозерцаніе и глубокое размышленіе. Когда это выраженіе было на немъ, онъ казался старикомъ, но когда оно проходило, какъ это было теперь, когда онъ говорилъ съ своею дочерью, онъ казался красивымъ мужчиною, еще въ цвт лтъ.

Дочь его, сидвшая возл него, держала его подъ руку, положивъ на нее также свою другую руку. Она плотно прижалась къ нему, испуганная зрлищемъ и полная жалости къ заключеннику. Ея чело поразительно выражало ужасъ и состраданіе, которые видли только явную погибель обвиненнаго. Это было такъ замтно, такъ сильно и естественно обнаружено, что зрители, упиравшіе на нихъ глаза и не чувствовавшіе жалости къ нему, были тронуты ею, и со всхъ сторонъ послышался шопотъ: ‘кто такіе они?’

Разсыльный Джери, наблюдавшій также по-своему и сосавшій ржавчину съ своихъ пальцевъ, протянулъ свою шею, чтобы услышать, кто были такіе. Толпа вокругъ него съ поспшностью передавала вопросъ ближайшему сторожу, йотъ него гораздо-медленне возвращался отвтъ, наконецъ онъ достигъ и Джери.

— Свидтели.

— Съ чьей стороны?

— Противной?

— Противной кому?

— Заключеннику.

Судья, котораго глаза до-сихъ-поръ блуждали въ неопредленномъ направленіи, сосредоточилъ ихъ, прислонился къ спинк своего кресла и пристально смотрлъ на человка, чья жизнь была въ его рукахъ. Между-тмъ, генеральный прокуроръ всталъ и принялся вить веревку, точить топоръ и вколачивать гвозди въ эшафотъ.

III.
Обманутое ожиданіе.

Генеральный прокуроръ имлъ честь объявить присяжнымъ, что заключенникъ, при всей своей молодости, былъ опытенъ въ дл измны, за которую онъ теперь долженъ поплатиться жизнью. Его сношенія съ врагами государства начались не сегодня, не со вчерашняго дня, ни даже третьяго-дня. Заключенникъ гораздо-доле этого находился въ постоянныхъ разъздахъ между Франціею и Англіею съ тайными порученіями, въ которыхъ онъ не могъ честнымъ образомъ дать отчета. Еслибъ измн было суждено процвтать (чего, по-счастью, еще никогда, не случалось), то его вина и преступленіе навсегда остались бы сокрытыми. Провидніе, однакожь, вложило въ сердце одного человка безъ страха и упрека прослдить планы заключенника, и, пораженный ужасомъ, онъ раскрылъ ихъ министру внутреннихъ длъ его величества и достопочтенному государственному совту. Этотъ патріотъ явится передъ ними. По своему положенію онъ занялъ теперь высокое мсто. Онъ былъ другомъ заключенника, но разъ, въ счастливую, хотя для него злую минуту, открывъ всю черноту замысловъ друга, онъ ршился принести въ жертву измнника, уже доле не драгоцннаго его сердцу, на священномъ алтар любви къ отечеству. Еслибъ въ Британіи, какъ въ древней Греціи и Рим, воздвигались статуи благодтелямъ общества, то этому блистательному гражданину, конечно, поставили бы памятникъ. Но такъ-какъ статуй не воздвигается, то, вроятно, памятника ему не будетъ. Добродтель заразительна — замчено поэтами во многихъ мстахъ, которыя, онъ увренъ, теперь на язык присяжныхъ (причемъ лица присяжныхъ обнаружили преступное сознаніе, что эти мста имъ были совершенно-неизвстны, особенно же эта великая добродтель, патріотизмъ или любовь къ отечеству). Такой высокой примръ этого непорочнаго, незапятнаннаго свидтеля со стороны правительства нашелъ подражателя въ лаке заключенника и возбудилъ въ немъ священную ршимость осмотрть ящики и карманы своего барина и утаить его бумаги. Онъ (генеральный прокуроръ) ожидаетъ, что этотъ удивительный лакей подвергнется нареканію отъ многихъ, но, говоря вообще, онъ предпочитаетъ его своимъ братьямъ и сестрамъ, уважаетъ его боле, чмъ своего отца и мать, и вполн надется, что присяжные раздляютъ его чувства. Показанія этихъ двухъ свидтелей, въ-соединеніи съ документами, ими найденными и которые будутъ представлены, докажутъ, что заключенникъ имлъ при себ списокъ войскъ его величества, описаніе ихъ расположенія и приготовленіи какъ на мор, такъ и на суш, и не оставятъ ни малйшаго сомннія, что онъ постоянно передавалъ такого рода свднія враждебнымъ державамъ. Нельзя доказать, чтобъ эти бумаги были написаны рукою заключенника, по это все-равно, это еще лучше для преслдованія: это доказываетъ, какъ былъ хитеръ заключенникъ, принимая такія предосторожности. Факты, простирающіеся за пять лтъ, убждаютъ, что эти пагубныя порученія занимали заключенника за нсколько недль до перваго сраженія между англійскими войсками и американцами. По этимъ причинамъ присяжные, какъ истинные врноподданные (что онъ очень-хорошо зналъ), какъ отвтственные присяжные (что они очень-хорошо сами знали), положительно должны найдти заключенника виновнымъ и покончитъ съ нимъ, все-равно, желаютъ ли они того, или нтъ. Могутъ ли они покойно положить свои головы на подушки, позволятъ ли они, чтобъ ихъ жены положили свои головы на подушки, позволятъ ли они, чтобъ дти ихъ положили свои головы на подушки? Короче, ни они, никто изъ близкихъ имъ и подумать не должна положить свои головы на подушки, пока не будетъ снята голова заключенника. Генеральный прокуроръ заключилъ требованіемъ этой голов во имя всего священнаго, что только пришло ему въ голову, и готовъ былъ принести самую торжественную клятву, что въ его глазахъ заключенникъ былъ уже мертвецомъ.

Когда генеральной прокуроръ кончилъ, въ суд поднялось жужжанье, какъ-будто густой рой синихъ мухъ окружилъ заключенника, предчувствуя, во что онъ долженъ былъ скоро обратиться. Жужжанье стихло, и незапятнанный патріотъ появился въ лож свидтелей. Генеральной стряпчій, слдуя по пути, проложенному его, старшимъ, сталъ допрашивать патріота: то былъ джентльменъ, именемъ Джонъ Барсадъ. Исторія его чистаго сердца совершенно согласовалась съ описаніемъ, сдланнымъ генеральнымъ прокуроромъ, можетъ-было она даже слишкомъ согласовалась съ нимъ, и это была единственная ошибка. Облегчивъ отъ такой тяжести свое благородное сердце, онъ годовъ былъ скромно удалиться, но джентльменъ въ парик, съ кипою бумагъ передъ собою, сидвшій недалеко отъ мистера Лори, Попросилъ позволеніе сдлать ему нсколько вопросовъ. Джентльменъ въ парик, сидвшій противъ, продолжалъ смотрть на потолокъ.

Не былъ ли онъ когда-нибудь шпіономъ? Нтъ, онъ презиралъ такое низкое подозрніе. Чмъ онъ жилъ? Своимъ состояніемъ. Гд было его состояніе? Онъ не могъ точно припомнить, гд оно было. Въ чемъ заключалось оно? До этого не было никому никакого дла. Наслдовалъ онъ его? Да Отъ кого? Отъ дальнихъ родственниковъ. Очень-дальныхъ? Довольно-дальныхъ. Бывалъ когда-нибудь въ тюрьм? Конечно, нтъ. Не бывалъ ли когда-нибудь въ долговой тюрьм? Не видитъ, какое отношеніе это иметъ съ дломъ. Не бывалъ ли когда нибудь въ долговой тюрьм? Отвчайте, не церемонясь, бывалъ? Да. Сколько разъ? Два или три раза. Не пять ли и не шесть ли разъ? Можетъ-быть. Какой родъ занятій? Джентльменъ. Бывалъ битъ? Можетъ-быть. Часто? Нтъ. Толкали въ шею съ лстницы? Положительно нтъ, разъ хватили въ-зашей на верху лстницы, и свалился внизъ по доброй вол. Былъ битъ по этому случаю за мошенничество, играя въ кости? Пьяный враль, который учинилъ побои, что-то толковалъ про это, но это была сущая неправда. Готовъ присягнуть, что это была неправда. Положительно. Не жилъ ли когда-нибудь игрою? Столько же, сколько и другіе джентльмены. Не занималъ ли когда-нибудь денегъ у заключенника? Да. Отдалъ ли долгъ? Нтъ. Не былъ ли онъ на самомъ дл только слегка знакомъ съ заключенникомъ, не навязывался ли онъ ему въ почтовыхъ каретахъ, въ гостинницахъ, на пакетботахъ? Нтъ. Увренъ ли онъ, что онъ видлъ заключенника съ этими списками? Конечно. Не извстно ли ему чего-нибудь боле объ этихъ спискахъ? Нтъ. Не доставалъ ли онъ ихъ, напримръ, самъ? Нтъ. Не ожидаетъ ли онъ чего-нибудь получить черезъ этотъ доносъ? Нтъ. Не на постоянномъ ли онъ жалованьи правительства, которое употребляетъ его, чтобъ завлекать людей? О, нтъ. Или въ другомъ качеств? Нтъ. Присягнете въ этомъ? Тысячу разъ. Нтъ другихъ поводовъ къ доносу, кром одного чистаго патріотизма? Никакихъ другихъ.

Добродтельный лакей Роджеръ Клай клялся и божился, не задумываясь, при допрос. Онъ поступилъ въ услуженіе къ заключеннику, но своему простосердечію и добродушію, четыре года назадъ. Онъ спросилъ заключенника на пакетбот изъ Кале, не нуженъ ли ему ловкій малый, и заключенникъ взялъ его къ себ. Онъ не просилъ заключенника взять ловкаго малаго изъ милости, никогда и не думалъ объ этомъ. Онъ сталъ подозрвать заключенника и слдить за нимъ вскор посл-того. Укладывая платье во время дороги, онъ нсколько разъ видлъ подобные списки въ карманахъ заключенника. Онъ самъ не клалъ туда прежде. Онъ видлъ, заключенникъ показывалъ т же самые списки французскимъ джентльменамъ въ Кале и подобные имъ списки французскимъ джентльменамъ въ Кале и Булони. Онъ любилъ свою родину, не могъ вынести этого и донесъ. Его никогда не подозрвали въ покраж серебрянаго чайника. Поносили, будто онъ укралъ горчишницу, но она оказалась только аплике. Онъ зналъ предшествовавшаго свидтеля семь или восемь лтъ. Это было не боле, какъ стеченіе обстоятельствъ. Онъ этого не считаетъ особенно-страннымъ стеченіемъ обстоятельствъ: большая часть подобныхъ случаевъ бываютъ странны. Онъ не считаетъ также страннымъ, что истинный патріотизмъ былъ и для него единственнымъ поводомъ. Онъ былъ истый британецъ, и, надялся, многіе были подобны ему.

Синія мухи снова зажужжали, и генеральный прокуроръ вызвалъ мистера Джарвиса Лори.

— Мистеръ Джарвисъ Лори, вы клеркъ въ тельеоновомъ банк!

— Да.

— Въ одну пятницу вечеромъ, въ ноябр тысячу-семьеотъ-семьдесягь-пятаго года не имли ли вы случая хать но дламъ въ почтовой карет изъ Лондона въ Дувръ?

— Я здилъ.

— Были въ почтовой карет другіе пассажиры?

— Два.

— Остановились ли они дорогою ночью?

— Они остановились.

— Мистеръ Лори, посмотрите на заключенника, не былъ ли онъ однимъ изъ двухъ пассажировъ?

— Я не возьму на себя сказать, что это былъ онъ.

— Не похожъ ли онъ на котораго-нибудь изъ этихъ двухъ пассажировъ?

— Оба были такъ закутаны, ночь была такъ темна, мы были такъ скрытны, что я даже не возьму на себя сказать и этого.

— Мистеръ Лори, взгляните опять на заключенника. Представьте его себ закутаннаго, какъ были оба пассажира, его ростъ, его сложеніе уничтожаютъ ли всякое вроятіе, что онъ былъ однимъ изъ нихъ?

— Нтъ.

— Присягнете ли вы, мистеръ Лори, что онъ не былъ однимъ изъ нихъ?!

— Нтъ.

— Такъ вы говорите, по-крайней-мр, что онъ могъ быть однимъ изъ нихъ?

— Да. Разв, только я припоминаю, что оба они, подобно мн, трусили разбойниковъ, а заключенникъ не иметъ трусливой наружности.

— Не случалось ли вамъ видть, какъ притворяются трусливымъ?

— Конечно, я видлъ это.

— Мистеръ Лори, взгляните еще разъ на заключенника. Можете ли вы положительно сказать, что вы его видли прежде?

— Я его видлъ.

— Когда?

— Нсколько дней спустя я возвращался изъ Франціи въ Кале. Заключенникъ прибылъ на пакетбот, въ которомъ я халъ обратно, и отправился со мною.

— Въ которомъ часу онъ явился на корабль?

— Вскор за полночь.

— Въ глубокую ночь. Былъ ли онъ единственный пассажиръ, пріхавшій на корабль въ такой неурочной часъ?

— Случилось, что онъ былъ единственный.

— Все-равно, какъ бы ни случилось, мистеръ Лори! Былъ ли онъ единственный пассажиръ, прибывшій на корабль въ глубокую ночь?

— Онъ былъ единственный.

— Вы хали одинъ, мистеръ Лори, или съ какимъ-нибудь спутникомъ?

— Съ двумя спутниками: джентльменомъ и леди. Они здсь.

— Они здсь. Разговаривали вы съ заключенникомъ?

— Почти нтъ. Погода была очень-дурная, перездъ — продолжителенъ и безпокоенъ, и я лежалъ въ кают все время отъ берега до берега.

— Миссъ Манетъ!

Молодая леди, на которую прежде были обращены глаза всхъ и обратились теперь снова, встала около своего мста, гд она до-сихъ-поръ сидла. Ея отецъ поднялся вмст съ нею, продолжая держать ее подъ руку.

— Миссъ Манетъ, взгляните на заключенника.

Выйдти на очную ставку съ такою чувствительностью, съ такою молодостью и красотою было трудне для обвиненнаго, нежели встртить лицомъ-къ-лицу цлую толпу. Стоя одинъ съ нею на краю могилы, онъ не могъ достаточно напрячь свои нервы, несмотря на вс любопытные взоры, чтобъ остаться совершенно-спокойнымъ. Нетерпливая правая рука его раскладывала траву, лежащую передъ нимъ, въ воображаемые цвтники, а усиліе умрить дыханіе приводило губы въ дрожаніе, и краска съ нихъ ринулась къ сердцу. Жужжанье большихъ мухъ раздалось снова.

— Миссъ Манетъ, видли ли вы прежде заключенника?

— Да, сэръ!

— Гд?

— На пакетбот, сэръ, о которомъ сейчасъ упоминали, и по тому же случаю.

— Вы молодая леди, о которой сейчасъ говорили?

— О! къ величайшему несчастно, это я!

Жалобный тонъ ея слился съ мене-благозвучнымъ голосомъ судьи, который сказалъ довольно-рзко:

— Отвчайте на вопросы, предложенные вамъ, и не длайте на нихъ никакихъ замчаній.

— Миссъ, разговаривали ли вы съ заключенникомъ въ этотъ перездъ черезъ каналъ?

— Да, сэръ.

— Припомните вашъ разговоръ.

Среди глубокой тишины она начала слабо:

— Когда джентльменъ прибылъ на корабль…

— Вы разумете заключенника? спросилъ судья, наморщивъ брови.

— Да, милордъ!

— Такъ и говорите: заключенникъ.

— Когда заключенникъ прибылъ на корабль, онъ замтилъ, что мой отецъ — тутъ она обратила съ любовью свои глаза на стоявшаго возл нея отца — былъ очень утомленъ, здоровье его было очень-слабо. Мой отецъ дотого быль изнеможенъ, что я боялась лишить его воздуха и приготовила ему постель на палуб у спуска въ каюту, я осталась также на палуб возл него, чтобъ ухаживать за нимъ. Въ ту ночь не было другихъ пассажировъ, кром насъ четверыхъ. Заключенникъ былъ такъ добръ ко мн и совтовалъ, какъ лучше защитить мн моего отца отъ втра и непогоды. Я не знала, какъ это сдлать, не понимая, съ какой стороны подуетъ втеръ, когда мы выйдемъ изъ гавани. Онъ это устроилъ для меня. Онъ обнаружилъ столько участія, столько состраданія къ положенію моего отца, что, я уврена, онъ чувствовалъ это. Такъ начался нашъ разговоръ…

— Позвольте мн прервать васъ на-минуту. Пріхалъ ли онъ одинъ на корабль?

— Нтъ.

— Кто былъ съ нимъ?

— Два французскіе джентльмена.

— Говорили ли они между собою?

— Они говорили между собою до послдней минуты, когда французскіе джентльмены должны были отчалить на берегъ въ своей лодк.

— Передавали ли они другъ другу бумаги, похожія на эти списки?

— Какія-то бумаги они передавали между собою, но я не знаю, что это были за бумаги.

— Похожи ли были он на эти по форм и величин?

— Можетъ-быть, но, право, я не знаю, хотя они стояли и шептались почти возл меня: они стояли у самаго спуска въ кабины, чтобъ воспользоваться свтомъ лампы, висвшей тутъ. Она горла очень-тускло, они говорили очень-тихо. Я не слышала, что они говорили, и видла только, какъ они смотрли на бумаги.

— Теперь передайте вашъ разговоръ съ заключеяникомъ, миссъ Манетъ!

— Заключенникъ былъ столь же откровененъ со мною, вроятно, вслдствіе моего безпомощнаго положенія, сколько онъ былъ добръ, внимателенъ и полезенъ моему отцу. Я надюсь — и она залилась слезами — что я не отплачу ему зломъ сегодня.

Жужжанье синихъ мухъ раздалось.

— Миссъ Манетъ, если заключенникъ не понимаетъ, что вы даете показаніе, которое ваша обязанность дать, которое вы должны дать и отъ котораго вы не можете уклониться, совершенно противъ вашего желанія, то онъ единственное лицо между всми присутствующими, находящееся въ этомъ состояніи невднія. Извольте продолжать.

— Онъ мн сказалъ, что онъ путешествовалъ по длу очень-трудному и деликатному, которое могло запутать людей, и путешествовалъ поэтому подъ вымышленнымъ именемъ. Онъ говорилъ, что онъ здилъ по этому длу нсколько дней тому назадъ во Францію и что долгое время оно заставитъ его разъзжать взадъ и впередъ между фракціею и Англіею.

— Говорилъ ли онъ что-нибудь объ Америк, миссъ Манетъ? Будьте обстоятельны.

— Онъ старался объяснить мн, какъ началась эта распря, и говорилъ, что, сколько онъ могъ судить, со стороны Англіи это была неправая и пустая распря. Онъ прибавилъ шутя, что Джоржъ Вашингтонъ, можетъ-быть, пріобртетъ себ столь же великое имя въ исторіи, какъ и Джоржъ-Третій. Но въ этихъ словахъ не было злобы: они были сказаны со смхомъ, для препровожденія времени.

Каждое рзко обозначенное выраженіе на лиц главнаго актера въ сцен, возбуждающей особенный интересъ, на котораго обращены глаза многихъ, безсознательно повторяется зрителями. Ея чело было болзненно-заботливо и напряженно, когда она передавала показанія и слдила въ промежуткахъ, пока судья записывалъ ихъ, какое впечатлніе производили они на адвокатовъ обихъ сторонъ. То же самое выраженіе повторялось на лицахъ зрителей, во всхъ частяхъ суда, какъ-будто головы большинства были зеркалами, отражавшими обликъ свидтеля, когда судья оставилъ наминуту свои замтки, чтобы встртить яростнымъ окомъ эту неслыханную ересь о Джорж Вашингтон.

Генеральный прокуроръ замтилъ теперь милорду, что онъ находитъ необходимымъ, для большей предосторожности и для формы, вызвать отца молодой леди, доктора Макета. По его предложенію, онъ былъ вызванъ.

— Докторъ Манетъ, взгляните на заключенника: видли ли вы его когда-нибудь прежде?

— Разъ. Когда онъ пришелъ ко мн на квартиру въ Лондон, три или три съ половиною года тому назадъ.

— Можете ли вы признать его за вашего спутника на пакетбот или сообщить о его разговор съ вашею дочерью?

— Я не могу этого, сэръ!

— Есть ли на то какая-нибудь особенная причина, почему вы этого не можете сдлать?

Онъ отвчалъ тихимъ голосомъ:

— Есть.

— Вы имли несчастіе подвергнуться продолжительному заключенію въ тюрьм, безъ суда, даже безъ обвиненія въ вашемъ отечеств, докторъ Манетъ?

Онъ отвчалъ тономъ, который проникъ до глубины сердца каждаго:

— Очень-продолжительному заключенію.

— Были ли вы только-что освобождены въ это время, о которомъ мы говоримъ теперь?

— Мн такъ они сказали.

— Не сохранили ли вы какого-нибудь воспоминанія объ этомъ случа?

— Никакого. Въ памяти моей остается проблъ съ того времени… я даже не могу сказать, съ какого времени… когда я сталъ заниматься въ моей невол башмачнымъ мастерствомъ, съ того времени, когда я очнулся въ Лондон съ моею милою дочерью. Я свыкся съ нею, когда милосердый Богъ возвратилъ мн мои способности, но я даже не въ-состояніи разсказать, какъ я свыкся съ нею. Какъ совершилось это, я не сохранилъ ни малйшаго воспоминанія.

Генеральный прокуроръ слъ, отецъ и дочь сли также.

Дло теперь представляло странное обстоятельство. Нужно было доказать, что заключенникъ здилъ съ товарищемъ-заговорщикомъ, еще неоткрытымъ, въ дуврской почтовой карет, въ пятницу, ночью, пять лтъ тому назадъ, и вышелъ изъ кареты въ эту же ночь, чтобы скрыть свой слдъ, на одной станціи, гд онъ не остался, но откуда онъ отправился назадъ миль за двнадцать, въ гарнизонъ и адмиралтейство, собрать для себя свднія. Призвали свидтеля, чтобы уличить его, что онъ былъ въ требуемое время въ столовой гостинницы въ город, гд находились гарнизонъ и адмиралтейство, выжидая другое лицо. Адвокатъ заключенника передопрашивалъ этого свидтеля, но не добился никакого результата, исключая только, что онъ никогда не видлъ заключенника въ другое время. Джентльменъ въ парик, постоянно продолжавшій смотрть на потолокъ, написалъ теперь нсколько словъ на клочк бумаги, свернулъ его въ трубочку и перебросилъ адвокату. Раскрывъ эту бумажку, при слдующей пауз, адвокатъ посмотрлъ съ большимъ вниманіемъ и любопытствомъ на заключенника.

— Вы говорите опять, что совершенно уврены, что это былъ заключенникъ?

Свидтель былъ совершенно увренъ.

— Не видали ли вы кого-нибудь, очень похожаго на заключенника?

— Не столь похожаго, сказалъ свидтель: — чтобы могъ ошибиться.

— Посмотрите хорошенько на этого джентльмена, моего ученаго собрата — указывая на того, кто перебросилъ ему бумажку — и потомъ поглядите хорошенько на заключенника: что вы скажете? Очень ли они похожи одинъ на другаго?

Хотя мой ученый собратъ былъ по виду порядочный разгильдяй и неряха, если не кутила, но они были достаточно похожи другъ на друга, чтобы поразить не только свидтеля, но и всхъ присутствующихъ, когда они были оба поставлены, такимъ-образомъ, въ сравненіе. Милорда попросили, чтобы онъ приказалъ моему ученому собрату снять парикъ, на что онъ довольно-неохотно согласился, но сходство обнаружилось еще рзче. Милордъ спросилъ мистера Страйвера (адвоката заключенника): не намренъ ли онъ уже теперь преслдовать мистера Картона (такъ звали моего ученаго собрата) за измну? По мистеръ Страйверъ отвчалъ милорду: нтъ, онъ только спроситъ у свидтеля: не можетъ ли повториться обстоятельство, разъ случившееся? былъ ли бы онъ также увренъ въ своихъ показаніяхъ, если бы онъ имлъ въ виду такой убдительный примръ своей опрометчивости? остается ли онъ при своей увренности, увидвъ его? и тому подобное. Естественнымъ заключеніемъ этого было, что свидтель былъ разбитъ въ-прахъ, какъ глиняный черепокъ, и показаніе его разлетлось вдребезги.

Мистеръ Крнчеръ, между-тмъ, совершенно позавтраналъ ржавчиною съ своихъ пальцевъ, слдя за допросомъ свидтелей. Теперь ему предстояло посмотрть, какъ мистеръ Страйверъ прилаживалъ на присяжныхъ дло заключенника, какъ обтяжную пару платья, показывая имъ, что патріотъ Джонъ Барсадъ былъ наемный шпіонъ и измнникъ, безсовстный торгашъ кровью, самый страшный мошенникъ, который когда-либо существовалъ на земл, посл проклятаго уды, и, конечно, онъ имлъ видъ уды, что добродтельный лакей Клай былъ его другомъ и достойнымъ соучастникомъ, что эти выдумщики и клятвопреступники избрали заключенника своею жертвою, потому-что семейныя дла его во Франціи — онъ былъ французскаго происхожденія — заставляли его часто перезжать за каналъ. Какія это дла, онъ даже подъ опасностію жизни не можетъ открыть, изъ уваженія къ другимъ, которые близки и дороги ему. Показанія, вырванныя у молодой леди — они видли, съ какимъ страданіемъ она длала ихъ — не доказываютъ ничего, обнаруживая только невинныя любезности, которыми обыкновенно обмниваются, при подобныхъ встрчахъ, молодой джентльменъ и молодая леди, за исключеніемъ одного замчанія о Джорж Вашингтон, но оно такъ безумно, такъ невозможно, что его нельзя иначе считать, какъ за чудовищную шутку. Что это обнаружило бы большую слабость въ правительств, если бы оно встртило неудачу, употребляя теперь вражду народную и опасенія, какъ средство пріобрсти себ популярность, и потому генеральный прокуроръ, по-возможности, преувеличилъ важность этого обвиненія, которое, однакожь, не основывалось ни на чемъ, кром самыхъ низкихъ и безсовстныхъ показаній, такъ часто обезображивающихъ подобныя уголовныя дла и наполняющихъ государственные процессы въ этой стран. Но здсь милордъ остановилъ его (съ необыкновенно-сердитымъ лицомъ, какъ-будто это была неправда), сказавъ, что, пока онъ сидитъ на судейскомъ мст, онъ не потерпитъ такихъ намековъ.

Мистеръ Страйверъ вызвалъ тогда нсколькихъ свидтелей, и мистеръ Крнчеръ долженъ былъ теперь выслушать, какъ генеральный прокуроръ, выворотивъ наизнанку платье, такъ отлично прилаженное на присяжныхъ мистеромъ Страйверомъ, доказывалъ, что Барсадъ и Клай были теперь въ его мнніи во сто разъ выше, нежели онъ считалъ ихъ прежде, а заключенникъ во сто разъ хуже. Наконецъ вышелъ на арену милордъ и сталъ выворачивать платье на всевозможныя стороны, но положительно подкраивая его въ форму савана для заключенника.

И теперь присяжные принялись думать, и синія мухи зароились снова.

Мистеръ Картонъ, который такъ долго сидлъ, смотря на потолокъ, не перемнилъ ни своего мста, ни положенія даже среди этого волненія. Между-тмъ, какъ его ученый собратъ, мистеръ Страйверъ, перешептывался съ сосдями, собирая бумаги, лежавшія передъ нимъ, и посматривая повременамъ съ безпокойствомъ на присяжныхъ, между-тмъ, какъ даже самъ милордъ всталъ съ своего мста и расхаживалъ взадъ и впередъ по своей платформ, возбуждая нкоторыя подозрнія между присутствующими, что и онъ былъ въ лихорадочномъ состояніи, этотъ человкъ одинъ продолжалъ сидть, прислонившись спиною къ стулу, спустивъ наполовину свою разорванную мантію, надвинувъ кое-какъ растрепанный парикъ, который онъ снималъ передъ этимъ, засунувъ руки въ карманы и устремивъ, по-прежнему, глаза на потолокъ. Что-то отчаянное въ его наружности и обхожденіи не только придавало ему безпорядочный видъ, но уменьшало сильное сходство, которое онъ несомннно имлъ съ заключенникомъ и которое еще увеличивала наминуту принятая имъ серьзность, когда они были поставлены на очную ставку, въ такой степени, что многіе зрители, наблюдавшіе его теперь, говорили другъ другу, они никакъ не могли бы подумать, чтобы оба были такъ похожи между собою. Мистеръ Кренчеръ сдлалъ подобное замчаніе своему сосду и прибавилъ:

— Я держу полгинеи, что ему не достается много работы. Онъ и смотритъ такимъ.

Этотъ мистеръ Картонъ, однакожь, слдилъ за всми подробностями сцены пристальне, нежели какъ казалось, и теперь, когда миссъ Манетъ поникла головою на грудь отца, онъ первый замтилъ это и сказалъ громко:

— Офицеръ! посмотрите за молодою леди. Помогите джентльмену вынести ее. Разв вы не видите, что она сейчасъ упадетъ?

Многіе стали сожалть о ней, когда ее вынесли, многіе принимали участіе въ ея отц. Очевидно, ему было очень-горько припомнить время своего заключенія. Онъ обнаружилъ сильное внутреннее волненіе при допрос, и этотъ задумчивый видъ, такъ старившій его, обложилъ его съ-тхъ-поръ, какъ тяжелое облако. Когда онъ выходилъ, присяжные возвратились и. помедливъ минуту, объявили черезъ своего предсдателя:

Они не соглашались между собою и желали удалиться. Милордъ (можетъ-быть, вспомнивъ о Джорж Вашингтон) очень удивился, что они не соглашались, но далъ свое соизволеніе, что они могутъ удалиться подъ карауломъ, и вышелъ самъ. Судъ продолжался цлый день, зала была теперь освщена. Ожидали, что присяжные выйдутъ нескоро, зрители разбрелись понемногу, чтобы отдохнуть и подкрпиться, и заключенникъ удалился въ глубину дока и слъ.

Мистеръ Лори, вошедшій за молодою леди и ея отцомъ, теперь появился и подозвалъ Джери, которому, при ослабвшемъ интерес публики, нетрудно было пробраться къ нему.

— Джери, если хотите чего-нибудь перекусить, можете, но будьте подъ-рукою. Вы, конечно, услышите, когда придутъ присяжные. Сейчасъ слдомъ за ними, не теряя ни минуты: вы должны отнести ршеніе въ банкъ. Вы самый проворный разсыльный, какого я только знаю, и, конечно, поспете къ Темпльской Застав, гораздо-прежде меня.

Лобъ Джери былъ только-что впору его кулаку, и онъ приложилъ къ нему кулакъ, чтобы показать свою готовность и выразить свою благодарность за шиллингъ. Въ эту минуту подошелъ мистеръ Картонъ и тронулъ мистера Лори по рук.

— Какова молодая леди?

— Она очень огорчена, но отецъ утшалъ ее, и она чувствуетъ себя теперь лучше.

— Я передамъ это заключеннику. Такому почтенному джентльмену, какъ вы, неприлично говорить съ нимъ въ публик, вы это знаете.

Мистеръ Лори покраснлъ, какъ бы сознаваясь, что онъ думалъ объ этомъ, и мистеръ Картонъ отправился къ доку. Выходъ изъ суда былъ въ этомъ же направленіи, и Джери послдовалъ за нимъ, навостривъ уши, глаза и даже свои щетинистые волосы.

— Мистеръ Дарнэ!

Заключенникъ вышелъ сейчасъ же впередъ.

— Естественно, для васъ очень-интересно услышать о свидтел — миссъ Манетъ. Она успокоилась. Вы видли самый сильный припадокъ ея волненія.

— Я очень сожалю, что я былъ его причиною. Можете ли вы ей сказать это отъ меня и передать мою глубокую признательность?

— Да, я могу. Я сдлаю это, если вы просите.

Обхожденіе мистера Картона было небрежно, почти до дерзости, онъ стоялъ вполовину отвернувшись отъ заключенника, облокотившись о перила.

— Я васъ прошу. Примите мою чувствительную благодарность.

— Чего вы ожидаете, мистеръ Дарнэ? сказалъ Картонъ, оставаясь въ прежнемъ положеніи.

— Всего худшаго.

— Это всего благоразумне и правдоподобне. Но, я полагаю, удаленіе присяжныхъ говоритъ въ вашу пользу.

Останавливать при выход изъ суда не позволялось, и Джери боле ничего не могъ услышать. Онъ оставилъ этихъ двухъ людей, такъ похожихъ между собою по наружности и столь различныхъ въ обхожденіи, стоявшихъ рядомъ и вмст отражавшихся въ зеркал, висвшемъ надъ ними.

Полтора часа тяжело протянулись внизу въ корридорахъ, наполненныхъ ворами и мошенниками даже. При помощи бараньихъ пироговъ и эля, сиплый разсыльный, сидвшій на очень-безпокойной скамейк, задремалъ посл своей трапезы, но громкій ропотъ и быстрое движеніе толпы, поднимавшейся теперь по лстниц, которая вела въ судъ, увлекли его за нею.

— Джери! Джери! звалъ его мистеръ Лори въ дверяхъ, когда онъ вошелъ.

— Здсь, сэръ! Сюда не пробьешься. Я здсь, сэръ!

Мистеръ Лори подалъ ему бумажку черезъ толпу.

— Скорй. Взяли вы ее?

— Да, сэръ!

На бумажк было написано второпяхъ слово: оправданъ.

— Если бы вы отправили со мною посланіе ‘возвращенъ къ жизни’, бормоталъ про-себя Джери, возвращаясь, то я понялъ бы теперь, въ чемъ дло.

Онъ не имлъ времени ни сказать, ни подумать ничего боле, пока онъ не очутился вн Ольдъ-Бэле. Толпа стремилась теперь внизъ съ такою силою, что почти сшибла его съ ногъ, и громкое жужжанье разлилось на улиц, какъ-будто синія мухи, обманутыя въ своемъ ожиданіи, разлетались отъискивать новую падаль.

IV.
Поздравленія.

Послдній остатокъ человчества, цлый день здсь парившагося, покидалъ темноосвщенные переходы суда, когда докторъ Манетъ, Люси Манетъ, его дочь, мистеръ Лори, стряпчій, защищавшій дло, и адвокатъ, мистеръ (Драйверъ, собрались около мистера Дарнэ, только-что освобожденнаго, и поздравляли его съ избавленіемъ отъ смерти.

Трудно было бы даже и при боле-яркомъ свт признать въ доктор Манет, въ его умномъ лиц, въ его благородной осанк башмачника, работавшаго на чердак, въ Париж. Но, посмотрвъ на него дважды, взоры ваши невольно обращались на него снова, если даже печальный тонъ его важнаго голоса и разсянная задумчивость, повременамъ и, повидимому, безъ всякой причины его омрачавшая, избгали вашей наблюдательности. Только одна вншняя причина, именно напоминаніе о его продолжительныхъ страданіяхъ, всегда, какъ это было и при допрос, вызывало это состояніе изъ глубины его души, но оно также появлялось само-собою и наводило на него эту пасмурность, непонятную для тхъ, кому была неизвстна его печальная повсть, какъ если бы они видли тнь Бастиліи, отброшенную на него при лтнемъ солнц этою тюрьмою, въ разстояніи трехсотъ миль.

Только дочь его умла прогонять эту мрачную задумчивость. Она была золотою нитью, соединявшею его съ прошедшимъ до его несчастій и настоящимъ, послдовавшимъ за его несчастіями, и звукъ ея голоса, свтъ ея лица, прикосновеніе ея руки почти всегда оказывали необыкновенно-благодтельное вліяніе. Нельзя сказать, чтобы это было всегда: она могла припомнить нкоторые случаи, гд вліяніе ея не имло своего дйствія, но эти случаи были такъ рдки, такъ скоропреходящи, что она уже боле не врила въ ихъ возвращеніе.

Мистеръ Дарнэ съ горячностью поцаловалъ ея руку и потомъ обратился къ мистеру Страйверу, котораго онъ также горячо благодарилъ. Мистеръ Страйверъ, человкъ лтъ тридцати съ небольшимъ, но съ виду годами двадцатью старе, толстый, крикливый, краснолицый, грубый, котораго никакъ нельзя было упрекнуть въ особенной деликатности, имлъ обыкновеніе проталкиваться (нравственно и физически) въ общества и разговоръ, ясно указывая, какъ онъ пробилъ себ своими плечами дорогу и въ самой жизни.

Онъ былъ еще въ парик и мантіи и говорилъ, протискиваясь къ своему бывшему кліенту, вытсняя совершенно изъ группы невиннаго мистера Лори:

— Я очень радъ, что я вывелъ васъ съ честью, мистеръ Дарнэ! Это было подлое преслдованіе, подлое до грубости, но, тмъ-не-мене, оно могло имть успхъ по самому этому.

— Я вамъ остаюсь обязанъ за мою жизнь на всю жизнь, сказалъ его бывшій кліентъ, взявъ его за руку.

— Я приложилъ вс мои старанія въ вашемъ дл, мистеръ Дарнэ, и, надюсь, мои старанія такъ же хороши, какъ и всякаго другаго человка.

Очевидно, кто-нибудь да долженъ былъ сказать: ‘гораздо-лучше’, и мистеръ Лори это сказалъ, можетъ-быть несовсмъ-безпристрастно, но съ пристрастнымъ желаніемъ снова протиснуться въ кружокъ.

— Вы полагаете, сказалъ мистеръ Страйверъ:— пожалуй! вы присутствовали цлый день: вы должны знать. Вы тоже человкъ дловой.

— И какъ человкъ дловой, подхватилъ мистеръ Лори, котораго ученый адвокатъ теперь вдавилъ въ группу,— и какъ дловой человкъ, я умоляю доктора Манета прекратить это совщаніе и отправить насъ по домамъ. Миссъ Люси, кажется, не совсмъ здорова, мистеръ Дарнэ выдержалъ ужасный день, мы измучены.

— Говорите за себя, мистеръ Лори, сказалъ Страйверъ: — у меня впереди работа на цлую ночь. Говорите за себя.

— Я говорю за себя, отвчалъ мистеръ Лори: — и за мистера Дарнэ и за миссъ Люси:— миссъ Люси, какъ вы думаете, не могу ли я говорить за насъ за всхъ?

Онъ сдлалъ ей положительно этотъ вопросъ, сопровождая его взглядомъ на ея отца.

На его лиц какъ-будто застылъ необыкновенно-странный взглядъ, обращенный на Дарнэ: пристальный взглядъ, пасмурный и въ которомъ отражалось отвращеніе, недовріе, даже съ примсью страха. При такомъ странномъ выраженіи, его мысли блуждали.

— Отецъ, сказала Люси, нжно взявъ его за руку.

Онъ медленно отряхнулъ съ себя пасмурность и обратился къ ней.

— Не хать ли намъ домой, отецъ?

Съ продолжительнымъ вздохомъ, онъ отвчалъ: ‘да.’

Друзья оправданнаго заключенника разошлись, предполагая, какъ и онъ самъ, что его не освободятъ въ этомъ вечеръ. Огни были почти вс погашены въ корридорахъ, желзныя двери захлопнулись съ дребезжаньемъ, и грустное мсто опустло до завтрашняго утра, когда его снова наполнитъ интересъ къ вислиц, позорному столбу и клейменью. Идя между отцомъ и мистеромъ Дарнэ, Люси Манетъ вышла на открытый воздухъ. Позвали наемную карету. Отецъ и дочь отправились въ ней.

Мистеръ Страйверъ оставилъ ихъ въ корридорахъ и зашагалъ, плечо впередъ, по обыкновенію, въ туалетную комнату. Другое лицо, которое до-сихъ-поръ не присоединялось къ групп, не обмнялось словомъ ни съ однимъ изъ нихъ, которое оставалось, прислонившись къ стн, въ самомъ темномъ мст, молча побрело за прочими и смотрло вдаль, пока карета не исчезла изъ виду. Онъ подошелъ теперь къ мистеру Лори и мистеру Дарнэ, которые стояли на мостовой.

— Такъ-то, мистеръ Лори! Люди дловые теперь могутъ говорить съ мистеромъ Дарнэ?

Никто не сдлалъ ни малйшаго замчанія объ участіи мистера Картона въ событіяхъ этого дня, никто не зналъ объ этомъ участіи. Онъ снялъ теперь мантію и имлъ видъ нисколько не лучше.

— Если бы вы знали, какая борьба происходитъ въ дловомъ ум, когда онъ находится между добрымъ порывомъ и соблюденіемъ дловыхъ приличій, васъ бы это очень потшило, мистеръ Дарнэ!

Мистеръ Лори покраснлъ и сказалъ съ жаромъ:

— Вы уже замчали это прежде, сэръ! Мы, дловые люда, которые служимъ фирм, не располагаемъ собою. Мы должны думать о фирм боле, нежели о себ.

— Я знаю, я знаю, отвчалъ мистеръ Картонъ, безпечно.— Не раздражайтесь, мистеръ Лори! Я не сомнваюсь, что вы не хуже другихъ… лучше, съ вашего позволенія.

— И право, сэръ, продолжалъ мистеръ Лори, не слушая его:— я не знаю, какое вамъ до этого дло. Я васъ гораздо-старше, и вы извините меня, что я говорю такъ. Я, право, не знаю, ваше ли это дло.

— Дло! помилуй васъ Богъ! у меня нтъ никакого дла, сказалъ мистеръ Картонъ.

— Очень жаль, что у васъ нтъ дла, сэръ!

— Я тоже это думаю, продолжалъ мистеръ Лори: — можетъ-бытъ, вы занимались бы имъ.

— Господь съ вами, нтъ! Я не сталъ бы заниматься, сказалъ мистеръ Картонъ.

— Какъ угодно, сэръ! закричалъ мистеръ Лори, совершенно разгоряченный его равнодушіемъ:— дло — вещь хорошая, вещь очень-почтенная. И, сэръ, если дло налагаетъ своего рода принужденіе, молчаніе, препятствіе, то мистеръ Дарнэ, какъ великодушный молодой человкъ, знаетъ, на сколько должно извинить это обстоятельство. Добрая ночь, мистеръ Дарнэ! Богъ благослови васъ, сэръ! Я надюсь, Онъ сохранитъ васъ сегодня для счастливой и успшной жизни… Эй, носилки! сюда!

Разсердившись, можетъ-быть, на себя столько же, сколько и на адвоката, мистеръ Лори бросился въ портшезъ, и его отнесли въ тельсоновъ банкъ. Картонъ, отъ котораго несло портвейномъ и, повидимому, несовершенно-трезвый, засмялся и обратился къ Дарнэ:

— Странный случай сводитъ меня съ вами. Странно должно быть для васъ стоять здсь на улиц одному съ вашимъ двойникомъ?

— Я едва врю, отвчалъ Чарльзъ Дарнэ:— что я опятъ принадлежу къ этому міру.

— Неудивительно: вы такъ еще недавно стояли на половин дороги на тотъ свтъ. Вы говорите слабо.

— Я начинаю думать, что я ослаблъ.

— Такъ за какимъ же чортомъ вы не обдаете? Я обдалъ, пока эти болваны разсуждали, къ какому міру вы должны принадлежать. Позвольте: я вамъ покажу ближайшую таверну, гд можно хорошо отобдать.

Взявъ его подъ-руку, онъ повелъ его къ Людгетъ-Гилю къ Улиц Флитъ и закрытымъ проходомъ въ таверну. Имъ отвели особенную комнату, гд Чарльзъ Дарнэ подкрплялъ теперь свои силы простымъ обдомъ и хорошимъ виномъ. Картонъ, между-тмъ, сидлъ противъ него, съ особою бутылкою портвейна передъ собою, полудерзкій въ обращеніи, какъ и прежде.

— Чувствуете ли вы теперь, что вы принадлежите еще къ этой земной шутк, мистеръ Дарнэ?

— Я еще страшно сбиваюсь во времени и мст, но я достаточно поправился, чтобы это чувствовать.

— Это должно быть огромное удовольствіе!

Онъ сказалъ это съ горечью и снова наполнилъ свой стаканъ, который былъ необыкновенныхъ размровъ.

— Что до меня, то мое самое большое желаніе — забыть, что я принадлежу къ ней. Въ ней нтъ ничего хорошаго для меня — за исключеніемъ этого вина — и я не гожусь для нея. Такъ мы не очень похожи между собою въ этомъ отношеніи. Право, я начинаю думать, что мы съ вами не похожи ни въ какомъ отношеніи.

До-сихъ-поръ еще подъ вліяніемъ волненій дня, принимая почти за сонъ свою встрчу съ этимъ грубымъ двойникомъ, Чарльзъ Дарнэ не зналъ, какъ отвчать, и наконецъ вовсе не отвчалъ.

— Ну, вы кончили вашъ обдъ, сказалъ теперь Картонъ: — что же вы не провозглашаете здоровья, мистеръ Дарнэ? что же вы не предлагаете вашего тоста?

— Чье здоровье? какой тостъ?

— Помилуйте, онъ у васъ на язык, тамъ ему мсто, онъ долженъ-быть, клянусь, онъ тамъ.

— Такъ миссъ Манетъ!

Посмотрвъ прямо въ лицо своему собесднику, пока тотъ пилъ тостъ, Картонъ бросилъ стаканъ за плечо объ стну, о которую онъ разбился вдребезги, потомъ позвонилъ въ колокольчикъ и приказалъ подать другой.

— Такъ вотъ красавица, которую провожалъ до кареты въ-потемкахъ мистеръ Дарнэ! сказалъ онъ, наполняя новый стаканъ.

Слегка наморщенныя брови и лаконическое ‘да’ были отвтомъ.

— Вотъ какая красавица пусть сожалетъ и плачетъ о насъ! Что за чувство это возбуждаетъ? Стоитъ ли рисковать своею жизнью, чтобъ сдлаться предметомъ такого участія и состраданія, мистеръ Дарнэ?

Опять Дарнэ не отвчалъ на слова.

— Она была чрезвычайно довольна вашимъ посланіемъ, когда я его передалъ ей. Не то, чтобъ она показала, что она была довольна, но я предполагаю это.

Намекъ во-время напомнилъ Дарнэ, что этотъ непріятный собесдникъ по доброй вол помогъ ему въ затруднительныхъ обстоятельствахъ сегодняшнаго дня. Онъ свелъ разговоръ на этотъ пунктъ и сталъ благодарить его.

— Я не нуждаюсь въ благодарности и не заслуживаю ея, былъ безпечный отвтъ.— Вопервыхъ, мн ничего не стоило это сдлать, и, вовторыхъ, я не знаю, зачмъ я это сдлалъ. Мистеръ Дарнэ, позвольте мн предложить вамъ одинъ вопросъ.

— Охотно: это — ничтожная расплата за вашу услугу.

— Думаете ли вы, что я особенно люблю васъ?

— Право, мистеръ Картонъ, отвчалъ Дарнэ:— я самъ еще не длалъ себ этого вопроса.

— Спросите же себя теперь.

— Вы дйствовали какъ-будто любя меня, но я не думаю этого.

— Я не думаю этого, сказалъ Картонъ:— я начинаю имть хорошее мнніе о вашей понятливости.

— Какъ бы то ни было, продолжалъ Дарнэ, вставая, чтобъ позвонить въ колокольчикъ: — это не помшаетъ мн спросить счетъ и разстаться намъ безъ особенной ненависти съ обихъ сторонъ.

— Нисколько! отвчалъ Картонъ.

Дарнэ позвонилъ.

— Вы спросили весь счетъ? сказалъ Картонъ и, получивъ утвердительный отвтъ, обратился къ слуг: — такъ принеси мн, буфетчикъ, другую пинту того же самаго вина и приходи разбудить меня въ десять.

Счетъ былъ заплаченъ. Чарльзъ Дарнэ всталъ и пожелалъ ему доброй ночи. Не отвчая на привтствіе, Картонъ всталъ тоже и съ видомъ угрозы или пренебреженія сказалъ:

— Послднее слово, мистеръ Дарнэ, что вы думаете, я пьянъ?

— Я думаю, вы выпили, мистеръ Картонъ!

— Думаете? Вы знаете, я пилъ.

— Если вы требуете, чтобы я это сказалъ — я знаю.

— Такъ вы узнаете, отчего я, сэръ, отчаянный горемыка, я не думаю ни о комъ на свт, да и обо мн никто не думаетъ.

— Жаль очень. Вы могли бы съ большою пользою употребить ваши способности.

— Можетъ-быть, мистеръ Дарнэ, а можетъ-быть и нтъ. Не гордитесь, однакожь, слишкомъ вашею прежнею физіономіею. Вы еще не знаете, что можетъ случиться. Добрая ночь!

Оставшись одинъ, этотъ странный человкъ взялъ свчку, подошелъ къ зеркалу, висвшему на стн, и сталъ тщательно разглядывать себя въ немъ.

— Любите ли вы особенно человка? бормоталъ онъ, глядя на свое отраженіе въ зеркал:— съ-чего вы должны особенно любить человка, который похожъ на васъ? Въ немъ ничего нтъ такого, за что его любить. Вы знаете это. А пропади вы совсмъ! Какъ вы обезобразили себя! Хорошъ поводъ привязаться къ человку за то, что онъ показываетъ вамъ, какъ низко вы упали, какъ далеко вы оттого, чмъ могли быть! Обмняйтесь съ нимъ мстами: стали бы на васъ смотрть эти голубые глаза, какъ на него? стало бы это взволнованное лицо сожалть о васъ, какъ о немъ? Ну, говорите прямо! Вы ненавидите человка.

Онъ обратился къ своей бутылк за утшеніемъ, опорожнилъ ее въ нсколько минутъ и заснулъ, опершись на руки. Волосы его въ безпорядк падали на столъ, и длинный откъ свчи, завернувшійся кольцомъ, капалъ на него.

V.
Шакалъ.

То было время пьянства: большая часть людей пили тогда горькую. Нравы съ-тхъ-поръ улучшились въ такой степени, что скромное опредленіе количества вина и пунша, которое вливалъ въ себя одинъ человкъ впродолженіе ночи, сохраняя притомъ репутацію совершеннаго джентльмена, показалось бы теперь смшнымъ преувеличеніемъ. Ученое юридическое сословіе, конечно, не отставало отъ другихъ ученыхъ сословій къ вакхическимъ наклонностямъ, и мистеръ Страйверъ, пробивавшій себ дорогу на-проломъ къ обширной и выгодной практик, не былъ позади своихъ собратій и по этой части, почти такъ же, какъ и по другимъ, боле-сухимъ частямъ на поприщ законовднія.

Любимецъ Ольдъ-Бэля, руководитель на временныхъ провинціальныхъ засданіяхъ, мистеръ Страйверъ началъ очень-осторожно прорубать себ нижнія ступени лстницы, по которой ему предстояло подняться. Провинціальныя засданія и Ольдъ-Бэле призывали теперь своего любимца съ распростертыми объятіями, и вы могли ежедневно видть въ королевскомъ суд передъ лицомъ лорда главнаго судьи цвтущую физіономію мистера Страйвера, распускавшуюся среди цвтника париковъ, подобно огромному подсолнечнику, выпятившемуся впередъ къ солнцу изъ цлой гряды блистательныхъ собратій.

Адвокаты прежде замчали, что хотя Страйверъ былъ человкъ ловкій, несовсмъ-совстливый, всегда готовый и смлый, но ему недоставало способности извлекать сущность изъ массы показаній, которая составляетъ необходимое достоинство адвоката, однакожь, и въ этомъ онъ замчательно подвинулся. Чмъ боле доставалось ему дла, тмъ сильне росла въ немъ способность находить концы, и хотя цлую ночь онъ кутилъ съ Сиднеемъ Картономъ, но къ утру вс пункты были у него какъ на ладони.

Сидней Картонъ, лнивйшій, наимене общавшій изъ людей, былъ великимъ союзникомъ Страйвера. Что они выпивали вмст, между веселымъ срокомъ (Hilary Term) {Суды въ Англіи открыты для судопроизводства впродолженіе четырехъ сроковъ въ году: веселый срокъ (Hilary term) тянется отъ 23 января до 21 февраля, пасхальный срокъ (easter term) начинается восемнадцать дней посл Свтлаго Воскресенія и оканчивается въ понедльникъ, слдующій за днемъ Вознесенія, троицынъ срокъ (trinity term) начинается въ пятницу посл Троицына Дня и оканчивается въ среду дв недли спустя, и михайловскій срокъ (michaelmass term) — продолжающійся отъ б до 28 ноября. Остальное время называется вакаціею.} и михайловскимъ, достаточно было, чтобъ потопить цлый корабль. Ни одно дло, какое только выпадало Страйверу, не обходилось безъ Картона. Онъ былъ всегда тутъ, запустивъ руки въ карманы и уставивъ глаза на потолокъ. Они вмст отправлялись на провинціальныя засданія, продолжая даже тамъ свои обычныя оргіи поздно за ночь, и Картонъ со свтомъ уходилъ украдкою, шатаясь домой, какъ блудливый.котъ. Наконецъ стали толковать люди, заинтересованные въ дл, что хотя Сидней Картонъ никогда не могъ сдлаться львомъ, но что онъ былъ удивительно-хорошій шакалъ и въ этомъ качеств оказывалъ огромныя услуги Страйверу.

— Десять часовъ, сэръ, сказалъ слуга таверны, которому онъ поручилъ себя разбудить:— десять часовъ, сэръ!

— Что такое?

— Десять часовъ, сэръ!

— Какъ? Десять часовъ вечера?

— Да, сэръ! Ваше благородіе приказали мн разбудить васъ.

— Л, помню. Очень-хорошо, очень-хорошо.

Посл нсколькихъ неудачныхъ усиліи заснуть снова, противъ которыхъ слуга ловко вооружился, продолжая мшать огонь цлыя пять минутъ, онъ всталъ, надвинулъ шляпу и вышелъ вонъ. Онъ завернулъ въ Темпль и, освживъ себя прогулкою, вошелъ въ квартиру Страйвера.

Клеркъ Страйвера, никогда неприсутствовавшій при этихъ совщаніяхъ, ушелъ домой, и Страйверъ самъ открылъ дверь. Онъ былъ въ туфляхъ и широкомъ халат, и шея его была обнажена для большаго удобства. Около глазъ у него были напряженныя очертанія, которыя вы встртите у людей его класса, разгульно жившихъ, начиная съ портрета Джефри, и которыя вы откроете, несмотря на прикрасы искусства, во всхъ портретахъ, принадлежащихъ къ піющему времени.

— Вы немножко запоздали, моя память, сказалъ Страйверъ.

— Около моего обыкновеннаго времени, можетъ-быть, четвертью часа позже.

Они вошли въ грязную комнату, по стнамъ уставленную книгами и заваленную бумагами, огонь пылалъ въ камин. Чайникъ киплъ на подставк, и посереди этого бумажнаго безпорядка красовался столъ, на которомъ стояли въ изобиліи вино, коньякъ, ромъ, сахаръ и лимоны.

— Я вижу, вы выпили свою обычную бутылку, Сидней!

— Дв сегодня. Я обдалъ съ нашимъ кліентомъ, или, врне, смотрлъ, какъ онъ обдалъ — это все равно!

— Это былъ мастерской ударъ, Сидней, которымъ вы разрушили его тождество. Какъ вы напали на него? Когда онъ пришелъ вамъ въ голову?

— Я подумалъ, онъ очень красивый-малый, я подумалъ, я могъ бы быть такимъ же, и будь у меня счастіе…

Страйверъ хохоталъ дотого, что у него животъ затрясся.

— Вы съ вашимъ счастьемъ, Сидней? Принимайтесь ка за работу, за работу.

Мрачно-довольный шакалъ распустилъ свое платье, вошелъ въ сосднюю комнату и возвратился съ рукомойникомъ холодной воды, тазомъ я полотенцами. Намочивъ полотенца въ вод и выжавъ ихъ, онъ обложилъ ими голову, такъ-что на него гадко было смотрть, слъ за столъ и сказалъ:

— Теперь я готовъ!

— Сегодня немного-странна моя намять, сказалъ Страйверъ весело, смотря между своими бумагами.

— Сколько?

— Только два дла.

— Дайте мн потрудне сначала.

— Вотъ оно, Сидней! Ну, накаливай!

Левъ теперь развалился на соф, возл питейнаго стола, между-тмъ, шакалъ сидлъ за своимъ собственнымъ столомъ, заваленнымъ бумагами по другую сторону, имя, такимъ-образомъ, у себя подъ-рукою бутылки и стаканы. Оба часто обращались къ питейному столу, нисколько не удерживая себя, но каждый своимъ манеромъ: левъ пилъ большею частью лежа, подпершись руками въ бока, смотря на огонь или повременамъ пробгая какой-нибудь ничтожный документъ. Шакалъ, съ насупленными бровями и напряженнымъ лицомъ, былъ такъ углубленъ въ свое занятіе, что глаза его даже не слдовали за движеніемъ руки, когда онъ протягивалъ ее за стаканомъ, и часто ощупью отыскивалъ свой ротъ. Два или три раза дло становилось дотого запутаннымъ, что шакалъ былъ принужденъ встать и снова намочить свои полотенца. Онъ возвращался отъ рукомойника въ такомъ эксцентрическомъ головномъ убор, котораго невозможно описать и который длала еще уморительне заботливая важность его вида.

Наконецъ шакалъ приготовилъ кушанье для льва и сталъ теперь ему предлагать его. Левъ лъ осторожно, длая тщательный выборъ и свои замчанія, шакалъ помогалъ ему. Когда блюдо было отправлено, левъ снова подперъ руками бока и легъ размышлять. Шакалъ подкрпился стаканомъ и свжимъ приложеніемъ полотенецъ къ голов и принялся за составленіе втораго блюда, оно было точно такимъ же образомъ предложено льву и отправлено, когда часы пробили три.

— Теперь мы покончили, Сидней! наполняй свой стаканъ пунша, сказалъ мистеръ Страйверъ.

Шакалъ снялъ полотенца съ головы, которая была вся въ испарин, отряхнулся, звнулъ и исполнилъ желаніе.

— Вы были чрезвычайно-основательны, Сидней, сегодня при допрос свидтелей правительства. Каждый вопросъ выводилъ ихъ наружу.

— Разв я не всегда основателенъ?

— Я не отвергаю этого. Что это взъерошило расположеніе вашего духа? Облейте его пуншемъ, и оно пригладится.

Съ недовольнымъ ворчаніемъ шакалъ снова исполнилъ его желаніе.

— Старый другъ Сидней Картонъ, питомецъ старой Шрюсберійской Школы, сказалъ Страйверъ, кивая ему головою и сравнивая его прошедшее и настоящее:— старыя качели, Сидней, то наверху, то внизу, на — минуту полный надеждъ и черезъ минуту — совершенное отчаяніе!

— Ахъ! отвчалъ другой:— тотъ же Сидней, съ тмъ же счастіемъ. Даже и тогда я длалъ сочиненія для другихъ товарищей и рдко для себя.

— А почему?

— Богъ знаетъ. Такова уже была моя доля, я полагаю.

Онъ сидлъ, засунувъ руки въ карманы, протянувъ ноги и смотря на огонь.

— Картонъ! сказалъ его другъ, оглядывая его недовольнымъ видомъ, какъ-будто каминъ былъ горномъ, въ которомъ ковалось напряженное стараніе, и какъ-будто лучшая услуга, какую онъ могъ оказать старому Сиднею Картону, питомцу старой Шрюсберійской Школы — это втолкнуть его туда. Ваша доля вчно хромала. Вы никогда не вызываете полной энергіи. Посмотрите на меня.

— Вы-то ужь не читайте морали! отвчалъ Сидней съ непринужденнымъ и боле-веселымъ смхомъ.

— Какъ я усплъ сдлать, что я сдлалъ? сказалъ Страйверъ: — какъ успваю я длать, что я длаю?

— Отчасти платя мн за помощь, я полагаю. Но убждать вамъ меня — только потерянное время. Вы всегда успваете длать, что вамъ нужно. Вы были всегда въ передовомъ ряду, я былъ всегда назади.

— Я долженъ былъ попасть въ первый рядъ. Родился я въ немъ, что ли?

— Я не присутствовалъ при церемоніи, но, я полагаю, вы родились въ немъ, сказалъ Картонъ.

И онъ опять засмялся, и они оба захохотали.

— До Шрюсбери, въ Шрюсбери и по выход изъ Шрюсбери, продолжалъ Картонъ: — вы попали въ вашъ рядъ, я попалъ въ мой. Даже когда мы были товарищами въ Картье-Латенъ (Quartier — Latin), чтобъ набраться французскаго языка, французскаго судопроизводства и другой французской дряни, которыя не принесли намъ большой пользы, вы были всегда гд-нибудь, а я всегда былъ — нигд.

— А чья это была вина?

— Душою отвчаю, я невполн увренъ, что вина была не ваша. Вы вчно гнали, тснились, пробивались, лзли на проломъ, до такой степени, что мн оставалось только покоиться и ржавть. Грустно, однакожь, говорить о своемъ прошедшемъ, когда наступаетъ разсвтъ. Выведите меня на другую дорогу, прежде, нежели я уйду.

— Хорошо же! Отвчайте моему тосту — красавица свидтель, сказалъ Страйверъ, подымая свой стаканъ:— что теперь вы на пріятной дорог?

Повидимому, нтъ, потому-что онъ сдлался еще мрачне.

— Красавица-свидтель, бормоталъ онъ, смотря въ стаканъ:— я перебралъ довольно свидтелей сегодня. Кто ваша красавица-свидтель?

— Красавица дочь доктора, миссъ Манетъ.

— Она красавица!

— Разв нтъ?

— Нтъ.

— Помилуй, живой человкъ, она была предметомъ удивленія цлаго суда.

— Пропадай удивленіе цлаго суда! Кто сдлалъ Ольдъ-Бэле цнителемъ красоты? Она — золотоволосая кукла!

— Знаете ли, Сидней, сказалъ мистеръ Страйверъ, смотря на него пристальными глазами и медленно проводя рукою но своему цвтущему лицу:— знаете ли, я скоре полагалъ тогда, что вы сочувствовали этой золотоволосой кукл, что вы слишкомъ-скоро замтили, что случилось въ этою золотоволосою куклою?

— Скоро замтилъ, что случилось! когда двушка, будь она кукла или не кукла, падаетъ въ обморокъ въ двухъ шагахъ отъ человка, кажется, онъ можетъ замтить это и безъ зрительной трубы. Отвчаю вамъ на тостъ, но красоты не признаю. И теперь полно пить: пора спать.

Когда хозяинъ проводилъ его на лстницу со свчею, разсвтъ холодно проглядывалъ черезъ угрюмыя окошки. Когда онъ вышелъ изъ дому, погода была холодная и тоскливая, тучи заволокли пасмурное небо, рка была темна, а вся сцена была похожа на безжизненную пустыню. Утренній вихорь подымалъ облака пыли, какъ первые предвстники отдаленнаго песчанаго урагана, уже начинавшіе засыпать городъ.

Съ способностями, даромъ погибавшими, окруженный теперь пустыней, этотъ человкъ остановился на половин своей дороги на одинокой террас, и посреди степи, лежавшей передъ нимъ, ему представился на-минуту призракъ благороднаго честолюбія, самоотверженія, упорнаго труда. Въ этомъ роскошномъ зданіи его воображенія были воздушныя галлереи, откуда любовь и красота смотрли на него, сады, въ которыхъ висли сплые плоды жизни, и ключъ надежды пнился въ его глазахъ. Минута прошла, и все исчезло. Поднявшись въ верхній этажъ громады домовъ, онъ бросился, не раздваясь, на неприготовленную постель, и его подушка намокла въ напрасно пролитыхъ слезахъ.

Печально, печально взошло солнце и освтило грустное зрлище — человка впечатлительнаго, полнаго чувствъ и совершенно-неспособнаго дать имъ направленіе, неспособнаго быть себ помощникомъ, создать свое счастіе, чувствовавшаго свое собственное разрушеніе и добровольно ему предавшагося.

VI.
Сотни народа.

Спокойная квартира доктора Манета находилась въ спокойномъ уголку недалеко отъ Сого-Сквера. Въ полдень, въ одно прекрасное воскресенье, четыре мсяца спустя посл уголовнаго суда за измну, который они успли уже какъ волны унести изъ памяти людской въ море вчности, мистеръ Джарвисъ Лори шелъ по солнечнымъ улицамъ Кларкенвеля, гд онъ жилъ, обдать съ докторомъ. Посл многихъ припадковъ дятельности, мистеръ Лори сдлался другомъ доктора, и Спокойная квартирка его была солнечною стороною его жизни.

Въ это прекрасное воскресенье мистеръ Лори шелъ въ Сого довольно-рано, по тремъ для него обыкновеннымъ причинамъ. Вопервыхъ, потому, что въ прекрасныя воскресенья онъ обыкновенно гулялъ передъ обдомъ съ докторомъ и Люси, вовторыхъ, потому, что при худой погод въ воскресенья онъ привыкъ быть съ ними, какъ другъ семейства, разговаривать, читать, смотрть изъ окошка и вообще проводить день въ свое удовольствіе, втретьихъ, потому, что ему хотлось разршить свои собственныя сомннія, и онъ зналъ, судя по домашнему быту доктора, что это было лучшее время, чтобы разршить ихъ.

Уголка боле-страннаго, гд жилъ докторъ, невозможно было бы найдти въ цломъ Лондон. Прохода черезъ него не было, и окошки квартиры доктора открывались на пріятную улицу, которая нравилась своимъ уединеніемъ. Въ то время было еще очень — немного строеній на сверъ оксфордской дороги, лсныя деревья были во всей крас, дикіе цвты росли, и боярышникъ цвлъ въ теперь исчезнувшихъ поляхъ. Струи деревенскаго воздуха, слдственно, свободно двигались въ Сого, не маялись въ приход, какъ заблудшіе нищіе безъ притона, и на многихъ южныхъ стнахъ даже поспвали персики въ свое время.

Солнечный свтъ блистательно проникалъ въ уголокъ, въ раннюю пору дня, но, когда на улицахъ становилось жарко, уголокъ былъ въ тни, но не въ такой отдаленной тни, чтобы вы не могли видть на улиц всей яркости солнечнаго блеска. Это было прохладное мсто, спокойное, но веселое, чудное мсто для эхо, чудное убжище отъ шумныхъ улицъ.

Здсь, у такой пристани, должна бы остановиться спокойная барка, и она причалила къ ней. Докторъ занималъ два этажа большаго, но такого дома, гд люди занимались днемъ различными ремеслами, хотя мало слышно было о нихъ, ночью же они совершенно покидали домъ. Въ строеніи назади, куда проходили черезъ дворъ, гд клнъ шумлъ своими зелеными листьями, длали будто-бы органы, чеканили серебро и выбивалъ золото какой-то гигантъ, котораго золотая рука высовывалась изъ стны прихожей и который, повидимому, превратившись самъ въ драгоцнный металлъ, грозилъ подобнымъ же превращеніемъ всмъ постителямъ. Объ этихъ ремеслахъ, объ одинокомъ жильц, который, говорили, жилъ наверху, о неизвстномъ бассонномъ мастер, имвшемъ, какъ утверждали, контору внизу, немного было слышно и еще мене было видно ихъ. Иногда проходилъ черезъ прихожую заблудшій работникъ, иногда заглядывалъ сюда чужой человкъ, иногда вы слышали черезъ дворъ отдаленное дребезжанье или удары золотаго гиганта. То были, однакожь, одни исключенія, доказывавшія правило, что воробьи, на клн позади дома, и эхо, въ уголку впереди его, распоряжались по-своему съ утра воскресенья до субботней ночи.

Докторъ Макетъ принималъ здсь паціентовъ, привлеченныхъ его старою репутаціею, теперь возобновленною ходившими слухами о его исторіи. Его ученыя свднія, его наблюдательность и искусство въ производств опытовъ, кром-того, сдлали его необходимымъ человкомъ, и онъ заработывалъ, сколько ему было нужно.

Все это было на ум, въ памяти и въ глазахъ мистера Джарвиса Лори, когда онъ позвонилъ въ колокольчикъ у двери спокойнаго дома въ углу, въ это прекрасное воскресенье, посл полудня.

— Докторъ Манетъ дома?

— Его ожидаютъ.

— Миссъ Люси дома?

— Ее ожидаютъ.

— Миссъ Проссъ дома?

— Кажется, дома, но служанка съ точностью не можетъ угадать намреній миссъ Проссъ, желаетъ ли она допустить, или отвергнуть этотъ фактъ.

— Я самъ здсь дома, сказалъ мистеръ Лори: — и отправлюсь наверхъ.

Хотя для дочери доктора ея отечество было совершенно-неизвстно, но въ ней, казалось, было врожденнымъ искусство сдлать многое изъ небольшихъ средствъ — искусство, составляющее одно изъ самыхъ полезныхъ и пріятныхъ качествъ французскаго характера. Мбель была проста, по она была убрана множествомъ маленькихъ украшеній, неимвшихъ въ себ никакой цны, кром вкуса и воображенія, и длала самый пріятный эффектъ. Размщеніе всхъ предметовъ въ комнат, начиная отъ самыхъ крупныхъ и оканчивая мелочами, расположеніе цвтовъ, изящное разнообразіе и контрастъ, до которыхъ обыкновенно достигаютъ вниманіемъ къ мелочамъ нжныя руки, свтлые глаза и здравый смыслъ, были такъ пріятны, такъ ясно обнаруживали мастера дла, что даже самые стулья и столы, казалось, спрашивали мистера Лори, оглядывавшаго вокругъ себя, съ особеннымъ выраженіемъ, теперь ему очень-хорошо извстнымъ, нравятся ли они ему.

Въ этомъ этаж были три комнаты, двери, которыми он сообщались, были открыты, чтобы воздухъ проходилъ свободно въ нихъ. Мистеръ Лори, наблюдая съ улыбкою все, что открывалъ вокругъ себя, переходилъ изъ одной комнаты въ другую. Первая была самая парадная комната, и въ этой находились птицы Люси, ея цвты, книги, письменный ящикъ, рабочій столъ и ящикъ съ красками, вторая была пріемная комната доктора, служившая вмст столовою, третья, испещренная безпокойною тнью клна, находившагося на двор, была спальнею доктора, и здсь въ углу стояли скамья башмачника и подносъ съ инструментами, теперь бывшіе безъ употребленія, какъ нкогда стояли они въ пятомъ этаж печальнаго дома, съ виннымъ погребомъ, въ Предмстьи Святаго Антонія въ Париж.

— Я удивляюсь, сказалъ мистеръ Лори, остановивъ на нихъ свой взглядъ: — что онъ сохраняетъ при себ это вчное напоминаніе своихъ страданій.

— Чему тутъ удивляться? былъ отрывистый вопросъ, заставившій его вздрогнуть.

Его предложила мисъ Проссъ, дикая красная женщина съ сильною рукою, съ которою онъ въ первый разъ познакомился въ Дувр, въ отели Ройяль-Джоржъ и съ-тхъ-поръ сошелся ближе.

— Я думалъ, началъ мистеръ Лори.

— Вы думали! сказала миссъ Проссъ.

И мистеръ Лори остановился.

— Какъ ваше здоровье? спросила эта леди отрывисто, съ желаніемъ, однакожъ, показать, что она не чувствовала противъ него ни малйшей злобы.

— Мое здоровье довольно-хорошо. Благодарю васъ, отвчалъ мистеръ Лори съ кротостью: — какъ вы?

— Да нечмъ похвастаться, сказала миссъ Проссъ.

— Въ-самомъ-дл?

— Ахъ! въ-самомъ-дл! сказала миссъ Проссъ: — меня все крушитъ моя божья коровка.

— Въ-самомъ-дл?

— Да скажите, ради Бога, хоть что-нибудь кром ‘въ-самомъ-дл’. Вы меня до смерти замучите, сказала миссъ Проссъ, которая отличалась (сложеніе ея исключая) сжатостью.

— Такъ, право? сказалъ мистеръ Лори въ вид улучшенія.

— И ‘право’ не совсмъ-хорошо отвчала миссъ Проссъ:— но все-таки лучше. Да, я очень сокрушаюсь.

— Могу ли я спросить причину?

— Я не хочу, чтобы люди, нестоющіе моей божьей коровки, дюжинами приходили сюда ухаживать за нею, сказала миссъ Проссъ.

— Разв дюжинами ходятъ сюда за этимъ?

— Сотнями! сказала миссъ Проссъ.

Это было отличительною чертою этой леди (какъ и многихъ другихъ людей прежде и посл нея), когда спрашивали уже подтвержденія ея первыхъ словъ, она всегда преувеличивала.

— Ай! ай! ай!? сказалъ мистеръ Лори, какъ самое безопасное замчаніе, какое могло прійдти ему въ голову.

— Я жила съ моею голубушкою или голубушка жила со мною и платила мн за это. Конечно, она бы этого не должна длать, вы можете поручиться въ томъ — имй я возможность содержать себя и ея за ничто съ десятилтняго возраста. И, право, тяжко, сказала миссъ Проссъ.

Не видя съ точностью, что было очень-тяжко, мистеръ Лори покачалъ своею головою, пользуясь этимъ важнымъ элементомъ своего ‘я’, какъ волшебнымъ плащомъ, который всему приходится въ пору.

— Всякіе люди, которые ноготка не стоятъ моей красавицы, вчно попадаются подъ-руку, сказала миссъ Проссъ.— Когда вы это начали…

— Я началъ это, миссъ Проссъ?

— Разв не вы? Кто возвратилъ ея отца къ жизни?

— О! если это было начало! сказалъ мистеръ Лори.

— Это не былъ конецъ, я полагаю? Такъ я говорила, когда вы начали это, было довольно-тяжко, я худаго ничего не вижу въ доктор. Можетъ, разв только, что онъ не стоитъ такой дочери, да это не упрекъ ему: и ожидать нельзя, чтобъ кто-нибудь стоилъ ея при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ. Но, право, вдвое и втрое тяжеле, что кром него (ему-то я готова простить) встртились здсь толпы народа, которыя наровятъ отнять у меня любовь моей божьей коровки.

Мистеръ Лори зналъ, что миссъ Проссъ была необыкновенно ревнива, но онъ зналъ также, что, подъ личиною своей странности, она была одно изъ тхъ несебялюбивыхъ созданій, встрчаемыхъ только между женщинами, готовыхъ изъ одной любви и удивленія закабалить себя въ рабство молодости, для нихъ давно-прошедшей, красот, которой он никогда не имли, образованности, которой он не получили, блистательнымъ надеждамъ, никогда неосвщавшимъ ихъ темной жизни. Онъ зналъ довольно свтъ, чтобъ видть, что преданность сердца въ немъ выше всего, и онъ имлъ такое высокое уваженіе къ этой преданности, незамняемой никакими продажными разсчетами, что, размщая по достоинствамъ въ своемъ ум — мы вс длаемъ боле или мене подобныя размщенія — онъ ставилъ миссъ Проссъ гораздо-ближе къ земнымъ ангеламъ, нежели многихъ леди, несравненно-лучше разукрашенныхъ природою и искусствомъ и которыя имли балансы въ тельсоновскомъ банк.

— Не было и не будетъ другаго человка, достойнаго божьей коровки, кром одного, сказала миссъ Проссъ:— это моего брата Соломона, не дай только онъ промаха въ жизни.

Здсь опять то же: мистеръ Лори зналъ достаточно собственную исторію миссъ Проссъ, чтобъ убдиться, что ея братъ Соломонъ былъ мошенникъ безъ сердца, который обобралъ ее совершенно, чтобъ начать спекулировать, и потомъ бросилъ ее въ нищет, безъ малйшаго угрызенія совсти. Непоколебимая вра миссъ Проссъ въ Соломона (принимая въ разсчетъ его промахъ) была важною матеріею въ глазахъ мистера Лори и придавала еще большій всъ его хорошему мннію о двушк.

— Такъ-какъ мы теперь съ вами одни и мы оба люди дловые, сказалъ онъ, когда они возвратились въ гостиную и сли въ ней совершенными друзьями:— позвольте мн спросить васъ, что, докторъ, говоря съ Люси, не поминаетъ ли про свое башмачное мастерство?

— Никогда.

— И все-таки держитъ эту скамейку и инструменты возл себя?

— А! отвчала миссъ Проссъ, покачивая головою.— Да самъ-то онъ себ припоминаетъ.

— Вы убждены, что онъ много объ этомъ думаетъ?

— Я убждена, сказала миссъ Проссъ.

— Вы воображаете… началъ мистеръ Лори, но миссъ Проссъ его разомъ оборвала.

— Никогда не воображаю ничего. У меня вовсе нтъ воображенія.

— Благодарю за поправку. Вы предполагаете иногда… иногда вы ршаетесь предполагать?

— Да, иногда, сказала миссъ Проссъ.

— Вы предполагаете, продолжалъ мистеръ Лори, съ улыбкой въ своихъ блестящихъ глазахъ, смотрвшихъ на нее съ любовью:— что докторъ Манетъ иметъ свои собственныя соображенія, сохранившіяся впродолженіе столькихъ лтъ, о причин его преслдованія и даже, можетъ-быть, объ имени своего гонителя?

— Я не предполагаю ничего подобнаго, только-что божья коровка говоритъ мн.

— И это?

— Она думаетъ, что она иметъ ихъ.

— Теперь не сердитесь, что я длаю вамъ вс эти вопросы. Я тупой дловой человкъ, а вы дловая женщина.

— Тупая? спросила миссъ Проссъ со смиреніемъ.

Досадуя на свой скромный эпитетъ, мистеръ Лори продолжалъ:

— Нтъ, нтъ, конечно, нтъ, но возвратимся къ длу. Не странно ли это, что докторъ Манетъ, безспорно, невинный въ преступленіи, какъ мы вс убждены, никогда не касается этого вопроса? Я не говорю уже: со мною, хотя наши дловыя отношенія начались такъ давно, и мы теперь друзья, но съ своей прекрасной дочерью, къ которой онъ такъ привязанъ и которая такъ привязана къ нему. Поврьте мн, миссъ Проссъ, я приближаюсь къ этому предмету не изъ одного любопытства, но изъ живаго участія.

— Хорошо! По моему крайнему разумнію — а оно плоховато, скажете вы мн, сказала миссъ Проссъ, размягченная его извинительнымъ тономъ: — онъ боится тронуть этотъ предметъ.

— Боится?

— Я думаю, очень-понятно, почему. Это — страшное воспоминаніе. Кром-того, онъ совершенно потерялся въ немъ. Не зная, ни какъ лишился онъ своего сознанія, ни также, какъ онъ пріобрлъ его, онъ боится снова потеряться. Одно это уже, я думаю, достаточно, чтобъ сдлать предметъ непривлекательнымъ.

Это было глубокомысленное замчаніе, котораго мистеръ Лори и не ожидалъ.

— Справедливо, сказалъ онъ:— страшно даже подумать о немъ, но въ голов моей мелькаетъ сомнніе, миссъ Проссъ, хорошо ли для доктора Манета вчно носить въ себ эту тайну глубоко скрытою. Право, это сомнніе и безпокойство, которое она во мн пробуждаетъ, вызвали меня на эту откровенную бесду.

— Этому не поможешь, сказала миссъ Проссъ, покачивая головою.— Троньте за струну, и онъ сейчасъ перемняется къ худшему. Лучше оставить это въ-поко. Короче, хочешь не хочешь, а это должно быть оставлено въ-поко. Иногда онъ встаетъ въ глубокую ночь, и мы слышимъ наверху, какъ онъ ходитъ взадъ и впередъ по комнат. Божья коровка знаетъ, что въ воображеніи своемъ онъ ходитъ взадъ и впередъ по своей старой темниц. Она спшитъ къ нему, и они оба вмст ходятъ взадъ и впередъ, все ходятъ, пока онъ не успокоится. Но никогда не говорилъ онъ ей ни слова объ истинной причин своей тревоги, и она находитъ, что гораздо-лучше и не замчать ему объ этомъ. Молча ходятъ они оба взадъ и впередъ и ходятъ вмст, пока ея любовь и присутствіе не приведутъ его въ-себя.

Несмотря на отказъ себ въ воображеніи, миссъ Проссъ, повторяя фразу ‘ходятъ взадъ и впередъ’, обнаружила, что она сознавала болзненное состояніе, когда однообразно преслдуетъ васъ одна горькая идея, и доказала, что она обладаетъ такимъ качествомъ.

Мы упомянули, что это былъ чудный уголокъ для эхо, и теперь послышалось такое громкое эхо приближавшихся шаговъ, какъ-будто было достаточно одного намека на хожденіе, чтобъ поднять его.

— Вотъ и они! сказала миссъ Проссъ, вставая, чтобъ прекратить бесду: — и теперь скоро будутъ къ намъ сотни народа.

Это былъ любопытный уголокъ въ акустическомъ отношеніи, удивительное ухо цлаго мста. Мистеръ Лори стоялъ у открытаго окна, высматривая отца и дочь, которыхъ шаги онъ слышалъ, и думалъ, что они никогда не подойдутъ. Не только эхо повременамь замирало, какъбудто шаги удалялись, но вмсто нихъ слышалось эхо другихъ шаговъ, которые не подходили и замирали совершенно, когда они, казалось, были возл. Однакожь, наконецъ, отецъ и дочь показались, и миссъ Проссъ была на крыльц, чтобъ встртить ихъ.

Пріятно было смотрть на миссъ Проссъ, хотя она была дика, красна и сурова, какъ снимала она шляпку съ своей голубушки, когда та пришла наверхъ, какъ она дотрогивалась до шляпки концами своего носоваго платка, сдувала съ нея пыль, складывала мантилью, приглаживала роскошные волосы своей красавицы съ такою гордостью, какъ-будто она была самая тщеславная и самая красивая женщина. Пріятно было также смотрть на ея голубушку, какъ она обнимала, благодарила миссъ Проссъ, увряя, что она слишкомъ заботится о ней. Но это она осмливалась длать только шутя, иначе, миссъ Проссъ жестоко бы обидлась и отправилась бы плакать въ свою комнату. Пріятно было также смотрть на доктора, глядвшаго на нихъ и говорившаго миссъ Проссъ, что она балуетъ миссъ Люси, такимъ голосомъ и такими словами, въ которыхъ видно было столько же баловства, если не боле, будь это только возможно. Пріятно было также смотрть на мистера Лори, въ его маленькомъ парик, улыбавшагося всмъ и благодарившаго свою звзду, что она привела его, холостяка, на старости въ такой родственный пріютъ. Но сотни людей не являлись смотрть на эти зрлища, а мистеръ Лори напрасно ожидалъ исполненія предсказанія миссъ Проссъ.

Пришла пора обдать, а все еще не было сотенъ людей. Въ этомъ маленькомъ хозяйств миссъ Проссъ завдывала кухнею и всегда исполняла свое дло отличнымъ образомъ. Ея обды, необыкновенно-скромные, полуанглійскіе, полуфранцузскіе, были такъ хорошо приготовлены, такъ хорошо поданы, такъ чисты, что трудно было бы представить что-нибудь лучше ихъ. Дружба миссъ Проссъ была совершенно-практическая: она ошарила Сого и окружающую мстность, отыскивая нищихъ французовъ, которые за шиллинги и полкроны готовы были сообщить таинства своей кухни. Отъ этихъ раззоренныхъ сыновъ и дщерей Галліи она пріобрла такое удивительное искусство, что женщина и двочка, составлявшія полный штатъ ея прислуги, считали ее совершенною волшебницею, крестною матерью Ченерентолы, которой стоило только послать за курицею, кроликомъ, достать изъ сада нсколько овощей, и она превращала ихъ во что угодно.

По воскресеньямъ миссъ Проссъ обдала за столомъ доктора, но въ другіе дни она ла въ неизвстныя времена или на кухн, или въ своей собственной комнат, въ голубой комнат, куда кром Люси никто не имлъ доступа. При этомъ случа, миссъ Проссъ, желая отвчать пріятному лицу божьей коровки, съ пріятнымъ стараніемъ угодить ей, особенно разглаживала свою физіономію, и обдъ проходилъ необыкновенно-пріятно

День былъ душный, и посл обда Люси предложила взять вина подъ клнъ и сидть тамъ на воздух. Все сосредоточивалось около нея, все слушалось ее, и они пошли подъ дерево, между-тмъ, какъ она понесла вино исключительно для мистера Лори. Она давно уже приняла на себя обязанность виночерпія мистера Лори и наполняла его рюмку, пока они сидли, разговаривая подъ деревомъ. Сосдніе дома глядли таинственно на ихъ бесду, и клнъ нашептывалъ свои рчи надъ ихъ головами.

Сотни людей все еще не являлись. Мистеръ Дарнэ явился, пока они сидли подъ клномъ, но онъ былъ одинъ.

Докторъ Манетъ принялъ его привтливо, точно также приняла его Люси. Но миссъ Проссъ была вдругъ поражена судорогами въ голов и въ тл и удалилась домой. Она часто была жертвою этого недуга, который она называла на обыкновенномъ язык: подергиваньемъ.

Докторъ былъ въ отличномъ расположеніи и казался особенно-молодымъ. Сходство между нимъ и Люси было поразительно въ такія минуты, и теперь, когда они сидли рядомъ — она склонившись на его плечо, онъ заложивъ руку за спинку ея стула — очень было пріятно открывать это сходство.

Онъ говорилъ цлый день о различныхъ предметахъ съ необыкновенною живостью.

— Послушайте, докторъ Манетъ, сказалъ Дарнэ, когда они сидли подъ клномъ, и онъ сказалъ это естественно, продолжая разговоръ, уже начавшійся о древнихъ зданіяхъ Лондона: — хорошо ли вы видли Тоуэръ?

— Я былъ тамъ съ Люси, но только случайнымъ образомъ мы видли его, впрочемъ, достаточно, чтобъ убдиться, что онъ дышетъ интересомъ, не боле.

— Я былъ тамъ, какъ вы помните, сказалъ Дарнэ, съ улыбкою, хотя красня отъ досады:— не въ качеств любознательнаго наблюдателя, который свободно можетъ видть многое. Когда я былъ тамъ, мн разсказывали очень-любопытную вещь.

— Что такое? спросила Люси.

— Во время какихъ-то поправокъ, работники напали на старую темницу, застроенную много лтъ тому назадъ и совершенно забытую. Каждый камень на внутреннихъ стнахъ былъ покрытъ надписями, вырзанными заключенниками: то были числа, имена, жалобы, молитвы. На крайнемъ камн, въ углу стны, одинъ заключенникъ, повидимому, казненный, вырзалъ, какъ послднее дло, три буквы. Он были выцарапаны какимъ-то жалкимъ орудіемъ, второпяхъ, неврною рукою. Сначала ихъ читали Р. О. И., но посл боле-тщательнаго осмотра нашли, что послдняя буква была Й. Никакой записки, ни поврья не сохранилось о заключенник съ такими заглавными буквами, и многіе терялись въ напрасныхъ догадкахъ, чье могло быть это имя. Но наконецъ кто — то подалъ мысль, что это не были заглавныя буквы, но что он составляли полное слово рой. Тщательно осмотрли полъ подъ надписью и въ земл подъ камнемъ, или подъ черепицею, или подъ обломкомъ плиты, не помню, нашли испепелившуюся бумагу и обожженный кожаный ящикъ или мшокъ. Что написалъ неизвстный заключенникъ, никогда не будетъ прочтено, но онъ написалъ что-то и скрылъ отъ тюремщика.

— Отецъ! воскликнула Люси.— вы больны!

Онъ вдругъ затрясся и приложилъ руку къ голов. Его движеніе и взглядъ навели совершенный ужасъ на всхъ.

— Нтъ, душа, не боленъ. Крупныя капли дождя упали и заставили меня вздрогнуть. Пойдемте лучше въ комнаты.

Онъ оправился почти мгновенно. Дождь, дйствительно, падалъ крупными каплями, и онъ показалъ на рук нсколько капель, но онъ ни слова не сказалъ объ открытіи, которое было предметомъ разговора, и, когда они вошли въ домъ, дловой глазъ мистера Лори замтилъ, или онъ вообразилъ, что замтилъ на его лиц, обращенномъ къ Чарльзу Дарнэ, тотъ же странный взглядъ, съ которымъ онъ смотрлъ на него въ корридорахъ Ольдъ-Бэле.

Онъ оправился, однакожь, такъ скоро, что мистеръ Лори сомнвался въ врности своего дловаго глаза. Рука золотаго гиганта въ прихожей была не тверже его, когда онъ остановился подъ нею и замтилъ присутствующимъ, что на него дйствуетъ еще всякая нечаянность и что дождь испугалъ его.

Наступило время пить чай. Миссъ Прессъ разливала его. Съ нею опять приключился припадокъ дерганья, и все еще сотни людей не являлись. Заглянулъ мистеръ Картонъ, но онъ былъ только второй.

Ночь была необыкновенно-удушлива. Хотя они сидла съ открытыми дверями и окошками, но жаръ морилъ ихъ. Когда убрали чай, вс подвинулись къ одному окошку и стали смотрть на тяжелые сумерки. Люси сидла возл отца, Дарнэ сидлъ возл нея, Картонъ прислонился къ окошку. Занавски были длинныя, блыя, и порывы вихря, кружившагося въ этомъ углу, подымали ихъ къ потолку и разввали, какъ крылья привиднія.

— Дождь падаетъ все еще крупными, тяжелыми, но рдкими каплями, сказалъ докторъ Манетъ.— Буря приближается медленно.

— Но приближается врно, сказалъ Картонъ.

Они говорили тихо, какъ это большею частью длаютъ люди, ожидающіе чего-то или слдящіе за чмъ-нибудь, какъ это всегда длаютъ люди въ темной комнат, ожидающіе молніи и слдящіе за нею.

На улиц была суматоха, народъ торопился укрыться, пока не разразилась буря, въ чудномъ уголк слышалось эхо приходившихъ и уходившихъ шаговъ, а никого, однакожь, не было въ немъ.

— Толпа народу и совершенное уединеніе, сказалъ Дарнэ, когда они вс прислушались на-минуту.

— Не поразительно ли это, мистеръ Дарнэ? спросила Люси.— Иногда я здсь сижу по вечерамъ, пока не начну грезить, но сегодня даже тнь пустой фантазіи приводитъ меня въ содроганіе. Все такъ черно, такъ торжественно.

— Станемъ же содрогаться. Мы можемъ узнать, что это такое.

— Вамъ это покажется ничего. Такія грзы поражаютъ, я думаю, когда мы создаемъ ихъ, но он не сообщаются. Я иногда сидла здсь одна по вечерамъ, прислушиваясь, пока не представлялось мн, что это были эхо всхъ шаговъ, которымъ суждено было впослдствіи войдти въ нашу жизнь.

— Если такъ, то громадная толпа нагрянетъ когда-нибудь въ нашу жизнь, замтилъ Сидней Картонъ, угрюмо, по своему обыкновенію.

Шаги слышались безпрестанно, поспшность учащала ихъ. Эхо уголка звучало топотомъ ногъ, нкоторыя, казалось, ходили подъ самымъ окошкомъ, нкоторыя, казалось, были въ самой комнат, приходили, уходили, останавливались, вс въ отдаленныхъ улицахъ, никого не было въ виду.

— Суждено ли, чтобъ вс эти шаги пришли ко всмъ къ намъ, миссъ Манетъ, или мы должны раздлить ихъ между собою?

— Я не знаю, мистеръ Дарнэ! Я вамъ сказала, это была пустая грза, но вы про нее спрашивали. Когда я увлеклась ею, я была одна, и тогда я вообразила себ, это были шаги людей, которымъ суждено явиться въ жизни моей и моего отца.

— Я принимаю ихъ въ мою жизнь, сказалъ Картонъ.— Я не длаю никакихъ вопросовъ, никакихъ условій. Толпа идетъ на насъ, миссъ Манетъ, и я вижу ее при свт молніи.

Онъ прибавилъ послднія слова, когда яркое сіяніе молніи освтило его у окошка.

— И я слышу ее, прибавилъ онъ посл сильнаго раската грома:— вотъ они идутъ, дикіе, разсвирплые!

Онъ олицетворялъ потокъ и ревъ дождя, который остановилъ его, потому-что теперь никакого голоса не было слышно.

Буря, сохранившаяся въ памяти очевидцевъ, разразилась теперь: молнія, громъ, ливень, не прерывались ни на-минуту до самой полночи, когда показался мсяцъ.

Колоколъ святаго Павла ударилъ одинъ въ прояснившейся атмосфер, когда мистеръ Лори, въ сопровожденіи Джери, въ высокихъ сапогахъ и съ фонаремъ, отправился домой въ Клеркенвель. Дорога между Сого и Клеркенвелемъ проходила по безлюднымъ мстамъ, и мистеръ Лори, думая всегда о разбойникахъ, удерживалъ съ этою цлью Джери, хотя онъ обыкновенно возвращался двумя часами ране.

— Какова была ночь! Такая ночь, Джери, сказалъ мистеръ Лори: — мертвецовъ подыметъ изъ могилы.

— Такой ночи я не видлъ еще, баринъ, да и не надюсь, отвчалъ Джери.

— Добрая ночь, мистеръ Картонъ! сказалъ дловой человкъ.— Добрая ночь, мистеръ Дарнэ! Придется ли намъ увидть вмст еще разъ такую ночь!

Можетъ-быть. Можетъ-быть, даже и увидть толпу разъяренную, идущую на нихъ.

VII.
Маркизъ въ город.

Монсеньйоръ, сильный вельможа при двор, принималъ каждыя дв недли разъ въ своемъ великолпномъ отел въ Париж. Монсеньйоръ находился въ своихъ внутреннихъ покояхъ — это было его святилище, святая-святыхъ для толпы поклонниковъ, ожидавшихъ его въ анфилад пріемныхъ комнатъ. Монсеньйоръ собирался пить шоколадъ. Монсеньйоръ проглатывалъ многія вещи, Францію, между-прочимъ, какъ думали нкоторые мрачные умы, но шоколадъ не проходилъ чрезъ горло Монсеньйора безъ помощи четырехъ дюжинъ лакеевъ и повара.

Да, четыре человка, вс четыре въ раззолоченныхъ ливреяхъ, и главный между ними съ двумя золотыми часами въ карманахъ, подражая благородному, незапятнанному примру самого Монсеньойра, подносили осчастливленный шоколадъ къ усамъ Монсеньйора. Одинъ лакей несъ шоколадницу передъ лицомъ его освященной особы, другой взбивалъ шоколадъ особеннымъ инструментомъ, который онъ держалъ при себ для этого назначенія, третій подавалъ салфетку, наконецъ четвертый (обладатель двухъ часовъ) наливалъ шоколадъ. Обойдтись безъ одного изъ этихъ прислужниковъ при подач шоколада и сохранить свое высокое положеніе надъ удивляющимся ему небомъ было невозможно для Монсеньйора. Какое пятно было бы на его герб, еслибъ ему подали шоколадъ неблагороднымъ образомъ только три человка! Онъ умеръ бы при двухъ.

Монсеньйоръ наканун былъ на маленькомъ ужин, гд большая опера и комедія были обворожительны. Монсеньйоръ большую часть ночей проводилъ на маленькихъ ужинахъ въ увлекательномъ обществ. Монсеньйоръ такъ вжливъ, такъ чувствителенъ, что комедія и большая опера имютъ на него гораздо-боле вліянія въ несносныхъ государственныхъ длахъ и государственныхъ тайнахъ, нежели самыя назойливыя требованія цлой Франціи. Счастье для Франціи, счастье для другихъ странъ, также поставленныхъ! Такое же счастье было для Англіи, напримръ, въ незабвенныя времена веселаго Стюарта, который продалъ ее. Монсеньйоръ имлъ истинно-благородную идею о длахъ государственныхъ вообще — это, чтобъ все шло своимъ порядкомъ, но о длахъ государственныхъ, до него относившихся одного, была другая, истинно-благородная идея, и именно, чтобъ они шли но его дорог, увеличивая его власть и набивая карманъ. О своихъ удовольствіяхъ вообще и въ-особенности Монсеньноръ имлъ также истинно-благородную идею — что свтъ былъ созданъ для нихъ.

Но Монсеньйоръ нашелъ понемногу, что мщанскія затрудненія проникли и въ его дла, частныя и государственныя, и ради нихъ онъ поневол соединился съ генеральнымъ откупщикомъ: для финансовъ государственныхъ, потому, что Монсеньйоръ ничего не могъ понять въ нихъ, и, слдовательно, онъ долженъ былъ предоставить ихъ кому-нибудь, кто могъ ихъ понять — для своихъ собственныхъ финансовъ, потому что генеральный откупщикъ былъ богатъ, а Монсеньйоръ, посл роскоши и расточительности предковъ, становился бденъ. Вотъ почему Монсеньйоръ взялъ свою сестру изъ монастыря, пока еще было время спасти ее одъ покрывала монахини, самый дешевый туалетъ, который предстояло ей носить, и отдалъ ее очень-богатому генеральному откупщику, но бдному родомъ. Этотъ генеральный откупщикъ, съ приличною его положенію тростью съ золотымъ набалдашникомъ, находился теперь съ другими въ пріемныхъ комнатахъ, и человчество ползало передъ нимъ, разумется, не высшее человчество, не то, которое было одной породы съ Монсеньйоромъ, которое, не исключая его собственной жены, смотрло на него съ высочайшимъ презрніемъ.

Великолпный былъ человкъ генеральный откупщикъ. Тридцать лошадей стояло на его конюшн, двадцать — четыре лакея стояли въ его прихожей, шесть горничныхъ ходили за его женою. Какъ человкъ, который только-что воровалъ и грабилъ, гд только могъ, генеральный откупщикъ — какое бы вліяніе ни имло его супружество на общественную нравственность — былъ, по-крайней-мр, величайшею дйствительностью между всми лицами, собравшимися въ этотъ день въ отел Монсеньйора.

Покои пріемные, хотя на нихъ и заглядться бы можно — такъ они были разукрашены всмъ, чего только вкусъ и искусство времени могли достичь — на дл куда-какъ были ненадежны, и если смотрть на нихъ въ-отношеніи къ вороньимъ пугаламъ въ рубищахъ и колпакахъ, проживавшихъ въ другихъ мстахъ (и не такъ далеко: колокольни Нотръ-Дамъ, стоявшія почти по середин между этихъ двухъ крайностей, могли видть ихъ обихъ), они показались бы куда-какъ неспокойны, но кому до этого было дло въ дом Монсеньйора? Военные офицеры безъ всякаго познанія въ военномъ искусств, морскіе офицеры, неимвшіе никакой идеи о корабл, гражданскіе чиновники, ничего несмыслившіе въ длахъ, мднолобые попы, погрязшіе къ самый отвратительный міръ, съ чувственными глазами, вольнымъ языкомъ и еще боле вольнымъ поведеніемъ — вс одинаково неспособные къ своимъ различнымъ призваніямъ и безсовстно лгавшіе, когда утверждали, что они принадлежатъ къ нимъ, но вс боле или мене принадлежавшіе къ сфер Монсеньойра и потому сунутые на мста, отъ которыхъ что-нибудь возможно было получить: такихъ людей было здсь дюжины. Люди, не прямо соединенные съ Моисевьйоромъ или правительствомъ, но также и несоединенные ни съ чмъ, что было только дйствительно, или съ людьми, слдовавшими прямой дорогой къ какой-нибудь дйствительной земной цли, были также здсь во множеств. Доктора, нажившіе себ огромныя состоянія на лакомыхъ лекарствахъ противъ воображаемыхъ недуговъ, никогда несуществовавшихъ, улыбались своимъ придворнымъ паціентамъ въ передней Монсеньйора. Прожектры, открывшіе всевозможныя средства противъ легкихъ золъ, поражавшихъ государства, кром одного средства: приняться серьзно за искорененіе хотя одного порока, несли свою безсмыслицу на ухо каждому, кого только они могли поймать на пріем Монсеньйора. Неврующіе философы, преобразовавшіе міръ на словахъ и строившіе изъ каргъ вавилонскіе столпы, чтобъ подняться къ небесамъ, толковали на этомъ удивительномъ собраніи, сосредоточенномъ около Монсеньйора, съ неврующими химиками, слдившими за превращеніемъ металловъ. Совершеннйшіе баричи, получившіе отличнйшее воспитаніе, которое въ это замчательно время, да и впослдствіи, выражалось полнымъ равнодушіемъ ко всмъ естественнымъ предметамъ человческаго интереса, находились въ удивительномъ состояніи изнеможенія въ отел Монсеньйора. Эти различныя знаменитости оставили за собою такіе дома въ высокомъ парижскомъ мір, что шпіоны, собравшіеся также въ числ поклонниковъ Моненьйора и составлявшіе добрую половину свтскаго общества, едва-ли бы нашли между ангелами этой Сферы хотя единственный примръ-жены, которая бы обнаружила и въ своей наружности и въ поведеніи, что она мать. Дйствительно, оставя въ-сторон самый актъ произведенія на свтъ несноснаго созданія, еще далеко неосуществляющій значенія матери, такой вещи не было въ мод. Крестьяне держали въ глуши немодныхъ ребятъ и воспитывали ихъ, а очаровательныя бабушки въ шестьдесятъ лтъ наряжались и ужинали, какъ въ двадцать.

Проказа недйствительности обезображивала каждое человческое созданіе, ожидавшее теперь Моисеньйора. Въ крайней комнат находилось полдюжины исключительныхъ людей, имвшихъ въ себ неопредленное сознаніе, что дла вообще идутъ худо. Какъ самое надежное средство поправить ихъ, половина этой полдюжины пристала къ фантастической сект ‘Судорожниковъ’ и дайте теперь раздумывала про-себя, не начать ли бсноваться, ревть и упасть въ припадк падучей, съ пною у рта, указывая тмъ въ высшей степени понятнымъ образомъ на будущность для особеннаго руководства Моисеньйора. Другіе три, бывшіе съ этими дервишами, бросились въ другую секту, которая поправляла дла небылицею о ‘центр истины’, утверждая, что человкъ удалился отъ центра истины — это еще не требовало большаго доказательства — но не вышелъ изъ окружности, и что его должно удержать въ этой окружности и даже навести опять на центръ постомъ и духовидніемъ. Эти господа были поэтому въ постоянныхъ переговорахъ съ духами, что принесло бездну добра, которое, однакожь, никогда не обнаруживалось.

Но отрадно было одно: все общество въ великолпномъ отел Монсеньйора было разодто въ совершенств. Еслибъ день послдняго суда былъ днемъ парадныхъ костюмовъ, то каждый изъ присутствовавшихъ, конечно бы, оправдался. Безъ-сомннія, такая завивка, такое распудриванье и помаженье, такой нжный цвтъ лица, искусственно сохраненный и поправленный, такія щегольскія на взглядъ шпаги и такое благовоніе въ угоду тонкому обонянію должны бы заставить идти дла на безконечное время. Совершеннйшіе баричи съ отличнйшимъ воспитаніемъ носили множество маленькихъ висюлекъ, бренчащихъ всякій разъ, какъ они повертывались. Эти золотыя цпи звенли, какъ драгоцнные колокольчики, и съ этимъ звономъ и шелестомъ шолка, парчей и тонкаго батиста поднялось такое движеніе въ воздух, что святой Антоній и его пожирающій голодъ были далеко отвяны.

Одежда оставалась единственнымъ врнымъ талисманомъ, который удерживалъ еще вещи на своихъ мстахъ. Каждый былъ наряженъ, какъ для вчнаго, нескончаемаго маскарада. Отъ Тюльери, черезъ Монсеньйора и весь дворъ, черезъ парламенты и суды и все общество, только исключая вороньихъ пугалъ, маскарадъ доходилъ и до палача, который, повинуясь тому же талисману, долженъ былъ отправлять свою должность ‘завитой, напудренный, въ кафтан, шитомъ золотомъ, бальныхъ башмакахъ и блыхъ толковыхъ чулкахъ’. У вислицы, на колес топоръ былъ рдкостью. Мсь Парижъ, какъ звали его обыкновенно его собратья въ провинціяхъ, мсь Орлеанъ и прочіе, предсдалъ въ этомъ щегольскомъ костюм. И кто изъ общества, собравшагося на пріем Монсеньйора въ этомъ тысяча-семьсотъ-восьмидесятомъ году отъ Рождества Христова, могъ сомнваться, что система, укоренившаяся на завитомъ, распудренномъ палач въ шитомъ золотомъ кафтан, бальныхъ башмакахъ и блыхъ шолковыхъ чулкахъ, не переживетъ самихъ звздъ?

Монсеньйорь освободилъ своихъ четырехъ лакеевъ отъ ихъ тяжкой обязанности, выпилъ шоколадъ, приказалъ отворить двери святилища и вышелъ. Какое началось тогда ползанье, низкопоклонничество, ласкательство, рабство, отвратительное униженіе! Вс до-того преклонялись тломъ и душою, что для неба уже ничего не оставалось, поэтому, можетъ-быть, между прочимъ, поклонники Монсеньйора никогда не утруждали неба. Монсеньйоръ любезно проходилъ черезъ вс комнаты, разсыпая общанія, улыбки, сладкія слова и легкія привтствія рукою, до отдаленнаго покоя, гд оставалась окружность истины. Монсеньйоръ здсь повернулся, пошелъ назадъ и въ надлежащее время заперся въ своемъ святилищ, охраняемый геніями шоколада, и никто боле его не видлъ.

Выставка кончилась, легкое движеніе воздуха совершенно превратилось теперь въ маленькую бурю, и драгоцнные колокольчики спускались со звономъ по лстниц. Вскор изъ всей толпы остался только одинъ человкъ, и онъ, съ шляпою подъ-мышкою и табакеркою въ рук, медленно проходилъ между зеркалами также къ выходу.

— Я предаю тебя, сказалъ этотъ человкъ, остановившись у послдней двери и повернувшись къ святилищу:— діаволу!

Затмъ онъ стряхнулъ табакъ съ пальцевъ, какъ-будто онъ отряхалъ прахъ съ своихъ ногъ, и спокойно пошелъ по лстниц.

Это былъ человкъ лтъ шестидесяти, щегольски-одтый, надменный въ обхожденіи и съ лицомъ, похожимъ на красивую маску. Лицо прозрачно-блдное, каждая черта въ немъ была ясно опредлена, на немъ было одно постоянное выраженіе. Носъ, впрочемъ, превосходной формы, былъ слегка сдавленъ на верху ноздрей. Въ этихъ двухъ углубленіяхъ обнаруживались единственныя перемны выраженія, которыя когда-либо показывало лицо. Иногда он упорно измняли цвтъ и расширялись и сжимались поперемнно, какъ слабое біеніе пульса, и тогда он придавали всей наружности выраженіе лукавства и жестокости. Разсматривая внимательно, вы находили, что очертаніе рта, очертанія орбитъ глазъ, которыя были слишкомъ-тонки и горизонтальны, увеличивали это выраженіе, но общее впечатлніе оставалось все-таки, что это было красивое и замчательное лицо.

Хозяинъ его сошелъ по лстниц во дворъ, слъ въ карету и ухалъ. Немногіе разговаривали съ нимъ на пріем, онъ стоялъ одинъ, отдалившись отъ всхъ. А Монсеньйоръ могъ бы быть радушне съ нимъ въ обхожденіи. При такихъ обстоятельствахъ ему казалось особенно-пріятнымъ смотрть, какъ разбгался простой народъ въ стороны, передъ лошадьми, и часто едва спасаясь, чтобъ его не раздавили. Кучеръ гналъ, какъ-будто онъ несся въ атаку противъ непріятеля, и лицо барина равнодушно смотрло на безумную безпечность лакея. Часто слышались жалобы даже и въ этомъ глухомъ город и въ этотъ нмой вкъ, что такое обыкновеніе патриціевъ здить скоро въ узкихъ улицахъ безъ тротуаровъ увчило народъ самымъ варварскимъ образомъ и даже подвергало жизнь опасности. Но немногіе думали объ этомъ, оставляя, какъ и во всемъ, жалкихъ тварей самимъ выпутываться изъ затрудненій.

Съ громомъ и трескомъ и безчеловчнымъ пренебреженіемъ ко всему, трудно понимаемымъ въ настоящее время, карета неслась по улицамъ, круто поворачивая на углахъ. Женщины взвизгивали, мужчины жались другъ къ другу и увлекали дтей съ дороги. Наконецъ, на поворот у угла, возл фонтана, колесо встртило легкій толчокъ, раздался громкій крикъ множества голосовъ, лошади попятились и стали на-дыбы.

Не случись послдняго обстоятельства, карета, вроятно, не остановилась бы: кареты часто продолжали хать, оставляя раздавленныхъ позади, да и почему нтъ? Но испуганный кучеръ всталъ съ поспшностью. Двадцать рукъ схватили за поводья лошадей.

— Что случилось? сказалъ мсь, спокойно выглядывая изъ окошка.

Высокій человкъ въ колпак поднялъ свертокъ изъ-подъ ногъ лошадей, положилъ его на ступеняхъ фонтана и бросился въ грязь и мокроту, воя какъ дикій зврь.

— Простите, мсь маркизъ! сказалъ смиренный человкъ въ лохмотьяхъ:— это ребнокъ.

— Что же онъ поднялъ такой отвратительный вой? Его это ребнокъ?

— Простите меня, мсь маркизъ… жаль, да.

Фонтанъ находился въ нкоторомъ разстояніи, улица открывалась здсь на площадку въ нсколько квадратныхъ саженъ. Высокій чело вкъ вдругъ поднялся съ земли и подбжалъ къ карет, мсь маркизъ ударилъ рукою по эфесу шпаги.

— Разбитъ! заревлъ человкъ, въ дикомъ отчаяніи, подымая об руки, во всю длину ихъ надъ головою и глядя на него:— мертвъ.

Народъ собрался вокругъ и смотрлъ на мсь маркиза. Это множество глазъ, уставленныхъ на него, ничего не выражало, кром одного любопытства, въ нихъ не было видно ни угрозы, ни гнва. Народъ также не говорилъ ничего, посл перваго крика, онъ замолкъ и продолжалъ молчать. Голосъ смиреннаго человка, который говорилъ, былъ глухъ и робокъ, выражая совершенную покорность. Мсь маркизъ оглядывалъ ихъ всхъ, какъ-будто это были крысы, вылзшія изъ норъ.

Онъ вынулъ кошелекъ.

— Странно мн, сказалъ онъ:— какъ это вы не можете сами смотрть ни за собою, ни за своими дтьми. Кто-нибудь изъ васъ да непремнно попадется на дорог. Какъ мн знать, что мои лошади сдлаютъ? Послушай! дай ему это.

Онъ бросилъ золотую монету лакею, и вс головы наклонились впередъ, такъ-что вс глаза могли видть, куда она упала. Высокій человкъ опять заревлъ неземнымъ голосомъ:

— Мертвъ.

Его остановило быстрое появленіе другаго человка, передъ которымъ вс разступились. Увидя его, несчастный бросился къ нему на плечо, рыдая и вопя и указывая на фонтанъ, гд нсколько женщинъ стояли надъ неподвижнымъ сверткомъ, нжно хлопоча надъ нимъ.

— Знаю, все знаю, сказалъ новый человкъ:— будь твердъ, Гаспаръ! Право, для этой бдной игрушки лучше, что она умерла. Она умерла въ минуту, безъ страданій. Могла ли бы она такъ счастливо прожить и одинъ часъ?

— Вы философъ, сказалъ маркизъ, улыбаясь.— Какъ васъ зовутъ?

— Меня зовутъ Дефоржъ.

— А ремесло какое?

— Виноторговецъ, мсь маркизъ!

— Лови, философъ и виноторговецъ, сказалъ маркизъ, бросая ему другую золотую монету: — и промотай ее, какъ хочешь. Ну, лошади готовы?

Не удостоя собранія вторичнаго взгляда, мсь маркизъ развалился въ своей карет и готовъ былъ хать, какъ баринъ, случайно сломавшій какую-нибудь простую вещь, заплатившій за нее и который имлъ возможность заплатить, но его спокойствіе было вдругъ нарушено золотою монетою, влетвшею въ карету и съ звономъ упавшею на полъ.

— Стой! закричалъ мсь:— держи лошадей! Кто бросилъ?

Онъ взглянулъ на мсто, гд за минуту передъ этимъ былъ Дефоржъ-виноторговецъ, но несчастный отецъ валялся на этомъ мст, уткнувъ лицо въ мостовую, и возл него стояла фигура полной, смуглой женщины, съ вязаньемъ въ рукахъ.

— Собаки! сказалъ маркизъ, но нжно, съ неизмнившимся лицомъ, исключая только двухъ пятнышекъ на носу: — съ охотою бы я прохалъ по васъ, чтобъ стереть васъ всхъ съ лица земли. Еслибъ я только зналъ, какой мошенникъ бросилъ въ мою карету, и этотъ разбойникъ былъ близко, я раздавилъ бы его подъ колесомъ.

Они были въ такомъ загнанномъ положеніи, они имли передъ собою такой многолтній и горькій опытъ, что могъ съ ними сдлать подобный человкъ и оставаться правымъ передъ закономъ, что ни одинъ голосъ, ни одна рука, ни одинъ глазъ даже не поднялись. Только женщина, которая стояла, продолжая вязать, смотрла пристально и глядла маркизу прямо въ лицо. Замтить ее было ниже его достоинства: онъ бросилъ презрительный взглядъ на нее и на остальныхъ крысъ, снова развалился на своемъ сидньи и закричалъ:

— Пошелъ.

Лошади понеслись, и другія кареты быстрою вереницею слдовали одна за другою: министры, государственные прожектры, генеральные откупщики, доктора, законники, духовенство, большая опера, комедія, весь маскарадъ, пронеслись блистательнымъ вихремъ. Крысы выползали изъ своихъ норъ, чтобъ посмотрть на нихъ, и он глазли цлые часы, солдаты и полиція часто закрывали отъ нихъ великолпное зрлище, и он прятались сзади, выглядывая изъ-за нихъ. Отецъ давно уже взялъ свой свертокъ и скрылся съ нимъ, женщины, ухаживавшія за сверткомъ, пока онъ лежалъ на ступеняхъ фонтана, сидли, слдя за паденіемъ воды, за маскараднымъ поздомъ. Только одна женщина стояла на виду, продолжая вязать, и она вязала съ постоянствомъ судьбы. Вода фонтана бжала, быстрая рка неслась, день склонялся къ вечеру, и жизнь въ город на столько приближалась къ смерти: время и приливъ не ждутъ никогда, крысы спали въ своихъ порахъ, маскарадъ блисталъ за ужиномъ, все шло своей обыкновенной чередою.

VIII
Мсь Маркизъ въ деревн.

Великолпный пейзажъ, съ золотистыми нивами, хотя скудными. Полосы жалкой ржи тамъ, гд должна бы колоситься пшеница, полосы несчастнаго гороха и бобовъ, полосы самой грубой растительности въ-замнъ пшеницы. Бездушная природа, мужчины и женщины, которыя воздлывали ее — вс, казалось, прозябали поневол, вс обнаруживали грустное расположеніе уступить и зачахнуть.

Мсь маркизъ, въ своей дорожной карет (которая могла бы быть полегче), везомой четверкою лошадей и двумя почтальйонами, тяжело подымался на крутой холмъ. Багровый румянецъ на лиц мсь маркиза былъ не въ укоръ его высокому воспитанію, онъ происходилъ не отъ внутренняго расположенія: это было слдствіе вншняго обстоятельства, на которое онъ не имлъ вліянія — захожденія солнца.

Заходящее солнце облило такимъ яркимъ свтомъ дорожную карету, когда она поднялась на вершину холма, что сидящій въ ней казался пунцовымъ.

— Это пройдетъ сейчасъ же, сказалъ маркизъ, смотря на свои руки.

Дйствительно, солнце было такъ низко, что оно закатилось въ-минуту. Когда тяжелый тормазъ заложили подъ колеса и карета покатилась подъ гору, сопровождаемая горлымъ занахомъ и облакомъ пыли, красный цвтъ быстро исчезалъ, солнце и маркизъ опускались оба вмст, и, когда сняли тормазъ, краснота совершенно пропала.

Но осталась неровная мстность дикая, открытая, небольшая деревушка, при подошв холма, съ широкимъ подъемомъ дороги позади, церковная колокольня, мельница, лсъ для охоты и скала съ укрпленіемъ, обращеннымъ въ тюрьму. Маркизъ смотрлъ на вс эти предметы, постепенно темнвшіе съ приближеніемъ ночи, съ видомъ человка, подъзжавшаго къ дому.

Въ деревн была одна жалкая улица, съ жалкою пивоварнею, жалкою кожевенною лавкою, жалкою таверною, жалкимъ постоялымъ дворомъ для перемны готовыхъ лошадей, жалкимъ фонтаномъ и всми обыкновенными жалкими принадлежностями. Въ ней былъ также свой жалкій народъ. Вс жители ея были бдны: многіе изъ нихъ сидли теперь у дверей, кроша тощій лукъ на ужинъ, другіе мыли у фонтана листья травы и иронія скудныя произведенія земли, которыя возможно было сть. Что сдлало ихъ нищими, на это указывали самымъ краснорчивйшимъ образомъ торжественныя надписи, разбросанныя по цлой деревн и объявлявшія, гд платилась подать для государства, подать для церкви, подать для господина, подать мстная, подать общая, и вы удивлялись только, какъ еще что-нибудь осталось отъ деревни.

Дтей было видно мало, собакъ вовсе не было, что касается до мужчинъ и женщинъ, то судьба имъ на земл была — жить самыми скуднйшими средствами, которыя могли только продлить существованіе въ деревушк подъ мельницею или издохнуть въ невол, въ тюрьм на скал.

Возвщаемый передовымъ курьеромъ и щелканьемъ бичей, разввающихся, подобно змямъ, надъ головами почтальйоновъ, въ вечернемъ воздух, мсь маркизъ, какъ-будто сопровождаемый фуріями, подъхалъ, въ своей дорожной карет, къ воротамъ почтоваго двора, который былъ возл фонтана, а мужики оставили свою работу, чтобы посмотрть на него. Онъ посмотрлъ на нихъ и видлъ, не сознавая того, медленное, но врное истощеніе, которое обратило худобу француза въ англійскій предразсудокъ, пережившій истину почти цлымъ столтіемъ.

Мсь маркизъ бросилъ взглядъ на эти покорныя лица, поникшія передъ нимъ такъ же точно, какъ опускалось его собственное лицо передъ Монсеньйоромъ, съ тою только разницею, что эти лица поникали передъ нимъ для одного страданія, не для мольбы — когда къ групп присоединился сдой работникъ, починявшій дороги.

— Подай мн сюда этого малаго, сказалъ маркизъ курьеру.

Малаго привели, съ шапкою въ рук, и другіе малые собрались кругомъ, чтобы посмотрть и послушать, точно такъ же, какъ и народъ у парижскаго фонтана.

— Я прохалъ мимо тебя на дорог?

— Совершенная правда, Монсеньйоръ! Я удостоился такой чести.

— Подымаясь на холмъ и на вершин холма?

— Совершенная правда, Монсеньойръ!

— Что же ты смотрлъ такъ пристально?

— Монсеньойръ, я смотрлъ на человка.

Онъ остановился и показалъ подъ карету оборванною, голубой фуражкою. Вс его товарищи наклонились, чтобы посмотрть подъ карету.

— На какого человка, свинья? и чего смотрть тамъ?

— Простите, Монсеньойръ: онъ вислъ на цпи тормаза.

— Кто? спросилъ путешественникъ.

— Человкъ, Монсеньйоръ!

— Чортъ побери этихъ идіотовъ! Какъ зовутъ человка? Ты знаешь всхъ людей въ этомъ околодк. Кто такой онъ былъ?

— Будьте великодушны, Монсеньойръ! Онъ не изъ этого околотка. Въ жизнь мою я ни разу его не видывалъ.

— Вислъ на цпи, чтобъ задохнуться?

— Съ вашего милостиваго позволенія, это-то и было удивительно, Монсеньойръ! Его голова свсилась — вотъ такъ!

Онъ обернулся бокомъ къ карет, опрокинулся назадъ, обративъ лицо къ небу и забросивъ голову внизъ, потомъ онъ принялъ свое прежнее положеніе, скомкалъ свою фуражку и поклонился.

— На что онъ былъ похожъ?

— Монсеньйоръ, онъ былъ бле мельника, весь покрытъ пылью, блый какъ привидніе и длинный какъ привидніе!

Описаніе произвело глубокое впечатлніе на небольшою толпу, но глаза всхъ, не переглядываясь, смотрли на мсь маркиза, можсъъ-быть, съ желаніемъ открыть, не было ли у него привиднія на совсти.

— Нечего говорить, хорошъ, сказалъ маркизъ, съ счастливымъ сознаніемъ, что такая гадина не затронетъ его. Видишь, воръ привязался къ моей карет и не разинетъ своей пасти.— Ба! Возьмемте его, мсь Габель?

Мсь Габель былъ почтмейстеръ и вмст съ тмъ чиновникъ, при сбор податей. Онъ вышелъ съ необыкновеннымъ раболпіемъ, чтобы присутствовать при допрос, и держалъ теперь оффиціальнымъ образомъ допрашиваемаго за оборванный рукавъ.

— Убирайся! сказалъ мсь Габель.

— Придержите-ка этого неизвстнаго, если онъ вечеромъ остановится въ вашей деревн, да уврьтесь, что онъ съ добрыми намреніями, Габель!

— Монсеньйоръ, я почту за необыкновенное счастье исполнить ваши приказанія.

— Что, убжалъ этотъ малый? Гд онъ, проклятый?

Проклятый былъ подъ каретою, съ полдюжиною своихъ особенбенныхъ друзей, указывая имъ цпь голубою фуражкою. Полдюжина другихъ особенныхъ друзей быстро вытащила и представила его, отороплаго, мсь маркизу.

— Олухъ, слышишь, человкъ убжалъ, когда остановились тормозить?

— Монсеньйоръ, онъ кинулся въ сторону съ холма головой впередъ, какъ люди бросаются въ рку.

— Посмотри за этимъ, Габель! Пошелъ.

Полдюжина, глазвшая на цпь, еще оставалась между колесами, какъ бараны. Колеса повернули такъ быстро, что они едва спасли свои кожи и кости, но счастье ихъ, имъ боле нечего было сказать, а то бы они не отдлались такъ удачно.

Порывъ, съ которымъ полетла карета изъ деревни и понеслась на подъемъ, былъ скоро остановленъ крутостью холма, мало-по-малу быстрота переходила въ легкій шагъ, и экипажъ, раскачиваясь, тащился вверхъ, среди благовоній лтней ночи. Почтальйоны, окруженные миріадами эфирныхъ мошекъ, носившихся около экипажа, вмсто фурій, спокойно исправляли концы бичей, лакей шелъ возл лошадей, и слышалась рысь курьера, впереди хавшаго во мгл.

На самой крутизн холма находилось кладбище съ крестомъ и колоссальною фигурою Спасителя, пригвожденною къ нему. Это было жалкое произведеніе скульптуры, вырзанное изъ дерева неопытнымъ деревенскимъ рзчикомъ, но, видно было, онъ изучалъ живую натуру… можетъ-быть, свою собственную натуру: фигура была страшно-худа и тонка.

Передъ этою горестною эмблемою постепенно возраставшаго бдствія и еще недостигнувшаго крайней точки, женщина стояла на колняхъ. Она обернулась, когда карета подъхала къ ней, быстро поднялась и подошла къ ея дверцамъ.

— Это вы, Монсеньйоръ! Монсеньйоръ, просьба.

Съ нетерпливымъ восклицаніемъ, но неизмнившимся лицомъ, маркизъ выглянулъ въ окно.

— Что еще! Что такое? Вчно просьбы!

— Монсеньйоръ, ради любви къ Богу! Мой мужъ, лсничій.

— Что вашъ мужъ лсничій? съ вами вчно одно и то же. Не можетъ заплатить чего-нибудь?

— Онъ все заплатилъ, Монсеньйоръ! Онъ умеръ.

— Хорошо! онъ спокоенъ. Могу ли я вамъ возвратить его?

— Увы, нтъ, Монсеньйоръ! Но онъ лежитъ тамъ подъ кочкою жалкой травы.

— Дале?

— Монсеньйоръ, здсь такъ много этихъ кочекъ.

— Ну, что же?

Она имла видъ старухи, хотя была молода. Въ ея движеніяхъ выражалась сильная печаль, поперемнно она то складывала съ дикою энергіею свои мозолистыя руки, прорзанная толстыми венами, то клала одну изъ нихъ на дверцы кареты, нжно, ласково, какъ-будто это было сердце человческое, которое могло чувствовать нжное прикосновеніе.

— Монсеньйоръ, выслушайте меня, монсеньойръ, выслушайте мою просьбу! Мой мужъ умеръ отъ нужды… Сколько умираютъ отъ нужды! сколько умрутъ еще отъ нужды!

— Что же еще? Могу ли я хоронить ихъ?

— Монсеньйоръ, Богу это извстно. Я не прошу этого. Моя просьба — позволить поставить надъ моимъ мужемъ кусокъ камня или дерева съ его именемъ, чтобы знать, гд онъ лежитъ. Не-то мсто будетъ скоро забыто, его не найдутъ, когда я умру отъ той же болзни, меня положатъ подъ другою кочкою жалкой травы, Монсеньйоръ, ихъ такъ много, он такъ быстро растутъ, ихъ сколько еще нужно, Монсеньйоръ! Монсеньйоръ!

Лакей оттолкнулъ ее отъ дверецъ, карета вдругъ понеслась быстрою рысью, почтальйоны понукали лошадей, а она осталась одна позади, и маркизъ, снова сопровождаемый фуріями, торопился доканчивать послднюю милю или дв, еще отдлившія его отъ замка.

Благовонія лтней ночи подымались кругомъ его и вяли такъ же безпристрастно, какъ падалъ дождь на запыленную, оборванную, измученную группу у фонтана, которой все еще продолжалъ разсказывать работникъ, чинившій дорогу, при помощи своей голубой фуражки (безъ нея онъ былъ ничто), про человка, похожаго на привидніе, пока не надоло имъ слушать. Наконецъ и имъ стало не въ-моготу: они разошлись одинъ за другимъ, и огоньки засверкали въ ихъ хижинахъ. Но вотъ хижины стемнли, новыя звзды показались, какъ-будто т же огоньки не погасли, а понеслись на небо.

Около этого времени передъ маркизомъ поднялась тнь высокаго дома, окруженнаго деревьями, и свтъ факела скоро прогналъ ее, когда карета остановилась, и парадная дверь замка открылась передъ нимъ.

— Мсь Шарль, котораго я ожидаю, пріхалъ изъ Англіи?

— Нтъ еще, Монсеньйоръ!

IX.
Голова Горгоны.

Замокъ мсь маркиза представлялъ тяжелую массу зданій, съ обширнымъ дворомъ впереди, вымощеннымъ камнемъ, двумя каменными лстницами, сходившимися на каменной терасс, передъ главнымъ входомъ. Тяжелая масса камней, говоря вообще, съ тяжелыми каменными балюстрадами, каменными урнами, каменными цвтами, каменными лицами и каменными львами, какъ-будто голова горгоны осматривала его два вка тому назадъ, когда онъ былъ только конченъ.

Мсь маркизъ поднялся изъ кареты по низкимъ ступенькамъ широкой лстницы, вслдъ за факеломъ, нарушившимъ теперь мракъ, противъ чего громко протестовала сова, сидвшая на кровл конюшенъ, скрытыхъ за деревьями. Затмъ все было такъ спокойно, что факелъ, который несли по лстниц, и факелъ, который держали при вход, горли, какъ-будто они находились въ закрытой парадной комнат, а не на открытомъ воздух. Кром крика совы да журчанья фонтана, падавшаго въ каменный бассейнъ, не слышно было никакого звука, это была одна изъ мрачныхъ ночей, которыя задерживаютъ дыханіе на цлые часы и потомъ разршаются продолжительнымъ глубокимъ вздохомъ, чтобы снова замереть.

Большая дверь захлопнулась за мсь маркизомъ, и онъ вступилъ въ мрачную переднюю, обвшанную старинными кабаньими копьями, мечами, охотничьими ножами, хлыстами и плетьми, которыхъ тяжесть часто испытывали мужики, когда ихъ баринъ бывалъ не въ дух.

Минуя парадныя комнаты, которыя оставались въ совершенной темнот и запертыми на ночь, мсь маркизъ поднялся, съ факелоносцемъ впереди, по лстниц, къ двери въ корридор, открывавшейся на его собственную половину, состоявшую изъ трехъ комнатъ: спальной и двухъ другихъ. Это были высокія комнаты со сводами, съ прохладными полами, безъ ковровъ и соединявшія всякую роскошь, приличную положенію маркиза и сладострастному вку и стран. Вкусъ предпослдняго изъ Лудовиковъ, которымъ рядъ, казалось, не долженъ бы прерваться, Лудовика-Четырнадцатаго, рзко выражался въ богатой мбели, но его разнообразили многіе предметы, представлявшіе древнйшія страницы исторіи Франціи.

Въ третьей комнат былъ накрытъ ужинъ для двухъ. Это была круглая комната, находившаяся въ одной изъ четырехъ башенъ замка, имвшихъ форму гасильника — небольшая высокая комната, съ открытымъ настежъ окошкомъ и опущенными деревянными жалузи, такъ-что мракъ ночи обнаруживался только легкими, горизонтальными, чорными линіями, перемежавшимися съ широкими полосами каменнаго цвта жалузи.

— Мой племянникъ, сказалъ маркизъ, взглянувъ на накрытый столъ: — я слышалъ, еще не пріхалъ.

Его еще не было, по его ожидали вмст съ Монсеньйоромъ.

— А! очень-сомнительно, чтобы онъ пріхалъ сегодня. Какъ бы то ни было, оставьте столъ, какъ есть. Черезъ четверть часа я буду готовъ.

Черезъ четверть часа Монсеньйоръ былъ готовъ и сидлъ одинъ за своимъ роскошнымъ ужиномъ. Его стулъ былъ противъ окошка. Онъ кончилъ супъ и подносилъ къ губамъ рюмку бордо, какъ вдругъ онъ ее поставилъ на столъ.

— Что это? спросилъ онъ спокойно, пристально смотря на горизонтальныя линіи чорнаго и каменнаго цвта.

— Монсеньйоръ, гд?

— За жалузи. Откройте жалузи.

Жалузи были подняты.

— Ну?

— Ничего, Монсеньойръ! Только деревья и темнота.

Слуга, говорившій это, смотрлъ вдаль, въ неопредленный мракъ, и теперь стоялъ на этомъ черномъ фон, ожидая дальнйшихъ приказаній.

— Хорошо, сказалъ невозмутимый баринъ:— закройте жалузи.

Приказаніе было исполнено, и маркизъ продолжалъ свой ужинъ. Онъ былъ на половин его, когда снова остановился съ рюмкою въ рук, прислушиваясь къ стуку колесъ. Стукъ приближался быстро и остановился у подъзда замка.

— Спросите, кто пріхалъ?

Это былъ племянникъ Монсеньйора. Онъ оставался назади въ нсколькихъ миляхъ отъ Монсеньйора. Онъ халъ быстро, но не довольно-скоро, чтобы догнать Монсеньйора на дорог. На станціяхъ онъ слышалъ, Монсеньйоръ былъ впереди его.

Монсеньойръ веллъ передать ему, что ужинъ ожидаетъ его, и проситъ его сюда. Черезъ нсколько минутъ племянникъ вошелъ. Онъ былъ извстенъ въ Англіи какъ Чарльзъ Дарнэ.

Монсеньойръ принялъ его необыкновенно-вжливо, но они не пожали руки другъ другу.

— Вы оставили Парижъ вчера? сказалъ онъ Монсеньйору, садясь за столъ.

— Вчера. А вы?

— Я пріхалъ прямо.

— Изъ Лондона?

— Да.

— Вы хали долго, сказалъ маркизъ съ улыбкою.

— Напротивъ, я не останавливался нигд.

— Простите: я разумю, собирались долго.

— Меня удерживали — племянникъ на-минуту остановился въ своемъ отвт — различныя занятія.

— Безъ-сомннія, сказалъ вжливый дядя.

Пока слуга оставался, они не обмнялись боле ни словомъ. Подали кофе. Они остались одни. Племянникъ посмотрлъ на дядю и, встртивъ лицо, которое было такъ похоже на красивую маску, началъ разговоръ:

— Я пріхалъ назадъ, какъ вы ожидаете, преслдуя ту же цль, которая заставила меня ухать. Я подвергался большой неожиданной опасности, но это была священная цль, и, еслибъ даже она привела меня къ смерти, я надюсь, она бы поддержала меня.

— Не къ смерти, сказалъ дядя: — кчему говорить о смерти!

— Я сомнваюсь, отвчалъ племянникъ: — чтобы вы потрудились удержать меня, если бы она привела меня и къ самой смерти.

Углубленія на носу, удлинненіе тонкихъ прямыхъ чертъ на жестокомъ лиц были слишкомъ-зловщи. Дядя сдлалъ легкое движеніе, какъ бы стараясь разуврить племянника, но оно скоре обнаруживало хорошее воспитаніе, нежели обнадеживало.

— Дйствительно, продолжалъ племянникъ: — сколько я знаю, вы какъ-будто бы нарочно старались придать боле-подозрительный видъ и безъ-того уже подозрительнымъ обстоятельствамъ, окружавшимъ меня.

— Нтъ, нтъ, нтъ, сказалъ дядя шутя.

— Но, какъ бы то ни было, снова началъ племянникъ, смотря на него съ глубокою недоврчивостью: — я знаю, вы хотли бы задержать меня всми средствами и не остановились бы въ выбор ихъ.

— Мой другъ, я говорилъ вамъ это, сказалъ дядя, и жилки забились на пятнышкахъ на носу.— Сдлайте мн одолженіе, припомните, что я говорилъ вамъ давно.

— Я помню.

— Благодарю васъ, сказалъ маркизъ необыкновенно-сладко.

Голосъ его раздавался въ воздух, какъ звукъ музыкальнаго инструмента.

— Право, продолжалъ племянникъ:— я полагаю, что ваше несчастье и мое счастье до-сихъ-поръ еще избавили меня во Франціи отъ тюрьмы.

— Я не совершенно понимаю, отвчалъ дядя, прихлебывая кофе.— Могу ли просить у васъ объясненія?

— Я увренъ, что если бы вы не были въ немилости при двор, которая продолжается уже нсколько лтъ, то грамота за печатью давно отправила бы меня въ какую-нибудь крпость, на неопредленное время.

— Очень можетъ-бытъ, сказалъ дядя съ необыкновеннымъ спокойствіемъ.— Дли чести фамиліи я бы даже ршился обезпокоить васъ и до такой степени. Прошу меня извинить!

— Я вижу, на мое счастье, пріемъ третьяго-дня былъ холоденъ по обыкновенію, замтилъ племянникъ.

— Я не скажу, чтобы это было къ счастью, мой другъ, отвчалъ дядя съ тонкою вжливостью.— Я не увренъ въ этомъ. Такой отличный случай къ размышленію, при всхъ выгодахъ уединенія, могъ бы имть боле-полезное вліяніе на вашу судьбу, нежели вы сами. Но безполезно разбирать этотъ вопросъ. Мн неудача, какъ вы сами говорите. Эти легкія исправительныя средства, помогающія сил и чести фамилій, такія слабыя одолженія, которыя могли бы обезпокоить васъ, получаются теперь или по протекціи, или посл неотступныхъ просьбъ. Столько людей теперь ищутъ ихъ, и они даются (сравнительно) немногимъ. Прежде этого не было, но во Франціи многое перемнилось къ худшему. Наши предки располагали жизнью и смертью черни, окружавшей ихъ. Сколькихъ собакъ вывела изъ этой комнаты на вислицу! Въ слдуя щей комнат, моей спальной, я знаю, одного малаго прикололи на мст за то, что дерзкій осмлился говоритъ о чести своей дочери — своей дочери! Мы потеряли многія преимущества, новая философія вошла въ моду, и, отстаивая наше положеніе въ настоящее время, мы могли бы (я не говорю: мы можемъ — я не иду такъ далеко) подвергнуться многимъ непріятностямъ. Худо, очень-худо!

Маркизъ взялъ небольшую щепотку табаку и покачалъ головою, съ самымъ изящнымъ отчаяніемъ, которое только ему пристало, за страну, еще вмщавшую его, какъ великое средство своего возстановленія.

— Мы дотого отстаивали наше положеніе въ прежнее время да и теперь, сказалъ племянникъ мрачно: — что, я увренъ, ничье имя не возбуждаетъ такой ненависти во Франціи, какъ наше.

— Надюсь, сказалъ дядя:— ненависть къ высшимъ — это невольное уваженіе низшихъ.

— Нтъ лица въ цломъ околотк, продолжалъ племянникъ прежнимъ же тономъ:— на кого ни взгляни, которое бы не выражало только одного страха и рабства.

— Это честь, сказалъ маркизъ: — величію фамиліи, заслуженная средствами, которыми она поддержала его. Га!

И онъ взялъ щепотку и заложилъ ногу за ногу.

Но когда племянникъ, опершись локтемъ на столъ, закрылъ глаза рукою, въ мрачной безнадежности, красивая маска взглянула на него искоса съ жестокостью, которая, повидимому, худо согласовалась съ притворнымъ равнодушіемъ ея хозяина.

— Обузданіе — единственная срочная философія. Мрачныя чувства страха и раболпія, мой другъ, заставятъ собакъ слушаться слети, сока эта кровля, замтилъ маркизъ, взглянувъ наверхъ: — закрываетъ насъ отъ неба.

Это ‘пока’ могло быть не такъ продолжительно, какъ думалъ маркизъ. Еслибъ въ этотъ вечеръ представилась ему картина его замка и пятидесяти ему подобныхъ замковъ, какими они будутъ чрезъ нсколько лтъ, онъ затруднился бы, можетъ-быть, который назвать своею собственностью, среди массы обожженныхъ, разграбленныхъ развалинъ. Что жь касается до хваленой кровли, то она закрывала бы небо на новый манеръ, навсегда, отъ труповъ, прострленныхъ сотнями тысячъ ружей.

— Между-тмъ, сказалъ маркизъ:— я сохраню честь и спокойствіе фамиліи, если вы не хотите. Но вы должны устать: кончимъ нашу бесду на сегодняшній вечеръ.

— Еще одну минуту.

— Цлый часъ, если вамъ угодно.

— Мы сдлали несправедливость, сказалъ племянникъ:— и мы пожинаемъ плоды этой несправедливости.

— Мы сдлали несправедливость? повторилъ маркизъ съ вопрошающею улыбкою и показывая вжливымъ образомъ сначала на племянника и потомъ на себя.

— Наша фамилія, наша благородная фамилія, которой честью мы оба дорожимъ столько, хотя различнымъ образомъ! Мы сдлали бездну несправедливостей еще при моемъ отц, оскорбляя каждаго человка, который являлся между нами и нашими наслажденіями. Зачмъ я говорю о временахъ отца? не были ли они также вашимъ временемъ? могу ли я отдлить отъ него его брата-близнеца, сонаслдника и преемника?

— Смерть сдлала это, сказалъ маркизъ.

— И оставила меня, отвчалъ племянникъ:— прикованнымъ къ порядку, страшному для меня, за который я отвчаю, но въ которомъ я не имю власти. Я долженъ исполнить послднее требованіе моей милой матери, я долженъ повиноваться послднему взгляду моей милой матери, которая заклинала меня быть милосердымъ и исправить это, и я напрасно ищу помощи и власти.

— Если вы ихъ ищете во мн, мой племянникъ, сказалъ маркизъ, дотрогиваясь своимъ пальцемъ до его груди — они стояли теперь у камина:— то будьте уврены, что ваши исканія напрасны.

Каждая черта на его прозрачно-блдномъ лиц сжалась съ жестокостью, лукавствомъ, когда онъ стоялъ съ табакеркою въ рук, спокойно смотря на племянника. Онъ дотронулся еще разъ до его груди, какъ-будто палецъ маркиза былъ остріе короткой шпаги, которымъ онъ хотлъ проколоть насквозь, и сказалъ:

— Мой другъ, я умру, продолжая порядокъ, въ которомъ мы живемъ.

Произнеся это, онъ взялъ окончательную щепотку табаку и положилъ табакерку въ карманъ.

— Лучше быть благоразумнымъ, прибавилъ онъ, позвонивъ въ колокольчикъ на стол:— и подчиниться своему жребію. Но, я вижу, вы замечтались, мсь Шарль!

— Это имнье и Франція погибли для меня, сказалъ племянникъ.— Я отказываюсь отъ нихъ.

— Ваши ли он, что вы отказываетесь? Франція, можетъ-быть, но имнье? Конечно, объ этомъ не стоитъ и говорить, но ваше ли оно?

— Употребивъ эти слова, я не имлъ намренія предъявить на него моихъ правъ. Если оно перейдетъ отъ васъ ко мн завтра же…

— Что я надюсь, при моемъ тщеславіи, невроятно.

— Или черезъ двадцать лтъ.

— Вы длаете мн много чести, сказалъ маркизъ:— но все-таки я предпочитаю это предположеніе.

— Я оставлю его и буду жить другимь образомъ, въ другомъ мст. Это небольшая жертва. Имнье это — одна пустыня, исполненная бдствій и разрушенія.

— А! сказалъ маркизъ, оглядывая кругомъ роскошную комнату.

— Да, на глазъ довольно-хорошо, но разсмотрите сущность подъ открытымъ небомъ, при божьемъ свт, и вы увидите, зданіе валится подъ расточительностью, худымъ управленіемъ, притсненіями, долгами, голодомъ, наготою и страданіями.

— А! повторилъ снова маркизъ съ очень-довольнымъ тономъ.

— Если оно будетъ моимъ, я передамъ его въ другія руки, которыя съумютъ лучше меня освободить его (если это возможно) отъ гнетущей тяжести, чтобъ несчастный народъ, привязанный къ нему, задавленный до послдней степени терпнья, страдалъ бы мене, по-крайней-мр, въ новомъ поколніи, но это не для меня. Проклятье лежитъ надъ цлою страною.

— А вы? сказалъ дядя.— Простите мое любопытство, вы намрены жить съ вашею новою философіею?

— Чтобъ жить, я долженъ длать то же, за что когда-нибудь примутся многіе мои соотечественники, даже съ дворянствомъ на плечахъ, я долженъ работать.

— Въ Англіи, напримръ?

— Да, честь фамиліи будетъ спасена мною въ этой стран. Имя не пострадаетъ отъ меня, потому-что я не ношу этого имени.

Звонокъ далъ знать, чтобъ освтили сосднюю спальню. Яркій свтъ проходилъ теперь изъ нея черезъ дверь. Маркизъ смотрлъ въ эту сторону и прислушивался къ удалявшимся шагамъ лакея.

— Англія очень-привлекательна для васъ, хотя ваша жизнь тамъ была не цвтущая, замтилъ имъ, обративъ свое спокойное лицо съ улыбкою на племянника.

— Я вамъ сказалъ уже, что я обязанъ вамъ моею цвтущею жизнью. Какъ бы то ни было, это мое убжище.

— Эти хвастливые англичане говорятъ, что это убжище для многихъ. Вы знаете нашего соотечественника, который также нашелъ тамъ убжище? доктора?

— Да.

— У него есть дочь?

— Да.

— Да, сказалъ маркизъ.— Вы устали. Добрая ночь!

Когда онъ наклонилъ голову самымъ вжливымъ образомъ, на его улыбающемся лиц выражалась особенная таинственность, которую онъ придавалъ своимъ словамъ и которая невольно поражала глаза и уши его племянника. Въ то же время тонкія прямыя очертанія его глазъ, прямыя губы, углубленія на носу приняли выраженіе сарказма, которое было дьявольски-прекрасно.

— Да, повторилъ маркизъ.— Докторъ и у него дочь. Да. Такъ начинается новая философія! Вы устали. Добрая ночь!

Спрашивать это лицо было бы такъ же безполезно, какъ каменныя украшенія снаружи замка. Напрасно глядлъ на него племянникъ, проходя къ двери.

— Добрая ночь! сказалъ дядя.— Я надюсь, къ моему удовольствію, увидть васъ завтра, поутру. Пріятнаго сна! Эй, посвтите племяннику и сожгите племянника съ его памятью, если хотите, прибавилъ онъ про себя прежде, нежели снова позвонилъ въ колокольчикъ и позвалъ лакея въ свою спальню.

Лакей пришелъ и ушелъ. Мсь маркизъ сталь прогуливаться взадъ и впередъ въ своемъ широкомъ шлафрок, приготовляясь ко сну въ эту жаркую, удушливую ночь. Шелестя по комнат, его ноги, обутыя въ мягкія туфли, безъ малйшаго шума ступали по полу, онъ двигался, какъ благовоспитанный тигръ, онъ быль похожъ на заколдованнаго маркиза, который, какъ въ сказк, превращался теперь на урочное время въ тигра или принималъ свою форму.

Онъ ходилъ взадъ и впередъ но своей сладострастной спальн, перебирая отрывочныя воспоминанія послдней дороги, которыя, непрошенныя, представились его уму: медленный подъемъ на гору при восхожденіи солнца, закатъ солнца, спускъ, мельницу, тюрьму на скал, небольшую деревню въ долин, мужиковъ у фонтана и работника, чинившаго дорогу, указывавшаго голубою фуражкою на цпь тормаза подъ каретою. Эта сцена напомнила ему парижскій фонтанъ, небольшой свертокъ, лежавшій на его ступеняхъ, склонившихся надъ нимъ женщинъ и высокаго человка съ поднятыми руками, кричавшаго: ‘мертвъ!’

— Теперь я остылъ, сказалъ мсь маркизъ:— и могу лечь въ постель.

Оставивъ одну горящую свчу на камин, онъ опустилъ тонкія газовыя занавски, и ночь нарушила свою тишину глубокимъ вздохомъ, когда онъ собрался спать.

Каменныя лица, на наружныхъ стнахъ замка, безсознательно глядли на ночной мракъ цлые три часа, цлые три часа лошади стучали въ стойлахъ, у ршотокъ, собаки лаяли, а сова кричала, и крикъ ея совсмъ не былъ похожъ на звуки, приписываемые ей поэтами. Но таковъ уже обычай подобныхъ тварей — никогда не говорить того, что придумали для нихъ люди.

Цлые три часа каменныя лица и львиныя головы на стнахъ замка безсмысленно смотрли на темную ночь. Глубокій мракъ покрывалъ весь ландшафтъ и убаюкивалъ природу. На кладбищ маленькія кочки жалкой травы слились въ одну массу. Изображеніе распятаго Христа могло бы спуститься на землю, и никто бы этого не замтилъ. Въ деревн податные и сборщики податей спали крпко, грезя, можетъ-быть, о пиршествахъ, какъ это обыкновенно бываетъ съ голодными, объ удобствахъ, объ отдых, какъ это также случается съ загнаннымъ рабомъ, съ воломъ, запряженнымъ въ ярмо. Тощіе деревенскіе жители спали крпко и были сыты и свободны.

Фонтанъ въ деревн текъ невидимо, безъ шума, фонтанъ въ замк падалъ также невидимо, безъ шума, и струи ихъ уносились, какъ минуты, скользящія съ пружины времени. Такъ продолжались цлые три часа мрака. Потомъ срая вода заблла на свт и глаза каменныхъ лицъ на замк открылись.

Становилось свтле и свтле, наконецъ солнце коснулось вершинъ неподвижныхъ деревьевъ и облило своими лучами холмъ. Въ этомъ свт вода фонтана въ замк, казалось, превратилась въ кровь и каменныя лица побагровли. Громко раздавалась утренняя псня птицъ, и на разбитомъ подоконник, у большаго окна спальни мсь маркиза, одна маленькая птичка пла изъ всей мочи самую сладкую псенку. Ближайшее каменное лицо смотрло на это съ удивленіемъ и, казалось, съ своимъ открытымъ ртомъ и опущенною челюстью, было поражено ужасомъ.

Солнце взошло теперь, и движеніе началось въ деревн. Окошки хижинъ отворялись, засовы снимались съ старыхъ дверей, и народъ выходилъ, дрожа на прохлад еще свжаго воздуха. Потомъ началась обыкновенная ежедневная работа между деревенскимъ населеніемъ, рдко облегчаемая. Кто шелъ къ фонтану, кто на поле, здсь мужчины и женщины копали и рыли, тамъ мужчины и женщины смотрли за несчастнымъ скотомъ, выгоняли костлявыхъ коровъ на пастбища, какія можно было найдти по сторонамъ большой дороги. Одна или дв фигуры стояли на колняхъ у церкви и предъ распятіемъ, между-тмъ, корова, выжидая конца послднихъ молитвъ, завтракала травой у подножія креста.

Замокъ проснулся позже, какъ и подобало его величію. Онъ просыпался постепенно и положительно. Сначала зардлись одинокія кабаньи копьи и охотничьи ножи, потомъ заблисталъ палашъ, освщенный утреннимъ солнцемъ, вотъ раскрылись двери и окошки, лошади въ стойлахъ смотрли изъ-за плеча на свтъ, и свжесть пахнула въ открытую дверь, листья блистали и шелестили у ршетчатыхъ окошекъ, собаки тянули цпи и подымались надыбы, полныя нетерпнья сорваться съ нея.

Вс эти обыкновенныя случайности принадлежали къ ежедневной жизни, ими начиналось утро. По, конечно, не набатный звонъ въ большой колоколъ замка, не бготня но лстниц, не запыхавшіяся фигуры на терасс, не быстрое сдланье лошадей и ихъ отъздъ?

Какой втеръ донесъ эту суматоху до сдаго работника, чинившаго дороги и уже принявшагося за свое дло на вершин холма, между-тмъ, какъ дневная пища его (ноша не тяжелая) лежала въ свертк, который и воронамъ не стоило клевать, на груд камней? Не птицы ли разнесли слухъ, какъ случайно же сютъ они смена? Какъ бы то ни было, работникъ бжалъ съ горы въ знойное утро, по колни въ пыли, какъ-будто онъ спасалъ свою жизнь, и остановился только достигнувъ фонтана.

Весь народъ въ деревн былъ у фонтана, стоя кругомъ, съ обыкновеннымъ раболпнымъ видомъ, пока перешептываясь, но не обнаруживая другихъ чувствъ, кром мрачнаго любопытства и удивленія. Выгнанныя коровы поспшно были приведены и, привязанныя гд-попало, смотрли безсмысленно или лежали и жевали жвачку. Прислуга замка, почтоваго двора и вс власти, собирающія подати, были вооружены боле или мене и толпились по другую сторону маленькой улицы, повидимому, безъ всякой цли. Работникъ, починявшій дороги, уже усплъ проникнуть до середины группы своихъ пятидесяти друзей и билъ себя по груди своею голубою фуражкою. Что значило все это, что значило также, что мсь Габель вдругъ вскочилъ на лошадь позади верховаго и поскакалъ галопомъ (хотя лошадь несла теперь двойную ношу), олицетворяя нмецкую балладу ‘Ленора’?

Это значило, что въ замк было одно лишнее каменное лицо.

Горгона осмотрла зданіе снова въ прошедшую ночь и прибавила одно необходимое каменное лицо — лицо, котораго она ожидала почти два вка.

Оно лежало на подушк мсь маркиза. Оно было такъ похоже на прекрасную маску, внезапно испуганную, разгнванную и окаменвшую. Въ сердце каменной фигуры, съ нимъ соединенной, былъ воткнутъ ножъ. На рукоятк его находилась полоска бумаги, на которой было написано: ‘Отправь скорй его въ могилу. Это отъ Жака.’

X.
Два общанія.

Прошло много мсяцевъ въ году, и Чарльзъ Дарнэ основался въ Англіи, какъ учитель французскаго языка, свдущій также во французской литератур. Въ наше время онъ былъ бы профессоромъ, но тогда онъ былъ просто преподаватель. Онъ давалъ уроки молодымъ людямъ, которые имли время и охоту изучить живой языкъ, бывшій разговорнымъ языкомъ въ цломъ свт, развивая въ то же время вкусъ къ сокровищамъ мысли и воображенія, составлявшимъ его литературу. Кром-того, онъ могъ писать о нихъ и передавать ихъ чистымъ англійскимъ языкомъ. Такіе учителя были въ то время рдки. Бывшіе князья и будущіе короли еще не примкнули къ этому классу, и разоренное дворянство еще не попало въ повара и плотники. Дарнэ скоро сдлался извстенъ, какъ учитель, необыкновенно-полезный и пріятный для учащихся, и какъ изящный переводчикъ, придававшій своей работ не одно сухое знаніе словаря: онъ встртилъ заслуженное поощреніе. Притомъ, положеніе его отечества, возбуждавшее постоянно возрастающій интересъ, было ему совершенно-извстно. Такимъ-образомъ, при большой настойчивости и неутомимомъ прилежаніи, онъ благоденствовалъ.

Въ Лондон онъ не ожидалъ, что будетъ прогуливаться по вымощеннымъ золотымъ улицамъ, или покоиться на розахъ. Питай онъ такія горячія надежды, онъ не былъ бы и вполовину такъ счастливъ Онъ искалъ работы и нашелъ ее, трудился надъ нею и былъ доволенъ. Вотъ въ чемъ заключалось его благоденствіе.

Часть его времени проходила въ Кембридж, гд онъ читалъ лекціи студентамъ и гд его терпли, какъ контрабандиста, который велъ запрещенный торгъ европейскою литературою, вмсто-того, чтобы открыто, законнымъ образомъ ввозить классическую словесность Греціи и Рима. Остальное время проводилъ онъ въ Лондон.

Теперь вс люди, начиная съ блаженнаго времени вчной эдемской весны и оканчивая нашими днями царства зимы, постоянно сбиваются на одну дорогу — дорогу Чарльза Дарнэ, дорогу любви къ женщин.

Онъ любилъ Люси Манетъ съ самаго часа грозившей ему нкогда погибели. Никогда еще онъ не слышалъ такого сладкаго, любезнаго звука, какъ ея сострадательный голосъ, никогда онъ еще не видалъ такого прекраснаго лица, какъ ея лицо, когда она выходила съ нимъ на очную ставку, на краю его могилы. Но онъ ни разу еще не говорилъ съ нею объ этомъ предмет: убійство въ оставленномъ замк, далеко за волнующимся моремъ, за длинною, длинною пыльною дорогою, совершилось годъ тому назадъ, тяжелый каменный замокъ усплъ обратиться для него въ болзненное сновидніе, и онъ, однакожь, не высказалъ ей ни слова, не открылъ ей состоянія своего сердца.

Это было не безъ причины, онъ зналъ это очень-хорошо. Въ одинъ лтній день, только-что возвратившись въ Лондонъ, посл коллегіальныхъ занятій, онъ отправился въ спокойный уголокъ Сого, желая выискать удобный случай, чтобы открыть свою душу доктору Манету. День подходилъ къ вечеру, и онъ зналъ, что Люси ушла со двора съ миссъ Проссъ.

Онъ нашелъ доктора за чтеніемъ, въ креслахъ, у окошка. Энергія, когда-то поддерживавшая его въ прежнихъ страданіяхъ и увеличивавшая ихъ горечь, постепенно возвратилась къ нему. Онъ былъ опять человкъ энергическій, твердый въ своихъ намреніяхъ, ршительный и сильный въ исполненіи ихъ. Иногда эта возстановленная энергія обнаруживалась порывами, припадками, точно такъ же, какъ и дятельность снова пріобртенныхъ имъ способностей, но эти неровности проявлялись не такъ часто и сглаживались боле и боле.

Онъ учился много, спалъ мало, легко выдерживалъ усталость и всегда былъ одинаково веселъ. Чарльзъ Дарнэ пришелъ къ нему теперь, увидя его, докторъ положилъ книгу и протянулъ къ нему руку.

— Чарльзъ Дарнэ! очень радъ васъ видть. Мы разсчитывали на ваше возвращеніе три или четыре дня тому назадъ. Мистеръ Страйверъ и Сидней Картонъ были здсь вчера и говорили, что вамъ давно пора пріхать.

— Очень обязанъ имъ за ихъ участіе, отвчалъ онъ довольно-холодно, относясь про нихъ, хотя съ горячностью обращаясь къ доктору: — миссъ Манетъ…

— Здорова, сказалъ докторъ, когда тотъ вдругъ остановился:— и ваше возвращеніе обрадуетъ насъ всхъ Она ушла по хозяйству и скоро будетъ домой.

— Докторъ Манетъ, я зналъ, что ея нтъ дома. Я нарочно воспользовался случаемъ, чтобы поговорить съ вами.

Наступило молчаніе.

— Да, сказалъ докторъ, съ замтнымъ принужденіемъ.— Подвиньте вашъ стулъ и будемъ говорить.

Онъ подвинулъ стулъ, но говорить ему, казалось, было не такъ легко.

— Я имлъ счастье, докторъ Манетъ, быть такимъ короткимъ знакомымъ въ вашемъ дом, впродолженіе какихъ-нибудь полутора года, такъ началъ онъ наконецъ:— что, я надюсь, предметъ, котораго я намренъ коснуться, не…

Здсь остановилъ его докторъ, протянувшій руку, чтобы удержать его. Посл нсколькимъ секундъ онъ опустилъ руку и сказалъ:

— Этотъ предметъ — Люси?

— Она.

— Мн тяжело говорить про нее во всякое время. Мн очень-тяжело слышать, когда вы начинаете, Чарльзъ Дарнэ, говорить про нее такимъ тономъ.

— Это тонъ горячаго удивленія, истиннаго почтенія, глубокой любви, докторъ Манетъ! сказалъ онъ почтительно.

Наступило снова молчаніе, пока отецъ не отвтилъ:

— Я врю этому. Я отдаю вамъ полную справедливость, Я врю.

Онъ говорилъ съ такимъ явнымъ принужденіемъ, онъ такъ явно обнаружилъ нежеланіе касаться этого предмета, что Чарльзъ Дарнэ медлилъ.

— Долженъ ли я продолжать?

Снова молчаніе

— Да, продолжайте.

— Вы догадываетесь, что я намренъ сказать, хотя вы не можете знать, какъ отъ души я говорю, какъ глубоко я чувствую, не зная тайны моего сердца, всхъ надеждъ, опасеній, желаній, переполнившихъ его. Любезный докторъ! я люблю вашу дочь, страстно, горячо, искренно, до обожанія. Если истинная любовь когда-нибудь существовала на этомъ свт, я люблю ее этою любовію. Вы сами любили. Пусть заговоритъ за меня ваша прежняя любовь!

Докторъ сидлъ съ отвернувшимся отъ него лицомъ, устремивъ глаза на полъ. При послднихъ словахъ, онъ снова поспшно протянулъ руку и закричалъ:

— Не это только! Оставьте это! Молю васъ, этого не вспоминайте!

Этотъ крикъ былъ такъ похожъ на стонъ физической боли, что онъ звучалъ еще долго въ ушахъ Чарльза Дарнэ. Рука доктора осталась протянутою, какъ-будто умоляла, чтобы онъ не продолжалъ. Дарнэ такъ понялъ это и молчалъ.

— Прошу васъ простить меня, сказалъ докторъ, посл нсколькихъ минутъ, покорнымъ тономъ.— Я не сомнваюсь, вы любите Люси Довольны ли вы этимъ?

Онъ повернулся къ нему на своемъ кресл, но не смотрлъ на него, не подымалъ даже глазъ. Его подбородокъ опустился на руку и блые волосы закрывали лицо.

— Вы говорили съ Люси?

— Нтъ.

— И не писали ей?

— Никогда.

— Это было бы невеликодушно съ моей стороны не признать въ вашемъ самоотверженіи уваженія къ ея отцу. Ея отецъ благодаритъ васъ.

Онъ протянулъ ему руку, но его глаза не слдовали за нею.

— Я знаю, сказалъ Дарнэ почтительно: — могу ли я не знать, докторъ Манетъ, я, который вижу васъ вмст каждый день почти, что между вами и миссъ Манетъ такая необыкновенная, такая трогательная любовь, которая развилась совершенно при особенныхъ обстоятельствахъ, которая ничего не иметъ подобнаго даже съ привязанностью между отцомъ и ребенкомъ. Я знаю, докторъ Манетъ, какъ я могу этого не знать, что вмст съ любовью и долгомъ дочери, которая сдлалась женщиною, въ ея сердц соединяются къ вамъ еще любовь и довріе дтское. Я знаю, она была безъ отца въ дтств, и она предалась вамъ со всмъ постоянствомъ, со всею горячностью ея настоящаго возраста и съ привязанностью, доврчивостью раннихъ лтъ, когда вы для нея не существовали. Я знаю очень-хорошо, если бы вы даже были возвращены ей съ того свта, то и тогда едва-ли бы вы были боле священны для нея, нежели теперь. Я знаю, когда она припадаетъ къ вамъ, васъ обнимаютъ руки ребенка, двушки и женщины, я знаю, что, любя васъ, она любитъ, видитъ васъ въ вашей молодости, любитъ свою несчастную мать, любитъ васъ среди вашихъ страшныхъ испытаній и счастливаго возврата къ жизни. Я все это узналъ съ-тхъ-поръ, какъ и узналъ васъ и вашъ домъ.

Отецъ молчалъ, склонивъ лицо внизъ. Онъ дышалъ быстре, но задерживалъ вс признаки волненія.

— Любезный докторъ Манетъ! зная все это, видя васъ и ее, среди лучей этого священнаго сіянія, я терплъ и терплъ, пока доставало человческой силы. Я чувствовалъ и даже теперь чувствую, что моя любовь, даже моя любовь, будетъ нечистое прикосновеніе между вами. Но я люблю ее, небо свидтель, что я люблю ее!

— Я врю, отвчалъ отецъ печальна: — я думалъ объ этомъ прежде. Я врю.

— Но не думайте, сказалъ Дарнэ, которому чудился упрекъ въ его печальномъ голос: — чтобы я ршился вамъ высказать хотя одно слово, если бы, при моей счастливой судьб, ей суждено было сдлаться моею женою, а я долженъ былъ разлучить васъ съ нею. Я знаю, что это невозможно, но я знаю также, что это низко. Если бы когда-нибудь, даже въ отдаленное будущее, подобная мысль запала въ мою голову, закралась въ мое сердце, я не осмлился бы теперь прикоснуться къ вашей почтенной рук.

И, говоря это, онъ взялъ его за руку.

— Нтъ, любезный докторъ Манетъ, я добровольный изгнанникъ изъ Франціи, какъ и вы, угнетенія, бдствія, безпорядки заставили меня удалиться оттуда, какъ и васъ, какъ и вы, я стараюсь жить своими трудами, въ полной надежд на счастливое время, я ищу только раздлить съ вами судьбу, быть третьимъ въ вашей жизни, въ вашей семь и остаться вамъ врнымъ до гроба. Я являюсь не для-того, чтобы раздлить съ Люси ея права дочери, быть вашимъ спутникомъ, другомъ, но чтобы помочь ей, чтобы еще тсне ее привязать къ вамъ, если это возможно.

Онъ прикасался еще руки отца. Отвчая на-минуту его пожатію, отецъ положилъ свои руки на ручки креселъ и поднялъ глаза вверхъ въ первый разъ еще съ самаго начала бесды. Лицо его явно выражало борьбу — борьбу съ этимъ случайнымъ взглядомъ, указывавшимъ темныя сомннія и ужасъ.

— Вы говорите съ такимъ чувствомъ, съ такимъ благородствомъ, Чарльзъ Дарнэ, что я благодарю васъ отъ сердца, и открою вамъ мое сердце… да, почти такъ. Имете ли вы поводъ думать, что Люси любитъ васъ?

— Никакого, пока никакого.

— Цль вашей откровенности, конечно, сейчасъ же убдиться въ этомъ, съ моего согласія?

— Не совсмъ. Я не могу надяться достигнуть этого впродолженіе цлыхъ недль, и я могу (справедливо или нтъ) надяться на это завтра же.

— Ищете вы какого-нибудь указанія отъ меня?

— Я не требую никакого. Но, я полагалъ, вы могли бы мн дать его, еслибъ вы считали себя въ-прав.

— Хотите ли вы какого-нибудь общанія отъ меня?

— Да.

— Какого же?

— Я очень-хорошо понимаю, что безъ васъ я не могу имть никакой надежды. Я очень-хорошо понимаю, что если бы даже я занималъ мсто въ невинномъ сердц миссъ Манетъ, не думайте, что я бы смлъ предполагать это: меня бы вытснила изъ него ея любовь къ отцу.

— Если это такъ, то вы видите съ другой стороны, что это предполагаетъ?

— Я понимаю также хорошо, что слово отца, сказанное въ пользу какого бы то ни было искателя, будетъ имть для нея боле вса, нежели ея собственное чувство и цлый свтъ.— И по этой причин, докторъ Манетъ, сказалъ Дарнэ скромно, но твердо: — я не попрошу у васъ этого слова, чтобы спасти даже мою жизнь

— Я въ этомъ увренъ, Чарльзъ Дарнэ: тсная любовь ведетъ за собою тайны, точно такъ же, какъ и крайняя вражда, въ первомъ случа только эти тайны гонки, нжны, и ихъ трудно проникнуть. Въ этомъ одномъ отношеніи моя дочь Люси тайна для меня: я не угадываю положенія ея сердца.

— Могу ли я спросить васъ, не думаете ли вы, что у нея есть…

Онъ медлилъ, отецъ докончилъ фразу.

— Другіе искатели?

— Да, я это хотлъ сказать.

Отецъ подумалъ нсколько, прежде, нежели отвтилъ:

— Вы сами встрчали здсь мистера Картона. Мистеръ Страйверъ также здсь бываетъ иногда. Если есть искатели, то это который-нибудь изъ нихъ.

— Или оба? сказалъ Дарнэ.

— Я не думалъ, чтобы оба, я бы не подумалъ даже, чтобы который-нибудь изъ нихъ. Вы требовали общанія отъ меня. Скажите мн, какое это?

— Это, если миссъ Манетъ когда-нибудь съ своей стороны откроетъ вамъ свою душу, какъ я теперь, то вы поручитесь ей въ моихъ словахъ, поручитесь, что вы врите имъ. Я надюсь, вы хорошаго мннія обо мн, чтобы у потребить ваше вліяніе противъ меня. Я не говорю ни слова, что здсь дло идетъ о моей судьб, но вотъ чего я прошу. Я готовъ исполнить сейчасъ же условіе, на которомъ я прошу этого и которое вы имете полное право требовать.

— Я общаю, сказалъ докторъ:— безъ всякаго условія. Я врю, ваши намренія совершенно, подлинно таковы, какими вы ихъ представили. Я увренъ, ваши намренія — упрочить, не ослабить связи между мною и другою половиною меня, которая мн дороже, нежели я самъ. Если когда-нибудь она мн скажетъ, что вы необходимы для ея полнаго счастія, а вамъ отдамъ ее. Если бы были, Чарльзъ Дарнэ, если бы были…

Молодой человкъ взялъ его руку съ благодарностью. Ихъ руки были соединены, пока докторъ говорилъ.

— Какія-нибудь фантазіи, какія-нибудь причины, какія-нибудь догадки, что бы то ни было, новое или старое, противъ человка, котораго она истинно любитъ, и на немъ не лежитъ прямой отвтственности за нихъ, ради ея он будутъ забыты. Она для меня все, боле, чмъ состраданіе, боле, чмъ несправедливость, боле, чмъ… Ну! это пустыя рчи.

Онъ такъ странно вдругъ перешелъ къ молчанію, его взглядъ такъ странно остановился, когда онъ пересталъ говорить, что Дарнэ почувствовалъ, его собственная рука похолодла въ рук доктора, который медленно высвободилъ ее.

— Вы что-то говорили мн, сказалъ докторъ Манетъ, теперь улыбаясь.— Что вы говорили мн?

Онъ не зналъ, что отвчать, пока не вспомнилъ, что онъ говорилъ объ условіи. Онъ былъ очень доволенъ, что оно пришло ему въ голову, и онъ отвтилъ:

— За ваше довріе я долженъ заплатить вамъ полнымъ довріемъ съ моей стороны. Мое теперешнее имя, хотя это слегка измненное имя моей матери, не есть мое настоящее имя, какъ вы припомните, я вамъ хотлъ сказать его и также, почему я теперь въ Англіи.

— Остановитесь! сказалъ докторъ изъ Бове.

— Я этого хотлъ, чтобы еще боле заслужить ваше довріе, чтобы не имть отъ васъ никакой тайны.

— Стой!

Въ одну минуту докторъ приложилъ свои руки къ ушамъ, въ другую минуту онъ об руки приложилъ къ губамъ Дарнэ.

— Скажите его мн, когда я васъ спрошу, не теперь. Если вы будете счастливы въ вашемъ исканіи, если Люси полюбитъ васъ, вы мн его скажете въ день вашей свадьбы. Общаете ли вы мн?

— Охотно.

— Дайте мн вашу руку. Сейчасъ она придетъ домой, и лучше, если она не увидитъ насъ сегодня вмст. Ступайте. Богъ да благословитъ васъ!

——

Уже было темно, когда Чарльзъ Дарнэ оставилъ его, прошелъ часъ — сдлалось еще темне, когда Люси возвратилась домой. Она поспшно вошла одна въ комнату, миссъ Проссъ отправилась прямо наверхъ. Къ удивленію Люси, кресло отца было пусто.

— Отецъ! позвала она его: — милый папа!

Отвта не было, но она слышала тихій стукъ молотка въ его спальн. Быстро она прошла черезъ сосднюю комнату, заглянула въ его дверь и бросилась назадъ въ испуг. Кровь застыла въ ней, и она повторяла съ плачемъ:

— Что я буду длать! что я буду длать!

Ея неизвстность продолжалась только одну минуту. Она кинулась назадъ, постучала въ его дверь и нжно позвала его. Шумъ остановился при звук ея голоса, онъ вышелъ къ ней, и они долго ходили взадъ и впередъ.

Позже она встала съ постели и сошла внизъ, чтобы посмотрть, какъ онъ спалъ. Онъ спалъ тяжело, и подносъ съ башмачнымъ инструментомъ и старая неконченная работа оставались въ прежнемъ положеніи.

XI.
Другая картина.

— Сидней, говорилъ мистеръ Страйверъ въ ту же ночь или въ то же утро своему шакалу: — разведите-ка вторую чашу пунша. У меня что-то есть вамъ сказать.

Сидней работалъ въ два пріема и въ эту ночь, и въ прошедшую ночь, и въ предшествовавшую ей ночь, и нсколько еще добрыхъ ночей къ ряду, усердно расчищая бумаги мистера Страйвера, передъ наступленіемъ продолжительной вакаціи. Расчистка была наконецъ кончена. Онъ усплъ нагнать везд, гд отсталъ Страйверъ, все было спущено, въ ожиданіи наступленія ноября, который приносилъ съ туманами воздушными туманы юридическіе, приносилъ новый матеріалъ для размола.

Сидней былъ не живе и не трезве при такой работ. Ему требовалось вдвое-боле мокрыхъ полотенецъ, чтобы выдержать ночь, и соотвтствующее лишнее количество вина предшествовало процесу приложенія ихъ. Онъ былъ теперь въ очень-плохомъ положеніи, снимая свою чалму и бросая ее въ тазъ, въ которомъ онъ уже нсколько разъ ее мочилъ впродолженіе послднихъ шести часовъ.

— Разводите вы другую чашу пунша? сказалъ могучій Страйверъ, подпершись руками въ бока и смотря вокругъ съ дивана, на которомъ онъ лежалъ на спин.

— Ну! я вамъ скажу такую вещь, которая удивитъ васъ и посл которой вы, можетъ-быть, подумаете, что я не такъ хитеръ, какъ вы полагаете. Я намренъ жениться.

— Право?

— Да. И не на деньгахъ. Что вы на это скажете?

— Я не расположенъ говорить много. Кто она?

— Угадайте.

— Знаю я ее?

— Угадайте.

— Я не намренъ играхъ въ загадки въ пять часовъ утра, когда мозги мои жарятся и свистятъ въ голов. Если хотите, чтобы я угадалъ, такъ позовите меня обдать.

— Хорошо, я вамъ скажу, сказалъ Страйверъ, постепенно подымаясь на диван.— Сидней! я отчаяваюсь, чтобы вы поняли меня: вы такой безчувственный песъ.

— А вы? отвчалъ Сидней, занятый приготовленіемъ пунша.— У васъ такая чувствительная и поэтическая душа.

— Ну! возразилъ Страйверъ съ хохотомъ: — я хотя и не имю претензій на романическую душу (надюсь, я не такъ глупъ), но все-таки пока я понжне васъ.

— Вы думаете только, что вы счастливе меня.

— Я этого не думаю. Я думаю, что во мн боле, боле…

— Скажемъ: волокитства. Вы пріискиваете слова, подхватилъ Картонъ.

— Пожалуй! Скажемъ: волокитства. Моя мысль, что я человкъ, который боле старается быть пріятнымъ, говорилъ Страйверъ, нахальничая передъ своимъ другомъ, продолжавшимъ длать пуншъ:— который боле заботится о томъ, чтобы быть пріятнымъ въ женскомъ обществ, нежели вы.

— Продолжайте, сказалъ Сидней Картонъ.

— Нтъ, прежде, чмъ я пойду дале, говорилъ Страйверъ, дерзко покачивая своею головою:— мы поршимъ съ вами еще этотъ вопросъ. Вы бывали въ дом доктора Макета столько же разъ, сколько и и, если еще не чаще. Помилуйте, да я стыдился за вашу нелюдимость! Вы вели себя тамъ постоянно дикаремъ, словно битая собака. Мн стыдно бывало за васъ, Сидней!

— Адвокату, какъ вы, очень-полезно стыдиться хоть чего-нибудь, отвчалъ Сидней: — вы должны быть обязаны мн.

— Такъ вы не отдлаетесь отъ меня, возразилъ Страйверъ, рубя теперь съ-плеча:— нтъ, Сидней, моя обязанность сказать вамъ, и я скажу вамъ въ лицо, для вашего же добра — вы чортъ знаетъ какой нескладный собесдникъ въ этомъ обществ. Вы просто непріятный человкъ.

Сидней проглотилъ стаканъ пунша, только-что имъ приготовленнаго, и захохоталъ.

— Посмотрите на меня, сказалъ Страйверъ, выправляясь:— я мене васъ нуждаюсь быть пріятнымъ, при моихъ независимыхъ обстоятельствахъ. Зачмъ же я это длаю?

— Я никогда еще этого не видлъ, пробормоталъ Сидней.

— Я это длаю потому, что этого требуетъ политика, я длаю это по принципу. И посмотрите на меня: я подвигаюсь.

— Вы не подвигаетесь съ вашимъ разсказомъ о вашихъ супружескихъ намреніяхъ, отвчалъ Картонъ съ беззаботнымъ видомъ.— Я бы желалъ, чтобы вы не отдалялись отъ предмета. Что до меня, поймете ли вы когда-нибудь, что я неисправимъ?

Онъ сдлалъ этотъ вопросъ съ видомъ нкотораго презрнія.

— Вы не должны быть неисправимы, былъ отвтъ его друга, переданный далеко не нжнымъ тономъ.

— Я бы не долженъ и вовсе существовать, сколько я знаю, сказалъ Сидней Картонъ.— Но кто же особа?

— Пусть же мое объявленіе не тревожитъ васъ, Сидней, сказалъ мистеръ Страйверъ, приготовляясь съ видимымъ дружелюбіемъ къ открытію:— потому-что, я знаю, вы и вполовину не думаете того, что говорите, и если думаете, то въ этомъ еще нтъ большой важности. Я длаю это коротенькое предисловіе потому, что вы разъ отнеслись при мн о молодой особ довольно-оскорбительно.

— Я?

— Конечно, и въ этихъ самыхъ комнатахъ.

Сидней Картонъ посмотрлъ на свой пуншъ, посмотрлъ на своего снисходительнаго друга, выпилъ пуншъ и еще разъ взглянулъ на снисходительнаго друга.

— Вы разъ назвали молодую особу золотоволосою куклою. Молодая особа — миссъ Манетъ. Будь вы человкъ чувствительный, деликатный, я могъ бы оскорбиться такимъ названіемъ. По въ васъ ршительно недостаетъ этихъ качествъ, и я не досадую на васъ за это выраженіе, точно такъ же, какъ меня не могло бы разсердить мнніе о моей картин человка, несочувствующаго живописи, мнніе о моей музык человка, неимющаго музыкальнаго уха.

Сидней Картонъ лилъ въ себя пуншъ, глоталъ стаканъ за стаканомъ, продолжая смотрть на своего друга.

— Теперь вы все знаете, Сидъ, сказалъ Сграйверъ.— Я не хлопочу о состояніи — она очаровательное созданіе — и я ршился ей понравиться. Говоря вообще, я думаю, я могу понравиться. Она найдетъ во мн человка уже съ порядочнымъ состояніемъ, человка, быстро подымающагося, человка отличившагося: для нея это просто счастіе, и она заслуживаетъ счастія. Вы удивлены?

Картонъ, продолжая пить пуншъ, отвчалъ:

— Чему тутъ удивляться?

— Вы одобряете?

Картонъ, все еще продолжая пить пуншъ, отвчалъ:

— Отчего же мн не одобрить?

— Хорошо, сказалъ его другъ Сграйверъ: — вы приняли это легче, нежели я воображалъ, вы мене разсчетливы, для моей пользы, нежели я предполагалъ, хотя, я увренъ, вы должны были узнать къ этому времени, что вашъ старый однокашникъ — человкъ съ довольно-твердою волею. Да, Сидней, мн надоло эта одна и та же жизнь. Я чувствую, какъ пріятно человку имть свой домъ, когда есть желаніе идти въ него (когда же нтъ желанія, можно и не идти), Я чувствую, миссъ Манетъ не уронитъ себя ни въ какомъ положеніи и всегда поддержитъ мою честь. Такъ я и ршился. Теперь, Сидней, старый товарищъ, я хочу сказать вамъ нсколько словъ о вашей будущности. Вы знаете, вы на худой дорог., право, вы на худой дорог. Вы не понимаете цны въ деньгахъ, живете вы шибко, и васъ сшибетъ въ одинъ прекрасный день, и сдлаетесь вы больны и обнищаете. Право, вамъ нехудо подумать о няньк.

Покровительство, съ которымъ онъ это говорилъ, придавало ему вдвое роста и длало его вчетверо оскорбительне.

— Дайте же мн посовтовать вамъ, продолжалъ Страйверъ: — вглядться въ эту будущность. Я посмотрлъ на нее съ моей точки, вы на нее посмотрите съ вашей точки. Женитесь. Запаситесь кмъ-нибудь, кто бы ухаживалъ за вами. Что такое, что вы не находите удовольствія въ женскомъ обществ, не имете для него ни смысла, ни такта! Возьмите себ кого-нибудь. Возьмите какую-нибудь порядочную женщину съ небольшимъ состояніемъ, какую-нибудь хозяйку, которая отдаетъ комнатки внаймы и беретъ къ себ на хлбы, и женитесь на ней на случай ненастья. Эта штука будетъ именно по васъ. Подумайте-ка, Сидней!

— Я подумаю, сказалъ Сидней.

XII.
Деликатный человкъ.

Мистеръ Страйверъ, положивъ въ ум своемъ великодушно осчастливить дочь доктора, ршился объявить ей о предстоящемъ счастьи до своего отбытія изъ Лондона, на время длинной вакаціи. Обсудивъ въ голов этотъ предметъ, онъ пришелъ къ заключенію, что всего благоразумне покончить предварительныя статьи и, когда они могутъ на свобод поршить, предложить ли ей свою руку за недлю, или за дв до ‘михайловскаго срока’, или во время короткой рождественской вакаціи, передъ ‘веселымъ срокомъ’.

Что касается врности своего дла, то онъ не имлъ ни малйшаго въ немъ сомннія, окончательный приговоръ для него былъ совершенно-ясенъ. Развивая его передъ жюри на основаніяхъ житейскихъ, матеріальныхъ, единственные аргументы, которые стоитъ принять во вниманіе, онъ видлъ, дло было ясно, оно не имла ни одной слабой стороны. Онъ самъ являлся защитникомъ истца, его выводы были неопровержимы, адвокату обвиненнаго оставалось только положить оружіе, жюри даже не повернулись для обсужденія приговора. И, посл такого юридическаго обслдованія, Страйверъ, королевскій стряпчій, совершенно удовольствовался, что ясне дло быть не можетъ.

Согласно съ этимъ ршеніемъ, мистеръ Страйверъ въ начал длинной вакаціи формально предложилъ миссъ Манетъ хать съ нимъ въ Воксалъ, потомъ въ Рансли {Публичное гулянье въ род воксала.}, когда это предложеніе было отвергнуто, но когда и на то не послдовало согласія, ему оставалось только лично представиться въ Сого и объявить тамъ свои благородныя намренія.

Итакъ, мистеръ Страйверъ отправился въ Сого на-проломъ, плечо впередъ, изъ Темпля, надъ которымъ только-что поднималась заря длинной вакаціи. Каждый, кто увидлъ бы его, какъ онъ подавался впередъ въ направленіи къ Сого, хотя нога его еще оставалась у темпльской Заставы, возл церкви св. Дунстана, прокладывая себ блестящій путь, вдоль тротуара, къ величайшей тревог слабыхъ смертныхъ, могъ бы убдиться, какъ безопасна и какъ тверда его судьба.

Дорога его проходила мимо тельсонова банка. Онъ былъ его вкладчикомъ. Онъ зналъ въ немъ мистера Лори, который былъ искреннимъ другомъ Манетовъ, почему пришло въ голову зайдти въ банкъ и открыть мистеру Лори, какое счастье озарило горизонтъ Сого. Итакъ, мистеръ Страйверъ толкнулъ тоскливую дверь, споткнулся на двухъ ступенькахъ, прошелъ мимо двухъ древнихъ кассировъ и пробился въ заплесневлый чуланъ, гд мистеръ Лори сидлъ за книгами, разграфленными для цифръ. Перпендикулярныя желзныя полосы защищали его окошко, какъ-будто оно было также разлиновано для цифръ. Короче, подъ цлымъ небомъ ничего не существовало, кром суммъ.

— Галло! сказалъ Страйверъ.— Какъ вы поживаете? Надюсь, вы здоровы?

Мистеръ Страйверъ былъ, повидимому, всегда слишкомъ-великъ для каждаго мста Это была одна изъ его особенностей. Онъ былъ такъ огроменъ для тельсонова банка, что старые конторщики въ отдаленныхъ углахъ смотрли на него съ видомъ самаго убдительнаго протеста, какъ-будто онъ прижалъ ихъ къ стн. Самая фирма, великолпно читавшая газету въ отдаленной перспектив, наклонилась съ большимъ неудовольствіемъ, какъ-будто мистеръ Страйверъ ударился лбомъ въ его жилетъ, преисполненный таинственности.

Скромный мистеръ Лори отвчалъ такимъ точно тономъ голоса, который бы онъ присовтовалъ при подобныхъ обстоятельствахъ.

— Какъ поживаете вы, мистеръ Страйверъ? Какъ поживаете вы, сэръ? и потрясъ его руку.

Это движеніе имло также одну особенность, всегда обнаруживавшуюся, когда конторщики тельсонова банка пожимали руки его вкладчикамъ въ присутствіи фирмы. Они это длали съ необыкновеннымъ самоотверженіемъ, какъ-будто но довренности отъ Тельсона и Коми.

— Могу ли я быть чмъ-нибудь вамъ полезенъ, мистеръ Страйверъ? спросилъ мистеръ Лори, въ характер дловаго человка.

— Нтъ, благодарю васъ: это визитъ дружескій, собственно къ вамъ, мистеръ Лори, я зашелъ къ вамъ на пару словъ.

— А! въ-самомъ-дл? сказалъ мистеръ Аори, наклоняя свое ухо и приподымая глазъ на фирму, сидвшую въ отдаленіи.

— Я намренъ, сказалъ мистеръ Страйверъ, облокачиваясь конфиденціально на бюро — бюро было двойное, но для него и наполовину но было мста: — я намренъ сдлать предложеніе вашему милому другу миссъ Манетъ, мистеръ Лори!

— Господи помилуй! воскликнулъ мистеръ Лири, потирая свой подбородокъ и посматривая сомнительно на своего постителя.

— Господи помилуй! повторилъ Страйверъ, отодвигаясь назадъ.— Господи помилуй васъ, сэръ! Что вы разумете подъ этимъ, мистеръ Лори?

— Я разумю? отвчали мистеръ Лори.— Я думаю, конечно, какъ другъ, вполн сознавая цну вашихъ намреній, которыя вамъ длаютъ честь — короче, я думаю, все, что вамъ угодно. Но, право, вы должны знать, мистеръ Страйверъ — мистеръ Лори остановился и показалъ на него головою необыкновенно-странно, какъ-будто онъ принужденъ былъ внутренно прибавить противъ воли:— вы должны знать, что вы очень, слишкомъ-громадны!

— Ну! сказалъ мистеръ Страйверъ, задорно ударивъ но бюро кулакомъ и пяля глаза еще шире.— Будь я повшенъ, если я понимаю васъ, мистеръ Лори!

Мистеръ Лори поправилъ свой парикъ у ушей, для большаго вразумленія, и грызъ перо.

— Чортъ побери все, сэръ! сказалъ Страйверъ, пяля на него глаза.— Что же, я не гожусь?

— Помилуй Господи! Конечно, годитесь! сказалъ мистеръ Лори.— Безъ-сомннія, годитесь, если я это говорю.

— Разв мое положеніе нехорошо? спросилъ Страйверъ.

— О! что до вашего положенія, то, конечно, оно превосходно, сказалъ мистеръ Лори.

— И иду впередъ?

— Опять, кто можетъ сомнваться, что вы идете впередъ? сказалъ мистеръ Лори, совершенно-довольный случаю еще разъ согласиться.

— Что же у васъ тамъ засло въ голов, мистеръ Лори? сказалъ мистеръ Страйверъ, видимо упавшій духомъ.

— Пожалуй, я… Вы идете туда теперь же? спросилъ мистеръ Лори.

— Прямо! сказалъ Страйверъ, ударивъ кулакомъ по бюро,

— На вашемъ мст я бы не пошелъ.

— Почему? сказалъ Страйверъ.— Нтъ, теперь вы отъ меня не отдлаетесь, продолжалъ онъ, юридически грозя ему пальцемъ.— Вы человкъ дловой: вы обязаны на все имть причины. Скажите же, почему бы вы не пошли?

— Потому, сказалъ мистеръ Лори:— что я не пошелъ бы съ такими намреніями, еслибъ не былъ совершенно увренъ въ успх.

— Будь я проклятъ! сказалъ Страйверъ.— Но это выше всего!

Мистеръ Лори взглянулъ на отдаленную фирму и потомъ на разсерженнаго Страйвера.

— Вотъ вамъ дловой человкъ, человкъ зрлыхъ лтъ, человкъ опытный и еще вдобавокъ, сказалъ Страйверъ: — согласившись со мною на вс поводы къ успху, онъ говорить, что я не имю причины надяться на успхъ, говоритъ это съ головою на плечахъ!

Мистеръ Страйверъ особенно налегъ на послднее слово, какъ-будто это было гораздо-мене-удивительно, еслибъ у мистера Лори не было головы.

— Когда я говорю объ успх, я говорю объ успх въ глазахъ молодой особы, когда я говорю о причинахъ и поводахъ къ вроятности такого успха, я все-таки говорю о причинахъ и поводахъ, которые обезпечиваютъ этотъ успхъ въ глазахъ молодой особы. Молодая особа, сэръ, сказалъ мистеръ Лори, нжно трепля Страйвера по рук: — молодая особа, молодая особа прежде всего.

— Такъ вы хотите мн сказать, мистеръ Лори, проговорилъ Страйверъ, выпятивъ свои локти:— что, по вашему здравому мннію, молодая особа, о которой идетъ дло, дура и привередница?

— Не совсмъ такъ. Я хочу сказать вамъ, мистеръ Страйверъ, отвчалъ мистеръ Лори, покраснвъ:— что я не намренъ слышать неуважительнаго отзыва о молодой особ ни отъ кого, и что еслибъ мн былъ извстенъ, чего я не надюсь, грубіянъ, наглецъ, который бы у этого бюро сталъ говорить съ неуваженіемъ объ этой молодой особ, то даже самые Тельсоны не остановили бы меня ему высказать открыто моего мннія.

Необходимость сердиться вполголоса привела кровяные сосуды мистера Страйвера въ очень-опасное положеніе, когда теперь пришла его очередь сердиться. Вены мистера Лори, хотя обыкновенно кровь обращалась въ немъ очень-методически, находились также не въ лучшемъ состояніи.

— Вотъ что я вамъ хочу сказать, сэръ, отвчалъ мистеръ Лори:— прошу же васъ, не ошибайтесь въ моихъ намреніяхъ.

Мистеръ Страйверъ пососалъ конецъ линейки и потомъ всталъ, напвая сквозь зубы псенку, отъ которой у него, вроятно, поднялась зубная боль. Онъ прервалъ наконецъ неловкое молчаніе, говоря:

— Для меня это совершенная новость, мистеръ Лори! Вы ршительно не совтуете мн идти въ Сото и сдлать предложеніе, мн, Страйверу, королевскому адвокату?

— Спрашиваете вы моего совта, мистеръ Страйверъ?

— Да.

— Очень-хорошо. Въ такомъ случа я вамъ даю его. Вы его повторили совершенно-точно.

— И все, что я могу сказать, отвчалъ Страйверъ, съ обиженнымъ хохотомъ:— что это… ха, ха!… это превосходитъ все прошедшее, настоящее и будущее.

— Теперь поймите меня, продолжалъ мистеръ Лори.— Какъ человкъ дловой, я не имю никакого нрава говорить что-нибудь объ этомъ предмет, потому-что, какъ дловой человкъ, я ничего не знаю объ немъ. Но я говорилъ, какъ человкъ старый, который носилъ на рукахъ миссъ Манетъ, который былъ всегда врнымъ другомъ миссъ Манетъ и ея отца, который чувствуетъ большую пріязнь къ нимъ обоимъ. Припомните, я не искалъ вашей откровенности. И вы еще думаете, что я неправъ?

— Нтъ! сказалъ Страйверъ, насвиставая.— Я только не могу видть здраваго смысла въ третьемъ лиц. Я нахожу только смыслъ въ одномъ себ. Я предполагалъ его у нкоторой особы, по вы предполагаете тамъ одни пустячки, бутербротную манежность. Для меня это новость, но, я думаю, вы справедливы.

— Что я предполагаю, мистеръ Страйверъ, я предполагаю за себя, и поймите меня, сэръ, сказалъ мистеръ Лори, вдругъ покраснвъ:— я не позволю никому, даже Тельсонамъ, быть судьею въ этомъ случа.

— А! прошу вашего прощенія, сказалъ Страйверъ.

— Извольте. Благодарю васъ. Ну, мистеръ Страйверъ, я хотлъ еще сказать, для васъ, можетъ-быть, непріятно, если вы найдете, что вы ошиблись, для доктора, можетъ-быть, непріятно высказаться передъ вами, это, можетъ-быть, также непріятно для миссъ Манетъ. Вы знаете, въ какихъ отношеніяхъ я имю честь, имю удовольствіе находиться съ ихъ семействомъ. Если вамъ угодно, я возьму на себя, нисколько не подводя васъ, не представляя васъ, подкрпить мой совтъ боле точнымъ наблюденіемъ и здравымъ обсужденіемъ. Если вы останетесь недовольны имъ, испытайте тогда сами, если же, напротивъ, вы будете совершенно удовлетворены и мои сомннія подтвердятся, то это избавятъ об стороны отъ непріятностей, которыя все-таки лучше обойдти. Что вы на это скажете?

— Какъ долго вы продержите меня въ город?

— О! Это возьметъ нсколько часовъ. Я могу пойдти въ Сого сегодня вечеромъ и потомъ зайдти на вашу квартиру.

— Въ такомъ случа да, сказалъ Страйверъ:— я не пойду туда теперь. Я не порю еще такой горячки. Такъ да, и сегодня вечеромъ, я ожидаю, вы зайдете ко мн. Добрый день.

И мистеръ Страйверъ повернулся и вылетлъ изъ банка съ такимъ вихремъ, что два древніе конторщика, кланявшіеся ему изъ-за своихъ прилавковъ, едва могли удержаться на ногахъ. Эти почтенные слабые старички постоянно кланялись всмъ постителямъ, про нихъ обыкновенно говорили, что они, провожая поклонами уходящаго, все продолжали кланяться на пустое мсто, пока не появлялось на немъ новое лицо.

Адвокатъ былъ довольно-проницателенъ и угадалъ, что банкиръ не высказалъ бы такъ прямо своего мннія, если бы онъ внутренно не опирался на совершенно-положительную увренность. Хотя онъ вовсе не приготовлялся къ такой пилюл, однакожъ онъ проглотилъ ее, ‘и теперь’ сказалъ мистеръ Страйверъ, потрясая свой юридическій палецъ на Темпль вообще: ‘единственный выходъ для меня — совершенно сбить ихъ съ толку.’

Это была своего рода задача для тактика Ольдъ-Бэле, и онъ нашелъ въ ней большое утшеніе. ‘Нтъ, молодая особа, вамъ не одурачить меня’ сказалъ мистеръ Страйверъ ‘я одурачу васъ.’

И вотъ, когда мистеръ Лори пришелъ къ нему поздно вечеромъ въ десять часовъ, мистеръ Страйверъ, съ намреніемъ зарывшись въ книги и бумаги, казалось, не имлъ ни малйшаго помысла о предмет утренняго разговора. Онъ, повидимому, даже удивился приходу мистера Лори и оставался совершенно углубленнымъ въ свои занятія.

— Ну! сказалъ добродушный посланникъ, напрасно старавшійся впродолженіе цлаго часа навести его на предметъ: — я былъ въ Сого.

— Въ Сого? повторилъ Страйверъ хладнокровно:— Ахъ, да! О чемъ же я это думаю!

— И теперь я не сомнваюсь, сказалъ мистеръ Лори:— что я былъ совершенно справедливъ въ нашемъ разговор съ вами по-утру. Мое мнніе ршительно подтвердилось, и я повторяю мой совтъ.

— Увряю васъ, отвчалъ мистеръ Страйверъ, самымъ дружелюбнымъ тономъ:— я очень жалю объ этомъ для васъ, жалю объ этомъ для бднаго отца. Я знаю, это очень-щекотливый предметъ въ семейств. Не будемъ боле говорить о немъ.

— Я васъ не понимаю, сказалъ мистеръ Лори.

— Я полагаю, отвчалъ Страііверъ, привтливо кланяясь головою, чтобы покончить дло:— бды нтъ.

— Напротивъ, бда, и большая, настаивалъ мистеръ Лори.

— Вовсе нтъ никакой, увряю васъ, нтъ никакой. Я предполагалъ найдти смыслъ тамъ, гд его не было, встртить похвальное самолюбіе, гд этого похвальнаго самолюбія не было. Я счастливо отдлался отъ моей ошибки. Какая же тутъ бда? Молодыя женщины часто длали подобныя глупости и прежде и очень-часто также раскаивались въ нихъ среди нищеты и неизвстности. Оставя эгоизмъ въ-сторон, мн жаль, что дло остановилось, потому-что для другихъ это дло было хорошее, въ житейскомъ отношеніи, но для меня лично я радъ, что оно не пошло дале, потому-что для меня это было худое дло въ житейскомъ отношеніи. Нужно ли прибавлять, что я здсь не выигрывалъ ничего? Бды еще не сдлано никакой. Я не длалъ предложенія молодой особ, и, между нами, я еще не увренъ, подумавъ хорошенько, ршился ли бы я зайдти такъ далеко. Мистеръ Лори! вы не можете справиться съ вздорнымъ тщеславіемъ и втренностью пустоголовыхъ двочекъ и не ожидайте, что вы когда-нибудь достигнете того, или вы всегда ошибетесь въ разсчет. Теперь, прошу васъ, не будемъ говорить боле объ этомъ. Повторяю, я жалю за другихъ, но за себя я очень доволенъ, и, право, я вамъ очень обязанъ, что вы позволили мн узнать ваше мнніе и дали мн вашъ совтъ: вы знаете молодую особу лучше меня, вы были правы: это никогда не могло бы уладиться.

Мистеръ Лори былъ ршительно сбитъ съ толку и смотрлъ совершеннымъ дуракомъ, когда мистеръ Страйверъ выпроваживалъ его изъ дверей съ видомъ необыкновеннаго великодушія, умренности и расположенія.

— Не принимайте этого такъ къ сердцу, сэръ, говорилъ Страйверъ.— Ни слова боле объ этомъ. Благодарю васъ еще разъ, что вы позволили мн узнать ваше мнніе. Добрая ночь!

Мистеръ Лори вышелъ теперь на совершенную темноту и не могъ понять, гд онъ находился. Мистеръ Страйверъ лежалъ на соф, мигая на потолокъ.

XVI.
Человкъ безъ всякой деликатности.

Если Сидней Картонъ и блисталъ гд-нибудь, то, ужь конечно, онъ никогда не блисталъ въ дом доктора Мапета. Онъ бывалъ тамъ часто, но всегда являлся одинаково мрачнымъ нелюдимомъ. Когда ему хотлось говорить, онъ говорилъ хорошо, но рдко внутренній свтъ проникалъ сквозь этотъ роковой мракъ, который вчно налагало на него видимое равнодушіе.

И, однакожь, онъ не былъ совершенно равнодушенъ къ улицамъ, окружавшимъ этотъ домъ, къ безчувственнымъ камнямъ, которыми он были вымощены. Многія ночи онъ блуждалъ здсь безъ цли, полный грусти, когда вино не веселило его даже на-время, часто тяжелый разсвтъ заставалъ здсь его одинокую фигуру, все еще медлившую, когда уже первые лучи восходящаго солнца очерчивали сильнымъ рельефомъ сокрытыя красоты архитектуры въ церковныхъ шпиляхъ и высокихъ зданіяхъ, можетъ-быть, точно такъ же, какъ тишина пробуждала въ немъ сознаніе высшихъ цлей, давно забытыхъ, теперь недосягаемыхъ. Въ послднее время одинокая постель въ Темпл принимала его рже, чмъ когда-нибудь, и часто, бросившись на нее на нсколько минутъ, онъ подымался снова и отправлялся блуждать въ т же мста.

Однажды, въ август, когда мистеръ Страйверъ (объявившій своему шакалу, что онъ теперь иначе думаетъ о женитьб) оставался съ своею деликатностью къ Девоншир и когда видъ и запахъ цвтовъ въ улицахъ Сити вяли красотою и ароматами даже на отверженныхъ, здоровьемъ на безнадежно-больнаго, юностью на отжившаго старика, ноги Сиднея все еще попирали т же камни. Непривыкшія ни къ цли, ни къ ршимости, он оживились какимъ-то намреніемъ и, исполняя его, провели своего хозяина къ двери доктора.

Его попросили наверхъ. Онъ нашелъ Люси одну за работою. Она никогда не чувствовала себя совершенно на свобод съ нимъ и приняла его съ нкоторымъ смущеніемъ, когда онъ расположился возл ея стола. Но, взглянувъ ему въ лицо, посл обмна первыхъ избитыхъ фразъ, она замтила въ немъ перемну.

— Я боюсь, вы нездоровы, мистеръ Картонъ!

— Нтъ! Но жизнь, какую я веду, конечно, не поправляетъ здоровья. Чего и ожидать отъ такого безпутнаго?

— Не жалость ли — простите меня, но я уже начала вопросъ — не жалость ли, что вы не ведете лучшей жизни?

— Срамъ! Богу это извстно.

— Зачмъ же не перемнить ея въ такомъ случа?

Взглянувъ на него съ нжностью, она удивилась и опечалилась, замтивъ слезы на его глазахъ. Слезы слышались также въ его голос, когда онъ отвчалъ:

— Для этого уже слишкомъ-поздно. Я лучше никогда не буду. Мн остается только падать ниже, мняться къ худшему.

Онъ оперся локтемъ на столъ и закрылъ глаза рукою. Столъ дрожалъ впродолженіе наступавшаго молчанія.

Она ни разу не видала его растроганнымъ и была очень встревожена. Онъ зналъ это, не глядя на нее, и сказалъ:

— Простите меня, прошу васъ, миссъ Манетъ! Меня давитъ, что я хочу вамъ высказать. Выслушаете ли вы меня?

— Если это вамъ сдлаетъ какую-нибудь пользу, мистеръ Картонъ, если это сдлаетъ васъ счастливе, я буду очень рада!

— Господь благослови васъ за ваше сладкое участіе!

Онъ открылъ свое лицо на-минуту и началъ говорить твердымъ голосомъ:

— Не бойтесь меня выслушать, не отшатывайтесь отъ меня, что бы я ни говорилъ. Я умеръ въ молодости.

— Нтъ, мистеръ Картонъ! Я уврена, что лучшая половина вашей жизни еще впереди. Я уврена, что вы могли бы сдлаться гораздо, гораздо-достойне себя.

— Скажите: васъ, миссъ Манетъ, и хотя я думаю иначе, хотя въ глубин моего несчастнаго сердца я чувствую иначе, но никогда я не забуду этого!

Она блднла и дрожала. Онъ явился къ ней на-выручку съ вчнымъ отчаяніемъ въ себ самомъ, которое придавало этому свиданію совершенно-особенный характеръ.

— Еслибъ это было возможно, миссъ Манетъ, что бы вы отвчали на любовь человка, котораго вы видите передъ собою, пропадшаго, сгибшаго, пьяницу, никуда не годнаго — каковъ онъ есть, вы сами знаете — то онъ сознавалъ бы вполн въ этотъ день, въ этотъ часъ, несмотря на свое блаженство, что онъ принесетъ вамъ одно несчастіе, одно горе и раскаяніе, что онъ отравитъ вашу жизнь, осквернитъ васъ, потащитъ васъ за собою въ грязь. Я знаю очень-хорошо, вы не можете чувствовать ко мн нжности. Я ея не требую, я даже очень благодаренъ, что ея не можетъ быть.

— Безъ нея не-уже-ли я не могу спасти васъ, мистеръ Картонъ? Не-уже-ли я не могу вызвать васъ — простите меня снова — на лучшую дорогу? Не-уже-ли я не могу отплатить вамъ за ваше довріе? Я знаю, это довріе, сказала она скромно, посл нкоторой задержки, съ горькими слезами: — я знаю, вы никому другому не сказали бы этого. Не могу ли я наконецъ извлечь изъ этого доврія какую-нибудь выгоду для васъ же самихъ, мистеръ Картонъ?

Онъ покачалъ головою.

— Никакой. Да, миссъ Манетъ, никакой. Если вы меня еще немного выслушаете, вы сдлаете для меня все, что можете. Я хочу сказать вамъ, вы были моя послдняя мечта. Среди моего паденія я все-таки не унизился до такой степени, чтобъ, при вид васъ, отца вашего, вашего дома, не поднялись передъ мною давнишніе призраки, которые, я полагалъ, давно уже замерли для меня. Съ-тхъ-поръ, какъ я узналъ васъ, меня начало тревожить угрызеніе совсти, которое, я думалъ, уже перестало упрекать меня, я слышалъ, мн шептали снова давнишніе голоса, опять принуждавшіе меня подняться, а я считалъ, что они замолкли навсегда. Во мн являлись какія-то смутныя идеи начать снова, бороться съ свжими силами, стряхнуть съ себя грязную лнь и чувственность и завершить оставленную борьбу. Мечта, мечта, разршившаяся ничмъ, которая покидаетъ сумасброда въ той же грязи, гд онъ валялся! Но я хочу, чтобъ вы знали: вы вдохновили ее.

— Не-уже-ли ничего отъ нея не останется? О, мистеръ Картонъ, подумайте еще разъ! еще разъ попытайтесь!

— Нтъ, миссъ Манетъ! Я зналъ, что я былъ недостоинъ. И все-таки я имлъ слабость — и эта слабость продолжается — желать, чтобъ вы знали, какъ чудесно воспламенили вы меня, остывшую груду пепла, но это пламя, такое же, какъ моя природа, не оживило ничего, не освтило ничего, не принесло никакой пользы, только даромъ сгорло.

— Если такая моя жалкая доля, мистеръ Картонъ, что я сдлала васъ боле несчастнымъ, чмъ вы были прежде, когда меня не знали…

— Не говорите этого, миссъ Манетъ: если кто могъ вывести меня на хорошую дорогу, такъ это вы. Но ради васъ, по-крайней-мр, я не сдлаюсь хуже.

— Если вы приписываете теперешнее состояніе вашей души все-таки моему вліянію — поймите мою мысль — то не могу ли я употребить это вліяніе, чтобъ сдлать вамъ пользу? Не-уже-ли я совершенно лишена возможности направить васъ къ добру?

— Добро, на которое я теперь способенъ, миссъ Манетъ, я пришелъ сюда осуществить его. Дайте сохранить мн на всю остальную мою, пропадшую жизнь, одно воспоминаніе, что я открылъ вамъ мое сердце и что во мн осталось еще нчто, о чемъ вы могли бы сожалть и даже плакать.

— И, врьте мн, мистеръ Картонъ, я заклинаю васъ изъ глубины моего сердца, вы еще способны на добро.

— Убждайте меня, миссъ Манетъ, чтобъ я этому не врилъ боле. Я испыталъ себя, я знаю лучше… Я васъ тревожу: я скору кончу. Могу ли я остаться увреннымъ, когда я вспомню этотъ день, что послдняя исповдь моей жизни заключена въ вашемъ чистомъ, невинномъ сердц, что она тамъ останется одна и никто не раздлитъ ея?

— Да, если только это будетъ утшеніемъ для васъ.

— Ни даже человкомъ, который будетъ когда-нибудь для васъ всего дороже?

— Мистеръ Картонъ! отвчала она, посл нкотораго волненія: — тайна ваша не моя: я общаю вамъ хранить ее.

— Благодарю. Господь благослови васъ!

Онъ приложилъ ея руку къ губамъ и подвинулся къ двери.

— Не бойтесь, миссъ Манетъ, чтобъ я когда-нибудь возобновилъ этотъ разговоръ, чтобъ я коснулся его хотя однимъ намекомъ. Это такъ же врно, какъ еслибъ я умеръ. Въ часъ моей смерти для меня будетъ священнымъ одно доброе воспоминаніе, и за него ч буду благодарить и благословлять васъ: это — что мое послднее признаніе было сдлано вамъ, что вы нжно схоронили въ вашемъ сердц мое имя, мои ошибки, мои несчастія. Да будетъ это сердце въ остальномъ легко и счастливо!

Онъ такъ былъ не похожъ на себя, такъ грустно было подумать, сколько погибло въ немъ добра, сколько еще добра онъ подавлялъ и пряталъ каждый день, что Люси Манетъ горько плакала о немъ, когда онъ остановился, чтобъ еще разъ взглянуть на нее.

— Утшьтесь! сказалъ онъ:— я не стою такого чувства, миссъ Манетъ! Черезъ часъ или два, жалкіе собесдники, гнусныя привычки, которыя я презираю, но которымъ я все-таки поддаюсь, сдлаютъ меня такъ же мало достойнымъ вашихъ слезъ, какъ и всякаго пьяницу, шатающагося по улицамъ. Утшьтесь! Но внутри я останусь въ-отношеніи васъ тмъ же, чмъ былъ теперь, хотя по наружности я буду тотъ же человкъ, какимъ я былъ до-сихъ-поръ. Думайте такъ объ о мн, я васъ прошу.

— Буду думать, мистеръ Картонъ!

— Еще одна послдняя просьба, и я избавлю васъ отъ постителя, съ которымъ вы ничего не имете общаго и между которымъ и вами непроходимая пропасть. Я знаю, это пустыя рчи, но он выходятъ прямо изъ моей души. Для васъ, для каждаго, кто дорогъ вамъ, я готовъ сдлать все. Еслибъ моя карьера открывала только случай или возможность къ жертвамъ, я готовъ на всякую жертву для васъ и для того, кто дорогъ вамъ. Имйте меня въ вашей голов, въ спокойныя минуты, какъ человка готоваго и искренняго. Время придетъ, время недалеко, когда вокругъ васъ образуются новыя связи, которыя еще тсне, еще нжне прикрпятъ васъ къ этому дому — дорогія связи, которыя будутъ вашимъ украшеніемъ, вашею отрадою. О, миссъ Манетъ! когда миньятюрное изображеніе лица счастливаго отца станетъ смотрть вамъ въ глаза, когда у вашихъ ногъ подымется новый обликъ вашей свтлой красоты, вспоминайте иногда, что есть человкъ, готовый отдать свою жизнь, чтобъ сохранить жизнь любимыхъ вами!— Простите! сказалъ онъ: — Богъ да благословитъ васъ! и оставилъ ее.

XIV.
Честный ремесленникъ.

Каждый день множество самыхъ разнообразныхъ предметовъ представлялось глазамъ мистера Джеремайя Крнчера, сидвшаго на своемъ табурет, въ Улиц Флитъ, вмст съ своимъ сыномъ-уродомъ. Кто могъ бы сидть на чемъ бы то ни было въ Улиц Флитъ, впродолженіе дятельнаго времени дня, безъ-того, чтобы не быть поражену, оглушену этими двумя громадными процесіями, изъ которыхъ одна постоянно слдовала къ западу вмст съ солнцемъ, другая направлялась къ востоку, удаляясь отъ солнца, но об стремились къ равнинамъ за предлы пурпуроваго и огненнаго сіянія, гд утопало солнце!

Мистеръ Крнчеръ сидлъ съ соломиною во рту, слдя за двумя непрерывными потоками, подобно языческому селянину, принужденному цлыя столтія смотрть на одну рку, съ тою только разницею, что Джери никогда не ожидалъ, чтобы эти потоки высохли. Да такое ожиданіе для него не было бы благонадежно, потому-что онъ получалъ небольшую часть своего дохода, сопровождая робкихъ женщинъ (обыкновенно полныхъ и боле, чмъ средняго возраста), съ тельсоновской стороны пролива на противоположный берегъ. Какъ ни кратковременно бывало это сопутствіе каждый разъ, но леди всегда заинтересовывала мистера Крнчера, и онъ не пропускалъ случая выразить ей свое особенное желаніе выпить за ея доброе здоровье. И подарки, получаемые имъ для исполненія этой благой цли, поправляли его финансы, какъ было сейчасъ замчено.

Бывало время, когда поэтъ сиживалъ на площади на табурет и мечталъ въ виду людей. Мистеръ Крнчеръ, сидя на улиц, на своемъ табурет, не бывши поэтомъ, мечталъ какъ-можно-мене, но смотрлъ кругомъ себя въ-оба.

Случилось, что онъ былъ занятъ подобнымъ образомъ въ такое время года, когда толпы становились рдки, одурлыхъ женщинъ встрчалось немного и вообще его дла находились не въ цвтущемъ положеніи, такъ-что въ сердц его подымалось сильное подозрніе, не хлопается ли мистрисъ Крнчеръ объ полъ, по своему обыкновенію, какъ вдругъ чрезвычайное стеченіе народа, стремившагося къ западу, внизъ по Улиц Флитъ, привлекло его вниманіе. Смотря въ ту сторону, мистеръ Крнчеръ открылъ, что это были похороны и что эти похороны возбуждали сильное негодованіе народа, которое подняло всю суматоху.

— Джери-меньшой, сказалъ мистеръ Крнчеръ, обращаясь къ своему потомку: — погребенье.

— Урра, отецъ! закричалъ Джери-меньшой.

Молодой джентльменъ произнесъ этотъ восторженный крикъ съ таинственнымъ значеніемъ. Старому джентльмену этотъ крикъ очень не понравился, и, улучивъ минуту, онъ хватилъ молодаго джентльмена по уху.

— Что ты смекаешь тамъ? Чего орешь ура? На что намекаешь своему собственному отцу, ты, молодое зелье? Нтъ, этотъ малый изъ-рукъ-вонъ! сказалъ мистеръ Крнчеръ, осматривая его.— Онъ и его ура!… Чтобы я этого впередъ не слышалъ, не то еще крпче достанется. Слышишь?

— Я худаго ничего не сдлалъ, объявилъ Джери-меньшой, потирая свою щеку.

— Молчи же, сказалъ мистеръ Крнчеръ: — отговорокъ мн твоихъ не нужно. Становись на лавку и смотри на народъ.

Сынъ повиновался. Толпа приближалась. Она ревла и шипла вокругъ грязнаго балдахина и грязной траурной кареты, гд сидлъ только одинъ провожатый, одтый въ грязныя траурныя лохмотья, которыя считались необходимыми для достоинства его положенія, хотя, повидимому, ему вовсе не нравилось это положеніе, среди возраставшей толпы черни, которая окружала его карету, издвалась надъ нимъ, длала ему рожи и непрестанно ревла и вопила: ‘Уа! шпіоны! цыцъ! уа! шпіоны!’ прибавляй еще множество другихъ привтствій, слишкомъ-сильныхъ, чтобы повторить ихъ.

Похороны во всякое время имли особенно-притягательную силу для мистера Крнчера. Онъ всегда навострилъ свои уши, становился чрезвычайно-раздражителенъ, когда похороны прозжали мимо Тельсоновъ. Естественно поэтому, что похороны, сопровождаемыя такою необыкновенною свитою, очень взволновали его, и онъ спросилъ у перваго человка, который бжалъ на него:

— Что это, братъ? въ чемъ дло?

— Я не знаю, отвчалъ человкъ.— Шпіоны! уа! цыцъ! цыцъ! шпіоны!

Онъ спросилъ у другаго человка:

— Кого хоронятъ?

— Я не знаю, отвчалъ и этотъ, хлопая, однакожь, руками по своему рту и вопя съ удивительнымъ жаромъ: ‘Шпіоны! уа! цыцъ! цыцъ! шпіоны! ‘

Наконецъ онъ напалъ на лицо, боле-знакомое съ подробностями дла, и узналъ отъ него, что это были похороны какого-то Роджера Клайя.

— Онъ былъ шпіонъ? спросилъ мистеръ Крнчеръ.

— Шпіонъ Ольдъ-Бэле, отвчалъ этотъ свдущій человкъ.— Уа! цыцъ! уа! Шпіоны Ольдъ-Бэле!

— Какже, въ-самомъ-дл! воскликнулъ Джери, припомнивъ процесъ, на которомъ онъ присутствовалъ.— Я видалъ его. Такъ онъ умеръ?

— Мертвъ какъ баранина, отвчалъ другой: — да одной смерти ему мало. Подавай ихъ сюда! шпіоны! тащи ихъ сюда! шпіоны!

За отсутствіемъ всякой идеи, эта идея была очень-привлекательна. Толпа ухватилась за нее съ жадностію и, громко повторяя предложеніе: ‘подавай ихъ сюда! тащи ихъ сюда!’ стснилась такъ около обоихъ экипажей, что т должны были остановиться. Народъ открылъ дверцы кареты, изъ которой вырвался единственный провожатый. На-минуту онъ оставался въ рукахъ народа, но онъ былъ быстръ на ноги, даромъ не сталъ терять времени и въ слдующую же минуту летлъ по одной изъ боковыхъ улицъ, оставляя за собою траурный плащъ, шляпу, обвитую крепомъ, блый носовой платокъ и прочія эмблемы печали.

Народъ рвалъ ихъ на части и разбрасывалъ съ большимъ наслажденіемъ, между-тмъ, купцы поспшно запирали свои лавки, потому-что въ то время ничто не останавливало толпу: это было страшное чудовище. Она раскрыла уже балдахинъ и готова была вынуть гробъ, какъ вдругъ одинъ свтлый геній предложилъ, вмсто-того, сопровождать гробъ до мста его назначенія, среди всеобщаго восторга. Практическія указанія были нужны, и это указаніе было также принято съ рукоплесканіями. Карета вдругъ наполнилась восмью человками, дюжина расположилась снаружи, и на крыш балдахина помстилось сколько могло народу. Въ числ первыхъ охотниковъ находился самъ Джери Крняеръ, который скромно скрылъ свою щетинистую голову отъ наблюдательныхъ глазъ Тельсоновъ въ крайнемъ углу траурной кареты.

Гробовщики протестовали противъ этихъ перемнъ въ церемоніал, но рка, на несчастье ихъ, была очень-близко, и многіе голоса замтили о необыкновенной дйствительности холоднаго погруженія, какъ средства убжденія противъ упрямства этихъ господъ промышлениковъ. Протестъ былъ поэтому слабъ и коротокъ. Преобразованная процесія двинулась: трубочистъ правилъ балдахиномъ, слдуя совтамъ настоящаго кучера, который сидлъ возл него для этой цли подъ строгимъ надзоромъ, пирожникъ, при содйствіи такого же кабинетскаго министра, правилъ траурною каретою. Медвдь съ вожатымъ, обыкновенное зрлище на улицахъ, въ то время были залучены, какъ добавочное украшеніе, прежде, нежели кавалькада успла прохать Страндъ, и черный, паршивый медвдь придавалъ необыкновенно-погребальный видъ той части процесіи, съ которою онъ двигался.

Такимъ-образомъ, распивая пиво, куря трубки, ревя псни во все горло и до безконечности карикатуря горе, эта безпорядочная процесія шла своею дорогою, на каждомъ шагу привлекая свжихъ новобранцевъ, вс лавки закрывались передъ нею. Ея окончательнымъ назначеніемъ была старая церковь Сеи-Папкрасъ, въ то время находившаяся далеко въ поляхъ. Она достигла его наконецъ, настояла, чтобъ ее впустили на кладбище, и, къ своему удовольствію, окончательно совершала погребеніе покойнаго Роджера Клайя.

Покончивъ дло съ покойникомъ, толпа искала теперь новаго развлеченія. Опять какой-то свтлый геній, а можетъ-быть и многіе, стали забавляться, обвиняя прохожихъ, будто они шпіоны Ольдъ-Бэле и вымещая на нихъ свою ненависть. Толпа погналась за десятками мирныхъ людей, которые въ свою жизнь ни разу не были возл Ольдъ-Бэле, подъ вліяніемъ одного воображаемаго подозрнія, преслдуя ихъ пинками и толчками. Переходъ къ битью оконъ и дале къ разоренью кабаковъ былъ очень-легокъ и естественъ. Наконецъ, по прошествіи нсколькихъ часовъ, когда уже множество бесдокъ при тавернахъ было поломано, желзныя ограды были разнесены и люди съ наиболе-воинственнымъ духомъ вооружились желзными дреками, разнесся слухъ, что гвардія идетъ. Толпа теперь постепенно исчезла. Можетъ-быть, гвардія, въ-самомъ-дл, шла, а можетъ-быть она и вовсе и не шла, но такъ обыкновенно оканчивала чернь.

Мистеръ Крнчеръ не присутствовалъ при заключительныхъ забавахъ, но остался позади на кладбищ, побесдовать съ гробовщиками и соболзновать ихъ положенію. Мсто оказывало на него необыкновенно-утшающее вліяніе. Онъ досталъ трубку изъ сосдняго кабачка и принялся покуривать, поглядывая на ограду и пристально изучая мстность.

— Джери, сказалъ мистеръ Крнчеръ, обращаясь къ самому себ, по своему обыкновенію:— видишь, и Клай давно ли былъ живъ, и человкъ-то онъ былъ молодой и крпкій.

Выкуривъ трубку и подумавъ еще немного, онъ повернулъ назадъ, чтобы поспть на свое мсто до закрытія тельсонова банка. Можетъ-быть, его размышленія о смертности раздражили его печень, можетъ-быть, вообще здоровье его было и прежде не въ порядк, или, можетъ-быть, онъ желалъ показать особенное вниманіе одному знаменитому человку, какъ бы то ни было, но онъ сдлалъ короткій визитъ, на возвратномъ пути, своему медику, извстному въ то время доктору.

Джери-меньшой встртилъ своего отца съ должнымъ участіемъ и объявилъ, что въ его отсутствіе работы не представилось. Банкъ закрылся, старые конторщики вышли изъ него, обычный караулъ занялъ свои мста, и мистеръ Крнчеръ съ сыномъ отправились домой къ чаю.

— Теперь я вамъ скажу, въ чемъ дло! объявилъ мистеръ Крнчеръ своей супруг при вход: — если да мн, какъ честному ремесленнику, мой промыселъ въ эту ночь не удастся, я буду знать наврное, что вы намолили мн неудачу, и тогда я отработаю васъ, какъ-будто я это видлъ самъ своими глазами.

Несчастная мистриссъ Крнчеръ покачала головою.

— Опять за то же и въ моемъ лиц! сказалъ мистеръ Крнчеръ, съ видомъ зловщаго подозрнія.

— Я ничего не говорю.

— Хорошо, такъ и не придумывайте ничего. Такъ, или иначе, а вы можете идти мн поперекъ. Эй бросьте это. Да, Джери!

— Да, Джери! повторилъ мистеръ Крнчеръ, садясь за чай.— А! теперь — да, Джери! Вотъ на что дло пошло! Я позволяю вамъ сказать: да, Джери!

Едва-ли мистеръ Крнчеръ понималъ что-нибудь подъ этими сердитыми подтвержденіями, хотя употреблялъ ихъ, какъ это часто длаютъ люди, чтобы выразить вообще ироническое неудовольствіе.

— Вы и ваше ‘да, Джери ‘, сказалъ мистеръ Крнчеръ, покусывая свой бутербротъ и заливая громкимъ хлбкомъ чаю, какъ-будто онъ глоталъ съ блюдечка огромную, невидимую устрицу.— А! я думаю такъ. Я врю вамъ.

— Вы уходите на ночь? спросила скромная жена, когда онъ откусилъ другой кусокъ.

— Да, я ухожу.

— Можно мн съ вами идти, отецъ? быстро спросилъ сынъ.

— Нтъ, не можно. Я иду удить, какъ извстно твоей матери. Вотъ куда я иду. Иду рыбу удить.

— Ваша уда скоро ржаветъ, неправда ли, отецъ?

— Не твое дло.

— Принесете вы рыбы домой, отецъ?

— Если нтъ, такъ придется вамъ говть завтрашній день, сказалъ этотъ джентльменъ, покачивая головою.— Довольно болтать. Я уйду, когда ты будешь спать.

Остальной вечеръ онъ занимался пристальнымъ наблюденіемъ за мистриссъ Крнчеръ, сердито продолжая разговоръ, чтобы мшать ей придумывать различныя молитвы на его погибель. Съ этою цлью онъ заставлялъ также сына бесдовать съ нею и мучилъ несчастную женщину, вывода вс возможныя причины своихъ жалобъ противъ нея, не давая ей ни минуты покоя, чтобы предаться собственнымъ размышленіямъ. Самый набожный человкъ, конечно, не могъ бы боле почтить дйствительности ея молитвъ, какъ онъ въ своемъ недовріи къ жен. Онъ боялся ихъ, какъ отъявленный вольнодумецъ страшатся подчасъ пустой сказки о привидніяхъ.

— И помните, сказалъ мистеръ Крнчеръ,— чтобы и завтра не повторялось тхъ же штукъ! Если да я, какъ честный ремесленникъ, успю припасти пивца, чтобы у меня не обходиться одною водою. Идешь въ Римъ, живи, какъ въ Рим, а то Римъ дастъ вамъ себя знать. Я вашъ Римъ, знаете это.

Потомъ онъ началъ снова ворчать:

— Съ вашимъ хлопаньемъ и вашимъ безчувственнымъ поведеніемъ да и питье совсмъ выведутся. Посмотрите на вашего сына: вдь онъ ваша кровь, ваша, что ли? Онъ тощъ, какъ драница. Зоветесь вы матерью, а не знаете, что первая обязанность матери раздуть своего парня.

Это затронуло заживое Джери-меньшаго, который заклиналъ свою мать, чтобы она исполнила свой первый долгъ и, хотя пренебрегая прочими обязанностями, обратила бы вниманіе прежде всего на отправленіе этого назначенія матери, такъ любезно названнаго его другимъ родителемъ.

Такимъ-образомъ, вечеръ прошелъ въ семейств Крнчеровъ. Джери-меньшому было приказано идти спать, мать его, получившая подобное же приказаніе, повиновалась ему. Мистеръ Крнчеръ пробавлялся остальные часы трубочкою и сталъ только собираться въ походъ около часу ночи. Когда наступилъ этотъ часъ привидній, онъ всталъ съ своего стула, вынулъ ключъ изъ кармана, открылъ имъ запертый шкапъ, вынулъ изъ него мшокъ, заступъ порядочной величины, веревку, цпь и другіе снаряды уженья въ этомъ род. Разсовавъ эти предметы кругомъ себя искуснымъ образомъ, онъ погрозилъ еще на мистриссъ Крнчеръ, погасилъ свчу и ушелъ.

Джери-меньшой, который только притворялся, что онъ раздвается, когда отправился спать, недолго оставался посл, своего отца. Подъ прикрытіемъ мрака, онъ вышелъ изъ комнаты, спустился съ лстницы на дворъ и послдовалъ за нимъ по улицамъ. Онъ не безпокоился, какъ попасть ему снова домой: домъ былъ наполненъ жильцами и дверь оставалась настежь цлую ночь.

Подстрекаемый похвальнымъ честолюбіемъ изучить искусство и тайны честнаго промысла своего отца, Джери-меньшой плотно жался около фасадовъ домовъ, дверей, стнъ и не упускалъ изъ виду своего почтеннаго родителя. Почтенный родитель отправлялся къ сверу, въ нкоторомъ разстояніи къ нему присоединился другой ученикъ Исаака олтона {Извстный любитель рыбной ловли, написавшій о ней нсколько сочиненій, сдлавшійся авторитетомъ для англійскихъ аматровъ.}, и оба поплелись вмст.

Черезъ полчаса они оставили за собою едва-брезжущіе фонари и сонныхъ городскихъ сторожей и вышли на уединенную дорогу. Здсь они припали къ себ другаго рыбака, и такъ тихо, что, еслибъ Джери-меньшой былъ суевренъ, онъ могъ бы подумать, что другой спутникъ вдругъ раздлился надвое.

Вс трое продолжали путь Джери-меньшой шелъ за ними, пока трое не остановились у насыпи, подымавшейся надъ дорогою. Наверху насыпи находилась низенькая кирпичная стна, заканчивавшаяся также сверху желзнымъ палисадомъ. Подъ тнью насыпи и стны трое повернули съ дороги въ глухой переулокъ, окаймленный съ одной стороны этою же стною, подымавшеюся здсь на высоту восьми, или десяти футовъ. Притаившись въ углу, посматривая въ даль переулка, Джери-меньшой увидлъ прежде всего фигуру своего почтеннаго родителя, довольно-рзко очерченную свтомъ сыраго, полузаволокнутаго облаками мсяца, ловко перелзавшую черезъ желзную калитку. Онъ скоро скрылся за нею, за нимъ послдовалъ второй рыбакъ и потомъ третій. Вс трое тихо опустились на землю и прилегли къ ней, можетъ-быть, прислушиваясь. Потомъ они поползли на-четверенькахъ.

Теперь была очередь Джери-меньшаго приближаться къ калитк, и онъ это сдлалъ, задерживая дыханіе. Согнувшись снова въ уголку здсь и смотря сквозь калитку, онъ распозналъ трехъ рыбаковъ, ползущихъ между высокою травою, среди множества надгробныхъ камней кладбища — да, они были на обширномъ кладбищ — которые смотрли, какъ привиднія въ блыхъ саванахъ, между-тмъ, какъ церковная башня представляла подобіе духа какого-нибудь чудовищнаго гиганта. Они ползли недалеко и вдругъ остановились, поднялись на ноги и принялись удить.

Сначала они удили лопатою. Вотъ почтенный родитель принялся устанавливать какое-то орудіе въ род большаго штопора. Но какими бы инструментами они ни работали, они работали крпко, пока страшный бой церковныхъ часовъ не перепугалъ Джери-меньшаго дотого, что волосы стали у него дыбомъ, какъ у отца, и онъ пустился опрометью бжать.

Но давно задуманное желаніе узнать подробно это дло нетолько остановило его дальнйшій побгъ, но даже привлекло его снова назадъ. Они продолжали еще пристально удить, когда онъ вторично началъ смотрть въ калитку. Но теперь, казалось, рыба начала клевать. Снизу слышались жалобные, пискливые звуки, и согнутыя фигуры рыбаковъ клонились подъ тяжестью. Медленно тяжесть вырывалась изъ подъ-земли и наконецъ вышла на поверхность. Джери-меньшой очень-хорошо зналъ, что это будетъ за рыба, но, когда онъ увидлъ ее, увидлъ, что его почтенный родитель готовился вскрыть ее, онъ такъ перепугался, какъ новичокъ, еще непривыкшій къ подобному зрлищу, что пустился снова бжать, теперь уже не останавливаясь, пока не пробжалъ боле мили…

Онъ бы и не остановился даже тогда, еслибъ ему не нужно было перевести дыханія. Это былъ побгъ отъ привиднія, и онъ желалъ скоре добжать до конца. Онъ былъ увренъ, что виднный имъ гробъ преслдовалъ его, онъ воображалъ себ, какъ этотъ гробъ скакалъ за нимъ, стоймя на съ уженномъ конц, почти догоняя его, становясь даже рядомъ съ нимъ и подталкивая подъ руку. Это былъ страшный преслдователь. Это былъ непонятный, вездсущій врагъ. Страшенъ былъ бглецу мракъ, остававшійся позади, онъ бросился на большую дорогу чтобъ миновать темные переулки, боясь, чтобъ гробъ не выпрыгнулъ изъ нихъ, какъ раздутый змй безъ хвоста. Но гробъ прятался въ дверяхъ, потирая о нихъ свои страшныя плечи, подымая ихъ подъ самыя уши, какъ-будто онъ заливался насмшливымъ хохотомъ. Онъ скрывался въ широкія тни по дорог и хитро залегалъ въ нихъ на спин, чтобъ спугнуть Джери. Все это время гробъ продолжалъ скакать безъ остановки, пока мальчикъ, полуживой отъ страха, не достигъ наконецъ своей собственной двери, и даже теперь гробъ не отставалъ отъ него, преслдуя его но лстниц, тяжело подпрыгивая на каждую ступеньку, взвалившись на постель всею мертвою тяжестью упалъ на грудь ему, когда онъ уснулъ.

Разсвло, но солнце еще не взошло, когда Джери-меньшой былъ разбуженъ отъ своего тягостнаго сна появленіемъ отца въ семейной комнат. Что-то ему не удалось: такъ заключилъ, по-крайней-мр, Джери-меньшой потому, что отецъ схватилъ мистриссъ Крнчеръ за уши и началъ стукать ея голову объ изголовье постели.

— Я вамъ сказалъ напередъ, что я это сдлаю, говорилъ мистеръ Крнчеръ: — вотъ и сдлалъ.

— Джери, Джери, Джери! молила его жена.

— Вы сами идете напротивъ барышей ремесла, сказалъ Джери.— Я и мои товарищи страдаемъ. Вы должны чтить и повиноваться. За какимъ чортомъ вы-этого не исполняете?

— Я стараюсь быть хорошею женою, Джери! убждала его бдная женщина со слезами.

— Разв хорошая жена идетъ наперекоръ длу мужа? Разв презирать его дло значитъ почитать мужа? Разв не слушаться его во всемъ, что до дла его касается, значитъ повиноваться мужу?

— Джери, вы тогда не принимались за это страшное дло.

— Довольно съ васъ, отвчалъ мистеръ Крнчеръ:— что вы жена честнаго ремесленника: не вашему женскому уму разсчитывать, когда онъ принялся за свое ремесло. Почтительная, послушная жена оставила бы ремесло его въ поко. Зоветесь вы благочестивою женщиною? Такъ подавайте мн нечестивую, если вы благочестивы. Вы столько же понимаете свой собственный доли., сколько знаетъ дно этой Темзы, что такое свая, и въ васъ точно также должно вколотить это сознаніе долга.

Перебранка происходила очень-тихимъ голосомъ и кончилась тмъ, что честный ремесленникъ сбросилъ свои сапоги, запачканные глиною, и растянулся во всю длину на нолу. Бросивъ робкій взглядъ на его развалившуюся фигуру, заложившую свои ргкавыя руки вмсто подушки подъ голову, сынъ легъ также и заснулъ опять.

Къ завтраку рыбы не было, да и вообще завтракъ былъ скудный. Мистеръ Кричеръ былъ не въ-дух и держалъ возл себя желзную крышку чайника, чтобы пустить ею въ мистриссъ Крнчеръ, если она только обнаружитъ намреніе прочесть молитву. Въ обычный часъ онъ умылся, причесался и отправился съ своимъ сыномъ на исполненіе своихъ открытыхъ обязанностей.

Джери-меньшой, шедшій рядомъ съ отцомъ, съ табуретомъ подъ-мышкою по многолюдной, залитой солнечнымъ свтомъ Улиц Флитъ, вовсе не похожъ былъ теперь на Джери, бжавшаго домой въ прошедшую ночь отъ своего непріятнаго преслдователя. День освжилъ его хитрый умъ, а безпокойство совсти прошло вмст съ ночью. Очень-вроятно, въ этомъ отношеніи ему было много товарищей, въ это прекрасное утро, и въ Улиц Флитъ, и въ лондонскомъ сити.

— Отецъ, сказалъ Джери-меньшой, когда они шли вмст, держась, однакожь, въ нкоторомъ отдаленіи и ограждая себя табуретомъ: — что такое воскреситель?

Мистеръ Крнчеръ остановился на трагуар прежде, нежели отвтилъ:

— Я почемъ знаю!

— Я думалъ, отецъ, вы все знаете, сказалъ невинный мальчикъ.

— Гм! Ну, отвчалъ мистеръ Крнчеръ, продолжая идти и приподнявъ шляпу, чтобы его щетин было поспокойне:— это ремесленникъ.

— Какой же товаръ у него, отецъ? спросилъ остроухой Джери-меньшой.

— Его товаръ, сказалъ мистеръ Крнчеръ, подумавъ немного: — это ученый товаръ.

— Не трупы ли, отецъ? спросилъ живой мальчикъ.

— Да, что-то въ этомъ род, я полагаю, сказалъ мистеръ Крнчеръ.

— Ахъ, отецъ, я бы хотлъ сдлаться воскресителемъ {Такъ назывались люди, кравшіе трупы изъ могилъ и продававшіе ихъ докторамъ для диссекцій. Цна труповъ была такъ высока, что нкоторые ршались на убійство, чтобы достать только тло. Эти убійцы извстны были подъ именемъ бркеровъ.}, когда выросту.

Мистеръ Крнчеръ успокоился, но покачалъ головою сомнительно.

— Это зависитъ, какъ разовьются твои таланты. Старайся развивать свои таланты и держи языкъ за зубами, и кто знаетъ, что изъ тебя выйдетъ.

Джери-меньшой, ободренный такимъ-образомъ, подвинулся впередъ, чтобы поставить табуретъ подъ тнью Темильской Заставы, и мистеръ Крнчеръ прибавилъ про-себя:

— Джери, ты честный ремесленникъ. Есть надежда, что этотъ мальчикъ будетъ теб утшеніемъ и вознаградитъ за мать.

XV.
Вязанье.

Въ кабачк мсь Дефоржа питье началось ране обыкновеннаго. Въ шесть часовъ поутру, блдныя лица, смотрвшія въ его ршетчатыя окошки, замчали другія лица внутри его, склонившіяся надъ шкаликами вина. Мсь Дефоржъ продавалъ очень-жиденькое винцо даже и въ хорошія времена, но въ настоящее время, казалось, онъ продавалъ необыкновенно-жидкое вино, кислое вино и, сверхъ-того, окисляющее, но своему вліянію на расположеніе пьющихъ, которыхъ оно длало мрачными. Виноградный сокъ мсь Дефоржа не сверкалъ вакхическимъ пламенемъ: нтъ, въ его дрожжахъ таился едва тлющійся огонь, который жегъ потихоньку.

Вотъ уже третье утро кряду пили такъ рано въ кабачк мсь Дефоржа. Это началось въ понедльникъ, а теперь наступила середа. Это было, однакожь, скоре раннее совщаніе, нежели попойка, потому-что сюда заходили тайкомъ послушать и пошептаться такіе люди, у которыхъ за душою гроша не было. Эти люди, однакожь, принимали такой горячій интересъ въ кабачк, какъ-будто они были въ-состояніи распоряжаться здсь цлыми боченками вина, и они переходили отъ одного мста къ другому, изъ одного угла въ другой, съ жадными взорами, глотая бесду вмсто питья.

Несмотря на большое, противъ обыкновеннаго, стеченіе народа, хозяина кабачка не было видно. Его отсутствія не замчали, потому-что никто изъ приходящихъ не искалъ его, никто не спрашивалъ о немъ, никто не удивлялся, видя одну мадамъ Дефоржъ, на ея мст, за стогною, съ чашкою истертыхъ монетъ передъ собою, столь же истертыхъ, какъ и человческая мелюзга, изъ драныхъ кармановъ которой он выходили.

Шпіоны, заглядывавшіе въ кабачокъ, точно такъ же, какъ заглядывали они во вс мста, высокія и низкія, начиная отъ королевскихъ дворцовъ и оканчивая тюрьмою, можетъ-быть, замчали здсь перерванный интересъ, преобладавшее забытье. Картежная игра шла вяло, игроки въ домино задумчиво строили башни изъ костей, пившіе вино чертили фигуры на столахъ разлитымъ виномъ, сама мадамъ Дефоржъ прокалывала узоръ на своемъ рукав зубочисткою и видла и слышала что-то вдали, неслышимое и невидимое для прочихъ.

Такова была физіономія этой части Предмстья Св. Антонія до полудня. Въ полдень, два запыленные человка прошли по его улицамъ подъ его качающимися фонарями: одинъ изъ нихъ былъ мсь Дефоржъ, другой — уже знакомый намъ шоссейный работникъ въ голубой фуражк. Покрытые пылью, истомленные жаждою, они вошли въ кабачокъ. Появленіе ихъ зажгло огонь въ груди св. Антонія, быстро распространявшійся, какъ они проходили по улицамъ, и обнаруживавшійся мимолетнымъ пламенемъ на лицахъ, показывавшихся въ дверяхъ и окошкахъ. Никто, однакожь, не послдовалъ за ними, ни одинъ человкъ не заговорилъ съ ними, какъ они вошли въ кабачокъ, хотя глаза всхъ обратились на нихъ.

— Добрый день, господа! сказалъ мсь Дефоржъ.

Это привтствіе, казалось, всмъ развязало языки, потому-что на него отвтили хоромъ:

— Добрый день!

— Худая погода, господа! сказалъ мсь Дефоржъ, покачивая головою.

Каждый взглянулъ теперь на своего сосда и потомъ вс опустила глаза и продолжали сидть молча. Одинъ только человкъ всталъ а вышелъ вонъ.

— Жена, сказалъ Дефоржъ громко, обращаясь къ мадамъ Дефоржъ:— мы прошли нсколько миль съ этимъ добрымъ малымъ, шоссейнымъ работникомъ, котораго зовутъ Жакъ. Я встртилъ его случайно, въ полутора дняхъ пути отъ Парижа. Онъ добрый малый, этотъ шоссейный работникъ, котораго зовутъ Жакъ. Дай-ка ему выпить, жена!

Другой человкъ всталъ и вышелъ. Мадамъ Дефоржъ поставила вино передъ шоссейнымъ работникомъ, котораго звали Жакъ. Онъ раскланялся голубою фуражкою передъ всею компаніею и началъ пить. За пазухою его блузы у него былъ чорствый кусокъ чернаго хлба. Онъ лъ его въ промежуткахъ между глотками и сидлъ, жуя и запивая, возл стойки мадамъ Дефоржъ.

Третій человкъ всталъ и вышелъ. Дефоржъ освжилъ себя также глоткомъ вина, но онъ выпилъ мене, нежели сколько было налито гостю — для него вино было не въ рдкость — и онъ стоялъ теперь выжидая, пока работникъ кончилъ свой завтракъ. Онъ не смотрлъ ни на кого изъ присутствующихъ, и никто не глядлъ на него, ни даже мадамъ Дефоржъ, которая принялась за вязанье и вся предалась работ.

— Кончили вы вашу ду, мой другъ? спросилъ онъ его во-время.

— Да. Благодарю васъ.

— Пойдемте же, я вамъ покажу комнату, которую, я сказалъ, вы можете занять. Она чудо-какъ придется по васъ.

Они вышли изъ кабачка на улицу, потомъ на дворъ, на наружную лстницу и по ней поднялись на чердакъ — тотъ самый чердакъ, гд нкогда бловолосый человкъ сидлъ на низкой скамейк, наклонившись впередъ, и очень-прилежно тачалъ башмаки.

Бловолосоваго человка теперь здсь не было, но здсь были три человка, которые поодиначк вышли изъ кабачка. Между ними и бловолосымъ человкомъ, который былъ далеко, существовала одна ничтожная связь: они когда-то смотрли на него сквозь щели стны.

Дефоржъ закрылъ осторожно дверь и сказалъ вполголоса:

— Жакъ-первый, Жакъ-второй, Жакъ-третій! Это свидтель, котораго встртилъ по наряду я, Жакъ-четвертый. Онъ вамъ все разскажетъ. Говори, Жакъ-пятый!

Шоссейный работникъ вытеръ свой смуглый лобъ голубою фуражкою, которая была у него въ рукахъ, и сказалъ:

— Съ чего начинать?

— Начинай же сначала, былъ довольно-благоразумный отвтъ мсь Дефоржа.

— Я видлъ его, господа, началъ шоссейный работникъ:— годъ тому назадъ будетъ этимъ лтомъ. Онъ вислъ на цпи подъ каретою маркиза. Посмотрите, какъ это было. Я покончилъ мою работу на дорог, солнце собиралось на покой, карета маркиза медленно подымалась на холмъ, онъ вислъ на цпи вотъ этакъ.

Снова шоссейный работникъ повторилъ свое старое представленіе, въ которомъ онъ долженъ бы къ этому времени достигнуть совершенства: впродолженіе цлаго года оно составляло единственное развлеченіе въ его деревн.

Жакъ-первый прервалъ его и спросилъ, видлъ ли онъ человка прежде.

— Никогда, отвчалъ шоссейный работникъ, вытянувшись по-прежнему.

Жакъ-третій спросилъ, какъ онъ узналъ его потомъ.

— По его высокому росту, сказалъ шоссейный работникъ, нжно приложивъ палецъ къ носу.— Когда мсь маркизъ спросилъ въ тотъ вечеръ: ‘скажи, на что онъ похожъ?’ я далъ отвтъ: ‘Высокъ, какъ привидніе’.

— Вы бы сказали: коротокъ, какъ карликъ, замтилъ Жакъ-второй.

— Что я зналъ тогда! Дло не было сдлано, да онъ мн не доврилъ его. Посмотрите! Даже и при этихъ обстоятельствахъ я не навязывался съ моими показаніями. Мсь маркизъ показываетъ на меня пальцемъ — я стоялъ у нашего фонтана — и говоритъ: ‘подайте его! подайте этого мошенника!’ По чести, господа, я отъ себя ничего не предлагалъ!

— Онъ въ этомъ правъ, Жакъ! пробормоталъ Дефоржъ прервавшему его собесднику.— Продолжайте!

— Хорошо! сказалъ шоссейный работникъ съ таинственнымъ видомъ.

— Высокій человкъ пропалъ, и его ищутъ… сколько мсяцевъ? девять, десять, одиннадцать?

— Сколько бы тамъ ни было, все равно, сказалъ Дефоржъ.— Его хорошо спрятали, наконецъ, на-несчастье, его нашли. Продолжайте!

— Я опять работалъ на скат холма, солнце снова собиралось на покой. Я сложилъ орудія и готовился идти къ себ въ избу въ деревню, гд все уже стемнло. Смотрю, на холм показалось шесть солдатъ. Посереди ихъ высокій человкъ съ связанными руками — связанными на бокахъ — вотъ такъ!

При помощи своей неизмнной фуражки, онъ усплъ представить человка съ локтями, плотно связанными у бедеръ веревкою позади,

— Я сталъ въ-сторон у кучи камней, чтобы посмотрть на идущихъ солдатъ и плнника. Эта дорога одинокая, каждое зрлище здсь въ диковинку, и сначала, какъ они подошла, я вижу только шесть солдатъ и высокаго человка связаннаго. Вс они кажутся мн совершенно-черными, только со стороны солнца, собиравшагося уже на покой, я замтилъ, господа, красную выпушку. Я вижу также ихъ длинны! тни на подъем дороги, на противоположной сторон, и выше и холму, какъ тни гигантовъ. Я вижу также, они покрыты пылью ‘пыль двигается вмст съ ними, какъ они проходятъ мрными тагами, тамъ, тамъ! Но когда они совсмъ поровнились со мною, я узналъ высокаго человка, и онъ узналъ меня. Ахъ, какъ бы охотно онъ бросился опять внизъ съ горы, какъ въ тотъ вечеръ, какъ мы съ нимъ встртились въ первый разъ у того же мста!

Онъ описывалъ это, какъ-будто онъ теперь находился тамъ же: очевидно, вся сцена представлялась ему также живо, можетъ-быть, онъ видалъ немногое въ свою жизнь.

— Я не показываю солдатамъ, что я узналъ высокаго человка, онъ не показываетъ солдатамъ, что онъ узналъ меня, мы длаемъ это нашими глазами и понимаемъ другъ друга. ‘Шевелись!’ говоритъ большой между ними, указывая на деревню. Скорй веди его къ могил!’ И они ведутъ его скоре, я слдую за ними. Его руки вспухлы: такъ крпко он были связаны, его деревянные башмаки черезчуръ-велики и неуклюжи, онъ хромаетъ. Онъ хромаетъ, идетъ тихо, его подгоняютъ ружьями — вотъ такъ!

Онъ представилъ движеніе человка, котораго заставляютъ идти впередъ прикладами ружей.

— Они спускаются съ холма бгомъ, какъ бшеные, онъ падаетъ.. Они хохочутъ и подымаютъ его. Его лицо окровавлено, покрыто пылью, онъ не можетъ дотронуться до него, и они хохочутъ надъ нимъ пуще прежняго. Они приводятъ его въ деревню, вся деревня собирается смотрть, они ведутъ его за мельницу въ тюрьму, и вся деревня видитъ, какъ открываются ворота тюрьмы среди мрака ночи и проглатываютъ его — вотъ такъ!’

Онъ раскрылъ свою пасть какъ могъ только шире, и заперъ ее, звонко прищелкнувъ зубами. Замтя, что ему не хотлось испортить эфектъ открытіемъ рта, Дефоржъ сказалъ:

— Продолжайте, Жакъ!

— Вся деревня, продолжаетъ работникъ, поднявшись на-цыпочки, тихимъ голосомъ:— расходится, вся деревня шепчется у фонтана, вся деревня спитъ, вся деревня грезитъ о несчастномъ за замками и засовами тюрьмы, который выйдетъ оттуда только чтобъ погибнуть. Поутру, съ своими инструментами на плеч, жуя по дорог кусокъ чернаго хлба, я длаю нарочно крюкъ, чтобъ пройдти мимо темницы. Тамъ я вижу его за ршоткою высокой желзной клтки, окровавленнаго, запыленнаго, какъ въ прошедшій вечеръ. Онъ смотритъ черезъ нее, руки его связаны: онъ не можетъ помахать мн, я не смю кликнутъ ему, онъ глядитъ на меня, какъ мертвецъ.

Дефоржъ и остальные трое угрюмо взглянули другъ на друга. Взоры всхъ были мрачны, подавлены, мстительны, пока слушали они разсказъ крестьянина, обращеніе ихъ было таинственно и вмст съ тмъ повелительно. Они представляли какъ-бы судъ. Жакъ-первый и второй сидли на старой, низенькой кровати, опершись подбородкомъ на руку и устремивъ глаза на шоссейнаго работника, Жакъ-третій, столь же внимательный, стоялъ позади на одномъ колн, безпрестанно гладя своею безпокойною рукою тонкое сплетеніе нервовъ, окружавшее его ротъ и носъ. Дефоржъ стоялъ между ними и разскащикомъ, котораго онъ поставилъ къ свту отъ окошка, посматривая поперемнно то на нихъ, то на него.

— Продолжайте, Жакъ! сказалъ Дефоржъ.

— Онъ остается въ своей желзной клтк нсколько дней. Деревня смотритъ на него украдкою, потому-что она боится. По она постоянно смотритъ издалека на тюрьму, и по вечерамъ, когда дневная работа покончена, когда вс собираются посплетничать къ фонтану, лица всхъ обращены къ тюрьм. Въ прежнее время он обращались къ почтовой станціи, теперь ом обратились къ тюрьм. Они шепчутъ у фонтана, что хотя онъ и присужденъ къ смерти, но его не казнятъ, они говорятъ, въ Париж поданы просьбы, въ которыхъ показано, что смерть ребенка раздражила его, свела его съ ума, они говорятъ, просьба подана самому королю. Что я знаю? Дло возможное. Можетъ-быть, да, а можетъ-быть и нтъ.

— Такъ выслушайте, Жакъ! сказалъ соименникъ нумеръ первый.— Знайте, просьба была подана королю и королев. Мы вс здсь, васъ исключая, видли, какъ король принялъ ее на улиц, сидя въ карет, возл королевы. Дефоржъ, котораго вы здсь видите, съ опасностью своей жизни, бросился подъ лошадей съ просьбою въ рукахъ.

— И еще послушайте, Жакъ! сказалъ нумеръ третій, стоявшій на одномъ колн и продолжавшій гладить своими пальцами т же тонкія нервы, съ необыкновенно-жаднымъ взглядомъ, какъ-будто онъ жаждалъ чего-то, что не было ни пищею, ни питьемъ.— Гвардія пшая и конная окружила просителя и осыпала его ударами. Слышите вы?

— Я слышу, господа!

— Продолжайте, сказалъ Дефоржъ.

— Потомъ: съ другой стороны они шепчутъ у фонтана, снова началъ поселянинъ:— что его привели въ нашу сторону, чтобъ казнить его на мст, и что онъ будетъ казненъ непремнно. Они шепчутъ даже, что такъ-какъ онъ убилъ Монсеньйора, а Монсеньйоръ былъ отецъ своимъ мужикамъ, его казнятъ, какъ отцеубійцу. Одинъ старикъ разсказываетъ у фонтана, что его правая рука вмст съ ножомъ будетъ сожжена въ его глазахъ, что въ раны, которыми покроютъ его руки, грудь и ноги, станутъ лить кипящее масло, расплавленный свинецъ, горячую смолу, воскъ, сру, наконецъ, что его разорвутъ на части четырьмя сильными лошадьми. Старикъ говоритъ, что все это было дйствительно исполнено надъ однимъ преступникомъ, который покусился на жизнь покойнаго короля Лудовика XV. По почемъ я знаю, что онъ не лжетъ? Я человкъ темный.

— Послушайте же еще разъ, Жакъ! сказалъ человкъ съ безпокойною рукою и жаднымъ взглядомъ: — имя этого преступника было Дамьенъ и все это было сдлано среди благо дня, на улицахъ этого города Парижа и среди обширнаго стеченія народа, который видлъ это. Замтне всего была толпа молодыхъ, знатныхъ дамъ, жадно слдившихъ до конца — до конца, Жакъ, продолжавшагося до самой ночи, когда человкъ лишился двухъ ногъ и одной руки — и все еще дышалъ! И это было сдлано… погодите, сколько вамъ лтъ?

— Тридцать-пять, сказалъ шоссейный работникъ, которому на видъ можно было дать шестьдесятъ.

— Это было сдлано, когда вамъ было боле десяти лтъ: вы могли бы это видть.

— Довольно! сказалъ Дефоржъ, съ угрюмымъ нетерпніемъ.— Да здравствуетъ дьяволъ! Продолжайте!

— Хорошо! Нкоторые шепчутъ то, другіе шепчутъ это, у всхъ только одинъ разговоръ, даже самый фонтанъ журчитъ, кажется, на тотъ же ладъ. Наконецъ, въ воскресенье вечеромъ, когда вся деревня спитъ, солдаты выходятъ изъ тюрьмы, спускаются внизъ, ружья ихъ стучатъ о мостовую маленькой улицы. Работники роютъ, работники колотятъ, солдаты смются и ноютъ. Поутру у фонтана воздвигается вислица въ сорокъ футовъ вышины, она отравляетъ воду.

Шоссейный работникъ посмотрлъ какъ-будто-бы сквозь низенькій потолокъ и показалъ, какъ-будто онъ видитъ вислицу гд-то подъ самымъ небомъ.

— Работа остановилась, вс собираются туда, никто не выгоняетъ коровъ: коровы тутъ же вмст съ прочими. Въ полдень раздается барабанный бой. Ночью солдаты вошли въ тюрьму, и теперь онъ посреди солдатъ. Онъ связанъ, какъ и прежде, и во рту у него кусокъ дерева, привязанъ такъ плотно бичевкою, что онъ выглядлъ будто смется.— И онъ провелъ глубокія черты двумя большими пальцами отъ концовъ рта до самыхъ ушей.— На вершин вислицы вставленъ ножъ лезвеемъ вверхъ, и остріе его прорзываетъ воздухъ. Онъ повшенъ здсь на высот сорока футовъ, и онъ виситъ, отравляетъ воду.

Они посмотрли другъ на друга, когда онъ отеръ голубою фуражкою лицо, на которое выступила испарина, при одномъ воспоминаніи зрлища.

— Страшно, господа! Какъ это женщины и дти могутъ брать эту воду! Кто можетъ посплетничать по вечерамъ подъ этою тнью? Подъ нею, сказалъ я. Когда я оставилъ деревню въ понедльникъ вечеромъ, солнце собиралось уже на покой, и я взглянулъ назадъ съ холма: тнь падала за церковь, за мельницу, за тюрьму, черезъ всю землю, до самаго края, тамъ, гд сходится она съ небомъ.

Жадный человкъ сталъ глодать свой палецъ, смотря на остальныхъ трехъ, и палецъ его дрожалъ отъ жадности, которую чувствовалъ этотъ человкъ!

— Вотъ и все, господа! Я отправился съ захожденіемъ солнца (какъ меня предупредили), я шелъ пшкомъ всю ночь и слдующіе полдня, пока я встртилъ (какъ меня также предупредили) этого товарища. Съ нимъ я прибылъ, то идя, то дучи впродолженіе вчерашняго дня и прошедшей ночи. И вотъ я здсь.

Посл угрюмаго молчанія, первый Жакъ сказалъ:

— Хорошо! Вы дйствовали и разсказали врно. Подождите насъ нсколько минутъ за дверью.

— Очень-охотно, сказалъ шоссейный работникъ, котораго Дефоржъ проводилъ до самой лстницы, и, оставивъ его здсь сидящаго на ступеньк, возвратился.

Трое встали, и головы ихъ были наклонены вмст, когда онъ вернулся на чердакъ.

— Что вы скажете, Жакъ? спросилъ нумеръ первый:— записать?

— Записать на погибель, отвчалъ Дефоржъ.

— Великолпно! каркнулъ жадный человкъ.

— Замокъ и все отродье? спросилъ первый.

— Замокъ и все отродье, отвчалъ Дефоржъ: — да погибнутъ.

Жадный человкъ повторилъ съ восторженнымъ карканьемъ: ‘великолпно!’ и принялся глодать другой палецъ.

— Уврены ли вы, спросилъ Жакъ-второй у Дефоржа: — что намъ не будетъ хлопотъ съ этимъ записываньемъ. Безъ всякаго сомннія, опасности нтъ: никто, кром насъ, не разберетъ его, но въ-состояніи ли мы будемъ всегда разобрать его… пожалуй, даже она?

— Жакъ, возразилъ Дефоржъ, выпрямившись: — если моя жена взяла бы на себя держать списокъ только вводной памяти, то и тогда бы она не позабыла ни одного слова, ни одного слога изъ него. Вывязанный ея собственными узорами, ея собственными знаками, онъ всегда для нея будетъ ясенъ, какъ солнце. Скоре послдній трусишка сгладитъ себя изъ числа живыхъ людей, нежели сгладится хотя одна буква въ имени, или преступленіяхъ на вязаномъ списк мадамъ Дефоржъ.

Послышался шопотъ одобренія и довренности, и жадный человкъ спросилъ:

— Скоро ли этого деревенщину отошлютъ домой? Я надюсь, скоро. Онъ слишкомъ-простъ: не слишкомъ ли онъ опасенъ?

— Онъ ничего не знаетъ, сказалъ Дефоржъ: — по-крайней-мр, не боле того, что можетъ вздернуть его самого на вислицу такой же высоты. Я возьму его къ себ. Пусть онъ останется со мною, я посмотрю за нимъ и выведу его на дорогу. Онъ желаетъ видть высшій свтъ: короля, королеву, дворъ. Дайте ему посмотрть на нихъ въ воскресенье.

— Что? воскликнулъ жадный человкъ, вытаращивъ глаза.— Это плохой знакъ, что онъ желаетъ видть королевскую фамилію и знать.

— Жакъ, сказалъ Дефоржъ: — покажи коту молока, только съ умомъ, если желаешь, чтобы онъ захотлъ его. Покажи псу добычу, только съ умомъ, если желаетъ, чтобы онъ когда-нибудь принесъ ее.

Больше ничего не было сказано шоссейному работнику, котораго они нашли дремлющимъ на лстниц. Они посовтовали отдохнуть ему на постели. Онъ не требовалъ дальнйшихъ убжденій и скоро заснулъ.

Конечно, легко было найдти въ Париж квартиру для такого провинціальнаго раба хуже, нежели кабакъ Дефоржа. За исключеніемъ таинственнаго страха, который онъ чувствовалъ къ мадамъ Дефоржъ, постоянно его преслдовавшаго, жизнь его была очень-пріятна. Но г-жа Дефоржъ цлый день сидла за стойкою, такъ явно не обращая на него вниманія, съ такою ршимостію не замчать, что его присутствіе имло какое-либо соотношеніе съ сокрытою тайною, что онъ дрожалъ всмъ тломъ всякій разъ, когда глаза ихъ встрчались, Онъ разсуждалъ съ собою, что нтъ возможности предвидть, чмъ еще не прикинется эта госпожа, и былъ совершенно увренъ, что если ей придетъ въ ея разукрашенную голову притвориться, будто она видла, какъ онъ убивалъ и потрошилъ жертву, то она въ совершенств разыграетъ и эту штуку.

Поэтому, когда наступило воскресенье, шоссейный работникъ былъ очень недоволенъ (хотя онъ и говорилъ, что былъ доволенъ), что жена должна была сопровождать Дефоржа и его въ Версаль. Еще боле смущало его, что мадамъ всю дорогу туда вязала и оставалась съ вязаньемъ въ рукахъ по середин толпы, ожидавшей поглазть на королевскіе экипажи.

— Вы прилежно работаете, мадамъ? сказалъ человкъ, стоявшій возл.

— Да, отвчала мадамъ Дефоржъ: — у меня бездна дла.

— Что же вы длаете?

— Разныя вещи.

— Напримръ?

— Напримръ, отвчала мадамъ Дефоржъ серьзно: — саваны.

Человкъ отодвинулся подальше, сколько могъ, и шоссейный работникъ началъ опахивать себя голубою фуражкою, какъ-будто онъ чувствовалъ страшную духоту. Если ему были теперь необходимы король и королева, чтобы освжить его, то, на его счастье, это лекарство было теперь подъ-рукою: скоро король съ широкимъ лицомъ и королева съ красивымъ лицомъ показались въ своей золотой карет, въ сопровожденіи свтлаго фонарика ихъ двора, блестящей полосы веселыхъ красавицъ и благорожденныхъ аристократовъ, и шоссейный работникъ путался въ этомъ мор брильянтовъ, шелку, пудры, великолпія и пренебрегающей красоты до такого опьяннія, что ревлъ: ‘да здравствуетъ король, да здравствуетъ королева, да здравствуютъ вс и вся!’ какъ-будто онъ никогда и не слышалъ въ свое время о вездсущемъ Жак. Потомъ великолпные сады, дворы, террасы, фонтаны, зеленая мурава, опять король и королева, опять фонарикъ, опять вельможи и придворныя дамы, опять клики: ‘да здравствуютъ вс они!’ и онъ ршительно плакалъ отъ чувства. Во все продолженіе этого зрлища, которое длилось почти три часа, у него было множество товарищей кричащихъ, плачущихъ и чувствительныхъ, и Дефоржъ былъ принужденъ придерживать его за шиворотъ, чтобы онъ не бросился на предметы своего обожанія и не разорвалъ ихъ на части.

— Браво! сказалъ Дефоржъ съ покровительствующимъ видомъ, ударивъ его по спин, когда все это кончилось: — вы добрый малый!

Шоссейный работникъ теперь приходилъ въ-себя и не увренъ былъ, не ошибся ли онъ въ своихъ послднихъ чувствахъ, но нтъ.

— Вы именно такой малый, какого намъ надо, сказалъ Дефоржъ, ему на ухо.— Вы этихъ дураковъ увряете, что это протянется вкъ. Поэтому они становятся еще дерзче, и дло тмъ скоре приближается къ концу.

— Ээ! закричалъ шоссейный работникъ, подумавъ: — а вдь оно правда.

— Эти дураки не знаютъ ничего. Они презираютъ ваше дыханіе, они рады скоре, чтобы оно остановилось навсегда въ васъ и тысяч вамъ подобныхъ, нежели у любой ихъ лошади, или собаки, они знаютъ только, что высказываетъ это дыханіе. Пусть же оно обманываетъ ихъ еще подоле: обманъ будетъ оттого только совершенне.

Мадамъ Дефоржъ посмотрла гордо на своего кліента и кивнула головою въ подтвержденіе.

— Вы, сказала она: — вы станете кричать и плакать надъ всякимъ зрлищемъ, которое только длаетъ шумъ. Скажите, вдь станете?

— Правда, я думаю такъ на-время.

— Если показать вамъ ворохъ куколъ и дать вамъ ломать и рвать ихъ для вашей собственной пользы, вдь вы приметесь за самыя богатыя, за самыя нарядныя. Скажите, не такъ ли?

— Право, такъ!

— Да. И ежели показать вамъ стаю птицъ, которыя не могутъ летать, и заставить ощипать ихъ перья для вашей собственной выгоды, не напуститесь ли вы на самыхъ красивыхъ пташекъ, не такъ ли?

— Правда!

— Вы видли сегодня и куколъ, и пташекъ, сказала мадамъ Дефоржъ, указывая рукою на мсто, гд показались он въ послдній разъ: — теперь ступайте домой.

XVI.
Вязанье продолжается.

Мадамъ Дефоржъ и ея супругъ дружелюбно возвращались въ ндра св. Антонія, между-тмъ, какъ незамтное пятно въ голубой фуражк двигалось въ темнот и пыли по окраин утомительной аллеи, медленно приближаясь къ точк компаса, гд замокъ мсь маркиза, покоившагося теперь въ могил, прислушивался къ шопоту деревьевъ. Каменныя лица теперь могли на свобод внимать этимъ деревьямъ и фонтану, и деревенскія вороньи пугали, являвшіяся сюда, въ виду каменннаго двора и террасы, искать травы для ды, или сухихъ сучьевъ для топлива, представляли въ своемъ голодномъ воображеніи, что выраженіе этихъ лицъ измнялось. Въ деревн ходили слухи, слабые, едва-замтные слухи, какъ ея жители, что, когда ножъ нашелъ свою жертву, лица измнились и вмсто гордости выражали гнвъ и боль, потомъ, когда вздернули долговязую фигуру надъ фонтаномъ, на высот сорока футовъ, он опять измнились и приняли жестокій взглядъ удовлетвореннаго мщенія, который он удержали теперь навсегда.

Указывали даже на каменномъ лиц надъ окошкомъ спальни, гд совершилось убійство, два тонкія углубленія, около лпленаго носа, которыя вс признавали и которыхъ въ прежнее время никто не видлъ, иногда два, или три оборванные мужичка выходили изъ толпы, чтобы взглянуть украдкою на окаменлаго мсь маркиза, и, если одинъ указывалъ на него своимъ исхудалымъ пальцемъ, вс бросались прочь, пряталась между мхомъ и листьями, подобно зайцамъ, которые, однакожь, были счастливе ихъ, находя тамъ полное раздолье жизни.

Замокъ и хижина, каменное лицо и долговязая фигура, красное пятно на каменномъ полу и чистая вода въ деревенскомъ колодез, тысячи десятинъ земли, цлая провинція Франціи, вся Франція сама вмщались въ тонкой какъ волосъ линіи подъ ночнымъ небомъ. Такъ точно цлый міръ со всмъ своимъ величіемъ и ничтожностію помщается въ мерцающей звздочк. И, подобно тому, какъ человческое знаніе успло раздлить лучъ свта и найдти составъ его, высшее разумніе можетъ читать въ слабомъ сіяніи нашей земли каждую мысль, каждое дйствіе, каждый порокъ, каждую добродтель, каждаго отвтственнаго созданія на ней.

Дефоржи, мужъ и жена, дотащились, при свт звздъ, въ публичной карет, до воротъ Парижа, куда естественно лежала имъ дорога. На застав, у гаубтвахты, ихъ остановили по-обыкновенію, показались обычные фонари, начались обычные распросы. Мсь Дефоржъ слзъ: онъ зналъ здсь одного, или двухъ изъ солдатъ и одного полицейскаго, послдній ему былъ коротко знакомъ, и они обнялись по-дружески.

Когда святой Антоній снова охватилъ Дефоржей своими грязными крыльями и они окончательно вышли изъ кареты на границахъ святаго и пробирались между черною грязью и помоями, покрывавшими его улицы, мадамъ Дефоржъ спросила мужа:

— Скажи же, мой другъ, что передалъ теб Жакъ полицейскій?

— Немногое сегодня, но все, что онъ зналъ. Еще другаго шпіона назначили въ нашъ кварталъ. Будутъ еще, вроятно, многіе, онъ думаетъ, но узналъ пока объ одномъ.

— Хорошо, сказала мадамъ Дефоржъ, приподнявъ свои брови съ совершенно-равнодушнымъ дловымъ видомъ.— Нужно записать его. Какъ зовутъ господина?

— Онъ англичанинъ.

— Тмъ, лучше. Его фамилія?

— Барзадъ, сказалъ Дефоржъ, выговаривая на французскій манеръ.— Но, видно, онъ позаботился узнать его акуратно и сложилъ по буквамъ съ необыкновенною точностію: Барзадъ.

— Барса, повторила мадамъ.— Хорошо. Имя?

— Джонъ.

— Джонъ Барса, повторила мадамъ, пробормотавъ его еще разъ про-себя.— Хорошо. Какова его наружность, если она извстна?

— Возрастъ около сорока лтъ, ростъ около пяти футовъ девяти дюймовъ, черные волосы, смуглый цвтъ лица, недуренъ собою, глаза темные, лицо худое, длинное, носъ орлиный, но не прямой, нсколько-кривъ къ лвой щек, выраженіе потому зловщее.

— Да это цлый портретъ! сказала мадамъ, смясь.— Завтра онъ будетъ записанъ.

Они повернули въ кабачокъ, который былъ запертъ, потому-что уже была полночь, и мадамъ Дефоржъ сейчасъ же заняла въ немъ свое мсто у конторки, сочла мелочь, собранную въ ея отсутствіи, осмотрла товаръ, проглядла книгу, записала въ ней, проврила слугу на всевозможный ладъ и отпустила его спать, потомъ вторично высыпала вс деньги, находившіяся въ чашк, и начала завязывать ихъ въ платокъ особенными узелками, наподобіе цпочки, чтобы врне сберечь ихъ на ночь. Все это время Дефоржъ ходилъ взадъ и впередъ съ трубкою во рту, съ любовью удивляясь своей жен, но не мшая ей, и, такимъ-образомъ, можно сказать, въ-отношеніи дла и быта домашняго, онъ двигался всю жизнь.

Ночь была жаркая, и спертый воздухъ кабака, окруженнаго такимъ гнилымъ сосдствомъ, былъ проникнутъ отвратительнымъ запахомъ. Чувство обонянія мсь Дефоржа далеко не было нжное, но запасы вина пахли гораздо-крпче, нежели они отзывались на вкусъ, точно такъ же, какъ запасы рома, водки и анисовой настойки. Кладя выкуренную трубку, онъ отдувалъ отъ себя эту смсь запаховъ.

— Вы устали, сказала мадамъ, приподымая глаза и продолжая завязывать деньги.— Необыкновенный запахъ!

— Я усталъ немного, поддакнулъ ей мужъ.

— Вы также немного разстроены, сказала жена, которой быстрые глаза, какъ внимательно ни слдили они за счетами, успвали бросать и на него взгляды.— О, мужчины, мужчины!

— Но, мой другъ, началъ Дефоржъ.

— Но, мой другъ, повторила жена, твердо наклоняя голову: — но, мой другъ! Вы надаете духомъ сегодня, мой другъ!

— Да, сказалъ Дефоржъ, какъ-будто вырвали мысль изъ его груди:— это такъ долго.

— Это такъ долго, повторила жена. Когда же это бываетъ скоро? Мщеніе и воздаяніе требуютъ долгаго времени: это — правило.

— Для молніи не нужно много времени, чтобы поразить человка, сказалъ Дефоржъ.

— Но сколько нужно времени, чтобы выработать и припасти эту молнію, скажите мн?

Дефоржъ задумчиво приподнялъ свое чело, какъ-будто пораженный глубокимъ смысломъ этихъ словъ.

— Немного времени нужно также, сказала жена: — для землетрясенія, чтобы поглотить цлый городъ! Но скажите мн, какъ долго подготовляется это землетрясеніе?

— Долгое время, я полагаю, сказалъ Дефоржъ.

— Но разъ оно подготовлено, оно совершается и мелетъ въ прахъ все предъ собою. Между-тмъ, оно готовится постоянно, хотя никто того не видитъ и не слышитъ. Это должно быть вашимъ утшеніемъ. Берегите его.

Она завязала узелъ съ сверкающими глазами, какъ-будто задушила врага.

— Я говорю теб, сказала жена, вытянувъ правую руку съ необыкновеннымъ величіемъ:— что хотя оно долгое время собирается, но оно на дорог, оно идетъ. Я говорю теб, оно никогда не отступаетъ, никогда не останавливается. Я говорю теб, оно вчно двигается впередъ. Оглянись кругомъ и сообрази жизнь намъ извстнаго міра, припомни лица всхъ, кого мы знаетъ, припомни бшенство и неудовольствіе, къ которымъ обращается Жакри (Jacquerie) безпрестанно съ постоянно возрастающею увренностію. Возможно ли, чтобы продолжился такой порядокъ? фи! ты мн смшонъ.

— Чудная моя жена, отвчалъ Дефоржъ, остановившись передъ нею съ нсколько-поникшею головою, заложивъ руки за спину, какъ послушный и внимательный воспитанникъ передъ своимъ наставникомъ:— я не сомнваюсь во всемъ этомъ, но это длится такъ долго, и очень-возможно — вы знаете очень-хорошо, какъ это возможно — что это не наступитъ въ нашу жизнь.

— Пожалуй! Что же тогда? спросила жена, завязывая другой узелъ, какъ-будто она придушила еще другаго врага.

— Что же! сказалъ Дефоржъ, пожимая плечами, съ видомъ сожалнія.— Мы не увидимъ торжества.

— Мы помогли ему, отвчала жена, вытянувъ руку съ сильнымъ движеніемъ.— Все, что мы длаемъ, не пропадетъ даромъ. Я убждена, въ глубин моей души, что мы увидимъ торжество. Но если даже нтъ, еслибъ я знала даже наврное, что нтъ, покажи мн шею аристократа, тирана, и я…

Здсь она, стиснувъ зубы, дйствительно, завязала страшный узелъ.

— Постой! закричалъ Дефоржъ, покраснвъ, какъ-будто онъ почувствовалъ, что его упрекнули въ малодушіи: — меня также, мой другъ, ничто не удержитъ.

— Да! Но не слабость ли это, что вамъ непремнно нужно видть жертву, нуженъ случай, чтобъ поддержать васъ? Будьте тверды и безъ того. Когда придетъ время, спускайте тигра и дьявола, но выжидайте это время и держите тигра и дьявола на цпи, не показывая, но всегда наготов.

Она заключила этотъ совтъ сильнымъ ударомъ по конторк связкою денегъ, какъ-будто она размозжила чей-то черепъ, и потомъ, взявъ эту связку подъ руку, самымъ любезнымъ манеромъ объявила, что пора идти спать.

Слдующій полдень засталъ удивительную женщину на ея обыкновенномъ мст въ кабачк, прилежно занятую вязаньемъ. Возл нея лежала роза, и если повременамъ она поглядывала на цвтокъ, то это нисколько не возмущало ея обычнаго занятаго вида. Немного было постителей, пившихъ и непившихъ, стоявшихъ и сидвшихъ. День былъ жаркій, и кучи мухъ, простиравшихъ свое любопытство и алчные набги до клейкихъ рюмочекъ, возл мадамъ, мертвые падали на дно ихъ. Кончина ихъ не длала, однакожь, никакого впечатлнія на другихъ мухъ, также разгуливавшихъ и которыя смотрли на нихъ необыкновенно-хладнокровно (какъ-будто сн сами были слоны, или чрезвычайно-далеко), пока не постигала ихъ одинаковая же участь. Любопытно было смотрть, какъ безпечны были эти мухи! Можетъ-быть, при двор думали также въ этотъ солнечный, лтній день.

Фигура, входившая теперь въ дверь, набросила тнь на мадамъ Дефоржъ, которая почувствовала, что это было новое лицо. Она положила вязанье и стала пришпиливать розу въ головной уборъ, не взглянувъ еще прежде на вошедшаго.

Странно. Какъ-только мадамъ Дефоржъ взяла цвтокъ, постители перестали разговаривать и начали уходить другъ за другомъ изъ кабака.

— Добрый день, мадамъ! сказалъ новый поститель.

— Добрый день, мсь!

Она сказала это громко, но потомъ прибавила про-себя, принявшись за вязанье: ‘А! добрый день, возрастъ около сорока, ростъ пять футовъ девять дюймовъ, волосы черные, недуренъ собою, цвтъ лица темный, глаза темные, лицо худое и длинный носъ орлиный, непрямой, слегка кривъ къ лвой щек, что придаетъ выраженіе зловщее! Добрый день, все до капли! ‘

— Будьте такъ добры, дайте маленькую рюмку стараго коньяку и глотокъ свжей холодной воды.

Дефоржъ исполнила желаніе съ необыкновенно-вжливымъ видомъ.

— Чудесный коньякъ!

Еще въ первый разъ онъ заслужилъ такое привтствіе. Дефоржъ хорошо знала исторію этого коньяка, чтобъ поврить похвал. Она замтила, однакожь, что это было очень-лестно для ея коньяка, и принялась за свое вязанье. Поститель слдилъ нсколько минутъ за ея пальцами, наблюдая, между-тмъ, мстность вообще.

— Вы вяжете съ большимъ искусствомъ!

— Привычка.

— Какой милый узоръ!

— Вы полагаете? сказала она, взглянувъ на него съ улыбкою.

— Непремнно. Могу ли я спросить, для-чего это?

— Такъ, для препровожденія времени, сказала она, продолжая на него смотрть съ улыбкою и бгло шевеля пальцами.

— Не для какого-нибудь употребленія?

— Это зависитъ. Можетъ-быть, когда-нибудь я и найду для него употребленіе. Въ такомъ случа, пожалуй, сказала Дефоржъ, съ продолжительнымъ вздохомъ и наклоняя голову съ строгимъ видомъ кокетства: — я сдлаю изъ него употребленіе.

Замчательно, что святой Антоній, повидимому, чувствовалъ ршительное отвращеніе къ роз, украшавшей головной уборъ мадамъ Дефоржъ. Два человка вошли поодиначк и готовы были спросить выпить, но, увидя эту новость, запнулись и, подъ видомъ, будто пришли искать пріятеля, котораго здсь не было, ушли. Ни одинъ изъ присутствовавшихъ, когда вошелъ поститель, также не остался. Вс они разбрелись. Шпіонъ смотрлъ въ оба глаза, но не могъ открыть условнаго знака. Они разошлись такъ, безъ цли, случайно, совершенно-естественно, не подавая никакого повода.

‘Джонъ’, подумала Дефоржъ, считая петли, между-тмъ, какъ пальцы ея вязали и глаза смотрли на незнакомца: ‘постойте еще немного, и я вывяжу Барзадъ, прежде, нежели вы уйдете.’

— Вы замужемъ?

— да.

— Есть у васъ дти?

— Дтей нтъ.

— Торговля идетъ, кажется, плохо?

— Торговля очень-плоха: народъ такъ бденъ.

— Ахъ, несчастный, жалкій народъ! и еще такъ притсненъ, какъ вы сказали.

— Какъ вы сказали, возразила она, поправляя его и ловко прибавляя въ вязаньи къ его имени лишній орнаментъ, который не сулилъ ему ничего хорошаго.

— Простите меня, я точно это сказалъ, но вы, конечно, это думаете.

— Я думаю? отвчала она сердитымъ голосомъ.— У меня съ мужемъ дла довольно съ такимъ заведеніемъ и безъ лишняго думанья. Вс мы здсь думаемъ только, какъ бы живымъ-то быть. Вотъ о чемъ мы думаемъ, и съ утра до ночи съ насъ довольно этой думы, не обременяя нашихъ головъ мыслями о другихъ. Мн думать за другихъ? Нтъ, нтъ!

Шпіонъ, который былъ здсь, чтобъ подбирать каждую кроху, не обнаружилъ ни малйшей досады на своемъ зловщемъ лиц, но продолжалъ стоять съ видомъ болтливаго волокитства, облокотившись на конторку мадамъ Дефоржъ и прихлебывая повременамъ свой коньякъ.

— Несчастное происшествіе казнь Гаспара. Ахъ, бдный Гаспаръ!

И онъ вздохнулъ съ необыкновеннымъ участіемъ.

— Божусь! отвчала она хладнокровно и втренно: — если люди употребляютъ ножи для этой цли, то они должны и поплатиться за то. Онъ зналъ напередъ, какъ дорого стоила такая роскошь, онъ заплатилъ только, чего она стоила.

— Я полагаю, сказалъ шпіонъ, понизивъ свой мягкій голосъ, какъ-бы вызывая его тономъ на откровенность и выражая каждымъ мускуломъ злаго лица оскорбленное революціонное чувство: — я полагаю въ околотк большое раздраженіе и сильное сочувствіе къ этому несчастному? Между нами.

— Въ-самомъ-дл? спросила она, не слушая.

— Не правда ли?

— Вотъ мой мужъ, сказала мадамъ Дефоржъ.

Содержатель лавочки вошелъ въ дверь, шпіонъ привтствовалъ его, дотронувшись до шляпы и говоря съ необыкновенно-привтливою улыбкою:

— Добрый день, Жакъ!

Дефоржъ остановился и пристально посмотрлъ на него.

— Добрый день, Жакъ! повторилъ шпіонъ уже съ меньшею увренностью, или, по-крайней-мр, не съ такою легкою улыбкою, смущенный его взглядомъ.

— Вы ошибаетесь, отвчалъ содержатель кабака.— Вы принимаете меня за другаго. Это не мое имя: меня зовутъ Эрнестъ Дефоржъ.

— Это все равно, сказалъ шпіонъ слегка, но также и не безъ досады: — добрый день!

— Добрый день! отвчалъ Дефоржъ сухо,

— Я говорилъ сейчасъ вашей жен, съ которою я имлъ удовольствіе бесдовать, когда вы вошли, что и слышалъ, и это меня нисколько не удивляетъ, будто народъ здсь сильно раздраженъ и чувствуетъ большое сочувствіе къ несчастной судьб этого бднаго Гаспара.

— Никто мн этого не говорилъ, сказалъ Дефоржъ, покачивая головою: — я объ этомъ ничего не знаю.

Сказавъ это, онъ перешелъ за конторку и остановился здсь, опершись рукою на спинку стула своей жены, смотря изъ-за этой преграды на человка, который быль теперь насупротивъ ихъ обоихъ и котораго каждый изъ нихъ застрлилъ бы съ чрезвычайнымъ удовольствіемъ.

Шпіонъ, опытный въ своемъ дл, не перемнилъ положенія, но опорожнилъ свою рюмочку, хлебнулъ свжей воды и спросилъ другую рюмочку коньяку. Мадамъ Дефоржъ налила ее и принялась снова за вязанье, напвая псенку.

— Вы, кажется, хорошо знаете кварталъ, по-крайней-мр лучше меня? замтилъ Дефоржъ.

— Совсмъ нтъ, но я надюсь узнать его короче. Меня такъ глубоко интересуютъ его жалкіе обитатели.

— А! пробормоталъ Дефоржъ.

— Удовольствіе вашей бесды, мсь Дефоржъ, приводитъ мн на память, продолжалъ шпіонъ:— драгоцнныя для меня воспоминанія, соединенныя съ вашимъ именемъ.

— Въ-самомъ-дл? сказалъ Дефоржъ съ большимъ равнодушіемъ.

— Да, въ-самомъ-дл. Когда докторъ Манетъ былъ освобожденъ, вы, его старый слуга, вы его приняли къ себ. Я это знаю. Онъ былъ вами освобожденъ. Вы видите, мн извстны вс обстоятельства.

— Конечно, это было такъ, сказалъ Дефоржъ, которому его жена, продолжавшая вязать, дала знать случайнымъ прикосновеніемъ локтя, что лучше ему отвчать, но только покороче.

— Его дочь пріхала къ вамъ, сказалъ шпіонъ:— въ сопровожденіи чистенькаго коричневаго господина… какъ его зовутъ?… въ маленькомъ парик… Лори… изъ банка Тельсоновъ и компаніи, и увезла его въ Англію.

— Это было такъ, повторилъ Дефоржъ.

— Очень-интересныя воспоминанія! сказалъ шпіонъ.— Я знавалъ въ Англіи доктора Манета и его дочь.

— Да? сказалъ Дефоржъ.

— Вы мало теперь слышите о нихъ, сказалъ шпіонъ.

— Да, сказалъ Дефоржъ.

— Дйствительно, вмшалась мадамъ Дефоржъ, оторвавъ на-минуту глаза отъ работы и остановивъ свою псенку: — мы совсмъ не слышимъ про нихъ. Мы получили извстіе о ихъ благополучномъ прибытіи и потомъ еще, можетъ-быть, одно, или два письма, по съ-тхъ-поръ они вышли на свою дорогу жизни, мы идемъ своею дорогою и не имемъ съ ними сношеній.

— Совершенно такъ! отвчалъ шпіонъ.— Она выходитъ замужъ.

— Выходитъ? повторила мадамъ Дефоржъ.— Она была довольно-хороша собою, чтобъ выйдти замужъ давнымъ-давно Вы, англичане, мн кажется, слишкомъ-холодны.

— А! Вы знаете, что я англичанинъ?

— Я вижу это по вашему языку, отвчала мадамъ Дефоржъ: — а каковъ языкъ, я полагаю, таковъ и человкъ.

Это признаніе онъ не почелъ привтствіемъ, но онъ проглотилъ его и обратилъ въ шутку. Выпивъ весь коньякъ, онъ прибавилъ:

— Да, миссъ Манетъ выходитъ замужъ, но не за англичанина, а за природнаго француза, такого же, какъ и она. И, говоря о Гаспар (ахъ, бдный Гаспаръ! нтъ, это било жестоко! жестоко!), какъ стран¹но, что она выходитъ замужъ за племянника мсь маркиза, за котораго Гаснара вздернули на высоту столькихъ футовъ, или, что все равно, за настоящаго маркиза. Но онъ живетъ въ Англіи, въ неизвстности. Тамъ онъ не маркизъ: онъ просто мистеръ Чарльзъ Дарнэ. Д’Ольнэ — фамилія его матери.

Мадамъ Дефоржъ твердо вязала, но извстіе оказало замтное дйствіе на ея мужа. Что онъ ни длалъ за маленькою конторкою, выскалъ огонь, закуривалъ трубку, но, очевидно, онъ былъ смущенъ, и рука его ходила неврно. Шпіонъ былъ бы плохимъ шпіономъ, еслибъ не замтилъ этого и не записалъ въ своемъ ум.

Напавъ, по — крайней — мр, на это наблюденіе, каково бы ни было его достоинство, и не видя никого изъ постителей, Барзадъ заплатилъ за коньякъ и простился, не упустивъ случая, однакожь, сказать передъ уходомъ самымъ вжливымъ образомъ, что онъ надется еще имть удовольствіе видть мсь и мадамъ Дефоржъ. Посл его ухода, мужъ и жена оставались нсколько минутъ въ томъ же положеніи, подозрвая его возвращеніе.

— Можетъ ли быть это правда, сказалъ Дефоржъ, тихимъ голосомъ, посмотрвъ внизъ на жену, по-прежнему держа руку на спинк ея стула и продолжая курить:— что онъ сказалъ о мамзель Манетъ?

— Такъ-какъ онъ это сказалъ, отвчала жена, приподнявъ немного свои брови:— то, вроятно, это ложь. Но можетъ-быть и правда.

— Если это правда… началъ Дефоржъ и остановился.

— Если это правда… повторила жена.

— И если случится, что мы доживемъ до торжества, я надюсь, ради ея, что судьба удержитъ ея мужа вн Франціи.

— Судьба ея мужа, сказала мадамъ Дефоржъ, съ ея обыкновенною твердостью:— приведетъ его, куда суждено ему идти, къ такому концу, который долженъ покончить его. Вотъ все, что я знаю.

— Но странно… по-крайней-мр, не странно ли это, сказалъ Дефоржъ, какъ-будто извиняясь передъ женою, чтобъ склонить ее на согласіе:— посл всего нашего участія въ ея отц и въ ней самой, имя ея мужа обречено вашею рукою рядомъ съ этимъ проклятымъ псомъ, который только-что оставилъ насъ.

— Вещи странне случатся, когда время придетъ, отвчала мадамъ Дефоржъ: — здсь они у меня оба, въ этомъ нтъ сомннія, и оба здсь по достоинству — довольно этого.

Сказавъ эти слова, она свернула свое вязанье и вынула розу изъ платка, которымъ была повязана ея голова. Или святой Антоній узналъ по инстинкту, что непріятное ему украшеніе исчезло, или святой Антоній сторожилъ его исчезновеніе, какъ бы то ни было, только святой скоро прибодрялся и началъ заглядывать понемногу, и кабачокъ вскор принялъ свой обыкновенный видъ.

Вечеромъ, когда преимущественно святой Антоній выходилъ наружу, усаживался на крыльцахъ, у оконъ, показывался на углахъ грязныхъ улицъ, чтобъ подышать воздухомъ, мадамъ Дефоржъ обыкновенно съ работою въ рукахъ переходила отъ одного мста къ другому, отъ одной группы къ другой, какъ благовстительница, которой подобныхъ здсь было много. Вс женщины вязали. Он вязали нестоющія ничего вещи, по механическая работа замняла ду и питье, руки двигались вмсто челюстей и пищеварительнаго апарата: еслибъ костяные пальцы были неподвижны, желудки страдали бы сильне отъ голода.

Но пальцы двигались, за ними слдовали глаза и мысли. Мадамъ Дефоржъ обходила группы, и пальцы, глаза и мысли двигались теперь быстре и яростне въ каждомъ кружку женщинъ, которыхъ она, поговоривъ съ ними, оставляла.

Мужъ ея курилъ у своей двери, съ удивленіемъ смотря вслдъ ей.

— Великая женщина, говорилъ онъ: — твердая женщина, высокая женщина, колоссальная женщина!

Темнота ложилась кругомъ, потомъ послышался колокольный звонъ, отдаленный барабанный бой королевской гвардіи. Женщины все вязали и вязали. Мракъ совершенно облекъ ихъ. Другой мракъ приближался также несомннно, когда церковные колокола, весело звонившіе теперь на воздушныхъ шпиляхъ по всей Франціи, были перелиты въ громящія пушки, когда барабанный бой долженъ былъ заглушить одинъ несчастный голосъ, но теперь всемогущій, какъ голосъ власти и изобилія, свободы и жизни. Мракъ тснилъ этихъ женщинъ, все продолжавшихъ вязать, и он сами, казалось, собирались кучками вокругъ еще невоздвигнутаго строенія, около котораго изъ пришлось сидть и вязать — вязать, считая падающія головы.

XVII.
Одна ночь.

Никогда еще солнце не садилось среди такого лучезарнаго блеска въ спокойномъ уголку въ Сого, какъ въ одинъ достопамятный вечеръ, когда докторъ и его дочь сидли вмст подъ клномъ. Никогда еще луна не подымалась съ такимъ кроткимъ сіяніемъ надъ громаднымъ Лондономъ, какъ въ ту же ночь, которая нашла ихъ все еще сидящими, подъ тмъ же деревомъ, освщая ихъ лица сквозь его листья.

Люси на слдующій день выходила замужъ. Этотъ послдній вечеръ она сберегла для своего отца, и они сидли одни подъ клномъ.

— Вы счастливы, мой милый отецъ?

— Совершенно, дитя мое!

Они говорили мало, хотя оставались здсь долгое время. Пока еще было довольно-свтло, чтобъ работать и читать, она не занималась своею обыкновенною работою и также не читала ему. Такъ проводила она время возл него подъ тмъ же деревомъ безконечное число разъ, но этотъ разъ былъ не похожъ на прежніе дни: это было совершенное исключеніе.

— И я очень счастлива сегодня вечеромъ, милый папа! Я такъ глубоко счастлива любовью, которую благословило небо, моею любовью къ Шарлю, любовью Шарля ко мн. Но еслибъ жизнь моя не была посвящена вамъ, какъ прежде, еслибъ бракъ мой раздлилъ насъ хотя разстояніемъ нсколькихъ улицъ, то я была бы теперь боле несчастлива, упрекала бы себя боле, нежели я могу это выразить. Даже и теперь…

И голосъ замиралъ.

При печальномъ свт луны, она обвила его шею и склонила свое лицо на его грудь. Свтъ луны всегда печаленъ, какъ свтъ самаго солнца, какъ свтъ, называемый человческою жизнію, при его восход и захожденіи.

— Милый папа! скажите мн теперь въ послдній разъ, чувствуете ли вы себя совершенно, совершенно увреннымъ, что моя новая привязанность, мой новый долгъ никогда не станутъ преградою между нами? Я знаю это хорошо, но вы знаете ли это? Въ вашемъ собственномъ сердц чувствуете ли вы полную увренность?

Отецъ отвчалъ съ веселою твердостію убжденія, едва ему свойственнаго:

— Совершенно увренъ, моя дорогая.— Мало-того, прибавилъ онъ, нжно цалуя ее: — будущность моя, Люси, представляется свтле черезъ вашъ бракъ, свтле, чмъ она могла быть, чмъ она была бы когда-нибудь безъ него.

— Еслибъ я могла на то надяться, мой отецъ!

— Врь этому, любовь моя! Право, это такъ. Разсуди, какъ естественно, какъ ясно, моя милая, что это должно быть такъ. Съ вашею любовью, съ вашею молодостію вы не можете понять всхъ опасеній, которыя я чувствовалъ, что ваша жизнь пропадетъ даромъ…

Она протянула руку къ его губамъ, но онъ отнялъ ее и повторилъ:

— Пропадетъ даромъ, дитя мое… чтобъ она не пропала даромъ, выведенная ради меня изъ естественнаго порядка вещей. Ваше самоотверженіе не можетъ понять совершенно, какъ тяготило это мой умъ, только спросите самихъ себя, могло ли быть полно мое счастіе, пока недоставало полноты вашему счастію.

— Еслибъ я никогда не видала Шарля, я была бы совершенно счастлива съ вами.

Онъ улыбнулся на ея безсознательное согласіе, что она была бы несчастлива безъ Шарля, разъ увидавъ его, и отвчалъ:

— Дитя моя, вы встртили Шарля, но еслибъ это не былъ Шарль, то это былъ бы кто-нибудь другой. Или еслибъ не было никого, то я былъ бы причиною тому, и мрачная сторона моей жизни отбросила бы тяжелую тнь и на васъ.

Это было въ первый разъ посл суда, что она услышала отъ него подобный намкъ на время его страданій. Странное, новое ощущеніе она почувствовала, пока слова его еще раздавались въ ея ушахъ, и она припоминала его долго впослдствіи.

— Слушайте! сказалъ докторъ изъ Бове, протягивая руку къ лун.— Я смотрлъ на нее изъ окна моей темницы, когда я не могъ переносить ея свта. Я смотрлъ на нее, когда было для меня пыткою думать, что она освщала то, что было мною утрачено, и я бился головою о стны моей темницы. Я смотрлъ на нее въ состояніи такого оцпеннія и летаргіи, что я думалъ только о томъ, сколько горизонтальныхъ линій можно было провести на ея диск въ полнолуніи и сколькими перпендикулярными линіями можно было ихъ пересчь.— Онъ прибавилъ своимъ задумчивымъ тономъ, смотря на луну:— это было двадцать въ обоихъ направленіяхъ, и двадцатую трудно было втиснуть.

Съ страннымъ трепетомъ внимала она, какъ вспоминалъ онъ это время, но ничто не поражало ее въ его тон. Казалось, онъ только сравнивалъ свое настоящее веселье, свое блаженство съ жестокими страданіями, которыя уже прошли.

— Я смотрлъ на нее тысячу разъ, гадая о нерожденномъ еще ребенк, отъ котораго я былъ оторванъ. Былъ ли онъ живъ? Родился ли онъ живой, или ударъ, поразившій бдную матъ, убилъ и его. Былъ ли это сынъ, который когда-нибудь отмститъ за своего отца (было время впродолженіе моего заключенія, когда жажда мщенія неотступно преслдовала меня)? Былъ ли это сынъ, который никогда не узнаетъ исторіи своего отца и станетъ придумывать, не исчезъ ли отецъ самъ по доброй вол? Не была ли это дочь, изъ которой выростетъ женщина?

Она ближе придвинулась къ нему и цаловала его щеки и руку.

— Я представлялъ себ, что дочь совершенно забыла меня, или, скоре, не знала меня, не подозрвала моего существованія. Годъ за годомъ я считалъ ея лта. Я видлъ, какъ выходила она замужъ за человка, который не зналъ ничего о моей судьб. Я погибъ въ памяти живыхъ людей, и въ слдующемъ поколніи проблъ оставался на моемъ мст.

— Батюшка! Даже внимая этимъ мечтаніямъ о дочери, которая никогда не существовала, сердцу моему сдается, что я была это дитя.

— Вы, Люси? Отрада, бодрость, которыя вы принесли мн собою, вызываютъ эти воспоминанія, которыя скользятъ между нами и луною въ эту послднюю ночь. Что я сейчасъ говорилъ?

— Она не знала васъ, она не думала о васъ.

— Да! Но въ другія лунныя ночи, когда грусть и тишина иначе шевелили меня, когда он дйствовали на меня, какъ наивное чувство покоя, какъ ощущеніе, выходящее изъ боли, я воображалъ, что она являлась въ мою келью и выводили меня изъ крпости на свободу. Я часто видлъ и блескъ ея при лунномъ свт, какъ вижу васъ теперь, только никогда не держалъ я ея въ моихъ объятіяхъ: она стояла между дверью и маленькимъ ршетчатымъ окошкомъ. По понимаете ли вы, что это не было дитя, о которомъ я говорю?

— Дитя воображенія?

— Нтъ, это было совсмъ не то. Оно представлялось вчно-неподвижно моему болзненному чувству зрнія. Призракъ, преслдовавшій умъ, было другое дитя, боле-дйствительное. Его наружность, я знаю только, была похожа на мать. Другое имло то же сходства, какъ и вы, но это были два различныя созданія. Можете ли вы слдить за мною, Люси? Едва-ли, я полагаю. Вы должны пройдти черезъ одиночество заключенника, чтобъ понять эти смутныя различія.

Какъ ни былъ спокоенъ и твердъ его тонъ, но кровь застыла въ ея жилахъ, когда онъ пробовалъ, такимъ-образомъ, анатомически разбирать свое прежнее состояніе.

— Въ этомъ боле-спокойномъ состояніи я представлялъ себ, при лунномъ свт, какъ являлась она и уводила меня съ собою, чтобы показать свой семейный бытъ, исполненный дорогими воспоминаніями объ утраченномъ отц. Я воображалъ ее въ ея комнат. Она молилась.

Жизнь ея была дятельная отрадная, полезная, но моя несчастная исторія всю ее проникала:

— Я была то дитя, отецъ мой! Я вполовину не была такъ добра, но по любви я была имъ.

— И она показывала мн своихъ дтей, продолжалъ докторъ изъ Бове: — они слышали обо мн, она выучила ихъ сожалть обо мн. Когда проходили они мимо тюрьмы, они держались подале отъ ея мрачныхъ стнъ и смотрли на ея ршотки, шопотомъ разговаривая между собою. Она не могла освободить меня. Мн представлялось, чти, показавъ все это, она всегда приводила меня назадъ. Но тогда благословенныя слезы облегчали меня, я падалъ на колни и благословлялъ ее.

— О, я надюсь, я это дитя, отецъ мой! О, мои милый, мой милый, благословите ли вы меня съ такою же теплотою завтра?

— Люси! я припоминаю прежнія страданія, потому-что сегодня я имю поводъ любить васъ боле, нежели могутъ выразить мой слова и благодарить Бога за мое блаженство. Самыя дикія мечты мои не приближались къ этому счастію, которое я испыталъ съ вами, Которое еще ожидаетъ насъ впереди.

Онъ обнялъ ее, торжественно вврилъ ее небу и смиренно благодарилъ небо, которое ему послало ее. Позже возвратились они домой.

Никто не былъ приглашенъ на свадьбу, за исключеніемъ мистера, Лори, не было даже ни одной подруги, за исключеніемъ колоссальной миссъ Проссъ. Свадьба не перемняла ихъ мстопребыванія, они нашли возможнымъ только расширить квартиру, взявъ верхнія комнаты, занимаемыя неизвстнымъ и невидимымъ жильцомъ, и боле они ничего не желали.

Докторъ Манетъ былъ очень-веселъ за скромнымъ ужиномъ. Они сидли только втроемъ за столомъ, миссъ Прассъ была третья. Онъ сожаллъ, что не было Чарльза, наполовину былъ недоволенъ милымъ заговоромъ, который удалилъ его, съ любовью пилъ за его здоровье.

Такъ наступило время проститься съ Люси, и они разстались. По посреди тишины третьяго часа утра Люси опять сошла внизъ, тихо проникла въ его комнату, заране тревожимая безсознательнымъ страхомъ.

Вс вещи, однакожъ, были на своихъ мстахъ, все было спокойно, онъ спалъ, его блые волосы были живописно раскинуты на тихомъ изголовь, руки спокойно лежали на одял. Она поставила въ тни ненужную свчу, тихо подкралась къ кровати и приложила свои губы къ его устамъ, потомъ наклонилась надъ нимъ и долго смотрла на него.

Горечь заключенія наложила глубокіе слды на его прекрасную наружность, но онъ скрывалъ ихъ съ такою твердою ршительностію, что даже и во сн умлъ владть собою. Лица боле-замчательнаго по спокойной, ршительной, но осторожной борьб съ невидимымъ врагомъ, вы не встртили бы въ цломъ сонномъ царств въ эту ночь.

Она нжно приложила руку къ его милой груда, возсылая молитву, чтобъ она осталась навсегда такъ же врна ему, какъ жаждала того ея любовь, какъ того заслуживали его несчастія. Потомъ она отняла свою руку, еще разъ поцаловала его губы и удалилась. И такъ наступилъ солнечный восходъ, и тни листьевъ клна скользили но его лицу такъ же нжно, какъ шевелились ея губы, молившіяся за него.

XVIII.
Девять дней.

День свадебный свтилъ ярко. Они ожидали у закрытой двери комнаты доктора, гд тотъ разговаривалъ съ Чарльзомъ Дарнэ. Вс были готовы отправиться въ церковь: красавица-невста, мистеръ Лори и миссъ Проссъ, которая постепенно примирилась съ событіемъ и была бы совершенно счастлива, еслибъ ея не преслдовала еще мысль, что ея братъ Соломонъ долженъ бы быть женихомъ.

— Итакъ, сказалъ мистеръ Лори, который не могъ достаточно налюбоваться на невсту и который все ходилъ кругомъ ней, чтобы, осмотрть со всхъ сторонъ ея скромный, милый туалетъ:— итакъ, вотъ для-чего, моя милая Люси, я провезъ васъ такимъ ребенкомъ черезъ качалъ! Господи благослови! Какъ- мало я думалъ тогда о томъ, что я длалъ! Мн и въ голову не приходило, какое одолженіе я оказывалъ моему другу мистеру Чарльзу!

— Вы не могли этого думать, замтила положительная миссъ Проссъ: — и поэтому какже могли вы это знать? Пустяки!

— Въ-самомъ-дл? Ну, пожалуй, не плачьте только, сказалъ нжный мистеръ Лори.

— Я не плачу, сказала миссъ Проссъ: — а вы такъ плачете.

— Я, миссъ Проссъ? (Въ этотъ разъ мистеръ Лори осмливался пошутить съ нею при случа.)

— Да вы плакали сейчасъ же. Я видла это и не удивляюсь тому. Такое удивительное серебро, какое вы подарили имъ, расчувствуетъ хоть кого. Не было ложки, вилки въ цломъ сервиз, сказала миссъ Проссъ, надъ которою я бы не плакала вчерашній вечеръ, когда привезли ящикъ, пока не ослпла отъ слезъ.

— Мн это очень-пріятно, сказалъ мистеръ Лори: — хотя но чести я не имлъ намренія ослплять этой бездлицею. Боже мой! Подобный случай заставляетъ думать человка о томъ, что онъ потерялъ. Боже мой, Боже мой! Подумайте объ одномъ: вдь пятьдесятъ лтъ назадъ могла явиться мистриссъ Лори!

— Совсмъ нтъ! послышалось замчаніе миссъ Проесъ.

— Вы думаете, что никогда не могло быть мистриссъ Лори? спросилъ джентльменъ, носившій это имя.

— Ну! возразила миссъ Проссъ: — вы были холостякъ въ колыбели.

— Пожалуй! замтилъ мистеръ Лори, съ свтлою улыбкою поправляя свой парикъ.— Это также очень-вроятно.

— И изъ васъ выкроили холостяка еще прежде, чмъ положили въ колыбель.

— Въ такомъ случа, я думаю, сказалъ мистеръ Лори:— со мною обошлись очень-невеликодушно. Я долженъ бы имть голосъ въ выбор выкройки, подъ которую меня оболванили. Довольно объ этомъ! Теперь, милая Люси, продолжалъ онъ, охватывая ея станъ: — я слышу, они шевелится въ сосдней комнат, и миссъ Проссъ, и я, какъ люди дловые, не хотимъ упустить послдняго случая сказать вамъ, что вамъ пріятно будетъ услышать. Милая! вы оставляете вашего добраго отца съ людьми, которые такъ же заботятся о немъ, такъ же любятъ его, какъ и вы сами, вс возможныя попеченія будутъ приняты впродолженіе слдующихъ двухъ недль, пока вы останетесь въ Уорикшир, даже Тельсоны (говоря сравнительно) будутъ для него забыты. И когда, по прошествіи этихъ двухъ недль, онъ присоединится къ вамъ и супругу вашему, чтобы хать въ Балисъ, еще на дв недли, вы сами скажете, что мы прислали его въ полномъ здоровьи, въ самомъ счастливомъ расположеніи. Теперь я слышу, чьи-то шаги приближаются къ двери. Позвольте мн поцаловать васъ, милая двушка, съ благословеніемъ стараго холостяка, пока не явился кто-нибудь требовать своихъ правъ.

На-минуту онъ взялъ ея прекрасное лицо, чтобы взглянуть на памятное выраженіе на ея чел, и потомъ приложилъ ея свтлые-золотистые волосы къ своему коричневому парику съ такою естественною нжностію и скромностію, что если это и былъ старомодный обычай, то, по-крайнй-мр, онъ былъ такъ же древенъ, какъ самый Адамъ.

Дверь комнаты доктора отворилась. Онъ вышелъ изъ нея вмст съ Чарльзомъ Дарнэ. Онъ былъ такъ мертвенно блденъ, чего, однакожь не было замтно прежде, когда они оба вышли, что на лиц его не видно было и кровинки. Но спокойное обращеніе его не обнаруживало ни малйшей перемны, только проницательный взглядъ мистера Лори открылъ темные признаки прежней боязни и недоврчивости, которые коснулись его снова, какъ холодный втеръ.

Онъ протянулъ руку дочери и свелъ ее внизъ по лстниц къ карет, которую нанялъ мистеръ Лори для сегодняшняго торжества. Прочіе слдовали въ другой карет, и вскор въ сосдней церкви, куда не заглядывали посторонніе глаза, Чарльзъ Дарнэ и Люси Манетъ были благополучно обвнчаны.

Кром свжихъ слезъ, блеставшихъ среди улыбокъ этой маленькой группы, когда церемонія была кончена, на рук невсты загорлись искристые брильянты, только-что освобожденные изъ темной неизвстности кармановъ мистера Лори. Они вернулись домой къ завтраку. Все шло хорошо, и въ свое время золотистые волосы, когда-то ниспадавшіе на сдые кудри бднаго башмачника въ парижскомъ чердак, снова мшались съ ними при свт утренняго солнца, на порог, при прощаньи.

Это было горькое прощанье, хотя и не на долгое время. Но отецъ утшалъ ее и сказалъ наконецъ, нжно освобождаясь изъ ея объятій:

— Возьмите ее, Шарль: она ваша!

И ея взволнованная рука привтствовала ихъ изъ окна экипажа, и она исчезла.

Уголокъ былъ отдаленъ отъ праздныхъ и любопытныхъ зрителей, и вс приготовленія были необыкновенно-просты. Докторъ, мистеръ Лори, миссъ Проссъ поэтому были совершенно одни. Когда вернулись они въ привтную тнь прохладной передней, мистеръ Лори замтилъ большую перемну въ доктор, какъ-будто золотая рука, поднятая тамъ, нанесла ему ядовитый ударъ.

Естественно, онъ сдерживалъ волненіе, должно было ожидать поэтому переворота, когда миновала необходимость въ этомъ сдерживаніи. Но прежній запуганный, безсмысленный взглядъ смущалъ мистера Лори, и, видя, какъ безсознательно онъ схватывалъ себя за голову и блуждалъ по своей комнат, когда поднялись они наверхъ, мистеръ Лори припоминалъ Дефоржа, хозяина кабака, и поздку ихъ при свт звздъ.

— Я думаю, шепталъ онъ миссъ Проссъ, посл нкотораго размышленія: — я думаю, лучше теперь не говорить съ нимъ и вовсе не тревожить его. Мн нужно заглянуть въ тельсоновъ банкъ. Я пойду туда сейчасъ же и вскор возвращусь, потомъ мы подемъ покататься за городъ, будемъ тамъ обдать, и все обойдется хорошо.

Для мистера Лори было легче войдти въ тельсоновъ банкъ, нежели выбраться изъ него. Его задержали два часа. Когда онъ пришелъ назадъ, онъ поднялся одинъ по знакомой лстниц, не сдлавъ никакихъ вопросовъ служанк. Подходя къ комнатамъ доктора, онъ былъ остановленъ тихимъ звукомъ ударовъ молота.

— Боже милостивый! сказалъ онъ, вздрогнувъ:— что это такое?

Миссъ Прессъ съ испуганнымъ лицомъ явилась возл него.

— Боже мой, Боже мой! Все погибло! вопила она, ломая руки.— Что мы скажемъ божьей коровк? Онъ не узнаетъ меня и шьетъ башмаки!

Мистеръ Лори сказалъ, что могъ, чтобъ успокоить ее, и вошлъ въ комнату доктора. Скамейка была повернута къ свту, какъ и прежде, когда онъ видлъ башмачника за работою, голова его была наклонена впередъ, онъ былъ очень занятъ.

— Докторъ Манетъ, любезный другъ мой, докторъ Манетъ!

Докторъ взглянулъ на него на-минуту съ полувопрошающимъ, полусрдитымъ видомъ и опять принялся за работу.

Онъ снялъ свой сюртукъ и жилетъ, его рубашка была разстегнута у горла, какъ и прежде, когда занимала его эта работа, и даже прежнее безумное, поблеклое выраженіе снова появилась на его лиц. Онъ работалъ усердно, нетерпливо, какъ-бы сознавая, что ему мшали.

Мистеръ Лори посмотрлъ на работу, находившуюся въ его рукахъ, и замтилъ, что это былъ старый башмакъ, знакомый ему и по форм, и по величин. Онъ взялъ другой башмакъ, возл него лежавшій, и спросилъ, что это такое.

— Молодой дамы башмаки для гулянья, пробормоталъ онъ, не приподымая глаза:— я долженъ бы давно его окончить. Оставьте.

— Но, Докторъ Манетъ, посмотрите на меня.

Онъ повиновался съ прежнимъ безсознательно-покорнымъ видомъ, не останавливая работы.

— Узнате ли вы меня, мой любезный другъ? Подумайте-ка. Вдь это не ваше Дло. Подумайте хорошенько, любезный другъ!

Ничто не заставляло его говорить. Онъ посмотрлъ вверхъ на-минуту, когда его попросили, но никакія убжденія не могли вынудить отъ него ни однаго слова. Онъ работалъ, работалъ и работалъ молча, слова чужія падали на него, какъ звуки на безголосную стну, не вызывая ни малйшаго эхо. Мистеръ Лори могъ открыть еще только одинъ лучъ надежды: иногда онъ посматривалъ украдкою, когда его и не просли. Въ этихъ взглядахъ было слабое выраженіе любопытства, недоумнія, какъ-будто онъ старался примирить въ своемъ ум какія-то сомннія.

Дв вещи представились сейчасъ же мистеру Лори, какъ самыя важнйшія: вопервыхъ, это должно быть сохранено въ тайн отъ Люси, вовторыхъ, это должно быть сохранено въ тайн отъ всхъ, кто зналъ его. Вмст съ миссъ Проссъ, онъ принялъ вс мры для послдней предосторожности, объявивъ, что докторъ нездоровъ и что на нсколько дней ему нуженъ совершенный покой. Чтобъ скрыть истину отъ дочери, миссъ Проссъ должна была написать ей, что его потребовали по его занятіямъ, и приложить нсколько строчекъ, будто-бы второпяхъ написанныхъ его рукою.

Мистеръ Лори принялъ эти мры, во всякомъ случа полезныя, въ надежд, что онъ придетъ въ-себя. Еслибъ это случилось скоро, то онъ ршался посовтоваться, по своему усмотрнію, насчетъ положенія доктора.

Въ надежд на его выздоровленіе, когда возможно была, слдственно, приложеніе этого третьяго средства, мистеръ Лори положилъ внимательно слдить за этимъ, не подавая, однакожь, ни малйшаго вида. Въ первый разъ въ жизни онъ попросилъ отлучиться изъ тельсонова банка и расположился въ той же самой комнат у окошка.

Онъ скоро нашелъ, что разговаривать съ нимъ было боле, чмъ безполезно: разговоръ только раздражалъ его. Онъ съ перваго же дня оставилъ это и ршился только всегда быть съ нимъ, какъ явное убжденіе противъ самообольщенія, которому тотъ поддавался. Онъ былъ поэтому постоянно на своемъ мст у окошка, читалъ, писалъ, обнаруживая самымъ пріятнымъ и естественнымъ образомъ, какъ приходило ему только въ голову, что здсь существовала полная свобода для всхъ.

Докторъ Манетъ пилъ, лъ все, что ему подавали, продолжая работать въ этотъ первый день, пока стемнло, и работалъ еще полчаса позже, когда мистеръ Лори не видлъ ни писать, ни читать. Когда онъ положилъ въ-сторону свой инструментъ до утра, мистеръ Лори всталъ и сказалъ ему:

— Хотите вы идти на улицу?

Онъ посмотрлъ на полъ съ обихъ сторонъ, по своей прежней манер, и повторилъ прежнимъ тихимъ голосомъ:

— На улицу?

— Да, погулять со мною. Отчего нтъ?

Онъ сдлалъ усиліе, чтобъ повторить: ‘отчего нтъ?’ и боле не сказалъ ни слова. Но мистеру Лори казалось, онъ замтилъ, какъ онъ, наклонившись впередъ на своей скамь, опершись на колни локтями и положивъ голову въ руки, безсмысленно спрашивалъ самъ себя: ‘отчего нтъ?’ Съ проницательностію дловаго человка онъ замтилъ эти обстоятельства и ршилъ воспользоваться этимъ.

Миссъ Проссъ и онъ поперемнно сторожили его ночью, наблюдая за нимъ изъ сосдней комнаты. Долго ходилъ онъ взадъ и впередъ прежде, нежели легъ въ постель, но, когда онъ окончательно улегся, онъ заснулъ. Поутру онъ поднялся ранехонько и прямо отправился къ скамь работать.

На другой день мистеръ Лори весело привтствовалъ его, называя по имени, и говорилъ о предметахъ, занимавшихъ его въ послднее время. Онъ не давалъ никакого отвта, но очевидно онъ слышалъ, что ему говорили. онъ думалъ объ этомъ, хотя смутно. Это ободрило мистера Лори, и онъ нсколько разъ впродолженіе дня призывалъ посидть миссъ Проссъ съ работою. Тогда они спокойно разговаривали о Люси, объ ея отц, присутствовавшемъ здсь, какъ-будто все шло обычнымъ порядкомъ. Это длалось очень-тихо, бесды были нечасты, непродолжительны, чтобъ не мучить его, и любящему сердцу мистера Лори становилось легче: ему казалось, будто онъ посматривалъ чаще, будто его поражало темное сознаніе противорчій, его окружавшихъ.

Когда опять стало темно, мистеръ Лори спросилъ его, какъ и прежде:

— Любезный докторъ, хотите вы идти на улицу?

Какъ и прежде, онъ повторилъ:

— На улицу?

— Да, погулять со мною. Отчего нтъ?

На этотъ разъ мистеръ Лори сдлалъ видъ, будто уходитъ, когда не могъ добиться отъ него отвта, и, отлучившись около часу времена, онъ возвратился. Метру-тмъ, докторъ перешелъ къ окошку и сидлъ тамъ, смотря на клнъ, но, съ возвращеніемъ мистера Лори, онъ отправился къ своей скамь.

Время тянулось медленно, надежды мистера Лори гасли, на сердц у него становилось опять тяжеле и тяжесть, увеличивалась съ каждымъ днемъ. Третій день наступилъ и прошелъ, за нимъ четвертый, пятый. Пять дней, шесть дней, семь дней, восемь дней, девять дней.

Съ потухающими надеждами, съ тяжелымъ сердцемъ мистеръ Лори проводилъ это грустное время. Тайна была хорошо сохранена, и Люси, въ полномъ невдніи, была счастлива, но онъ не могъ не замтить, что башмачникъ, котораго руки сначала будто потеряли привычку, становился страшно-искусенъ, и никогда еще онъ не былъ такъ углубленъ въ свою работу, никогда еще его руки не дйствовали такъ ловко, такъ мастерски, какъ въ сумерки девятаго вечера.

XIX.
Совтъ.

Мистеръ Лори, окончательно утомленный такимъ надзоромъ, ршительно выбился изъ силъ и заснулъ на страж. На десятое утро его разбудилъ солнечный свтъ, проникшій въ комнату, гд напалъ на него глубокой сонъ, среди мрака ночи.

Онъ протиралъ глаза, отряхивался, но все еще сомнвался, дйствительно ли онъ проснулся или продолжалъ грезить. Подойдя къ двери комнаты доктора и заглянувъ въ нее, онъ увидлъ, что скамья и инструментъ были поставлены на свое мсто и что докторъ сидлъ у окна и читалъ. Онъ былъ въ своемъ обыкновенномъ утреннемъ костюм и лицо его (которое мистеръ Лори могъ очень-хорошо разсмотрть), хотя все еще блдное, было совершенно спокойно и пристально углублено въ новое занятіе

Даже удостоврившись, что онъ проснулся, мистеръ Лори впродолженіе нсколькихъ минутъ оставался въ недоумніи: не было ли это шитье башмаковъ его собственною дикою грзою, не видлъ ли онъ теперь своими глазами своего друга передъ собою въ его обыкновенномъ костюм, за его обыкновеннымъ занятіемъ, указывали ли малйшіе признаки, что дйствительно совершилась перемна, о которой онъ имлъ такое твердое сознаніе?

Это былъ вопросъ, который онъ себ сдлалъ въ первомъ порыв замшательства и удивленія, и отвтъ на него былъ ясенъ: если сознаніе это не было результатомъ дйствительной, соотвтствующей и удовлетворительной причины, то какимъ образомъ онъ, Джервисъ Лори, очутился здсь? Какимъ образомъ онъ заснулъ не раздваясь, на соф, въ консультаціонной комнат доктора Макетъ, и разсуждалъ объ этомъ вопрос рано поутру у дверей спальни доктора?

Чрезъ нсколько минутъ миссъ Просъ стояла возл него, нашептывая ему на ухо. Еслибъ у него оставалось еще малйшее сомнніе, то разговоръ ея по необходимости разршилъ бы его, но теперь голова его была совершенно ясна, и онъ не имлъ боле никакихъ сомнніи. Онъ совтовалъ отложить все до завтрака и потомъ встртить доктора, какъ-будто ничего не служилось. Если онъ явится въ своемъ обыкновенномъ расположеніи, то мистеръ Лори будетъ осторожно руководствоваться совтомъ, котораго онъ такъ искалъ въ своемъ волненіи.

Миссъ Просъ совершенно подчинилась его мннію и планъ былъ акуратно исполненъ. Имя вдоволь времени для своего обыкновеннаго методическаго туалета, мистеръ Лори явился къ завтраку въ своемъ обыкновенномъ чистомъ бль, съ своею обыкновенно тщательно-обутою ногою. Доктора позвали, какъ обыкновенно, и онъ явился къ завтраку.

Сколько можно было понять, онъ предполагалъ сначала, что свадьба его дочери была только наканун. Случайный намкъ, съ намреніемъ сдланный на день и число, заставилъ его подумать и разсчесть про-себя, и замтно его встревожилъ. Въ другихъ отношеніяхъ, однакожь, онъ былъ въ своемъ всегдашнемъ спокойномъ расположеніи, такъ-что мистеръ Лори ршился искать помощи въ совт, котораго онъ искалъ. И это былъ совтъ самого доктора.

Итакъ, когда завтракъ кончился и его убрали, мистеръ Лори, оставшись одинъ съ докторомъ, сказалъ ему съ чувствомъ:

— Любезный Манетъ, я хочу спросить вашего совта, по секрету, объ одномъ очень-интересномъ дл, въ которомъ я принимаю глубокое участіе, или, точне выражаясь, которое мн кажется очень — любопытнымъ, можетъ-быть, при вашихъ познаніяхъ, вы и не найдете его такимъ.

Взглянувъ на свои руки, которыя были выпачканы отъ недавней работы, докторъ смутился и сталъ слушать внимательно. Онъ уже нсколько разъ прежде досматривалъ на свои руки.

— Докторъ Манетъ, сказалъ мистеръ Лори, дружески взявъ его за руку:— это дло относится до особенно-дорогаго мн друга. Прошу приложить ваше вниманіе и посовтуйте мн ради его и, что важне всего, ради его дочери — его дочери, мой любезный Манетъ.

— И догадываюсь, сказалъ докторъ, покорнымъ тономъ: — какое-нибудь душевное потрясеніе?

— Да!

— Будьте откровенны, сказалъ докторъ:— не скрывайте никакихъ подробностей.

Мистеръ Лори видлъ, что они понимали другъ друга и продолжалъ:

— Мой любезный Манетъ, это давнишнее, продолжительное потрясеніе, чрезвычайно-сильное, которое нанесено было привязанностямъ, чувствамъ, душ, потрясеніе душевное, какъ вы замтили, потрясеніе, которое сразило страдальца, и какъ долго оставался онъ подъ т вліяніемъ — невозможно сказать. Я полагаю, онъ самъ не можетъ разсчитать этого времени, а другихъ средствъ нтъ его опредлить. Страдалецъ очнулся отъ этого потрясенія, а какимъ образомъ — онъ также не можетъ этого прослдить. Я слышалъ, какъ онъ самъ передавалъ это публично. Онъ совершенно очнулся отъ этого потрясенія, онъ снова сдлался въ высшей степени умнымъ человкомъ, способнымъ къ пристальной умственной и физической дятельности, постоянно увеличивая запасъ своихъ свдній, и безъ того уже обширный. Но, къ-несчастью, было… онъ остановился и глубоко вздохнулъ, легкое повтореніе припадка.

Докторъ спросилъ тихимъ голосомъ:

— Какъ долго онъ продолжался?

— Девять дней и ночей.

— Какъ обнаружился онъ? Я полагаю, взглянувъ на свои руки:— обращеніемъ къ старому занятію, соединенному съ потрясеніемъ?

— Совершенно такъ.

— Теперь скажите, видли ли вы его, спросилъ докторъ ровнымъ, твердымъ, но тмъ же тихимъ голосомъ: — первоначально за этимъ занятіемъ?

— Разъ.

— И когда припадокъ повторился, былъ ли онъ во многихъ отношеніяхъ, или во всхъ отношеніяхъ совершенно таковъ же, какъ онъ былъ тогда?

— Я думаю, во всхъ отношеніяхъ.

— Вы упомянули о его дочери, знаетъ ли она о повтореніи припадка?

— Нтъ, это было скрыто отъ нея и, я надюсь, останется отъ нея сокрытымъ навсегда. Это извстно только мн и еще другому лицу, на которое можно положиться.

Докторъ сжалъ его руку и прошепталъ: ‘Это было очень-великодушно, очень-обдуманно’. Мистеръ Лори пожалъ ему руку и оба молчали впродолженіе нсколькихъ мгновеній.

— Теперь, мой любезный Манетъ, сказалъ наконецъ мистеръ Лори, чрезвычайно-дружески и любезно:— я человкъ дловой, я не въ-состояніи справиться съ такимъ сложнымъ и труднымъ вопросомъ. Я не имю необходимыхъ свдній, мн недостаетъ такого ума, я нуждаюсь въ руководств. Нтъ въ мір человка, на чье руководство я могъ бы положиться такъ, какъ на ваше. Скажите мн, какъ это повторился подобный припадокъ? Должно ли опасаться другаго? Возможно ли предупредить это повтореніе? Какія средства принять противъ него? Отчего онъ повторяется? Что я могу сдлать для моего друга? Ни одинъ человкъ не можетъ искренне желать услужить своему другу, какъ я, еслибъ я только зналъ, какимъ образомъ. Но я не знаю, какъ поступать въ этомъ случа. Если вашъ умъ, ваши познанія, ваша опытность могли бы навести меня на истинный путь, я могъ бы многое сдлать, но я могу такъ мало сдлать въ моемъ невжеств, безъ руководства. Прошу васъ, потолкуемте со мною объ этомъ дл, прошу васъ, проясните мн его поболе и научите, какъ быть боле-полезнымъ.

Докторъ Манетъ сидлъ въ размышленіи посл этой сердечной рчи, мистеръ Лори не мшалъ ему.

— Я думаю, очень-вроятно, сказалъ докторъ, съ усиліемъ прервавъ молчаніе:— что припадокъ, описанный вами, мой любезный другъ, былъ отчасти предвиднъ субъектомъ.

— Страшился ли онъ его? ршился спросить мистеръ Лори.

— Очень, сказалъ онъ съ невольнымъ содроганіемъ.— Вы себ представить не можете, какъ подобное ожиданіе тяготитъ душу страдальца и какъ трудно, почти невозможно для него принудить себя высказать хотя одно слово объ этомъ предмет, которое давитъ его.

— Не облегчило ли бы его значительно, спросилъ мистеръ Лори: — еслибъ онъ могъ заставить себя передать кому-нибудь эту преслдующую его тайну?

— Я полагаю. Но это точно невозможно, какъ я уже вамъ сказалъ.. Я убжденъ даже, что въ нкоторыхъ случаяхъ это совершенно невозможно.

— Теперь, сказалъ мистеръ Лори, нжно взявъ доктора за руку, посл нкотораго молчанія:— чему припишете вы послдній припадокъ?

— Я убжденъ, отвчалъ докторъ Манетъ:— что здсь идеи, воспоминанія, бывшія первоначальною причиною болзни, оживились въ немъ съ прежнею силою. Я думаю, память вызвала самыя грустныя обстоятельства. Очень-вроятно, въ душ давно уже существовало опасеніе, что эти воспоминанія предстанутъ передъ нимъ при извстныхъ обстоятельствахъ при извстномъ случа. Онъ старался приготовить себя, напрасно, можетъ-быть, даже это усиліе себя приготовить лишило его возможности перенести ихъ.

— Припомнитъ ли онъ, что случилось въ этомъ припадк? сказалъ мистеръ Лори, съ естественною задержкою.

Докторъ грустно посмотрлъ вокругъ комнаты, покачалъ головою и отвтилъ тихимъ голосомъ:

— Нтъ.

— Теперь вразсужденіи будущаго, намекнулъ мистеръ Лори.

— Что касается до будущаго, сказалъ докторъ принимая свою обычную твердость:— то я имю большія надежды, потому-что Провидніе въ своей благости такъ быстро возстановило его, я имю большія надежды, потому-что, уступивъ напору обстоятельство, котораго онъ давно опасался которое онъ давно, хотя неясно, предвидлъ, противъ котораго онъ боролся, онъ пришелъ въ себя, когда разразилась и пронеслась туча. Я надюсь, что самое худшее миновало.

— Хорошо, хорошо! это большое утшеніе. Благодарю небо, сказалъ мистеръ Лори.

— И я благодарю! повторилъ докторъ, наклонивъ голову съ смиреніемъ.

— Есть еще два пункта, сказалъ мистеръ Лори:— которые я желаю прояснить себ. Могу я продолжать?

— Лучшей услуги вы не можете оказать вашему другу.

Докторъ протянулъ ему руку.

— Итакъ, вопервыхъ, онъ любитъ занятіе и чрезвычайно-дятеленъ, съ необыкновеннымъ жиромъ онъ предается пріобртенію спеціальныхъ свдній, производству опытовъ и тому подобное. Не черезчуръ ли онъ много занимается?

— Я не думаю. Можетъ-быть, умъ его таковъ, что требуетъ постоянныхъ занятій. Съ одной стороны, это, можетъ-быть, его естественный характеръ, съ другой стороны, это можетъ быть слдствіемъ его разстройства. Чмъ мене этотъ умъ упражняется въ здоровыхъ занятіяхъ, тмъ боле опасности, что онъ свихнется на сторону недуга. Вашъ другъ, можетъ-быть, самъ наблюдалъ себя и сдлалъ это открытіе.

— Уврены ли вы, что напряженіе неслишкомъ-велико?

— Я думаю, я совершенно въ этомъ увренъ.

— Любезный Манетъ, еслибъ онъ теперь черезчуръ заработался…

— Мой любезный Лори, я сомнваюсь, чтобъ это было возможно. Напряженіе было слишкомъ-сильно въ одномъ направленіи, теперь нужно его уравновсить.

— Извините меня, какъ человка упрямаго и дловаго. Предположимъ на минуту, что онъ черезчуръ-много работалъ: обнаружится ли это въ возобновленіи припадка?

— Я не думаю этого. Я не думаю, сказалъ докторъ Манетъ, съ твердостью самоубжденія:— чтобъ его вызвало, что-нибудь, кром извстнаго сцпленія сродныхъ обстоятельствъ. Я думаю, что съ-этихъ-поръ ничто не возобновитъ его, кром чрезвычайнаго напряженія этой струны. И посл того, что случилось, посл его направленія, трудно представить, чтобъ струна такъ сильно зазвучала еще разъ. Я надюсь, я убжденъ, что нтъ обстоятельствъ, которыя могли бы повторить припадокъ.

Онъ говорилъ это съ неувренностью человка, хорошо-понимавшагo, какія ничтожныя вещи могутъ разстроить тонкую организацію души, и съ полнымъ убжденіемъ человка, который нашелъ это сознаніе въ Своихъ собственныхъ страданіяхъ. Не другу было оспоривать это убжденіе. Онъ показался самъ боле-увреннымъ и успокоеннымъ, нежели дйствительно это чувствовалъ, и приступилъ ко второму и послднему пункту. Онъ зналъ, что это была самая щекотливая статья, но, припоминая свой разговоръ съ миссъ Просъ въ одно воскресенье поутру, припоминая, что онъ видлъ въ прошедшіе девять дней, онъ понималъ также, что ее невозможно обойдти.

— Занятіе, къ которому онъ обратился подъ Вліяніемъ этого преходящаго припадка, такъ счастливо теперь миновавшаго, началъ мистеръ Лори, откашлявшись: — скажемъ, была кузнечная работа. Для примра, чтобъ прояснить лучше этотъ случай, скажемъ, что онъ сдлалъ привычку въ свое худое время работать за маленькимъ горномъ. Скажемъ, что его нашли опять неожиданно за этимъ горномъ. Не жаль ли, что онъ постоянно Держитъ его при себ?

Докторъ закрылъ лицо рукою и нервно топалъ ногою объ полъ.

— Онъ всегда держалъ его при себ, сказалъ мистеръ Лори, съ заботливымъ взглядомъ на своего друга.— Не лучше ли было бы, еслибъ онъ позволилъ его взять?

Докторъ оставался съ закрытымъ лицомъ и продолжалъ нервно топать ногою объ полъ.

— Вамъ трудно дать мн совтъ? сказалъ мистеръ Лори.— Я хорошо понимаю: это щекотливый вопросъ, и все-таки я думаю…

И здсь онъ покачалъ головою и остановился.

— Вы видите, сказалъ докторъ Манегь, посл тревожной паузы:— это такъ трудно объяснить логически вс внутреннія движенія для этого несчастнаго человка. Когда-то онъ такъ страшно жаждалъ Этого занятія, оно было для него такъ отрадно, когда онъ достигъ его, онъ сомннія, оно облегчало въ такой степени его страданія, замчая работою пальцевъ работу больнаго мозга, замщая ловкостью рукъ, когда онъ сталъ боле-искусенъ, вс тонкости душевной пытки, что никогда не могъ онъ перенести и мысли о разлук съ нимъ. Даже и теперь, когда я убжденъ, онъ самъ увренъ въ себ боле, нежели когда-нибудь, и говоритъ о себ съ самоувренностью. Одна мысль, что ему можетъ понадобиться старое занятіе и онъ не найдетъ его, наводитъ на него такой же ужасъ, какой — мы можемъ себ представить — наполняетъ сердце заблудившагося ребенка.

Онъ совершенно олицетворялъ собою этотъ примръ, когда взглянулъ на мистера Лори.

— Но не можетъ ли — поймите меня: я прошу совта, какъ дловой человкъ рутины, который возится только съ предметами матеріальными, каковы гинеи, шиллинги и банковые билеты — не можетъ ли сохраненіе вещи поддерживать идею? Если удалить вещь, мой любезный Манетъ, не удалится ли съ нею и самое опасеніе? Короче, сохраненіе горна не есть уступка опасенію?

Наступило снова молчаніе.

— Вы видите, сказалъ докторъ дрожащимъ голосомъ:— это такой старый товарищъ.

— Я бы не оставилъ его, сказалъ мистеръ Лори, покачивая головою. Твердость его увеличивалась съ смущеніемъ доктора.— Я бы ему посовтовалъ пожертвовать имъ. Мн нужно только ваше согласіе. Я увренъ, отъ него нтъ пользы. Ну, дайте мн ваше согласіе, какъ добрый, милый человкъ, ради его дочери, мой любезный Манетъ!

Странно было видть, какая борьба происходила въ немъ.

— Во имя ея пусть будетъ сдлано — я позволяю. Но я бы не взялъ го въ его присутствіи. Возьмите, когда его тамъ не будетъ. Пусть не найдетъ онъ стараго товарища посл нкотораго отсутствія.

Мистеръ Лори охотно общалъ это, и бесда кончилась. Они провели этотъ день за городомъ. Докторъ совершенно пришелъ въ себя. Три слдующіе дня онъ былъ совсмъ-здоровъ и на четырнадцатый день онъ похалъ присоединиться къ Люси и я мужу. Мистер Лори прежде объяснилъ ему, какія были приняты предосторожности, чтобъ извинить его молчаніе, согласно съ тмъ, онъ написалъ Люси, и она не имла никакихъ подозрній.

Въ вечеръ того же дня, когда онъ ухалъ изъ дома, мистеръ Лори явился въ его комнату съ топоромъ, пилою, долотомъ и молотомъ, въ сопровожденіи миссъ Просъ, которая несла свчку. Здсь, закрывъ двери, мистеръ Лори началъ таинственнымъ и преступнымъ образомъ рубить на части скамью башмачника, между-тмъ миссъ Просъ свтила ему, какъ-будто помогая убійству, и ея суровая, некрасивая наружность еще усиливала подобіе. Не откладывая, они приступили къ сожженію трупа (предварительно для большаго убійства, разъятаго на части) на кухонномъ очаг, и инструментъ, башмаки и кожа были зарыты въ саду. Эта тайна и разрушеніе казались дотого преступными ихъ честнымъ умамъ, что мистеръ Лори и миссъ Проссъ, исполняя это дло и скрывая слды его, чувствовали будто они совершали страшное преступленіе.

XX.
Предстательство.

Когда новобрачные вернулись домой, первое лицо, которое явилось принести поздравленіе, былъ Сидней Кортонъ. Нсколько часовъ спустя по ихъ прибытіи, онъ пришелъ къ нимъ. Онъ не исправился ни въ своемъ обращеніи, ни въ наружности, ни въ костюм, но въ немъ замтна была какая-то грубая преданность, которая прежде не поражала Чарльза Дарпэ.

Онъ выждалъ благопріятной минуты, чтобъ отвести Дарнэ къ окошку и сталъ говорить съ нимъ такъ, что ихъ никто не слышалъ.

— Мистеръ Дарнэ, сказалъ Кортонъ: — я бы желалъ, чтобъ мы были друзьями.

— Я надюсь, мы уже друзья.

— Вы только говорите это такъ, потому-что вы добры, но я не понимаю этого, какъ одно пустое слово. Въ-самомъ-дл, говоря, что я желалъ бы, чтобъ мы были друзьями, я также едва-ли это думаю,

Чарльзъ Дарнэ, естественно, спросилъ его добродушно, потоварищески, что жь онъ думаетъ?

— Клянусь моею жизнью, сказалъ Кортонъ, улыбаясь:— я нахожу, что это мн самому легче понять, нежели передать вамъ. Однакожъ, я попытаюсь. Припомните вы одинъ достопамятный случай, когда я былъ пьяне обыкновеннаго?

— Я помню одинъ достопамятный случай, когда вы принудили меня сказать вамъ, что вы выпили.

— Я помню это также. Эти проклятые случаи меня тяжело преслдуютъ, я всегда помню ихъ. Я надюсь, это зачтется мн когда-нибудь, когда дни мои придутъ къ концу. Не безпокойтесь, я не начинаю проповди.

— Я вовсе не безпокоюсь. Серьзность въ васъ никогда меня не потревожитъ.

— Ахъ! сказалъ Кортонъ, безпечно махая рукою, какъ-будто онъ отгонялъ это воспоминаніе:— въ этотъ достопамятный случай пьянства, о которомъ мы говоримъ (одинъ изъ многихъ, какъ вы знаете), я былъ особенно несносенъ съ моею привязанностью и ненавистію къ вамъ. Я желалъ бы, чтобъ вы позабыли объ этомъ.

— Я давно уже забылъ.

— Опять-таки одна манера говорить! Но, мистеръ Дарнэ, для меня забвеніе не такъ легло, какъ, вы представляете, оно для васъ. Я вовсе не забылъ его и вашъ легкій отвтъ не поможетъ мн забыть его.

— Если то былъ легкій отвтъ, отвчалъ Дарнэ:— я прошу вашего прещенья за него. Другой цли а не имлъ, какъ только отстранить ничтожную вещь, которая, къ моему удивленію, такъ тревожитъ васъ. Почести, какъ джентльменъ, говорю вамъ, что я давно выбросилъ ее изъ моей головы. Боже праведный! и о чемъ тутъ было думать. Не долженъ ли былъ я помнить о вещи боле-важной, о великой услуг, которую вы мн оказали въ тотъ день?

— Что касается этой великой услуги, сказалъ Кортонъ: — я обязанъ сознаться вамъ, когда вы говорите о ней такимъ тономъ, что это былъ просто адвокатскій фокусъ-покусъ. Когда я вамъ длалъ эту услугу, право, я не заботился, что съ вами будетъ. Поймите меня, я говорю, когда я Вамъ ее длалъ, я говорю о прошедшемъ.

— Вы слишкомъ слегка отзываетесь о вашемъ одолженіи, отвчалъ Дарнэ:— но я не ссорюсь съ нами за вашъ легкій отвтъ.

— Поврьте мн, мистеръ Дарнэ, это сущая правда! Но я отдалился отъ моей цли, я говорилъ о томъ, чтобъ намъ быть друзьями. Теперь вы меня знаете, вы знаете, что я неспособенъ ни къ какимъ возвышеннымъ и благороднымъ порывамъ, какъ другіе люди. Если вы сомнваетесь, спросите Страйвера, онъ скажетъ вамъ это.

— Я предпочитаю составить мое собственное мнніе, не прибгая къ его помощи.

— Пожалуй! Во всякомъ случа, вызнаете меня за развратнаго пса, который до-сихъ-поръ не сдлалъ и никогда не сдлаетъ ничего порядочнаго.

— Я еще не увренъ, что вы никогда не сдлаете.

— Но я увренъ, и вы должны положиться на мое слово. Хорошо! Если вы можете терпть такого негодяя, человка съ такою замаранною репутаціею, я попрошу, чтобъ вы позволили мн являться сюда, какъ лицу, пользующемуся нкоторымъ преимуществомъ, чтобъ на меня смотрли, какъ на безполезную — и я прибавилъ бы, не будь между нами сходства — какъ не красивую мебель, которую терпятъ такъ, ради ея старой службы, не обращая на нее ни малйшаго вниманія. Я сомнваюсь, чтобъ я обратилъ во зло это позволеніе. Сто противъ одного, если я воспользуюсь имъ четыре раза въ годъ. Для меня довольно, я полагаю, если я буду знать, что я имю его.

— Хотите попробовать?

— Другими словами вы говорите, что я буду поставленъ на той ног, какъ я сказалъ. Благодарю васъ, Дарнэ — могу я васъ называть такъ, попросту?

— Я полагаю такъ, Кортонъ, съ этого времени.

Они пожали другъ другу руки и Сидней отошелъ. Чрезъ минуту онъ былъ опять тотъ же разгильдяй, какъ и всегда.

Когда онъ ушелъ, впродолженіе вечера, который они провели съ мисъ Просъ, докторомъ и мистеромъ Лори, Чарльзъ Дарнэ замтилъ въ общихъ фразахъ объ этомъ разговор и относился о Кортон, какъ о странномъ феномен безпечности, разгильдяйства. Онъ говорилъ о немъ безъ желчи, безъ излишней строгости, но какъ всякій, кто видлъ его и судилъ о немъ по наружности.

Онъ не имлъ ни малйшей идеи, что слова его запали въ сердце его молодой жены. По когда, посл, онъ пришелъ къ ней, на ихъ собственную половину, онъ нашелъ, она ожидала его, съ приподнятымъ челомъ, выражавшимъ глубокую думу.

— Мы сегодня задумчивы, сказалъ Дарнэ, обнимая станъ ея.

— Да, дорогой Чарльзъ, отвчала она, сложивъ руки на груди и вперивъ на него испытывающій, пристальный взглядъ: — мы задумчивы сегодня вечеромъ, у насъ что-то на душ сегодняшній вечеръ.

— Что это такое, моя Люси?

— Общаете ли вы мн не приставать съ однимъ вопросомъ, если я попрошу васъ не спрашивать?

— Общаю ли я? Чего я не общаю для моей страсти?

Дйствительно, на что онъ теперь не былъ готовъ, отодвигая съ ея щекъ золотистые локоны и приложивъ другую руку къ сердцу, которое билось для него!

— Я думаю, Чарльзъ, бдный мистеръ Кортонъ заслуживаетъ боле )варенія, боле вниманія, нежели вы обнаружили сегодня вечеромъ?

— Право, моя родная? отчего такъ?

— Этого-то вы не должны спрашиватъ у меня. Но я думаю, я знаю, онъ заслуживаетъ.

— Если вы это знаете, этого достаточно. Что же я долженъ длать, моя жизнь?

— Я прошу васъ, мои дорогой, быть великодушнымъ къ нему, быть снисходительнымъ къ его ошибкамъ въ его отсутствіе. Я прошу васъ вритъ, что у него есть сердце, которое онъ рдко-рдко открываетъ, что въ немъ есть глубокія раны. Мой дорогой, я видла, какъ обливалось оно кровью.

— Грустно мн думать, сказалъ Чарльзъ Дарнэ, совершенно удивленный:— что я былъ несправедливъ къ нему. Я никогда о немъ этого не думалъ.

— Мой мужъ, право это такъ. Я боюсь, его нельзя снасти, едвали есть какая-нибудь надежда на исправленіе, но я уврена, онъ способенъ на доброе дло, даже на подвигъ великодушія.

Она была такъ поразительно-хороша съ своею чистою врой въ этого погибшаго человка, что мужъ былъ готовъ цлые часы смотрть на нее.

— И, моя любовь! молила она, ближе прижимаясь къ нему, склонивъ голову на его грудь и поднявъ на него глаза:— припомни, какъ сильны мы среди нашего блаженства и какъ онъ слабъ въ своемъ несчасть!

Эта мольба нашла свой уголокъ.

— Я всегда буду помнить это, мое сердце, я буду помнить это, пока я живу.

Он наклонился къ ея золотистой головк, прильнулъ устами къ ея розовымъ губкамъ и заключилъ ее въ своихъ объятіяхъ. Еслибъ погибшій странникъ, блуждавшій теперь по темнымъ улицамъ, услышалъ ея невинную исповдь, еслибъ онъ видлъ слезы сожалнія, которыя осушалъ поцалуями мужъ на ея нжныхъ, голубыхъ глазахъ, съ такою любовью обращенныхъ къ этому мужу, онъ зарыдалъ бы въ тишин ночи и съ языка его не сходили бы слова:

‘Господь! благослови ее за ея сладкое участіе!’

XXI.
Эхо шаговъ.

Чудный былъ уголокъ для эхо, какъ уже замчено, въ которомъ жилъ докторъ. Продолжая все навивать золотую нить, связывавшую мужа, отца и старую наставницу и подругу, въ этой жизни мирнаго блаженства, Люси сидла въ спокойномъ дом, среди очарованнаго уголка, прислушиваясь къ эхо движенія лтъ.

Вначал были времена, хотя она была совершенно счастливая молодая жена, когда работа такъ и выпадала изъ ея рукъ и глаза ея тускнли. Въ э.онъ эхо ей слышалось что-то отдаленное, тихое, едва внятное, но оно сильно волновало ея сердце. Мелькавшія надежды и сомннія — надежды любви, до-сихъ-поръ неизвстной ей, а сомннія — останется ли она на этой земл упиваться новымъ наслажденіемъ — боролись въ ея груди. Эхо тогда передавало ей шумъ шаговъ на ея собственной ранней могил, и мысль о муж, который останется тогда совершенно-одинокимъ и будетъ такъ горевать о ней, подымалась къ глазамъ и разливалась волною.

Это время прошло и маленькая Люси лежала у ней на груди, тогда эхо приносило ей, среди приближавшагося шума, нжную поступь ея крошечныхъ ножекъ и звуки ея безсвязнаго лепета. Какъ громко ни звучало бы эхо, но молодая мать возл колыбельки всегда можетъ подмтить приближеніе этихъ звуковъ. И вотъ они пришли и тнистый домикъ просвтллъ дтскимъ смхомъ, и божественный другъ дтей, которому она поручила своего птенца въ минуту своей скорби, казалось, принялъ его въ свои руки, какъ нкогда онъ взялъ дйствительно ребенка и обратилъ ея скорбь въ священную радость.

Все продолжая навивать золотую нить, тсно-связывавшую ихъ всхъ и расцвчивая своимъ счастливымъ вліяніемъ однообразную ткань ихъ жизни, нигд сильне не проявляя его, Люси слышала въ эхо движенія лтъ только одни отрадные, дружелюбные звуки. Поступь мужа была сильна и скора, поступь отца была тверда и ровна. Миссъ Просъ въ своей веревочной сбру подымала эхо, какъ упряжная лошадь, подгоняемая бичомъ, храпя и не шевелясь съ мста, стуча о землю подъ кленомъ въ саду.

Даже когда раздавались, между-прочимъ, и звуки скорби, они не были ни суровы, ни жестоки. Даже когда золотыя кудри, такъ похожія на ея собственныя, лежали свтлымъ внчикомъ на подушк вокругъ истомленнаго лица маленькаго мальчика, и онъ говорилъ съ свтлою улыбкою: а милые папа и мама, жаль мн оставлять васъ обоихъ и мою хорошенькую сестрицу, но меня зовутъ и я долженъ идти!’ не слезы муки орошали щеки его молодой матери, какъ изъ объятій ея улетала душа, ей на время довренная.— Оставьте дтей приходити ко мн и не браните имъ… они видятъ лицо Отца моего Небеснаго!

Итакъ шорохъ ангельскихъ крыльевъ мшался съ эхомъ другихъ звуковъ и то были не совершенно земные звуки, къ нимъ присоединялось и дуновеніе небесное. Вздохи втра, вявшаго надъ маленькою могилкою, примшивались къ нимъ, также и Люси слышала ихъ задержанный ропотъ, подобный лнивому колыханію лтняго моря о песчанный берегъ, когда маленькая Люси съ комическимъ прилежаніемъ учила свой утренній урокъ или, сидя на скамеечк у ногъ матери, одвала куклу и лепетала на языкахъ двухъ городовъ, совершенно-слившихся въ ея жизни.

Рдко эхо отвчало шагамъ Сиднея Кортона. Шесть разъ въ году, самое большое, онъ пользовался своимъ правомъ приходить безъ зову, и тогда онъ оставался съ ними цлый вечеръ. Никогда не явится онъ сюда разгоряченный виномъ и эхо шептало про него одну вещь, которую во вс вка повторяло справедливое эхо:

Кто любилъ истинно женщину, утратилъ ее и потомъ зналъ ее, когда она сдлалась женою другаго и матерью, сохраняя къ ней т же самыя чистыя чувства, къ тому ея дти всегда имютъ какую-то странную симпатію, какое-то таинственное состраданіе. Какія тонкія, чувствительныя, глубоко сокрытыя струны затронуты въ такомъ случа, эхо не передаетъ, но это бываетъ такъ и такъ это было и здсь: Кортонъ былъ первый посторонній человкъ, къ которому маленькая Люси протянула свои полныя ручки, онъ остался ея любимцемъ, когда она подростала. Мальчикъ говорилъ о немъ почти при самой кончин: ‘Бдный Кортонъ! поцалуйте же его за меня!

Мистеръ Страйверъ продолжалъ-себ идти на проломъ на юридическомъ поприщ, подобно пароходу, прорзывающему свой путь въ мутной вод, и тащилъ за собою своего полезнаго друга, какъ лодку, привязанную къ корм. Такой лодк всегда плохо приходится, она больше подъ водою, такъ и жизнь Сиднея проходила въ разливномъ мор. Но сильная привычка, которая была въ немъ, къ-несчастью, сильне, нежели подстрекающее чувство собственнаго достоинства или уваженія, выработала ему эту жизнь и онъ думалъ столько же о томъ, чтобы выйдти изъ положенія шакала, сколько, можно предположить, настоящій шакалъ мечтаетъ о томъ, чтобы превратиться въ льва. Страйверъ былъ богатъ, онъ женился на цвтущей вдов съ состояніемъ и тремя ребятами, въ которыхъ не было ничего особенно-блистательнаго, кром насаленныхъ волосъ.

Мистеръ Страйверъ, проникнутый духомъ покровительства самаго отвратительнаго качества, который такъ просасывался въ каждую пору его кожи, погналъ, какъ барановъ, этихъ трехъ юныхъ джентльменовъ въ спокойный уголокъ, въ Сого, и предложилъ ихъ воспитывать мужу Люси, говоря очень деликатно: ‘Галоо! Дорнэ, вотъ три ломтя, да еще съ сыромъ, на вашъ супружескій пикникъ. Вжливый отказъ отъ этихъ трехъ ломтей ршительно преисполнилъ негодованіемъ мистера (драйвера, которое онъ обратилъ въ урокъ юнымъ джентльменамъ, чтобъ они остерегались гордости нищихъ въ род этого учителя, Онъ также обыкновенно открывался мистрисъ Страйверъ надъ старымъ портвейномъ, какія хитрости употребляла мистрисъ Дарнэ, чтобъ поймать его и какими хитростями онъ отдлывался, чтобъ его не поймали. Нкоторые товарищу въ королевскомъ суд, распивавшіе съ ними портвейнъ и выслушивавшіе эту ложь, извиняли ее ему, говоря, что онъ такъ часто ее повторялъ, что поневол сталъ ей самъ врить, хотя это длалось теперь уже такимъ неисправимымъ преступленіемъ, за которое слдовало бы виновнаго завести въ уединенное мсто и тамъ повсить.

Такіе звуки передавало эхо и Люси внимала имъ то задумываясь, то забавляясь, то заливаясь смхомъ въ этомъ чудномъ уголку, а между — тмъ ея маленькой дочери исполнилось шесть лтъ. Нужно ли говорить, какъ близко до ея сердца доходило эхо поступи ея ребенка, ея любимаго отца, всегда дятельнаго, совершенно-владвшаго собою, или дорогаго ей мужа, или потомъ какою музыкою раздавалось даже едва-внятное эхо ихъ семейнаго быта, гд она сама хозяйничала съ такою благоразумною и вмст изящною бережливостью, въ которой было боле изобилія, нежели въ самой безразсчетной расточительности, или, наконецъ, какъ сладко звучало въ ея ушахъ эхо, когда отецъ говорилъ ей нсколько разъ, что она еще боле предана ему, если только это возможно со времени своего замужства. Когда мужъ повторялъ ей столько разъ, что ея заботы и обязанности не отвлекаютъ ея любви къ нему и спрашивалъ ее: ‘Какъ это, душа моя, вы все для всхъ насъ, какъ-будто мы были одинъ человкъ, и никогда вы не торопитесь, везд вы успваете? Что это за волшебная тайна?’

Но издали слышалось другое эхо, которое все время грозно раскатывалось въ этомъ уголку. И теперь на шестой день рожденія маленькой Люси, оно переносило страшные звуки, какъ-будто ужасная буря свирпствовала во Франціи.

Въ одинъ вечеръ, въ половин іюля тысяча-семьсотъ-восемьдесятъ-девятаго года мистеръ Лори пришелъ къ нимъ поздно изъ тельсонова банка и слъ у темнаго окошка возл Люси и ея мужа. Это былъ жаркій, грозовой вечеръ, и они вс трое припомнили одно прежнее воскресенье, когда они смотрли на молнію съ того же самаго мста.

— Я начинаю думать, сказалъ мистеръ Лори, отодвигая назадъ свой коричневый парикъ: — что мн придется проводить ночи въ тельсоновскомъ банк: у насъ такая пропасть дла весь день, мы ршительно не знаемъ, съ чего начать, на какую сторону повернуться. Въ Париж неспокойно, и насъ ршительно атакуютъ довріемъ. Друзья наши по ту сторону канала едва успваютъ переводить намъ свои капиталы. Тамъ существуетъ положительная манія переводить свое состояніе въ Англію.

— Это худой знакъ, сказалъ Дарнэ.

— Худой знакъ, вы говорите, мой любезный Дарнэ? Да. Но мы не знаемъ, какая на то причина. Люди такъ неразсудительны. Многія между нами въ тельсоновомъ банк устарли, и мы не намрены выходить изъ нашей обыкновенной колеи безъ надлежащаго повода.

— Все-таки, сказалъ Дарнэ:— вы знаете, какъ мраченъ и грозенъ небосклонъ.

— Конечно, знаю, подтвердилъ мистеръ Лори, желая уврить себя, что его кроткій характеръ измнился и что онъ дйствительно ропщетъ:— но я ршился быть непріятнымъ посл всей муки этого дня. Гд Манетъ?

— Здсь! сказалъ докторъ входившій въ эту минуту въ темную комнату.

— Я очень-радъ, что вы дома. Этотъ спхъ, эти предзнаменованіе которыя преслдовали меня цлый день, раздражили мои нервы безъ всякой причины. Надюсь, вы не уходите изъ дома?

— Нтъ. Я съиграю съ вами партію въ бак-гамонъ, если хотите, сказалъ докторъ.

— Я не думаю, чтобъ я этого хотлъ, если говорить правду. Сегодня мн по силамъ съ вами сражаться. Чай еще не убранъ, Люси? я не вижу.

— Конечно нтъ, его оставили для васъ.

— Благодарю, моя милая. Дорогое дитя въ постельк?

— И спитъ крпко.

— Это хорошо, все благонадежно и въ порядк! Не знаю, почему здсь по-крайней-мр, благодареніе Богу, не быть всему благонадежнымъ и въ порядк, но меня такъ раздражали цлый день, и потомъ уже я не молодъ, какъ прежде! Мой чаи, моя милая? Благодарю васъ. Теперь присядьте къ нашему кружку и будемъ сидть спокойно и слушать эхо, о которомъ у васъ есть своя теорія.

— Не теорія, а фантазія.

— Фантазія! въ такомъ случа мое благоразумное дитя, сказалъ мистеръ Лори, трепля ея руку:— какое множество звуковъ! какъ громки они — не правда ли? Только прислушайтесь къ нимъ.

Между-тмъ, какъ маленькій кружокъ сидлъ у темнаго окошка въ Лондон, раздавались безумные шаги, шаги опасные, когда врывались они въ чью-нибудь жизнь, которыхъ слды нескоро смоются, если разъ они обагрились, шаги бсновавшіеся далеко въ предмстій святаго Антонія,

Святой Антоній въ это утро представлялъ обширную, грязную массу вороньихъ пугалъ, двигавшихся по всмъ направленіямъ, съ частыми проблесками свта надъ ихъ волновавшимися головами, тамъ, гд солнце играло на стальныхъ лезвіяхъ и штыкахъ. Страшный ревъ выходилъ изъ горла святаго Антонія, цлый лсъ обнаженныхъ рукъ разввался въ воздух, какъ сморщившіяся втки деревьевъ, раздуваемыя зимнимъ втромъ: вс пальцы судорожно хватались за каждое оружіе или за подобіе оружія, которое бросали имъ снизу на какомъ бы то ни было разстояніи.

Кто давалъ его, откуда оно появилось, изъ какого источника, какая сила метала и бросала его, подобно своего рода молніямъ, во всхъ направленіяхъ надъ головами толпы — ни одинъ глазъ въ этой толп не могъ бы передать этого, но ружья были розданы, точно также, какъ патроны, порохъ, пули, желзныя полосы, ножи, топоры, пики — короче, всякое оружіе, которое только болзненное воображеніе могло открыть или придумать. Люди, которымъ ничего не досталось, принялись окровавленными руками выламывать кирпичи и камни изъ стнъ. Каждое біеніе сердца святаго Антонія обнаруживало лихорадочное напряженіе, горячечный жаръ. Каждое живое созданіе здсь считало жизнь ни почемъ и бсновалось въ страстномъ желаніи принести ее на жертву.

Водоворотъ кипящаго кратера иметъ свой центръ, такъ и здсь: все это бснованіе кружилось около кабака Дефоржа и каждая капля человчества въ этомъ котл стремилась къ центру, откуда самъ Дефоржъ, уже весь запачканный въ порох, раздавалъ приказанія, оружіе, отталкивалъ одного человка, тащилъ къ себ другаго, отымалъ у этого оружіе, передавалъ его тому, трудясь и работая въ самомъ развал всей суматохи.

— Держись возл меня, Жакъ-третій! кричалъ Дефоржъ: — а вы, Жакъ-первый и Жакъ-второй, раздлитесь и соберите кругомъ себя какъ-можно-боле этихъ патріотовъ. Гд моя жена?

— Пожалуй, хоть и здсь, сказала мадамъ Дефоржъ, какъ и всегда, спокойная, по на этотъ разъ безъ своего вязанья. Ршительная правая рука мадамъ Дефоржъ держала теперь топоръ, вмсто ея обыкновенныхъ мирныхъ орудій, за поясомъ у ней были пистолетъ и неумолимый ножъ.

— Куда вы идете, жена?

— Пока за вами, сказала жена.— Вы увидите меня потомъ во глав женщинъ.

— Идемте же! закричалъ звучнымъ голосомъ Дефоржъ. Друзья и патріоты! мы готовы. Въ Бастилію!

Съ ревомъ, зазвучавшимъ, какъ-будто дыханіе цлой Франціи вылилось въ это ненавистное слово, поднялось это живое море, валъ за валомъ, бездна, вызывая бездну, и залило городъ до самаго этого пункта. При колокольномъ набат, съ барабаннымъ боемъ, это море ярилось и громило вковой оплотъ, приступъ начался.

Глубокіе рвы, двойные подъемные мосты, массивныя каменныя стны, восемь большихъ башенъ, пушки, ружья, выстрлы, дымъ. Среди огня и дыма, сквозь огонь и дымъ Дефоржъ, котораго море выбросило подъ самую пушку и сдлало артиллеристомъ, работалъ какъ закаленый солдатъ, два грозные часа.

Глубокій ровъ, одинъ подъемный мостъ, массивныя каменныя стны, восемь большихъ башенъ, пушки, ружья, выстрлы и дымъ. Одинъ подъемный мостъ поконченъ!

— Работайте товарищи, работайте вс! Работайте, Жакъ-первый, Жакъ-второй, Жакъ-двухтысачный, Жакъ-двадцати-пяти-тысячный, во имя ангеловъ или дьяволовъ — какъ вамъ угодно, только работайте! вопилъ Дефоржъ, хозяинъ кабака, все еще при ружь, но которое очень уже разогрлось.

— Ко мн, женщины! кричала мадамъ Дефоржъ, его жена.— Что же, разв мы не можемъ рзать, какъ и мужчины, когда возьмутъ крпость? И съ визгливымъ, жаднымъ воплемъ толпились къ ней женщины, разно вооруженныя, но вс одинаково-воодушевленныя чувствомъ голода и месги.

Пушки, ружья, выстрлы, но все тотъ же глубокій ровъ, тотъ же подъемный мостъ, т же массивныя каменныя стны и восемь большихъ башенъ. Въ волнующемся мор открывались едва-замтные промежутки съ паденіемъ раненныхъ. Сверканье оружія, блескъ факеловъ, дымъ, подымавшійся отъ цлыхъ возовъ мокрой соломы, жаркая работа на сосднихъ барикадахъ, во всхъ направленіяхъ крики, выстрлы, проклятья, удаль на-распашку, громъ пушекъ, трескъ и яростные вопли живаго моря, но все тотъ же глубокій ревъ и подъемный мостъ, т же массивныя каменныя стны, и восемь большихъ башенъ, и Дефоржъ, хозяинъ кабака, какъ и прежде, при своемъ ружь, но которое теперь уже вдвое боле разогрлось посл четырехчасовой работы.

Блый флагъ показался изъ крпости, переговоры, его едва-видно сквозь свирпющую бурю, ихъ не слышно, вдругъ поднялось море шире и выше и перенесло Дефоржа, хозяина кабака, черезъ опущенный подъемный мостъ, черезъ массивныя каменныя стны, внутрь къ восьми большимъ башнямъ, теперь сдавшимся.

Напоръ, перенесшій его, былъ такъ силенъ, что онъ не могъ перевести дыханія, повернуть головы, какъ-будто онъ боролся среди разъяренныхъ волнъ Южнаго Океана, пока не очутился онъ въ наружномъ двор Бастиліи. Здсь, прислонившись къ углу стны, онъ еще попробовалъ оглянуться вокругъ себя. Жакъ-третій былъ почти возл него, мадамъ Дефоржъ, все еще предводительствовавшая женщинами, была видна въ нкоторомъ отдаленіи съ ножомъ въ рук. Везд суматоха, восторгъ, оглушительное бснованіе, страшный шумъ и нмые знаки ярости.

— Узниковъ!

— Списки!

— Потаенныя темницы!

— Орудія пытки!

— Узниковъ!

Между всми этими кликами и тысячами безсвязныхъ воплей, послдній крикъ ‘узниковъ!’ раздавался громче среди этого моря народа, постоянно-прибывавшаго, какъ-будто онъ былъ такъ же нескончаемъ, какъ самое время, или пространство. Когда пронеслись передовые валы, унесшіе за собою тюремныхъ стражей, грозя имъ немедленною смертью, если хотя одинъ потаенный уголокъ останется неоткрытымъ, Дефоржъ наложилъ свою сильную руку на грудь одного изъ этихъ людей, сдаго старика, жоторый держалъ зажженный факелъ, вытащилъ его изъ толпы и приставилъ къ стн.

— Покажите мн сверную башню! сказалъ Дефоржъ: — скоре!

— Покажу отвчалъ старикъ: — если вы пойдете со мною, но тамъ никого нтъ.

— Что это значитъ? Сто-пять, сверная башня? спросилъ Дефоржъ:— живе!

— Что значитъ, мсь?

— Означаетъ ли это узники, или мсто заключенія? Или вы хотите, чтобъ я васъ сейчасъ же здсь прихлопнулъ?

— Убей его! прорычалъ Жакъ-третій, бывшій возл него.

— Мсь, это темница.

— Покажите ее!

— Пожалуйте сюда.

Жакг-третій, преслдуемый своею обыкновенною страстно, очевидно былъ очень недоволенъ этимъ оборотомъ ихъ бесды, необщавшимъ крови, и держался за руку Дефоржа, который не выпускалъ тюремщика. Ихъ головы совершенно соприкасались во время этого короткаго разговора и даже тогда они едва могли слышать другъ друга — такъ оглушителенъ былъ шумъ этого живаго океана, ворвавшагося въ крпость и наводнившаго вс дворы, переходы и лстницы. Кругомъ, снаружи также онъ ударялся о стны съ глухимъ, хриплымъ ревомъ, среди котораго иногда подымались отдльные клики, разливавшіеся въ воздух, подобно искристой пн.

Черезъ мрачные своды, куда никогда не проникалъ дневный свтъ, мимо отвратительныхъ дверей мрачныхъ клтокъ, внизъ и вверхъ по крытымъ кирпичнымъ и каменнымъ лстницамъ, скоре похожимъ на высохшее ложе водопадовъ нежели на лстницы, Дефоржъ, тюремщикъ и Жакъ-третій, схватившись руками другъ за друга, проходили съ возможною быстротою. Мстами, особенно въ начал, наводненіе захватывало ихъ, проносясь мимо, но когда они кончили спускаться и теперь подымались по винтовой лстниц внутри башни, они были совершенна одни. Огражденные здсь массивною толщиною стнъ и сводовъ, они глухо слышали бурю, свирпствовавшую внутри и снаружи крпости, какъ-будто шумъ, изъ котораго они только вырвались, совершенно притупилъ ихъ чувство слуха.

Тюремщикъ остановился у низенькой двери, вложилъ ключъ въ скрипвшій замокъ, отбросилъ дверь, медленно-открывшуюся, и сказалъ, какъ они входили въ нее вс, наклонивъ головы:

— Сто-пять, сверная башни!

Небольшое окошко съ тяжелою ршоткою, безъ стекла, высоко-находившееся въ стн, было прикрыто каменнымъ наличникомъ такъ, что небо можно было видть въ него только наклонившись внизъ и смотря вверхъ. Здсь былъ небольшой каминъ, также съ тяжелою ршеткою, куча давнишней золы покрывала очагъ. Здсь былъ также табуретъ, столъ и соломенная постель. Здсь были, наконецъ, четыре почернлыя стны и въ одной изъ нихъ заржавленное желзное кольцо.

— Пронесите факелъ вдоль стнъ, потише, чтобъ я могъ разсмотрть ихъ, сказалъ Дефоржъ тюремщику.

Тотъ повиновался и Дефоржъ пристально слдилъ глазами за свтомъ.

— Стой! Взгляните сюда, Жакъ!

— А. М.! проворчалъ Жакъ-третій, жадно читая.

— Александръ Манетъ, сказалъ Дефоржъ ему на-ухо, указывая на буквы своимъ грязнымъ пальцемъ, совершенно-почернвшимъ отъ пороха: — И здсь онъ же написалъ. Безъ-сомннія, онъ же выцарапалъ здсь на камн календарь. Что это у васъ въ рукахъ? ломъ? Дайте мн его!

Онъ еще держалъ въ своей рук пальникъ. Быстро обмнялся онъ теперь орудіями и, повернувъ табуретъ и столъ, изъеденные червями, разбилъ ихъ въ дребезги нсколькими ударами.

— Держите факелъ выше! сказалъ онъ съ бшенствомъ тюремщику.

— Осмотрите. Жакъ, тщательно эти обломки. И вотъ мой ножъ, прибавилъ, онъ бросая ему ножикъ: — распорите постель и поищите въ солом. Держите факелъ выше, говорятъ вамъ!

Съ грознымъ взглядомъ на тюремщика, онъ поползъ къ камину и, посмотрвъ вверхъ трубы, попробовалъ его ломомъ со всхъ сторонъ, потомъ повозился съ желзною ршеткою: черезъ нсколько минутъ посыпался цементъ и пыль, онъ отвернулъ лице и осторожно принялся искать въ этомъ мусор, въ старой зол и въ расщелин камина, въ которую попало его орудіе.

— Ничего нтъ въ дерев, ничего нтъ и въ солом, Жакъ?

— Ничего.

— Соберемъ же все это вмст посередин темницы — такъ! Вы зажигайте это!

Тюремщикъ зажегъ небольшой костеръ, который загорлся высоко. Наклонившись еще разъ, чтобъ выбраться изъ низкой двери, они оставили его горть и вернулись прежнею дорогою на^воръ. Пока они спускались внизъ, чувство слуха, казалось, снова пробуждалось въ нихъ, и они спять очутились въ бурномъ поток.

Онъ подымался и волновался, не находя нигд Дефоржа. Антоній требовалъ теперь, чтобъ хозяинъ кабака сторожилъ самъ губернатора, который защищалъ Бастилію и стрлялъ въ народъ: не то, губернаторъ не пойдетъ въ Отель-де-виль на судъ, не то, губернаторъ убжитъ и кровь народа (вдругъ вздорожалъ этотъ товаръ, столько лтъ неимвшій никакой цны) останется неотомщенною.

Среди этого ревущаго моря страстей и раздора, который окружалъ суроваго стараго генерала, замтнаго въ его сромъ мундир и красной лент, была только одна совершенно-спокойная фигура — фигура женщины.

— Смотрите, вонъ мой мужъ! закричала она, указывая на него: вотъ Дефоржъ! Она стояла неподвижно возл суроваго стараго генерала и оставалась неподвижною возл него, оставалась все время возл, пока Дефоржъ съ остальными тащили его по улицамъ, пока его привели близко къ его назначенію и начали осыпать ударами сзади, она была возл, когда градъ ударовъ тяжело обрушился на него, она была такъ близко къ нему, когда онъ упалъ мертвый подъ ними, что вдругъ, какъ-будто воодушевившись, она наступила ногою на его шею и своимъ неумолимымъ ножомъ, уже давно изготовленнымъ, отрзала ему голову.

Часъ наступилъ, когда Антоній принялся исполнять страшную мысль: вздергивать людей вмсто фонарей, чтобъ доказать, чмъ могъ онъ быть, что могъ онъ сдлать. Кровь Антонія разгорлась, кровь тиранніи, желзнаго владычества остывала, она стыла на ступенькахъ Отель-де-виль, гд лежалъ трупъ губернатора, на башмак мадамъ Дефоржъ, которымъ она прикоснулась къ трупу, чтобъ ловче его изувчить.

— Опусти фонарь! закричалъ Антоній, высматривая кругомъ новыя жертвы смерти: — вотъ одного изъ его солдатъ оставить на сторож! Качающійся въ воздух часовой былъ оставленъ на караул, и море понеслось.

Море черной, грозной воды, съ разрушительными волнами, котораго глубина еще не была измрена, котораго силы еще были неизвстны, море безжалостное, мятежныхъ массъ, теперь всевластныхъ, голосовъ, требовавшихъ только мщенія, лицъ, до того закаленныхъ въ горнил страданія, что чувство жалости не могло сдлать на нихъ впечатлнія.

Но въ этомъ океан лицъ, на которыхъ виднлись только вс оттнки жестокости и бшеной злобы, были дв группы лицъ, въ каждой по семи, рзко-отличавшихся отъ прочихъ, и ни одно море еще не носило такихъ замчательныхъ обломковъ разрушенія. Семь лицъ узниковъ, вдругъ освобожденныхъ бурею, которыя разверзла ихъ гробницы, возвышались надъ толпою: они были вс запуганы, растеряны, поражены, какъ-будто наступилъ послдній день суда и люди, радовавшіеся вокругъ нихъ, были падшіе духи. Другія семь лицъ подымались еще выше, семь мертвыхъ лицъ, которыхъ поникшія вки, полуоткрытые глаза ожидали дня суднаго. Безстрастныя лица, все-таки сохранившія несовершенно-замершее выраженіе лица, скоре остававшіяся въ страшномъ онмніи, какъ-будто готовыя приподнять опущенныя вки и свидтельствовать своими блдными устами: ‘Ты совершилъ это!’

Семь освобожденныхъ узниковъ, семь окровавленныхъ головъ на пикахъ, ключи, отъ проклятой восьмибашенной крпости, кой-какія письма и другіе памятники стародавнихъ заключенниковъ, убитыхъ горемъ — вотъ трофеи, которые сопровождали громко-раздававшіеся шаги святаго Антонія по улицамъ Парижа въ половин іюля тысяча семь-сотъ восемьдесятъ-девятаго года.

Теперь да разрушитъ небо фантазію Люси Дарнэ, да удалитъ оно эти шаги отъ ея жизни, потому-что это — бшеные, все опрокидывающіе, опасные шаги, и посл столькихъ лтъ, какъ разбился боченокъ у дверей кабака Дефоржа, ихъ не легко смыть, когда разъ они обагрились.

XXII.
Море все подымается.

Разгулъ продолжался только недлю, въ теченіе, которой онъ, сколько могъ, подсластилъ немногія крохи жосткаго горькаго хлба братский объятіями и привтствіями, и вотъ мадамъ Дефоржъ снова за стойкою и, по обыкновенію, предсдательствуетъ между своими постителями. Мадамъ Дефоржъ не носила розъ на голов, потому-что великое шпіонское братство сдлалось даже и въ эту короткую недлю черезчуръ-осторожнымъ и перестало доврять милостямъ святаго. Множество этихъ братій раскачивалось рядышкомъ съ фонарями поперегъ улицъ.

Мадамъ Дефоржъ сидла сложа руки, освщенная утреннимъ свтомъ и созерцая кабакъ и улицу. И тамъ и тутъ было нсколько группъ жалкихъ, истощенныхъ звакъ, но теперь очевидно сознававшихъ, что нищета ихъ сдлалась престоломъ власти. Самый оборванный шлыкъ, набекрень надтый на несчастнйшую голову, такъ и говорилъ вамъ, ‘знаю какъ тяжело моему хозяину влачить свою жизнь, но знаете ли вы, какъ ему стало легко уничтожить вашу жизнь?’ Каждая истощенная, обнаженная рука, ненаходившая прежде себ работы, имла теперь въ виду одну по-крайней-мр работу — бить. Пальцы вязальщицъ озлобились, разъ испытавъ, что они могли терзать. Въ наружности святаго Антонія произошла замтная перемна: цлыя столтія выковывалась эта форма и послдніе окончательные удары рзко высказались въ ея выраженіи.

Мадамъ Дефоржъ сидла, наблюдая съ видомъ скрытаго одобренія, которое желательно было встртить въ предводительниц женъ святаго Антонія, одна изъ этой сестринской общины вязала возл нея Г это была низенькая, довольно-полная женщина, жена голодавшаго мелочнаго лавочника и мать двухъ дтей, остававшихся на улиц, она успла уже стяжать славное прозвище Мщенія.

— Гей! сказало Мщеніе, прислушайтесь: кто идетъ.

Какъ-будто штанина, проведенная отъ крайнихъ предловъ предмстья святаго Антонія до самаго кабака, вдругъ была зажжена, точно такъ же прорывался быстро расходившійся гулъ.

— Это Дефоржъ, сказала жена его.— Тише, патріоты!

Дефоржъ вошелъ, запыхавшись, сорвалъ съ себя красную шапку и посмотрлъ кругомъ.

— Слушайте, вс! сказала мадамъ Дефоржъ:— слушайте его!

Дефоржъ стоялъ, задыхаясь, впереди толпы жадныхъ глазъ, открытыхъ ртовъ, находившейся снаружи въ дверяхъ. Вс, бывшіе въ кабак, вскочили.

— Говори же, мужъ, что такое.

— Всти съ того свта!

— Какъ-такъ? закричала мадамъ Дефоржъ презрительно: — съ того свта?

— Вс ли здсь запомнятъ стараго Фулона, который говорилъ голодавшему народу, что пускай онъ стъ траву, Фулонъ, который околлъ и отправился къ чорту?

— Вс! проревла каждая глотка.

— Всти о немъ. Онъ между паяй!

— Между нами! отозвалась тоже всеобщее горло:— мертвъ?

— Не мертвъ! Онъ такъ боялся насъ, и но безъ причины, что распустилъ слухъ о своей смерти, и справилъ, для обмана, великолпныя похороны. Но его нашли живаго загородомъ, гд онъ скрывался, и притащили. Я видлъ сейчасъ, какъ вели его въ Отель-де-Виль. Я говорилъ, что онъ имлъ причину насъ бояться. Скажите вс: не имлъ ли онъ причины?

Жалкій старый гршникъ, слишкомъ семидесяти лтъ, еслибъ даже и не зналъ этого, то почувствовалъ бы въ сердц теперь, услышавъ вопль, раздавшійся въ отвтъ.

На минуту водворилось глубокое молчаніе. Дефоржъ и его жена пристально посмотрли другъ на друга. Мщеніе наклонялось и послышался громъ барабана, застучавшаго у ея ногъ за стойкою.

— Патріоты, сказалъ Дефоржъ ршительнымъ голосомъ: — готовили вы?

Въ одно мгновеніе ножъ мадамъ Дефоржъ появился у ней за поясомъ, барабанъ билъ уже на улицахъ, какъ-будто волшебная сила увлекла его вмст съ барабанщикомъ, и Мщеніе, оглашая воздухъ воплями и размахивая руками надъ головою, какъ вс сорокъ фурій вмст, летала изъ дома въ домъ, побуждая женщинъ.

Мужчины были ужасны въ своей кровожадной ярости, какъ они высовывались изъ окошекъ, хватались за какое попало оружіе и высыпали на улицу! Но, глядя на женщинъ, кровь застывала даже у самыхъ смлыхъ. Он бросали свое хозяйство, какое тамъ было при ихъ нищет, своихъ малыхъ, своихъ старыхъ, больныхъ, валявшихся на голомъ полу безъ пищи и без ъодежды, и бжали вонъ съ распущенными волосами, раздражая другъ друга до безумія дикими воплями и неистовыми тлодвиженіями. ‘Сестра! негодяй Фулонъ взятъ! Мать, стараго Фулона схватили! Дочь поймали мерзавца Фулона!’ потомъ двадцать другихъ бабъ кидались между ними, били себя въ грудь, рвали на себ волосы и вопили: ‘Фулонъ живъ! Фулонъ, который говорилъ голодавшему народу: ‘пускай онъ стъ траву!’ Фулонъ, который сказалъ моему старому отцу: ‘пусть онъ жретъ траву, когда у меня не было куска хлба!’ Фулонъ, который сказалъ моему ребенку: ‘соси траву, когда эта грудь высохла отъ голода!’ О, Матерь Божія! этотъ Фулонъ… о небо!… Слушайте же меня: мой убитый ребенокъ, мой изсохшій отецъ… клянусь на колняхъ, на этой мостовой, выместить за васъ на Фулон! Мужья, братья, и вы, молодежь! дайте намъ крови Фулона! дайте намъ голову Фулона! дайте намъ сердце Фулона! дайте намъ тло и душу Фулона! Разорвите Фулона на части! заройте его въ землю пусть трава выростетъ изъ него!’ И съ этими воплями он метались, въ слпомъ бснованіи, кружились, били, рвали своихъ собственныхъ друзей и падали безъ чувствъ въ совершенномъ изнеможеніи, ихъ же люди едва успвали спасать ихъ, чтобы прибывавшая толпа не задавила.

Но ни одна минута не была потеряна, ни одна минута. Этотъ Фулонъ былъ въ Отель-де-Вил, его могли выпустить. Нтъ, никогда — если святый Антоній помнилъ свои страданія, оскорбленія и несправедливость. Вооруженные мужчины и женщины толпами бжали изъ предмстья и увлекли за собою даже послднія дрожжи съ такою силою, что четверти часа не прошло и на лон святаго Антонія не было ни одного человческаго созданія, только остались немногія старыя карги да плачущіе ребята.

Вс они теперь тснились въ судейскую палату, гд находился этотъ злой, уродливый старикъ, и наводняли прилежащую площадь и улицы. Дефоржи, мужъ и жена, Мщеніе, Жакъ — третій были въ первой толп и стояли въ палат недалеко отъ него.

— Посмотрите! кричала мадамъ Дефоржъ, указывая своимъ ножомъ:— посмотрите на стараго негодяя, связаннаго! Вотъ-такъ догадались: привязали ему пукъ травы на спину. Ха-ха! Славная штука! Пусть же онъ жретъ ее теперь! Мадамъ Дефоржъ взяла пожикъ подъ-мышку и захлопала въ ладони, какъ въ театр.

Народъ, стоявшій позади мадамъ Дефоржъ, объяснилъ причину ея удовольствія находившимся позади, эти объяснили другимъ, другіе третьимъ — и сосднія улицы огласились рукоплесканіемъ. Точно также впродолженіе двухъ или трехъ томительныхъ часовъ, между-тмъ, какъ пересыпался ворохъ пустой болтовни, каждое нетерпливое выраженіе мадамъ Дефоржъ, прерывавшее болтовню, передавалось въ даль съ поразительною быстротою, и это длалось тмъ удобне, что нкоторые люди съ чрезвычайною ловкостью взлзли снаружи по колоннамъ парапетовъ, чтобы посмотрть въ окошки, они, зная хорошо мадамъ Дефоржъ, служили телеграфомъ между нею и толпою, находившеюся вн зданія.

Наконецъ, солнце поднялось высоко и пролило свой милостивый лучъ надежды, или защиты на старую голову узника. Возможно ли было равнодушно смотрть на такое милосердіе? Въ одно мгновеніе поднялись неприступною стною пыль и грязь, такъ удивительно-долго остававшіяся въ поко, и святой Антоній ухватился за свою жертву.

Это стало сейчасъ извстнымъ въ послднихъ рядахъ толпы. Дефоржъ едва усплъ перепрыгнуть черезъ перила и столъ и охватить въ своихъ смертныхъ объятіяхъ жалкую тварь, мадамъ Дефоржъ только-что просунула свою руку въ веревку, которою онъ былъ связанъ, Мщеніе и Жакъ-третій еще не были съ ними, люди, висвшіе на окошкахъ, еще не спустились въ палату, какъ хищныя птицы съ своихъ высокихъ жердей: а по всему городу уже, казалось, разнесся вопль, ‘выноси его вонъ! выноси къ фонарю!’

И вотъ его потащили, то внизъ, то вверхъ, головой впередъ но ступенькамъ, онъ на колняхъ — его подымаютъ на ноги, бросаютъ на спину, осыпаютъ ударами, душатъ цлыми охапками травы и соломы, которыя сотни рукъ суютъ ему въ лицо. Растерзанный, избитый, окровавленный, едва-дыша, онъ все еще ороситъ, все еще молитъ о пощад. Но вотъ страданія раздражаютъ его до неистовства и около него образуется небольшое пространство, народъ разступается, чтобъ посмотрть на него, и вотъ его тащутъ, какъ безжизненный чурбанъ среди лса ногъ. Его вынесли къ ближайшему углу, гд качался роковой фонарь, и здсь мадамъ Дефоржъ его выпустила, какъ кошка мышь, и молча, спокойно глядла, пока другіе приготовляли, а онъ еще умаливалъ ее: женщины все время неистово визжали надъ нимъ, мужчины сурово требовали, чтобъ его убили съ травою во рту. Разъ его вздернули — веревка порвалась, они подхватили его, вздернули еще два раза — и оба раза веревка рвалась, онъ все время кричалъ, потомъ веревка сжалилась надъ нимъ и сдержала, скоро очутилась на пик его голова съ травою во рту и Антоній заплясалъ, любуясь на такое зрлище.

Но этимъ не кончилась работа этого дня, отъ крика, отъ пляски кровь святаго Антонія расходилась и снова закипла. Когда, къ-вечеру, узнали, что зять убитаго, другой изъ враговъ и оскорбителей народа, подъзжалъ къ Парижу, подъ прикрытіемъ пятисотъ человкъ одной кавалеріи, святый Антоніи на жгучихъ листкахъ бумаги расписалъ его преступленія, схватилъ его. Онъ бы его выхватилъ изъ среды цлой арміи для компаніи Фулону, воткнулъ его голову и сердце на пики и понесъ эти три трофея въ волчьей процесіи по улицамъ.

Только съ наступленіемъ темной ночи мужчины и женщины вернулись къ своимъ плачущимъ дтямъ, остававшимся безъ хлба. Теперь длинными рядами потянулись они къ булочнымъ, нетерпливо выжидая, чтобъ купить скверный хлбъ, и между-тмъ, несмотря на усталость и пустые желудки, они обнимались, чтобъ убить время, привтствуя другъ друга съ торжествомъ прошедшаго дня и хвастаясь подвигами. Постепенно съуживались и исчезали эти ряды оборвышей, и жалкія свчи засверкали въ высокихъ окошкахъ, скромные огоньки появились на улицахъ, сосди варили что случилось, сообща, ужиная потомъ у своихъ дверей.

Скуденъ, недостаточенъ былъ этотъ ужинъ, о мяс не было и помину, точно также, какъ и о другихъ приправахъ къ жалкому хлбу, но доброе товарищество придавало питательность этимъ припасать, твердымъ, какъ булыжникъ, и даже выбивало изъ нихъ искры веселости. Отцы и матери, одинаково-участвовавшіе въ разгар истекшаго дня, нжно играли съ своими исхудалыми дтьми, и любовники, окруженные такою дйствительностью, любили и надялись.

Уже было почти утро, когда послдила группа постителей оставила кабакъ Дефоржа и Mme Дефоржъ говорилъ жен хриплымъ голосомъ, запирая дверь:

— Наконецъ, моя любезная, пришло время!

— Да, отвчала мадамъ Дефоржъ: — почти.

Святой Антоній спалъ, Дефоржи спали, даже Мщеніе спала съ своимъ голоднымъ овощнымъ лавочникомъ, и барабанъ покоился. Звукъ барабана былъ единственный голосъ въ святомъ Антоніи, который не измняли ни волненіе крови, ни смхъ. Мщеніе, сторожъ этого барабана, могла бы разбудить его и выбить на немъ ту же рчь, какъ и передъ взятіемъ Бастиліи, передъ убійствомъ стараго Фулона, не таковы были хриплые голоса мужчинъ и женщинъ, покоившихся на лон святаго Антонія.

XXIII.
Огонь подымается.

Перемна совершилась и въ деревн, гд струился фонтанъ и гд шоссейный работникъ ежедневно выходилъ на большую дорогу, выбить себ изъ щебенки скудныя крохи хлба, достаточныя только для-того, чтобъ бдная душа держалась въ его жалкомъ испитомъ тл. Тюрьма на скал уже не была такъ грозна, какъ въ прежнее время, солдаты еще сторожили ее, но ихъ было немного, были здсь и офицеры, которые смотрли за солдатами, но ни одинъ изъ нихъ не зналъ, что станутъ солдаты длать, разв только, что они не будутъ исполнять того, что имъ прикажутъ.

Вдоль и поперегъ лежала разоренная страна, которая ничего не представляла, кром одного опустошенія. Каждый листокъ зелени, каждый стебелекъ травы былъ также сморщенъ, истощенъ, какъ и жалкій народъ. Все клонилось книзу, падало, все было задавлено, сломано. Жилища, изгороди, домашнія животныя, мужчины, женщины, дти, земля, которая носила ихъ — все было источено.

Монсеньйоръ (часто самъ-по-себ необыкновенно-достойный человкъ) былъ благословеньемъ для страны, онъ придавалъ всему рыцарскій тонъ, служилъ примромъ роскошной, блистательной жизни и еще многаго другаго, но, несмотря на то, Монсеньйоръ, какъ классъ, довелъ дла тмъ или другимъ образомъ до настоящаго положенія. Странно, что міръ, исключительно-предназначенный для Мойсеньйора, такъ скоро былъ выжатъ и высохъ! Но это было такъ, однакожь, послдняя капля крови была высосана изъ кремней, послдній винтъ станка такъ часто ворочали, что зубцы изгладились, и онъ теперь вертлся вокругъ, не зацпляя уже боле ничего. Монсеньйоръ начиналъ бжать отъ такого непонятнаго и низкаго явленія.

Но перемна другаго рода совершилась въ этой деревн и во многихъ ей подобныхъ. Цлые вки Монсеньйоръ давилъ и выжималъ ее и рдко осчастливливалъ ее своимъ присутствіемъ, разв только для удовольствій охоты, то травя народъ, то преслдуя звря, для сохраненія котораго Монсеньйоръ раскинулъ поразительной величины голую пустишь. Нтъ, перемна состояла въ появленіи странныхъ лицъ низкаго поряда, а не въ исчезаніи благородной, великолпной, все украшающей фигуры Монсеньйора.

Въ эти времена, между-тмъ, какъ шоссейный работникъ билъ, себ, одинокій, щебенку въ пыли, часто не думая, что онъ былъ такая же пыль и въ пыль долженъ обратиться, думая боле о томъ, какъ мало у него было на ужинъ, и какъ много бы онъ сълъ, еслибъ только было чего, въ эти времена, подымая глаза свои отъ работы и смотря въ даль, онъ замчалъ дикую фигуру, приближавшуюся пшкомъ, которая прежде бывала на рдкость въ этихъ мстахъ, но теперь она длалась обыкновеннымъ явленіемъ. Она подходила, шоссейный работникъ видлъ теперь безъ особеннаго удивленія, что это былъ человкъ съ всклоченными волосами, смотрвшій совершеннымъ дикаремъ, высокій, въ деревянныхъ башмакахъ, топорныхъ даже на глазъ шоссейнаго работника, угрюмый, грубый, загорлый, покрытый грязью и пылью, собранною имъ на многихъ большихъ дорогахъ, проникнутый болотною сыростью со многихъ топей, засыпанный листьями и мохомъ изъ многихъ окольныхъ тропинокъ, пролегавшихъ лсами.

Такой человкъ набрелъ на него, какъ привиднье, въ полдень, въ іюл, между-тмъ, какъ онъ сидлъ на груд камней подъ горкою, укрываясь сколько возможно отъ града.

Человкъ посмотрлъ на него, посмотрлъ на деревню, лежавшую въ долин, на мельницу, на тюрьму, подымавшуюся на скал. Когда онъ проврилъ ихъ въ своемъ мрачномъ ум, онъ спросилъ на язык едва-понятномъ:

— Каково идетъ, Жакъ?

— Все хорошо, Жакъ.

— Такъ по рукамъ!

Они взяли другъ друга за руку и человкъ прислъ на груду камней.

— Нтъ обда?

— Ничего, кром ужина, сказалъ шоссейный работникъ съ голоднымъ лицомъ.

— Таковъ обычай, прорычалъ человкъ.— Нигд я не встрчаю обда.

Онъ вынулъ почернвшую трубку, набилъ, зажегъ ее кремнемъ и огнивомъ, затянулся, пока она ярко не разгорлась, потомъ вдругъ отставилъ ее отъ себя, бросилъ въ нее что-то двумя пальцами, пламя вспыхнуло и потухло въ клуб дыма.

— Такъ по рукамъ! сказалъ теперь, въ свою очередь, шоссейный работникъ, слдившій за всми этими операціями.

Они опять взяли другъ друга за руки.

— Сегодня вечеромъ? сказалъ шоссейный работникъ.

— Сегодня вечеромъ, сказалъ человкъ, всовывая трубку въ ротъ.

— Гд?

— Здсь.

Онъ и шоссейный работникъ сидли на груд камней, молча, смотря другъ на друга, градъ падалъ между ними, какъ миньятюрная атака штыковъ, пока небо не начало прочищаться надъ деревнею.

— Покажи мн! сказалъ теперь путникъ, подымаясь на вершину холма.

— Смотри! отвчалъ работникъ, указывая протянутымъ пальцемъ.— Ступай внизъ туда, и прямо черезъ улицу, мимо фонтана.

— Къ чорту съ нимъ! прервалъ другой, обводя глазами ландшафтъ:— я не хожу по улицамъ мимо фонтановъ. Ну?

— Ну, такъ мили дв за вершиною того холма, ч г о надъ деревней.

— Хорошо. Когда кончаешь, работать?

— Съ захожденіемъ солнца.

— Разбудишь меня, какъ будешь уходить? Я шелъ дв ночи безъ отдыха. Дай кончу трубку и засну, я сплю какъ ребенокъ. Разбудишь меня?

— Конечно.

Странникъ выкурилъ трубку, положилъ ее за пазуху, спустилъ съ себя большіе деревянные башмаки и разстянулся на груд камней. Онъ заснулъ крпко сейчасъ же.

Шоссейный работникъ принялся за свою пыльную работу, градовыя тучи проносились мимо и открывали свтлыя полосы и клочки неба, ложившіеся серебрянымъ блескомъ на пейзажъ. Маленькій человкъ (носившій теперь красную шапку вмсто голубой), казалось, былъ околдованъ фигурою, лежавшею на груд камней. Его глаза такъ часто обращались къ ней, что онъ дйствовалъ своими инструментами совершенно-механически и даже, можно сказать, безъ толку. Бронзовое лицо, всклоченные черные волосы и борода, толстая красная шерстяная шайка, суровая одежда изъ домашней матеріи и звриныхъ шкуръ, сильное сложеніе, истощенное плохою жизнью, сердитое, даже отчаянное сжатіе губъ — все это наполняло страхомъ шоссейнаго работника. Странникъ пришелъ издалека, его ноги наболли, щиколодки натерлись и окровавилась, огромные башмаки, набитые листьями и травою, даже и ему было тяжело тащить столько миль, платье его все вытерлось и было покрыто дырьями, какъ самъ онъ болячками. Наклонившись надъ нимъ, шоссейный работникъ старался высмотрть какое-нибудь тайное орудіе у него за пазухой, но напрасно: онъ спалъ, скрестивъ руки, и такъ же съжившись, какъ были сжаты его губы. Укрпленные города съ казематами, караульни, ворота, рвы, подъемныя мосты должны были уступить, казалось шоссейному работнику, какъ воздухъ этой могучей фигур. И когда онъ оторвалъ отъ нея свои глаза и посмотрлъ вокругъ себя, его тощее воображеніе представило ему, толпы подобныхъ фигуръ, которыхъ не останавливали никакія препятствія и которыя вс стремились къ центрамъ по всей Франціи.

Человкъ продолжалъ спать, совершенно не чувствуя ни града, ни смнившей его ясной погоды, ни блеска солнца, прямо свтившаго ему въ лицо, ни мрака тучъ, ни разбивавшихся о него кусковъ тусклаго льда, которые солнце превращало въ алмазы. Наконецъ оно склонилось къ западу и небо побагровло, шоссейный работникъ собралъ теперь свои инструменты и вс свои принадлежности, чтобъ идти въ деревню и разбудилъ его.

— Хорошо! сказалъ онъ, приподымаясь на локт:— дв мили за вершиною холма?

— Около.

— Около. Хорошо!

Шоссейный работникъ отправился домой, пыль неслась передъ нимъ, подымаемая втромъ, и онъ скоро былъ у фонтана, протискиваясь между тощими коровами, сюда приведенными на водопой, и, казалось, нашептывалъ также имъ, шушукаясь съ цлою деревнею. Когда мужички покончили свой скудный ужинъ, они не ползли себ на постелю, какъ это бывало обыкновенно, но вышли опять на улицу и остались здсь. Странно вс шушукались и потомъ, когда они собрались у фонтана, вс также стали смотрть на небо въ одномъ направленіи, какъ-будто ожидая чего-то. Мсь Габель, главное чиновное лицо въ деревн, начиналъ безпокоиться, вышелъ одинъ на крышу и принялся смотрть въ томъ же направленіи, поглядывалъ онъ также изъ-за трубы и на мрачныя лица, стоявшія внизу, и послалъ сказать дьячку, у котораго были ключи отъ церкви, что, можетъ быть, попозже придется ударить въ набатъ.

Ночь становилась темне. Деревья, окружающія старый замокъ, какъ и прежде, оберегая его уединеніе, качались отъ подымавшагося теперь втра, какъ-будто они чмъ-то грозили этой мрачной громад зданій. Яростно лилъ дождь на ступеньки лстницы, которая вела на террасу, и билъ въ большія двери, подобно нетерпливому встнику, старавшемуся поднять находившихся внутри, безпокойные порывы втра проносились по передней, и между старыми палками и ножами, и съ жалобными воплями подымались наверхъ, разввая пологъ кровати, гд спалъ нкогда послдній маркизъ. Съ востока, запада, свера и юга подходили въ лсу четыре тяжелыя, растрепанныя фигуры, притаптывая высокую траву и ломая втки, осторожно приближались они, чтобъ сойтись, въ заключеніе, на двор. Четыре огонька показались здсь и исчезли въ различныхъ направленіяхъ, и все стало темно, какъ и прежде.

Но не надолго. Вотъ замокъ сдлался страннымъ образомъ видимъ, какъ-будто освщенный своимъ собственнымъ свтомъ, какъ-будто онъ становился свтлымъ. Вотъ блестящая полоска заиграла позади архитектурныхъ украшеній фасада, выбирая самыя прозрачныя мста и обнаруживая балюстрады, арки и окошки, потомъ они поднялись выше и стали еще шире и ярче. Скоро изъ большихъ окошекъ вырвалось пламя, и разбуженныя каменныя липа страшно глядли изъ огня.

Послышался слабый ропотъ немногихъ жителей замка, оставленныхъ въ немъ, кто-то сдлалъ коня и торопился хать. Конь, понуждаемый шпорами, летлъ въ темнот, разметывая копытами грязь, всадникъ затянулъ удила у фонтана и лошадь, покрытая пною остановилась у двери мсь Габеля. ‘Помоги, Габель! Вс помогите!’ Колоколъ билъ набатъ нетерпливо, но другой помощи (если только это была помощь) не являлось. Шоссейный работникъ и двсти-пятьдесятъ его особенныхъ друзей стояли, сложа руки, у фонтана и смотря на огненный столбъ, подымавшійся на неб. ‘Онъ долженъ быть сорока футовъ вышины!’ говорили они сурово и не двигались.

Покрытая пною лошадь съ всадникомъ изъ замка поскакала прочь изъ деревни и понеслась вверхъ по каменистому склону, къ тюрьм на скал. У воротъ стояла группа офицеровъ, которые смотрли на пожаръ, отдльно отъ нихъ держалась группа солдатъ! ‘Помогите, господа офицера! Замокъ горитъ, множество драгоцнностей можно бы спасти отъ пламени, еслибъ помощь подоспла! Помогите! помогите!’ Офицеры посмотрли на солдатъ, глядвшихъ на пожаръ, по не отдавали приказаній и отвчали, пожимая плечами и кусая губы: ‘пусть горитъ!’

Когда всадникъ скакалъ внизъ съ холма, по улиц, деревня была иллюминована. Шоссейный работникъ и его двсти-пятьдесятъ друзей, воодушевленные вс одною идеею отпраздновать это событіе — иллюминаціею, бросились въ свои домы и ставили свчи въ каждой мрачной оконниц. Общій недостатокъ во всемъ принудилъ потребовать свчей отъ мсь Габеля, и довольно-настоятельнымъ образомъ, и когда этотъ почтенный чиновникъ попробовалъ-было не соглашаться и отказывать, шоссейный работникъ, нкогда столь покорный властямъ, замтилъ, что съ почтовыми экипажами можно сдлать славный потшный огонь и, пожалуй, еще изжаритъ почтовыхъ лошадей.

Замокъ былъ предоставленъ пламени. Среди рева свирпствовавшаго пожара, красный огненный втеръ поднялся, какъ-будто изъ ндръ ада и принялся сдувать самое зданіе. Пламя, то подымавшееся, то исчезавшее, освщало каменныя лица, которыя, казалось, были въ совершенной пытк. Когда обрушились массы камней и дерева, лицо, съ двумя ямками на носу, померкло, но вотъ оно снова просвтлло между клубами дыма, какъ-будто это было въ-самомъ-дл лицо жестокаго маркиза, горвшаго на костр и боровшагося съ пламенемъ.

Замокъ горлъ, ближайшія деревья, охваченныя огнемъ, были обожжены и сморщены, отдаленныя деревья, подожженныя четырьмя свирпыми фигурами, ограждали пылавшее зданіе новымъ лсомъ дыма. Расплавленный свинецъ и желзо клокотали въ мраморномъ бассейн фонтана, вода высохла, вершины башенъ, въ вид гасильниковъ, исчезли, какъ ледъ, отъ жара и лились къ нему четырьмя огненными струями. Огромныя разсянны и щели разв] влились на толстыхъ стнахъ наподобіе кристаллизаціи, одурлыя птицы кружились около и падали въ эту огненную печь. Четыре сврпыя фигуры расходились на востокъ, западъ, сверъ и югъ, по дорогамъ, сокрытымъ въ мрак ночи, напутствуемыя маякомъ, который они зажгли, къ мсту слдующаго ихъ назначенія. Иллюминованная деревня бросилась къ колоколу и, стащивъ человка, который билъ набатъ, подняла праздничный, радостный звонъ.

По это еще было не все, деревня, обезумвшая отъ голода, пожара и колокольнаго звона, вдругъ вспомнила, что мсье Габель собиралъ оброкъ и подати. Хотя въ послднее время мсь Габель усплъ собрать очень-мало податей и оброка, нетерпливо желали свиданія съ нимъ, и окруживъ его домъ, требовали, чтобъ онъ сейчасъ же вышелъ лично объясниться. Мсье Габель на это загородилъ свою дверь и удалился къ себ, чтобъ обдумать свое положеніе. Слдствіемъ этой думы было, что мсь Габель отправился на крышу, за трубы, ршившись теперь, если выломятъ его дверь (онъ былъ человкъ южный, мстительнаго характера) броситься головой внизъ и раздавить, по-крайней-мр одного или двухъ человкъ.

Нтъ сомннія, мсье Габель провелъ такъ томительную ночь среди пожара отдаленнаго замка, свчной иллюминаціи, радостнаго звона и стучанья въ его дверь, но говоря уже о зловщемъ фонар, повшенномъ поперегъ дороги передъ почтовымъ дворомъ, и который деревня сильно желала замнить имъ. Страшное положеніе: провести цлую лтнюю ночь на окраин этого мрачнаго океана, въ полной готовности нырнуть въ него, на что мсье Габель совершенно ршился. Но наконецъ зааллъ привтливый разсвтъ, деревенскія сальныя свчи расплылись, народъ, къ-счастью, также разошелся и мсь Габель спустился внизъ, уцлвъ на этотъ разъ.

Но были другіе чиновники въ околотк ста миль, при свт другихъ пожарищъ, которые не такъ счастливо отдлались въ эту и въ послдующія ночи, и которыхъ восходящее солнце нашло висящими поперегъ нкогда мирныхъ улицъ, гд они родились и выросли. Были также другіе мужички и горожане, которымъ не такъ посчастливилось, какъ шоссейному работнику и его товарищамъ, на которыхъ пошли чиновники и солдаты и которыхъ они вздернули въ свою очередь. Но четыре фигуры твердою стопою шли на востокъ, западъ, югъ и сверъ, и кто бы ни вислъ, пожары горли. И ни одинъ чиновникъ не могъ вычислить математически высоту вислицы, которая бы подняла воду, чтобъ потушить ихъ.

XXIV.
Магнитная скала притянула.

Три года бури прошли въ подобныхъ поднятіяхъ моря и огня, твердая земля, между-тмъ, тряслась отъ порывовъ сердитаго океана, который не имлъ теперь отлива, но прибывалъ все выше-и-выше, къ ужасу и удивленію зрителей, наблюдавшихъ его съ берега. Золотая нить вплела три дня рожденія маленькой Люси въ мирную ткань семейной жизни.

Столько дней и ночей прислушивалась ея дятели къ вчному эхо своего уголка, и сердца ихъ сжимались, когда оно приносило шаги торопившейся толпы. Эти шаги представляли ихъ умамъ народъ, неистовавшій подъ краснымъ знаменемъ, заявляя, что отечество въ опасности, народъ, котораго страшныя, продолжительныя чары обратили въ дикихъ зврей.

Монсеньйоръ, какъ представитель класса, свыкся съ мыслью, что его не цнятъ, что Франція такъ мало нуждается въ немъ, что она готова дать ему чистую отставку и даже, пожалуй, паспортъ на тотъ свтъ. Подобно мужичку въ одной сказк, который, посл безконечнаго труда, усплъ вызвать дьявола и до того испугался, увидя его, что не посмлъ ничего спросить у врага человчества, а пустился бжать, Монсеньйоръ, впродолженіе столькихъ лтъ, смло-читавшій молитву Господню и старавшійся всевозможными парами вызвать лукаваго, только-что узрлъ его, въ ужас, навострилъ свои благородныя лыжи.

Блистательный придворный фонарикъ исчезъ, не то, онъ сдлался бы цлью для урагана народныхъ пуль. Никогда онъ не былъ свтлымъ фонарикомъ: давно, давно его затемняли гордость Люцифера, растлніе Серданапала, соединявшееся съ близорукостью крота, и вотъ онъ померкъ и пропалъ. Весь дворъ, начиная этимъ исключительнымъ, интимнымъ кружкомъ и до самаго вншняго гнилаго кольца интригъ, разврата и притворства, сгинулъ совсмъ. Сгинула королевская власть, она находилась въ осад въ своемъ собственномъ дворц и была низложена, когда пришли послднія извстія изъ Франціи.

Августъ тысяча-семьсотъ-девяносто-втораго года наступилъ: и монсеньйоры въ это время были раскинуты по лицу земли.

Главною квартирою, главнымъ сборнымъ пунктомъ монсеньйоровъ въ Лондон, естественно, былъ тельсоновъ банкъ. Говорятъ, духи посщаютъ мста, гд чаще всего пребывало ихъ тло, и монсеньйоръ, безъ гинеи въ карман, сновалъ постоянно около мста, гд когда-то сберегались его гинеи. Кром-того, сюда доходили скоре, чмъ куда-нибудь, достоврнйшія извстія изъ Франціи. Потомъ домъ тельсоновъ былъ всегда щедрою фирмою и распространялъ свое великодушіе на старыхъ вкладчиковъ, лишившихся своего прежняго высокаго положенія. Дале, баре, во-время предвидвшіе приближеніе бури и предчувствуя разграбленіе и конфискацію, обезпечили себя переводами капиталовъ тельсонову банку: и здсь всегда могла узнать о нихъ нуждающаяся ихъ братія. Ко всему этому должно еще прибавить, что каждый новопрізжій изъ Франціи давалъ о себ знать въ тельсоновъ банкъ. Къ этимъ многообразнымъ причинамъ тельсоновъ банкъ въ то время былъ совершенною биржею въ-отношеніи французскихъ извстій, и это было такъ хорошо извстно публик и справки по этому были такъ многочисленны, что Тельсоны иногда выставляли въ окошкахъ послднія получаемыя ими извстія, чтобъ ихъ могли читать вс, кто проходилъ только черезъ темпльскую заставу.

Въ одинъ туманный, сырой полдень, мистеръ Лори сидлъ за бюро, Чарльзъ Дарнэ стоялъ возл, наклонившись надъ нимъ и разговаривая вполголоса. Келейка, когда-то предназначенная для свиданій съ фирмою, теперь была биржею встей и наполнена донельзя. Это происходило за полчаса до закрытія байка.

— Но хотя вы и юнйшій между всми смертными, сказалъ Чарльзъ Дарнэ, нсколько запинаясь:— я долженъ все-таки напомни т вамъ…

— Я понимаю. Что я слишкомъ-старъ? сказалъ мистеръ Лори.

— Непостоянная погода, продолжительное и ненадежное путешествіе, возмущенныя страны, наконецъ городъ, который можетъ быть даже не безопасенъ и для васъ…

— Любезный Чарльзъ, сказалъ мистеръ Лори съ веселою доврчивостью: — вы именно назвали причины, побуждающія меня хать, а ни какъ не оставаться здсь. Для меня еще это довольно-безопасно, никто не посмотритъ на старика подъ-восемьдесятъ лтъ, когда есть столько людей, за которыми стоитъ присмотрть. Что же касается до возмущеннаго состоянія города, то не будь онъ возмущенъ, какая необходимость для здшняго дома отправлять къ парижскому дому человка, издавна-знающаго Парижъ и дла и пользующагося довріемъ Тельсоновъ, а въ-отношеніи ненадежнаго и продолжительнаго путешествія, зимней погоды, я вамъ замчу, что если я не ршусь подвергнуть себя этимъ маленькимъ неудобствамъ, кто же долженъ на это ршиться?

— Я бы похалъ охотно, сказалъ Чарльзъ Дарнэ безпокойно, какъ-бы думая вслухъ.

— Право! Не вамъ бы уговаривать и давать совты! воскликнулъ мистеръ Лори.— Вы бы охотно похали сами? вы, природный французъ? Нечего сказать, благоразумный совтникъ!

— Мой любезный мистеръ Лори, именно потому, что я природный французъ, эта мысль — которую я, однакожъ, не думалъ высказать здсь — часто вертлась въ моемъ ум. Не должно ли приходить въ голову тому, кто иметъ малйшую симпатію къ несчастному народу, кто принесъ ему какую-нибудь жертву — онъ говорилъ теперь съ прежнею задумчивостью:— что, можетъ-быть, его послушаютъ, что онъ въ-состояніи убдить. Еще вчерашній вечеръ, посл того, какъ вы оставили насъ, разговаривая съ Люси…

— Разговаривая съ Люси… повторилъ мистеръ Лори.— Да я удивляюсь, какъ не совстно вамъ упоминать имя Люси! И вы желали хать во Францію въ такую пору!

— Однакожь я не ду, сказалъ Чарльзъ Дярпэ съ улыбкою.— Теперь важне то, что вы намрены хать.

— И я дйствительно ду. Сказать вамъ правду, мой любезный Чарльзъ (мистеръ Лори взглянулъ на фирму, находившуюся вдали, и понизилъ голосъ), вы себ представить не можете, съ какими затрудненіями сопряжены наши дла, какой опасности подвергаются тамъ наши книги и бумаги. Одному Богу извстно, какія пагубныя могутъ быть послдствія для множества людей, если хоть одинъ изъ нашихъ документовъ будетъ захваченъ или уничтоженъ, а вы знаете, это можетъ случиться всякую минуту. Кто поручится, что сегодня не сожгутъ Парижа, или не разграбятъ его завтра? Теперь я одинъ только въ-состояніи сдлать благоразумный выборъ между ними, безъ дальнйшаго отлагательства: зарыть ихъ или какъ-нибудь спрятать ихъ подальше отъ бды. И мн ли отступаться, когда Тельсоны знаютъ и говорятъ это, Тельсоны, которыхъ хлбъ я лъ шестьдесятъ лтъ потому только, что суставы мои закостенли немного? Помилуйте, сэръ, да я мальчикъ въ-сравненіи со многими изъ здшнихъ стариковъ!

— Какъ удивляюсь я отваг вашей молодой души, мистеръ Лори!

— Тс! пустяки, сэръ! И! мой любезный Чарльзъ, сказалъ мистеръ Лори, взглянувъ снова на фирму:— припомните, что вывезти теперь какія бы то ни было вещи изъ Парижа почти-невозможно. Сегодня еще намъ привезли бумаги и драгоцнности — я это говорю по секрету. хотя шептать объ этомъ неприлично для дловаго человка — такіе странные посланники, что вамъ и въ голову не придетъ, которыхъ жизнь на волоск висла, когда они проходили заставы. Въ другое время наши посылки получались и отправлялись такъ же легко, какъ и въ дловой Старой Англіи, но теперь каждую вещь останавливаютъ.

— И вы дйствительно дете вечеромъ?

— Я дйствительно ду вечеромъ, по длу, нетерпящему дальнйшаго отлагательства.

— И вы никого съ собою не берете?

— Мн предлагали всякаго рода людей, но я не хочу съ ними имть никакого дла Я намренъ взять Джора: Джоръ былъ моимъ тлохранителемъ по вечерамъ, въ воскресные дни, я привыкъ къ нему. Никто не станетъ подозрвать Джора, каждый въ немъ увидитъ англійскаго бульдога, имющаго только одну мысль въ голов: какъ бы броситься на всякаго, кто затронетъ его хозяина.

— Опять-таки я долженъ повторить, что я отъ всего сердца удивляюсь вашей отваг и способности.

— И опять-таки я долженъ вамъ сказать, что это пустяки и пустяки! Когда я исполню это маленькое порученіе, я, можетъ-быть, приму предложеніе Тельсоновъ удалиться на покой: тогда будетъ вдоволь времени думать о старости.

Этотъ разговоръ происходилъ у бюро мистера Лори, монсеньйоры, между тмъ, копошились въ разстояніи двухъ ярдовъ, хвастаясь, чего только они не сдлаютъ въ скоромъ времени, чтобъ выместить все на подлой черни. Такъ обыкновенно изливалъ свои бдствія монсеньйоръ-эмигрантъ, а истый британецъ толковалъ объ этой ужасной революціи, какъ-будто это была единственная жатва въ подлунной, годами непосянная, какъ-будто ничего не было сдлано, ничего не было упущено, что привело бы къ ней, какъ-будто наблюдатели несчастныхъ мильйоновъ населенія Франціи, смотрвшіе на злоупотребленіе, беззаконное приложеніе ея средствъ, которыя могли бы упрочить благосостояніе этихъ милліоновъ, не предвидли нсколько лтъ прежде ея неизбжнаго появленія и не записали прямыми словами, чего они были свидтелями. Такая болтовня и, въ добавокъ, безумные планы монсеньйора возстановить порядокъ вещей, совершенно самъ-собою уничтожавшійся, износившій и небо, и землю, и самого себя, трудно было безропотно вынести для каждаго здравомыслящаго человка, знавшаго истину. И такая болтовня, раздававшаяся около ушей Чарльза Дарнэ, подобно непріятному клокотанію крови въ его собственной голов, соединенная съ внутреннимъ безпокойствомъ души, ршительно выводила его изъ терпнія.

Между болтунами былъ Страйверъ, почтенный членъ королевскаго суда, теперь уже высоко-поднявшійся и поэтому жарко-разсуждавшій на эту тэму, онъ навязывалъ монсеньйору свои планы: взорвать народъ, стереть его съ лица земли, обойтись совершенно безъ него — нчто въ род проекта уничтожить орловъ, посыпавъ соли имъ на хвостъ. Дорнэ слушалъ его съ чувствомъ особеннаго отвращенія и стоялъ теперь въ недоумніи: идти ли прочь, чтобъ не слышать боле, или остаться, чтобъ сказать и свое слово, между-тмъ чему должно было случиться, то вылилось само-собою.

Фирма приблизилась къ мистеру Лори и, положивъ передъ нимъ грязное, запечатанное письмо, спросила, не открылъ ли онъ слдовъ лица, которому оно было адресовано. Фирма положила письмо такъ близко къ Дарнэ, что онъ прочелъ адресъ, и тмъ скоре, что на немъ было его настоящее имя. Адресъ въ англійскомъ перевод былъ слдующій: ‘Весьма-нужное. Мсь, бывшему маркизу Ст. Эврэмону. Препоручается обязательной заботливости гг. Тельсоновъ и коми. банкировъ, Лондонъ, Англія.’

Поутру, въ день свадьбы, докторъ Манетъ настоятельно потребовалъ отъ Чарльза Дарнэ, чтобъ тайна этого имени сохранилась между ними, если онъ, докторъ, не развяжетъ его отъ этого обязательства. Никто, кром его не зналъ, что это было его имя, его собственная жена не подозрвала этого факта, и еще мене мистеръ Лори.

— Нтъ, сказалъ мистеръ Лори въ отвтъ фирм: — я показывалъ его каждому изъ присутствующихъ здсь и никто не могъ сказать мн, гд находится этотъ джентльменъ.

Часовыя стрлки подходили теперь къ часу закрытія банка и цлый потокъ болтуновъ проходилъ мимо бюро мистера Лори. Онъ держалъ письмо вопросительно, и монсеньйоръ въ лиц этихъ ожесточенныхъ эмигрантовъ-заговорщиковъ, поглядывалъ на него, и вс находили сказать что-нибудь въ укоръ, пофранцузски или поанглійски, этому маркизу, котораго нигд не находили.

— Племянникъ, я полагаю, но, во всякомъ случа недостойный наслдникъ вжливаго маркиза, который былъ убитъ, сказалъ одинъ: — къ моему счастію, никогда не зналъ его.

— Трусъ, бросившій свой постъ, сказалъ другой:— этого Монсеньйора вывезли изъ Парижа, едва-живаго, въ воз сна, нсколько лтъ назадъ.

— Зараженный новыми идеями, сказалъ третій, мимоходомъ смотря на адресъ сквозь лорнетъ: — онъ возсталъ противъ покойнаго маркиза, бросилъ помстье, ему доставшееся въ наслдство, и оставилъ его ста мерзавцевъ. Они наградятъ его теперь, надюсь, какъ онъ того заслуживаетъ.

— А, а? замычалъ Страйверъ. Не-уже-ли? Такъ вотъ каковъ молодецъ? Дайте-ка взглянуть на это подлое имя. Пусть онъ идетъ въ адъ, негодяй!

Дарнэ, не въ силахъ будучи выдержать доле, ударилъ мистера Страйвера по плечу и сказалъ:

— Я знаю его.

— Не-уже-ли? клянусь Юпитеромъ! сказалъ Страйверъ. Очень-жаль.

— Почему?

— Почему, мистеръ Дарнэ? Вы слышали, что онъ сдлалъ? Не спрашивайте жь, почему, въ настоящія времена.

— Но я спрашиваю, почему?

— Такъ я вамъ опять скажу, мистеръ Дорнэ, что я очень сожалю объ этомъ. Мн очень-жаль слышать отъ васъ такой странный вопросъ. Человкъ, зараженный самыми вредными, богохульными началами, выпущенными разв самимъ дьяволомъ, оставляетъ свою собственность подлйшей грязи, которую только производила земля, которая готова перерзать все человчество, и вы спрашиваете, почему я сожалю, что его знаетъ наставникъ юношества? Пожалуй, я вамъ отвчу. Я сожалю потому, что и увренъ, знакомство такого негодяя заразительно — вотъ почему.

Помня тайну, Дарнэ съ большимъ трудомъ удержалъ себя и сказалъ:

— Вы можете не понять чувствъ этого джентльмена.

— Я понимаю, какъ васъ отдлать, мистеръ Дарнэ, сказалъ наглецъ Страйверъ: — и я отдлаю. Если этотъ человкъ — джентльменъ, то я его не понимаю. Вы можете это сказать ему отъ меня, что я удивляюсь, какъ онъ, забывъ свое положеніе, бросивъ свое состояніе этой шайк убійцъ, еще не предводительствуетъ ею. Но нтъ, джентльмены, сказалъ Страйверъ, смотря кругомъ и щелкая пальцами:— я знаю довольно человческую натуру и скажу вамъ, никогда такіе молодцы не доврятся милосердію своихъ любезныхъ protgs. Нтъ, джентльмены, при первомъ же случа онъ покажетъ имъ свои пятки и дастъ тягу.

Съ этими словами и прищелкнувъ, въ заключеніе, пальцами, мистеръ Страйверъ плечомъ впередъ вылетлъ въ улицу Флитъ, среди всеобщаго одобренія своихъ слушателей. Мистеръ Лори и Чарльзъ Дарнэ остались одни у бюро въ опуствшемъ банк.

— Возьмете вы это письмо? сказалъ мистеръ Лори.— Вы знаете, куда его доставить?

— Знаю.

— Объясните также, что мы думаемъ. Оно было адресовано сюда въ томъ предположеніи, какъ бы мы знали, куда его препроводить, и не забудьте, что оно залежалось здсь?

— Исполню. Вы выдете въ Парижъ отсюда?

— Отсюда, въ восемь часовъ.

— Я зайду взглянуть на васъ, какъ вы тронетесь.

Недовольный собою, Страйверомъ, большинствомъ людей, Дарнэ пробрался въ спокойный Темпль. распечаталъ письмо и принялся его читать. Оно было слдующаго содержанія:

Тюрьма аббатства.
Парижъ, 21 іюня 1192.

‘Мсь, бывшій маркизъ.

‘Жизнь моя давно уже подвергалась опасности отъ руки поселянъ, наконецъ меня схватили силою и притащили, съ оскорбленіями, пшкомъ въ Парижъ. Многаго я натерплся дорогою. По это еще не все: мой домъ разоренъ, срытъ до основанія.

‘Преступленіе, за которое меня посадили въ тюрьму, мсь, бывшій маркизъ, за которое меня потребовали къ суду, за которое я лишусь жизни (безъ вашей великодушной помощи), мн говорятъ есть измна передъ величествомъ народа, я дйствовалъ будто противъ него за эмигранта. Напрасно я представляю имъ, что я дйствовалъ для ихъ пользы, а не противъ нихъ, согласно съ вашими приказаніями. Напрасно я представляю имъ, что прежде секвестра эмигрантской собственности, я отмнилъ налоги, которые они перестали платить, что я не собиралъ оброка, что я не прибгалъ къ суду: мн отвчаютъ только одно:, я дйствовалъ за эмигранта, и гд этотъ эмигрантъ?

‘А! великодушнйшій мсье, бывшій маркизъ, гд этотъ эмигрантъ? Во сн и наяву я спрашиваю себя: гд онъ? Нтъ отвта! Ахъ, мсь, бывшій маркизъ, посылаю мой отчаянный вопль черезъ моря, въ надежд, что онъ, можетъ-быть, достигнетъ вашихъ ушей, черезъ великій банкъ Тельсоновъ, извстный въ Париж.

‘Ради небесной любви, правосудія, великодушія, чести вашего благороднаго имени, умоляю васъ, мсь, бывшій маркизъ, помогите, освободите меня. Вся моя вина въ томъ, что я былъ вренъ вамъ. О, мсь, бывшій маркизъ! умоляю васъ, будьте же врны мн.

‘Изъ тюрьмы ужасовъ, которая съ каждымъ часомъ приближаетъ меня боле-и-боле къ моей погибели, я препровождаю вамъ, мсь, бывшій маркизъ, увреніе въ моихъ несчастныхъ и печальныхъ услугахъ.

‘Вашъ горькій,
‘Габель ‘.

Это письмо возбудило теперь къ энергической жизни внутреннее безпокойство души Дарнэ. Опасность, грозившая старому и врному слуг, котораго единственная вина была — врность ему и его роду, поднималась передъ нимъ укоромъ, и, расхаживая взадъ и впередъ по Темплю, думая на что ршиться, онъ почти скрывалъ свое лицо отъ проходящихъ.

Онъ зналъ очень-хорошо, что, при всемъ ужас преступленія, завершавшаго злодянія и безславіе его древняго рода, при всхъ непріязненныхъ подозрніяхъ своего дяди, при всемъ отвращеніи къ этому валившемуся зданію, которое ему предназначено поддержать, онъ дйствовалъ очень-слабо. Онъ зналъ очень-хорошо, что, среди любви своей къ Люси, его отреченіе отъ принадлежащаго ему положенія въ обществ было сдлано поспшно, неполно. Онъ зналъ, что ему слдовало сдлать это систематически-осмотрительно, что онъ все это былъ намренъ выполнить и что онъ этого, однакожь не исполнилъ.

Блаженство избранной имъ въ Англіи семейной жизни, постоянная дятельность, быстрыя перемны и современныя смуты, такъ скоро слдовавшія одна за другою, что событія одной недли уничтожали несозрвшіе планы, задуманные имъ недлю передъ этимъ — вс эти обстоятельства, онъ зналъ, совершенно увлекали его своею силою, и онъ поддался имъ не безъ внутренняго безпокойства, но все-таки безъ упорнаго сопротивленія. Онъ выжидалъ времени для дятельности, и это время, среди безпрестаннаго волненія борьбы, ушло, дворянство бжало изъ Франціи большими и проселочными дорогами, достояніе его конфисковалось, разрушалось, даже самыя имена изглаживались — онъ все это очень-хорошо зналъ, какъ и всякая новая власть во Франціи, которая могла бы обвинить его.

Но онъ никого не притснялъ, никого не заключалъ въ темницы, онъ былъ такъ далекъ отъ того, чтобы требовать безъ милосердія уплаты слдующихъ ему доходовъ, что самъ отказался отъ нихъ и бросился въ свтъ безъ всякой помощи, создалъ въ немъ, себ положеніе и заработывалъ свой хлбъ. Мсь Габель управлялъ разореннымъ, отягощеннымъ долгами помстьемъ, имя отъ него письменную инструкцію: щадить народъ, давать ему, что было возможно, удлять — топливо, какое оставятъ ему на зиму тяжелые кредиторы, урожай, какой можно было спасти отъ тхъ же когтей — и нтъ сомннія онъ приводилъ ьтотъ фактъ въ пользу и доказательство своей безопасности, ему представлявшейся теперь очевидно.

Это подкрпило отчаяное ршеніе Чарльза Дарнэ хать въ Парижъ.

Да, какъ мореплавателя въ старой сказк, втры и теченіе вовлекли его въ очарованный кругъ вліянія магнитной скалы, и она притягивала его къ себ, онъ долженъ былъ хать. Каждая мысль, подымавшаяся въ его голов, наталкивала его все быстре, и быстре упорне и упорне къ ужасному притяженію. Его преслдовало внутреннее безпокойство. что злые двигатели подымали преступленія въ его несчастномъ отечеств, а онъ былъ лучше ихъ — это говорило ему собственное сознаніе — а онъ тамъ не былъ, чтобъ остановить какъ-нибудь кровопролитіе, отстоять право милосердія и человколюбія. Къ тому затаенному безпокойству, которое, однакожь, не переставало укорять его, присоединилось невыгодное для него сравненіе съ старымъ отважнымъ джентльменомъ, такъ глубоко-понимавшимъ чувство долга, за этимъ сравненіемъ слдовали насмшки монсеньйора, такъ жестоко коловшія его, насмшки Страйвера, грубыя, еще боле-непріатныя по старымъ отношеніямъ. Все это покрыло письмо Габеля: воззваніе невиннаго заключенника, котораго жизнь находилась въ опасности, къ его справедливости, чести и доброму имени.

Его ршеніе было сдлано. Онъ долженъ былъ хать въ Парижъ.

Да. Магнитная скала притягивала его, и онъ долженъ былъ плыть, пока не ударится о нее. Онъ не подозрвалъ скалы, онъ не видлъ опасности. Намреніе, съ которымъ онъ сдлалъ, что усплъ, хотя не исполнивъ его совершенно, убждало его, что онъ съ благодарностью будетъ принятъ во Франціи, когда явится туда его подкрпить. Потомъ поднялся передъ нимъ блистательный призракъ возможнаго добра, такъ часто-увлекающій, какъ миражъ, благонамренные умы: и онъ даже поддался мечт, что въ-состояніи руководить революціею, такъ страшно-дико, разыгравшеюся.

Остановившись на этомъ ршеніи, онъ разсудилъ, что ни Люси, ни ея отецъ не должны знать объ этомъ, пока онъ не удетъ. Люси избавится отъ муки разставанья, ея отецъ, всегда неохотно обращавшій своей мысли на горькое прошедшее, узнаетъ объ этомъ шаг, когда уже онъ будетъ сдланъ, а не теперь, когда онъ находится въ нершительномъ состояніи. Его неопредленное положеніе должно быть приписано много ея отцу: Дарнэ думалъ только объ одномъ, чтобъ не пробудитъ въ его ум старыхъ воспоминаніи о Франціи, онъ даже самъ съ собою не разсуждалъ о длахъ. Это обстоятельство также имло свое вліяніе на его теперешнее поведеніе.

Онъ расхаживалъ взадъ и впередъ, дятельно соображая обстоятельства, пока не наступило время вернуться въ тельсоновъ банкъ, чтобъ проститься съ мистеромъ Лори. По прізд въ Парижъ, онъ хотлъ явиться къ свое чу старому другу, но теперь онъ положилъ ни слова не говорить ему о своемъ намреніи.

Карета съ почтовыми лошадьми была готова у дверей банка, и Джеро совершенно-одтъ и обутъ подорожному.

— Я передамъ это письмо, сказалъ Чарльзъ Дарнэ мистеру Лори.

— Я не согласился поручить вамъ отъ него письменный отвтъ, но, можетъ-быть, вы не окажетесь взять словесный?

— Съ охотою, сказалъ мистеръ Лори: — если только онъ не опасенъ.

— Вовсе нтъ, хотя это и къ узнику, содержащемуся въ аббатств.

— Какъ его зовутъ? сказалъ мистеръ Лори, держа въ рук открытый бумажникъ.

— Габель.

— Габель. Что же передать несчастному Габелю въ его темниц?

— Только, что онъ получилъ его письма, и прідетъ.

— Бремя назначено?

— Завтра вечеромъ онъ отправится въ дорогу.

— Лицо названо?

— Нтъ.

Онъ помогъ мистеру Лори закутаться во множество сюртуковъ и плащей и вышелъ съ нимъ изъ теплой атмосферы стараго банка на сырой воздухъ улицы Флитъ.

— Передайте мою любовь Люси и маленькой Люси, сказалъ мистеръ Лори на прощаньи: — и берегите ихъ, пока я вернусь.

Чарльзъ Дарнэ покачалъ головою и улыбнулся сомнительно, когда карета покатилась.

Онъ поздно сидлъ въ эту ночь (это было четырнадцатое августа) и писалъ два задушевныя посланія: одно къ Люси, въ которомъ онъ объяснялъ долгъ, призывающій его въ Париж, и подробно приводилъ ей вс доводы, убждавшіе, что тамъ не угрожала ему никакая личная опасность, другое письмо было къ отцу: онъ поручалъ въ немъ его попеченіямъ Люси и своего ребенка, повторяя т же самыя увренія. Обоимъ онъ замчалъ, что сейчасъ же, по прізд, онъ будетъ писать, въ доказательство своей невредимости.

Это былъ тяжелый день, который онъ долженъ былъ провести съ ними, съ первою тайною въ ихъ общей жизни. Тяжело было сохранить невинный обманъ, котораго они вовсе не подозрвали Но одинъ взглядъ на жену, совершенно счастливую въ своей домашней дятельности, подкрпилъ его ршительность не говорить о предстоявшемъ (онъ былъ почти готовъ высказаться — такъ странно ему было длать что-нибудь безъ ея спокойной помощи) и день прошелъ скоро. Рано вечеромъ онъ обнялъ ее и, не мене ему дорогую, ея соименницу, увряя, что онъ скоро вернется (онъ прежде уходилъ подъ вымышленнымъ предлогомъ и вынесъ потихоньку чемоданъ съ своимъ платьемъ), и вотъ онъ очутился среди тяжелаго тумана, на грустныхъ улицахъ, съ печальнымъ сердцемъ.

Невидимая сила быстро привлекала его къ себ, приливъ, теченіе, втры прямо направлялись къ ней. Онъ оставилъ свои оба письма надежному коммиссіонеру, который долженъ былъ отдать ихъ за полчаса до полуночи, взялъ почтовую лошадь въ Довръ и пустился въ путь. ‘Ради любви небесной, справедливости великодушія, чести вашего благороднаго имени’ взывалъ несчастный узникъ, и этотъ вопль подкрплялъ его больное сердце, между-тмъ, какъ онъ оставлялъ за собою все, что было ему дорого на земл, и летлъ прочь къ магнитной скал.

КНИГА ТРЕТЬЯ: СЛДЪ БУРИ.

I.
Келейно.

Медленно подвигался на своемъ пути путешественникъ, отправлявшійся изъ Англіи въ Парижъ осенью тысяча-семьсотъ-девяносто-втораго года. Худыя дороги, плохіе экипажи, скверныя лошади, которыя онъ могъ бы встртить, замедляли его движеніе еслибъ даже падшій, несчастный король Франціи возсдалъ на престол во всей своей слав, но измнившіяся времена обозначались другаго рода препятствіями. У каждыхъ городскихъ воротъ, у каждой деревенской конторы, гд собирались подати, была своя шайка гражданъ-патріотовъ съ своими національными мушкетами, готовыми сейчасъ разразиться, которые останавливали всхъ приходящихъ и уходящихъ, допрашивали ихъ, осматривали ихъ бумаги, сличали ихъ имена съ своими собственными списками, отсылали ихъ назадъ, препровождали впередъ или останавливали и задерживали, смотря по тому, какъ находило лучшимъ ихъ капризное сужденіе, или фантазія, для пользы новорожденной республики, единой и нераздльной республики свободы, равенства, братства или смерти.

Прохавъ нсколько французскихъ ль, Чарльзъ Дарнэ уже началъ замчать, что для него не было надежды возвратиться этими деревенскими дорогами, если въ Париж не объявятъ его хорошимъ гражданиномъ. Что бъ ни случилось теперь, но онъ долженъ былъ продолжать свое путешествіе до конца. Оставляя за собою какую-нибудь жалкую деревушку, простой шлагбаумъ, опускавшійся позади его, онъ зналъ, что это была новая желзная дверь въ цломъ ряд преградъ, подымавшихся между нимъ и Англіею. Онъ былъ подъ надзоромъ всхъ, и еслибъ его захватили въ сть, или препроводили до мста назначенія въ клтк, то и тогда онъ чувствовалъ бы не боле лишенія своей свободы.

При этомъ общемъ надзор его останавливали по двадцати разъ на большой дорог между станціями, по двадцати разъ въ день замедляли его путешествіе, то преслдуя его и увозя назадъ, то зазжая ему впередъ и сопровождая его подъ карауломъ. Его проздъ черезъ Францію продолжался уже нсколько дней, наконецъ, усталый, онъ ршился ночевать въ одномъ маленькомъ городк, все еще далеко отъ Парижа.

Только предъявленіе письма несчастнаго Габеля изъ темницы аббатства подвинуло его на такое разстояніе. Онъ встртилъ такія затрудненія на гауптвахт этого мстечка, что теперь, думалъ онъ, наступилъ для него кризисъ, и поэтому его вовсе не удивило, какъ это могло бы, когда его разбудили въ середин ночи, въ маленькомъ трактир, гд оставили его было до утра.

Онъ былъ разбуженъ кроткимъ мстнымъ чиновникомъ и тремя вооруженными патріотами, въ толстыхъ красныхъ шапкахъ, съ трубками въ зубахъ, которые расположились у него на постели.

— Эмигрантъ, сказалъ чиновникъ: — я намренъ отправить васъ въ Парижъ подъ карауломъ.

— Гражданинъ, я лучшаго не желаю, какъ только попасть въ Парижъ, хотя я могу обойтись и безъ караула.

— Молчать! проревла красная шапка, ударивъ прикладомъ ружья но одялу: — Тише, аристократъ!

— Вы аристократъ, замтилъ кроткій чиновникъ: — какъ говоритъ этотъ добрый патріотъ, и должны имть конвой и должны за него заплатить.

— Разсуждать тутъ нечего, сказалъ Чарльзъ Дарнэ.

— Разсуждать! Прислушайтесь-ка къ нему! закричала та же угрюмая красная шапка: — какъ-будто это не особенная милость быть защищену отъ фонарнаго столба!

— Совершенная правда, какъ говоритъ добрый патріотъ, замтилъ чиновникъ.— Вставайте и одвайтесь, эмигрантъ.

Дарнэ повиновался, его отвели назадъ на гауптвахту, гд другіе патріоты, въ толстыхъ красныхъ шапкахъ, курили, пили и стояли у сторожеваго огня. Здсь заплатилъ онъ дорогую цну за свой конвой и отправился съ нимъ отсюда но грязнымъ дорогамъ въ три часа утра.

Конвой состоялъ изъ двухъ верховыхъ патріотовъ, въ красныхъ шапкахъ съ трехцвгными кокардами, вооруженныхъ національными мушкетами и саблями, которые хали по обимъ сторонамъ его. Конвоированный самъ правилъ своею лошадью, но длинная бичевка была прикрплена къ ея узд, которой конецъ былъ навязанъ около пясти одного изъ патріотовъ. Такимъ-образомъ они тронулись. Проливной дождикъ былъ имъ въ лицо, и они хали тяжелою драгунскою рысью по неровной городской мостовой, по топкимъ, грязнымъ дорогамъ. Такимъ образомъ они сдлали всю дорогу до самой столицы, мняя только лошадей и бгъ.

Они хали ночью, останавливаюсь часъ, или два, юсл разсвта и отдыхая до самыхъ сумерекъ. Люди, составлявшіе конвой, были такъ нищенски одты, что обвивали соломою свои голыя ноги и прикрывали ею же обнаженныя плечи, чтобъ защитить себя отъ мокроты. При всей непріятности такой свиты и даже опасности, которой онъ постоянно подвергался отъ одного изъ патріотовъ, вчно-пьянаго и державшаго ружье самымъ отчаяннымъ образомъ, Чарльзъ Дарнэ не поддавался слишкомъ чувству страха. Онъ разсуждалъ съ собою, что это нарушеніе свободы не могло имть никакого отношенія къ его собственному длу, еще пока необъясненному, ни къ его показаніямъ, которыя еще но были имъ сдланы и которыя могли быть подтверждены узникомъ въ аббатств.

Но когда они въхали въ городъ Бове (это было вечеромъ и улицы были наполнены народомъ), онъ не могъ скрыть отъ себя, что дла приняли очень-худой оборотъ. Зловщая толпа собралась смотрть, какъ онъ слзалъ съ лошади на почтовомъ двор, и многіе голоса громко кричали:

— Къ чорту эмигранта!

Онъ остановился въ своемъ движеніи и, слова взлзая на сдло, какъ на самое безопасное мсто, сказалъ:

— Эмигрантъ, друзья мои! разв вы не видите, что я во Франціи по моей собственной охот?

— Вы проклятый эмигрантъ! закричалъ кузнецъ, пробираясь къ нему съ грознымъ видомъ сквозь толпу, держа молотъ въ рукахъ:— вы проклятый аристократъ, къ тому же!

Почтмейстеръ сталъ между этимъ человкомъ и всадникомъ, къ которому тотъ очевидно пробирался и сказалъ успокоительно:

— Оставьте его, оставьте его! его будутъ судить въ Париж.

— Судить! повторилъ кузнецъ, раскачивая свой молотъ: — А-а! И осудятъ какъ измнника.

Толпа проревла на это свое одобреніе.

Удерживая почтмейстера, который хотлъ повернуть лошадь на дворъ (пьяный патріотъ спокойно сидлъ на сдл, съ бичевкою на рук, смотря на это), Дарнэ проговорилъ, когда, наконецъ, голосъ его могъ быть услышанъ:

— Друзья, вы обманываетесь, или васъ обманываютъ: я не измнникъ.

— Онъ лжетъ! закричалъ кузнецъ: — онъ измнникъ но указу. Его жизнь есть достояніе народа. Его проклятая жизнь уже боле не его собственность!

Въ одну минуту Дарнэ увидлъ, глаза всей толпы устремились на него, въ другую минуту — вся толпа бросилась бы на него, но почтмейстеръ повернулъ его лошадь на дворъ, конвой слдовалъ за нимъ, близко держась боковъ лошади, и почтмейстеръ заперъ и загородилъ двойныя ворота, кузнецъ ударилъ по нимъ молотомъ, толпа заревла, но тмъ и кончилось.

— Что это за указъ, о которомъ говорилъ кузнецъ? спросилъ Дарнэ почтмейстера, поблагодаривъ его прежде и остановившись возл него на двор.

— Указъ о продаж собственности эмигрантовъ.

— Когда онъ прошелъ?

— Четырнадцатаго числа.

— Въ тотъ самый день, какъ я оставилъ Англію.

— Вс говорятъ, что это только одинъ изъ многихъ указовъ, что будутъ еще другіе, если уже не изданы, изгоняющіе всхъ эмигрантовъ и осуждающіе на смерть тхъ, кто возврачится. Вотъ что разумлъ онъ, говоря, что ваша жизнь уже боле не ваша собственность.

— Но пока еще нтъ такихъ указовъ?

— Почему я знаю! сказалъ почтмейстеръ, пожимая плечами:— они могутъ быть или будутъ — это все-равно. Хотите чего-нибудь?

Они расположились отдохнуть на солом, на сновал, до глубокой ночи и потомъ пустились впередъ, когда весь городъ погрузился въ сонъ. Между многими дикими перемнами, обнаруживавшимися въ самыхъ обыкновенныхъ вещахъ, которыя отнимали всякую тнь дйствительности въ этой чудесной поздк, конечно, не послднею была видимая рдкость сна. Посл продолжительной, одинокой зды но опуствшимъ дорогамъ, они натыкались на нсколько бдныхъ избъ, которыя не были погружены во мрак, но блистали веселыми огнями, и люди, какъ привиднія въ тишин ночи, схватившись руками, кружились около засохшаго дерева свободы, или, вытянувшись въ рядъ, пли псню свободы. Късчастью, однакожь, сонъ постилъ въ эту ночь Бове и помогъ имъ выбраться изъ него: и глушь и пустыня снова приняли ихъ. Они тряслись на мокрот и раннемъ, холод, среди обнищавшихъ полей, которыя въ этотъ годъ не произвели никакихъ плодовъ, только почернлыя развалины сожженныхъ домовъ и внезапное появленіе изъ засады патрулей патріотовъ разнообразили ихъ дорогу.

Наконецъ разсвтъ нашелъ ихъ у стнъ Парижа. Застава была опущена и подъ сильнымъ карауломъ, когда они подъхали къ ней.

— Гд бумаги плнника? спросилъ человкъ, смотрвшій очень-ршительно и облеченный властью, котораго вызвалъ караульный.

Естественно пораженный этимъ непріятнымъ наименованіемъ, Чарльзъ Дарнэ просилъ говорившаго замтить, что онъ былъ свободный путешественникъ и французскій гражданинъ, сопровождаемый конвоемъ, который ему дали ради безпокойнаго состоянія страны и за который онъ заплатилъ.

— Гд, повторило то же самое лицо, не обращая на него никакого вниманія:— бумаги этого плнника?

Они были въ шапк пьянаго патріота, который подалъ ихъ. Взглянувъ на письмо Габеля, то же самое лицо, облеченное властью, обнаружило нкоторое удивленіе и безпокойство и посмотрло на Дарнэ съ пристальнымъ вниманіемъ.

Онъ оставилъ, однакожь, конвой и конвоированнаго, не сказавъ ни одного слова, и пошелъ въ караульню, они, между-тмъ, оставались верхами за заставою. Посмотрвъ около себя, въ этомъ ожиданія, Чарльзъ Дарнэ замтилъ, что заставу охраняла разнокалиберная стража, состоявшая изъ солдатъ и патріотовъ, послдніе были въ гораздо-большомъ числ, и хотя доступъ въ городъ для крестьянскихъ телегъ съ провизіею и для подобной торговли и торговцовъ былъ довольно-легокъ, но выходъ даже для самаго низшаго класса народа былъ очень-затруднителенъ. [Многочисленная толпа мужчинъ и женщинъ, не считая ужь лошадей и разнокалиберныхъ экипажей, ожидала пропуска, но предварительное допрашиваніе и поврка паспортовъ были такъ строги, что проходъ черезъ заставу былъ необыкновенно-медленъ. Многіе изъ хавшихъ знали, что очередь ихъ была далеко и ложились на землю спать или курить, другіе толковали между собою, или такъ слонялись. Красная шапка и трехцвтная кокарда были замтны на всхъ мужчинахъ и женщинахъ.

Просидвъ верхомъ съ полчаса, прошедшіе въ наблюденіи всего этого, Дарнэ опять увидлъ то же лицо, облеченное властью, которое приказало караульному открыть заставу, потомъ оно выдало конвою, пьяному и трезвому, расписку въ пріем конвоированнаго, приказавъ ему слзть съ лошади. Онъ исполнилъ это, и два патріота, взявъ его усталую лошадь, повернули и похали назадъ, не зазжая въ городъ. Чарльзъ Дарнэ послдовалъ за своимъ путеводителемъ въ караульную комнату, разившую простымъ виномъ и табакомъ, гд стояли и лежали солдаты и патріоты спавшіе и бодрствовавшіе, пьяные и трезвые, и пребывавшіе въ среднемъ состояніи между сномъ и бодрствованіемъ, пьянствомъ и трезвостью. Освщеніе караульной комнаты, происходившее частью отъ потухавшаго ночника, частью отъ зачинавшагося разсвта, совершенно соотвтствовало этому неопредленному состоянію. На стол лежали открытые списки, офицеръ, съ мрачною, грубою наружностью, сидлъ за нимъ.

— Гражданинъ Дефоржъ, сказалъ онъ путеводителю Дарнэ, вынимая лоскутокъ бумаги, чтобъ писать на немъ:— это эмигрантъ Эвремонъ?

— Онъ.

— Ваши лта, Эвремонъ?

— Тридцать-семь.

— Женаты, Эвремонъ?

— Да.

— Гд женились?

— Въ Англіи.

— Нтъ никакаго сомннія. Гд ваша жена Эвремонъ?

— Въ Англіи.

— Нтъ никакаго сомннія. Вы отправитесь, Эвремонъ, въ темницу ла-Форсъ.

— Праведное небо! воскликнулъ Дарнэ:— по какому закону, за какое преступленіе?

Офицеръ приподнялъ на минуту глаза отъ лоскутка бумаги.

— Съ-тхъ-поръ, какъ ты здсь были, Эвремонъ, у насъ новые законы, новыя преступленія, сказалъ онъ съ жестокою улыбкою и продолжалъ писать.

— Умоляю васъ замтить одно, что я прибылъ сюда по своей вол, въ отвтъ на это письменное воззваніе другаго гражданина, которое лежитъ передъ вами. Я явился сюда, чтобъ оправдать его и оправдать себя. Я прошу только одного: дайте мн случай скоре исполнить это безъ отлагательства. Разв я не имю на это права?

— Эмигранты не имютъ правъ, Эвремонъ, былъ прямой отвтъ.

Офицеръ продолжалъ писать пока не кончилъ, потомъ прочелъ про-себя написанное, засыпалъ пескомъ и передалъ гражданину Дефоржу съ словами ‘Келейно’.

Гражданинъ Дефоржъ далъ знакъ бумагою плннику, чтобъ онъ слдовалъ за нимъ, плнникъ повиновался, и стража, состоявшая изъ двухъ вооруженныхъ патріотовъ, сопровождала ихъ.

— Вы, сказалъ Дефоржъ тихимъ голосомъ, какъ они сходили по ступенькамъ караульни и повернули къ Парижу: — женаты на дочери доктора Манета, который былъ когда-то заключенъ въ Бастиліи, теперь ужь боле несуществующей?

— Да, отвчалъ Дарнэ, посмотрвъ не него съ удивленіемъ.

— Меня зовутъ Дефоржъ. Я содержу винный погребъ въ предмсть святаго Антонія. Можетъ-быть, вы слышали обо мн.

— Моя жена прізжала къ вамъ въ домъ за своимъ отцомъ — да?

Слово ‘жена’, казалось, было тягостнымъ напоминовеніемъ для гражданина, Дефоржа, и онъ сказалъ нетерпливо:

— Такъ во имя гильйотины. зачмъ явились вы во Францію?

— Вы слышали, я сказалъ, зачмъ, за минуту передъ этимъ. Вы не врите, что это правда?

— Худая правда для васъ, сказалъ Дефоржъ, насупивъ брови и смотря прямо впередъ.

— Дйствительно, я теряюсь здсь. Все здсь такъ небывало, такъ измнилось, такъ внезапно и несправедливо, что я ршительно растерялся. Окажете ли вы мн какую-нибудь помощь?

— Никакой.

Гражданинъ Дефоржъ говорилъ, продолжая смотрть прямо впередъ.

— Отвтите ли вы мн на одинъ вопросъ?

— Можетъ-быть. Каковъ вопросъ. Скажите, что-такое?

— Въ этой темниц, куда отправляютъ меня такъ несправедливо, буду ли я имть сколько-нибудь свободнаго сообщенія съ вншнимъ миромъ?

— Увидите.

— Меня не схоронятъ тамъ, засудивъ за глаза, не давъ возможности представить моего дла?

— Увидите. Но, что же въ этомъ? Другихъ людей прежде хоронили точно такъ же и въ темницахъ, гораздо-худшихъ.

— Но никогда я этого не длалъ, гражданинъ Дефоржъ.

Гражданинъ Дефоржъ мрачно посмотрлъ на него вмсто отвта и продолжалъ идти молча. Чмъ глубже это было молчаніе, тмъ слабе была надежда, такъ думалъ по-крайней мр Дарнэ смягчить его сколько-нибудь. Онъ поторопился поэтому сказать:

— Для меня необыкновенно какъ важно (вы знаете, гражданинъ, даже лучше меня, какъ это важно) сообщить мистеру Лори изъ тельсонова банка, англійскому джентльмену, который теперь въ Париж, простой фактъ безъ всякихъ объясненій, что я засаженъ въ темницу ла-Форсъ. Прикажете ли вы это сдлать для меня?

— Я ничего не сдлаю для васъ, отвчалъ Дефоржъ упрямо:— мой долгъ — отечеству и народу. Я клятвою связанъ служить обоимъ противъ васъ. Я ничего для васъ не сдлаю.

Чарльзъ Дарнэ чувствовалъ, что безполезно было бы просить его боле, къ-тому же, его гордость была затронута. Идя молча, онъ замтилъ, какъ народъ привыкъ водить плнниковъ, проходившихъ по улицамъ. Даже дти едва обращали на него вниманіе. Немногіе прохожіе оборачивались, немногіе грозили на него пальцемъ, какъ на аристократа, затмъ человкъ, хорошо-одтый, идущій въ темницу, былъ такое же обыкновенное вліяніе, какъ и ремесленникъ, въ своемъ рабочемъ плать, отправлявшійся на работу. Въ одной узкой, темной, грязной улиц, черезъ которую они проходили, одинъ горячій ораторъ, стоя на табурет, распространялся передъ разгоряченными же слушателями о преступленіяхъ короля и королевской фамиліи. Нсколько словъ, подслушанныхъ имъ, въ первый разъ извстили Чарльза Дарнэ, что король былъ въ темниц, что иностранные посланники вс до одного оставили Парижъ. Дорогою (исключая только Бове) онъ ничего не слышалъ. Конвой и всеобщій надзоръ совершенно уединяли его.

Конечно, зналъ онъ теперь, что онъ подвергся гораздо-большей опасности, нежели представлялось ему, когда онъ оставилъ Англію. Конечно, зналъ онъ теперь также, что опасности росли быстро вокругъ него и могли только увеличиваться еще быстре. Онъ долженъ былъ сознаться передъ собою, что никогда не предпринялъ бы этого путешествія, еслибъ предвидлъ событія послднихъ дней. Несмотря на это, опасенія его не была такъ мрачны, какъ они должны бы казаться каждому, въ его положеніи. Смутна была будущность, но это была неизвстная будущность и въ ея мрак таилась темная надежда. Страшная б,йня, продолжавшаяся дни и ночи, которая чрезъ нсколько оборотовъ часовой стрлки должна была обозначить кровавою мткою блаженное время жатвы, такъ мало приходила ему въ голову, какъ-будто сотни тысячъ лтъ отдляли ее. Новорожденная гильйотина была едва извстна ему, или большинству людей, даже по имени. Страшныя дла, которыя должны были скоро совершиться, вроятно, даже не западали въ мозгъ самихъ дйствователей. Какъ могли они явиться между темными соображеніями нжнаго ума?

Онъ предвидлъ возможность, даже несомннность несправедливаго заключенія, со всею его тягостью, и жестокой разлуки съ женою и ребенкомъ, но, кром-этого, онъ положительно ничего не спасался. Съ этими мыслями въ голов, которыхъ достаточно было ему нести съ собою въ грустный темничный дворъ, онъ прибылъ въ тюрьму ла-Форсъ.

Человкъ, съ распухшимъ лицомъ, открылъ толстую дверь и Дефоржъ представилъ ему ‘эмигранта Эвремона’.

— Кой чортъ! Сколько ихъ еще будетъ? воскликнулъ человкъ съ распухшимъ лицомъ.

Дефоржъ взялъ его расписку, не обращая вниканія на его восклицаніе, и удалился съ двумя патріотами.

— Кой чортъ, говорю я опять! воскликнулъ тюремщикъ, оставшійся съ своею женою: — сколько ихъ еще будетъ?

Жена тюремщика, имвшая въ запас отвтъ на этотъ вопросъ, сказала только ‘надобно имть терпнье, мой милый!’ Трое караульныхъ, явившіеся на звонъ колокольчика, повторили то же самое, и одинъ прибавилъ, ‘ради любви къ свобод’, что казалось въ такомъ мст совершенно неприличнымъ заключеніемъ.

Тюрьма ла-Форсъ была угрюмая темница, темная, грязная, съ страшнымъ запахомъ душной спальни. Поразительно, какъ скоро обнаруживается этотъ вредный запахъ тюремнаго сна во всхъ мстахъ, гд чистота худо соблюдается!

‘Келейно, также’ ворчалъ тюремщикъ, смотря на записку, ‘Какъ-будто у меня не везд полно! ‘

Онъ воткнулъ записку на крючокъ и Чарльзъ Дарнэ ожидалъ полчаса его доброй воли, то расхаживая взадъ и впередъ по комнат съ тяжелыми сводами, то отдыхая на каменной скамейк. Его держали, чтобъ фигура его совершенно напечаталась въ памяти главнаго тюремщика и его подчиненныхъ.

— Пойдемъ! сказалъ тюремщикъ, взявъ наконецъ ключъ:— пойдемъ со мною, эмигрантъ.

Среди грустнаго полусвта темницы, новая жертва сопровождала его черезъ корридоръ, лстницу, многія двери стучали и запирались за ними, пока, наконецъ, они не вошли въ обширную низкую комнату со сводами, наполненную заключенниками обоихъ половъ. Женщины сидли за длиннымъ столомъ, читали, писали, вязали, шили, вышивали, мужчины стояли за ихъ стульями, или расхаживали по комнат.

Соединяя инстинктивно въ своемъ ум заключенниковъ съ постыдными преступленіями и позоромъ, новый пришлецъ отшатнулся отъ этой компаніи. Но послдняя странность завершила теперь весь его продолжительный перездъ, такъ мало походившій на дйствительность: вс поднялись, чтобъ принять его съ необыкновенно-утонченными манерами того времени, со всею граціею и вжливостію придворной жизни.

Такъ странно затмвалась эта утонченность передъ мракомъ жизни тюремной, такъ могильно представлялась она среди несвойственной ей нищеты и грязи, что Чарльзъ Дарнэ вообразилъ себ, что онъ находится въ компаніи мертвецовъ. Вс, казалось ему, были духи. Духъ красоты, духъ изящества, духъ гордости, духъ веселости, духъ остроумія, духъ юности, духъ старости, вс выжидавшія, когда ладья отнесетъ ихъ отъ печальнаго берега, вс обращавшіе на него глаза, измненные смертью, которая ужь постигла ихъ здсь.

Онъ остановился неподвиженъ. Тюремщикъ, возл него стоявшій, и другіе тюремщики, расхаживавшіе по комнат, которые особенно по поражали своею наружностью, при отправленіи своихъ обыкновенныхъ обязанностей, смотрли теперь необыкновенно какъ грубо, въ сравненіи съ грустившими матерями, съ цвтущими дочерьми, находившимися здсь рядомъ съ привидніями кокетки, молодой красоты и созрвшей благовоспитанной женщины, и очарованіе казалось совершеннымъ. Конечно, это были все духи, конечно продолжительная волшебная зда была болзненный пароксизмъ, который привелъ его къ этимъ мрачнымъ призракамъ.

— Отъ имени собравшихся здсь товарищей по несчастью, сказалъ одинъ господинъ, съ придворною наружностью и манерами, выступившій впередъ:— имю честь привтствовать васъ въ этой темниц и соболзновать съ вами о бдствіяхъ, которыя васъ привели сюда. Да благополучно он кончатся! Позвольте спросить о вашемъ званіи и имени? Здсь это не будетъ дерзостью’.

Чарльзъ Дарнэ пришелъ въ себя и далъ требуемый отвтъ въ приличныхъ словахъ, какія только могъ онъ найдти.

— Но я надюсь, сказалъ господинъ, слдуя глазами за главнымъ тюремщикомъ, который проходилъ черезъ комнаты:— что ваше заключеніе не келейно?

— Я не понимаю, что это значитъ, но я слышалъ что келейно.

— Ахъ, какая жалость! Мы такъ много сожалемъ объ этомъ. Но не отчаевайтесь: многіе изъ членовъ нашего общества были вначал заключены келейно, но это продолжалось только короткое время. Потомъ онъ прибавилъ, возвысивъ голосъ:— жалю очень, что долженъ извстить общество — заключеніе келейное.

И вотъ послышался ропотъ участія между-тмъ, какъ Чарльзъ Дарнэ проходилъ черезъ комнату къ ршетчатой двери, гд ожидалъ его тюремщикъ и многіе голоса — между которыми особенно слышались нжные и сострадательные голоса женщинъ — ободряли и напутствовали его добрыми желаніями. Онъ повернулся у ршетчатой двери, чтобъ поблагодарить ихъ отъ всего сердца, она замкнулась подъ рукою тюремщика и привиднія исчезла изъ глазъ его навсегда.

Дверь открывалась на каменную лстницу, которая вела наверхъ. Они поднялись сорокъ ступеней (заключенникъ, непробывшій полчаса въ тюрьм, ужь считалъ ихъ) тюремщикъ отперъ низенькую черную дверь и они взошли въ одинокую келью. Она поражала сыростью, холодомъ, но не была темна.

— Ваша, сказалъ тюремщикъ.

— Почему я заключенъ одинъ?

— Почемъ я знаю?

— Могу я купить перо, чернила и бумагу?

— Мн это не приказано. Васъ будутъ навщать и вы можете тогда спросить. Теперь вамъ позволяется только покупать пищу и ничего боле.

Въ кель былъ стулъ, столъ и соломенный матрацъ. Тюремщикъ, уходя, осмотрлъ эти предметы и четыре стны: странная фантазія между-тмъ, промелькнула въ ум заключенника, прислонившагося къ стн противъ него: ему представилось, что этотъ тюремщикъ, такъ болзненно распухшій въ лиц и тл, былъ похожъ на утопленника, наполненнаго водою. Когда тюремщикъ ушелъ, онъ-подумалъ: ‘Теперь меня оставили какъ покойника’. Наклонившись потомъ, чтобы взглянуть на матрацъ, онъ отвернулся отъ него съ болзненнымъ чувствомъ и подумалъ: ‘эти ползающія твари представляютъ первое состояніе тла посл смерти’.

‘Пять шаговъ въ длину, четыре съ половиною въ ширину, пять шаговъ въ длину, четыре съ половиною въ ширину, пять шаговъ въ длину, четыре съ половиною въ ширину’.

Заключенникъ ходилъ взадъ и впередъ по кель, считая ея размры, и шумъ городской подымался какъ глухой барабанный бой, къ которому присоединялся дикій ревъ голосовъ:

‘Онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки’.

Заключенникъ опять принялся считать шаги, и ходилъ быстре, чтобъ оторвать свои мысли отъ послдняго повторенія. Привиднія исчезли, когда замкнулась дверь. Между ними было одно привидніе дамы, одтой въ черномъ, которое стояло облокотившись въ амбразур окошка, свтъ падалъ на ея золотистые волосы, и она выглядла какъ ****.

‘Ради Бога подемъ опять скоре черезъ освщенныя деревни съ бодрствующими жителями!’ **** Онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки ****. Пять шаговъ въ длину, четыре съ половиною въ ширину.

Проговаривая подобныя безсвязныя фразы, какъ волны, подымавшіяся въ его ум, заключенникъ ходилъ все быстре и быстре, упорно продолжая считать шаги, а шумъ городской теперь измнялся, разливаясь хотя попрежнему, какъ глухой боя барабановъ, но къ нему примшивался вопль голосовъ, ему знакомыхъ я подавлялъ ихъ.

II.
Точило.

Банкъ тельсоновъ, находившійся въ Париж, въ с.-жерменскомъ предмсть, помщался во флигел большаго дома, окруженнаго дворомъ и отдленнаго отъ улицы высокою стною и тяжелыми воротами. Этотъ домъ принадлежалъ великому вельмож, который жилъ въ немъ, пока смуты не заставили его бжать въ одежд своего же собственнаго повара, при помощи которой онъ усплъ пробраться за границу. Этотъ звркъ, уплетавшій отъ преслдованія охотниковъ, въ своемъ новомъ превращеніи былъ никто иной, какъ тотъ самый Монсеньйоръ, къ устамъ котораго три сильные лакея подносили нкогда шоколадъ, приготовляемый вышеупомянутымъ поваромъ.

Монсеньйоръ исчезъ, три сильные лакея омыли свой грхъ въ полученіи слишкому-высокаго жалованья, искренно заявивъ свою готовность перерзать ему горло на алтар новорожденной республики, единой и нераздльной, республики свободы, равенства, братства и, ни смерти: и домъ Монсеньйора былъ сначала секвестрованъ, а потомъ конфискованъ. Дла шли такъ быстро, декретъ слдовалъ за декретомъ съ такою безумною скоростью, что теперь, ночью, третьяго числа осенняго мсяца, сентября, патріоты-эмиссары закона овладли домомъ Монсеньйора, обозначали его трехцвтнымъ знаменемъ и спокойно распивали водку въ его великолпныхъ покояхъ.

Будь тельсоновъ банкъ въ Лондон похожъ на своего парижскаго собрата, фирма скоро бы сошла съ ума и попала бы въ банкрутскій списокъ. Что сказали бы положительные, достопочтенные британцы про кадки съ померанцовыми деревьями, находившіяся на двор банка, или про купидона, надъ прилавкомъ? А такія вещи здсь были. Тельсоны выблили купидона, но онъ еще былъ виденъ на потолк, въ чрезвычайно-прохладной одежд, откуда онъ прямо прицливался, съ утра до ночи, на деньги, какъ это очень-часто бываетъ. Эгогъ юный язычникъ непремнно бы вызвалъ за собою банкрутство въ Лондон, Ломбард-Стрит точно также, какъ и завшанный альковъ, находившійся позади безсмертнаго ребенка, какъ и зеркало, вставленное въ стну, какъ и молодые конторщики, готовые пуститься въ плясъ публично, при первомъ приглашеніи. Несмотря на это, однакожь, французскіе тельсоны со всми этими вещами какъ-нельзя-исправне обдлывали свои дла, и пока времена не измнились, никто не боялся ихъ, никто не извлекалъ своихъ капиталовъ.

Какіе капиталы будутъ теперь извлечены изъ тельсонова банка, какіе останутся въ немъ потерянными. забытыми, какое серебро и драгоцнности почернютъ въ потаенныхъ кладовыхъ тельсонова банка, между-тмъ какъ владльцы ихъ сгніютъ въ тюрьм, или погибнутъ насильственною смертью? сколько счетовъ съ тельсоновымъ банкомъ останутся несведенными на этомъ свт — никто не могъ бы сказать этого въ эту ночь, ни даже мистеръ Джервисъ Лори, хотя онъ тяжело раздумывалъ эти вопросы. Онъ сидлъ теперь у только-что разведеннаго огня (несчастный, безплодный годъ былъ холоденъ прежде времени) и на его честномъ, отважномъ лиц была замтна мрачная тнь, которую ни висящая лампа, ни какой другой предметъ въ комнат не могли бы набросить — тнь ужаса.

Онъ расположился въ комнатахъ банка, полный преданности къ этому торговому дому, онъ сросся съ нимъ, какъ крпкій корень плюща. Случалось такъ, что патріоты, занимавшіе главное зданіе, обезпечивали нкоторую безопасность, но врное сердце стараго джентльмена не разсчитывало на нее. Онъ не обращалъ вниманія на это обстоятельство и только исполнялъ свою обязанность. На противоположной сторон, подъ колоннадою, было обширное мсто для каретъ, и дйствительно здсь находились еще нкоторыя кареты Монсеньйора. Къ двумъ столбамъ были прикрплены два большіе факела, ярко-горвшіе, и при свт ихъ обнаруживалось большое точило, стоявшее на открытомъ мст, вроятно, принесенное сюда изъ сосдней кузницы, или столярной, и устроенное на скорую руку. Мистеръ Лори всталъ, посмотрлъ изъ окошка на эти невинные предметы, дрожь пробжала по немъ и онъ торопился занять свое мсто у огня. Онъ открывалъ ее только одно окошко, но и жалюзи, находившееся снаружи, и закрылъ и то и другое, и продолжалъ дрожать.

Изъ улицъ, тянувшихся за каменною стною и тяжелыми воротами,доходилъ обыкновенный городской шумъ и среди его слышался какой-то непонятный звонъ, сверхъестественный, неземной, подобный страшнымъ звукамъ, прямо подымавшимся къ небу.

‘Благодарю Бога’, сказалъ мистеръ Лори, складывая свои руки, ‘что въ этомъ ужасномъ город нтъ никого мн близкаго и дорогого. Да умилостивится Онъ надъ всми, кто находится въ опасности!’

Вскор потомъ зазвенлъ колокольчикъ у большихъ воротъ, и онъ подумалъ: ‘они пришли назадъ!’ и сталъ прислушиваться. Но не было шумнаго нашествія на дворъ, какъ онъ ожидалъ, калитка, онъ слышалъ, захлопнулась снова, и все было спокойно.

Раздражительность и страхъ, постоянно-преслдовавшіе его, внушили ему опасенія насчетъ банка, которыя естественно должна была пробудить тяжелая отвтственность, на немъ лежавшая. Банкъ хорошо стерегли, и онъ всталъ уже, чтобъ отправиться къ врнымъ людямъ, которые сторожили его, какъ вдругъ дверь его отворилась и дв фигуры ворвались въ нее, при вид которыхъ онъ отступилъ въ изумленіи.

Люси и ея отецъ! Люси протягивала ему распростертыя руки.

— Что такое! закричалъ мистеръ Лори въ смущеніи, едва переводя дыханіе. Въ чемъ дло? Люси! Манетъ! Что случилось? Что привело васъ сюда? Что такое?

Съ взглядомъ, устремленнымъ на него, блдная, растерянная, она едва могла собраться съ духомъ, чтобъ сказать умоляющимъ голосомъ:.

— О, мой любезный другъ! мой мужъ!

— Вашъ мужъ, Люси?

— Чарльзъ!

— Что сталось съ Чарльзомъ?

— Здсь!

— Здсь, въ Париж?

— Здсь, уже нсколько дней — три, четыре… я не знаю сколько.. Я не могу собрать мои мысли… Подвигъ великодушія привелъ его сюда, тайно отъ насъ, его остановили на застав и отправили въ тюрьму.

Старый джентльменъ не могъ удержать своего вопля. Почти въ ту же самую минуту позвонилъ колокольчикъ у воротъ и послышался громкій шумъ шаговъ и голосовъ ворвавшейся толпы на дворъ.

— Что это за шумъ? сказалъ докторъ, повернувшись къ окошку.

— Не смотрите! закричалъ мистеръ Лори. Не смотрите на дворъ! Манетъ, если дорога вамъ жизнь ваша, не прикасайтесь къ жалюзи!

Докторъ повернулся, положивъ руку на задвижку окна, и сказалъ съ хладнокровною, смлою улыбкою:

— Любезный другъ, моя жизнь заговорена чарами въ этомъ город. Я былъ узникомъ въ Бастиліи. Нтъ патріота въ Париж — что Парижъ — во Франціи, который, зная, что я былъ заключенъ въ Бастиліи, прикоснулся бы ко мн разв только, чтобъ задушить меня своими объятіями или понести меня въ тріумф. Мои прежнія страданія дали мн власть, которая провела насъ сюда черезъ заставу и доставила намъ извстія о Чарльз. Я зналъ, что это будетъ такъ, я зналъ, что я помогу Чарльзу выпутаться изъ опасности, я говорилъ это Люси… Что это за шумъ? И его рука была опять на окн.

— Не смотрите! закричалъ мистеръ Лори, въ ршительномъ отчаяніи.— Нтъ, Люси, моя дорогая, и вы также не смотрите! Онъ обнялъ ее своею рукою и держалъ ее. Не пугайтесь такъ, мое сердце. Клянусь торжественно, я ничего не знаю о бд, которая случилась съ Чарльзомъ, я даже не подозрвалъ, что онъ въ этомъ роковомъ мст. Въ какой онъ тюрьм?

— Ла-Форсъ.

— Ла-Форсъ! Люси, дитя мое, если когда-нибудь вы были отважны и полезны въ вашей жизни — вы всегда были и тмъ и другимъ — то успокойтесь теперь и исполните, что я вамъ прикажу: отъ этого зависитъ боле, нежели вы воображаете, нежели я могу вамъ теперь высказать. Вы не можете ничмъ помочь съ вашей стороны, вы не можете тронуться отсюда. Я говорю это потому, что трудне всего исполнить, что именно я прикажу вамъ сдлать ради Чарльза. Вы должны быть сейчасъ же послушны, тихи и спокойны, вы должны мн позволить посадить васъ въ заднюю комнату, вы должны оставить меня одного съ вашимъ отцомъ на дв минуты, и какъ жизнь и смерть возможны на этомъ свт, вы не должны медлить.

— Я готова повиноваться вамъ. Я вижу по лицу вашему: вы уврены, что, кром этого, я ничего не могу боле сдлать. Я знаю, вы не хитрите.

Старый джентльменъ поцаловалъ ее, поспшно проводилъ въ свою комнату и повернулъ ключъ, потомъ онъ торопливо обратился къ доктору, открылъ окно, приподнялъ жалюзи и, взявъ доктора за руку, сталъ смотрть съ нимъ на дворъ.

Сталъ смотрть на толпу мужчинъ и женщинъ, недовольно-многочисленную, чтобъ наполнить весь дворъ, ихъ было всего-на-все не боле сорока или пятидесяти. Люди, сторожившіе домъ, впустили ихъ въ ворота и они бросились къ точилу за работу. Очевидно, оно было поставлено для нихъ здсь, какъ въ удобномъ и уединенномъ мст.

Но какіе это были страшные работники! какая эта была ужасная работа!

Точило имло дв ручки и ихъ вертли, въ бснованіи, два человка, которыхъ лица обнаруживали изъ-подъ длинныхъ волосъ, отбрасываемыхъ назадъ быстрыми поворотами камня, такое зврство, такую жестокость, какія вы не встртили бы у дикарей въ самомъ уродливомъ переряживань. Накладныя брови, накладные усы были наклеены на нихъ, и отвратительныя ихъ физіономіи, покрытыя потомъ и кровью,совершенно-искривленныя отъ безпрестаннаго рева, горли скотскимъ раздраженіемъ, которое поддерживали еще безсонныя ночи. Эти зври продолжали вертть, всклоченные волосы то падали имъ на глаза, то откидывались назадъ, на затылокъ, женщины подносили имъ вино къ самому рту, и капавшая кровь, разжижавшая вино, непрерывная струя искръ, разлетавшихся отъ точила, проникали огнемъ и убійствомъ теплотворную атмосферу, ихъ окружавшую. Глазъ не замчалъ въ цлой групп ни одного человческаго созданія, которое бы не было размазано кровью. Мужчины, обнаженные до пояса, покрытые по всему тлу ея пятнами, мужчины, одтые во всякое рубище, также забрызганное кровью, мужчины, наряженные въ кружева, ленты и шелкъ, тоже совершенно-окрашенные ею, толкали другъ друга, чтобъ пробраться къ точильному камню. Кровь рдлась на топорахъ, ножахъ, штыкахъ, палашахъ, принесенныхъ сюда для точенья. Нкоторые привязали зазубренныя сабли къ пясти тряпицею или лоскутьями, и эти повязки были густо окрашены однимъ цвтомъ. Люди, носившіе это оружіе, съ дикимъ бснованіемъ вырывали его изъ потока искръ и бросались на улицы, и тотъ же красный оттнокъ виднлся въ ихъ изступленныхъ глазахъ… О! равнодушный зритель далъ бы двадцать лтъ своей жизни, чтобъ только врнымъ выстрломъ окаменить эти глаза.

Все это представилось въ одинъ моментъ, какъ видніе утопающаго человка, какъ видніе всякаго человка въ великую минуту жизни, когда міръ подымается передъ нимъ. Они отодвинулись отъ окошка, и докторъ искалъ объясненія на помертввшемъ лиц своего друга.

— Они, прошепталъ мистеръ Лори, со страхомъ поглядывая на запертую комнату:— бьютъ заключенныхъ въ тюрьмахъ. Если вы уврены въ томъ, что говорите, если дйствительно вы имете власть, какъ вы думаете, какъ я увренъ, объявите, кто вы этимъ дьяволамъ и прикажите вести себя въ ла-Форсъ. Можетъ-быть, ужь поздно — я не знаю, но не медлите ни минуты!

Докторъ Манетъ пожалъ его руку и бросился съ открытою головою изъ комнаты. Онъ былъ уже на двор, когда мистеръ Лори снова приблизился къ окошку.

Его распущенные сдые волосы, его замчательное лицо, изступленная самоувренность, съ которою онъ проложилъ себ дорогу между оружіемъ, въ одну минуту подйствовали на сердца толпы, окружавшей точило. На нсколько минутъ вс затихли, всполошились, послышался шопотъ, который покрывалъ его неясный голосъ, и потомъ, мистеръ Лори увидлъ, что вс окружили его и понесли посреди двадцати человкъ, тсно-сплоченыхъ плечомъ къ плечу и обнимавшихъ другъ друга съ криками: ‘Да здравствуетъ бастильскій заключенникъ!’ ‘Помогите родн бастильскаго заключенника въ ла-Форсъ!’ ‘Дайте мсто впереди бастильскому заключеннику!’ ‘Срасите узника Эвремона въ ла-Форсъ!’

Онъ опустилъ жалюзи съ сильно бившимся сердцемъ, закрылъ окошко поспшилъ къ Люси и разсказалъ ей, что народъ помогаетъ ея отцу и что онъ отправился искать ея мужа. Онъ нашелъ съ нею ея ребенка и миссъ Просъ, но его нисколько не поразило появленіе ихъ, посл только онъ сталъ удаляться, сидя и смотря на нихъ среди спокойствія, доступнаго одной ночи.

Люси лежала въ оцпенніи у его ногъ, прильнувъ къ его рук. Миссъ Проссъ положила ребенка на его собственную постель, и голова ея мало-по-малу склонилась на подушку возл ея дорогой обузы. Долгая, безконечная ночь, прерываемая только стонами бдной жены, длинная ночь безъ отца и даже безъ всти о немъ…

Еще два раза во мрак ея звонилъ колокольчикъ у главныхъ воротъ, два раза повторялось нашествіе, точильный камень вертлся съ визгомъ и шипньемъ.

— Что это такое? воскликнула испуганная Люси.

— Тише! Тамъ точатъ солдатскія сабли, сказалъ мистеръ Лори.— Это мсто теперь — народная собственность и обращено въ оружейное депо, моя милая.

Два раза только, но послдняя работа шла слабо, урывками. Вскор потомъ день началъ брежжиться, и онъ нжно высвободилъ свою руку и осторожно посмотрлъ въ окошко. Человкъ, до-того вымазанный въ крови, что его можно бы принять за израненнаго солдата, возвращавшагося къ чувству на пол битвы, подымался съ земли возл точила и смотрлъ вокругъ съ безсмысленнымъ взглядомъ. Истомившійся убійца завидлъ въ полусвт одну изъ каретъ Монсеньйора, побрлъ, шатаясь, къ великолпному экипажу, влзъ въ него и заперся, чтобъ отдохнуть на его роскошныхъ подушкахъ.

Великое точило, шаръ земной, совершило свой поворотъ, когда мистеръ Лори снова выглянулъ въ окошко, и багровое солнце освщало дворъ, но маленькое точило стояло одно, среди спокойнаго утренняго воздуха, окрашенное краскою, которую солнце не придавало ему и никогда не отыметъ отъ него.

III.
Тнь.

Первая мысль, которая представилась дловому уму мистера Лори, когда наступило дловое время, было, что онъ не имлъ права подвергать опасности Тельсоновъ, давая пріютъ подъ кровлею банка жен эмигранта заключенника. Своимъ собственнымъ состояніемъ, безопасностью, жизнью — всмъ, короче, онъ готовъ былъ рисковать для Люси и ея ребенка, не задумавшись на минуту, но онъ былъ облеченъ чужимъ довріемъ, въ-отношеніи котораго онъ долженъ былъ дйствовать только какъ дловой человкъ.

Сначала мысли его обратились на Дефоржа и онъ думалъ найдти его винный погребъ и посовтоваться съ нимъ насчетъ самаго безопаснаго жилища при безпокойномъ положеніи города. Но, разсудивъ, онъ отказался отъ этой мысли. Дефоржъ жилъ въ самой мятежной части города и, безъ — сомннія, пользовался большимъ всомъ и глубоко былъ замшанъ въ ея опасныхъ длахъ.

Полдень наступилъ, докторъ не возвращался, каждая минута отсрочки могла запутать Тельсоновъ, и мистеръ Лори посовтовался съ Люси. Она сказала ему, что отецъ ея думалъ нанять квартиру въ этомъ квартал, недалеко отъ банка. Дла этому не мшали, онъ предвидлъ, кром того, что если все обойдется благополучно съ Чарльзомъ и онъ освободится, то оставить городъ ему будетъ невозможно, и мистеръ Лори отправился искать такой квартиры, и нашелъ очень-удобную, наверху, въ отдаленной улиц, гд опущенныя жалюзи во всхъ окошкахъ печальной громады зданій обозначали покинутые домы.

Онъ перевезъ сейчасъ же Люси, ея ребенка и миссъ Просъ на эту квартиру, но-возможности утшивъ ихъ. Онъ оставилъ съ ними Джери, чтобъ загородить, при случа, входъ этою фигурою, которой башка выдержитъ сколько угодно тумаковъ, и вернулся къ своему длу. Онъ принялся за него съ разстроенными, печальными мыслями, и тяжело тянулся для него день.

День былъ на исход, совершенно его утомилъ, пока пришло время запереть банкъ. Опять остался онъ одинъ, какъ и въ предъидущую ночь, думая, за что приняться, когда послышались шаги на лстниц. Чрезъ нсколько минутъ передъ нимъ стоялъ человкъ, который, пристально посмотрвъ на него, назвалъ его но имени.

— Къ вашимъ услугамъ, сказалъ мистеръ Лори: — Вы меня знаете?

Это былъ крпкаго сложенія человкъ, съ темными, курчавыми волосами, лтъ сорока-пяти или пятидесяти. Вмсто отвта, онъ повторилъ т же самыя слова, не измнивъ ударенія:

— Вы меня знаете?

— Я гд-то васъ видлъ.

— Можетъ-быть, въ моемъ винномъ погреб.

Заинтересованный и взволнованный, мистеръ Лори сказалъ:

— Вы пришли отъ доктора Манета?

— Да, я пришелъ отъ доктора Макета.

— Что же говоритъ онъ? Что жь присылаетъ онъ мн?

Дефоржъ подалъ въ его дрожавшую руку открытый лоскутокъ бумаги.

На немъ были слдующія слова, написанныя докторомъ.

‘Чарльзъ невредимъ, но я не могу пока съ безопасностью оставить этого мста. Мн позволили чрезъ подателя переслать коротенькую записочку отъ Чарльза къ его жен. Податель долженъ видть его жену.’

Помчено: ‘Ла-Форсъ, часъ тому времени.’

— Хотите идти вмст, сказалъ мистеръ Лори, радостно прочтя вслухъ посланіе: — на квартиру, гд живетъ его жена?

— Да, отвчалъ Дефоржъ.

Едва замчая, съ какою скрытностью, какъ машинально говорилъ Дефоржъ, мистеръ Лори надлъ свою шляпу и они сошли внизъ, на дворъ. Здсь они нашли двухъ женщинъ, изъ которыхъ одна вязала.

— Мадамъ Деіоржъ, безъ-сомннія! сказалъ мистеръ Лори, который оставилъ ее въ томъ же самомъ положеніи семьнадцать лтъ тому назадъ.

— Она! замтилъ ея мужъ.

— Мадамъ Дефоржъ идетъ вмст съ нами? спросилъ мистеръ Лори, замтивъ, что она начала двигаться.

— Да. Она можетъ узнать лица и признать по нимъ людей. Это для ихъ безопасности.

Манера Дефоржа теперь стала казаться странною мистеру Лори, онъ посмотрлъ на него сомнительно и пошелъ впередъ, об женщины слдовали. Другая женщина была — Мщеніе.

Они прошли, какъ могли скоре, отдлявшія ихъ улицы, поднялись по лстниц новой квартиры. Джери впустилъ ихъ и они нашли Люси въ слезахъ. Извстія, принесенныя мистеромъ Лори о ея муж, привела ее въ восторгъ, и она сжала руку, которая подала его записку, очень-мало думая, что длалось вблизи его въ эту ночь и могло приключиться съ нимъ, еслибъ не случай.

‘Дорогая! не падай духомъ: мн хорошо. Отецъ иметъ вліяніе около меня. Отвчать ненужно и нельзя на записку. Поцалуй за меня нашего ребенка.’

Это было все, но это было такъ много для той, которая получила записку, что она повернулась отъ Дефоржа къ его жен и поцаловала ея руку. Это было такое страстное, любящее, благодарное движеніе со стороны женщины, но рука не отвтила на него, холодно, тяжело она опустилась и принялась за вязанье.

Въ ея прикосновеніи было что-то удержавшее Люси Она пріостановилась, ея руки, прятавшія записку на груди, были еще приподняты и она съ ужасомъ посмотрла на мадамъ Дефоржъ. Мадамъ Дефоржъ встртила ея приподнятые брови и лицо холоднымъ, безстрастнымъ взглядомъ.

— Моя милая, сказалъ мистеръ Лори, начавъ разговоръ для объясненія: — на улицахъ безпрестанныя волненія, и хотя невроятно, чтобъ когда-нибудь потревожили васъ, мадамъ Дефоржъ желаетъ видть тхъ, кого она иметъ власть защищать въ такихъ случаяхъ, чтобъ она могла узнать и признать ихъ. Я полагаю, продолжалъ мистеръ Лори задерживая свою ободрительную рчь подъ тягостнымъ вліяніемъ трехъ каменныхъ лицъ: — гражданинъ Дефоржъ, я передаю дло, какъ оно есть?

Дефоржъ мрачно посмотрлъ на свою жену и вмсто отвта только прокашлянулъ, въ знакъ согласія.

— Люси, сказалъ мистеръ Лори, стараясь по возможности умилостивить его своимъ тономъ и движеніями: — позовите сюда милаго ребенка и нашу добрую Проссъ. Паша добрая Проссъ, Дефоржъ, англичанка и не понимаетъ пофранцузски.

Эта госпожа, совершенно убжденная, что она будетъ подстать каждому иностранцу, но тревожилась опасностью, вошла, сложа руки и замтила поангліиски Мщенію, на которой глаза ея прежде остановились:

— Вотъ-такъ наглая образина! Надюсь, вы хорошо поживаете.

Она прокашлянула также на мадамъ Дефоржъ, но ни та, ни другая не обратили на нее вниманія.

— Это его дитя? сказала мадамъ Дефоржъ, въ первый разъ пріостановивъ свою работу и показывая на маленькую Люси спицею, какъ-будто это былъ перстъ судьбы.

— Да, мадамъ Дефоржъ, отвчалъ мистеръ Лори:— это милая дочь вашего несчастнаго заключенника, его единственное дитя.

Тнь мадамъ Дефоржъ и ея спутниковъ пала теперь такъ грозно, такъ мрачно на ребенка, что его мать инстинктивно унала на колни возл него и прижала его къ своей груди. Тнь мадамъ Дефоржъ и ея спутниковъ теперь, казалось, грозно и мрачно накрыла и мать и ребенка.

— Довольно, мужъ! сказала мадамъ Дефоржъ: — я ихъ видла. Мы можемъ удалиться.

По принужденная манера имла много въ себ зловщаго, хотя неявнаго и сдержаннаго, чтобъ не встревожить Люси, и она сказала, прикасаясь свою умоляющею рукою къ платью мадамъ Дефоржъ:

— Вы будете добры къ моему бдному мужу, вы не сдлаете ему вреда, вы поможете мн его увидть, если можете?

— Мн здсь нтъ дла до вашего мужа, отвчала мадамъ Дефоржъ, смотря на нее съ совершеннымъ хладнокровіемъ: — мн теперь дло до дочери вашего отца.

— Такъ ради меня сжальтесь надъ моимъ мужемъ, ради моего ребенка. Она тоже сложитъ свои руки и станетъ молить васъ о жалости. Мы боимся васъ боле нежели остальныхъ.

Мадамъ Дефоржъ приняла эти слова за привтствіе и посмотрла за своего мужа. Дефоржъ, безпокойно кусавшій свои ногти, взглянулъ на нее и придалъ боле-суровое выраженіе своей физіономіи.

— Что говоритъ вашъ мужъ въ этой записк? спросила мадамъ Дефоржъ съ зловщею улыбкою: — Вліяніе. Онъ говоритъ что-то о вліяніи?

— Что мой отецъ, сказала Люси, поспшно вынимая записку и устремивъ встревоженные глаза на вопрошающую: — иметъ большое вліяніе около себя.

— Конечно, это вліяніе освободитъ его, сказала мадамъ Дефоржъ.— Пусть будетъ такъ.

— Какъ жена и мать, воскликнула Люси съ большимъ жаромъ: — заклинаю васъ, умилосердитесь надо мною, не употребляйте власти, которую вы имете противъ моего невиннаго мужа, у потребите ее въ его пользу. О, женщина-сестра! подумайте обо мн, какъ жена и мать!

Мадамъ Дефоржъ посмотрла такъ же холодно, какъ и прежде, на умолявшую и сказала, обернувшись къ своей подруг, Мщенію:

— Жены и матери, которыхъ мы привыкли видть съ нашего дтства, когда мы были такъ же малы, какъ этотъ ребенокъ, даже мене, не привлекали къ себ особеннаго участія. Ихъ отцовъ и мужей мы знали, часто заключали въ темницы и отрывали отъ семействъ. Всю нашу жизнь мы только видли, какъ женщины наши сестры страдали за себя и за своихъ дтей, въ нищет, нагот, голод, жажд, болзняхъ, бдствіяхъ, утсненіи, заброшенныя всми.

— Мы ничего не видли другаго, прибавила Мщеніе.

— Долго мы переносили это, сказала мадамъ Дефоржъ, снова обративъ глаза на Люси.— Посудите сами, вроятно ли, чтобъ несчастіе одной жены и матери слишкомъ подйствовало на насъ теперь?

Она принялась за вязанье и вышла. Мщеніе послдовала за нею. Дефоржъ вышелъ послдній и заперъ дверь.

— Не падайте духомъ, милая Люси, сказалъ мистеръ Лори, подымая ее: — Не падайте духомъ: до-сихъ-поръ все идетъ хорошо, лучше, гораздо-лучше, нежели выпало на долю многихъ несчастныхъ. Ободритесь и благодарите Бога.

— Я благодарна, но эта ужасная женщина бросаетъ такую тнь на меня и на вс мои надежды.

— Тише! тише! сказалъ мистеръ Лори: — Что это за отчаяніе и въ такомъ отважномъ сердечк? Точно, тнь! Безъ всякой существенности Люси.

Но тнь этихъ Дефоржей мрачно ложилась и на него, несмотря на это, и тайна тревожила его умъ.

IV.
Штиль среди бури.

Докторъ Манетъ возвратился только утромъ на четвертый день своего отсутствія. Многое, случившееся въ это страшное время, по возвозможности было тщательно скрыто отъ Люси, и она гораздо-посл удаленія изъ Франціи узнала, что тысяча-сто беззащитныхъ заключенниковъ обоего пола и всхъ возрастовъ были убиты чернью, что это страшное преступленіе длилось четыре дня и ночи, что самый воздухъ около нея былъ оскверненъ убійствомъ. Она узнала только, что было нападеніе на тюрьмы, что вс политическіе заключенники подвергались опасности, что нкоторые были вытащены толпою и убиты.

Мистеру Лори докторъ передалъ, подъ условіемъ храненія тайны, убждать въ которой для него было бы излишнимъ, что толпа пронесла его черезъ сцену убійства въ тюрьму ла-Форсъ, что въ тюрьм онъ нашелъ засдавшее судилище, облекшее само себя властью, передъ которою заключенниковъ приводили поодиночк, а оно быстро приказывало убить ихъ, или освободить, или, въ рдкихъ только случаяхъ, отвести ихъ назадъ, въ свои кельи. Что, представленный своими спутниками этому судилищу, онъ объявилъ свое имя и занятіе и что онъ восьмнадцать лтъ былъ секретнымъ, неосужденнымъ узникомъ въ Бастиліи, что одинъ изъ засдавшихъ всталъ и обнялъ его и что этотъ человкъ былъ Дефоржъ, что потомъ онъ узналъ изъ списковъ, лежавшихъ на стол, что его зять былъ въ числ живыхъ заключенниковъ, и онъ горячо ходатайствовалъ за его жизнь и свободу передъ судилищемъ, въ которомъ одни члены спали, другіе бодрствовали, одни были осквернены убійствомъ, другіе еще были чисты отъ него, одни были трезвы, другіе совершенно пьяны, что въ пылу первыхъ привтствій, которыми встртили его какъ знаменитаго страдальца только-что опрокинутаго порядка, согласились привести Чарльза Дарнэ передъ этотъ беззаконный судъ и допросить его, что его уже освобождали, какъ вдругъ благопріятный потокъ былъ встрченъ неожиданнымъ препятствіемъ (непонятнымъ доктору), за которымъ послдовало тайное совщаніе, что человкъ, бывшій здсь предсдателемъ, объявилъ доктору Манету, что заключенникъ останется подъ стражею, но ради его останется невредимымъ, что немедленно, по данному знаку, заключенника отвели назадъ во внутренность тюрьмы, но что онъ, докторъ, настоятельно просилъ позволенія остаться, для собственнаго удостовренія, что его зятя но злоб, или ошибк не выдадутъ собравшейся толп, которая своимъ кровожаднымъ ревомъ у воротъ часто заглушала дйствія судилища, что онъ получилъ это позволеніе и остался въ этой палат крови, пока опасность миновала.

Зрлища, которыя онъ видлъ тамъ, среди короткихъ промежутковъ сна и ды, навсегда останутся непереданными. Безумная радость заключенниковъ, которые спаслись, удивляла его едва-ли мене безумнаго ожесточенія, противъ заключенниковъ, которыхъ рзали на части, одного узника, разсказывалъ онъ, освободили и выпустили на улицу, но кто-то изъ дикарей, но ошибк, прокололъ его пикою, когда тотъ проходилъ мимо. Доктора просили перевязать рану, и онъ нашелъ его у воротъ, на рукахъ толпы сострадательныхъ самарянъ, сидвшихъ на трупахъ своихъ жертвъ. Съ чудовищною несостоятельностью, какъ было все въ этомъ ужасномъ кошмар, они помогали врачу и ухаживали за раненымъ съ нжною заботливостью, сдлали для него носилки, тщательно унесли его изъ этого мста, потомъ снова схватились за оружіе и принялись за такую страшную бойню, что докторъ принужденъ былъ закрыть свои глаза и лишился чувствъ среди толпы.

Мистеръ Лори выслушивалъ эту исповдь и, смотря на лицо своего друга, теперь шестидесяти-двухъ лтъ, онъ боялся, что такія тяжелыя ощущенія пробудятъ прежнія опасенія. Но никогда еще не видлъ онъ своего друга въ его настоящемъ характер. Въ первый разъ еще докторъ чувствовалъ, что его страданія придавали ему силу и могущество, въ первый разъ онъ чувствовалъ, что въ этомъ сильномъ огн онъ накалилъ желзо, которымъ ему суждено было отворить дверь темницы супруга своей дочери и освободить его. ‘Все стремится къ доброму концу, мой другъ, прежнее не сгибло, не пропало даромъ. Мое милое дитя помогло моему возстановленію, я же могу теперь возвратить ей дражайшую половину себя, и я сдлаю это при помощи неба’. Такъ говорилъ докторъ Манетъ, и когда Джервисъ Лори видлъ огненные глаза, ршительное лицо, спокойный, но твердый взглядъ человка, ему всегда казалось какъ-будто жизнь этого человка пріостановилась на столько лтъ, подобно часовому механизму, и потомъ снова была пущена въ ходъ съ прежнею энергіею, покоившеюся съ прекращеніемъ ея полезной дятельности.

Препятствія, даже боле значительныя, нежели съ которыми докторъ принужденъ былъ бороться, уступили бы его настойчивой вол. Онъ оставался вренъ своему занятію доктора, которое сближало его со всми степенями человчества, людьми свободными и томившимися въ заключеніи, богатыми и бдными, злыми и добрыми, и скоро сдлался врачебнымъ инспекторомъ трехъ тюремъ и, въ томъ числ, ла-Форсъ. Теперь онъ могъ уврить Люси, что мужъ ея не оставался въ одиночномъ заключеніи, но что онъ былъ вмст съ прочими заключенниками, онъ видлъ ея мужа каждую недлю и приносилъ ей сладкія посланія прямо изъ устъ его, иногда самъ мужъ отправлялъ ей свои письма (но никогда чрезъ доктора), по ей не позволяли ему писать, потому-что въ то время существовали самыя дикія подозрнія насчетъ заговоровъ, будто составлявшихся въ тюрьмахъ, особенно обращавшіяся противъ эмигрантовъ, которые имли друзей или связи за границею.

Эта новая жизнь доктора, безъ-сомннія, была преисполнена безпокойствъ, но благоразумный Лори видлъ, что среди нихъ было также новое чувство гордости, поддерживавшее его. Ничто не чернило этого чувства, оно было такъ естественно и достойно, онъ замтилъ его только, какъ любопытную особенность. Докторъ зналъ, что до-сихъ-поръ его собственное заключеніе было соединено въ ум его дочери, его друга съ его личнымъ горемъ, лишеніями и слабостью. Теперь это перемнилось, и онъ зналъ, что страданія придали ему силу, въ которой оба они видли средства къ освобожденію и безопасности Чарльза. Эта перемна такъ воодушевила его, что онъ сдлался руководителемъ и требовалъ отъ нихъ, какъ отъ слабйшихъ, полной къ себ довренности. Прежнія отношенія его къ Люси теперь перевернулись, какъ могла перевернуть ихъ любовь и живая признательность, но онъ гордился этою перемною, на сколько она позволяла оказать какую-нибудь услугу той, которая сдлала для него такъ много.

‘Все это очень-любопытно’, подумывалъ мистеръ Лори, съ своимъ обыкновеннымъ милымъ лукавствомъ, ‘но все это очень естественно и въ порядк. Веди насъ, мой любезный другъ, держи кормило: оно не можетъ быть въ лучшихъ рукахъ’.

Но хотя докторъ крпко старался и не переставалъ стараться освободить Чарльза Дарнэ, или по-крайней-мр привести его къ суду, движеніе времени было слишкомъ-сильно и быстро для него. Новая эра началась. Король былъ призванъ передъ судъ, приговоренъ и обезглавленъ, республика свободы, равенства, братства, или смерти, возстала противъ всего свта вооружившагося, ршившись побдить или умереть. Черный флагъ день и ночь разввался съ высокихъ башенъ Нотр-Дамъ. Триста тысячъ человкъ, поднялись съ разнообразныхъ почвъ Франціи, какъ-будто зубы дракона широко были раскинуты но ней и принесли одинаковый плодъ на холмахъ и на равнинахъ, на камн, на песк и на наносномъ чернозем, подъ яснымъ небомъ юга и подъ туманами свера, на долинахъ и въ лсахъ, въ виноградникахъ и маслиновыхъ рощахъ, между скошенною травою и сжатымъ хлбомъ, вдоль плодоносныхъ береговъ широкихъ ркъ и на пескахъ морскаго берега. Какая частная заботливость могла остановить этотъ потопъ перваго года свободы, потопъ, подымавшійся снизу, но посланный сверху, и впродолженіе котораго хляби небесныя оставались закрытыми, неотверстыми!

Теперь не было паузы, не было ни сожалнія, ни мира, ни промежутка успокоительнаго отдыха, ни даже измренія времени. Дни и ночи смнялись такъ же правильно, какъ и въ новорожденное время, когда вечеръ и утро составили первый день, но другаго счета времени не было. Цлая нація, метавшаяся, словно въ горячк, потеряла нить его, какъ это бываетъ съ каждымъ больнымъ въ горячечномъ забытьи. Вотъ, прерывая неестественную тишину цлаго города, палачъ показываетъ народу голову короля, и почти, кажется, въ то же мгновеніе, голову его прекрасной жены, которая провела въ темниц восемь томительныхъ мсяцевъ вдовства и горя и успла посдть.

И несмотря на это, согласно съ страннымъ закономъ противорчія, обыкновенно обнаруживающимся во всхъ подобныхъ случаяхъ, время длилось долго, при всей своей быстрот. Революціонный трибуналъ, находившійся въ столиц, сорокъ или пятьдесятъ тысячъ революціонныхъ комитетовъ, разбросанныхъ по всей стран, законъ подозрваемыхъ, отнявшій всякое обезпеченіе свободы и жизни, предававшій каждаго невиннаго человка въ руки преступныхъ злодевъ, темницы, набитыя народомъ, несдлавшимъ никакого преступленія, и которыхъ никто не хотлъ выслушать — все это сдлалось установленнымъ порядкомъ, казалось стариннымъ обычаемъ, хотя существовало нсколько недль. И надъ всмъ этимъ возвышалась гнусная фигура, къ которой вс такъ привыкли, какъ-будто она была испоконъ-вка на глазахъ у всхъ — гильйотина.

Это былъ самый народный предметъ для шутокъ, это было лучшее лекарство отъ головной боли, самое врное средство отъ сдыхъ волосъ, оно придавало особенную нжность цвту лица, это была національная бритва, которая гладко брила. Кто цаловалъ гильйотину, смотрлъ въ маленькое окошко и пихалъ въ мшокъ.

Столько головъ было скошенно ею, что она и земля, ею оскверненная, насквозь обагровли. Ее разбирали на части, какъ игрушку юнаго дьявола, и потомъ складывали, когда встрчалась необходимость. Она останавливала краснорчивый языкъ поражала сильнаго, уничтожала красоту и добро. Двадцать-два друга, знаменитые въ обществ, двадцать-одинъ живый и одинъ мертвецъ сложили на ней свои головы въ одно утро во столько же минутъ. Имя библейскаго силача {Самсонъ.— Прим. переводчика.} перешло къ ея главному служителю, и съ такимъ оружіемъ онъ былъ сильне своего соименника и слпе его и каждый день восхищалъ врата Божія храма.

Среди этихъ ужасовъ докторъ ходилъ, высоко поднявъ голову, увренный въ своемъ могуществ, осторожно-упорный въ своей цли, и никогда не сомнвавшійся, что, въ-заключеніи онъ спасетъ мужа своей Люси. По движеніе времени совершалось такъ сильно и быстро, что Чарльзъ провелъ въ темниц уже годъ и три мсяца, между-тмъ, какъ докторъ не колебался въ своей увренности. Революція сдлалась такъ дика, такъ безтолкова въ этомъ декабр, что на юг рки были завалены трупами насильно-потопленныхъ, и среди ночи узниковъ разстрливали цлыми рядами при зимнемъ солнц юга. Но докторъ все ходилъ среди этихъ ужасовъ, высоко поднявъ голову. Никто въ цломъ Париж въ это время не былъ больше его извстенъ и никто не былъ въ боле-странномъ положеніи. Молчаливый, человколюбивый, необходимый въ тюрьмахъ и госпиталяхъ, одинаково расточавшій свое искусство между убійцами и жертвами, онъ стоялъ отдльно отъ всхъ. Наружность и исторія бастильскаго узника отдляли его отъ всхъ людей. Его никто не подозрвалъ, никто не спрашивалъ, какъ-будто дйствительно онъ былъ возвращенъ къ жизни восьмнадцать лтъ назадъ, какъ-будто онъ былъ духъ, двигавшійся между смертными.

V.
Пильщикъ.

Годъ и три мсяца. Впродолженіе всего этого времени Люси никогда не была совершенно уврена, что завтра же гильйотина не отрубитъ голову ея мужа. Каждый день теперь тяжелыя телеги тряслись по мощенымъ улицамъ, наполненныя осужденными. Двушки-красавицы, блистательныя женщины, блондинки, брюнетки, сдые, юноши, зрлые мужчины и старики, благорожденные и простые — вся эта кровавая пища для гильойтины ежедневно приводилась на свтъ изъ темныхъ подваловъ, отвратительныхъ темницъ, и провозилась по улицамъ, чтобъ утолить ея пожиравшій голодъ. Свобода, равенство, братство, или смерть — послднюю всего-легче дастъ гильйотина!

Еслибъ внезапность бдствія и кипучій водоворотъ времени до того поразили дочь доктора, что она стала бы выжидать результата въ праздномъ отчаяніи, посл него случилось бы тоже самое, что бывало со многими. Но съ того самаго часа, когда она приголубила сдую голову на своей груди, на чердак святаго Антонія, она осталась врна своимъ обязанностямъ, она еще была врне имъ въ годину испытанія, какъ бываютъ всегда люди, спокойно, истинно-преданные долгу.

Какъ только они устроились въ своемъ новомъ жилищ и отецъ ея вошелъ въ обыкновенный кругъ своей дятельности, она расположила свое маленькое хозяйство такъ же точно, какъ бы мужъ ея былъ съ ними, все было на своемъ мст, въ свое время. Она учила маленькую Люси такъ же регулярно, какъ-будто они были вс вмст, въ ихъ англійскомъ домик. Маленькія хитрости, которыми она сама обманывала себя, показывая по-крайней-мр увренность, что они скоро соединятся, маленькія приготовленія къ его скорому возвращенію, его кресло, его книги и, наконецъ, торжественная молитва вечеромъ за одного дорогаго узника преимущественно, между многими несчастными душами, томившимися въ заключеніи подъ снью смерти — это было единственное наружное облегченіе ея тяжелаго сердца.

Она не измнилась много въ наружности. Простое, темное платье, похожее на траурное, которое носила она и ея ребенокъ, было такъ же тщательно-прилично, какъ и цвтная одежда прежнихъ счастливыхъ дней. Она потеряла цвтъ лица, и прежнее напряженное выраженіе сдлалось постояннымъ, затмъ она оставалась такъ же хороша, какъ и прежде. Иногда, по вечерамъ, цалуя отца, она выливала свое горе, задерживаемое цлый день, и говорила, что онъ былъ ея единственною надеждою подъ небомъ. Онъ всегда отвчалъ ршительно:

— Ничего не приключится ему безъ моего вдома, и я знаю, Люси, что я могу снасти его.

Прошло нсколько недль этой новой жизни, когда отецъ сказалъ ей, возвращаясь домой въ одинъ вечеръ.

— Моя милая, наверху тюрьмы есть окошко, къ которому Чарльзъ иногда можетъ имть доступъ въ три часа пополудни. Когда онъ бываетъ у этого окошка — а это зависитъ отъ многихъ случайностей — онъ можетъ видть тебя на улиц, если ты только будешь стоять на одномъ извстномъ мст, которое я покажу теб. Но, мое бдное дитя, теб нельзя его увидть, и даже еслибъ ты могла, то опасно было бы для тебя подать ему какой-нибудь знакъ.

— Покажите мн это мсто, папа, я буду ходить туда каждый день.

Съ этого времени во всякую погоду она оставалась тамъ два часа. Какъ только часы ударяли два, она была тамъ и въ четыре возвращалась назадъ, совершенно предаваясь своей судьб. Если погода была, неслишкомъ-сыра или сурова для ребенка, то она выходила вмст, въ другое время она была одна, но она не пропускала ни одного дня.

Это былъ темный, грязный уголъ небольшой кривой улицы. Небольшая избушка пильщика, распиливавшаго дрова, былъ единственный домъ на этомъ конц, остальное пространство занимала стна. На третій день ея прогулки пильщикъ замтилъ ее.

— Добрый день, гражданка.

— Добрый день гражданинъ.

Это новое наименованіе было теперь предписано декретомъ. Оно было введено добровольно, нсколько времени назадъ, между истыми патріотами, оно вошло въ законъ для каждаго.

— Опять гуляете, гражданка?

Пильщикъ былъ маленькій человкъ, съ необыкновенно-живыми манерами (когда онъ былъ шоссейнымъ работникомъ), онъ взглянулъ на тюрьму, указалъ на тюрьму и, приложивъ къ лицу десять пальцевъ, наподобіе ршетки, посмотрлъ сквозь нихъ съ усмшкою.

— Но это не мое дло, сказалъ онъ и продолжалъ пилить дрова.

На слдующій день онъ высматривалъ ее и обратился къ ней, какъ только она появилась.

— Какъ, опять гуляете гражданка?

— Да, гражданинъ.

— Гм! и съ ребенкомъ! Это ваша мать, моя маленькая гражданка?

— Сказать ли ему да, мама? прошептала маленькая Люси, прижимаясь къ ней.

— Да, милая.

— Да, гражданинъ.

— А! Но это не мое дло, мое дло — моя работа. Посмотрите на пилу, я зову ее моею маленькою гильйотиною. Ла-ла-ла-ла-ла-ла! Вотъ голова его долой!

Полно упало, когда онъ говорилъ, и онъ бросилъ его въ корзинку.

— Я величаю себя Самсономъ дровяной гильйотины. Посмотрите опять сюда: Ло-ло-ло-ло-ло-ло! Вотъ ея голова долой! Теперь ребенокъ тикъ, тикъ, пикъ, пикъ! Вотъ и его голова долой. Вся семья!

Люси задрожала, когда онъ бросилъ два полна въ корзинку, но невозможно было оставаться здсь, пока работалъ пильщикъ, и не быть у него на глазахъ. Чтобъ задобрить его, она съ-этихъ-поръ заговаривала съ нимъ первая и часто давала ему деньги на водку, которыя онъ принималъ съ охотою.

Онъ былъ любопытный человкъ, иногда, совершенно позабывъ его, она засматривалась на кровлю и ворота тюрьмы, какъ-бы желая перенестись туда своимъ сердцемъ къ мужу, но, придя въ себя, она находила, что онъ всегда глядлъ на нее, упершись колномъ въ козлы и останова свою пилу. ‘Но это не мое дло’, онъ говаривалъ обыкновенно въ, эти разы и снова принимался живо за работу.

Во всякую погоду, зимою въ снгъ и морозъ, въ весенній холодный втеръ, при зно лтняго солнца, въ осенній, дождь и опять въ снгъ и морозъ Люси проводила два часа каждый день на этомъ мст, и каждый день, оставляя его, она цаловала стну тюрьмы. Мужъ видалъ ее (она узнавала это отъ отца), можетъ-быть, одинъ разъ изъ нити шести, иногда два или три раза къ-ряду, иногда онъ не видлъ ее цлую недлю и даже дв недли. Достаточно было, что онъ могъ ее видть и видитъ, когда представлялся случай, и ради этой возможности, она готова была выжидать цлый день въ каждый изъ семи дней недли.

Среди этихъ занятій, обернулся годъ и наступалъ декабрь, между-тмъ, какъ отецъ ея ходилъ среди ужасовъ, высоко поднявъ голову. Въ одинъ снжный полдень она вышла на свой обыкновенный уголъ. Это былъ день какого-то дикаго торжества, праздникъ. Вс домы, она видла, проходя, были украшены небольшими пиками, на которыя были воткнуты красныя шайки, трехцвтными лентами и надписями, гд особенно красовались трехцвтныя буквы: ‘республика единая и нераздльная. Свобода, равенство, братство или смерть!’

Жалкая лавчонка пильщика была такъ мала, что на ней едва было мсто для надписи. Кто-то нацарапалъ ее для него, однакожь, вдавивъ слово ‘смерть’ съ совершенно-неестественнымъ затрудненіемъ. На крышк дома онъ выставилъ, какъ прилично доброму гражданину, пику и шапку, и помстилъ въ окошк свою пилу съ надписью: ‘моя маленькая гильйотина’. Лавка его была заперта, его самого тамъ не было, это было утшеніемъ для Люси, которая оставалась одна.

Но онъ былъ недалеко. Вдругъ послышались ей смутное движеніе и клики, приближавшіеся къ ней и которые наполнили ее ужасомъ. Минуту спустя, вылетла изъ-за угла толпа народа и посреди ея былъ пильщикъ, рука-объ-руку съ Мщеньемъ. Ихъ было здсь не мене пятисотъ человкъ и они плясали, какъ пять-тысячъ демоновъ. Кром ихъ собственнаго пнья, другой музыки не было, они плясали подъ народную псню революціи и били страшный темпъ, отзывавшійся словно скрежетъ зубовъ. Мужчины плясали съ женщинами, женщины съ женщинами, мужчины съ мужчинами, какъ случай привелъ ихъ вмст. Сначала это былъ только вихорь красныхъ шапокъ и шерстяныхъ лохмотій, но вотъ они наполнили мсто, принялись плясать около Люси и что-то стало выходить похожее на танецъ, но это была какая-то изступленная пляска духовъ. Оки подвигались впередъ, отступали, ударяли другъ друга по рукамъ, схватывали другъ друга за головы, вертлись кругомъ поодиночк, хватали другъ друга и вертлись попарно, пока нкоторые изъ нихъ падали. Остальные теперь, взявшись за руки, вертлись вмст, но вотъ кругъ Разорвался на множество отдльныхъ кружковъ, подвое, почетверо, и они вс вертлись и вертлись, и потомъ вдругъ остановились, вотъ они начали снова и принялись бить, хватать, рвать другъ друга и завертлись въ противоположную сторону. Вдругъ они опять остановились, постояли немножко, ударили новый темпъ и вытянулись въ ряды въ ширину улицы, и опустивъ голову и поднявъ вверхъ руки, съ воплемъ понеслись. Никакая драка не могла быть и вполовину такъ ужасна, какъ этотъ танецъ. Онъ такъ врно выражалъ падшую забаву — нчто невинное, когда-то, теперь обратившееся въ дьявольство — здоровое веселье, изъ котораго теперь было сдлано средство ярить кровь, туманить умъ, каменить сердца. Грація, какая еще обнаруживалась въ немъ, длала его только уродливе, доказывая, какъ были перепутаны и выворочены вс вещи, даже очень-хорошія по себ. Двичья грудь, обнаженная въ этой пляск, красивая, почти дтская головка, обезображенная гримасою, нжная ножка, топавшая въ этой масс грязи и крови, были точными изображеніями развинтившагося времени.

Это была Карманьйонъ. Она пронеслась, оставивъ Люси испуганною, обезумленною въ дверяхъ дома пильщика, пушистый снгъ, между-тмъ, падалъ спокойно и ложился мягкою, блою пеленою, какъ-будто ничего не было.

‘О, мой отецъ!’ (онъ стоялъ теперь передъ нею, когда она подняла глаза, на-минуту закрытые рукою):— Какое жестокое, отвратительное зрлище!

— Знаю, моя милая, знаю, я видлъ его нсколько разъ. Не пугайся, никто изъ нихъ не тронетъ тебя.

— Я за себя не боюсь, отецъ. Но когда я думаю о моемъ муж и милосердіи этого народа…

— Мы очень-скоро поставимъ его выше ихъ милосердія. Я оставилъ его, когда онъ поднимался къ окошку, и пришелъ сказать теб. Никто здсь тебя не видитъ. Ты можешь послать ему рукой поцалуй къ этой высокой, насунувшейся кровл.

— Исполню, отецъ, и пошлю ему мою душу съ этимъ поцалуемъ!

— Ты не можешь его видть, моя милая бдняжка?

— Нтъ, отецъ, сказала Люси, рыдая и цалуя свою руку: — нтъ!

Послышались шаги мадамъ Дефоржъ.

— Привтствую васъ, гражданка, сказалъ докторъ.

— Привтствую васъ, гражданинъ, отвчала мадамъ Дефоржъ мимоходомъ.

Ничего боле. Мадамъ Дефоржъ прошла какъ тнь по блой дорог.

— Дай мн твою руку, моя милая. Выйди отсюда съ веселымъ и спокойнымъ видомъ ради его. Вотъ такъ.

Они оставили это мсто.

— Это не напрасно. Завтра потребуютъ Чарльза.

— Завтра!

— Терять времени нечего. Я хорошо приготовленъ, но надобно взять предосторожности, которыя могутъ быть приняты только, когда его дйствительно потребуютъ къ суду. Онъ еще не получилъ увдомленія, но я знаю, что его потребуютъ завтра и перевезутъ въ Консьержери. Меня предувдомили во время. Ты не боишься?

— Я надюсь на васъ, едва могла выговорить она.

— Надйся вполн. Твоя неизвстность скоро кончится, моя душа, черезъ нсколько часовъ онъ будетъ возвращенъ теб. Я окружилъ его всевозможнымъ покровительствомъ. Мн надобно повидаться съ Лори.

Онъ остановился. Послышался тяжелый стукъ колесъ. Оба они знали, что значитъ этотъ стукъ. Одинъ, два, три. Три воза съ страшнымъ грузомъ прохали по пушистому снгу.

— Мн надобно видть Лори, повторилъ докторъ, повернувъ въ другую сторону.

Твердый старый джентльменъ не покидалъ своей отвтственности, оставался вренъ ей. Часто требовали его и его книги при конфискаціи имуществъ, обращавшихся въ національную собственность. Онъ спасъ, что могъ спасти владльцамъ. Ни одинъ изъ живыхъ людей не могъ бы лучше его сохранить, что было доврено Тельсонамъ.

Грязное, красное и желтое небо, туманъ, подымавшійся надъ Сеною, обозначалъ наступленіе сумерекъ. Было почти темно, когда они пришли въ банкъ. Великолпныя палаты монсеньйора представляли совершенное запустніе. Надъ кучею грязи и золы, на двор, виднлась надпись: ‘Національная собственность. Республика единая и нераздльная. Свобода, равенство, или смерть!’

Кто это могъ быть съ мистеромъ Лори? кто хозяинъ этого дорожнаго сюртука, лежащаго на стул? кого это не должно видть? Отъ кого онъ вышелъ сейчасъ взволнованный, удивленный, чтобы принять въ свои объятія свою любимицу? Кому повторялъ онъ, казалось, ея трепещущія слова, когда онъ говорилъ, возвысивъ голосъ и повернувъ голову къ двери комнаты, которую сейчасъ оставилъ: ‘Перевезенъ въ Консьержери и потребованъ къ завтрашнему дню?’

VI.
Торжество.

Страшный трибуналъ, состоявшій изъ пяти судей, общественнаго прокурора и ршительныхъ присяжныхъ, засдалъ ежедневно. Каждый вечеръ разсылались его списки, и сторожа различныхъ тюремъ читали ихъ своимъ заключенникамъ. ‘Ну, вы тамъ, выходите сюда послушать вечернюю газету!’ такъ обыкновенно пошучивали тюремщики.

— Шарль Эвремондъ, по прозванію Дарнэ, появилось наконецъ въ начал вечерней газеты ла-форсъ.

Когда разъ имя было вызвано, хозяинъ его выходилъ впередъ на мсто, оставленное для выкликаемыхъ, какъ человкъ, отмченный рокомъ. Шарль Эвремондъ, по прозванію Дарнэ, долженъ былъ знать этотъ порядокъ, онъ видлъ, какъ сотни проходили такимъ образомъ.

Распухшій тюремщикъ, надвшій очки, чтобъ читать, посмотрлъ изъ-за нихъ, желая убдиться, занялъ ли онъ свое мсто, и продолжалъ чтеніе, останавливаясь подобнымъ же образомъ надъ каждымъ именемъ. Въ списк всего было двадцать-три, но только двадцать откликнулось: одинъ изъ вызванныхъ заключенниковъ умеръ въ тюрьм и былъ забытъ, двое уже были гильйотинированы и также забыты. Списокъ былъ прочтенъ въ комнат со сводами, гд Дарнэ встртилъ своихъ товарищей по заключенію въ день своего прибытія. Вс они погибли въ общемъ кровопролитіи, каждое человческое созданіе, которому онъ потомъ сочувствовалъ и съ которымъ онъ разстался, умерло на эшафот.

Послышались торопливыя слова прощанья, но разставаніе было непродолжительно. Это повторялось каждый день и общество ла-Форсъ было занято приготовленіемъ къ играмъ въ фанты и концерту въ этотъ вечеръ. Они толпились у ршетокъ и проливали здсь слезы, но двадцать мстъ въ предполагаемыхъ забавахъ нужно было пополнить, а наступало уже время запирать, когда общая комната и корридоры предоставлялись однимъ большимъ собакамъ, которыя сторожили внутренность тюрьмы ночью. Заключенники далеко не были холодны и безчувственны. Странность поведенія ихъ происходила отъ условіи времени. Своего рода горячка, или упоеніе, побуждала точно также безъ нужды пренебрегать гильйотиною и умирать подъ нею. Это длалось не изъ одного хвастовства, но подъ вліяніемъ заразы дикаго помшательства, охватившаго цлое общество. Во время моровой язвы нкоторые имютъ тайное влеченіе къ недугу, страшное желаніе умереть отъ него. У всхъ у насъ въ груди сокрыты такія же странности, и только нужны обстоятельства, чтобъ вызвать ихъ.

Перездъ въ Консьержри былъ коротокъ и мраченъ, ночь въ тюрьмахъ, населенныхъ всякою животною гадиною, была, напротивъ, продолжительна и холодна. На слдующій день пятнадцать заключенниковъ были приведены въ судъ, прежде нежели вызвали имя Шарля Дарнэ. Вс пятнадцать были осуждены, и судъ всхъ продолжался не боле полутора часа.

Шарль Эвремондъ, по прозванію Дарнэ, былъ наконецъ представленъ предъ судъ.

Его судьи засдали за столомъ въ шляпахъ съ перьями, но головной уборъ, вообще первенствовавшій, былъ красный шерстяной колпакъ и трехцвтная кокарда. Посмотрвъ на присяжныхъ, на шумное присутствіе, онъ могъ бы подумать, что обыкновенный порядокъ вещей перевернулся и что преступники судили честныхъ людей. Самая низкая жестокая, негодная чернь въ город, всегда готовая на пакости, жестокости, зло, была дятельною душою въ совершавшейся сцен, съ шумомъ толкуя, рукоплеща, охуждая, заявляя и ускоряя конечный результатъ и не, встрчая никакого препятствія. Большая часть мужчинъ была вооружена различнымъ образомъ, между женщинами одн имли при себ ножи, другія кинжалы, нкоторыя ли и пили, многія вязали. Въ числ ихъ была одна съ оконченнымъ вязаньемъ подъ-мышкою, но продолжавшая еще работать. Она сидла въ переднемъ ряду, возл человка, котораго онъ ни разу не видлъ со дня своего прибытія къ застав, но въ которомъ онъ сейчасъ узналъ Дефоржа. Онъ замтилъ, что она разъ или два шептала ему на ухо и что, повидимому, она была его жена, но особенно поразила его въ этихъ обихъ фигурахъ то, что он ни разу на него не взглянули, хотя он были почти возл него. Она, повидимому, ожидала съ упорною ршительностью и смотрла только на однихъ присяжныхъ. Подъ президентомъ сидлъ докторъ Манетъ, въ своей обыкновенной скромной одежд. Сколько было видно заключеннику, онъ и мистеръ Лори были единственные здсь люди, непринадлежавшіе къ трибуналу, которые были одты въ своемъ обыкновенномъ плать и не усвоили грубаго наряда Корманьйолъ.

Общественный прокуроръ обвинялъ Шарля Эвремонда, по прозванью Дарнэ, какъ аристократа и эмигранта, котораго жизнь должна быть принесена въ жертву республики, въ силу декрета, изгонявшаго всхъ эмигрантовъ подъ смертною казнью. Здсь онъ былъ, здсь былъ и декретъ, его захватили во Франціи и требуютъ его головы.

‘Руби его голову!’ кричали присутствовавшіе: ‘это врагъ республики’.

Президентъ позвонилъ въ колокольчикъ, чтобъ усмирить эти крики, и спросилъ заключенника: справедливо ли, что онъ нсколько лтъ жилъ въ Англіи?

— Безъ-сомннія, справедливо.

— Не былъ ли онъ поэтому эмигрантъ? Какъ же онъ назоветъ себя?

— Не эмигрантомъ, онъ надялся — въ смысл и духа закона.

— Почему нтъ? президентъ желалъ знать.

Потому-что онъ добровольно отказался отъ титула, ему ненавистнаго, отъ положенія, ему ненавистнаго, и оставилъ свое отечество. Онъ предпочелъ прежде, нежели вошло въ употребленіе слово ‘эмигрантъ’ въ его настоящемъ значеніи, жить скоре своимъ собственнымъ трудомъ въ Англіи, нежели на счетъ обремененнаго народа во Франціи.

— Какое было доказательство?

— Онъ представилъ имена двухъ свидтелей, Памфила Габеля и Александра Манета.

— Но онъ женился въ Англіи, напомнилъ ему президентъ.

— Да, но не на англичанк.

— Французской гражданк?

— Да, природной.

— Ея имя и фамилія?

— Люси Манетъ, единственная дочь доктора Манета, добраго доктора, который находится здсь.

Этотъ отвтъ имлъ счастливое вліяніе на присутствовавшихъ. Крики восторга въ честь добраго доктора огласили палату. Впечатлнія народа были такъ капризны, что слезы потекли на многихъ лицахъ, которыя за минуту обращались на заключенника съ нетерпливымъ желаніемъ вытащить его на улицу и убитъ.

Эти немногіе шаги на своемъ опасномъ пути Шарль Дарнэ сдлалъ по совтамъ доктора Манега. Тотъ же самый осторожный совтникъ руководилъ его каждымъ шагомъ и подготовилъ для него каждый вершокъ на его дорог.

Президентъ спросилъ его: ‘зачмъ онъ возвратился во Францію въ то время, а не прежде?’

‘Онъ не возвратился прежде, отвчалъ онъ:— только потому, что во Франціи онъ не имлъ средствъ къ жизни, между-тмъ, какъ въ Англіи онъ существовалъ, уча французскому языку и литератур. Онъ возвратился только на письменный призывъ французскаго гражданина, представившаго ему, что черезъ его отсутствіе его жизнь находилась въ опасности. Онъ пріхалъ назадъ, чтобъ спасти жизнь гражданина и засвидтельствовать истину, не взирая на личную опасность.

— Было ли это преступленіемъ въ глазахъ республики?

Чернь закричала съ энтузіазмомъ:

— Нтъ!

И президентъ позвонилъ въ свой колокольчикъ, чтобъ успокоить ее, но она не слушала колокольчика и продолжала кричать: ‘Нтъ!’ пока не успокоилась по своей собственной вол.

Президентъ спросилъ имя этого гражданина, обвиненный объяснилъ, что этотъ гражданинъ былъ его первымъ свидтелемъ. Онъ съ увренностью сослался также на письмо гражданина, которое было отъ него взято на застав, но которое, онъ не сомнвался, находилось между бумагами, лежавшими теперь передъ президентомъ.

Докторъ позаботился, чтобъ оно было тамъ, уврилъ его, что оно будетъ тамъ и въ этой половин допроса оно было предъявлено и прочтено. Позвали, гражданина Габеля, чтобъ подтвердить его, и онъ снова подтвердилъ. Гражданинъ Габель замтилъ съ необыкновенною деликатностью и учтивостью, что, по причин накопившихся длъ, возложенныхъ на трибуналъ, при множеств враговъ республики, съ которыми онъ долженъ былъ управиться, его проглядли въ тюрьм аббатства, что на самомъ дл онъ вышелъ изъ патріотической памяти трибунала, и только три дня назадъ онъ быль призванъ предъ него и освобожденъ по объявленію присяжныхъ, совершенно-удовлетворенныхъ, когда обвиненіе противъ него было уничтожено появленіемъ гражданина Эвренонда, по опознанію Дарнэ.

Потомъ былъ допрошенъ докторъ Макетъ. Его громадная популярность, ясность его отвтовъ сдлала большое впечатлніе, но когда онъ показалъ при допрос, что обвиненный былъ его первымъ другомъ по его освобожденіи посл продолжительнаго заключенія, что обвиненный въ Англіи оставался врнымъ и преданнымъ его дочери и ему самому во время ихъ изгнанія, что не только тамъ онъ не потворствовалъ аристократическому правительству, но, напротивъ, былъ судимъ на смерть, какъ врагъ Англіи и другъ Соединенныхъ Штатовъ, когда онъ представилъ на видъ вс эти обстоятельства съ необыкновенною скромностью, но со всею силою истины и искренности, присяжные и чернь стали за одно. Наконецъ, когда онъ обратился къ мсь Лори, англійскому джентльмену, находившемуся здсь, который, подобно ему, былъ свидтелемъ при ангилійскомъ суд и могъ подтвердить его показаніе, присяжные объявили, что они слышали довольно, что они готовы подать свои голоса, если президенту угодно принять ихъ.

При подач каждаго голоса (присяжные подавали ихъ вслухъ, поодиночк) чернь поднимала шумъ одобренія. Вс голоса были въ пользу заключенника, и президентъ объявилъ его свободнымъ.

Тотчасъ началась одна изъ тхъ дикихъ сценъ, въ которыхъ чернь иногда высказывала свое непостоянство, или свои лучшія побужденія къ великодушію и милосердію, или, наконецъ, думала загладить свой страшный итогъ жестокой свирпости. Никто не могъ ршить теперь, къ какимъ изъ этихъ побужденій отнести такія чрезвычайныя сцены, очень-вроятно, вс три источника сливались здсь, и второй первенствовалъ. Какъ только оправданіе было произнесено, слезы полились такъ же обильно, какъ лилась кровь въ другое время, и такими братскими объятіями встртили заключенника вс, не взирая на полъ, кто только могъ пробраться къ нему, что. посл долгаго и нездороваго заключенія, онъ едва не упалъ въ обморокъ отъ истощенія, а также и потому, что онъ очень-хорошо зналъ, что тотъ же самый народъ, подъ вліяніемъ другихъ впечатлній, съ такимъ же порывомъ бросился бы на него, разорвалъ его на куски и раскидалъ ихъ по улиц.

Его удаленіе, чтобъ дать дорогу другимъ обвиненнымъ, спасло его на минуту отъ этихъ ласкъ. Теперь судили пятерыхъ вмст, какъ враговъ республики, которой они не помогали ни словомъ ни дломъ. Трибуналъ дйствовалъ съ такою быстротою, чтобъ вознаградить себя и народъ за упущенный случай, что вс пять были отведены назадъ прежде-нежели онъ усплъ оставить мсто, осужденныя умереть черезъ двадцать-четыре часа. Первый изъ нихъ объявилъ ему это поднятіемъ пальца, что было обыковеннымъ тюремнымъ знакомъ смерти, и вс прибавили слова: ‘Да здравствуетъ республика!’

Справедливо, эти пять не имли многочисленнаго присутствія, чтобъ продолжить производство суда, потому-что, когда онъ и докторъ Манетъ вышли изъ воротъ, около нихъ собралась обширная толпа и онъ узналъ въ ней почти каждое лицо, виднное имъ въ суд, исключая двухъ которыхъ онъ напрасно искалъ. По выход его толпа снова бросалась на него, поперемнно плача, обнимая и крича, пока самое теченіе рки, на берегу которой происходила эта сцена, не заразилось повидимому безумствомъ, овладвшимъ народомъ.

Они посадили его на большое кресло, которое, вроятно, они взяли изъ палаты, или изъ корридоровъ. На кресло они набросили красное знамя и къ спинк привязали пику съ краснымъ колчаномъ, воткнутымъ на конецъ ея. На этой торжественной колесниц, несмотря на увщанія самого доктора, они понесли его на своихъ плечахъ въ его домъ, бурное море красныхъ колпаковъ подымалось около него, по временамъ обращая на него такія падшія лица, что не разъ сомнвался въ своемъ смутномъ ум, не былъ ли онъ въ телег на пути къ гильйотин.

Это было дикое шествіе, какъ ночная греза, они обнимали всхъ встрчающихся и, показывая на него, продолжали нести. Двигаясь но извивающимся улицамъ, они обагряли ихъ снжный покровъ республиканскимъ цвтомъ, первенствовавшимъ здсь, какъ нкогда они покрыли ихъ подъ снгомъ кровавою краскою. Такимъ—образомъ они внесли его на дворъ дома, въ которомъ онъ жилъ. Отецъ ея опередилъ его, чтобъ приготовить ее, и когда мужъ сталъ на ноги, она упала безъ чувствъ въ его объятія.

Между-тмъ, какъ онъ прижалъ ее къ сердцу и повернулъ ея прекрасную головку къ своему лицу отъ бсновавшейся толпы, такъ-что слезы и уста ихъ слились невидимо отъ всхъ, нкоторые изъ толпы принялись танцовать. Въ одну минуту вс остальные бросились плясать, и Кармоньйоль покрыла весь дворъ. Потомъ они подняли на пустое кресло молодую женщину, находившуюся въ толп, и понесли ее, какъ богиню свободы, и, разлившись въ сосднихъ улицахъ, вдоль берега рки, черезъ мостъ Кармоньйоль увлекли всхъ до одного и унесли ихъ въ вихр.

Пожавъ руку доктора, стоявшаго побдителемъ, гордымъ своимъ подвигомъ, пожавъ руку мистера Лори, который пришелъ, запыхаясь отъ борьбы противъ водоворота Кармоньйола, поцаловавъ маленькую Люси, приподнятую, чтобъ она могла охватить своими ручками его шею, обнявъ всегда ревностную и врную Проссъ, ее приподнявшую, онъ взялъ жену въ свои объятія и понесъ ее въ ихъ комнаты.

— Люси! моя собственная! я спасенъ.

— О, дорогой Шарль, дай мн на колняхъ возблагодарить Бога, какъ я молилась Ему.

Съ благоговніемъ вс они преклонили главы и сердца. Когда опять она была въ его объятіяхъ, онъ ей сказалъ:

— И теперь обратись къ твоему отцу, моя дорогая: ни одинъ человкъ въ цлой Франціи не могъ бы сдлать того, что онъ сдлалъ для меня.

Она склонила голову на грудь отца, какъ нкогда, очень-давно, онъ положилъ свою бдную голову на ея грудь. Онъ былъ счастливъ этою расплатою, онъ былъ вознагражденъ за. свои страданія, онъ гордился своею силою.

— Будь тверда теперь, моя милая, говорилъ онъ:— не дрожи такъ: я спасъ его.

VII.
Стукъ у дверей.

‘Я спасъ его’. Это не была одна изъ грзъ, которыя часто посщали его. Нтъ онъ былъ дйствительно здсь. И, несмотря на это, его жена дрожала и неопредленный, но тяжелый страхъ преслдовалъ ее.

Вся атмосфера вокругъ была такъ густа и мрачна, народъ былъ такъ страстно мстителенъ и капризенъ, невинныхъ постоянно подвергали смерти по одному неопредленному подозрнію, или злому лукавству. Невозможно было забыть, что многіе, подобно мужу, неподлежащіе нареканію и столь же дорогіе для другихъ, какъ былъ онъ для нея, каждый день испытывали участь, отъ которой избавили его, и сердце ея — она сама чувствовала — не могло облегчиться отъ тягости. Тни зимнихъ сумерекъ приступали, но страшныя телеги продолжали еще раскатываться по улицамъ. Ея воображеніе преслдовало ихъ, высматривая его между осужденными, и тогда она тсне прижималась къ нему и дрожала еще боле.

Отецъ, утшая ее, обнаруживалъ поразительное превосходство, полное сочувствія, надъ женскою слабостью. Чердакъ, башмачное ремесло, нумеръ мой пятый, сверная башня — все это миновало. Онъ исполнилъ предположенную себ задачу, общаніе его было искуплено, онъ спасъ Шарля. Обопритесь теперь вс на него.

Хозяйство ихъ было очень-скромное, не только потому, что это былъ самый безопасный родъ жизни, всего мене навлекавшій неудовольствіе черни, но и потому, что они были небогаты, и Шарль, впродолженіе своего заключенія, былъ принужденъ дорого платить за свое худое содержаніе, за своихъ сторожей и за содержаніе бднйшихъ заключенниковъ. Частью но этимъ причинамъ, частью же, чтобъ избгнуть домашняго шпіона, они не держали слуги, гражданинъ и гражданка, исправлявшіе должность привратниковъ, прислуживали имъ иногда, и Джори (почти совсмъ переданный имъ мистеромъ Лори) сдлался ихъ провожатымъ во время дня и ночевалъ у нихъ каждую ночь.

Законъ республики единой и нераздльной, свободы, равенства, братства или смерти, требовалъ, чтобъ на дверяхъ, или косяк, были написаны чотко имена всхъ живущихъ буквами извстной величины и на извстной высот. Имя мистера Джери Крпчера украшало, поэтому, также косякъ внизу, и когда стемнло, хозяинъ этого имени явился самъ, не находя маляра, котораго нанималъ докторъ Манетъ, чтобъ прибавить къ списку имя Шарля Эвремонда, по прозванью Дарнэ.

При всеобщемъ страх и недовріи, омрачавшемъ это время, обыкновенный, самый невинный образъ жизни необходимо измнялся. Въ маленькомъ хозяйств доктора, какъ и bц многихъ другихъ, ежедневная нужная провизія покупалась каждый вечеръ небольшими количествами и въ различныхъ маленькихъ лавочкахъ. Общее желаніе было не привлекать вниманіе и не подавать случай къ толкамъ и зависти.

Впродолженіе нсколькихъ мсяцевъ миссъ Проссъ и мистеръ Крнчеръ исправляли обязанность провіантскую: первая носила деньги, послдній — корзину. Каждый вечеръ, когда засвчали фонари, они отправлялись по своей обязанности, длали необходимыя закупки и приносили домой. Хотя миссъ Проссъ, живя постоянно во французскомъ семейств, могла бы узнать ихъ языкъ такъ же хорошо, какъ и свой собственный, еслибъ она имла къ тому охоту, но она не имла къ тому ни малйшей охоты, поэтому она знала этотъ ‘вздоръ’ столько же, какъ и мистеръ Крнчеръ. Покупая, она обыкновенно прямо озадачивала лавочника какимъ-нибудь существительнымъ именемъ, безъ всякихъ предварительныхъ объясненій, и если случалось, что это не было названіемъ нужной для нея вещи, то она высматривала эту вещь, налагала на нее свою руку и держала, пока торгъ не заключался. Она всегда торговалась, объясняя свою цну пальцами и подымая однимъ мене, нежели сколько выставлялъ купецъ, каково бы ни было его число.

— Ну, мистеръ Крнчеръ, сказала миссъ Проссъ, глаза которой покраснли отъ блаженства: если вы готовы, я готова. Джери хрипло объявилъ, что онъ къ услугамъ миссъ Проссъ. Прежняя ржавчина давно сошла съ него, но это не могло обточить его щетинистой головы.

— Нужны всякаго рода вещи, сказала миссъ Проссъ:— и порядочно времени займутъ он у насъ. Между-прочимъ, намъ нужно вина. Славные тосты запиваютъ эти красноголовые! Гд придется намъ купить его?

— Вы немного поймете, миссъ, отвчалъ Джери:— пьютъ ли они ваше здоровье, или набольшаго.

— А кто онъ? сказала миссъ Проссъ.

Мистеръ Крнчеръ объяснилъ съ нкоторою скромностью, что онъ разумлъ чорта.

— А! сказала миссъ Проссъ: — толкователя не нужно, чтобъ объяснить, что думаютъ эта твари. У нихъ одно въ голов: зло да убійство въ глубокую ночь.

— Тише, милая! пожалуйста, пожалуйста, будьте осторожны! воскликнула Люси.

— Да, да, да, я буду осторожна, сказала миссъ Проссъ:— но я могу сказать между нами: я надюсь, подъ видомъ объятій, уже боле не станутъ на улицахъ душить табакомъ и лукомъ. Ну, божья коровка, не трогайтесь отъ огня, пока я не вернусь! Берегите мужа, который возвращенъ вамъ, и не сдвигайте вашей хорошенькой головки съ его плеча, пока вы не увидите меня! Могу я сдлать одинъ вопросъ доктору Манету, прежде нежели я уйду?

— Я полагаю, вы можете себ позволить эту свободу, отвчалъ докторъ, улыбаясь.

— Ради Бога не говорите о свобод, довольно съ насъ ея было, сказала миссъ Проссъ.

— Тише милая! Опять? Замтила ей Люси.

— Хорошо, моя сладкая, сказала миссъ Проссъ, кивая ей головою выразительно.— Рчь моя недолга. Я подданная его всемилостивйшаго величества короля Георга III. Миссъ Проссъ присла, произнося его имя:— и мое правило таково, попутай ихъ политику, покрой неудачей ихъ мошенническія штуки, на него возлагаемъ мы наши надежды. Боже, храни короля!

Мистеръ Крнчеръ, въ припадк врноподданничества, повторилъ съ хрипомъ слова миссъ Проссъ, какъ дьячокъ въ церкви.

— Я очень-рада, что вы на столько англичанинъ, хотя мн было бы пріятне, еслибъ вы не простудили вашего горла, сказала миссъ Простъ одобрительно.— Но вотъ вопросъ, докторъ Манетъ — эта добрая душа обыкновенно притворялась, будто она легко принимала, что сокрушало ихъ всхъ — есть ли какая-нибудь надежда выбраться намъ изъ этого мста?

— Я опасаюсь, что еще нтъ. Это было бы опасно для Шарля.

— Гм, гм! сказала миссъ Проссъ съ притворнымъ веселіемъ, задерживая вздохъ и взглянувъ на золотистые волосы своей милой, освщенные огнемъ.— Въ такомъ случа мы должны взять терпніе и ждать — вотъ и все. Мы должны ждать, бодро поднявъ голову, и пробиваться потихоньку, какъ говаривалъ мой братъ Соломонъ. Ну мистеръ Крнчеръ! Не трогайтесь же, божья коровка.

Они ушли, оставивъ Люси и ея мужа, отца и ребенка у свтлаго огня. Мистера Лори ожидали сейчасъ назадъ изъ банка. Миссъ Проссъ засвтила лампу, но поставила ее въ сторон, въ углу, чтобъ они могли свободно наслаждаться свтомъ огня. Маленькая Люси сидла возл дда, сложивъ свои ручки около его руки, и онъ тихимъ голосомъ, почти шопотомъ началъ ей разсказывать исторію одной великой и могущественной волшебницы, которая открыла стну темницы и выпустила заключенника, нкогда ей оказавшаго услугу. Все было тихо невозмутимо, и Люси стала спокойне, нежели была прежде.

— Что это такое! воскликнула она вдругъ.

— Моя милая! сказалъ отецъ, остановивъ свою исторію и взявъ ее за руки:— владй собою. Что это въ какомъ ты разстроенномъ состояніи! Самая малйшая вещь пугаетъ тебя, тебя, вдь ты дочь твоего отца!

— Мн показалось, отецъ, сказала Люси, трепещущимъ голосокъ и измнившись въ лиц:— что я слышала шаги по лстниц.

— Мое сердце! лстница тиха, какъ смерть.

Едва произнесъ онъ это слово, какъ раздался ударъ въ дверь.

— Отецъ, отецъ! что это можетъ быть? Шарль, скройся! Спасите его!

— Дитя мое, сказалъ докторъ, подымаясь и положивъ руки на ея плечо:— я спасъ его. Что это за слабость, моя милая! Пусти меня къ двери.

Онъ взялъ лампу въ руку, прошелъ дв сосднія комнаты и открылъ дверь. Раздалось топаніе ногъ и четыре грубые человка, въ красныхъ колпакахъ, вооруженные саблями и пистолетами, вошли въ комнату.

— Гражданинъ Эвремондъ, по прозванью Дарнэ, сказалъ первый.

— Кому онъ нуженъ? отвчалъ Дарнэ.

— Мн онъ нуженъ. Намъ онъ нуженъ. Я знаю васъ, Эвремондъ: я васъ видлъ сегодня передъ трибуналомъ. Вы опять плнникъ республики.

Вс четверо окружили мсто, гд онъ стоялъ съ женою и ребенкомъ, прильнувшими къ нему.

— Скажите мн: какимъ образомъ и почему я снова сдлался плнникомъ?

— Довольно того, что вы сейчасъ же должны возвратиться въ Консьержри. Васъ требуютъ назавтра.

Докторъ Манетъ, котораго это посщеніе ршительно обратило въ камень, стоялъ до-сихъ-поръ неподвижно, какъ статуя, держащая лампу, но когда эти слова были произнесены, онъ поставилъ лампу и, подойдя къ говорившему, взялъ его за воротъ красной шерстяной рубахи и сказалъ:

— Вы говорите, вы знаете, но знаете ли вы меня?

— Да, я васъ знаю: гражданинъ докторъ.

— Мы вс васъ знаемъ, гражданинъ докторъ, сказали остальные три.

Онъ безсмысленно посмотрлъ на нихъ и сказалъ тихимъ голосомъ, посл нкоторой паузы.

— Отвтите ли вы мн на одинъ вопросъ? Какъ это случилось?

— Гражданинъ докторъ, сказалъ первый неохотно: — на него былъ сдланъ доносъ отдленію Сент-Антуана. Этотъ гражданинъ, указывая на втораго вошедшаго, изъ Фобура Сент-Антуана.

Гражданинъ, на котораго указали, кивнулъ головою и прибавилъ:

— Онъ обвиненъ Сент-Антуаномъ.

— Въ чемъ? спросилъ докторъ.

— Гражданинъ докторъ, сказалъ первый попрежнему неохотно: — не спрашивайте боле. Если республика требуетъ отъ васъ жертвъ, то, безъ сомннія, вы, какъ хорошій патріотъ, за счастье почтете принести ихъ. Республика прежде всего. Народъ выше всего. Эвремондъ, намъ некогда.

— Одно слово, сказалъ докторъ умоляющимъ голосомъ:— скажете ли вы мн, кто донесъ на него?

— Это противъ правила, отвчалъ первый:— но вы можете спросить его изъ Сент-Антуана.

Докторъ обратилъ глаза на этого человка, который неловко перебиралъ йогами, потягивалъ свою бороду и наконецъ сказалъ:

— Гм! Право это противъ закона. Но на него сдланъ доносъ, и важный, гражданиномъ и гражданкою Дефоржъ и еще кмъ-то другимъ.

— Кто этотъ другой?

— Вы спрашиваете, гражданинъ докторъ?

— Да!

— Въ такомъ случа, сказалъ онъ, съ страннымъ взглядомъ:— вамъ отвтятъ завтра. Теперь я нмъ!

VIII.
Карточная сдача.

Миссъ Проссъ, пребывшая въ счастливой неизвстности о новомъ бдствіи, случившемся дома, шла своею дорогою вдоль узкихъ улицъ, перебралась черезъ рку по мосту Понт-нфъ, пересчитывая въ ум необходимыя покупки, которыя ей оставалось сдлать. Мистеръ Крнчеръ, съ корзинкою, шелъ возл нея. Оба они посматривали то направо, то налво, заглядывая въ лавки, мимо которыхъ проходили, остерегаясь многочисленныхъ сборищъ народа, и сворачивали съ своего пути, чтобъ избгнуть встрчи съ восторженными группами говоруновъ. Вечеръ былъ сырой и туманная рка, неясно отражавшая для глаза блестящіе огни и передававшая уху грубые звуки, представляла рядъ барокъ, въ которыхъ работали кузнецы, длавшіе ружья для арміи республики. Горе человку, который сталъ бы шутить съ этою арміею, или получилъ въ ней незаслуженное повышеніе! лучше было бы для него, еслибъ борода никогда не росла у него, потому-что національная бритва ее гладко бы выбрила.

Закупивъ нсколько необходимыхъ вещей и мру масла для лампы, миссъ Проссъ вспомнила, что имъ еще нужно было вина. Заглянувъ въ нсколько погребковъ, она остановилась у одного подъ вывскою ‘Истинный республиканецъ древности — Брутъ’, недалеко отъ національнаго дворца, когда-то бывшаго Тюильри, котораго внутренность пришлась ей по вкусу, онъ былъ какъ-то поспокойне другихъ подобныхъ ему мстъ, мимо которыхъ они прошли, и хотя въ немъ были также красные колпаки, но онъ выглядлъ не столь краснымъ, какъ прочіе. Посовтовавшись съ мистеромъ Крнчеромъ и найдя, что онъ былъ того же мннія, миссъ Проссъ отправилась къ истинному республиканцу древности, Бруту, въ сопровожденіи своего кавалера.

Едва замчая огни, погруженные въ атмосфер дыма, людей, съ трубками въ зубахъ, игравшихъ засаленными картами и пожелтвшими домино, закопченнаго работника съ обнаженною грудью и руками, читавшаго вслухъ газету и другихъ работниковъ, его слушавшихъ, разбросанное оружіе и трехъ или четырехъ заснувшихъ гостей, наклонившись впередъ, которые въ своихъ черныхъ волосатыхъ спензеряхъ, похожи были въ этомъ положеніи на заснувшихъ медвдей, или собакъ, оба чужеземные пришельца подошли къ стойк и показали знаками, чего имъ было нужно.

Между-тмъ, какъ отмривали имъ вина, одинъ человкъ, простившись съ своимъ товарищемъ въ углу, всталъ, собираясь учти. Проходя, онъ встртился лицомъ къ лицу съ миссъ Проссъ, какъ только миссъ Проссъ увидла его, она вскрикнула и всплеснула руками.

Въ одну минуту вся компанія поднялась на ноги. Что кто-нибудь былъ убитъ кмъ-нибудь, отстаивавшимъ свое мнніе, казалось самымъ обыкновеннымъ явленіемъ. Каждый ожидалъ, что кто-нибудь да упадетъ, но вмсто того, вс видли только мужчину и женщину, стоявшихъ другъ противъ друга, вперивъ глаза, мужчина по наружности былъ французъ и истый республиканецъ, женщина, очевидно, англичанка.

Что говорили среди обманутаго ожиданія послдователи истиннаго республиканца древности Брута — для миссъ Проссъ и ея покровителя было столько же понятно, какъ еслибъ они объяснялись поеврейски или халдейски, хотя вниманіе ихъ обоихъ было наострено, но тотъ и другая знали только, что это было очень-громко и многословно. Мы должны сказать, что миссъ Проссъ не одна растерялась въ удивленіи и смущеніи, но мистеръ Крпчеръ также собственно, съ своей стороны, находился въ состояніи совершеннаго изумленія.

— Въ чемъ дло? сказалъ человкъ, который былъ причиною крика миссъ Проссъ, говоря отрывистымъ, сердитымъ, но тихимъ голосомъ и поанглійски.

— О, Соломонъ, любезный Соломонъ! завопила снова миссъ Проссъ, всплескивая руками:— не видавъ васъ, не слышавъ про васъ такое долгое время, гд я нахожу васъ!

— Не зовите меня Соломономъ. Что вы, моей смерти желаете? спросилъ человкъ потихоньку съ испуганнымъ видомъ.

— Братъ, братъ! кричала миссъ Проссъ, заливаясь слезами:— была ли я когда такъ жестока къ вамъ, что вы длаете мн этотъ ужасный вопросъ.

— Такъ держите вашъ проклятый языкъ, сказалъ Соломонъ: — и выходите вонъ, если хотите говорить со мною. Заплатите за вино и проваливаете. Кто это съ вами?

Миссъ Проссъ, покачивая своей горькой головушкой на своего неслишкомъ — любезнаго братца, сказала сквозь слезы:

— Мистеръ Крнчеръ.

— Пусть и онъ также уходитъ, сказалъ Соломонъ:— что онъ, принимаетъ меня за привидніе?

Повидимому мистеръ Крнчеръ былъ такого мннія, судя по его глазамъ. Онъ не сказалъ ни слова, однакожь, и миссъ Проссъ, порывшись въ своемъ ридикюл, сквозь слезы, съ большимъ затрудненіемъ расплатилась за вино. Соломонъ, между-тмъ, обратился къ послдователямъ истиннаго республиканца древности Брута и въ короткихъ словахъ передалъ имъ объясненіе пофранцузски, посл чего вс возвратились на прежнія мста, къ прежнимъ занятіямъ.

— Ну, сказалъ Соломонъ, остановившись у темнаго угла:— что вамъ нужно?

— Какъ ужасно со стороны брата, отъ котораго ничто не могло отвратить мою любовь! кричала миссъ Проссъ:— встртить меня такою холодностью и не показать мн ни малйшей привязанности!

— Вотъ вамъ. Чортъ побери! Вотъ вамъ, сказалъ Соломонъ, чмокнувъ миссъ Проссъ въ губы.— Довольны вы теперь?

Миссъ Проссъ только качала головою и плакала молча.

— Если вы думаете, что вы меня удивили, сказалъ ея братъ Соломонъ:— то я нисколько не удивленъ, я зналъ, что вы здсь, я знаю большую часть людей, которые здсь. Если вы дйствительно не желаете подвергнуть мою жизнь опасности, въ чемъ я на половину увренъ, то идите своею дорогою какъ-можно-скоре и оставьте меня. Мн некогда. Я человкъ должностной.

— Мой братъ Соломонъ англичанинъ, простонала миссъ Проссъ, поднявъ вверхъ глаза, залитые слезами: — изъ котораго могъ бы выйдти самый лучшій и величайшій человкъ въ его родной стран, должностной человкъ между иностранцами и еще какими иностранцами! Я бы лучше желала видть дорогаго мальчика въ его…

— Я говорилъ это! закричалъ братъ, прерывая ее.— Я зналъ это! Вы хотите теперь моей смерти. Моя собственная сестра сдлаетъ меня подозрительнымъ, и именно, когда дла мои идутъ успшно!

— Праведное, милосердое небо, оборони! закричала миссъ Проссъ:— лучше никогда не видть васъ опять, любезный Соломонъ, хотя я всегда любила васъ истинно и буду любить. Скажите мн хотя одно милое слово, скажите, что нтъ никакихъ неудовольствій между нами, ничто не отчуждаетъ насъ, и я боле не стану васъ удерживать.

Добрая миссъ Проссъ какъ-будто была виною этого отчужденія, какъ-будто мистеръ Лори не слышалъ, нсколько лтъ назадъ, въ тихомъ уголку Сого, что это любезный братецъ растратилъ вс ея деньги и бросилъ ее!

Онъ говорилъ, однакожь, ей теперь милое слово, съ гораздо-боле ворчливымъ снисхожденіемъ и покровительствомъ, нежели можно было ожидать отъ него, еслибь характеры и положеніе перемнились (и такъ всегда бываетъ въ дломъ свт), какъ вдругъ мистеръ Крнчеръ, дотронувшись до его плеча, неожиданно предложилъ ему своимъ хриплымъ голосомъ слдующій странный вопросъ:

— Послушайте! могу ли я попросить васъ объ одномъ одолженіи? Ваше имя Джонъ Соломонъ, или Соломонъ Джонъ?

Должностное лицо обратилось къ нему подозрительно. До-сихъ-поръ онъ не произносилъ еще ни слова.

— Ну! сказалъ мистеръ Крнчеръ.— Распоясывайтесь, вы хорошо знаете (чего, между-прочимъ, онъ и самъ не зналъ), Джонъ Соломонъ или Соломонъ Джонъ? Она зоветъ васъ Соломономъ и она должна знать, потому-что она ваша сестра. А я знаю, что вы Джонъ, вамъ это хорошо извстно. Которое изъ двухъ именъ одно впереди? И въ разсужденіи фамиліи Проссъ также. Это не была ваша фамилія по ту сторону канала.

— Что вы хотите сказать?

— Пожалуй, я самъ порядочно не знаю, что я хочу сказать, потому-что я никакъ не могу припомнить, какая была ваша фамилія по ту сторону канала.

— Нтъ! сказалъ поддразнивая Соломонъ.

— Нтъ. Но, клянусь, эта была фамилія изъ двухъ слоговъ.

— Право?

— Да. А фамилія другая была въ одинъ слогъ, Я васъ знаю: вы были шпіономъ, свидтелемъ въ Бэлэ. Какъ звали васъ тогда во имя отца лжи, вашего собственнаго отца?

— Борсадъ, сказалъ другой голосъ, подхвативъ рчь.

— Именно такъ, тысячу фунтовъ отвчаю! закричалъ Джери.

Новое лицо, вмшавшееся въ разговоръ, былъ Сидней Кортонъ. Онъ держалъ руки позади подъ полами своего дорожнаго сюртука и стоялъ возл мистера Крнчера такимъ же разгильдяемъ, какимъ онъ показывался въ Олд-Бэлэ.

— Не тревожьтесь, моя милая миссъ Проссъ: я вчера вечеромъ пріхалъ къ мистеру Лори, къ его удивленію, мы условились, чтобы я не показывался тамъ, пока все не обойдется благополучно, или пока не потребуется моего содйствія, и я являюсь, чтобы переговорить съ вашимъ братцемъ. Можно бы пожелать, чтобъ вашъ братъ имлъ почище занятіе, нежели мистеръ Борсадъ. Ради васъ я бы желалъ, чтобы мистеръ Борсадъ не былъ тюремною овцою.

Въ то время между тюремщиками овца была прозвищемъ шпіона: шпіонъ, который былъ безъ того уже блденъ, теперь еще боле поблднлъ и спросилъ его, какъ онъ смлъ.

— Я вамъ долженъ сказать, объявилъ Сидней: я напалъ на васъ, мистеръ Борсадъ, выходя изъ тюрьмы Консьержри, часъ или боле тому назадъ. Вашего, лица не забудешь: я хорошо помню лица. Мн показалось страннымъ встртить васъ въ этомъ новомъ положеніи, и имя причины, вроятно, вамъ извстныя, подозрвать, что вы несовсмъ непричастны бдствіямъ нашего друга, теперь очень-несчастнаго, я пошелъ вашей дорогой. Мн нетрудно было заключить изъ вашего откровеннаго разговора и слуховъ, открыто-ходящихъ между вашими восторженниками, каково ваше новое прозваніе. И мало-по-малу мистеръ Борсадъ, то, что я длалъ на-обумъ, приняло форму опредленнаго плана.

— Какого плана? спросилъ шпіонъ.

— Долго и опасно было бы объяснять это на улиц. Не можете ли вы сдлать мн одолженіе пожаловать со мною на нсколько минутъ, хоть, напримръ, въ контору банка Тельсоновъ?

— Подъ угрозою?

— Разв я это сказалъ?

— Помилуйте! Такъ зачмъ же я пойду туда?

— Право, мистеръ Борсадъ, я не могу этого сказать, если вы не понимаете.

— Я понимаю, что вы не хотите сказать, сэръ? спросилъ шпіонъ нершительно.

— Вы понимаете меня очень-хорошо, мистеръ Борсадъ.

Разгильдяйскія манеры Картона какъ-нельзя-лучше явились въ помощь къ быстрот его соображенія и искусству въ этомъ дл, которое онъ тайно подготавливалъ въ своемъ ум, и съ такимъ человкомъ, съ которымъ онъ теперь имлъ дло. Его опытный глазъ очень-хорошо это видлъ и извлекъ отсюда возможную пользу.

— Я вамъ говорилъ, сказалъ шпіонъ, бросая полный упрека взглядъ на свою сестру: что если изъ этого выйдетъ какая-нибудь непріятность, то это будетъ ваше дло.

— Послушайте, послушайте, мистеръ Борсадъ! воскликнулъ Сидней: не будьте неблагодарны. Еслибь не мое уваженіе къ вашей сестр, то я бы далеко не такимъ пріятнымъ образомъ сдлалъ вамъ это маленькое предложеніе, которое можетъ послужить къ нашему общему удовольствію. Идете вы со мною въ банкъ?

— Послушаю, что вы скажете, да я пойду съ вами.

— Я предложу, вопервыхъ, проводить вашу сестру до угла улицы, гд она живетъ. Дайте мн вашу руку, миссъ Проссъ. Это городъ ненадежный въ настоящую пору, чтобъ быть одной на улиц, и такъ какъ провожатый вашъ знаетъ мистера Борсада, то я приглашу его вмст съ нами къ мистеру Лори. Готовы вы? Пойдемте же!

Миссъ Проссъ припомнила посл и не забывала этого до конца жизни, что когда она сжимала своими руками руку Сиднея и смотрла ему въ лицо, умоляя его не вредить Соломону, благородное намреніе отзывалось въ его рук и какое-то вдохновеніе оживляло его глаза, которое не только противорчило его видимой безпечности, но совершенно перемняло и возвышало человка. Она слишкомъ была тогда озабочена своими опасеніями за брата, такъ мало-стоившаго ея любви, и дружескими увреніями Сиднея, чтобъ обратить вниманіе на то, что она замчала.

— Они оставили ее на углу улицы и Картонъ повелъ всхъ къ мистеру Лори, который жилъ въ нсколькихъ минутахъ ходьбы. Джонъ Борсадъ, или Соломонъ Проссъ шелъ возл него.

Мистеръ Лори только-что кончилъ свой обдъ и сидлъ передъ каминомъ, въ которомъ весело горло нсколько полньевъ, можетъ — быть, вызывая въ ихъ пламени изображенія пожилаго джентльмена изъ Тельсоновъ, когда-то смотрвшаго, много лтъ тому назадъ, на раскаленные уголья въ гостиниц Рональ Джоржъ въ Дувр, онъ повернулъ голову, когда они вошли и съ удивленіемъ взглянулъ на незнакомца

— Братъ миссъ Проссъ, сэръ, сказалъ Сидней:— мистеръ Борсадъ!

— Борсадъ? повторилъ старый джентльменъ: — Борсадъ? И имя и лицо мн знакомы.

— Я говорилъ вамъ, что у васъ замчательное лицо, мистеръ Борсадъ, замтилъ Картонъ хладнокровно.— Прошу садиться.

Онъ взялъ стулъ и навелъ мистера Лори на необходимую связь обстоятельствъ, замтивъ угрюмо: — свидтель при томъ процес, помните?

Мистеръ Лори вспомнилъ сейчасъ же и посмотрлъ на своего новаго постителя съ нецеремоннымъ видомъ отвращенія.

— Миссъ Проссъ узнала въ мистер Борсад своего любезнаго брата, о которомъ вы слышали, сказалъ Сидней: — и онъ призналъ родство. Я перейду теперь къ худшимъ новостямъ. Дарнэ опять арестовали.

Пораженный изумленіемъ, старый джентльменъ воскликнулъ:

— Что вы мн говорите! Я оставилъ его на свобод и въ совершенной безопасности два часа назадъ, и я хотлъ идти къ нему.

— И, несмотря на все это, онъ арестованъ.

— Когда это случилось мистеръ Борсадъ?

— Сейчасъ, если это случилось.

— Мистеръ Борсадъ въ этомъ случа лучшій авторитетъ, сэръ, сказалъ Сидней: — и я слышалъ, какъ мистеръ Борсадъ передавалъ своему другу и собрату, овц, за бутылкою вина, что арестъ воспослдовалъ. Онъ оставилъ посланныхъ у воротъ, онъ видлъ, какъ привратникъ впустилъ ихъ. Нтъ ни малйшаго сомннія, что онъ снова взятъ.

Дловой взглядъ мистера Лори прочелъ на лиц говорившаго, что толковать объ этомъ было бы потерею времени. Смущенный, но вполн чувствуя, что многое могло зависть отъ присутствія духа, онъ совладлъ съ собою и сталъ внимателенъ.

— Теперь я надюсь, сказалъ ему Сидней: — что имя и вліяніе доктора Манета можетъ его выручить завтра. Вы говорили, мистеръ Борсадъ, что его завтра позовутъ передъ трибуналъ?

— Да, я полагаю такъ.

— Выручатъ его завтра, какъ и сегодня. Но, можетъ быть и иначе. Признаюсь, мистеръ Лори, моя увренность поколебалась, видя, что докторъ Манетъ не имлъ силы предупредить этотъ арестъ.

— Онъ не могъ не знать объ этомъ, сказалъ мистеръ Лори.

— Но это самое обстоятельство и должно тревожить, если мы вспомнимъ, какъ онъ тсно соединенъ съ своимъ зятемъ.

— Справедливо, сознался мистеръ Лори, нетвердою рукою держась за подбородокъ, и смотря смущенными глазами на Картона.

— Короче, сказалъ Сидней: — время теперь отчаянное, когда люди ведутъ отчаянную игру за отчаянные куши. Пусть докторъ ведетъ свою игру на выигрышъ, я стану играть на проигрышъ. Сегодня васъ несутъ въ тріумф домой, завтра васъ могутъ осудить. Нтъ жизни, которую бы стоило здсь купить. Теперь я ршился, при самыхъ худшихъ обстоятельствахъ, играть на друга въ Консьержри. И другъ, котораго я намренъ себ выиграть, мистеръ Борсадъ.

— Ну, вамъ нужны хорошія карты, сэръ, сказалъ шпіонъ.

— Я раскину ихъ сейчасъ и посмотрю, что у меня на рукахъ Мистеръ Лори, вы знаете, что я скотина, дайте мн, прошу васъ, водки.

Передъ нимъ поставили водку, онъ выпилъ одну рюмку, выпилъ другую рюмку и задумчиво отодвинулъ бутылку прочь.

— Мистеръ Борсадъ, продолжалъ онъ, какъ-будто въ-самомъ-дл смотрлъ на карты: — овца тюремная, эмиссаръ республиканскихъ комитетовъ, поперемнно то тюремный сторожъ, то заключенникъ, вчный шпіонъ и тайный доносчикъ, какъ англичанинъ, особенно драгоцнной, потому-что англичанина мене станутъ подозрвать въ ложномъ свидтельств, нежели француза — является къ своимъ старшимъ подъ ложнымъ именемъ. Это очень-хорошая карта. Мистеръ Борсадъ, состоящій теперь на служб республиканскаго правительства Франціи, прежде былъ употребленъ англійскимъ аристократическимъ правительствомъ, врагомъ Франціи и свободы. Это отличная карта. Ясно, какъ день, въ этой стран подозрительности, что мистеръ Борсадъ до-сихъ-поръ еще на жалованьи англійскаго правительства, шпіонъ Питта, вроломный врагъ республики, котораго она пригрла у себя за пазухою, англійскій измнникъ, виновникъ всего зла, о которомъ такъ много говоритъ и которое такъ трудно открыть Этой карты не побить. Вы слдили за моею игрою, мистеръ Борсадъ?

— Не понимаю вашей игры, отвчалъ шпіонъ безпокойно.

— Я иду съ туза. Доносъ на мистеръ Борсада въ ближайшій коммитетъ. Посмотрите на вашу сдачу, мистеръ Борсадъ, что у васъ на рукахъ. Не торопитесь.

Онъ пододвинулъ бутылку, налилъ другую рюмку и выпилъ. Онъ видлъ, шпіонъ боялся, чтобъ онъ не напился и съ-пьяна не донесъ на него сейчасъ же. Замтивъ это, онъ налилъ и выпилъ еще другую рюмку.

— Мистеръ Борсадъ, хорошенько посмотрите на вашу сдачу. Не спшите.

Сдача была бдне, нежели онъ самъ подозрвалъ, мистеръ Борсадъ видлъ въ ней такія проигрышныя карты, о которыхъ Сидней Картонъ даже ничего не зналъ. Лишившись своего почтеннаго занятія въ Англіи, по причин частаго неудачнаго лжесвидтельства, не потому, чтобъ въ немъ тамъ не было нужды — англичане съ очень-недавняго времени стали хвастаться превосходствомъ своей публичности надъ таинственностью и шпіонствомъ — онъ перехалъ черезъ каналъ и принялъ подобную же должность во Франціи: сначала какъ искуситель и подслушивальщикъ между своими соотечественниками, потомъ какъ искуситель и подслушивальщикъ между туземцами. Онъ зналъ, что при ниспровергнутомъ правительств онъ былъ шпіономъ въ квартал свитаго Антонія и въ кабак Дефоржа, получилъ отъ бдительной полиціи свднія о заключеніи доктора Манета, его освобожденіи и исторіи, которыя послужили ему, чтобъ завести разговоръ съ Дефоржами, пробовалъ ихъ надъ мадамъ Дефоржъ и ршительно оборвался. Онъ всегда припоминалъ со страхомъ и трепетомъ, что эта ужасная женщина вязала, когда онъ говорилъ съ нею, и смотрла на это зловщимъ глазомъ, между-тмъ, какъ ея пальцы шевелили спицами. Онъ видлъ ее потомъ въ отдленіи Сент-Антуана, гд она предъявляла свои вязаныя стки и доносила на людей, которыхъ жизнь всенепремнно подскала гильйотина. Онъ зналъ, какъ вс, кто были заняты подобно ему, что никогда онъ не былъ въ совершенной безопасности, что бгство было невозможно, что постоянно надъ нимъ вислъ топоръ и что, несмотря на всевозможныя мошенничества и продлки въ пользу господствующаго террора, одно слово могло его обрушить на него. Если донесутъ на него и по такому важному поводу, какъ ему представляли теперь, то онъ предвидлъ, эта ужасная женщина, которой непреклонный характеръ ему былъ хорошо извстенъ, предъявитъ противъ него роковой списокъ и уничтожитъ его послднюю надежду на жизнь. Кром-того. что обыкновенно вс люди потаенные бываютъ очень-пугливы, здсь, конечно, было противъ него довольно картъ темной масти и игрокъ помертвлъ, когда онъ раскинулъ ихъ.

— Вы, кажется, недовольны своею сдачею, сказалъ Сидней съ величайшимъ хладнокровіемъ.— Играете вы?

— Я думаю, сэръ, сказалъ шпіонъ самымъ подлйшимъ тономъ, обращаясь къ мистеру Лори:— я могу попросить джентльмена вашихъ лтъ, такой извстной доброты, представить на видъ этому джентльмену, который гораздо-моложе васъ, прилично ли ему въ его положеніи, при какихъ бы ни было обстоятельствахъ, играть этого туза, о которомъ онъ сейчасъ говорилъ. Я допускаю, что я шпіонъ, что это считается безчестнымъ занятіемъ, хотя кто-нибудь да долженъ принять его на себя, но этотъ джентльменъ не шпіонъ, зачмъ же ему унижать себя до такой степени?

— Я играю туза, мистеръ Борсадъ, сказалъ Картонъ, отвчая ему за себя и смотря на часы: — безъ всякой совстливости и черезъ нсколько минутъ.

— Я надялся, джентльмены, сказалъ шпіонъ, все-таки стараясь затянуть мистера Лори въ разговоръ: — что уваженіе ваше къ моей сестр…

— Я лучше не могъ бы засвидтельствовать моего уваженія къ вашей сестр, какъ окончательно избавивъ отъ такого брата, сказалъ Сидней Картонъ.

— Вы этого не думаете, сэръ?

— Я совершенно ршился на это.

Вжливыя манеры шпіона, такъ странно противорчившія, его грубой одежд и, вроятно, его обыкновенному тону, оборвались передъ загадочнымъ поведеніемъ Картона, который былъ тайною для людей поумне и почестне его, и онъ ршительно растерялся, между-тмъ, какъ онъ путался. Картонъ сказалъ, снова принимая на себя видъ, будто онъ разсматриваетъ карты:

— Теперь мн представляется, что у меня на рукахъ еще одна хорошая карта, которой я еще не считалъ. Этотъ другъ и собратъ овца, который про себя говорилъ, что онъ пасется въ провинціальныхъ тюрьмахъ, кто таковъ онъ?

— Французъ. Вы его не знаете, сказалъ шпіонъ поспшно.

— Французъ. Гм? повторилъ Картонъ, раздумывая и. повидимому, не обращая на него вниманіе, хотя онъ отозвался его же словомъ.— Пожалуй, можетъ-быть, и французъ.

— Французъ, увряю васъ, сказалъ шпіонъ:— хотя въ этомъ нтъ никакой важности.

— Хотя въ этомъ нтъ никакой важности, повторилъ Картонъ точно такъ же механически:— хотя въ этомъ нтъ никакой важности. Нтъ въ этомъ никакой важности. Нтъ. Однакожь, лицо мн знакомо.

— Я не думаю. Я увренъ, нтъ. Быть не можетъ, сказалъ шпіонъ.

— Быть не можетъ, пробормоталъ Сидней Картонъ, какъ-будто припоминая нчто и наполняя снова свою рюмку, которая, по счастью, была мала: — быть не можетъ! Говорилъ хорошо пофранцузски. Мн слышалось, однакожь, какъ иностранецъ.

— Какъ уроженецъ провинціи, сказалъ шпіонъ.

— Нтъ. Какъ иностранецъ! крикнулъ Картонъ, ударивъ ладонью по столу, какъ-будто умъ его озарился новымъ свтомъ.— Кляй! переодтый, но тотъ же самый человкъ. Этотъ человкъ былъ передъ нами въ Олд-Бэлэ.

— Теперь вы слишкомъ-поспшны, сказалъ Борсадъ съ улыбкою, отъ которой его орлиный носъ покосился на одну сторону: — здсь вы ршительно даете мн преимущество надъ вами. Кляй (который я допускаю посл такого продолжительнаго времени, былъ моимъ товарищемъ) умеръ нсколько лтъ назадъ. Я самъ ухаживалъ за нимъ въ его послдней болзни. Онъ похороненъ въ Лондон, въ церкви св. Панкратія, на поляхъ. Его такъ ненавидла подлая чернь въ то время, что я не могъ слдовать за похоронами, но я самъ положилъ его въ гробъ.

Здсь мистеръ Лори замтилъ съ своего мста тнь лшаго на стн. Слдя за нею, онъ нашелъ, что ее бросали внезапно дыбомъ поднявшіеся и безъ того щетинистые волосы головы мистера Крнчера.

— Будемъ разсудительны, сказалъ шпіонъ:— и будемъ справедливы. Чтобы доказать вамъ, какъ вы ошибаетесь, какъ неосновательны ваши предположенія, я вамъ представлю свидтельство о погребеніи Кляя, которое я случайно положилъ въ свой бумажникъ (поспшно онъ вынулъ его и раскрылъ) — еще тогда же. Вотъ оно, посмотрите на него, посмотрите на него! Вы можете его взять въ руки, оно нефальшивое.

Здсь мистеръ Лори замтилъ:— тнь на стн вытянулась и мистеръ Крнчеръ всталъ и вышелъ впередъ. Волосы его не могли бы торчать пряме, еслибъ даже въ эту минуту ихъ причесала корова съ кривыми рогами изъ дома, выстроеннаго Джакомъ {Домъ, выстроенный Джакомъ — англійская дтская побаснка. Прим. перев.}.

Незамчаемый шпіономъ, мистеръ Крнчеръ, стоялъ возл него и прикоснулся къ его плечу, какъ полицейскій съ того свта.

— Такъ этого Роджера Кляя, милостивый государь, сказалъ мистеръ Крнчеръ, съ нмымъ, желзнымъ взглядомъ:— вы положили въ гробъ?

— Да.

— Кто же его вынулъ?

Борсадъ прислонился къ спинк своего стула и пробормоталъ:

— Что вы хотите сказать?

— Я говорю, сказалъ мистеръ Крнчеръ:— что его тамъ никогда не было. Нтъ, не онъ! Пусть мою голову снимутъ, если онъ былъ когда-нибудь тамъ.

Шпіонъ посмотрлъ на двухъ джентльменовъ, оба они въ невыразимомъ удивленіи глядли на Джери.

— Я говорю вамъ, сказалъ Джери:— вы похоронили камни и землю въ этомъ гроб. Мн не говорите, что вы похоронили въ немъ Кляя. Это былъ чистый обманъ. Я да двое другихъ про то знаютъ.

— Какъ вы это знаете?

— Вамъ что до этого? проворчалъ мистеръ Крнчеръ: — я давно на васъ точу зубы за ваше безстыдное надуванье честныхъ ремесленниковъ. Вотъ ухвачу васъ за горло да и придушу за полгинеи.

Сидней Картонъ, который вмст съ мистеромъ Лори растерялся въ удивленіи при такомъ неожиданномъ оборот дла, попросилъ теперь мистера Крнчера умрить свои порывы и объясниться.

— Въ другое время, сэръ, отвчалъ онъ уклончиво:— настоящее время неудобно для такихъ объясненій. За что я стою и что онъ очень хорошо знаетъ — Кляя никогда не было въ томъ гроб. Пусть онъ скажетъ еще разъ, что онъ тамъ былъ, и не успетъ произнести даже и слова въ одинъ слогъ, какъ я ухвачу его за горло и придушу за полгинеи. Мистеръ Крнчеръ твердо держался этой цны:— или я пойду и донесу на него.

— Гмъ! я вижу одно, сказалъ Картонъ:— я держу еще другую карту, мистеръ Борсадъ. Невозможно въ этомъ бснующемся Париж, въ атмосфер, пропитанной подозрніемъ, пережить вамъ нашъ доносъ, когда вы съ сношеніемъ съ другимъ аристократическимъ шпіономъ, котораго прошедшая жизнь такова же, какъ и ваша, и который, кром того, окруженъ еще таинственностью притворной смерти и оживленія! Заговоръ въ тюрьмахъ, составленный иностранцемъ противъ республики. Карта серьзная: эта карта прямо ведетъ подъ гильйотину! Играете — вы?

— Нтъ! отвчалъ шпіонъ. Бросаю. Сознаюсь, мы были такъ ненавидимы разъяренною чернью, что я убжалъ изъ Англіи, чтобы меня тамъ не утопили, а Кляя до того преслдовали, что его можно было еще вывезти только при помощи притворныхъ похоронъ. Хотя, какъ этотъ человкъ знаетъ объ этомъ, для меня это ршительное чудо.

— Не ломайте вашей головы объ этомъ человк, отвчалъ сварливый мистеръ Кренчеръ:— для васъ довольно заботы прислушаться къ этому джентльмену. И посмотрите! еще одно слово… Мистеръ Кренчеръ не могъ удержаться, чтобы еще не повторить своего великодушнаго предложенія:— вотъ схвачу за горло и придушу за полгинеи.

Тюремная овца обратилась отъ него къ Сиднею Картону и сказала съ большею ршительностью:

— Дло пришло къ развязк. Скоро мн надобно идти на службу, я не могу просрочить времени. Вы сказали мн, что у васъ есть предложеніе, какое оно? Теперь, безполезно требовать отъ меня слишкомъ-много. Потребуйте отъ меня чего-нибудь, что бъ подвергало мою голову лишней опасности и я скоре вврю мою жизнь вроятности отказа, нежели согласія. Короче, я сдлаю мой выборъ. Вы говорили объ отчаяніи. Мы вс здсь люди отчаянные. Припомните! я могу донести на васъ, если найду то выгоднымъ, и мои клятвы и увренія проведутъ меня черезъ каменныя стны, то же могутъ сдлать и другіе. Теперь, чего вамъ нужно отъ меня?

— Немногаго. Вы сторожъ въ Консьержи?

— Я говорю вамъ разъ навсегда: побгъ невозможенъ, сказалъ шпіонъ твердо.

— Зачмъ вы мн говорите то, о чемъ я васъ не спрашивалъ? Вы сторожъ въ Консьержри?

— Да, иногда.

— Вы можете имъ быть, когда хотите?

— Я могу входить и выходить, когда хочу.

Сидней Картонъ налилъ другую рюмку водки, медленно вылилъ въ каминъ, слдя за каплями: она вытекла вся до капли, и онъ сказалъ, вставая:

— До-сихъ-поръ мы говорили передъ этими двумя, чтобъ и они видли достоинство нашихъ картъ. Пойдемте теперь въ эту темную комнату и перемолвимся послднимъ словомъ наедин.

IX.
Игра съиграна.

Между-тмъ, какъ Сидней Картонъ и тюремная овца оставались въ сосдней темной комнат, разговаривая такъ тихо, что ни одного звука не было слышно, мистеръ Лори посматривалъ на Джери очень-сомнительно и недоврчиво. Честный ремесленникъ выдерживалъ этотъ взглядъ съ такимъ видомъ, который также не внушалъ особеннаго доврія. Онъ безпрестанно мнялъ ногу, на которой стоялъ, какъ-будто у него было съ полсотни этихъ необходимыхъ членовъ и онъ пробовалъ вс. Онъ разглядывалъ свои ногти съ очень сомнительнымъ вниманіемъ, и всякій разъ, когда его глаза встрчали взоры мистера Лори, у него подымался отрывистый кашель и онъ принужденъ былъ зажимать его рукою, а это, какъ извстно, рдко указываетъ на совершенно-открытый характеръ.

— Джери, сказалъ мистеръ Лори: — пожалуйте сюда.

Мистеръ Крнчеръ подошелъ бокомъ, выставляя одно плечо впередъ.

— Какое было ваше занятіе кром разсыльнаго?

Посл нкотораго размышленія, сопровождаемаго пристальнымъ взглядомъ на своего патрона, мистеръ Крнчеръ напалъ на свтлую идею и отвчалъ:

— Земледліе.

— Мн приходитъ на мысль, сказалъ мистеръ Лори, сердито грозя на него пальцемъ: — что вы сдлали себ изъ достопочтеннаго и великаго дома Тельсоновъ ширму, чтобъ свободне заниматься какимъ-нибудь противозаконнымъ и безчестнымъ ремесломъ. Если это правда, то не ожидайте, чтобъ я покровительствовалъ вамъ, когда вы вернетесь назадъ, въ Англію. Если это правда, то не ожидайте, чтобъ я сохранилъ вашу тайну. Я не позволю обманывать Тельсоновъ.

— Я надюсь, сэръ, началъ свое оправданіе пристыженный мистеръ Крнчеръ: — что джентльменъ, какъ вы, для котораго я имлъ честь до сдыхъ волосъ исправлять различныя порученія, дважды подумаетъ, прежде нежели станетъ вредить мн, еслибы даже и было такъ, а не говорю, что это есть такъ, но еслибъ даже и было такъ. И въ разсужденіи, что еслибъ это и было такъ, то даже и тогда зачмъ складывать все на одну сторону. Нтъ, здсь дв стороны. И теперь найдутся доктора медицины, загребающіе себ гинеи, гд честный ремесленникъ едва фартингъ {Фартингъ — самая мелкая монета, около копейки серебромъ.} подыметъ — фартингъ! нтъ, едва-ли полуфартингъ, да едва-ли еще и четвертую его долю, а они заваливаютъ своими складами Телісоновъ, да подмигиваютъ лукаво на этого ремесленника, садясь въ свои кареты, а! пожалуй и это обманъ для Тельсоновъ. Какъ же иначе? Какова подливка для гуся, такова и для гусыни. А вотъ еще мистрисъ Крнчеръ съ своими земными поклонами на мое разоренье, какъ это было въ прежнее время въ старой Англіи и какъ будетъ завтра же, подайте только ей поводъ. А жены докторовъ медицины, небось, поклоновъ не кладутъ — не таковскія, а если и кладутъ, такъ чтобъ больше было больныхъ. А какъ же одному быть безъ другой? А гробовщики, дьячки, могильщики, караульные (и какой скряжный весь этотъ народъ!), человкъ много съ этимъ не добудетъ, еслибъ это и было такъ, и если добудетъ какую малость этотъ человкъ, то никогда это не пойдетъ ему въ прокъ, мистеръ Лори. Никакого добра не получалъ онъ отсюда, все время хотлъ онъ развязаться съ этимъ дломъ, знай онъ только, какъ выпутаться, разъ принявшись за него — даже, еслибъ и было такъ!

— Уфь! закричалъ мистеръ Лори, смягчаясь, однакожь.— Мн страшно смотрть на васъ.

— Теперь я предложу вамъ всепокорнйше, сэръ, продолжалъ мистеръ Крнчеръ:— даже еслибъ это и было такъ, но я не говорю, что оно есть такъ.

— Не вилять! сказалъ мистеръ Лори.

— Нтъ, я не стану вилять, сэръ, отвчалъ мистеръ Крнчеръ, какъ-будто это ему никогда не приходило на мысль и не выходило надл.— Но я не говорю, что оно есть такъ. Вотъ, что я предложу вамъ, сэръ, всепокорнйше. На томъ табурет, у той заставы сидитъ мой мальчишка. Я воспиталъ его и растилъ, чтобъ вышелъ изъ него человкъ, который будетъ у васъ на побгушкахъ и посылкахъ и исправитъ вамъ вс порученія, если такова будетъ ваша воля. Еслибъ это было такъ — но я не говорю, что оно такъ и есть (я вамъ вилять не стану, сэръ) — то позвольте этому мальчишк занять мсто своего отца и быть длайте этого, сэръ, и дайте отцу поступить въ настоящую должность копателей и загладить все, что онъ выкопалъ — еслибъ это было такъ — подпорою своей матери. Не выводите наружу отца этого мальчишки, не закапывая ихъ съ твердою волею и въ полной увренности, что на будущее время они будутъ цлы. Вотъ мистеръ Лори, сказалъ мистеръ Крнчеръ, отирая рукою лобъ и какъ бы указывая этимъ, что онъ дошелъ до конца своей рчи — что я всепочтительно предлагаю вамъ, сэръ. Можно ли смотрть на ужасы, совершающіеся вокругъ въ разсужденіи съубъектовъ безъ головъ въ такомъ изобиліи, что, пожалуй, цна ихъ и переноски не стоитъ, и не обратиться къ серьзнымъ мыслямъ. И эти-то мысли, еслибъ это и было такъ, заставляютъ меня просить васъ, чтобъ вы подумали о томъ, что я вамъ сказалъ теперь. Я вамъ всю душу раскрылъ, когда могъ бы еще утаиться.

— По-крайней-мр это правда, сказалъ мистеръ Лори.— Теперь ни слова боле объ этомъ. Можетъ-быть, я еще останусь вашимъ другомъ, если вы этого заслуживаете и раскаиваетесь на-самомъ-дл, а не только на словахъ. Словъ мн боле ненужно.

Мистеръ Крнчеръ приложилъ цлый кулакъ ко лбу, когда Сидней Картонъ и шпіонъ возвратились изъ темной комнаты.

— Прощайте, мистеръ Борсадъ, сказалъ первый:— наши условія сдланы, вамъ нечего опасаться меня.

Онъ слъ на стулъ противъ мистера Лори. Когда они остались одни, мистеръ Лори спросилъ, что усплъ онъ сдлать?

— Немного. Если заключеннику не посчастливится, я обезпечилъ еще доступъ къ нему.

Лицо мистера Лори омрачилось.

— Это все, что я могъ сдлать, сказалъ Картонъ. Предлагать слишкомъ-много, значило бы подвести голову этого человка подъ топоръ, и, какъ онъ говоритъ самъ, хуже съ нимъ ничего не можетъ случиться, если даже донести на него. Очевидно, здсь была слабость нашего положенія. Помочь этому нельзя.

— Но доступъ къ нему, сказалъ мистеръ Лори: — если дло худо кончится передъ трибуналомъ, не спасетъ его.

— Я этого никогда и не говорилъ.

Глаза мистера Лори постепенно искали огня, его симпатія къ дорогой ему Люси, тяжелое разочарованіе посл втораго ареста мало-помалу ослабили его, онъ былъ теперь ужь старый человкъ, удрученный заботами въ послднее время, и слезы его полились.

— Вы добрый человкъ и истинный другъ: — сказалъ Картонъ измнившимся голосомъ.— Простите мн, если я замчаю, что вы разстроены. Я не могъ бы смотрть, какъ плачетъ мой отецъ и сидть равнодушно. А я уважаю ваше горе столько же, какъ еслибъ вы были мой отецъ. Слава Богу, вы по-крайней-мр избавлены отъ этого несчастья.

Хотя онъ сказалъ послднія слова своимъ обыкновеннымъ тономъ, но въ этомъ тон было столько истиннаго чувства и уваженія, что мистеръ Лори, никогда незнавшей его съ лучшей стороны, былъ совершенно къ этому не приготовленъ. Онъ протянулъ руку, и Картонъ нжно пожалъ ее.

— Возвратимся къ бдному Дарнэ, сказалъ Картонъ.— Не говорите ей объ этой сцен и о нашемъ распоряженіи: оно не дастъ ей возможности увидть его, она можетъ подумать: это устроено, чтобъ, при самомъ худшемъ оборот, предупредить его о приговор.

Это мистеру Лори не приходило въ голову и онъ посмотрлъ на Картона, чтобъ убдиться, было ли это у него на ум. Повидимому оно было: онъ отвтилъ взглядомъ и очевидно понялъ его.

— Она можетъ вздумать тысячу вещей, сказалъ онъ: — и каждая изъ нихъ только прибавитъ ея горе. Не говорите ей обо о мн. Я вамъ говорилъ, когда я пріхалъ, лучше мн ея не видать. Я и безъ того могу протянуть мою руку, чтобъ оказать ничтожную помощь, которая только выпадетъ на мою долю. Я надюсь, вы идете къ ней? Она должна быть очень-грустна сегодня вечеромъ.

— Я иду сейчасъ.

— Я радъ этому. Она чувствуетъ такую привязанность къ вамъ, такую увренность въ васъ. Какъ она выглядитъ?

— Тосклива, несчастна, но очень-хороша.

— Ахъ!…

Это былъ продолжительный, грустный звукъ, какъ вздохъ, какъ стонъ почти, онъ привлекъ вниманіе мистера Лори на лицо Картона, которое было обращено къ огню. Свтъ или тнь (старый джентльменъ не могъ различить) быстро пробжали по немъ, какъ иногда мы замчаемъ мимолетную перемну на скат холма въ бурный, но ясный день, и онъ приподнялъ ногу, чтобъ отодвинуть назадъ одно изъ горвшихъ полньевъ, выпавшее впередъ. Онъ былъ одтъ въ блый верховый сюртукъ я ботфорты, тогда въ большой мод, и пламя, почти прикасавшееся къ свтлой одежд, придавало ему особенную блдность, при его длинныхъ каштановыхъ волосахъ, нерасчесанныхъ, висвшихъ въ безпорядк. Его невниманіе къ огню было довольно-очевидно, и мистеръ Лори замтилъ ему это, сапогъ его еще опирался ея горвшую головешку, когда она переломилась подъ тяжестью его ноги.

— Я забылъ про него, сказалъ объ.

Глаза мистера Лори опять обратились на его лицо. Смотря на истасканный видъ, обезображивавшій его черты, отъ природы прекрасныя, и живо сохраняя въ своемъ ум выраженіе лицъ заключенниковъ, онъ вдругъ припомнилъ это выраженіе.

— А ваши обязанности здсь приблизились къ концу, сэръ? сказалъ Картонъ, обращаясь къ нему.

— Да, какъ я говорилъ вамъ вчера вечеромъ, когда Люси пришла такъ неожиданно. Я наконецъ сдлалъ все, что возможно было здсь сдлать. Я надялся оставить ихъ въ совершенной безопасности и выхать тогда изъ Парижа. Я получилъ свой пропускъ, и приготовился уже хать.

Оба замолчали.

— Жизнь ваша представляется вамъ продолжительною, когда вы оглядываетесь назадъ, сэръ? сказалъ Картонъ задумчиво.

— Мн семьдесятъ-восьмой годъ.

— Всю вашу жизнь вы были полезны, постоянно и серьзно заняты, вамъ довряли, васъ уважали, вы себя высоко поставили!

— Я былъ дловымъ человкомъ съ-тхъ-поръ, какъ я сталъ человкомъ. Право, я могу сказать, что еще какъ мальчишка я былъ уже дловой человкъ.

— Посмотрите, какое мсто вы занимаете въ семьдесятъ-восемь лтъ! Сколько людей почувствуютъ, что васъ нтъ, когда вы ихъ оставите!

— Я одинокій, старый холостякъ, отвчалъ мистеръ Лори, покачивая головою:— нкому плакать обо мн.

— Какъ вы можете это говорить? Разв она не будетъ плакать о васъ, или ея ребенокъ?

— Да, да, благодарю Бога. Я не думалъ о томъ хорошенько, что говорилъ.

— Да, за это можно благодарить Бога — не такъ ли?

— Конечно, конечно.

— Еслибъ вы могли сказать по правд вашему одинокому сердцу въ этотъ вечеръ: я не обезпечилъ себ ни чьей любви и привязанности, благодарности или уваженія, я не привлекъ къ себ ничьего сердца, я ничего не сдлалъ добраго, или полезнаго, за что бъ стоило меня вспомнить, то ваши семдесятъ-восемь лтъ не отозвались ли бы вамъ семидесятью-восьмью проклятіями — не такъ ли?

— Вы говорите справедливо, мистеръ Картонъ, я полагаю такъ.

Сидней повернулъ глаза опять на огонь и, посл нсколькихъ минутъ молчанія, сказалъ:

— Я бы хотлъ спросить васъ, ваше дтство представляется ли вамъ очень отдаленнымъ? Представляются ли вамъ дни, когда вы сидли на колняхъ вашей матери очень, очень — давно прошедшими?

Вызванный этимъ нжнымъ тономъ, мистеръ Лори отвчалъ:

— Да, двадцать лтъ назадъ, это было такъ, но теперь, въ мои годы это иначе. Я двигаюсь какъ-будто по кругу, и чмъ ближе и ближе подхожу я къ концу, тмъ ясне подымается передо мною начало. Это сглаживаетъ, пріуготовляетъ переходъ. Мое сердце живо чувствуетъ теперь воспоминанія, давно-заснувшія, о моей молодой матери-красавиц (а я такой старикъ!), многій впечатлнія прежнихъ дней, когда міръ не представлялся намъ въ своей полной дйствительности, когда мои недостатки еще не укоренялись во мн.

— Я понимаю это чувство, воскликнулъ Картонъ, покраснвъ.— И вамъ лучше о,ъ него?

— Надюсь.

Картонъ прекратилъ здсь разговоръ и всталъ, чтобъ помочь ему надть сюртукъ.

— Но вы, сказалъ мистеръ Лори, обращаясь къ той же тэм: — вы молоды.

— Да, сказалъ Картонъ:— я не старъ, но моя молодость никогда не сулила старости Довольно обо мн.

— И обо мн также, сказалъ мистеръ Лори.— Вы уходите?

— Я пройдусь съ вами до ея воротъ. Вы знаете мои безпокойный и бродяжническій характеръ. Не безпокойтесь обо мн, если я долго протаскаюсь но улицамъ. Завтра я явлюсь. Пойдете вы завтра въ судъ?

— Да, къ несчастью.

— Я буду тамъ также, но какъ одинъ изъ зрителей. Мой шпіонъ найдетъ для меня мсто. Дайте мн вашу руку, сэръ.

Мистеръ Лори взялъ его подъ-руку и оба они сошли по лстниц и отправились по улицамъ. Чрезъ нсколько минутъ они достигли мсто-назначенія мистера Лори. Картонъ оставилъ его здсь, но медлилъ еще въ нкоторомъ разстояніи и вернулся опять къ калитк, когда она закрылась, и прикоснулся къ ней. Онъ слышалъ, что она ходила къ тюрьм каждый день.

‘Она выходила отсюда’ сказалъ онъ, осматриваясь вокругъ себя, ‘поворачивала этою дорогою, часто ступала по этимъ камнямъ. Пойду по ея шагамъ’.

Было десять часовъ вечера, когда онъ остановился передъ тюрьмою ла-Форсъ, гд она стаивала сотни разъ. Малорослый пильщикъ заперъ свою лавочку и курилъ трубку у двери.

— Добрая ночь, гражданинъ, сказалъ Сидней Картонъ, остановившись передъ нимъ, потому-что человкъ смотрлъ на него съ любопытствомъ.

— Добрая ночь, гражданинъ.

— Каково идетъ республика?

— Гильйотина, вы разумете? Нехудо. Шестьдесятъ три сегодня. Скоро мы дойдемъ до сотни. Самсонъ и его люди иногда жалуются на усталость. Ха-ха-ха! Какой чудакъ этотъ Самсонъ. Вотъ-такъ цирюльникъ!

— Часто ходите вы смотрть, какъ онъ…

— Бретъ? Постоянно каждый день. Что за цырюльникъ! Видли вы его за работою?

— Никогда.

— Подите, посмотрите, какъ выпадетъ хорошая партія. Представьте себ, гражданинъ, онъ отбрилъ сегодня шестидесяти-трехъ меньше чмъ въ дв трубки! меньше чмъ въ дв трубки — честное слово!

Ухмыляющійся человчекъ выставилъ трубку, которую онъ курилъ, чтобъ объяснить, какъ онъ мрилъ быстроту палача. Картонъ чувствовалъ такое непреодолимое желаніе прихлопнуть его, что онъ повернулъ прочь.

— Но вы не англичанинъ, сказалъ пильщикъ: — хоть и одты поанглійски.

— Да, сказалъ Картонъ, остановившись и отвчая ему черезъ плечо.

— Вы говорите, какъ французъ.

— Я старый студентъ здсь.

— А, совершенный французъ! Добрая ночь, англичанинъ.

— Добрая ночь, гражданинъ.

— Но подите посмотрть на этого уморительнаго пса, продолжалъ настойчиво человчекъ.— Да возьмите трубку съ собою!

Сидней прошелъ нсколько шаговъ и остановился посередин улицы, водъ блиставшимъ фонаремъ, и принялся писать карандашомъ на лоскутк бумаги. Потомъ, пройдя ршительнымъ шагомъ нсколько темныхъ и грязныхъ улицъ — грязне обыкновеннаго, потому-что во времена террора лучшія улицы оставались нечищенными — какъ человкъ, хорошо-помнившій свою дорогу, онъ остановился возл аптеки. Самъ хозяинъ запиралъ ее своими руками, это была маленькая, темная кривая лавчонка въ кривой, подгорной улиц, которую держалъ маленькій, грязный, искривленный человкъ.

Пожелавъ доброй ночи также этому гражданину, который встртилъ его за прилавкомъ, онъ положилъ передъ нимъ лоскутокъ бумаги.

Аптекарь слегка присвистнулъ, прочтя его.

Сидней Картонъ не обращалъ вниманія, и аптекарь сказалъ:

— Для васъ, гражданинъ?

— Для меня.

— Будьте осторожны, держите ихъ отдльно, гражданинъ. Вы знаете, какія могутъ быть послдствія, если ихъ смшать?

— Совершенно.

Онъ приготовилъ маленькіе свертки и подалъ ихъ ему. Картонъ положилъ ихъ, одинъ за однимъ, въ грудной карманъ своего нижняго сюртука, отсчиталъ ему деньги за нихъ и вышелъ, не торопясь, изъ лавки.

‘Нечего боле длать’ — сказалъ онъ, взглянувъ на луну ‘до завтра. Спать я не могу’.

Онъ произнесъ слова эти вслухъ, подъ быстро-несшимися облаками, не своимъ безпечнымъ тономъ, но въ немъ не отзывалось также и гордаго пренебреженія. Это былъ ршительный тонъ уставшаго человка, который долго блуждалъ, боролся, сбился съ пути и наконецъ вышелъ на свою дорогу и увидлъ конецъ.

Давно, когда онъ еще былъ извстенъ между своими ранниками-сверстниками, какъ юноша много-общавшій, онъ проводилъ своего отца въ могилу. Его мать умерла нсколько лтъ прежде. Торжественныя слова, которыя были читаны надъ могилою его отца, поднялись теперь въ его памяти, когда онъ проходилъ по темнымъ улицамъ, между мрачными тнями, и мсяцъ, облака высоко носились надъ нимъ.

‘Азъ есмь воскресеніе и животъ’ глаголетъ Господь: ‘вруяй въ мя, аще и умретъ, оживетъ. И всякъ живый и вруяй въ мя не умретъ во вки’.

Нетрудно было прослдить цпь идей, вызвавшихъ эти слова, какъ старый заржавленный якорь изъ глубины морской, въ этомъ город, подъ царствомъ топора, среди ночной тишины, среди естественнаго сожалнія о шестидесяти-трехъ, въ этотъ день подвергнувшихся казни, о завтрашнихъ жертвахъ, ожидавшихъ своей участи въ темницахъ, и о посл посл-завтрашнихъ. Онъ не искалъ ихъ, онъ только повторялъ ихъ, идя впередъ.

Полный торжественнаго участія къ освщеннымъ окнамъ, за которыми люди собирались ко сну, чтобъ забыть на нсколько спокойныхъ часовъ окружавшіе ихъ ужасы, къ шпилямъ церквей, гд боле уже не приносили молитвъ — переворотъ народный такъ далеко зашелъ на пути самоуничтоженія со времени поповъ-обманщиковъ, грабителей, прелюбодевъ — къ отдаленнымъ кладбищамъ, предоставленнымъ, какъ было написано на воротахъ для вчнаго сна, къ тюрьмамъ, набитымъ заключенниками, къ улицамъ, наконецъ, вдоль которыхъ катились шестьдесятъ-три на встрчу смерти, сдлавшейся до-того обыкновенной, такъ матеріальной, то вся эта работа гильйотины не оставила въ народ ни одной печальной повсти о безпокойномъ привидніи — полный торжественнаго участія въ жизни и смерти въ этомъ город располагавшемся къ короткой ночной пауз посл бснованія, Сидней Картонъ перешелъ черезъ Сену опять въ освщенныя улицы.

На улицахъ было немного экипажей, потому-что подозрвали тхъ, кто здилъ въ тихъ, а дворянство прятало свою голову подъ красными колпаками, обувалось въ тяжелые башмаки и ходило пшкомъ. Но театры были вс наполнены, и народъ, весело болтая, расходился изъ нихъ но домамъ. У дверей одного театра стояла маленькая двочка съ матерью, высматривавшая, какъ перейти черезъ улицу въ грязь. Картонъ перенесъ ребенка, и прежде нежели она отняла свою робкую ручку отъ его шеи, онъ попросилъ ее поцаловать.

‘Азъ есмь воскресеніе и животъ, глаголетъ Господь: вруяй въмя, аще и умретъ оживетъ: и всякъ живый и вруяй въ мя не умретъ во вки’.

Теперь, когда улицы успокоились и ночь приходила, слова эти отзывались на эхо его шаговъ и наполняли воздухъ. Твердо и совершенно спокойно повторялъ онъ ихъ иногда себ, ходя, но онъ постоянно ихъ слышалъ.

Ночь проходила, и когда онъ стоялъ на мосту, прислушиваясь къ вод, отбивавшейся о набережную парижскаго острова, гд луна ярко освщала живописную группу домовъ и собора, показался холодный день, выглядвшій, какъ лицо покойника, на горизонт. Потомъ ночь съ своимъ мсяцемъ и звздами стала блднть и исчезла, и на минуту казалось, будто вся природа была предана во власть смерти.

Но великолпное солнце, восходя, снова прозвучало эти слова, преслдовавшія его всю ночь, прямо его сердцу своими длинными, блестящими лучами. И когда онъ смотрлъ на нихъ, съ благоговніемъ прикрывъ глаза, ему представился мостъ свта, перекинутый черезъ воздухъ между нимъ и солнцемъ, подъ которымъ рка искрилась внизу.

Сильное теченіе, быстрое, глубокое, неизмнное, казалось ему роднымъ товарищемъ среди утренней тишины. Онъ зашелъ вдоль рки далеко отъ жилищъ и, пригртый солнечнымъ свтомъ, заснулъ на берегу. Когда онъ проснулся и поднялся за боги, объ медлилъ еще нсколько времени, смотря на водоворотъ, безъ цли кружившійся, пока теченіе не поглотило его и не унесло въ море. ‘Какъ и меня!’

‘Лодка съ парусомъ нжнаго цвта поблекшаго листа показалась потомъ въ виду, проплыла мимо и скрылась Когда тихій слдъ ея исчезъ въ вод, молитва, вырвавшаяся изъ глубины сердца о милосердомъ отпущеніи его несчастной слпоты и прегршеній, закончилась словами: ‘Азъ семь воскресеніе и животъ…’

Когда онъ вернулся назадъ, мистеръ Лори уже ушелъ. Легко было угадать, куда ушелъ добрый старикъ. Сидней Картонъ выпилъ чашку кофе, сълъ кусокъ хлба, умылся, переодлся, чтобъ освжиться и отправился въ судъ.

Въ суд было необыкновенное движеніе, и ропотъ, когда паршивая овца, отъ которой многіе отшатнулись съ ужасомъ, пропихнула его въ темный уголъ между толпой. Мистеръ Лори былъ тамъ, докторъ Манетъ былъ тамъ. Она была тамъ и сидла возл своего отца.

Когда привели ея мужа, она бросила на него взглядъ столь ободрительный, столь подкрпляющій, столь полный восторженной любви и нжнаго состраданія, но и столь неустрашимый, что здоровая кровь бросилась ему въ лицо, глаза просвтлли и сердце оживилось. Еслибъ кто-нибудь сталъ замчать вліяніе этого взгляда на Сиднея Картона, то онъ нашелъ бы совершенно то же самое дйствіе.

Въ этомъ несправедливомъ трибунал соблюдалось мало судейскихъ порядковъ, чтобъ даже доставить обвиненному возможность высказаться. Подобная революція была бы невозможна, еслибъ первоначально вс законы, формы и церемоніи не были употреблены во зло до такой степени, что народная мстительность бросила ихъ на втеръ.

Глаза каждаго обращались на присяжныхъ. Т же отчаянные патріоты, добрые республиканцы, какъ и вчера, третьяго-дня, какъ и завтра и послзавтра. Между ними былъ особенно замтенъ одинъ жадный человкъ, съ ненасытнымъ лицомъ, безпрестанно-проводившій пальцами по губамъ, котораго появленіе доставило большее удовольствіе зрителямъ. Кровожадный присяжный, выглядвшій каннибаломъ, Жакъ третій, изъ Сент-Антуана. Вс присяжные были точно борзыя собаки, призванныя судить оленя.

Глаза всхъ обратились потомъ на пятерыхъ судей и общественнаго прокурора. Нтъ и признака милостиваго снисхожденія сегодня и въ этомъ конц: здсь думаютъ только объ одномъ убійств. Глаза каждаго искали теперь другихъ глазъ въ толп и сверкали одобрительно, и головы кивали другъ на друга и потомъ вытянулись впередъ съ напряженнымъ вниманіемъ.

‘Шарль Эвремондъ, по прозванію Дарнэ. Освобожденъ вчера. Обвиненъ вторично и задержанъ вчера. Обвиненіе передано ему вчерашній вечеръ. Подозрвается по доносу, какъ врагъ республики, аристократъ, одинъ изъ семьи тирановъ, одинъ изъ племени изгнанныхъ, которые пользовались своими уничтоженными преимуществами на подлое утсненіе народа, Шарль Эвремондъ, по прозванію Дарнэ, въ силу таковаго изгнанія мертвъ передъ лицомъ закона.’

Такъ передавалъ въ короткихъ или еще кратчайшихъ словахъ общественный прокуроръ.

Президентъ спросилъ: былъ ли сдланъ доносъ на обвиняемаго открыто или секретно.

— Открыто, президентъ.

— Кмъ?

— Тремя голосами: Эрнестъ Дефоржъ, виноторговецъ Сент-Антуана.

— Хорошо.

— Тереза Дефоржъ, его жена.

— Хорошо.

— Александръ Манетъ, докторъ.

Страшный шумъ поднялся въ суд и посреди его докторъ Манетъ, блдный, дрожащій, поднялся съ своего мста.

— Президентъ, я протестую передъ вами, что это обманъ и подлогъ. Вы знаете, что обвиненный — мужъ моей дочери. Моя дочь и вс, кто дорогъ ей, для меня дороже моей жизни. Кто? гд ложный заговорщикъ, который говоритъ, что я доношу на мужа моего ребенка?

— Гражданинъ Манетъ, тише! Неповиновеніе власти этого трибунала васъ самихъ поставляетъ вн закона. Что дороже для васъ жизни, вы говорите, конечно, для хорошаго гражданина ничто не можетъ быть дороже республики.

Громкія рукоплесканія встртили этотъ упрекъ. Президентъ позвонилъ въ колокольчикъ и продолжалъ:

— Еслибъ республика потребовала отъ васъ въ жертву даже ваше дитя, то и тогда вашъ долгъ жертвовать имъ. Слушайте, что будетъ слдовать, между-тмъ молчите!

Яростныя рукоплесканія поднялись снова. Докторъ Манетъ слъ, посмотрвъ вокругъ, Его губы дрожали, дочь прижалась къ нему крпче. Ненасытный человкъ между присяжными потеръ руки и поднесъ привычную руку ко рту.

Дефоржа вызвали, когда судъ успокоился и была возможность его выслушать, онъ быстро передалъ исторію заключенія, какъ онъ былъ мальчикомъ въ услуженіи у доктора, какъ его освободили, въ какомъ онъ былъ положеніи, когда его освободили и отдали ему. Потомъ послдовалъ короткій допросъ, потому-что судъ торопился съ своимъ дломъ.

— Вы оказали добрыя услуги, гражданинъ, при взятіи Бастиліи?

— Я полагаю такъ.

Здсь раздраженная женщина завизжала изъ толпы:

— Вы были тамъ однимъ изъ достойнйшихъ патріотовъ. Зачмъ скрываться? Вы были тамъ пушкаремъ въ этотъ день, вы были между первыми, которые вошли въ эту проклятую крпость, когда она пала. Патріоты! я говорю правду.

Это была Мщеніе, которая такимъ-образомъ, среди жаркихъ одобреній аудіенціи, помогала судопроизводству. Президентъ позвонилъ въ колокольчикъ. Мщенье, разгоряченная одобреніями, завизжала:

— Плевать хочу на этотъ колокольчикъ!

Посл чего она также получила выговоръ.

— Объявите трибуналу, что въ этотъ день вы длали внутри Бастилія, гражданинъ?

— Я зналъ, сказалъ Дефоржъ, посмотрвъ внизъ на свою жену, которая стояла у ступенекъ возвышенія, гд онъ находился, пристально глядя на него:— я зналъ, что этотъ заключенникъ, о которомъ я говорю, былъ посаженъ въ тайник Сверной башни, за нумеромъ сто-пятымъ. Я зналъ это отъ него самого. Онъ самъ не признавалъ другаго имени, какъ сто-пять, Сверная башня, когда онъ шилъ у меня башмаки. Работая за моею пушкою въ этотъ день, я ршился, когда крпость будетъ взята, осмотрть этотъ тайникъ. Мы взяли крпость. Я отправляюсь въ тайникъ съ товарищемъ-гражданиномъ, который сидитъ между присяжными, по указанію тюремщика. Я тщательно осматриваю ее. Въ камин, подъ камнемъ, который былъ вынутъ и задланъ, я нахожу исписанную бумагу. Вотъ эта бумага. Я счелъ обязанностью разсмотрть другіе образцы писанья доктора Манета. Это писано рукою доктора Манета. Я вручаю эту бумагу, писанную рукою доктора Манета, президенту.

— Прочитать!

Среди мертвой тишины, между-тмъ, какъ подсудимый узникъ съ любовью глядлъ на свою жену, жена поперемнно обращала взоры то на него, то на отца, докторъ Манетъ устремилъ глаза на чтеца. Мадамъ Дефоржъ не спускала глазъ съ заключенника, Дефоржъ не спускалъ глазъ съ своей торжествующей жены, и глаза всхъ впились въ доктора, который никого изъ нихъ не видлъ. Было читано слдующее:

X.
Тнь овеществляется.

‘ Я, Александръ Манетъ, несчастный докторъ, уроженецъ Бове, и посл имвшій свое пребываніе въ Париж, пишу эту горестную исторію въ моей печальной кельи, въ Бастиліи, въ послднемъ мсяц 1767 года. Я пишу урывками, при всевозможныхъ затрудненіяхъ. Я намренъ скрыть этотъ документъ въ стнк камина, гд я съ большимъ трудомъ усплъ устроить для него потаенное мсто. Какая-нибудь соболзнующая рука, можетъ-быть, найдетъ его, когда я и моя скорбь обратятся въ прахъ’.

‘Эти слова писаны заржавленнымъ, желзнымъ остріемъ, которое обмакиваю въ сажу и уголь, разведенные кровью, въ послднемъ мсяц десятаго года моего заключенія. Надежда навсегда покинула мое сердце. Я знаю, по ужаснымъ признакамъ, которые я замтилъ въ себ, что мой умъ скоро измнитъ мн, но я торжественно объявляю, что въ настоящее время я вполн владю моими способностями, что моя память свжа и обстоятельна, и что я пишу истину и готовъ отвчать за эти мои послднія слова, все-равно будутъ ли они прочитаны людьми или нтъ, передъ престоломъ предвчнаго судьи.

‘Въ одну облачную, но лунную ночь, въ третью недлю декабря (кажется, два дцать-втораго числа) 1757 года, я гулялъ въ уединенной части набережной Сены, чтобъ освжиться на морозномъ воздух, на разстояніи часа ходьбы отъ моей квартиры, находившейся въ улиц Медицинской Коллегіи, какъ вдругъ карета быстро пронеслась мимо меня. Я посторонился, чтобъ дать ей прохать, опасаясь быть задавленнымъ, голова высунулась изъ окошка и голосъ приказалъ кучеру остановиться.

‘Карета остановилась, какъ только кучеръ усплъ сдержать лошадей, и тотъ же голосъ назвалъ меня по имени. Я отвтилъ. Карета была далеко впереди, такъ-что два господина имли время открыть ея дверцы и выйдти изъ нея, прежде нежели я поравнялся съ нею. Я замтилъ, что оба они были закутаны въ плаща и, повидимому, старались скрыть свои лица, я замтилъ также, какъ они стояли другъ возл друга у дверей кареты, что оба они были моихъ лтъ, или немного моложе, и очень похожи одинъ на другаго по росту, манерамъ, голосу я, сколько я могъ различить тогда, даже и по лицу,

— Вы докторъ Манетъ? сказалъ одинъ.

— Я самый.

— Докторъ Манетъ изъ Бове, сказалъ другой: — молодой медикъ, искусный хирургъ, составившій себ въ послдніе два года извстность въ Париж?

— Господа, а отвчалъ: — я докторъ Манетъ, о которомъ вы такъ лестно отзываетесь.

— Мы были на вашей квартир, сказалъ первый.— Намъ не удалось застать васъ тамъ, но намъ сказали, что вы, вроятно, гуляете въ этомъ направленіи и мы ршились послдовать за вами, въ надежд васъ нагнать. Угодно вамъ войти въ карету?

Тонъ обоихъ былъ повелителенъ и, сказавъ эти слова, они оба повернулись такъ, что я очутился между ними и дверью кареты. Они были вооружены. Я былъ безоруженъ.

— Господа, сказалъ я: — извините меня. Но обыкновенно я спрашиваю, кто длаетъ мн честь, обращаясь къ моей помощи и но какому случаю меня призываютъ?

Мн далъ на это отвтъ второй.

— Докторъ, говоритъ онъ: — ваши кліенты люди знатные. Что касается до болзни, то наша увренность въ ваше искусство такъ велико, что мы убждены, вы ее лучше узнаете, увидя своими собственными глазами, нежели по нашему описанію. Довольно. Угодно вамъ войдти въ карету?

‘Мн оставалось только повиноваться, и я вошелъ въ нее молча, оба они послдовали за мною, послдній впрыгнулъ, закинувъ предварительно подножки, и карета повернула и помчалась съ прежнею быстротою.

‘Я повторяю этотъ разговоръ совершенно такъ, какъ онъ происходилъ. Я не сомнваюсь, что онъ вренъ отъ слова до слова. Я все описываю точно, какъ оно было, напрягая мой умъ, чтобъ не отвлекаться отъ предмета. Гд я ставлю звздочка, я оставляю мою работу на время и прячу писанье въ потаенное мсто.

* * * * * * *

‘Карета оставила за собою городскія улицы, прохала чрезъ сверную заставу и выхали на большую дорогу. Въ двухъ третяхъ ль отъ заставы — въ то время я не расчитывалъ разстояніи, но потомъ я это сдлалъ — прозжая по той же дорог, она повернула въ большую аллею и остановилась у уединеннаго дома. Мы вс трое вышли и отправились по сырой, грязной тропинк сада, гд забытый колодецъ разлился до самой двери дома. Дверь отворили но вдругъ по первому звону колокольчика, и одинъ изъ моихъ провожатыхъ ударилъ человка, ее отворившаго, своею тяжелою верховою перчаткою по лицу.

‘Въ этомъ поступк не было ничего особеннаго, что бъ могло привлечь мое вниманіе, я видалъ часто, какъ бивали простой народъ хуже собакъ. Но другой изъ двухъ, также разсерженный, ударилъ человка подобнымъ же образомъ рукою. Видъ и дйствіи обоихъ братьевъ были такъ одинакова, что я тогда въ первый разъ замтилъ, что они были близнецы.

‘Съ того самаго времени, какъ мы вышли изъ кареты у наружной калитки (которую мы нашли запертою, но которую одинъ изъ братьевъ отперъ и потомъ заперъ за нами) я слышалъ постоянно крики, доходившіе до насъ изъ верхней комнаты. Меня прямо повели въ эту комнату, крики становилась громче, когда мы подымались по лстниц, и я нашелъ здсь больного въ сильной нервической горячк, лежащаго на постели.

‘Больная была женщина, и необыкновенной красоты и молодая, конечно, не старше двадцати лтъ. Волосы ея были растрепаны и всклочены, руки привязаны къ бокамъ шарфами и платками. Я замтилъ, что вс эти связки были принадлежностями мужскаго туалета. На одной изъ нихъ, именно на нарядномъ шарф съ бахромою, я увидлъ аристократическій гербъ и букву Э.

‘Я увидлъ это въ первую же минуту моего наблюденія больной, потому-что, въ своихъ безпокойныхъ движеніяхъ, она повернулась лицомъ внизъ, на край постели, и запихала конецъ шарфа въ ротъ, подвергаясь явной опасности задохнуться. Я прежде всего поторопился облегчить ея дыханіе и, отодвигая шарфъ въ сторону, замтилъ шитье на углу.

Нжно повернулъ я ее, приложилъ руку къ груди, чтобъ успокоить ее и посмотрлъ ей въ лицо. Глаза ея были на-выкат и дики, она безпрестанно подымала пронзительные вопли и повторяла слова: ‘Мой мужъ, мой отецъ и мой братъ’, потомъ считала до двнадцати и оканчивала словомъ ‘тсъ!’ На минуту, никакъ не боле, она останавливалась, чтобъ прислушаться и потомъ начинались т же пронзительные вопли: она повторяла опять крикъ: ‘мой мужъ, мой отецъ и мой братъ’, считала до двнадцати и оканчивала словомъ ‘тсъ!’ Ни въ порядк, ни въ тон не было ни малйшаго измненія, и только правильныя минутныя паузы раздляли повторенія этихъ звуковъ.

— Какъ долго, спросилъ а: — продолжается это?

Чтобъ отличить братьевъ, я стану называть ихъ младшій и старшій, подъ старшимъ я разумю одного, который обнаруживалъ боле власти. Старшій отвчалъ.

— Съ прошедшаго вечера, около этого времени.

— У нея есть мужъ, отецъ и братъ?

— Братъ.

— Не обращаюсь ли я къ ея брату?’

Онъ отвчалъ съ большимъ презрніемъ ‘нтъ’.

— Она сохранила какое-то недавнее воспоминаніе о двнадцати?

Меньшой братъ отвчалъ нетерпливо, ‘о двнадцати часахъ’.

— Вотъ видите, господа, сказалъ я, продолжая держать мои руки на ея груди. ‘Какъ безполезенъ я въ моемъ на стоящемъ положеніи. Еслибъ я зналъ, что придется мн увидть, я бы пріхалъ съ моими медицинскими пособіями, а теперь еще время должно быть потярено: въ такомъ уединенномъ мст не достанешь лекарствъ.

Старшій братъ посмотрлъ на младшаго, который сказалъ надменно, ‘здсь есть ящикъ съ лекарствами’, и вынувъ его изъ шкапа, поставилъ на столъ

* * * * * * *

‘Я открылъ нкоторыя стклянки, понюхалъ ихъ и приложилъ пробки къ губамъ. Это были сильныя наркотическія лекарства, яды сами-посеб. По счастью, мн именно была надобность въ такихъ средствахъ,

‘Вы не довряете имъ? спросилъ младшій братъ.

— Вы видите, милостивый государь, что я хочу ихъ дать, отвчалъ я и не сказалъ боле ни слова.

Съ большимъ затрудненіемъ я заставилъ больную проглотить пріемъ. Такъ-какъ я хотлъ повторить его посл нкотораго времени, то мн необходимо было наблюдать его дйствіе, я слъ поэтому возл постели. Здсь еще была кроткая боязливая женщина, прислуживавшая (жена человка внизу) и удалившаяся въ уголъ. Домъ былъ сыръ, старъ и бдно убранъ, очевидно только недавно и на время занятъ. Толстыя, старыя занавсы были прибиты къ окошкамъ, чтобъ умрить звуки воплей. Но эти вопли продолжались въ такой же правильной послдовательности и крики: ‘мой мужъ, мой отецъ, мой братъ’, потомъ счетъ до двнадцати и слово ‘тсъ!’ Волненіе было такъ сильно, что я не развязалъ связокъ, удерживавшихъ руки, но я осмотрлъ ихъ, чтобъ убдиться, не причиняютъ ли он боли. Здсь была единственная искра надежды, что прикосновеніе моей руки къ груди больной оказывало нкоторое облегченіе и на нсколько минутъ ея лицо успокоивалось. На крики оно не имло никакого дйствія: они повторялись правильно, какъ движенія самаго точнаго маятника.

Потому-что моя рука оказывала это вліяніе, я просидлъ около кровати съ полчаса съ двумя братьями, равнодушно-смотрвшими на эту сцену. Наконецъ старшій сказалъ:

— Здсь есть еще другой больной.

Я вздрогнулъ и спросилъ, ‘что, это также опасный случай?

— Посмотрите сами, сказалъ онъ беззаботно и взялъ свчку.

* * * * * *

Другой больной лежалъ въ задней комнат, куда вела особенная лстница и которая была въ род сновала надъ конюшнями. Часть ея прикрывалась сверху низкимъ штукатурнымъ потолкомъ, надъ остальнымъ пространствомъ подымалась черепичная кровля и поперегъ висли балки. Здсь лежало сно, солома, дрова и куча яблоковъ сохранялась въ песк. Я долженъ былъ проходить черезъ это мсто. Моя память обстоятельна и надежна. Я испытываю ее на этихъ подробностяхъ и вижу ихъ въ моей кель въ Бастиліи, на исход десятаго года моего заключенія, такъ же ясно, какъ я видлъ ихъ въ ту ночь.

‘На полу, на сн, съ подушкою въ изголовь, лежалъ крестьянскій мальчикъ чрезвычайно-красивый, мальчикъ никакъ не боле семьнадцати лтъ. Онъ лежалъ на спин, стихнувъ зубы, прижавъ правую руку къ груди и смотря прямо вверхъ своими блестящими глазами. Я не могъ видть, гд была его рана, когда я сталъ на одно колно передъ нимъ, но я видлъ, что онъ умиралъ отъ раны, нанесенной острымъ оружіемъ.

— Я докторъ, мой бдный малый, сказалъ я:— дай мн осмотрть ее.

— Я не хочу, чтобъ ее осматривали, отвчалъ онъ:— оставьте.

Рана была подъ рукою. Я уговорилъ его позволить мн отодвинуть его руку. Это была шпажная рана нанесенная двадцать или двадцать-четыре часа назадъ, но никакое искусство не спасло бы его, еслибъ даже была подана помощь немедленная. Жизнь быстро угасала въ немъ. Когда я повернулъ глаза на старшаго брага, я замтилъ: онъ смотрлъ на этого красиваго мальчика, разстававшагося теперь съ жизнью, какъ-будто это была подстрленная птица, заяцъ или кроликъ, а вовсе не подобное ему созданіе.

— Какъ это случилось, милостивой государь? сказалъ я.

— Этотъ мужикъ, щенокъ, взбсился, принудилъ брата обнажить шпагу и палъ, какъ благородный, подъ ударомъ братниной шпаги.

Въ этомъ отвт не было ни искры сожалнія, ни малйшаго чувства человческаго. Говорившій повидимбму находилъ только непріятнымъ, что здсь умирало созданіе, принадлежащей къ другому порядку, и что было бы гораздо-лучше, еслибъ оно околло въ своей обыкновенной темной середин, какъ тварь. Онъ былъ совершенно неспособенъ на чувство состраданія къ этому мальчику, или къ его судьб.

Глаза мальчика медленно повертывались къ нему, когда тотъ говорилъ, теперь они медленно обратились на меня.

— Докторъ, эти благородные очень-горды, но и мы, поганые псы, бываемъ иногда также очень-горды. Они грабятъ насъ, оскорбляютъ насъ, бьютъ насъ, забиваютъ насъ, но и въ насъ остается иногда искра гордости. Она — видли вы ее докторъ?

Вопли и крики были слышны и здсь, хотя разстояніе умряло ихъ. Онъ упоминалъ о нихъ, какъ-будто она лежала у насъ передъ глазами.

Я сказалъ, что я видлъ ее.

— Она моя сестра, докторъ. Эти благородные издавна имютъ свои постыдныя права на скромность и чистоту нашихъ сестеръ, но между нами бывали и добрыя двки — я знаю это, я слышалъ это отъ моего отца. Она была добрая двка. Она была сговорена за хорошаго молодаго малаго: онъ жилъ на его земл. Мы вс живемъ на его земл, вотъ этого человка, который стоитъ здсь. Другой его братъ — самый эхидный въ цломъ проклятомъ племени.

Съ большимъ трудомъ мальчикъ собиралъ послднія силы, чтобъ говорить, но его душа говорила въ немъ съ страшною энергіею.

— Мы были до-того ограблены вотъ этимъ человкомъ, который стоитъ здсь, какъ и вс поганые псы этими высшими существами и отягощены налогами безъ всякой милости, принуждены работать на него даромъ, молоть нашъ хлбъ на его мельниц, кормить нашимъ жалкимъ урожаемъ его домашнюю птицу, не имя права, подъ опасностью жизни, держать и одной курицы, и если попадался намъ какой-нибудь кусокъ мяса, то мы ли его въ страх, съ запертыми дверями и закрытыми ставнями, чтобъ его люди не увидали насъ и не отняли у насъ этого куска. Я говорю: мы были до-того ограблены, загнаны, разорены, что отецъ говаривалъ намъ, страшно породить ребенка на свтъ и мы должны молиться, чтобъ женщины наши оставались неплодными и чтобъ наше жалкое племя вымерло!

Никогда еще мн не случалось видть, чтобъ сознаніе угнетенія обнаружилось съ такою огненною силою. Я предполагалъ, оно скрывалось въ народ, но ни разу не замчалъ я его взрыва, пока мн не привелось увидть этого умиравшаго мальчика.

— Несмотря на это, докторъ, моя сестра вышла замужъ. Онъ хворалъ тогда, бдный малый, и она вышла замужъ, чтобъ ходить за нимъ въ нашей бдной изб — нашей собачьей конур, какъ сказалъ бы этотъ человкъ. Она была замужемъ нсколько недль, какъ братъ этого человкъ увидалъ ее, соблазнился на нее и сталъ просить мужа, чтобъ тотъ уступилъ ее на время — какіе мужья между нами! Онъ былъ бы и готовъ, но моя сестра была нравственна и добродтельна, и ненавидла его брата такъ же сильно, какъ и я. Чего не длали тогда оба, чтобъ убдить ея мужа употребить свое вліяніе и заставить ее согласиться!

Глаза мальчика, до-сихъ-поръ устремленные на меня, теперь медленно обратились на присутствовавшаго и изъ обоихъ лицъ я увидлъ, что все сказанное имъ было справедливо. Два противоположные вида гордости являлись здсь рядомъ, и въ этой Бастиліи даже представляются они мн, беззаботное равнодушіе вельможи и подавленное чувство страшной мстительности мужика.

— Вы знаете, докторъ, что эти благородные, между прочимъ, имютъ право запрягать насъ, поганыхъ псовъ, въ телеги и здить на насъ. Они запрягали его и здили на немъ. Вы знаете, что они имютъ право держать насъ всю ночь въ своихъ садахъ, чтобъ мы сторожили лягушекъ, которыя могутъ прервать ихъ сладкой сонъ. На ночь загоняли они его въ зловредныя болота, на день запрягали, но онъ не сговаривался — нтъ. Разъ въ полдень его выпрягли, чтобъ покормить — если еще онъ самъ могъ найдти себ кормъ — онъ простоналъ двнадцать разъ, провожая стономъ каждый ударъ колокола и умеръ на ея груди.

Никакія человческія силы не могли бы поддержать въ немъ жизни, но ее удерживала твердая ршительность высказать неправду. Онъ оттолкнулъ собиравшуюся надъ нимъ смертную снь, крпче сжалъ свою сжатую руку и прикрылъ ею рану.

— Потомъ, съ позволенья этого человка, даже при его помощи, его братъ увезъ ее, несмотря на все. что, я знаю, она говорила этому брату — а это, докторъ, вы скоро узнаете, если уже не узнали — его братъ увезъ ее, чтобъ потшиться на короткое время. Я видлъ, какъ ее провезли мимо меня по дорог. Когда я принесъ эту всть долой, сердце нашего отца разорвалось. Онъ ни слова не говорилъ о томъ, что переполняло это сердце. Я взялъ мою меньшую сестру (у меня есть еще сестра) въ надежное мсто, гд онъ не достанетъ ее и гд по-крайней-мр она никогда не сдлается его вассалкой. Потомъ я накрылъ здсь слдъ брата и прошедшую ночь я пролзъ сюда, я, поганый песъ, но съ саблею въ рукахъ. Гд окошко сновала? Оно здсь гд-то?

Комната темнла въ его глазахъ, свтъ съуживался вокругъ него, я посмотрлъ около себя и увидлъ, что сно и солома на полу были притоптаны, какъ-будто здсь происходила борьба.

— Она услышала меня и вбжала. Я сказалъ ей не подходить къ намъ близко, пока я не убью его. Онъ пришелъ и сначала бросилъ мн деньги, потомъ ударилъ меня бичомъ. Но я хотя и поганый песъ, такъ хватилъ его, что онъ былъ вынужденъ обнажить шпагу. Пусть ломаетъ онъ на сколько ему угодно частей свою шпагу, замаранную моею простою кровью, но онъ обнажилъ ее для своей защиты и воткнулъ ее въ меня совсмъ своимъ искусствомъ, чтобъ спасти свою жизнь.

Мои глаза замтили, нсколько минутъ передъ этимъ куски изломанной шпаги, разбросанные на св. Это было дворянское оружіе. Въ другомъ мст лежалъ старый, повидимому, солдатскій палашъ.

— Теперь подымите меня докторъ, подымите меня. Гд онъ?

— Его здсь нтъ, сказалъ я, поддерживая мальчика и думая, что онъ говорилъ о брат.

— Онъ! Какъ ни горды эти благородные, но онъ боится взглянуть на меня. Гд человкъ, который былъ здсь? Поверните меня къ нему лицомъ.

Я исполнилъ его желаніе и приподнялъ голову мальчика на мое колно. Но, на минуту вдохновенный сверхъестественною силою, онъ самъ поднялся на ноги, я принужденъ былъ встать также, иначе мн не было возможности поддерживать его.

— Маркизъ, сказалъ мальчикъ, обратившись къ нему съ глазами навыкат и вытянувъ правую руку:— въ т дни, когда придется отвтить за вс эти дла, я призываю къ отвту васъ и вашихъ до послдней отрасли злаго племени: я налагаю на васъ этотъ кровавый крестъ, какъ знаменіе моей воли. Въ т дни, когда придется отвтить за вс эти дла, я призываю къ отвту за каждое изъ нихъ вашего брата, самаго ехиднаго въ этомъ зломъ поколніи. Я налагаю этотъ кровавый крестъ на него, какъ знаменіе моей воли.

Дважды онъ вкладывалъ руку въ рану на груди и своимъ пальцемъ чертилъ знаменіе креста въ воздух. Онъ простоялъ минуту съ поднятымъ пальцемъ и. опуская его, упалъ. Онъ былъ мертвъ.

* * * * * *

Когда я возвратился къ постели молодой женщины, я нашелъ ее въ совершенно томъ же бреду, съ прежнею же послдовательностью. Я зналъ, что это могло продолжаться много часовъ и закончиться, по всей вроятности, тишиною могилы.

Я повторилъ т же лекарства, которыя ей прежде давалъ, и сидлъ у постели до глубокой ночи. Вопли ея не унимались, ни разу она не сбивалась въ словахъ, это были неизмнные: ‘мой мужъ, мой отецъ, мой братъ! одинъ, два, три, четыре, шт, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двнадцать — тс!’

Это продолжалось двадцать-шесть часовъ съ-тхъ-поръ, какъ я и увидлъ. Я два раза уходилъ и приходилъ, и опять сидлъ возл нее, когда она начала утомляться. Я сдлалъ, что было возможно, чтобъ пособить атому обороту, мало-по-малу она впала въ летаргію и лежала теперь какъ мертвая. Какъ-будто дождь и втеръ стихли, наконецъ, посл продолжительной и страшной бури. Я освободилъ ея руки, позвалъ женщину, чтобъ уложить ее и поправить ея изорванное платье. Я узналъ тогда, что въ ней обнаруживались первые признаки беременности и потерялъ всякую надежду спасти се.

— Умерла она? спросилъ маркизъ, котораго я все еще буду называть старшимъ братомъ, входя въ комнату въ ботфортахъ, какъ видно прямо съ сдла.

— Не умерла еще, сказалъ я:— но, вроятно, умретъ.

— Что за сила въ этомъ черномъ тл! сказалъ онъ, посмотрвъ на нее съ любопытствомъ.

— Страшная сила, отвчалъ я:— кроется въ гор и отчаяніи.

Сначала онъ засмялся на мои слова, но потомъ нахмурился. Онъ подвинулъ стулъ ногою ко мн, приказалъ женщин идти прочь и сказалъ мн въ полголоса.

— Докторъ, найдя моего брата въ затруднительномъ положеніи съ этимъ мужичьемъ на рукахъ, я посовтовалъ ему искать вашей помощи. Ваша извстность велика, и какъ человкъ молодой, которому предстоитъ упрочить свое положеніе, вы, вроятно, не пренебрегаете своими интересами. Вещи, которыя вы здсь видите — вы можете и должны видть, но про нихъ не говорятъ.

Я прислушивался къ дыханію больной и медлилъ отвтомъ.

— Удостоите вы меня вашимъ вниманіемъ, докторъ?

— Милостивый государь, сказалъ я: — въ моемъ положеніи вс исповди больныхъ принимаются подъ глубокою тайною.

Я былъ довольно-остороженъ въ моемъ отвт: мой умъ былъ очень взволнованъ тмъ, что я слышалъ и видлъ.

Дыханіе ее было едва-замтно, такъ-что я безпрестанно пробовалъ ея пульсъ и біеніе, сердца. Жизнь еще была въ ней, но не боле, Посмотрвъ вокругъ, когда и садился на мое мсто, я замтилъ, оба брата пристально смотрли на меня.

* * * * * *

Я пишу съ такими затрудненіями, холодъ такъ силенъ и я такъ боюсь, что меня откроютъ и засадятъ въ подземный тайникъ, въ совершенный мракъ, что я долженъ сократить этотъ разсказъ. Память моя ясна и нисколько мн не измняетъ. Она воспроизводитъ до послдней подробности каждое слово, которое было говорено между мною и братьями.

Она протомилась цлую недлю. Подъ-конецъ, я могъ понимать немногія слова, которыя она говорила мн, прикладывая ухо къ ея губамъ. Она спросила меня, гд она была, кто таковъ я былъ, я сказалъ ей. Напрасно спрашивалъ я ее о ея имени она слабо покачала головою на подушк и сохранила свою тайну, какъ и ея брать.

Я не имлъ случая сдлать ей другихъ вопросовъ, пока не объявилъ братьямъ, что жизнь ея быстро угасала и что она не могла пережить слдующаго дня. До-тхъ-поръ, хотя никогда не представлялся передъ нею въ минуты ея сознанія кром меня и женщины, но тотъ или другой изъ нихъ всегда сидлъ за занавскою, у изголовья постели, когда и бывалъ тамъ. Но когда приближалась развязка, повидимому имъ было все-равно, что бъ ни передала она мн, какъ-будто — странная мысль промелькнула въ моему ум,— я умиралъ также.

Я всегда замчалъ: для ихъ гордости было особенно-невыносимо, что меньшой братъ (какъ я зову его) принужденъ былъ скрестить свою шпагу съ мужикомъ-мальчишкою. Ихъ преслдовала, повидимому, одна мысль, что это было униженіемъ для ихъ рода, что это было смшно. Всякій разъ, какъ я встрчалъ глаза меньшаго брата, выраженіе ихъ высказывало мн, что онъ ненавидлъ меня глубоко, зачмъ я знаю переданную мн тайну мальчикомъ. Онъ былъ нжне, вжливе со меццо, нежели старшій братъ, но я это видлъ. Я замчалъ также, что я былъ тягостью на ум и у старшаго

Моя больная умерла за два часа до полуночи, именно въ тотъ часъ, минута въ минуту по моимъ часамъ, когда я въ первый разъ ре увидлъ. Я былъ съ нею одинъ, когда ея растерянная молодая голова нжно склонилась на одну сторону и кончились ея земныя несчастія и оскорбленія.

Братья ожидали въ комнат внизу въ нетерпньи ухать. Я слышалъ, сидя одинъ у постели, какъ они расхаживали взадъ и впередъ, щелкая хлыстиками, но ботфортамъ.

— Наконецъ она умерла? сказалъ старшій, когда я вошелъ.

— Она умерла, сказалъ я.

— Поздравляю васъ, братъ, были его слова, когда онъ повернулся назадъ.

Прежде еще онъ предлагалъ мн денегъ, которыя я отказывался пока принять. Онъ подалъ мн теперь свертокъ золота, я взялъ его и положилъ на столъ. Я обдумалъ дла и ршился не брать ничего.

— Прошу извинить меня, сказалъ я:— но при настоящихъ обстоятельствахъ я не могу.

Они обмнялись взглядами, но поклонились мн въ отвтъ на мой поклонъ, и мы разстались, не обмнявшись боле ни словомъ.

* * * * * *

Я такъ усталъ, усталъ, усталъ — горе истомило меня! Я не могу прочесть даже, что я написалъ этою исхудалою рукою.

Рано поутру свертокъ съ золотомъ былъ оставленъ у моихъ дверей въ маленькомъ ящик, съ моимъ именемъ. Съ самаго начала я раздумывалъ, что мн слдовало длать. Я ршилъ въ тотъ день написать къ министру, представить ему о случа, но которому я былъ позванъ, упомянуть о мст, куда я ходилъ, короче — сообщить ему вс подробности. Я зналъ, что значила сила при двор, какія были преимущества благородныхъ, и ожидалъ, что это дло канетъ въ воду, но я хотлъ облегчить мою душу. Я сохранилъ его въ глубокой тайн даже отъ жены и ршился упомянуть объ этомъ въ моемъ письм. Я не предвидлъ себ никакой опасности, но сознавалъ, что опасность могла быть для другихъ, еслибъ они знали то, что было мн извстно.

Я былъ слишкомъ занятъ весь день и не могъ кончить моего письма въ этотъ вечеръ. На слдующее утро я всталъ гораздо-ране обыкновеннаго, чтобъ кончить его. Это былъ послдній день года. Письмо лежало передо мною, только-что законченное, когда мн сказали, что меня ожидаетъ дама, желающая видть меня.

* * * * * *

Трудъ, который я задалъ себ, становился мн не по силамъ и такъ холодно, такъ темно, мои чувства такъ онмли, меня окружаетъ со всхъ сторонъ страшный мракъ.

Дама была молода, привлекательно-хороша, но недолговчна. Она была очень взволнована, она отрекомендовала себя женою маркиза Эвремонда — титулъ, которымъ величалъ крестьянскій мальчикъ старшаго брата. Заглавная буква, вышитая на шарф, сказалась въ моей памяти. и безъ особеннаго труда я пришелъ къ заключенію, что я очень-недавно видлъ этого вельможу.

Моя намять очень обстоятельна, но я не могу передать здсь нашего разговора: я подозрвай, что за мною слдятъ гораздо-пристальне, и не знаю въ какое именно время совершился этотъ надзоръ.

Отчасти она подозрвала, отчасти же она открыла главные факты страшной исторіи — участіе въ ней своего мужа и мой призывъ. Она не знала, что двушка умерла. Она надялась, говорила она, въ большомъ гор, показать е тайное сочувствіе женщины, она надялась отклонить небесный гнвъ отъ рода, столь-ненавистнаго для многихъ несчастныхъ.

Она имла причины думать, что младшая сестра была жива и желала только одного: помочь этой сестр. Я могъ передать ей только, что дйствительно такая сестра была, кром этого я ничего не зналъ. Она пріхала ко мн, полагаясь на мою скромность, въ надежд узнать ея имя и мстопребываніе. Но до этого несчастнаго часа и то и другое мн совершенно-неизвстно…

* * * * * *

Мн недостаетъ бумаги. Одинъ лоскутокъ отняли у меня вчера, съ строгимъ предостереженіемъ. Сегодня я долженъ кончить мою записку.

Она была добрая, сострадательная. Могло ли быть иначе! Братъ не любилъ ея и не доврялъ ей, и вліяніе его было совершенно-противоположно. Она боялась его и боялись также своего мужа. Когда я проводилъ ее до кареты, я увидлъ въ ней ребенка, хорошенькаго мальчика двухъ или трехъ лтъ.

— Ради его, докторъ, сказала она, указывая на него со слезами:— я сдлала бы все, что могла, чтобъ загладить. Иначе наслдство никогда не принесетъ ему счастья. Я предчувствую, что если за это не будетъ сдлано никакого невиннаго удовлетворенія то его потребуютъ отъ него. Что я могу еще назвать своимъ — немногія драгоцнности — я поставлю себ за первый долгъ передать вмст съ слезами и состраданіемъ умирающей матери, этому несчастному семейству, если только возможно будетъ найдти сестру.

Она поцаловала ребенка и сказала, лаская его:

— Это для тебя мой милый, ты будешь мн вренъ ‘Шарль?’

Ребенокъ отвчалъ смло: ‘Да’.

Я поцаловалъ ея руку. Она взяла его на руки и ухала, продолжая его ласкать. Боле я ея не видлъ.

Она назвала имя своего мужа, будучи уврена, что оно было мн извстно, но я не упомянулъ о немъ въ моемъ письм. Я запечаталъ письмо и, не довряя его никому, подалъ его самъ въ тотъ же день.

Въ тотъ самый вечеръ — это былъ послдній вечеръ года — около девяти часовъ, человкъ, одтый въ черномъ, позвонилъ у моей двери, потребовалъ увидть меня и тихо послдовалъ наверхъ, за моимъ слугою Эрнестомъ Дефоржемъ. Когда слуга мой вошелъ въ комнату, гд я сидлъ съ моею женою — о, моя жена, любовь моего сердца!— этотъ человкъ, который, мы предполагали, былъ на улиц, молча стоялъ позади его.

— Случай, нетребующій отлагательства въ улиц Сент-Оноре, сказалъ онъ.— Онъ не задержитъ меня, внизу меня ожидала карета.

Эта карета привезла меня сюда, привезла меня въ мою могилу. Когда я вышелъ изъ дома, мн заткнули сзади ротъ чернымъ шарфомъ и связали руки. Оба брата перешли черезъ улицу изъ темнаго угла и призвали меня однимъ движеніемъ руки. Маркизъ вынулъ изъ кармана письмо, которое я писалъ, показалъ его мн, сжегъ на потаенномъ фонар и притопталъ пепелъ ногою. Ни слова не было сказано. Меня привезли сюда, меня привезли въ мою живую могилу.

Если Богу было бы угодно вложить въ жестокое сердце котораго-нибудь изъ братьевъ, въ продолженіе этихъ томительныхъ годовъ, чтобъ они подали мн всть о моей милой жен, хоть однимъ словомъ дали мн знать, жива ли она, или умерла, то я могъ бы подумать, что Онъ несовершенно оставилъ ихъ. Но теперь я врю, что знаменіе кроваваго креста обрекло ихъ, и что нтъ имъ части въ его милосердіи. Ихъ и ихъ потомковъ до послдней отрасли рода, я, Александръ Манетъ, несчастный заключенникъ, въ эту послднюю ночь 1767 года, среди моихъ нестерпимыхъ страданій, предаю на судъ временамъ, когда потребуютъ отвта за вс эти дла, Я предаю ихъ на судъ неба и земли.’

Страшный гулъ поднялся, когда кончилось чтеніе этого документа. Гулъ неутолимой жадности, въ которомъ только слышалась кровь. Этотъ разсказъ вызвалъ самыя яростныя страсти того времени и не было человка въ цлой націи, который бы не сложилъ своей головы подъ его тягостью.

Нетрудно было въ присутствіи такого трибунала и такой публики доказать, почему Дефоржъ не объявилъ этого документа вмст съ другими захваченными въ Бастиліи, но удержалъ его выжидая времени. Нетрудно было доказать, что это отвратительное имя было предано анаем Сент-Антуаномъ. Не было человка на земл, котораго добродтель и заслуги поддержали бы въ этомъ мст, въ тотъ день противъ такого доноса.

И, что еще хуже было для обреченнаго человка, что доносчикомъ былъ извстный гражданинъ, его собственный другъ, отецъ его жены. Чернь того времени, особенно-безумно увлекалась подражаніемъ сомнительнымъ общественнымъ добродтелямъ древности, принося себя*въ жертву на алтаряхъ республики. Поэтому, когда президентъ объявилъ (а иначе ему бы не снести свой головы на плечахъ), что добрый докторъ республики скажетъ ей еще большую, услугу, искоренивъ поганый родъ аристократовъ и, безъ сомннія, воодушевится священнымъ огнемъ восторга, обрекая на вдовство свою дочь, на сиротство ея ребенка, дикое волненіе поднялось въ толп, какъ выраженіе горячаго, патріотизма, но не видно было ни искры человческаго сочувствія.

‘Большое вліяніе иметъ вокругъ себя этотъ докторъ!’ шептала мадамъ Дефоржъ, улыбаясь Мщенію. ‘Спасите его теперь, докторъ, спасите его!’

При подач голосовъ каждаго присяжнаго подымался ревъ.

Голоса были единодушны. Въ сердц и по происхожденію аристократъ, врагъ республики, извстный притснитель народа. Назадъ въ Консьержри и смерть въ двадцать-четыре часа!

XI.
Сумерки.

Несчастная юная жена невиннаго человка, обреченнаго такимъ образомъ на смерть, пала теперь подъ тяжестью приговора, какъ-будто она была сама поражена на смерть, но она не произнесла ни звука и такъ-сильно говорилъ въ ней внутренній голосъ, указывавшій ей обязанность поддержать мужа въ его несчастіи, а не увеличивать еще этого горя, что она быстро оправилась даже и отъ этого удара.

Судьи приняли участіе въ народной демонстраціи на улиц, засданіе трибунала было отложено. Шумъ и движеніе расходившейся публики еще не утихли, когда Люси стояла, протягивая руки къ мужу и съ лицомъ, сіявшимъ одною любовью и утшеніемъ.

— Еслибъ я могла прикоснуться къ нему! еслибъ я могла еще разъ обнять его! Добрые граждане! имйте хоть на столько состраданья къ намъ!

Въ суд оставались только тюремщицъ, двое изъ четырехъ, которые арестовали его наканун, и Борсадъ. Народъ вышелъ, чтобъ смотрть зрлище на улицахъ. Борсадъ предложили оставшимся: ‘Позвольте ей обнять его, это всего займетъ минуту’. Молча было дано согласіе, и они перенесли ее черезъ скамейки къ возвышенному мсту, откуда мужъ могъ, наклонившись, обнять ее руками.

— Прости, душа моя! Да будетъ мое прощальное благословеніе надъ тобою. Мы снова встртимся тамъ, гд труждающіеся находятъ свой покой!

Это были слова ея мужа, державшаго ее у своей груди.

— Я могу перенести это, дорогой Шарль. Сила свыше подкрпляетъ меня, не страдай обо мн. Прощальное благословеніе нашему ребенку.

— Я посылаю его черезъ тебя. Я цалую его чрезъ тебя. Я говорю ему прости, чрезъ тебя.

— Мой мужъ… Нтъ! еще минуту!

Онъ самъ вырывался отъ нея.

— Мы разстаемся не надолго. Я чувствую, что сердце мое разорвется, но я исполню свои долгъ, пока могу, и когда я покину ее, Богъ пошлетъ ей друзей, какъ Онъ послалъ ихъ мн.

Отецъ послдовалъ за нею и готовъ былъ упасть на колни передъ ними, но Дарнэ протянулъ руку и схватилъ его, воскликнувъ:

— Нтъ, нтъ! Что сдлали вы, что вы сдлали, чтобъ становиться на колни передъ нами? Мы знаемъ теперь, черезъ какую борьбу вы прошли. Мы знаемъ теперь, что вы испытывали, когда вы подозрвали мое происхожденіе, и когда вы узнали его. Мы знаемъ теперь, какую естественную антипатію вы старались побдить и побдили ради ея. Благодаримъ васъ изъ глубины нашихъ сердецъ, со всею горячностью нашей любви. Да будетъ небо съ вами!

Отецъ въ отвтъ только схватилъ себя за сдые волосы и рвалъ ихъ, стеная отъ горя.

— Иначе быть не могло, сказалъ заключенникъ.— Событія выработались именно такъ, какъ предназначено. Напрасное стараніе исполнить волю моей матери привело меня къ вамъ. Добро никогда не могло выйдти изъ такого зла, счастливый конецъ былъ бы несвойственъ такому несчастному началу. Утшьтесь и простите меня. Небо да благословитъ васъ!

Жена высвободилась изъ его объятій, его увели, и она стояла, смотря въ слдъ за нимъ сложа руки, какъ-будто на молитв, съ свтлымъ взглядомъ на лиц, на которомъ даже сіяла улыбка утшенія. Когда онъ скрылся за дверью заключенниковъ, она повернулась, съ любовью склонила свою голову на грудь отца, хотла было заговорить и упала къ его ногамъ.

Сидней Картонъ, показавшійся теперь въ первый разъ изъ своего темнаго угла, подошелъ и поднялъ ее. Только ея отецъ и мистеръ Лори были съ нею. Его рука дрожала, когда онъ подымалъ и поддерживалъ ея голову, но видъ его обнаруживалъ не одно сожалніе — нтъ, въ немъ была замчена искра гордости.

— Отнести ее въ карету? Тяжесть эта нечувствительна для меня.

Онъ понесъ ее тихо къ двери и нжно положилъ въ карету. Ея отецъ и старый другъ ихъ вошли въ нее, онъ слъ возл кучера.

Когда они подъхали къ воротамъ, у которыхъ онъ стоялъ въ темнот, нсколько часовъ передъ этимъ, воображая себя, по какимъ камнямъ ступала ея нога, онъ поднялъ ее наверхъ, въ ихъ комнаты. Здсь онъ положилъ ее на кушетку, ея ребенокъ и миссъ Проссъ рыдали надъ нею.

— Не приводите ее въ чувство, сказалъ онъ нжно послдней:— такъ ей лучше, не возвращайте ее къ сознанію, пусть она останется въ такомъ забытьи.

— О, Картонъ, Картонъ, милый Картонъ! кричала маленькая Люси, подпрыгивая и страстно обвивая около него свои ручонки, въ порыв своей дтской печали.— Теперь вы пріхали и, я думаю, вы сдлаете что-нибудь, чтобъ помочь мама и спасти папа! Посмотрите на нее, милый Картонъ! Можете ли вы, вы между всми, кто любитъ ее, смотрть на нее равнодушно?

Онъ наклонился къ ребенку, приложилъ ея цвтущую щечку къ своему лицу, нжно отвелъ ее отъ себя и посмотрлъ на ея мать, еще лежавшую безъ чувствъ.

— Прежде нежели я уйду… сказалъ онъ и остановился.— Могу я поцаловать ее?

Потомъ припомнили, что когда онъ наклонился и приложилъ свои губы къ ея лицу, онъ прошепталъ нсколько словъ. Дитя, которое стояло ближе къ нему, разсказывало потомъ и передало своимъ внукамъ, когда оно сдлалось красивою пожилою дамою, что оно слышало, какъ онъ сказалъ: ‘Жизнь, дорогая вамъ’.

Когда онъ вышелъ въ другую комнату, онъ вдругъ обернулся къ мистеру Лори и ея отцу, послдовавшимъ за нимъ, и сказалъ послднему:

— Еще вчера вы пользовались большимъ вліяніемъ, докторъ Манетъ, попробуйте его по-крайней-мр еще разъ. Эти судьи, вс эти сильные люди дружески расположены къ вамъ, и признаютъ ваши заслуги — не такъ ли?

— Все, что касалось до Шарля, было открыто мн. Я имлъ самыя убдительныя уваженія, что я спасу его и его спасъ.

Онъ отвчалъ въ большомъ волненіи и очень-медленно.

— Попробуйте еще разъ. Немного времени остается до завтрашняго полудня, но все-таки попробуйте.

— Я намренъ это сдлать, но на минуту я успокоюсь.

— Хорошо. Энергія, подобная вашей, я знаю, совершила великія дла, хотя и никогда, прибавилъ онъ съ улыбкою и вздохомъ: — не длала она еще такихъ чудесъ. Но испытайте. Какъ ни ничтожна жизнь, когда мы употребляемъ ее во зло, но она стоитъ этой усилія. Еслибъ не такъ, то ничего не значило бы положить ее!

— Я пойду прямо, сказалъ докторъ Манетъ: — къ прокурору и президенту, потомъ къ другимъ людямъ, которыхъ лучше не называть, я напишу также и… Но постойте! На улицахъ праздникъ, пока не стемнетъ, никого не увидишь.

— Правда… Ну! потерянная надежда все-таки потеряна, если и отложить ее до вечера. Я бы хотлъ знать, на сколько вы успете, хотя, помните, я ничего не ожидаю отъ этого. Когда вы думаете повидаться съ этими страшными властями, доктор Манетъ?

— Я надюсь сейчасъ же, какъ стемнетъ, черезъ часъ или два.

— Вскор посл четырехъ часовъ будетъ совершенно темно. Пожертвуемъ еще часомъ или двумя. Если я приду къ мистеру Лори въ девять часовъ, могу ли я узнать тогда, что вы успли сдлать, отъ васъ или черезъ вашего друга?

— Да.

— Желаю вамъ успха.

Мистер Лори послдовалъ за Сиднеемъ до наружныхъ дверей и, прикоснувшись до его плеча, заставилъ его вернуться.

— Я не имю никакой надежды, сказалъ мистер Лори тихимъ и печальнымъ шопотомъ.

— Но и я также.

— Еслибъ который-нибудь изъ этихъ людей, или даже вс эти люди были расположены спасти, и это еще очень смлое предположеніе — что для нихъ его, да и чья-нибудь жизнь?— то я очень сомнваюсь, чтобъ они отважились на то посл сегодняшней демонстраціи въ трибунал.

— И я думаю также. Въ этомъ гул я слышалъ ударъ топора.

Мистеръ Лори оперся рукою на косякъ двери и склонилъ на нее свою голову.

— Не отчаявайтесь, сказалъ Картонъ нжно:— не печальтесь, я подсказалъ эту идею доктору Манету, потому-что я чувствовалъ, что это когда-нибудь можетъ быть утшеніемъ для нея. Иначе она можетъ подумать, что его жизнь погубили даромъ и это еще будетъ тревожить ее.

— Да, да, да, отвчалъ мистеръ Лори, вытирая свои глаза:— вы справедливы. Но онъ погибнетъ, надежды нтъ никакой.

— Да, онъ погибнетъ. Надежды нтъ никакой, отозвался картонъ, и пошелъ твердымъ шаговъ внизъ.

XII.
Темнота.

Сидней Картонъ остановился на улиц, не ршившись еще совершенно, куда идти.

‘Въ девять часовъ въ банкирскомъ дом Тельсоновъ…’ сказалъ онъ съ задумчивымъ видомъ. ‘Не пойдти ли мн, между-тмъ, показать себя? Я полагаю это будетъ лучше: пусть эти люди знаютъ, что здсь есть такой человкъ, какъ я, это благоразумная предосторожность и, можетъ-быть, необходимая предосторожность Только осмотрительне, осмотрительне и осмотрительне! Я долженъ это обдумать’.

Умривъ свои шаги, которые уже направлялись къ опредленной цли, онъ прошелся раза два по потемнвшей уже улиц, и представилъ себ возможныя послдствія своего ршенія. Первое впечатлніе теперь было подтверждено.

‘Лучше’ сказалъ онъ, ршившись окончательно, ‘чтобы эти люди знали, что здсь есть такой человкъ, какъ я’. И онъ повернулъ къ Сент-Антуану.

Дефоржъ въ этотъ день объявилъ себя содержателемъ виннаго погреба въ предмсть Сент-Антуана. Для того, кто зналъ хорошо городъ, нетрудно было отъискать его погребъ и безъ разспросовъ. Найдя его, Картонъ снова вышелъ изъ этихъ тсныхъ улицъ, отобдалъ въ кафе и крпко заснулъ посл обда. Въ первый разъ, посл многихъ лтъ, онъ не пилъ ничего крпкаго. Со вчерашняго вечера онъ пропустилъ нсколько глотковъ легкаго вина, и вчерашній вечеръ онъ вылилъ въ каминъ у мистера Лори послднія капли водки, какъ человкъ, ршившійся покончить съ нею.

Было семь часовъ, когда онъ проснулся совершенно свжій и снова вышелъ на улицу. Идя по дорог къ Сент-Антуану, онъ остановился у окошка лавки, въ которой было зеркало, поправилъ свой развязавшійся галстухъ, воротникъ сюртука, растрепанные волосы. Сдлавъ это, онъ прямо отправился къ погребу Дефоржа и вошелъ въ него.

Постителей здсь не было, исключая Жака третьяго. Этотъ человкъ, котораго онъ видлъ между присяжными, пилъ, стоя у прилавка. и разговаривалъ съ Дефоржами, мужемъ и женою. Мщеніе принимала участье въ бесд, какъ непремнный членъ заведеній.

Когда Картонъ вошелъ, слъ на свое мсто и спросилъ на ломаномъ французскомъ язык небольшую мрку вина, мадамъ Дфоржъ бросила на него безпечный взглядъ, потомъ посмотрла на него пристальне, потомъ еще пристальне и потомъ подошла къ нему сама и спросила, что онъ приказалъ.

Онъ повторилъ сказанное имъ.

— Англичанинъ? спросила мадамъ Дефоржъ съ любопытствомъ, подымая свои темныя брови.

Посмотрвъ на нее, какъ-будто даже и звукъ одного французскаго слова былъ труденъ для его пониманія, онъ отвчалъ:

— Да, мадамъ, да, я англичанинъ.

Мадамъ Дефоржъ вернулась къ прилавку, чтобъ достать вина, и когда онъ взялъ якобинскій журналъ и углубился въ него, какъ-будто съ трудомъ понимая читанное, онъ слышалъ, какъ она сказала, ‘клянусь вамъ, вылитый Эвремондъ!’

Дефоржъ принесъ ему вина и пожелалъ добраго вечера.

— Что?

— Добрый вечеръ.

— А! добрый вечеръ, гражданинъ, сказалъ онъ, наполняя свою рюмку.— А! и доброе вино. Пью за республику.

Дефоржъ вернулся къ прилавку и сказалъ: ‘конечно, есть сходство’. Мадамъ отвчала сурово. ‘Я говорю вамъ: сильное сходство’. Жакъ третій замтилъ миролюбиво. ‘Онъ у васъ слишкомъ на ум, мадамъ’. Любезная Мщенье прибавила со смхомъ: ‘Да, клянусь, и вы съ такимъ удовольствіемъ ожидаете увидть его еще разъ завтрашній день’.

Картонъ слдовалъ пальцемъ за строчками и словами своей газеты, съ необыкновенно-занятымъ видомъ. Они вс оперлись руками на прилавокъ и разговаривали тихо между собою Посл нсколькихъ минутъ молчанія, впродолженіе которыхъ они вс смотрли на него, междутмъ, какъ его вниманіе, повидимому, было сосредоточено на якобинской газет, они возобновили свой разговоръ.

— Мадамъ говоритъ правду, замтилъ Жакъ третій:— къ-чему останавливаться? Это такъ убдительно. Къ-чему останавливаться?

— Все такъ, все такъ, разсуждалъ Дефоржъ:— но должно же остановиться гд-нибудь. И весь вопросъ въ томъ, гд остановиться?

— На всеуничтоженіи, сказала мадамъ.

— Великолино! прорычалъ Жакъ третій. Мщеніе также одобрила ее.

— Всеуничтоженіе — хорошее правило, жена, сказалъ Дефоржъ нсколько-смущенный:— я противъ него ничего не скажу въ смысл общемъ. По этотъ докторъ такъ много выстрадалъ. Вы видли его сегодня, вы замтили его физіономію, когда читали бумагу?

— Я замтила его физіономію! повторила мадамъ съ пренебреженіемъ и досадою.— Да, а замтила его физіономію, я замтила — это физіономія не истиннаго друга республики. Совтую ему приберечь свою физіономію!

— И вы замтили, жена, сказалъ Дефоржъ съ упрекомъ: — страданіе его дочери, которое для него должно быть двойнымъ страданіемъ!

— Я замтила его дочь! повторила мадамъ: — да, я замтила его дочь не одинъ разъ. Я замтила ее сегодня, и я замчала ее въ другіе дни. Я замтила ее въ суд и я замчала ее на улиц у тюрьмы. Стоитъ мн поднять этотъ палецъ!

Она, казалось, подняла его (глаза слушателя были устремлены на газету) и прищелкнула имъ по прилавку, какъ-будто топоръ опустился.

— Гражданка восхитительна! прорычалъ Жакъ третій.

— Она ангелъ! сказала Мщеніе и обняла ее.

— Что до тебя, продолжала мадамъ неумолимо, обращаясь къ своему мужу:— то еслибъ это зависло отъ тебя — къ-счастью это не зависитъ отъ тебя — ты спасъ бы этого человка и теперь.

— Нтъ! представилъ Дефоржъ.— Нтъ, еслибъ даже стоило только поднять этотъ стаканъ, чтобъ спасти его! Но здсь я бы и покончилъ дло. Я говорю, остановимтесь здсь.

— Смотрите же, Жакъ, сказала мадамъ Дефоржъ злобно:— смотрите также и вы, моя миленькая Мщеніе, смотрите оба! Слушайте! За другія преступленія, какъ тирановъ и утснителей, я давно ужь отмтила въ моемъ списк этотъ родъ, обрекая его на погибель. Спросите мужа, такъ ли это.

— Совершенно такъ, подтвердилъ Дефоржъ, не дожидаясь вопроса.

— Въ начал великихъ дней, когда пала Бастилія, онъ находитъ сегодняшнюю бумагу, онъ приноситъ ее домой и среди ночи, когда лавка опустла и была заперта, мы принялись читать ее на этомъ самомъ мст, при этой самой ламп. Спросите, такъ ли это.

— Совершенно такъ, подтвердилъ Дефоржъ.

— Въ ту ночь, я говорю ему, когда мы прочли бумагу, когда лампа догорала и когда свтъ брезжился черезъ ставни, что я должна объявить ему тайну. Спросите его, такъ ли это.

— Совершенно такъ, снова подтвердилъ Дефоржъ.

— Я передаю ему эту тайну. Вотъ также, какъ и теперь, я бью себя руками по груди и говорю ему: ‘Дефоржъ, я была воспитана между рыбаками, на берегу моря. Это крестьянское семейство, такъ оскорбленное обоими братьями Эвремондъ, какъ описываетъ это бастилская бумага, моя семья Дефоржъ, сестра мальчика, раненаго на смерть, была моя сестра, этотъ мужъ былъ мужъ моей сестры, этотъ нерожденный ребенокъ былъ ихъ дитя, этотъ братъ былъ мой братъ, этотъ отецъ былъ мой отецъ, эти мертвые — мои мертвые, и на мою долю выпало требовать за нихъ отвта!’ Спросите его, такъ ли это.

— Это такъ, подтвердилъ еще разъ Дефоржъ.

— Такъ прикажите втру и огню остановиться, отвчала мадамъ: — а не говорите этого мн.

Оба ея слушателя необыкновенно восхищались ея смертельною ненавистью.— Картонъ могъ чувствовать, видя ее, и оба чрезвычайно выхваляли ее. Дефоржъ, имя всхъ противъ себя, сказалъ-было нсколько словъ про сострадательную жену маркиза, но собственная жена его повторила только прежній отвтъ: ‘прикажите втру и огню остановиться, а не говорите этого мн’.

Постители теперь начали приходить и группа разошлась. Картонъ заплатилъ за свое вино, въ недоумніи, какъ-будто перечелъ сдачу, и спросилъ, какъ иностранецъ, дорогу къ національному дворцу. Мадамъ Дефоржъ подвела его къ двери и оперлась на его руку, указывая ему дорогу. Картону пришло тогда въ голову, что дло было бы доброе схватить эту руку, приподнять ее и дать подъ нею врный и глубокій ударъ.

Но онъ пошелъ своею дорогою и скоро мракъ поглотилъ его у стны тюрьмы. Въ назначенный часъ онъ вышелъ оттуда, чтобъ снова явиться къ мистеру Лори, гд онъ нашелъ стараго джентльмена, расхаживавшаго взадъ и впередъ въ безпокойномъ волненій. Онъ сказалъ, что онъ былъ до-сихъ-поръ у Люси и оставилъ ее, только нсколько минутъ назадъ, чтобъ прійдти сюда на условленное свиданіе. Онъ не видалъ ея отца съ самаго времени, какъ онъ оставилъ банкъ, въ четыре часа. Она имла еще слабыя надежды, что его заступничество спасетъ Шарля, но это были очень слабыя надежды. Онъ ушелъ боле пяти часовъ: гд могъ онъ быть?

Мистеръ Лори прождалъ до десяти, но докторъ Манетъ не возвращался, ему не хотлось оставить доле Люси одну, они ршили, что онъ вернется къ ней и потомъ опять придетъ въ банкъ въ полночь, между-тмъ Картонъ останется одинъ у огня ожидать доктора.

Онъ ждалъ и ждалъ, часы ударили двнадцать, но докторъ Манетъ не возвращался. Мистеръ Лори вернулся и не нашелъ никакихъ извстій о немъ и не принесъ также никакихъ извстіи о немъ. Гд онъ могъ быть?

Они разсуждали объ этомъ вопрос и уже начинали строить нкоторыя надежды на его продолжительномъ отсутствіи, когда они заслышали его шаги на лстниц. Черезъ минуту онъ вошелъ въ комнату. Очевидно было, что все погибло.

Ходилъ ли онъ дйствительно къ кому-нибудь, или онъ проблуждалъ все это время по улицамъ — это осталось навсегда неизвстнымъ. Онъ стоялъ теперь, устремивъ на нихъ взоры, они не длали ему никакихъ вопросовъ: его лицо высказало имъ все.

— Я не могу найти его, сказалъ онъ: — а онъ мн такъ нуженъ. Гд онъ?

Голова и шея его были обнажены, онъ говорилъ, обводя кругомъ безсмысленно глаза, потомъ снялъ свой сюртукъ и бросилъ его на полъ.

— Гд мой верстакъ? Я везд искалъ моего верстака и не могъ найти его. Что они сдлали съ моею работою? Время не терпитъ. Я долженъ кончить эти башмаки.

Они посмотрли другъ на друга и сердца кнули въ нихъ.

— Пустите меня работать, сказалъ онъ плаксивымъ голоскомъ:— дайте мн мою работу.

Не получая никакого отвта, онъ рвалъ на себ волосы и топалъ ногою по полу, какъ взбалмошный ребенокъ.

— Не мучьте жалкую погибшую тварь, взывалъ онъ къ нимъ съ ужаснымъ воплемъ: — дайте мн мою работу! Что станется съ нами, если эти башмаки не будутъ кончены сегодня?

Все погибло, погибло безвозвратно!

Очевидно, что не было никакой надежды разсуждать съ нимъ или привести его въ себя, и они оба, какъ-бы согласившись, положили руку на его плечо и уговорили его ссть передъ огнемъ, общая ему, что онъ сейчасъ же получитъ свою работу. Онъ опустился въ кресло, устремилъ взоры на огонь и плакалъ. Какъ-будто все, что случилось съ-тхъ-поръ, какъ онъ оставилъ чердакъ Дефоржа, была одна фантазія, мечты. Мистеръ Лори видлъ въ немъ того же человка, который жилъ у Дефоржа.

Какъ ни были они оба поражены этимъ зрлищемъ нравственнаго разрушенія, но теперь не было имъ времени увлекаться подобными ощущеніями. Его одинокая дочь, лишенная теперь послдней надежды и опоры, подымалась передъ ними. Опять, какъ-будто согласившись, они посмотрли другъ на друга съ одинакимъ выраженіемъ на лиц. Картонъ заговорилъ первый.

— Послдняя надежда пропала, она была и невелика. Да, лучше его отвести къ ней. Но прежде нежели вы уйдете, слушайте меня внимательно. Не спрашивайте меня, зачмъ я длаю слдующія распоряженія и требую отъ васъ общанія, что они будутъ исполнены: я имю на то причины, и причины основательныя.

— Я не сомнваюсь въ этомъ, отвчалъ мистеръ Лори. Говорите.

Фигура на кресл все это время однообразно качалась взадъ и впередъ и стонала. Они говорили такимъ тономъ, какъ-будто они сидли ночью у ложа больнаго.

Картонъ нагнулся, чтобъ поднять съ пола сюртукъ, почти запутавшійся въ его ногахъ. При этомъ выпалъ небольшой бумажникъ, въ которомъ докторъ обыкновенно носилъ записки, что ему нужно было сдлать въ-теченіе дня. Картонъ поднялъ его, въ немъ лежала свернутая бумага.

— Не мшало бы взглянуть на нее, сказалъ онъ. Мистеръ Лори наклонилъ голову, въ знакъ согласія. Онъ развернулъ ее и воскликнулъ ‘благодаренье Богу! ‘

— Что это такое? спросилъ мистеръ Лори съ жадностью.

— Погодите на минуту! Я вамъ скажу о ней въ своемъ мст. Вопервыхъ, онъ положилъ руку въ свой карманъ и вынулъ изъ него другую бумагу. Вотъ свидтельство, открывающее мн пропускъ изъ этого города. Посмотрите на него. Вы видите: Сидней Картонъ, англичанинъ?

Мистеръ Лори держалъ его въ рукахъ, смотря на серьзное лицо говорившаго.

— Спрячьте его для меня до завтра. Вы помните: завтра я съ нимъ увижусь и лучше мн не брать его съ собою въ тюрьму.

— Почему нтъ?

— Я не знаю, но лучше не брать. Теперь возьмите эту бумагу, которую докторъ Манетъ носилъ съ собою. Это такое же свидтельство, открывающее пропускъ ему, его дочери и ея ребенку во всякое время за заставу и за границу? Видите?

— Да!

— Можетъ-быть, онъ получилъ его вчера, какъ послднюю предосторожность, на случай несчастья. Отъ котораго онъ числа? Но это все-равно. Не останавливайтесь, чтобъ еще смотрть, положите его бережно вмст съ моимъ и вашимъ пропускомъ. Теперь слушайте. Я никогда не сомнвался до послднихъ двухъ часовъ, что онъ имлъ или что онъ могъ достать эту бумагу. Она надежна, пока ее не отмнили, но ее могутъ отмнить, и я имю причины думать, что ее отмнятъ.

— Имъ не угрожаетъ опасность?

— Имъ грозитъ большая опасность. Мадамъ Дефоржъ грозитъ имъ доносомъ: я знаю это отъ нея самой. Въ этотъ вечеръ я подслушалъ слова этой женщины, которыя представили мн опасность ихъ и въ самыхъ сильныхъ краскахъ. Я не упустилъ времени и съ-тхъ-поръ видлъ шпіона. Онъ подтвердилъ мои догадки, Онъ знаетъ, что пильщикъ, живущій у тюремной стны, преданъ Дефоржамъ, и мадамъ Дефоржъ подучала его, какъ онъ долженъ сказать, будто онъ видлъ, что она — ни разу онъ не назвалъ имени Люси — длала знаки и подавала сигналы заключенникамъ. Легко предвидть, что заговоръ тюремный будетъ избранъ здсь обыкновеннымъ предлогомъ, и она и, можетъ-быть, ея ребенокъ и, можетъ, ея отецъ, потому — что обоихъ видли съ нею на этомъ мст, положатъ свою жизнь. Не смотрите на меня съ такимъ — ужасомъ, вы спасите ихъ всхъ.

— Да поможетъ мн само небо, Картонъ! Но какъ?

— Я вамъ скажу какъ. Это будетъ зависть отъ васъ и, конечно, вы лучшій человкъ на это. Новый доносъ, вроятно, воспослдуетъ только послзавтра, можетъ-быть, даже два или три дня позже, или даже недлю спустя. Вы знаете, эту уголовное преступленіе — оплакивать или даже сочувствовать жертв гильойтины. Нтъ сомннія, она и ея отецъ будутъ виновны въ этомъ преступленіи, и эта женщина (нтъ возможности передать силы ея ненависти) выждетъ время, чтобъ еще боле подкрпить свое дло и нанести надежне ударъ. Вы слдуете за мною?

— Такъ внимательно и съ такою увренностью ко всему, что вы говорите, что на-время я даже теряю изъ виду и это несчастіе, отвчалъ мистеръ Лори, прикасаясь къ спинк кресла доктора.

— У васъ есть деньги: вы можете купить себ вс средства къ возможно-быстрому путешествію до берега морскаго. Ужь нсколько дней назадъ, вы сдлали вс приготовленія къ отъзду вашему въ Англію. Завтра рано поутру изготовьте вашихъ лошадей, такъ-что вы могли бы тронуться въ два часа пополудни.

— Будетъ исполнено!

Онъ говорилъ съ такимъ жаромъ, воодушевленіемъ, что мистеръ Лори разгорячился такъ же и поживлъ какъ юноша.

— У васъ благородное сердце. Не говорилъ ли я, что на лучшаго человка мы не могли бы положиться? Скажите ей вечеромъ же, что вы знаете объ опасности, угрожающей ей, ея ребенку и отцу. Настаивайте на этомъ, потому-что она готова съ радостью сложить свою прекрасную голову вмст съ мужемъ. Онъ замялся на минуту, потомъ продолжалъ тмъ же тономъ:— Ради ея ребенка и ея отца убдите ее въ необходимости оставить Парижъ вмст съ ними и съ вами. Скажите ей, что это было послднее распоряженіе ея мужа, скажите ей, что отъ этого зависитъ боле, нежели она можетъ надяться или предполагать. Думаете вы, что отецъ даже и въ этомъ несчастномъ положеніи будетъ послушенъ ей?

— Я убжденъ въ этомъ.

— Я думалъ также. Спокойно сдлайте вс эти приготовленія здсь, на двор, займите даже ваши мста въ карет. Какъ только я приду къ вамъ, примите меня къ себ и позжайте.

— Я понимаю: я долженъ ждать васъ во всякомъ случа?

— Мое свидтельство у васъ, и вы оставьте мн мсто. Ждите только, пока мое мсто будетъ занято, и тогда прямо въ Англію!

— Въ такомъ случа, сказалъ мистеръ Лори, схвативъ его горячую, но твердую руку: — это не будетъ зависть отъ одного старика, но рядомъ со мною будетъ молодой, горячій человкъ.

— Съ помощью неба онъ будетъ съ вами! Дайте мн торжественное общаніе, что ничто не заставитъ васъ измнить распоряженій, въ которыхъ мы теперь порукою другъ передъ другомъ.

— Ничто, Картонъ.

— Припомните же завтра эти слова. Малйшее измненіе или отсрочка, пр какой бы то ни было причин — и ни одна жизнь не будетъ спасена, и многія жизни неизбжно будутъ принесены на жертву.

— Я буду помнить ихъ. Завтра надюсь исполнить врно мою обязанность.

— А я надюсь исполнить мою. Теперь прощайте!

Хотя онъ это сказалъ серьзно, хотя онъ даже приложилъ къ своимъ губамъ руку старика, но они еще не разстались. Онъ помогъ ему пробудить качавшуюся фигуру передъ огнемъ, поднять сюртукъ и надть его на него, и потомъ уговорить выйдти, будто на поискъ верстака и работы, которыхъ онъ со слезами просилъ у нихъ. Онъ шелъ по другую сторону ея и проводилъ ее до самаго двора дома, гд оставалось выжидать тягостную ночь горькое сердце, такъ счастливое, когда онъ раскрывалъ передъ нимъ свое одинокое сердце. Онъ взошелъ на дворъ и остановился здсь одинъ на нсколько минутъ, смотря на свтъ въ окошк ея комнаты и, уходя, онъ послалъ ей благословеніе и прости.

XIII.
Пятьдесятъ-два.

Въ мрачной тюрьм Консьержри осужденные на этотъ день выжидали своей участи. Ихъ было ровно столько же, сколько недль въ году. Пятьдесятъ-два должны были перенестись въ этотъ полдень съ отливомъ жизни въ безграничное море вчности. Они не оставили еще своихъ темницъ, а уже новые постояльцы были назначены, еще кровь ихъ не успла смшаться съ кровью, наканун пролитою, а уже новыя жертвы на завтрашнюю бойню были опредлены.

Одинъ сорокъ и двнадцать были отсчитаны. Въ этомъ числ находились и семидесятилтній генеральный откупщикъ, котораго всего богатства недостаточно было, чтобъ купить ему жизнь, и двадцатилтняя швея, которую также не могли спасти ея неизвстность и нищета. Физическія болзни, зачатыя въ порокахъ и человческихъ слабостяхъ, находятъ свои жертвы во всхъ классахъ общества, и этотъ страшный, нравственный недугъ, зарожденный въ несказанныхъ страданіяхъ, нестерпимомъ угнетеніи, жестокосердомъ равнодушіи, поражалъ также, не длая различія.

Шарль Дарнэ одинъ, въ своей темниц, не тшилъ себя обманчивыми надеждами, вернувшись въ нее изъ трибунала. Въ каждой строчк читаннаго разсказа онъ слышалъ свой приговоръ. Онъ совершенно понималъ, что никакое личное вліяніе не могло спасти его, что онъ былъ приговоренъ на-самомъ-дл мильйонами, и что единицы не могли для него ничего сдлать.

Какъ_ибы то ни было, имя живо передъ собою образъ любимой жены, нелегко было приготовить свой умъ къ предстоящей участи. Сильными узами онъ былъ привязанъ къ жизни, и трудно, очень-трудно было распустить ихъ, постепенными усиліями старался онъ ихъ развязывать, но, уступая въ одномъ мст, они крпче захватывались въ другомъ, всю силу свою онъ сосредоточивалъ, чтобы разжать одну руку, она подавалась, но вотъ теперь снова сжималась другая рука. Мысли быстро смнялись въ его голов, а въ сердц происходила горячая работа, которая боролась съ его ршимостью. Если на-минуту онъ чувствовалъ ее въ себ, то теперь жена и дочь, которыя должны были пережить его, повидимому протестовали противъ нея, доказывая, что это былъ эгоизмъ.

Но все это было сначала. Мысль, что здсь не было безславья, что тысячи прошли тою же дорогою, такъ же несправедливо, что они шли твердою стопою, поднималась передъ нимъ и подкрпляла его. Потомъ явилась другая мысль, что душевное спокойствіе милыхъ ему должно много зависть впослдствіи отъ твердости его духа. Такимъ-образомъ мало-по-малу онъ успокоилъ себя и могъ обратить свои мысли выше — и утшеніе низошло на него.

Онъ пришелъ къ этому состоянію прежде, нежели стемнло. Получивъ позволеніе купить себ вс нужные матеріалы для письма и свчку, онъ слъ писать, пока въ тюрьм не потушатъ огней.

Онъ написалъ длинное письмо къ Люси, объясняя ей, что онъ ничего не зналъ о заключеніи отца, пока отъ нея же не услышалъ про него, что онъ, подобно ей, былъ въ совершенномъ невдніи объ участіи своего отца и дяди въ этомъ несчастій до чтенія бумаги. Онъ объяснилъ уже ей, что онъ скрылъ отъ нея свое настоящее имя по требованію отца, который положилъ это первымъ условіемъ къ ихъ браку, условіемъ, теперь совершенно-понятнымъ, и настаивалъ еще на немъ въ самое утро ихъ свадьбы. Онъ умолялъ ее, ради отца, никогда не пытаться себ прояснить, забылъ ли ея отецъ о существованіи этой бумаги, или ему напомнилъ о ней его разсказъ про заключенника въ Таур, въ одно воскресенье, подъ милымъ клномъ въ ихъ саду. Если онъ сохранилъ о ней точное воспоминаніе, то нтъ сомннія, что онъ считалъ ее погибшею вмст съ Бастиліею, не найдя ее между памятниками узниковъ, открытыми тамъ чернью и потомъ описанными на весь свтъ. Онъ просилъ ее — хотя, онъ прибавилъ, онъ зналъ что это было лишнимъ — утшить ея отца, убждая его всевозможными доводами, что ему не въ чемъ себя упрекнуть, но что, напротивъ, онъ постоянно забывалъ себя для нихъ. Онъ заклиналъ ее, во имя будущей встрчи на неб, сберечь себя, переломить горе, посвятить себя ихъ ребенку и утшить отца.

Онъ написалъ въ томъ же топ къ ея отцу, прибавивъ только, что его попеченіямъ онъ поручаетъ свою жену и ребенка. Онъ рзко высказалъ ему это въ надежд возбудить его отъ отчаянія, или отъ опаснаго пароксизма, который, онъ предвидлъ, могъ вернуться.

Онъ поручилъ ихъ всхъ мистеру Лори и объяснилъ ему положеніе своихъ длъ. Исполнивъ это съ прибавленіемъ многихъ выраженій благодарной дружбы и горячей привязанности, онъ покончилъ свои дла. Ни разу не подумалъ онъ о Картон. Его умъ былъ слишкомъ занятъ другими — и онъ не вспомнилъ про него.

Онъ усплъ кончить вс эти письма, прежде нежели огни были погашены. И, ложась на свою соломенную постель, онъ думалъ: теперь все поршено съ этимъ міромъ.

Но этотъ міръ манилъ его къ себ во сн и представлялся ему въ увлекательныхъ формахъ. Онъ видлъ себя свободнымъ, счастливымъ вмст съ Люси въ ихъ прежнемъ дом въ Сого, который былъ вовсе не похожъ на настоящій домъ, и она говорила ему, что это былъ одинъ сонъ и что они никогда не разставались. Моментъ забытія — и ему представлялась его казнь, и онъ являлся къ ней назадъ мертвый, спокойный, но нисколько не измнившись. Еще минута забытья — и онъ проснулся среди темнаго, холоднаго утра, безъ малйшаго сознанія, гд онъ былъ, что съ нимъ случилось, пока не блеснула въ его голов мысль та, что это былъ день его смерти.

Такимъ-образомъ протянулись для него часы до наступленія дня, когда пятьдесятъ-дв головы должны были свалиться. И теперь, хотя онъ былъ совершенно спокоенъ и надялся встртить конецъ съ тихимъ героизмомъ, его блуждающія мысли обратились на новый предметъ, съ котораго очень трудно было ему свести ихъ.

Онъ никогда не видлъ орудія, которое должно прекратить его жизнь. Какъ высоко оно было, сколько въ немъ было ступенекъ, гд его поставятъ, какъ прикоснутся къ нему пальцы, которыми до него дотронутся, будутъ ли окрашены кровью, въ какую сторону онъ повернетъ лицо, будетъ ли онъ первый или послдній — эти вопросы и тысяча подобныхъ имъ представлялись ему постоянно, безъ малйшаго участія его воли. Они не пробуждали въ немъ страха, онъ его теперь не зналъ, они скоре происходили отъ страннаго желанія узнать, что длать, когда придетъ время, желаніе такъ страшно-несоразмрное въ связи съ немногими, мимолетными минутами, къ которымъ оно относилось. Это какъ-будто было блужданіе другаго духа, находившагося въ немъ, а не его собственной души.

Часы уходили, между-тмъ, какъ онъ прохаживался взадъ и впередъ и колоколъ ударялъ число ихъ, которыхъ не суждено ему было боле слышать. Девять миновали навсегда, десять также миновали навсегда, одиннадцать миновали навсегда, двнадцать готовились перейдти въ вчность. Посл тяжелой борьбы съ этимъ страннымъ движеніемъ мыслей, послднее время его занимавшихъ, онъ совладалъ съ ними. Онъ ходилъ взадъ и впередъ, тихо повторяя себ ихъ имена. Борьба кончалась. Онъ могъ ходить взадъ и впередъ, не развлекаясь желаніями, и молиться за себя и за нихъ.

Двнадцать миновали навсегда.

Его увдомили, что три будутъ для него послднимъ часомъ, но онъ зналъ, что его позовутъ ране, потому-что телега тяжело и медленно тряслась по улицамъ. Онъ ршился поэтому держать себ въ ум два, какъ часъ послдніе, и такимъ-образомъ достаточно подкрпить себя въ промежутк, чтобъ быть въ-состояніи посл этого времени подкрплять другихъ.

Прохаживаясь равномрными шагами взадъ и впередъ, сложивъ руки на груди, онъ выглядлъ совершенно другимъ человкомъ, нежели какимъ онъ былъ въ ла-Форсъ. Онъ слышалъ. какъ пробилъ часъ безъ малйшаго удивленія. Часъ протянулся, какъ другіе часы. Благочестиво возблагодарилъ онъ небо за возвратившееся спокойствіе, подумалъ: ‘теперь еще одинъ часъ’, и снова принялся ходить.

Послышались шаги въ наружномъ корридор, за дверью. Онъ остановился.

Ключъ былъ вложенъ въ замокъ и повернулся. Прежде нежели дверь отворилась, или пока она отворялась, кто-то сказалъ тихимъ голосомъ поанглійски: ‘онъ никогда меня не видлъ здсь, я старался не встрчаться съ нимъ. Ступайте одни, я буду ждать возл. Не теряйте времени! ‘

Дверь быстро открылась и затворилась, и передъ нимъ стоялъ лицомъ къ лицу Сидней Картонъ, спокойно и пристально глядя на него, съ свтлою улыбкою на лиц, и приложивъ осторожно палецъ къ губамъ.

Въ его наружности было столько торжественности, что въ первую минуту заключенникъ сомнвался, не вызвало ли его собственное воображеніе это привидніе. Но онъ заговорилъ — это былъ его голосъ, онъ взялъ руку заключенника — это было его дйствительное пожатіе.

— Изъ всхъ людей на земл, вы мене всего ожидали встртить меня! онъ сказалъ.

— Я не могъ поврить, что это были вы, и теперь даже я едва врю тому. Вы не… Подозрніе быстро промелькнуло въ его голов: — не заключены?

— Нтъ. Но случайнымъ образомъ я имю нкоторую власть надъ однимъ изъ здшнихъ караульныхъ, и, въ силу этой власти, я стою передъ вами, Я пришелъ, любезный Дарнэ, отъ вашей жены.

Заключенникъ сжалъ его руку.

— Я являюсь съ требованіемъ отъ нея.

— Что это такое?

— Горячая, неотступная просьба, съ которою она обращается къ вамъ съ умоляющимъ голосомъ, столь драгоцннымъ, такъ понятнымъ для васъ.

Заключенникъ повернулъ лицо свое въ сторону.

— Нтъ времени теперь спрашивать, зачмъ я являюсь съ нею, что она значитъ, мн нкогда вамъ все это разсказывать. Вы должны исполнить ее. Снимите ваши сапоги и надньте мои.

У стны, позади заключенника находился стулъ. Картонъ, подвигаясь къ нему съ быстротою молніи, усадилъ его и стоялъ передъ нимъ безъ сапогъ.

— Натягивайте мои сапоги. Возьмите ихъ въ руки, ну, поневольтесь, скоре!

— Картонъ, побгъ отсюда невозможенъ. Вы только умрете вмст со мною. Это безуміе!

— Это было бы безуміемъ, еслибъ я предложилъ вамъ бжать, но предлагаю ли вамъ это? Когда я вамъ скажу, идите за эту дверь, отвчайте мн тогда, что это безуміе и оставайтесь здсь. Перемнимтесь галстухами, надвайте мой сюртукъ. Пока вы это длаете, дайте мн отвязать ленту отъ вашихъ волосъ и распустите ихъ, какъ мои!

Съ поразительною быстротою и силою воли, почти казавшеюся сверхъестествеяою, онъ исполнилъ надъ нимъ вс эти перемны. Заключенникъ былъ совершеннымъ ребенкомъ въ его рукахъ.

— Картонъ! милый Картонъ! это безуміе. Это не можетъ быть исполнено, пытались уже это длать и никогда не успвали. Умоляю васъ, не прибавляйте еще горечи къ моей смерти вашею погибелью.

— Мои любезный Дарнэ, прошу ли я васъ перейдти за эту дверь? Отказывайтесь, когда я вамъ скажу это. Вотъ перо, чернила и бумага на этомъ стол. Достаточно ли тверда ваша рука, для письма?

— Она была тверда, когда вы вошли.

— Утвердите же ее опять и пишите, что я буду вамъ диктовать. Скоре, другъ, скоре!

Приложивъ руку къ своей растерянной голов, Дарнэ слъ за столъ, Картонъ, заложивъ правую руку за пазуху, стоялъ возл него.

— Пишите точно, какъ я говорю.

— Кому я долженъ адресовать это?

— Ни къ кому. Картонъ все держалъ руку за пазухой.

— Поставить число?

— Не нужно.

Заключенникъ смотрлъ вверхъ при каждомъ вопрос. Картонъ стоялъ надъ нимъ, заложивъ руку за пазуху, и смотрлъ внизъ.

‘Если вы припомните (сказалъ Картонъ, диктуя) давно-прошедшій разговоръ между нами, то вы легко поймете это, когда увидите эти строки. Вы помните его — я знаю, не въ вашемъ характер забывать…’

Онъ вынималъ теперь руку изъ-за пазухи, заключенникъ случайно поднялъ глаза, въ недоумніи, рука остановилась и захватила что-то.

— Написали вы, ‘забывать’? спросилъ Картонъ.

— Написалъ. У васъ оружіе въ рук?

— Нтъ, я безоруженъ.

— Что жь у васъ рукахъ?

— Вы узнаете сейчасъ. Пишите, остается еще нсколько словъ.

Онъ продолжалъ диктовать: ‘Благодарю, что время наступило, когда я могу его оправдать. Я длаю это безъ всякаго сожалнія или горя…’ Когда онъ говорилъ эти слова, пристально устремивъ глаза на писавшаго, рука его медленно и тихо приближалась къ его лицу.

Перо выпало изъ рукъ Дарнэ на столъ, и онъ глядлъ вокругъ безсмысленно.

— Что это за паръ? спросилъ онъ.

— Паръ?

— Что-то застилаетъ мои глаза.

— Я ничего не замчаю, здсь ничего не можетъ быть. Возьмите перо и оканчивайте. Поспшайте, поспшайте!

Заключенникъ сдлалъ усиліе, чтобъ сосредоточить свое вниманіе, какъ-будто память измняла ему и способности его были разстроены. Онъ посмотрлъ на Картона съ отуманенными глазами и прерывавшимся дыханіемъ. Картонъ опять заложилъ руку за пазуху и смотрлъ пристально на него.

— Поспшайте, поспшайте!

Заключенникъ опять наклонился надъ писаньемъ.

‘Еслибъ это было иначе (рука Картона снова опустилась), я никогда не воспользовался бы давно-желаннымъ случаемъ. Еслибъ это было иначе (рука была у лица заключенника), то на мн лежала бы тяжелая отвтственность. Еслибъ это было иначе…’ Картонъ посмотрлъ на перо и замтилъ, что оно чертило непонятные знаки.

Рука Картона не подымалась боле. Заключенникъ вскочилъ съ видомъ упрека. Но рука Картона твердо зажала ему ноздри и лвою рукою онъ охватилъ его вокругъ тальи. Нсколько секундъ онъ слабо боролся съ человкомъ, который пришелъ положить за него свою жизнь, но, минуту спустя, онъ лежалъ безъ чувствъ на полу.

Быстро, но твердою рукою, какъ и его сердце, врное цли, Картонъ одлся въ платье заключенника, зачесалъ свои волосы назадъ и завязалъ ихъ лентою, которую носилъ заключенникъ. Потомъ тихо онъ кликнулъ:

— Войдите сюда! и шпіонъ явился.

— Видите? сказалъ Картонъ, стоявшій на одномъ колн возл безчувственной фигуры заключенника, и вкладывая написанную имъ бумагу въ его грудной карманъ: — много вы рисковали?

— Мистеръ Картонъ, отвчалъ шпіонъ, боязливо, прищелкивая пальцами: — рискъ невеликъ среди этой суматохи, если вы останетесь только врны вашему уговору.

— Не бойтесь меня, я останусь вренъ до смерти.

— Вы должны быть, мистеръ Картонъ, чтобъ счетъ пятьдесятъ-два былъ точенъ. Если вы пополните его въ этомъ плать, то опасаться мн нечего.

— Не бойтесь! Скоро я не буду имть возможности вредить вамъ, и остальные также, при милости Божіей, будутъ скоро далеко отсюда. Ну, позовите людей и возьмите меня въ карету.

— Васъ? сказалъ шпіонъ въ недоумніи.

— Его, человка, съ которымъ я помнялся. Вы уйдете въ ворота, черезъ которыя меня привели?

— Конечно.

— Я былъ очень-слабъ, когда вы привели меня, а теперь я въ совершенномъ обморок. Послднее свиданіе окончательно разстроило меня. Подобныя вещи случаются здсь очень-часто. Ваша жизнь теперь въ вашихъ рукахъ. Скоре! позовите людей!

— Вы клянетесь, что не измните мн? сказалъ дрожавшій шпіонъ, остановившись еще на минуту.

— Человкъ, человкъ! отвчалъ Картонъ, топая ногою: — не поклялся ли уже я торжественною клятвою, что я выпью чашу до конца, зачмъ же теперь терять драгоцнныя минуты? Вы несите его сами на дворъ, посадите его сами въ карету, покажите его сами мистеру Лори, сами скажите, чтобъ ему не давали никакихъ возбуждающихъ средствъ, чтобъ помнили мои вчерашнія слова, вчерашнее общаніе, и хали бы сейчасъ же!

Шпіонъ удалился, Картонъ слъ у стола, опершись головою на руки. Шпіонъ вскор вернулся съ двумя людьми.

— Какъ! сказалъ одинъ изъ нихъ, смотря на лежавшую фигуру:— до того растрогался, что его пріятелю достался призъ въ лотереи святой гильйотины?

— Добрый патріотъ, сказалъ другой, не могъ бы сильне огорчиться, еслибъ аристократу выпала неудача.

Они подняли безчувственную фигуру, положили ее на носилки, которыя они оставили у дверей и готовились унести ее прочь.

— Время коротко, Эвремондъ, сказалъ шпіонъ предостерегающимъ голосомъ.

— Я знаю это хорошо, отвчалъ Картонъ.— Поберегите моего пріятеля, умоляю васъ, и оставьте меня.

— Ну, трогайтесь, ребята! сказалъ Борсадъ.— Подымайте его, и пойдемте прочь!

Дверь заперлась. Картонъ остался одинъ. Напрягая свой слухъ донельзя, онъ прислушивался къ каждому звуку, который обнаружилъ бы подозрніе или тревогу. Не было и малйшаго признака. Ключи повертывались, двери хлопали, и они проходили въ отдаленныхъ корридорахъ, не слышно было ни крика, ни особеннаго спха, все было какъ и обыкновенно. Дыша теперь свободне, онъ слъ за столъ и опять прислушивался, пока часы ударили два.

Теперь достигали до него звуки, которыхъ онъ не страшился, хотя угадывалъ ихъ значеніе. Многія двери открывались, одна за другою, и наконецъ его собственная. Тюремщикъ съ спискомъ въ рук, заглянувъ къ нему, сказалъ только ‘слдуйте за мною, Эвремондъ!’ и онъ послдовалъ за нимъ въ темную комнату, находившуюся въ нкоторомъ разстояніи. Это былъ темный зимній день и при мрак, господствовавшемъ внутри и снаружи, онъ едва могъ различить другихъ, кто были приведены сюда, чтобъ связать имъ руки. Нкоторые стояли, нкоторые сидли, нкоторые плакали и безпокойно двигались, но такихъ было немного. Большинство сидло спокойно, молча, пристально смотря въ землю.

Онъ стоялъ у стны въ темномъ углу, между-тмъ какъ приводили другихъ посл него. Кто-то остановился, проходя мимо, и обнялъ его, какъ человкъ знакомый. Опасность быть открытымъ внезапно представилась ему, но человкъ прошелъ. Нсколько минутъ потомъ молодая женщина, выглядвшая совершенною двочкою, съ худымъ, пріятнымъ лицомъ, на которомъ не было и слда румянца, съ большими кроткими глазами на выкат, встала съ своего мста и подошла къ нему говорить.

— Гражданинъ Эвремондъ, сказала она, прикоснувшись къ нему своею холодною рукою.— Я несчастная швея, которая была съ вами въ ла-Форсъ.

Онъ прошепталъ въ отвтъ:

— Да, я забылъ, въ чемъ обвиняли васъ?

— Въ заговорахъ. Хотя праведное небо знаетъ, что я невинна ни въ одномъ. Вроятно ли это? Кому придетъ въ голову, составлять заговоры съ такимъ несчастнымъ жалкимъ созданіемъ, какъ я?

Гаснувшая улыбка, съ которою она говорила, такъ тронула его, что слезы выступили у него на глазахъ.

— Я не боюсь смерти, гражданинъ Эвремондъ, но я ничего не сдлала. Я не отказываюсь умереть, если республика, которая должна такъ много сдлать для насъ, бдныхъ, извлечетъ пользу изъ моей смерти, но я не вижу, какъ это можетъ быть, гражданинъ Эвремондъ. Я такое жалкое, слабое созданіе!

Какъ-будто нужно было для его сердца сохранить теплоту и нжность при самомъ конц: и оно разогрлось и смягчилось состраданіемъ къ несчастной двушк.

— Я слышала, вы были освобождены, гражданинъ Эвремондъ. Я надялась, это была правда?

— Такъ было. Но потомъ меня схватили и осудили.

— Если я поду съ вами, гражданинъ Эвремондъ, поддержите ли вы меня вашею рукою? Я не боюсь, но я такъ мала и такъ слаба, это придастъ мн твердости.

Кроткіе глаза обратились на его лицо, онъ замтилъ въ ней внезапное сомнніе, потомъ удивленіе. Онъ сжалъ ея пальцы, исхудалые отъ голода и труда, и прикоснулся къ нимъ губами.

— Вы умираете за него? прошептала она.

— И ради его жены и ребенка. Тише! Да.

— О, незнакомецъ, вы поддержите меня этою неустрашимою рукою?

— Тише! Да, моя бдная сестра, до конца.

Тотъ же мракъ, окружавшій тюрьму, носился въ тотъ же часъ ранняго полудня около заставы, когда приблизилась къ ней карета, вызшая изъ Парижа, для обыска.

— Кто детъ? кто у васъ внутри? паспорты!

Паспорты поданы, и читаются.

— Александръ Манетъ. Докторъ французъ — который онъ?

— Вотъ онъ, этотъ безчувственный, что-то шепчущій про-себя, полоумный старикъ.

— Гражданинъ докторъ кажется не въ своемъ ум? Революціонная горячка была ему не по силамъ.

— Слишкомъ не по силамъ.

— А многіе страдаютъ отъ нея! Люси, его дочь, француженка — которая она?

— Вотъ она.

— Такъ должно быть Люси, жена Эвремонда — такъ ли?

— Она самая.

— А! Эвремондъ получилъ другое назначеніе. Люси ея ребенокъ. Англичанка — это она?

— Она и никто другой.

— Поцалуй меня, дитя Эвремонда. Ты поцаловала теперь добраго республиканца, это новость въ твоемъ семейств — помни это! Сидней Картонъ, адвокатъ, англичанинъ. Который онъ?

— Онъ лежитъ здсь въ углу кареты.

— Англійскій адвокатъ кажется въ обморок?

— Надятся, что онъ придетъ въ себя на свжемъ воздух. Онъ некрпкаго здоровья и грустно разстался съ своимъ другомъ, который навлекъ на себя неудовольствіе республики.

— Только-то? Горе еще небольшое. Многими недовольна республика и многимъ приходится выглянуть въ окошечко. Джарвисъ Лори, банкиръ, англичанинъ. Который онъ?

— Это я. Очевидно, потому-что послдній.

Джорвисъ Лори отвчалъ на вс предъидущіе вопросы. Джорвисъ Лори вышелъ изъ кареты и стоялъ, разговаривая съ группою чиновниковъ и держась рукою за дверь. Лниво обходятъ они вокругъ кареты, лниво подымаются они на козлы, чтобъ осмотрть багажъ, помщенный наверху. Деревенскіе жители, находившіеся возл кареты, ближе подступаютъ къ дверцамъ и заглядываютъ въ нее, мать подноситъ своего ребенка и заставляетъ его протянуть свою короткую ручонку, чтобъ прикоснуться къ жен аристократа, котораго отвезли подъ гильйотину.

— Вотъ ваши бумаги, Джорвисъ Лори, подписанныя.

— Можно хать, гражданинъ?

— Можно. Почтальйоны, впередъ! Добрый путь!

— Кланяюсь вамъ, граждане, первая опасность миновала!

Это были также слова Джорвиса, набожно-сложившаго руки и смотрвшаго вверхъ. Въ карет господствуетъ ужасъ, раздается плачъ и слышится тяжелое дыханіе безчувственнаго путешественника.

— Не демъ ли мы слишкомъ тихо? Нельзя ли убдить ихъ хать скоре? спрашиваетъ Люси, прижимаясь къ старику.

— Это будетъ похоже на бгство, моя милая. Я не долженъ слишкомъ понукать ихъ: это возбудитъ въ нихъ подозрніе.

— Посмотрите назадъ, посмотрите назадъ, поглядите, нтъ ли за нами погони!

— Дорога пуста, моя дорогая. До-сихъ-поръ никто не преслдуетъ насъ.

Вотъ мелькаютъ мимо насъ группы домовъ, одинокія фермы, развалившіяся зданія, красильни, кожевни, открытая мстность и аллеи обнаженныхъ деревьевъ. Твердая, неровная мостовая подъ нами, глубокая, мягкая грязь по обимъ сторонамъ. Иногда мы сворачиваемъ въ грязь, чтобъ избгнуть тряской, оглушающей мостовой, и часто вязнемъ въ колеяхъ и глин. Нетерпнье наше тогда бываетъ такъ мучительно, что, въ безумной тревог, мы готовы бросить экипажъ, бжать, прятаться, только бы не останавливаться.

Опять открытыя мстности, опять развалившіяся зданія, одинакія фермы, красильни, кожевни, группы избъ, аллеи обнаженныхъ деревьевъ. Не обманываютъ ли насъ эти люди, не везутъ ли они насъ назадъ другою дорогою? Не прозжали ли мы уже этого самого мста? Благодареніе небу, нтъ. Деревня. Посмотрите назадъ, посмотрите назадъ, поглядите, нтъ ли за нами погони! Тише, станція.

Лниво выпрягаютъ нашу четверню, лниво стоитъ наша карета въ маленькой улиц, безъ лошадей, и нтъ надежды подвинуться впередъ, лниво появляются свжія лошади одна за одною, лниво слдуютъ за ними новые почтальйоны, сося и заплетая ремешки своихъ бичей, лниво старые почтальйоны считаютъ свои деньги, ошибаются и приходятъ къ неудовлетворительнымъ для себя результатамъ. Все это время наши измученныя сердца бьются съ такою быстротою, что они обогнали бы самый скорый бгъ быстрйшаго коня въ мір.

Наконецъ, новые почтальйоны на сдл, старые остаются позади насъ. Мы прохали деревню, поднялись на гору и спустились въ низменную, сырую мстность. Вдругъ почтальйоны заговорили съ жаркими тлодвиженіями и затянули лошадей, поднявшихся почти на дыбы. Насъ преслдуютъ!

— Эй! вы, тамъ въ карет, отвчайте же!

— Что такое? спросилъ мистеръ Лори, выглянувъ изъ окошка.

— Сколько они говорили?

— Я васъ не понимаю.

— На послдней станціи. Сколько отправили сегодня на гильйотину?

— Пятьдесятъ-два.

— Я говорилъ такъ. Хорошее число! Мой товарищъ, гражданинъ-старикъ говорилъ, что сорокъ-два, десять лишнихъ головъ стоятъ чего-нибудь. Гильйотина работаетъ на-славу. Люблю гильйотину! Эй, впередъ, Галооо!

Ночь совершенно стемнла. Онъ двигается боле, онъ начинаетъ оживать и говоритъ невнятно, онъ думаетъ, что они еще вмст, онъ спрашиваетъ, называя его по имени, что у него въ рукахъ. О, праведное небо, помилуй насъ и помоги намъ! Посмотрите въ окошко, посмотрите въ окошко, поглядите, нтъ ли за нами погони!

Втеръ шумитъ вслдъ намъ, облака летятъ и мсяцъ, скользя, провожаетъ насъ, и вся сумрачная ночь въ погон за нами, но никто насъ не преслдуетъ.

XIV.
Конецъ вязанью.

Между-тмъ какъ пятьдесятъ-два выжидали своей участи, мадамъ Дефоржъ держала зловщій совтъ съ Мщеніемъ и Жакомъ третьимъ, недавно-засдавшемъ въ революціонномъ жюри. Мадамъ Дефоржъ совщалась съ этими министрами не въ винномъ погреб, но подъ навсомъ пильщика, когда-то бывшаго шоссейнымъ работникомъ. Самъ пильщикъ не принималъ участія въ этомъ совщаніи, но находился въ нкоторомъ разстояніи, какъ товарищъ, которому позволялось говорить, когда его спросятъ и подавать свое мнніе, когда его потребуютъ.

— Но нашъ Дефоржъ, сказалъ Жакъ-третій: — добрый республиканецъ, это — несомннно? Э?…

— Лучшаго нтъ во Франціи, объявила словоохотливая Мщеніе своимъ обыкновеннымъ визгливымъ голосомъ.

— Тише маленькая Мщенье, сказала мадамъ Дефоржъ, приложивъ руку ко рту своего адъютанта и слегка наморщивъ брови.— Выслушайте меня, гражданинъ, мой мужъ, добрый республиканецъ и смлый человкъ. Онъ оказалъ хорошія услуги республик и пользуется ея довріемъ. Но мой мужъ иметъ своя слабости, и онъ такъ слабъ, что готовъ даже смягчиться для этого доктора.

— Очень-жаль, проворчалъ Жакъ-третій, сомнительно покачивая головою и водя своими жесткими пальцами около голоднаго рта: — это не похоже на добраго гражданина, очень-жаль!

— Видите, сказала мадамъ, этотъ докторъ для меня особенно не важенъ. Пусть онъ носитъ свою голову на плечахъ, или сложатъ ее — для меня это все-равно. Но Эвремондовъ должно искоренить, и жена и дочь должны послдовать за мужемъ и отцомъ.

— Славная голова у нея для топора, проворчалъ Жакъ-третій Я видлъ тамъ голубые глаза и золотистые волосы: чудно выглядятъ они, когда Самсонъ подыметъ ихъ. Людодъ, онъ говорилъ съ эникурейскимъ наслажденіемъ.

Мадамъ Дефоржъ опустила внизъ глаза и подумала немного.

— У ребенка также, замтилъ Жакъ третій, съ особеннымъ наслажденіемъ: голубые глаза и золотистые волосы. И дти на гильйотин такая рдкость! Чудное зрлище!

— Словомъ, сказала мадамъ Дефоржъ, выходя изъ короткой задумчивости, въ этомъ дл я не могу довриться моему мужу. Посл вчерашняго вечера я вижу, что не только опасно передать ему вс мои предположенія, но если и даже замедлю исполненіемъ, то онъ предувдомитъ ихъ и они могутъ убжать.

— Это не должно быть, проворчалъ Жакъ третій.— Никто не долженъ избгнуть. Мы еще и до половины не дошли. Три-сорокъ въ день — вотъ наше число.

— Словомъ, продолжала мадамъ Дефоржъ, мой мужъ не иметъ повода преслдовать что семейство до уничтоженія, а я не имю поводъ смотрть на доктора съ особенною чувствительностью. Я должна, слдственно, здсь дйствовать за себя. Подойди сюда, маленькій гражданинъ.

Пильщикъ, необыкновенно ее уважавшій и смотрвшій на нее съ подобострастіемъ и смертельною боязнью, подошелъ къ ней, приложивъ руку къ своей красной шайк.

— Въ отношеніи этихъ сигналовъ, маленькій гражданинъ, сказала мадамъ Дефоржъ, сурово, которые она длала заключенникамъ: — готовы ли вы дать свое показаніе, хоть сегодня же?

— Да, да, почему нтъ? закричалъ пильщикъ.— Каждый день, во всякую погоду, отъ двухъ до четырехъ, она постоянно подавала сигналы то одна, то съ малюткою. Я знаю, что я говорю, я видлъ моими глазами.

Говоря это, онъ длалъ всевозможныя тлодвиженія, какъ-бы подражая множеству разнообразныхъ сигналовъ, которыхъ онъ никогда не видлъ.

— Очевидно, заговоры, сказалъ Жакъ третій.— Ясно, какъ день!

— Такъ въ жюри сомнваться нечего? спросила мадамъ Дефоржъ, обративъ на него глаза съ мрачною улыбкою.

— Положитесь на патріотическое жюри, любезная гражданка. Я отвчаю за моихъ товарищей присяжныхъ.

— Теперь дайте мн еще разъ подумать, сказала мадамъ Дефоржъ, размышляя.— Могу ли я сберечь этого доктора для моего мужа? Здсь я совершенно равнодушна, могу ли я сберечь его?

— Одна голова лишняя, замтилъ Жакъ третій тихимъ голосомъ.— Право съ насъ недовольно головъ, жаль¹

— Онъ подавалъ знакъ и вмст съ нею, когда я видла ее, разсуждала мадамъ Дефоржъ.— Я не могу говорить объ одной, не упоминая другаго, а я не должна молчать и поврить все дло одному этому маленькому гражданину. Я свидтель также хорошій.

Мщенье и Жакъ третій наперерывъ другъ передъ другомъ разсыпались въ жаркихъ увреніяхъ, что она самый удивительный, чудеснйшій свидтель. Маленькій гражданинъ не оставался назади и объявилъ, что она небесный свидтель.

— Онъ долженъ также покориться своей судьб, сказала мадамъ Дефоржъ,— Нтъ, я не могу его сберечъ! Вы заняты въ три часа, вы пойдете смотрть, какъ станутъ казнить сегодняшнюю партію — вы?

Этотъ вопросъ былъ сдланъ пильщику, который съ поспшностью отвчалъ, утвердительно прибавивъ при этомъ случа, что онъ самъ горячій республиканецъ и что онъ былъ бы несчастнйшимъ республиканцемъ, еслибъ что-нибудь помшало ему наслаждаться его послобденною трубочкою и зрлищемъ этого уморительнаго цирюльника французской націи. Онъ такъ былъ здсь выразителенъ, что можно бы подумать, что онъ не мало опасался за свою собственную голову.

— Я также буду занята, сказала мадамъ Дефоржъ:— также. Когда кончится — скажемъ въ восемь часовъ вечера — приходите ко мн въ Сент-Антуанъ, и мы сдлаемъ доносъ на этихъ людей въ моемъ отдленіи.

Пильщикъ объявилъ, что онъ будетъ очень-счастливъ сопровождать гражданку. Гражданка взглянула на него: онъ смутился и, стараясь избгнуть ея взгляда, какъ собачонка, спрятался за свои дрова и скрылъ свое лицо за ручкою пилы.

Мадамъ Дефоржъ сдлала знакъ присяжному и Мщенью, чтобъ они ближе подошли къ двери и въ слдующихъ словахъ объяснила имъ свои дальнйшія намренія.

— Она теперь дома ожидаетъ минуты его смерти. Она станетъ горевать и плакать. Она именно въ такомъ расположеніи души и станетъ жаловаться на несправедливость республики. Она будетъ вполн сочувствовать ея врагамъ. Я пойду къ ней.

— Что за удивительная женщина! что за божественная женщина! воскликнулъ Жакъ третій въ восторг.

— Ахъ, моя любезная! закричала Мщенье и обняла ее.

— Возьмите мое вязанье, сказала мадамъ Дефоржъ, передавая его въ руки своего адъютанта, и положите его на мое обыкновенное мсто. Удержите мой стулъ. Ступайте туда прямо, потому-что сегодня, вроятно, народу будетъ боле обыкновеннаго.

— Съ охотою исполню приказанія моей старшей:— сказала Мщенье съ живостью и поцаловала ея щеку. Вы не опоздаете?

— Я буду тамъ къ началу…

— Прежде нежели телеги прідутъ. Будьте же тамъ безпремнно, моя душа:— сказала Мщенье, въ слдъ ей, потому-что та уже вышла на улицу: — прежде нежели телеги прідутъ.

Мадамъ Дефоржъ слегка махнула рукою, какъ-бы давая знать, что она ее слышала и что она не измнитъ ей и будетъ во-время, и отправилась черезъ грязь за уголь тюремной стны. Мщенье и присяжный, смотря вслдъ за нею, восхищались ея красивою фигурою и ея превосходными нравственными достоинствами.

На многихъ женщинъ въ ту эпоху время наложило свою страшную обезображивающую руку, но ни одна изъ нихъ не вселяла такого страха, какъ эта непреклонная женщина, теперь проходившая по улицамъ. Съ ея твердымъ, безстрашнымъ характеромъ, умомъ острымъ и всегда готовымъ, съ ея красотою, не только ей самой придававшею ршительность и злобу, но заставлявшую другихъ признавать т же качества, смутное время вынесло бы ее наверхъ при всевозможныхъ обстоятельствахъ. Но, съ самаго дтства пропитанная глубокимъ сознаніемъ несправедливости и закоренлою ненавистью касты, она обратилась, при тогдашнихъ обстоятельствахъ, въ тигрицу. Она ршительно не чувствовала жалости, и если добродтель когда-нибудь была между ея качествами, то она давно покинула ее.

Для нея было ничего, что невинный человкъ умиралъ за грхи своихъ предковъ, она видла въ немъ не его, но ихъ. Для нея было ничего, что его жена становилась вдовою, дочь сиротою. Все это было еще недостаточнымъ наказаніемъ, потому-что они были ея естественными врагами, ея добычею и не имли права жить. Взывать къ ея состраданію было бы безполезно, она не знала чувства жалости даже къ себ самой. Еслибъ она пала на улицахъ въ одной изъ тысячи схватокъ, въ которыхъ она участвовала, то она не пожалла бы о себ, и еслибы даже ее осудили назавтра подъ топоръ, то она отправилась бы туда безъ всякаго нжнаго чувства, съ однимъ свирпымъ желаніемъ перемниться мстами съ человкомъ, ее отправившемъ сюда.

Такое сердце носила мадамъ Дефоржъ подъ своею грубою одеждою. Хотя наброшенная съ пренебреженіемъ, но эта одежда была къ лицу, и ея темные волосы раскошно выпадали изъ-подъ грубой красной шапки. За пазухою былъ у нея спрятанъ заряженный пистолетъ, у тальи былъ незамтно воткнутъ острый кинжалъ. Вооруженная такимъ образомъ, ступая твердою стопою, приличною ея характеру, но съ легкою свободою женщины, привыкшею въ дтств бгать босикомъ по песчаному морскому берегу, мадамъ Дефоржъ шла своею дорогою по улицамъ.

Когда, наканун вечеромъ, обдумывали отъздъ кареты, выжидавшей въ эту самую минуту послдняго спутника, мистеръ Лори затруднялся взять въ нее миссъ Проссъ. Мало того, что желательно было не нагружать слишкомъ кареты, но важно было также по возможности сохранить время обыска ея и осмотра пассажировъ на застав, потому-что спасеніе ихъ могло зависть отъ разницы въ нсколькихъ секундахъ. Въ заключеніе онъ предложилъ, посл пристальнаго размышленія, чтобы миссъ Проссъ и Джери, которые во всякое время могли оставить городъ, выхали въ три часа въ самомъ легкомъ экипаж, какой только былъ извстенъ въ то время. Неотягощенные поклажею, они скоро могли бы настигнуть карету и потомъ обогнавъ ее, они могли бы также заготовить имъ лошадей и облегчить ихъ движеніе въ драгоцнные часы ночи, когда остановка длалась особенно-опасною.

Видя въ этомъ распоряженіи возможность оказать услугу въ настоящей опасности, миссъ Проссъ приняла его съ радостью. Она и Джери видли, какъ карета тронулась, знали, кого привезъ Соломонъ, провели минутъ съ десяти въ страшной мук ожиданія и теперь заканчивали свои приготовленія, чтобъ послдовать за каретою, между-тмъ, какъ мадамъ Дефоржъ, идя своею дорогою по улицамъ, подходила все ближе и ближе къ той оставленной квартир, гд она держала свои окончательное совщаніе.

— Теперь, какъ вы думаете, мистеръ Крнчеръ? сказала миссъ Проссъ, которая была въ такомъ волненіи, что едва могла говорить, стоять, двигаться, жить: — какъ вы думаете, не лучше ли намъ выхать не съ этого двора? Одна карета уже ухала отсюда, это можетъ возбудить подозрніе.

— Мое мнніе, отвчалъ мистеръ Крнчеръ:— что вы справедливы. Потомъ, дурно ли, хорошо ли, но а васъ не оставлю.

— Я такъ разстроена страхомъ и надеждою за нашихъ милыхъ, сказала миссъ Проссъ, отчаянно плача: — что я ршительно неспособна придумать какой-нибудь планъ. Мой любезный, добрйшій мистеръ Крнчеръ, не можете ли вы придумать чего-нибудь?

— Въ отношеніи будущей жизни, миссъ, отвчалъ мистеръ Крнчеръ: — пожалуй. Но для жизни настоящей моя старая башка ршительно никуда не годится. Сдлайте мн одолженіе, миссъ, обратите вниманіе на два обта и заклятія, которыя я искренно приношу въ это критическое время.

— Ради Бога! воскликнула миссъ Проссъ, продолжая плакать: — заявляйте ихъ скоре, да и поканчивайте, какъ хорошій человкъ.

— Вопервыхъ, сказалъ мистеръ Крнчеръ, весь дрожа, съ блднымъ и торжественнымъ лицомъ: — какъ только эти бдняжки выпутаются отсюда, бросаю прежнее и никогда не возьмусь за него!

— Я совершенно уврена, мистеръ Крнчеръ, отвчала миссъ Проссъ: — что вы никогда этого не станете длать, что бы это на было и, пожалуйста, не говорите, что это такое.

— Нтъ, миссъ, отвчалъ Джери: — вамъ я не назову этого. Вовторыхъ, какъ только эти бдняжки выпутаются отсюда, никогда не стану мшать мистрисъ Крнчеръ хлопаться, никогда!

— Какое бы это ни было хозяйственное распоряженіе, сказала миссъ Проссъ, стараясь осушить свои глаза и успокоиться:— нтъ сомннія, лучше всего предоставить это мистрисъ Кренчеръ. О, мои горемычные!

— Я иду дале, миссъ, я говорю кром того, продолжалъ мистеръ Крнчеръ съ упорною ршимостью проповдывать: — пусть слова мои запишутся, пусть передадутся они черезъ васъ мистрисъ Крнчеръ, какъ перемнились мысли мои въ-отношеніи хлопанья, и что. я надюсь только, изъ глубины моего сердца, что мистрисъ Крнчеръ хлопается именно теперь, въ настоящее время.

— Да, да, да! Надюсь и я также, мой любезный, кричала разстроенная миссъ Проссъ: — и надюсь также, что это совершенно отвчаетъ ея ожиданіямъ.

— И что я прежде говорилъ и длалъ, продолжалъ мистеръ Крнчеръ, еще торжественне, еще медленне, съ явнымъ намреніемъ не отдаляться отъ своего предмета: — да не попуститъ Богъ, чтобъ это пошло противъ моихъ благожеланій этимъ бдняжкамъ. Да не попуститъ Богъ, какъ-будто мы вс не рады хлопаться (еслибъ это было только удобно), чтобъ они избавились отъ такой напасти! Да не попуститъ Богъ, миссъ! Я говорю, Богъ да не попуститъ! такъ заключилъ мистеръ Крнчеръ посл продолжительнаго, но напраснаго старанія найдти боле-приличное заключеніе.

Мадамъ Дефоржъ, между-тмъ, все шла своею дорогою и подходила ближе-и-ближе.

— Если мы когда-нибудь вернемся на нашу родину, сказала миссъ Проссъ: — то, вы можете быть уврены, я передамъ мистрисъ Крнчеръ, сколько я припомню изъ того, что вы говорите мн теперь съ такимъ выраженіемъ, и во всякомъ случа я буду свидтельствовать, что вы не шутили этими страшными временами. Теперь, пожалуйста, подумаемте-ка о нашемъ дл, подумаемте о немъ, мой почтенный мистеръ Крнчеръ!

Мадамъ Дефоржъ все шла своею дорягою черезъ улицы и подходила ближе-и-ближе.

— Еслибъ вы пошли впередъ, сказала миссъ Проссъ:— и оставили экипажъ и лошадей, чтобъ они не прізжали сюда, а подождали меня гд-нибудь, не будетъ ли это лучше?

Мистеръ Крнчеръ думалъ, что это могло быть лучше.

— Гд бы вы могли подождать меня? спросила миссъ Проссъ.

Мистеръ Крнчеръ былъ до того ошеломленъ, что онъ не могъ придумать другой мстности, кром темпльской заставы. Увы! темпльская застава была теперь за сотни миль, а мадамъ Дефоржъ подходила уже очень-близко.

— У дверей собора, сказала миссъ Проссъ.— Не будетъ ли это для васъ большой крюкъ подъхать за мною къ главнымъ дверямъ собора, между башнями?

— Нтъ, миссъ, отвчалъ мистеръ Крнчеръ.

— Въ такомъ случа, мой удивительнйшій человкъ, сказала миссъ Проссъ:— идите прямо на почту и сдлайте эту перемну.

— Я сомнваюсь только, сказалъ мистеръ Крнчеръ, запинаясь и качая головою: — какъ оставить васъ. Вы видите, мы не знаемъ, что можетъ случиться.

— Небу это извстно, что мы того не знаемъ, отвчала миссъ Проссъ: — но не бойтесь меня. Подъзжайте за мною къ собору въ три часа, или около этого времени, я уврена, это будетъ лучше, нежели намъ хать отсюда — я убждена въ томъ. Да! Господь благослови васъ, мистеръ Крпчеръ! Не думайте обо мн, но о жизняхъ, которыя могутъ зависть отъ насъ!

Это увщаніе и горячее пожатіе руки заставили мистера Крнчера ршиться. Ободрительно кивнувъ головою, онъ немедленно удалился, чтобы измнить послднія распоряженія и оставилъ ее одну.

Придумать такую предосторожность, которая уже приводилась въ исполненіе, было большимъ облегченіемъ для миссъ Проссъ. Необходимость привести въ порядокъ свою наружность, чтобъ не привлечь особеннаго вниманія на улицахъ, облегчила ее еще боле. Она посмотрла на свои часы, было двадцать минутъ третьяго. Время было терять нечего, она должна была приготовиться сейчасъ же.

Въ чрезвычайномъ волненіи и страх, оставшись одна въ покинутой квартир, и представляя себ лица, выглядывающія изъ каждой открытой двери, миссъ Проссъ достала тазъ съ холодною водою и принялась промывать свои красные, распухшіе глаза. Преслдуемая своимъ разгоряченнымъ воображеніемъ, она не могла потерпть, чтобъ и на минуту зрніе ея затмилось водяною струею, но безпрестанно останавливалась и оглядывалась кругомъ, не подсматриваетъ ли кто-нибудь за нею. Въ одну изъ такихъ паузъ она вдругъ отступила назадъ и закричала: она увидла стоящую передъ собою фигуру.

Тазъ упалъ на полъ, разлетвшись въ дребезги, и вода потекла къ ногамъ мадамъ Дефоржъ. Странными путями эти ноги, проходившія рки крови, теперь наткнулись на разлитую воду.

Мадамъ Дефоржъ хладнокровно посмотрла на нее и сказала:

— Жена Эвремонда, гд она?

Въ ум миссъ Проссъ сейчасъ промелькнуло, что вс двери были открыты и могли подать мысль о бгств. Первымъ дломъ ея было закрыть ихъ. Въ комнат было четверо дверей, она закрыла ихъ вс, потомъ она встала передъ дверью комнаты, которую занимала Люси.

Черные глаза мадамъ Дефоржъ слдовали за ея быстрыми движеніями и остановились на ней, когда она кончила. Миссъ Проссъ не отличалась красотою, годы не укротили ея дикости, не смягчили суровости ея наружности, но она была также, по-своему, ршительная женщина и теперь вымряла на свой глазъ мадамъ Дефоржъ.

— По лицу вы могли бы быть женою самого Люцифера, сказала миссъ Проссъ, задыхаясь.— Но, все-равно, меня вы не проведете: я англичанка.

Мадамъ Дефоржъ смотрла на нее съ презрніемъ, но и съ выраженіемъ готовности къ борьб, какъ понимала миссъ Проссъ. Она видла передъ собою коренастую, сильную женщину, которой тяжелую руку испыталъ, много лтъ назадъ, мистеръ Лори. Она знала очень-хорошо, что миссъ Проссъ была преданнымъ другомъ семейства, миссъ Проссъ знала также очень-хорошо, что мадамъ Дефоржъ была заклятымъ врагомъ того же семейства.

— По дорог, туда, сказала мадамъ Дефоржъ, указывая легкимъ движеніемъ руки на роковое мсто: — гд уже ожидаетъ меня стулъ и мое вязанье, я зашла, чтобъ сдлать ей привтствіе. Я желаю видть ее.

— Я знаю, у васъ злое на ум, сказала миссъ Проссъ: — и вы можете быть уврены, я не уступлю вамъ.

Каждая говорила на своемъ родномъ язык, об не понимали другъ друга и об пристально слдили, чтобъ по взгляду и тону догадаться, что значили непонимаемыя слова.

— Пользы ей не будетъ отъ того, что она скрывается отъ меня, въ настоящую минуту, сказала мадамъ Дефоржъ.— Хорошіе патріоты догадаются, что это значитъ. Дайте мн ее увидть. Подите и скажите ей, что я желаю видться съ нею. Слышите вы?

— Будь ващи глаза отвертки, отвчала миссъ Проссъ:— а я англійская четырехспальная кровать, такъ он щепочки не повернутъ во мн. Нтъ, лукавая иностранка, я съ вами помряюсь.

Мадамъ Дефоржъ, вроятно, не слдила за каждымъ изъ этихъ идіопатическихъ замчаній, но она понимала ихъ на столько, чтобъ видть, что на нее не обращали вниманія.

— Безумная женщина, свинья! сказала мадамъ Дефоржъ, хмурясь.— Мн вашихъ отвтовъ не нужно. Я хочу видть ее. Или скажите ей, что я требую ее видть, или посторонитесь отъ дверей и пустите меня къ ней!

И, въ вид поясненія, она сердито махнула правою рукою.

— Мало думала я, сказала миссъ Проссъ: — что мн когда-нибудь понадобится вашъ глупый языкъ, но я бы все отдала теперь до рубашки, чтобъ узнать только, подозрваете ли вы истину хоть на половину.

Об ни на минуту не спускали глазъ другъ съ друга. Мадамъ Дефоржъ до-сихъ-поръ оставалась на томъ же мст, на которомъ ее замтила миссъ Проссъ, но теперь она подвинулась на шагъ впередъ.

— Я британка, сказала миссъ Проссъ:— я женщина отчаянная. Я не дорожу собою, пропадай я за грошъ! Я знаю только, чмъ доле продержу васъ здсь, тмъ врне спасеніе моей Божьей коровки. Я не оставлю и пригоршни этихъ черныхъ волосъ на вашей голов, если вы пальцемъ дотронетесь до меня!

Такъ поговаривала миссъ Проссъ, помахивая головою и сверкая глазами между каждою фразою и переводя дыханіе, миссъ Проссъ, которая въ жизнь никого не ударила.

По отвага ея была чувствительнаго сорта и слезы показались на ея глазахъ. Мадамъ Дефоржъ не понимала этой отваги и приняла ее за слабость.

— Ха-ха! захохотала она: — жалкая тварь! Много вы стоите! Я обращусь сама къ этому доктору.

Она возвысила голосъ и закричала:

— Гражданинъ докторъ! Жена Эвремонда! кто-нибудь, кром этой несчастной дуры, отвчайте гражданк Дефоржъ!

Можетъ-быть, послдовавшее молчаніе, можетъ-быть, едва замтная перемна въ выраженіи лица миссъ Проссъ, можетъ-быть, внезапное подозрніе внушили мадамъ Дефоржъ, что они ухали. Быстро она открыла трои дверей и заглянула въ нихъ.

— Эти комнаты въ безпорядк, здсь слды поспшной укладки, вещи разбросаны на полу. Нтъ никого въ этой комнат позади васъ! Пустите меня взглянуть.

— Ни за что! сказала миссъ Проссъ, понявшая требованіе такъ же хорошо, какъ мадамъ Дефоржъ поняла ея отвтъ.

‘Если ихъ нтъ въ той комнат, то они ухали, въ такомъ случа за ними можно послать погоню и привезти ихъ назадъ’ сказала мадамъ Дефаржъ про-себя.

‘Пока вы не уврены, здсь ли они въ этой комнат, или нтъ, вы не знаете, что длать’, сказала миссъ Проссъ также про-себя. ‘И вы не узнаете этого, если отъ меня зависитъ помшать вамъ, а потомъ узнаете ли вы или нтъ, вы не выберетесь отсюда, пока я держу васъ’.

— Съ самаго начала я не оставляла улицъ, и ничто не останавливало меня. На части разорву васъ, но я попаду въ эту дверь:— сказала мадамъ Дефоржъ.

— Мы одн на самой верхушк высокаго дома, насъ едва-ли кто услышитъ, молю Бога, дать мн только силы удержать васъ здсь. Каждая минута теперь стоитъ сотенъ тысячъ для моей голубки, говорила миссъ Проссъ.

Мадамъ Дефоржъ подошла къ двери. Миссъ Проссъ по мгновенному побужденію, схватила ея за талью обими руками, и не выпускала ее. Напрасно мадамъ Дефоржъ боролась, дралась: миссъ Проссъ съ настойчивою силою любви, которая всегда живе ненависти, держала ее крпко и даже приподняла ее отъ полу. Об руки мадамъ Дефоржъ были ее по щекамъ, царапали, но миссъ Проссъ, наклонивъ голову, продолжала держать ее за талью, уцпившись въ нее какъ утопающая женщина.

Вскор руки мадамъ Дефоржъ перестала бить и принялись искать чего-то около тальи.

— Онъ у меня подъ-рукою:— сказала миссъ Проссъ, задавленнымъ голосомъ:— вы его не вытащите. Благодарю небо, я сильне васъ. Я васъ не выпущу, пока которая-нибудь изъ насъ не упадетъ безъ чувствъ, или не умретъ!

Руки мадамъ Дефоржъ были теперь у ея груди. Миссъ Проссъ взглянула вверхъ, увидла, что это было, ударила по немъ, раздался выстрлъ — и она стояла одна, ослпленная дымомъ.

Все это было дломъ секунды. Дымъ разсялся, оставивъ гробовую тишину, и исчезъ въ воздух, какъ душа свирпой женщины, которой безжизненное тло лежало на полу.

Въ первомъ ужас своего положенія, миссъ Проссъ обошла трупъ, какъ-можно-подале и побжала съ лстницы, чтобы кликнуть безполезную помощь. Къ счастью, она припомнила, какія могутъ быть послдствія этого, чтобы во время удержаться и вернуться назадъ. Страшно было войдти опять въ ту же дверь, но она вошла и пришла очень близко къ трупу, чтобы достать шляпку и другія вещи, которыя она должна была надть. Она надла ихъ на лстниц, сначала закрывши и заперши дверь и вынувъ ключъ. Потомъ она присла на лстниц на нсколько минутъ, чтобы перевести духъ и поплакать и посл этого встала и поспшно ушла.

Къ-счастью, ея она была подъ вуалью, а то бы ее остановили на улиц. На ея счастье также, она имла отъ природы такую физіономію, которая не обнаруживала легко обезображенія, какъ у другихъ женщинъ. Об эти выгоды ей были теперь необходимы, потому-что царапавшіе пальцы оставили глубокіе слды на ея лиц, волосы ея были растрепаны и платье, наскоро приведенное въ порядокъ нетвердыми руками, было оборвано въ сотн мстахъ.

Переходя черезъ мостъ, она бросила потихоньку ключъ въ рку. Придя къ собору нсколькими минутами ране своего товарища и дожидаясь его здсь, она думала, что если ключъ уже вытащили неводомъ, что если его признали, что если открыли дверь и нашли трупъ, что, если остановятъ ее у заставы, отправятъ въ тюрьму и обвинятъ въ убійств. Пока эти мысли мелькали въ ея голов, ея товарищъ появился, взялъ ее и увезъ.

— Есть ли какой-нибудь шумъ на улицахъ? спросила она его.

— Обыкновенный шумъ, отвчалъ мистеръ Крнчеръ и посмотрлъ на нее, удивленный ея вопросомъ и видомъ.

— Я васъ не слышу, сказала миссъ Проссъ.— Что вы говорите?

Напрасно мистеръ Крнчеръ повторялъ ей, что онъ сказалъ, миссъ Проссъ не могла его разслышать.

‘Кивну ей головою’, подумалъ мистеръ Крнчеръ въ удивленіи, ‘это она увидитъ по-крайней-мр’, и онъ сдлалъ это.

— Есть ли какой-нибудь шумъ на улицахъ? спросила опять миссъ Проссъ.

Мистеръ Крнчеръ снова кивнулъ головою.

— Я не слышу его.

‘Оглохла въ одинъ часъ?’ сказалъ мистеръ Крнчеръ, соображая своимъ разстроеннымъ умомъ: ‘что съ нею приключилось?’

— Я чувствую, сказала миссъ Просъ: — какъ-будто заблистало у меня въ глазахъ и раздался трескъ и посл этого треска я уже боле ничего не услышу въ моей жизни.

‘Господь ее благослови, въ какомъ же она диковинномъ положеніи!’ сказалъ мистеръ Крнчеръ, боле-и-боле смущенный. ‘Чего она такого хватила для храбрости?’ — Прислушайтесь! Вотъ грохотъ этихъ страшныхъ телегъ! Можете вы слышать это, миссъ?

— Я ничего не могу слушать, сказала миссъ Проссъ, замтя, что онъ говорилъ ей.— Ахъ мой добрый человкъ, сначала раздался ужасный трескъ, потомъ наступила мертвая тишина и эта тишина останется для меня, кажется, на вкъ и ничто не нарушитъ ея, пока жизнь моя продолжится!

‘Если не слышитъ она грохота этихъ ужасныхъ телегъ, которыя теперь почти дохали до своего мста’ сказалъ мистеръ Крнчеръ, смотря изъ-за плеча, ‘то я такого мннія, что она уже боле ничего не услышитъ на свт ‘.

И точно слухъ ее оставилъ навсегда.

XV.
Шаги замираютъ навсегда.

Вдоль парижскихъ улицъ катятся съ тяжелымъ грохотомъ телеги смерти. Шесть возовъ везутъ на сегодня пищу гильйотин. Вс ненасытныя, пожирающія чудовища, придуманныя воображеніемъ, съ-тхъ-поръ, какъ оно стало заносить въ людской памяти плоды своей горячечной дятельности, соединялись въ одной дйствительности — гильйотина. И все-таки въ этой же самой Франціи, несмотря на все разнообразіе почвы и климата, ни одна былинка, ни одинъ листокъ, ни одинъ корешокъ, ни одно зерно не развивались при обстоятельствахъ боле благопріятныхъ, нежели условія, которыя произвела это страшилище. Выбейте человчество изъ его естественной формы еще разъ подобными же молотами и оно само-собою свернется въ такія же изуродованныя формы. Посйте еще разъ такое же зерно хищническаго своеволія и угнетенія и, конечно, оно принесетъ тотъ же плодъ.

Шесть возовъ катятся по улицамъ. Обрати ихъ снова въ то же, чмъ они были, о могущественный волшебникъ-время! и вмсто нихъ представятся колесницы самодержавныхъ монарховъ, экипажи феодальныхъ вельможъ, туалеты блистательныхъ езавелей церкви, которыя перестали быть домомъ отца моего и сдлались вертепомъ разбойниковъ, хижины мильйоновъ мужиковъ, умирающихъ съ голоду! Нтъ, великій волшебникъ, такъ чудесно-исполняющій предначертанія Творца, никогда не перемняетъ своихъ превращеній. ‘Если ты принялъ эту форму по вол Божіей (говорятъ колдуны очарованнымъ въ мудрыхъ арабскихъ сказкахъ), то оставайся такимъ же! Но если ты носишь эту форму въ силу проходящаго чародйства, то прими свой прежній видъ!’ Безъ надежды и перемны катятся возы по улицамъ.

Темныя колеса шести телегъ при каждомъ оборот кажется будто распахиваютъ длинныя кривыя борозды между народомъ на улицахъ. Живыя полосы лицъ откидываются то на одну, то на другую сторону, между-тмъ, какъ плуги твердо подвигаются впередъ. Постоянные жители домовъ такъ свыклись съ этимъ зрлищемъ, что во многихъ окошкахъ не видно людей, изъ нкоторыхъ глаза слдятъ за лицами въ возахъ, но руки не покидаютъ работы. Мстами замтны гости, явившіеся поглазть на зрлище, вотъ одинъ указываетъ пальцемъ съ видомъ наставника или объяснителя на ту, или на другую телегу и, кажется, говоритъ, кто сидлъ въ ней вчера или третьягодня.

Между пассажирами телегъ нкоторые замчаютъ это, замчаютъ все на послднемъ пути съ равнодушнымъ взглядомъ, другіе слдятъ еще съ продолжающимся интересомъ за путями жизни. Нкоторые сидли, поникнувъ головою въ безмолвномъ отчаяніи, другіе опять очень заботились о своей наружности и бросали на толпу взгляды, къ которымъ она присмотрлась въ театрахъ, или на картинахъ. Многіе закрыли свои глаза и думали или по-крайней-мр старались собрать разбгавшіяся мы—ли. Одинъ только, жалкое созданіе, выглядвшее сумасшедшимъ, поетъ и пробуетъ плясать. Никто ни взглядомъ, ни тлодвиженіемъ не думаетъ пробудитъ состраданіе народа.

Конная стража детъ впереди каждаго воза, лица часто обращаются къ ней, длая одинъ и тотъ же вопросъ. Кажется, это долженъ быть одинъ и тотъ же вопросъ, потому-что всегда за нимъ толпа бросается къ третьей телег. Всадники, дущіе передъ нею, часто указы^:ваютъ своими палашами на одного человка. Вс любопытствуютъ узнать, кто онъ такой, онъ стоитъ въ заду телеги, наклонивъ голову внизъ и разговаривая съ двочкою, которая сидитъ на краю и держитъ его за руку, окружающая сцена не возбуждаетъ его любопытства, не обращаетъ его вниманія, онъ постоянно говоритъ съ двочкою. Крики подымаются противъ него въ длинной улиц Сент-Онорэ. Они возбуждаютъ въ немъ только спокойную улыбку, когда онъ легкимъ встряхиваніемъ головы надвигаетъ волосы на лицо. Онъ не можетъ прикоснуться къ своему лицу: его руки связаны.

На ступеняхъ церкви стоитъ шпіонъ, тюремная овца, ожидая прізда возовъ. Онъ смотритъ на первый: здсь нтъ, онъ смотритъ на второй — здсь также нтъ. Онъ уже спрашиваетъ себя: ‘Не предалъ ли онъ меня?’ какъ вдругъ лицо его проясняется, при взгляд на третью телегу.

— Который Эвремондъ? спрашиваетъ человкъ позади его.

— Этотъ. На заду телеги.

— Котораго двушка держитъ за руку?

— Да.

Человкъ кричитъ: ‘Долой Эвремонда! На гильйотину всхъ аристократовъ! Долой Эвремонда!’

— Тише, тише! умолялъ его трусливо шпіонъ.

— А почему, гражданинъ?

— Онъ детъ на расплату и черезъ пять минуть расплатится. Оставь его въ поко.

Но человкъ продолжаетъ кричать: ‘Долой Эвремонда!’

Лицо Эвремонда на-минуту обращается къ нему. Эвремондъ видитъ шпіона и смотритъ пристально на него, и детъ своею дорогою.

Часы вотъ ударятъ три, и борозда, пропахиваемая въ толп, поворачиваетъ вокругъ и выходитъ на мсто казни. Полосы, вскидываемыя по сторонамъ, теперь рушатся и замыкаются за послднимъ плугомъ, вс толпятся къ гильйотин. Впереди сидятъ на стульяхъ, какъ въ увеселительномъ саду, женщины, занятыя вязаньемъ. На одномъ изъ переднихъ стульевъ стоить Мщенье и высматриваетъ своего друга.

— Тереза! кричитъ она своимъ визгливымъ голосомъ.— Никто не видалъ ее? Тереза Дефоржъ!

— Прежде она никогда не пропускала, говоритъ одна изъ вязальщицъ.

— Нтъ, и теперь не пропуститъ, кричитъ Мщенье нетерпливо.

— Громче кричите, совтуетъ ей женщина.

Да! громче, Мщенье, гораздо-громче и все-таки, едва-ли она тебя услышитъ. Еще громче, Мщенье, и прибавь нсколько проклятій, и они не приведутъ ее. Пошли другимъ женщинъ искать, гд она запропастилась, и хотя эти посланники длали страшныя дла, но сомнительно, пойдутъ ли по доброй вол такъ далеко, чтобъ найдти ее!

— Несчастье! кричитъ Мщенье, топая ногою по стулу: — вотъ и возы! Мигнуть не успешь, какъ отправятъ Эвремонда, а ея нтъ здсь! Вотъ ея вязанье у меня въ рукахъ, и пустой стулъ готовъ для нея. Я готова плакать отъ досады и отчаянія!

И Мщенье сходитъ съ своего возвышенія и плачетъ, возы опоражниваются. Жрецы святой гильйотины облачены и готовы. Крашъ — голова выставлена впередъ, а вязальщицы, едва приподнимавшія глаза за минуту, чтобъ взглянуть на нее, когда она могла думать и говорить, считаютъ одна.

Второй возъ опоражнивается и отъзжаетъ прочь. Крашъ — и вязальщицы, не говоря ни слова, не останавливая работы, считаютъ два.

Предполагаемый Эвремондъ сходитъ съ телеги, за нимъ высаживаютъ швею. Ни на-минуту не оставлялъ онъ ея кроткой руки, какъ общалъ, и теперь еще держитъ ее. Нжно ставитъ онъ ее спиною къ орудію казни, которое безпрестанно поднимается съ свистомъ вверхъ и падаетъ. Она смотритъ ему въ лицо и благодаритъ.

— Еслибъ не вы, милый незнакомецъ, то я не была бы такъ спокойна. Отъ природы я такое жалкое, слабодушное созданіе. Я не могла бы также вознести свои мысли къ Тому, Кто преданъ былъ на-смерть, чтобъ мы сегодня могли надяться и утшить себя. Я уврена, вы посланы мн небомъ.

— Или вы мн, сказалъ Сидней Картонъ.— Не сводите глазъ съ меня, не обращайте ни на что вниманія.

— Я ни на что не обращаю вниманія, пока держу вашу руку, и ни на что не обращу, когда ее оставлю, если только они будутъ поспшны.

— Они поспшатъ. Не бойтесь!

Оба стоятъ среди быстро рдющей толпы, но они разговариваютъ, какъ-будто были одни. Глазъ на глазъ, рука въ руку, слившись сердцами, эти дти общей матери-природы, столь различные между собою во всхъ отношеніяхъ, встртились на мрачномъ пути въ общую отчизну, чтобъ успокоиться на лон своего Творца.

— Смлый и великодушный другъ, позвольте мн сдлать вамъ послдній вопросъ. Я такая неученая, а это смущаетъ меня немного.

— Скажите мн, что это такое?

— У меня есть двоюродная сестра, моя единственная родственница, такая же сирота, какъ я, которую я очень люблю. Она пятью годами моложе меня, и живетъ въ дом фермера, на юг. Бдность раздлила насъ: она ничего не знаетъ о моей судьб — я писать не умю — а еслибъ и умла, что я напишу ей! Такъ лучше, какъ оно есть.

— Да, да, такъ лучше.

— Пока мы хали, я думала объ этомъ и думаю теперь, смотря на ваше доброе, твердое лицо, которое такъ подкрпляетъ меня. Если республика дйствительно принесетъ пользу бднымъ, и они станутъ мене голодать, мене страдать, то сестра проживетъ долгое время, проживетъ, пожалуй, до старости.

— Что же такое, моя милая сестра?

— Какъ вы полагаете (кроткіе глаза, въ которыхъ видно было столько терпнія, наполнились слезами и уста раздвинулись слегка и дрожали), долго мн придется ждать ее въ лучшемъ краю, гд, я надюсь, милосердіе небесное пріютитъ меня и васъ?

— Этого не можетъ быть, мое дитя, тамъ нтъ времени, тамъ нтъ и печали.

— Вы такъ утшили меня! Я такая неученая. Дайте мн теперь поцалуй. Время пришло.

— Да.

Она цалуетъ его въ губы. Онъ цалуетъ ее, торжественно они благословляютъ другъ друга. Исхудалая рука не дрожитъ, когда онъ ее оставляетъ, только свтлая ршимость видна на ея терпливомъ лиц. Она идетъ передъ нимъ — вотъ и кончилось, вязальщицы считаютъ двадцать-два.

— Азъ есмь воскресеніе и животъ, глаголетъ Господь: вруяй въ мя, аще и умретъ, оживетъ: и всякъ живый и вруяй, не умретъ вовки,

Подымается ропотъ голосовъ, тысячи лицъ обращаются, раздаются шаги многихъ на окраин толпы, оно разливается впередъ массою, какъ одна громадная волна, и все кончилось. Двадцать-три.

Въ эту ночь, въ город говорили про него, что лицо того человка было самое спокойное, какое они встрчали тамъ. Многіе прибавляли, что онъ казался вдохновенпымъ.

Одинъ изъ самыхъ замчательныхъ мучениковъ гильйотины — женщина — просила незадолго предъ этимъ у того же эшафота, чтобы ей позволили записать мысли, вдохновлявшія ее. Еслибы онъ высказалъ пророческія виднія, его постившія, то он были бы слдующія:

— Я вижу Борсада, Кляя, Дефоржа, Мщенье, Присяжнаго, Судью, ряды новыхъ притснителей, поднявшихся на развалинахъ стараго деспотизма и погибающихъ подъ этимъ орудіемъ мести, прежде нежели она выйдетъ изъ употребленія. Я вижу великолпный городъ, блистательная нація подымаются изъ этой пропасти, я вижу среди борьбы ея за истинную свободу, среди будущаго торжества и пораженій, какъ зло настоящаго времени и прошедшаго, его породившаго, постепенно заглаживается и смывается.

— Я вижу жизни, за которыя я кладу мою жизнь, текутъ спокойно счастливо, полезно въ этой Англіи, которой я боле не увижу. Я вижу ее съ ребенкомъ на груди, который носилъ мое имя. Я вижу ея отца, состарвшагося, согбеннаго, но совершенно поправившагося, врнаго своимъ обязанностямъ передъ всми людьми. Я вижу добраго старика, ихъ давнишняго друга, обобщающаго ихъ всмъ, что онъ иметъ, и спокойно принимающаго лучшую награду.

— Я вижу, я занимаю святое мсто въ ихъ сердцахъ и сердцахъ ихъ потомковъ. Я вижу ее въ лтахъ и все оплакивающую этотъ день. Я вижу, какъ она и мужъ, пройдя свое земное поприще, лежатъ рядомъ, на послднемъ земномъ лож, и, я знаю, оба они не чтили и не уважали въ своихъ душахъ другъ друга боле нежели меня.

Я вижу, ребенокъ, лежавшій на ея груди и носившій мое имя, длается человкомъ и пролагаетъ себ дорогу на томъ же поприщ, которое было моимъ. Онъ такъ подымается на этомъ пути, что мое имя блистаетъ отъ его блеска. Я вижу, какъ сглаживаются пятна, которыя я набросилъ на него. Я вижу его впереди справедливыхъ судей, почтенныхъ людей, онъ привозитъ мальчика, моего же соименника, съ челомъ знакомымъ мн и золотистыми волосами, сюда, на эту площадь, великолпную, несохранившую и слда сегодняшняго безобразія, и я слышу, онъ разсказываетъ ему мою исторію нжнымъ, прерывающимся голосомъ.

— Это лучшее, лучшее было, которое я до-сихъ-поръ сдлалъ въ моей жизни, меня ожидаетъ лучшій, лучшій покой, какаго я еще не зналъ до-сихъ-поръ.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 6—12, 1859

ПОВСТЬ О ДВУХЪ ГОРОДАХЪ.

ВЪ ТРЕХЪ КНИГАХЪ.

ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА.

КНИГА ПЕРВАЯ: ВОЗВРАЩЕНЕ КЪ ЖИЗНИ.

I.Періодъ.

II.Почта.

III.Ночныя тни.

IV.Приготовленіе.

V.Винный погребокъ.

VI.Башмачникъ.

КНИГА ВТОРАЯ: ЗОЛОТАЯ НИТЬ.

I.Пять лтъ спустя.

II.Зрлища.

III.Обманутое ожиданіе.

IV.Поздравленія.

V.Шакалъ.

VI.Сотни народа.

VII.Маркизъ въ город.

VIIIМсь Маркизъ въ деревн.

IX.Голова Горгоны.

X.Два общанія.

XI.Другая картина.

XII.Деликатный человкъ.

XVI.Человкъ безъ всякой деликатности.

XIV.Честный ремесленникъ.

XV.Вязанье.

XVI.Вязанье продолжается.

XVII.Одна ночь.

XVIII.Девять дней.

XIX.Совтъ.

XX.Предстательство.

XXI.Эхо шаговъ.

XXII.Море все подымается.

XXIII.Огонь подымается.

XXIV.Магнитная скала притянула.

КНИГА ТРЕТЬЯ: СЛДЪ БУРИ.

I.Келейно.

II.Точило.

III.Тнь.

IV.Штиль среди бури.

V.Пильщикъ.

VI.Торжество.

VII.Стукъ у дверей.

VIII.Карточная сдача.

IX.Игра съиграна.

X.Тнь овеществляется.

XI.Сумерки.

XII.Темнота.

XIII.Пятьдесятъ-два.

XIV.Конецъ вязанью.

XV.Шаги замираютъ навсегда.

Читайте также:

I.
Періодъ.

II.
Почта.

III.
Ночныя тни.

IV.
Приготовленіе.

V.
Винный погребокъ.

VI.
Башмачникъ.

I.
Пять лтъ спустя.

II.
Зрлища.

III.
Обманутое ожиданіе.

IV.
Поздравленія.

V.
Шакалъ.

VI.
Сотни народа.

VII.
Маркизъ въ город.

VIII
Мсь Маркизъ въ деревн.

IX.
Голова Горгоны.

X.
Два общанія.

XI.
Другая картина.

XII.
Деликатный человкъ.

XVI.
Человкъ безъ всякой деликатности.

XIV.
Честный ремесленникъ.

XV.
Вязанье.

XVI.
Вязанье продолжается.

XVII.
Одна ночь.

XVIII.
Девять дней.

XIX.
Совтъ.

XX.
Предстательство.

XXI.
Эхо шаговъ.

XXII.
Море все подымается.

XXIII.
Огонь подымается.

XXIV.
Магнитная скала притянула.

I.
Келейно.

II.
Точило.

III.
Тнь.

IV.
Штиль среди бури.

V.
Пильщикъ.

VI.
Торжество.

VII.
Стукъ у дверей.

VIII.
Карточная сдача.

IX.
Игра съиграна.

X.
Тнь овеществляется.

XI.
Сумерки.

XII.
Темнота.

XIII.
Пятьдесятъ-два.

XIV.
Конецъ вязанью.

XV.
Шаги замираютъ навсегда.