Повесть о двух городах, Диккенс Чарльз, Год: 1859 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 388 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА.

КНИГА 5.

БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНЕ къ журналу ‘ПРИРОДА И ЛЮДИ’

1909 г.

ПОВСТЬ о ДВУХЪ ГОРОДАХЪ.

Переводъ М. П. ВОЛОШИНОВОЙ
подъ РЕДАКЦЕЙ
М. А. Орлова.

ОГЛАВЛЕНЕ

КНИГА ПЕРВАЯ

I. То время

II. Почта

III. Ночныя тни

IV. Приготовленіе

V. Винная лавка

VI. Башмачникъ

КНИГА ВТОРАЯ

I. Пять лтъ спустя

II. Зрлище

III. Разочарованіе

IV. Поздравленія

V. Шакалъ

VI. Сотни людей

VII. Монсеньеръ въ город

VIII. Монсеньеръ въ деревн

IX. Голова горгоны

X. Два общанія

XI. Сходная картина

ХI. Деликатный человкъ

XIII. Неделикатный человкъ

XIV. Честный торговецъ

XV. Мадамъ Дефаржъ вяжетъ

XVI. Опять вяжетъ

XVII. Ночь

XVIII. Девять дней

XIX. Совтъ съ врачемъ

XX. Въ защиту Картона

XXI. Эхо шаговъ

XXII. Море все еще бушуетъ

XXIII. Пламя разгорается

XXIV. Притянутый къ магнитной скал

КНИГА ТРЕТЬЯ

I. Секретно

II. Точильный камень

III. Тнь

IV. Тишина среди бури

V Пильщикъ

VI. Тріумфъ

VII. Стукъ въ двери

VIII. Игра въ карты

IX. Игра кончена

X. Роковая тнь

XI. Сумерки

XII. Мракъ

XIII. Пятьдесятъ дна

XIV. Она кончила вязать

XV. Шаги стихли навсегда

КНИГА ПЕРВАЯ.
Возвращенный къ жизни.

I. То время.

Это было лучшее изъ временъ, это было худшее изъ временъ, это былъ вкъ мудрости, это былъ вкъ безумія, это была эпоха вры, это была эпоха безврія, это была полоса свта, это была полоса мрака, то была весна надеждъ, то была зима отчаянія, тогда впереди было все, тогда впереди не было ничего, люди устремлялись къ небу, а мчались совсмъ по иному пути. Короче говоря, то было время, такъ мало похожее на теперешнее, все въ пекъ, благое и злое, совершалось въ такой напряженной степени, что его, какъ утверждали многіе нашумвшіе авторитеты, можно сопоставлять съ нашимъ временемъ, лишь помня это и не упуская изъ вида этого главнаго условія, то-есть того, что все въ немъ было въ превосходной степени.

На трон Англіи сидлъ тогда король съ большими скулами и королева съ плоскимъ лицомъ, а на трон Франціи сидлъ король тоже съ большими скулами, но королева была красавица. Въ обихъ этихъ странахъ всмъ лордамъ и вельможамъ — собирателямъ благъ земныхъ казалось ясне самаго яснаго кристалла, что все, установленное ими, на вки нерушимо.

Это было въ лто отъ Рождества Христова тысяча семьсотъ семьдесятъ пятое. Въ этотъ благословенный періодъ великія откровенія посланы были Англіи. Мистриссъ Соузкоттъ {Такая же предсказательница будущаго, какъ во Франціи Ленорманъ.} только что достигла двадцатипятилтней годовщины своего рожденія, чему предшествовало предсказаніе какого-то пророка изъ солдатъ лейбъ-гвардейскаго полка, что все уже готово для того, чтобы провалились Лондонъ и Вестминстеръ. Лтъ двадцать передъ этимъ укрощенъ былъ кром того духъ, поселившійся въ улиц Кокъ-Ленъ, который выстукивалъ свои посланія, какъ выстукиваютъ ихъ спириты въ наши годы. Много посланій въ земномъ порядк вещей прислано было англійской корон и народу отъ конгресса британскихъ подданныхъ въ Америк, что, какъ это ни покажется вамъ страннымъ, оказалось несравненно боле важнымъ для человческой расы, чмъ вс какія бы то ни было сообщенія изъ Кокъ-Лена.

Франція, которой въ духовномъ отношеніи все благопріятствовало несравненно больше, чмъ сестр ея по щиту и трезубцу, съ поразительной легкостью катилась подъ гору, печатала бумажныя кредитки и мотала ихъ. Руководствуясь указаніями своихъ христіанскихъ пастырей, она устраивала себ увеселенія, приговоривъ, напримръ, одного юношу къ тому, чтобы ему отрубили руіси, вырвали клещами языкъ и затмъ сожгли живьемъ, за то только, что онъ осмлился не стать на колни во время дождя, когда въ пятидесяти или шестидесяти ярдахъ отъ него проходила процессія монаховъ. Весьма возможно, что въ это время выросли уэке въ лсахъ Франціи и Норвегіи деревья, предназначенные Лсничимъ-судьбой на срубъ и затмъ на доски, изъ которыхъ впослдствіи сдлали, пріобрвшую столь ужасную историческую извстность, машину съ корзиною и падающимъ топоромъ. Весьма возможно также, что въ грязныхъ дворахъ земледльцевъ, обработывавшихъ неплодородную почву вблизи Парижа, въ тотъ день стояли уже грубыя телги, которыя были покрыты грязью и обнюхивались свиньями, куда то и дло забирались куры, и которыя по указанію Фермера — смерти должны были впослдствіи превратиться въ знаменитыя повозки революціи. Лсничій и Фермеръ работали неутомимо, работали молча, и никто не слышалъ, какъ они тихо и осторозкно подвигались впередъ, ибо никто подъ страхомъ обвиненія въ безбожіи и измн не смлъ высказать своихъ подозрніи въ томъ, что они не спятъ, а бодрствуютъ.

Врядъ ли большимъ порядкомъ и уваженіемъ къ закону отличалась въ то время и Англія. Шайки вооруженныхъ людей каждую ночь совершали грабежи не только на большой дорог, но и въ самой столиц, семьи, которыя собирались узжать, получали извщенія, чтобы он не узжали изъ города, не отдавъ предварительно на сохраненіе своихъ вещей хозяевамъ мебельныхъ складовъ, разбойникъ съ большой дороги, совершавшій свои подвиги ночью, становился торговцемъ Сити днемъ и если кто нибудь изъ товарищей торговцевъ, котораго ему, въ качеств грабителя, случалось остановить ночью, узнавалъ его, то онъ весьма галантно прострливалъ ему голову и затмъ скрывался. На почту напали однажды семь разбойниковъ, и кондуктору удалось убить троихъ, чтобы въ свою очередь быть убитымъ остальными четырьмя, дабы извлечь пользу изъ бывшей на немъ одежды, посл чего почта была ограблена безъ всякой помхи, великолпный вельможа, лордъ-мэръ Лондона, былъ также остановленъ на большой дорог и до чиста обобранъ на глазахъ собственной своей свиты. Арестанты лондонскихъ тюремъ затвали настоящія битвы со своими тюремщиками, а защитники закона стрляли въ нихъ изъ мушкетовъ, заряженныхъ пулями, воры срзывали алмазные кресты съ шеи благородныхъ лордовъ на пріемахъ во дворц, мушкетеры отправлялись въ Сентъ-Джильсъ на поиски контрабанды, и чернь стрляла въ мушкетеровъ, которые въ свою очередь стрляли въ чернь, и все это казалось самымъ зауряднымъ дломъ. И среди всей этой сумятицы работалъ неустанно и вчно безпощадный палачъ, который то вшалъ цлыми рядами самыхъ разнокалиберныхъ преступниковъ, то вшалъ въ субботу вора, пойманнаго всего только во вторникъ, то между длами сжигалъ цлыя дюжины заключенныхъ въ Ньюгетской тюрьм, то сжигалъ памфлеты у дверей Вестминстеръ-Холля, сегодня лишая жизни закоренлаго убійцу, а на слдующее утро несчастнаго воришку, который укралъ шесть пенсовъ у рабочаго.

И вс эти вещи и тысячи имъ подобныхъ совершались на глазахъ у всхъ, блистательно ознаменовывая собою тысяча семьсотъ семьдесятъ пятый годъ. Окруженные эти хаосомъ, т два, оба съ большими челюстями и т дв, красивая и некрасивая, все попирали крутомъ себя, твердой рукой защищая свои божественныя права. Такъ тысяча семьсотъ семьдесятъ пятый годъ влекъ однимъ путемъ и немногихъ великихъ и миріады малыхъ, а съ ними и тхъ, которые дйствуютъ въ этой повсти.

II. Почта.

Былъ конецъ ноября, когда въ пятницу ночью одно изъ дйствующихъ лицъ этой исторіи шествовало по Дуврской дорог. Этотъ человкъ шелъ позади почтовой кареты, которая еле-еле подымалась но Шутеръ-Гилго. Шелъ онъ по грязи не одинъ, а вмст со всми пассажирами, которые длали это не ради пристрастія къ прогулк въ такое непогожее время, а потому что и дорога, и сбруя, и грязь, и карета было до того тяжелы, что лошади три раза уже останавливались, а одинъ разъ даже прямо потащили карету въ сторону отъ дороги съ явнымъ намреніемъ вернуться назадъ въ Блекгитъ. Возжи и кнутъ, кучеръ и кондукторъ поспшили соединиться вмст и прочитать имъ статью военнаго устава, запрещавшую всякую попытку къ мятежу, хотя, собственно говоря, поступокъ лошадей служилъ доказательствомъ того, что и грубыя животныя бываютъ надлены разумомъ. Лошадямъ пришлось волей-неволей сдаться на капитуляцію и вернуться къ исполненію своихъ обязанностей.

Понуривъ головы и размахивая хвостами, принялись они снова мсить густую грязь, то спотыкаясь, то чуть не падая, какъ бы готовыя вотъ-вотъ развалиться на части. Каждый разъ, когда кучеръ приводилъ ихъ въ себя воинственнымъ окрикомъ ‘Го-го-го! Эй, вы!’, ближайшая лошадь начинала весьма энергично и выразительно мотать головой, какъ бы желая показать, что на гору имъ врядъ-ли взобраться. Крикъ и дребезжанье сбруя выводили изъ задумчивости пассажира, заставляя его всякій разъ вздрагивать, какъ человка, крайне повидимому, слабонервнаго.

Туманъ, клубившійся надъ долиной и ущельями, заволакивалъ собою всю гору, точно злой духъ, который ищетъ себ везд покою, но не находитъ его. Липкій и невыразимо холодный, туманъ этотъ тянулся по воздуху волнами, которыя, подобно волнамъ прибоя, то слдовали другъ за другомъ, то перекатывались одна черезъ другую. Волны тумана были такъ густы и непроницаемы, что кругомъ ничего ршительно не было видно, кром фонарей кареты, да нсколькихъ ярдовъ дороги подл нея. Прибавьте къ этому густой паръ, подымавшійся отъ разгоряченныхъ лошадей и сливавшійся съ туманомъ такъ, что нельзя было понять, гд туманъ, а гд наръ.

Кром упомянутаго пассажира, было еще два другихъ, которые вмст съ нимъ подымались въ гору, рядомъ съ каретой. Вс трое были въ ботфортахъ и закутаны въ плащи но самыя уши и даже выше. Ни одинъ изъ троихъ не видлъ остальныхъ двухъ и не могъ сказать на что или на кого они похожи, каждый изъ нихъ старался по возможности лучше укрыться, какъ отъ духовныхъ, такъ и отъ тлесныхъ взоровъ своихъ товарищей. Въ т дни вс боялись другъ друга, ибо каждый путешественникъ могъ неожиданно оказаться разбойникомъ или сообщникомъ разбойниковъ. Что касается послдняго, то въ то время во всякомъ почтовомъ двор, во всякомъ трактир всегда находился кто нибудь, служившій на жалованьи у какого нибудь атамана, начиная отъ хозяина и до послдняго конюха. Такъ, по крайней, мр, думалъ про себя кондукторъ Дуврской почтовой кареты ночью, въ пятницу, въ конц ноября тысяча семьсотъ семьдесятъ пятаго года, подымаясь на Шутеръ-Гиль. Постукивая все время ногами, онъ ни на минуту не спускалъ глазъ и не снималъ руки съ ящика, гд лежало оружіе, находившагося передъ нимъ, и гд кром охотничьяго ножа и шести или восьми заряженныхъ пистолетовъ лежалъ еще заряженный мушкетъ.

Въ Дуврской почтовой карет все происходило по обыкновенію того времени. Кондукторъ подозрвалъ пассажировъ, пассажиры подозрвали другъ друга и кондуктора, а кучеръ былъ увренъ только въ своихъ лошадяхъ.

— Ну-ну!..— крикнулъ кучеръ.— Эй, вы! Ну, еще понатужьтесь! Скоро мы будемъ на верхушк горы. А, чтобъ васъ, задали вы мн хлопотъ! Джо!

— Здсь!— отвчалъ кондукторъ.

— Который теперь часъ, Джо?

— Десять минутъ двнадцатаго.

— Чортъ возьми!— съ сердцемъ крикнулъ кучеръ,— а мы еще и не взобрались на Шутеръ. Ну же, ну! Впередъ! Двигайся!

Самая старательная изъ лошадей, на долю которой выпалъ ударъ кнутомъ, рванулась впередъ и вс остальныя три лошади рванулись за нею, а за ними заколыхалась карета, и ботфорты пассажировъ зашлепали еще энергичне по грязи. Они останавливались только когда карета останавливалась, и вообще держались въ тсномъ единеніи съ ней. Осмлься кто нибудь изъ нихъ предложить другимъ пройти подальше впередъ, гд ничего и никого не было, кром тумана и мрака, и онъ могъ быть увренъ, что его пристрлятъ мгновенно, какъ разбойника съ большой дороги.

Благодаря послднему усилію лошадей, карста поднялась на верхушку горы. Лошади остановились для небольшой передышки, а кондукторъ спустился внизъ съ своего мста, чтобы затормозить колеса для предстоящаго спуска и открыть дверцы кареты пассажирамъ.

— Слушай-ка, Джо!— крикнулъ кучеръ тревожнымъ голосомъ, оглядываясь назадъ со своихъ козелъ.

— А что такое, Томъ?

Оба стали прислушиваться.

— Я слышу лошадь, которая подымается на гору рысью, Джо!

— А по моему, Томъ, галопомъ!— отвчалъ кондукторъ, отходя отъ дверей кареты и взбираясь на прежнее мсто.— Джентльмены! Во имя короля будьте вс наготов!

И, посл этого поспшнаго восклицанія, онъ взвелъ курокъ своего мушкета и сталъ въ оборонительное положеніе.

Пассажиръ, о которомъ мы упоминали выше, стоялъ уже на подножк кареты, а два остальные стояли позади него и готовились слдовать за нимъ. Пассажиръ остановился, войдя уже почти наполовину въ дверь кареты, остановились и другіе двое позади него. Кучеръ оглянулся назадъ и кондукторъ оглянулся назадъ, даже рьяная лошадь навострила уши, стараясь, хотя искоса, взглянуть назадъ.

Тишина, наступившая вслдствіе остановки кареты, увеличивала еще больше безмолвіе ночи. Тишина была поразительная и только учащенное дыханіе да вздрагиваніе лошадей колыхало карету и приводило ее какъ бы въ сознательный трепетъ. Сердца пассажировъ бились такъ сильно, что ихъ почти можно было слышать, они задыхались отъ волненія и въ то же время боялись дышать… Пульсъ отъ ожиданія повысился и бился сильне….

Звукъ копытъ лошади, бжавшей въ галопъ, слышался все ближе и ближе.

— Го-го!— крикнулъ кондукторъ во весь голосъ.— Эй, вы! Стой! Не то буду стрлять.

Звукъ копытъ замеръ и чей то взволнованный и запыхавшійся голосъ раздался среди тумана.

— Не Дуврская ли это почтовая карета?

— Вамъ что за дло!— крикнулъ кондукторъ.— Вы кто такой?

— Дуврская ли это почтовая карета?

— Вамъ кого нужно?

— Мн нужно видть одного пассажира.

— Какого пассажира?

— Мистеръ Джервиса Лорри.

Упомянутый пассажиръ въ ту же минуту далъ понять, что это его имя. Кондукторъ, кучеръ и два пассажира растерянно взглянули на него.

— Стойте на мст,— крикнулъ кондукторъ по направленію голоса, говорившаго въ туман,— не то я могу сдлать ошибку, которую вамъ затмъ не поправить. Джентльменъ по имени Лорри, прошу отвчать.

— Въ чемъ дло?— спросилъ пассажиръ дрожащимъ голосомъ.— Кому я нуженъ? Это вы, Джерри?

— Не нравится мн голосъ Джерри, если это Джерри,— буркнулъ кондукторъ про себя.— Онъ хрипитъ больше, чмъ мн этого хотлось бы, этотъ Джерри.

— Да, мистеръ Лорри!

— Въ чемъ дло?

— Здсь, у меня депеша къ вамъ, отъ Т. и К.

— Я знаю этого курьера, кондукторъ,— сказалъ пассажиръ, спускаясь съ подножки на землю, въ чемъ ему не особенно вжливо помогли другіе два пассажира, которые вслдъ за этимъ влзли поспшно въ карету, захлопнули дверь и закрыли окна.

— Онъ можетъ подъхать ближе… опасности никакой нтъ,— продолжалъ пассажиръ.

— Надюсь, что нтъ, хотя я, собственно говоря, не очень то увренъ въ этомъ,— проворчалъ кондукторъ.— Эй вы, тамъ!…

— Ладно! И вы тамъ! .— сказалъ Джерри еще боле хриплымъ голосомъ на этотъ разъ.

— Прошу только шагомъ, понимаете? Да если тамъ у васъ есть пистолеты у сдла, такъ лучше не трогайте ихъ руками… Не то, чортъ меня возьми, я сдлаю ошибку, а стоитъ мн только сдлать ее и она выльется свинцомъ. Дайте мн теперь взглянуть на васъ

Очертанія фигуръ лошади и всадника медленно вырисовывались среди тумана и наконецъ остановились подл почтовой кареты тамъ, гд стоялъ пассажиръ. Всадникъ остановился и, посматривая искоса на кондуктора, подалъ пассажиру небольшой листъ сложенной бумаги. Лошадь всадника еле переводила духъ отъ усталости. Оба, лошадь и всадникъ, были покрыты грязью отъ копытъ лошади до шляпы человка.

— Кондукторъ,— сказалъ пассажиръ спокойнымъ, дловымъ тономъ.

Кондукторъ, продолжавшій быть насторож, держалъ попрежнему мушкетъ въ рукахъ и отвчалъ коротко, не спуская глазъ съ всадника.

— Сэръ!

— Бояться нечего! Я изъ банка Тельсона. Вамъ извстенъ, конечно, банкъ Тельсона въ Лондон. Я ду въ Парижъ по дламъ. Крону на водку. Могу я прочитать это?

— Прошу только поскоре, сэръ!

Пассажиръ развернулъ бумагу и при свт фонаря прочиталъ сначала про себя, а затмъ вслухъ: ‘Подождите барышню въ Дувр’. Не длинно, какъ видите, кондукторъ. Джерри, передайте отъ меня слдующій отвтъ: возвращенъ къ жизни.

Джерри вздрогнулъ на сдл.

— Чертовски странный отвть,— пробормоталъ онъ хриплымъ голосомъ.

— Передайте же мой отвтъ и они будутъ знать, что я получилъ эту бумагу такъ же, какъ если бы я написалъ отвтъ. Счастливаго пути и спокойной ночи.

Съ этими словами пассажиръ открылъ двери и вошелъ въ карету. На этотъ разъ товарищи пассажиры не помогали ему, они спрятали въ сапоги свои часы и кошельки и притворились спящими.

Карета заколыхалась и снова двинулась впередъ, окруженная облаками тумана, который еще больше сгустился кругомъ нея, когда она стала спускаться по склону горы. Кондукторъ, положивъ мушкетъ обратно въ оружейный ящикъ, осмотрлъ еще разъ все его содержимое, также запасные пистолеты, заткнутые у него за поясомъ, а затмъ небольшой ящикъ подъ сидньемъ, гд хранились кузнечные инструменты, пара факеловъ и огниво. Послднее было ему необходимо на тотъ случай, еслибы поднялась буря и втеръ задулъ бы огонь въ фонаряхъ, что случалось довольно часто. Тогда ему достаточно было войти въ карсту, вытесать кремнемъ нсколько искръ, стараясь при этомъ быть по осторожне съ соломой. При удач онъ могъ добыть огонь въ какихъ нибудь пять минутъ.

— Томъ!— крикнулъ онъ, высунувшись надъ верхомъ кареты.

— Галло, Джо!

— Слышалъ ты депешу

— Слышалъ, Джо!

— Понялъ ее, Томъ?

— Ни крошечки, Джо!

— Удивительное совпаденіе,— пробормоталъ кондукторъ,— и я тоже ничего не понялъ.

Джерри, оставшись одинъ среди тумана и темноты, слзъ съ лошади, но не для того, чтобы дать ей отдохнуть, а чтобы отереть грязь съ лица и стряхнуть воду съ трехугольной шляпы, поля которой могли вмстить цлыхъ три бутылки жидкости. Обмотавъ возжи вокругъ руки, обрызганной грязью, онъ стоялъ до тхъ поръ на одномъ мст, пока стукъ кареты не стихъ въ отдаленіи,— и затмъ сталъ спускаться съ горы.

— Нтъ, старушка, посл такого бга отъ самыхъ темпльскихъ воротъ я не очень то довряю твоимъ переднимъ ногамъ, пока не выйду на ровное мсто,— сказалъ онъ, поглядывая на лошадь.— ‘Возвращенъ къ жизни’. Чертовски странный отвтъ. Нтъ, Джерри, это не по теб! Да, Джерри! На чертовски худую дорогу попадешь ты, Джерри, если возвращеніе къ жизни войдетъ въ обыкновеніе!..

III. Ночныя тни.

Приходилось ли вамъ когда нибудь останавливаться на томъ удивительномъ факт, что каждое человческое существо такъ устроено, что оно представляетъ глубочайшую тайну для всхъ окружающихъ его? Вступая ночью въ большой городъ, я всегда невольно думаю о томъ, что каждый изъ этихъ темныхъ, тсно примыкающихъ другъ къ другу домовъ, иметъ свою собственную тайну, что каждая комната въ каждомъ дом иметъ свою собственную тайну, что каждое сердце изъ сотенъ тысячъ бьющихся сердецъ является тайной даже для ближайшаго ему сердца! Въ этомъ есть такъ же много ужаснаго, какъ и въ самой смерти. Я не могу больше переворачивать листовъ этой книги, которую я такъ любилъ, и тщетна моя надежда когда либо прочитать ее. Я не могу больше взглянуть въ глубину этихъ бездонныхъ водъ, гд при блеск мимолетнаго огня, я увидлъ вдругъ сокровище, скрытое на дн ихъ. Было предназначено, что книга эта закроется навсегда, когда я успю прочесть всего только одну страницу. Было предназначено, что вчный морозъ скуетъ воду, когда свтъ только что заиграетъ на ея поверхности, а я въ полномъ невдніи буду стоять на берегу ея. Мой другъ умеръ, мой сосдъ умеръ, моя любовь, радость души моей умерла. Не есть ли это подтвержденіе и продолженіе тайны, которая всегда таилась въ этой личности и которую я буду носить въ самомъ себ до конца своей жизни? Въ каждомъ изъ кладбищъ этого города, черезъ который я прохожу, есть ли хотя одинъ мертвецъ, личность котораго была бы мн мене понятна, чмъ личность живущихъ еще людей или моя личность этимъ людямъ?

Въ этомъ отношеніи гонецъ имлъ, какъ по своему характеру, такъ и по своимъ врожденнымъ качествамъ, одинаковыя нрава съ королемъ, министромъ и самымъ богатымъ купцомъ. Такія же права имли и три пассажира, сидвшіе внутри еле тащившейся по грязной дорог почтовой кареты, каждый изъ нихъ былъ тайной для другого, такой же полной тайной, какъ если бы каждый изъ нихъ сидлъ отдльно въ своей собственной карет и вс они находились бы другъ отъ друга на разстояніи цлаго графства.

Гонецъ пустилъ свою лошадь легкой рысью, останавливаясь время отъ времени у трактировъ, чтобы выпить рюмочку, другую, подумать кое о чемъ и поглубже нахлобучить себ шляпу на лобъ. Глаза его какъ нельзя лучше подходили къ этому плоскому головному убору, они были черные, такіе же плоскіе и неглубокіе, близко сидящіе другъ въ другу и какъ будто боялись, что будь разстояніе между ними нсколько больше, въ нихъ легче было бы заглянуть. Выраженіе ихъ казалось еще боле мрачнымъ, благодаря низко нахлобученной шляп, имющей сходство съ трехугольной плевательницей, и большому шарфу, которымъ были плотно закутаны шея и подбородокъ до самаго носа и концы котораго доходили до самыхъ колнъ. Когда онъ останавливался, чтобы выпить, то лвой рукой слегка отодвигалъ шарфъ, а правой выливалъ содержимое стакана въ ротъ, выпивъ, онъ тотчасъ же закрывался шарфомъ.

— Нтъ, Джерри, нтъ!— говорилъ онъ себ, погоняя лошадь.— Не для тебя это Джерри. Джерри, ты честный торговецъ и это помшаетъ только собственному твоему длу. Возвращенъ!… Лопни мои глаза, если я ошибаюсь, что онъ былъ пьянъ.

Порученіе, исполненное имъ, до того захватывало вс его мысли, что онъ нсколько разъ снималъ шляпу и чесалъ себ затылокъ. За исключеніемъ небольшой плши на маковк головы, вся остальная часть послдней была покрыта жесткими, какъ щетина, черными волосами, которые росли клочьями по всей голов и даже на лбу почти до самаго носа. Волоса эти казались произведеніемъ какой нибудь кузницы и голова походила скоре на верхушку стны утыканной торчащими вверхъ остріемъ гвоздями, чмъ на голову, такъ что любой игрокъ въ чехарду призналъ бы этого человка весьма опаснымъ для такой игры.

Пока онъ такимъ образомъ возвращался съ даннымъ ему отвтомъ, который онъ долженъ былъ передать сторожу въ караулк при дверяхъ Тельсонскаго банка, у Темпльскихъ воротъ, чтобы тотъ въ свою очередь передалъ его боле важнымъ лицамъ, его все боле и боле окружали ночныя тни, принимавшія странные, весьма подходящіе къ посланію, образы, ночныя тни осаждали также его лошадь, но образы ихъ являлись слдствіемъ лишь ея собственной усталости. Он были, повидимому, многочисленны, такъ какъ она пугалась почти на каждомъ шагу.

Тмъ временемъ почтовая карста скрипла, трещала, подскакивала изъ стороны въ сторону, продолжая тащиться по грязной дорог и увозя съ собой трехъ таинственныхъ спутниковъ. Ночныя тни носились также и передъ ними, принимая не мене странные образы въ ихъ сонныхъ глазахъ и неясныхъ мысляхъ.

Въ почтовой карст игралъ большую роль Тельсонскій банкъ. Пассажиръ изъ этого банка, просунувшій руку сквозь ремень съ тою цлью, чтобы не свалиться на сидвшаго противъ него пассажира, забрался въ самый уголъ кареты, гд больше всего чувствовались толчки ея, и то и дло кивалъ головой съ полузакрытыми глазами. Маленькія окошечки, тусклый свтъ фонаря, заглядывавшій въ стекла, громадный узелъ пассажира напротивъ, все это превращалось въ банкъ, гд кипла неутомимая дятельность. Дребезжанье упряжи казалось ему звономъ монеты, а векселя уплачивались съ невроятной для банка быстротой,— въ какихъ нибудь пять минутъ, чего никогда не бывало, не смотря на то, что Тельсоновъ банкъ имлъ постоянныя сношенія, какъ со своими, такъ и съ заграничными банками. Онъ видлъ передъ собой подвальныя помщенія Тельсона, гд хранились значительныя суммы и тайныя сокровища банка, хорошо извстныя ему, (а это что нибудь да значило), онъ ходилъ между ними съ огромной связкой ключей и тусклогорвшей свчкой и видлъ, что все крутомъ въ порядк и въ полной сохранности, все, однимъ словомъ, такъ, какъ онъ видлъ въ послдній разъ.

Не смотря на то, однако, что банкъ все время представлялся ему и что онъ, хотя неясно и какъ бы подъ вліяніемъ наркоза, сознавалъ присутствіе свое въ карет, въ мысляхъ его одновременно съ этимъ проходила всю ночь непрерывная нить другихъ впечатлній. Онъ все время готовился вырыть кого то изъ могилы.

Передъ нимъ мелькало множество лицъ, но которое изъ нихъ было лицомъ зарытаго человка, на это ночныя тни не указывали, вс они были лицомъ человка сорока пяти лтъ и отличались между собой только выраженіемъ и большей или меньшей степенью изнуренія и разложенія. Гордость, презрніе, недовріе, непреклонность, смиреніе, горе такъ же быстро смняли другъ друга, какъ и впалыя щеки, мертвенный цвтъ лица, исхудалыя руки и тло. Но лицо было большею частью одно и то же, а каждая голова съ преждевременно сдыми волосами. Разъ сто спросилъ уже сонный пассажиръ у мелькавшаго передъ нимъ призрака:

— Какъ давно погребены?

И призракъ неизмнно отвчалъ:

— Почти восемнадцать лтъ.

— Вы потеряли всякую надежду быть вырытымъ?

— Давнымъ давно.

— Вы знаете, что вы возвращены къ жизни?

— Такъ мн сказали.

— Надюсь, вы хотите жить?

— Не могу сказать.

— Показать ее вамъ? Хотите придти и посмотрть на нее?

Отвты на этотъ вопросъ отличались разнообразіемъ и противорчили другъ другу. Они были рзкіе, какъ напр.:— ‘Подождите! Я умру, если такъ скоро увижу ее!’ или нжные и полные слезъ, какъ напр.:— ‘Возьмите меня къ ней!’, или полные отчаянія и изступленія:— ‘Я не знаю ея. Я не понимаю!’

Посл такого разговора, пассажиръ начиналъ въ своемъ воображеніи, копать, копать, копать — то заступомъ, то большимъ ключомъ, то руками, стараясь вырыть несчастнаго человка. Вырытый, наконецъ, съ лицомъ и волосами, покрытыми землей, онъ мгновенно превращался въ прахъ. Пассажиръ вздрагивалъ и, придя въ себя, склонялся къ окну, чтобы убдиться въ томъ, что стоитъ туманъ и идетъ дождь.

Но даже и въ то время, когда глаза его были открыты и онъ ясно видлъ передъ собой туманъ и дождь, движущуюся полосу свта, отбрасываемую фонарями, и мелькавшую временами изгородь вдоль дороги, къ нему неслись тни извн кареты и соединялись съ тми, которыя мелькали внутри нея. Банкъ у темпльскихъ воротъ, операціи прошлаго дня, подвалы и кладовыя, гонецъ посланный ему въ догонку, отвтъ его, все, какъ было въ дйствительности. И среди нихъ мелькалъ неизмнно все тотъ же призракъ и онъ снова обращался къ нему.

— Какъ давно вы погребены?

— Почти восемнадцать лтъ.

— Надюсь, вы хотите жить?

— Не могу сказать.

И онъ снова рылъ, рылъ, рылъ до тхъ поръ, пока нетерпливое движеніе одного изъ двухъ пассажировъ не заставляло его поднять стекло, просунуть руку сквозь ремень и смотрть на спящія фигуры. Въ конц концовъ, когда онъ терялъ сознаніе ихъ присутствія, передъ нимъ снова мелькали банкъ и могила.

— Давно вы погребены?

— Почти восемнадцать лтъ.

— Вы потеряли, вроятно, всякую надежду быть вырытымъ?

— Давнымъ давно.

Слова эти звучали, какъ звучали когда то въ дйствительности… такъ же ясно, какъ онъ самъ ясно слышалъ ихъ…. Но вотъ пассажиръ вздрогнулъ и проснулся отъ неяснаго сознанія наступившаго дня, съ появленіемъ котораго исчезли вс ночныя тни.

Онъ опустилъ стекло и высунулся, чтобы взглянуть на восходящее солнце. Онъ увидлъ вспаханную полосу земли, а на ней плугъ, который оставался тамъ, повидимому, еще со вчерашняго вечера, за пашнею тянулся лсъ, деревья котораго сохранили еще огненно-красные и золотистые листья. Хотя было холодно и сыро, но небо было ясное, а восходящее солнце сіяло такъ ярко, красиво, и дышало такимъ миромъ и спокойствіемъ.

— Восемнадцать лтъ!— сказалъ пассажиръ, продолжая смотрть на солнце.— О, всеблагой Творецъ! Быть заживо погребеннымъ въ теченіе восемнадцати лтъ!..

IV. Приготовленіе.

Когда почтовая карета прибыла, наконецъ, благополучно въ Дувръ и остановилась у дверей отеля ‘Royal George’, оттуда вышелъ старшій слуга и открылъ дверь кареты. Онъ сдлалъ это, отвсивъ весьма торжественный и церемонный поклонъ, считая, вроятно, что путешественникъ, ршившійся пріхать зимой изъ Лондона въ почтовой карет, заслуживаетъ особаго привтствія.

Въ карет, впрочемъ, оставался одинъ только предпріимчивый путешественникъ, ибо остальные два вышли еще по дорог. Внутренность кареты, гд полъ былъ выстланъ сырой и грязной соломой, гд былъ такой непріятный запахъ и такая темнота, напоминала собою грязную собачью конуру. Да и мистеръ Лорри, пассажиръ, съ клочками соломы на лохматомъ плащ, въ шляп съ опустившимися полями и въ ботфортахъ, сплошь по крытыхъ грязью, напоминалъ собою большую собаку.

— Завтра, кажется, идетъ почтовое судно въ Калэ?

— Да, сэръ, если погода продержится и не будетъ сильнаго втра. Часовъ около двухъ пополудни начнется самый благопріятный приливъ, сэръ! Не приготовить ли постель, сэръ?

— Я не лягу раньше ночи, но мн все таки нужна спальня и цирюльникъ.

— И завтракъ, сэръ?.. Слушаю, сэръ… Прошу сюда, сэръ! Покажите ‘комнату согласія’! Чемоданъ джентльмена и горячую воду въ ‘Комнату согласія’! Сапоги джентльмена снимете тамъ же. (Въ камин, сэръ, уже разведенъ огонь изъ чудеснаго морского угля). Прислать цирюльника въ ‘комнату согласія’! Эй, вы тамъ, поворачивайтесь скоре….. въ ‘комнату согласія’.

‘Спальня согласія’ была разъ навсегда предназначена для пассажировъ почтовой кареты, а такъ какъ пассажиры эти бывали всегда закутаны съ головы до ногъ, то комната эта имла особый интересъ для отеля ‘Royal George’, ибо туда входилъ одинъ только сортъ людей, а оттуда выходили разные виды и сорта. Вотъ почему между ‘комнатой согласія’ и буфетомъ задвигались съ разныхъ сторонъ другой камердинеръ, два носильщика, нсколько служанокъ и, наконецъ, сама хозяйка отеля. Вскор посл этого по направленію къ буфету прошелъ джентльменъ, лтъ шестидесяти, въ коричневомъ костюм, хотя и порядочно поношенномь, но все еще хорошо сохранившемся, съ широкими четырехугольными обшлагами и такими же клапанами на карманахъ.

Въ буфет въ данный моментъ никого не было, кром джентльмена въ коричневомъ. Столъ, накрытый для завтрака, стоялъ противъ камина, такъ что свтъ отъ огня падалъ прямо на джентльмена, который сидлъ въ ожиданіи завтрака такъ тихо и неподвижно, какъ только можно сидть, позируя для портрета.

Видъ у него былъ добропорядочный, можно сказать, методическій. Об руки его лежали на колняхъ, а тяжелые часы, спрятанные въ карман жилета, громко тикали, какъ бы спша доказать насколько они степенне и долговчне легкомысленнаго и эфемернаго огня. У него были красивыя ноги и онъ, видимо, холилъ ихъ, потому что на нихъ были чрезвычайно тонкіе блестящіе чулки, которые сидли въ обтяжку, башмаки и пряжки были, правда совсмъ простые, но также красивые. На голов у него надтъ былъ нсколько странный парикъ, онъ былъ небольшой, лоснящійся, волнистый и блокурый и сдланъ, повидимому, изъ волосъ, хотя казался сотканнымъ изъ серебрянныхъ и стеклянныхъ нитокъ. Блье его, не особенно тонкое по сравненію съ чулками, было бло, какъ верхушки волнъ сосдняго залива или какъ паруса, ослпительно блествшіе подъ лучами солнца, далеко, тамъ, въ открытомъ мор. Лицо его, отличавшееся сдержаннымъ, покойнымъ выраженіемъ, освщалось парой влажныхъ, блестящихъ глазъ, которымъ владльцу ихъ было, вроятно, трудно много лтъ тому назадъ придать серьезное и холодное выраженіе, подобающее дятелю Тельсонова банка. Лицо поражало своимъ здоровымъ румянцемъ и хотя на немъ были морщины, но не было слдовъ горя. Весьма возможно, что довренные банка, холостяки, занимались преимущественно заботами другихъ людей, а чужіе заботы, какъ и чужое платье, легко снимаются и надваются.

Въ дополненіе своего сходства съ человкомъ, позирующимъ для портрета, мистеръ Лорри заснулъ. Принесенный завтракъ разбудилъ его, и онъ, обращаясь къ человку, подвигавшему его кресло къ столу, сказалъ ему:

— Прошу приготовить помщеніе для молодой леди, которая сегодня днемъ должна пріхать сюда. Она спроситъ мистера Джервиса Лорри или просто джентльмена изъ банка Тельсона. Когда она прідетъ, сейчасъ же дайте мн знать, пожалуйста.

— Слушаю, сэръ! Банкъ Тельсона, что въ Лондон, сэръ?

— Да.

— Слушаю, сэръ! Мы частенько имемъ честь принимать у себя вашихъ джентльменовъ, которые путешествуютъ взадъ и впередъ между Лондономъ и Парижемъ, сэръ! Много, очень много здятъ по дламъ банка Тельсона и компаніи, сэръ.

— Да. Нашъ банкъ въ той же мр французскій, какъ и англійскій.

— Да, сэръ. Но вы, мн кажется, не очень то часто путешествуете, сэръ?

— Послдніе годы — нтъ. Прошло пятнадцать лтъ съ тхъ поръ, какъ я въ послдній разъ здилъ во Францію.

— Да, сэръ? Это было до меня, сэръ, и до хозяевъ моихъ. Въ то время, сэръ, ‘Royal George’ находился въ другихъ рукахъ.

— Вроятно.

— Готовъ на что угодно держать пари, что такой банкъ, какъ Тельсонъ и К, процвталъ уже не пятнадцать, а пятьдесятъ лтъ тому назадъ.

— Можете смло утроить это число и сказать сто пятьдесятъ лтъ и вы недалеки будете отъ истины.

— Неужели, сэръ?

Округливъ свой ротъ и глаза, слуга отступилъ на нсколько шаговъ, переложилъ салфетку съ правой руки на лвую и, принявъ удобную позицію, сталъ молча, какъ бы стоя на обсерваторіи или на сторожевой башн, наблюдать за тмъ, какъ лъ и пилъ гость, поступая въ этомъ случа, какъ поступаетъ большинство слугъ.

Кончивъ свой завтракъ, мистеръ Лорри отправился погулять на взморье. Маленькій, узкій, кривой Дувръ лежалъ въ сторон отъ взморья, упираясь своей головой въ известковыя скалы. Взморье представляло собою цлую пустыню, осаждаемую моремъ и покрытую кое-какъ разбросанными повсюду камнями, море работало здсь, какъ хотло, а хотло оно разрушенія. Оно громило городъ, громило скалы и бшено набрасывалось на берегъ. Воздухъ былъ пропитанъ такимъ сильнымъ запахомъ рыбы, что можно было подумать, будто больная рыба подымалась въ воздухъ и купалась въ немъ, тогда какъ наоборотъ, больные люди опускались въ море и купались въ немъ. Въ порт рдко ловили рыбу, а приходили туда больше ночью погулять и посмотрть на море, особенно передъ началомъ прилива. Мелкіе торговцы, какой бы торговлей они не занимались, составляли себ иногда громадное состояніе и, что еще замчательне, никто изъ живущихъ по близости не терплъ свта фонарей.

Незадолго до наступленія вечера воздухъ сталъ по временамъ настолько проясняться, что вдали можно было различить берега Франціи, которые, однако, скоро снова заволакивались туманомъ ri испареніями, что, повидимому, омрачало также и мысли мистера Лорри. Когда стемнло и онъ снова сидлъ противъ камина въ общей зал, ожидая обда, какъ онъ ждалъ раньше завтрака, мысли его были дятельно заняты тмъ, что онъ копалъ, копалъ, копалъ,— между раскаленными углями камина на этотъ разъ.

Бутылка хорошаго кларета, поданная посл обда нашему землекопу, не принесла ему вреда, напротивъ, отвлекла его мысли отъ тяжелаго дла. Мистеръ Лорри, сидвшій долгое время неподвижно, налилъ послдній стаканъ съ чувствомъ полнйшаго удовлетворенія, какъ и подобаетъ джентльмену здороваго сложенія, который допиваетъ наконецъ бутылку. Въ ту же минуту послышался стукъ колесъ, сначала на улиц, а затмъ во двор. Мистеръ Лорри поставилъ обратно стаканъ.

— Она, вроятно,— сказалъ онъ.

Спустя нсколько минутъ явился слуга и доложилъ, что пріхала миссъ Манеттъ, изъ Лондона, и будетъ очень рада видть джентльмена отъ Тельсона.

— Такъ скоро?

Миссъ Манеттъ закусила по дорог и теперь больше ничего не хочетъ. Она желаетъ немедленно видть джентльмена отъ Тельсона, если только это ему удобно.

Джентльменъ отъ Тельсона ничего не имлъ противъ этого, а потому, осушивъ свой стаканъ и поправивъ свой странный парикъ около ушей, съ отчаянной ршимостью отправился за слугой, который провелъ его въ комнату миссъ Манеттъ. Это была большая, темная комната, обитая въ траурномъ вкус черной волосяной матеріей и установленная массивными черными столами. Вс они были до того ярко отполированы, что огонь двухъ свчей, горвшихъ въ высокихъ подсвчникахъ, которые стояли на стол посреди комнаты, тускло отражался въ каждой его половинк, казалось, что ‘они’ были погребены въ могилахъ изъ чернаго дерева и что отъ нихъ не дождешься свта до тхъ поръ, пока, ихъ не выроютъ оттуда.

Въ. комнат было такъ темно, что мистеръ Лорри, ступая неслышно по мягкому турецкому ковру, предположилъ, что миссъ Манеттъ находится гд нибудь въ сосдней комнат, но пройдя мимо двухъ горвшихъ свчей, онъ вдругъ увидлъ, стоявшую между столомъ и каминомъ, молодую двушку лтъ семнадцати, въ дорожномъ костюм и съ соломенной шляпой въ рукахъ. Онъ увидлъ миніатюрную, изящную, хорошенькую фигурку съ пышными золотистыми волосами, парой голубыхъ глазъ, которые вопросительно смотрли на него, и лицомъ, одареннымъ странною способностью (вспомните, какъ молода она была) быстро мнять выраженіе смущенія и удивленія, тревоги и глубокаго вниманія, причемъ эти выраженія иногда такъ быстро смнялись между собою, что вамъ казалось, будто вы вс ихъ видите одновременно на ея лиц. Въ глазахъ мистера Лорри мелькнуло вдругъ сходство ея съ ребенкомъ, котораго онъ держалъ на рукахъ во время перезда черезъ Ламаншъ, когда было такъ ужасно холодно, а градъ стучалъ по палуб и море такъ страшно бушевало. Картина эта пронеслась передъ нимъ, какъ бы слдъ дыханія на поверхности зеркала, которое находилось позади двушки и рамка котораго была украшена цлой процессіей или безголовыхъ или изуродованныхъ черныхъ купидоновъ, подносившихъ черныя корзины съ плодами чернымъ богинямъ.

Мистеръ Лорри почтительно склонился передъ миссъ Манеттъ.

— Прошу садиться, сэръ!— сказала молодая двушка чистымъ, мелодичнымъ голосомъ съ небольшимъ оттнкомъ иностраннаго акцента.

— Цлую вашу руку, миссъ!— сказалъ мистеръ Лорри, придерживаясь обычая того времени и снова поклонился.

— ‘ Я получила вчера письмо изъ банка, сэръ, гд меня увдомляютъ о нкоторомъ извстіи… или сообщеніи мн…

— Слова здсь не важны, миссъ! Можете выражаться, какъ угодно.

— ..Относительно небольшого имущества посл моего бднаго отца, котораго я никогда не видла… который такъ давно умеръ…

Мистеръ Лорри безпокойно задвигался на кресл и съ смущеніемъ взглянулъ на процессію черныхъ купидоновъ. Можно было подумать, что онъ надется найти помощь въ ихъ глупыхъ черныхъ корзинахъ!

— …И что я должна хать для этого въ Парижъ, что меня встртитъ джентльменъ изъ банка, который будетъ такъ добръ и проводить меня до Парижа.

— Это я, миссъ!

— Я такъ и думала, сэръ!

Она присла передъ нимъ, (въ то время молодыя леди присдали), желая показать, что она чувствуетъ насколько онъ старше и почтенне ея. Онъ снова поклонился ей.

— Я отвчала банку, что я готова хать во Францію, если т, которымъ это извстно и которые были такъ добры ко мн, находятъ это нужнымъ. По такъ какъ я сирота и у меня нтъ друга, который могъ бы похать со мной, то я сочла бы себя счастливой, еслибы мн позволили просить покровительства достойнаго джентльмена на время этого путешествія. Джентльменъ выхалъ изъ Лондона, но ему, кажется, послали въ догонку посланнаго, который долженъ былъ передать мою просьбу подождать меня здсь.

— Я очень счастливъ,— отвчалъ мистеръ Лорри,— что меня удостоили такимъ порученіемъ и буду еще боле счастливъ, если мн удастся исполнить его.

— Благодарю васъ, сэръ, благодарю несказанно. Банкъ сообщилъ мн, что джентльменъ объяснитъ мн вс подробности дла и что я должна приготовиться выслушать самыя удивительныя и неожиданныя вещи. Я постаралась приготовить себя къ этому и теперь жду съ живйшимъ интересомъ и нетерпніемъ вашихъ сообщеній.

— Весьма естественно,— сказалъ мистеръ Лорри,— Да… я..

Затмъ, посл небольшой паузы, онъ продолжалъ, поправивъ свой парикъ около ушей.

— Такъ трудно бываетъ начинать.

Онъ не начиналъ и сидлъ въ нершительности, когда вдругъ встртился съ ея взоромъ. На лиц молодой двушки появилось снова присущее ей странное, характерное для нея выраженіе и она подняла руку, какъ бы желая отогнать невольную мысль или мелькнувшую тнь.

— Сэръ, совершенно ли вы мн посторонній человкъ?

— Совершенно-ли?

Мистеръ Лорри сдлалъ убдительный жестъ руками и улыбнулся.

Между бровями, надъ маленькимъ женскимъ носикомъ, который былъ необыкновенно тонко и изящно очерченъ, показалась глубокая складка, когда молодая двушка сла на стулъ, подл котораго все время стояла, и задумалась. Онъ наблюдалъ за нею и какъ только она взглянула на него, продолжалъ:

— Въ пріютившей васъ стран, мн, я думаю, несравненно лучше обращаться къ вамъ, какъ къ англійской леди, миссъ Манеттъ.

— Пожалуйста, сэръ!

— Миссъ Манеттъ, я человкъ дловой. Я долженъ исполнить данное мн дловое порученіе. Слушая меня, вы должны смотрть на меня, какъ на говорящую машину… Да такъ оно и есть на самомъ дл. Съ позволенія вашего, миссъ, я хочу разсказать вамъ исторію одного изъ нашихъ кліентовъ.

— Исторію?…

Онъ сдлаль видъ, что не слышитъ ея восклицанія и поспшно продолжалъ:

— Да, кліентовъ. Въ нашихъ банковскихъ операціяхъ мы называемъ кліентами всхъ, кто иметъ съ нами дло. Онъ былъ французскій джентльменъ, ученый джентльменъ, человкъ, пользовавшійся большой извстностью… докторъ…

— Не изъ Бовэ ли?

— Да, изъ Бовэ. Какъ и г-нъ Манеттъ, ватъ отецъ, джентльменъ пользовался извстностью въ Париж. Я имлъ честь знать сего. Наши отношенія были дловыя отношенія, конфиденціальныя. Въ то время я служилъ въ нашемъ французскомъ отдленіи и это было… о, да… это было двадцать лтъ…

— Въ то время?… Могу я спросить въ какое время, сэръ?

— Я говорю, миссъ, двадцать лтъ тому назадъ. Онъ женился… на англійской леди… я былъ одинъ изъ его повренныхъ. Дла его, какъ и дла многихъ французскихъ джентльменовъ и многихъ французскихъ семействъ, были всецло въ рукахъ Тельсона. И я въ свою очередь бывалъ раньше, да и теперь бываю повреннымъ всевозможныхъ кліентовъ, которые такъ или иначе имютъ съ нами дло. Все это чисто дловыя отношенія, миссъ! Ни дружбы, ни особеннаго интереса, ничего подобнаго тутъ нтъ. Въ теченіе всей своей жизни я только и длалъ, что переходилъ отъ одного кліента къ другому, да и теперь продолжаю переходить отъ одного къ другому. А потому чувствъ у меня никакихъ… Я машина. Дале…

— Но это исторія моего отца, сэръ, и я начинаю думать,— нжныя черты лица приняли вдругъ суровое выраженіе,— что посл того, какъ я осталась сиротой, покинутая матерью, пережившей отца на два года, вы привезли меня въ Англію. Я почти уврена, что это вы.

Мистеръ Лорри взялъ маленькую ручку, робко и въ то же время доврчиво протянутую къ нему и почтительно поднесъ ее къ губамъ. Затмъ онъ подвелъ молодую леди обратно къ ея стулу и, опираясь лвой рукой о спинку его, приступилъ къ продолженію начатаго имъ разговора, то потирая правой рукой подбородокъ, то поправляя себ парикъ, то, наконецъ, подкрпляя жестами то, что онъ говорилъ, и не спуская въ то же время глазъ съ двушки, которая въ свою очередь не спускала глазъ съ него.

— Миссъ Манеттъ, это былъ я. И вы сейчасъ увидите, какъ врно опредлилъ я себя, говоря, что у меня нтъ чувствъ, и что вс сношенія мои съ людьми были дловыми сношеніями, и вы поврите мн, если примете во вниманіе, что съ тхъ поръ я никогда не видлъ васъ. Нтъ! Я передалъ васъ на попеченіе дома Тельсона и К, а самъ съ тхъ поръ занимался другими длами дома Тельсонъ и К. Чувства! У меня не было ни времени, ни случая проявлять ихъ. Всю жизнь свою, миссъ, я провожу, вращаясь въ исполинскомъ денежномъ колес.

Посл этого страннаго описанія своей повседневной дятельности, мистеръ Лорри пригладилъ обими руками свой блокурый парикъ и принялъ прежнее свое положеніе.

— До сихъ поръ, миссъ, какъ вы это замтили, дло шло объ исторіи вашего отца. Теперь будетъ нчто другое. Если только вашъ отецъ не умеръ… Не пугайтесь! Какъ вы дрожите!

Да, она дрожала и даже обими ручками схватилась за его руку.

— Ради Бога,— ласково сказалъ ей мистеръ Лорри, снимая лвую руку со спинки кресла и перекладывая ее на пальцы рукъ, ухватившихся за него, въ припадк испуга,— ради Бога успокойтесь… Разговоръ нашъ дловой. Когда я сказалъ…

Взглядъ, брошенный на него двушкой, до того смутилъ его, что онъ остановился и только посл нкотораго колебанія началъ снова:

— Я сказалъ:— если г-нъ Манеттъ не умеръ, если онъ только внезапно и безшумно исчезъ, если онъ былъ похищенъ, если не трудно опредлить въ какое ужасное мсто его заточили, хотя и нтъ слдовъ его, если у него былъ врагъ въ лиц какого нибудь вліятельнаго соотечественника, о которомъ въ то время, насколько мн извстно, самые смлые люди боялись говорить даже шепотомъ, даже здсь, по эту сторону канала. Дале если этотъ вліятельный соотечественникъ могъ пользоваться, напримръ, правомъ присудить любое лицо къ тюрьм на самое продолжительное время, если жена его молила короля, королеву, придворныхъ, духовенство сжалиться надъ нимъ, и все было напрасно, то исторія вашего отца походила бы на исторію этого несчастнаго джентльмена, доктора изъ Бовэ.

— Прошу и умоляю васъ разсказать мн все.

— Хорошо. Я самъ хотлъ разсказать. Но въ силахъ ли вы выслушать меня?

— Я все готова вынести, лишь бы не оставаться въ неизвстности.

— Вы говорите ршительно… У васъ, видимо, ршительный характеръ. Это хорошо. (По виду его нельзя было судить, чтобы онъ былъ доволенъ такъ, какъ говорилъ). Разговоръ дловой. Смотрите на него, какъ на дловое… Дло должно быть сдлано. Итакъ, дальше. Если жена доктора, не смотря на все свое мужество и твердость характера, чувствовала себя, вслдствіе это: исторіи до того несчастной,— а это было незадолго до рожденія ребенка…

— У нея родилась дочь, сэръ?

— Дочь… это… это… дловой разговоръ… не волнуйтесь, миссъ! Если бдная леди чувствовала себя до того несчастной передъ рожденіемъ своего ребенка, что приняла твердое ршеніе избавить его отъ тхъ страданій, которыя ей пришлось пережить, и воспитать его въ той увренности, что отецъ его умеръ… Нтъ! Не становитесь на колни! О, праведное небо! Зачмъ становитесь вы передо мною на колни?

— Ради истины!… О, милый, добрый, сострадательный сэръ, скажите мн всю истину!

— Ахъ, да вдь это же дловой разговоръ!… Вы смущаете меня, а разв можно говорить о дл, когда я такъ смущенъ? Голова при дловомъ разговор должна быть ясная. Вотъ если вы будете такъ добры и сейчасъ скажете мн, сколько будетъ девятью девять пенсовъ, или сколько шиллинговъ заключается въ двадцати гинеяхъ, это меня ободритъ и успокоитъ. Мн тогда легче будетъ сообразить, какъ и что говорить.

Не отвчая на его слова, двушка сла, когда онъ нжно приподнялъ ее, но руки ея по прежнему крпко держались за его руку, хотя были боле спокойны на этотъ разъ, что возвратило спокойствіе и самому мистеру Джервису Лорри.

— Вотъ это хорошо! Мужайтесь… Мы говоримъ о дл, серьезномъ и важномъ дл. Миссъ Манеттъ, ваша мать поступила съ вами такъ, какъ ршила. Когда она умерла… съ горя, конечно, потому что вс ея розыски бднаго вашего отца оставались безуспшными… она оставила васъ въ возраст двухъ лтъ, чтобы вы росли и расцвтали, чтобы вы были счастливы, чтобы душа ваша не омрачалась облакомъ неизвстности относительно того, скоро ли разбилось сердце вашего отца въ тюрьм или онъ томился тамъ въ теченіе многихъ лтъ.

И, сказавъ это, онъ съ нжностью и жалостью взглянулъ на ея золотистые волосы, какъ бы представляя въ своемъ воображеніи, что наступитъ время, когда и въ нихъ заблестятъ сребристыя нити.

— Вы знаете, что ваши родители не имли большого состоянія и все, что у нихъ было, перешло къ вашей матери и къ вамъ. Съ этой стороны не сдлано никакихъ новыхъ открытій ни относительно денегъ, ни относительно другого имущества, ни….

Онъ почувствовалъ, что она крпче сжимаетъ его руку и оста — 23 новился. Выраженіе ея лица, больше всего привлекшее его вниманіе и до того момента неподвижное, теперь вдругъ перешло въ выраженіе ужаса и страданія.

— Но его… его нашли. Онъ живъ. Страшно измнился, вроятно, сдлался развалиной, быть можетъ, хотя будемъ надяться, на лучшее. Да, живъ. Вашъ отецъ въ Париж, его взялъ къ себ въ домъ старый слуга и мы подемъ туда. Я, чтобы признать его, если могу, вы, чтобы возвратить ему жизнь, любовь, покой и вс удобства.

Дрожь пробжала по всему тлу двушки и передалась ему. Тихимъ, но яснымъ и полнымъ ужаса, голосомъ проговорила она, какъ бы во сн:

— Я увижу его призракъ… Это будетъ его призракъ, но, не онъ.

Мистеръ Лорри тихо гладилъ ее по рук, державшей его руку

— Да, да, да! Мы увидимъ тамъ, увидимъ. Самое худое и самое хорошее вамъ теперь извстно. Вы уже на пути къ несчастному, загубленному человку. Спокойный перездъ черезъ море, всего какой нибудь день путешествія — и вы подл дорогого вамъ существа!

Двушка снова тмъ же тономъ, но почти совсмъ уже шепотомъ, сказала:

— Я была свободна, я была счастлива и призракъ его ни разу не постилъ меня.

— Еще вотъ что,— сказалъ мистеръ Лорри, стараясь придать своему голосу, какъ можно больше важности, чтобы обратить ея вниманіе на свои слова,— онъ былъ найденъ подъ другимъ именемъ, его собственное давно уже позабыто и скрыто отъ всхъ. Такъ же опасно и безполезно справляться о немъ, какъ опасно и безполезно добиваться того, чтобы узнать, гд онъ былъ забытъ въ теченіе столькихъ лтъ или гд онъ былъ заключенъ. Всякія вообще справки теперь даже скоре безполезны, чмъ опасны. Чмъ снова подымать этотъ вопросъ, несравненно будетъ лучше увезти его вонъ изъ Франціи. Даже я, не смотря на то, что я англичанинъ и служу въ банк Тельсона, который такъ важенъ для кредита Франціи, я избгаю всякаго упоминанія объ этомъ дл. Я никогда не ношу при себ ни одного клочка бумаги, гд бы упоминалось что нибудь о немъ. Это абсолютная тайна. Вс мои кредитивы, записки, памятныя книжки ничего не имютъ въ себ, кром одной строчки: ‘возвращенъ къ жизни!’ Слова эти можно отнести къ чему угодно… Но, что это значитъ?.. Она молчитъ!.. Миссъ Манеттъ!

Тихо и неподвижно, откинувшись на спинку кресла, сидла двушка, повидимому, безъ всякаго сознанія, ея глаза были широко открыты и устремлены на него, и прежнее выраженіе застыло на ея лиц. Рука ея такъ крпко держала его, что онъ боялся освободиться, чтобы не сдлать ей больно. Не двигаясь съ мста, онъ громко позвалъ къ себ на помощь.

Женщина съ необыкновенно безумнымъ видомъ, у которой, какъ- замтилъ мистеръ Лорри, не смотря на все свое волненіе, было красное лицо и огненно-рыжіе волоса, удивительно узкое платье и поразительный чепецъ, смахивавшій на шапку гренадера или на большой стильтонскій сыръ, быстро вбжала въ комнату во глав нсколькихъ человкъ трактирной прислуги, и моментально освободила его отъ руки бдной молодой леди, толкнувъ его въ грудь съ такой силой, что онъ мигомъ отлетлъ къ стн.

— Нтъ сомннія, что меня толкнулъ мужчина,— подумалъ мистеръ Лорри, еле переводя дыханіе посл полета своего къ стн.

— Вы чего уставились на меня?— крикнула эта особа, обращаясь къ прислуг.— Маршъ сейчасъ и несите все, что нужно, а не глазйте на меня! Что вы такого особеннаго нашли во мн? Маршъ, сейчасъ же! Чтобы сію минуту были здсь нюхательный спиртъ, холодная вода и уксусъ. Живй поворачивайся!

Прислуга немедленно пустилась исполнять приказаніе, а женщина осторожно уложила двушку на диванъ и, бережно оправляя ее, приговаривала: ‘драгоцнная моя!’ и ‘птичка моя!’ и въ то же время нжно отстраняла съ лица волоса и расправляла ихъ по плечамъ.

— А, вы тамъ, въ коричневомъ!— сказала она, съ негодованіемъ оборачиваясь къ мистеру Лорри.— Не могли вы разв разсказать ей всего, не напугавъ ее до смерти! Смотрите на нее, смотрите на это прелестное блдное личико и на эти холодныя ручки! А еще называется банкиромъ!

Мистеръ Лорри окончательно растерялся, услышавъ послднія слова и не зналъ, что отвчать. Онъ стоялъ и смотрлъ издали съ чувствомъ состраданія и глубокаго смиренія, какъ здоровенная женщина, разогнавъ трактирную прислугу грознымъ крикомъ: ‘ужо я вамъ задамъ!’, постепенно привела въ чувство бдную двушку и, называя ее затмъ самыми нжными именами, просила ее положить къ ней на плечо свою усталую головку.

— Надюсь, что ей теперь лучше,— сказалъ мистеръ Лорри.

— Лучше, такъ не по вашей милости, коричневый господинъ… О, моя дорогая милочка!

— Вы, надо полагать,— сказалъ мистеръ Лорри посл небольшой паузы,— сопровождаете миссъ Манеттъ во Францію?

— Ничего подобнаго!— отвчала женщина-гренадеръ.— Будь мн предназначено судьбой хать по соленой вод, такъ Провиднію не зачмъ было бы помщать меня на остров, какъ вы думаете?

На этотъ вопросъ было еще трудне отвчать, а потому мистеръ Джервисъ Лорри вышелъ, чтобы хорошенько обдумать его.

V. Винная лавка.

Большая бочка вина упала на мостовую и разбилась. Случилось это въ ту самую минуту, когда ее снимали съ повозки, она сорвалась и рухнула, обручи на ней лопнули и она лежала недалеко отъ дверей винной лавки, точно разбитая орховая скорлупа.

Вс, находившіеся по близости люди, бросили работу, а кто ничего не длалъ, тотъ бездлье, и бросились къ разбитой бочк, спша попользоваться виномъ. Большіе, неправильной формы, камни мостовой, торчавшіе во вс стороны и какъ бы нарочно положенные здсь для того, чтобы живыя существа калчились, спотыкаясь на нихъ, задерживали вино, вслдствіе чего повсюду образовались небольшія лужи. Ихъ тотчасъ же окружили, причемъ каждая группа людей или толпа соотвтствовала величин самой лужи. Нкоторые становились на колни, складывали руки пригоршнями и пили, или помогали пить женщинамъ, склонившимся черезъ ихъ плечо и спшившимъ пить, пока вино не ушло сквозь пальцы. Другіе, мужчины и женщины, набирали вино изъ лужъ маленькими осколками разбитыхъ глиняныхъ сосудовъ, или мочили тамъ женскіе головные платки и затмъ выжимали изъ нихъ вино въ ротъ дтямъ, одни ставили небольшія запруды изъ грязи, чтобы остановить потокъ вина, другіе, слдуя указаніямъ людей, смотрвшихъ изъ оконъ на это зрлище, преграждали путь новымъ ручейкамъ, третьи хватали доски отъ бочки и облизывали ихъ или грызли пропитанные виномъ и мстами полусгнившіе куски этихъ досокъ. Водосточныхъ трубъ въ то время еще не устраивали, а потому вину некуда было уйти и его постепенно подобрали, а съ нимъ вмст цлый слой грязи, такъ что можно было подумать, будто по улиц прошелъ метельщикъ, хотя люди бывалые врядь ли могли поврить такому чудесному явленію.

Звонкій смхъ и веселые голоса мужчинъ, женщинъ и дтей разносились по улиц все время, пока не было выпито вино. Въ этомъ грубомъ спорт было много забавнаго. Въ немъ было своего рода стремленіе къ товариществу, желаніе сблизиться другъ съ другомъ, такъ, люди боле счастливаго и боле добродушнаго нрава обнимались, пили за здоровье другъ друга, трясли одинъ другому руки, составляли группы и принимались танцовать. Когда съ виномъ покончили и вс мста, гд оно было, тщательно осушили, вс демонстраціи мгновенно прекратились и все стихло. Человкъ, пилившій передъ этимъ дрова, снова задвигалъ своей пилой, женщина, оставившая у порога дверей горшокъ съ горячею золою, у котораго она грла свои исхудалыя руки и ноги, а также руки и ноги своего ребенка, опять вернулась къ нему, мужчины съ голыми руками, тусклыми взглядами и изсиня блдными лицами, вынырнувшіе было изъ своихъ подваловъ, спустились туда опять. Все покрылось мракомъ, который несравненно больше присталъ этому мсту, чмъ солнечное сіяніе.

Вино было красное и оставило слды на почв узкой улицы Сенть-Антуанскаго предмстья. Оно покрыло пятнами руки и лица, голыя ноги и деревянные башмаки, руки человка, пилившаго дрова, оставляли пятна на дерев, лобъ женщины, няньчившей ребенка, былъ покрытъ пятнами отъ платка, который она повязала опять на голову. У тхъ, которые грызли куски досокъ отъ бочки, ротъ былъ запачканъ, какъ у тигра, одинъ шутникъ до того весь перепачкался, что писалъ даже на стн красными каракулями слово — ‘Кровь‘.

Близко было уже то время, когда и такое вино должно бы то залить улицы и обагрить собою многихъ…

А теперь, когда облако снова спустилось надъ Сентъ-Антуаномъ, прогнавъ солнечный лучъ, на минуту освтившій его, тьма стала еще тяжеле. Холодъ, грязь, болзни, невжество и нищета, вотъ они владыки въ ожиданіи пришествія свтлаго будущаго, владыки надъ всми, особенно же нищета. Люди всякаго рода, которыхъ мололи и перемалывали на мельниц, не въ той, конечно, сказочной мельниц, откуда Старые выходили молодыми, дрожали въ каждомъ углу, входили и выходили изъ дверей, выглядывали изъ каждаго окошка, тряслись подъ лохмотьями, развваемыми втромъ. Мельница, смоловшая ихъ, превращала молодыхъ въ стариковъ, дтямъ давала старообразныя лица и серьезные голоса. Й на всхъ этихъ лицахъ, взрослыхъ и дтскихъ, въ каждой черт ихъ глубоко врзалась печать голода. Онъ везд царствовалъ. Голодъ выглядывалъ изъ высокихъ домовъ и порванной одежды, висвшей на жердяхъ и веревкахъ, голодъ скрывался подъ соломой и тряпьемъ, подъ деревомъ и бумагой, голодъ сидлъ въ каждомъ бревн, надъ которымъ работалъ пильщикъ, голодъ выглядывалъ изъ трубъ, которыя не дымились, изъ грязной улицы, гд не было нечистотъ, въ которыхъ остался бы хотя одинъ кусокъ чего нибудь съдобнаго. Голодъ былъ написанъ на полкахъ булочника, на каждомъ куск его худо выпеченнаго хлба, на сосискахъ, которыя приготовлялись изъ мяса дохлой собаки. Голодъ дребезжалъ въ каштанахъ, которые жарились въ жаровн, голодъ крошилъ на мельчайшія части каждую миску картофеля, поджареннаго на горькомъ постномъ масл.

Вс эти мста были какъ нельзя больше приноровлены къ постоянному пребыванію голода. Узкая и кривая улица, зловонная и грязная, съ другими, идущими отъ нея улицами, зловонными и грязными, гд жили только рубища, ночные колпаки, гд носился смрадъ рубищъ и колпаковъ, гд царили кругомъ мрачные и злобные взгляды. Но въ забитой наружности этихъ людей проглядывалъ дикій зврь, готовый огрызнуться при первомъ возможномъ случа. Не смотря, однако, на угнетенный видъ ихъ, не смотря на то, что они ходили крадучись, глаза ихъ горли огнемъ, блдныя губы были сжаты, лобъ наморщенъ, отъ затаенной мучившей ихъ мысли, что или ихъ самихъ повсятъ, или они убьютъ кого нибудь. Вывски (а ихъ было столько же, сколько и лавокъ) были безобразными изображеніями нищеты. У мясника вывска изображала самые тощіе куски мяса, у хлбника самый скверный хлбъ. Люди, изображенные на нихъ сидли въ винной лавк, держали въ рукахъ маленькія мрочки съ виномъ, и, казалось, ворчали, злобно посматривая другъ на друга. Ничто не изображалось въ цвтущемъ состояніи, кром рабочихъ инструментовъ и оружія, такъ, ножи и топоры мясника изображались острыми и блестящими, молотки кузнеца тяжелыми, а ружья такъ и просились на убійство. Улица, вымощенная острыми неправильной формы камнями, съ небольшими лужами грязи и воды между ними, не имла вовсе тротуаровъ, а доходила вплоть до домовъ и дверей. Посреди улицы тянулась канавка съ водой, которая во время сильныхъ дождей разливалась по всей улиц и текла во вс дома. Улицы освщались на разстояніи большихъ промежутковъ тусклыми фонарями, которые были подвшены на веревк и блок, вечеромъ, когда фонарщикъ, спустивъ ихъ внизъ, зажигалъ огонь и затмъ снова подымалъ ихъ вверхъ, казалось, что вдоль улицы тянется, раскачиваясь изъ стороны въ сторону, цлый рядъ сторожевыхъ огней, мелькающихъ на мор. Да вдь улица эта и была море, грозившее бурей и кораблю и экипажу.

Да, близилось то время, когда тощимъ пугаламъ, голоднымъ и празднымъ, которыя такъ долго наблюдали за фонарщикомъ, должна была придти въ голову блестящая мысль испробовать его способъ, вшая людей на веревки и блоки, чтобы они освтили ихъ тьму. Но время это не пришло еще и втры, проносившіеся надъ Франціей и тщетно трепали рубища пугалъ, ибо пташки — пвуньи съ нарядными перьями — еще ни откуда не слышали предостерегающаго клича.

Винная лавка помщалась на самомъ углу улицы и была снаружи и внутри лучше другихъ. Хозяинъ ея стоялъ у дверей, онъ былъ въ желтомъ жилет и зеленыхъ панталонахъ и смотрлъ на всю эту сутолку, подпятую изъ за его вина.

— Мн дла нтъ,— говорилъ онъ, пожимая плечами,— все это сдлали люди съ рынка. Пусть они привезутъ другую бочку.

Тутъ ему бросился въ глаза высокій шутникъ, писавшій виномъ на стн, и онъ крикнулъ ему.

— Гаспаръ, что ты тамъ длаешь?

Высокій малый указалъ на слова, написанныя имъ, съ весьма выразительнымъ жестомъ, какъ бы хвастаясь этимъ, что такъ часто бываетъ у людей его сорта. Но у него жестъ этотъ вышелъ неудаченъ.

— Это что еще? Никакъ ты къ сумасшедшимъ захотлъ?— сказалъ хозяинъ винной лавки, переходя улицу и тотчасъ же замазывая надпись грязью, поднятой имъ съ улицы.— Зачмъ ты пишешь на уличныхъ стнахъ? Разв, нтъ другихъ мстъ для такихъ надписей?

И посл этого вопроса онъ ударилъ чистой рукой (случайно или нтъ, не знаю) грудь шутника, какъ разъ противъ сердца Шутникъ хлопнулъ его тмъ же порядкомъ и, подпрыгнувъ вверхъ сбросилъ запачканный виномъ башмакъ съ одной ноги, которую тотчасъ же подхватилъ рукой и началъ какой то фантастическій танецъ на одной ног. Нельзя сказать, чтобы у шутника былъ при этомъ забавный видъ, въ кривляніяхъ его было, напротивъ, много зврскаго.

— Наднь башмакъ, наднь,— сказалъ хозяинъ винной лавки.— Вино слдуетъ называть виномъ и кончено.

Съ этими словами онъ нисколько не стсняясь, вытеръ грязную руку свою одеждой шутника и, перейдя обратно улицу, вошелъ къ себ въ лавку.

У хозяина винной лавки, человка лтъ сорока, быль толстый, бычачій затылокъ и воинственный видъ. Онъ былъ, повидимому, весьма горячаго темперамента, такъ какъ не смотря на холодную погоду, сюртукъ у него не былъ надтъ, а только накинутъ на плечи. Засученные рукава его рубахи обнажали коричневыя руки до самыхъ локтей. На голов у него ничего не было, кром собственныхъ его курчавыхъ и коротко-остриженныхъ темныхъ волосъ. Человкъ онъ былъ смуглый, съ красивыми глазами, которые довольно далеко отстояли другъ отъ друга, было видно, что это человкъ живой и энергичный, съ твердымъ, ршительнымъ характеромъ, съ которымъ не желательно было бы встртиться на узкомъ переход черезъ воду.

Мадамъ Дефаржъ, его жена, сидла за прилавкомъ, когда онъ вошелъ въ лавку. Это была здоровая, полная женщина его лтъ, съ проницательными глазами, которые рдко на чемъ долго останавливались, съ тяжелыми кольцами на толстыхъ пальцахъ, съ строгимъ лицомъ и степенными манерами. Глядя на мадамъ Дефаржъ, можно было съ увренностью сказать, что она врядъ ли когда либо ошибалась не въ свою пользу, когда дло шло о счетахъ, находившихся въ ея вдніи. Крайне чувствительная къ холоду, она была закутана въ мхъ, а голова ея обвязана нсколько разъ яркимъ шарфомъ, но такъ, чтобы видны были ея большія серьги. Передъ нею лежало ея вязанье, но она не работала, а чистила себ зубы зубочисткой, что она длала, поддерживая лвой рукой локоть правой руки.

Мадамъ Дефаржъ не сказала ни слова, когда вошелъ ея мужъ, а только кашлянула, что вмст съ приподнятыми слегка темными бровями давало ему знать, чтобы онъ осмотрлъ внимательно лавку, нтъ ли въ ней новыхъ постителей, которые пришли во время его отсутствія.

Хозяинъ винной лавки обвелъ кругомъ глазами и увидлъ въ углу пожилого господина и молодую двушку. Кром нихъ были здсь еще и другіе постители, двое изъ нихъ играли въ карты, двое въ домино, а трое стояли у прилавка, ожидая, чтобы имъ подали еще вина. Проходя за прилавокъ, хозяинъ замтилъ, что пожилой господинъ сдлалъ знакъ молодой двушк, какъ бы говоря:

— Онъ самый и есть.

— И чего ради забрались вы сюда?— подумалъ про себя мосье Дефаржъ.— Я не знаю васъ.

Онъ сдлалъ видъ, что не замчаетъ двухъ незнакомыхъ постителей и занялся разговоромъ съ тми, которые пили у прилавка.

— Какъ дла, Жакъ?— спросилъ одинъ изъ трехъ.— Вся ли бочка вина проглочена?

— До послдней капельки, Жакъ,— отвчалъ мосье Дефаржъ.

Посл этого обмна христіанскихъ именъ мадамъ Дефаржъ, продолжая чистить зубы зубочисткой снова кашлянула и еще на одну линію выше подняла брови.

— Рдко случается,— сказалъ второй изъ трехъ, обращаясь къ мосье Дефаржу,— кому либо изъ. этихъ жалкихъ бестій отвдать вкусъ вина или чего либо другого, кром чернаго хлба и смерти. Не такъ ли, Жакъ?

— Врно, Жакъ,— отвчалъ мосье Дефаржъ.

При этомъ второмъ обмн христіанскихъ именъ мадамъ Дефаржъ, продолжая заниматься своей зубочисткой, кашлянула еще разъ и еще выше подняла брови.

Послдній изъ трехъ, поставивъ на прилавокъ пустую кружку и причмокнувъ губами, сказалъ въ свою очередь.

— Ахъ! Худо и горько приходится всей этой бдной скотин и тяжелую жизнь влачитъ она. Правда, Жакъ?—

— Да, правда, Жакъ,— былъ отвтъ мосье Дефаржа.

Третій обмнъ христіанскихъ именъ былъ дополненъ тмъ, что ладамъ Дефаржъ отложила въ сторону зубочистку и, не опуская бровей, слегка двинулась на своемъ кресл.

— Сейчасъ, погоди,— шепнулъ ея супругъ.— Господа, позвольте представить, это моя жена.

Три постителя сняли шляпы и поклонились мадамъ Дефаржъ. Она отвтила имъ легкимъ поклономъ, и быстро окинула ихъ взглядомъ. Затмъ она какъ бы невзначай оглянула лавку, взяла свое вязанье, покойно и не торопясь и, повидимому, совершенно углубилась въ это занятіе.

— Господа,— сказалъ ея мужъ, внимательно слдившій за нею своими блестящими глазами,— всего хорошаго. Комната, предназначенная для холостяковъ, которую вы желали видть и о которой вы спрашивали передъ тмъ, какъ я вышелъ, находится на пятомъ этаж. Дверь на лстницу выходитъ на небольшой дворъ, тутъ сейчасъ налво,— продолжалъ онъ, указывая рукой,— недалеко отъ окна моей лавки. Сколько мн помнится, одинъ изъ васъ былъ уже тамъ и можетъ указать дорогу. До свиданья, господа!

Они уплатили за вино и вышли. Глаза Дефаржа внимательно слдили за женой, занятой вязаньемъ, когда онъ подходилъ къ пожилому господину въ углу, который тотчасъ же выразилъ желаніе переговорить съ нимъ.

— Охотно, сударь!— сказалъ Дефаржъ и подошелъ съ нимъ къ дверямъ.

Совщаніе было короткое, по ршительное. При первыхъ же словахъ Дефаржъ вздрогнулъ и сдлался очень внимательнымъ. Не прошло и минуты, какъ онъ кивнулъ головой и вышелъ. Господинъ сдлалъ знакъ молодой двушк подойти, и оба они вышли вслдъ за нимъ. Мадамъ Дефаржъ ничего не видла и продолжала вязать съ опущенными внизъ глазами.

Мистеръ Джервисъ Лорри и миссъ Манеттъ вышли изъ лавки и присоединились къ Дефаржу у той самой двери, которую онъ указывалъ предыдущей компаніи. Дверь эта вела въ зловонный, грязный дворъ и служила входомъ къ нсколькимъ домамъ, гд жило множество всякаго народу. На темной, крытой черепицей площадк, откуда начиналась лстница, Дефаржъ сталъ на одно колно передъ дочерью своего стараго хозяина и приложилъ ея руку къ своимъ губамъ. Поступокъ былъ вполн хорошій, но исполненъ то онъ былъ не совсмъ хорошо. Съ Дефаржемъ произошло вдругъ самое странное превращеніе, ни веселости, ни открытаго выраженія на лиц какъ не бывало! Это былъ человкъ скрытный, злобный, опасный.

— Это очень высоко и трудно взбираться. Лучше идти медленно,— суровымъ голосомъ сказалъ Дефаржъ, начиная подыматься по лстниц.

— Онъ одинъ?— шепнулъ ему мистеръ Лорри.

— Одинъ! Сохрани его Господи! Кто же можетъ быть съ нимъ?— отвчалъ тотъ такимъ же шепотомъ.

— Значитъ, онъ всегда одинъ?

— Да.

— По собственному желанію?

— По необходимости. Какимъ онъ былъ тогда, когда я въ первый разъ увидлъ его, посл того, какъ они нашли меня и спросили, согласенъ ли я взять его на свой страхъ и хранить тайну, такимъ онъ и остался.

— Сильно онъ измнился?

— Да, измнился!

Хозяинъ винной лавки вдругъ остановился, ударилъ кулакомъ по стн и пробормоталъ проклятіе, на которое трудно было бы отвчать другимъ подобнымъ ему. Мистеръ Джервисъ Лорри становился боле мрачнымъ по мр того, какъ онъ подымался.

Такая лстница въ Париж въ прежнее время была ужасна, особенно въ виду окружающихъ се аксессуаровъ, а въ настоящее время она была бы положительно невыносима для людей непривычныхъ и не закаленныхъ. Каждое небольшое жилье внутри большого зловоннаго гнзда, или врне каждая комната или комнаты, изъ которыхъ двери открывались на одну общую площадку этой лстницы, представляли собою яму съ кучей всякихъ отбросовъ, помимо тхъ, которые выбрасывались еще изъ оконъ. Одной этой разлагающей массы было бы уже достаточно для того, чтобы осквернить воздухъ, не будь здсь даже нищеты со своимъ неуловимымъ разложеніемъ. Эти два источника, соединенные вмст, становились невыносимы. Среди такой-то атмосферы, пропитанной грязью и заразой, подымались они но лстниц. Два раза уже останавливался мистеръ Лорри, подчиняясь своему собственному волненію, а также волненію своей молодой спутницы которое съ каждымъ шагомъ становилось все сильне и сильне. При каждой остановк они подходили къ ршетчатому окну, но увы, оно давало доступъ не свжему воздуху, а впускало зловонный, пропитанный всевозможными испареніями и міазмами Сквозь заржавленныя ршетки нельзя было ничего разсмотрть, что длалось кругомъ, въ нихъ проникалъ лишь запахъ человчеству населяющаго эту часть города. Одн только верхушки двухъ большихъ башень собора Богоматери напоминали о боле чистыхъ и отрадныхъ стремленіяхъ человческаго духа.

Но вотъ наконецъ они взошли на лстницу и въ третій разъ остановились, чтобы отдохнуть. Отсюда, чтобы взобраться на чердакъ, они должны были подняться по другой лстниц, еще круче и уже. Хозяинъ винной лавки, который все время шелъ впереди и держался ближе къ мистеру Лорри, какъ бы опасаясь какихъ нибудь вопросовъ со стороны молодой леди, остановился у лстницы и, обыскавъ тщательно карманы своего сюртука, накинутаго на плечи, вынулъ оттуда ключъ.

— Какъ, другъ мой!— воскликнулъ мистеръ Лорри съ удивленіемъ,— у васъ дверь заперта на ключъ?

— Да,— сурово отвчалъ Дефаржъ.

— Неужели вы находите необходимымъ держать несчастнаго джентльмена въ полномъ уединеніи?

— Я нахожу необходимымъ запирать дверь на ключъ,— шепнулъ Дефаржъ ему на ухо и нахмурился.

— Почему?

— Почему! Потому что онъ слишкомъ долго жилъ подъ замкомъ и можетъ испугаться…. сойти съ ума…. придти въ изступленіе…. умереть…. не знаю, наконецъ, что онъ можетъ сдлать… если оставить дверь открытой.

— Возможно-ли это?

— Возможно-ли! повторилъ Дефаржъ съ горечью.— Да… въ хорошее время мы живемъ, если это возможно, да и многія другія вещи возможны и не только возможны, но и длаются… Длаются,— понимаете-ли вы это — длаются подъ этимъ небомъ, каждый день! Да здравствуетъ діяволъ! Идемъ.

Разговоръ этотъ велся шепотомъ, такъ что ни единое слово не достигло до ушей двушки, которая дрожала всмъ тломъ отъ сильнаго волненія, причемъ ея лицо выражало, кром горя, столько страха и ужаса, что мистеръ Лорри поспшилъ успокоить ее и ободрить.

— Мужайтесь, дорогая миссъ! Мужайтесь! Все это дловое. Самое худое кончится сейчасъ, только войдемъ въ дверь и все худое кончится. Вы принесете ему все хорошее, отдыхъ, покой и счастье. Будемъ надяться, что добрый другъ нашъ поможетъ намъ съ этой стороны. Идемъ же! Дло прежде всего.

Они стали подыматься медленно и осторожно. Лстница была, короткая и они скоро взошли на нее. Здсь они сразу очутились подл трехъ человкъ, которые стояли близко другъ подл друга у самыхъ дверей и заглядывали въ комнату, куда вела дверь, черезъ щели и отверстія въ стн. Услыша шаги, вс трое сразу обернулись, это были т же самые, которые только что пили вино и вс отвчали на одно и то же имя.

— Вашъ неожиданный визитъ заставилъ меня совсмъ забыть о нихъ,— сказалъ Дефаржъ.— Уйдите отсюда, друзья, у насъ здсь есть дло.

Вс трое отошли отъ дверей и молча стали спускаться по лстниц.

Такъ какъ здсь, повидимому, не было больше никакой другой двери, да и хозяинъ винной лавки подошелъ именно къ этой, когда они остались одни, то мистеръ Лорри спросилъ его шепотомъ и съ оттнкомъ нкотораго раздраженія:

— Вы, значитъ, показываете господина Манетта?

— Я показываю его такъ, какъ вы видли, но только немногимъ избраннымъ.

— По вашему это хорошо?

— Думаю, что хорошо.

— Кто эти немногіе? Какъ вы ихъ выбираете?

— Я выбираю настоящихъ людей, одного со мной имени… Мое имя Жакъ…. Выбираю такихъ, которымъ зрлище это приноситъ несомннную пользу. Довольно… вы англичанинъ… Это особая статья. Подождите минуту, пожалуйста!

Съ этими словами онъ подошелъ къ стн и заглянулъ въ отверстіе. Затмъ онъ поднялъ голову, два или три раза ударилъ по двери…. съ очевиднымъ намреніемъ произвести шумъ. Съ тою же цлью онъ воткнулъ ключъ въ замокъ, поворочалъ имъ три, четыре раза и только посл этого всунулъ его, какъ слдуетъ, и повернулъ въ замк.

Дверь отворилась внутрь комнаты, онъ заглянулъ туда и что то сказалъ. Слабый голосъ также что то отвчалъ ему. Надо полагать, что об стороны обмнялись всего только однимъ словомъ.

Дефаржъ взглянулъ на своихъ спутниковъ черезъ плечо и сдлалъ имъ знакъ войти. Мистеръ Лорри, видя, что молодая двушка еле держится на ногахъ, обнялъ ее за талію, чтобы не дать ей упасть.

— Это… это… все дловое… дловое,— прошепталъ онъ и лицо его сдлалось влажное, что, повидимому, служило плохимъ доказательствомъ его дловитости.— Входите же, входите!

— Мн страшно,— сказала двушка, дрожа всмъ тломъ.

— Страшно? Чего?

— Я боюсь его… моего отца.

Растерявшійся мистеръ Лорри, видя, что проводникъ длаетъ имъ знаки войти поскорй, взялъ руку двушки, положилъ ее себ на шею и, обнявъ ее за талію, поднялъ и внесъ въ комнату. Войдя въ дверь, онъ опустилъ ее на полъ, продолжая поддерживать ее.

Дефаржъ вынулъ ключъ изъ замка, заперъ дверь, вложилъ опять ключь и замкнулъ дверь на замокъ извнутри. Все это онъ длалъ спокойно и методично, стараясь при этомъ длать по возможности больше шуму. Затмъ онъ прошелъ по комнат ровнымъ шагомъ въ ту сторону, гд было окно. Здсь онъ остановился и затмъ повернулся.

Чердакъ былъ темный и мрачный и предназначался по всей вроятности для дровъ. Вверху находилось слуховое окно, замнявшее собою дверь, за которой находился воротъ для поднятія тяжестей съ улицы. Окно состояло изъ двухъ половинокъ, какъ вс двери французскаго устройства. Одна половинка была закрыта совсмъ плотно, а другая слегка пріоткрыта, съ тою цлью, чтобы пропустить свтъ, который былъ такъ слабъ, что при немъ не сразу можно было разсмотрть все, что было кругомъ. Надо было привыкнуть къ такому свту, чтобы работать при немъ, а между тмъ на чердак кто то работалъ. Повернувшись спиной къ двери, а лицомъ къ окну, гд стоялъ хозяинъ винной лавки и смотрлъ на него, сидлъ на низенькой скамейк сдой старикъ и прилежно работалъ надъ башмакомъ.

VI. Башмачникъ.

— Добрый день!— сказалъ Дефаржъ, глядя внизъ на склоненную сдую голову башмачника.

Голова поднялась на минуту и слабый голосъ, какъ бы откуда то издалека, отвчалъ на это привтствіе:

— Добрый день!

— Вы очень прилежно работаете, какъ я вижу.

Посл долгаго молчанія голова снова поднялась и голосъ отвчалъ:— ‘Да, я работаю’,— причемъ пара блуждающихъ глазъ лишь на одну минуту остановилась на лиц Дефаржа, прежде чмъ голова снова склонилась надъ работой.

Необычайная слабость голоса вселяла жалость и вмст ужасъ. Это была слабость, явившаяся не слдствіемъ упадка физическихъ силъ, который до извстной степени также принималъ въ этомъ участіе, это была слабость продолжительнаго одиночнаго заключенія и отвычки говорить. Она была лишь отдаленнымъ эхомъ, когда то давно, давно произнесеннаго послдняго слова, и голосъ потерялъ съ тхъ поръ всю живость и звучность человческаго голоса, подобно тому, какъ яркій красивый цвтъ блекнетъ постепенно и превращается, наконецъ, въ блдное, едва замтное пятно. Онъ былъ такъ сдавленъ и глухъ, что казалось, будто онъ слышится откуда то изъ подъ земли. Въ немъ слышалось столько безнадежности и отчаянія, что такимъ голосомъ могъ говорить лишь изголодавшійся путникъ, который, проблуждавъ долгое время въ дикой пустын, умираетъ въ ней отъ истощенія и передъ смертью тщетно призываетъ къ себ, своихъ друзей и близкихъ.

Нсколько минутъ старикъ работалъ молча. Блуждающіе глаза еще разъ поднялись вверхъ, но безъ всякаго интереса или любопытства, а лишь потому, что мсто, бывшее до сихъ поръ пустымъ, было теперь занято постителемъ.

— Мн хотлось бы впустить сюда побольше свту,— сказалъ Дефаржъ, не спуская глазъ съ башмачника.— Басъ это на потревожитъ?

Башмачникъ пересталъ работать, взглянулъ совершенно лишеннымъ мысли взглядомъ въ одну сторону, затмъ въ другую и, наконецъ, на Дефаржа.

— Что вы сказали?

— Васъ не потревожитъ, если я впущу въ комнату немного больше свту?

— Это не должно меня тревожить, если вы находите это нужнымъ. (Онъ сдлалъ слабое удареніе на послднихъ словахъ).

Дефаржъ открылъ больше полу-открытую раньше половинку двери. Широкая полоса свта залила чердакъ и освтила башмачника съ недоконченнымъ башмакомъ въ рукахъ. Вс необходимые ему снаряды и обрзки кожи лежали у его ногъ на полу и на скамейк подл него. У него была сдая борода, не очень длинная, кое-какъ остриженная, впалыя щеки и чрезвычайно свтлые глаза. Будь они даже обыкновенной величины, то при такой худоб лица, сдыхъ волосахъ и темныхъ бровяхъ, они должны были казаться больше, но они вообще были велики, а потому величина ихъ казалась теперь неестественной. Желтая, изорванная рубаха была разстегнута на груди, такъ что видно было его худое, изможденное тло. Онъ и старая парусинная куртка его, и спустившіеся внизъ чулки, и вс эти жалкія отрепья, бывшей когда то одежды, такъ выцвли, вслдствіе долгаго заключенія безъ свта и воздуха, что приняли однообразный цвтъ пергамента, и было почти невозможно отличить, гд тло и гд одежда.

Онъ прикрылъ глаза рукою, чтобы защитить ихъ отъ свта, и рука эта казалась совсмъ прозрачной. Такъ сидлъ онъ, не работая, и его взглядъ былъ лишенъ всякаго выраженія. Онъ не смотрлъ на человка, стоявшаго передъ нимъ, но посмотрлъ сначала по сторонамъ, какъ бы потерявъ привычку согласовать мсто, занимаемое человкомъ съ его голосомъ, когда онъ говорилъ, взглядъ его становился блуждающимъ и онъ какъ бы забывалъ слова.

— Кончите ли вы сегодня эту пару башмаковъ?— спросилъ Дефаржъ, длая знакъ мистеру Лорри подойти ближе.

— Что вы сказали?

— Кончите ли вы сегодня эту пару башмаковъ?

— Не могу сказать, кончу ли. Думаю… не знаю.

Предложенный Дефаржемъ вопросъ напомнилъ ему о работ и онъ снова принялся за нее.

Мистеръ Лорри подошелъ молча, оставивъ молодую двушку у дверей. Онъ простоялъ не меньше какъ минуту или дв подл Дефаржа, когда башмачникъ поднялъ глаза. Онъ отнесся вполн безучастно къ появленію второй фигуры и только поднявъ руку къ губамъ, провелъ по нимъ пальцами, ногти которыхъ были такъ же блдны, какъ и губы, затмъ опустилъ руку и снова принялся за работу. Все это заняло не боле одной минуты.

— Къ вамъ пришелъ гость, какъ видите,— сказалъ Дефаржъ.

— Что вы сказали?

— Къ вамъ гость пришелъ.

Башмачникъ поднялъ глаза, не отнимая рукъ отъ работы.

— Слушайте,— продолжалъ Дефаржъ,— этотъ господинъ сразу понимаетъ толкъ въ хорошо сдланныхъ башмакахъ, стоитъ ему только взглянуть на нихъ. Покажите ему этотъ башмакъ. Возьмите его, сударь!

Мистеръ Лорри взялъ башмакъ.

— Скажите этому господину, что это за башмакъ и какъ имя того, кто его сшилъ.

Прошла довольно длинная пауза прежде, чмъ башмачникъ отвчалъ:

— А забылъ, о чемъ вы меня спрашивали. Что вы сказали?

— Я сказалъ, не можете ли вы объяснить этому господину, что это за башмакъ?

— Это дамскій башмакъ… для прогулки молодой дамы. Самый модный. Я никогда не видлъ моды. У меня былъ образецъ.

Ппъ взглянулъ на башмакъ съ оттнкомъ нкоторой гордости.

— Какъ зовутъ башмачника?— спросилъ Дефаржъ.

Такъ какъ у старика не было больше работы въ рукахъ, то онъ положилъ сначала правую руку въ лвую руку такимъ образомъ, что пальцы правой руки приходились между пальцами лвой руки, затмъ наоборотъ, посл чего погладилъ рукой подбородокъ и такъ нсколько разъ подрядъ, не останавливаясь ни на одну минуту. Вывести его изъ забывчивости, въ которую онъ впадалъ всякій разъ посл того, какъ говорилъ, было такъ же трудно, какъ трудно привести въ чувство больного, упавшаго въ обморокъ, или привести въ сознаніе съ цлью спросить о чемъ нибудь человка, который находится при послднемъ издыханіи.

— Вы спрашивали, какъ мое имя?

— Да, спрашивалъ.

— Сто пять, сверная башня.

— И все?

— Сто пять, сверная башня.

Послышался какой то странный звукъ, не то вздохъ, не то стонъ, и башмачникъ снова принялся за свою работу.

— Вы башмачникъ по ремеслу или нтъ?— спросилъ мистеръ Лорри, пристально гляди на него.

Блуждающій взглядъ башмачника обратился на Дефаржа, точно онъ желалъ, чтобы вопросъ этотъ былъ сдланъ имъ, но, не видя поддержки съ этой стороны, онъ взглянулъ сначала на полъ, и затмъ на предложившаго ему вопросъ.

— Башмачникъ ли я по ремеслу? Нтъ, я никогда не былъ башмачникомъ. Я… я выучился здсь… Самъ выучился. Я просилъ, чтобы…

Онъ остановился и въ теченіе нсколькихъ минутъ перекладывалъ руки изъ одной въ другую. Но вотъ глаза его медленно поднялись къ тому, отъ кого они отвернулись сначала, взглянувъ на него, старикъ вздрогнулъ и затмъ, какъ бы проснувшись посл глубокаго сна, вернулся къ прежнему предмету разговора.

— Я просилъ, чтобы мн позволили выучиться самому и мн, посл долгихъ затрудненій, удалось добиться этого. Съ тхъ поръ я сталъ шить башмаки.

Онъ протянулъ руку за башмакомъ, взятымъ у него, и мистеръ Лорри, продолжая по прежнему смотрть на него, сказалъ:

— Господинъ Манеттъ, неужели вы совсмъ не помните меня?

Башмакъ упалъ на полъ, а старикъ уставился на спрашивавшаго.

— Г-нъ Мансттъ,— сказалъ мистеръ Лорри и положилъ руку на плечо Дефаржа,— неужели вы совсмъ не помните этого человка? Взгляните на него. Взгляните на меня. Постарайтесь г-въ Мансттъ, припомните стараго банкира, старыя дла, стараго слугу, старое время.

Старикъ, столько лтъ пробывшій въ заключеніи, смотрлъ поочередно то на мистера Лорри, то на Дефаржа. На лиц его мелькали признаки пробуждающагося сознанія, покрытаго мрачнымъ туманомъ забвенія. Сознаніе временами слабло, даже исчезало, но оно несомннно было. И все, что выражалось на этомъ лиц, неизмнно отражалось на прекрасномъ юномъ лиц двушки, которая тихонько скользила вдоль стны къ тому мсту, откуда она могла его видть. Здсь она остановилась, подняла руки кверху съ выраженіемъ ужаса и состраданія, затмъ, протянула ихъ къ нему, дрожа отъ нетерпнія прижать къ своей теплой молодой груди это мертвенное, блдное лицо и любовью своей возвратить его къ жизни и надежд… Выраженіе его лица, такъ врно отражалось на ея прекрасномъ молодомъ лиц, что можно было подумать, что оно передастся отъ него къ ней подобно лучамъ льющагося свта.

Но тутъ завса забвенія снова опустилась на проснувшееся было сознаніе. Онъ все мене и мене обращалъ вниманія на стоявшихъ передъ нимъ, глаза его принимали все боле и боле безсмысленное выраженіе, и наконецъ, глубоко вздохнувъ, онъ взялъ башмакъ и принялся за прежнее дло.

— Узнали вы его или нтъ?— спросилъ Дефаржъ.

— Да, но всего на одну минуту. Сначала я считалъ это совершенно безнадежнымъ, но затмъ я несомннно, хотя на одно только мгновеніе, увидлъ знакомое мн лицо. Тише! Отойдемъ немного дальше. Тише!

Двушка двигалась дальше вдоль стны чердака по направленію къ скамь, на которой сидлъ старикъ. Было нчто ужасное въ томъ, что онъ не сознавалъ присутствія двушки, которой ничего не стоило протянуть руку и притронуться къ нему въ то время, какъ онъ сидлъ, склонившись надъ своей работой.

Ни слова, ни звука! Двушка, точно безплотный духъ, стояла подл него, а онъ по прежнему работалъ.

Но вотъ ему понадобилось отложить въ сторону шило и взять ножъ, который лежалъ въ сторон, противоположной той, гд она стояла. Онъ взялъ его и принялся было снова за свою работу, когда увидлъ ея платье. Онъ поднялъ глаза и увидлъ ея лицо. Оба зрителя бросились впередъ, но она движеніемъ руки остановила ихъ на мст. Они боялись, что онъ ударитъ ее ножомъ, но она не боялась.

Нсколько секундъ смотрлъ онъ на нее съ ужасомъ, затмъ губы его зашевелились, какъ будто бы онъ что то говорилъ, хотя не было слышно ни единаго звука. Онъ дышалъ быстро и тяжело и, наконецъ, сказалъ:

— Что это такое?

Слезы полились по лицу двушки и она, приложивъ свои руки къ губамъ, послала ему воздушный поцлуй, затмъ сложила ихъ на груди, какъ бы желая показать ему, что она хочетъ прижать его голову къ себ.

— Вы не дочь ли тюремщика?

Она вздохнула и отвчала:— Нтъ!

— Кто же вы?

Не довряя еще своему голосу, она молча сла подл него на скамейк. Онъ хотлъ отодвинуться, но она удержала его за руку. Странная дрожь охватила его и пробжала по всему его тлу, онъ осторожно положилъ ножъ въ сторону, не переставая смотрть на нее.

Ея золотистые волосы падали длинными локонами на ея плечи. Подвигая мало-по-малу руку впередъ, онъ взялъ ихъ и сталъ разсматривать. Сознаніе его снова омрачилось, онъ глубоко вздохнулъ и принялся за работу.

Не надолго, однако! Двушка положила ему свою руку на плечо. Два или три раза онъ съ сомнніемъ взглянулъ на нее, какъ бы желая убдиться, что она здсь, затмъ, бросилъ работу и снялъ съ шеи висвшій на ней снурокъ, къ которому былъ привязанъ обрывокъ тряпки, тщательно сложенной въ нсколько разъ. Онъ положилъ ее на колни и развернулъ, въ ней оказались длинные, золотистые волоса, не боле двухъ, которые онъ давно когда то обмоталъ вокругъ своего пальца. Онъ снова взялъ ея волосы и близко нагнулся къ нимъ.

— Т же самые. Какъ можетъ это быть! Когда это было? Какъ это было?

На лиц его появилось сосредоточенное выраженіе и онъ, повидимому, что то силился припомнить. Онъ повернулъ ее къ свту и смотрлъ на нее.

— Голова ея лежала у меня на плеч въ ту ночь, когда меня взяли… Она ужасно боялась, что я ухожу, а я не боялся… Когда меня привезли въ сверную башню, они нашли это на моемъ рукав.— ‘Оставьте мн ихъ… они не могутъ помочь тлу моему уйти, зато духъ мой будетъ свободенъ’. Такъ я, кажется, сказалъ имъ. Я это очень хорошо помню.

Рчь эту онъ нсколько разъ безмолвно повторилъ про себя, прежде чмъ выговорить. Когда же онъ почувствовалъ, что можетъ произнести ее, слова вылились у него, хотя и медленно, по послдовательно.

— Какъ это было? ‘Это была ты?’.

Зрители еще разъ бросились впередъ, увидя, съ какой ужасающей быстротой, онъ бросился къ ней. Она продолжала сидть неподвижно и только сказала совершенно тихо:

— Прошу васъ, господа, не подходите къ намъ близко, не говорите и не двигайтесь.

— Что это!— крикнулъ старикъ.— Чей это голосъ?

Онъ выпустилъ ее изъ рукъ и, схвативъ свои сдые волосы, съ бшенствомъ принялся рвать ихъ. Все, все умерло въ немъ, все, кром его башмачнаго ремесла и онъ, бережно сложивъ жалкую ветошку, поспшно спряталъ ее у себя на груди. Онъ смотрлъ на двушку и печально качалъ головою.

— Нтъ, нтъ, нтъ! Не можетъ быть! Вы такъ молоды, такъ цвтущи… а на что сталъ похожъ заключенный? Это не т руки, которыя она знала, не то лицо, которое она знала, не тотъ голосъ, который она слышала. Нтъ, нтъ! Она была… ‘онъ‘ былъ… до томительныхъ годовъ въ сверной башн… много лтъ тому назадъ. Какъ ваше имя, мой прелестный ангелъ?

Дочь, ободренная смягченнымъ голосомъ отца, опустилась передъ нимъ на колни и положила ему свои руки на грудь.

— О, сударь, вы посл узнаете мое имя и кто была моя мать, и кто былъ мой отецъ, и почему я никогда и ничего не слышала объ ихъ ужасной судьб. Но теперь я не могу сказать вамъ этого, не могу сказать этого здсь. Объ одномъ только могу я просить васъ, прикоснитесь ко мн и благословите меня. Поцлуйте меня, о, дорогой мой!

Сдые волосы его смшались съ ея золотистыми локонами, которые, какъ яркіе лучи свободы, освтили и согрли его.

— Если вы найдете въ моемъ голос… не знаю, такъ ли это, но надюсь… если вы найдете въ моемъ голос сходство съ голосомъ, который когда то, какъ нжная мелодія, звучалъ въ вашихъ ушахъ, плачьте объ этомъ, плачьте! Если, прикасаясь къ моимъ волосамъ, вы вспомните любимую вами головку, которая покоилась на груди вашей, когда вы были молоды и свободны, плачьте объ этомъ, плачьте! Если я напомню вамъ о дом, куда мы подемъ, гд я буду врна вамъ, свято исполняя долгъ, лежащій на мн, я быть можетъ, вызову воспоминанія о давно опуствшемъ дом, о которомъ такъ болло сердце ваше, и вы плачьте объ этомъ, плачьте!

Она еще крпче прижала его къ себ и, качая его, какъ ребенка, продолжала:

— Если я скажу вамъ, о, дорогой мой, что страданія ваши кончились навсегда, что я нарочно пріхала сюда за вами, что мы подемъ въ Англію, гд будемъ жить въ мир и поко, и наведу васъ на ту мысль, что полезная для общества жизнь ваша была загублена, что родная Франція наша столько зла сдлала вамъ, плачьте объ этомъ, плачьте! И если я скажу вамъ свое имя, а также имя моего отца, который живъ, и матери, которая умерла, вы узнаете, что я стою на колняхъ у ногъ своего отца и молю его простить меня за то, что я вс дни и часы своей жизни не стремилась къ спасенію его, что я не плакала о немъ вс ночи напролетъ, потому что любовь бдной матери моей хотла избавить меня отъ этой пытки, плачьте объ этомъ, плачьте! Плачьте о ней, плачьте обо мн! О, благодареніе Богу, господа! Я чувствую священныя слезы его на своемъ лиц и рыданія его у своего сердца. О, взгляните! О, слава Богу, слава Богу!

Онъ склонился къ ней на руки и лицо его лежало у нея на груди. Зрлище это было такъ трогательно и въ то же время такъ ужасно своимъ страданіемъ и муками, что зрители не выдержали и закрыли лицо руками.

Когда, спустя нсколько времени, на чердак все успокоилось и старикъ сталъ дышать ровне и пересталъ дрожать и все стихло, какъ это всегда бываетъ посл бури,— ибо буря, эмблема человческой жизни, несущей съ собой бури, смняемыя тишиной, и наоборотъ — они подошли, чтобы помочь подняться съ полу отцу и дочери. Старикъ опускался на полъ постепенно и теперь лежалъ на немъ въ забытьи. Двушка примостилась къ нему такимъ образомъ, чтобы голова ея покоилась на ея рук, а волоса ея прикрывали его отъ свта.

‘— Будь возможность, не трсвожа его,— сказала двушка, подымая руку къ мистеру Лорри,— теперь же все устроить, чтобы мы могли покинуть Парижъ псмсдлснпо и вывести его прямо изъ этихъ дверей…

— Но, подумайте хорошенько, достаточно ли онъ подготовленъ къ такому путешествію?— спросилъ мистеръ Лорри.

— Во всякомъ случа больше, я думаю, чмъ къ тому, чтобы оставаться въ такомъ ужасномъ для него город.

— Врно,— отвчалъ Дефаржъ, стоявшій на колняхъ и внимательно слушавшій ее.— Несравненно больше, и г-ну Манетту по многимъ причинимъ надо ухать скоре изъ Франціи. Прикажете приготовить карету и почтовыхъ лошадей?

— Начинается дло,— сказалъ мистеръ Лорри, сразу переходя къ своему методичному, дловому тону.— А когда начинается дло, то здсь лучше всего выступать мн.

— Будьте такъ добры,— продолжала миссъ Манеттъ,— оставить насъ здсь вдвоемъ. Онъ теперь успокоился и вамъ не нужно бояться оставить его здсь со мною. Я уврена, что вы по возвращеніи своемъ найдете его такимъ же спокойнымъ, какъ и теперь. Я позабочусь о немъ до вашего прихода, а затмъ увеземъ его.

Нельзя сказать, чтобы мистеръ Лорри и Дефаржъ были на сторон послдняго ршенія, но такъ какъ имъ предстояло позаботиться не только о карет и лошадяхъ, но и о необходимыхъ документахъ, а времени оставалось мало, ибо день близился къ концу, то они ршили раздлить дло между собою и поспшно вышли изъ комнаты.

Темнота увеличивалась и двушка легла подл отца, внимательно наблюдая за нимъ. Темнота все больше и больше сгущалась и оба продолжали лежать покойно до тхъ поръ, пока сквозь щели въ стн не показался свтъ.

Мистеръ Лорри и мосье Дефаржъ все уже приготовили для путешествія и принесли съ собой кром дорожнаго костюма и покрывала, также хлбъ и мясо, вино и горячій кофе. Дефаржъ положилъ провизію и поставилъ лампу на скамейку башмачника (на чердак кром скамьи да соломенника ничего не было), а затмъ онъ и мистеръ Лорри подняли вмст старика на ноги.

Не думаю, чтобы нашелся такой человкъ, который могъ бы прочесть тайныя мысли на полномъ удивленія и недоумнія лиц старика. Зналъ ли онъ, что случилось, припомнилъ ли онъ, что ему говорили, понялъ ли онъ, что ему возвращена свобода, все это были вопросы, трудно разршимые. Они пытались говорить съ нимъ, но онъ былъ такъ смущенъ, такъ затруднялся отвтами, что они испугались и ршили не тревожить его больше. Онъ какъ то странно, съ какими то дикими жестами схватывался за голову, чего прежде никогда не замчали у него, но ему видимо доставлялъ большое удовольствіе звукъ голоса его дочери и онъ постоянно поворачивался въ ту сторону гд онъ раздавался.

Привыкнувъ за долгое время своего заключенія къ безпрекословному повиновенію, онъ лъ и пилъ все, что ему давали сть и пить и надвалъ каждую часть одежды, которую ему велли надвать. Онъ охотно позволилъ дочери взять себя подъ руку и самъ взялъ ея руку и крпко держалъ ее обими руками.

Они начали спускаться, Дефаржъ шелъ впередъ съ лампой, мистеръ Лорри заключалъ шествіе. Они не прошли и нсколькихъ ступеней главной лстницы, какъ онъ вдругъ остановился, осматривая потолокъ и стны.

— Припоминаете вы это мсто, отецъ мой? Помните, какъ вы подымались сюда?

— Что вы сказали?

Но не успла она повторить своего вопроса, какъ онъ уже бормоталъ ей свой отвтъ:

— Помню-ли? Нтъ, не помню. Это было такъ много времени тому назадъ.

Вс поняли, что онъ положительно не помнилъ, какъ и какимъ образомъ привезли его изъ тюрьмы въ этотъ домъ. Они слышали, какъ онъ бормоталъ про себя ‘сто пять, сверная башня’, и когда онъ осматривался кругомъ, то искалъ, очевидно, крпостныхъ стнъ, внутри которыхъ онъ былъ такъ долго заключенъ. Когда они вышли во дворъ, онъ замедлилъ шагъ, ожидая, вроятно, подъемнаго моста, а когда подъемнаго моста не оказалось и онъ увидлъ передъ собой карету, то выпустилъ руку дочери и снова схватился за голову.

У воротъ не оказалось никакой толпы, ни въ одномъ окн не было видно ни единаго человческаго лица, на улиц,— ни единаго прохожаго. Все было неестественно безмолвно и пусто кругомъ. Присутствовало одно лишь человческое существо и это была мадамъ Дефаржъ, она стояла у дверей вязала и ничего не видла.

Старикъ вошелъ въ карету, за нимъ его дочь, мистеръ Лорри стоялъ уже на подножк кареты, когда мнимый башмачникъ потребовалъ свои снаряды и башмакъ. Мадамъ Дефаржъ тотчасъ сказала мужу, что сама принесетъ ихъ и, продолжая вязать, отправилась по двору безъ всякой лампы. Вернулась она очень быстро и принесла все требуемое, затмъ, прислонилась снова къ дверямъ, продолжала вязать и ничего не видла.

Дефаржъ слъ на козлы и отдалъ приказаніе: ‘къ застав!’ Почтальонъ хлопнулъ бичемъ и карета двинулась по улиц, тускло освщенной висячими фонарями.

Висячіе фонари были и въ лучшихъ улицахъ, но они горли тамъ ярче и только въ улицахъ, населенныхъ бднымъ людомъ, горли они тускло. Такъ хали они мимо освщенныхъ лавокъ, мимо веселой толпы, ярко освщенныхъ кофейныхъ домовъ и театровъ, пока не подъхали къ однимъ изъ городскихъ воротъ. У караульни ихъ встртили солдаты съ фонарями.— ‘Бумаги ваши!’ — ‘Вотъ он, господинъ офицеръ!’ — сказалъ Дефаржъ, вынимая бумаги и, отведя въ сторону офицера, сказалъ ему шепотомъ:

— Это вотъ бумаги господина съ сдыми волосами, он были вручены мн вмст съ нимъ, когда…

Онъ еще больше понизилъ голосъ. Фонари засуетились и одинъ изъ людей въ мундир просунулъ свой фонарь въ карету и глаза его внимательно окинули фигуру сдого господина далеко не зауряднаго вида.

— Все въ порядк! Впередъ!— сказалъ офицеръ.

— До свиданья!— отвчалъ Дефаржъ.

Чмъ дальше, тмъ слабе свтили фонари, и наконецъ кром свта звздъ ничего больше не осталось.

Подъ сводомъ, покрытымъ этими вчными и неподвижными звздами, многія изъ которыхъ такъ далеки отъ нашего маленькаго земного шара, что даже ученые сомнваются въ томъ, видна ли тамъ эта несчастная и ничтожная точка, гд суетятся и страдаютъ люди, ночныя тни становились все шире и черне. До самаго разсвта шептали он на ухо мистера Лорри, сидвшаго противъ вырытаго имъ изъ могилы человка и думавшаго о томъ, какія душевныя силы сохранились еще въ этомъ загубленномъ человк и какія изъ нихъ можно еще возстановить, шептали ему все тотъ же вопросъ:

— Надюсь, что вы хотите вернуться къ жизни?

На что получался тотъ же неизмнный отвтъ:

— Я не знаю, не могу сказать.

КНИГА ВТОРАЯ.
ЗОЛОТАЯ НИТЬ

I. Пять лтъ спустя.

Зданіе банка Тельсона у темпльскихъ воротъ было старомоднымъ даже и въ тысяча семьсотъ восьмидесятомъ году. Домъ былъ очень малъ, очень теменъ, очень безобразенъ, очень неудобенъ. Онъ былъ кром того старомоденъ и въ томъ отношеніи, что компаньоны ‘Дома’ гордились тмъ, что онъ малъ, теменъ, безобразенъ, неудобенъ. Эти присущія ему особенности даже льстили ихъ тщеславію и они были глубоко убждены въ томъ, что будь онъ не такъ невзраченъ, онъ былъ бы и не такъ почтененъ. Это было не только ихъ убжденіемъ, это было активнымъ орудіемъ, которымъ они пользовались противъ другихъ коммерческихъ домовъ. Тельсоны, говорили они, не нуждаются ни въ простор, ни въ свт, ни въ украшеніяхъ, Ноаксъ и К^оэто такъ, братья Снуксъ, пожалуй, тоже, но Тельсоны?… Ни въ какомъ случа!

Одинъ изъ компаньоновъ даже лишилъ своего сына наслдства за то, что онъ осмлился поднять вопросъ о перестройк Тельсонова банка. Въ этомъ отношеніи ‘Домъ’ стоялъ на одномъ уровн съ сельчанами, которые часто лишаютъ своихъ сыновей наслдства за то, что они дерзаютъ посягать на измненіе нравовъ и обычаевъ, которые давно уже стали предосудительными, но именно вслдствіе этого и боле почтенными.

Банкъ Тельсона сдлался, такимъ образомъ, примромъ самыхъ усовершенствованныхъ неудобствъ. Съ трудомъ одолвъ скрипучую дверь, которая съ идіотскимъ упорствомъ долго не поддавалась вашимъ усиліямъ, вы черезъ дв ступеньки слетали внизъ и попадали въ жалкую лавчонку съ двумя небольшими прилавками, гд преклонный старецъ бралъ вашъ чекъ, дрожавшій у него въ рукахъ, какъ бы отъ сильнаго втра, разсматривалъ его у невроятно тусклаго окна, которое омывалось грязью Флитъ-Стрита и казалось еще боле тусклымъ отъ покрывавшей его желзной ршетки и падавшей на него тни Темпль-Бара. Если дло ваше требовало личнаго свиданія съ представителемъ ‘Дома’, васъ приглашали въ заднюю комнату, гд вы могли на свобод думать о потраченной вами напрасно жизни, пока не являлся, наконецъ, самъ представитель ‘Дома’ съ руками заложенными въ карманы, причемъ вы не могли разсмотрть лица его, благодаря сумеречному свту комнаты. Ваши деньги укладывались въ старые, деревянные, источенные червями, шкапы, частички трухи которыхъ попадали вамъ въ носъ и горло, когда ихъ открывали и закрывали. Серебро ваше, хранилось но сосдству сточныхъ ямъ, заразительныя испаренія которыхъ лишали его блеска въ день, два. Для документовъ вашихъ предназначались кладовыя, которыя были раньше кухнями и судомойнями, такъ что пропитывались какимъ-то запахомъ прогорклаго масла, наполнявшимъ и воздухъ банкирскаго дома. Шкатулки съ вашими фамильными бумагами отправлялись наверхъ, въ такъ называемую столовую, гд, правда, всегда стоялъ большой обденный столъ, но на немъ никто никогда не обдалъ, гд даже въ тысяча семьсотъ восьмидесятомъ году первыя письма, написанныя вамъ прежней любовью вашей или вашими маленькими дтьми, были безмолвными свидтелями виднвшагося въ окна зрлища выставленныхъ у Темпль-Бара головъ казненныхъ преступниковъ, зрлища, по своей жестокости и грубости достойнаго Абиссиніи или страны Ашанти.

Смертная казнь въ то время считалась самымъ радикальнымъ средствомъ для улучшенія нравовъ всхъ сословій и профессій, и сторонниками такого мннія были, само собою разумется, и Тельсоны. Разъ смерть признается природой, почему не должна она признаваться и законодательствомъ? На основаніи такого вывода, фальшивые монетчики и поддлыватели кредитныхъ бумагъ приговаривались къ смертной казни, вскрывшій чужое письмо приговаривался къ смертной казни, похитившій сорокъ шиллинговъ и шесть пенсовъ казнился смертью, человкъ, державшій чужую лошадь у дверей банка Тельсона и вздумавшій удрать съ нею, былъ казненъ смертью, сдлавшій фальшивый шиллингъ казнился смертью, однимъ словомъ, три четверти виртуозовъ по части печальной гаммы преступленій казнились смертью. И не потому, чтобы эта мра была лучшимъ устрашающимъ средствомъ,— замчалось, напротивъ, скоре обратное дйствіе,— а потому, что это избавляло отъ излишнихъ хлопотъ, которыя могли быть связаны съ веденіемъ дла. Тельсоны въ т дни, какъ и многіе другіе ихъ соотечественники, лишили жизни столькихъ людей, что повсь головы этихъ несчастныхъ у Темпль-Бара, он, наврное, отняли бы и тотъ послдній проблескъ свта, который еле проникалъ въ нижнюю контору.

Длами банка Тельсона, сидя по разнымъ закоулкамъ и роясь во всевозможныхъ шкапахъ и сундукахъ, занимались обыкновенно люди преклоннаго возраста. Какъ только въ банкъ попадалъ на службу молодой человкъ, его тотчасъ же прятали куда нибудь и держали тамъ, пока онъ не состарится. Держали его обыкновенно въ темномъ закоулк, какъ сыръ, пока онъ не пріобрталъ благоуханія Тельсоновъ и не покрывался сизой плсенью. Только тогда могли вы его видть склонившимся надъ огромными книгами, споспшествующимъ своими короткими панталонами и штиблетами общему тону и ходу всего учрежденія.

У дверей банка Тельсона — всегда у дверей, но никогда внутри — вы почти всегда могли видть необыкновенно страннаго человка, который былъ, такъ сказать, живой вывской ‘Дома’ и при случа исполнялъ обязанности посыльнаго и гонца. Онъ всегда присутствовалъ во время засданій въ банк, а если его посылали куда нибудь, то его замнялъ сынъ, грязный, взъерошенный мальчишка лтъ двнадцати, живой портретъ своего отца. Люди понимали, что банкъ Тельсона терплъ этого человка лишь потому, что его можно было повернуть какъ и куда угодно. Въ банк всегда терпли кого нибудь въ такой должности, а на этотъ разъ случай принесъ именно это лицо. Его вс называли Кренчеромъ, но въ младенчеств, когда онъ въ приходской церкви Хоунсдича отрекся при посредств другого лица отъ духа тьмы, его нарекли Джерри.

Дйствіе происходитъ въ квартир самого мистера Кренчеръ въ переулк Хенгингъ-Суордъ, Уайтфрайорсъ. Время половина восьмого. Втреное утро марта мсяца, Anno Domini, тысяча семьсотъ восьмидесятаго. (Мистеръ Крснчеръ говорилъ обыкновенно Анна Домина,— подъ впечатлніемъ того, вроятно, что христіанская эра считается со времени изобртенія весьма популярной игры, которую одна дама назвала своимъ именемъ).

Комнаты мистера Кренчера находились по близости не особенно благовоннаго сосдства, ихъ было дв, въ число которыхъ входилъ и чуланъ съ однимъ только лишь оконнымъ стекломъ. Содержались он очень прилично. Не смотря на то, что было еще очень рано, комната была вымыта, столъ, хотя старый и значительно подержанный, былъ накрытъ чистой скатертью и на немъ были приготовлены чашки и блюдечки для завтрака.

Мистеръ Кренчеръ покоился подъ одяломъ изъ разноцвтныхъ лоскутковъ, напоминая собою арлекина. Сначала онъ спадъ очень крпко, но мало по-малу сталъ все больше и больше ворочаться въ постели, пока, наконецъ, на поверхность не вынырнула его голова съ колючими волосами, которые, казалось, вотъ вотъ, раздерутъ все одяло въ клочья. Оглянувъ комнату, онъ свирпымъ голосомъ воскликнулъ:

— Лопни мои глаза, если она опять не принялась за то же!

Женщина, опрятно одтая и приличной наружности, которая молилась въ углу на колняхъ, поспшно вскочила на ноги и по тому, какъ она испугалась, видно было, что она именно та самая, къ которой относилось это восклицаніе.

— Это что еще?— воскликнулъ мистеръ Кренчеръ, отыскивая сапогъ подъ кроватью.— Ты опять за свое?

Пославъ это второе привтствіе утру, онъ послалъ вскор и третье, бросивъ въ женщину сапогомъ. Это былъ необыкновенно грязный сапогъ, который изобличалъ весьма странное обстоятельство изъ семейной жизни Кренчера, а именно:— какъ ни были чисты его сапоги, когда онъ возвращался изъ банка, на слдующее утро они очень часто оказывались сплошь покрытыми грязью.

— Ну!… Я спрашиваю тебя — продолжалъ мистеръ Кренчеръ, измнивъ нсколько голосъ посл того, какъ онъ промахнулся,— что ты длала, прилизанная косица?

— Я молилась.

— Молилась? Ишь, ты, какая милая женщина! И изъ за чего, скажите, пожалуйста, вы такъ безпокоитесь и молитесь противъ меня?

— Я молилась не противъ тебя, а за тебя.

— Нтъ, не молилась…. а если и мочилась, то прошу тебя не позволять себ такихъ вольностей со мной. Послушай, Джерри младшій, твоя мать премилая женщина, она молилась противъ благополучія твоего отца. Удивительно почтительная мать у тебя, мой сынъ. Религіозная мать у тебя, мой мальчикъ. Падаетъ на колни и молится, чтобы вырвали кусокъ хлба съ масломъ изо рта ея единственнаго ребенка!

Кренчеръ младшій, который былъ въ одной рубашк, весьма неблагосклонно отнесся къ такимъ поступкамъ и, повернувшись къ своей матери, строго на строго запретилъ ей всякія молитвы, касающіяся его пищи.

— И что ты себ воображаешь, высокомрная женщина?— продолжалъ мистеръ Кренчеръ.— Ну, чего стоятъ твои молитвы? Во что ты ихъ цнишь?

— Молитвы мои изливаются отъ всего сердца. Джерри 1 Вотъ все, чего он стоютъ.

— Все, чего он стоютъ,— повторилъ мистеръ Кренчеръ,— Многаго, слдовательно, он не стоютъ. По какъ бы тамъ ни было, я опять таки говорю, что не желаю, чтобы мн не везло, благодаря твоему хныканью. А если теб такъ нравится падать на колни, то падай въ пользу мужа и сына, а не во вредъ имъ. Не будь у меня такой безчеловчной жены, а у моего бднаго мальчика такой безчеловчной матери, я могъ бы кое что заработать за эту послднюю недлю, а вотъ ты со своими молитвенными хныканьями противъ меня подводишь меня подъ всякую неудачу. Лопни мои глаза,— продолжалъ мистеръ Кренчеръ, который говорилъ и въ то же время одвался,— а мн, благодаря твоему благочестію и еще кое чему другому, не везло такъ, какъ только можетъ не везти бдному честному торговцу! Джерри младшій, одвайся, мой мальчикъ, и пока я чищу сапоги, слди хорошенько за матерью и какъ только замтишь, что она опять хлопъ на полъ, ты сейчасъ и скажи мн. А теб говорю разъ навсегда,— снова обратился онъ къ жен,— я не желаю, чтобы вс дла мои изъ за тебя путались. Я развинтился, какъ наемная карста, я сталъ засоня, словно накурился опіума, вс жилы мои натянуты такъ, что не испытывай я боли при этомъ, я право, не зналъ бы, что мое и что не мое, и въ карман у меня тоже не лучше. Я увренъ, что ты съ утра до вечера только и хлопочешь о томъ, какъ бы похуже было у меня въ карман, а я не намренъ поощрять этого, безчеловчная ты женщина! Слышишь ты?

Продолжая чистить сапоги, онъ все время ворчалъ:

— Ахъ, да! Вы такъ религіозны! Вы никогда не станете противъ интересовъ вашего мужа и вашего сына, не правда-ли?— говорилъ онъ, не прекращая свои сарказмы даже и посл чистки сапогъ.

Тмъ временемъ сынъ его, голова котораго была покрыта боле нжными колючками, а молодые глаза стояли такъ же близко другъ къ другу, какъ и у отца, строго наблюдалъ за матерью. Онъ страшно безпокоилъ свою мать, то и дло выбгая изъ чулана, гд была его спальня и гд онъ одвался, обыкновенно.— Она опять собирается хлопнуться на колни!— кричалъ онъ.— Эй, отецъ!

И всякій разъ посл такой ложной тревоги онъ со смхомъ убгалъ въ свою конуру.

Расположеніе духа мистера Кренчера нисколько не улучшилось, когда онъ пришелъ къ завтраку. Онъ снова раздражился на жену, за то, что она, садясь за столъ, прочла молитву.

— О, безчеловчная женщина! Что это? Снова принимаешься за то же?

Жена объяснила ему, что она просила только ‘благословенія’.

— Не смй длать этого!— воскликнутъ мистеръ Кренчерь, со страхомъ озираясь кругомъ и какъ бы опасаясь, что весь завтракъ исчезнетъ со стола, благодаря молитвамъ жены.— Не желаю, чтобы меня вы благословили изъ дому, не желаю, чтобы завтракъ мой сблагословили со стола. Молчи!

Раздраженный, съ глазами красными какъ посл безсонной ночи, проведенной среди не особенно удобной обстановки, мистеръ Кренчеръ не лъ, а терзалъ свой завтракъ, словно зврь изъ какого-нибудь звринца. Часовъ около девяти онъ привелъ въ порядокъ свою наружность, стараясь придать ей по возможности боле почтенный и дловой видъ, и затмъ направился къ мсту своихъ повседневныхъ занятій.

Врядъ ли можно было назвать эти занятія торговлей, не смотря на любимое имъ слово ‘честный торговецъ’. Торговое его учрежденіе состояло всего изъ одной табуретки, сдланной изъ сломаннаго стула, которую младшій Джерри бралъ каждое утро и, идя рядомъ съ отцомъ, тащилъ къ банку и ставилъ у окна, наиболе близкаго къ Темпль-Бару. Стащивъ затмъ охапку соломы съ первой прозжавшей мимо телги, онъ стлалъ ее подъ ноги отцу, чтобы предохранить ихъ отъ холода и сырости. Въ такой поз мистеръ Кренчеръ былъ извстенъ всему Флитъ-Стриту и Темпль-Бару.

Прибывъ къ банку часамъ къ девяти, мистеръ Кренчеръ расположился на обычномъ своемъ мст и какъ разъ во время, чтобы спять свою трехуголку и привтствовать преклонныхъ господъ, входившихъ въ банкъ Телъсона. Младшій Джерри стоялъ подл него, а если уклонялся въ сторону, то лишь для того, чтобы доставить себ удовольствіе потшиться надъ проходящими мимо мальчиками, которые были несравненно меньше его. Отецъ и сынъ, головы которыхъ были такъ же близко другъ отъ друга, какъ и глаза, молча слдили за движеніемъ Флитъ-Стрита въ это холодное мартовское утро, поражая всхъ своимъ разительнымъ сходствомъ съ парою обезьянъ.

Изъ дверей банка выглянула голова одного изъ курьеровъ и крикнула:

— Посыльный, сюда!

— Ура, отецъ! Съ ранняго утра заработокъ!

Сказавъ это напутствіе своему отцу, Джерри младшій услся на табуретку, завладлъ соломою, которую грызъ отъ скуки его отецъ, и погрузился въ размышленіе.

— Всегда бурые! Пальцы его всегда въ ржавчин!— бормоталъ онъ.— И откуда отецъ набираетъ на пальцы столько ржавчины? Здсь вдь нигд кругомъ не видать ржаваго желза!

II. Зрлище.

— Вы, безъ сомннія, знаете, гд находится судъ Ольдъ-Бейли? {Тюрьма и судъ присяжныхъ въ Лондон.} — спросилъ одинъ изъ преклонныхъ клерковъ посыльнаго Джерри.

— Да, сэръ,— отвчалъ Джерри нсколько угрюмымъ голосомъ.— Я знаю Бейли.

— Такъ. Мистера Лорри знаете?

— Мистера Лорри, сэръ, я знаю еще лучше, чмъ Бейли. Гораздо лучше,— отвчалъ Джерри тономъ, напоминавшимъ тонъ свидтелей, дающихъ показанія въ суд,— чмъ я, какъ честный торговецъ, желалъ бы знать Бейли.

— Прекрасно.— Подойдите къ двери, предназначенной для свидтелей, и покажите швейцару это письмо для мистера Лорри. Онъ впуститъ васъ туда.

— Въ засданіе суда, сэръ?

— Въ засданіе суда.

Глаза мистера Кренчера еще больше сблизились между собою, какъ бы спрашивая другъ друга:— ‘что бы это значило?’

— Прикажете обождать въ суд, сэръ?— Вопросъ этотъ быль результатомъ безмолвнаго совщанія глазъ.

— Сейчасъ скажу вамъ. Швейцаръ передастъ письмо мистеру Лорри, а вы должны сдлать какой нибудь знакъ мистеру Лорри, чтобы привлечь на себя его вниманіе и показать ему, гд вы стоите. Затмъ вы будете ждать тамъ, пока не понадобитесь ему.

— И только, сэръ?

— И только. Ему необходимо имть посыльнаго подъ рукой и вы должны дать ему знать, что вы тамъ.

Пока клеркъ складывалъ письмо и надписывалъ конвертъ, мистеръ Кренчеръ молча слдилъ за нимъ, когда же тотъ протянулъ руку за пропускной бумагой, онъ спросилъ его:

— Тамъ, кажется, сегодня судятъ фальшивыхъ монетчиковъ?

— Измну!

— Четвертовать, значитъ будутъ,— сказалъ Джерри.— Варвары.

— Законъ,— отвчалъ клеркъ, съ удивленіемъ поворачиваясь къ нему.— Законъ!

— Это жестоко, что законъ уродуетъ человка, жестоко убивать его, сэръ, а уродовать еще хуже.

— Нисколько,— отвчалъ престарлый клеркъ.— О закон не слдуетъ такъ говорить. Заботьтесь о вашей груди и голос, и закону предоставьте заботиться о самомъ себ. Вотъ вамъ мой совтъ.

— Это все туманъ, сэръ, садится мн на грудь и на голосъ,— сказалъ Джерри.— Подумайте сами, я только среди тумана и заработываю себ насущный кусокъ хлба.

— Хорошо, хорошо,— отвчалъ старый клеркъ,— вс мы разными путями заработываемъ себ насущный кусокъ хлба. Кому туманъ, кому сушь. Ботъ письмо. Можете идти.

Джерри взялъ письмо и, подумавъ про себя, но не показавъ даже виду,— ‘эхъ ты, сухопарое старье!’,— отвсилъ поклонъ и вышелъ. У дверей онъ остановился, сказалъ сыну, куда его посылаютъ, и отправился дальше.

Въ то время вшали въ Тайбурн, такъ что улица, примыкавшая къ Ньюгетской тюрьм, не пользовалась такой позорной репутаціей, какой стала пользоваться потомъ. Но тюрьма была отвратительнымъ мстомъ, гд процвтали разгулъ и подлость всякихъ родовъ и видовъ, гд гнздились всевозможныя болзни, которыя вмст съ арестантами попадали въ засданіе суда и со скамьи подсудимыхъ передавались самому лорду главному судь, навсегда сгоняя его съ предсдательскаго кресла. Былъ даже случай, что судья, произнеся приговоръ подсудимому произнесъ съ тмъ вмст и свой собственный и умеръ прежде него. Ольдъ-Бейли, кром того, считался предсмертной инстанціей, откуда постоянно вызжали телги и кареты съ блдными путешественниками, которымъ предстоялъ жестокій переходъ въ другой міръ, прохавъ предварительно дв съ половиною мили по самымъ населеннымъ улицамъ и заставивъ краснть отъ стыда немногихъ добрыхъ гражданъ, какіе все же еще встрчались. Обычай всемогущъ, а потому желательно было бы чтобы все начиналось съ хорошаго обычая. Ольдъ- Бейли былъ еще извстенъ своимъ позорнымъ столбомъ — мудрое старое учрежденіе, налагавшее наказаніе, предловъ котораго нельзя было заране предвидть, затмъ дыбой — второе мудрое учрежденіе, въ высшей степени человчное и смягчающее правы, да и много другихъ было тамъ учрежденій, которыя могли служить образчикомъ мудрости нашихъ предковъ и вели къ самымъ ужаснымъ преступленіямъ, которыя когда либо совершались подъ сводомъ небеснымъ. Въ то время, однимъ словомъ, Ольдъ-Бейли могъ служить самой яркой иллюстраціей изрченія ‘хорошо все то, что существуетъ’, на этомъ афоризм можно было бы и успокоиться, не вытекай изъ него весьма неудобнаго заключенія, что все, что было, было превосходно.

Пробираясь среди грязной толпы, волновавшейся на этой отвратительной сцен, посыльный, какъ человкъ привычный, достигъ благополучно двери, которую искалъ, и подалъ письмо черезъ окошечко. Люди въ то время платили деньги за то, чтобы полюбоваться зрлищемъ въ Ольдъ-Бейли, какъ платили и за зрлище въ Бедлам, хотя первое оплачивалось несравненно дороже. Вотъ почему вс двери въ Ольдъ-Бейли охранялись, конечно, за исключеніемъ только главнаго входа, который былъ всегда широко открытъ и предназначался для преступниковъ.

Посл всякихъ проволочекъ и колебаній дверь, наконецъ, заскрипла на своихъ ржавыхъ петляхъ, пріоткрывшись лишь настолько, чтобы дать возможность проскользнуть мистеру Джерри Кренчеру.

— Что тамъ разбираютъ?— спросилъ онъ шепотомъ человка, стоившаго подл него.

— Пока еще ничего.

— А потомъ что?

— Дло объ измн.

— Четвертованіе, значитъ?

— О, да!— отвчалъ человкъ голосомъ, въ которомъ чувствовалось предвкушеніе чего то пріятнаго.— Его повезутъ на телжк наполовину повшеннымъ, затмъ снимутъ, вскроютъ животъ, вынутъ внутренности и сожгутъ ихъ, передъ его глазами, пока онъ еще живъ и можетъ все это видть, а затмъ отрубятъ голову и четвертуютъ. Вотъ какой за это бываетъ приговоръ.

— Если его найдутъ виновнымъ, хотите вы сказать?— спросилъ Джерри.

— О, виновнымъ то его найдутъ, будьте безъ сомннія,— отвчалъ тотъ.

Тутъ вниманіе мистера Кренчера было отвлечено въ сторону швейцаромъ, который пробирался къ мистеру Лорри съ письмомъ въ рукахъ. Мистеръ Лорри сидлъ у стола среди джентльменовъ въ парикахъ, недалеко отъ джентльмена въ парик, защитника, обвиняемаго, передъ которымъ лежала большая кипа бумагъ и почти напротивъ другого джентльмена въ парик, который держалъ руки въ карманахъ и вниманіе котораго было, повидимому, всецло поглощено потолкомъ залы суда. То покашливая, то потирая подбородокъ, то длая разные знаки рукой, Джерри удалось наконецъ привлечь на себя вниманіе мистера Лорри, который всталъ чтобы посмотрть на него, кивнулъ ему головою и затмъ снова слъ.

— Онъ, что-же, причастенъ къ этому длу?— спросилъ у Джерри человкъ, съ которымъ онъ говорилъ передъ этимъ.

— Разрази меня Богъ, если я знаю что нибудь,— сказалъ Джерри.

— Вы тогда причемъ, позвольте васъ спросить?

— Да не причемъ, разрази меня Богъ!

Въ это время появился судья и вс начали усаживаться по своимъ мстамъ, это прервало разговоръ. Скамья подсудимыхъ сдлалась теперь центромъ всеобщаго вниманія. Два тюремщика, стоявшіе тамъ до сихъ поръ, вышли вонъ и скоро вернулись вмст съ подсудимымъ, котораго они поставили у ршетки.

Вс присутствующіе, за исключеніемъ джентльмена въ парик, смотрвшаго на потолокъ, уставились на него. Дыханіе всхъ понеслось къ нему, подобно морю, или втру, или огню. Любопытныя лица потянулись изъ за колоннъ и угловъ, чтобы взглянуть на него, зрители заднихъ рядовъ поспшно встали съ мстъ, чтобы разсмотрть каждый волосокъ на его голов, люди, стоявшіе внизу, клали руки на плечи стоявшихъ передъ ними, подымались на ципочки или висли, опираясь на плечи переднихъ, чтобы разсмотрть въ немъ каждую черточку. Среди послднихъ стоялъ и Джерри, напоминая своей головой кусокъ покрытой острыми зубцами стны Ньюгстской тюрьмы, дыханіе его, пропитанное пивомъ, которое онъ выпилъ по дорог, неслось по направленію къ подсудимому, смшиваясь съ дыханіемъ другихъ людей, также пропитаннымъ пивомъ, джиномъ, чаемъ, кофе и тому подобнымъ, и осаживалось на стеклахъ оконъ въ вид пота и грязныхъ капель.

Предметомъ всеобщаго любопытства глазвшихъ былъ молодой человкъ, съ загорлымъ лицомъ и черными глазами. По наружности видно было, что это джентльменъ. Костюмъ его былъ черный или темно-срый, а волоса, длинные и темные, завязаны назади ленточкой, но скоре для удобства, чмъ Для красоты. Всякое волненіе отражается обыкновенно на бренной оболочк тла, и блдность, пробившаяся сквозь загорлый румянецъ на щекахъ молодого человка, показывала, что волненіе его было сильне солнца отъ котораго онъ загорлъ. Тмъ не мене онг, сохранилъ полное самообладаніе, поклонился судь и стоялъ совершенно покойно.,

Нельзя сказать, чтобы интересъ, возбуждаемый молодымъ человкомъ у всхъ, глазвшихъ на него, можно было бы отнести къ тому роду любопытства, который возвышаетъ человчество. Угрожай ему опасность мене ужаснаго приговора, будь выпущена хотя одна изъ ужасныхъ его подробностей и этотъ интересъ сразу потерялъ бы всю силу своего очарованія. На виду у всхъ стояла прекрасная оболочка, которую должны были такъ позорно изуродовать, безсмертное созданіе, предназначенное быть истерзаннымъ на части, и только это производило такое сильное впечатлніе. Объясняйте, впрочемъ, какъ хотите, этотъ интересъ у зрителей, прикрашивайте его, чмъ хотите, онъ все же, въ самомъ корн своемъ есть ни боле, ни мене, какъ интересъ людода.

Но вотъ все стихло. Чарльзъ Дарне, вчера призналъ себя невиновнымъ въ предъявленномъ на него обвиненіи (составленномъ въ самыхъ вычурныхъ и напыщенныхъ выраженіяхъ) въ томъ, что онъ измнилъ нашему всепресвтлйшему, всемилостивйшему, и такъ дале, повелителю королю, помогая при всякомъ случа, всми способами и путями Людовику, королю французскому, противъ нашего всепресвтлйшаго, всемилостивйшаго, и такъ дале повелителя — короля, что онъ здилъ взадъ и впередъ между владніями нашего всепресвтлйшаго, всемилостивйшаго, и такъ дале, и владніями сказаннаго Людовика французскаго, которому съ злобнымъ умысломъ и самымъ подлымъ и измнническимъ образомъ открылъ количество силъ, посылаемыхъ нашимъ всепресвтлйшимъ, всемилостившнимъ, и такъ дале, въ Канаду и сверную Америку. Голова Джерри по мр того, какъ тянулись одинъ за другимъ эти вычурные юридическіе термины, становилась все боле и боле щетинистой, и въ конц концовъ онъ изъ всего прочитаннаго кое какъ понялъ только то, что упомянутый выше и еще разъ упомянутый и переуномянутый Чарльзъ Дарнэ состоитъ подъ судомъ, что присяжные принесли присягу и что генеральный прокуроръ готовится говорить свою обвинительную рчь.

Подсудимый, который былъ (и который чувствовалъ это) мысленно повшенъ, обезглавленъ, четвертованъ присутствующими зрителями, не принималъ никакихъ театральныхъ позъ, но стоялъ спокойно и съ глубокимъ интересомъ и вниманіемъ слдилъ за ходомъ процесса. Руки его лежали такъ неподвижно на деревянномъ брус, что онъ не сдвинулъ на немъ ни единой былинки. Въ зал суда обыкновенно разсыпали разныя травы и прыскали уксусомъ, чтобы обеззаразить приносимые изъ тюрьмы міазмы.

Надъ подсудимымъ висло зеркало, отражавшее свтъ прямо на него. Цлыя толпы порочныхъ и несчастныхъ людей отражались въ немъ, чтобы затмъ навсегда исчезнуть съ его поверхности и съ лица земли. Сколько призраковъ появилось бы въ этомъ ужасномъ мст, имй зеркало возможность выкинуть ихъ отраженія такъ, какъ океанъ выкидываетъ своихъ мертвецовъ! Въ голов подсудимаго мелькнула, вроятно, мысль о позор и безчестіи, которые выпали на его долю, ему захотлось вдругъ хоть немного измнить свое положеніе и тутъ на его лиц появился лучь свта. Онъ взглянулъ наверхъ и увидлъ въ зеркал отраженіе своего лица, онъ вспыхнулъ и правой рукой оттолкнулъ отъ себя траву.

Случилось такъ, что при этомъ онъ повернулъ свое лицо въ ту сторону суда, которая находилась влво отъ него. На уровн съ его глазами сидли въ томъ углу, гд находился судья, два лица, на которыхъ его взоръ сразу остановился, выраженіе лица его такъ измнилось, что глаза всхъ присутствующихъ обратились на него, а затмъ на сидвшихъ тамъ.

Это были молодая леди, немного старше двадцати лтъ, и джентльменъ, который былъ очевидно ея отцомъ. Наружность джентльмена была замчательна поразительной близной его волосъ и необыкновеннымъ выраженіемъ лица: въ немъ не было энергіи, по была странная сосредоточенность и самосозерцаніе. Когда выраженіе это появлялось на немъ, онъ казался тогда совершеннымъ старикомъ, когда же оно исчезало, какъ теперь, когда онъ говорилъ со своей дочерью, онъ становился почти такъ же красивъ, какъ въ молодые годы.

Дочь сидла рядомъ съ нимъ, держа его подъ руку, тогда какъ другая рука ея лежала на его рук. Она крпко прижималась къ нему, исполненная ужаса ко всему окружающему и состраданія къ подсудимому. Ужасъ этотъ и состраданіе были ясно выражены на ея лиц и она, казалось, ничего не сознавала кром опасности, угрожающей подсудимому. Все это было такъ замтно, такъ сильно и естественно, что зрители, которые не жалли его, были до глубины души тронуты ею, и по зал со всхъ сторонъ пронесся шепотъ: ‘кто это?’

Джерри, посыльный, который про себя и на свой образецъ длалъ собственныя свои замчанія, безсознательно обсасывая въ то же время ржавчину со своихъ пальцевъ, вытянулъ шею, чтобы лучше услышать, кто были эти лица. Толпа, тснившаяся кругомъ него, все дальше и дальше передавала этотъ вопросъ, пока онъ не дошелъ до сидвшихъ ближе къ молодой леди и джентльмену и затмъ отъ нихъ не передавался въ толп тмъ же путемъ, пока не дошелъ до Джерри:

— Свидтели.

— Съ чьей стороны?

— Противъ.

— Противъ кого?

— Противъ подсудимаго.

Судья, глаза котораго не останавливались до сихъ поръ ни на чемъ опредленномъ, откинулся на спинку кресла и устремилъ взоръ свой на человка, жизнь котораго находилась у него въ рукахъ, тогда какъ генеральный прокуроръ вилъ веревку, точилъ топоръ и сооружалъ эшафотъ.

III. Разочарованіе.

Генеральный прокуроръ, обращаясь съ рчью къ присяжнымъ, сказалъ имъ, что подсудимый, не смотря на его молодость, можетъ назваться старикомъ по своей опытности во всемъ, что касалось измны и вроломства. Что сношенія, которыя онъ велъ съ врагомъ отечества, начались не сегодня, не вчера, ни даже въ этомъ году или въ прошломъ. Достоврно извстно, что подсудимый давно уже иметъ привычку здить взадъ и впередъ между Франціей и Англіей, по какому то таинственному длу, но по какому, на это онъ не можетъ отвтить прямо и честно. Никогда, къ счастью, не бывало еще, чтобы измна и вроломство процвтали, а виновные оставались не открытыми. И на этотъ разъ Провиднію угодно было вложить въ сердце лица безъ страха и упрека желаніе открыть замыслы подсудимаго и онъ, пораженный ужасомъ, поспшилъ сообщить обо всемъ статсъ-секретарю и тайному совту. Патріотъ этотъ въ свое время будетъ передъ вами. Подвигъ его по истин величественъ. Онъ былъ другомъ подсудимаго, но когда ему случайно удалось открыть предосудительное поведеніе послдняго, онъ ршилъ не щадить измнника, любовь къ которому угасла въ его груди, и принести его въ жертву на священный алтарь своего отечества. Существуй у насъ въ Британіи такой же обычай ставить памятники въ честь великихъ людей, какъ въ Греціи и въ Рим, этому выдающемуся гражданину наврное поставили бы статую. Но такъ какъ до сихъ поръ у насъ не было еще такого декрета, то ему, конечно, ея не поставятъ. Добродтель заразительна, какъ замтили давно уже поэты, нкоторыя мста изъ которыхъ, какъ онъ знаетъ, слово въ слово извстны присяжнымъ и висятъ на кончик ихъ языка, (при этомъ лица присяжныхъ вытянулись отъ сознанія своей виновности въ томъ, что они имъ неизвстны), но больше всего заразительны такія добродтели, какъ патріотизмъ и любовь къ отечеству. Похвальный примръ этого безупречнаго и незапятнаннаго свидтеля заразилъ слугу подсудимаго и внушилъ ему священную ршимость осмотрть письменный столъ и карманы своего хозяина и взять оттуда вс его бумаги. Онъ (генеральный прокуроръ) увренъ, что сейчасъ услышитъ осужденіе поступка этого слуги, но онъ со своей стороны отдаетъ ему предпочтеніе передъ своими (генеральнаго прокурора) братьями и сестрами и уважаетъ больше своихъ (генеральнаго прокурора) отца и матери. Показанія этихъ двухъ свидтелей, а также документы, которые будутъ представлены здсь на суд, укажутъ присяжнымъ, что подсудимый хранилъ у себя списки военныхъ силъ его величества, ихъ расположеніе и приготовленія на мор и на суш, и тогда они не будутъ больше сомнваться въ его сношеніяхъ съ враждебными намъ державами. Мы не могли, правда, доказать, были ли эти списки написаны рукой обвиняемаго или нтъ, но не все ли это равно? Не доказываетъ ли это, какъ ловокъ и предусмотрителенъ былъ подсудимый? Факты указываютъ, что все это началось лтъ пять тому назадъ и что подсудимый занимался уже этими преступными длами за нсколько недль до перваго сраженія между британскими войсками и американскими. На основаніи всего выше-изложеннаго присяжные, конечно, какъ честные присяжные (а онъ знаетъ, что они честны) и какъ чувствующіе лежащую на нихъ отвтственность, (а онъ знаетъ, что они чувствуютъ), обязаны признать подсудимаго виновнымъ и покончить съ его существованіемъ, хотятъ они этого или нтъ. Никогда не будутъ они въ состояніи класть свои головы на подушки, никогда не будутъ они въ состояніи вынести той мысли, что жены ихъ кладутъ головы свои на подушки, никогда не будутъ они въ состояніи даже слышать того, что дти ихъ кладутъ свои головы на подушки, или короче говоря, никогда не положатъ они или он своихъ головъ на подушки, пока не снесутъ головы подсудимому. Рчь свою генеральный прокуроръ заключилъ требованіемъ этой головы во имя всего, что только можетъ думать и мыслить и торжественной клутвой въ томъ, что подсудимый въ глазахъ его уже умеръ и исчезъ съ лица земли.

Когда генеральный прокуроръ кончилъ говорить, въ зал суда поднялся такой шумъ, какъ будто бы цлый рой синихъ мухъ закружился надъ подсудимымъ въ предвкушеніи того, во что онъ долженъ скоро обратиться. Мало-по-малу шумъ стихъ и у скамьи для свидтелей появился незапятнанный патріотъ.

Генеральный стряпчій, слдуя по пятамъ своего предшественника, приступилъ къ допросу патріота. Этого джентльмена звали Джонъ Барсадъ. Эта чистая душа передала все точь въ точь, какъ самъ генеральный прокуроръ, и если послдній отступилъ въ чемъ нибудь, то лишь на самую незначительную малость. Облегчивъ благородное сердце свое отъ угнетавшей его тяжести онъ собирался уже скромно удалиться, когда джентльменъ въ парик и съ кипой бумагъ передъ собой, который сидлъ вблизи мистера Лорри, попросилъ разршенія предложить ему нсколько вопросовъ. Джентльменъ въ парик, сидвшій напротивъ, смотрлъ попрежнему на потолокъ.

Не былъ ли свидтель раньше самъ шпіономъ? Онъ съ негодованіемъ отвергъ такое предположеніе. Чмъ живетъ онъ? Своимъ собственнымъ имуществомъ. Гд его имущество? Онъ не можетъ въ точности припомнить гд. Кто онъ такой? Онъ ничмъ не занимается. Не получилъ ли онъ наслдства? Да, получилъ. Отъ кого? Отъ дальнихъ родственниковъ. Очень дальнихъ? Очень. Былъ ли когда либо заключенъ подъ стражу? Само собою разумется, нтъ! Даже въ долговой тюрьм не былъ? Не понимаетъ, что это иметъ общаго съ дломъ. Былъ или не былъ въ тюрьм для должниковъ? Снова этотъ вопросъ? Никогда? Былъ. Сколько разъ? Два или три раза. Не пять и не шесть? Можетъ быть. Профессія ваша? Джентльменъ. Никто никогда не билъ? Можетъ быть. Часто? Нтъ. Съ лстницы спускали? Разумется нтъ, какъ то разъ толкнули на самомъ верху лстницы, онъ не удержался и самъ слетлъ внизъ. Били за то, что мошенничалъ въ кости? Какой то пьяница вздумалъ наврать на него, но все это была неправда. Можетъ ли свидтель присягнуть, что это была неправда? Смло. Не добывалъ ли себ средства къ существованію мошенничествомъ въ игр? Никогда. Не добывалъ ли средства просто игрой? Не боле другихъ джентльменовъ. Не занималъ ли денегъ у подсудимаго? Да. Возвратилъ ему обратно? Нтъ. Дйствительно ли онъ былъ такъ близокъ съ подсудимымъ или вся эта близость ограничивалась встрчей съ нимъ въ дилижансахъ, гостинницахъ или на корабляхъ? Нтъ. Самъ ли онъ видлъ эти списки у подсудимаго? Разумется. Ничего больше не знаетъ объ этихъ спискахъ? Нтъ. Не самъ ли гд нибудь досталъ ихъ? Нтъ. Ничего не можетъ прибавить къ этому свидтельству? Нтъ. Не служитъ ли онъ у правительства, какъ доносчикъ? О, нтъ. Не служитъ ли на какой нибудь другой должности? О, нтъ. Присягнете? Сколько угодно. Никакихъ причинъ, кром патріотизма? Никакихъ.

Добродтельный слуга, Роджеръ Клей, въ свою очередь быстро отвчалъ на вопросы и все время клялся и божился. Четыре года служилъ онъ врой и правдой подсудимому. Онъ на корабл въ Калэ увидлъ подсудимаго и спросилъ его, не нуженъ ли ему расторопный слуга, тотъ и нанялъ его. Онъ не какъ милости просилъ подсудимаго взять его въ услуженіе… никогда и ничего подобнаго онъ не думалъ. Вскор посл этого подсудимый показался ему человкомъ подозрительнымъ и онъ сталъ слдить за нимъ. Когда ему приходилось чистить платье подсудимаго, онъ всегда почти замчалъ въ карманахъ его бумаги, сходныя съ этими. Эти бумаги онъ вынулъ изъ письменнаго стола подсудимаго. Онъ не разъ уже клалъ ихъ туда. Онъ видлъ, какъ подсудимый показывалъ такія бумаги французскимъ джентльменамъ въ Калэ и такія же бумаги французскимъ джентльменамъ въ Калэ и Булони. Онъ любитъ свое отечество, а потому и донесъ. Да, его подозрвали, что онъ укралъ серебряный чайникъ, на него взвели клевету, будто онъ укралъ горчичницу, которая оказалась сдланной изъ накладного серебра. Онъ познакомился со свидтелемъ лтъ семь или восемь тому назадъ, это было случайное совпаденіе. Онъ но считаетъ, чтобы совпаденіе это было странно, бываютъ несравненно боле странныя совпаденія обстоятельствъ. Того же, что онъ поступилъ такъ ради истиннаго патріотизма, онъ ни въ какомъ случа не считаетъ страннымъ совпаденіемъ обстоятельствъ. Онъ истинный британецъ и надется, что здсь много найдется подобныхъ ему.

Рой синихъ мухъ снова зажужжалъ и генеральный прокуроръ обратился къ мистеру Джервису Лорри.

— Мистеръ Лорри, вы служите клеркомъ въ банк Тельсона?

— Да.

— Въ одну изъ пятницъ ноября мсяца, тысяча семьсотъ семьдесятъ пятаго года, вы хали ночью по какому то длу изъ Лондона въ Дувръ, въ почтовой карст?

— Да.

— Были въ карет еще пассажиры кром васъ?

— Два.

— Выходили они ночью изъ кареты?

— Выходили.

— Мистеръ Лорри, взгляните на подсудимаго. Не былъ ли онъ однимъ изъ тхъ двухъ?

— Я не могу этого сказать.

— Походитъ ли онъ на одного изъ двухъ пассажировъ?

— Они были такъ закутаны, ночь была такъ темна, а мы вс были такъ осторожны и несообщительны, что я даже этого не могу сказать.

— Мистеръ Лорри, взгляните еще разъ на подсудимаго. Предположите, что онъ закутанъ такъ, какъ т два пассажира, не будетъ ли тогда во всей фигур его чего нибудь такого, что напомнило бы вамъ одного изъ нихъ?

— Нтъ.

— Не желаете ли вы показать подъ присягой, мистеръ Лорри, что онъ не былъ однимъ изъ нихъ?

— Нтъ!

— Въ такомъ случа вы признаете, что онъ могъ быть однимъ изъ нихъ?

— Да. Только мн кажется, что оба они одинаково со мной трусили разбойниковъ, а между тмъ подсудимый совсмъ не похожъ на труса.

— Приходилось вамъ когда нибудь видть, какъ притворяются робкими, мистеръ Лорри?

— Да, приходилось.

— Мистеръ Лорри, взгляните еще разъ на подсудимаго. Ее видли ли вы его когда нибудь раньше?

— Видлъ.

— Когда?

— Нсколько дней тому назадъ, когда я возвращался изъ Франціи, подсудимый слъ въ Калэ на почтовое судно, на которомъ и я возвращался, и все время халъ со мной.

— Въ которомъ часу прибылъ онъ на корабль?

— Посл полуночи.

— Ночью? И только онъ одинъ явился на судно въ такой несвоевременный часъ?

— Случилось такъ, что только онъ одинъ.

— Здсь дло не въ ‘случилось’, мистеръ Лорри! Былъ ли онъ единственный пассажиръ, прибывшій на судно такою позднею ночью?

— Да, единственный.

— Вы путешествовали одни, мистеръ Лорри, или у васъ были спутники?

— Два спутника: джентльменъ и леди. Оба они здсь.

— Они здсь, да! Говорили вы о чемъ нибудь съ подсудимымъ?

— Почти нтъ. Погода была бурная и перездъ продолжительный, я все время почти пролежалъ на диван… отъ одного берега и до другого.

— Миссъ Манеттъ!

Молодая леди, на которую, какъ и незадолго передъ этимъ, обратились вс взоры, встала съ своего мста. Отецъ также всталъ вмст съ нею, продолжая держать ее подъ руку.

— Миссъ Манеттъ, взгляните на подсудимаго.

Стать на очную ставку съ такимъ прелестнымъ, юнымъ существомъ было для подсудимаго несравненно трудне, чмъ стать на очную ставку со всей предстоящей здсь толпой. Стоя противъ нея на краю своей могилы, онъ, не обращая вниманія на любопытные взоры, все же сохранилъ настолько самообладаніе, что продолжалъ по прежнему стоять покойно. Слегка двигалась только правая рука его, машинально собирая траву въ отдльныя кучки и придавая имъ форму цвточныхъ грядъ въ саду, губы его были блдны и дрожали отъ неимоврныхъ усилій сдержать свое ускоренное дыханіе. Залъ суда наполнился жужжаньемъ синихъ мухъ.

— Миссъ Манеттъ, видли вы раньше подсудимаго?

— Да, сэръ!

— Гд?

— На томъ же корабл, сэръ, о которомъ сейчасъ шла рчь и въ одно и то же время.

— Вы та самая молодая леди, о которой только что упоминали?

— О, къ несчастью, да!

Нжный, сострадательный звукъ ея голоса поглощенъ былъ мене музыкальнымъ голосомъ главнаго судьи, когда онъ сурово, даже свирпо сказалъ ей:

— Прошу прямо отвчать на предлагаемые вопросы и но длать никакихъ замчаній.— Итакъ, миссъ Манеттъ, вели вы какіе нибудь разговоры съ подсудимымъ во время перезда вашего черезъ Каналъ?

— Да, сэръ.

— Припомните ихъ.

Робкимъ голосомъ начала она среди глубокаго молчанія:

— Когда джентльменъ взошелъ на корабль…

— Вы говорите о подсудимомъ?— спросилъ судья, нахмуривъ брови.

— Да, милордъ.

— Тогда такъ и говорите — ‘подсудимый’.

— Когда подсудимый взошелъ на корабль, онъ замтилъ, что мой отецъ,— она съ любовью взглянула на стоявшаго подлъ нея отца,— очень усталъ и здоровье его находится въ дурномъ состояніи. Я даже боялась лишать его воздуха и приготовила для него постель на палуб у лстницы, которая вела въ каюту, а сама сла на палуб подл него, чтобы слдить за нимъ. Въ ту ночь на палуб не было другихъ пассажировъ и насъ было всего четверо. Подсудимый былъ такъ добръ, что попросилъ у меня разршенія указать мн, какъ лучше защитить отца моего отъ втра и непогоды и сдлалъ это лучше моего. Я не знала, какъ это сдлать, потому что не понимала, откуда дулъ втеръ, когда мы вышли изъ гавани. Онъ сдлалъ это за меня. Онъ былъ очень ласковъ и добръ къ моему отцу, который, я уврена, сознавалъ и чувствовалъ это. Съ этого собственно и начался нашъ разговоръ.

— Позвольте прервать васъ на одну минуту. Онъ взошелъ на корабль одинъ?

— Нтъ.

— Сколько человкъ было съ нимъ?

— Два французскихъ джентльмена.

— Разговаривали они между собой?

— Да, разговаривали до той минуты, когда французскіе джентльмены спустились въ свою лодку.

— Не передавали они другъ другу какихъ нибудь бумагъ, въ род этихъ списковъ, напримръ?

— Да, какія то бумаги передавали, но не знаю какія.

— Такой вотъ величины и формы?

— Можетъ быть… не знаю, впрочемъ, хотя они близко стояли подл меня и о чемъ то шепотомъ разговаривали. Они стояли у лстницы въ каюту, чтобы быть поближе къ ламп, висвшей тамъ, лампа горла тускло, а они говорили тихо, такъ что я ничего не слышала и видла только, что они разсматривали какія то бумаги.

— Теперь продолжайте о вашемъ разговор съ подсудимымъ, миссъ Манеттъ.

— Подсудимый все время съ большимъ участіемъ говорилъ со мною… потому быть можетъ, что я была такъ безпомощна… и былъ такъ добръ и полезенъ моему отцу. Надюсь,— залилась она слезами,— что сегодня я не отплачу ему зломъ за добро.

Жужжанье синихъ мухъ пронеслось среди толпы.

— Миссъ Манеттъ, если подсудимый не понимаетъ, что вы даете свое показаніе, потому что это долгъ вашъ… что вы обязаны дать его… не можете уклониться отъ дачи его, хотя неохотно даетъ его…. то онъ только одинъ не понимаетъ этого. Продолжайте.

— Онъ разсказалъ мн, что здилъ по очень деликатному, но затруднительному длу, которое можетъ навлечь непріятности на нкоторыхъ людей, вслдствіе чего онъ вынужденъ путешествовать подъ вымышленнымъ именемъ. Онъ сказалъ, что по этому именно длу онъ здилъ на нсколько дней во Францію и вообще ему то и дло приходится здить изъ Франціи въ Англію и обратно.

— Говорилъ онъ что нибудь объ Америк, миссъ Манеттъ? Будьте боле точны.

— Онъ объяснилъ мн изъ за чего начался раздоръ и сказалъ, что насколько онъ можетъ судить, со стороны Англіи это было очень безразсудно и неосновательно. Затмъ онъ прибавилъ, что Георгъ Вашингтонъ заслужитъ въ исторіи такое же великое имя, какъ и Георгъ Третій. Все это онъ говорилъ безъ всякой злобы, онъ только шутилъ, чтобы провести веселе время.

Когда разыгрывается какая-нибудь очень интересная сцена, то каждое выраженіе на лиц главнаго дйствующаго участника этой сцсны, на котораго обращены вс взоры, отражается и на лицахъ присутствующихъ зрителей. Мучительно-напряженное выраженіе лица молодой двушки, когда она давала свои показанія и затмъ останавливалась, пока судья записывалъ его, производило тотъ же эффектъ и на адвокатовъ. То же выраженіе замчалось и на лицахъ собравшихся здсь зрителей, когда же судья, услышавъ дерзкое замчаніе по поводу Георга Вашингтона, гнвно взглянулъ на свидтельницу, то лицо ея, какъ въ зеркал, отразилось на лицахъ зрителей.

Генеральный прокуроръ заявилъ милорду, что онъ считаетъ необходимымъ для предосторожности и формы спросить также и отца молодой леди, доктора Манетта, что и было тотчасъ же исполнено.

— Докторъ Манеттъ, взгляните на подсудимаго. Видли вы его раньше?

— Одинъ только разъ, когда онъ былъ у меня на квартир въ Лондон. Три или три съ половиною года тому назадъ.

— Можете вы подтвердить, что онъ былъ спутникомъ вашимъ на корабл и что вы участвовали въ разговор его съ вашей дочерью?

— Ни того, ни другого не могу, сэръ.

— Нтъ ли у васъ особой, лично васъ касающейся причины, которая не позволяетъ вамъ отвчать?

— Да, есть,— совсмъ тихо отвчалъ онъ.

— Васъ, кажется, постигло большое несчастье въ родной стран вашей и вы безъ суда и обвиненія пробыли долгое время въ заключеніи, докторъ Манеттъ?

Онъ отвчалъ тономъ, заставившимъ дрогнуть вс сердца:

— Да, очень, очень долгое время.

— Васъ освободили въ то время, о которомъ идетъ рчь?

— Мн такъ сказали.

— Помните вы этотъ случай?

— Нтъ… Въ голов моей все смутно съ того времени… но могу сказать съ какого… когда я занимался въ моемъ заключеніи шитьемъ башмаковъ до того времени, когда я очутился въ Лондон вмст съ своей дорогой дочерью. Она стала такъ близка мн, когда милосердый Богъ возстановилъ мои умственныя способности, но я не могу сказать, какимъ образомъ она стала мн такъ близка. Я ршительно не помню, какъ все это совершилось.

Генеральный прокуроръ слъ, и отецъ съ дочерью сли.

Дло приняло теперь весьма странный оборотъ. Надо было доказать, что подсудимый халъ съ товарищами въ Дуврской почтовой карет въ пятницу ночью, въ ноябр мсяц, пять лтъ тому назадъ, что онъ вышелъ изъ кареты ночью же и, чтобы скрыть свои слды, но остался въ томъ мст, гд онъ вышелъ, а вернулся назадъ, миль за двнадцать и боле и, добравшись до казармъ и адмиралтейства, началъ собирать тамъ разныя свднія. Вызванный свидтель долженъ былъ подтвердить, что онъ видлъ его тогда въ кофейной комнат отеля того города, гд находились казармы и адмиралтейство, ожидая тамъ прибытія какого то другого лица. Защитникъ подсудимаго подвергъ свидтеля перекрестному допросу, изъ котораго выяснилось только, что свидтель никогда раньше не видлъ подсудимаго. Джентльменъ въ парик, все время смотрвшій на потолокъ, написалъ нсколько словъ на маленькомъ лоскутк бумаги и бросилъ его защитнику, который развернулъ его и, прочитавъ съ большимъ вниманіемъ, съ любопытствомъ взглянулъ на подсудимаго.

— Вы совершенно уврены въ томъ, что это былъ именно подсудимый?

Да, свидтель былъ совершенію въ этомъ увренъ.

— Не видли ли вы кого нибудь другого, похожаго на подсудимаго?

— Не на столько похожаго, чтобы онъ (свидтель) могъ ошибиться.

— Взгляните хорошенько на джентльмена, моего ученаго товарища,— сказалъ защитникъ, указывая на того, кто бросилъ ему лоскутокъ бумаги,— и затмъ взгляните на подсудимаго. Что вы скажете? Похожи они другъ на друга?

Неряшливая и неопрятная наружность ‘ученаго товарища’, напоминавшая нсколько большого кутилу, все же представляла собой настолько достаточное сходство съ подсудимымъ, что удивила не только свидтеля, но и всхъ присутствующихъ. Милордъ попросилъ ученаго друга снять свой парикъ и когда тотъ, хотя неохотно, снялъ его, то сходство стало еще боле разительнымъ. Милордъ освдомился у мистера Страйвера (защитника подсудимаго), не должны ли они арестовать мистера Картона (имя ученаго друга) за измну? Мистеръ Страйверъ отвчалъ милорду отрицательно и затмъ обратился къ свидтелю съ вопросомъ, можетъ ли случиться два раза то, что случилось уже разъ? Увренъ ли онъ по прежнему въ своемъ показаніи посл такой живой иллюстраціи слишкомъ быстрой поспшности своей? Будетъ ли онъ по прежнему настаивать на томъ же? и такъ дале. Кончилось все это тмъ, что свидтель былъ разбитъ въ дребезги, какъ глиняный черепокъ, и вс показанія его разлетлись въ пухъ и прахъ.

Мистеръ Кренчеръ, все время внимательно слдившій за показаніями свидтеля, усплъ уже всласть позавтракать ржавчиной со своихъ пальцевъ. Вниманіе свое онъ перенесъ теперь на мистера Страйвера, который старался приладить на присяжныхъ дло подсудимаго, какъ примриваютъ и прилаживаютъ платье. Онъ доказывалъ имъ, что патріотъ Барсадъ шпіонъ и измнникъ, безстыдный торговецъ кровью, величайшій негодяй, какого не бывало еще на земл со времени самого уды,— на котораго тотъ дйствительно походилъ. Онъ доказывалъ, что добродтельный слуга Клей, его другъ и сообщникъ, даже еще хуже, что мошенники эти и клятвопреступники избрали своей жертвой подсудимаго, который будучи французомъ по происхожденію, здилъ во Францію по своимъ семейнымъ дламъ и поэтому вынужденъ былъ путешествовать взадъ и впередъ по Каналу, что онъ даже ради спасенія своей жизни не можетъ открыть въ чемъ состоятъ эти дла, такъ какъ они касаются близкихъ и дорогихъ ему лицъ. Что вырванныя у молодой леди показанія, которыя она давала съ такимъ страданіемъ, указали лишь на самые невинные и любезные разговоры, какіе часто происходятъ между молодыми джентльменами и молодыми леди, за исключеніемъ упоминанія о Георг Вашингтон, которое до нкоторой степени нелпо и можетъ быть принято во вниманіе лишь какъ чудовищная шутка. Что разсчеты правительства на чувства толпы доказали бы его слабость, что генеральный прокуроръ ради одной популярности игралъ на самыхъ низкихъ національныхъ антипатіяхъ и страхахъ и съ этой цлью постарался усилить обвиненіе, которое явилось слдствіемъ самаго подлаго и гнуснаго доноса,— фактъ, слишкомъ часто встрчающійся при разбор длъ, которыми изобилуютъ засданія нашихъ судовъ. Тутъ милордъ остановилъ его (лицо милорда было такъ серьезно, тикъ будто бы все это была неправда), сказавъ, что пока онъ сидитъ на своемъ мст, онъ никогда не потерпитъ такихъ непозволительныхъ намековъ.

Мистеръ Страйверъ допросилъ своихъ свидтелей и затмъ мистеръ Кренчеръ услышалъ, какъ генеральный прокуроръ всми силами старался выворотить на изнанку платье, которое мистеръ Страйверъ такъ хорошо приладилъ на присяжныхъ, доказывая, что Барсадъ и Клей стали теперь въ глазахъ его въ сто разъ лучше прежняго, а подсудимый въ сто разъ хуже. 11а сцену выступилъ, наконецъ, самъ милордъ, который въ свою очередь занялся выворачиваніемъ платья, то на лицо, то на изнанку, но въ общемъ стараясь превратить его въ могильный саванъ для подсудимаго. Наступила очередь присяжныхъ думать, и синія мухи снова зажужжали.

Мистеръ Картонъ, который такъ долго сидлъ и смотрлъ на потолокъ, не двинулся съ мста и не измнилъ своей позы, не смотря на всеобщее волненіе. Ученый другъ его, мистеръ Страйверъ, собиралъ бумаги, лежавшій передъ нимъ, и разговаривалъ шепотомъ со своими сосдями, время отъ времени тревожно посматривая на присяжныхъ, даже самъ милордъ всталъ со своего мста и принялся ходить взадъ и впередъ по своей платформ, вызвавъ у присутствующихъ подозрніе, что онъ находится въ состояніи лихорадочнаго возбужденія. Такимъ образомъ одинъ только человкъ въ надтомъ кое-какъ неряшливомъ плать, въ неопрятномъ взъерошенномъ парик, который снова украшалъ его голову, сидлъ неподвижно, откинувшись на спинку кресла и заложивъ руки въ карманы, и смотрлъ на потолокъ. Во всей фигур его было нчто до того отчаянное, что это не только придавало ему сомнительный видъ, но уменьшало даже сходство его съ подсудимымъ, такъ что многіе изъ зрителей, глядя теперь на него, говорили другъ другу, что они съ трудомъ поврили бы теперь, что они такъ похожи между собой. Мистеръ Кренчеръ обратился съ тмъ же замчаніемъ къ своему сосду и затмъ прибавилъ: ‘держу пари на полъ-гинеи, что на его долю не много выпало работы. Не походитъ онъ на много потрудившагося человка, нтъ!’

А между тмъ мистеръ Картонъ обращалъ несравненно больше вниманія на окружающее его зрлище, чмъ это казалось на самомъ дл. Когда головка миссъ Манеттъ упала на грудь ея отца, онъ первый увидлъ это и громко сказалъ:

— Приставъ! Обратите вниманіе на молодую леди и помогите джентльмену вывести ее отсюда. Не видите вы разв, что ей дурно?

Со всхъ сторонъ послышались выраженія сожалнія къ ней, когда ее выводили, и симпатіи къ ея отцу, на котораго все происходившее кругомъ произвело сильное впечатлніе, напомнивъ ему дни собственнаго его заключенія. Особенно сильно былъ онъ взволнованъ, когда его спрашивали, и на лицо его, точно мрачное облако, нашло прежнее мучительное напряженное состояніе, которое такъ старило его. Присяжные вернулись въ ту минуту, когда онъ выходилъ, и заявили черезъ своего старшину, что они не согласны еще между собой и желаютъ удалиться. Милордъ (вспомнивъ, вроятно, Георга Вашингтона) очень былъ удивленъ, что они не пришли еще ни къ какому соглашенію, но разршилъ имъ удалиться въ сопровожденіи караула, а затмъ и самъ удалился. Судъ длился цлый день и поэтому везд зажгли лампы. Среди зрителей передавались другъ другу слухи о томъ, что присяжные удалились на очень продолжительное время. Зрители удалились, чтобы нсколько освжиться, а подсудимый удалился въ уголъ своей загородки и слъ тамъ на скамью.

Мистеръ Лорри, который вышелъ вмст съ молодой леди и ея отцомъ, вернулся обратно и разыскалъ Джерри, что было теперь легко сдлать.

— Джерри, если желаете перекусить, можете идти. Будьте только гд нибудь по близости. Вы наврное услышите, когда присяжные вернутся. Не опоздайте только, мн необходимо будетъ тотчасъ же посл произнесенія приговора отправить васъ въ банкъ. Такого расторопнаго посыльнаго, какъ вы, я не видлъ еще, и вы прибудете къ Темпль-Бару гораздо раньше меня.

Джерри, весь лобъ котораго былъ величиною съ кулакъ, поднесъ къ нему свой кулакъ въ знакъ признательности за полученный шиллингъ и похвалу. Въ эту минуту подошелъ мистеръ Картонъ и притронулся къ рук мистера Лорри.

— Какъ чувствуетъ себя молодая леди?

— Она очень была взволнована, но отецъ успокоилъ ее и она чувствуетъ себя несравненно лучше, посл того, какъ вышла изъ суда.

— Я передамъ это подсудимому. Такому почтенному банковскому джентльмену, какъ вы, не подобаетъ говорить съ нимъ публично.

Мистеръ Лорри покраснлъ, какъ бы смутившись тмъ, что въ эту минуту онъ подумалъ то же самое про себя, а мистеръ Картонъ спокойно отправился къ подсудимому. Выходъ изъ. суда находился также въ той сторон, а потому и мистеръ Джерри от’ правился туда же, настороживъ уши и глаза.

— Мистеръ Дарнэ!

Подсудимый подошелъ къ ршетк.

— Вы, конечно, сильно безпокоитесь о свидтельниц миссъ Манеттъ? Она чувствуетъ себя хорошо. Все самое худое, что вы видли, прошло.

— Я глубоко огорченъ тмъ, что причинилъ ей столько безпокойства. Скажите ей это отъ меня и передайте ей мою горячую признательность.

— Хорошо. Я исполню это, если желаете.

Мистеръ Картонъ держалъ себя небрежно, почти дерзко. Онъ стоялъ въ полуоборотъ къ подсудимому, опираясь локтемъ на ршетку.

— Да, пожалуйста. Примите мою сердечную благодарность.

— Чего вы ждете, мистеръ Дарнэ?— спросилъ мистеръ Картонъ, продолжая стоять по прежнему въ полоборота.

— Самаго худшаго.

— Это самое благоразумное съ вашей стороны, да и самое правдоподобное. Хотя, но моему, продолжительное совщаніе присяжныхъ говоритъ въ вашу пользу.

Такъ какъ при выход изъ суда не позволялось останавливаться, то Джерри ничего больше не слышалъ. Онъ оставилъ ихъ…. такъ похожихъ другъ на друга по наружности и такъ непохожихъ по своей сущности…. Они стояли другъ подл друга и лица ихъ отражались въ висвшемъ передъ ними зеркал.

Долго тянулись эти полтора часа въ корридорахъ, наполненныхъ ворами и мошенниками, не смотря на угощеніе бараньими ножками и элемъ. Хриплый посыльный, усвшись какъ можно удобне по окончаніи закуски, заснулъ было уже, когда громкій шумъ и быстрое движеніе толпы, хлынувшей вдругъ на лстницу, которая вела въ засданіе суда, разбудили его.

— Джерри! Джерри!— крикнулъ мистеръ Лорри въ дверяхъ, когда онъ вошелъ.

— Здсь, сэръ! Насилу съ бою пробился сквозь толпу! Что угодно, сэръ?

Мистеръ Лорри подалъ ему записку черезъ толпу.

— Скоре! Передали вамъ записку?

— Да, сэръ!

На записк стояло одно только слово: ‘оправданъ‘.

— Если бы ты и теперь сказалъ мн ‘возвращенъ къ жизни’, думалъ про себя Джерри, поворачиваясь, чтобы уйти,— ‘ужъ догадался бы, что это значитъ.

Ни говорить, ни думать ему не пришлось больше до тхъ поръ, пока онъ не вышелъ изъ Ольдъ-Бейли, толпа, стремительнымъ потокомъ хлынувшая оттуда, едва не сбила его съ ногъ. Громкое жужжанье наполнило всю улицу и обманутыя въ своемъ ожиданія синія мухи понеслись дальше, въ надежд найти гд нибудь другой трупъ.

IV. Поздравленія.

Изъ тускло-освщенныхъ корридоровъ суда выходили уже послдніе остатки толпы, цлый день томившейся въ жар и духот, когда докторъ Манеттъ, его дочь Люси Манеттъ, мистеръ Лорри, стряпчій и защитникъ, мистеръ Страйверъ окружили мистера Чарльза Дарнэ, только что освобожденнаго изъ подъ стражи, чтобы поздравить его съ счастливымъ освобожденіемъ отъ смерти.

Интеллигентный видъ и гордая осанка доктора Манетта мшали даже и при боле яркомъ освщеніи догадаться о томъ, что это бывшій башмачникъ, который работалъ когда то на чердак въ Париж. Никто не могъ взглянуть на него два раза, не пожелавъ взглянуть еще разъ. Но не эти взгляды, не сознаніе того, что онъ является предметомъ всеобщаго вниманія усиливали грустный оттнокъ его тихаго, серьезнаго голоса и задумчивость, омрачавшую лицо его безъ всякаго, повидимому, повода. Причина этого скрывалась въ самой глубин его души, страдавшей воспоминаніемъ о долгой продолжительной агоніи, которое пробуждалось въ немъ не только въ такихъ случаяхъ, какъ зрлище суда, но часто являлось само собой. Все это было непонятно тмъ, кому неизвстна была его печальная исторія. Въ такія минуты, казалось, что тнь Бастиліи, отбрасываемая ею при освщеніи лтнимъ солнцемъ, протянулась на цлыя триста миль и покрыла его собой.

Только дочь одна могла успокоить мрачныя мысли бродившія въ его голов. Она была золотой нитью, соединявшей его съ прошлымъ, до его несчастія, и съ настоящимъ, посл его несчастія, звукъ ея голоса, ея милое личико, прикосновеніе ея руки, всегда почти оказывали самое благотворное вліяніе на него. Мы говоримъ ‘почти’, потому, что бывали случаи, когда даже и ея вліяніе не имло силы, но случаи эти были рдки и она врила, что они скоро перестанутъ повторяться.

Мистеръ Дарнэ поцловалъ ея руку съ выраженіемъ глубокой признательности, а затмъ обратился къ мистеру Страйверу и горячо поблагодарилъ его. Мистеръ Страйверъ былъ человкъ маленькаго роста и немного боле тридцати лтъ, хотя на видъ ему казалось лтъ на двадцать боле, толстый. Громогласный, краснощекій, грубый и безъ всякаго намека на деликатность. Онъ отличался необыкновенной способностью протискаться (нравственно и физически) во вс компаніи и разговоры, а съ тмъ вмст и проложить себ насильно дорогу въ жизни.

На немъ до сихъ поръ еще были его парикъ и мантія и онъ, протискавшись къ своему кліенту и оттснивъ въ сторону скромнаго мистера Лорри, сказалъ:

— Я радъ, что мн удалось выручить васъ съ честью, мистеръ Дарнэ. Это было позорное обвиненіе, позорное и гнусное, и тмъ не мене оно могло имть успхъ.

— Я чувствую себя обязаннымъ вамъ на всю свою жизнь,— отвчалъ ему недавній кліентъ его, пожимая ему руку.

— Я старался сдлать для васъ все, что могъ, мистеръ Дарнэ, а старанія мои, я думаю, не хуже стараній другихъ людей.

Ясно было, что кому нибудь слдовало сказать, ‘гораздо лучше!’ — и мистеръ Лорри поспшилъ сказать это, пробуя протискаться обратно.

— И вы такъ думаете?— сказалъ мистеръ Страйверъ,— Прекрасно! Вы присутствовали въ суд цлый день и должны это знать. Вы тоже человкъ дловой.

— И какъ таковой,— сказалъ мистеръ Лорри, котораго защитникъ такъ же протискалъ къ маленькой групп, какъ передъ этимъ онъ оттснилъ его,— я обращаюсь къ доктору Манетту съ просьбой прекратить эти разговоры и предложить намъ разойтись по домамъ. Миссъ Люси чувствуетъ себя нехорошо, мистеру Дарнэ пришлось пережить такой ужасный день и вс мы измучились.

— Говорите только за себя, мистеръ Лорри,— сказалъ Страйверъ,— а мн предстоитъ работа на цлую ночь. Говорите за себя.

— Я и говорю за себя,— отвчалъ мистеръ Лорри,— и за мистера Дарнэ, и за миссъ Люси… Какъ вы думаете, миссъ Люси, долженъ ли я говорить за всхъ?— съ этимъ вопросомъ онъ обратился прямо къ ней и въ тоже время бросилъ взглядъ въ сторону отца.

Лицо послдняго точно застыло съ тмъ выраженіемъ, которое было на немъ передъ этимъ, а взоръ его былъ пристально устремленъ на Дарнэ, во взор этомъ читалось отвращеніе и недовріе, смшанныя со страхомъ. Мысли его въ тоже время видимо блуждали гд то въ сторон.

— Папа,— сказала Люси, нжно притронувшись къ его рук.

Онъ съ видимымъ усиліемъ постарался отогнать отъ себя мучившую его мысль и повернулся къ ней.

— Не пора ли домой, папа?—

— Да,— отвчалъ онъ, глубоко вздохнувъ.

Друзья оправданнаго подсудимаго, думая, что его не освободятъ сегодня, поспшили разойтись, свтъ въ корридорахъ погасъ, желзныя ворота закрылись со скрипомъ и дребезжаньемъ и отвратительное мсто опустло до слдующаго дня, когда оно снова должно было наполниться людьми, жаждущими видть вислицы, позорные столбы, дыбы и клейменье раскаленнымъ желзомъ. Миссъ Манеттъ вышла на чистый воздухъ, идя между отцемъ и мистеромъ Дарнэ. Позвали извозчичью карету, и отецъ съ дочерью ухали.

Мистеръ Страйверъ, простившись со всми въ корридор, отправился по своему обыкновенію плечомъ впередъ въ комнату дли переодванія. Другой же участникъ сегодняшняго событія, который не присоединялся къ маленькой групп и ни единымъ словомъ не обмолвился ни съ кмъ изъ членовъ ея, а стоялъ все время прислонившись къ стн въ самомъ темномъ углу, медленно отошелъ и долго слдилъ глазами за узжавшей каретой. Затмъ онъ направился туда, гд стояли мистеръ Лорри и мистеръ Дарнэ.

— Такъ-съ, мистеръ Лорри! Теперь, значитъ, дловые люди могутъ говоритъ съ мистеромъ Дарнэ.

Никто не обратилъ вниманія на участіе мистера Картона въ сегодняшнемъ процесс, никто и не подозрвалъ этого. Мантія и парикъ его были сняты, но онъ не казался лучше отъ этого.

— Если бы только вы знали, какая борьба происходитъ подъ часъ въ ум длового человка, когда дловой умъ его колеблется между хорошимъ порывомъ и дловыми требованіями, вы были бы поражены, мистеръ Дарнэ,— продолжалъ мистеръ Картонъ.

Мистеръ Лорри покраснлъ.

— Вы еще раньше говорили это, сэръ,— отвчалъ онъ,— мы дловые люди служимъ извстной фирм и не принадлежимъ себ. Мы обязаны думать о фирм больше, чмъ о самихъ себ.

— Знаю, знаю,— отвчалъ мистеръ Картонъ, повидимому равнодушно.— Не сердитесь, мистеръ Лорри! Вы ничмъ не хуже другихъ, даже лучше, могу сказать.

— А между тмъ, сэръ,— продолжалъ мистеръ Лорри, не обращая вниманія на эти слова,— я собственно не понимаю, къ чему вы все это ведете? Прошу извинить меня, но я старше васъ и считаю себя вправ сказать, что не понимаю, чмъ собственно вы занимаетесь?

— Чмъ занимаюсь? Боже мой, да ничмъ,— отвчалъ мистеръ Картонъ.

— Жаль очень, что ничмъ,— сказалъ мистеръ Лорри.

— И я того же мннія.

— Будь у васъ дло,— продолжалъ мистеръ Лорри,— вы занимались бы имъ.

— Спаси меня Господи, никогда!… Нтъ!— отвчалъ мистеръ Картонъ.

— Дло вещь очень хорошая и очень почтенная, сэръ!— крикнулъ мистеръ Лорри, выведенный изъ терпнія равнодушіемъ собесдника.— И если дло налагаетъ на васъ извстную узду, требуя отъ насъ сдержанности и молчанія, то мистеръ Дарнэ, какъ молодой, великодушный джентльменъ знаетъ, что въ такихъ случаяхъ слдуетъ быть снисходительнымъ. Доброй ночи, мистеръ Дарнэ, Богъ да благословитъ васъ, сэръ! Надюсь, что день этотъ сохранилъ васъ для счастливой и долгой жизни…. Портъ-шезъ сюда!

Въ той же мр недовольный самимъ собой, въ какой онъ былъ недоволенъ и адвокатомъ, мистеръ Лорри поспшилъ занять мсто въ портъ-шез, на которомъ и отправился въ Тельсоновъ банкъ. Картонъ, отъ котораго несло портвейномъ и который не отличался особенно трезвымъ видомъ, громко расхохотался и повернулся къ Дарнэ.

— Довольно странный случай свелъ насъ съ вами. Не странно ли вамъ, что вы стоите здсь, на этой вымощенной камнемъ улиц, одинъ на одинъ съ вашимъ двойникомъ?

— Я еле врю тому, что принадлежу снова этому міру,— отвчалъ Чарльзъ Дарнэ.

— Ничего удивительнаго въ этомъ нтъ посл того, какъ вы были уже на пути къ тому, иному для насъ міру. Вы говорите такимъ слабымъ голосомъ.

— Я чувствую себя очень ослабвшимъ.

— Такъ какого же чорта вы не обдали? Что касается меня, то я усплъ пообдать, пока т болваны совщались между собой къ какому собственно міру причислить васъ… къ тому или къ этому. Позвольте мн указать вамъ таверну, гд вы можете хорошо пообдать.

Взявъ его подъ руку. Картонъ повелъ его по Людгетъ — Гиллю, оттуда по Флитъ-Стриту и наконецъ крытымъ ходомъ довелъ его до таверны. Здсь они заняли маленькую комнату, гд Чарльзъ Дарнэ принялся за утоленіе своего голода хорошимъ обдомъ и хорошимъ виномъ. Картонъ услся противъ него у того же стола, съ отдльной бутылкой портвейна передъ собой и присущимъ ему дерзкимъ видомъ.

— Убдились вы теперь, мистеръ Дарнэ, что вы снова принадлежите этому міру?

— Я до сихъ поръ еще не могу разобраться ни во времени, ни въ мст, но во всякомъ случа я чувствую, что я здсь.

— Это надо полагать огромное удовольствіе.

Въ словахъ этихъ слышно было много горечи. Онъ снова наполнилъ свой стаканъ.

— Что касается меня, то все, чего я желаю, это забыть, что я принадлежу этому міру. Въ немъ нтъ ничего хорошаго для меня… за исключеніемъ вина… Я не гожусь ни для чего. Въ этомъ случа мы не походимъ другъ на друга. Впрочемъ, я начинаю думать, что вы и я, мы вообще не особенно походимъ одинъ на другого.

Взволнованный приключеніями этого дня и чувствуя себя точно во сн отъ присутствія своего грубаго двойника, мистеръ Дарнэ не зналъ, что ему отвчать, и ршилъ въ конц концовъ совсмъ не отвчать.

— Ну-съ, теперь вы пообдали,— сказалъ Картонъ.— Надо выпить за чье нибудь здоровье, мистеръ Дарнэ. Почему не предлагаете вы тоста?

— За чье здоровье? Какой тостъ?

— Какъ! Онъ долженъ быть на кончик вашего языка. Долженъ быть, непремнно, клянусь!

— Миссъ Манеттъ!

— Миссъ Манеттъ, да!

Картонъ не спускалъ глазъ съ своего собесдника и, выпивъ вино, бросилъ стаканъ черезъ плечо прямо въ стну, такъ что онъ разбился въ дребезги. Дернувъ звонокъ, онъ приказалъ подать другой.

— Пріятно проводить въ темнот такую прекрасную молодую леди до кареты, не правда-ли, мистеръ Дарнэ?

Слегка сморщенныя брови и лаконическое ‘да’ были ему отвтомъ.

— Пріятно, когда васъ жалетъ и плачетъ о васъ такая прекрасная лэди? Что долженъ человкъ чувствовать при этомъ? Стоитъ, право, жить на свт, когда становишься предметомъ такой симпатіи и состраданія, мистеръ Дарнэ.

Дарнэ снова ничего не отвтилъ ему.

— Она съ удовольствіемъ выслушала посланіе, переданное ей мною отъ васъ. Она не выказала мн этого, но я такъ предполагаю.

Намекъ этотъ во время напомнилъ мистеру Дарнэ, что непріятный собесдникъ его по собственной вол своей помогъ ему сегодня. Онъ поспшилъ перемнить разговоръ и поблагодарилъ его за это.

— Я не жду благодарности и не заслуживаю ея,— сказалъ Картонъ равнодушно.— Во первыхъ, ничего особеннаго не было сдлано, а во вторыхъ, я не понимаю, зачмъ я это сдлалъ. Мистеръ Дарнэ, позвольте мн предложить вамъ одинъ вопросъ.

— Охотно…. это такая ничтожная отплата за вашу услугу.

— Какъ вы думаете, очень я люблю васъ?

— Увряю васъ, мистеръ Картонъ,— отвчалъ Дарнэ съ нкоторымъ смущеніемъ,— я не задумывался надъ этимъ вопросомъ.

— Можете теперь предложить себ этотъ вопросъ.

— Вы поступили, какъ будто бы любили меня, по я не думаю, чтобы это было такъ.

— Не думаю и я этого,— сказалъ Картонъ — Я начинаю быть очень хорошаго мннія о вашей понятливости.

— Какъ бы тамъ ни было,— продолжалъ Дарнэ, собираясь позвонить,— это не мшаетъ мн ни въ какомъ случа послать за счетомъ и мы можемъ спокойно разстаться безъ всякой вражды другъ къ другу.

— Ни въ какомъ случа, само собою разумется,— сказалъ Картонъ.

Дарнэ позвонилъ.

— Вы приказали принести весь счетъ?— спросилъ Картонъ и, получивъ утвердительный отвтъ, сказалъ слуг:— Принесите мн потомъ пинту того же вина. Въ десять придете и разбудите меня.

Уплативъ по счету, Чарльзъ Дарнэ всталъ и пожелалъ спокойной ночи своему собесднику. Не отвчая на это пожеланіе, Картонъ всталъ и спросилъ съ оттнкомъ полнаго недоврія во всей своей фигур:— Еще одно слово, м-ръ Дарнэ: вы думаете, я пьянъ?

— Я думаю, вы выпили, мистеръ Картонъ.

— Думаете? Вы знаете, что я выпилъ.

— Да, я долженъ сказать, что я знаю это.

— Тогда вы должны знать почему. Я несчастный горемыка, соръ. Мн нтъ дла ни до кого, и никому нтъ дла до меня.

— Вы достойны сожалнія… Вамъ бы слдовало лучше пользоваться своими талантами.

— Можетъ быть, да, мистеръ Дарнэ, можетъ быть, нтъ. Не гордитесь, однако, вашею трезвостью, вы не знаете еще, что ждетъ васъ впереди. Спокойной ночи!

Оставшись одинъ этотъ странный человкъ взялъ свчу, подошелъ съ нею къ зеркалу, висвшему на стн, и съ минуту молча смотрлъ на себя.

— Очень вамъ нравится этотъ человкъ?— сказалъ онъ, обращаясь къ собственному своему изображенію.— Почему, впрочемъ, любить вамъ человка, похожаго на васъ? Въ васъ нтъ ничего, за что васъ можно было бы любить, вы сами это знаете. Стыдитесь! Что вы сдлали, чтобы измнить себя? Вздумали полюбить человка за то только, что онъ показалъ вамъ, какъ вы пали и чмъ вы могли быть. Перемнитесь мстами съ нимъ! Взглянутъ ли тогда на васъ т голубые глаза? Мелькнетъ ли сожалніе къ вамъ на томъ взволнованномъ личик? Полно, говорите прямо и открыто…. Вы ненавидите этого человка.

Онъ вернулся къ своей пинт вина, выпилъ все и, положивъ руки на столъ, опустилъ на нихъ голову и заснулъ. Волоса его разсыпались по столу и сало, длинной сосулькой стекавшее со свчи, капля за каплей капало на нихъ.

V. Шакалъ.

То было время пьянства и пьянствовало тогда множество народа. Съ тхъ поръ многое въ этомъ отношеніи измнилось до того, что намъ показалось бы небывалымъ преувеличеніемъ, скажи намъ кто нибудь о томъ количеств вина и пунша, которое человкъ могъ проглотить въ теченіе одной ночи и при этомъ безъ всякаго ущерба для своей репутаціи превосходнаго джентльмена. Ученая профессія законниковъ не отставала, разумется, отъ всяческихъ другихъ ученыхъ профессій въ этихъ вакханаліяхъ, въ свою очередь мистеръ Страйверъ, такъ удачно прокладывавшій себ дорогу къ большой и прибыльной практик, не отставалъ и въ этомъ случа отъ своихъ товарищей.

Любимецъ Ольдъ-Бейли, извстный адвокатъ на всхъ выздныхъ сессіяхъ, мистеръ Страйверъ осторожно сооружалъ себ лстницу, начиная съ самыхъ низкихъ ступеней. Сессіи и Ольдъ-Бейли съ распростертыми объятіями встрчали своего любимца и онъ, протолкавшись передъ лицо главнаго судьи королевскаго суда, останавливался передъ нимъ съ сіяющею физіономіею, которая казалась среди громаднаго цвтника париковъ большимъ подсолнечникомъ, который тянется къ солнцу, прокладывая себ дорогу къ нему среди цлаго ряда блестящихъ и цвтущихъ товарищей.

Сословіе адвокатовъ давно уже составило себ мнніе, что мистеръ Страйверъ человкъ ловкій, малосовстливый, смлый, предпріимчивый, но не обладаетъ способностью извлекать главную суть изъ цлаго ряда показаній, что является самымъ главнымъ и необходимымъ качествомъ каждаго хорошаго адвоката. Но и въ этомъ отношеніи онъ совершенствовался мало-по-малу. Чмъ больше давали ему длъ, тмъ искусне добирался онъ до сущности ихъ и, не смотря на то, что вс ночи напролетъ бражничалъ съ Сиднеемъ Картономъ, онъ къ утру зналъ уже все дло, какъ свои пять пальцевъ.

Сидней Картонъ, самый лнивый и не подающій никакихъ надеждъ человкъ, былъ наилучшимъ союзникомъ Страйвера. Въ томъ, что они выпивали между Веселымъ семестромъ и Михайловскимъ {Засданія суда въ Англіи раздлялись на 4 семестра. Веселый продолжался отъ 23 января до 21 февраля, Михайловскій отъ 6 до 28 ноября.}, можно было потопить цлый королевскій корабль. Страйверъ не велъ ни одного дла, чтобы Картонъ не присутствовалъ при этомъ, сидя откинувшись на спинку кресла съ заложенными въ карманы руками и уставивъ глаза въ потолокъ. Вмст здили они также и на выздныя сессіи, продолжая и въ провинціи до поздней ночи свои кутежи, посл которыхъ Картонъ, какъ провинившійся въ чемъ нибудь котъ, осторожно и чуть не ползкомъ пробирался къ себ на разсвт домой. Многіе очень интересовались ими и говорили, что Сидней Картонъ, хотя и не будетъ никогда львомъ, все же представляетъ собою превосходнаго шакала, который въ своей скромной роли оказываетъ неоцненныя услуги Страйверу.

— Десять часовъ, сэръ,— сказалъ слуга, которому было приказано разбудить его,— десять часовъ, сэръ!

— Въ чемъ дло?

— Десять часовъ, сэръ!

— То есть, какъ? Десять часовъ вечера?

— Да, сэръ! Ваша честь приказали мн разбудить васъ.

— О! помню… хорошо, очень хорошо!

Посл непродолжительныхъ усилій заснуть снова, чему упорно старался воспрепятствовать слуга, мшая огонь въ продолженіи пяти минутъ, онъ вскочилъ на ноги, нахлобучилъ шляпу и вышелъ вонъ. Онъ направился въ Темплъ и, освжившись тамъ прогулкой, повернулъ къ квартир Страйвера.

Клеркъ Страйвера никогда не присутствовалъ на совщаніяхъ адвокатовъ и уходилъ обыкновенно домой, а потому дверь открылъ самъ Страйверъ. На немъ были туфли и широкій халатъ, который въ такихъ важныхъ случаяхъ бывалъ всегда разстегнутъ на ше. Глаза его были окружены цлымъ рядомъ мелкихъ морщинокъ, которыя замчаются у всхъ кутилъ этого класса, такія же морщинки вы можете видть на разныхъ портретахъ, изображающихъ представителей этого пьянаго вка.

— Поздновато нсколько, Мемори {Memory — память.},— сказалъ Страйверъ.

— Не такъ ужъ поздно, на какую нибудь четверть часа позже.

Они вошли въ грязную комнату, уставленную полками съ книгами и заваленную разными бумагами, въ камин горлъ яркій огонь. Надъ огнемъ киплъ котелокъ съ водой, а среди бумагъ стоялъ столъ, уставленный винами, водкой, ромомъ, сахаромъ и лимонами.

— Вы успли уже опрокинуть бутылочку, какъ я вижу, Сидней.

— Дв, за вечеръ, сколько помнится. Я пообдалъ съ нашимъ сегодняшнимъ кліентомъ, или точне говоря смотрлъ, какъ онъ обдалъ… Ну, да это одно и то же.

— Тонкая была это штука, Сидней, когда вы выступили съ вашимъ сходствомъ. Какъ это вы пришли къ такому заключенію? Когда это пришло вамъ въ голову?

— Я подумалъ, что онъ очень красивый малый, а затмъ подумалъ, что и я былъ бы такимъ же красивымъ малымъ, будь у меня счастье.

Мистеръ Страйверъ чуть не надорвался отъ смха.

— Подите вы съ вашимъ счастьемъ, Сидней! Работайте лучше, работайте!

Шакалъ нахмурился, разстегнулъ свое платье и, выйдя въ сосднюю комнату, вернулся оттуда съ большимъ кувшиномъ холодной воды, тазомъ и двумя полотенцами. Намочивъ полотенца въ вод, онъ выжалъ ихъ, каждое отдльно, и обложилъ ими голову, что придало ему крайне отталкивающій видъ, а затмъ слъ къ столу и сказалъ:

— Теперь я готовъ.

— Не такъ ужъ много сегодня, Мемори,— весело сказалъ мистеръ Страйверъ, посматривая на бумаги.

— А сколько?

— Дльца два, не боле.

— Дайте то, что потрудне, сначала.

— Вотъ они, Сидней! Жарьте!

Левъ развалился на диван съ одной стороны стола, уставленнаго напитками, а шакалъ услся за собственный, предназначенный для него столъ, по другую сторону того стола, и вс бутылки и стаканы были у него подъ рукой. Оба то и дло, безъ всякой мры, угощались изъ бутылокъ, но каждый но своему. Левъ лежалъ, подбоченившись, смотрлъ на огонь и только изрдка пробгалъ какой нибудь документъ, шакалъ сидлъ съ нахмуренными бровями и напряженнымъ лицомъ и до того былъ углубленъ въ свое занятіе, что даже не отрывалъ своихъ глазъ отъ бумаги, когда протягивалъ руку за стаканомъ, такъ что иногда минуту дв и боле водилъ ею по воздуху, пока находилъ, наконецъ, искомое. Два или три раза дло представлялось ему до того запутаннымъ, что шакалъ вынужденъ былъ вставать и снова мочить свои полотенца. Всякій разъ, посл своихъ путешествій къ кувшину и тазу, онъ возвращался съ такимъ страннымъ головнымъ уборомъ, для описанія котораго не хватило бы и словъ, и который становился еще боле поразительнымъ при сопоставленіи съ его серьезнымъ лицомъ.

По прошествіи нкотораго времени шакалъ приготовилъ весьма плотное юридическое кушанье и преподнесъ его льву, который осторожно, съ большимъ вниманіемъ проглотилъ его, сдлалъ кое-какія выборки изъ него и замчанія, въ чемъ ему помогалъ и шакалъ. Когда кушанье было разсмотрно со всхъ сторонъ, левъ снова подбоченился и вернулся къ своимъ размышленіямъ. Шакалъ же, подкрпившись стаканчикомъ вина и промочивъ себ имъ горло, положилъ свжую примочку на голову и занялся приготовленіемъ второго кушанья, которое было тмъ же самымъ способомъ приподнесено льву, посл чего оба занимались имъ до тхъ поръ, пока часы не пробили три пополуночи.

— Съ дломъ покончили, Сидней, теперь стаканчикъ пуншу.— сказалъ мистеръ Страйверъ.

Шакалъ снялъ полотенца съ головы, которая снова была горячая, отряхнулся, звнулъ, вздрогнулъ слегка и исполнилъ то, что ему сказали.

— Вы очень основательно вели допросъ правительственныхъ свидтелей. Каждое слово ваше, было обдумано.

— Я всегда основателенъ… Разв я бываю неоснователенъ?

— Не смю противорчить. Но что такъ раздражило васъ? Залейте раздраженіе ваше пуншомъ и вы смягчитесь.

Фыркнувъ боле спокойнымъ тономъ, шакалъ налилъ себ пуншу.

— Старый Сидней Картонъ изъ старой Шрюсберрійской Школы,— сказалъ Страйверъ, кивая ему головой, и какъ бы желая сравнить его прошлое съ настоящимъ,— Сидней на качеляхъ. На минуту вверхъ и снова внизъ, то полонъ бодрости духа и отваги, то полонъ унынія.

— Ахъ!— вздохнулъ Картонъ,— да! Тотъ же Сидней съ тмъ же счастьемъ. Даже и тогда я только и длалъ, что писалъ сочиненія своимъ товарищамъ, а себ никогда,

— Почему же?

— Богу одному извстно. Такова ужъ судьба моя, вроятно.

Онъ слъ, заложивъ руки въ карманы и вытянувъ впередъ

ноги, и уставился на огонь.

— Картонъ,— сказалъ его пріятель, бросая на него укоризненный взглядъ и поглядывая на огонь съ такимъ видомъ, какъ будто въ немъ ковалась энергія и какъ будто самое хорошее, что можно было сдлать въ этотъ моментъ, это бросить туда стараго Сиднея Картона изъ старой Шрюсберрійской Школы,— путь, котораго вы держались, былъ всегда неврнымъ путемъ. Въ васъ нтъ ни энергіи, ни иниціативы. Смотрите на меня.

— Эхъ, охота вамъ разговаривать объ этомъ!— отвчалъ Сидней, слегка посмиваясь,— Вамъ не пристало читать мн мораль.

— Какъ я сдлалъ то, что я сдлалъ?— продолжалъ Страйверъ.— Какъ я длаю то, что я длаю?

— Частью, какъ я предполагаю, платя мн за то, что я помогаю вамъ. Вс рчи ваши, однако, напрасны и не стоитъ убждать меня. Вы длаете всегда то, чего желаете. Вы всегда были впереди, а я всегда позади

— Я самъ пробивался впередъ… Что-жъ, по вашему, я такъ и родился?

— Я не присутствовалъ при этой церемоніи, но думаю, что да,— сказалъ Картонъ и засмялся, а съ нимъ засмялся и Страйверъ.

— До Шрюсберри, и въ Шрюсберри, и посл Шрюсберри,— продолжалъ Картонъ,— вы попали на свой путь, а я на свой. Даже когда мы были съ вами товарищами-студентами въ Латинскомъ квартал въ Париж, изучая французскій языкъ и французскіе законы и всякія другія французскія штуки, вы всегда были чмъ нибудь, а я ничмъ.

— Чья же вина въ этомъ?

— Клянусь душой моей, я не увренъ, что это не была ваша вина! Вы вчно стремились впередъ, толкали направо и налво, протискивались, давили до такой степени, что мн ничего больше не оставалось, какъ покрываться ржавчиной и отдыхать. Невесело разсказывать о своемъ прошломъ, когда наступаетъ день. Нельзя ли свернуть на какой нибудь другой предметъ передъ моимъ уходомъ?

— Что жъ, это можно! Выпьемъ за здоровье прекрасной свидтельницы,— сказалъ Страйверъ, подымая стаканъ.— Нравится вамъ такое направленіе разговора?

Повидимому нтъ, потому что лицо Сиднея снова омрачилось.

— Прекрасная свидтельница!— пробормоталъ онъ, засматривая въ свои стаканъ.— Достаточно съ меня всякихъ свидтельницъ, и днемъ и вечеромъ. Кто такая, эта ваша прекрасная свидтельница?

— Прекрасная дочь доктора, миссъ Манеттъ.

— ‘Она’ прекрасная?

— А разв нтъ?

— Нтъ.

— Какъ! Все кругомъ въ зал суда восхищалось ею!

— Что мн до восхищенія суда! Съ какихъ поръ сдлался Ольдъ-Бейли судьею красоты? Золотоволосая кукла она и больше ‘и чего!

— Знаете ли, Сидней,— сказалъ мистеръ Страйверъ, пристально глядя на него и проводя рукой по своему пылающему лицу,— знаете ли, я думалъ одно время, что вы очень симпатизируете золотоволосой кукл и скоре всхъ увидли, что приключилось съ этой золотоволосой куклой.

— Скоре другихъ увидлъ! Если двушка, кукла она или не кукла, падаетъ въ обморокъ чуть не подъ самимъ вашимъ носомъ, то не нужно увеличительнаго стекла, чтобы увидть это. Я пью за ея здоровье, но отрицаю ея красоту. Больше я не желаю пить… Я хочу въ постель.

Когда хозяинъ проводилъ его со свчей по лстниц, холодные лучи начинающагося дня уже пробивались сквозь тусклыя окна. Когда онъ вышелъ изъ дому, его встртила холодная, пасмурная погода, небо было покрыто мрачными тучами, рка была темная и мутная и все кругомъ походило на безжизненную пустыню. Втеръ, проснувшійся передъ разсвтомъ, вздымалъ и вертлъ кругомъ облака пыли, казавшіяся передовыми песками далекой пустыни, которые спшили поглотитъ весь городъ.

Человкъ, богато одаренный духовными силами, остановился на безмолвной террас и среди окружающаго его запустнія, ему представились вдругъ призраки благороднаго честолюбія, самоотреченія, упорнаго труда. Въ воображеніи его мелькнулъ прекрасный городъ съ воздушными галлереями, откуда на него смотрли любовь и грація, сады, гд висли зрлые плоды жизни, воды, искрившіяся надеждой. По это было одинъ лишь мигъ, и все исчезло. Взобравшись по лстниц въ комнату одного изъ громадныхъ домовъ, онъ не раздваясь бросился на постель и подушка его скоро промокла отъ слезъ.

Грустно и мрачно всходило солнце и взойдя освтило не мене грустное зрлище, какое представлялъ собою человкъ, одаренный способностями и благородными порывами души, но неспособный управлять собою, неспособный поддержать самого себя и устроить собственное свое благополучіе, чувствующій свою гибель и безропотно идущій навстрчу ей.

VI. Сотни людей.

Квартира доктора Манетта находилась въ самой покойной части улицы недалеко отъ Сого-Сквера. Въ одно прекрасное воскресенье, незадолго до вечера, когда волны времени, катившіяся въ теченіе четырехъ мсяцевъ, смыли изъ памяти людской вс слды суда объ измн и унесли ихъ далеко въ море, видимъ мы снова мистера Джервиса Лорри, который шелъ по улиц, освщенной солнцемъ, направляясь изъ Керкенуэлля, гд онъ жилъ, къ доктору на обдъ. По окончаніи самыхъ важныхъ, поглощавшихъ его длъ, мистеръ Лорри сдлался постояннымъ постителемъ доктора и тихая, уютная квартирка сдлалась утшеніемъ его жизни.

Въ воскресенье мистеръ Лорри отправлялся обыкновенно въ Сого по тремъ причинамъ. Во первыхъ, когда бывала хорошая погода, онъ по воскресеньямъ гулялъ передъ обдомъ съ докторомъ и Люси, во вторыхъ — когда погода бывала неблагопріятная,— онъ любилъ проводить этотъ день съ отцомъ и дочерью, бесдовать съ ними, читать, смотрть въ окна и быть, однимъ словомъ, весь день съ ними, въ третьихъ — ему необходимо было ршать свои собственныя сомннія, и онъ зналъ, что это время у доктора было самое подходящее для ршенія этихъ сомнній.

Въ цломъ Лондон не отыскать было такого страннаго уголка, какъ тотъ, гд жилъ докторъ. Мсто было не проходное и окна фасада дома доктора выходили на чистенькую и покойную улицу. Построекъ здсь было очень мало, за исключеніемъ тхъ, которыя находились къ сверу отъ Оксфордской улицы, на близъ лежащемъ, исчезнувшемъ теперь пол росли деревья, цвты, боярышникъ. Чистый деревенскій воздухъ носился свободно по всему Сого, не блуждая въ немъ кое-гд по уголкамъ,: къ несчастный нищій безъ пристанища. Здсь были даже стны, обращенныя къ югу, на которыхъ вызрвали персики.

Лтомъ, въ самые ранніе часы дня, солнце ярко свтило въ этомъ уголк, когда же на улиц становилось слишкомъ жарко, то уголокъ покрывался тнью, но тнь эта не мшала вамъ видть яркаго блеска солнца. Это было прохладное мстечко, спокойное и уютное, чудное мсто, гд звучало эхо, гд ждалъ отдыхъ отъ шума людныхъ улицъ.

Докторъ занималъ два этажа большого дома, гд въ теченіе дня занимались разными ремеслами живущіе въ немъ люди, которыхъ днемъ не было слышно и которые ночью совсмъ уходили оттуда. Въ строеніи, находившемся сзади и примыкающимъ ко двору, гд кленъ шумлъ своими зелеными листьями, длали церковные органы, и ковалъ серебро и золото какой то таинственный гигантъ, золотая рука котораго, высунувшись изъ стны у входной двери, какъ бы грозила превратить въ драгоцнный металлъ всхъ постителей. Никто не слышалъ и не видлъ ни этихъ ремесленниковъ, ни одинокаго жильца наверху, ни каретнаго мастера, у котораго была контора внизу. Случалось иногда, что какой нибудь рабочій попадалъ нечаянно въ переднюю, или прохожій заглядывалъ туда, или вдали слышался голосъ органа или гулъ работы золотого гиганта. Но это были только исключенія, въ общемъ, здсь, начиная съ утра воскресенья, до вечера субботы, среди втвей дерева позади дома порхали и чирикали воробьи, а на площадк впереди звучало эхо.

Докторъ Манеттъ принималъ у себя паціентовъ, которые были привлечены его репутаціей и слухами объ его печальной исторіи. Его научныя познанія, его внимательность и искусное леченіе скоро стали извстны и дали ему возможность заработывать столько, сколько ему было нужно.

Мистеръ Джервисъ Лорри думалъ именно объ этомъ, когда позвонилъ у дверей тихаго дома въ это воскресенье.

— Докторъ Манеттъ дома?

— Долженъ сейчасъ придти.

— Миссъ Люси дома?

— Должна сейчасъ придти.

— Миссъ Проссъ дома?

— Кажется, что дома. Двушка, служившая въ дом, не получивъ инструкцій отъ миссъ Проссъ, не знала, сказать ли да или нтъ.

— Разъ я пришелъ сюда, значитъ я дома,— сказалъ мистеръ Лорри,— и иду наверхъ.

Не смотря на то, что дочь доктора никогда не жила въ стран, гд родилась, въ ней все же сказывались прирожденныя качества француженки, умющей сдлать многое изъ ничего. Какъ ни была проста обстановка квартиры, въ ней было столько не цнныхъ, правда, по существу, но замчательныхъ по своему вкусу и изяществу предметовъ, что все вмст взятое невольно приводило въ восторгъ. На всемъ ршительно, начиная отъ большихъ предметовъ и кончая маленькими, на замчательномъ сочетаніи самыхъ разнообразныхъ цвтовъ, на изяществ бездлушекъ, на всемъ, видно было, что здсь хозяйничаютъ нжныя ручки и ясные глазки и царитъ изящный вкусъ. Все было такъ красиво и такъ выразительно по своей оригинальности, что мистеру Лорри, который стоялъ, осматриваясь кругомъ себя, казалось, будто все, и стулья, и столы, все смотритъ на него съ знакомымъ ему, особеннымъ выраженіемъ.

Въ первомъ этаж было три комнаты, которыя вс сообщались между собою дверями, всегда открытыми для свободнаго движенія воздуха въ комнатахъ. Мистеръ Лорри переходилъ изъ одной комнаты въ другую, тихо улыбаясь и видя во всемъ сходство, представлявшееся его воображенію. Первая комната была самая лучшая, въ ней были птицы Люси, ея цвты, и книги, и пюпитръ, и рабочій столикъ и ящикъ съ красками, вторая служила кабинетомъ и съ тмъ вмст столовой, третья, гд играли узорчатыя тни отъ стоявшаго во двор дерева, служила доктору спальней, и здсь въ углу стояла скамья и на ней лотокъ съ инструментами башмачника, въ томъ же вид, какъ стояли эти вещи на пятомъ этаж дома съ винной лавкой въ предмсть Сентъ-Антуана въ Париж.

— Удивляюсь право,— сказалъ мистеръ Лорри, осматриваясь кругомъ,— для чего собственно держитъ онъ у себя эти воспоминанія своихъ страданій!

— Почему же вы удивляетесь?— послышался чей то голосъ, заставившій его вздрогнуть.

Оказалось, что это миссъ Проссъ, свирпая, краснощекая женщина, съ которой онъ познакомился въ Дувр, въ гостинниц ‘Rogal George’ и силу рукъ которой онъ испробовалъ на себ самомъ.

— Я думалъ… началъ мистеръ Лорри.

— Фу! Думали!!— воскликнула миссъ Проссъ и мистеръ Лорри замолчалъ.

— Какъ поживаете?— сказала эта леди довольно рзко, хотя съ желаніемъ показать ему, что она ничего не иметъ противъ него.

— Очень хорошо, благодарю васъ,— отвчалъ мистеръ Лорри робко,— а вы?

— Нечмъ похвалиться,— сказала миссъ Проссъ.

— Въ самомъ дл?

— Конечно, въ самомъ дл!— сказала миссъ Проссъ.— Я гораздо больше безпокоюсь о своей божьей коровк.

— Въ самомъ дл?

— Ну, что это у васъ за манера? Неужели вы ничего больше не можете сказать, кром ‘въ самомъ дл?’ Или вы хотите уморить меня?— сказала миссъ Проссъ, характеру которой (но ее сложенію) присуща была краткость и сжатость.

— Право?— сказалъ мистеръ Лорри, въ вид уступки.

— Право — также никуда не годится,— сказала миссъ Проссъ,— но все л,е лучше. Да, я очень безпокоюсь.

— Могу спросить о причин?

— Мн не хотлось бы, чтобы десятки людей, которые недостойны моей божьей коровки, приходили бы сюда смотрть на нее,— сказала миссъ Проссъ.

— Неужели десятки приходятъ для этого?

— Сотни!— сказала миссъ Проссъ.

Характерная черта этой леди (какъ и нкоторыхъ людей до нея и посл нея) заключалась въ томъ, что она преувеличивала всякій разъ, когда у нея переспрашивали то, что она сказала.

— Ай-ай!— сказалъ мистеръ Лорри, считая это выраженіе наиболе безопаснымъ въ данномъ случа.

— Я жила съ нею, моей милочкой… или она, моя милочка, жила со мной и платила мн. Этого, конечно, не нужно было бы длать, и можете взять съ меня присягу, будь у меня деньги, на что содержать ее и себя,— они жила бы съ десяти лтъ у меня. Нтъ, это очень тяжело,— сказала миссъ Проссъ.

Не понимая хорошо, что собственно было такъ тяжело, мистеръ Лорри только покачалъ головой, пользуясь этой частью своего существа, какъ волшебнымъ плащемъ, которымъ можно, прикрыть все, что угодно.

— Всевозможные люди, ни крошечки не стоющіе моей любимицы, осмливаются вертться около нея,— сказала миссъ Проссъ.— Когда вы начали всю эту…

— Я началъ, миссъ Проссъ?

— Скажете нтъ? Кто вернулъ къ жизни ея отца?

— О! Если это было началомъ…— сказалъ мистеръ Лорри.

— Надюсь, что не концемъ! Я говорю, когда вы начали, это было уже достаточно тяжело. Я не скажу, чтобы находила какіе нибудь недостатки у доктора Ланетта, за исключеніемъ того, что онъ недостоинъ своей дочери… Я не упрекаю его въ этомъ… Нечего и думать, чтобы кто нибудь былъ достоинъ ея при такихъ обстоятельствахъ. Но тяжело и трижды тяжело, когда толпы народа вертятся подл него (я могла бы простить ему) и наровятъ отнять у меня любовь моей божьей коровки.

Мистеръ Лорри зналъ, что миссъ Проссъ была очень ревнива, но онъ зналъ также, что не смотря на свою эксцентричную наружность, она принадлежала въ числу тхъ безкорыстныхъ созданій, встрчающихся только между женщинами, которыя изъ любви становятся добровольными рабами молодости, которую он потеряли, красоты, которой у нихъ никогда не было, образованія, котораго имъ не посчастливилось получить, и ясныхъ надеждъ, которыя никогда не освщали ихъ печальной жизни. Онъ былъ достаточно знакомъ съ людьми и зналъ, что здсь нтъ никакой подкладки, кром врной привязанности сердца, преданной и свободной отъ всякаго корыстолюбиваго разсчета, все это внушало ему до того восторженное уваженіе къ ней, что онъ, разбирая вс ея достоинства — а вс мы боле или мене длаемъ такіе же разборы — ршилъ, что миссъ Проссъ стоитъ къ ангеламъ гораздо ближе, чмъ многіе леди несравненно лучше одаренныя природой и искусствомъ, у которыхъ есть балансы въ банк Тельсона.

— Никогда не было и не будетъ человка, достойнаго божьей коровки,— сказала миссъ Проссъ,— кром одного… моего брата Соломона, не будь только ему такой неудачи въ жизни.

И тутъ опять была таже исторія. Насколько мистеру Лорри была извстна исторія личной жизни миссъ Проссъ, ему извстенъ былъ также и тотъ фактъ, что ея братъ Соломонъ былъ безсердечный негодяй, который растратилъ ея деньги и оставилъ ее въ нищет, не чувствуя при этомъ ни малйшаго раскаянія. Вра миссъ Проссъ въ своего брата Соломона (являющаяся слдсти мъ именно этой неудачи) представляла для мистера Лорри еще боле серьезный поводъ, чтобы усилить хорошее мнніе свое объ этой леди.

— Такъ какъ мы теперь одни и оба мы люди дловые,— сказалъ онъ, когда они вернулись въ гостиную и сли разговаривать, какъ добрые друзья,— позвольте мн спросить васъ, вспоминаетъ ли докторъ въ разговорахъ своихъ съ Люси о томъ времени, когда онъ шилъ башмаки?

— Никогда.

— Зачмъ же ему тогда эта скамейка и эти инструменты?

— Ахъ!— сказала миссъ Проссъ, качая головой,— изъ этого не слдуетъ, чтобы онъ самъ про себя не вспоминалъ о нихъ.

— И вы думаете, что онъ часто вспоминаетъ объ этомъ?

— Думаю,— сказала миссъ Проссъ.

— И вы воображаете…— началъ мистеръ Лорри, но миссъ Проссъ сразу перебила его:

— Никогда я ничего не воображаю. Совтую и вамъ не имть воображенія.

— Выражаюсь врне предполагаете ли вы… бываютъ вдь случаи, когда вы предполагаете?

— Иногда.

— Предполагаете ли вы,— продолжалъ мистеръ Лорри и въ свтлыхъ глазахъ его, когда онъ ласково взглянулъ на нее, заиграла улыбка,— что докторъ Манеттъ въ теченіе всхъ этихъ лтъ составилъ себ какое нибудь свое собственное мнніе, относительно того, за что его преслдовали и кто именно преслдовалъ его?

— Я ничего не предполагаю кром того, что мн говорила божья коровка.

— А что?

— Она думаетъ, что онъ составилъ такое мнніе.

— Не сердитесь на меня за то, что я предлагаю вамъ вс эти вопросы, я, видите ли, человкъ безтолковый и дловой, да и вы женщина дловая.

— И безтолковая?— спросила миссъ Проссъ съ полнымъ хладнокровіемъ.

Желая взять обратно свое скромное прилагательное, мистеръ Лорри отвчалъ:

— Нтъ, нтъ, нтъ! Разумется, нтъ. Но вернемся къ длу. Не замчательно, разв, что докторъ Манеттъ, который невиновенъ ни въ какомъ преступленіи, въ чемъ никто изъ насъ сомнваться не можетъ, никогда не касается этого вопроса? Я не говорю о себ, хотя дловыя отношенія наши длятся уже столько лтъ и мы теперь такъ хороши съ нимъ, я говорю о его прекрасной дочери, которой онъ такъ безгранично преданъ и которая такъ безгранично предана ему. Врьте мн, миссъ Проссъ, я касаюсь этого вопроса не ради любопытства, а изъ за самаго горячаго участія.

— Да! Я скажу, что это хорошо, а вы, пожалуй, скажете, что худо,— сказала миссъ Проссъ, смягченная его тономъ, въ которомъ слышалось извиненіе.— Онъ этого боится.

— Боится?

— Весьма ясно, я думаю, почему онъ боится. Это ужасное воспоминаніе. Къ тому же онъ не сознавалъ себя. Не зная, какъ онъ пересталъ сознавать себя, и какъ онъ снова вернулся къ сознанію самого себя, онъ никогда не можетъ быть увренъ, что не потеряетъ его снова. Одного этого уже достаточно, чтобы онъ не желалъ думать объ этомъ.

Мистеръ Лорри нашелъ, что это удивительно глубокое замчаніе.

— Врно,— сказалъ онъ,— страшно даже подумать. Въ ум моемъ мелькаетъ, однако, сомнніе, миссъ Проссъ, хорошо ли, что докторъ Манеттъ постоянно находится подъ давленіемъ такого чувства? Сомнніе и недовольство всмъ этимъ единственныя причины, заставившія меня быть съ вами откровеннымъ.

— Ничмъ тутъ не помочь,— сказала миссъ Проссъ, качая головой. Троньте струну и рискуете только надлать бды. Оставьте это въ поко. Короче говоря, это слдуетъ, волей-неволей, оставить въ поко. Ночью онъ встаетъ иногда и ходитъ, такъ что намъ слышно наверху… Ходитъ взадъ и впередъ, взадъ и впередъ по комнат. Божья коровка говоритъ, она знаетъ, что значатъ эти прогулки, онъ думаетъ, что ходитъ взадъ и впередъ, взадъ и впередъ по тюрьм. Она бжитъ къ нему и тогда они вдвоемъ принимаются ходить взадъ и впередъ, взадъ и впередъ, пока онъ не успокоится. Но онъ никогда ни единаго слова не говорить ей, что такъ безпокоитъ его, а она считаетъ лучшимъ не спрашивать его. Такъ они все молча ходятъ взадъ и впередъ, взадъ и впередъ, пока ея любовь и присутствіе не приведутъ его въ себя.

Не смотря на то, что миссъ Проссъ отрицала у себя воображеніе, она тмъ уже доказывала присутствіе его, что ясно представляла себя, какъ мучительна бываетъ преслдующая человка неподвижная мысль и такъ картинно выразила это въ своемъ разсказ о хожденіяхъ взадъ и впередъ.

Уголокъ этотъ, какъ мы уже говорили, былъ замчателенъ своимъ эхомъ, оно такъ звонко передало звукъ приближающихся шаговъ, что казалось, будто было довольно упомянуть о возможности приближенія ихъ, чтобы они сразу послышались.

— Вотъ и они,— сказала миссъ Проссъ и поспшно встала, давая тмъ знать, что разговоръ кончился.— Ну, теперь скоро появятся сотни людей.

Любопытенъ былъ, дйствительно, этотъ уголокъ своею акустическою особенностью. Когда мистеръ Лорри стоялъ у открытаго окна и смотрлъ идутъ ли отецъ и дочь, шаги ихъ онъ ясно слышалъ, но ему казалось, что они никогда не приблизятся. По временамъ не только эхо замирало, какъ будто бы шаги удалились, но вмсто нихъ слышалось эхо другихъ шаговъ, которые не направлялись къ дому, и замирали сразу, когда онъ слышалъ ихъ совсмъ подл себя. Отецъ и дочь появились, наконецъ, и миссъ Проссъ бросилась къ входной двери, чтобы встртить ихъ.

Миссъ Проссъ представляла весьма пріятное зрлище, не смотря на красное и суровое лицо свое, когда она снимала съ любимицы своей шляпу и, осторожно прикасаясь къ ней концами платка, стряхивала съ нея пыль, затмъ, складывала ея мантилію и приводила въ порядокъ ея роскошные волосы съ такою же гордостью, съ какою она приводила бы въ порядокъ свои собственные, будь она самой тщеславной и красивой изъ женщинъ. Любимица ея тоже представляла пріятное зрлище, когда цловала и благодарила ее, протестуя противъ того, что она такъ безпокоится о ней, стараясь говорить это наиболе шутливымъ тономъ, чтобы не огорчить миссъ Проссъ, которая могла уйти въ свою комнату и наплакаться тамъ вволю. Докторъ былъ также пріятенъ, когда смотрлъ на нихъ и говорилъ миссъ Проссъ, что она очень балуетъ Люси, хотя тонъ его голоса и глаза ясно говорили, что онъ также не прочь ее баловать и даже, пожалуй, больше, будь это возможно. Мистеръ Лорри въ свою очередь былъ не мене пріятенъ, улыбаясь изъ подъ своего маленькаго парика и думая о томъ, что вотъ и ему, бдному холостяку, блеснула звзда счастья и на склон лтъ своихъ онъ нашелъ убжище. Но сотни людей не пришли, чтобы взглянуть на это пріятное зрлище и мистеръ Лорри напрасно оглядывался кругомъ въ ожиданіи, что сейчасъ вотъ исполнится прсдсказаніа миссъ Проссъ.

Вотъ и время обда, а сотенъ людей нтъ, какъ нтъ. Управляя всмъ хозяйствомъ, миссъ Проссъ заботилась также и о кухн и прекрасно справлялась съ этимъ дломъ. Обды ея, хотя и очень скромные, были всегда хорошо приготовлены и прекрасно сервированы на полуанглійскій, полуфранцузскій образецъ, такъ что пріятно было смотрть на нихъ. Знакомства миссъ Проссъ, которыя она заводила въ окрестностяхъ, всегда имли практическую подкладку, она выходила вс уголки Сого и прилегающихъ къ нему мстъ, отыскивая тамъ обнищавшихъ французовъ, которые, соблазнившись ея шиллингами и полукронами, съ радостью длились съ нею своими кулинарными тайнами. Отъ этихъ спустившихся до самыхъ низкихъ ступеней сыновей и дочерей Галліи она такъ много узнала по этой части и такъ усовершенствовалась въ этомъ искусств, что женщина и двочка, составлявшія ея домашній штатъ, смотрли на нее, какъ на колдунью или крестную Золушку, которая изъ одной курицы, кролика и двухъ, трехъ морковокъ могла сдлать все, что ей было угодно.

По воскресеньямъ миссъ Проссъ обдала за общимъ столомъ, но въ другіе дни она упорно отказывалась отъ этого и кушала въ никому неизвстные часы-дня въ кухн или у себя въ комнат, во второмъ этаж,— въ голубой комнат, куда никто не допускался, кром божьей коровки. Въ такихъ случаяхъ миссъ Проссъ видя милое лицо божьей коровки и ея старанія понравиться ей, въ свою очередь старалась быть пріятной и обдъ проходилъ очень весело.

День былъ душный и Люси предложила, посл обда выдти на чистый воздухъ и пить вино подъ деревомъ, росшимъ во двор. Вс согласились съ нею и отправились подъ дерево. Люси несла сама вино, предназначенное исключительно для мистера Лорри. Съ нкотораго времени она сама вызвалась исполнять обязанности виночерпія мистера Лорри и пока они сидли подъ деревомъ и разговаривали, она сама все время наполняла его стаканъ. Таинственные углы и закоулки дома смотрли на нихъ, а листья дерева шептали надъ ними, пока они сидли и разговаривали.

Сотни людей не показывались. Пришелъ мистеръ Дарнэ, когда они сидли подъ деревомъ, но онъ былъ ‘одинъ’.

Докторъ Манеттъ встртилъ его привтливо, и Люси также. Но миссъ Проссъ почувствовала внезапную боль въ голов и во всемъ тл и удалилась въ домъ. Она частенько становилась жертвой этого недомоганія, которое она въ семейномъ разговор называла обыкновенно ‘припадкомъ судорогъ’.

Самочувствіе у доктора было прекрасное и онъ выглядлъ совсмъ молодымъ. Въ такія минуты между нимъ и Люси было замчательное сходство и когда они сидли рядомъ такъ, что голова ея покоилась у него на плеч, а рука его лежала на спинк ея стула, на это сходство было пріятно смотрть.

Онъ любилъ говорить о разныхъ предметахъ и говорилъ всегда съ необыкновенной живостью.

— Скажите, пожалуйста, докторъ Манеттъ,— сказалъ мистеръ Дарнэ, когда они сидли подъ деревомъ,— онъ сказалъ это, продолжая начатый раньше разговоръ о замчательныхъ зданіяхъ Лондона,— видли вы когда нибудь Тауэръ?

— Люси и я были тамъ совершенно случайно. Мы видли достаточно, столько однимъ словомъ, чтобы составить себ понятіе о томъ, что тамъ было много интереснаго… и только…

— Я былъ тамъ, если помните,— сказалъ мистеръ Дарнэ улыбаясь и въ то же время красня отъ непріятнаго воспоминанія,— но только при другихъ обстоятельствахъ, которыя дали мн возможность увидть тамъ многое. Я узналъ весьма любопытную вещь во время пребыванія своего тамъ.

— Что же это было такое?— спросила Люсп.

— Рабочіе, которые занимались тамъ кое-какими перестройками, напали на старую тюрьму, которая много лтъ тому назадъ была задлана кирпичемъ и забыта. На каждомъ камн ея стнъ оказались надписи, вырзанныя заключенными тамъ когда то людьми, это были числа, имена, жалобы и молитвы. На одномъ камн въ самомъ углу стны, какой то плнникъ, видимо казненный, написалъ свое послднее завщаніе въ трехъ буквахъ. Оно было нацарапано наскоро какимъ то жалкимъ инструментомъ и неумлой рукой. Сначала ихъ приняли за D. I. С., но посл того какъ ихъ внимательно разсмотрли, оказалось, что послдняя буква была не С., а G. Стали думать и припоминать, не сохранилось ли сказаніе о какомъ нибудь заключенномъ, имя котораго начиналось бы этими заглавными буквами, но догадки эти не привели ни къ какому результату. Въ конц концовъ пришли къ тому заключенію, что это не заглавныя буквы, а просто слово: ‘Dig’ {Dig значитъ — копать, рыть, здсь оно какъ будто въ повелительномъ наклоненіи, и должно означать,— ‘вырой! выкопай!’.}. Тогда тщательно осмотрли весь полъ подъ этой надписью и въ земл подъ камнемъ, или черепицей, или какимъ то другимъ остаткомъ мостовой нашли истлвшую бумагу, спрятанную въ истлвшій кожаный футляръ или мшочекъ. Что написалъ неизвстный плнникъ, никто не прочелъ, но осталось достоврнымъ лишь то, что онъ что то написалъ и спряталъ, чтобы скрыть это отъ тюремщика.

— Папа, папа,— воскликнула Люси,— вы больны?

Докторъ вскочилъ вдругъ съ мста и схватился за голову.

Его видъ и взглядъ навели на всхъ ужасъ.

— Нтъ, дорогая моя, я не боленъ. На меня упало нсколько крупныхъ капель дождя и я испугался. Пойдемъ лучше въ комнату.

Онъ скоро оправился. Дождь дйствительно падалъ крупными каплями и рука его была покрыта ими. Но онъ не сказалъ ни единаго слова по поводу выслушаннаго разсказа, а когда они вошли въ домъ, то дловое око мистера Лорри замтило, или ему показалось, что замтило, на лиц его, когда онъ повернулся къ Чарльзу Дарнэ, тотъ же странный взглядъ, какой онъ замтилъ, когда они стояли въ корридор Ольдъ-Бэйли.

По докторъ такъ скоро овладлъ собой, что мистеръ Лорри сталъ сомнваться въ врности своего длового ока. Рука золотого гиганта была такъ же спокойна, какъ и Манеттъ, когда, проходя съ нею, онъ показывалъ свою руку въ доказательство того, что его испугали только капли дождя, внезапно упавшія ему на руку.

Наступило время пить чаи и миссъ Проссъ занялась разливаніемъ его, когда съ нею приключился второй пароксизмъ судорогъ, но пришли не сотни людей, а только мистеръ Картонъ, что составило всего пару.

Ночь была до того душная, что они почти задыхались отъ жары, не смотря на то, что сидли съ открытыми дверями и окнами. Когда чайный столъ былъ убранъ, вс они двинулись къ одному изъ оконъ, куда глядли тяжелыя, нависшія надъ городомъ сумерки. Люси сидла рядомъ съ отцомъ, Дарнэ сидлъ подл нея, а Картонъ стоялъ, прислонившись къ окну. Длинныя и блыя занавски на окн подхватывались то и дло втромъ, бушевавшимъ въ этомъ уголк, и подымались къ потолку или развивались, точно крылья призрака.

— Дождь до сихъ поръ падаетъ большими, тяжелыми и рдкими каплями,— сказалъ докторъ Манеттъ.— Гроза надвигается медленно.

— Зато врно,— сказалъ Картонъ.!

Они говорили тихо, какъ говорятъ люди, которые ждутъ чего-нибудь и наблюдаютъ за чмъ нибудь, какъ говорятъ люди въ темной комнат, ожидая, что вотъ блеснетъ сейчасъ молнія.

Люди на улиц суетились, спша укрыться отъ надвигавшейся грозы и въ удивительномъ уголк все время слышались то приближающіеся, то удаляющіеся шаги, а между тмъ ихъ но было на самомъ дл.

— Слышится, какъ будто идетъ цлая толпа, а на самомъ дл — полное уединеніе,— сказалъ Дарнэ, посл того, какъ они прислушивались нсколько времени.

— Поразительно, не правда-ли, мистеръ Дарнэ?— спросила Люси.— Когда я сижу здсь по вечерамъ, мн кажется иногда… Нтъ, сегодня вечеромъ все такъ торжественно и мрачно, что даже одна мысль объ этомъ заставляетъ меня содрогаться…

— Что жъ будемъ содрогаться, а все таки надо узнать, въ чемъ дло?

— Вы, конечно, найдете это пустяками. Фантазіи такого рода интересны только для тхъ, кто самъ ихъ порождаетъ… Он не таковы, чтобы сообщать ихъ другимъ. Я какъ то разъ вечеромъ сидла здсь одна и все слушала, слушала, до тхъ поръ, пока мн не вообразилось, что я слышу шаги тхъ людей, которые когда нибудь ворвутся въ нашу жизнь.

— И если это случится когда нибудь, то люди эти нагрянутъ на насъ громадной толпой,— вмшался Сидней Картонъ съ присущимъ ему угрюмымъ видомъ.

Шумъ шаговъ не прекращался, а напротивъ усиливался и они становились все боле и боле поспшными. Они раздавались въ углу и повторялись эхомъ на разные лады, и въ разныхъ сторонахъ, нкоторые слышались подъ окномъ, нкоторые въ комнат, одни приходили, другіе уходили, одни отступали, другіе надвигались цлой толпой, вс на дальнихъ улицахъ и ни одного вблизи.

— Неужели вс люди эти нагрянутъ на всхъ насъ, миссъ Манеттъ, или мы раздлимъ ихъ между собой?

— Не знаю, мистеръ Дарнэ! Я говорила вамъ, что это ни боле, ни мене, какъ фантазія, но вы просили разсказать вамъ. Когда это представилось мн, я была одна, а потому я подумала, что это шаги людей, которые ворвутся въ жизнь мою и моего отца.

— Я готовъ принять ихъ и въ свою,— сказалъ Картонъ.— Я не длаю никакихъ вопросовъ и не ставлю никакихъ условій. Да, толпа огромная нагрянетъ на насъ, миссъ Манеттъ, и я вижу ее… при свт этой молніи.— Онъ прибавилъ эти слова въ ту минуту, когда сверкнула яркая молнія и освтила его фигуру во весь ростъ вытянувшуюся у окна.

— И я слышу ее,— прибавилъ онъ посл удара грома.— Вонъ гамъ несется она свирпая и неистовая!

Слова эти сопровождались ревомъ бури и шумомъ ливня, которые заставили его смолкнуть, такъ какъ нельзя было разобрать ни единаго слова. Разразившаяся буря, сопровождаемая потоками дождя, навсегда осталась въ памяти присутствовавшихъ, непрерывный громъ, ослпительная молнія и дождь не прекращались до полуночи, когда небо прояснилось и взошла, наконецъ, луна.

Большой колоколъ церкви Св. Павла пробилъ часъ, когда мистеръ Лорри направился къ Клеркенуэллю въ сопровожденіи Джерри, который былъ въ высокихъ сапогахъ и держалъ въ рук фонарь. Мстность, по которой мистеръ Лорри возвращался всегда изъ Сого въ Клеркенуэлль, была очень пустынная, а потому онъ всегда бралъ съ собою Джерри, приходившаго для этой цли за два часа.

— Что это была за ночь! Такая ночь, Джерри,— сказалъ мистеръ Лорри — можетъ вызвать и мертвыхъ изъ могилы.

— Я самъ никогда не видлъ такой ночи, сэръ…. и не увижу, надюсь,— отвчалъ Джерри.

— Спокойной ночи, мистеръ Картонъ,— сказалъ дловой человкъ.— Спокойной ночи, мистеръ Дарнэ. Придется ли намъ еще всмъ вмст видть когда нибудь такую ночь!

——

Можетъ быть. Можетъ быть и въ самомъ дл громадная толпа съ шумомъ и ревомъ нагрянетъ на нихъ.

VII. Монсеньеръ въ город.

Монсеньеръ, одинъ изъ самыхъ вліятельныхъ вельможъ при двор, давалъ аудіенцію черезъ каждыя дв недли въ своемъ большомъ дворц въ Париж. Монсеньеръ находился во внутреннихъ покояхъ, въ своемъ святилищ, въ Святомъ Святыхъ, передъ которымъ преклонялись люди, ждавшіе пріема. Монсеньеръ готовился пить шоколадъ. Монсеньеръ могъ свободно глотать множество вещей и нкоторые мрачные умы осмливались предполагать, что онъ скоро проглотитъ и всю Францію. Но утренній шоколадъ не могъ пройти въ горло монсеньера безъ помощи четырехъ лакеевъ, не говоря уже о повар.

Да!… Четыре человка подносили шоколадъ къ устамъ монсеньера, вс четыре въ шитыхъ ливреяхъ, причемъ старшій изъ нихъ имлъ обыкновеніе носить у себя въ карман пару золотыхъ часовъ, подражая благородной и священной привычк монсеньера. Первый лакей несъ предъ лицо священной особы чашку для шоколада, второй несъ шоколадъ, сбивая его небольшимъ инструментомъ, предназначеннымъ исключительно для этой цли, третій подавалъ любимую салфетку, четвертый (тотъ, что съ часами) наливалъ шоколадъ. Монсеньеру было невозможно обойтись безъ кого нибудь изъ этой шоколадной свиты, чтобы не потерять высокаго положенія своего подъ небесами. Какъ глубоко обезчещенъ былъ бы его гербъ, сопровождай его шоколадъ всего только три человка, о двухъ нечего и говорить… Это была бы смерть.

Прошлую ночь монсеньеръ провелъ за небольшимъ ужиномъ, гд присутствовали восхитительныя представительницы комедія и большой оперы. Монсеньеръ часто проводилъ ночи за небольшимъ ужиномъ въ самой увлекательной компаніи. Онъ былъ такъ нженъ, такъ впечатлителенъ, этотъ монсеньеръ, что комедія и большая опера производили на него дйствіе несравненно сильне, чмъ вс эти скучныя государственныя дла и государственныя тайны, чмъ вс нужды Франціи. Это было великое счастье для Франціи, какое могло быть лишь въ странахъ, одинаково съ нею благословенныхъ! Счастлива была такъ же и Англія въ незабвенные дни веселаго Стюарта, который продалъ ее.

Вс благороднйшія понятія монсеньера насчетъ общественной жизни сводились къ тому, что надо предоставить ей идти своимъ порядкомъ, что касается въ частности государственныхъ длъ, то здсь убжденія монсеньера сводились къ тому, что они должны идти по его пути… на пользу его власти и кармана. Благородныя понятія монсеньера относительно собственныхъ его удовольствій, общихъ и частныхъ, сводились къ тому, что весь міръ долженъ принадлежать ему. Текстъ его заповди гласилъ: ‘Земля и вс ея щедроты принадлежатъ мн, монсеньеру’.

Мало-по-малу, однако, монсеньеръ пришелъ къ тому заключенію, что въ дла его, какъ частныя, такъ и общественныя, замшались мщанскія неурядицы, а такъ какъ онъ ничего не понималъ ни въ тхъ, ни въ другихъ, то онъ ршилъ войти въ союзъ съ генеральнымъ откупщикомъ. Ради государственныхъ финансовъ,— потому, что монсеньеръ не понималъ въ нихъ никакого толку и ему необходимо было предоставить вести ихъ тому, кто понималъ,— ради своихъ частныхъ финансовъ — потому, что генеральный откупщикъ былъ богатъ, а монсеньеръ, потомокъ столькихъ поколній, жившихъ въ роскоши и богатств, разорился. Для этой цли монсеньеръ взялъ свою сестру изъ монастыря, поспшивъ это сдлать, пока она еще не постриглась въ монахини, и выдалъ ее замужъ за генеральнаго откупщика, который былъ богатъ, но не знатенъ. Этотъ самый генеральный откупщикъ, держа въ рукахъ приличествующую его положенію палку съ золотымъ набалдашникомъ, находился среди общества, заполнявшаго собой пріемныя комнаты, гд все преклонялось передъ нимъ, за исключеніемъ родственниковъ монсеньера, включая сюда и собственную жену его, которые смотрли на него съ презрительнымъ высокомріемъ.

Великолпный былъ баринъ, этотъ генеральный откупщикъ. Тридцать лошадей стояли у него въ конюшняхъ, двадцать четыре лакея стояли у него въ передней, шесть горничныхъ прислуживали его жен. Какъ человкъ, который ничего не длалъ, а только грабилъ и обиралъ везд, гд могъ, генеральный откупщикъ являлся самымъ реальнымъ лицомъ среди лицъ, присутствовавшихъ въ этотъ день во дворц монсеньера.

Комнаты этого дворца, не смотря на свое изящество и всевозможныя украшенія, которыя требовались вкусомъ и искусствомъ того времени, были далеко не надежны. Достаточно было бы вспомнить о пугалахъ въ рубищахъ и ночныхъ колпакахъ, которыя были тамъ гд то, (и не особенно далеко, такъ какъ башни Нотръ-Дамъ, находившіяся на одинаковомъ разстояніи отъ обихъ крайностей, были видны и тамъ и здсь), чтобы почувствовать насколько тамъ было неспокойно. Но въ дом монсеньера никому не было дла до этого. Здсь были военные офицеры, которые не знали военныхъ наукъ, морскіе офицеры не имвшіе никакого понятія о корабл, гражданскіе чины безъ всякаго понятія о законахъ, духовныя лица, погрязшія въ порокахъ, съ чувственными глазами, разнузданнымъ языкомъ и разнузданной жизнью, вс они были поголовно непригодны для занимаемыхъ ими должностей и вс лгали немилосердно, утверждая, что они честно исполняютъ свои обязанности, но такъ какъ вс они вращались въ сфер монсеньера, то всхъ ихъ и разсовали по такимъ должностямъ и мстамъ, гд они могли получить все, чего хотли. Такихъ здсь было десятки десятковъ. Не меньше было и такихъ людей, которые не имли прямого отношенія къ монсеньеру или правительству, какъ не имли отношенія къ чему бы то ни было реальному и не входили въ число тхъ, кто идетъ прямой дорогой къ какой нибудь благородной цли. Доктора, которые составили себ громадное состояніе вкусными лекарствами противъ воображаемыхъ и никогда не существовавшихъ болзней, посмивались надъ своими придворными паціентами, стоя въ прихожей монсеньера. Прожекторы, открывавшіе всевозможныя средства противъ язвъ, разъдающихъ государство, за исключеніемъ средства для искорененія пороковъ, болтали, всякій вздоръ на ухо всмъ присутствующимъ на пріем у монсеньера. Неврующіе философы, которые на словахъ передлывали весь міръ и строили карточныя вавилонскія башни, чтобы взобраться на небеса, разговаривали съ неврующими химиками, слдившими неустаннымъ окомъ за превращеніемъ металловъ. Изысканные джентльмены аристократическаго происхожденія, которые въ это время, да и потомъ, были извстны полнымъ равнодушіемъ своимъ ко всему, что должно интересовать человка, чувствовали себя въ полномъ изнеможеніи на пріем монсеньера. Жены этихъ господъ принадлежали также къ самому утонченному свтскому обществу, но ни одинъ изъ шпіоновъ, присутствовавшихъ на пріем у монсеньера и составлявшихъ добрую половину собравшейся у него компаніи, не могъ бы отрыть среди этихъ ангеловъ ни одной женщины, которая по наружному виду своему была бы достойна названія матери. Вся роль ихъ въ этомъ отношеніи заканчивалась рожденіемъ на свтъ несноснаго созданія — чего далеко не достаточно для осуществленія роли матери — и больше он ни о чемъ не заботились. Крестьянки брали къ себ не любимыхъ дтей и воспитывали ихъ, а очаровательныя бабушки въ шестьдесятъ лтъ одвались и ужинали такъ же, какъ и въ двадцать.

Ложь, точно проказа обезображивала каждое человческое существо, ждавшее выхода монсеньера. Въ одной изъ крайнихъ комнатъ собралось полдюжины исключительныхъ людей, которые уже въ теченіе нсколькихъ лтъ смутно чувствовали, что дла въ общемъ обстоятъ очень плохо. Чтобы привести ихъ до извстной степени въ порядокъ, половина этой полдюжины записалась въ члены фантастической секты ‘конвульсіонистовъ’. Они стояли здсь и думали, не упасть ли имъ съ пною у рта, не начать ли бсноваться и вопить, чтобъ этотъ эпилептическій припадокъ могъ послужить предзнаменованіемъ того, что ждетъ монсеньера въ будущемъ. Кром этихъ дервишей, были еще другіе три, которые поступили въ секту, именующую себя ‘Центромъ Истины’: члены этой секты утверждали, что человкъ давно уже удалился отъ центра истины,— это, положимъ не требовало доказательствъ,— но не вышелъ еще изъ круга и надо заботиться о томъ, чтобы онъ не только не вышелъ изъ круга, но, напротивъ, вернулся снова къ его центру, чего можно достигнуть только постомъ и общеніемъ съ духами. Многіе изъ нихъ дйствительно разговаривали съ духами, но никогда и никто не узналъ, что изъ этого вышло хорошаго.

Утшительно было лишь то, что явившіеся на пріемъ монсеньера были вс хорошо одты. Имй мы возможность удостовриться въ томъ, что въ день страшнаго суда вс должны быть такъ одты, то мы могли бы сказать, что вс присутствующіе должны наврное попасть въ рай. Такіе завитые, напудренные и взбитые волосы, такія нжныя и такъ искусно подправленныя и подкрашенныя лица, такія изящныя шпаги, такой нжный ароматъ, пріятно ласкающій обоняніе, должны были навсегда укрпить весь существующій строй. Эти изящные джентльмены аристократическаго происхожденія носили множество брелоковъ изъ золота и драгоцнныхъ камней, которые колыхались при всякомъ движеніи и звенли, какъ маленькіе колокольчики, о вонъ этотъ и шуршанье шелка, парчи и тонкаго батиста производили въ воздух до того сильное движеніе, что оно несомннно должно было отодвинуть еще дальше предмстье Сентъ-Антуана съ его голодомъ и нищетой.

Одежда являлась, однимъ словомъ, волшебнымъ талисманомъ, который удерживалъ вс вещи на своихъ мстахъ. Вс были наряжены, точно готовясь къ веселому и на вки нерушимому маскараду. Маскировались вс, начиная отъ Тюильри, монсеньера, придворныхъ, парламента, суда и всего общества (за исключеніемъ пугалъ въ колпакахъ) до палача, который являлся для исполненія своихъ обязанностей завитой, напудренный, въ костюм, обшитомъ золотыми галунами, въ бальныхъ башмакахъ и блыхъ шелковыхъ чулкахъ. У вислицы и колеса — топоръ былъ тогда рдкостью — мосье Пари, какъ принято было его называть въ отличіе отъ провинціальныхъ собратьевъ его, какъ, напримръ, мосье Орлеана, при исполненіи своихъ обязанностей, всегда былъ въ парадномъ костюм. Кто изъ присутствовавшихъ на пріем монсеньера въ этомъ тысяча семьсотъ восьмидесятомъ году по Рождеств Христов могъ думать, что система управленія, построенная на завитомъ и напудренномъ палач, украшенномъ золотыми галунами, въ бальныхъ башмакахъ и блыхъ шелковыхъ чулкахъ, заставитъ померкнуть многія присутствующія здсь звзды!

Монсеньеръ выпилъ, наконецъ, шоколадъ, и освободивъ четырехъ человкъ отъ ихъ тяжелыхъ обязанностей, Приказалъ распахнуть двери Святого Святыхъ и вышелъ къ ожидавшимъ его. Богъ мой! Сколько униженія, лести, низкопоклонства, лицемрія, заискиванія, рабства! Вс до того преклонялись передъ нимъ и тломъ, и душой, что ничего не оставалось даже и для Неба! Вотъ главная причина, почему поклонники монсеньера никогда и не утруждали небесъ.

Разсыпая слова общанія и привтливыя улыбки, шепнувъ что то на-ухо одному рабу, пожавъ руку другому, монсеньеръ торжественно прослдовалъ черезъ вс комнаты, вплоть до самой отдаленной, гд находились приверженцы ‘Центра Истины’. Здсь онъ повернулся и отправился обратно и шествовалъ тмъ же шагомъ до святилища, гд его ждали геніи шоколада. Онъ вошелъ туда и его больше не видли.

Пріемъ кончился, въ воздух поднялась небольшая буря и драгоцнные колокольчики зазвенли внизъ по лстниц. Скоро никого не осталось изъ бывшей здсь толпы, за исключеніемъ одного человка, который держалъ шляпу подъ мышкой, а въ рукахъ табакерку и медленно двигался къ выходу между двумя рядами зеркалъ.

— Коли такъ,— ну тебя къ черту!— сказалъ этотъ человкъ, останавливаясь у послднихъ дверей и оборачиваясь въ сторону святилища. Съ этими словами онъ стряхнулъ табакъ съ пальцевъ, какъ бы отряхивалъ пылъ отъ ногъ своихъ и сталъ спускаться съ лстницы.

Это былъ человкъ лтъ около шестидесяти очень хорошо одтый, надменный и съ лицомъ, напоминавшимъ маску. Блдность этого лица поражала своею прозрачностью, вс черты его были тонко обозначены, и выраженіе ихъ было точно застывшее. Красивый носъ былъ слегка сдавленъ надъ каждой ноздрей, на всемъ лиц только одни эти углубленія мнялись иногда. Они то мняли свой цвтъ, то расширялись или суживались, какъ бы подъ давленіемъ едва замтной пульсаціи, и тогда все лицо принимало выраженіе лукавства и жестокости. Присматриваясь къ нему внимательно, можно было замтить ту же особенность и въ линіяхъ вокругъ рта и вокругъ орбитъ глазъ, которые были узки и горизонтальны, линіи эти еще боле усиливали упомянутое выраженіе, но въ общемъ лицо это было красивое и замчательное.

Спустившись по лстниц, этотъ человкъ слъ въ карету и ухалъ. Мало кто разговаривалъ съ нимъ во время пріема, онъ стоялъ нсколько въ сторон отъ другихъ, и монсеньеръ былъ мене радушенъ съ нимъ, чмъ съ другими. Ему, повидимому, было очень пріятно видть, какъ простой народъ разсыпался во вс стороны, завидвъ его лошадей и часто еле-еле успвая отбжать въ сторону, чтобы не быть раздавленнымъ. Кучеръ его гналъ лошадей, точно собираясь натискомъ ихъ опрокинуть непріятеля, но безпечность эта не измнила застывшаго выраженія лица его господина и не вызвала ни единаго слова на его уста. Даже и въ томъ глухомъ город и въ тотъ нмой вкъ начинали уже раздаваться громкія жалобы на то, что надменные патриціи разъзжаютъ по узкимъ улицамъ безъ тротуаровъ и самымъ варварскимъ образомъ калчатъ простой народъ. Немногіе, однако, безпокоились и думали объ этомъ, а потому здсь, какъ и но всхъ другихъ случаяхъ было предоставлено презрннымъ твореніямъ выпутываться изъ бды, какъ они хотятъ.

Карета неслась по улиц съ трескомъ и стукомъ и съ самымъ безчеловчнымъ презрніемъ ко всему окружающему,— явленіе совершенно непонятное въ наше время. Женщины визжали, убгая отъ нея, мужчины хватали другъ друга и спшили оттащить дтей съ дороги. Но вотъ въ ту минуту, когда карста поворачивала за уголъ вблизи фонтана, одно изъ ея колесъ подскочило, раздался громкій крикъ нсколькихъ голосовъ и лошади вслдъ за этимъ поднялись на дыбы.

Не будь послдняго обстоятельства, карета врядъ ли остановилась бы, въ то время кареты часто мчались впередъ, а раненные и искалченные безъ всякаго вниманія оставлялись позади. Да и что-же тутъ такого? Испуганный лакей вскочилъ съ своего мста и двадцать рукъ схватили лошадей подъ уздцы.

— Что случилось?— спокойно спросилъ мосье, выглядывая изъ окна кареты.

Какой то высокій человкъ въ ночномъ колпак выхватилъ комочекъ изъ подъ ногъ лошадей, положилъ его на ступеньку фонтана и, упавъ лицомъ въ грязь и воду, завылъ точно дикій зврь.

— Извините, господинъ маркизъ,— униженнымъ тономъ сказалъ какой то человкъ въ лохмотьяхъ,— это ребенокъ…

— Зачмъ же онъ поднялъ такой отвратительный вой? Его это ребенокъ, что-ли?

— Простите, господинъ маркизъ… такая жалость… да, его.

Фонтанъ находился нсколько въ сторон, такъ какъ улица выходила на небольшую площадь, въ десять, двнадцать ярдовъ. Высокій человкъ поднялся вдругъ съ земли и бросился къ карет, что заставило господина маркиза ухватиться за эфесъ своей шпаги.

— Убитъ!— крикнулъ высокій человкъ въ дикомъ изступленіи, поднимая руки надъ головой и въ упоръ глядя на маркиза.— Мертвый!

Толпа окружила карету и смотрла на господина маркиза. Въ этихъ глазахъ, устремленныхъ на него, ничего не было видно, кром любопытства, но ни гнва, ни угрозы. Никто не говорилъ ни единаго слова, посл перваго крика, все стихло и стояло молча. Голосъ приниженнаго человка, который говорилъ передъ этимъ, былъ такъ глухъ и робокъ отъ чрезмрной приниженности. Господинъ маркизъ окинулъ всхъ презрительнымъ взглядомъ, точно крысъ, вылзшихъ изъ своихъ норъ.

Онъ вынулъ кошелекъ.

— Удивительно, право,— сказалъ онъ,— какъ это вы никогда не заботились ни о себ, ни о дтяхъ вашихъ. И вчно кто нибудь изъ васъ попадается на дорог. Могу ли я, скажите, знать, что длаютъ мои лошади? Вотъ! Дайте ему это.

Онъ бросилъ золотую монету къ ногамъ лакея и вс головы тотчасъ же потянулись, чтобы видть, куда она упала. Высокій человкъ снова крикнулъ нечеловческимъ голосомъ: — ‘Мертвый!’

Его остановилъ быстро подошедшій къ нему человкъ, передъ которымъ вся толпа разступилась. Увидя его, несчастный бросился къ нему, положилъ ему голову на грудь и, плача и рыдая, указывалъ ему на фонтанъ, гд нсколько женщинъ стояли надъ неподвижнымъ комочкомъ и съ сожалніемъ смотрли на него. Он молчали, какъ и мужчины.

— Все знаю уже, все!— сказалъ вновь пришедшій.— Будь мужественъ, Гаспаръ! Бдному малютк лучше было умереть, чмъ жить. Онъ умеръ моментально, безъ всякихъ страданій. Могъ ли быть, хотя одинъ счастливый часъ въ его жизни?

— Вы, повидимому, философъ,— сказалъ маркизъ улыбаясь.— Какъ васъ зовутъ?

— Меня зовутъ Дефаржемъ.

— Чмъ занимаетесь?

— Продаю вино, господинъ маркизъ.

— Получите, философъ и продавецъ вина,— сказалъ маркизъ, бросая вторую золотую монету,— можете пропить ее.

Не удостоивъ больше ни однимъ взглядомъ окружающую его толпу, господинъ маркизъ откинулся назадъ и собирался уже узжать съ видомъ джентльмена, который случайно разбилъ какую то вещь и уплатилъ за нее, когда его самодовольствіе было вдругъ нарушено брошенной въ окно кареты и упавшей къ его ногамъ монетой.

— Стой!— крикнулъ господинъ маркизъ,— держи лошадей!— Кто бросилъ монету?

Онъ взглянулъ на то мсто, гд минуту тому назадъ стоялъ продавецъ вина Дефаржъ, но тамъ валялся теперь несчастный отецъ, а подл него виднлась фигура полной, смуглой женщины, которая вязала.

— Собаки!— сказалъ маркизъ покойно и не измняя выраженія своего лица, за исключеніемъ углубленій надъ ноздрями.— Я бы охотно раздавилъ и стеръ всхъ васъ съ лица земли. Знай я только, кто бросилъ мн эту монету и будь этотъ разбойникъ по близости, я бы приказалъ раздавить его колесами.

Среди несчастнаго, забитаго народа, знавшаго слишкомъ хорошо по собственному опыту, на что способенъ былъ такой человкъ, стоящій вн закона, не поднялся ни одинъ голосъ, ни одна рука, ни одинъ глазъ. Да, между мужчинами, ни одинъ. Зато женщина, которая вязала, спокойно подняла глаза и смотрла прямо въ лицо маркизу Но, къ чести его будь сказано, надменные глаза его лишь мелькомъ взглянули на нее, какъ на всхъ другихъ. Откинувшись назадъ, онъ громко крикнулъ:— ‘Пошелъ!’

Карета умчалась, а за нею помчались и другія кареты въ томъ же направленіи, министры, государственные чины, генеральные откупщики, доктора, юристы, духовенство, большая опера, комедія, весь, однимъ словомъ, блистательный маскарадъ. Крысы выползли изъ своихъ норъ, чтобы поглазть на нихъ и глазли цлыми часами, солдаты и полиція становились между людьми и великолпнымъ зрлищемъ, но они прятались за ними и смотрли между ними. Отецъ давно уже унесъ свой комочекъ и спрятался куда то съ нимъ, а женщины, которыя съ такимъ сожалніемъ смотрли на комочекъ, когда онъ лежалъ на ступеньк фонтана, сидли теперь, посматривая на воду и на мчащійся мимо маскарадъ, и только одна изъ нихъ стояла по прежнему неподвижно и вязала, вязала съ упорствомъ судьбы. Вода фонтана текла, рка текла, день превратился въ вечеръ, жизнь въ город согласно общему правилу двинулась къ смерти, ибо время и приливъ не ждутъ позволенія человка, крысы прижались другъ къ другу и заснули въ темныхъ норахъ, а маскарадъ въ полномъ блеск сидлъ за ужиномъ, предоставляя событіямъ идти своимъ порядкомъ.

VIII. Монсеньеръ въ деревн.

Передъ нами красивый ландшафтъ съ золотистой, но не обильной рожью. Полосы жалкой ржи, полосы жалкаго гороха и бобовъ, полосы самыхъ грубыхъ хлбовъ и кормовыхъ растеній, вмсто тучной пшеницы. Бездушна была природа, и бездушны были мужчины и женщины, которые обрабатывали ея произведенія, чувствуя непреодолимое желаніе предаться лнивому прозябанію, съ которымъ имъ мшали бороться уныніе и отчаяніе.

Господинъ маркизъ въ своей дорожной карет, (которая могла бы быть легче), запряженной четверкой почтовыхъ лошадей и управляемой двумя почтальонами, тяжело поднимался по крутому склону горы. Краска на лиц господина маркиза не должна была служить позоромъ его высокому происхожденію, она происходила не извнутри, а была вызвана вншнимъ обстоятельствомъ, не подлежащимъ никакому контролю, а именно заходомъ солнца.

Лучи заходящаго солнца такъ ярко освщая внутренность кареты, что сидвшій въ ней казался пурпуровымъ, когда карста добрались до верхушки горы.

Солнце, дйствительно стояло совсмъ низко и начинало уже закатываться. Когда колеса затормозили и карета стала медленно спускаться съ горы, окруженная цлымъ облакомъ пыли, красный оттнокъ быстро исчезъ, солнце и маркизъ спустились вмст и когда убрали тормазъ, не осталось ни единаго пурпуроваго луча.

Зато осталась неровная, открытая и дикая мстность, небольшая деревушка у подошвы горы, а за ней широкая и крупная дорога, церковь съ колокольней, втряная мельница, лсъ для охоты и скала, а на ней крпость, превращенная въ тюрьму. Маркизъ смотрлъ на вс эти предметы, постепенно покрывавшіеся тьмою надвигающейся ночи, съ видомъ человка, который находится вблизи своею дома.

Въ деревн была одна только жалкая улица съ жалкой пивоварней, съ жалкимъ кожевеннымъ заводомъ, жалкой таверной, съ жалкой почтовой станціей для перемны лошадей, жалкою водокачкою и съ жалкимъ народомъ, вдобавокъ. Вс люди были здсь бдны, многіе сидли у своихъ дверей, очищая шелуху съ луковицъ, которыя они готовили къ ужину, нкоторые стояли у воды и мыли листья, травы и другія произведенія земли, годныя въ пищу. Не трудно было отыскать причины, сдлавшія ихъ такими бдными:— подать на государство, подать на церковь, подать владльцу, подать мстная, подать общая, плата туда, плата сюда, какъ это видно было по небольшимъ надписямъ въ деревушк. Удивительно было, что подати эти не поглотили еще жалкой деревушки.

Дтей было очень мало, а собакъ совсмъ не было. Что касается мужчинъ и женщинъ, то имъ не оставалось другого выбора на земл, какъ жить въ маленькой деревушк вблизи втряной мельницы и питаться самой скудной пищей, лишь бы поддержатъ свою жизнь или умереть въ темниц на скал.

Курьеръ, мчавшійся впереди и щелканье бичей, которые подобно змямъ взвивались въ вечернемъ воздух надъ головами кучеровъ, возвстили приближеніе господина маркиза, который, точно вс фуріи неслись за нимъ, подъхалъ къ почтовой станціи. Крестьяне, стоявшіе у водокачки, оставили свою работу, чтобы взглянуть на него. Онъ взглянулъ на нихъ и увидлъ, хотя не вполн сознавая это, изможденныя лица и исхудалое тло, что дало поводъ къ тому, чтобы французская худоба сдлалась пословицею въ Англіи, пережившей истину боле чмъ на сто лтъ.

Господинъ маркизъ окинулъ взоромъ смиренныя лица, склонившіяся передъ нимъ такъ же, какъ онъ самъ недавно склонялся передъ монсеньеромъ, съ тою только разницею, что лица эти склонялись страданіемъ, а не просьбой. Къ групп крестьянъ подошелъ въ эту минуту сдой рабочій.

— Подать сюда этого малаго!— сказалъ маркизъ курьеру.

Малаго двинули впередъ, онъ держалъ шайку въ рукахъ. За нимъ двинулись и другіе, желая послушать, какъ это сдлала тогда чернь у фонтана въ Париж.

— Я прохалъ мимо тебя но дорог!

— Точно такъ, монсеньоръ! Я имлъ честь пройти мимо васъ по дорог.

— Ты подымался на гору и мы встртились на верхушк ея?

— Истинная правда, монсеньоръ!

— Ты зачмъ смотрлъ тогда такъ пристально?

— Я смотрлъ на человка, монсеньеръ!

Онъ замолчалъ и указалъ синей рваной шапкой своей подъ карету. Вс склонились и стали смотрть подъ карету.

— 11а какого человка, свинья ты этакая? И зачмъ смотрть туда?

— Извините, монсеньеръ, онъ вислъ на цпи тормаза.

— Кто?— спросилъ путешественникъ.

— Человкъ, монсеньеръ!

— Чортъ бы побралъ этихъ идіотовъ! Какъ зовутъ человка? Ты вдь долженъ знать всхъ живущихъ въ этой мстности! Кто быль онъ?

— Простите, монсеньеръ! Онъ былъ не здшній. Клянусь жизнью, я никогда не видлъ его.

— Вислъ на цпи? И не задохнулся?

— Съ милостиваго позволенія вашего, въ этомъ то и все чудо, монсеньеръ? Голова его висла… вотъ такъ.

Онъ повернулся бокомъ къ карет, наклонился такъ, что лицо его обратилось вверхъ, а голова откинулась назадъ, затмъ онт выпрямился, скомкалъ шапку въ рук и поклонился.

— На кого онъ походилъ?

— Монсеньеръ, онъ былъ бле мельника. Весь покрытый пылью онъ былъ блехонекъ, какъ привидніе, и высокій, какъ привидніе.

Картина, нарисованная рабочимъ, произвела глубокое впечатлніе на маленькую толпу, вс глаза, не переглядываясь ни секунды другъ съ другомъ, повернулись въ сторону господина маркиза, думая, быть можетъ, увидть какое нибудь привидніе у него на совсти.

— Нечего сказать хорошо поступилъ ты,— сказалъ господинъ маркизъ,— видлъ вора, сопровождавшаго мою карету и не потрудился открыть своей громадной пасти! Эй! придержите-ка его, Габелль!

Мосье Габелль былъ почтарь и кром того исполнялъ обязанности сборщика податей. Онъ съ рабской поспшностью вышелъ изъ дверей станціи, чтобы присутствовать при допрос и самымъ оффиціальнымъ образомъ держалъ допрашиваемаго за рукавъ.

— Эй! Отойдите въ сторону!— сказалъ мосье Габелль.

— Присмотрите за нимъ, если онъ вздумаетъ остаться у васъ на ночь въ деревн, да постарайтесь увриться, честнымъ ли онъ занимается ремесломъ, Габелль!

— Монсеньеръ, я всегда счастливъ, когда могу исполнить ваше приказаніе.

— Никакъ онъ убжать?— Гд онъ этотъ проклятый?

Проклятый оказался подъ каретой вмст съ полдюжиной товарищей, которымъ онъ показывалъ шапкой на цпь. Полдюжины другихъ товарищей бросились къ нему, вытащили изъ подъ кареты и, еле переводя духъ, притащили его къ господину маркизу.

— Отвчай-ка, олухъ, куда убжалъ человкъ, когда мы остановились, чтобы затормозить колеса?

— Онъ бросился по склону гору, монсеньоръ, головой впередъ, какъ это длаютъ, когда бросаются въ воду.

— Посмотрите за нимъ, Габелль! Пошелъ!

Полдюжины людей, все еще продолжавшихъ осматривать цпь, какъ бараны, оставались между колесами, когда послній неожиданно завертлись, они еле еле успли спасти свои шкуры и кости. Не успй они замтить этого во время, они не отдлались бы такъ счастливо.

Лошади во весь карьеръ помчались изъ деревни по крутому склону горы, находившейся за нею, скоро замедлили бгъ и пошли шагомъ, карета, раскачиваясь изъ стороны въ сторону, медленно подымалась вверхъ среди нжныхъ благоуханій лтней ночи. Тысячи мелкихъ мошекъ, точно фуріи, носились вокругъ почталіоновъ, которые поправляли концы своихъ бичей, лакей шелъ рядомъ съ лошадьми, а далеко впереди слышался стукъ копытъ лошади хавшаго курьера.

На самомъ крутомъ мст горы находилось кладбище, гд виднлся большой крестъ съ фигурой распятаго на немъ Спасителя. Фигура эта была вырзана изъ дерева какимъ то неопытнымъ деревенскимъ скульптуромъ, который, по всей вроятности, длалъ ее съ натуры…. съ самаго себя, быть можетъ…. такая она была тощая и худая.

У этой скорбной эмблемы страданій, которыя становятся все ужасне и ужасне, хотя не достигли еще самой высокой точки своей, стояла на колняхъ женщина. Она повернула голову, когда карста поровнялась съ нею, вскочила на ноги и подошла къ ея дверц.

— Монсеньеръ, это вы! Монсеньеръ, просьба!

Вскрикнувъ отъ нетерпнія, но нисколько не измнивъ выраженія своего лица, монсеньеръ выглянулъ изъ окна кареты.

— Что такое? Въ чемъ дло? У васъ всегда просьбы.

— Монсеньеръ! Ради любви къ милосердому Богу! Мой мужъ, лсникъ….

— Ну, что съ твоимъ мужемъ лсничимъ? Всегда одна и та же исторія съ этимъ народомъ! Онъ не можетъ уплатить?

— Онъ все уплатилъ, монсеньеръ! Но онъ умеръ.

— Ну, такъ что жъ! Теперь онъ покоенъ… Не могу же я воскресить его.

— Увы, нтъ, монсеньеръ! Но онъ лежитъ вонъ тамъ, подъ пучкомъ жалкой травы.

— Ну?

— Монсеньеръ, тамъ такъ мало этой травы, не правда ли?

— Ну, дальше?

Она выглядла совсмъ старухой, не смотря на то, что была молода. Все въ ней указывало на страшное горе, во время разговора она со страстной энергіей ломала свои жилистыя и узловатыя руки, а затмъ клала одну изъ нихъ на дверцу кареты нжно, ласково, какъ будто бы это была человческая грудь, которая должна была почувствовать ея мольбу.

— Монсеньеръ, выслушайте меня! Монсеньеръ, выслушайте мою просьбу! Мой мужъ умеръ отъ голода: много умираетъ отъ голода и многіе еще умрутъ отъ голода.

— Что жъ съ этого? Не могу же я всхъ накормить!

— Монсеньеръ, одному Богу это извстно, но я не прошу этого. Просьба моя о томъ, чтобы мн было позволено положить на могилу моего мужа камень или кусокъ дерева съ его именемъ, чтобы я знала гд онъ лежитъ. Мсто это могутъ забыть и его не найдутъ, когда я умру отъ той же болзни, чтобы положить меня рядомъ съ нимъ. Монсеньеръ, покойниковъ такъ много, и такъ скоро они все пребываютъ одинъ за другимъ. Монсеньеръ! Монсеньеръ! Монсеньеръ!

Лакей оттолкнулъ ее отъ дверецъ кареты, почтальоны крикнули на лошадей и карета помчалась рысью. Женщина осталась позади, а монсеньеръ, снова погоняемый фуріями, быстро уменьшалъ пространство, остававшееся между нимъ и его замкомъ.

Благоуханіе лтней ночи наполняло все кругомъ него такъ же безстрастно, какъ наполняло оно все кругомъ грязной, рваной и тощей толпы у водокачки, неподалеку оттуда, гд онъ халъ, тамъ стоялъ до сихъ поръ рабочій, чинившій дорогу, и съ помощію своей синей шапки, безъ которой онъ былъ ничто, разсказывалъ имъ о человк, похожемъ на привидніе, до тхъ поръ, пока не надолъ имъ. Мало-по-малу, одинъ но одному, они шили отъ него и огоньки замелькали въ ихъ маленькихъ избушкахъ. Когда огоньки эти погасли, на неб показались звзды, такъ что казалось, будто огоньки эти не погасли, а понеслись кверху и превратились въ звзды.

Тмъ временемъ господинъ маркизъ увидлъ наконецъ очертанія большого съ высокой крышей дома и тни деревьевъ, нависшихъ надъ нимъ. Темныя тни исчезли скоро при свт факеловъ, когда карста остановилась у воротъ замка, которыя распахнулись передъ маркизомъ.

— Мосье Шарль, котораго я жду, пріхалъ изъ Англіи?

— Нтъ еще, монсеньеръ.

IX. Голова Горгоны.

Замокъ маркиза представлялъ собою цлую массу тяжелыхъ строеній съ большимъ дворомъ, вымощеннымъ камнемъ и двумя широкими каменными лстницами, которыя заканчивались одной общей террасой у главнаго входа. Все было изъ камня: каменныя баллюстрады, и каменныя урны, и каменные цвты, и каменныя лица людей, и каменныя головы львовъ. Можно было подумать, что два вка тому назадъ, когда выстроенъ былъ этотъ замокъ, сюда явилась сама медуза Горгона и взоромъ своимъ превратила все въ камень.

Выйдя изъ кареты, маркизъ сталъ подыматься по низкимъ ступенькамъ широкой лстницы, при свт факела, который несли передъ нимъ. Свтъ факела разсялъ тьму и вызвалъ громкое неудовольствіе со стороны совы, сидвшей на крыш одной изъ надворныхъ построекъ, цлая масса которыхъ виднлась въ сторон между деревьями. Погода была до того тихая, что факелъ, который несли по лстниц, и факелъ, который держали у параднаго входа, горли такъ покойно, какъ будто они были въ закрытой комнат, а не на открытомъ воздух. Не слышно было ни единаго звука, кром крика совы, да шума воды фонтана, падающей въ каменный бассейнъ, это была одна изъ тхъ темныхъ ночей, когда все въ природ надолго задерживаетъ свое дыханіе, затмъ облегчаетъ себя долгимъ, глубокимъ вздохомъ и снова стихаетъ.

Большая дверь захлопнулась за маркизомъ и онъ вступилъ въ мрачную переднюю съ древними рогатинами, мечами и охотничьими поясами, мрачне всего выглядли здсь тяжелые хлысты и плети, тяжесть которыхъ въ минуты гнва ихъ господина испытали на себ многіе люди, давно уже отправившіеся на покой, благодаря своей благодтельниц смерти.

Пройдя мимо большихъ комнатъ, гд было темно и которыя были закрыты на ночь, маркизъ, предшествуемый факеломъ, поднялся по лстниц и остановился у дверей въ корридор. Двери распахнулись и онъ вошелъ въ свои покои, состоящіе изъ трехъ комнатъ: спальни и двухъ другихъ. Это были высокія комнаты со сводами, съ холодными полами безъ ковровъ, съ большими полньями дровъ въ камин, приготовленными для топки зимою и со всякими предметами роскоши, приличествующими званію маркиза. Вся окружающая роскошная обстановка была въ стил предпослдняго изъ Людовиковъ, поколніе которыхъ никогда, повидимому, не должно было прекратиться. Были здсь и другіе предметы, которые могли служить иллюстраціей древней исторіи Франціи.

Въ послдней изъ трехъ комнатъ былъ накрытъ столъ и приготовлено два прибора для ужина. Это была круглая комната и находилась она въ одной изъ четырехъ башень замка, верхушки которыхъ были устроены въ вид гасилокъ. Здсь находилось всего только одно окно, оно было открыто настежь, но завшено спущенными деревянными жалузи, такъ что ночная тьма проглядывала сквозь нихъ узкими, черными горизонтальными линіями, которыя чередовались съ боле широкими линіями каменнаго цвта.

— Мой племянникъ,— сказалъ маркизъ, слдя за тмъ, какъ ему готовили ужинъ,— говорятъ, не пріхалъ еще?

Нтъ не пріхалъ, но его ждутъ вслдъ за монсеньеромъ.

Ага! Врядъ ли онъ прідетъ сегодня вечеромъ. Оставьте, впрочемъ, столъ, какъ онъ есть. Я буду готовъ черезъ четверть часа.

Монсеньеръ былъ, дйствительно, готовъ черезъ четверть часа и сидлъ одинъ за поданнымъ ему роскошнымъ ужиномъ. Стулъ его стоялъ противъ окна, кончивъ бульонъ онъ налилъ себ стаканъ бордо и поднесъ было его къ губамъ, но снова поставилъ на столъ.

— Что это?— спросилъ онъ совершенно покойнымъ голосомъ, всматриваясь внимательно въ черныя и каменныя горизонтальныя линіи окна.

— Монсеньеръ?.. Чего извозите?….

— Съ той стороны жалузи, что-то… откройте ихъ!

Жалузи были открыты.

— Ну?

— Ничего нтъ, монсеньеръ! Кром деревьевъ и ночной тьмы ничего не видно.

Слуга, говорившій это, открылъ жалузи и нсколько минутъ внимательно всматривался въ непроницаемую тьму, а затмъ, повернувшись къ ней спиной, ждалъ дальнйшихъ приказаній.

— Хорошо,— сказалъ невозмутимый маркизъ,— закройте окно.

Слуга исполнилъ приказаніе и маркизъ снова принялся за ужинъ. Онъ уже былъ на половин его, когда услышалъ стукъ колесъ и сталъ прислушиваться, продолжая держать стаканъ въ рук. Стукъ слышался все ближе и ближе и наконецъ стихъ у подъзда.

— Спросите, кто пріхалъ?

Это пріхалъ племянникъ монсеньера. Онъ выхалъ утромъ и отсталъ всего на нсколько миль отъ монсеньера. Пространство это между ними быстро уменьшалось, но все же не настолько быстро, чтобы догнать монсеньера. Онъ узналъ на почтовой станціи, что монсеньеръ детъ впереди.

Приказано было передать ему (отъ имени монсеньера), что ужинъ ждетъ его и его проситъ пожаловать. Немного погодя онъ вошелъ. Это былъ молодой человкъ, извстный въ Англіи подъ именемъ Чарльза Дарнэ.

Монсеньеръ принялъ его вжливо, но оба они не подали другъ другу руки.

— Вы только вчера ухали изъ Парижа, маркизъ?— спросилъ молодой человкъ, занимая предназначенное ему мсто у стола..

— Вчера. А вы?

— Я прямымъ путемъ

— Изъ Лондона?

— Да.

— Долго вы хали, однако,— сказалъ, улыбаясь, маркизъ.

— Напротивъ… Я прямо изъ Лондона.

— Простите, пожалуйста! Я не хотлъ сказать, что вы долго хали, но что вы долго не прізжали.

— Меня задержали….— племянникъ остановился на минуту я затмъ продолжалъ,— разныя дла.

— Безъ сомннія,— вжливо отвчалъ дядя.

Въ присутствіи слуги ничего больше не было сказано, кром этихъ словъ. Когда же подали кофе и они остались вдвоемъ, то племянникъ, поднялъ глаза на дядю и взглянулъ ему прямо въ лицо, красивое, какъ маска, и началъ разговоръ.

— Я вернулся, маркизъ, какъ вы, вроятно, догадываетесь, ради того дла, которое заставило меня ухать. Изъ за него я едва не подвергся большой и неожиданной опасности, но оно настолько священно для меня, что угрожай оно мн смертью, я и тогда не колебался бы ни на одну минуту.

— Ну, ужъ и смертью,— сказалъ дядя,— нтъ надобности говорить о смерти.

— Сомнваюсь,— отвчалъ племянникъ,— чтобы вы удержали меня даже и въ томъ случа, если бы это привело меня на самый край могилы.

Сдавленная мста надъ ноздрями маркиза углубились, тонкія, прямыя линіи удлиннились, усиливъ жестокое выраженіе лица и придавъ ему еще боле зловщій видъ. Дядя сдлалъ граціозный жестъ безмолвнаго протеста, что указывало скоре на благовоспитанность, чмъ на желаніе разуврить.

— Однимъ словомъ,— продолжалъ племянникъ,— насколько мн извстно, вы вс свои усилія употребляете на то, чтобы придать еще боле подозрительный видъ тмъ подозрительнымъ обстоятельствамъ, которыя окружаютъ меня.

— Нтъ, нтъ, нтъ!— сказалъ дядя.

— Но какъ бы тамъ ни было,— продолжалъ племянникъ, недоврчиво посматривая на дядю,— я прекрасно знаю, что вся дипломатія ваша сводится къ тому, чтобы помшать мн всми возможными средствами, въ выбор которыхъ вы не задумаетесь.

— Другъ мой, я говорилъ вамъ это,— сказалъ дядя съ легкимъ подергиваніемъ въ углубленіяхъ носа.— Сдлайте мн одолженіе и припомните, что я уже давно говорилъ вамъ это.

— Помню.

— Благодарю васъ,— сказалъ маркизъ мягкимъ голосомъ, звуки котораго, точно музыка пронеслись по воздуху.

— Говоря откровенно, дядюшка,— продолжалъ племянникъ,— я глубоко увренъ въ томъ, что только одно несчастье ваше, а мое счастье, спасли меня отъ тюрьмы во Франціи.

— Ничего, положительно, не понимаю,— отвчалъ дядя,— прошу объяснить.

— Я увренъ, что не будь вы въ немилости при двор, мрачнымъ гнетомъ нависшей надъ вами втеченіи нсколькихъ лтъ, то вы, съ помощью lettre de cachet {Тайный приказъ о заключеніи безъ суда и слдствія,— мра широко примнявшаяся въ дореволюціонный періодъ исторіи Франціи.} давно бы уже отправили меня въ тюрьму.

— Весьма возможно,— сказалъ дядя съ полнйшимъ хладнокровіемъ.— Ради чести нашей фамиліи, я готовъ былъ бы ршиться и на такое неудобное для васъ мропріятіе. Прошу извинить!

— Къ счастью для себя я вижу, что на вчерашнемъ выход васъ приняли, по обыкновенію, холодно,— замтилъ племянникъ.

— Не могу сказать, мой другъ, чтобы это былъ къ счастью,— отвчалъ дядя съ утонченной вжливостью.— Я не увренъ въ этомъ. Преимущество уединенія въ томъ именно и заключается, что оно даетъ прекрасный случай для размышленія, которое можетъ повліять на нашу судьбу гораздо больше, чмъ мы сами повліяемъ на нее. Впрочемъ, въ этотъ предметъ не стоитъ углубляться. Вы сказали, что я въ немилости. Такіе пустяки только усиливаютъ значеніе и честь фамиліи, вдь вс эти мелкія милости, которыя только стсняютъ васъ, являются либо слдствіемъ корыстолюбія или добываются неотступными просьбами. Ихъ жаждутъ многіе, но получаютъ сравнительно немногіе! Раньше этого не было, но теперь все во Франціи измнилось къ худшему. Въ рукахъ нашихъ предковъ были и жизнь и смерть окружающей ихъ черни. Сколько этихъ собакъ вытащили изъ этой самой комнаты на вислицу! А въ той вотъ комнат (моей спальн) закололи одного негодяя за то, что онъ осмлился дерзко заявить требованіе на уваженіе къ его дочери…. ‘его’ дочери! Мы потеряли много привиллегій, теперь въ мод новая философія и защищая въ настоящее время свое положеніе, мы можемъ (я говорю только можемъ), навлечь на себя большія непріятности. Все это очень скверно!

Маркизъ взялъ щепотку табаку и покачалъ головой.

— Мы такъ защищали свое положеніе въ старое время и защищаемъ его и теперь,— сказалъ племянникъ,— что нтъ, кажется, во всей Франціи другого имени, которое пользовалось бы такою ненавистью, какъ наше.

— Будемъ надяться, что это такъ,— отвчалъ дядя.- -Ненависть къ высшимъ вызывается невольнымъ уваженіемъ къ нимъ низшихъ.

— Нтъ ни одного лица во всей стан кругомъ насъ,— продолжалъ племянникъ тмъ же печальнымъ тономъ,— на которомъ мелькнула бы хотя тнь уваженія къ намъ, кром страха и униженія вы ничего не увидите на всхъ этихъ лицахъ.

— Справедливая дань величію фамиліи,— сказалъ маркизъ,— слдствіе того, какъ поддерживала фамилія свое величіе, вотъ и все!— Маркизъ взялъ вторую щепотку табаку и положилъ одну ногу на другую.

Но когда племянникъ его облокотился на столъ и, закрывъ глаза щукою глубоко задумался, на непроницаемой маск, сбоку смотрвшей на него, появилось вдругъ выраженіе жестокости и ненависти, которое трудно было согласовать съ его кажущимся равнодушіемъ.

— Самая врная философія это обузданіе. Чувства страха и раболпія,— продолжалъ маркизъ,— заставятъ этихъ собакъ повиноваться плети до тхъ поръ, пока вздымается къ небу эта крыша,— и онъ взглянулъ вверхъ.

Не такъ долго, какъ думалъ маркизъ. Имй онъ возможность теперь же увидть, что будетъ черезъ нсколько лтъ съ его замкомъ и полусотней подобныхъ ему замковъ, онъ врядъ ли узналъ бы свой домъ въ обгорлыхъ дымящихся развалинахъ. Что касается крыши, которою онъ такъ гордился, то къ удивленію своему онъ увидлъ бы, что она вздымается къ небу, но только инымъ способомъ, а именно, въ вид пуль, вылитыхъ изъ ея свинца и летящихъ къ небу изъ сотенъ тысячъ мушкетовъ.

— Я желаю во что бы то ни стало,— сказалъ маркизъ,— отстоять честь своей фамиліи, если вы не хотите этого. Но вы, вроятно, очень устали? Не довольно ли разговоровъ на сегодня?

— Еще минуту.

— Часъ, если угодно.

— Маркизъ,— сказалъ племянникъ,— мы сдлали много зла и пожинаемъ теперь плоды этого зла.

— ‘Мы’ сдлали зло?— повторилъ маркизъ съ недоумніемъ, указывая пальцемъ сначала на племянника, а потомъ на себя.

— Наша фамилія…. наша почтенная фамилія, честь которой иметъ такое важное значеніе для насъ обоихъ…. и разными путями. Еще при жизни моего отца мы творили зло, длая несчастнымъ каждое живое существо, которое осмливалось стать между нами и нашими удовольствіями. Но зачмъ я говорю о томъ времени, когда жилъ мой отецъ? Вдь это же было и ваше время. Могу ли я отдлить отъ моего отца брата близнеца, его наслдника и преемника, отъ себя самаго, наконецъ?

— Смерть сдлала это,— сказалъ маркизъ.

— И оставила меня,— отвчалъ племянникъ,— связаннымъ съ такимъ порядкомъ вещей, который наводитъ на меня ужасъ, потому что я сознаю себ отвтственнымъ за него и въ то же время безсильнымъ. Я далъ слово исполнить послднюю просьбу, сошедшую изъ устъ моей матери, повиноваться послднему взгляду этой бдной матери, которая просила меня быть милосердымъ и загладить все прошлое. Но я не нахожу нигд ни поддержки, на участія.

— Если дло идетъ обо мн, племянникъ,— сказалъ маркизъ, притрагиваясь къ его груди своимъ указательнымъ пальцемъ,— они стояли теперь подл камина,— то можете быть уврены, у меня вы ее не найдете.

Каждая, самая тонкая черточка прозрачно-блднаго лица дяди была олицетвореніемъ безпощадной и неумолимой жестокости, когда онъ пристально смотрлъ на своего племянника и держалъ табакерку въ рук.

Еще разъ притронулся онъ пальцемъ къ его груди, какъ будто бы этотъ палецъ былъ шпагой, которой онъ не прочь былъ бы проколоть его насквозь.

— Другъ мой, я умру, защищая тотъ порядокъ, при которомъ я прожилъ всю жизнь. Онъ взялъ щепотку табаку и положилъ въ карманъ табакерку.

— Надо быть благоразумнымъ,— прибавилъ онъ и позвонилъ въ колокольчикъ, стоявшій на стол,— и подчиняться своей судьб. Вы что то задумались, мосье Шарль?

— Это имніе и Франція навсегда потеряны для меня,— сказалъ племянникъ,— я отказываюсь отъ нихъ.

— Имете ли вы право отказываться отъ того и другого? Отъ Франціи, пожалуй, но отъ имнія? Говорить то объ этомъ на стоитъ, положимъ. Но ваше ли оно?

— Я не имлъ никакого намренія предъявлять своихъ правъ на него, но перейди оно ко мн завтра

— Смю надяться, что это невозможно.

— …или лтъ черезъ двадцать…

— Много чести для меня,— сказалъ маркизъ,— впрочемъ, предположеніе это я предпочитаю.

— …я бы отказался отъ него и жилъ бы въ другомъ мст и на другія средства. Это небольшая уступка. Пустота и развалины кругомъ.

— Будто-бы?— сказалъ маркизъ, оглядывая роскошную комнату.

— Для глазъ, конечно, это красиво, но вглядитесь хорошенько въ самую сущность, и при дневномъ свт, и увидите полное разрушеніе, вслдствіе дурного управленія, насилія, долговъ, залоговъ, угнетенія, голода, нищеты и страданій.

— А!..— воскликнулъ маркизъ крайне довольнымъ тономъ.

— Если оно когда либо перейдетъ ко мн, то я непремнно передамъ его кому нибудь другому, который суметъ, быть можетъ, снять грузно лежащую на немъ тяготу, если только это возможно, быть можетъ, народъ, который не можетъ оставить этого мста и который былъ угнетенъ до послдней степени терпнія, будетъ мене страдать въ слдующемъ поколніи. Но оно не для меня. На немъ лежитъ проклятіе, какъ и на всей земл.

— А вы?— спросилъ дядя.— Простите мое любопытство, но какъ же вы намрены жить съ вашей новой философіей?

— Я буду жить, какъ живутъ и другіе мои соотечественники съ такимъ же происхожденіемъ на плечахъ… Я буду работать.

— Въ Англіи… напримръ?

— Да. Честь фамиліи, маркизъ, не пострадаетъ черезъ меня въ этой стран. Я ношу тамъ другое имя.

Звонокъ маркиза означалъ приказаніе, чтобы освтили сосднюю спальню и теперь яркій свтъ проникалъ черезъ смежную дверь. Маркизъ взглянулъ въ ту сторону и прислушивался до тхъ поръ, пока шаги лакея не стихли вдали.

— Англія очень привлекательна для васъ, хотя вы, кажется, не особенно процвтали тамъ,— сказалъ маркизъ, съ улыбкой поворачиваясь къ племяннику.

— Я уже сказалъ вамъ, что во всемъ, что касается моего процвтанія, я обязанъ вамъ. Во всемъ остальномъ Англія была мн убжищемъ.

— Англичане всегда хвастаются тмъ, что многіе находятъ убжище у нихъ. Знаете ли вы одного соотечественника нашего, который нашелъ тамъ себ убжище? Доктора?

— Да.

— И дочь?

— Да.

— Да,— сказалъ маркизъ.— Вы устали. Спокойной ночи.

Когда онъ посл этихъ словъ, въ которыхъ звучать какой то таинственный намекъ, склонилъ свою голову, чтобы отвсить вжливый поклонъ, по лицу его пробжала странная улыбка, и все это непріятно поразило глаза и уши его племянника. Въ ту же минуту вс тонкія прямыя линіи вокругъ глазъ и губъ маркизъ, а также углубленія на носу его передернулись и придали ему выраженіе дьявольскаго сарказма.

— Да,— повторилъ маркизъ.— Докторъ съ дочерью. Да. Такъ начинается новая философія. Вы устали. Спокойной ночи!

Прочесть что либо на этомъ лиц было такъ л,е невозможно, какъ прочесть что либо и на каменныхъ лицахъ снаружи замка. Племянникъ тщетно всматривался въ него, направляясь къ дверямъ.

— Спокойно ночи! сказалъ дядя.— Надюсь имть удовольствіе видть васъ завтра утромъ. Спокойной ночи! Посвтите моему племяннику до его спальни. И сомните моего племянника въ его кровати, если желаете,— прибавилъ онъ про себя и затмъ снова позвонилъ, чтобы явился лакей въ его собственною спальню.

Лакей пришелъ и ушелъ, а маркизъ все еще продолжалъ ходить взадъ и впередъ по комнат, приготовляясь ко сну. На немъ былъ широкій халатъ и мягкія туфли, такъ что онъ ходилъ но полу безшумно, какъ благовоспитанный тигръ или какъ заколдованный злой маркизъ въ одной сказк, который превращался по временамъ въ тигра, а затмъ снова принималъ человческій образъ.

Онъ ходилъ изъ одного угла своей роскошной комнаты въ другой и въ ум его невольно проходили нкоторые эпизоды сегодняшняго дня, медленный подъемъ на гору передъ заходомъ солнца, заходъ солнца, спускъ, мельница, тюрьма на скал, деревушка въ долин, крестьяне у колодца, рабочій, чинившій дорогу, указывающій синей шайкой на цпь подъ каретой. Деревенская водокачка вызвала воспоминаніе о фонтан въ Пиринг, о маленькомъ комочк на его ступеньк, о женщинахъ, склонившихся надъ нимъ, о высокомъ человк, который поднялъ руки и кричалъ: ‘Мертвый!’

— Теперь я остылъ,— сказалъ маркизъ,— пора въ постель.

Онъ оставилъ одну зажженную свчу на камин, и задернулъ

газовый пологъ своей кровати. Все было тихо кругомъ и только когда онъ засыпалъ, тишина эта нарушилась однимъ его глубокимъ вздохомъ.

Каменныя лица на наружныхъ стнахъ замка три часа подрядъ смотрли неподвижными глазами во мрак ночи, три часа подрядъ стучали и фыркали лошади въ конюшняхъ, лаяли собаки и кричала сова, хотя крикъ ея не походилъ на тотъ крикъ, какой ей приписываютъ поэты. Но такова ужъ привычка всхъ этихъ упрямыхъ тварей не длать того, что разъ навсегда опредлили имъ люди.

Три часа подрядъ смотрли каменныя лица львовъ и людей неподвижными глазами во мрак ночи. Непроглядная тьма окутала всю мстность, непроглядная тьма навяла глубокій сонъ на все окружающее. На кладбищ было такъ темно, что маленькія кочки жалкой травы слились почти въ одну сплошную массу, можно было подумать, что фигура на крест спустилась внизъ, потому что ея совсмъ не было видно. Въ деревушк спали и сборщики податей и т, которые платили подати. Имъ снились, пожалуй, богатыя пиршества, какія снятся всмъ голоднымъ довольство и покой, какъ загнаннымъ рабамъ и воламъ, запряженнымъ въ ярмо, и они спали спокойные, сытые и свободные.

Вода въ деревенской водокачк текла невидимо и неслышно и вода фонтана въ замк текла такъ же невидимо и неслышно… какъ минуты, уносимыя временемъ текли и уносились три часа подрядъ. Затмъ сроватая вода ихъ подернулась свтомъ и глаза на каменныхъ лицахъ замка стали видны.

Становилось все свтле и свтле, пока, наконецъ, лучи восходящаго солнца не освтили верхушекъ неподвижныхъ деревьевъ и не засіяли на вершин горы. При свт ихъ, вода фонтана въ замк превратилась въ кровь, а каменныя лица стали пурпуровыя. Отовсюду неслись звонкія и громкія псни птичекъ, а на источенномъ временемъ подоконник большого окна въ спальн маркиза сидла крошечная птичка и заливалась сладкой псенкой. Находившееся по близости отъ нея каменное лицо съ открытымъ ртомъ и опущенной нижней челюстью, казалось, съ удивленіемъ и ужасомъ уставилось на нее.

Но вотъ солнце взошло и въ деревн началось движеніе. Окна въ хижинахъ отворялись, снимались засовы съ ветхихъ дверей и люди выходили на чистый воздухъ, дрожа отъ утренней прохлады. Все населеніе деревушки принялось за свою обычную тяжелую работу, дни отправились за водой, другіе въ поле, въ одномъ мст мужчины и женщины копали, въ другомъ — мужчины и женщины выгоняли скотъ,— тощихъ коровъ,— въ поле, гд трава росла лишь но окраинамъ дороги. Въ церкви и у креста молились дв, три фигуры, какая то корова въ ожиданіи, пока они кончатъ молитвы, спшила позавтракать травой, росшей у подножія креста.

Замокъ проснулся позже, какъ и подобало ему, но просыпался постепенно. Сначала освтились солнцемъ рогатины и охотничьи ножи, затмъ засіяли палаши, открылись двери и окна, лошади въ стойлахъ оглянулись черезъ плечо на двери, откуда лились свтъ и утренняя прохлада, листья заискрились росой и зашелестли о желзныя ршетки оконъ, собаки запрыгали на цпяхъ, ожидая съ нетерпніемъ, пока ихъ отвяжутъ.

Все это было обычнымъ проявленіемъ жизни и повторялось каждое утро. Но были ли такимъ же обычнымъ явленіемъ набатъ въ большой колоколъ замка, бготня вверхъ и внизъ по лстниц, испуганные люди на террас, растрепанныя фигуры, бгающія взадъ и впередъ, поспшное сдланье лошадей и скачка во весь опоръ?

И какой втеръ усплъ дать знать объ этомъ сдому рабочему, который занимался уже починкой дороги на вершин горы позади деревни, тогда какъ на камн лежалъ жалкій узелокъ (не особенно тяжелый) съ повседневной пищей, которую даже вороны врядъ ли согласились бы клевать? Неужели птицы, которыя разлетлись отъ замка во вс стороны принесли сюда всти и уронили одну надъ его головой? Но какъ бы тамъ ни было, а рабочій пустился по дорог и внизъ по гор съ такою быстротою, какъ будто дло шло о собственной его жизни, и бжалъ до тхъ поръ, пока не остановился у водокачки.

Жители деревушки вс уже собрались около водокачки. Вс они были въ какомъ то недоумніи и перешептывались другъ съ другомъ, хотя кром любопытства и удивленія, никакого волненія нельзя было прочесть нагихъ лицахъ. Коровы, прогнанныя обратно съ поля, или стояли, тупо поглядывая на всхъ, или лежали на земл и пережевывали пищу, которую он успли кое-гд нащипать. Нкоторые изъ служащихъ въ замк и на почтовой станціи, а также сборщики податей вооружились, чмъ могли, и теперь безцльно и съ растеряннымъ видомъ бродили но маленькой улиц. Сдой рабочій пробрался въ середину группы, состоявшей изъ полусотни его друзей и билъ себя въ грудь своей синей шапкой. И почему вдругъ мосье Габелль поспшно вскочилъ на лошадь позади пріхавшаго верхомъ слуги и оба они погнали лошадь, представляя такимъ образомъ, новую версію нмецкой баллады о Леонор?

Дло въ томъ, что въ замк прибавилось еще одно каменное лицо.

Горгона снова постила это зданіе сегодня ночью и прибавила еще одно каменное лицо. Она ждала его цлыхъ двсти лтъ.

Лицо это лежало на подушк господина маркиза. Оно напоминало поразительно красивую маску, которая сначала, будто, испугалась, затмъ разсердилась и… окаменла. Въ томъ мст, гд было сердце у каменной фигуры, торчалъ ножъ. Къ нему прикрплена была полоска бумаги съ надписью:

‘Тащи его скорй въ могилу! Это теб отъ Жака‘.

X. Два общанія.

Прошелъ ровно годъ съ тхъ поръ, какъ мистеръ Чарльзъ Дарнэ окончательно поселился въ Англіи въ качеств преподавателя французскаго языка, а съ тмъ вмст и французской литературы. Въ наше время онъ былъ бы профессоромъ, но тогда онъ былъ только учителемъ. Онъ преподавалъ молодымъ людямъ, которые находили въ этомъ удовольствіе и интересовались этимъ, живой языкъ, на которомъ говорили тогда во всемъ мір, и развивалъ у нихъ вкусъ къ таившимся въ литератур сокровищамъ мысли и воображенія. Онъ, кром того, писалъ и переводилъ, прекрасно владя англійскимъ языкомъ. Такихъ преподавателей не такъ то легко было найти въ то время. Принцы и не записывались еще тогда въ разрядъ учителей, а разорившіеся дворяне, исключенные’изъ вкладчиковъ банка Тельсона, не поступали еще на службу въ качеств поваровъ и плотниковъ. Какъ преподаватель, лекціи котораго были необыкновенно полезны и пріятны для учениковъ, и какъ переводчикъ, который руководствовался не однимъ только словаремъ при своихъ переводахъ, Дарнэ скоро пріобрлъ извстность. Къ тому же онъ былъ хорошо знакомъ съ положеніемъ своего отечества, которое возбуждало въ то время всеобщій интересъ, а потому, благодаря своей настойчивости и упорному труду, онъ былъ вполн обезпеченъ.

Отправляясь въ Лондонъ, онъ никогда не разсчитывалъ на то, что будетъ ходить въ золот и спать на лож изъ розъ. Имй онъ такія восторженныя ожиданія, онъ не могъ бы процвтать, но онъ искалъ работы, нашелъ ее и ничего лучшаго не желалъ. Только въ этомъ смысл онъ и понималъ свое процвтаніе.

Извстную часть времени онъ проводилъ въ Кембридж, гд онъ читалъ лекціи, не владя ученою степенью, и гд на него смотрли, какъ на контрабандиста, ведущаго незаконную торговлю европейскими языками, вмсто того, чтобы провозить черезъ таможню греческую и латинскую словесность. Остальное время онъ проводилъ въ Лондон.

Душевный міръ человка, начиная отъ пребыванія его въ раю и до нашего времени, всегда шелъ и идетъ по одному и тому же пути, котораго не миновалъ и Чарльзъ Дарнэ — по пути любви къ женщин. Онъ полюбилъ Люси Манеттъ съ того самаго часа, когда подвергался такой ужасной опасности Никогда до тхъ поръ не слышалъ онъ такого нжнаго и милаго звука, какъ звукъ ея сострадательнаго голоса, никогда не видлъ онъ такого нжнаго, красиваго личика, какъ ея, когда его поставили на очную ставку съ нею на краю почти уже вырытой для него могилы. Но онъ никогда не говорилъ съ нею объ этомъ. Посл убійства въ уединенномъ замк, по ту сторону моря и въ конц длинной, длинной пыльной дороги,— въ томъ тяжеломъ каменномъ замк, который сдлался для него какимъ-то кошмаромъ, прошелъ уже годъ, а онъ ни разу еще, ни единымъ словомъ не обмолвился о состояніи своего сердца.

На это у него были причины, онъ зналъ ихъ хорошо. Былъ снова лтній день, когда онъ, вернувшись поздно въ Лондонъ, направился въ тихій уголокъ въ Сого, надясь, что сегодня ему представится случай открыть свое сердце доктору Манетту. День клонился къ вечеру, а ему было извстно, что въ это время Люси всегда выходила съ миссъ Проссъ.

Онъ засталъ доктора за чтеніемъ въ большомъ кресл у окна. Энергія, которая поддерживала доктора во время прежнихъ страданій, увеличивая въ то же время ихъ силу, постепенно снова вернулась къ нему. Да, онъ сталъ опять энергичнымъ человкомъ, твердымъ въ своихъ намреніяхъ, непоколебимымъ въ своихъ ршеніяхъ и дйствіяхъ. Первое время посл возвращенія этой энергіи, бывали иногда случаи, когда онъ поступалъ нсколько порывисто и поспшно, но случаи эти замчались теперь не такъ часто и становились все рже.

Онъ много читалъ, но спалъ мало, очень легко переносилъ утомленіе и былъ почти всегда въ веселомъ настроеніи духа. Когда Чарльзъ Дарнэ вошелъ въ комнату, онъ тотчасъ же отложилъ въ сторону книгу и протянулъ ему руку.

— Чарльзъ Дарнэ! Радъ видть васъ. Мы ждали вашего возвращенія еще три, четыре дня тому назадъ. Мистеръ Страйверъ и Сидней Картонъ были вчера у насъ и расхваливали васъ больше, чмъ слдуетъ.

— Очень обязанъ имъ за то, что они такъ интересуются мною,— холодно отвчалъ Дарнэ.— Миссъ Манеттъ…

— Здорова,— отвчалъ докторъ,— она будетъ также рада видть васъ. Она вышла за кое-какими хозяйственными покупками и будетъ скоро дома.

— Докторъ Манеттъ, я зналъ, что ея нтъ дома. Я воспользовался этимъ случаемъ, чтобы поговорить съ вами.

Онъ остановился.

— Да?— сказалъ докторъ съ видимымъ замшательствомъ.— Подвиньте вашъ стулъ ближе и говорите.

Онъ вжливо предложилъ стулъ, но разговоръ, повидимому, не улыбался ему.

— Вотъ уже полтора года, докторъ Манеттъ, какъ я имю счастье,— началъ Дарнэ,— быть однимъ изъ близкихъ вашихъ знакомыхъ, а потому надюсь, что предметъ, котораго я хочу коснуться сегодня, не…

Докторъ поднялъ руку, чтобы остановить его и продержавъ ее нсколько секундъ вытянутой, опустилъ се и сказалъ:

— Дло идетъ о Люси?

— Да — мн тяжело говорить о ней во всякое время. Мн тяжело слышать, какимъ тономъ вы говорите о ней, Чарльзъ Дарнэ.

— Это тонъ самаго преданнаго и искренняго уваженія, самой глубокой любви, докторъ Манеттъ,— сказалъ Дарнэ.

Прошло нсколько минутъ молчанія, прежде чмъ отецъ отвчалъ:

— Врю вамъ… Я долженъ быть справедливъ и повторяю снова, что врю вамъ.

Онъ, видимо, принуждалъ себя говорить и видимо, не хотлъ говорить объ этомъ именно предмет, такъ что Чарльзъ Дарнэ не сразу ршился продолжать начатый имъ разговоръ.

— Могу я говорить, сэръ?— спросилъ онъ черезъ нсколько минутъ.

Глубокое молчаніе.

— Да, говорите.

— Вы, наврное, чувствуете, что я хочу сказать, хотя не знаете, какъ серьезно я говорю это, какъ глубоко я чувствую то, что говорю, потому что не знаете таинственныхъ уголковъ моего сердца, не знаете надеждъ, тревогъ и опасеній, которыя тяжелымъ камнемъ лежатъ на немъ. Дорогой докторъ Манеттъ, я люблю дочь вашу глубоко, нжно, безкорыстно, преданно! Если когда либо существовала на свт такая любовь, то я люблю ее этой любовью. Вы сами любили когда то… Такъ пусть же ваша старая любовь говоритъ за меня.

Докторъ сидлъ отвернувшись отъ него въ сторону и опустивъ глаза внизъ. При послднихъ словахъ онъ снова протянулъ руку и громко вскрикнулъ:

— Все, что хотите, но не это, сэръ! Не говорите объ этомъ! Заклинаю васъ, не говорите объ этомъ!

Въ крик этомъ было столько невыразимой муки, что въ ушахъ Чарльза Дарнэ онъ раздавался еще долго посл того, какъ онъ его слышалъ. Докторъ нсколько разъ махнулъ рукой, какъ бы умоляя Дарнэ замолчать. Молодой человкъ понялъ это и молчалъ.

— Прошу извинить меня,— сказалъ докторъ умоляющимъ голосомъ, спустя нсколько минутъ.— Я не сомнваюсь въ любви вашей съ Люси, и… быть можетъ, это удовлетворитъ васъ.

Онъ повернулся къ нему, но не смотрлъ на него и не подымалъ глазъ. Онъ сидлъ, поддерживая рукой подбородокъ, и сдые волоса спускались ему на лицо.

— Вы говорили съ Люси?

— Нтъ.

— Писали ей?

— Никогда.

— Съ моей стороны было бы неблагородно длать видъ, будто я не понимаю, что вы поступали такъ изъ уваженія къ ея отцу. Отецъ ея благодаритъ васъ.

Онъ подалъ руку, но глаза его были по прежнему опущены внизъ.

— Я знаю,— сказалъ Дарнэ почтительно,— да какъ же мн не знать, докторъ Манеттъ, мн, который изо дня въ день видлъ васъ вмст?— что между вами и миссъ Манеттъ существуетъ такая необычайная, такая трогательная привязанность, какая могла явиться лишь слдствіемъ извстныхъ обстоятельствъ и какую нельзя сравнить съ обыкновенной привязанностью, какая существуетъ между родителями и дтьми. Я знаю, докторъ Манеттъ — да какъ же мн не знать?— что кром привязанности и чувства долга дочери, сдлавшейся взрослой женщиной, въ сердц ея таится та любовь и то довріе, на которыя способенъ только ребенокъ. Я знаю, что дтство свое она провела безъ родителей, теперь же привязалась къ вамъ со всмъ постоянствомъ и пыломъ своего возраста и характера, въ которыхъ сказались привязанность и жажда ласки тхъ дтскихъ дней, когда вы были потеряны для нея. Я знаю прекрасно, что вернись вы къ ней изъ того міра, куда мы переселимся по окончаніи нашей жизни, то и тогда врядъ ли были бы вы боле священны въ ея глазахъ, чмъ теперь. Я знаю, что прижимаясь къ вамъ, она обнимаетъ васъ руками ребенка, двочки, взрослой женщины. Я знаю, что любя васъ, она видитъ и любитъ свою мать въ свои годы, видитъ и любитъ васъ въ мои годы, любитъ свою мать въ постигшемъ ея несчастій, любитъ ее въ вашемъ заключеніи и любитъ ее въ вашемъ освобожденіи. Я думалъ объ этомъ день и ночь, съ тхъ поръ, какъ знаю васъ и бываю у васъ въ дом

Отецъ ея молчалъ и сидлъ, опустивъ голову внизъ. Но только одно учащенное дыханіе показывало, какъ сильно былъ онъ взволнованъ.

— Дорогой докторъ Манеттъ, зная все это, видя постоянно васъ и ее, окруженныхъ священнымъ сіяніемъ, я молчалъ… молчалъ, пока хватало у меня силъ человческихъ. Я чувствовалъ, да и теперь чувствую, что вторгаться съ моей любовью,— даже съ коею!— между вами, это значитъ нарушить гармонію прекрасной картины. Но я люблю ее… Богъ мн свидтель, какъ я люблю ее!

— Врю вамъ,— печально отвчалъ ея отецъ,— я думалъ, еще раньше объ этомъ. Я врю вамъ.

— Не думайте, однако,— сказалъ Дарнэ, которому показалось, что въ этомъ печальномъ тон слышится какъ бы упрекъ ему,— что если судьба станетъ на мою сторону и я буду такъ счастливъ, что назову дочь вашу своей женой, то я когда либо пожелаю разлучить васъ съ нею, что я когда либо откажусь отъ того, что говорю теперь. Это невозможно, потому что это было бы подлостью съ моей стороны. Если бы даже, представьте себ, я могъ бы предположить, что но прошествіи нсколькихъ лтъ мысль эта можетъ закрасться мн въ голову… если бы это случилось… если бы это могло случиться… я бы не осмлился прикоснуться къ этой рук.

И, сказавъ это, онъ положилъ руку на руку отца.

— Нтъ, дорогой докторъ Манеттъ! Я, подобно вамъ, добровольный изгнанникъ изъ Франціи, подобно вамъ, я бжалъ, чтобы не видть ея распрей, угнетеній, страданій, подобно вамъ, я хочу жить вдали отъ нея собственнымъ трудомъ своимъ и надюсь на лучшее будущее. Я хочу длить съ вами счастье и несчастье, принадлежать къ семь вашей и быть врнымъ вамъ до гроба. Я не хочу отнимать у Люси ея привиллегій быть вашей дочерью, товарищемъ, другомъ, я хочу помогать ей въ этомъ, хочу, чтобы она стала еще ближе къ вамъ, если только возможно быть еще ближе.

Онъ слегка пожалъ руку отца, который отвчалъ ему такимъ же пожатіемъ, и въ первый разъ съ самаго начала разговора, взглянулъ на него. На лиц его была видна борьба, а происходила эта борьба потому, что онъ боялся показать овладвшее имъ чувство сомннія и ужаса.

— Вы говорите съ такимъ чувствомъ и такимъ достоинствомъ, Чарльзъ Дарнэ, что я долженъ поблагодарить васъ отъ всего сердца я хочу открыть вамъ свое сердце… все свое сердце… или почти все. Есть у васъ какое нибудь основаніе думать, что Люси любитъ васъ?

— Нтъ… до сихъ поръ не было.

— Не потому ли вы были такъ откровенны со мной, что желали черезъ посредство Hoe удостовриться въ этомъ?

— Нисколько. Могутъ пройти недли прежде, чмъ я получу, какую нибудь надежду, а можетъ случиться (я могу ошибаться), что я получу ее завтра.

— Не ждете ли вы какихъ нибудь указаній отъ меня?

— Я не смю просить васъ объ этомъ, сэръ! Но думаю, вы сами это сдлаете, если найдете возможнымъ.

— Не желаете ли какого нибудь общанія съ моей стороны?

— Да, сэръ, желаю.

— Какого-же?

— Я хорошо понимаю, что безъ вашего согласія, надежды мой напрасны. Я понимаю, что даже въ томъ случа, если бы невинное сердце миссъ Манеттъ было расположено ко мн,— не думайте, пожалуйста, что я осмливаюсь утверждать это.— я но могъ бы бороться противъ любви ея къ отцу.

— Если это такъ, то какой собственно выводъ длаете вы изъ всего этого?

— Я также прекрасно понимаю, что слово отца, сказанное въ пользу искателя ея руки, преодолетъ и ея собственное ршеніе, и все на свт. Вотъ почему, докторъ Манеттъ,— скромно, но твердо сказалъ Дарнэ,— я даже ради спасенія своей жизни, не прошу у васъ этого слова.

— Я увренъ въ этомъ, Чарльзъ Дарнэ! Сильная любовь влечетъ за собою тайны, какъ и сильный раздоръ, въ первомъ случа он бываютъ такъ нжны и деликатны, что проникнуть въ нихъ крайне трудно. Дочь моя Люси въ этомъ случа загадка для меня, я не могу разгадать, что таится въ ея сердц.

— Могу я спросить, сэръ, не думаете ли вы?.. Онъ остановился, но отецъ дополнилъ его мысль.

— Нтъ ли какого нибудь другого искателя руки ея?

— Это именно я и хотлъ спросить.

Отецъ ея задумался на нсколько минутъ прежде, чмъ отвчать.

— Вы сами видли здсь Картона. Случайно попалъ сюда и мистеръ Страйверъ. Значитъ, если есть претендентъ на нее, то кто нибудь изъ нихъ.

— А можетъ быть оба?— сказалъ Дарнэ.

— Я вообще не думалъ о нихъ, ни объ одномъ, ни объ обоихъ. Вы ждете какого то общанія съ моей стороны… говорите!

— Если миссъ Манеттъ когда нибудь доврится вамъ такъ, какъ доврился вамъ я, подтвердите то, что я сказалъ вамъ и скажите ей, что врите мн. Я надюсь, что вы настолько хорошаго мннія обо мн, что не захотите воспользоваться своимъ вліяніемъ противъ меня. Я ничего больше не буду говорить относительно своей участи, я прошу только этого! Условія, на какихъ вы можете на это согласиться, я заране принимаю, и буду свято соблюдать.

— Я даю вамъ общаніе безъ всякихъ условій,— сказалъ докторъ.— Я врю, что намренія ваши чисты и честны, я врю, что вы не захотите порвать, а напротивъ употребите вс свои усилія, чтобы укрпить узы дружбы и любви между мною и моимъ вторымъ я или даже боле мн дорогимъ, чмъ я самъ. Если только она скажетъ, что безъ васъ она не понимаетъ полнаго счастья, я отдамъ ее вамъ. Если бы… Чарльзъ Дарнэ, если бы…

Молодой человкъ взялъ его руку и держалъ все время, пока онъ говорилъ:

— …если бы оказались какія нибудь мысли, причины, предубжденіе и многое другое, новое или старое, касающееся человка, котораго она полюбила… за что на немъ не лежитъ прямой отвтственности… все будетъ ради нея забыто. Для меня она все на свт… Нтъ больше! Больше страданій, больше сдланнаго мн зла, больше… Довольно! Не стоитъ говорить объ этомъ.

Онъ такъ странно прервалъ свою рчь, такъ странно смотрлъ, когда кончилъ говорить, что Дарнэ сразу почувствовалъ, какъ похолодла его рука, лежавшая въ рук доктора, и онъ поспшилъ освободить се.

— Вы что то хотли сказать мн?— сказалъ докторъ Манеттъ, улыбаясь.— Что вы хотли сказать мн?

Дарнэ не сразу припомнилъ, что онъ хотлъ сказать.

— Ваша откровенность обязываетъ также и меня быть откровеннымъ съ вами,— началъ онъ, придя немного въ себя.— Имя, которое я ношу, не мое настоящее, если вы припомните, это нсколько измненное имя моей матери. Я хочу назвать вамъ его и сказать также, почему я нахожусь въ Англіи.

— Остановитесь!— сказалъ докторъ.

— Я желаю вполн заслужить ваше довріе и не хочу имть никакихъ секретовъ отъ васъ.

— Остановитесь!

Докторъ сначала закрылъ руками свои уши, а затмъ приложилъ ихъ къ губамъ Дарнэ.

— Вы скажете это мн тогда, когда я спрошу васъ объ этомъ, но не теперь. Если все дло уладится къ вашему счастью, если Люси полюбитъ васъ, вы скажете мн это утромъ въ день вашей свадьбы. Общаете!

— Охотно.

— Дайте мн вашу руку. Люси скоро вернется домой, а потому лучше будетъ, если сегодня вечеромъ она не увидитъ насъ вмст. Идите! Богъ да благословитъ васъ!

Было уже темно, когда Чарльзъ Дарнэ простился съ нимъ, а часъ спустя, когда Люси вернулась домой, было еще темне. Она вошла въ комнату одна,— потому что миссъ Прессъ прямо поднялась наверхъ,— и удивилась, найдя кресло отца пустымъ.

— Папа!— крикнула она.— Папа, дорогой мой!

Никто не отвчалъ ей, но изъ спальни до нея донесся глухой стукъ молотка. Пробжавъ черезъ промежуточную комнату, она заглянула въ его дверь и съ испугомъ отскочила назадъ. Страшно испуганная, она принялась кричать:

— Что мн длать! Что мн длать!

Нершительность ея продолжалась всего только минуту, она подбжала снова къ двери, стала стучать и звать отца. Стукъ молотка прекратился при первыхъ звукахъ ея голоса, и отецъ вышелъ къ ней. Долго посл этого ходили они вмст взадъ и впередъ.

Ночью она вставала съ кровати, чтобы посмотрть, какъ онъ спитъ. Онъ спалъ тяжелымъ сномъ, а лотокъ его съ инструментами и неоконченный башмакъ лежали на прежнемъ мст.

XI. Сходная картина.

— Сидней!— сказалъ мистеръ Страйверъ въ ту же самую ночь или врне утромъ.— Приготовьте ка еще пуншу, я имю нчто сказать вамъ.

Сидней работалъ эту ночь вдвое больше обыкновеннаго, также предыдущую ночь и предыдущую предъ предыдущей ночью и много еще предыдущихъ ночей, сдлавъ, такимъ образомъ, значительную чистку среди бумагъ мистера Страйвера въ ожиданіи наступающихъ каникулъ. Чистка была кончена и недоимки Страйвера погашены, все было, однимъ словомъ, готово къ ноябрю съ его атмосферическими и юридическими туманами, по окончаніи которыхъ начиналось загребаніе новыхъ барышей.

Нельзя сказать, чтобы такая усиленная работа дйствовала боле оживляющимъ и отрезвляющимъ образомъ на Сиднея. Въ эту ночь онъ, напротивъ, несравненно большее количество разъ мочилъ свои полотенца, а сообразно этому увеличилось и количество потребляемаго имъ вина, вслдствіе чего онъ былъ въ очень жалкомъ состояніи, когда, снявъ свой тюрбанъ съ головы, онъ бросилъ его въ тазъ, въ которомъ мочилъ его съ извстными промежутками въ теченіе шести часовъ подрядъ.

— Приготовили вы вторую чашу пунша?— спросилъ мистеръ Страйверъ, поглядывая съ дивана, гд онъ лежалъ на спин, подбоченившись.

— Приготовилъ.

— Теперь, слушайте! Я скажу вамъ сейчасъ нчто такое, что очень удивитъ васъ и заставитъ васъ подумать, что я вовсе не такъ хитеръ, какъ вамъ это казалось. Я намренъ жениться.

— Вы?

— Да. Не ради денегъ, однако. Что вы скажете?

— Я не въ расположеніи разговаривать. Кто она?

— Отгадайте.

— Знаю я ее?

— Отгадайте.

— Не имю никакого желанія отгадывать, когда уже пять часовъ утра, а мозги мои кипятъ и голова чуть не разваливается Если желаете, чтобы я отгадалъ, пригласите меня на обдъ.

— Ну, тогда я самъ скажу,— отвчалъ Страйверъ, медленно принимая сидячее положеніе на диван.— Сидней, я положительно прихожу въ отчаяніе при мысли о томъ, что мн не удается дать, вамъ понять себя… Вы такая нечувствительная тварь.

— А вы,— отвчалъ Сидней, внимательно слдя за варкой пунша,— поразительно чувствительная и поэтичная душа.

— Подите вы,— расхохотался Страйверъ,— я не имю ршительно никакого желанія быть романической душой, (надюсь, я знаю это лучше), но я все таки мягче васъ.

— То есть счастливе, хотите вы сказать.

— Я не хочу этого сказать. Я хочу сказать, что я человкъ боле…. боле….

— Не стсняйтесь же и говорите, что у васъ боле склонности къ волокитству,— перебилъ его Картонъ.

— Пусть по вашему… волокитство. Я того мннія о себ,— продолжалъ Страйверъ, распространяясь о своихъ качествахъ передъ товарищемъ, который внимательно занимался пуншемъ,— что я думаю всегда о томъ, чтобы быть пріятнымъ, что я употребляю вс усилія, чтобы быть пріятными, что я лучше понимаю, какъ надо быть пріятнымъ въ женскомъ обществ, лучше, чмъ вы.

— Продолжайте,— сказалъ Сидней Картонъ.

— Нтъ, прежде чмъ продолжать,— сказалъ Страйверъ, качая головой,— я хочу покончить съ этимъ вопросомъ. Вы бывали въ дом доктора Манеттъ такъ же часто, какъ и я, даже, пожалуй, чаще. Мн, знаете ли, стыдно смотрть на вашу угрюмость. Вы все время молчите и сидите такой мрачный, точно висльникъ, прости Господи! Клянусь жизнью и душою своей, стыдно на васъ смотрть, Сидней!

— Весьма пріятно слышать, что человку вашей профессіи, хотя чего нибудь, да бываетъ стыдно,— отвчалъ Сидней,— вы должны чувствовать себя обязаннымъ мн.

— Такимъ путемъ вы не отдлаетесь отъ меня,— продолжалъ Страйверъ.— Нтъ, Сидней, моя обязанность сказать вамъ, и сказать вамъ прямо въ лицо, для вашего же блага. Вы бываете всегда въ дьявольски отвратительномъ положеніи въ дамскомъ обществ. Вы крайне непріятный малый.

Сидней выпилъ стаканъ пуншу и расхохотался.

— Смотрите на меня!— продолжалъ Страйверъ, начиная сердиться,— мн мене нужно стараться быть пріятнымъ, чмъ вамъ, потому что я чувствую себя боле независимымъ отъ обстоятельствъ. Однако, я это длаю. Почему?..

— Я никогда не видлъ, какъ вы это длаете,— пробормоталъ Картонъ.

— Я поступаю такъ потому, что этого требуетъ политика, я поступаю такъ изъ принципа. Смотрите на меня! Вдь я все подвигаюсь впередъ.

— Но въ вашемъ то разсказ о супружескихъ намреніяхъ вы нисколько не подвигаетесь впередъ,— отвчалъ Картонъ съ безаботнымъ видомъ,— и я желалъ бы, чтобы вы вернулись къ нему. Что касается меня…. неужели вы никогда не поймете, что я неисправимъ?

Въ тон его вопроса слышалось презрніе.

— Вы не должны быть неисправимымъ,— отвчалъ Страйверъ боле мягкимъ тономъ на этотъ разъ.

— Мн, собственно говоря, совсмъ не слдовало бы существовать,— сказалъ Сидней Картонъ — Кто-же эта леди?

— Не тревожьтесь только, пожалуйста, когда я назову это имя, Сидней,— сказалъ мистеръ Страйверъ, какъ бы стараясь дружески подготовить его къ тому открытію, которое онъ хотлъ сдлать ему,— потому что, насколько мн извстно, вы не думаете и половины того, что говорите, а если и думаете, то это тоже дло небольшой важности. Я длаю это маленькое вступленіе потому, что вы уже разъ неуважительно отозвались объ этой леди.

— Отзывался?

— Да и вотъ тутъ, въ этой самой комнатъ.

Сидней Картонъ взглянулъ сначала на пуншъ, а затмъ на своего любезнаго друга,— потомъ выпилъ пуншъ и снова взглянулъ на своего любезнаго друга.

— Вы упомянули объ этой молодой леди, какъ о золотоволосой кукл. Молодая леди эта — миссъ Манеттъ. Будь вы человкъ, одаренный чуткостью и деликатностью чувствъ въ этомъ отношеніи, Сидней, я могъ бы выразить вамъ свое неудовольствіе за такое опредленіе, но вы не таковы, въ васъ нтъ этихъ качествъ. Выраженіе ваше, впрочемъ, нисколько меня не раздражаетъ, для меня оно равносильно мннію человка о картинахъ, когда онъ никакого толку въ живописи не понимаетъ, или мннію человка о музык, когда онъ въ музык ничего не смыслитъ.

Сидней Картонъ пилъ пуншъ большими глотками, пилъ стаканами и молча смотрлъ на своего пріятеля.

— Теперь вамъ все извстно, Сидъ,— сказалъ мистеръ Страйверъ.— Я не забочусь о состояніи, она сама по себ прелестное созданіе, и я во что бы то ни стало хочу понравиться ей. Я, впрочемъ, не сомнваюсь, что могу понравиться ей, вдь она въ лиц моемъ пріобртаетъ человка, который усплъ уже хорошо устроиться, который быстро идетъ къ повышенію и отличію. Да вдь это счастье для нея!…. Вы удивлены?

Картонъ снова выпилъ пуншу и отвчалъ.

— Чему же тутъ удивляться?

— Одобряете?

— Почему же и не одобрить?

— Прекрасно!— сказалъ Страйверъ.— Вы выслушали все это гораздо спокойне, чмъ я воображалъ и въ то же время вы мене заботитесь о моихъ длахъ, чмъ я думалъ. Впрочемъ, за это время вы должны были уже привыкнуть къ тому, что у вашего стараго однокашника сильная воля. Да, Сидней, мн до достаточно уже прискучилъ такой родъ жизни и я хочу измнить его. Я начинаю чувствовать, какъ должно быть пріятно человку имть свой домъ, куда его тянетъ когда онъ хочетъ, (а по хочетъ, такъ онъ и не идетъ), я чувствую, что миссъ Манеттъ всегда и везд будетъ на мст и что она поддержитъ честь моего имени. Вотъ почему я пришелъ къ такому ршенію. А теперь, Сидней, старый дружище, я хочу сказать еще одно слово ивамъ’ относительно ‘вашего’ будущаго. Вы, знаете ли, на худой дорог, право на худой дорог. Вы не дорожите деньгами, вы живете широко, вы погибнете въ одинъ прекрасный день, заболете и обнищаете. Подумайте-ка о няньк для себя.

Все это онъ проговорилъ покровительственнымъ тономъ, который длалъ его вдвое высокомрне, чмъ онъ былъ, а слова его въ четыре раза оскорбительне.

— Нтъ, я совтую вамъ,— продолжалъ Страйверъ,— смотрть прямо въ лицо будущему. Я думалъ о немъ съ своей точки зрнія, и вы подумайте съ своей. Женитесь. Найдите кого нибудь, кто заботился бы о васъ. Что съ того, что вы не любите женскаго общества, что вы не понимаете женщинъ и не умете обращаться съ нимъ? Выищите кого нибудь. Найдите почтенную женщину съ небольшимъ состояніемъ…. хозяйку гостинницы или помщицу и женитесь на ней… Это спасетъ васъ къ будущемъ отъ чернаго дня. Самое подходящее для васъ дло. Подумайте объ этомъ, Сидней!

— Подумаю,— сказалъ Сидней.

XII. Деликатный человкъ.

Мистеръ Страйверъ, задумавшій во что бы то ни стало осчастливить дочь доктора, ршилъ сообщить ей объ ожидающемъ ее счастьи до отъзда своего изъ города на предстоящія долгія вакаціи. Поразмысливъ основательно, онъ пришелъ къ тому заключенію, что надо прежде всего покончить со всми предварительными статьями, а затмъ уже на досуг обсудить хорошенько въ какое время отдать ей свою руку,— за недлю или дв до михайловскаго семестра или во время небольшихъ вакацій между Рождествомъ и веселымъ семестромъ?

Что касается успшнаго окончанія дла, то въ этомъ онъ нисколько не сомнвался и успхъ этотъ былъ для него ясне всякаго судебнаго ршенія. Обсудивъ вмст съ присяжными вс самые существенные житейскіе доводы — единственные доводы, которые можно было принять въ этомъ случа — онъ увидлъ, что дло его ясно и на немъ нтъ ни малйшаго пятнышка. Защитникомъ истца въ этомъ случа онъ былъ самъ, доводовъ его никто не могъ опровергнуть и адвокату отвтчика пришлось пригнать себя побжденнымъ. Что касается присяжныхъ, то они само собою разумется, даже совщаться не пошли. Страйверъ, королевскій стряпчій, остался очень доволенъ и ршилъ, что дло его ясне яснаго.

Сообразно такому заключенію мистеръ Страйверъ въ самомъ же начал долгихъ вакацій пригласилъ миссъ Манеттъ похать съ нимъ на гулянье въ Воксалъ-Гарденсъ, получивъ отказъ, онъ предложилъ поздку въ Ранеле, когда же, сверхъ всякаго ожиданія, ему и въ этомъ было отказано, то онъ ршилъ отправиться уже самолично въ Сого и объявить о своемъ благородномъ намреніи.

Мистеръ Страйверъ отправился въ Сого прямо изъ Темпля, это было въ самомъ начал долгихъ вакацій. Стоило только взглянуть на него, когда онъ шелъ въ Сого мимо церкви св. Дунстана, которая находилась вблизи Темпль-Бара, совершая свой торжественный путь по тротуару и проталкиваясь среди прохожихъ, чтобы сказать, какъ онъ увренъ и непоколебимъ въ своемъ ршеніи.

Путь его шелъ мимо банка Тельсона и онъ, будучи вкладчикомъ банка, и зная, что мистеръ Лорри былъ близкимъ другомъ Манеттовъ, подумалъ, что не дурно будетъ зайти въ банкъ и открыть мистеру Лорри, какое солнце собирается взойти на горизонт Сого. Онъ толкнулъ скрипучую дверь на ржавыхъ петляхъ, слетлъ внизъ черезъ дв ступеньки, прошелъ мимо двухъ престарлыхъ кассировъ и плечомъ впередъ вошелъ въ покрытый плсенью чуланъ, гд мистеръ Лорри сидлъ за большой книгой, разграфленной для цифръ, а рядомъ съ нимъ находилось задланное желзной ршеткой окно, которое также казалось разграфленнымъ’ для цифръ, какъ будто бы подъ небесами нигд и ничего не было, кром денежныхъ суммъ.

— Ого!— крикнулъ мистеръ Страйверъ,— какъ пожинаете? Надюсь, хорошо чувствуете себя.

Главная особенность Страйвера заключалась въ томъ, что онъ всегда казался слишкомъ большимъ для того мста или пространства, гд находился. Въ банк Тельсона онъ казался даже такимъ большимъ, что преклонные клерки, сидвшіе по отдаленнымъ угламъ, смотрли на него съ нкоторой укоризной, какъ бы опасаясь, что онъ вотъ вотъ придавитъ ихъ къ стн. Даже представитель ‘Долги’, величественно читавшій газету и находившійся совершенно въ сторон, недовольнымъ окомъ взглянулъ на него, думая, вроятно, что головой своей онъ намренъ ударить его прямо въ середину жилета.

Скромный мистеръ Лорри отвчалъ ему такимъ тихимъ голосомъ, какимъ онъ посовтовалъ бы всякому говорить при подобныхъ обстоятельствахъ:

— Какъ поживаете, мистеръ Страйверъ? Какъ поживаете, сэръ?— и пожалъ ему руку.

У мистера Лорри была та же особенная манера пожимать руки, какая замчалась у всхъ клерковъ банка Тельсона, когда появлялся какой нибудь вкладчикъ въ присутствіи самого представителя ‘Дома’. Онъ пожималъ ее съ самоотреченіемъ, какъ бы отъ лица Тельсона и К.

— Чмъ могу служить вамъ, мистеръ Страйверъ?— спросилъ мистеръ Лорри дловымъ тономъ.

— Ничмъ, благодарю васъ. Это мой частный визитъ вамъ, мистеръ Лорри. Я пришелъ сказать вамъ нсколько частныхъ словъ.

— О, въ самомъ дл?— сказалъ мистеръ Лорри, склоняя къ нему ближе свое ухо и въ то же время не спуская глазъ съ представителя ‘Дома’.

— Я собираюсь,— сказалъ мистеръ Страйверъ, съ конфиденціальнымъ видомъ облакачиваясь руками о конторку, которая, не смотря на двойную величину свою, приняла сразу такой видъ, какъ будто и половины ея не хватитъ для мистера Страйвера,— я собираюсь, мистеръ Лорри, жениться на вашемъ маленькомъ прелестномъ друг, миссъ Манеттъ.

— О, Господи!— воскликнулъ мистеръ Лорри, потирая свой подбородокъ и съ нкоторымъ сомнніемъ посматривая на постителя.

— Господи, сэръ?— повторилъ Страйверъ, отходя отъ пюпитра.— Господи, сэръ? Что вы хотите сказать этимъ, мистеръ Лорри?

— Я думаю,— отвчалъ дловой человкъ,— я, видите ли, отношусь къ вамъ дружески и, конечно, уважаю ваши намренія… и… короче говоря, думаю все, что вамъ угодно. Но… знаете ли, мистеръ Страйверъ…— Мистеръ Лорри замолчалъ и самымъ страннымъ образомъ покачалъ головою, какъ бы говоря про себя,— тутъ можно много и много чего сказать.

— Ну,— сказалъ мистеръ Страйверъ, шлепнувъ рукою по пюпитру и широко раскрывая глаза, причемъ даже дыханіе остановилось у него въ груди,— будь я повшенъ, если я хоть крошечку понимаю васъ, мистеръ Лорри.

Мистеръ Лорри поправилъ свой парикъ сперва за однимъ ухомъ, потомъ за другимъ и сталъ грызть свое перо.

— Чортъ возьми, наконецъ, сэръ!— воскликнулъ Страйверъ, уставившись на него.— Что же, по вашему, я человкъ неподходящій?

— О, помилуйте, да! Да… Вы человкъ подходящій… Газъ вы сами говорите, что подходящій, значитъ подходящій.

— Разв положеніе мое не хорошее?

— О, разумется хорошее, разумется,— сказалъ мистеръ Лорри.

— И нтъ у меня въ виду карьеры?

— Газъ у васъ имется въ виду карьера,— подхватилъ мистеръ Лорри, довольный тмъ, что и на этотъ разъ можетъ отвчать въ утвердительномъ смысл,— никто не можетъ сомнваться въ этомъ.

— Такъ что же вы думаете, наконецъ, мистеръ Лорри?— сказалъ мистеръ Страйверъ, нсколько упавшимъ голосомъ.

— Видите ли, я… Вы сейчасъ идете туда?— спросилъ мистеръ Лорри.

— Прямо туда!— воскликнулъ мистеръ Страйверъ, ударивъ кулакомъ по конторк

— Будь я на вашемъ мст, я не пошелъ бы.

— Почему?— спросилъ Страйверъ.— Ну, нтъ, теперь я васъ прижму къ стн,— продолжалъ онъ, грозя ему пальцемъ, какъ бы на допрос.— Вы человкъ дловой и не можете говорить безъ всякой причины. Изложите вс ваши доводы. Почему вы не пошли бы?

— Потому,— отвчалъ мистеръ Лорри,— что для такого деликатнаго дла надо имть полную увренность въ томъ, что будешь имть успхъ.

— О, чортъ возьми!— воскликнулъ Страйверъ.— Тутъ всякое терпніе лопнетъ!

Мистеръ Лорри бросилъ взглядъ на сидвшаго вдали представителя ‘Дома’, а затмъ на разсердившагося Страйвера.

— Полюбуйтесь вы на этого длового человка… на человка съ ушами… на опытнаго человка… ‘изъ’ банка!— восклицалъ мистеръ Страйверъ.— Онъ согласился съ тремя главными причинами успха и говоритъ, что я не буду имть успха. А еще голова на плечахъ!

Мистеръ Страйверъ сдлалъ особенное удареніе на послднихъ словахъ, какъ будто они имли бы несравненно меньшее значеніе, скажи онъ, что головы нтъ на плечахъ.

— Когда я говорю объ успх, я подразумваю успхъ въ глазахъ молодой леди, когда я говорю о причинахъ и поводахъ, длающихъ успхъ возможнымъ, то я опять таки подразумваю причины и поводы, съ которыми будетъ согласна молодая леди. Молодая леди, мой дорогой сэръ,— продолжалъ мистеръ Лорри, нжно хлопая Страйвера по рук,— молодая леди. Да, молодая леди прежде всего!

— Не хотите ли вы сказать, мистеръ Лорри,— спросилъ мистеръ Страйверъ, облокачиваясь на конторку,— что по вашему мннію молодая леди, о которой идетъ рчь, жеманная дура?

— Не совсмъ такъ. Я хочу сказать вамъ, мистеръ Страйверъ, что я не желаю слышать отъ васъ такихъ неуважительныхъ отзывовъ о молодой леди, и что, появись здсь какой нибудь человкъ,— надюсь, онъ не появится,— который былъ бы настолько грубъ и нахаленъ, что позволилъ бы себ у этой конторки говорить неуважительно о молодой леди, то даже Тельсоны не могли бы помшать мн расправиться съ нимъ по своему.

Необходимость сердиться въ полтона привела кровеносные сосуды мистера Страйвера въ крайне опасное состояніе, когда наступила его очередь сердиться. Кровеносные сосуды мистера Лорри, не смотря на его методичный характеръ, были не въ лучшемъ состояніи.

— Вотъ что я хочу сказать вамъ, сэръ,— продолжалъ мистеръ Лорри.— Прошу не ошибаться на этотъ счетъ.

Мистеръ Страйверъ пососалъ съ минуту конецъ линейки и затмъ принялся выбивать ею въ тактъ по зубамъ, что вызвало у него, вроятно, приступъ зубной боли. Наконецъ онъ ршилъ нарушить молчаніе и сказалъ:

— Это нчто, совершенно новое для меня, мистеръ Лорри. Вы, повидимому, серьезно не совтуете мн идти въ Сого и предложить себя…. ‘себя’, Страйвера, изъ Королевскаго суда?

— Вы спрашиваете моего совта, мистеръ Страйверъ?

— Да, спрашиваю.

— Очень хорошо. Вы сейчасъ точка въ точку повторили моя совтъ.

— Все, что я могу сказать на это,— расхохотался Страйверъ, стараясь скрыть свое смущеніе,— это… ха, ха, ха… это превосходитъ прошедшее, настоящее и будущее.

— Теперь постарайтесь понять меня,— продолжалъ мистеръ Лорри.— Какъ человкъ дловой, я не имлъ права говорить объ этомъ дл, потому что я не знаю ничего о немъ, какъ человкъ дловой. Но я старый пріятель, который носилъ миссъ Манеттъ на рукахъ, я преданный другъ миссъ Манеттъ и ея отца и питаю самое глубокое расположеніе къ обоимъ, какъ я уже говорилъ вамъ. Вспомните, я не просилъ вашего доврія. Думаете ли вы по прежнему, что я неправъ?

— Видите-ли,— отвчалъ мистеръ Страйверъ, посвиставъ,— я не могу отвчать за здравый смыслъ другихъ. Я отвчаю только за свой здравый смыслъ. Я понимаю здравый смыслъ только съ прямой стороны, вы понимаете его только со стороны жеманства и сентиментальничанья. Это ново для меня, но вы правы, долженъ я сказать.

— То, что я предполагаю, мистеръ Страйверъ, то я оставляю при себ. Прошу, однако, сэръ, понять меня,— сказалъ мистеръ Лорри и снова покраснлъ:— я не позволю никому… даже Тельсонамъ… не позволю ни единому живому джентльмену на свт приписывать мн то, чего я не думалъ и не говорилъ.

— Вотъ какъ! Прошу извинить,— сказалъ мистеръ Страйверъ.

— Согласенъ, благодарю васъ. Видите ли, мистеръ Страйверъ, я вотъ что хотлъ сказать: непріятно будетъ, во первыхъ, самому разочароваться, непріятно будетъ въ этомъ случа объясняться съ вами доктору Манетту, непріятно будетъ объясняться съ вами и миссъ Манеттъ. Вамъ извстны хорошо отношенія, въ которыхъ я имю честь и счастье состоять съ этимъ семействомъ. Если вамъ угодно, то я, нисколько не компрометируя и не подводя васъ, постараюсь проврить свой совтъ личнымъ наслдованіемъ и тмъ заключеніемъ, которое я выведу изъ него. Если вы будете недовольны имъ, вы можете попытаться сами проврить его, если же, напротивъ, вы будете довольны имъ, а оно будетъ таково, какъ и теперь, то во всякомъ случа это избавитъ об стороны отъ непріятностей. Что вы скажете на это?

— Сколько времени задержите вы меня въ город?

— О, это вопросъ нсколькихъ часовъ. Я могу пойти въ Сого вечеромъ, и оттуда прямо къ вамъ.

— Что-жъ, я скажу да,— отвчалъ Страйверъ,— я не желаю теперь идти туда, я не такъ ужъ вовсе гонюсь за этимъ. Я говорю да, и надюсь видть васъ вечеромъ. До свиданья.

Мистеръ Страйверъ повернулся и, какъ вихрь, вылетлъ изъ банка, промчавшись такъ быстро мимо конторокъ, что оба клерка, слдившіе за ними и вскочившіе, чтобы поклониться, еле удержались на мст. Объ этихъ почтенныхъ и слабосильныхъ особахъ разсказывали, будто ихъ всегда видли раскланивающимися передъ вкладчиками, будто они продолжали кланяться пустому мсту посл ухода вкладчика и кланялись до тхъ поръ, пока не появлялся новый вкладчикъ.

Адвокатъ былъ достаточно смтливъ и сразу понялъ, что мистеръ Лорри не высказалъ бы такъ открыто своего мннія, не имй онъ на это серьезныхъ основаній. Неподготовленный, однако, къ тому, что ему придется проглотить такую горькую пилюлю, онъ все же проглотилъ ее.

— А теперь,— сказалъ мистеръ Страйверъ, грозя пальцемъ по направленію Темпля,— мн ничего не остается теперь, какъ одурачить всхъ васъ.

Это была своего рода тактика во вкус Ольдъ-Бсили, но она во всякомъ случа доставила ему большое успокоеніе.

— Нтъ-съ, молодая леди, вамъ не удастся одурачить меня,— сказалъ мистеръ Страйверъ,— а вотъ я такъ одурачу васъ!

Когда мистеръ Лорри зашелъ поздно вечеромъ, часовъ въ десять, то онъ засталъ мистера Страйвера среди безпорядочно разбросанныхъ книгъ и бумагъ и до того занятаго этимъ дломъ, что онъ, казалось, совсмъ забылъ о томъ, что было утромъ. Онъ даже выказалъ полное и непритворное, повидимому, удивленіе при появленіи мистера Лорри.

— Ну-съ!— сказалъ, наконецъ, этотъ добродушный посредникъ, посл того, какъ онъ цлые полчаса тщетно пробовалъ завести разговоръ объ извстномъ предмет.— Я былъ въ Сого.

— Въ Сого?— совершенно равнодушно повторилъ мистеръ Страйверъ.— Ахъ, да! Я и забылъ объ этомъ.

— Я не сомнвался въ томъ,— сказалъ мистеръ Лорри,— что я буду правъ относительно нашего съ вами разговора. Мнніе мое подтвердилось, и я возобновляю свой совтъ.

— Увряю васъ,— отвчалъ мистеръ Страйверъ самымъ дружелюбнымъ тономъ,— мн очень жаль васъ и очень жаль бднаго отца. Впрочемъ, знаете ли, это весьма деликатный вопросъ для семьи, а потому не лучше ли будетъ оставить его.

— Я не понимаю васъ,— сказалъ мистеръ Лорри.

— Я такъ и полагалъ, что не поймете,— отвчалъ Страйверъ, кивнувъ головой, какъ бы въ знакъ того, что все покончено.— Ну, да, все равно. Оставимъ это.

— Какъ оставимъ?— удивился мистеръ Лорри.

— Разумется, это не важно, увряю васъ не важно. Я надялся найти здравый смыслъ тамъ, гд его не оказалось, похвальное самолюбіе, гд не было никакого самолюбія. Теперь я убдился, что ошибался, но вреда тутъ нтъ. Молодыя двушки частенько уже совершали подобныя глупости, въ которыхъ он затмъ раскаивались въ нищет и неизвстности. Съ одной стороны мн очень жаль, что это дло не состоялось, ибо для нкоторыхъ лицъ оно представляло вс выгоды съ житейской точки зрнія, съ другой стороны, я очень радъ, что оно не состоялось, ибо для меня оно было невыгодно со всхъ точекъ зрнія… Нтъ надобности, я думаю, говоритъ, что я въ немъ ничего не выигрывалъ. Безпокойства, какъ видите, никакого. Я вдь не длалъ предложенія молодой леди и не думаю чтобы я, по зрломъ размышленіи, вздумалъ ршиться на такой неблагоразумный поступокъ. Нтъ, м-ръ Лорри трудно добиться толку отъ тщеславныхъ и взбалмошныхъ двушекъ съ пустой головкой, нечего и надяться на возможность этого, всегда кончится дло полнымъ разочарованіемъ. Нтъ, будьте добры не говорите больше объ этимъ. Повторяю снова я глубоко жалю другихъ, но что касается меня, я совершенно доволенъ. Я очень обязанъ вамъ за то, что вы позволили мн кое что узнать отъ васъ и кром того дали мн совтъ, вы знаете молодую леди лучше чмъ я. Вы были правы, этого вовсе не слдовало длать.

Мистеръ Лорри совсмъ растерялся и смотрлъ настоящимъ дуракомъ, когда мистеръ Страйверъ вывелъ его плечомъ впередъ къ выходной двери и затмъ съ видомъ необыкновеннаго великодушія и снисходительности сказалъ ему:

— Будьте покойны, мой дорогой сэръ, и не говорите больше объ этомъ. Позвольте еще разъ поблагодарить васъ за совтъ. Спокойной ночи!

Мистеръ Лорри только на улиц понялъ, наконецъ, гд онъ находится, а мистеръ Страйверъ разлегся спокойно на диван, уставившись глазами въ потолокъ.

XIII. Неделикатный человкъ.

Если Сидней Картонъ гд нибудь сіялъ, то разумется не въ дом доктора Манетта. Правда, въ теченіе года онъ бывалъ здсь часто, но сидлъ здсь всегда печальный и сумрачный. Когда онъ начиналъ говорить, онъ говорилъ хорошо, но сквозь облако полнаго равнодушія ко всему, которое покрывало мрачной тнью его лицо, рдко проглядывалъ лучъ свта.

Въ послднее время онъ почему то пристрастился къ улицамъ, примыкающимъ къ этому дому, и въ безчувственнымъ камнямъ мостовой. Много ночей подрядъ бродилъ онъ здсь грустный, когда вино не давало ему хотя бы временнаго успокоенія, много разъ на разсвт блуждала здсь его одинокая фигура, которую затмъ можно было видть даже при первыхъ лучахъ восходящаго солнца, при свт которыхъ рельефне выдавались вс красоты архитектуры на шпицахъ церквей и высокихъ зданій. Утренняя тишина пробуждала въ его ум сознаніе лучшаго прошлаго,— давно уже забытаго и невозвратнаго. Послднее время онъ рдко ложился на заброшенную и не убранную имъ постель въ Темпль-Курт, иногда, правда, онъ бросался на нее, но по прошествіи нсколькихъ минутъ вскакивалъ и снова принимался бродить.

Въ одинъ прекрасный день, въ август мсяц, когда мистеръ Страйверъ (сообщивъ шакалу, что онъ передумать относительно женитьбы) отправилъ свою деликатную особу въ Девонширъ, когда видъ и благоуханіе цвтовъ на улицахъ Сити до. нкоторой степени сдлали добре злыхъ, повяли здоровьемъ на больныхъ, юностью на стариковъ, ноги Сиднея снова понесли его по камнямъ мостовой. Нершительныя сначала, он безцльно бродили по улиц, пока какое то неожиданное намреніе не воодушевило ихъ и он, повинуясь этому намренію, повлекли его къ дверямъ доктора.

Онъ поднялся по ступенькамъ и нашелъ Люси одну и за работой. Она всегда чувствовала себя неловко въ его присутствіи и теперь также съ нкоторымъ замшательствомъ пригласила его ссть у стола. Но взглянувъ посл первыхъ привтствіи на его лицо, она сразу замтила въ немъ большую перемну.

— Боюсь, что вы нездоровы, мистеръ Картонъ!

— Нтъ, но жизнь, которую я веду, миссъ Манеттъ, не способствуетъ здоровью. Чего же можетъ ждать такой безпутный человкъ, какъ я?

— Не… простите мн… у меня вертится одинъ вопросъ на язык… неужели вы не можете вести лучшей жизни?

— Богу извстно, какъ мн стыдно!

— Почему же вы не хотите измнить ее?

Взглянувъ на него, она была поражена и вмст съ тмъ огорчена, увидя на его глазахъ слезы. Въ голос его слышались также слезы, когда онъ отвчалъ:

— Слишкомъ поздно. Я никогда не буду лучше, чмъ теперь. Я буду падать все ниже и буду становится все хуже.

Онъ облокотился на столъ, закрывъ рукой глаза. Слышно, было, какъ дрожалъ столъ при наступившемъ молчаніи. Она никогда не видла его такимъ слабымъ и это тронуло ее. Онъ чувствовалъ это, хотя и не смотрлъ на нее.

— Простите меня, миссъ Манеттъ! Меня страшно угнетаетъ то, что я хочу сказать вамъ. Согласны вы выслушать меня?

— Если это можетъ принести вамъ пользу, мистеръ Картонъ, если это сдлаетъ васъ счастливе, я буду очень рада выслушать васъ.

— Богъ да благословитъ васъ за ваше состраданіе!

Немного погодя онъ открылъ лицо и сказалъ:

— Не бойтесь выслушать меня. Не гнушайтесь тмъ, что я буду говорить. Я подобенъ человку, умершему въ молодости. Жизнь моя канула въ вчность.

— Нтъ, мистеръ Картонъ. Я уврена, что лучшая часть ваша осталась. Я уврена, что вы сможете еще сдлаться гораздо лучше и достойне себя.

— Скажите — достойне васъ, миссъ Манеттъ! И хотя я лучше знаю себя… хотя въ тайникахъ своего несчастнаго сердца я лучше понимаю и чувствую себя… я никогда не забуду этого.

Она была блдна и дрожала. Онъ явился къ ней съ полнымъ отчаяніемъ въ душ, что длало это свиданіе непохожимъ на т, которыя у ней были съ нимъ до сихъ поръ.

— Будь какая либо возможность предположить, миссъ Манеттъ, что вы можете отвчать на любовь человка, котораго вы видите передъ собой… человка, сгубившаго себя, облнившагося, пьяницу, неудачника, какимъ вы его знаете… то какъ бы ни былъ онъ счастливъ въ этотъ день, онъ никогда не забылъ бы, что это принесетъ вамъ нищету, горе и раскаяніе, что это сгубятъ васъ, опозоритъ, ввергнетъ васъ въ бездну вмст съ нимъ. Я хорошо знаю, что ко мн вы не можете питать нжныхъ чувствъ и я не прошу ихъ Я благодарю судьбу, что этого по можетъ быть.

— Неужели безъ этого я не могу спасти васъ, мистеръ Картонъ? Неужели я не могу вернуть васъ… простите мн… къ лучшей жизни? Неужели я ничмъ не могу отплатить вамъ за ваше довріе? Я сознаю это довріе съ вашей стороны,— сказала она посл нкотораго колебанія и слезы показались у ней на глазахъ,— я знаю, вы никому больше не скажете этого. Не могу ли я воспользоваться этимъ для вашего же блага, мистеръ Картонъ?

Онъ покачалъ головой.

— Нтъ, миссъ Манеттъ, нтъ! Согласитесь только выслушать меня до конца, и вы сдлаете все, что можно сдлать для меня. Я хочу сказать вамъ, что вы послдняя мечта моей души. Не смотря на все паденіе свое, я все же не настолько еще палъ, чтобы видъ вашъ и вашего отца, видъ этого домашняго очага, устроеннаго вашими руками, не пробудилъ во мн старыхъ воспоминаній, которыя, казалось мн, давно уже умерли въ моей душ. Съ тхъ поръ, какъ я узналъ васъ, меня часто мучатъ угрызенія совсти, которыя, я думалъ, никогда не проснутся больше, и на ухо мн шепчутъ голоса, зовущіе меня наверхъ, тогда какъ я думалъ, что они уже смолкли навсегда. Во мн воскресло вдругъ смутное желаніе воспрянуть съ свжими силами, зажить новою жизнью, сбросить съ себя грязь и чувственность и снова начать борьбу. Но это была лишь мечта… мечта, которая кончается ничмъ и оставляетъ спящаго тамъ, гд онъ лежалъ. мн хотлось, чтобъ вы знали, что это вы вдохновили меня.

— Неужели ничего не осталось? О, мистеръ Картонъ, подумайте! Попытайтесь еще разъ.

— Нтъ, миссъ Манеттъ, все это прошло. Я зналъ, что я недостоинъ. Я былъ слабъ и не могъ воздержаться отъ желанія сообщить вамъ, чтобы вы знали, какъ ваше вліяніе вдругъ смягчило меня, превративъ груду пепла въ огонь… огонь, который по своей природ неразрывенъ со мной, а между тмъ не двигаетъ ничмъ, не свтитъ, не служитъ мн, а только сжигаетъ.

— Если таково мое несчастье, мистеръ Картонъ, что вы сдлались еще несчастне съ тхъ поръ, какъ узнали меня…

— Не говорите этого, миссъ Манеттъ. Только вы одна пробудили во мн т чувства, которыхъ никто не могъ пробудить. Никогда вы не могли и не можете быть причиною ничего худого.

— Если, дйствительно, врно то, что вы приписываете состояніе души вашей моему вліянію… Не знаю, поймете ли вы то, что я хочу сказать… Неужели же я не могу воспользоваться моимъ вліяніемъ для вашей же собственной жизни? Неужели я не могу направить васъ къ добру?

— Величайшее добро, на которое я пока еще способенъ, миссъ Манеттъ, я пришелъ осуществить его здсь. Позвольте мн сохранить на всю остальную погибшую жизнь мою воспоминаніе о томъ, что я открылъ вамъ душу свою и что во мн все же осталось еще нчто такое, за что вы можете пожалть меня.

— Мистеръ Картонъ, прошу васъ, умоляю васъ отъ всего сердца моего поврить мн, что вы способны еще на лучшую жизнь.

— Не увряйте меня въ этомъ, миссъ Манеттъ. Я испытывалъ уже себя и знаю лучше. Я огорчаю васъ, но я скоро кончу. Мн хотлось бы, чтобы я, вспоминая этотъ день, былъ увренъ въ томъ, что послдняя исповдь моей жизни хранится въ вашемъ чистомъ и невинномъ сердц, что она только вамъ одной извстна и никому больше.

— Да, конечно, если только это можетъ служить утшеніемъ для васъ.

— Чтобы ее не зналъ даже тотъ, кто будетъ вамъ дороже всего на свт.

— Мистеръ Картонъ,— отвчала она, взволнованная до глубины души,— тайна эта ваша и я общаю вамъ уважать ее.

— Благодарю васъ и… да благословитъ васъ Богъ!

Онъ такъ не походилъ въ этотъ моментъ на то, чмъ казался.

— Будьте покойны, миссъ Манеттъ, я никогда больше не вернусь къ этому разговору и ни единымъ словомъ не упомяну о немъ. Это такъ же врно, какъ еслибы я не существовалъ уже боле. Въ часъ моей смерти самымъ священнымъ и дорогимъ для меня воспоминаніемъ — за это я благодарю и благословляю васъ — будетъ воспоминаніе о томъ, что послднее признаніе мое было сдлано вамъ, что имя мое, мои пороки и страданія хранятся въ вашемъ сердц. Но да будетъ оно ясно и счастливо во всемъ остальномъ.

Онъ такъ не походилъ въ этотъ моментъ на то, чмъ казался, и такъ становилось тяжело при мысли, сколько сокровищъ растрачено имъ напрасно и сколько онъ будетъ еще тратить ежедневно, что Люси Манеттъ горько зарыдала, глядя на него.

— Успокойтесь, миссъ Жанеттъ,— сказалъ онъ,— я не стою вашихъ слезъ. Пройдетъ часъ или два и самые гнусные товарищи, самыя гнусныя привычки, которыя я презираю и все же поддаюсь имъ, снова сдлаютъ меня недостойнымъ вашихъ слезъ, которыхъ несравненно больше заслуживаютъ отверженцы общества, шатающіеся по улицамъ. Успокойтесь! Но въ глубин души своей я, по отношенію къ вамъ, всегда буду тмъ, что я теперь, хотя снаружи я буду казаться тмъ, чмъ я былъ все время. Послдняя мольба моя, миссъ Манеттъ, чтобы вы врили моимъ словамъ.

— Врю, мистеръ Картонъ!

— Еще одна просьба и я избавлю васъ отъ постителя, съ которымъ у васъ нтъ ничего общаго и между которымъ и вами непроходимая бездна. Говоритъ это безполезно, я знаю, но это само собой вырывается изъ моей души. Для васъ и для того, кто дорогъ вамъ, я готовъ сдлать все, и если когда либо представится случай пожертвовать собою, то я готовъ буду на всякую жертву для васъ и для того, кто дорогъ вамъ. Помните это и не забывайте въ эти спокойные дни, что я искренно и горячо преданъ вамъ. Наступитъ время, и время это недалеко уже, когда новыя узы образуются вокругъ васъ — узы, которыя еще нжне и крпче привяжутъ васъ къ дому — самыя дорогія узы, которыя будутъ утшать и радовать васъ. О, миссъ Жанеттъ, когда маленькій образъ счастливаго отца взглянетъ вамъ въ глаза, когда вы увидите лучезарную красоту вашу, расцвтающую вновь у вашихъ ногъ, вспомните тогда, что есть человкъ, который готовъ отдать всю жизнь свою, чтобы сохранить жизнь тхъ, кого вы любите и кто дорогъ вамъ! Простите же!— воскликнулъ онъ на прощанье.— Да благословитъ васъ Богъ!

И съ этими словами онъ вышелъ.

XIV. Честный торговецъ.

Глаза мистера Джереміи Кренчера, сидящаго на своемъ стул въ улиц Флитъ-Стритъ рядомъ со своимъ грязнымъ отпрыскомъ, внимательно слдили за многочисленными и разнообразными предметами, которые двигались здсь ежедневно. Кто, сидя на чемъ нибудь въ улиц Флитъ-Стритъ въ теченіи дятельныхъ часовъ дня, не былъ бы удивленъ и оглушенъ двумя огромными процессіями, изъ которыхъ одна тянется къ западу, вмст съ солнцемъ, а другая къ востоку противъ солнца, но об устремляются къ тмъ невдомымъ краямъ, которые лежатъ за багряными зорями!

Мистеръ Кренчеръ сидлъ съ соломинкой во рту и наблюдалъ за этими потоками, напоминая собою поселянина язычника, который много вковъ тому назадъ былъ обязанъ слдить за потокомъ, съ тою только разницею, что Джерри не могъ надяться, что потоки эти изсякнутъ и высохнутъ. Надежды его были совсмъ иного рода, такъ какъ небольшая часть его дохода добывалась тмъ, что онъ переводилъ робкихъ женщинъ (обыкновенно полныхъ и старше средняго возраста) отъ банка Тельсона на противоположную сторону. Во время такихъ кратковременныхъ провожаній мистеръ Кренчеръ спшилъ выразить свое расположеніе леди желаніемъ имть честь выпить за ея здоровье. Подачки эти, получаемыя имъ взамнъ исполненія его благихъ намреній, поддерживали, какъ мы уже сказали, его финансы.

Въ прежнее время поэты имли обыкновеніе сидть на стул въ какомъ нибудь публичномъ мст и наблюдать за людьми. Мистеръ Кренчеръ, хотя и не былъ поэтомъ, сидлъ также на стул, въ публичномъ мст, мало обращаясь къ муз, но тмъ не мене внимательно наблюдая за всмъ, происходившимъ вокругъ него.

И вотъ, однажды, какъ разъ въ такое время, когда на улиц собирались лишь рдкія толпы народа, когда совсмъ мало встрчалось робкихъ женщинъ и когда, однимъ словомъ, обстоятельства складывались такимъ неблагопріятнымъ образомъ, что у мистера Кренчера начала уже закрадываться мысль, не ‘хлопается’ ли снова мистриссъ Кренчеръ, на улиц Флитъ-Стритъ показалось вдругъ необыкновенное сборище народа, спшившаго къ западу. Взглянувъ по этому же направленію, мистеръ Кренчеръ увидлъ похороны, которыя и были, повидимому, причиной криковъ и суматохи, поднятой толпой.

— Джерри младшій,— сказалъ мистеръ Кренчеръ, обращаясь къ своему отпрыску — видишь, похороны?

— Ура-а-а, отецъ!— крикнулъ Джерри младшій.

Въ тон восклицанія молодого джентльмена слышалось какое то таинственное значеніе. Старшій джентльменъ отнесся къ этому крику крайне неблагосклонно и за это създилъ молодого джентльмена по уху.

— Ты что это выдумалъ? Чего орешь? Не хочешь ли спровадить куда нибудь своего отца, дрянь ты этакая? Нтъ этотъ мальчишка невыносимъ,— сказалъ мистеръ Кренчеръ, глядя на него.— Онъ и его ура! Чтобъ я больше не слышалъ тебя, а иначе ты услышишь меня! Понялъ?

— Я ничего худого не сдлалъ,— протестовалъ Джерри младшій, потирая себ щеку.

— Молчи,— сказалъ мистеръ Кренчеръ,— нечего тутъ еще оправдываться. Сиди смирно на своемъ мст и смотри на толпу.

Сынъ повиновался, а толпа приближалась, свистъ, гиканье, ревъ раздавались кругомъ грязной кареты и грязной погребальной колесницы съ однимъ только провожатымъ, въ грязной и рваной траурной одежд, которая считалась самой главной принадлежностью занимаемаго имъ положенія. Повидимому онъ не особенно былъ доволенъ этимъ положеніемъ, въ виду окружавшей его со всхъ сторонъ черни, которая подымала его на смхъ, троила ему всевозможныя гримасы, ревла и кричала — ‘А! Шпіоны! Эге! Ага! Шпіоны!’ — приправляя все это безчисленнымъ множествомъ непечатныхъ выраженій.

Похороны производили всегда неотразимое впечатлніе на мистера Кренчера, онъ приходилъ въ необыкновенно возбужденное и восторженное состояніе, когда мимо банка Тельсона прозжала похоронная процессія. Тмъ больше должны были возбудить его похороны съ такой необыкновенной обстановкой и онъ поспшилъ спросить перваго встрчнаго, бжавшаго мимо него — Что это, братецъ мой? Въ чемъ тутъ дло?

— Не знаю,— отвчалъ тотъ.— Шпіоны! Эге!.. Ага!.. Шпіоны!…

Онъ спросилъ второго.

— Кто это?

— Не знаю,— отвчалъ и второй, складывая руки трубой и прикладывая ихъ ко рту, посл чего завопилъ во все горло:— Шпіоны! Ага!.. Эге!…. Шпіоны!…

Но вотъ, наконецъ, на него наскочилъ человкъ, который былъ лучше другихъ освдомленъ о случившемся, и отъ него ему удалось узнать, что это похороны человка, котораго звали Годжеръ Клей.

— Онъ былъ шпіономъ?— спросилъ мистеръ Бренчеръ.

— Шпіонъ Ольдъ-Еейли,— отвчалъ человкъ.— Ага! А! Шпіоны Ольдъ Бейли!

— Ну, да, разумется,— воскликнулъ Джерри, вспомнивъ засданіе суда,— на которомъ онъ присутствовалъ.— Я видлъ его. Такъ онъ умеръ?

— Умеръ, какъ баранъ,— отвчалъ человкъ,— ужъ, больше этого и умереть нельзя! Всхъ ихъ долой! Шпіоны! Тащи ихъ! Шпіоны!

Мысль эта за отсутствіемъ всякой другой мысли была мигомъ и съ азартомъ подхвачена народомъ, который громко и на разные лады повторялъ: ‘Всхъ долой! Тащи ихъ всхъ сюда!’ и затмъ такъ тсно окружилъ и колесницу и карету, что об должны были остановиться. Кто то изъ толпы открылъ дверцы кареты и оттуда проворно выскочилъ провожатый, очутившись такимъ образомъ въ рукахъ толпы. Но малый былъ проворенъ и, не медля ни минуты, пустился бжать вдоль улицы, сбрасывая съ себя по дорог плащъ, шляпу, ленту, носовой блый платокъ и другіе символы слезъ и рыданій.

Народъ подхватывалъ все это и съ невыразимымъ восторгомъ рвалъ на куски. Торговцы спшили закрывать свои лавки, потому что толпа въ то время ни передъ чмъ не останавливалась и въ такія минуты превращалась въ страшное чудовище. Кто то предложилъ стащить гробъ, но тутъ нкоторымъ пришла вдругъ геніальная мысль проводить его всей толпой до мста назначенія, предложеніе это было встрчено криками радости. Были тотчасъ же даны кое кмъ необходимыя практическія указанія, которыя были также приняты съ криками восторга. Восемь человкъ, не долго думая, влзли во внутренность кареты, двнадцать размстились снаружи, нкоторые услись на крышку гроба и на дроги.. Въ числ первыхъ охотниковъ находился и Джерри, который скромно услся въ углу кареты, чтобы Тельсоны не замтили его колючей головы.

Сопровождавшіе покойника гробовщики вздумали были протестовать противъ неожиданнаго измненія церемоніала, но такъ какъ недалеко оттуда была рка, а раздававшіеся со всхъ сторонъ голоса выразили свое мнніе о польз холоднаго купанья, то гробовщики пришли въ разумъ и ихъ протесты постепенно стихли. Процессія такимъ образомъ двигалась впередъ, погребальной колесницей управлялъ трубочистъ, сидя рядомъ съ настоящимъ кучеромъ и подъ его непосредственнымъ наблюденіемъ, а похоронной каретой взялся управлять разносчикъ пироговъ, которымъ руководилъ такой же кабинетъ-министръ. Какъ добавочное украшеніе процессіи, впереди нея шелъ вожакъ медвдя,— обычное народное развлеченіе того времени, медвдь черный, съ вылзшей мстами шерстью отъ накожной болзни, подходилъ, какъ нельзя лучше къ похоронной процессіи, впереди которой онъ шествовалъ.

Такимъ образомъ, то попивая пиво, то покуривая трубку, то крича во все горло псни, эта каррикатура на людское горе, безпорядочной процессіей двигалась впередъ, подкрпляясь на каждомъ шагу все новыми и новыми силами, причемъ вс лавки одна за другой закрывались на ея пути. Мстомъ назначенія процессіи была старая церковь Св. Панкратія, находившаяся въ то время далеко въ пол. Прибывъ туда, толпа настояла на томъ, чтобы ее пустили на кладбище и совершила обрядъ погребенія Роджера на свой ладъ и къ великому своему удовольствію.

Покончивъ съ покойникомъ, толпа нашла необходимымъ доставить себ еще какое нибудь другое развлеченіе и тутъ нашелся еще одинъ свтлый геній, (можетъ быть тотъ же самый), который предложилъ заняться ни въ чемъ неповинными и случайными прохожими, указывая на нихъ, какъ на шпіоновъ и требуя мести. Толпа немедленно устроила охоту на такихъ людей, которые за всю свою жизнь никогда даже и не бывали вблизи Ольдъ-Бсиди, и принялась тискать ихъ и угощать пинками и побоями. Отсюда послдовалъ самый естественный и понятный переходъ къ битью стеколъ и разносу трактировъ. Наконецъ, когда въ промежутокъ нсколькихъ часовъ были снесены вс кіоски, и сломаны ршетки, разнесся вдругъ слухъ, что идутъ солдаты. Толпа еще до этого слуха стала понемногу расходиться и, пришли солдаты, или не пришли, но чернь разошлась, какъ всякая чернь, при слов солдаты.

Мистеръ Кренчеръ не присутствовалъ при окончательномъ спорт, но остался у кладбища, чтобы побесдовать съ гробовщиками. Мсто это производило на него смягчающее дйствіе. Онъ досталъ себ трубку изъ сосдняго трактира и курилъ, посматривая на ограду и на окружающую мстность.

— Джерри,— сказалъ мистеръ Кренчеръ, обращаясь къ самому себ по своему обыкновенію,— ты видлъ сегодня этого Клея здсь, а между тмъ еще раньше, ты собственными глазами своими видлъ, что онъ былъ молодъ и здоровъ.

Выкуривъ трубку, онъ посидлъ еще немножко, погрузившись въ глубокія размышленія, посл чего отправился въ обратный путь и прибылъ къ своей станціи у банка Тельсона передъ тмъ, какъ его уже закрывали. Мысли ли о бренности земной жизни такъ разстроили его печень, было ли и безъ того здоровье его разстроено, или онъ просто хотлъ оказать вниманіе знаменитому человку, что бы тамъ ни было, только на своемъ обратномъ пути онъ нашелъ нужнымъ нанести краткій визитъ своему доктору.

Младшій Джерри, исполняя свой долгъ, тотчасъ же доложилъ отцу, что работы безъ него не было никакой. Когда банкъ закрыли, престарлые клерки вышли, а сторожа заняли обычное свое мсто, и мистеръ Кренчеръ и сынъ отправились домой пить чай.

— Ну-съ, теперь вотъ въ чемъ дло!— сказалъ входя въ комнату, мистеръ Кренчеръ своей жен.— Если дла мои худо пойдутъ сегодня ночью, я буду увренъ, что ты опять молилась противъ меня и я,— клянусь, какъ честный торговецъ!— отдлаю тебя за это такъ, какъ будто бы я самъ видлъ, какъ ты валилась на колни!

Удивленная мистриссъ Кренчеръ покачала головой.

— Какъ, ты осмливаешься это длать, прямо у меня на глазахъ?— сказалъ мистеръ Кренчеръ съ злобнымъ подозрніемъ.

— Я ничего даже и не сказала.

— Не сказала! Да ты и помышлять объ этомъ не должна! 1ы, какъ повалишься на колни, такъ и начнешь думать объ этомъ. Для тебя вдь все равно какимъ путемъ, а лишь бы только сдлать мн наперекоръ. Брось это!

— Хорошо, Джерри!

— Хорошо, Джерри!— переговорилъ мистеръ Кренчеръ, усаживаясь за чайный столъ.— Ага! Хорошо Джерри! Вотъ оно что! Можешь говорить, сколько хочешь — ‘Хорошо, Джерри’.

Мистеръ Кренчеръ, собственно говоря, ничего особеннаго не хотлъ сказать этими сердитыми замчаніями, онъ пользовался ими, какъ пользуются и другіе люди, чтобы выразить свое ироническое настроеніе.

— Знаю я тебя и твое ‘хорошо, Джерри’!— продолжалъ мистеръ Кренчеръ, откусывая кусокъ хлба съ масломъ и запивая его большимъ глоткомъ изъ чашки съ чаемъ.— Ну, да ладно! Вотъ увидимъ!

— Ты уходишь сегодня ночью?— спросила его жена посл того, какъ онъ сълъ второй кусокъ.

— Да, ухожу.

— Можно мн идти съ тобой, отецъ?— спросилъ его сынъ.

— Нтъ, нельзя. Я отправляюсь, какъ извстно твоей матери, на рыбную ловлю. Вотъ куда я иду. На рыбную ловлю.

— Твои удочки скоро заржавютъ, отецъ, ей Богу, заржавютъ!

— Теб какое дло?

— И рыбы домой принесешь, отецъ?

— Не принесу, такъ поголадаете завтра,— отвчалъ джентльменъ, покачивая головой.— Ну, будетъ разговаривать!… Я не уйду, пока ты не уснешь.

Весь остальной вечеръ онъ провелъ въ самомъ неусыпномъ надзор за мистриссъ Кренчеръ, продолжая въ то же время разговоръ, чтобы помшать ея размышленіямъ и молитвамъ противъ него. Съ этою цлью онъ заставлялъ также и сына разговаривать съ нею и мучилъ такимъ образомъ несчастную женщину всевозможными жалобами на нее и обвиненіями, не давая ей ни минуты покоя. Самый набожный человкъ не могъ бы придумать лучшаго способа для подтвержденія дйствительности молитвъ, какъ онъ длалъ это, выказывая недовріе своей жен. Это было равносильно тому, если бы человкъ, опровергающій существованіе привидній, боялся бы разсказовъ о привидніяхъ.

— Запомни разъ навсегда!— сказалъ мистеръ Кренчеръ.— Никакихъ фокусовъ завтра! Если мн, какъ честному торговцу, удастся добыть фунтъ, другой мяса, не смть отъ него отказываться и накидываться на хлбъ! Если мн, какъ честному торговцу удастся добыть немного пива, не смть пить воду! Попадешь въ Римъ, живи, какъ живутъ въ Рим. Не то не будетъ съ тобой Римъ церемониться. Я твой Римъ, вотъ и все.

И онъ опять началъ ворчать.

— Удивляюсь, право, какъ до сихъ поръ еще держится тутъ да и питье, не смотря на вс твои колнопреклоненія и на твою безчувственность. Посмотри ты на этого мальчика! Сынъ онъ теб или нтъ? Вдь онъ тощъ, какъ щепка. А называешься еще матерью! Да разв ты не знаешь, что первая обязанность матери откармливать свое дитя?

Слова эти затронули самое чувствительное мсто Джерри младшаго и онъ сталъ заклинать свою мать, чтобы она не забывала первой обязанности своей и прежде всего и больше всего стремилась къ исполненію этого спеціальнаго назначенія матери, на что ей такъ деликатно и любезно указалъ его родитель.

Такъ пріятно прошелъ вечеръ въ семь Кренчера. Наконецъ Джерри младшему приказали ложиться спать, а затмъ такое же приказаніе отдано было и жен и она повиновалась ему. Первые часы дежурства мистеръ Кренчеръ провелъ за трубкой и сталъ готовиться къ своей ночной экскурсіи только около часу. Въ этотъ таинственный часъ привидній онъ всталъ со стула, спряталъ какой то ключъ въ карманъ, открылъ запертый всегда на замокъ шкапъ, вынулъ оттуда мшокъ, домъ довольно приличныхъ размровъ, веревку, цпь и другія въ томъ же род принадлежности рыбной ловли. Запрятавъ подъ своей одеждой вс эти вещи, онъ еще разъ выразилъ свое недовріе мистриссъ Кренчеръ, затйь погасилъ свчу и вышелъ.

Младшій Джерри, который сдлалъ только видъ, что ложится спать, тотчасъ же послдовалъ за отцомъ. Въ темнот выбрался онъ изъ комнаты, спустился по лстниц, прошелъ дворъ и вышелъ на улицу. Онъ нисколько не безпокоился о томъ, какъ онъ вернется потомъ домой, жильцовъ въ дом было очень много и дверь всю ночь оставалась открытой.

Младшій Джерри, мучимый похвальнымъ честолюбіемъ узнать таинственное занятіе своего отца, крался осторожно вдоль домовъ, заборовъ и крытыхъ ходовъ, стараясь не выну екать изъ виду своего почтеннаго родителя, который направился къ сверу и, не пройдя еще особенно далекаго пространства, встртилъ второго послдователя Исаака Уольтона {Извстный любитель рыбной ловли, авторъ популярнйшей въ Англіи книги объ уженіи рыбы.}, и оба пошли вмст.

Прошло полчаса посл выхода Кренчера изъ дома. Они оставили позади себя мигающіе фонари и боле или мене мигающихъ сторожей и вшили на пустынную дорогу. Тутъ появился откуда то еще одинъ рыбакъ и притомъ такъ неожиданно, что будь младшій Джерри суевренъ, онъ наврное предположилъ бы, что первый рыбакъ распался на двое.

Вс трое двинулись дальше, а за ними Джерри младшій, и шли до тхъ поръ, пока не остановились у насыпи, нависшей надъ дорогой. На вершин этой насыпи находилась низкая кирпичная стна, которая кончалась желзной ршеткой. Отъ этой насыпи вс трое повернули на дорогу, а оттуда въ узкій переулокъ, съ одной стороны котораго тянулась та же стна, вышиною въ восемь, десять футовъ. Присвъ на корточкахъ у самаго угла переулка, Джерри младшій взглянулъ вдоль переулка и при свт луны, лучи которой тускло пробивались сквозь покрывавшее ее облако, увидлъ прежде всего фигуру своего почтеннаго родителя, проворно перебирающуюся черезъ желзныя ворота. Въ слдующую минуту онъ былъ уже но ту сторону ихъ, за нимъ послдовалъ второй рыбакъ, а за тмъ третій. Вс они деликатно опустились на землю по той сторон воротъ и нсколько минутъ лежали, внимательно прислушиваясь. Затмъ вс стали пробираться дальше, ползкомъ, на четверенькахъ.

Теперь наступила очередь Джерри младшаго пробираться къ воротамъ, что онъ и сдлалъ, притаившись въ уголк и задерживая дыханіе, онъ осторожно заглянулъ въ ворота и увидлъ трехъ рыбаковъ, которые ползкомъ пробирались черезъ траву и мимо надгробныхъ памятниковъ кладбища, ибо оказалось, что это было большое кладбище. Блые памятники казались призраками въ бломъ, а колокольня церкви призракомъ чудовищнаго великана. Гыбаки ползли недалеко, скоро они остановились и, вскочивъ на ноги, принялись удить.

Удили они сначала лопатой Затмъ почтенный родитель пустилъ въ ходъ какой то инструментъ, похожій на пробочникъ. Какими инструментами они работали, это все равно, дло въ томъ, что они работали очень усердно, пока не раздался бой церковныхъ часовъ. Ужасъ охватилъ Джерри младшаго, волосы стали у него дыбомъ, какъ у отца, и онъ пустился бжать.

Но пламенное и давно затаенное желаніе узнать профессію родителя остановили его и онъ крадучись вернулся обратно. Рыбаки все еще удили, когда онъ второй разъ заглянулъ въ ворота, но теперь, повидимому, они кое что выудили. Послышался какой то печальный звукъ и склоненныя фигуры стали выпрямляться съ такимъ видомъ какъ будто он тащили что то тяжелое. Мало по малу тяжесть эта подымалась и, наконецъ, показалась на поверхности земли. Младшій Джерри прекрасно видлъ, что это было такое, но когда онъ увидлъ это и увидлъ, что почтенный родитель его собирается открыть это, онъ до того перепугался, что снова пустился бжать и не останавливался до тхъ поръ, пока не пробжалъ цлой мили или даже боле.

Онъ даже и теперь ни за что не остановился бы, еслибъ у него не захватило духъ, онъ бжалъ отъ привиднія и, конечно, хотлъ поскоре убжать отъ него. Онъ былъ твердо убжденъ, что гробъ гонится за нимъ, ему представлялось, что онъ скачетъ за нихъ, стоя на узкомъ конц, и вотъ вотъ догонитъ его и поскачетъ рядомъ съ нимъ, пожалуй еще схватитъ его за руку… Надо бжать отъ такого преслдователя. Это врагъ упорный и вездсущій, который можетъ всю ночь преслдовать его Онъ свернулъ на большую дорогу, стараясь избгать темныхъ переулковъ, гд гробъ будетъ скакать за нимъ, точно летучія змй безъ хвоста и крыльевъ. Но нтъ, онъ прятался у дверей, терся о нихъ своими ужасными плечами, подскакивалъ къ его ушамъ и точно смялся. Онъ забирался въ тнь улицы и бросался на спину, чтобы Джерри споткнулся. И все время, не переставая скакалъ онъ, то отставая, то догоняя его, и мальчикъ былъ полуживой отъ страха, когда добжалъ до дверей своего дома. Но даже и тутъ привидніе не оставляло его въ поко, слдовало за нимъ по ступенькамъ лстницы, тяжело ударяясь о каждую ступеньку, преслдовало его затмъ до самой кровати и, когда онъ легъ, со всего размаха рухнуло прямо на него и придавило его всею своею тяжестью.

Джерри младшій проснулся отъ своего тяжелаго сна на разсвт, еще до восхода солнца, отъ смутнаго сознанія присутствія своего отца въ семейной комнат. Что то видно не удалось ему. о чемъ Джерри младшій заключилъ изъ т зо обстоятельства, что онъ держалъ мистриссъ Кренчеръ за уши и стукалъ ее головой о спинку кровати.

— Я что говорилъ, то и длаю,— твердилъ при этомъ мистеръ Кренчеръ.

— Джерри, Джерри, Джерри,— умоляла его жена.

— Ты всми силами возстаешь пробивъ барышей моего ремесла,— сказалъ Джерри,— и черезъ это я и товарищи мои, мы страдаемъ. Ты должна почитать меня и повиноваться. Какого же чорта ты не повинуешься?

— Я стараюсь быть хорошей женой, Джерри,— сквозь слезы оправдывалась бдная женщина.

— Быть хорошей женой по твоему значитъ противиться мужнину ремеслу? Почитать мужа значитъ позоритъ его ремесло? Повиноваться мужу — разв это значитъ противодйствовать ремеслу?

— Но Джерри, зачмъ ты занимаешься такимъ ужаснымъ ремесломъ?

— Будетъ съ тебя и того,— отвчалъ мистеръ Кренчеръ,— что ты жена честнаго торговца и не дло бабьяго ума разбирать, почему онъ занимается этимъ дломъ, а не тмъ. Послушная и почтительная жена оставляетъ ремесло своего мужа въ поко. Ты называешь себя религіозной женщиной? Если ты религіозная женщина, такъ пусть мн лучше дадутъ нерелигіозную. Ты столько же сознаешь чувство долга, сколько дно Темзы сознаетъ сваи, которыя вбиваютъ въ ея дно, и теб тоже надо вколачивать сознаніе.

Пренія эти производились тихимъ голосомъ и закончились тмъ, что честный торговецъ и ремесленникъ сбросилъ съ себя сапоги, запачканые глиной и грязью, и во всю длину растянулся на полу. Взглянувъ исподтишка на своего родителя, который лежалъ на спин, подложивъ подъ голову вмсто подушки ржавыя руки, сынъ снова улегся и заснулъ.

На завтракъ не было никакой рыбы, да и всего прочаго не много. Мистеръ Кренчеръ былъ не въ дух и, сидя за чаемъ, все время держалъ въ рук желзную крышку чайника, какъ орудіе для исправленія мистриссъ Кренчеръ, на тотъ случай, если, бы онъ замтилъ въ ней симптомы приближающагося молитвеннаго настроенія. Онъ причесался и умылся въ обыкновенный часъ и вмст съ сыномъ отправился къ исполненію своихъ повседневныхъ обязанностей.

Младшій Джерри, который несъ табуретку и шелъ рядомъ съ отремъ по освщенному солнцемъ и покрытому толпой Флитъ-Стриту, совсмъ не походилъ на младшаго Джерри предыдущей ночи, бжавшаго въ темнот отъ ужаснаго преслдователя. Лукавый умъ его освжился съ появленіемъ дня, а угрызенія совсти исчезли вмст съ ночною тьмой. Весьма вроятно, что въ это прекрасное утро онъ могъ бы найти много себ подобныхъ на улиц Флитъ-Стритъ и въ Сити.

— Отецъ,— сказалъ онъ, когда они шли, обращая при этомъ главное вниманіе на то, чтобы быть подальше отъ отца и держать табуретку между собой и отцемъ,— что значитъ ‘Resurrection Man?’ {Буквально: Человкъ, производящій воскресеніе умершихъ, такъ въ Англіи называются хищники, обкрадывающіе могилы, добывающіе изъ нихъ трупы и продающіе ихъ въ анатомическіе театры.}.

Мистеръ Кренчеръ остановился на тротуар, прежде чмъ отвчать.

— Почемъ я знаю?

— Я думалъ, что ты все знаешь, отецъ!— сказалъ безхитростный мальчикъ.

— Гм!— отвчалъ мистеръ Кренчеръ, продолжая путь и снимая шляпу, чтобы освжить свои колючки,— это торговецъ.

— А какой у него товаръ?— спросилъ младшій Джерри.

— Товаръ?— сказалъ мистеръ Кренчеръ.— Это научный товаръ… ученый… для ученыхъ.

— Тла людей, не правда ли, отецъ?— спросилъ мальчикъ съ любопытствомъ.

— Что то въ этомъ род, кажется,— отвчалъ мистеръ Кренчеръ.

— Отецъ, мн такъ бы хотлось быть ‘воскресителемъ’, когда я выросту.

Отецъ успокоился, но покачалъ головой съ серьезнымъ и наставительнымъ видомъ.

— Все зависитъ отъ того, какъ разовьются твои таланты. Старайся развивать свои таланты и никогда не говори, что ты не во всемъ можешь быть способенъ и полезенъ. Но въ настоящее время трудно еще сказать, чмъ ты будешь потокъ.

Младшій Джерри подбодрился и опередилъ отца на нсколько ярдовъ, чтобы поставить стулъ въ тни Темпль-Бара. Тмъ временемъ мистеръ Кренчеръ говорилъ себ:

— Джерри, ты честный торговецъ, и вс надежды твои на этого мальчика, который будетъ теб благословеніемъ и наградой за свою мать.

XV. Мадамъ Дефаржъ вяжетъ.

Въ лавк мосье Дефаржа постители собрались на этотъ разъ раньше обыкновеннаго. Не смотря на то, что было всего шесть часовъ утра, блдныя лица, заглядывавшія въ ея окна, видли тамъ другія лица, склонившіяся надъ мрочками вина. Мосье Дефаржъ даже и въ лучшія времена продавалъ довольно таки жидкое вино, а въ текущее время оно было не въ примръ жиже. Надо полагать, что вино все таки было крпкое, судя по вліянію на расположеніе духа тхъ, которые пили его и становились мрачными. Да, въ немъ не было живительнаго пламени Вакха, а скоре тлющее пламя, которое жжетъ во мрак, скрытое въ’садк.

Вотъ уже третье утро, какъ начались эти раннія сборища въ винной лавк Дефаржа. Начались они въ понедльникъ, а теперь была узко среда. По всему видно было, что здсь собирались для раннихъ бесдъ, а не для питья, потому что сюда приходили послушать и пошептаться, и старались вообще пробраться вслдъ за открытіемъ лавки такіе люди, у которыхъ не было и копйки за душой, чтобы бросить ее на конторку. Вс были такъ заинтересованы этимъ мстомъ, какъ будто бы они могли командовать здсь цлой батареей бочекъ съ виномъ, они переходили съ мста на мсто, изъ одного угла въ другой, упиваясь вмсто вина разговорами.

Не смотря на такое необычайное собраніе, хозяина не было видно. По этого какъ будто не замчали, потому что никто изъ подходящихъ къ конторк не искалъ его, не спрашивалъ о немъ, не удивлялся тому, что только одна мадамъ Дефаржъ сидитъ на своемъ мст съ чашкой изрядно истертыхъ монетъ, которыя попадали туда изъ рваныхъ кармановъ людей, такихъ же истертыхъ и истрепанныхъ, какъ и эти деньги.

Весьма возможно, что полное отсутствіе пьяныхъ и всякаго интереса къ вину замчалось также и шпіонами, которые часто заглядывали въ винную лавочку, какъ заглядывали они повсюду, и выше, и ниже, начиная отъ королевскаго замка до тюрьмы. Въ карты играли вяло, игроки въ домино строили башни изъ косточекъ, т, которые пили вино, пальцемъ рисовали разныя фигуры на стол разлитымъ виномъ. Мадамъ Дефаржъ съ помощью зубочистки выкалывала какой то узоръ на своемъ рукав, а сама имла такой видъ, какъ будто бы она гд то далеко и оттуда видла и слышала что-то, никому невидимое и неслышимое.

Таково то было Сентъ-Антуанское предмстье до середины дня. Въ полдень, однако, на улиц показались два человка, шедшихъ подъ повшенными фонарями, одинъ изъ нихъ былъ Дефаржъ, а другой мостовщикъ шоссе въ синей шапк. Покрытые пылью и умирающіе отъ жажды вошли они въ винную лавку. Приходъ ихъ освжилъ до нкоторой степени чрево Сентъ-Антуанскаго предмстья и, когда они шли, во многихъ окнахъ и дверяхъ показались любопытныя и освтившіяся огнемъ лица. Никто, однако, не послдовалъ за ними, никто не заговорилъ съ ними, когда они вошли въ винную лавку, хотя вс глаза обратились на нихъ.

— Здравствуйте, господа,— сказалъ Дефаржъ.

Быть можетъ это былъ знакъ, чтобы развязать всмъ языки, потому что вс отвчали хоромъ:

— Здравствуйте!

— Худая погода, господа,— сказалъ Дефаржъ, качая головой.

Вс переглянулись другъ съ другомъ, затмъ опустили глаза и продолжали сидть молча. Но одинъ изъ нихъ всталъ и вышелъ.

— Жена,— громко сказалъ Дефаржъ, обращаясь къ мадамъ Дефаржъ,— я прошелъ нсколько миль съ этимъ добрымъ человкомъ, котораго зовутъ Жакъ. Я встртилъ его… случайно… за полтора дня пути отъ Парижа. Онъ добрый малый, этотъ мостовщикъ по имени Жакъ. Дай ему выпить, жена!

Другой человкъ всталъ и вышелъ. Мадамъ Дефаржъ поставила вино передъ мостовщикомъ, по имени Жакъ, который снялъ шапку передъ обществомъ и слъ пить. Изъ за пазухи своей блузы онъ вынулъ кусокъ черстваго, чернаго хлба и принялся сть, запивая его виномъ и сидя подл мадамъ Дефаржъ. Третій человкъ всталъ и вышелъ.

Дефаржъ въ свою очередь также освжился виномъ, но самъ онъ выпилъ меньше, чмъ было дано пришедшему съ нимъ постителю, потому что для него это не было рдкостью, и стоялъ, ожидая, пока поселянинъ кончитъ свой завтракъ. Онъ не смотрлъ ни на кого изъ присутствующихъ и никто изъ присутствующихъ не смотрлъ на него. Даже мадамъ Дефаржъ, которая снова принялась за свое вязанье, не смотрла на него.

— Ну, другъ мой, кончилъ ты завтракъ?— спросилъ онъ наконецъ.

— Да, благодарю васъ.

— Идемъ же! Ты посмотришь комнату, о которой я говорилъ, что ты можешь занять ее. Она какъ разъ для тебя подходящая.

Они вышли изъ винной лавки на улицу, съ улицы прошли во дворъ, со двора повернули на лстницу, но лстниц поднялись на чердакъ, на тотъ чердакъ, гд когда то на низкой скамейк сидлъ сдой старикъ и шилъ башмаки.

Здсь не было больше сдого старика, зато были три человка, которые по одиночк вышли изъ винной лавки. Связаны они были съ сдымъ старикомъ тмъ, что когда то смотрли на него сквозь щели въ стн.

Дефаржъ тщательно заперъ двери и пониженнымъ тономъ сказалъ:

— Жакъ первый, Жакъ второй, Жакъ третій! Вотъ свидтель, о которомъ вы условились со мной, Жакомъ четвертымъ. Говори, Жакъ пятый!

Починщикъ шоссе вытеръ лицо синей шайкой и началъ:

— Съ чего мн начинать?

— Начинай съ самаго начала,— сказалъ Дефаржъ.

— Я увидлъ его, господа,— началъ рабочій,— годъ тому назадъ, среди лта, подъ каретой маркиза, которая медленно подымалась въ гору, онъ вислъ на цпи… вотъ такъ.

Рабочій показалъ, какъ и въ тотъ разъ, все, какъ было. Съ тхъ поръ онъ достигъ еще большого совершенства, такъ какъ въ теченіе цлаго года онъ то и дло забавлялъ этимъ всю свою деревню.

Жакъ первый вмшался въ разговоръ и спросилъ, видлъ ли онъ раньше этого человка?

— Никогда,— отвчалъ рабочій, принимая снова перпендикулярное положеніе.

Жакъ третій спросилъ, какъ потомъ онъ узналъ его.

— Но его высокой фигур,— отвчалъ починщикъ шоссе, ковыряя пальцемъ въ носу.— Когда господинъ маркизъ спросилъ меня вечеромъ: ‘Скажи, на кого онъ похожъ?’ — Я отвчалъ:— ‘Большой, словно привидніе!’

— Теб слдовало сказать, что онъ былъ малъ, какъ карликъ,— замтилъ Жакъ второй.

— А разв я зналъ? Тогда еще ничего не было сдлано, да онъ и не говорилъ еще ничего мн. Замтьте! Даже при тхъ обстоятельствахъ, я не предлагалъ быть свидтелемъ. Господинъ маркизъ указалъ на меня пальцемъ, когда я стоялъ у нашего колодца и сказалъ: ‘Подать сюда этого негодяя!’ Право, господа, я вовсе не навязывался въ свидтели.

— Онъ нравъ, Жакъ,— шепнулъ Дефаржъ тому, который прервалъ разговоръ.— Продолжай!

— Хорошо,— отвчалъ шоссейный мастеръ съ таинственнымъ видомъ.— Высокій человкъ исчезъ… Принялись его искать и искали… сколько мсяцевъ. Девять, десять, одиннадцать?

— Дло не въ этомъ,— сказалъ Дефаржъ.— Спрятали то его хорошо, да къ несчастью нашли. Продолжай!

— Ну, вотъ, работалъ я опять на гор, пока не зашло солнце. Я собралъ сбои инструменты и отправился въ избушку, которая находится въ деревн, подъ горой, тамъ было уже совсмъ темно. Смотрю, а на гору поднимаются шесть солдатъ и между ними высокій человкъ со связанными руками, прикрученными къ бокамъ… вотъ такъ.

Съ помощью той же незамнимой шапки онъ представилъ человка, у котораго руки связаны такъ, что локти стянуты назади.

— Я стоялъ въ сторон, господа, у кучи камней и смотрлъ, какъ шли солдаты и ихъ плнникъ (тамъ все пусто на дорог, ну я и радъ былъ поглядть на что нибудь). Ну, вотъ, когда они подошли ближе, я только и видлъ, что ихъ шесть солдатъ и высокій связанный человкъ между ними, вс черные, кром какъ съ той стороны, гд заходило солнце, тамъ была на нихъ такая красная полоса. Я посмотрлъ на ихъ длинныя, предлинныя тни, которыя тянулись до подъема на противоположной сторон дороги и выше на гор… ну, точь въ точь тни великановъ. Вс они были покрыты пылью, а пыль такъ вотъ и вилась за ними слдомъ, когда они шли и топали ногами… топъ! топъ! топъ! Когда они совсмъ поровнялись со мной, я сразу призналъ высокаго человка, и онъ меня призналъ. Ахъ! Должно быть ему опять хотлось броситься внизъ съ холма, какъ онъ тогда бросился, въ тотъ вечеръ, и на томъ же мст.

Онъ описалъ все, какъ это было и было видно, что онъ все это видлъ. Многаго то онъ, пожалуй, и не видлъ за всю свою жизнь.

— Я не показалъ солдатамъ и виду, что призналъ высокаго человка, онъ также не показалъ виду, что призналъ меня, мы только глазами сговорились объ этомъ.— ‘Впередъ!’ — крикнулъ старшій надъ солдатами и указалъ на деревню.— ‘Скорй его въ могилу!’ Ну, и повели они его скоре. Я пошелъ за ними. У него совсмъ вспухли руки, такъ крпко перетянули ихъ веревками, хромалъ онъ, кром того, потому что на ногахъ у него были такіе большіе, неуклюжіе башмаки. Хромалъ онъ и шелъ медленно, а они его дули прикладами ружей… вотъ такъ!

И онъ показалъ, какъ гнали того человка.

— Потомъ они побжали, какъ сумасшедшіе, внизъ по гор… Онъ упалъ. Они подняли хохотъ и заставили его встать. Лицо у него было въ крови и покрыто пылью, а вытереть его онъ не могъ. Они опять въ хохотъ! Вотъ привели они его въ деревню, вся деревня сбжалась смотрть на него. Они повели его мимо мельницы прямо въ тюрьму, вся деревня видла, какъ отворились ворота тюрьмы и проглотили его… Вотъ такъ!

Онъ открылъ ротъ, какъ только могъ, и закрылъ его такъ, что щелкнули зубы. Ради пущаго эфекта, онъ такъ и сидлъ съ закрытымъ ртомъ. Дефаржъ сказалъ ему:

— Разсказывай дальше!

— Вся деревня высыпала на улицу,— продолжалъ шоссейщикъ тихимъ голосомъ и подымаясь на ципочки.— Вся деревня шепталась у колодца, вся деревня спала и во сн-то все видла этого несчастнаго за замками и ршетками тюрьмы на скал и знала, что онъ никогда не выйдетъ оттуда и сгинетъ тамъ. На слдующее утро я вскинулъ свои инструменты на плечо и жуя черствую корку чернаго хлба, отправился на работу, но прошелъ нарочно мимо тюрьмы. Я увидлъ его тамъ высоко, высоко за ршеткой, въ желзной клтк… Какъ и наканун вечеромъ, лицо у него было въ крови и въ пыли. Руки у него были связаны и онъ не могъ махнуть мн… Онъ смотрлъ на меня, точно мертвецъ.

Дефаржъ и остальные трое мрачно переглянулись между собою. Взоры у всхъ были мрачные и дышали местью, когда они слушали разсказъ рабочаго, видъ у всхъ былъ какой то таинственный и въ то же время властный. Они походили на суровый трибуналъ, Жакъ первый и второй сидли на старомъ соломенник, подперевъ рукой подбородокъ и слушали рабочаго, не спуская съ него глазъ. Жакъ третій, слушавшій съ такимъ же напряженнымъ вниманіемъ, стоялъ на одномъ колн подл нихъ, проводя дрожащей рукой по жилкамъ кругомъ рта и носа. Дефаржъ стоялъ между ними и разсказчикомъ, котораго онъ поставилъ такъ, чтобы свтъ изъ окна падалъ на него, онъ то и дло переводилъ взоры съ него на нихъ и съ нихъ на него.

— Продолжай, Жакъ,— сказалъ Дефаржъ.

— Онъ нсколько дней оставался въ своей желзной клтк. Деревня была перепугана и смотрла на него только украдкой. Ну, да хоть и издали, а все таки вс смотрли на тюрьму на скал. Вечерами, когда дневная работа кончалась, вс собирались поболтать у колодца и вс поворачивали лицо къ тюрьм. Раньше все бывало смотрли на почтовую станцію, а теперь стали смотрть на тюрьму. Ну, вотъ, тамъ я и слыхалъ, какъ шептались люди, что его приговорили къ смерти, а казнить все таки не казнятъ, потому, говорятъ, въ Париж была подана бумага, что онъ чуть съ ума не сошелъ, когда убили его дитя. Говорятъ, подавали будто прошеніе объ этомъ самому королю. Почемъ я знаю? Можетъ быть. Пожалуй — да, пожалуй — нтъ!

— Послушай,— сказалъ ему Жакъ первый.— Дйствительно, прошеніе подавали самому королю и королев. Вс здсь, кром тебя, видли, какъ король принялъ его, въ карет, на улиц, сидя рядомъ съ королевой. Вотъ этотъ самый Дефаржъ, котораго ты видишь, рискуя своей жизнью, бросился передъ лошадьми, держа прошенье въ рукахъ.

— И слушай еще, Жакъ,— сказалъ стоящій на колняхъ Жакъ третій, который попрежнему продолжалъ водить рукою кругомъ рта, и лицо у него при этомъ было до того алчное, точно онъ жаждалъ чего то, но только ни пищи и ни питья.— Гвардія пшая и конная окружила просителя и принялась бить его прикладами. Слышишь?

— Слышу, господа.

— Разсказывай дальше,— сказалъ Дефаржъ.

— Потомъ опять стали шептаться у колодца,— продолжалъ рабочій,— что его для того привели въ нашу мстность, чтобы казнить его на мст и что его наврное казнятъ. Говорили, что такъ какъ онъ убилъ монсеньера, а монсеньеръ былъ отцомъ своихъ арендаторовъ… или крпостныхъ, или, тамъ, какъ хотите… то его будутъ казнить, какъ отцеубійцу. Одинъ старикъ разсказывалъ, что въ правую руку ему вложатъ ножъ и сожгутъ ее такъ, чтобы онъ видлъ, потомъ ему сдлаютъ разрзы на рукахъ, на груди и на ногахъ и зальютъ ихъ кипящимъ масломъ, расплавленнымъ свинцомъ, горячей смолой, воскомъ и срой, а посл того четыре сильныя лошади разорвутъ его на части. Старикъ этотъ говорилъ, что то же самое сдлали съ однимъ человкомъ, который хотлъ убить покойнаго короля Людовика XV. Почемъ я знаю, вралъ онъ или нтъ? Я не ученый.

— Слушай еще, Жакъ,— сказалъ опять Жакъ третій.— Того человка звали Даміеномъ, и все это продлали съ нимъ днемъ, на площади въ Париж. Народу смотрть на это собралось множество, присутствовало также много знатныхъ и свтскихъ дамъ, которыя жадно смотрли на все это до конца… до конца, Жакъ, до самой ночи, когда у несчастнаго не было уже двухъ ногъ и одной руки и онъ еле дышалъ! И это было… сколько теб лтъ?

— Тридцать пять,— отвчалъ рабочій, которому на видъ было шестьдесятъ.

— Все это случилось, когда теб было десять лтъ, и ты могъ бы все это видть.

— Довольно!— сказалъ Дефаржъ съ нетерпніемъ.— О, чортъ возьми!… Разсказывай дальше!

— Такъ вотъ, одни шепчутъ одно, другіе шепчутъ другое. Ни о чемъ больше въ деревн и не говорятъ, даже вода и та все объ одномъ и томъ же журчитъ. Ну-съ, такъ вотъ! Въ одно воскресенье ночью, когда вся деревня спала, приходятъ солдаты… Они пришли изъ тюрьмы и ружьями стучали но камнямъ. Вотъ рабочіе копаютъ, рабочіе стучатъ молотками, а солдаты смются, да поютъ. А утромъ у водокачки мы увидли вислицу въ сорокъ футовъ вышины… Отравила она намъ воду.

Шоссейный мастеръ взглянулъ на потолокъ, точно сквозь него онъ могъ разсмотрть вислицу, достигающую чуть ли не до самаго неба.

— Работать вс бросили и собрались вмст… Никто не выгонялъ коровъ въ поле, такъ что и коровы были тутъ. Въ полдень мы услышали бой барабана. Солдаты еще ночью ушли въ тюрьму и теперь вели его, окруживъ множествомъ солдатъ. Онъ былъ связанъ, какъ и прежде, а во рту у него былъ кляпъ, привязанный крпкой веревкой такъ, что казалось, будто онъ смется.— Разсказчикъ дополнилъ картину, вложивъ два своихъ большихъ пальца въ ротъ и отодвинувъ ихъ чуть не до самыхъ ушей.— На верху вислицы они воткнули ножъ остріемъ вверхъ. Его повсили на сорокъ футовъ отъ земли… Онъ виситъ и отравляетъ воду.

Вс переглянулись другъ съ другомъ, когда онъ синей шапкой своей вытиралъ себ лицо, покрывшееся каплями пота, при воспоминаніи объ этомъ зрлищ.

— Страшно, господа! Какъ теперь будутъ женщины и дти брать воду! Кто посметъ пойти побесдовать вечеркомъ подъ этой тнью? Подъ тнью, сказалъ я? Когда въ понедльникъ я уходилъ вечеромъ изъ деревни, солнце заходило въ это время, я оглянулся съ горы и тнь тянулась черезъ церковь, мельницу, тюрьму… черезъ всю землю, господа, до того мста, гд земля сходится съ небомъ.

Алчный человкъ принялся грызть свой палецъ, посматривая на остальныхъ трехъ, и палецъ его дрожалъ отъ тхъ мыслей, которыя проходили у него въ голов.

— Все, господа! Я вышелъ съ заходомъ солнца (какъ мн сказали) и шелъ всю ночь и половину слдующаго дня, пока не встртилъ (какъ мн и сказали) этого товарища. Съ нимъ мы, то на лошади, то пшкомъ прошли остатокъ вчерашняго дня и всю ночь. И вотъ вы видите меня.

Посл нсколькихъ минутъ мрачнаго молчанія, Жакъ первый сказалъ:

— Хорошо! Ты поступилъ правильно и разсказалъ все врно. Подожди насъ немного, тамъ за дверью.

— Охотно,— отвчалъ поселянинъ.

Дефаржъ проводилъ его до лстницы и оставилъ тамъ. Когда онъ вернулся, вс стояли, склонивъ другъ къ другу головы.

— Что скажете вы, Жакъ?— спросилъ номеръ первый.— Какой приговоръ!

— Истребить!— отвчалъ Дефаржъ.

— Великолпно!— хрипло сказалъ алчный.

— Замокъ и все племя?— спросилъ первый.

— Замокъ и все племя,— отвчалъ Дефаржъ.— Истребленіе полное.

Алчный человкъ хрипло повторилъ ‘великолпно!’ и началъ грызть второй палецъ.

— Вы уврены,— спросилъ Жакъ второй Дефаржа,— что нашъ способъ вести запись не можетъ породить никакого недоразумнія? Это безопасно, разумется, потому что никто, кром насъ, не суметъ разобрать ее, но будемъ ли мы сами всегда въ состояніи розобрать ее… или, хотлъ я сказать, она?

— Жакъ,— сказалъ Дефаржъ, выпрямляясь во весь ростъ,— если бы жена моя взялась держать эту запись въ одной только своей памяти, она и тогда не забыла бы ни одного слова изъ нея, ни одной буквы. Вс строчки и вс знаки на ея вязаньи, ясны для нея, какъ само солнце. Врьте, мадамъ Дефаржъ! Легче послднемъ трусу вычеркнуть себя изъ числа живыхъ, чмъ изгладить хотя одну букву его имени и преступленій изъ записи, связанной мадамъ Дефаржъ.

Вс выразили свое довріе и одобреніе, а алчный человкъ спросилъ:

— Скоро ли вы отправите эту деревенщину домой? Онъ слишкомъ простъ и можетъ быть опасенъ.

— Онъ ничего не знаетъ,— отвчалъ Дефаржъ.— Ему извстно только то, изъ за чего его самого могутъ вздернуть на вислицу. Я о немъ позабочусь. Пусть онъ остается у меня, я потомъ выведу его на дорогу. Онъ хочетъ знать, короля, королеву и дворъ. Мы ему покажемъ въ воскресенье.

— Что?— воскликнулъ алчный человкъ.— Добрый ли это знакъ, что онъ хочетъ видть королевскую семью и аристократовъ?

— Жакъ,— сказалъ Дефаржъ,— если хотите, чтобы котъ набросился на молоко, покажите ему молоко, а если хотите, чтобы собака приносила вамъ дичь, покажите ей дичь.

Больше ничего не было сказано, и рабочему, который сидлъ на лстниц и дремалъ, сказали, что онъ можетъ лечь на соломенникъ и спать. Онъ не ждалъ вторичнаго приглашенія и скоро заснулъ.

Провинціальный простолюдинъ могъ найти въ Париж лучшее помщеніе, чмъ винная лавка Дефаржа. Если бы не страхъ, который дорожный мастеръ чувствовалъ къ хозяйк лавки, то новая жизнь пришлась бы ему, какъ нельзя, боле но вкусу. Мадамъ сидла цлый день у конторки, какъ бы совсмъ не замчала его, и какъ будто даже преднамренно показывала, что его присутствіе здсь не иметъ ничего общаго ни съ чмъ окружающимъ. Тмъ не мене онъ вздрагивалъ всякій разъ, когда смотрлъ на нее. Онъ частенько подумывалъ про себя, что никакъ нельзя предвидть заране, что придумаетъ эта мадамъ. Онъ ждалъ каждую минуту, что въ ея украшенную яркимъ шарфомъ голову можетъ придти неожиданная мысль обвинить его въ убійств и сказать, что она сама видла, какъ юнъ потрошилъ потомъ свою жертву, и самымъ распрекраснйшимъ образокъ разыграетъ всю эту комедію.

Вотъ почему, когда наступило воскресенье и шоссейщикъ узналъ, что мадамъ будетъ сопровождать до самаго Версаля его и своего мужа, онъ не особенно остался этимъ доволенъ, (хотя и говорилъ, что доволенъ). Ему, кром того, было очень неловко видть, что мадамъ все время, когда они шли туда, продолжала вязать по прежнему, тмъ боле было ему неловко, когда мадамъ, стоя въ толп, не переставала вязать даже въ то время, когда ждали прибытія кареты короля и королевы.

— Вы очень прилежно работаете, мадамъ,— сказалъ ей какой то человкъ, стоявшій подл нея.

— Да,— отвчала мадамъ Дефаржъ,— у меня очень много работы.

— Что вы работаете, мадамъ?

— Разныя вещи.

— Напримръ?

— Напримръ?— повторила мадамъ Дефаржъ.— Напримръ, саваны.

Человкъ поспшилъ по возможности дальше отойти отъ нея, а шоссейный мастеръ сталъ обмахиваться синей шапкой, чувствуя, что ему душно и тяжело дышать. Если для успокоенія его требовались король и королева, то средство это находилось къ счастью подъ рукой, такъ какъ вскор посл этого появились въ золоченой карст король съ широкимъ лицомъ и королева съ красивымъ лицомъ, а за ними весь блестящій дворъ, улыбающіяся дамы и благородные господа. Драгоцнные камни, шелкъ, пудра, роскошные и ослпительные наряды, красивыя и надменныя лица обоихъ половъ, все это до того опьяняющимъ образомъ подйствовало на мужичка, что онъ, какъ безумный, принялся кричать:— ‘Да здравствуетъ король, да здравствуетъ королева, да здравствуютъ вс и вся!’ — точно онъ никогда не слыхивалъ о вездсущемъ Жак. Затмъ, когда онъ увидлъ сады, дворы, террасы, фонтаны, зеленыя лужайки, еще разъ короля и королеву, и блестящій дворъ, и красавицъ, и знатныхъ господъ, и услышалъ крики ‘да здравствуютъ’ — онъ положительно разрыдался отъ восторга. Впродолженіе всего этого зрлища, длившагося цлыхъ три часа, кругомъ него было столько крику, слезъ, восторговъ, что Дефаржу приходилось все время держать его за шиворотъ, чтобы онъ не бросился на предметы своего обожанія и не разорвалъ ихъ на куски.

— Браво!— сказалъ Дефаржъ, хлопая его по спин, когда зрлище кончилось,— ты добрый малый!

Рабочій пришелъ теперь въ себя и у него начинало уже закрадываться сомнніе, не ошибся ли онъ въ своихъ недавнихъ изліяніяхъ, когда вдругъ услышалъ слова:

— Такихъ, какъ ты, намъ и нужно,— шепнулъ Дефаржъ ему на ухо.— Ты заставилъ этихъ дураковъ врить, что имъ конца не будетъ. Тмъ лучше… Чмъ нахальне они будутъ, тмъ ближе имъ капутъ.

— Э, вонъ что!— воскликнулъ дорожный мастеръ.— А ваша правда, пожалуй!

— Эти болваны ничего не знаютъ. Они едва выносятъ, что ты живешь и дышишь и хотли бы, чтобы вс вы сгинули. Ты и сотни такихъ, какъ ты, для нихъ ничто, и имъ несравненно дороже ихъ лошади и собаки. Пусть ихъ себ заблуждаются… Заблужденіе это продлится не долго.

Мадамъ Дефаржъ гордо взглянула на мужичка и кивнула головой.

— Что касается васъ всхъ,— сказала она,— вы готовы кричать и ревть изъ за всего, что только блеститъ и шумитъ. Скажите, не правда это?

— Врно, мадамъ, думаю, что такъ.

— Если бы вамъ дали цлую кучу куколъ и позволили бы вамъ разорвать ихъ на куски, и воспользоваться ими въ свою пользу, то вы, конечно, выбрали бы для себя самыхъ богатыхъ и веселыхъ. Скажите, не правда это?

— Да, врно, мадамъ!

— Да! Если бы вамъ показали цлую стаю птицъ, неспособныхъ летать, и сказали вамъ, что вы можете воспользоваться ихъ перьями, вы набросились бы на птицъ съ самыми красивыми перьями. Не правда ли?

— Врно, мадамъ!

— Ну, сегодня вы видли этихъ куколъ и птицъ,— сказала мадамъ Дефаржъ, указывая рукой на то мсто, гд только что он были,— Теперь идемъ домой.

XVI. Опять вяжетъ.

Пока мадамъ Дефаржъ и мосье ея супругъ мирно возвращались въ ндра Сентъ-Антуанскаго предмстья, синяя шапка тащилась въ темнот по пыльной дорог, медленно подвигаясь къ тому мсту, гд замокъ маркиза, лежавшаго теперь въ могил, прислушивался къ шелесту деревьевъ. Да, никто теперь не мшалъ каменнымъ лицамъ прислушиваться къ деревьямъ и фонтану, деревенскіе жители, которые приходили искать съдобной зелени и хворосту для топлива, заглядывали во дворъ и на террасу съ лстницей и имъ вообразилось вдругъ, будто выраженіе этихъ лицъ измнилось. Въ деревн носился слухъ, что посл убійства гордое выраженіе на этихъ лицахъ пропало и замнилось выраженіемъ гнва и mjkii, когда же надъ колодцемъ на высот сорока футовъ, появилась висящая фигура, то на лицахъ появилось выраженіе удовлетворенной мести и это выраженіе, говорили вс, останется навсегда. На каменномъ лиц у большого окна спальни, гд было совершено убійство, появились углубленія надъ ноздрями лпного носа, чего прежде никогда не было и что замчалось теперь всми. Иногда два или три крестьянина отдлялись отъ толпы, чтобы посмотрть на лицо окаменнаго маркиза,— ршаясь даже пальцемъ указать на него, посл чего перепуганные убгали прочь, а за ними и вс остальные, прячась между мхомъ и листьями, точно трусливые зайцы, которымъ, однако, здсь жилось несравненно раздольне.

Замокъ и хижины, каменное лицо и висящая фигура, красное пятно и вымощенный камнемъ дворъ, чистая вода въ деревн… тысячи акровъ земли… цлая провинція Франціи… сама Франція… все подъ ночнымъ небомъ представляло лишь тоненькую, какъ волосъ, линію. И весь міръ, со всмъ его величіемъ и ничтожествомъ, былъ лишь одной мерцающей звздой. И вотъ подобно тому, какъ человческое знаніе научилось разлагать лучъ свта и анализировать его составъ, высшій разумъ прозрваетъ въ слабомъ сіяніи нашей земли каждую мысль и каждое дяніе, каждый порокъ и добродтель и каждую тварь, отвтственную за это.

Дефаржи, мужъ и жена, дохали въ общественной каретъ до воротъ Парижа, куда они теперь возвращались. Карета остановилась но обыкновенію у заставы, появились фонари и начались обычные обыскъ и допросы. Мосье Дефаржъ вышелъ изъ кареты, здсь онъ хорошо зналъ двухъ солдатъ и одного полицейскаго. Послдній былъ очень друженъ съ нимъ и они крпко обнялись.

Когда наконецъ Сентъ-Антуанское предмстье приняло въ свои грязныя объятія Дефаржей и они вышли изъ кареты и продолжали дальнйшій путь свой но грязнымъ и зловоннымъ улицамъ, мадамъ Дефаржъ спросила своего супруга:

— Что теб сказалъ Жакъ полицейскій, мой другъ?

— Не особенно много, но все, что знаетъ. Къ намъ командировали новаго шпіона. Тутъ ихъ много еще прибавили. Это онъ могъ сказать, только онъ ни одного изъ нихъ еще не знаетъ.

— Такъ!— сказала мадамъ Дефаржъ, подымая брови и принимая холодный дловой видъ.— Надо внести его въ списокъ. Какъ его зовутъ?

— Онъ англичанинъ.

— Тмъ лучше. Фамилія его?

— Барсадъ,— сказалъ Дефаржъ, стараясь произнести его по французски.

— Барсадъ — повторила мадамъ.— Хорошо. А христіанское имя?

— Джонъ.

— Джонъ Барсадъ,— повторила мадамъ, пробормотавъ его Сначала про себя.— Хорошо. Наружность его извстна?

— Около сорока лтъ, пять футовъ, девять дюймовъ, черные волоса, смуглый, въ общемъ красивъ, черные глаза, лицо тонкое, длинное и худое, носъ орлиный, но не прямой, а слегка отклоненъ къ лвой щек, выраженіе зловщее.

— Ого! Вотъ такъ портретъ!— засмялась мадамъ Дефаржъ.— Надо будетъ завтра записать.

Они вошли въ лавку которая была уже заперта (была полночь). Мадамъ Дефаржъ заняла свое мсто у конторки, пересчитала деньги, вырученныя во время ея отсутствія, осмотрла товаръ, проврила книгу, записала въ ней что нужно, сдлала нсколько вопросовъ приказчику и отпустила его на покой. Затмъ она высыпала изъ чашки деньги и стала завязывать ихъ въ платокъ такимъ образомъ, что получилась цлая цпь маленькихъ узелковъ, чтобы легче было хранить ихъ ночью. Дефаржъ тмъ временемъ курилъ трубку и ходилъ взадъ и впередъ, любуясь тмъ, что длала его жена, но не вмшиваясь въ ея распоряженія. Такъ всю жизнь свою расхаживалъ онъ взадъ и впередъ, не мшаясь въ дла своей жены.

Ночь была жаркая и въ лавк, плотно закрытой и окруженной зловоннымъ сосдствомъ, былъ невыносимо спертый воздухъ. Обоняніе мосье Дефаржа не было очень изнжено, но смшанный запахъ вина, рома, водки и анисовки, почему то показавшійся ему боле сильнымъ, чмъ обыкновенно, одурманилъ его, и онъ, положивъ трубку, сталъ отдуваться и пыхтть.

— Усталъ?— сказала мадамъ, подымая на него глаза, но продолжая завязывать деньги,— Запахъ тутъ самый обыкновенный.

— Да, я немножко усталъ,— сознался ея мужъ.

— Ты чмъ то угнетенъ,— сказала мадамъ, проницательные глаза которой никогда не бывали такъ заняты, чтобы раза два, три не взглянуть на мужа.— О, мужчины, мужчины!

— Но, моя дорогая…— началъ Дефаржъ.

— Но, мой дорогой!— перебила мадамъ, ршительно кивая головой.— Но, мой дорогой! Ты что пріунылъ сегодня?

— Скучно ждать!— сказалъ Дефаржъ, какъ будто мысль эта вырывалась прямо изъ глубины его души.— Вдь это когда еще будетъ!

— Долго?— отвчала жена.— Скажи, пожалуйста, бываетъ-ли это недолго? Давно уже извстно правило, что месть и возмездіе требуютъ времени.

— Молнія мигомъ убиваетъ человка,— сказалъ Дефаржъ.

— А сколько времени проходитъ, пока сверкнетъ эта молнія? Можешь ты сказать?

Дефаржъ поднялъ голову и задумался.

— Землетрясеніе быстро поглощаетъ городъ,— сказала мадамъ,— но что-жъ изъ этого? Ты подумай, лучше, сколько надо времени для подготовки такого землетрясенія.

— Не мало, я думаю,— сказалъ Дефаржъ.

— Но какъ только оно готово, такъ разражается и все разрушаетъ на своемъ пути. А между тмъ, пока оно подготовлялось ничего не было ни видно, ни слышно. Ну, вотъ, и пусть это послужитъ теб утшеніемъ. Помни!

Глаза ея сверкнули и она такъ завязала узелъ, точно задушила врага.

— Говорю теб,— продолжала она, протягивая къ нему правую руку,— хотя время тянется долго, но ‘это’ уже и-а улиц и идетъ впередъ. Говорю теб ‘оно’ никогда не отступаетъ и не останавливается. Взгляни кругомъ себя! Присмотрись, какъ живутъ вс, кого мы знаемъ, всмотрись въ лица тхъ, кого мы знаемъ. Не замчаешь ты разв раздраженія и неудовольствія, которыя все больше и больше, все чаще и чаще выказываетъ народъ? Можетъ ли долго продолжиться такое время? Смшной ты, право!

— О, чудеснйшая жена моя!— сказалъ Дефаржъ и остановился противъ нея, склонивъ голову на бокъ и заложивъ руки на спину съ видомъ послушнаго и внимательнаго школьника передъ своимъ учителемъ:

— Я все это понимаю прекрасно. Но все это длится такъ долго… и весьма возможно… что это такъ и не настанетъ, пока мы живы.

— Такъ, что-жъ изъ этого?— спросила мадамъ, завязывая узелъ и какъ бы убивая еще одного врага.

— Какъ?— воскликнулъ Дефаржъ, съ видомъ сожалнія пожимая плечами.— Мы не увидимъ торжества!

— Зато мы способствуемъ ему,— отвчала мадамъ, снова протягивая руку.— Мы ничего не длаемъ напрасно. Но я врю всей своей душой, что мы увидимъ это торжество. А если бы нтъ, если бы даже я была уврена, что нтъ, покажи мн только шею аристократа и тирана и я…

И она, стиснувъ крпко зубы, завязала ужаснйшій узелъ.

— Погоди!— воскликнулъ Дефаржъ и покраснлъ, какъ бы чувствуя, что жена намекаетъ на его малодушіе.— Я также ни передъ чмъ не остановлюсь.

— Да! Всему причиной твоя слабость. Только видъ жертвы да удача и въ состояніи взбадривать тебя! А ты старайся самъ себя взбадривать. Когда наступитъ время, выпускай тигра и чорта, но пока еще не наступило это время, дерзки на цни и тигра и чорта… Хотя не видно пока еще ничего, но все ужъ готово.

Въ заключеніе своей рчи мадамъ хлопнула по -конторк цпью узелковъ съ деньгами такъ крпко, какъ будто бы хотла раскроить кому нибудь черепъ и выпустить мозгъ. Затмъ, взявъ подъ мышку платокъ съ деньгами, она сказала, что пора идти спать.

На слдующій день, въ полдень, удивительная женщина снова сидла на своемъ мст въ винной лавк и прилежно занималась вязаньемъ. Подл нея лежала роза, на которую она посматривала время отъ времени, хотя на этотъ разъ безъ присущаго ей обыкновенно озабоченнаго вида. Въ лавк было немного постителей, одни изъ нихъ пили, другіе не пили, одни сидли, другіе стояли. День былъ очень жаркій и мухи, которыя цлымъ роемъ предпринимали изъ любопытства полныя приключеній изслдованія то и дло падали на дно маленькихъ липкихъ стаканчиковъ, стоявшихъ подл мадамъ. Но кончина ихъ не производила, повидимому, никакого впечатлнія на ихъ товарокъ, которыя смотрли на нихъ съ полнымъ равнодушіемъ (какъ будто бы сами он были слонами или чмъ нибудь въ род этого), пока ихъ не постигала та же участь. Любопытно было, право, смотрть на этихъ легкомысленныхъ мухъ! Не были ли такъ же легкомысленны и тамъ, при двор, въ этотъ лтній солнечный день?

Въ лавку вошелъ какой то человкъ и тнь его упала на мадамъ Дефаржъ, которая сразу почувствовала, что это былъ новый поститель. Она оставила свое вязанье и прежде чмъ взглянуть на вошедшаго начала прикалывать себ розу.

Тутъ случилось прелюбопытное явленіе. Въ тотъ моментъ, когда мадамъ Дефаржъ взяла розу, вс постители перестали разговаривать, а затмъ постепенно вышли одинъ по одному изъ лавки.

— Добраго здоровья мадамъ!— сказалъ вновь пришедшій.

— Здравствуйте, мосье!

Она сказала это громко, но про себя подумала, продолжая вязать: ‘Ага! около сорока лтъ, пять футовъ, девять дюймовъ росту, черные волоса, тонкое, длинное и худое лицо, красивый, смуглый, орлиный носъ, но не прямой, а нсколько отклоненный къ лвой щек, что придаетъ ему зловщее, выраженіе! Онъ, значитъ и есть’.

— Будьте добры дать мн небольшой стаканчикъ стараго коньяку и глотокъ свжей воды, мадамъ!

Мадамъ вжливо пополнила его просьбу.

— Какой чудный коньякъ, мадамъ!

Въ первый разъ еще хвалили этотъ коньякъ, а мадамъ Дефаржъ достаточно хорошо знала всю его исторію и знала поэтому, какъ относиться къ этой похвал. Тмъ не менее она сказала, что это ей очень пріятно, и продолжала вязать. Поститель нсколько минутъ внимательно слдилъ за ея вязаньемъ, а затмъ окинулъ взоромъ и все помщеніе.

— Вы удивительно искусно вяжете, мадамъ!

— Привыкла.

— Красивый узоръ.

— Вы такъ думаете?— сказала мадамъ, взглянувъ на него съ улыбкой.

— Разумется… Могу я узнать, что это будетъ такое?

— Такъ вяжу для развлеченія,— отвчала мадамъ, продолжая смотрть на него съ улыбкой, тогда какъ пальцы ея двигались еще проворне.

— Для какого употребленія?

— Все зависитъ отъ обстоятельствъ. Можетъ быть и пригодится когда нибудь. Когда довяжу…— сказала мадамъ, глубоко вздыхая и принимая кокетливый видъ,— тогда найду употребленіе для него.

Замчателенъ тотъ фактъ, что Сситъ-Антуанскому предмстью положительно не нравилась роза на головномъ убор мадамъ Дефаржъ. Два человка, вошедшіе одинъ за другимъ, собирались уже спросить чего нибудь выпить, когда вдругъ, взглянувъ на это украшеніе, замялись нсколько и подъ предлогомъ, что они заходили узнать, нтъ ли здсь ихъ товарища, поспшно вышли изъ винной лавки. Никого также не осталось изъ тхъ, которые сидли здсь, когда вошелъ новый поститель. Вс ушли до одного. Шпіонъ смотрлъ во вс глаза, но не могъ уловить условнаго знака. Вс они ушли такъ просто и естественно, что нельзя было придумать никакой причины, почему они ушли.

— Джонъ,— думала мадамъ, считая въ тоже время петли, но не переставая вязать,— вы, вроятно, долго намрены здсь стоять, и я успю связать ‘Барсадъ’ прежде, чмъ вы уйдете.

— У васъ есть мужъ, мадамъ?

— Да.

— И дти?

— Дтей нтъ.

— Худо идутъ лта?

— Очень худо, народъ такъ бденъ.

— Ахъ, несчастный, жалкій народъ! Его такъ угнетаютъ, какъ вы говорите.

— Какъ ‘вы’ говорите,— поправила его мадамъ, добавляя въ своемъ вязаньи какой то узоръ къ его имени, ничего хорошаго ему не предвщавшій.

— Ахъ, простите! Разумется это я сказалъ, но вы подумали.. Да?

— Я подумала?— отвчала мадамъ нсколько сердитымъ голосомъ.— У насъ съ мужемъ и безъ думъ слишкомъ много возни съ этой винной лавкой. Вс мы тутъ только и думаемъ о томъ, какъ бы прожить. Вотъ о чемъ мы думаемъ, и этого уже довольно чтобы съ утра до вечера только и думать объ этомъ. Чего тутъ еще обременять голову думами о другихъ? Мн думать о другихъ? Ну, нтъ!

Шпіонъ, явившійся сюда съ цлью поклевать всякихъ крошекъ, какихъ только можно, не показалъ даже виду, что ему досадно, но продолжалъ стоять съ видомъ ухаживателя, опираясь локтемъ о конторку мадамъ Дефаржъ и время отъ времени выпивая маленькій глотокъ коньяку.

— Худое это дло, мадамъ, казнь Гаспара! Ахъ! бдный Гаспаръ!— сказалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ сожалнія.

— Ахъ, Боже мой!— отвчала мадамъ совершенно покойнымъ тономъ.— Взялся за ножъ съ такой ужасной цлью, ну и платись за это. Онъ зналъ напередъ, какою цною платятъ за такія вещи. Ну и заплатилъ.

— Мн кажется,— сказалъ шпіонъ, понижая голосъ и какъ бы вызывая на откровенность, причемъ зловщее лицо его приняло выраженіе негодованія оскорбленнаго въ своихъ чувствахъ революціонера,— мн кажется, что вс живущіе по сосдству съ вами, глубоко сожалютъ бднаго малаго и возмущаются его казнью. Только, это, между нами, пожалуйста!

— Вы думаете?— спросила мадамъ.

— А разв нтъ?

— Вотъ и мужъ,— сказала мадамъ Дефаржъ.

Когда содержатель винной лавочки вошелъ въ дверь, шпіонъ привтствовалъ его, притронувшись къ шляп, и сказалъ съ вызывающей улыбкой.

— Добрый день, Жакъ!

Дефаржъ остановился и съ удивленіемъ уставился на него.

— Добрый день, Жакъ!— повторилъ шпіонъ съ меньшей увренностью и съ нсколько смущенной улыбкой.

— Вы ошибаетесь,— отвчалъ содержатель винной лавки.— Вы принимаете меня за другого. Это не мое имя. Меня зовутъ Эрнестъ Дефаржъ.

— Не все ли равно,— отвчалъ шпіонъ веселымъ, хотя и не особенно довольнымъ тономъ.— Добрый день!

— Добрый день!— сухо отвчалъ Дефаржъ.

— Я только что говорилъ мадамъ, съ которой я имлъ удовольствіе бесдовать, когда вы вошли, что мн здсь говорили,— да это и не удивительно,— сколько сожалній и негодованія выражаютъ вс здсь въ Сентъ-Антуанскомъ предмсть по поводу несчастной судьбы бднаго Гаспара.

— Никто мн ничего не говорилъ объ этомъ,— сказалъ Дефаржъ, отрицательно качая головой.— Я ничего не знаю.

Сказавъ это, онъ прошелъ за конторку и сталъ позади жены, держась рукой за спинку ея стула и стоя за этой преградой, посматривалъ на человка, противъ котораго они были вооружены оба и котораго они оба готовы были убить съ величайшимъ удовольствіемъ.

— Повидимому, вы очень хорошо знаете этотъ кварталъ, то есть, лучше меня?— замтилъ Дефаржъ.

— Совсмъ нтъ, но я надюсь узнать его получше. Я глубоко заинтересованъ его несчастными жителями.

— Гм!— сказалъ Дефаржъ.

— Удовольствіе бесдовать съ вами, мосье Дефаржъ, напомнило мн,— продолжалъ шпіонъ,— что я имлъ честь знать весьма интересныя обстоятельства, связанныя съ вашимъ именемъ.

— Въ самомъ дл?— равнодушнымъ тономъ спросилъ Дефаржъ.

— Да, въ самомъ дл. Когда докторъ Манеттъ былъ освобожденъ, вы, какъ старый слуга его, взяли на себя заботу о немъ, я это знаю. Онъ былъ переданъ вамъ. Вы видите, мн хорошо извстны вс эти обстоятельства.

— Все это, дйствительно, такъ,— сказалъ Дефаржъ. Онъ отвчалъ ему такимъ образомъ, получивъ, какъ бы случайный толченъ локтемъ своей жены, которая, продолжая вязать, дала ему этимъ знать, чтобы онъ, отвчая, не вдавался въ подробности.

— Къ вамъ,— продолжалъ шпіонь,— прізжала его дочь и отъ васъ она взяла его на свои попеченія.— Съ ней прізжалъ еще коричневый господинъ… Какъ бишь, его зовутъ?.. Въ небольшомъ парик… да!.. Лорри, изъ банка Тельсона и К, изъ Англіи.

— Врно,— повторилъ Дефаржъ.

— Очень интересныя воспоминанія,— сказалъ шпіонъ.— Я познакомился съ докторомъ Манеттомъ и его дочерью въ Англіи.

— Да?— сказалъ Дефаржъ.

— Вы ничего съ тхъ поръ не слышали о нихъ?— спросилъ шпіонъ.

— Нтъ,— отвчалъ Дефаржъ.

— Нтъ,— отвчала мадамъ, подвигая глаза отъ работы,— мы никогда не слышимъ о нихъ. Мы получили извстіе вскор посл прізда ихъ туда, но всего только два письма, съ тхъ поръ они пошли своей дорогой… мы своей… и мы не переписываемся больше.

— Совершенно врно, мадамъ,— отвчалъ шпіонъ.— Она собирается выходить замужъ.

— Собирается?— повторила мадамъ.— Она такая хорошенькая, что давно уже могла выйти замужъ. Вы, англичане, по моему, народъ холодный.

— О! Почему вы знаете, что я англичанинъ?

— По вашему разговору,— отвчала мадамъ.— Каковъ разговоръ, таковъ и человкъ, я полагаю.

Словъ этихъ онъ не могъ принять за комплиментъ, а потому сдлалъ видъ, что не придаетъ имъ значенія и засмялся. Выпивъ до конца коньякъ, онъ сказалъ:

— Да, миссъ Манеттъ выходитъ замужъ. Но только не за англичанина, а за такого же француза, какъ и сама она. Приходится снова вернуться къ Гаспару… Ахъ, бдный Гаспаръ! Какъ это жестоко! Ахъ, какъ жестоко! Любопытне всего, что она выходитъ замужъ за племянника маркиза, изъ за котораго Гаспара вздернули на высоту столькихъ футовъ, или врне выходитъ за теперешняго маркиза. Въ Англіи онъ не извстенъ подъ именемъ маркиза, онъ тамъ Чарльзъ Дарнэ. Фамилія его матери до замужества была Д’Онэ.

Мадамъ Дефаржъ вязала по прежнему, но на мужа ея это извстіе произвело значительное впечатлніе. Что бы онъ ни длалъ, стоя за маленькой конторкой, выскалъ ли огонь, зажигалъ ли трубку, онъ видимо былъ смущенъ и неврно управлялъ своей рукой. Шпіонъ не былъ бы шпіономъ, если бы не замтилъ этого и не намоталъ себ на усъ.

Запомнивъ, за неимніемъ лучшаго, хотя одну эту примту, и видя, что не появляется ни одинъ поститель, который могъ бы чмъ нибудь помочь ему въ этомъ случа, Барсадъ заплатилъ за выпитый коньякъ и простился съ хозяевами, любезно сказавъ имъ на прощанье, что онъ надется имть еще разъ удовольствіе видть мосье и мадамъ Дефаржъ. Нсколько минутъ еще посл того, какъ онъ вышелъ на показъ предмстью, мужъ и жена оставались въ томъ же положеніи, въ какомъ они были до его ухода, неувренные въ томъ, что онъ не вернется обратно.

— Неужели это правда,— сказалъ Дефаржъ, продолжая курить и держаться за спинку стула своей жены,— то, что онъ говоритъ о мамзель Манеттъ?

— Разъ онъ говоритъ,— отвчала мадамъ, слегка приподымая брови,— то это, вроятно, ложь… хотя можетъ быть и правда.

— Если это правда…— началъ Дефаржъ и остановился.

— Если это правда?— спросила его жена.

— Если ‘это’ наступитъ и мы доживемъ до торжества… Надюсь, ради нея, что судьба не занесетъ ея мужа во Францію.

— Судьба ея мужа,— отвчала мадамъ Дефаржъ съ обычнымъ хладнокровіемъ,— приведетъ его, куда слдуетъ, и къ такому концу, какимъ онъ долженъ кончить. Вотъ все, что я знаю

— Какъ странно, однако… Хотя, впрочемъ, и не такъ ужъ очень странно,— сказалъ Дефаржъ, какъ бы желая убдить жену въ томъ, что онъ говоритъ.— Не смотря на то, что вс симпатіи наши на сторон ея отца и ея самой, однако достаточно того, что мужъ ея носитъ извстную фамилію, чтобы приговорили его къ тому же, къ чему приговорили и эту проклятую собаку, только что вышедшую отъ насъ.

— Много будетъ несравненно еще боле странныхъ вещей, когда все это придетъ,— отвчала ему жена.— Оба они здсь у меня, разумется, и оба по заслугамъ. Довольно съ васъ этого.

Она свернула свое вязанье посл этихъ словъ и сняла розу съ головного убора. Почувствовало ли предмстье, что это небывалое украшеніе снято, или же публика поставила кого нибудь наблюдать за его исчезновеніемъ, не знаю, но вскор посл этого обыватели появились въ винной лавк, которая тотчасъ же приняла свой обычный видъ.

Вечеромъ, когда вс Сентъ-Антуанцы возвратились домой и сидли на ступенькахъ у дверей или на подоконникахъ своихъ оконъ, или собирались на углу грязныхъ улицъ или на такихъ же грязныхъ дворахъ, чтобы подышать чистымъ воздухомъ, мадамъ Дефаржъ прогуливалась обыкновенно съ работой въ рукахъ, переходя съ одного мста на другое, отъ одной группы къ другой. Это была миссіонерша, пропагандистка, какихъ было много тогда, и какихъ, пожелаемъ, чтобы свтъ никогда больше не производилъ. Вс женщины вязали. Он вязали ничтожныя вещи, механическая работа эта служила механической замной пищи и питья, руки двигались вмсто челюстей и пищеварительнаго аппарата, стоило костлявымъ пальцамъ остановиться и желудокъ сильне прежняго предъявлялъ свои права.

Двигались пальцы, двигались глаза, двигались и мысли. Когда мадамъ Дефаржъ обошла вс группы и поговорила съ каждой изъ нихъ, пальцы, глаза и мысли задвигались еще быстре и еще ожесточенне у всхъ женщинъ.

Мужъ ея, курившій у дверей своей лавки, съ восторгомъ слдилъ за всми ея движеніями.

— Великая женщина,— говорилъ онъ про себя,— непоколебимая женщина, великолпная женщина!

Сумерки сгущались, женщины сидли и все вязали да вязали, а вдали слышался звонъ церковныхъ колоколовъ и барабанный бой королевской гвардіи. Темнота все больше и больше окутывала вязавшихъ женщинъ. Надвигалась еще и другая боле сильная тьма, когда церковные колокола, такъ весело звонившіе на всхъ колокольняхъ Франціи, перельются въ извергающій громъ и молнію пушки, когда бой барабановъ заглушитъ голоса тхъ, которые находились теперь во всемогуществ власти и пользовались всми благами свободы и жизни. Надвинулась она теперь совсмъ уже на женщинъ, которыя все еще сидли и вязали, вязали, какъ бы заране приготовляясь сомкнуться все тсне вокругъ сооруженія, гд он будутъ снова сидть и вязать, вязать, считая падающія головы.

XVII. Ночь.

Никогда еще не заходило такъ ослпительно солнце въ тихомъ и покойномъ уголк Сого, какъ въ тотъ вечеръ, когда докторъ и его дочь сидли подъ кленомъ. Никогда еще луна не всходила надъ великимъ Лондономъ, окруженная такимъ нжнымъ сіяніемъ, какъ въ ту ночь, когда сребристые лучи ея, пробираясь сквозь листву дерева освщали ихъ лица.

Свадьба Люси была назначена на слдующій день. Послдній вечеръ она посвятила исключительно одному своему отцу и вотъ теперь они сидли вдвоемъ подъ деревомъ.

— Вы счастливы, дорогой папа?

— Совершенно, дитя мое!

Они очень мало разговаривали другъ съ другомъ, не смотря на то, что давно уже сидли здсь. Коіда было еще такъ свтло, что можно было свободно работать и читать, она не занималась своей обыкновенной работой и не читала ему. Раньше, когда они сиживали съ нимъ вдвоемъ подъ деревомъ, она или работала, или читала ему книги, но этотъ вечеръ не походилъ на другое время, и она не могла длать того, что длала тогда.

— Я такъ счастлива сегодня, дорогой мой папа! Я глубоко счастлива той любовью, которую благословило само небо… моею любовью къ Чарльзу и любовью Чарльза ко мн. Но если бы я не могла по прежнему посвящать вамъ своей жизни, если бы замужество мое должно было разъединить насъ съ вами, хотя бы на разстояніе длины вотъ этой улицы, то словами не выразить, какъ была бы я тогда несчастна и какъ упрекала бы себя. Даже и теперь…

Даже и теперь она не въ силахъ была говорить.

При печальномъ свт луны она обняла отца и прижалась лицомъ къ его груди. При свт луны, который всегда печально свтитъ, какъ и свтъ солнца самъ но себ… какъ и свтъ, называемый человческой жизнью… которая приходитъ и уходитъ.

— О, дорогой мой! Скажите мн въ этотъ послдній вечеръ, совершенно ли, совершенно ли уврены вы въ томъ, что ни любовь моя, ни новыя обязанности, которыя я беру на себя, не разъединятъ насъ съ вами? Я въ этомъ уврена, но уврены ли вы? Такъ ли это и въ глубин души вашей?

Отецъ отвчалъ ей весело и съ полнымъ убжденіемъ:

— Совершенно, дитя мое! Даже боле, чмъ увренъ,— прибавилъ онъ, нжно цлуя ее,— будущее мое представляется мн въ боле ясномъ свт посл твоей свадьбы, Люси, чмъ оно было бы… нтъ, чмъ оно было… безъ того.

— Если бы я могла надяться на это, отецъ мой!

— Врь этому, милая моя! Это дйствительно такъ. Вдь это же, дорогая моя, такъ естественно и такъ понятно. Ты такъ молода еще и такъ предана мн, что не можешь понять тревоги, мучившей меня при мысли, что жизнь твоя пропадетъ даромъ…

Она закрыла ему ротъ рукой, но онъ отнялъ ее и продолжалъ:

— …пропадетъ, дитя мое… Но она не должна пропадать ради меня, ибо не должна уклоняться въ сторону отъ естественнаго порядка вещей. Самоотверженное чувство твое не можетъ понять, какъ много я думалъ объ этомъ, но спроси только себя и подумай, можетъ ли быть мое счастье совершенно, если твое несовершенно?

— Если бы я никогда не видла Чарльза, отецъ мой, я была бы совершенно счастлива съ вами.

Онъ улыбнулся при этомъ безсознательномъ признаніи того, что она была бы несчастна безъ Чарльза посл того, какъ увидла его, и продолжалъ:

— Дитя мое, ты увидла своего избранника и это былъ Чарльзъ. Не было бы Чарльза, былъ бы кто нибудь другой. А если бы не было другого, то этому причиной былъ бы я, и тогда мрачная тнь, покрывающая часть моей жизни, пала бы и на тебя.

Въ первый разъ посл суда услышала она намекъ его на прошлыя страданія. Она почувствовала какое то странное и новое ощущеніе, когда слова эти прозвучали у нея въ ушахъ и она долго еще посл этого вспоминала его.

— Видишь!— сказалъ докторъ, подымая руку къ лун.— Я смотрлъ на нее изъ окна своей тюрьмы, когда я не могъ выносить ея свта. Я смотрлъ на нее, когда въ душ моей подымались адскія муки при мысли о томъ, что ея лучи, быть можетъ, освщаютъ то, что я потерялъ навсегда, и я начиналъ биться головою о стны тюрьмы. Я смотрлъ на нее, когда я былъ въ полусознательномъ, летаргическомъ почти состояніи и ни о чемъ больше не могъ думать, кром того, сколько горизонтальныхъ линій можно провести на ней и сколько перпендикулярныхъ.— И онъ прибавилъ съ присущимъ ему задумчивымъ и сосредоточеннымъ видомъ, продолжая смотрть на луну:— Я помню и тхъ и другихъ было двадцать, но только двадцатую трудно было втиснуть туда.

Странное чувство, овладвшее ею, когда онъ впервые вернулся къ прошлому, теперь охватило ее сильне, но все же она ничего еще особеннаго не замтила въ его манер говорить. Ей казалось, что онъ только сравниваетъ свое настоящее счастье и спокойствіе съ прошлыми страданіями.

— Я смотрлъ на нее тысячу разъ, думая о нерожденномъ еще ребенк, отъ котораго меня отняли. Живъ ли онъ? Родился ли онъ живымъ или горе несчастной матери убило его? Сынъ ли это, который впослдствіи отомститъ за своего отца? (Одно время въ тюрьм, мною съ невыразимою силою овладла жажда мести). Можетъ быть сынъ этотъ никогда не узнаетъ исторіи жизни отца, можетъ быть онъ выростетъ и станетъ думать о томъ, не самъ ли по собственной своей вол сгубилъ себя отецъ? Не дочь ли это будетъ, которая выростетъ и станетъ женщиной?

Она крпче прижалась къ нему и поцловала его щеку и руку.

— Я представлялъ себ, что дочь моя совершенно забыла меня или врне ничего не знаетъ и не подозрваетъ о моемъ существованіи. Годъ за годомъ считалъ я, сколько ей лтъ. Я представлялъ ее замужемъ за человкомъ, которому ничего неизвстно о моей судьб. Мн представлялось, что я навсегда исчезъ изъ памяти живыхъ людей, и тмъ боле не можетъ бытъ мн мста среди будущихъ поколній.

— Папа! Слушая, какъ вы думали о дочери, которая никогда не существовала, я чувствую въ глубин сердца своего, что дитя это была я.

— Ты, Люси? Воспоминанія эти, которыя въ этотъ послдній вечеръ проходятъ между нами и луною, вызваны радостію и утшеніемъ, принесенными тобою мн… Что я говорилъ сейчасъ?..

— Что она ничего не знала о васъ. Она не заботилась о вашемъ существованіи.

— Такъ! Но бывали другія лунныя ночи, когда тоска и безмолвіе совсмъ иначе дйствовали на меня, когда он приносили мн смутное ощущеніе тихой скорби и въ то же время успокоенія… Мн казалось, что я вижу, какъ она входитъ въ мою камеру и выводитъ меня изъ крпости на свободу. Въ лунномъ свт я часто видлъ ея изображеніе, какъ теперь вижу тебя, съ тою разницею, что я никогда не прижималъ ее къ себ. Она всегда стояла между ршетчатымъ окномъ и дверью. Понимаешь ли ты, однако, что она была не то дитя, о которомъ я говорилъ?

— Не то?… Такъ чей же образъ?… Или чей призракъ?…

— Нтъ. Это было нчто другое. Она ясно представлялась коему взору, но никогда не двигалась. Призракъ, представлявшійся моему уму, былъ другой и боле походилъ на настоящаго ребенка. О наружности его я ничего боле не могу сказать, какъ только то, что онъ походилъ на твою мать. Другой также походилъ… какъ и ты… но это было не то. Можешь ли ты слдить за мною, Люси? Врядъ ли, я думаю. Мн кажется, надо быть самому узникомъ, чтобы понять сущность этихъ различій.

Не смотря на то, что онъ говорилъ покойно и не волнуясь, она все же почувствовала, что кровь холодетъ въ ея жилахъ при этомъ стараніи анализировать свои чувства въ тюрьм.

— Когда я бывалъ въ боле спокойномъ состояніи мн воображалось при свт луны, что она подойдетъ ко мн и поведетъ меня въ свой домъ, гд она живетъ съ мужемъ и гд вс мысли ея полны любви къ ея погибшему отцу. Въ комнат ея былъ мой портретъ и въ своихъ молитвахъ она поминала меня. Жизнь ея была дятельная, счастливая, полезная, но везд и во всемъ преобладало воспоминаніе о моей несчастной участи.

— Отецъ мой, дитя это была я! Я и на половину не была такъ добра, но въ любви своей, это была я.

— И она показывала мн своихъ дтей,— продолжалъ докторъ,— и они слышали обо мн и ихъ научили сожалть меня. Когда они проходили мимо тюрьмы, они старались держаться подальше отъ мрачныхъ стнъ, и смотрли на ршетки, и говорили шепотомъ. Они никогда не могли освободить меня, мн воображалось, что показавъ мн вс эти вещи, они снова приводили меня обратно въ тюрьму. Но. я, облегченный слезами, падалъ на колни и благословлялъ ихъ.

— Надюсь, папа, что дитя это я. О, дорогой, дорогой мой, съ такой ли горячей мольбой благословите вы меня завтра?

— Люси, вс прежнія страданія свои я вспоминаю сегодня вечеромъ потому, что люблю тебя больше, чмъ это можно выразить словами, и благодарю Бога за посланное мн великое счастье. Самыя ужасныя мысли мои навсегда исчезли, благодаря тому счастью, которое ты дала и которое ждетъ насъ еще впереди.

Онъ обнялъ ее, торжественно призвалъ на нее благословеніе неба и смиренно поблагодарилъ Бога за то, что Онъ возвратилъ ему ее. Затмъ тихо, шагъ за шагомъ они вернулись домой.

Приглашенныхъ на свадьбу никого не было, кром мистера Лорри, провожатыхъ у невсты никого не было, кром миссъ Прессъ. Никто изъ нихъ не долженъ былъ перемнять своего мстопребыванія по случаю свадьбы, они только расширили помщеніе, прибавивъ еще нсколько комнатъ въ верхнемъ этаж, гд жилъ загадочный и никому невидимый жилецъ. Больше они ничего не желали.

Докторъ Манеттъ находился въ очень веселомъ настроеніи за маленькимъ ужиномъ. За столомъ ихъ было только трое и третья была миссъ Проссъ. Онъ сожаллъ, что Чарльза не было съ ними, онъ даже выразилъ нкоторое неудовольствіе противъ маленькаго заговора, удалившаго его отсюда, и отъ всего сердца выпилъ за его здоровье.

Наступило время пожелать Люси спокойной ночи и они разстались. Но среди ночной тишины, часовъ около трехъ, Люси сошла внизъ и тихо прокралась въ его комнату, потому что не могла отдлаться отъ овладвшаго ею страха.

Вс вещи были, однако, на своемъ мст, все было тихо и онъ спалъ. Блые волосы его живописно разсыпались на подушк и руки его лежали поверхъ одяла. Она поставила свчу подальше отъ него, въ тни, осторожно подошла къ кровати и поцловала его въ губы. Склонившись надъ нимъ, она нсколько минутъ смотрла на него.

На красивомъ лиц его видны были глубокіе слды горя, но онъ такъ ршительно скрывалъ ихъ всегда, что, казалось, даже и во сн умлъ владть собою. Трудно было встртить въ эту ночь боле замчательное лицо, выражающее столько ршимости къ непреклонной борьб съ невидимымъ врагомъ.

Она робко положила свою руку ему на грудь и молилась о томъ, чтобы всегда остаться врной ему, какъ внушаетъ ей любовь ея и какъ заслуживаютъ того его глубокія страданія. Снявъ руку, она еще разъ поцловала его въ губы и вышла изъ комнаты. Показались первые лучи восходящаго солнца и узорчатыя тни листьевъ клена заиграли на его лиц такъ же тихо и неслышно, какъ тихо и неслышно молились о немъ уста ея.

XVIII. Девять дней.

Въ день свадьбы солнце сіяло ярко и вс были уже готовы и ждали у дверей комнаты доктора, который разговаривалъ о чемъ то съ Чарльзомъ Дарнэ. Вс были готовы, чтобы идти въ церковь: прекрасная невста, мистеръ Лорри и миссъ Проссъ, которая, видя неизбжность предстоящаго событія, мало-по-малу примирилась съ нимъ и совсмъ бы даже успокоилась, не являйся у нея иногда мысли, что мсто жениха могъ бы занять ея братъ Соломонъ.

— Итакъ,— сказалъ мистеръ Лорри, который не могъ достаточно налюбоваться невстой и все ходилъ кругомъ нея, разсматривая ея скромное, изящное платье,— вотъ для чего везъ я васъ крошечнымъ младенцемъ черезъ Каналъ, милая Люси! Спаси меня Господи! Какъ мало я думалъ о томъ, что длалъ! Какъ мало цнилъ я одолженіе, которое я длалъ моему другу Чарльзу.

— Вы совсмъ и не думали объ этомъ,— замтила дловая миссъ Проссъ,— да вы и не могли знать объ этомъ… Какіе пустяки!

— Неужели? Хорошо, только не плачьте,— сказалъ добродушный мистеръ Лорри.

— Я и не плачу,— сказала миссъ Проссъ,— это ‘вы’ плачете.

— Я, моя Проссъ?— (Мистеръ Лорри пользовался торжественнымъ случаемъ, чтобы пошутить).

— Да, вы и сейчасъ плакали… Я видла и не удивляюсь этому. Одного серебра достаточно уже для того, чтобы вызвать слезы у каждаго на глазахъ. Нтъ ни одной вилки и ни одной ложки въ этой коллекціи,— сказала миссъ Проссъ,— надъ которой я не поплакала бы, когда вчера вечеромъ привезли ящикъ. Вс глаза выплакала отъ слезъ.

— Много обязанъ,— сказалъ мистеръ Лорри,— хотя клянусь честью, я никакого ршительно намренія не имлъ лишать кого нибудь зрнія, благодаря такому ничтожному подарку. Ахъ, ты, Боже мои! Такой случай заставляетъ человка невольно подумать о томъ, что онъ потерялъ. Боже мой! Боже мой! Подумать только, что въ теченіе этихъ пятидесяти лтъ, могла бы вдь появиться мистриссъ Лорри.

— Ничуть не бывало!— сказала миссъ Проссъ.

— Такъ по вашему никогда не могла появиться мистриссъ Лорри?

— Ба!— отвчала миссъ Проссъ,— вы холостякъ отъ самой колыбели.

— Такъ-съ,— спокойно замтилъ мистеръ Лорри, поправляя свой парикъ,— весьма возможно!

— Сама природа выкроила васъ холостякомъ, еще до того, какъ вы попали въ колыбель,— продолжала миссъ Проссъ.

— Въ такомъ случа со мной поступили крайне некрасиво,— сказалъ мистеръ Лорри,— не спросивъ меня при этомъ, какой образецъ выкройки я предпочитаю. Довольно, впрочемъ! Я слышу, милая Люси,— продолжалъ онъ, обнимая ее за талію,— я слышу движеніе въ сосдней комнат, а намъ съ миссъ Проссъ, какъ людямъ дловымъ, не слдуетъ упускать случая, который дастъ еще намъ возможность выразить вамъ свои пожеланія. Вы оставляете вашего добраго отца на попеченіе людей такихъ же внимательныхъ и любящихъ, какъ и вы сами, все ршительно будетъ сдлано для него и въ теченіе двухнедльнаго пребыванія вашего въ оркшир и его окрестностяхъ даже Тельсоны будутъ отброшены мною на задній планъ. А когда по прошествіи этого срока онъ присоединится къ самъ и вашему мужу, и вы отправитесь въ Уэльсъ, вы тогда сами скажете, что мы прислали его къ вамъ въ наилучшемъ состояніи здоровья и въ самомъ счастливомъ расположеніи духа. Кто то подходитъ къ двери. Позвольте же старомодному холостяку поцловать и благословить васъ, милая двушка, пока этотъ ‘кто-то’ не пришелъ еще за вами.

Съ минуту держалъ онъ милое лицо передъ собой, какъ бы желая навсегда запомнить свойственное ему выраженіе и затмъ прижалъ блокурую головку къ своему парику съ такою нжностью и деликатностью, которыя, если и были -старомодными, то существуютъ во всякомъ случа еще со времени Адама.,

Дверь комнаты доктора открылась и онъ вышелъ оттуда вмст съ Чарльзомъ Дарнэ. Онъ былъ смертельно блденъ, чего не было, когда онъ входилъ туда, и въ лиц его не было ни единой кровинки. Въ общемъ онъ казался спокойнымъ, хотя проницательный взоръ мистера Лорри сразу подмтилъ набжавшую на его лицо тнь прежняго выраженія ужаса и недоврія.

Онъ подалъ руку дочери и свелъ ее по лстниц внизъ до самой кареты, которая была нанята мистеромъ Лорри по случаю сегодняшняго торжества. Остальные заняли мсто въ другой карет и вскор посл этого Чарльзъ Дарнэ и Люси Манеттъ были обвнчаны въ сосдней церкви, гд никто изъ постороннихъ лицъ не присутствовалъ.

Кром слезъ, блествшихъ по окончаніи обряда на улыбающихся лицахъ маленькой группы, на рук невсты засверкали и заискрились брилліанты, только что вынутые изъ темнаго уголка одного изъ кармановъ мистера Лорри. Вс вернулись домой къ завтраку и все шло хорошо. Въ назначенный часъ золотые локоны, когда то смшавшіеся съ сдыми волосами башмачника на одномъ изъ чердаковъ Парижа, снова смшались съ ними въ это солнечное утро.

Разлука эта была тяжелая, не смотря на то, что ея срокъ былъ непродолжительный. Отецъ утшалъ дочь и наконецъ, освободившись изъ ея нжныхъ объятіи, сказалъ:

— Возьмите ее, Чарльзъ! Она ваша.

Онъ въ послдній разъ махнулъ ей рукою и она ухала.

Такъ какъ въ этомъ уголк не было ни праздношатающихся, ни любопытныхъ и вс приготовленія были крайне просты и не многосложны, то посл отъзда докторъ, мистеръ Лорри и миссъ Проссъ остались совершенно одни. Только когда они вошли подъ тнь прохладной передней, мистеръ Лорри замтилъ большую перемну въ доктор. Можно было подумать, что золотая рука гиганта поднялась и нанесла ему убійственный ударъ.

Напряженное состояніе, въ которомъ находился докторъ, стараясь сдерживать свое волненіе, должно было, конечно, вызвать реакцію, когда удалилась причина, заставлявшая его сдерживать себя. Но мистера Лорри испугалъ забытый, уже давно отсутствовавшій взоръ, а когда онъ увидлъ, какъ докторъ схватился за голову и побжалъ въ свою комнату, когда они поднялись на лстницу, то онъ сразу представилъ себ Дефаржа, содержателя винной лавки, и тогдашнее путешествіе при звздахъ.

— Мн кажется,— шепнулъ онъ миссъ Проссъ посл тревожнаго раздумья,— мн кажется, съ нимъ лучше не говорить теперь и не безпокоить его. Мн нужно на минуточку запишутъ въ банкъ Тельсона. Я сейчасъ же отправлюсь туда, чтобы поскоре вернуться домой. Затмъ мы подемъ за городъ, пообдаемъ и все будетъ хорошо.

Оказалось, однако, что мистеру Лорри несравненно было легче заглянуть въ банкъ Тельсона, чмъ выглянуть оттуда. Его задержали тамъ два часа. Вернувшись обратно, онъ, не скрашивая ничего у прислуги, поднялся наверхъ и направился въ комнаты доктора, но остановился, услыхавъ глухой стукъ молотка.

— Милосердый Боже!— воскликнулъ онъ.— Что это такое?

Миссъ Проссъ съ лицомъ, искаженнымъ ужасомъ, откуда то вынырнула подл него.

— О, Боже мой! Боже мой! Все погибло!— кричала она, ломая руки.— Что мы скажемъ Божьей коровк? Онъ не узнаетъ меня и шьетъ башмаки.

Мистеръ Лорри постарался успокоить ее, а затмъ отправился въ комнату доктора. Скамейка стояла противъ окна, какъ и раньше, когда башмачникъ занимался своимъ дломъ, докторъ сидлъ на ней, склонивъ голову, и работалъ.

— Докторъ Манеттъ! Дорогой другъ мой, докторъ Манеттъ!

Докторъ поднялъ глаза на минуту,— полу-вопросительно, полу-сердито, точно недовольный тмъ, что съ нимъ говорятъ,— затмъ снова нагнулся надъ работой. Сюртукъ и жилетъ лежали въ сторон отъ него, а рубаха его была разстегнута на груди, какъ это было и раньше, когда онъ работалъ. Вернулось его прежнее угрюмое выраженіе лица. Онъ работалъ поспшно, съ какой то нервной торопливостью, словно боясь, что ему помшаютъ.

Мистеръ Лорри посмотрлъ на работу у него въ рукахъ и увидлъ, что это былъ башмакъ такой же величины и такого же образца, какъ раньше. Онъ взялъ другой, лежавшій подл, и спросилъ, что это такое?

— Башмакъ молодой леди для прогулки,— отвчалъ докторъ, не подымая глазъ.— Его давно уже пора кончить. Не мшайте.

— Докторъ Манеттъ, взгляните на меня!

Онъ повиновался машинально, какъ и раньше, и не переставая работать.

— Узнаете ли вы меня, дорогой другъ? Подумайте хорошенько. Это не подходящее для васъ занятіе. Подумайте объ этомъ, дорогой другъ!

Но его ничмъ нельзя было заставить говорить. Онъ поднималъ глаза, когда его просили объ этомъ, но всего только на минуту, и никакія убжденія не могли заставить его произнести хотя бы одно слово. Онъ работалъ, работалъ, работалъ, молча и все, что не говорили ему, отскакивало отъ него, какъ отъ глухой стны. Единственный лучъ надежды, блеснувшій предъ мистеромъ Лорри, заключался въ томъ, что докторъ изрдка, когда его даже не просили объ этомъ, украдкой поглядывалъ на него съ выраженіемъ не то любопытства, не то замшательства, какъ бы стараясь примирить въ ум своемъ какія то мучившія его сомннія.

Два обстоятельства представились мистеру Лорри самыми важными въ данный моментъ: первое — сохранить все въ тайн отъ Люси, и второе — сохранить въ тайн отъ всхъ другихъ знакомыхъ. Посовтовавшись съ миссъ Проссъ, онъ ршилъ тотчасъ же принять мры предосторожности относительно послдняго пункта и тотчасъ же далъ знать, что докторъ боленъ и нуждается въ нсколькихъ дняхъ отдыха. Для того же, чтобы скрыть истину отъ дочери, было ршено, что миссъ Проссъ напишетъ ей, что доктора пригласили на практику и онъ долженъ былъ ухать на нсколько дней и затмъ съ той же почтой послать нсколько строчекъ, какъ бы написанныхъ очень спшно самимъ отцомъ.

Вс эти необходимыя на всякій случай мры были приняты мистеромъ Лорри въ надежд, что докторъ скоро придетъ въ себя. У него было еще другое средство въ резерв, а именно, обратиться къ совту посторонняго врача, если бы это случилось скоро.

Надясь, что онъ скоро поправится и придется, слдовательно, обратиться къ третьему средству, мистеръ Лорри ршилъ внимательно слдить за нимъ, не давая въ то же время ему замтить, что за нимъ слдятъ. Онъ даже въ первый разъ въ своей жизни взялъ отпускъ изъ банка Тельсоновъ и расположился у окна въ одной комнат съ докторомъ.

Онъ скоро замтилъ, что разговаривать съ докторомъ безполезно и что разговоръ этотъ только раздражаетъ его. Съ перваго же дня оставилъ онъ эту попытку и ршилъ молчать, но все же оставаться у него на глазахъ съ цлью протеста противъ заблужденія, въ которое онъ впалъ или долженъ былъ впасть. Онъ постоянно сидлъ на своемъ мст у окна, читалъ или писалъ, приходилъ и уходилъ, чтобы показать ему, что здсь вс пользуются свободой.

Докторъ Манеттъ лъ и пилъ все, что ему давали и работалъ въ первый день до тхъ поръ, пока не стало темнть, работалъ еще часъ посл того, какъ мистеръ Лорри не могъ уже ни читать, ни писать, потому что ничего не видлъ. Когда онъ наконецъ отложилъ въ сторону свои инструменты, какъ ненужные ему до слдующаго утра, мистеръ Лорри всталъ и спросилъ его.

— Не хотите ли выйти на улицу?

Онъ посмотрлъ на полъ около себя, какъ длалъ это тогда, взглянулъ наверхъ, какъ смотрлъ тогда, и тихо повторилъ:

— На улицу?

— Не хотите ли прогуляться со мною? Почему не погулять?

Онъ не повторилъ ‘почему не погулять’ и вообще не сказалъ ни одного слова. Но мистеру Лорри показалось въ темнот, что онъ склонился впередъ, уперся локтями въ колни и, положивъ голову на руки, повторилъ какъ бы во сн ‘почему не погулять?’ Опытъ длового человка подсказалъ ему, что изъ этого обстоятельства онъ можетъ извлечь нкоторую пользу.

Онъ и миссъ Проссъ раздлили между собою ночь на два дежурства и время отъ времени наблюдали за нимъ изъ сосдней комнаты. Прежде чмъ ложиться, онъ всегда долго ходилъ взадъ и впередъ но комнат, когда же ложился, то сразу засыпалъ. Утромъ онъ вставалъ въ обычное время и тотчасъ же садился на скамейку и принимался за работу.

На второй день мистеръ Лорри, привтствуя его, назвалъ его по имени и затмъ заговорилъ съ нимъ о вещахъ, которыя были наиболе ему знакомы. Онъ ничего не отвчалъ, но было видно, что онъ прислушивается къ тому, что ему говорятъ, и что онъ, хотя и не вполн сознательно, думаетъ объ этомъ. Это внушило мистеру Лорри мысль пригласить миссъ Проссъ заходить къ нимъ со своей работой нсколько разъ въ день, они заводили тогда разговоръ о Люси и объ отц ея и говорили такъ, какъ будто бы ничего не случилось. Они разговаривали обыкновенно спокойно, недолго и лишь настолько, чтобы не тревожить его, любящее сердце мистера Лорри успокаивалось каждый разъ, когда онъ замчалъ, что докторъ все чаще начинаетъ поглядывать на нихъ и, повидимому, обращаетъ вниманіе на нкоторыя противорчія между осаждавшими его мыслями и окружающею обстановкою.

Когда стемнло, мистеръ Лорри снова предложилъ ему тотъ же вопросъ:

— Дорогой докторъ, не хотите ли на улицу?

Какъ вчера, тотъ повторилъ:— На улицу?

— Да, не хотите ли погулять со мной? Почему не погулять?

Не получивъ отвта, мистеръ Лорри вышелъ, но черезъ часъ вернулся обратно. Во время его отсутствія докторъ всталъ со скамьи и подошелъ къ окну, гд услся и все время смотрлъ на кленъ, но какъ только вернулся мистеръ Лорри, слъ обратно на свою скамью.

Время тянулось медленно и надежды мистера Лорри омрачились, на сердц у него было тяжело и съ каждымъ днемъ становилось все тяжеле и тяжеле. Наступилъ третій день и прошелъ, потомъ четвертый, пятый. Пять дней, шесть дней, семь дней восемь дней, девять дней.

Надежды мистера Лорри еще боле омрачились къ концу этого времени и на сердц у него стало еще тяжеле. Тайну онъ сохранилъ, Люси ничего не знала и была счастлива, но онъ не могъ не замтить, что башмачникъ, который было отвыкъ отъ прежней своей работы, теперь сдлался боле искуснымъ и, казалось, никогда еще не работалъ такъ усидчиво и никогда руки его не двигались такъ увренно и проворно, какъ вечеромъ на девятый день.

XIX. Совтъ съ врачомъ.

Уставъ отъ постоянной душевной тревоги, мистеръ Лорри заснулъ во время своего дежурства. Былъ десятый часъ утра, когда его разбудилъ яркій свтъ солнца, залившій всю комнату, гд онъ уснетъ тяжелымъ сномъ, еще въ то время, когда она была наполнена ночнымъ мракомъ.

Онъ протеръ себ глаза и поднялся съ мста, но тутъ ему показалось, что онъ не совсмъ еще проснулся. Подойдя къ дверямъ комнаты и заглянувъ туда, онъ увидлъ, что скамья башмачника и его инструменты отставлены въ сторону, а самъ докторъ сидитъ у окна и читаетъ. Онъ былъ въ обычномъ своемъ утреннемъ костюм и его блдное лицо (которое ясно видлъ мистеръ Лорри) было покойно и выражало вниманіе къ тому, что онъ читалъ.

Когда же мистеръ Лорри убдился въ томъ, что онъ не спитъ, то ему вообразилось, не была ли сномъ вся эта исторія съ башмачникомъ? Потому что онъ видлъ передъ собою своего друга не только въ обыкновенномъ своемъ вид и костюм, но даже не замчалъ ни малйшихъ признаковъ случившейся съ нимъ недавно перемны.

Вотъ что пришло ему въ голову въ первыя минуты его смущенія и удивленія. Но если предположить, что ничего подобнаго не было въ дйствительности, то почему очутился здсь онъ, Джервисъ Лорри? Почему тогда заснулъ онъ въ плать, на диван въ кабинет доктора, стоитъ теперь рано утромъ у дверей спальни доктора и предлагаетъ себ подобные вопросы?

Спустя нсколько минутъ къ нему подошла миссъ Проссъ и шепотомъ стала разговаривать съ нимъ. Если у него оставались еще кое какія сомннія, то разговоръ ея окончательно разсялъ ихъ тмъ боле что голова его теперь уже окончательно прояснилась. Они ршили не предпринимать ничего до наступленія завтрака и встртить доктора, какъ ни въ чемъ не бывало. Если онъ окажется въ своемъ обычномъ состояніи ума, то мистеръ Лорри ршилъ осторожно приступить къ разъясненію сомнніи, которыя такъ тревожили его.

Миссъ Проссъ вполн подчинилась его совту и они приступили къ тщательному исполненію задуманнаго плана. Мистеру Лорри оставалось еще достаточно времени для совершенія своего туалета и онъ явился къ завтраку въ ослпительно чистомъ бль и въ тщательно вычищенной обуви. Доктору доложили по обыкновенію и онъ вышелъ къ завтраку.

Насколько можно было понять, не затрагивая сразу деликатнаго вопроса, къ которому хотлъ постепенно приступить мистеръ Лорри, докторъ былъ увренъ въ томъ, что свадьба ею дочери совершилась только вчера. Случайный намекъ, сдланный, однако, съ нетерпніемъ, о дн и затмъ о числ мсяца, заставилъ его задуматься и произвести разсчетъ, что видимо обезпокоило его. Въ общемъ же онъ былъ такъ нормаленъ и спокоенъ, что мистеръ Лорри нашелъ возможнымъ приступить къ выполненію задуманнаго плана и прибгнуть за совтомъ къ самому доктору.

Когда завтракъ кончился, все убрали со стола, и мистеръ Лорри остался одинъ на одинъ съ докторомъ, онъ обратился къ нему и сказалъ:

— Дорогой Манеттъ, мн очень хотлось бы знать ваше мнніе объ одномъ, очень любопытномъ случа, которымъ я глубоко заинтересованъ. Вамъ, быть можетъ, онъ покажется мене любопытнымъ.

Взглянувъ на свои руки, испачканныя работой, докторъ смутился нсколько, но слушалъ внимательно. Онъ еще передъ этимъ не разъ посматривалъ на свои руки.

— Докторъ Манеттъ,— продолжалъ мистеръ Лорри, ласково прикасаясь къ его рук,— дло идетъ объ очень дорогомъ мн друг. Скажите мн, пожалуйста, ваше мнніе и дайте мн совтъ, ради него, во первыхъ… но главное ради его дочери… его дочери, мой дорогой Манеттъ!

— Если не ошибаюсь,— сказалъ докторъ глухимъ голосомъ,— дло идетъ о душевномъ потрясеніи?

— Да!

— Будьте точны,— сказалъ докторъ,— и не выпускайте никакихъ подробностей.

Мистеръ Лорри увидлъ, что они понимаютъ другъ друга, и продолжалъ.

— Дорогой Манеттъ, дло идетъ о давнишнемъ и продолжительномъ потрясеніи, которое нанесло сильный ударъ всмъ привязанностямъ, чувствамъ… о душевномъ, какъ вы говорите, потрясеніи. Да… душевное потрясеніе. Оно, это душевное потрясеніе, совершенно сломило страдальца, но какъ долго это продолжалось, никто не можетъ сказать, потому что самъ онъ не можетъ отдать себ отчета во времени, а другихъ средствъ для этого нтъ. Страдалецъ не можетъ также дать себ отчета въ томъ процесс, при помощи котораго онъ вернулся къ сознанію… Я самъ слышалъ, какъ онъ говорилъ это при другихъ. Онъ настолько оправился отъ этого потрясенія, что сдлался снова умнымъ человкомъ, способнымъ на всякую умственную и физическую работу, каждый день обогащая себя новыми познаніями, которыя и безъ того уже были обширны. Но къ несчастью…— мистеръ Лорри остановился и глубоко вздохнулъ — потрясеніе повторилось, хотя и въ боле слабой степени.

— Какъ долго оно продолжалось?— спросилъ докторъ тихимъ голосомъ.

— Девять дней и ночей.

— Чмъ оно выразилось? Я подразумваю,— и онъ снова взглянулъ на свои руки,— какое нибудь занятіе, связанное съ прежнимъ потрясеніемъ.

— Именно.

— И вы видли его,— спросилъ докторъ вполн сознательно, хотя по прежнему тихимъ голосомъ,— когда нибудь раньше за этимъ занятіемъ?

— Одинъ разъ.

— Когда это потрясеніе повторилось, былъ ли онъ въ чемъ нибудь… или во всемъ… такой же какъ и тогда?

— Мн кажется во всемъ,

— Вы говорили объ его дочери… Знаетъ ли дочь объ этомъ новомъ потрясеніи?

— Нтъ… Это скрыли отъ нея и надюсь, она никогда не узнаетъ. Объ этомъ извстно so ль по мн, да еще одной особ, преданной намъ.

Докторъ пожалъ ему руку и сказалъ:

— Вы поступили прекрасно и благоразумно.

Мистеръ Лорри также пожалъ ему руку и нсколько минутъ ни тотъ, ни другой не говорили ни слова.

— Дорогой Манеттъ,— сказалъ, наконецъ, мистеръ Лорри дружескимъ и привтливымъ тономъ,— я человкъ дловой и но привыкъ разбираться въ такомъ трудномъ и сложномъ вопрос. Я не имю для этого надлежащихъ свдніи, не имю никакого опыта, и нуждаюсь въ руководител. Нтъ другого человка въ мір, котораго я могъ бы признать своимъ руководителемъ, кром васъ. Скажите, можетъ ли повториться это потрясеніе? Гд тутъ кроется опасность? Можно ли его предотвратить? Какъ надо поступать въ случа повторенія? Какъ оно повторится? Что я долженъ сдлать въ такомъ случа? Нтъ человка, который желалъ бы такъ отъ всего сердца помочь своему другу, какъ я желаю, знай я только какъ? Но я не знаю, какъ слдуетъ поступать въ такомъ случа. Если знаніе ваше и опытность навели бы меня на надлежащій путь, я сдлалъ бы все, что въ моихъ силахъ, безъ руководства и совта я безсиленъ. Прошу васъ объяснить мн, познакомить со всмъ боле точно и дать мн возможность быть полезнымъ.

Докторъ Манеттъ сидлъ нсколько минутъ, молча обдумывая сказанныя ему слова, а мистеръ Лорри ждалъ и не торопилъ его отвтомъ.

— Надо полагать,— сказалъ докторъ, съ нкоторымъ усиліемъ нарушая молчаніе,— что припадокъ, о которомъ вы говорили, дорогой другъ мой, былъ предусмотрнъ самимъ пострадавшимъ.

— Боялся онъ этого?— спросилъ мистеръ Лорри на всякій случай.

— Очень,— отвчалъ докторъ съ невольнымъ содраганіемъ.— Вы и понятія не имете о томъ, какъ угнетаетъ такое сознаніе и ожиданіе больного, который положительно не можетъ заставить себя сказать что либо о томъ, что его такъ угнетаетъ.

— Какъ вы полагаете,— продолжалъ мистеръ Лорри,— не легче ли было бы ему подлиться съ кмъ нибудь тайной, такъ угнетающей его?

— Разумется… но я сказалъ уже вамъ, что это почти невозможно… въ нкоторыхъ слу чаяхъ даже немыслимо.

— Теперь,— сказалъ мистеръ Лорри посл краткаго молчанія съ обихъ сторонъ — чему вы приписываете повтореніе такого припадка?

— Я полагаю,— отвчалъ мистеръ Манеттъ,— что здсь былъ какой нибудь сильный толчокъ, воскресившій въ памяти воспоминаніе о первой и главной причин этой болзни. Весьма вроятно, что ужасное предчувствіе этого давно уже гнздилось въ ум его, что воспоминанія эти были вызваны… нкоторымъ обстоятельствомъ… особеннымъ, выдающимся случаемъ. Онъ тщетно старался подготовить себя къ этому…. но, весьма возможно, что это то стараніе и сдлало его мене способнымъ противостоять этому.

— Помнитъ ли онъ, что было съ нимъ во время этого припадка?— спросилъ мистеръ Лорри.

Докторъ съ недоумвающимъ видомъ осмотрлъ комнату, покачалъ головой и тихо отвчалъ:

— Ничего ршительно.

— Что же можетъ быть впослдствіи?— сказалъ мистеръ Лорри.

— Впослдствіи,— отвчалъ докторъ съ большею уже твердостью,— я надюсь на многое. То, что Господу было угодно такъ быстро возстановить его, подаетъ мн большую надежду. Подъ давленіемъ нкотораго, очень сложнаго, обстоятельства, котораго онъ такъ боялся, потому что предвидлъ его, онъ поддался этому припадку, но какъ только мимо него пронеслась эта туча, онъ снова пришелъ въ себя, и это подастъ мн надежду, что худшее прошло уже.

— Прекрасно! Это большое утшеніе. Я благодарю Бога,— сказалъ мистеръ Лорри.

— И я благодарю,— повторилъ докторъ, съ благоговніемъ склоняя свою голову.

— Но есть еще два пункта,— сказалъ мистеръ Лорри,— которые меня тревожатъ, и я хотлъ бы разъяснить ихъ. Могу я продолжать?

— Кром услуги вы ничего не сдлаете этимъ вашему другу,— сказалъ докторъ, подавая ему руку.

— Во-первыхъ:— онъ необыкновенно трудолюбивъ и энергиченъ и съ большимъ рвеніемъ занимается пріобртеніемъ новыхъ профессіональныхъ знаній, изслдованіями, и тому подобными вещами. Не слишкомъ ли это утомительно для него?

— Не думаю. Все зависитъ отъ свойствъ его натуры, которая, быть можетъ, нуждается въ постоянномъ занятіи. Съ одной стороны это явленіе вполн естественное, съ другой — результатъ пережитыхъ страданій. Чмъ мене будетъ онъ заниматься серьезными вещами, тмъ вроятне опасность вернуться къ прежнему недугу. Онъ самъ наблюдалъ за собой и самъ сдлалъ это открытіе.

— Вы уврены, что онъ не слишкомъ утруждаетъ себя?

— Совершенно увренъ.

— Дорогой Манеттъ, а если онъ переутомится?

— Дорогой Лорри, сомнваюсь, чтобы это могло быть. Напряженіе здсь было только въ одномъ направленіи, и тутъ необходимъ противовсъ.

— Простите меня, я вдь дловой человкъ. Предположимъ, что онъ переутомится?… Тогда не можетъ ли вновь повториться то же самое?

— Не думаю… нтъ, не думаю,— отвчалъ докторъ Манеттъ съ полнымъ убеждніемъ.— Только что нибудь особенное можетъ вызвать повтореніе приступа, для возобновленія котораго необходимо обстоятельство, сильно дйствующее на больную струну. Если посл того, что случилось, онъ снова вернулся къ сознанію, то мн трудно представить себ такое обстоятельство, которое подйствовало бы на эту струну. Я врю, я почти увренъ, что вс обстоятельства, могущія быть причиной этого, никогда больше не вернутся.

Онъ говорилъ съ сомнніемъ человка, который знаетъ, какія пустыя вещи дйствуютъ иногда на сложный аппаратъ духовной дятельности, и въ то же время съ убжденіемъ человка, который вывелъ подобное заключеніе изъ опыта на собственныхъ своихъ страданіяхъ. Но другу его не подъ силу было опровергать его убжденія. Онъ постарался успокоить себя насколько могъ и приступилъ ко второму и послднему пункту Онъ чувствовалъ, что это самое трудное изо всего, что было между ними сказано, но вспомнивъ одинъ изъ своихъ разговоровъ съ миссъ Проссъ, а также то,что онъ видлъ въ эти послдніе девять дней, онъ ршилъ, что этого миновать нельзя.

— Подъ вліяніемъ прошлаго потрясенія, отъ котораго онъ такъ счастливо оправился, онъ принялся за одно ремесло,— сказалъ мистеръ Лорри, первоначально откашлявшись,— ну, назовемъ его кузнечнымъ ремесломъ. Для лучшаго поясненія надо вамъ сказать, что онъ началъ заниматься имъ въ несравненно боле тяжелое время… У него былъ тогда маленькій горнъ. На этотъ разъ его также застали за этимъ горномъ. Не грустно ли, что онъ держитъ его при себ?

Докторъ закрылъ лицо руками и нервно застучалъ ногою по полу.

— Онъ всегда держалъ его при себ,— продолжалъ мистеръ Лэрри, тревожно посматривая на своего друга.— Не лучше ли будетъ удалить его?

Докторъ продолжалъ сидть съ закрытымъ лицомъ и стучать ногою по полу.

— Вы не находите возможнымъ дать мн совтъ?— спросилъ мистеръ Лорри.— Я считаю это важнымъ вопросомъ и думаю…— онъ покачалъ годовою и остановился.

— Видите ли,— сказалъ докторъ Манеттъ посл небольшой паузы,— нтъ ничего трудне, какъ объяснить вамъ вс самыя затаенныя мысли этого несчастнаго человка. Онъ когда то такъ страшно жаждалъ этого занятія и былъ такъ радъ, когда ему это разршили, оно облегчало его муки, заглушая болзненную дятельность мозга дятельностью пальцевъ, а когда онъ еще боле напрактиковался въ немъ, то ловкость тхъ же пальцевъ заглушила также и душевныя страданія его. Вотъ почему онъ никогда не могъ вынести мысли о возможности лишиться этого занятія. Даже и теперь, когда онъ несравненно боле увренъ въ себ, чмъ былъ раньше, одной только мысли, что онъ можетъ остаться безъ него, уже достаточно, чтобы привести его въ ужасъ, который можно сравнить съ ужасомъ покинутаго и заблудившагося ребенка.

Онъ походилъ на только что описанный имъ образъ, когда взглянулъ на мистера Лорри.

— А можетъ быть нтъ… подумайте? Я прошу вашего совта, потому, самъ я человкъ недалекій, дловой, вожусь свой вкъ съ самыми матеріальными предметами, какъ гинеи, шиллинги, кредитные билеты… Не способствуетъ ли этотъ предметъ возврату приступа?.. И если удалить его, дорогой Манеттъ, то не уйдутъ ли и страхи вмст съ нимъ? Короче говоря, не даетъ ли этотъ кузнечный горнъ самъ по себ повода къ различнымъ опасеніямъ?

— Видите-ли,— сказалъ докторъ посл непродолжительнаго молчанія,— это вдь старый товарищъ.

— Я не держалъ бы его,— сказалъ мистеръ Лорри, покачивая головой и становясь все боле и боле ршительнымъ, по мр того, какъ докторъ становился безпокойне.— Я совтую пожертвовать имъ. Я жду только вашего позволенія. Я увренъ, что отъ него ничего добраго быть не можетъ. Пожалуйста! Дайте мн разршеніе, милый, добрый человкъ! Ради его дочери, дорогой Манеттъ!

Странно было смотрть на старика, какъ онъ боролся съ собой.

— Если ради нея, то пусть будетъ по вашему, разршаю. Но на вашемъ мст я не длалъ бы этого въ его присутствіи. Удалите его, когда онъ удетъ, пусть только по возвращеніи замтитъ онъ отсутствіе стараго товарища.

Мистеръ Лорри согласился съ этимъ и совщаніе было кончено. Весь этотъ день они провели за городомъ и докторъ совершенно оправился. Слдующіе три дня онъ чувствовалъ себя хорошо и на четырнадцатый день ухалъ, чтобы присоединиться къ Люси и ея мужу. Передъ отъздомъ мистеръ Лорри сообщилъ доктору о предосторожностяхъ, принятыхъ имъ, чтобы сохранить все въ тайн, и докторъ поспшилъ написать предварительно Люси, чтобы она ничего не подозрвала.

Вечеромъ того дня, когда онъ ухалъ, мистеръ Лорри взялъ съ собою топоръ, пилу, долото, молотокъ и въ сопровожденіи миссъ Проссъ, которая держала свчу, отправился въ комнату доктора. Здсь, при закрытыхъ дверяхъ и съ таинственнымъ и сокрушеннымъ видомъ, мистеръ Лорри распилилъ на куски скамейку при свт свчи въ рукахъ миссъ Проссъ, походившей въ этотъ моментъ на человка, присутствующаго при убійств… По своей суровой наружности она, пожалуй, была подходящей для этого фигурой. Сожженіе трупа (разрубленнаго предварительно на куски) было немедленно же совершено въ кухн, инструменты, башмаки и кожу зарыли въ саду. Разрушеніе это казалось до того ужаснымъ этимъ честнымъ душамъ, что оба они, скрывая слды задуманнаго плана, не только чувствовали себя, но даже походили на сообщниковъ какого то ужаснаго преступленія,

XX. Въ защиту Картона.

Первое лицо, встртившее и поздравившее новобрачныхъ по прибытіи ихъ домой, былъ Сидней Картонъ. Не прошло и нсколькихъ часовъ посл ихъ прізда, какъ онъ былъ уже тутъ. Онъ не измнилъ ни одежды, ни наружности, ни манеръ, хотя весь онъ дышалъ какою то преданностью, которая показалась Чарльзу Дарнэ необычайной.

Выждавъ удобнаго случая, онъ отвелъ Дарнэ къ окну и выразилъ ему желаніе поговорить съ нимъ такъ чтобы никто не слышалъ.

Мистеръ Дарнэ,— сказалъ Картонъ,— мн хотлось бы имть васъ своимъ другомъ.

— Мы уже друзья, надюсь.

— Вы говорите это по свойственной вамъ доброт, лишь бы что нибудь сказать, ну, а я человкъ, не признающій простыхъ словъ. Я говорю серьезно, что мн хотлось имть васъ своимъ другомъ, хотя врядъ ли это возможно.

Чарльзъ Дарнэ — что было естественно — съ самымъ добродушнымъ видомъ и по товарищески спросилъ его, что онъ хочетъ этимъ сказать?

— Клянусь жизнью своей,— отвчалъ Картонъ, улыбаясь,— это несравненно легче понять, чмъ объяснить. Постараюсь, однако. Помните ли вы тотъ замчательный случай, когда я былъ боле пьянъ… чмъ бываю обыкновенно?

— Помню тотъ замчательный случай, когда вы вынудили меня сказать вамъ, что вы пьяны.

— А я тмъ боле помню. Такіе случаи тяжело давятъ меня и я всегда помню ихъ. Надюсь, что это будетъ принято во вниманіе въ тотъ день, когда вс дни кончатся для меня! Не безпокойтесь, я не намренъ проповдовать.

— Я совсмъ не безпокоюсь. Когда вы говорите такъ серьезно, это не безпокоитъ меня.

— Ахъ!— сказалъ Картонъ, беззаботно махнувъ рукою по своей привычк.— Въ томъ случа пьянства, о которомъ я говорю, (а такихъ случаевъ бываетъ много) я былъ несносенъ со своими изъясненіями любви и ненависти къ вамъ. Мн хотлось бы, чтобы вы забыли это.

— Я давно уже забылъ.

— Это вы только такъ говорите! Но, мистеръ Дарнэ, забвеніе не такъ ужъ возможно для меня, какъ вы это представляете себ. Я хотлъ бы этого, но такой уклончивый отвтъ не поможетъ забвенію.

— Если по вашему это уклончивый отвтъ,— отвчалъ Дарнэ,— то простите меня, пожалуйста. Я не имлъ другого намренія, какъ удалить всякое воспоминаніе о предмет, который къ удивленію моему такъ тревожитъ васъ. Даю вамъ честное слова джентльмена, что это давно уже вышло у меня изъ головы. Да, и что же случилось такого, чтобы помнить! У меня есть несравненно боле важная вещь, чтобы помнить. Забыли вы услугу, оказанную мн вами въ тотъ день?

— Какая тамъ услуга!— сказалъ Картонъ.— Разъ вы говорите это, то я долженъ признаться вамъ, что это была ни боле, ни мене, какъ адвокатская уловка. Не знаю даже, думалъ ли я тогда, что будетъ съ вами, когда я воспользовался ею. Поймите… я говорю, когда я воспользовался ею, я говорю о прошломъ.

— Вы мало цните ваше одолженіе,— отвчалъ Дарнэ,— но во всякомъ случа я не поссорюсь съ вами изъ за вашего уклончиваго отвта.

— Истинная правда, мистеръ Дарнэ, поврьте мн. Я уклонился, однако, въ сторону. Я говорилъ относительно дружбы. Теперь вы знаете меня и знаете, что я не способенъ на лучшіе и высшіе порывы. Если сомнваетесь въ этомъ, спросите Страйвера, онъ подтвердитъ это.

— Я предпочитаю свое собственное мнніе и ничьего содйствія не спрашиваю.

— Прекрасно! Какъ бы тамъ ни было, но вы знаете теперь, что я кутила, который никогда не былъ и не хочетъ быть пригоденъ къ чему нибудь.

— Не могу сказать, что ‘никогда не хочетъ’.

— По я могу, и вы можете поврить мн на слово. Такъ вотъ! Если вы выносите такого никуда негоднаго человка, съ такой сомнительной репутаціей, который приходитъ и уходитъ въ извстные промежутки времени, я попрошу разршенія посщать васъ. Смотрите на меня, какъ на безполезную мебель, ненужное украшеніе, на которое никто не обращаетъ вниманія, но вс терпятъ ради прежнихъ услугъ. Сомнваюсь, чтобы я позволилъ себ злоупотреблять такимъ разршеніемъ. Сто противъ одного, что это будетъ не боле четырехъ разъ въ годъ. Мн достаточно будетъ знать, что я имю это разршеніе.

— Хотите испытать себя?

— Вы хотите этимъ сказать, что я могу занимать здсь то мсто, какое самъ указалъ? Благодарю васъ, Дарнэ. Я слдовательно, могу называть васъ просто, по имени, съ вашего согласія?

— Разумется, Картонъ, и теперь же.

Они пожали другъ другу руки и Картонъ отошелъ въ сторону. Спустя минуту онъ, по наружному виду своему, былъ снова тмъ, чмъ его привыкли видть.

Когда онъ ушелъ и остались вмст миссъ Прессъ, докторъ, мистеръ Лорри и Чарльзъ Дарнэ, послдній, передавая въ конц вечера о выше приведенномъ разговор, выразился относительно Сиднея Картона, что это олицетвореніе беззаботности и безпечности. Мнніе это онъ выразилъ просто, безъ всякой горечи и безъ желанія слишкомъ сурово отнестись къ нему, какъ всякій, кто зналъ это въ томъ вид, въ какомъ онъ обыкновенно показывалъ себя.

Ему не могло даже придти въ голову, какое впечатлніе произведутъ эти слова на его молодую прекрасную жену. Но когда вскор посл этого онъ пришелъ къ ней, то увидлъ, что она ждетъ его съ давно уже знакомымъ ему характернымъ выраженіемъ лица.

— Мы сегодня что то задумались,— сказалъ онъ, обнимая ее.

— Да, дорогой Чарльзъ,— сказала она, положивъ ему руки на грудь и внимательно всматриваясь въ его лицо,— мы задумались сегодня потому, что на душ у насъ есть кое-что.

— Что же это такое, моя Люси?

— Общай не предлагать мн никакихъ вопросовъ, если я попрошу тебя объ этомъ.

— Общать? Чего только не пообщаю я своей Люси.

Одной рукой онъ откинулъ золотистые волоса съ ея лица, а другую положилъ ей на сердце, которое билось для него.

— Я думаю, Чарльзъ, что мистеръ Картонъ заслуживаетъ гораздо больше вниманія и уваженія, чмъ ты это высказалъ сегодня вечеромъ.

— Въ самомъ дл, моя любовь? Почему?

— Вотъ такихъ то вопросовъ ты и не долженъ предлагать мн. По я думаю… я знаю… онъ заслуживаетъ.

— Разъ ты это знаешь, съ меня достаточно. Чего же ты хочешь отъ меня, жизнь моя?

— Я хочу просить тебя, дорогой мой, быть великодушнымъ къ нему всегда и снисходительнымъ къ его ошибкамъ, каковы бы он ни были. Я хочу просить тебя, чтобы ты врилъ, что душа у него хорошая, только онъ рдко кому открываетъ ее, и у него такъ много ранъ на душ. Другъ мой, я видла, какъ он истекали кровью.

— Это даетъ мн поводъ къ грустнымъ размышленіямъ,— сказалъ Чарльзъ Дарнэ, удивленный всмъ, что онъ слышалъ,— и мн жаль, если я чмъ нибудь оскорбилъ его, я никогда не думалъ этого о немъ.

— Но это такъ, мой милый! Я боюсь, что ему ничмъ ужъ больше не помочь, врядъ ли осталась хотя какая нибудь надежда на то, что можно измнить его привычки и наклонности. Но я глубоко уврена, что онъ способенъ на хорошія дла, на великодушныя, на великія дла.

Она была такъ прекрасна въ чистот своей вры въ этого погибшаго человка, что мужъ не могъ оторвать отъ нея глазъ и готовъ былъ цлыми часами смотрть на нее.

— О, дорогая, нжная любовь моя!— сказала она, крпче прижимаясь къ нему. Она положила ему головку на грудь и смотрла ему прямо въ глаза.— Помни одно: мы сильны съ тобой въ нашемъ счастьи, а онъ такъ слабъ въ своемъ несчастьи!

Онъ склонился надъ золотистой головкой, поцловалъ розовыя губки и крпко прижалъ къ своему сердцу. Если бы одинокій путникъ, бродившій теперь по темнымъ улицамъ, могъ слышать ея невинную защиту, если бы онъ могъ видть капли слезъ, снятыхъ поцлуемъ съ ея нжныхъ голубыхъ глазъ, онъ проплакалъ бы всю ночь и, не переставая, твердилъ бы:

— Богъ да благословитъ ее за ея нжное состраданіе!

XX. Эхо шаговъ.

Какъ мы уже говорили, тотъ уголокъ, гд жилъ докторъ, отличался особеннымъ эхомъ. Обвивая золотой нитью спокойной жизни своего мужа, и отца, и самое себя, и свою старую руководительницу и компаньонку, Люси сидла въ спокойномъ уголк дома и прислушивалась къ эху, которое раздавалось въ теченіе многихъ лтъ.

Нердко случалось въ первое время, не смотря на то, что она была вполн счастливой молодой женщиной, что руки ея медленно опускались, роняя работу, а глаза отуманивались слезой, и именно изъ за того, что въ звукахъ этого эхо, то слабыхъ и отдаленныхъ, то сильныхъ и близкихъ, было нчто, глубоко волновавшей ея сердце. Грудь ея наполнялась трепетными надеждами и сомнніями — надеждами на любовь, еще невдомую ей, и сомнніями въ возможности остаться на земл, чтобъ наслаждаться новымъ счастьемъ. Среди звуковъ эха слышались иногда звуки шаговъ мужа у ея преждевременной могилы и тогда при мысли о томъ, какъ одинокъ будетъ онъ и какъ будетъ грустить, слезы, подобно волнамъ, подступали къ ея глазамъ.

Прошло еще нсколько времени и у груди ея лежала маленькая Люси. Тогда среди звуковъ эха слышался топотъ ея крошечныхъ ножекъ и звукъ ея дтскаго лепета. Какіе бы звуки ни раздавались теперь, мать, сидя у колыбели, ничего, кром этого, не пыхала. Они пришли и тихій домъ огласился дтскимъ смхомъ и Божественный Другъ дтей, которому она поручила своего ребенка, взялъ его на руки, какъ это Онъ длалъ въ давно прошедшія времена, и Онъ сдлалъ его священной радостью для нея.

Продолжая вить золотую нить, тсно соединяющую всхъ вмст, и своимъ милымъ вліяніемъ освщая ихъ жизнь, Люси слышала среди звуковъ эха только дружескіе и близкіе ей отзвуки. Шаги ея мужа были сильне и скоре, отца — твердые и ровные. Что касается миссъ Проссъ, то она, точно взнузданная лошадь, погоняемая кнутомъ, пробуждала эхо во всемъ дом, фыркая и бгая подъ зеленымъ кленомъ въ саду.

Даже когда среди другихъ звуковъ слышались вдругъ скорбные звуки, въ нихъ ничего не было ни жестокаго, ни грубаго. Когда золотистые волосы, похожіе на ея собственные, разсыпались на подушк вокругъ личика маленькаго больного мальчика и онъ со свтлой улыбкой на устахъ сказалъ ‘дорогіе папа и мама, мн очень жаль оставлять васъ обоихъ и жаль оставлять мою хорошенькую сестрицу, но меня зовутъ и я долженъ идти’,— не слезы отчаянія оросили лицо молодой матери, когда съ послднимъ поцлуемъ ея отлетлъ духъ ребенка, который былъ врученъ ей на время.

‘Пустите ко мн дтей. Они видятъ лицо Отца моего!’ Божественныя слова!

Шелестъ крыльевъ ангела смшался съ другими звуками эха, но земного въ немъ больше не было, а слышалось лишь дыханіе неба. Между звуками Люси слышала и вздохи втра, который пролеталъ надъ маленькой могилкой въ саду, съ ропотомъ подобнымъ едва слышному прибою соннаго моря о песчаный берегъ. А въ это время маленькая Люси, сидя на скамеечк у ногъ матери, или преуморительно повторяла свой утренній урокъ, или одвала свою куклу, болтая на смшанномъ язык двухъ городовъ, игравшихъ такую роль въ ея жизни {Авторъ намекаетъ, конечно, на Дувръ и Калэ, какъ эмблему Англіи и Франціи, между которыми длится сценарій его повсти.}.

Эхо рдко воспроизводило шаги Сиднея Картона. Разъ шесть въ годъ, самое большее, пользовался онъ данной ему привиллегіей приходить безъ приглашенія, и проводилъ вечеръ среди семьи, какъ это онъ длалъ раньше, съ тою разницею, что тогда онъ приходилъ чаще. Сюда онъ никогда не приходилъ выпивши. Среди звуковъ эха слышался тогда шепотъ, раздающійся изъ вка въ вкъ.

Къ человку, который когда то любилъ женщину, потерялъ ее и затмъ встртилъ женой и матерью, ничмъ не показавъ ей при этомъ чувствъ своихъ, дти этой женщины питаютъ всегда какую то странную симпатію — инстинктивное чувство сожалнія къ нему. Какія тонкія и чуткія струны звучатъ при этомъ, эхо не говоритъ, но это такъ, и всегда такъ было. Картонъ былъ) первымъ чужимъ человкомъ, къ которому маленькая Люси протянула свои пухленькія ручки и по мр того, какъ росла, никогда не измняла своей дружбы къ нему. Маленькій мальчикъ вспомнилъ о немъ передъ самою смертью и поручилъ передать ему:— ‘Бдный Картонъ! Поцлуйте его отъ меня!’

Мистеръ Страйверъ по прежнему шествовалъ, плечомъ впередъ, прокладывая себ путь среди Аористовъ, подобно большому пароходу, который съ шумомъ разскаетъ мутныя воды, и тащитъ за собою, точно барку бичевой, своего полезнаго друга. Но какъ и барк, которой приходится иной разъ попадать подъ воду, такъ и Сиднею приходилось вести при этомъ жизнь, полную треволненій. Но сильная и постоянная привычка, которая, къ несчастью, была несравненно сильне чувства, побуждающаго къ удаленію и разрыву, заставляла его вести ту жизнь, которую онъ велъ до сихъ поръ. Онъ такъ же мало думалъ объ измненіи занимаемаго положенія львинаго шакала, какъ настоящій шакалъ мало думаетъ о томъ, чтобы сдлаться львомъ. Страйверъ былъ теперь богатъ. Онъ женился на цвтущей вдов съ добрымъ приданымъ и тремя сыновьями, которые ничмъ другимъ не были замчательны, кром пышныхъ волосъ на своихъ глупыхъ головахъ.

Мистеръ Страйверъ, вс поры котораго были пропитаны самымъ невыносимымъ духомъ покровительства, повелъ трехъ юныхъ джентльменовъ, которые шли передъ нимъ подобно тремъ барабанамъ, прямо въ тихій уголокъ Сого, гд онъ предложилъ мужу Люси принять ихъ въ качеств учениковъ, сказавъ ему самымъ деликатнымъ образомъ:— ‘Галло! вотъ три бутерброда съ сыромъ для вашего супружескаго пикника, Дарнэ!’ Вжливый отказъ отъ этихъ трехъ бутербродовъ съ сыромъ преисполнилъ мистера Страйвера страшнымъ негодованіемъ и онъ прочиталъ молодымъ джентльменамъ наставленіе относительно того, чтобы они избгали гордости нищихъ, подобныхъ этому учителю. Сидя съ мистриссъ Страйверъ за бутылкой вина, онъ все время разсказывалъ о томъ, какъ мистеръ Дарнэ разставлялъ ему всевозможныя ловушки, но шалишь… нашла коса на камень, мадамъ! Онъ тоже не дуракъ и не дастъ себя поймать. То же самое разсказывалъ онъ и своимъ товарищамъ въ королевскомъ суд, которые слушали эту ложь и извиняли ее, говоря, что онъ самъ вритъ ей, потому что слишкомъ часто повторяетъ ее. Привычка эта, во всякомъ случа, превратилась у него въ неисправимый порокъ, и теперь, шутили пріятели, ничего больше не остается, какъ отвести его въ какое нибудь укромное мсто и тамъ повсить.

Такъ прислушивалась Люси ко всмъ звукамъ уединеннаго уголка, то задумываясь надъ ними, то удивляясь имъ, то смясь отъ души, а тмъ временемъ маленькая дочка ея достигла возраста шести лтъ. Какъ близко было ея сердцу прислушиваться къ звукамъ шаговъ ея ребенка, и его отца, всегда дятельнаго, владющаго собой, и любимаго ею мужа, объ этомъ я думаю лишнее и говорить. И какою музыкою звучало эхо всего ея дома, которымъ она управляла съ такимъ умомъ и разсчстливостью, поддерживая въ немъ комфортъ, какой рдко можно встртить даже среди роскошной обстановки. Вс звуки, раздававшіеся кругомъ нея, стали еще боле пріятными ея сердцу съ тхъ поръ особенно, какъ отецъ сказалъ ей, что посл замужества она стала еще преданне по отношенію къ нему (если только это возможно), а мужъ, кром того, сказалъ ей, что вс заботы ея объ отц нисколько не уменьшаютъ любви ея къ нему, а затмъ спросилъ ее,

— Какимъ образомъ, дорогая моя, выходитъ, что ты все для всхъ насъ и что вс мы составляемъ одно цлое? Что ты никогда не суетишься, и тмъ не мене, всегда все у тебя сдлано? Скажи, въ чемъ кроется корень этой волшебной тайны?

Временами эхо приносило откуда то издалека грозные звуки, которые гремли и нарушали покой тихаго уголка. А въ шестую годовщину рожденія маленькой Люси они стали еще боле ужасными, какъ будто тамъ, въ далекой Франціи, разразилась буря, вздымая волны бушующаго моря.

Однажды вечеромъ въ середин іюля тысяча семьсотъ восемьдесятъ девятаго года пришелъ изъ банка мистеръ Лорри и слъ у окна рядомъ съ Люси и ея мужемъ Ночь была жаркая и непроглядная. Невольно вспомнили они вс трое ту ночь, въ воскресенье, когда они сидли на этомъ же самомъ мст и смотрли на грозу.

— Я начиналъ уже думать,— сказалъ мистеръ Лорри, поправляя свой парикъ,— что мн придется провести ночь въ Сайк. У насъ сегодня было столько дла цлый день, что мы не знали за что прежде взяться, чтобы справиться со всмъ этимъ. Въ Париж, повидимому, очень неспокойно, и насъ положительно атаковали всякими доврительными бумагами. Наши вкладчики наперерывъ другъ передъ другомъ спшатъ перевести къ намъ свои капиталы. Тамъ развилась настоящая манія длать вклады въ Англіи.

— Дурной знакъ,— сказалъ Дарнэ.

— Дурной знакъ, говорите вы, дорогой Дарнэ! Да, пожалуй, но мы не знаемъ, въ чемъ тутъ причина? Люди вообще неблагоразумны… Нкоторые изъ служащихъ въ банк Тельсона настолько уже постарли, что безъ надобности ихъ не слдуетъ выбивать изъ привычнаго имъ порядка вещей.

— Вамъ, вроятно, извстно,— сказалъ Дарнэ,— какія мрачныя и грозныя тучи заволакиваютъ горизонтъ.

— Разумется, знаю,— отвчалъ мистеръ Лорри, стараясь уврить себя, что добродушный характеръ его испортился и сдлался ворчливымъ.— Я ршилъ сдлаться брюзгой посл сегодняшнихъ хлопотъ. Гд Жанеттъ?

— Здсь,— отвчай, докторъ, входившій въ эту минуту въ темную комнату.

— Я очень радъ, что засталъ васъ дома. Посл всхъ этихъ предзнаменованій и суетни, надовшей мн за цлый день, у меня окончательно развинтились нервы. Вы никуда не уходите, надюсь?

— Нтъ! Если желаете, я могу сыграть съ вами партію въ трикъ-тракъ,— сказалъ докторъ.

— Говоря откровенно, не желаю. Сегодня я никакого расположенія не имю вступать съ вами въ состязаніе. Есть чай, Люси? Я что то его не вижу.

— Разумется… его оставили для васъ.

— Благодарю, моя милая! Дорогая малютка въ кровати?

— И спитъ крпкимъ сномъ.

— Прекрасно! Все, значитъ, покойно и на мст. Я не понимаю, впрочемъ, благодареніе Богу, какъ можетъ быть здсь что нибудь непокойно и не на мст. Но меня совсмъ выбили эти дни изъ колеи, а я не такъ ужъ молодъ, какъ былъ. Мой чай, милая! Благодарю! Теперь займемъ наши мста и будемъ сидть смирно, прислушиваясь къ эху, относительно котораго у васъ своя собственная теорія.

— Не теорія, а фантазія.

— Пусть себ и фантазія, моя мудрая любимица,— сказалъ мистеръ Лорри, гладя ее по рук.— Ихъ такъ много, этихъ эхо, и вс они такіе громкіе, не правда-ли? Стоитъ только послушать ихъ.

——

Въ то время, какъ въ Лондон у окна сидлъ знакомый намъ маленькій кружокъ, въ предмсть Сентъ-Антуана раздавались безумные, стремительные шаги, опасные для всхъ, въ чью жизнь они врывались, шаги, которые разъ обагрившись кровью, надолго оставляли посл себя слды.

Сентъ-Антуанское предмстье въ это утро кишло грязной толпой мрачныхъ пугалъ, которыя шныряли взадъ и впередъ, а надъ волнующимся моремъ ихъ головъ сверкали освщенные лучами солнца стальные пики и штыки. Страшный, оглушительный ревъ вырывался изъ глотокъ этихъ людей, цлый лсъ обнаженныхъ рукъ раскачивался въ воздух подобно вткамъ деревьевъ подъ напоромъ зимняго втра, пальцы ихъ судорожно сжимали оружіе или его подобіе, которое было вырыто изъ какой то невдомой бездны.

Кто его роздалъ, откуда оно появилось, гд его взяли, какіе агенты разбросали и разметали его среди толпы, изъ какой тучи, подобно стрламъ молніи, пронеслось оно надъ головами ея, ни единое око этого не видло. А между тмъ всмъ розданы были мушкеты, патроны, порохъ, пули, желзныя и деревянныя полосы, ножи, топоры, пики и всякое тому подобное оружіе, которое могло только быть открыто или придумано обезумвшимъ воображеніемъ. Люди, которымъ ничего не досталось, сами собственными своими исцарапанными въ кровь руками, вырывали камни изъ мостовой и кирпичи изъ стнъ. Пульсъ и сердце Сентъ-Антуанскаго предмстья бились сегодня съ невроятной, горячечной быстротой. Никто сегодня не принималъ въ разсчетъ своей жизни, вс стремились страстно принести ее въ жертву.

Всякій водоворотъ иметъ свою центральную точку. Здсь было то же самое: бснующаяся толпа сосредоточилась у винной лавки Дефаржа. Каждая капля этого кипящаго котла человчества стремилась пробраться къ водовороту, гд самъ Дефаржъ, покрытый потомъ и порохомъ, раздавалъ приказанія, оружіе, отталкивалъ одного, тащилъ къ себ другого, обезоруживалъ одного, вооружалъ другого, вертясь во вс стороны и суетясь въ самой середин ревущей толпы.

— Ближе ко мн, Жакъ третій,— кричалъ Дефаржъ,— а вы Жакъ первый и второй, раздлитесь и возьмите подъ свою команду столько патріотовъ, сколько можете. Гд моя жена?

— Здсь! Смотри на меня!— отвчала мадамъ, спокойная, какъ всегда, но безъ вязанья на этотъ разъ. Въ правой рук она держала топоръ, а за поясомъ у нея были заткнуты пистолетъ и громадныхъ размровъ ножъ.

— Ты куда пойдешь, жена?

— Сейчасъ я иду съ тобой,— отвчала мадамъ,— а затмъ поведу женщинъ.

— Впередъ!— крикнулъ Дефаржъ громовымъ басомъ.— Патріоты и товарищи, мы готовы! Къ Бастиліи!

Съ оглушительнымъ ревомъ, въ которомъ, казалось, дыханіе всей Франціи вылилось въ одномъ ненавистномъ ей слов, живое море это всколыхнулось, и волна за волной, понеслось впередъ и затопило весь городъ вплоть до указаннаго ему мста. При звон набата и барабанномъ бо море налетло и хлынуло на этотъ берегъ.

Глубокіе рвы, двойные подъемные мосты, массивныя каменныя стны, восемь большихъ башенъ, пушки, мушкеты, огонь и дымъ. Одинъ подъемный мостъ долой!— ‘Дружнй, товарищи, дружнй! Жакъ первый, Жакъ второй, Жакъ тысячный, Жакъ двухъ-тысячный, Жакъ двадцати-тысячный, во имя всхъ ангеловъ или чертей, кто вамъ больше по вкусу,— впередъ!’

Такъ кричалъ Дефаржъ, ружье котораго давно уже стало горячимъ.

— Ко мн женщины!— кричала его жена.— Что? Разв и мы не сумемъ рзать, когда мужчины возьмутъ Бастилію!

Съ визгомъ и крикомъ бросились къ ней толпы женщинъ, вооруженныя чмъ попало, какъ и подобаетъ голоду и мщенію.

Пушки, мушкеты, огонь и дымъ, но все тотъ же глубокій ровъ, подъемный мостъ, массивная каменная стна и восемь громадныхъ башенъ. Произошли передвижки среди бушующаго моря, вслдствіе паденія раненыхъ. Сверкающее оружіе, горящіе факелы, дымящіяся телги, нагруженныя мокрой соломой, жаркая работа на сосднихъ баррикадахъ, устроенныхъ въ разныхъ направленіяхъ, крики, ружейные залпы, проклятія, безпредльная храбрость, громъ пушекъ, трескъ и бшеные вопли живого моря. По его останавливалъ все тотъ же глубокій ровъ, и подъемный мостъ, и массивныя каменныя стны, и восемь громадныхъ башенъ. Дефаржъ все еще палитъ изъ своего ружья, которое совсмъ раскалялось посл четырехчасовой службы.

Блый флагъ взвился на крпости. начались переговоры! Флагъ еле виденъ бушующей толп, переговоры не слышны… Вдругъ море вздулось еще выше, разлилось еще шире и, подхвативъ виноторговца Дефаржа, перенесло его черезъ опущенный подъемный мостъ, сквозь массивныя каменныя стны, и повлекло къ восьми громаднымъ башнямъ.

Напоръ подхватившаго его океана былъ до того силенъ, что онъ, какъ бы барахтаясь среди прибоя Южнаго Океана, не могъ ни вздохнуть, ни повернуть головы до тхъ поръ, пока не очутился во внутреннемъ двор Бастиліи. Здсь, прислонившись къ углу стны, онъ попробовалъ оглянуться вокругъ. Жакъ третій находился совсмъ подл него. Мадамъ Дефаржъ, шествующую во глав толпы женщинъ, онъ увидлъ на нкоторомъ разстояніи отъ себя, съ ножемъ въ рук. Повсюду кругомъ сумятица, ликующая толпа, оглушительный крикъ, озвреніе безумцевъ, злобные жесты.

— Узниковъ!

— Списки узниковъ!

— Потайныя камеры!

— Орудія пытки!

— Узниковъ!

И среди этихъ криковъ и тысячи всевозможныхъ несообразностей громче всего раздавался крикъ ‘узниковъ’, повторяемый на вс лады все боле и боле увеличивающейся толпой, которой, казалось, такъ же не было конца, какъ нтъ его у пространства и времени. Когда пронесся самый сильный прибой, подхвативъ съ собой тюремныхъ служащихъ и угрожая имъ немедленной смертью, если они осмлятся оставить не открытой хотя бы одну секретную камеру, Дефаржъ схватилъ одного изъ этихъ тюремщиковъ — сдого старика съ горящимъ факеломъ въ рук — и, положивъ ему тяжелую руку на грудь, придавилъ его къ стн и сказалъ:

— Покажи сверную башню! Живо!

— Хорошо, хорошо, покажу,— отвчалъ старикъ,— если вы пойдете со мной. Только тамъ никого нтъ.

— Что значитъ сто пятъ, сверная башня?— спросилъ Дефаржъ.— Живо, говори!

— Что вы хотите знать, сударь?

— Означаетъ ли это узника или мсто, гд онъ былъ заключенъ? Говори или я убью тебя!

— Заржь его!— крикнулъ Жакъ третій, только что подошедшій къ нимъ.

— Это камера, сударь.

— Покажи ее мн!

— Проходите сюда!

Жакъ третій, разочарованный, повидимому, тмъ, что разговоръ принялъ оборотъ, не общающій никакого кровопролитія, схватился за руку Дефаржа, который въ свою очередь держалъ руку тюремщика. Головы этихъ трехъ человкъ держались во время разговора совсмъ близко другъ къ другу, но и то они едва слышали одинъ другого, до того оглушителенъ былъ ревъ живого океана, который ворвался въ крпость и наводнилъ вс дворы, корридоры и лстницы. Часть его, оставшаяся снаружи, съ глухимъ, хриплымъ грохотомъ ударялась о стны, время отъ времени изъ средины толпы вырывались отдльные крики, которые подобно морскимъ брызгамъ разлетались по воздуху.

Подъ мрачными сводами, куда не проникалъ ни единый лучъ свта, мимо отвратительныхъ дверей мрачныхъ клтокъ, внизъ по каменнымъ лстницамъ, затмъ по крутымъ, Неровнымъ и избитымъ лстницамъ изъ камня и кирпича, боле похожимъ на ложе высохшихъ водопадовъ, чмъ на лстницы, медленно двигались впередъ, держась одинъ за руку другого, Дефаржъ, тюремщикъ и Жакъ третій. Въ самомъ начал нахлынувшая вмст съ ними толпа то задерживала ихъ, то тащила за собой, но теперь, когда они посл спуска внизъ снова подымались вверхъ по крутой и витой лстницы, ведущей внутрь башни, они были совершенно одни. Окруженные со всхъ сторонъ толстыми и непроницаемыми стнами и сводами, они еле слышали оглушительные взрывы урагана, бушевавшаго внутри и снаружи крпости.

Тюремщикъ остановился у низенькой двери, повернулъ ключъ въ замк, и медленно открылъ тяжелую дверь и сказалъ въ ту минуту, какъ они проходили внутрь, нагнувъ головы:

— Сто пятъ, сверная башня!

Они увидли небольшое окно безъ стеколъ, задланное ршеткой и находившееся вверху одной изъ стнъ, чтобы увидть черезъ него небо, слдовало приссть на корточки и взглянутъ вверхъ. Затмъ небольшой очагъ, задланный также тяжелой ршеткой, съ кучей давно уже истлвшаго пепла, стулъ, столъ и соломенный тюфякъ, кром того четыре почернвшихъ стны и покрытое ржавчиной желзное кольцо, вдланное въ одну изъ стнъ.

— Проведи факеломъ вдоль стнъ, чтобы я могъ разсмотрть ихъ,— сказалъ Дефаржъ.

Тюремщикъ повиновался, а Дефаржъ, наклонившись совсмъ близко въ стнамъ внимательно разглядывалъ ихъ.

— Стой!— Смотри сюда, Жакъ!

— А. М.!— прохриплъ Жакъ третій.

— Александръ Манеттъ!— сказалъ Дефаржъ, проводя по буквамъ чернымъ отъ пороха пальцемъ.— А тутъ онъ написалъ ‘бдный докторъ’. И онъ же, безъ сомннія, нацарапалъ календарь на этомъ камн. Что у тебя въ рук? Ломъ? Давай его сюда!

Дефаржъ все время держалъ въ рук фитильный пальникъ, теперь же онъ обмнялъ этотъ инструментъ на ломъ своего товарища и, перевернувъ столъ и стулъ, въ нсколько ударовъ разломалъ ихъ на куски.

— Держи факелъ выше!— сказалъ онъ тюремщику.— Поройся внимательно между этими обломками, Жакъ! Смотри! Потъ теб ножъ,— продолжалъ онъ, бросая тому ножъ,— разржь тюфякъ и вытащи солому. Выше факелъ, говорятъ теб!

Бросивъ грозный взглядъ на тюремщика, онъ вскарабкался на каминъ, заглянулъ въ трубу, постучалъ ломомъ по стнкамъ камина и попробовалъ въ нсколькихъ мстахъ желзную ршетку. Со стнъ камина посыпались известка и пыль, такъ что онъ вынужденъ былъ отвернуть лицо въ другую сторону. Немного погодя онъ тщательно осмотрлъ золу, отверстіе въ труб, куда случайно или преднамренно попалъ его ломъ.

— Ничего ни въ дерев, ни въ солом, Жакъ?

— Ничего!

— Соберемъ все это въ одну кучу посреди камеры… вотъ такъ. Зажигай теперь!

Тюремщикъ поджегъ небольшой костеръ, который тотчасъ же вспыхнулъ высокимъ и яркимъ огнемъ. Склонившись снова, чтобы пройти черезъ низкую, сводчатую дверь, они оставили горящій костеръ и направились во дворъ тюрьмы, чувство слуха снова вернулось къ нимъ, когда они спустились внизъ и очутились опять среди бурнаго потока.

Все кругомъ бурлило и вопило, отыскивая Дефаржа. Сентъ-Антуанское предмстье требовало содержателя винной лавочки, чтобы онъ сторожилъ коменданта, который защищалъ Бастилію и стрлялъ въ народъ. Иначе комендантъ не пойдетъ въ Отель-де-Биль, гд его должны судить, онъ убжитъ и кровь народа (цна которой вдругъ повысилась) останется неотомщенной.

Среди этого ревущаго моря страстей, которое окружало со всхъ сторонъ суроваго, стараго офицера въ сромъ мундир и съ красной лентой, видна была одна только совершенно спокойная фигура… фигура женщины.— ‘Смотрите, вотъ мой мужъ!’ — кричала она указывая на него,— ‘вотъ Дефаржъ!’ — Она стояла неподвижно рядомъ съ суровымъ старымъ офицеромъ, такъ же покойно и рядомъ съ нимъ шла она по улицамъ, когда Дефаржъ и товарищи тащили его за собой, спокойно остановилась она рядомъ съ нимъ, когда его привели къ мсту назначенія и стали наносить ему удары сзади, спокойно стояла она, когда на него посыпался цлый градъ палокъ и ударовъ, подл него стояла она, когда онъ мертвый свалился на землю. Но тутъ спокойствіе ея прошло и она, внезапно одушевившись, ступила ногой на его шею и громаднымъ ножемъ, давно уже приготовленнымъ ею, сразу отхватила ему голову.

Наступило время, когда Сентъ-Антуанъ привелъ, наконецъ, въ исполненіе давно взлелянную имъ мысль вздергивать людей на веревкахъ вмсто фонарей, чтобы показать, что онъ можетъ сдлать. Кровь Сентъ-Антуана расходилась, а кровь тираніи и власти была выпущена его желзной рукой, на ступеняхъ Городской Управы, гд валялся трупъ коменданта, на подошвахъ башмаковъ мадамъ Дефаржъ въ томъ мст, гд она наступила на его тло, обрекая его на растерзаніе.

— Спускай фонарь!— кричалъ Сентъ-Антуанъ, отыскивая кругомъ новые способы истребленія,— вотъ тутъ одинъ изъ его солдатъ… Ставь его на часы!

И вмсто фонаря закачался часовой, а море хлынуло дальше. Море черное и грозное и всеразрушающія волны за волнами, глубина которыхъ не была еще измрена и силы не были извстны. Безпощадное море мятежныхъ образовъ, голосовъ, взывающихъ о мщеніи, и лицъ, до того ожесточившихся въ горнил страданія, что жалость и состраданіе стали имъ невдомы.

Но среди этого океана лицъ, на которыхъ яркими красками нарисованы были ярость и безуміе, рзко выдлялись дв группы лицъ — по семи въ каждой — какихъ море никогда еще не носило среди обломковъ кораблекрушенія. Семь лицъ узниковъ, внезапно освобожденныхъ изъ могилы ворвавшимся туда ураганомъ и которыхъ несли теперь высоко надъ толпою, вс они были испуганы, растеряны и поражены, точно наступилъ судный день и они были окружены злыми духами. Но еще выше несли семь другихъ лицъ, семь мертвыхъ лицъ съ опущенными вками и наполовину открытыми глазами, словно ждавшими Страшнаго Суда. Эти безстрастныя лица застыли съ неопредленнымъ, не успвшимъ еще окончательно исчезнуть, выраженіемъ, лица, какъ бы замершія отъ страха и готовыя каждую минуту поднять опущенныя вки, и заговорить безкровными устами, выговаривая обличительныя слова:— ‘Это ты сдлалъ!’.

Семь освобожденныхъ преступниковъ, семь окровавленныхъ головъ на пикахъ, ключи отъ восьми большихъ башенъ проклятой крпости, письма и другія мемуары узниковъ, давно уже умершихъ съ разбитыми сердцами, сопровождали громко раздававшіеся по улицамъ Парижа шаги обывателей Сентъ-Антуанскаго предмстья въ середин іюля тысяча семьсотъ восемьдесятъ девятаго года. Дай Богъ, чтобы фантазія Люси Дарнэ не осуществилась и чтобы шаги эти были подальше отъ нея! Это были шаги людей безумныхъ и безпощадныхъ, и несмотря на то, что прошло такъ много лтъ посл того, какъ разбился боченокъ у дверей винной лавки Дефаржа, они все еще не очистились отъ покрывавшихъ ихъ тогда красныхъ пятенъ.

XXII. Море все еще бушуетъ.

Сентъ-Антуанъ безумствовалъ всего только одну недлю, во время которой, чтобы хоть немного подправить крохи черстваго насущнаго хлба, онъ утшался братскими объятіями и поздравленіями. Мадамъ Дефаржъ сидла по обыкновенію у конторки, угощая своихъ постителей. Мадамъ Дефаржъ не прикалывала больше розъ къ волосамъ, потому что великое братство шпіоновъ стало слишкомъ осторожнымъ за эту недлю и не очень то доврялось благосклонности св. Антонія, покровителя буйнаго предмстья. Много ихъ теперь раскачивалось по улицамъ вмсто фонарей.

Мадамъ Дефаржъ сидла утромъ у конторки, сложивъ руки, и наблюдала за винной лавкой и улицей, и тамъ и здсь можно было видть группы жалкихъ, несчастныхъ звакъ, на лицахъ которыхъ ясно было написано, что теперь власть въ ихъ рукахъ. Самый рваный ночной колпакъ, надтый, какъ попало, на самую жалкую голову, всею своею вншностью какъ бы кричалъ:— ‘Я знаю, какъ тяжело было ему, хозяину моему, поддерживать свою жизнь, а теперь я знаю, что ему нтъ ничего легче, какъ уничтожить твою жизнь’. Каждая голая рука, не имвшая до сихъ поръ никакой работы, знала теперь, что работа для нея всегда готова, потому что она можетъ бить. Пальцы вяжущихъ женщинъ ожесточились, потому что они могли терзать. Вообще крупная перемна произошла въ наружности Сентъ-Антуанскаго предмстья, образъ его складывался въ теченіе сотенъ лтъ, а послдній толчокъ окончательно выработалъ его физіономію.

Мадамъ Дефаржъ сидла и наблюдала, а лицо ея явно выражало одобреніе всему, что кругомъ происходило, что и приличествовало, конечно, предводительниц женщинъ Сентъ-Антуана. Одна изъ ея товарокъ сидла рядомъ съ нею и вязала. Это была коротенькая, толстая женщина, жена изголодавшагося зеленщика, и мать двухъ дтей, заслуживавшая лестное названіе ‘Мести’.

— Эй!— крикнула Месть.— Слушайте! Кто идетъ?

Можно было подумать, что вспыхнулъ пороховой шнуръ, проложенный отъ окраины предмстья св. Антонія до самыхъ дверей винной лавки, такой вдругъ поднялся шумъ и гулъ.

— Это Дефаржъ,— сказала мадамъ.— Тише, патріоты!

Дефаржъ вбжалъ запыхавшись, сбросилъ съ себя красный колпакъ и оглянулся кругомъ.

— Слушайте вс!— сказала мадамъ.— Слушайте, что онъ скажетъ!

Дефаржъ остановился противъ дверей, за которыми виднлась цлая толпа загорвшихся глазъ и открытыхъ ртовъ, какъ и внутри лавки, гд вс вскочили со своихъ мстъ.

— Говори же, мужъ, въ чемъ дло?

— Новости съ того свта!

— Это еще что!— вскрикнула хозяйка презрительнымъ тономъ.— Съ того свта?

— Вс ли вы помните стараго Фулона, который говорилъ голодному народу, чтобы онъ лъ траву, и который умеръ, а затмъ пошелъ въ адъ?

— Вс помнимъ,— заорала толпа,

— О немъ пришли всти! Онъ опять съ нами!

— Съ нами?— снова заревли вс.— Вдь онъ же умеръ!

— Не умеръ! Онъ боялся насъ… и было чего бояться… а потому распустилъ слухъ, что умеръ, и устроилъ себ торжественныя похороны. Но его нашли живого, онъ скрывался въ деревн, а теперь его притащили сюда. Я видлъ, когда его вели въ Городскую Управу. Я сказалъ, что онъ былъ правъ, опасаясь насъ. Скажите вс, правъ ли онъ былъ?

Если старый гршникъ, которому было уже семьдесятъ лтъ, не зналъ объ этомъ, то онъ почувствовалъ бы это сразу въ своемъ сердц, услышавъ страшный вопль, отвчавшій на этотъ вопросъ.

За крикомъ наступила минута полнаго молчанія. Дефаржъ и жена его переглянулись другъ съ другомъ. Месть перестала вязать и вслдъ за этимъ послышался бой барабана, придвинутаго ею къ своимъ ногамъ.

— Патріоты!— сказалъ Дефаржъ ршительнымъ голосомъ.— Готовы ли мы?

Въ одно мгновеніе за поясомъ мадамъ Дефаржъ очутился ножъ, за улиц забилъ барабанъ, а Месть съ бшенымъ крикомъ и съ поднятыми надъ головой руками, словно сорокъ фурій бгала изъ одного дома въ другой, призывая къ мщенію женщинъ.

Мужчины были ужасны, когда, выглянувъ изъ оконъ, они дрожащими отъ алчной жажды крови руками хватали первое попавшееся имъ оружіе и бжали на улицу, но женщины были спіе ужасне, при вид ихъ кровь стыла въ жилахъ у самыхъ храбрыхъ. Он бросали на произволъ судьбы свое хозяйство, своихъ дтей, стариковъ и больныхъ на голомъ полу, голодныхъ и голыхъ, и бжали съ распущенными волосами, доводя другъ друга и самихъ себя до бшенства своими криками и жестами.

— Сестра, негодяя Фулона поймали! Стараго Фулона поймали, мать! Мерзавца Фулона поймали, дочь! Въ другомъ мст толпа женщинъ била себя въ грудь, рвала волоса и кричала: ‘Фулонъ живъ! Фулонъ, который говорилъ голодному народу, чтобы онъ лъ траву! Фулонъ, который сказалъ моему старому, голодному отцу, чтобы онъ лъ траву, когда у меня не было для него куска хлба! Фулонъ, который хотлъ накормить моего ребенка травой, когда моя грудь высохла отъ голода! О, матерь Божія, этотъ Фулонъ! О, небо, наши страданія! Выслушайте меня, о, мой мертвый ребенокъ и высохшій отецъ: клянусь на колняхъ, на этихъ камняхъ, отомстить за васъ Фулону! Мужья, братья, и молодые люди, дайте намъ кровь Фулона, дайте намъ тло и душу Фулона растерзайте на куски, заройте его въ землю, пусть эта трава растетъ изъ него!’

Эти вопли довели женщинъ до такого возбужденія, что он кружились, какъ бсноватыя, били, рвали своихъ же друзей и подругъ, падали отъ изнеможенія, и если бы не мужчины, спшившіе оттащить ихъ, то он были бы раздавлены прибывавшей толпой.

Ни одной минуты никто не хотлъ терять, ни одной! Фулонъ былъ въ Управ и могъ убжать. Нтъ! Предмстье св. Антонія хорошо помнитъ свои страданія, оскорбленія и обиды. Вооруженные мужчины и женщины бросились вонъ изъ предмстья, увлекая за собой вс подонки человческаго рода, и съ такою стремительностью понеслись впередъ, что не прошло и четверти часа, какъ въ предмстьи не оставалось никого, кром стариковъ и дтей.

За эту четверть часа они успли уже добжать до залы суда, гд находился этотъ безобразный и злой старикъ, и заполнили всю площадь и прилегающія въ ней улицы. Дефаржи, мужъ и жена, Месть и Жакъ третій, первыми добрались до залы суда.

— Смотрите!— кричала жена Дефаржа, указывая на него ножомъ.— Смотрите на этого стараго негодяя, связаннаго веревками! Прекрасно сдлали,что привязали ему пучекъ травы на спину. Ха, ха! Умно! Пусть онъ ее жретъ теперь! и она, положивъ подъ мышку свой ножъ, захлопала въ ладоши, какъ въ театр.

Люди, стоявшіе подл мадамъ Дефаржъ, объяснили стоявшимъ позади, почему она такъ довольна, т объяснили слдующимъ, которые въ свою очередь передали сосдямъ, и такъ дале, пока вс близъ лежащія улицы не разразились взрывомъ шумныхъ апплодисментовъ. Такъ же поступали и во время судебнаго пренія, и просиванія многихъ коробовъ словъ, длившагося часа два, три, вс слова мадамъ Дефаржъ, выражавшія ея нетерпніе по случаю этой болтовни, передавались съ поразительной быстротой на большое разстояніе. Нкоторые, самые проворные изъ толпы, влзали съ замчательной ловкостью на верхушки наружныхъ украшеній зданія и заглядывали въ окна, а потомъ, со своихъ мстъ, зная хорошо мадамъ Дефаржъ, исполняли роль телеграфа между нею и толпой.

Но вотъ солнце поднялось такъ высоко, что лучи его, точно сіяніе надежды и защиты, освтили голову захваченнаго старика. Какъ можно было терять такой благопріятный случай! Въ одну секунду была снесена эта преграда болтовни и скуки — и предмстье овладло своею жертвою.

Извстіе это мгновенно достигло самыхъ крайнихъ рядовъ толпы. Дефаржъ перепрыгнулъ черезъ ршетку и столъ и крпко сжалъ въ своихъ объятіяхъ несчастнаго старика. Мадамъ Дефаржъ послдовала за мужемъ и просунула руку подъ одну изъ веревокъ, которыми старикъ былъ скрученъ. Месть и Жакъ третій отстали на этотъ разъ отъ нихъ, не успли туда попасть и люди, сидвшіе на карнизахъ, точно хищныя птицы на вткахъ, какъ уже отовсюду раздался крикъ:

— Волоки его сюда! На фонарь его!

То внизъ, то вверхъ головой скатился онъ съ лстницы… упалъ на колни… вскочилъ на ноги… упалъ на спину. Его потащили, осыпали ударами, и сотни рукъ забросали ему лицо пучками травы и соломы. Истерзанный, избитый, покрытый кровью, еле дышащій молилъ онъ толпу о пощад. Но вотъ толпа разступилась и кругомъ него образовалось пустое пространство, чтобы вс могли видть его. Народъ толкался, чтобы посмотрть на него, а затмъ, какъ безжизненное деревянное полно, потащилъ его среди цлаго лса ногъ, пока не дотащилъ его до ближайшаго угла улицы, гд вислъ роковой фонарь. Мадамъ Дефаржъ пропустила его мимо — какъ кошка пропускаетъ мышь — и молча смотрла на него все время, пока готовили веревку, а онъ просилъ ее о пощад. Женщины кричали, какъ безумныя, глядя на него, а мужчины серьезно разговаривали о томъ, что его слдуетъ повсить съ травой во рту. Его повсили, но веревка сорвалась и его подхватили, они повсили его второй разъ, и опять веревка порвалась… Съ третій разъ веревка сжалилась надъ нимъ, скоро посл этого голова его съ травой во рту была уже на пик и предмстье св. Антонія плясало кругомъ нея.

Но этимъ не кончилось еще! Сентъ-Антуанъ до того взволновалъ свою кровь этими криками и танцами, что она не могла сразу угомониться. Къ вечеру разнесся слухъ, что зять убитаго, также одинъ изъ враговъ г обидчиковъ народа, детъ въ Парижъ подъ охраною пятисотъ кавалеристовъ. Сентъ-Антуанъ немедленно составилъ списокъ его преступленій на листк бумаги, схватилъ его, (отбивъ его отъ защищавшей его кавалеріи), воткнулъ его голову и сердце на пики и вмст съ головой Фулона носилъ ихъ по улицамъ Парижа.

Съ наступленіемъ ночи мужчины и женщины вернулись къ своимъ дтямъ, плачущимъ и голоднымъ. Народъ потянулся къ лавкамъ булочниковъ, терпливо выжидая своей очереди, чтобы купить сквернаго хлба, ожидая такимъ образомъ съ пустыми желудками, они обнимали и поздравляли другъ друга, разсказывая о своихъ подвигахъ. Толпы оборванцевъ рдли постепенно и уходили прочь, жалкіе огоньки замелькали въ окнахъ, небольшіе костры загорлись на улицахъ и сосди, приготовивъ сообща свой ужинъ, ли его затмъ у дверей своего дома.

Ужинъ этотъ былъ скуденъ, безъ мяса и другихъ приправъ къ черствому хлбу. Но чувство единенія и дружбы сдабривало скудную ду, придавало ей сытость и даже сыпало кругомъ искры веселости. Отцы и матери, на долю которыхъ выпало также много работы въ этотъ день, ласково играли со своими тощими дтьми, а любовники снова любили и надялись.

Почти разсвтало уже, когда изъ лавки Дефаржа вышли послдніе постители. Запирая за ними дверь, Дефаржъ сказалъ своей жен:

— Началось, наконецъ, моя дорогая!

— Да,— отвчала мадамъ,— кажись, что такъ!

Сентъ-Антуанское предмстье спало, Дефаржи спали, даже Месть спала со своимъ зеленщикомъ, и ея барабанъ отдыхалъ. Барабанъ былъ единственной вещью во всемъ предмсть, которая не измнилась отъ крови и бшенства. Месть, какъ сторожъ, могла разбудить его и онъ заговорилъ бы такъ же, какъ до паденія Бастиліи и посл убійства Фулона, а не тмъ хриплымъ голосомъ, какимъ кричали мужчины и женщины предмстья.

XXIII. Пламя разгорается.

Измнилось многое и въ той деревн, гд былъ колодецъ и гд дорожный мастеръ работалъ на большой дорог, выстукивая изъ камней жалкія крохи хлба, которыхъ еле хватало на то, чтобы его жалкая невжественная душа не улетучилась изъ его жалкаго тощаго тла. Тюрьма на скал все стояла на томъ же мст, ее охраняли солдаты, но ихъ было теперь значительно меньше, солдатами командовали офицеры, но ни одинъ изъ нихъ не зналъ, какъ поступятъ подвластные люди, всего вроятне, что о’ни будутъ длать какъ разъ именно не то, что имъ прикажутъ.

Вся мстность была разорена вдоль и поперекъ. Каждый зеленый листочекъ, каждая былинка, каждый колосокъ имли такой же сморщенный, жалкій видъ, какъ и несчастный народъ. Все клонилось книзу, все выглядло такимъ унылымъ, угнетеннымъ, истерзаннымъ. Жилье, изгороди, домашнія животныя, мужчины, женщины, дти и почва, носившая ихъ… все было истощено.

Монсеньеръ (часто въ высшей степени почтенный джентльменъ), былъ благословеніемъ всей страны, давалъ всему рыцарскій тонъ, былъ нагляднымъ примромъ роскошной и блестящей жизни и многаго другого. Такъ или иначе, но монсеньеръ, какъ представитель извстнаго класса, онъ-то и довелъ вещи до такого именно положенія. Не странно ли, что творенія, предназначенныя исключительно для монсеньера, такъ скоро высохли и поблекли! Надо полагать, что не было чего то предусмотрно предвчными распоряженіями. Вся кровь, до послдней капли была высосана изъ камней и прессъ такъ часто нажимался, что винты его ослабли и перестали, наконецъ, дйствовать. И монсеньеръ бжалъ отъ такого низкаго и необычнаго зрлища.

Но не это только измнилось въ этой деревн, какъ и во многихъ другихъ деревняхъ. Много лтъ подрядъ прижималъ и истощалъ ее монсеньеръ, снисходительно награждая ее своимъ присутствіемъ ради удовольствій охоты, охотясь при этомъ то на народъ, то на зврей, для охраненія которыхъ онъ отвелъ громадныя пространства. Нтъ! Перемна состояла въ появленіи какихъ то странныхъ лицъ низшей касты, а не въ исчезновеніи выточеннаго какъ бы изъ мрамора благоволящаго и благословляемаго монсеньера.

Одинокій мастеръ работалъ по прежнему въ ныли, не очень то тревожа себя мыслями о томъ, что онъ и самъ прахъ и въ прахъ отыдетъ, а больше думалъ о томъ, какой ничтожный ужинъ ждетъ его и сколько онъ сълъ бы, будь у него что пость. Раздумывая такимъ образомъ, онъ поднялъ вдругъ глаза и увидлъ вдали приближавшуюся къ нему грубую фигуру пшехода, какіе въ то время были далеко не рдкостью. По мр того, какъ фигура двигалась впередъ, рабочій къ удивленію своему сталъ различать, что у человка этого взъерошенные волоса, разбойничій видъ, что онъ высокаго роста, въ деревянныхъ башмакахъ, которые даже чинильщику шоссе показались уродливыми, они были грубы, испачканы грязью и пылью большихъ дорогъ, пропитаны сыростью болотистыхъ мстъ, покрыты колючками, листьями и мхомъ глухихъ лсныхъ тропинокъ.

Вотъ такой то человкъ, точно привидніе, подошелъ къ рабочему въ полдень іюльскаго дня, когда онъ сидлъ на куч камней подъ насыпью, скрываясь за нею отъ сыпавшаго града.

Подошедшій человкъ взглянулъ на него, взглянулъ на деревню въ лощин, на мельницу и на тюрьму на скал. Убдившись въ ихъ присутствіи, онъ сказалъ на какомъ то едва понятномъ нарчіи:

— Каковы дла, Жакъ?

— Все хорошо, Жакъ.

— Ну, здравствуй.

Они подали другъ другу руки и прохожій слъ на кучу камней.

— Обдъ есть?

— Ничего, кром ужина,— отвчалъ дорожный мастеръ съ выраженіемъ голоднаго человка.

— Такая ужъ нынче мода!— проворчалъ прохожій.— Гд я ни былъ нигд нтъ обда.

Онъ вынулъ почернвшую трубку, наполнилъ ее чмъ то, выскъ кремнемъ огонь и сталъ усердно раскуривать трубку, пока она не разгорлась. Затмъ, держа ее передъ собой, онъ двумя пальцами всыпалъ въ огонь какой то порошокъ, который далъ яркую вспышку и цлый клубъ дыма.

— Ну, здравствуй!— сказалъ въ свою очередь дорожный мастеръ, молча наблюдавшій за всей этой процедурой. Они снова подали другъ другу, руку

— Сегодня ночью?— спросилъ дорожникъ.

— Сегодня ночью,— отвчалъ прохожій, снова взявъ трубку въ ротъ.

— Гд?

— Здсь.

Прохожій и работникъ сидли на куч камней и молча смотрли другъ на друга, пока градъ, падавшій на нихъ, точно атака въ штыки, не пересталъ и небо не прояснилось.

— Укажи мн!— сказалъ прохожій, подмигивая глазомъ въ сторону отъ горы.

— Тамъ!— отвчалъ тотъ, указывая пальцемъ.— Спустишься внизъ, или все прямо по улиц, мимо водокачки.

— Ну его къ чорту!— прервалъ его прохожій.— Я не хожу, по улицамъ и мимо водокачекъ. Показывай же!

— Ну, коли такъ, пройди дв мили по ту сторону горы, за деревней.

— Ладно. Ты когда кончишь работать?

— Съ заходомъ солнца.

— Разбудишь меня передъ уходомъ? Дв ночи шелъ я пшкомъ, нигд не отдыхая. Я докурю трубку и завалюсь спать. Такъ разбудить?

— Разумется.

Прохожій выкурилъ трубку, спряталъ се за пазуху, снялъ свои большіе деревянные башмаки и улегся прямо на кучу камней. Онъ тотчасъ-же заснулъ.

Дорожникъ снова принялся за свою грязную, пыльную работу. Градовыя тучи, быстро гонимыя втромъ, разрывались теперь мстами, обнажая то узкія, то широкія полосы сребристоголубого неба. Маленькій человчекъ, носившій теперь красную шапку вмсто синей, былъ положительно очарованъ лежавшей на куч камней фигурой. Взоры его обращались то и дло въ его сторону и онъ совершенно машинально дйствовалъ своими инструментами. Бронзовое лицо, взъерошенные черные волосы и борода, шерстяная красная шапка, грубая одежда изъ домашней пряжи и шкуръ животныхъ, могучее сложеніе, истощенное скудной пищей, злобно сжатыя губы, все это внушало невыразимый ужасъ дорожному рабочему. Прохожій шелъ видимо издалека, кожа на ногахъ его была стерта, лодыжки исцарапаны и покрыты кровью, большіе башмаки его, набитые листьями и травой, были очень тяжелы и онъ, вроятно, съ трудомъ тащилъ ихъ на разстояніи многихъ миль, а одежда его въ той же степени была покрыта дырами, въ какой все тло его было покрыто болячками. Склонившись надъ нимъ, дорожникъ внимательно присматривался, не спрятано ли какое нибудь оружіе у него на груди. Ничего подобнаго не оказалось, однако, и прохожій спалъ, скрестивъ руки на груди такъ же ршительно, какъ сжаты были его губы. Укрпленные города со своими стнами, караульнями, воротами, траншеями и подъемными мостами не могли,— такъ казалось, дорожному рабочему — устоять противъ такой фигуры. А когда онъ поднялъ глаза и окинулъ взоромъ горизонтъ, то ему вообразилось, что онъ видитъ, какъ отовсюду тянутся такія же фигуры и, не останавливаясь ни передъ какими препятствіями, стремятся къ центру Франціи.

Прохожій спалъ, не обращая вниманія ни на падавшій сначала градъ, ни на проблески свта на неб, ни на солнце, свтившее ему прямо въ лицо, ни на ледяныя крупинки, покрывавшія* его тло и превращавшіяся въ брилліанты подъ яркими лучами солнца. Но вотъ свтило склонилось къ западу, и небо на горизонт загорлось огнемъ. Работникъ собралъ свои инструменты и передъ самымъ своимъ уходомъ разбудилъ спящаго.

— Хорошо!— сказалъ прохожій, приподнимаясь на одномъ локт.— Такъ ты говоришь, дв мили за вершиной горы?

— Около этого.

— Около? Хорошо.—

Рабочій отправился домой, а передъ нимъ несся цлый столбъ пыли, вздымаемой втромъ. Дойдя до колодца, онъ очутился среди скота, пригнаннаго сюда для водопоя, такъ что, шушукаясь съ жителями деревни, онъ, казалось, шушукался и со скотомъ. Когда крестьяне кончили свой скудный ужинъ, они не легли спать, какъ длали это обыкновенно, а вышли изъ домовъ и остались на улиц. Вс положительно заразились шушуканьемъ, а когда затмъ вс въ темнот сошлись у колодца, то на нихъ напала новая любопытная эпидемія — вс съ напряженнымъ вниманіемъ всматривались въ небо и вс въ одномъ и томъ же направленіи. Мосье Габелль, главное начальствующее лицо въ деревн, почему-то сталъ чувствовать себя неловко, онъ взобрался на крышу своего дома и началъ также всматриваться въ томъ же направленіи. Выглянувъ затмъ изъ за трубы и увидя у колодца толпу темнющихъ фигуръ, онъ послалъ сказать церковному сторожу, чтобы онъ былъ готовъ на всякій случай, потому что ночью придется, быть можетъ, ударить въ набатъ.

Ночной мракъ все боле и боле сгущался. Деревья, окружавшія замокъ, двигались подъ напоромъ втра, какъ бы угрожая зданіямъ, казавшимся еще боле массивными и мрачными среди окружающей ихъ тьмы. Дождь съ шумомъ лился на террасу и на примыкающія къ ней лстницы и стучалъ въ большую дверь, словно встникъ, посланный, чтобы разбудить спящихъ внутри. Порывы втра пробирались въ переднюю, носились среди старыхъ копій и рогатинъ и, жалобно воя, подымались вверхъ по лстниц и рвали пологъ, за которымъ спалъ когда то послдній маркизъ. Съ востока, запада, свера и юга, пробираясь по лсамъ, двигались тяжелой поступью странныя фигуры, стараясь осторожно и незамтно подойти ко двору замка. Вдругъ вспыхнули четыре огонька… задвигались по разнымъ направленіямъ и… все снова погрузилось во мракъ.

Но не надолго. Замокъ сталъ вдругъ мало-по-малу освщаться, какъ бы извнутри самого себя и свтъ этотъ постепенно увеличивался. Мерцающія полоски заиграли позади архитектурныхъ украшеній фронтона, выглянули изъ прозрачныхъ мстъ рзьбы и освтили балюстрады, арки и окна. Огонь подымался все выше и становился все шире и ярче. Немного погодя изъ цлаго ряда большихъ оконъ съ шумомъ вырвалось пламя и каменныя лица съ ужасомъ выглянули изъ огня.

Нсколько человкъ, остававшихся при замк, подняли тревожные крики и одинъ изъ нихъ, осдлавъ лошадь, понесся къ деревн. Лошадь, то и дло понукаемая шпорами, шлепала по грязной дорог, разбрасывая брызги во вс стороны. Промчавшись мимо колодца, всадникъ остановился у дверей дома мосье Габелля.— ‘Помогите, Габелль! Помогите вс!’ — Послышался нетерпливый звонъ набата, но это была единственная помощь, если только это могло назваться помощью. Дорожный рабочій и двсти пятьдесятъ его товарищей стояли у колодца, сложивъ руки и всматриваясь въ столбъ огня, подымавшійся къ небу.— ‘Пожалуй будетъ въ вышину футовъ сорокъ!’ — говорили они, злобно улыбаясь и не двигаясь съ мста.

Всадникъ на лошади, покрытой пной, промчался по деревн, застучать по мостовой и направился къ тюрьм на скал. У воротъ стояла группа офицеровъ и солдатъ, вс смотрли на пожаръ.

— Помогите, господа офицеры! Замокъ горитъ… тамъ столько драгоцнностей! Ихъ можно спасти, если будетъ подана своевременная помощь…

Офицеры взглянули на солдатъ, смотрвшихъ на пожаръ, они не дали имъ никакихъ приказаній, а, пожимая плечами и кусая себ губы, отвчали:— Пусть горитъ!

Когда всадникъ спустился внизъ и выхалъ на улицу, вся деревня была освщена. Дорожный рабочій и двсти пятьдесятъ его товарищей, вс до единаго, воодушевленные необычнымъ рвеніемъ къ иллюминаціи, бросились по домамъ и моментально разставили свчи по своимъ окнамъ. Но такъ какъ въ свчахъ чувствовался въ общемъ недостатокъ, то вс бросились къ мосье Габеллю и самымъ ршительнымъ образомъ потребовали, чтобы онъ пополнилъ этотъ недостатокъ, когда же онъ попробовалъ было отказаться отъ такой поставки освщенія, какъ не входящей въ кругъ обязанностей его должности, то дорожный мастеръ, всегда покорный властямъ, заявилъ на этотъ разъ, что изъ почтовыхъ каретъ можно устроить превосходнйшій костеръ, да за одно поджарить и лошадей.

Замокъ, такимъ образомъ, былъ оставленъ на съденіе всепожирающему огню. Изъ средины бушующаго и ревущаго пламени поднялся втеръ, который, вырываясь изъ этого ада, долженъ былъ, казалось, сдунуть весь замокъ до основанія. По мр того, какъ огонь разростался и разбрасывался во вс стороны, каменныя лица принимали выраженіе все большей и большей муки. Когда стали падать большія массы камня и дерева, лицо съ двумя впадинами на носу вдругъ исчезло, но спустя немного оно снова вынырнуло изъ дыму. Казалось, что это было жестокое лицо настоящаго мертвеца, который сжигался на костр и боролся съ пламенемъ.

Замокъ горлъ, ближайшія къ нему деревья, объятыя пламенемъ, корчились и трещали, деревья, находившіяся на боле далекомъ разстояніи отъ него и подожженныя четырьмя свирпыми фигурами, обдавали горящее зданіе цлыми облаками дыма. Расплавленный свинецъ и разскаленное желзо клокотали въ мраморномъ бассейн фонтана, изъ котораго вся вода испарилась. Свинцовыя кровли башенъ таяли отъ жара точно льдины и стекали внизъ четырьмя бушующими огненными потоками. Прочныя, массивныя стны лопались и трескались, какъ стекло. Охваченныя паникою птицы взлетали наверхъ и падали прямо въ раскаленное пекло, четыре свирпыя фигуры двигались на востокъ, западъ, сверъ и югъ среди ночного мрака, руководствуясь зажженнымъ факеломъ и направляясь къ другому мсту ихъ мрачныхъ длъ. Жители иллюминованной деревни завладли набатомъ, прогнали звонаря и подняли радостный и праздничный звонъ колоколовъ.

Но этимъ еще не кончилось. Деревня, ставшая легкомысленной подъ вліяніемъ голода, огня и звона колоколовъ, вспомнила вдругъ, что мосье Габелль состоялъ все время сборщикомъ податей и оброка. И хотя за послднее время онъ, собственно говоря, подати собиралъ самыя незначительныя, а оброковъ никакихъ, тмъ не мене толпа нетерпливо требовала свиданія съ нимъ и,^— окруживъ его домъ, настоятельно приглашала его для личныхъ переговоровъ. Въ отвтъ на это мосье Габелль забаррикадировалъ двери и удалился, чтобы поразмыслить, какъ ему быть въ данномъ случа. Результатомъ этого размышленія явилось то, что онъ забрался на крышу дома и спрятался за трубами, пока пробовали ломать его двери, онъ ршилъ (человкъ онъ былъ южный и съ пылкимъ темпераментомъ), если се сломаютъ, броситься внизъ головой и раздавить по крайней мр одного, двухъ человкъ.

Надо полагать, что мосье Габелль провелъ долгую ночь на крыш дома, любуясь горящимъ вдали замкомъ и иллюминаціей и прислушиваясь къ стуку въ дверь и звону колоколовъ, да посматривая на фонарь, висвшій надъ воротами почтоваго дома, на мсто котораго деревня не прочь была помстить его самого. Положеніе было далеко не изъ пріятныхъ — провести всю лтнюю ночь на окраин бушующаго чернаго океана, ежеминутно собираясь броситься въ самую пучину его, на что мосье Габелль твердо ршился. Но къ счастью его забрезжилъ утренній разсвтъ и свчи, поставленныя въ окнахъ, сгорли до конца, это заставило народъ разойтись по домамъ и мосье Габелль благополучно отдлался на этотъ разъ отъ опасности.

Но на разстояніи ста миль въ окружности нашлись другія должностныя лица, которыя были мене счастливы, чмъ онъ, въ эту ночь и въ послдующія другія ночи, когда восходящее солнце застало ихъ висящими на тхъ мирныхъ когда то улицахъ, гд они родились и выросли. Мене счастливы, чмъ дорожный мастеръ и его товарищи, были также и многіе другіе поселяне и жители городовъ, которыхъ съ полнымъ успхомъ захватывали чиновники и солдаты и въ свою очередь вздергивали. Тмъ временемъ свирпыя фигуры неустанно двигались къ востоку, западу, сверу и югу, и кого бы тамъ ни вшали, а пожаръ вспыхивалъ за пожаромъ. Трудно было бы найти такою искусснаго математика, чтобы онъ въ состояніи былъ вычислить высоту вислицы, которая будучи превращена въ воду могла бы погасить весь этотъ огонь.

XXIV. Притянутый къ магнитной скал.

Прошли три года непрерывной бури, въ теченіе которыхъ то вздымался огонь, то вздымалось море, то тряслась земля отъ напора сердитыхъ волнъ океана, приливъ котораго продолжался теперь постоянно, подымаясь все выше и выше къ великому ужасу и удивленію прибрежныхъ зрителей. Три дня рожденія маленькой Люси, выплелись изъ золотой нити мирной жизни дома доктора Манетта.

Много ночей и дней прислушивались жильцы этого дома къ эху ихъ тихаго уголка, заставлявшему замирать ихъ сердца, когда до ихъ слуха доносился шумъ цлаго скопища. Ибо въ ум своемъ они представляли ихъ себ шагами народа, который бушевалъ подъ знаменемъ краснаго флага и, объявляя свое отечество въ опасности, превращался въ дикихъ зврей, какъ бы подъ вліяніемъ давно тяготвшихъ надъ нимъ чаръ.

Монсеньеръ, какъ представитель класса, не считалъ себя причиной такого явленія и удивлялся, что его не цнятъ и такъ мало любятъ во Франціи, что онъ подвергается не только опасности получить полную отставку, но даже можетъ лишиться жизни. Подобно баснословному крестьянину, который, вызвавъ посл неимоврныхъ усилій черта, до того испугался его вида, что пустился немедленно бжать отъ него, не предложивъ ему ни единаго вопроса, монсеньеръ, много лтъ подъ рядъ читавшій молитву Господню и въ тоже время совершавшій всяческія чары, чтобы вызвать злого духа, пришелъ въ такой ужасъ отъ своего успха, что навострилъ лыжи и удралъ.

Блестящее Воловье Око {Намекъ на извстное украшеніе стиля ренесансъ — Oeil-de-boeuf, круглыя окна.} двора во-время удалилось со сцены, не то ему пришлось бы сдлаться мишенью для цлаго града національныхъ пуль. Никогда не было оно достаточно зоркимъ окомъ, чтобы видть и наблюдать. Въ немъ читалась гордость Люцифера, сластолюбіе Сардинапала и слпота крота, но оно выпало я исчезло. Съ нимъ вмст исчезъ и дворъ со всми своими интригами, распущенностью, лицемріемъ. Исчезло и обаяніе королевскаго достоинства, оно было низвергнуто и упразднено, когда приливъ достигъ наибольшей высоты.

Наступилъ августъ тысяча семьсотъ девяносто второго года и монсеньеры за это время вс уже были разбросаны и разогнаны во вс стороны.

Само собою разумется, главная квартира и сберегательная касса монсеньеровъ находились въ Лондон, въ банк Тельсона. Предполагаютъ обыкновенно, что духи посщаютъ т мста, гд они прежде жили во плоти, такъ и монсеньеры безъ единой гинеи посщали то мсто, гд хранились обыкновенно гинеи. Къ тому же это было мсто, на которое больше всего разсчитывала французская знать. Банкъ Тельсона представлялъ собою фирму почтенную, которая щедрой рукой снабжала своихъ старинныхъ вкладчиковъ, павшихъ вдругъ съ высоты своего величія. Дворяне, которые, замтивъ во время приближеніе урагана и предвидя возможность грабежа и конфискаціи, сдлали обильные вклады въ банкъ Тельсона, были хорошо извстны своимъ боле нуждающимся братьямъ. Прибавьте къ этому, что всякій вновь прізжающій изъ Франціи считалъ своею обязанностью явиться къ Тельсонамъ и сообщить имъ вс самыя свжія новости. Все это, вмст взятое, длало банкъ Тельсона настоящею биржею, что было хорошо извстно всей публик, справки, за которыми приходили въ банкъ, были такъ многочисленны, что Тельсоны ршили въ конц концовъ писать вс самыя свжія новости и выставлять ихъ въ окнахъ, чтобы вс, проходившіе черезъ Темплъ-Баръ могли бы читать ихъ.

Въ одно пасмурное, туманное посл-обденное время мистеръ Лорри сидлъ по обыкновенію за своей конторкой, а подл него, опираясь на послднюю, стоялъ Чарльзъ Дарнэ и тихо разговаривалъ съ нимъ. Комната, предназначавшаяся раньше для переговоровъ и евидапій по дламъ фирмы, превратилась теперь въ настоящую биржу для обмна новостей и была переполнена любопытными. Это было за полчаса или около того до закрытія банка.

— Хотя вы и самый юный изъ смертныхъ,— сказалъ Чарльзъ Дарнэ съ нкоторымъ замшательствомъ,— тмъ не мене я считаю нужнымъ замтить…

— Понимаю… что я слишкомъ старъ?— сказалъ мистеръ Лорри.

— Неустановившаяся погода, длинный перездъ, неудобства пути, мятежная страна, городъ, гд вы не можете разсчитывать на безопасность…

— Дорогой Чарльзъ,— перебилъ его мистеръ Лорри,— вы касаетесь именно тхъ причинъ, которыя заставляютъ меня хать, а не оставаться здсь. Все это достаточно безопасно для меня. Кто станетъ обращать вниманіе на старика, которому уже около восьмидесяти лтъ, когда есть столько людей, боле достойныхъ, чтобы на нихъ обращали вниманіе? Что касается мятежнаго города, то не будь онъ мятежнымъ, не нужно было бы нашему здшнему ‘Дому’ посылать въ нашъ ‘Домъ’ туда человка, хорошо знакомаго съ этимъ городомъ и дломъ и пользующагося довріемъ Тельсоновъ. Неудобный способъ передвиженія, длинный перездъ и неустановившаяся погода?… Но, вдь не будь я готовъ перенести всевозможныя неудобства и лишенія ради благополучія банка Тельсона, гд я служу столько лтъ, кто же другой замнитъ меня?

— Я не прочь былъ бы самъ похать,— сказалъ Чарльзъ Дарнэ взволнованнымъ голосомъ и какъ бы думая вслухъ.

— Въ самомъ дл! Вамъ то именно и не пристало возражать и давать совты,— сказалъ мистеръ Лорри.— Вы не прочь были бы сами похать? Вы, французъ по рожденію? Ахъ, вы, премудрый совтникъ!

— Дорогой мистеръ Лорри, вотъ потому именно, что я французъ но рожденію, мн часто приходятъ въ голову такія мысли. Трудно, невозможно не думать тому, кто сколько нибудь симпатизируетъ несчастному народу, кто чмъ либо пожертвовалъ для него,— говорилъ Дарнэ съ прежнимъ задумчивымъ видомъ,— трудно ему не думать о томъ, что, быть можетъ, ему удастся заставить выслушать себя, удастся убдить. Послдній вечеръ, когда вы ушли отъ насъ, я заговаривалъ съ Люси…

— Вы разговаривали съ Люси?…— повторилъ мистеръ Лорри.— Да? Удивляюсь, право, какъ вамъ не стыдно упоминать имя Люси! Да еще желая хать во Францію въ такое время!

— Такъ вдь я не ду,— сказалъ Чарльзъ Дарнэ, улыбаясь.— Теперь все дло въ томъ, что вы дете.

— Да, дйствительно, я ду. Дло въ томъ, мой дорогой Чарльзъ,— сказалъ мистеръ Лорри, посматривая на главу фирмы и попижая свой голосъ,— что вы и представить себ не можете съ какими затрудненіями связаны наши дловыя операціи и какой опасности подвергаются тамъ наши книги и документы. Богу одному извстно, какія ужасныя послдствія могутъ получиться для нашихъ доврителей, если нкоторые изъ нашихъ документовъ будутъ схвачены и уничтожены, а это, какъ вамъ извстно, можетъ случиться въ любое время, ибо кто можетъ сказать, что Парижъ не будетъ сожженъ сегодня или разграбленъ завтра? Теперь… кром меня, врядъ ли кто въ состояніи будетъ надлежащимъ образомъ разобрать документы и одни изъ нихъ безъ малйшаго замедленія зарыть, другіе спрятать подальше отъ грха. Какъ же я могу отказаться отъ этого, когда Тельсоны знаютъ это и говорятъ это?… Тельсоны, хлбъ которыхъ я лъ въ теченіе шестидесяти лтъ… И отказаться потому только, что мои руки, ноги потеряли прежнюю гибкость? Да я, сэръ, настоящій еще мальчикъ по сравненію съ здшними стариками!

— Я положительно благоговю передъ вашимъ юнымъ духомъ, мистеръ Лорри!

— Что за пустяки, сэръ!… Дорогой мой Чарльзъ,— продолжалъ мистеръ Лорри, снова посматривая на главу дома,— вспомните, что въ настоящее время нечего и думать о возможности вывоза какихъ бы то ни было вещей изъ Парижа. Сегодня-къ намъ принесли разные документы и драгоцнныя вещи (я говорю по секрету… о такихъ длахъ можно говорить только шепотомъ) и трудно представить себ, какіе странные носильщики принесли ихъ… У каждаго изъ нихъ голова висла на волоск, когда они проходили черезъ заставы. Въ прежнее время вс наши посылки отсылались и получались такъ же легко, какъ и въ старой Англіи, ну, а теперь всякое дло тормозится.

— И вы, таки, въ самомъ дл дете сегодня вечеромъ?

— Да, сегодня вечеромъ… Дло слишкомъ серьезно, чтобы его откладывать.

— И вы никого не берете съ собой?

— Мн предлагали всякаго сорта людей, но я не хочу и разговаривать съ ними. Я намренъ взять съ собою Джерри. Онъ давно уже состоитъ при мн тлохранителемъ и по воскресеньямъ всегда провожалъ меня ночью. Джерри никто и ни въ чемъ не заподозритъ, вс сразу признаютъ въ немъ англійскаго бульдога, у котораго ничего въ голов нтъ, кром желанія наброситься на того, кто тронетъ его хозяина.

— Не могу не повторить, что удивляюсь вашей юности и энергіи.

— А я не могу не повторить, что все это пустяки. Когда я исполню это небольшое порученіе, тогда я подумаю, пожалуй, не согласиться ли мн на предложеніе Тельсона удалиться на покой? Будетъ тогда у меня времени достаточно, чтобы подумать о старости.

Разговоръ этотъ происходилъ по обыкновенію у конторки мистера Лорри, на разстояніи одного или двухъ ярдовъ отъ которой прохаживался монсеньеръ, разглагольстовавшій во всеуслышаніе о томъ, что онъ сдлалъ бы, чтобы выместить на народ вс свои несчастія. Такова ужъ была привычка монсеньера во всеуслышаніе изливать вс постигшія его горести. Во всеуслышаніе толковалъ также и истый британецъ объ ужасной революціи, какъ будто бы это была единственная жатва подъ небомъ, взрощенная людьми въ теченіи многихъ лтъ, какъ будто бы ничего не было сдлано или что либо было упущено изъ виду, чтобы привести къ ней, какъ будто бы не было людей, давно уже наблюдавшихъ за милліонами несчастныхъ жителей Франціи и за тми злоупотребленіями и безсовстнымъ истощеніемъ средствъ, которыя подвергали ихъ всевозможнымъ бдствіямъ, какъ будто бы люди эти много лтъ еще тому назадъ не предвидли появленія этихъ ужасовъ и не записали того, что они наблюдали! Такіе безсмысленные разговоры монсеньера о безразсудныхъ планахъ для возстановленія того порядка вещей, который давно уже пережилъ не только самого себя, но небо и землю, были невыносимы для человка здравомыслящаго, которому хорошо была извстна вся истина. Такая безсмыслица, доходившая до ушей Чарльза Дарнэ, голова котораго и безъ того была занята всевозможными волновавшими его мыслями, мучила его и положительно выводила изъ себя.

Среди болтуновъ, собравшихся здсь, находился также и членъ королевскаго суда, Страйверъ, который въ свою очередь жарко разсуждалъ о новостяхъ дня. Онъ поддерживалъ планы монсеньера уничтожить народъ, стереть его съ лица земли, предлагалъ, однимъ словомъ, проектъ уничтожить сразу всхъ орловъ, насыпавъ имъ соли на хвостъ. Дарнэ съ отвращеніемъ прислушивался къ его рчамъ и стоялъ, колеблясь между желаніемъ уйти, чтобы не слышать того, что онъ говорилъ, и желаніемъ вставить также и свое словечко. Случалось, однако, все такъ, какъ должно было случиться.

Къ мистеру Лорри подошелъ глаза фирмы и, положивъ передъ нимъ запечатанное письмо, спросилъ его, нашелъ ли онъ, наконецъ, слды того, кому адресовано это письмо? Послднее такъ близко положено было подл Дарнэ, что тотъ сразу увидлъ адресъ, тмъ боле, что письмо было адресовано на его настоящее имя. Адресъ, переведенный на англійскій языкъ, былъ слдующій:

‘Спшное. Г. бывшему маркизу Сентъ-Эврсмонду изъ Франціи. Передача его поручается Тельсону и К. Банкиры. Лондонъ. Англія’.

Въ день свадьбы докторъ Манеттъ настоятельно потребовалъ отъ Чарльза Дарнэ, чтобы тайна его имени была твердо сохранена между ними и чтобы никто этого не зналъ. Такимъ образомъ никому не было извстно настоящее имя Чарльза Дарнэ, даже жена его не подозрвала этого. Не зналъ этого и мистеръ Лорри.

— Нтъ,— отвчалъ мистеръ Лорри глав фирмы,— я, сколько мн помнится, всмъ здсь показывалъ его, но никто не могъ сказать, гд находится этотъ джентльменъ.

Стрлка часовъ тмъ временемъ приблизилась къ часу закрытія байка и мимо конторки мистера Лорри потянулся цлый рядъ болтуновъ. Мистеръ Лорри съ видомъ вопроса показывалъ всмъ письмо, изъ монсеньеровъ представителей партіи негодующихъ эмигрантовъ — заговорщиковъ, то тотъ, то другой то третій находили нужнымъ выразить по англійски или по французски свое мнніе о маркиз, котораго никакъ не могли найти.

— Это, должно быть племянникъ… и, конечно, выродившійся… во всякомъ случа наслдникъ того самаго маркиза, который былъ убитъ,— сказалъ одинъ. Я очень радъ, что никогда не былъ знакомъ съ нимъ.

— Подлый трусъ, покинувшій свой постъ,— сказалъ другой. Говорятъ, что этотъ племянничекъ изволилъ бжать изъ Парижа въ нагруженномъ сномъ воз, гд едва не задохся. Это было нсколько лтъ тому назадъ.

— Заразился новыми идеями,— сказалъ третій, лорнируя всхъ проходящихъ,— стоялъ во враждебныхъ отношеніяхъ къ покойному маркизу, дяд, покинулъ унаслдованное имъ помстье и оставилъ его на произволъ стада негодяевъ. Надюсь, они наградятъ его по заслугамъ.

— Вотъ что!— крикнулъ Страйверъ.— Онъ сдлалъ все это?! Такъ вотъ онъ какого сорта этотъ малый! Дайте-ка мн взглянутъ на его опозоренное имя! Экій негодяй!

Дарнэ, не будучи въ состояніи сдерживаться доле тронулъ Страйвера за плечо и сказалъ:

— Я знаю его.

— Знаете?— сказалъ Страйверъ.— Жаль, что знаете!

— Почему?

— Почему, мистеръ Дарнэ? Слышите вы, что онъ говоритъ? Въ такое время никто не спрашиваетъ почему.

— А я спрашиваю почему.

— Вторично повторяю вамъ, мистеръ Дарнэ,— мн очень жаль, что вы знали этого человка. Мн грустно слышать, что вы предлагаете такіе необыкновенные вопросы. Передъ вами негодяй, зараженный самыми пагубными и богохульными идеями, придуманными самимъ чортомъ, и негодяй этотъ отдаетъ помстье на произволъ самой подлой черни, какая когда либо существовала на свт, которая ржетъ всхъ и вся, и вы спрашиваете вдругъ, почему я сожалю, что человкъ, поучающій юношество, знаетъ этого негодяя? Прекрасно, я сейчасъ отвчу вамъ. Жаль мн потому, что знакомство съ такимъ негодяемъ оскверняетъ человка! Вотъ-съ почему!

Дарнэ, не желая нарушать даннаго имъ слова, всми силами удерживался отъ отвта.

— Вы не понимаете этого джентльмена,— сказалъ онъ.

— Зато я понимаю, какъ припереть васъ къ углу, мистеръ Дарнэ,— сказалъ Страйверъ,— и я сдлаю это. Если человкъ этотъ джентльменъ, то я не понимаю его. Такъ и скажите ему отъ меня. Скажите ему также отъ меня, что я удивляюсь, почему онъ не становится во глав убійцъ, на произволъ которыхъ онъ, забывъ достоинство свое, оставилъ наслдственное помстье. Нтъ, джентльмены,— Продолжалъ Страйверъ, оглядываясь кругомъ и прищелкивая пальцами,— я слишкомъ хорошо знаю человческую натуру, и я говорю вамъ, что среди молодцовъ такого сорта вы не найдете ни одного, который доврился бы своимъ милымъ protgs. Нтъ, джентльмены, они сразу навастриваютъ лыжи и даютъ тягу.

Съ этими словами, прищелкнувъ еще разъ пальцами, мистеръ Страйверъ плечомъ впередъ выбрался на улицу Фдитъ-Стритъ, сопровождаемый всеобщими возгласами одобренія. Мистеръ Лорри и Чарльзъ Дарнэ остались одни въ контор посл ухода всей публики.

— Хотите взять на себя передачу письма?— спросилъ мистеръ Лорри.— Вы знаете, вроятно, куда передать его?

— Знаю.

— Объясните ему, пожалуйста, что письмо это, по нашему предположенію, адресовано сюда въ той надежд, что намъ извстно его мстопребываніе и что письмо залежалось у насъ.

— Хорошо… Вы тронетесь въ путь прямо отсюда?

— Отсюда, въ восемь часовъ вечера.

— Я зайду на обратномъ пути, чтобы проводить васъ.

Недовольный самимъ собою, Страйверомъ и вообще людьми, Дарнэ отправился въ спокойный Темпль, вскрылъ письмо и прочелъ его. Вотъ его содержаніе:

‘Тюрьма Аббатства, въ Париж.
юня 21, 1792 года.

‘Господинъ бывшій маркизъ,

‘Посл того, какъ моя жизнь долго подвергалась опасности среди жителей деревни, меня схватили и самымъ зврскимъ, недостойнымъ образомъ погнали пшкомъ до самаго Парижа. Много натерплся я страданій по дорог. Но это не все еще… Мой домъ разрушенъ и срытъ до основанія.

‘Преступленіе, за которое меня заключили въ тюрьму, г. бывшій маркизъ, и за которое меня призываютъ къ суду и хотятъ лишить жизни (безъ вашей великодушной помощи) это измна народу, противъ котораго я дйствовалъ ради эмигранта. Напрасно доказывалъ я имъ, что я поступалъ такъ для ихъ же пользы, а не во вредъ, согласно вашимъ приказаніямъ. Напрасно говорилъ я имъ, что еще до секвестра имущества эмигранта я не требовалъ податей, которыя они перестали платить, что я не собиралъ оброка, что я не тянулъ ихъ къ суду… Въ отвтъ на это они твердили только, что я держалъ сторону эмигранта и спрашивали гд этотъ эмигрантъ?

‘О, великодушный г. бывшій маркизъ, гд этотъ эмигрантъ? Я даже во сн рыдаю, спрашивая, гд онъ? Неужели онъ во имя неба не придетъ освободить меня? О, г. бывшій маркизъ, мой отчаянный крикъ летитъ черезъ море, надясь, что онъ, пройдя черезъ великій банкъ Тельсона, извстный въ Париж, достигнетъ вашего уха.

‘Во имя неба, справедливости, великодушія, чести вашего благороднаго имени, умоляю васъ, г. бывшій маркизъ, помогите и освободите меня! Вся моя вина въ томъ, что я былъ вренъ вамъ. О, г. бывшій маркизъ, молю васъ, не покиньте меня!

‘Изъ этой ужасной тюрьмы, гд я ежечасно все ближе и ближе подвигаюсь къ гибели, я шлю вамъ, г. бывшій маркизъ, грустныя увренія въ своей несчастливой преданности.

‘Вашъ скорбящій Габелль’.

Все, что до сихъ поръ втайн мучило Дарнэ, все съ новой энергіей поднялось въ немъ посл прочтенія этого письма. Опасность, угрожавшая старому и врному слуг, преступленіе котораго заключалось въ врной служб ему и его роду, тяжелымъ упрекомъ легла ему на душу и, прогуливаясь взадъ и впередъ по Темплю и раздумывая о томъ, что ему длать, онъ даже отворачивалъ лицо свое отъ прохожихъ.

Онъ прекрасно сознавалъ, что изъ за своего ужаса передъ убійствомъ, завершившимъ цлый рядъ преступленій и безславныхъ поступковъ его рода, изъ за злобнаго и подозрительнаго отношенія къ нему дяди, изъ за отвращенія къ рушившемуся зданію, которое тотъ считалъ возможнымъ поддерживать, онъ дйствовалъ не совсмъ правильно. Онъ прекрасно сознавалъ, что изъ за любви своей къ Люси, онъ слишкомъ поспшно и необдуманно отрекся отъ своего положенія въ обществ. Онъ сознавалъ, что ему слдовало дйствовать боле обдуманно и систематически, что онъ не исполнилъ того, что хотлъ исполнить.

Счастье, царившее въ избранномъ имъ самимъ домашнемъ кружк, необходимость постоянной дятельной жизни, быстрыя перемны и смуты тогдашняго времени, непрерывно слдовавшія другъ за другомъ, событія настоящей недли, отодвигавшія на задній планъ не созрвшія еще планы предыдущей недли и совсмъ новыя и неожиданныя въ послдующую за этой недлю, все это, не смотря на внутреннее, душевное сопротивленіе, все же въ конц концовъ подавило его намренія. Онъ выжидалъ благопріятнаго момента, чтобы начать дйствовать, но событія такъ быстро смнялись событіями, что моментъ этотъ былъ упущенъ. Дворяне всми окольными и не окольными путями сломя голову бжали изъ Франціи, имущество ихъ было или конфисковано, или уничтожено, даже имена нкоторыхъ совершенно исчезли, все это было ему такъ же хорошо извстно, какъ извстно оно было новымъ властямъ Франціи, которыя во всякое время могли обвинить его.

Но вдь онъ никого и никогда не угнеталъ, не заключалъ въ тюрьму, онъ былъ всегда такъ далекъ отъ мысли требовать уплаты должнаго ему оброка, что онъ отказался отъ всего по собственной дол, бросился въ свтъ, не требуя ничьей помощи, имлъ частную службу и самъ зарабатывалъ себ свой насущный хлбъ. Мосье Габелль управлялъ разореннымъ помстьемъ его на основаніи данной ему отъ него письменной инструкціи, въ которой требовалось, чтобы онъ щадилъ народъ, давалъ ему то немногое, что можно было дать — столько топлива, сколько жестокіе кредиторы оставятъ ему на зиму, столько продуктовъ, сколько ему удастся снасти отъ тхъ же когтей,— все это, по его мннію, должно было послужить ему въ защиту и вполн обезпечивало ему безопасность.

Мысли эти подкрпили отчаянную ршимость Чарльза Дарнэ хать въ Парижъ.

Да! Его, какъ мореплавателя страшной сказки, втягивали втры и теченія внутрь заколдованнаго круга притягательной силы магнитной скалы, онъ чувствовалъ, какъ его тянетъ, и сознавалъ, что не можетъ противиться. Все говорило ему, что чмъ дальше, тмъ сильне, тмъ неотразиме будетъ влечь его туда, къ этому ужасному центру притяженія. Онъ выходилъ изъ себя при мысли о томъ, что злые агитаторы подымаютъ смуту въ его несчастномъ отечеств, пользуясь для этого всякими безчестными средствами, а между тмъ онъ зналъ, что онъ гораздо лучше ихъ понимаетъ, что надо сдлать, для того, чтобъ остановить кровопролитіе и внушить людямъ чувство милосердія и человчности. Подъ вліяніемъ этихъ угрызеній онъ невольно сталъ сравнивать себя съ старымъ почтеннымъ джентльменомъ, который такъ строго относился къ своему долгу. За этимъ сравненіемъ (обиднымъ для него) ему вспомнились насмшки монсеньера, которыя такъ жестоко уязвили его, и грубыя насмшки Страйвера которыя казались еще грубе по старымъ воспоминаніямъ. Но хуже всего было письмо Габелля:— воззваніе несчастнаго заключеннаго къ его справедливости, чести и доброму имени.

Ршеніе его становилось безповоротнымъ. Онъ считалъ, что онъ обязанъ хать въ Парижъ.

Да! Магнитная скала тянула его и онъ вынужденъ плыть къ ней, рискуя быть разбитымъ въ дребезги. Онъ не признавалъ никакой скалы и не видлъ никакой опасности. Онъ надялся, что добрыя побужденія, руководившія его поступками, будутъ признаны во Франціи, когда онъ явится туда, чтобы лично удостоврить ихъ. Затмъ славныя мечты о возможности сдлать добро, которыя часто съ такою ясностью представляются пылкому воображенію великодушныхъ умовъ, до того овладли всми помыслами его, что онъ видлъ себя благоразумнымъ руководителемъ безумной и всеразрушающей революціи.

Придя къ такому заключенію и все время прогуливаясь взадъ и впередъ, онъ ршилъ, что ни Люси, ни отецъ ея не должны этого знать до тхъ поръ, пока онъ не удетъ. Этимъ онъ избавлялъ Люси отъ мукъ ожиданія предстоящей разлуки, къ тому же ему хотлось, чтобы отецъ Люси, съ какимъ то отвращеніемъ избгавшій воспоминанія о прошедшемъ, узналъ объ этомъ, когда все будетъ уже ршено и поздно уже будетъ колебаться. Онъ во многихъ отношеніяхъ приписывалъ свое неопредленное положеніе отцу Люси, онъ забывалъ, о всхъ длахъ своихъ, думая постоянно о томъ, чтобы не вызвать чмъ нибудь мучительныхъ воспоминаній, связанныхъ у доктора съ Франціей. Это было также однимъ изъ обстоятельствъ, имвшихъ вліяніе на его ршеніе.

Такъ ходилъ онъ взадъ и впередъ, не переставая думать объ одномъ и томъ же, пока не насталъ часъ вернуться въ банкъ Тельсона, чтобы проститься съ мистеромъ Лорри. По прибытіи въ Парижъ, онъ разумется поститъ своего стараго друга,— думалъ онъ,— но теперь ничего не скажетъ ему о своихъ намреніяхъ.

У дверей банка ждала уже карета, запряженная почтовыми лошадьми, а подл стоялъ Джерри, совершенно готовый для путешествія.

— Я отдалъ уже письмо,— сказалъ Чарльзъ Дарнэ мистеру Лорри.— Я не согласился на то, чтобы брать отъ него письменный отвтъ, вы предпочтете, быть можетъ, передать словесный?

— Охотно,— отвчалъ мистеръ Лорри,— если это не сопряжено съ какою нибудь опасностью.

— Ничуть! Вдь онъ заключенъ въ Аббатств.

— Какъ его зовутъ?— спросилъ мистеръ Лорри, вынимая записную книжку.

— Габелль.

— Габелль. Какое же посланіе слдуетъ передать несчастному Габеллю, заключенному въ тюрьм?

— Скажите ему только одно:— ‘Онъ получилъ письмо и прідетъ’.

— Время прізда?

— Онъ выдетъ завтра вечеромъ.

— Передать ему кто?

— Нтъ.

Дарнэ помогъ мистеру Лорри надть на себя безчисленное множество сюртуковъ и плащей и вмст съ нимъ вышелъ изъ теплой атмосферы банка Тельсона въ туманную атмосферу Флитъ-Стрита.

— Поцлуйте Люси и маленькую Люси,— сказалъ мистеръ Лорри, узжая,— хорошенько заботьтесь о нихъ до моего возвращенія.

Чарльзъ Дарнэ кивнулъ головой и загадочно улыбнулся, когда карета отъхала отъ дверей.

Вечеромъ — это было четырнадцатаго августа — онъ засидлся очень поздно и написалъ два письма. Одно изъ нихъ было къ Люси и объясняло ей суровый долгъ, призывавшій его въ Парижъ, и подробно излагалъ ей причины, убждавшія его въ томъ, что ему лично не грозитъ никакой опасности. Второе было адресовано доктору, заботамъ котораго онъ поручалъ Люси и свое дорогое дитя, и затмъ излагалъ ему т же доводы. Обоимъ онъ писалъ, что немедленно по прибытіи своемъ въ Парижъ, напишетъ имъ въ доказательство своей безопасности.

Тяжело было ему проводить этотъ день вмст съ ними, въ первый разъ въ жизни имя на душ тайну, которую онъ скрывалъ отъ нихъ. Тяжело было обманывать ихъ и видть, что они ничего не подозрваютъ. Но любящій взоръ жены, счастливой и дятельной, какъ всегда, удержалъ его отъ желанія сказать ей все (онъ готовъ былъ уже повдать ей свою тайну, такъ странно было ему длать что нибудь безъ ея совта) и день прошелъ незамтно. Рано вечеромъ онъ крпко обнялъ ее и ея маленькую тезку и, сказавъ, что скоро вернется (раньше онъ выходилъ также подъ вымышленнымъ предлогомъ и усплъ вынести незамтно свой чемоданъ съ платьемъ), вышелъ съ тяжелымъ сердцемъ на туманную улицу.

Какая то невидимая сила тянула его къ себ и вс приливы, теченія, втры гнали его туда. Оба письма онъ передалъ врному посыльному и приказалъ ему передать ихъ за полчаса до полуночи, никакъ не раньше. Нанявъ лошадь въ Дувръ, онъ пустился въ путь.

— Во имя неба, справедливости, великодушія, чести вашего имени!— этотъ крикъ несчастнаго заключеннаго бодрилъ его страдающее сердце, когда онъ узжалъ, оставляя позади себя все, что ему было дорого на земл и направляясь туда, куда его тянула притягательная сила магнитной скалы.

КНИГА ТРЕТЬЯ.
СЛДЪ БУРИ.

I. Секретно.

Медленно двигался по дорог путешественникъ, хавшій въ Парижъ изъ Англіи осенью тысяча семьсотъ девяносто второго года, Путь его замедлялся не изъ-за худыхъ дорогъ, худыхъ экипажей, и худыхъ лошадей. Путешествуй онъ въ то время, когда низвергнутый и несчастный король Франціи былъ еще во всей своей слав и тогда все это было бы не лучше. Но дло было въ томъ, что новыя времена и новыя условія вызвали и новыя дорожныя препятствія. У каждыхъ городскихъ воротъ, у каждой деревенской конторы стояла банда гражданъ-патріотовъ съ національными мушкетами, каждую минуту готовая пустить ихъ въ ходъ, эта банда останавливала всхъ приходящихъ и уходящихъ, допрашивала ихъ, осматривала ихъ бумаги, искали ихъ имена въ своихъ собственныхъ спискахъ, возвращала ихъ назадъ или пропускала впередъ, оставляла и задерживала ихъ, сообразно тому, что по ихъ капризу и фантазіи было лучше для республики единой и нераздльной, для республики свободы, равенства и братства или смерти.

Немного еще французскихъ миль прохалъ Чарльзъ Дарнэ, но уже замтилъ, что, двигаясь по этому пути, онъ все боле и боле теряетъ надежду на возвращеніе, которое можетъ состояться лишь посл того, какъ его признаютъ добрымъ гражданиномъ по прізд его въ Парижъ. Что бы ни случилось, но онъ долженъ былъ продолжать свое путешествіе. Всякая деревня, оставшаяся позади него, всякая застава, опустившаяся за нимъ казались ему новой желзной дверью въ цломъ ряд желзныхъ дверей, ставшихъ преградой между нимъ и Англіей. Надзоръ, окружавшій его со всхъ сторонъ, до того тяготилъ его, что окружи его стью или отправь его въ клтк къ мсту назначенія, то и тогда не чувствовалъ бы онъ большаго лишенія свободы, чмъ теперь.

Благодаря такому надзору, его разъ по двадцати останавливали между станціями, разъ двадцать въ день мшая ему двигаться впередъ, его то догоняли и возвращали обратно, то зазжали впередъ и останавливали его, то сопровождали его подъ карауломъ. Нсколько дней халъ онъ такимъ образомъ по Франціи, когда, наконецъ, измученный и усталый, ршился переночевать въ маленькомъ городк на большой дорог, который все еще довольно далеко отстоялъ отъ Парижа.

Только предъявленіе письма огорченнаго Габелля изъ тюрьмы въ Аббатств дало ему возможность прохать такъ далеко. Затрудненія, встрченныя имъ въ этомъ маленькомъ городк, дали ему почувствовать, что начинается критическій моментъ въ его путешествіи. Поэтому онъ не особенно удивился, когда ночью его разбудили въ маленькоЙ гостинниц, гд онъ остановился до утра.

Его разбудили скромный мстный чиновникъ и три вооруженныхъ патріота въ толстыхъ красныхъ шапкахъ и съ трубками во рту, которые безцеремонно услись къ нему на кровать.

— Эмигрантъ,— сказалъ чиновникъ,— я отправляю васъ въ Парижъ подъ карауломъ.

— Гражданинъ, я ничего лучшаго не желаю, какъ отправиться въ Парижъ, хотя не нуждаюсь для этого въ караул.

— Молчать!— проворчала красная-шапка, ударивъ по одялу прикладомъ мушкета.— Не разсуждай, аристократъ.

— Этотъ добрый патріотъ говоритъ правду,— замтилъ скромный чиновникъ,— вы аристократъ и должны быть сопровождаемы карауломъ… и должны платить за это.

— У меня нтъ иного выбора,— сказалъ Чарльзъ Дарнэ.

— Выбора! Слышите, что онъ говоритъ!— крикнула та же красная-шапка.— Не признаетъ милости быть подъ защитою отъ фонарнаго столба!

— Добрый патріотъ всегда бываетъ правъ,— замтилъ чиновникъ.— Вставайте и одвайтесь, эмигрантъ!

Дарнэ повиновался и его поведи на гауптвахту, гд другіе патріоты въ красныхъ шапкахъ курили, пили и дремали у сторожевого огня. Здсь съ него потребовали высокую плату за конвой, въ сопровожденіи котораго онъ въ три часа утра отправился дальше по грязной дорог.

Конвой состоялъ изъ двухъ конныхъ патріотовъ въ красныхъ шапкахъ съ трехцвтными кокардами, вооруженныхъ мушкетами и саблями и хавшихъ по об стороны Дарнэ. Послдній самъ управлялъ своею лошадью, къ узд которой была привязана длинная веревка, обмотанная другимъ концомъ вокругъ руки одного изъ патріотовъ. Такъ двигались они впередъ, не смотря на проливной дождь, хлеставшій имъ въ лицо, хали они тяжелой драгунской рысью по неровнымъ городскимъ мостовымъ и по грязнымъ, топкимъ дорогамъ. Такъ хали они все время, мняя только лошадей и ихъ ходъ, пока не прибыли въ Парижъ.

Они хали только ночью, а часъ или два посл наступленія разсвта останавливались и отдыхали до сумерекъ. Люди, составлявшіе конвой, одты были какъ нищіе, ноги ихъ были обмотаны соломой, которой прикрыты были отъ непогоды и ихъ плечи, виднвшіяся изъ подъ лохмотьевъ. Не смотря на непріятную близость такого конвоя и на опасность, которой онъ подвергался отъ одного изъ патріотовъ, вчно пьянаго и державшаго ружье самымъ беззаботнымъ образомъ, Чарльзъ Дарнэ не тревожился этими стсненіями и старался не поддаваться чувству страха. Онъ пробовалъ уврить себя, что это не иметъ никакого ршительно отношенія ни къ его личному длу, которое онъ не усплъ еще выяснить, ни къ показаніямъ, которыя онъ дастъ въ свое время и которыя будутъ подтверждены заключеннымъ въ Аббатств.

Но когда онъ пріхалъ въ Бовэ, куда они прибыли вечеромъ, когда онъ увидлъ улицы, наполненныя народомъ, онъ пересталъ скрывать отъ себя, что дло принимаетъ крайне тревожный оборотъ. Зловщая толпа собралась поглазть на него, когда онъ слзалъ съ лошади на почтовомъ двор, и нсколько голосовъ громко крикнули изъ толпы:— Долой эмигранта!

Онъ остановился и, свъ обратно на сдло, какъ на боле безопасное мсто, сказалъ:

— Эмигрантъ, друзья мои! Разв вы не видите, что я пріхалъ во Францію по собственной своей вол?

— Ты проклятый эмигрантъ,— сказалъ какой то кузнецъ, съ молоткомъ въ рукахъ пробираясь къ нему,— ты проклятый аристократъ!

Почтмейстеръ поспшилъ стать между всадникомъ и кузнецомъ и, чтобы успокоить послдняго, сказалъ:

— Оставь его въ поко, не трогай! Его будутъ судить въ Париж.

— Судить!— повторилъ кузнецъ, потрясая молоткомъ.— Ага! И осудятъ, какъ измнника.

Толпа громкимъ ревомъ одобрила эти слова. Дарнэ остановилъ почтмейстера, который собирался повернуть его лошадь во дворъ (пьяный патріотъ, съ обмотанной кругомъ руки веревкой, спокойно смотрлъ на все происходившее, продолжая сидть на сдл) и сказалъ, когда замтилъ, что его могутъ слышать:

— Друзья, вы ошибаетесь или васъ обманываютъ,— я не измнникъ.

— Онъ лжетъ!— крикнулъ кузнецъ,— онъ измнникъ, согласно декрету. Жизнь его принадлежитъ народу. Его гнусная жизнь больше не его собственность.

Въ ту же минуту Дарнэ замтилъ, какой злобой сверкнули глаза всей толпы, которая вслдъ за этимъ готовилась уже наброситься на него, когда почтмейстеръ поспшно повернулъ лошадь его во дворъ, а конвой примкнулъ къ нему съ обихъ сторонъ. Почтмейстеръ поспшилъ закрыть ворота двойными запорами. Кузнецъ застучалъ молоткомъ по воротамъ, толпа заревла, но этимъ все и кончилось.

— Что это за декретъ, о которомъ говорилъ кузнецъ?— спросилъ Дарнэ почтмейстера посл того, какъ поблагодарилъ его.

— Декретъ о продаж имущества эмигрантовъ.

— Когда изданъ?

— Четырнадцатаго.

— Въ день моего отъзда изъ Англіи.

— Говорятъ, что это одинъ изъ многихъ, что будутъ еще другіе… если только ихъ нтъ уже… изгоняющіе всхъ эмигрантовъ и осуждающіе тхъ изъ нихъ, которые вздумаютъ вернуться. Онъ это и подразумвалъ, когда сказалъ, что жизнь ваша но принадлежитъ больше вамъ.

— Но такихъ декретовъ нтъ еще?

— Почемъ я знаю!— отвчалъ почтмейстеръ, пожимая плечами.— Можетъ быть есть уже, а можетъ быть нтъ. Не все ли равно! Что вы тутъ подлаете?

Они отдыхали на солом сновала до полуночи, а затмъ, когда вс въ город легли спать, отправились дальше. Къ числу странныхъ перемнъ въ самыхъ обыкновенныхъ вещахъ, которыя длали это путешествіе почти фантастическимъ, не послднее мсто занимала овладвшая всми безсонница. Прохавъ нкоторое разстояніе по совершенно необитаемымъ, пустыннымъ дорогамъ, они неожиданно подъзжали къ ветхимъ, жалкимъ избушкамъ, которыя не были погружены во мракъ, но ярко освщены, близъ этихъ избушекъ, точно призраки среди ночной тьмы, кружились люди, держа другъ друга за руки, вокругъ дерева свободы и пли псни свободы. Къ счастью въ эту ночь въ Бовэ вс спали и это дало имъ возможность спокойно выбраться изъ города и снова выхать на уединенную дорогу, они продолжали трястись по холоду и сырости, среди обнаженныхъ полей, которыя не дали никакой жатвы въ этотъ годъ, поля смнялись черными развалинами сгорвшихъ домовъ. Время отъ времени путь ихъ разнообразился появленіемъ изъ засады патріотическаго патруля, которые были разставлены по всмъ дорогамъ.

Въ одинъ прекрасный день на разсвт они прибыли, наконецъ, къ стнамъ Парижа. Застава была закрыта и охранялась стражей, когда они подъхали къ ней.

— Гд бумаги арестанта?— спросилъ человкъ ршительнаго гида, облеченный, повидимому, властью и вызванный изъ караульни.

Непріятно пораженный этими словами, Чарльзъ Дарнэ поспшилъ заявить, что онъ свободный путешественникъ и французскій гражданинъ, котораго сопровождаетъ конвой, данный ему по причин безпокойнаго положенія страны и что онъ заплатилъ за этотъ конвой.

— Гд бумаги арестанта?— повторилъ тотъ же человкъ, не обращая вниманія на слова Дарнэ.

Бумаги оказались въ шапк пьянаго патріота, который поспшилъ вынуть ихъ оттуда. Просмотрвъ письма Габелля, то же лицо, облеченное властью, съ нкоторымъ удивленіемъ и безпокойствомъ пристально взглянуло на Дарнэ.

Не сказавъ ни слова, этотъ человкъ оставилъ конвой и конвоируемаго и вошелъ въ караульню. Въ ожиданіи его выхода Чарльзъ Дарнэ занялся осмотромъ всего окружающаго и замтилъ при этомъ, что застава охраняется смшаннымъ карауломъ изъ солдатъ и патріотовъ (послднихъ было больше), что телги крестьянъ съ провизіей и всевозможные мелкіе торговцы пропускались въ городъ довольно легко, но выходъ оттуда даже для людей нисшаго класса былъ очень затруднителенъ. Цлая толпа мужчинъ и женщинъ, не говоря уже о животныхъ и всевозможнаго рода экипажахъ, ждала пропуска, но такъ какъ допросы и проврка паспортовъ прозжающихъ черезъ заставу происходили очень медленно, то нкоторые, зная, что очередь не скоро дойдетъ до нихъ, ложились на землю и засыпали, или курили, а другіе разговаривали или прогуливались взадъ и впередъ. Красная шапка и трехцвтная кокарда виднлись повсюду, какъ у мужчинъ, такъ и женщинъ.

Полчаса просидлъ Дарнэ на сдл, успвъ за это время ознакомиться со всмъ происходившимъ кругомъ него, когда къ нему снова подошелъ человкъ, облеченный властью, и приказалъ открыть ворота. Затмъ онъ выдалъ конвою, и пьяному, и трезвому, росписку въ томъ, что конвоируемый доставленъ на мсто и приказалъ Дарнэ слзть съ лошади. Онъ повиновался, а оба патріота, взявъ подъ уздцы его усталую лошадь, повернули обратно и ухали, не зазжая въ городъ.

Чарльзъ Дарнэ въ сопровожденіи человка, облеченнаго властью, вошелъ въ караульню, гд пахло простымъ виномъ, гд кругомъ стояли и лежали солдаты и патріоты, сонные и бодрствующіе, пьяные и трезвые, во всевозможныхъ видахъ и стадіяхъ сна и бодрствованія, хмля и трезвости. Караульня освщалась частью догорающимъ ночникомъ, частью блдными лучами начинающагося разсвта, что вполн соотвтствовало окружающей обстановк.

Нсколько открытыхъ списковъ лежало на стол, за которымъ сидлъ грубый и мрачный офицеръ.

— Гражданинъ Дефаржъ,— сказалъ онъ, обращаясь къ проводнику Дарнэ, когда тотъ передалъ ему бумагу.— Это и есть эмигрантъ Эвремондъ?

— Онъ самый.

— Сколько лтъ, Эвремондъ?

— Тридцать семь.

— Женаты, Эвремондъ?

— Да,

— Гд женились?

— Въ Англіи.

— Безъ сомннія. Гд ваша жена, Эвремондъ?

— Въ Англіи.

— Безъ сомннія. Вы приговариваетесь, Эвремондъ, къ заключенію въ тюрьму Ла-Форсъ.

— Праведное Небо!— воскликнулъ Дарнэ.— На основаніи какихъ законовъ и за какое преступленіе?

Офицеръ взглянулъ на него изъ за листа бумаги.

— Съ тхъ поръ, какъ вы ухали отсюда, Эвремондъ, у насъ появились новые законы и новыя преступленія,— сказалъ онъ съ злобной улыбкой, продолжая писать.

— Я прошу васъ обратить вниманіе на то, что я пріхалъ сюда добровольно, призванный сюда письмомъ гражданина, которое лежитъ передъ вами. Умоляю объ одномъ, дайте мн возможность исполнить безъ замедленія то, о чемъ онъ меня проситъ. Разв я не вправ ожидать этого?

— Эмигранты не имютъ никакихъ правъ, Эвремондъ,— было ему отвтомъ. Офицеръ продолжалъ писать до конца, затмъ прочелъ написанное про себя, посыпалъ пескомъ и, передавъ Дефаржу, сказалъ:— Секретно!

Дефаржъ взялъ бумагу и сказалъ Дарнэ, чтобъ онъ слдовалъ за нимъ. Дарнэ повиновался и за нимъ послдовалъ конвой изъ двухъ вооруженныхъ патріотовъ.

— Не вы ли,— спросилъ Дефаржъ шепотомъ, когда они вышли изъ караульни и направились къ Парижу,— женились на дочери доктора Манетта, который былъ раньше заключенъ въ Бастиліи?

— Да,— отвчалъ Дарнэ, съ удивленіемъ взглянувъ на него.

— Меня зовутъ Дефаржъ и я имю винную лавку въ Сентъ-Антуанскомъ предмсть. Вы, быть можетъ, слышали обо мн?

— Не къ вамъ ли прізжала моя жена. за своимъ отцомъ?

Слово ‘жена’ произвело, повидимому, очень непріятное впечатлніе на Дефаржа, который сказалъ съ нкоторымъ нетерпніемъ въ голос:

— Во имя вновь народившейся женщины, извстной подъ названіемъ гильотины, спрашиваю васъ — зачмъ вы пріхали во Францію?

— Нсколько минутъ тому назадъ вы слышали уже ‘зачмъ’. Вы не врите, что я сказалъ правду?

— Плохая правда для васъ,— сказалъ Дефаржъ, нахмуривъ брови и уставившись въ пространство.

— Я положительно ничего не понимаю. Все здсь такъ измнилось, все такъ неожиданно для меня, всюду такая несправедливость, что я совершенно теряюсь. Можете вы чмъ нибудь помочь мн?

— Нтъ!— отвчалъ Дефаржъ, продолжая неподвижно смотрть впередъ.

— Можете вы отвтить мн на одинъ вопросъ?

— Можетъ быть… смотря на какой. Скажите, въ чемъ дло,

— Изъ этой тюрьмы, куда меня отправляютъ такъ несправедливо, позволятъ ли мн сноситься съ вншнимъ міромъ?

— Увидите сами.

— Неужели меня похоронятъ тамъ, осудятъ, не давъ мн возможности оправдаться?

— Увидите. Что-жъ изъ этого? Были и до васъ такіе люди, которыхъ хоронили въ тюрьмахъ.

— Но я никогда не длалъ этого, гражданинъ Дефаржъ!

Дефаржъ вмсто отвта мрачно взглянулъ на него и продолжалъ идти молча. Чмъ дольше онъ молчалъ, тмъ слабе становилась надежда — такъ думалось Дарнэ — на смягченіе его участи. Онъ все же ршился заговорить.

— Мн весьма важно будетъ узнать (вамъ, гражданинъ, еще боле моего извстно, какъ это важно), могу ли я войти въ сношеніе съ мистеромъ Лорри изъ банка Тельсона, съ англійскимъ джентльменомъ, который теперь въ Париж, и сообщить ему просто, безъ всякихъ комментарій, что я заключенъ въ тюрьму Ла-Форсъ? Можете вы это сдлать для меня?

— Я ничего не могу сдлать для васъ,— мрачно отвчалъ ему Дефаржъ.— Я обязанъ служить своему отечеству и народу. Я клялся служить обоимъ противъ васъ. Я ничего не сдлаю для васъ.

Чарльзъ Дарнэ увидлъ, что дальнйшій разговоръ безполезенъ, да къ тому же и чувство гордости въ немъ было затронуто. Пока они шли такимъ образомъ, продолжая молчать, онъ не могъ не замтить до чего привыкъ народъ къ зрлищу проводимыхъ по улицамъ узниковъ. Даже дти почти никакого вниманіе не обращали на него. Нкоторые прохожіе только поворачивали голову въ его сторону, а нкоторые указывали на него пальцами, какъ на аристократа, однимъ словомъ, видъ человка хорошо одтаго и отправляющагося въ тюрьму былъ, повидимому, такъ же обыченъ, какъ и видъ рабочаго, отправляющагося на работу. Въ одной узкой, мрачной и грязной улиц они прошли мимо какого-то оратора, который стоялъ на стул и держалъ пылкую рчь къ возбужденнымъ слушателямъ о преступленіяхъ, совершенныхъ противъ народа королемъ и королевской семьей. Изъ нсколькихъ словъ дошедшихъ до его слуха, Чарльзъ Дарнэ узналъ, что король находится въ тюрьм и вс иностранные посланники ухали изъ Парижа. Дорогою онъ ничего объ этомъ не слышалъ. Конвой и безпрестанный надзоръ держали его въ сторон отъ совершающихся событій.

Да, онъ понялъ теперь, что очутился среди гораздо большихъ опасностей, чмъ вс прежнія, которымъ онъ подвергался со времени отъзда своего изъ Англіи. Онъ понялъ теперь, что опасность эта постепенно увеличивалась. Онъ невольно подумалъ, что имй онъ возможность предвидть вс случившіяся здсь событія, онъ ни за что не предпринялъ бы этого путешествія. По вс эти неудачи не казались ему настолько уже мрачными, насколько они должны были казаться при существующихъ обстоятельствахъ. Въ какомъ смутномъ вид ни представлялось ему будущее, все же оно не казалось ему такимъ неизвстнымъ, чтобы сквозь него не проглядывалъ лучъ надежды. Ужасная рзня, продолжавшаяся здсь нсколько дней и залившая кровью давно уже подготовлявшуюся жатву, была ему такъ же мало извстна, какъ если бы она случилась сто тысячъ лтъ тому назадъ. Новорожденная женщина, окрещенная именемъ ‘гильотины’ была ему извстна только но имени, какъ и большинству. Ужасныя убійства, которыя должны были совершиться въ самомъ непродолжительномъ времени, врядъ ли еще зарождались въ мозгу самыхъ участниковъ ихъ. Какъ же могли они представиться возможными уму кроткому и великодушному?

Тюремное заключеніе со всей его несправедливостью и грубостью, сопровождаемое разлукой съ женой и ребенкомъ, ясно представлялось Чарльзу Дарнэ, но кром этого онъ ничего себ ужаснаго не представлялъ. Съ такими мыслями въ голов прибылъ онъ къ тюрьм Ла-Форсъ.

Человкъ съ отекшимъ лицомъ открылъ тяжелую калитку и Дефаржъ сказалъ ему:

— Эмигрантъ Эвремондъ.

— Чортъ возьми! Сколько ихъ сюда пришлютъ еще!— воскликнулъ человкъ съ отекшимъ лицомъ.

Дефаржъ, ни слова не отвчая на это восклицаніе, получилъ росписку и удалился со своими двумя товарищами патріотами.

— Чортъ возьми, опять-же говорю,— повторилъ тюремщикъ, оставшись одинъ со своей женой.— Сколько ихъ сюда пришлютъ еще!

Жена тюремщика, заране приготовившая отвтъ на это, восклицаніе, сказала ему:

— Терпніе, мой другъ!

Три тюремщика, вошедшіе на ея звонокъ, выразили то же мнніе, какъ и первый, и прибавили:— Да здравствуетъ свобода!

Слова эти казались неприличными въ такомъ ужасномъ мст.

Тюрьма Ла-Форсъ была тюрьма мрачная, грязная, съ ужаснымъ запахомъ затхлой, не провтриваемой спальни. Удивительно какъ скоро, во всхъ ршительно худо содержимыхъ мстахъ сказывается этотъ зловредный запахъ.

— Въ секретную!— проворчалъ тюремщикъ, просматривая бумагу.— Точно у меня и безъ того не набито все биткомъ!

Продолжая ворчать, онъ воткнулъ бумагу на крючекъ и Чарльзъ Дарни сидлъ полчаса, пока ему вздумается заняться имъ. Онъ то ходилъ взадъ и впередъ по высокой комнат со сводами, то садился на каменную скамейку, какъ бы оставаясь здсь для того, чтобы тюремщикъ и его подчиненные лучше запечатлли въ памяти его лицо.

— Ну, пойдемъ!— сказалъ, наконецъ, тюремщикъ, снимая связку ключей.— Иди за мной, эмигрантъ!

Новая жертва послдовала среди полумрака грязной тюрьмы за своимъ проводникомъ, который повелъ ее по корридорамъ и лстницамъ, переходя изъ одной двери въ другую, которыя тотчасъ же запирались за ними, и привелъ ее, наконецъ, въ большую, низкую комнату со сводами, гд находилось множество заключенныхъ обоего пола. Женщины сидли у длиннаго стола и читали или писали, вязали, шили и вышивали, мужчины большею частью стояли позади ихъ стульевъ или ходили взадъ и впередъ по комнат.

Инстинктивно соединивъ въ ум своемъ понятіе объ арестант съ понятіемъ о преступленіи и порок, Чарльзъ Дарнэ собирался уже отшатнуться отъ этой компаніи, но тутъ случилось нчто неожиданное, вполн завершившее его необыкновенное путешествіе. Вс поднялись сразу, чтобы привтствовать его съ самыми утонченными манерами и со всей граціей и вжливостью, присущими свтскому кругу.

Такъ странно было видть эту утонченность и изящество среди мрака тюрьмы, такъ призрачно-фантастичны казались они среди грязи и нищеты, окружающей ихъ, что Чарльзу Дарнэ вообразилось, будто онъ очутился среди мертвецовъ. Да, это были призраки! Призраки красоты, призраки величія, призраки изящества, призраки гордости, призраки легкомыслія, призраки остроумія, призраки юности, призраки старости, которые ждали, когда ихъ увезутъ отъ этого берега. Вс они смотрли на него глазами, запечатлнными смертью, которая царила надъ ними съ того часа, какъ они прибыли сюда.

Онъ былъ ошеломленъ. Тюремщикъ, ставшій подл него и другіе тюремщики, ходившіе взадъ и впередъ по комнат, представляли разительный контрастъ съ печальными матерями и цвтущими дочерьми, которыя находились здсь, съ привидніями кокетки, молодой красавицы и благовоспитанной зрлой женщины, и зрлище это было до того разительно своей несообразностью, что казалось положительно собраніемъ какихъ то заколдованныхъ тней. Да, все это были призраки! И вс они, думалъ онъ, были обманомъ его больного воображенія, разстроеннаго его фантастической поздкой.

— Во имя собравшихся здсь товарищей по несчастію,— сказалъ одинъ изъ джентльменовъ, выступая впередъ,— честь имю привтствовать васъ въ тюрьм ‘Пa-Форсъ и выразить вамъ наше общее сочувствіе къ несчастью, постигшему васъ. Пусть все кончится счастливо для васъ! Позвольте узнать ваше имя и званіе. Въ другомъ мст, это было бы дерзостью съ моей стороны, но не здсь.

Чарльзъ Дарнэ, успвшій нсколько придти въ себя, отвчалъ наиболе подходящими словами, какія только онъ могъ подыскать въ эту минуту.

— Надюсь,— продолжалъ джентльменъ, провожая глазами тюремщика, проходившаго въ эту минуту черезъ комнату,— что вы не въ секретную?

— Я не понимаю значенія этого термина, но я слышалъ, что въ секретную.

— Ахъ, какая жалость! Мы такъ огорчены этимъ! Но, мужайтесь! Многіе изъ здшняго общества были также подъ секретомъ сначала, но это продолжалось недолго.— Затмъ онъ прибавилъ боле громкимъ голосомъ.— Къ великому сожалнію долженъ сообщить обществу…. секретно.

Со всхъ сторонъ слышался шепотъ сожалнія, когда Чарльзъ Дарнэ направился къ ршетчатой двери, у которой его задалъ тюремщикъ, нсколько голосовъ, среди которыхъ слышались нжные и сострадательные голоса женщинъ послали ему вслдъ наилучшія пожеланія быть покойнымъ и мужественнымъ. Подойдя къ дверямъ, онъ обернулся и поблагодарилъ отъ всего сердца. Тюремщикъ закрылъ за нимъ дверь — и призраки исчезли навсегда.

За дверью начиналась каменная лстница, шедшая наверхъ. Когда они поднялись на сорокъ ступеней, тюремщикъ открылъ низкую, черную дверь и они вошли въ одиночную камеру.

— Ваша,— сказалъ тюремщикъ.

— Почему я въ одиночномъ заключеніи?

— Почемъ же я знаю!

— Можно мн купить перьевъ, чернилъ и бумагу?

— Я не имю на это разршенія. Когда васъ постятъ, можете спросить. До тхъ поръ вы можете покупать только състное и больше ничего.

Въ камер находились стулъ, столъ и соломенный матрацъ. Въ то время, какъ тюремщикъ осматривалъ вс эти предметы и также стны, въ ум заключеннаго мелькнула странная фантазія: ему вообразилось, что этотъ тюремщикъ съ отекшимъ лицомъ, имлъ также и тло отекшее и походилъ на утопленника, пропитаннаго водой. Когда тюремщикъ вышелъ, онъ подумалъ:— ну, теперь меня вс оставили, точно покойника!— Затмъ онъ подошелъ къ матрацу, перевернулъ его съ чувствомъ необычайнаго отвращенія и подумалъ:— вс эти ползающія твари всегда являются первыми спутниками мертваго тла!

— Пять шаговъ въ длину, четыре съ половиной въ ширину, пять шаговъ въ длину, четыре съ половиною въ ширину. Заключенный считалъ и ходилъ взадъ и впередъ по камер, а извн доносился какой то шумъ, точно заглушенный бой барабановъ и ревъ толпы.

— Онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки!

Заключенный снова началъ считать шаги, стараясь въ то же время ходить быстре, чтобы прогнать изъ головы слова, которыя онъ повторялъ передъ этимъ.

— Призраки исчезли, когда закрылась дверь. Между ними онъ запомнилъ даму, одтую въ черномъ, которая стояла, прислонившись въ амбразур окна, у нея были блестящіе, какъ золото, волоса и она походила… Подемъ ка, ради Бога, верхомъ по освщеннымъ улицамъ, гд народъ бодрствуетъ… Онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки… Пять шаговъ въ длину, четыре съ половиной въ ширину…—

Повторяя вс эти безсвязныя фразы, заключенный ходилъ все быстре и быстре и все упорне считалъ и считалъ. Шумъ доходившій извн нсколько измнился, но все еще походилъ На отдаленный гулъ барабаннаго боя, только теперь къ нему примшивался и покрывалъ его собою вопль хорошо знакомыхъ ему голосовъ.

II. Точильный камень.

Банкъ Тельсона находился въ Сентъ-Жерменскомъ предмсть и помщался въ флигел большого дома, который былъ отдленъ отъ улицы высокой стной и крпкими воротами. Домъ этотъ принадлежалъ знатному вельмож, который жилъ въ немъ до тхъ поръ, пока не начались смуты, и ему пришлось въ одежд своего повара бжать заграницу. Зврь, бжавшій въ этой одежд отъ преслдующихъ его охотниковъ, былъ никто иной, какъ извстный уже намъ монсеньеръ, къ устамъ котораго три лакея подносили шоколадъ, который готовился вышеупомянутымъ поваромъ.

Монсеньеръ бжалъ, а три лакея, раскаявшись въ томъ, что они гршили до сихъ поръ, получая большое жалованье, заявили, что во всякое время готовы были перерзать монсеньеру горло на алтар восходящей республики, единой и нераздльной, республики свободы, равенства и братства или смерти. Домъ монсеньера былъ секвестрованъ, а затмъ конфискованъ. Все это совершалось тогда быстро и декретъ слдовалъ за декретомъ съ такою стремительностью, что уже въ третью ночь осенняго мсяца сентября патріоты эмиссары овладли на законномъ основаніи домомъ монсеньера и, украсивъ его трехцвтнымъ знаменемъ, распивали водку въ его апартаментахъ.

Если бы Лондонскій банкъ Тельсоновъ походилъ на свое парижское отдленіе, то вс источники его давно бы изсякли и вс газеты прозвонили бы объ его несостоятельности. Что сказали бы строгіе и почтенные бриты, увидя во двор банка померанцовыя деревья въ кадкахъ и купидона надъ прилавкомъ? Правда, Тельсоны поспшили заблить купидона известкой, но тмъ не мене онъ ясно виденъ былъ въ потолк и холодно цлился въ деньги (что бываетъ очень часто) съ утра и до поздней ночи. Банкротство въ Ломбардъ-Стрит и въ Лондон было бы неизбжно, благодаря присутствію этого юнаго язычника и занавшенному алькову позади безсмертнаго юноши, и зеркалу, вдланному въ стну, и молодымъ клеркамъ, которые во всякое время и изъ за всякой бездлицы готовы были пуститься въ плясъ при всей публик. Но во французскомъ банк Тельсоновъ дла, не смотря на это, шли превосходно, и никто ничего не боялся и не вынималъ оттуда своихъ денегъ.

Но ни единый человкъ, ни даже самъ Джервисъ Лорри, сидвшій, глубоко задумавшись надъ этими вопросами, не могъ сказать, какіе капиталы будутъ вынуты изъ банка, какіе останутся тамъ забытые и потерянные, какія драгоцнности и серебряныя вещи пропадутъ въ потайныхъ мстахъ Тельсонова банка, тогда какъ владльцы ихъ будутъ гнить въ тюрьмахъ или погибнутъ жестокой, насильственной смертью. Мистеръ Лорри сидлъ у разведеннаго огня (въ тотъ неурожайный годъ холода наступили раньше обыкновеннаго времени) и на честномъ открытомъ лиц его лежала тнь, гораздо боле мрачная, чмъ тнь бросаемая висячей лампой или какимъ бы то ни было предметомъ въ комнат. Тнь эта была тнь ужаса.

Онъ поселился въ комнатахъ банка, врный ‘Дому’, часть котораго онъ составлялъ, какъ плющъ, обвившійся вокругъ дерева. Помщеніе это было такъ безопасно, благодаря тому, что главное зданіе было занято патріотами, но врный старый джентльменъ не особенно разсчитывалъ на это. Преданный, однако, своему долгу, онъ совершенно равнодушно относился къ этому. На противоположной сторон двора, подъ колоннадой, стоялъ цлый рядъ экипажей и между ними, вроятно, также экипажи монсеньера. Къ двумъ колоннамъ прикрплены были два большіе факела, свтъ которыхъ падалъ на точильный камень, стоявшій на открытомъ воздух, онъ былъ поставленъ кое-какъ, на скорую руку, точно кто-то притащилъ его изъ какой-нибудь кузницы или другой мастерской и поспшно бросилъ тутъ. Мистеръ Лорри всталъ и подошелъ къ окну, но увидя этотъ невинный предметъ, вздрогнулъ всмъ тломъ и вернулся обратно на свое мсто. Передъ этимъ онъ открылъ не только окно, но и ршетку, находившуюся снаружи, теперь же онъ закрылъ и то и другое.

Съ улицы, изъ-за высокихъ стнъ и крпкихъ воротъ, доносился обычный вечерній гулъ города, смшанный съ какими то странными, точно неземными, наводящими ужасъ звуками, которые неслись, казалось, къ самому небу.

— Благодареніе милосердому Богу,— сказалъ мистеръ Лорри, складывая руки,— что сегодня вечеромъ никого близкаго и дорогого мн нтъ въ этомъ ужасномъ город. Смилуйся, о, Господи, надъ всми, кто теперь въ опасности!

Вскор посл этого у большихъ воротъ раздался громкій звонокъ и онъ подумалъ:— ‘это они вернулись обратно!’ — Не слышно было, однако, чтобы кто нибудь съ шумомъ врывался во дворъ, только ворота захлопнулись и все стало тихо по прежнему.

Нервное и крайне возбужденное состояніе, въ которомъ онъ находился, являлось слдствіемъ того ужаса, который внушало ему крайне неопредленное положеніе банка, не смотря на то, что его хорошо охраняли и самъ онъ находился среди врныхъ людей. Въ эту минуту дверь его комнаты внезапно открылась я къ нему бросились дв фигуры, при вид которыхъ онъ отскочилъ назадъ, пораженный ужасомъ.

Люси и ея отецъ! Люси съ мольбой протягивала къ нему руки и на лиц ея было знакомое ему сосредоточенное и напряженное выраженіе, которое, казалось, нарочно было запечатлно на немъ, чтобъ придать ему больше силы и вліянія въ эту ужасную минуту ея жизни.

— Что это значитъ!— воскликнулъ мистеръ Лорри, задыхаясь отъ волненія,— въ чемъ дло? Люси! Манеттъ! Что случилось? Что привело васъ сюда?

Блдная, съ неподвижно устремленнымъ на него взглядомъ, она бросилась къ нему и воскликнула:

— О, дорогой другъ! Мой мужъ!…

— Вашъ мужъ, Люси?..

— Чарльзъ!

— Что такое съ нимъ?

— Здсь!

— Здсь! Въ Париж?

— Ухалъ нсколько дней тому назадъ… три или четыре… не помню сколько… не могу собрать своихъ мыслей. Великодушный порывъ понудилъ его хать сюда безъ нашего вдома… Его арестовали у заставы и отвели въ тюрьму.

У мистера Лорри вырвался невольный крикъ. Почти въ ту же минуту у воротъ раздался снова громкій звонокъ, а вслдъ за этимъ весь дворъ наполнился шумомъ голосовъ и шаговъ.

— Что это за шумъ?— спросилъ докторъ, поворачиваясь къ окну.

— Не смотрите!— крикнулъ мистеръ Лорри,— Не смотрите! Ради жизни вашей, не отодвигайте занавсокъ, Манеттъ!

Докторъ повернулся къ нему, продолжая держать руку на ручк окна, и сказалъ со спокойной улыбкой:

— Дорогой другъ мой, жизнь моя здсь, въ этомъ город заколдована. Я былъ узникомъ въ Бастиліи. Въ Париж… да что въ Париж!— въ цлой Франціи не найдется ни одного патріота кто, зная, что я былъ узникомъ Бастиліи ршился бы пальцемъ тронуть меня,— а если бы и тронулъ, то лишь для того, чтобы обнять меня и съ тріумфомъ понести на рукахъ. Страданія мои способствовали тому, что насъ пропустили черезъ заставу, сообщили намъ извстіе о Чарльз и привели васъ сюда. Я зналъ, что это будетъ такъ, я зналъ, что я смогу спасти Чарльза отъ опасности… Я такъ и сказалъ Люси… Что это за шумъ?— И онъ снова хотлъ открыть окно.

— Не смотрите!— съ отчаяніемъ вскрикнулъ мистеръ Лорри.— Нтъ, Люси, дорогая моя, и вы не смотрите!— Онъ обнялъ ее, чтобы удержать.— Не пугайтесь такъ, дорогая моя! Клянусь вамъ, что мн неизвстно, чтобы съ Чарльзомъ случилось что нибудь худое, я даже не зналъ, что онъ находится въ этомъ ужасномъ город. Въ какой тюрьм онъ?

— Ла-Форсъ.

— Ла-Форсъ! Люси, дитя мое, если вы мужественны… а вы всегда были мужественны… вы должны взять себя въ руки и точно исполнять все, что я вамъ скажу. Вы и представить себ не можете, какъ много тутъ зависитъ отъ выдержки и хладнокровія. Сегодня вечеромъ нтъ возможности что либо сдлать, нечего и думать о томъ, чтобы можно было выйти. Я говоры это, чтобы указать вамъ, что вы должны длать для спасенія Чарльза, и чтобъ вы знали, что это гораздо трудне, чмъ вы думали. Вы должны быть покойны и во всемъ повиноваться мн. Позвольте мн отвести васъ вотъ въ ту заднюю комнату. Оставьте вашего отца минуты на дв со мною… Не откладывайте ни минуты, потому что дло идетъ здсь о жизни и смерти.

— Я даю слово слушать васъ… Я вижу по вашему лицу, что лучше этого я ничего не могу сдлать. Я знаю, что должна врить вамъ.

Старикъ поцловалъ ее, провелъ въ свою комнату и заперъ дверь на ключъ. Вернувшись затмъ къ доктору, онъ взялъ его за руку и подвелъ къ окну. Открывъ окно и часть занавски, оба стали смотрть на дворъ.

Они увидли толпу мужчинъ и женщинъ, ихъ было немного, но совершенно достаточно, чтобы наполнить собою дворъ, всхъ было человкъ сорокъ, пятьдесятъ, не боле. Люди, жившіе въ дом, сами открыли имъ ворота, и они, войдя во дворъ, бросились прямо къ точильному камню, который, повидимому, былъ нарочно поставленъ для этой цли въ такомъ уединенномъ мст.

О, какіе это были ужасные работники и какая это была ужасная работа!

У точильнаго камня было дв ручки и его вертли два человка съ длинными растрепанными волосами, варварское выраженіе лица ихъ было несравненно ужасне и жесточе, чмъ у самыхъ дикихъ зврей. Накладныя брови и накладные усы, хриплые отъ рева, голоса, отвратительныя лица, покрытыя кровью и потомъ, искаженныя зврской жаждой крови и отекшія отъ безсонной ночи. Убійцы, волоса которыхъ то падали имъ на лицо, то откидывались на затылокъ, все вертли и вертли, а женщины въ это время подносили имъ ко рту вино, чтобы они могли пить, не прекращая своей работы. И капающая кровь, и капающее вино, и цлый потокъ искръ, разлетающихся во вс стороны, все это пропитывало окружающую ихъ атмосферу огнемъ и кровью. Трудно было указать хотя бы одного человка среди всей этой толпы, который не былъ бы испачканъ кровью. Вс эти люди, толкающіе другъ друга, чтобы ближе пробраться къ точильному камню, были почти сплошь покрыты кровью, люди въ рубищахъ носили слды крови на своихъ лохмотьяхъ, люди, нарядившіеся въ награбленные ими шелкъ и кружева и бархатъ, не мене были покрыты пятнами крови, какъ и первые. Топоры, ножи, штыки, сабли, все точилось одно за другимъ и все было красно отъ крови. У нкоторыхъ сабли были привязаны къ рук обрывками полотна и одежды, которыя вс насквозь пропитаны были тою же кровью. И когда неистовые дикари, точившіе все это оружіе, выступали изъ сноповъ искръ точильнаго камня и выходили на улицу, то безумные глаза ихъ горли тмъ же краснымъ цвтомъ. Нашелся бы, я думаю, не одинъ человкъ, который при вид этихъ глазъ готовъ былъ бы пожертвовать двадцатью годами своей жизни, чтобы имть возможность прострлить эти глаза.

Все это промелькнуло въ одну минуту передъ ними, какъ видніе человка утопающаго, или какое мелькаетъ передъ глазами каждаго человческаго существа, совершающаго великій переходъ изъ этой жизни. Они отскочили отъ окна и докторъ съ удивленіемъ взглянулъ въ поблднвшее лицо друга.

— Они убиваютъ заключенныхъ,— прошепталъ мистеръ Лорри, съ испугомъ озираясь кругомъ комнаты.— Если вы уврены въ томъ, что говорите, если вы дйствительно можете имть такую власть надъ ними… а я увренъ, что это такъ… покажитесь вы этимъ злодямъ и заставьте ихъ идти въ Ла-Форсъ. Быть можетъ слишкомъ поздно… Не знаю… Не теряйте во всякомъ случа ни минуты.

Докторъ Манеттъ пожалъ ему руку и поспшилъ изъ комнаты, онъ былъ уже во двор, когда мистеръ Лорри вернулся къ окну.

Длинные сдые волоса его, выразительное лицо и вся фигура, внушающая довріе, сразу дали ему возможность пробраться въ самую середину толпы, окружавшей точильный камень. Все смолкло на нсколько минутъ, но вслдъ затмъ поднялся шумъ, ропотъ и смшанный гулъ голосовъ, мистеръ Лорри увидлъ, какъ вс окружили доктора и, поднявъ его на плечи, понесли изъ воротъ съ громкими, оглушительными криками:

— Да здравствуетъ узникъ Бастиліи! Помогите узнику Бастиліи пройти въ Ла-Форсъ! Мсто узнику Бастиліи! Идемъ освободить узника Эвремонда изъ тюрьмы!

Мистеръ Лорри закрылъ поспшно ршетку, закрылъ окно, опустилъ занавси и поспшилъ къ Люси, чтобы сказать ей, что народъ взялъ подъ свою защиту ея отца и отправился съ нимъ на поиски ея супруга. Онъ нашелъ у нея маленькую Люси и миссъ Проссъ, только потомъ, спустя нсколько времени, когда онъ сидлъ ночью, охраняя ихъ покой, сообразилъ онъ, сколько было удивительнаго въ ихъ появленіи.

Люси тмъ временемъ опустилась на полъ у его ногъ и крпко схватила его за руку. Миссъ Проссъ уложила малютку на кровать мистера Лорри, а сама, сидя, склонила голову на подушку рядомъ съ головкой своей дорогой питомицы. О какой длинной, невроятно длинной, показалась эта ночь бдной женщин! О какъ невыносимо мучительно было ждать возвращенія отца и извстія о муж!

Два раза среди темноты раздавался у воротъ громкій звонокъ, слышался затмъ шумъ врывающейся толпы и визгъ вращающагося точила.— ‘Что это?’ — вскрикивала Люси.— ‘Тише! солдаты точатъ свои сабли,— отвчалъ мистеръ Лорри.— Мсто это національная собственность и служитъ имъ для склада оружія, моя дорогая!’

Два раза всего, и во второй разъ работа шла довольно вяло. Скоро въ окно забрезжилъ разсвтъ и мистеръ Лорри, нжно высвободивъ руку Люси, снова взглянулъ въ окно. Какой то человкъ, до того испачканный кровью, что его можно было принять за солдата, изрубленнаго въ бою и осторожно пробирающагося съ поля-битвы, поднялся съ мостовой, гд онъ лежалъ у самаго точильнаго камня и съ безсмысленнымъ взоромъ оглянулся кругомъ. Усталый и измученный убійца, увидя одинъ изъ роскошныхъ экипажей монсеньера, шатаясь направился къ нему, и влзъ въ дверцу, которую тотчасъ же закрылъ за собою, собираясь отдохнуть отъ своихъ дневныхъ подвиговъ.

Земля, великое точило, заключила свой суточный оборотъ, когда мистеръ Лорри вскор посл этого снова выглянулъ въ окно, и восходящее солнце залило весь дворъ своими пурупуровыми лучами. Точильный камень стоялъ теперь одинъ, залитый краснымъ цвтомъ, котораго солнце никогда не могло дать ему и никогда не могло отнять у него

III. Тнь.

Одно изъ первыхъ соображеній, которое на слдующій день возникло въ дловомъ ум мистера Лорри, когда начались занятія, заключалось въ томъ, что онъ не иметъ права подвергать опасности банкъ Тельсона, укрывая подъ его крышей жену эмигранта, заключеннаго въ тюрьм. Всмъ собственнымъ имуществомъ своимъ, всми удобствами своими, жизнью, готовъ онъ былъ, не раздумывая ни на одну минуту, пожертвовать для Люси и ея ребенка, но онъ былъ довреннымъ лицомъ фирмы, а въ длахъ онъ былъ всегда дловымъ, точнымъ человкомъ.

Онъ вспомнилъ Дефаржа и ршилъ было уже отыскать снова винную лавку и обратиться къ ея хозяину за совтомъ относительно наиболе безопасной части города. Но то же соображеніе, которое подсказало это ему, и отклонило его отъ этого ршенія, Дефаржъ жилъ въ самой опасной мстности, пользовался тамъ, безъ сомннія большимъ вліяніемъ, и участвовалъ во всхъ самыхъ жестокихъ длахъ.

Наступилъ полдень, а докторъ не возвращался, присутствіе Люси, по мннію мистера Лорри, съ каждой минутой все боле и боле компрометировало Тельсоновъ. Онъ посовтовался съ Люси и она сказала ему, что отецъ ея желалъ нанять квартиру на

— 232 короткій срокъ, въ квартал, находящемся по близости отъ байка. Въ виду того, что на это нельзя было сдлать никакого длового возраженія и что даже въ томъ случа, если дло Чарльза кончится хорошо и его освободятъ изъ тюрьмы, ему все же врядъ ли можно будетъ ухать изъ города, мистеръ Лорри немедленно отправился на поиски квартиры. Онъ скоро нашелъ подходящую въ одной изъ отдаленныхъ улицъ, съ высокими меланхоличными зданіями, гд вс окна были закрыты плотными занавсками и откуда жители вс выбыли.

Въ эту квартиру онъ перевелъ Люси, ея маленькую дочь и миссъ Проссъ, доставивъ все необходимое для ихъ комфорта въ несравненно большей степени, чмъ было у него самого. Онъ оставилъ съ ними Джерри, который въ случа чего-нибудь могъ загородить собою дверь и вынести сколько угодно тумаковъ, а самъ вернулся къ своимъ занятіямъ. Уныніе и безпокойство снова овладли имъ и этотъ день невыносимо медленно тянулся для него.

Онъ чувствовалъ себя совершенно измученнымъ, когда день склонился къ вечеру и наступило время закрывать банкъ. Онъ снова, какъ и въ предыдущій вечеръ, сидлъ одинъ, раздумывая о томъ, что ему предпринять дальше, когда услышалъ вдругъ шаги на лстниц. Спустя нсколько минутъ передъ нимъ стоялъ человкъ, который, внимательно осмотрвъ его назвалъ его по имени.

— Къ вашимъ услугамъ,— сказалъ мистеръ Лорри.— Вы знаете меня?

Это былъ человкъ крпкаго сложенія, съ черными вьющимися волосами, въ возраст сорока пяти — пятидесяти лтъ. Въ отвтъ на предложенный ему вопросъ, онъ безъ всякаго волненія повторилъ т же слова:

— А вы знаете меня?

— Я видлъ васъ гд то.

— Не у меня ли въ винной лавочк?

— Вы отъ доктора Манетта?— спросилъ заинтересованный и взволнованный мистеръ Лорри.

— Да… я отъ доктора Манетта.

— Что сказалъ онъ вамъ? Съ какими встями прислалъ онъ васъ?

Дефаржъ передалъ ему небольшой клочекъ бумаги, мистеръ Лорри взялъ ее дрожащей рукой и прочелъ слдующія слова, написанныя рукой доктора:

‘Чарльзъ живъ и здоровъ, но я не могу безъ всякаго опасенія оставить этого мста. Мн дали разршеніе передать черезъ посланнаго записочку отъ Чарльза его жен. Пожалейте посланному его жену’.

Помчено было: Ла-Форсъ, часъ тому назадъ.

— Желаете вы меня сопровождать въ квартиру, которую занимаетъ его жена?— сказалъ мистеръ Лорри, повеселвшій посл того, какъ громко прочиталъ записку.

— Да,— отвчалъ Дефаржъ.

Не обративъ почти никакого вниманія на то, съ какой странной сдержанностью говорилъ съ нимъ Дефаржъ, мистеръ Лорри надлъ шляпу и оба они спустились во дворъ. Здсь они нашли двухъ женщинъ, одна изъ которыхъ вязала.

— Мадамъ Дефаржъ?— спросилъ мистеръ Лорри, лтъ семнадцать тому назадъ оставившій ее за тмъ же занятіемъ.

— Да, это она,— отвчалъ ея мужъ.

— Вы также, мадамъ, идете съ нами?— спросилъ мистеръ Лорри, видя, что она слдуетъ за ними.

Да. Она должна видть ихъ, чтобы затмъ имть возможность узнать ихъ. Это нужно для ихъ же собственной безопасности.

Поведеніе Дефаржа начинало безпокоить мистера Лорри, и онъ, продолжая идти впередъ, съ нкоторымъ недовріемъ взглянулъ на него. Об женщины по прежнему слдовали за ними, вторая женщина была ‘Месть’.

Пройдя по возможности скоре черезъ промежуточныя улицы, они поднялись по лстниц въ новую квартиру, дверь которой открылъ имъ Джерри и нашли плачущую Люси одну. Когда мистеръ Лорри сообщилъ ей, что есть извстія отъ ея мужа, она съ восторгомъ бросилась къ нему и поспшно схватила поданную ей записку, не думая совсмъ о томъ, что въ эту ночь совершалось кругомъ ея мужа и чему самъ онъ могъ легко подвергнуться.

‘Дорогая, мужайся! Я чувствую себя хорошо и твой отецъ иметъ здсь нкоторое вліяніе. Теб не разршено отвчать мн. Поцлуй за меня наше дитя’.

Вотъ все, что было написано, но этого было такъ много для нея, что она, повернувшись къ жен Дефаржа, поцловала одну изъ вязавшихъ рукъ. Это былъ поступокъ восторженной, любящей и благодарной женщины, но рука, которую она поцловала, тяжело и холодно опустилась внизъ и затмъ снова принялась за вязанье.

Въ движеніи этой руки было нчто, заставившее вздрогнуть Люси. Поспшно спрятавъ записку на своей груди, она, продолжая держать руки у шеи, съ ужасомъ взглянула на мадамъ Дефаржъ, которая съ поднятыми кверху бровями холодно и безстрастно смотрла на нее.

— Дорогая моя,— сказалъ мистеръ Лорри, стараясь объяснить ей въ чемъ дло,— теперь на улицахъ бываютъ страшныя волненія и, хотя нтъ никакой причины думать, чтобы васъ захотли безпокоить, все же мадамъ Дефаржъ желаетъ видть тхъ, кого она иметъ возможность защитить, а для этого она должна знать ихъ… чтобы удостоврить ихъ личность. Не такъ ли, гражданинъ Дефаржъ?— спросилъ мистеръ Лорри далеко не увреннымъ голосомъ, все боле и боле волнуясь при вид холодной сдержанности всхъ троихъ.

Дефаржъ мрачно взглянулъ на свою жену и издалъ какой то неопредленный звукъ.

— Лучше было бы, Люси, чтобы при васъ всегда были ваша милая двочка и паша добрая Проссъ,— сказалъ мистеръ Лорри, стараясь говорить возможно спокойне.— Наша добрая Проссъ, Дефаржъ, англичанка и не знаетъ французскаго языка.

Только что упомянутая леди, убжденная въ томъ, что она не послдняя спица въ колесниц для стоявшихъ здсь иностранцевъ, вошла, сложивъ руки и встртившись прежде всего съ глазами Мести, сказала ей по англійски:

— О, я человкъ надежный, наглая рожа! Надюсь, ты хорошо чувствуешь себя.

Она кашлянула затмъ въ сторону мадамъ Дефаржъ, но ни та, ни другая не обратили на нее никакого вниманія.

— Это его дитя?— спросила мадамъ Дефаржъ, въ первый разъ останавливая свое вязанье, и спицей, точно перстомъ судьбы, указывая на маленькую Люси.

— Да, мадамъ!— отвчалъ мистеръ Лорри,— это маленькая дочурка нашего бднаго узника… единственное его дитя.

Грозная и мрачная тнь мадамъ Дефаржъ и ея спутниковъ покрыла двочку, приведя въ ужасъ ея мать, которая упала подл нея на колни и крпко прижала ее къ своей груди. Грозная и мрачная тнь мадамъ Дефаржъ покрыла на этотъ разъ обихъ — и мать и ея маленькую дочь.

— Довольно, мужъ!— сказала мадамъ Дефаржъ.— Я видла ихъ… Мы можемъ идти.

Въ этихъ сдержанныхъ словахъ слышна была- угроза, не видимая и ясная, но смутная и скрытая… Все это встревожило Люси и она, схватившись рукой за платье мадамъ Дефаржъ, сказала ей:

— Вы будете добры къ моему мужу… вы не сдлаете ему зла. Вы поможете мн видться съ нимъ, если только будетъ возможно?

— Мн здсь никакого дла нтъ до вашего мужа,— отвчала мадамъ Дефаржъ, окидывая ее равнодушнымъ взоромъ.— Я здсь только ради дочери вашего отца.

— Тогда ради меня будьте снисходительны къ моему мужу! Ради моего ребенка! Она сложитъ свои ручки и будетъ также просить васъ о милосердіи. Мы боимся васъ больше, чмъ другихъ.

Мадамъ Дефаржъ приняла эти слова, какъ должный комплиментъ и взглянула на своего мужа. Дефаржъ, который съ замшательствомъ грызъ ноготь большого пальца, взглянулъ въ свою очередь на нее, стараясь придать своему лицу боле суровое выраженіе.

— Что такое говорить вашъ мужъ въ своей записочк?— спросила мадамъ Дефаржъ съ мрачной улыбкой.— Вліяніе?… О какомъ это вліяніи онъ говорить?

— О вліяніи, которое иметъ мой отецъ,— отвчала Люси, поспшно вынимая записку изъ за своего корсажа и устремивъ тревожный взглядъ на мадамъ Дефаржъ

— Да, это поможетъ освободить его,— сказала мадамъ Дефаржъ.— Пусть будетъ такъ.

— Какъ жену и мать,— воскликнула Люси,— умоляю васъ сжальтесь надо мною и употребите все вліяніе не во вредъ моему несчастному мужу, но въ его пользу! О, сестра-женщина, подумайте обо мн! Какъ жена и мать!

Мадамъ Дефаржъ равнодушно взглянула на нее и сказала, обращаясь къ своей пріятельниц Мести:

— На женъ и матерей, которыхъ мы видли съ тхъ поръ, какъ мы были такъ же малы, какъ этотъ ребенокъ и даже меньше, не особенно обращали вниманіе. Мы слишкомъ часто видли, какъ мужей ихъ и отцовъ отнимали у нихъ и отправляли въ тюрьму. Всю жизнь свою видли мы, какъ наши сестры-женщины страдали сами и съ дтьми отъ голода, жажды, болзней, нищеты, угнетенія и всевозможнаго рода лишеній.

— Да, ничего лучше этого мы не видли,— отвчала Месть.

— Мы долго терпли это,— продолжала мадамъ Дефаржъ, снова обращаясь къ Люси.— Посудите же сами, что значитъ для насъ горе одной какой нибудь жены и матери въ сравненіи съ тмъ, что мы видли?

Она снова принялась за вязанье и вышла вонъ. За ней послдовала Месть и наконецъ самъ Дефаржъ.

— Мужайтесь, дорогая Люси!— сказалъ мистеръ Лорри, помогая ей встать.— Мужайтесь, мужайтесь! Пока все идетъ хорошо… лучше, чмъ пришлось на долю многихъ несчастныхъ. Успокойтесь и благодарите судьбу!

Надюсь, что меня нельзя назвать неблагодарной, но эта ужасная женщина набросила такую мрачную тнь на меня и вс мои надежды.

— Тише, тише!— сказалъ мистеръ Лорри,— уныніе недостойно такого мужественнаго сердечка, какъ ваше. Тнь, это правда, но ничего существеннаго въ ней нтъ, Люси!

Но мрачная тнь Дефаржей пала и на него самого и, хотя онъ скрывалъ это, она сильно тревожила его.

IV. Тишина среди бури.

Докторъ Манеттъ возвратился домой только на четвертый день своего отсутствія. Все, что случилось за это время, онъ старался по возможности тщательне скрыть отъ Люси, только много времени спустя посл отъзда изъ Франціи узнала она, что тысяча сто узниковъ обоихъ половъ и всхъ возрастовъ были перерзаны уличной чернью, что ужасъ этотъ омрачилъ четыре дня и четыре ночи и что весь воздухъ кругомъ былъ пропитанъ запахомъ бойни. Люси знала только, что въ ту ночь народъ напалъ на тюрьму, что вс политическіе узники подвергались страшной опасности, что нкоторые изъ нихъ были вытащены толпой и убиты.

Мистеру Лорри докторъ сообщилъ подъ большимъ секретомъ, о чемъ, впрочемъ, было лишнимъ предупреждать его, что толпа пронесла его черезъ то мсто, гд происходила рзня, прямо къ тюрьм Ла-Форсъ. Въ тюрьм засдалъ въ это время самозванный трибуналъ, къ которому приводили узниковъ по одиночк, приговоры произносились быстро — однихъ отправляли на избіеніе, другихъ освобождали, третьихъ (меньшинство) отправляли обратно въ заключеніе. Когда проводники подвели его къ трибуналу, онъ объявилъ ему свое имя и званіе и сказалъ, что восемнадцать лтъ пробылъ въ Бастиліи, куда былъ заключенъ секретно и безъ всякаго суда. Одинъ изъ принимавшихъ участіе въ суд всталъ тогда съ мста и подтвердилъ его показаніе, этотъ человкъ былъ Дефаржъ.

Когда затмъ по спискамъ онъ удостоврился въ томъ, что зять его находится среди живыхъ узниковъ, онъ обратился къ трибуналу съ просьбой пощадить его жизнь и даровать ему свободу. Нкоторые члены трибунала сидли совсмъ сонные, нкоторые бодрствовали, одни были покрыты слдами убійства, другіе еще чисты отъ него, одни были трезвы, другіе нтъ. Посл первыхъ взрывовъ бшеныхъ привтствій, которыми его осыпали, когда узнали, что онъ пострадалъ подъ гнетомъ низвергнутой системы, ему разршили видть Чарльза Дарнэ, котораго тотчасъ же привели передъ засданіе суда. Его хотли уже освободить, когда вдругъ по какой то непонятной ему причин судъ остановился съ этимъ и судьи стали совщаться между собою. Затмъ человкъ, занимавшій мсто предсдателя объявилъ доктору Манетту, что узникъ останется въ тюрьм, но ради него будетъ пощаженъ, и узника отвели обратно въ заключеніе. Докторъ просилъ тогда разршить ему остаться въ тюрьм, чтобы быть увреннымъ въ томъ, что его зятя по злоб или по ошибк не выведутъ за ворота, гд его могутъ убить, какъ это уже случалось не разъ, разршеніе ему дали и онъ оставался въ ‘Зал Крови’, пока не миновала опасность.

Зрлища, свидтелемъ которыхъ онъ былъ, среди короткихъ промежутковъ ды и сна, невозможно было передать никакими словами. Безумная радость, съ которою встрчали освобожденныхъ узниковъ, удивляла его не мене, чмъ безумная ярость противъ тхъ, кого разрывали на куски. Одинъ узникъ, разсказывалъ докторъ, былъ выпущенъ на свободу, но какой то дикарь по ошибк рлнилъ его копьемъ, когда, онъ выходилъ. Когда приглашенный для оказанія ему помощи докторъ вышелъ изъ воротъ, онъ нашелъ раненаго на рукахъ цлой компаніи самаритянъ, сидвшихъ на трупахъ убитыхъ ими жертвъ. Съ непослдовательностью такою же чудовищной, какъ какой нибудь ужасный кошмаръ, они помогали доктору, окруживъ раненаго самой нжной заботливостью и, устроивъ для него затмъ носилки, осторожно вынесли его оттуда, вернувшись обратно, они снова схватились за оружіе и принялись за прежнюю ужасную бойню. При вид этого докторъ закрылъ лицо руками и упалъ въ обморокъ.

Выслушавъ разсказъ доктора, мистеръ Лорри взглянулъ внимательно въ лицо своего друга, которому было теперь шестьдесятъ два года, и въ душ его возникло опасеніе, чтобы эти новыя волненія не вызвали приступа прежней болзни. Но никогда еще раньше не видлъ онъ своего друга въ такомъ вид и въ такомъ настроеніи. Въ первый разъ еще почувствовалъ докторъ, что страданія его даютъ ему силу и власть. Въ первый разъ почувствовалъ онъ, что на этомъ раскаленномъ огн онъ можетъ ковать желзо, которымъ откроетъ двери тюрьмы для мужа своей дочери и освободитъ его.

— Это приведетъ къ хорошему концу, мой другъ! Прежнія страданія мои были- не напрасны. Дорогое дитя мое помогло мн вернуться къ жизни, теперь и я въ свою очередь хочу помочь и вернуть ей самую дорогую частъ ея самой. И я сдлаю это съ помощью Неба.

Такъ сказалъ докторъ Жанеттъ. Когда мистеръ Лорри взглянулъ на сверкающіе глаза, ршительное выраженіе лица, строгую и сдержанную осанку человка, жизнь котораго въ теченіи многихъ лтъ стояла на одномъ мст, какъ незаведенные часы, и энергія котораго, спасавшая его во время бездятельности, проснулась съ новой силой, онъ поврилъ ему.

И дйствительно, самыя большія препятствія, съ которыми приходилось теперь бороться доктору, должны были уступить его вол. Оставаясь на своемъ мст, какъ докторъ, онъ проявлялъ свою дятельность среди разнаго рода людей, среди заключенныхъ и свободныхъ, богатыхъ и бдныхъ, добрыхъ и злыхъ, пользуясь своимъ вліяніемъ такъ умно, что онъ въ самомъ непродолжитедьномъ времени сдлался постояннымъ врачемъ въ трехъ тюрьмахъ, въ числ которыхъ была и Ла-Форсъ. Теперь онъ могъ съ достоврностью успокоить Люси, что мужъ ея не находится больше въ одиночномъ заключеніи, а помщенъ вмст съ другими узниками. Онъ теперь видлъ ея мужа каждую недлю и переносилъ ей устно нжныя посланія отъ него, мужу ея разршалось иногда посылать ей письма (только черезъ доктора), но ей писать ему не позволяли.

Нечего и говорить, что теперешняя жизнь доктора была полна тревогъ и заботъ, но проницательный мистеръ Лорри видлъ, что докторъ гордится этимъ и что эта гордость поддерживаетъ его. Ничего неумстнаго не было въ этой гордости, она была вполн естественна и заслуживала уваженіе, и мистеръ Лорри съ любопытствомъ слдилъ за всми ея проявленіями. Докторъ зналъ, что время заключенія его соединяется въ ум его дочери и друга съ его личными страданіями, лишеніями и болзнью. Но съ тхъ поръ, какъ все такъ измнилось, онъ зналъ также, что, благодаря совершенному надъ нимъ насилію, онъ пріобрлъ теперь такое вліяніе, что оба они съ надеждой взираютъ на него въ ожиданіи спасенія и освобожденія Чарльза. Сознаніе это до того воодушевляло его, что онъ взялся самъ быть руководителемъ этого дла и считалъ вполн естественнымъ, что они, какъ боле слабые, довряютъ ему, какъ боле сильному. Отношенія между нимъ и Люси измнились въ томъ направленіи, въ какомъ могла измнить ихъ самая глубокая благодарность и любовь, онъ гордился, что можетъ оказать услугу той, которая такъ много сдлала для него.

— Все это очень любопытно,— думалъ мистеръ Лорри, добродушно улыбаясь,— но вполн естественно и справедливо. Будьте же нашимъ руководителемъ, дорогой другъ,— и держите крпко кормило правленія, оно не можетъ быть въ лучшихъ рукахъ, какъ ваши.

Не смотря, однако, на то, что докторъ всми силами старался добиться освобожденія Чарльза Дарне или по крайней мр того, чтобы его вызвали къ суду, это не удавалось ему, въ виду переворотовъ того времени, съ необыкновенной быстротой слдовавшихъ другъ за другомъ. Начиналась новая эра: короля судили, приговорили къ смерти и обезглавили, республика свободы, равенства и братства или смерти ршила на жизнь и смерть бороться со всмъ міромъ, черный флагъ разввался день и ночь на верхушк большой башни Нотръ-Дамъ, триста тысячъ человкъ, призванныхъ для борьбы съ тиранами всего міра, возстали въ разныхъ мстахъ Франціи, такъ что можно было подумать, будто кто то разсялъ повсюду драконовы зубы, которые принесли желанные плоды на горахъ и равнинахъ, на скалахъ, пескахъ и наносной грязи, подъ яснымъ небомъ юга и туманами свера, на поляхъ и въ лсахъ, въ виноградникахъ и оливковыхъ рощахъ, среди травъ и хлбовъ, вдоль плодоносныхъ береговъ широкихъ ркъ и въ прибрежныхъ морскихъ пескахъ. Что могли значить частныя дла противъ потопа перваго года свободы, потопа, подымавшагося снизу, а не сверху, при закрытыхъ, а не при открытыхъ, небесахъ!

Не было ни остановки, ни жалости, ни мира, ни передышекъ, ни измренія времени. Хотя дни и ночи смнялись, какъ и во время міросозданія, но другого счета не было, кром вечера и утра перваго дня. Счетъ этотъ былъ потерянъ по причин бшеной горячки, овладвшей всей націей, какъ однимъ человкомъ. И вотъ, нарушая неестественное затишье всего города, палачъ показалъ народу голову короля, а затмъ, можно сказать, почти не переводя духа, голову красивой королевы, которая провела въ тюрьм восемь томительныхъ мсяцевъ вдовства и горя и даже посдла.

А между тмъ, по странному закону противорчія, что замчается всегда въ такихъ случаяхъ, время, казалось, тянулось такъ долго, хотя и горло быстро. Революціонный трибуналъ въ столиц и сорокъ или пятьдесятъ комитетовъ во всей стран, законъ о подозрваемыхъ, который уничтожалъ всякую безопасность свободы и жизни, обрушиваясь на добрыхъ и невинныхъ, которые не сдлали никому зла, тюрьмы, часто переполненныя людьми, не виновными ни въ какомъ преступленіи и не имющими возможности добиться того, чтобы ихъ выслушали, все это казалось чмъ-то обычнымъ, установившимся, даже старымъ, хотя установилось оно всего лишь за нсколько недль передъ тмъ. И надъ всмъ этимъ высилась отвратительная фигура, которая такъ мало удивляла всхъ, какъ будто существовала съ самаго созданія міра,— фигура новорожденной женщины, окрещенной именемъ гильотины.

Она представляла собой самый популярный предметъ для всхъ шутокъ, про нее острили, что она была лучшимъ средствомъ отъ головной боли, предохраняла волоса отъ сдины, придавала нжный румянецъ лицу, была самой острой и искусной національной бритвой, кто хочетъ поцловаться съ дамой — гильотиной — шутили весельчаки — долженъ (просунуть голову въ маленькое окошечко и чихнуть въ мшокъ. Она была символомъ возрожденія человческаго рода. Она замнила собою крестъ. Маленькія модели ея носились на груди вмсто креста, передъ нею преклонялись и врили въ нее, а крестъ отрицали.

Она срзывала столько головъ, что въ конц концовъ вся та земля, которую она собою оскверняла, насквозь пропиталась кровью. Ее разбирали на части, какъ игрушку, и затмъ собирали вновь, когда являлась въ ней необходимость. Она заставляла молчать краснорчіе, низвергала могущество, уничтожала красоту и кротость. Двадцать два друга, самыхъ извстныхъ обществу, двадцать одинъ живой и одинъ мертвый сложили здсь въ одно прекрасное утро свои головы въ какихъ нибудь нсколько минутъ. Главный дятель, работающій на ней, получилъ названіе извстнаго силача стараго завта {Имя тогдашняго палача было Самсонъ.}, но вооруженный такимъ орудіемъ, онъ былъ еще сильне своего тезки и даже смле, унеся ежедневно ворота храма собственнаго своего бога.

И среди всхъ этихъ ужасовъ и послдствій ихъ докторъ ходилъ повсюду съ высоко поднятой головой, увренный въ собственной сил своей, осторожный и настойчивый до конца, онъ ни разу не усомнился въ томъ, что спасетъ мужа Люси. Событія совершались быстро, унося незамтно съ собой и время, и Чарльзъ провелъ уже въ тюрьм цлый годъ и три мсяца, а докторъ все еще не терялъ своей увренности. Въ декабр революція достигла такихъ ужасающихъ размровъ, что южныя рки были запружены тлами утопленныхъ въ одну ночь, а узниковъ разстрливали вдоль и поперекъ подъ южнымъ зимнимъ небомъ. И среди всхъ этихъ ужасовъ, докторъ по прежнему ходилъ съ высоко поднятой головой. Въ эти дни въ Париж не было ни одного человка, такъ хорошо извстнаго, какъ онъ, но и ни одного человка не было въ боле странномъ положеніи. Молчаливый, человколюбивый, необходимый въ больниц и тюрьм, онъ одинаково помогалъ убійцамъ и ихъ жертвамъ. Обязанности его профессіи, исторія жизни его, какъ узника Бастиліи, ставили его особнякомъ отъ всхъ прочихъ людей. Его ни въ чемъ не подозрвали и ни о чемъ не спрашивали, какъ человка воскресшаго посл восемнадцати лтъ заключенія въ могил, какъ духа, двигавшагося среди смертныхъ.

V. Пильщикъ.

Годъ и три мсяца!… Въ теченіе всего этого времени Люси ни одного часа въ своей жизни не была уврена въ томъ, что на слдующій день голова ея мужа не падетъ подъ скирой гильотины. Каждый день двигались по каменнымъ мостовымъ тяжелыя телги, наполненныя осужденными. Прелестныя двушки и красивыя женщины съ каштановыми, черными и сдыми волосами, юноши, мужчины въ расцвт лтъ и старики, дворяне и крестьяне, вс поили краснымъ виномъ гильотину, всхъ вытаскивали на свтъ изъ мрачныхъ камеръ отвратительныхъ тюремъ и везли по улицамъ, чтобъ утолить ея жажду. Свобода, равенство, братство или смерть… послднее доставлялось легче всего. О, гильотина!

Если бы внезапное горе и быстро вращающіяся колеса времени повергли бы въ отчаяніе дочь доктора, съ нею случилось бы тоже, что такъ часто случалось со многими въ то время. Но съ того часа, какъ она еще на чердак Сентъ-Антуана положила сдую голову его къ себ на грудь, она всегда была врна своему долгу. Она была ему врна и во время испытаніи, какъ бываетъ врно все честное и доброе.

Какъ только они устроились въ новомъ помщеніи и отецъ ея предался обычнымъ занятіямъ, такъ она тотчасъ же устроила маленькое хозяйство, какое вела въ дом своего мужа. Все имло свое опредленное мсто и все совершалось въ опредленное время. Маленькая Люси училась правильно каждый день, какъ и во время пребыванія своего въ Англіи. Слабая надежда, которую Люси леляла въ душ своей, что она скоро соединится съ мужемъ, маленькія приготовленія къ его возвращенію, какъ отдльный стулъ и книги, жаркая молитва о спасеніи дорогого узника, который находился въ тюрьм среди другихъ такихъ же несчастныхъ, окутанныхъ тнью смерти, были единственнымъ облегченіемъ тяготвшаго на душ ея горя.

По наружности она не казалась старше прежняго. Простенькое темное платье, сходное съ траурнымъ, какое носили она и ея двочка, сидло на ней несравненно лучше свтлыхъ платьевъ ея счастливыхъ дней. Она поблднла и лицо ея носило теперь постоянно напряженное и сосредоточенное выраженіе, по она была по прежнему мила и красива. По вечерамъ, сидя рядомъ со своимъ отцомъ, она цловала его, изливая ему свое горе, которое сдерживала цлый день, и говорила ему, что единственнымъ утшеніемъ ея подъ небесами былъ онъ. Онъ всегда отвчалъ ей на это:

— Ничего не можетъ случиться съ нимъ безъ моего вдома. Я еще знаю, что могу спасти его, Люси.

Порядокъ жизни ихъ не измнялся въ теченіе многихъ недль, когда отецъ ея, вернувшись однажды вечеромъ домой, сказалъ ей:

— Дорогая моя, въ тюрьм есть наверху окно, къ которому Чарльзу удается иногда пробраться часа въ три пополудни. Когда онъ находится у него, что зависитъ отъ многихъ случайностей, онъ, по его мннію, можетъ видть тебя, если ты будешь стоять на извстномъ мст улицы, которое я укажу теб. Но ты не будешь видть его, бдное дитя мое, и даже если бы ты могла увидть его, то ради его и собственной безопасности не должна показывать этого.

— О, покажите мн это мсто, папа, и я каждый день буду ходить туда!

Съ этого времени она, не обращая вниманія ни на какую погоду, ждала двухъ часовъ. Въ два часа она отправлялась на указанное мсто, а въ четыре возвращалась обратно. Если погода была сухая и позволяла ей взять двочку съ собой, то он вдвоемъ отправлялись туда, въ другое время она ходила одна, не пропуская ни единаго дня.

Это былъ мрачный и грязный уголокъ извилистой, улицы. Навсъ, подъ которымъ пильщикъ пилилъ дрова, былъ на ней единственнымъ домомъ, все остальное состояло изъ заборовъ. На третій день посл того, какъ она начала ходить туда, пильщикъ замтилъ ее:

— Добрый день, гражданка!

— Добрый день, гражданинъ!

Обращеніе такого рода было предписано особымъ декретомъ. Нсколько лтъ тому назадъ оно было добровольно установлено нкоторыми рьяными патріотами, теперь же оно требовалось закономъ.

— Гуляешь, гражданка?

— Какъ видишь, гражданинъ!

Пильщикъ, человкъ маленькаго роста, говорившій съ разными жестами, (онъ былъ когда то дорожнымъ мастеромъ), взглянулъ на тюрьму, указалъ на нее пальцемъ и, приложивъ къ лицу десять пальцевъ, изображая этимъ ршетку, сталъ смотрть черезъ нихъ.

— Ну, да это не мое дло,— сказалъ онъ и снова принялся пилить дрова.

На слдующій день онъ заговорилъ съ нею, какъ только она показалась.

— Какъ! Опять гуляешь, гражданка?

— Да, гражданинъ!

— Ага! И ребенокъ!.. Твоя мама, не правда ли, маленькая гражданка?

— Сказать мн да, мамочка?— шепнула матери маленькая Люси, прижимаясь къ ней.

— Разумется, голубчикъ!

— Да, гражданинъ!

— Ага! Ну, да это не мое дло. Работа — вотъ мое дло. Посмотри на мою пилу! Я называю ее своей маленькой гильотиной. А а, ла, ла! А а, ла, ла! Головы и нтъ!

При этихъ словахъ отпиленное полно упало, онъ поднялъ его и бросилъ въ корзину.

— Я называю себя Самсономъ дровяной гильотины. Смотри! Лу, лу, лу! Лу, лу, лу! Тикль, тикль! Пикль, пикль! Головы и нтъ! И такъ вся семья!

Люси вздрогнула, когда онъ бросилъ еще два полна въ корзину, но ей невозможно было стоять здсь такъ, чтобы пильщикъ не видлъ ее. Впослдствіи, чтобы заслужить его расположеніе, она первая заговаривала съ нимъ и давала ему денегъ на водку, что онъ принималъ очень охотно. Онъ былъ, повидимому, весьма любопытный малый, когда она забывала иногда объ его присутствіи и смотрла на крышу и ршетки тюрьмы, всмъ сердцемъ своимъ стремясь къ своему мужу, и затмъ снова садилась на скамью, то замчала, что онъ не работаетъ и внимательно смотритъ на нее.

— Ну, да не мое это дло,— говорилъ онъ въ такихъ случаяхъ и снова принимался за распилку дровъ.

Во всякую погоду, зимой въ снгъ и морозъ, весною при пронзительномъ втр, лтомъ при жгучихъ лучахъ солнца, осенью во время дождя и снова въ снгъ и морозъ зимою проводила Люси ежедневно два часа на одномъ и томъ же мст, и уходя, цловала стну тюрьмы. Мужъ видлъ се (такъ сказалъ ей отецъ) одинъ разъ въ пять, шесть дней, иногда подрядъ два, три раза, иногда ни одного раза за недлю или дв недли. Но онъ довольствовался даже и тмъ, что, ему удавалось хотя изрдка, при благопріятномъ только случа, видть ее и готовъ былъ ждать такого случая не только одинъ день, но вс семь дней недли.

Среди такого препровожденія времени Люси не замтила, что наступилъ декабрь, какъ не замтилъ этого и отецъ ея, продолжавшій по прежнему ходить съ высоко поднятой головой. Однажды, когда сыпалъ мелкій снжокъ, она по своему обыкновенію пришла въ знакомый ей уголокъ. Въ этотъ день совершалось какое то дикое празднество. Вс дома, мимо которыхъ она проходила, были украшены маленькими копьями съ маленькими красными шапками на нихъ и трехцвтными лентами, и, кром того, знаменами съ надписью изъ трехцвтныхъ буквъ:— ‘Республика единая и нераздльная. Свобода, равенство, братство или смерть!’

Жалкая лавчонка пильщика была такъ- мала, что всей ея поверхности не хватило бы для такой надписи. Онъ нашелъ кого то, кто согласился выцарапать ее для него, постаравшись при этомъ боле ясно написать слово смерть. На верхушк лавки, какъ и подобаетъ хорошему гражданину, онъ помстилъ копье и шапку, а въ окн выставилъ свою пилу съ надписью ‘маленькая святая гильотина’ — ибо новорожденная женщина была канонизирована народомъ. Лавка его была закрыта и пильщика самого не было. Люси вздохнула съ облегченіемъ, радуясь, что будетъ одна.

Онъ былъ, однако, недалеко. Она услышала смшанный шумъ шаговъ и голосовъ, которые приближались въ ея сторону и наполнили ее ужасомъ. Спустя минуту изъ за угла тюрьмы вынырнула цлая толпа народа, среди которой она увидла знакомаго пильщика, державшаго за руку Месть. Толпа состояла не мене какъ изъ пятисотъ человкъ, которые отплясывали, словно пятьсотъ демоновъ. Музыки не было никакой кром ихъ собственнаго пнія. Они танцевали подъ звуки популярной революціонной псни, придерживаясь самаго бшенаго темпа, мужчины и женщины танцевали попарно, либо мужчины танцевали другъ съ другомъ, либо женщины одна съ другой, смотря, какъ приходилось, однимъ словомъ. Сначала это была, какъ показалось Люси, цлая буря налетвшихъ откуда то красныхъ шапокъ и шерстяныхъ лохмотьевъ, когда же они наполнили всю улицу и принялись танцовать кругомъ Люси, они показались ей цлымъ сонмомъ танцующихъ духовъ. Они двигались впередъ, отступали назадъ, били другъ друга по рукамъ, стукались головами, вертлись кругомъ, хватали одинъ другого и кружились попарно до тхъ поръ, пока нкоторые изъ нихъ падали на землю. Пока эти лежали, остальные брали другъ друга за руки и начинали кружиться, затмъ, кругъ этотъ разрывался и составлялись отдльные круги изъ двухъ или четырехъ человкъ, которые кружились, кружились, и вдругъ останавливались, затмъ, снова начинали, причемъ толкали, дергали, рвали другъ друга и повернувшись въ другую сторону, кружились въ обратномъ порядк. Не много погодя они останавливались снова, вытягивались въ дв линіи по всей улиц и, опустивъ головы внизъ, а руки поднявъ вверхъ, съ громкимъ крикомъ неслись другъ на друга. Никакая драка въ мір не могла быть ужасне этого танца. Это былъ какой то невроятный, бшеный спортъ, нчто, бывшее когда-то невиннымъ времяпрепровожденіемъ, а теперь превратившееся въ какую то чертовщину, здоровое развлеченіе, сдлавшееся средствомъ, чтобы возбудить волненіе крови, отуманить здравый смыслъ, ожесточить сердце. Грація, проглядывавшая иногда въ этомъ танц, длала его еще ужасне, показывая нагляднымъ образомъ, какъ можно извратить даже самыя лучшія по своей природ вещи. Двичья грудь, нарочно обнаженная для этого случая, прелестная почти дтская головка, искаженная гримасой, нжная ножка, семенящая въ крови и грязи, вотъ каковы были тины того разнузданнаго времени.

Это была карманьола. Когда толпа ушла, Люси все еще оставалась въ дверяхъ лавки пильщика, испуганная и ошеломленная всмъ, что она видла. А пушистый снгъ падалъ ровно и спокойно, ложась блымъ и мягкимъ покровомъ, какъ будто бы здсь никогда и ничего не происходило.

— О, папа!— сказала она, поднявъ глаза и увидя его передъ собою.— Какое ужасное, зврское зрлище!

— Знаю, дорогая моя, знаю. Я видлъ это много разъ. Не пугайся! Ни одинъ изъ нихъ не сдлаетъ теб вреда.

— Я боюсь не за себя, папа. Но когда я думаю о своемъ муж и о милосердіи этихъ людей…

— Онъ будетъ скоро въ независимости отъ милосердія этихъ людей. Я далъ ему возможность пробраться къ окну и пришелъ сказать теб это. Здсь никто не увидитъ. Ты можешь рукой послать поцлуй но направленію къ крыш тюрьмы.

— Я такъ и сдлаю, и съ поцлуемъ пошлю ему свою душу.

— Ты не можешь видть его, бдное дитя мое?

— Нтъ, отецъ,— отвчала Люси, рыдая и посылая поцлуи рукой,— нтъ!

Послышались чьи то шаги. Появилась госпожа Дефаржъ.

— Привтъ, гражданка,— сказалъ докторъ.

— Привтъ, гражданинъ!

Сказано это было мимоходомъ. Ничего больше. Мадамъ Дефаржъ ушла, покрывъ тнью блую дорогу.

— Дай мн твою руку, дорогая моя. Ради безопасности своей ты должна идти отсюда съ веселымъ и беззаботнымъ лицомъ. Вотъ такъ, хорошо,— продолжалъ онъ, уводя ее оттуда.— Чарльзъ вызванъ завтра въ судъ.

— Завтра!

— Нельзя терять ни минуты времени. Я приготовился уже къ этому, но намъ слдуетъ принять еще кое-какія предосторожности, которыхъ нельзя было принять до тхъ поръ, пока его не вызвали въ трибуналъ. Его еще не увдомили объ этомъ, но мн хорошо извстно, что его вызываютъ завтра и для этой цли переводятъ въ Консьержери. Меня увдомили нарочно заране. Ты не испугалась?

— Я врю вамъ,— еле пролепетала она.

— Такъ и слдуетъ. Твои страданія скоро кончатся, дорогая моя! Черезъ нсколько часовъ онъ будетъ возвращенъ теб. ‘Я буду ему хорошей защитой. Теперь мн нужно видть мистера Лорри.

Онъ остановился. Послышался стукъ колесъ. Оба хорошо знали, что это былъ за стукъ. Разъ. Два. Три. Три телги, увозящія по пушистому снгу свой ужасный грузъ.

— Я долженъ видть Лорри,— сказалъ докторъ, поворачивая съ нею въ противоположную сторону.

Старый джентльменъ былъ вренъ своимъ доврителямъ и неуклонно исполнялъ свой долгъ. Къ нему являлись для проврки его книгъ, когда дло касалось конфискаціи имущества и переведеніи его въ національную собственность. Онъ спасъ все, что можно было спасти для своихъ вкладчиковъ. Трудно было найти другого человка, который сумлъ бы такъ спокойно поддерживать интересы банка Тельсоновъ.

Мрачное красновато-желтое небо и туманъ, подымавшійся надъ Сеной, указывали на приближеніе сумерокъ, и когда они пришли къ банку, то было уже почти совсмъ темно. Резиденція монсеньера была по прежнему заброшена. Во двор, надъ кучей грязи и пепла виднлась надпись: ‘Національная собственность. Республика единая и нераздльная. Свобода, равенство, братство или смерть!’

Но кто это могъ быть съ мистеромъ Лорри? Чей это былъ дорожный плащъ на стул? Кто скрывался въ задней комнат? Отъ кого вышелъ Лорри, взволнованный и удивленный, чтобы обнять свою любимицу? Къ кому обратился онъ, чтобы передать услышанное имъ сообщеніе, возвысивъ голосъ и повернувъ голову въ сторону комнаты, откуда онъ только что вышелъ:— ‘Переведенъ въ Консьержери и вызывается завтра къ суду?’…

VI. Тріумфъ.

Страшный трибуналъ изъ пяти судей,— общественнаго обвинителя и четырехъ присяжныхъ, засдалъ обыкновенно каждый день. Списки составлялись каждый вечеръ и читались узникамъ тюремщиками разныхъ тюремъ. Тюремщики говорили обыкновенно шутливымъ тономъ:

— Эй, вы тамъ, выходите читать вечернюю газету.

— Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ!

Такими словами началась вечерняя газета въ Ла-Форсъ.

Владлецъ прочитаннаго имени становился обыкновенно на отдльное мсто, предназначенное для тхъ, кто получалъ это роковое приглашеніе. Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ, хорошо зналъ этотъ обычай, онъ видлъ уже сотни проходившихъ на это мсто.

Тюремщикъ съ отекшимъ лицомъ, надвшій очки, чтобы видть лучше то, что онъ читалъ, взглянулъ на него, чтобы удостовриться въ томъ, что онъ занялъ свое мсто, и продолжалъ вызывать слдующихъ, останавливаясь для той же цли посл каждаго имени. Всего было двадцать три имени, но отозвались только двадцать, одинъ изъ узниковъ умеръ въ тюрьм и его забыли, а двухъ гильотинировали ч также забыли. Списокъ читался въ той самой комнат со сводами, гд Дарнэ видлъ цлое общество узниковъ въ первый вечеръ своего прибытія. Вс они погибли во время рзни, каждое человческое существо, о которомъ онъ съ тхъ поръ думалъ и сожаллъ, кончило свою жизнь на эшафот.

Прощаніе было торопливое и непродолжительное. Событія такого рода случались ежедневно, а общество Ла-Форсъ готовилось къ играмъ въ фанты и маленькому концерту, назначенному на этотъ вечеръ. Вс столпились, правда, у ршетокъ и проливали слезы, а между тмъ необходимо было заполнить другими участниками игръ и концерта двадцать неожиданно освободившихся мстъ, а времени оставалось мало до того часа, когда корридоры и общія комнаты наполнялись большими собаками, которыя ночью сторожили узниковъ. Заключенныхъ отнюдь нельзя было назвать безчувственными,— все являлось слдствіемъ условій того времени. Въ этомъ случа это была своего рода горячка или безуміе, заставлявшее нкоторыхъ бравировать смертью на гильотин, что длалось не изъ хвастовства, а просто подъ вліяніемъ дикаго помшательства, которое овладло всмъ народомъ. Извстны случаи во время чумы, когда нкоторыми овладваетъ необыкновенное влеченіе къ болзни и страстное желаніе умереть отъ нея. Странности такого рода скрыты въ глубин нашихъ существъ и нуженъ только благопріятный случай, чтобы пробудить ихъ.

Перездъ въ Консьержери совершался быстро, зато ночь въ ея кишащихъ паразитами камерахъ тянулась долго и была холодная. На слдующій день пятнадцать узниковъ появилось передъ судомъ прежде, чмъ вызвали Шарля Дарнэ. Вс пятнадцать были осуждены посл суда, продолжавшагося всего какихъ нибудь полтора часа.

Но вотъ передъ судомъ предсталъ, наконецъ, Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ.

Его судьи засдали въ шляпахъ съ перьями, но среди публики преобладали красная шапка и трехцвтная кокарда. Стоя передъ судьями, онъ смло могъ подумать, что обычный порядокъ вещей перевернулся вверхъ дномъ и что теперь преступники судятъ честныхъ людей. Главными дятелями, которые руководили открывшимся передъ нимъ зрлищемъ, были представители самой низкой, жестокой и испорченной части населенія города, они шумно разсуждали, апплодировали, порицали, одобряли и торопили съ ршеніемъ. Мужчины были вооружены самымъ разнообразнымъ оружіемъ, изъ женщинъ нкоторыя вооружены были ножами, нкоторыя кинжалами, нкоторыя пили и ли, многія вязали. Между послдними была одна, которая вязала, держа въ то же время подъ рукой уже оконченное вязанье. Она сидла въ переднемъ углу подл человка, котораго Чарльзъ не видлъ со времени своей остановки у заставы, но тмъ не мене узналъ, что это былъ Дефаржъ. Онъ замтилъ, что женщина, сидвшая подл него, разъ или два шепнула ему что то на ухо, и вывелъ заключеніе, что это его жена, онъ замтилъ также, что об эти фигуры, не смотря на то, что были совсмъ близко отъ него, ни разу не взглянули въ его сторону. Оба, повидимому, ждали только ршенія суда и не видли никого, кром присяжныхъ. Ниже президента сидлъ докторъ Манеттъ въ обычномъ своемъ костюм. Насколько Чарльзъ могъ замтить, только онъ одинъ, да мистеръ Лорри, не имвшіе никакого отношенія къ трибуналу, были одты въ обыкновенную одежду и не носили украшеній Карманьолы.

Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ, обвинялся общественнымъ обвинителемъ, какъ эмигрантъ, жизнь котораго принадлежитъ республик, и который на основаніи декрета долженъ быть приговоренъ къ смертной казни. То обстоятельство, что декретъ былъ изданъ посл его возвращенія во Францію, не иметъ никакого значенія. Вотъ эмигрантъ, а вотъ декретъ, онъ былъ арестованъ во Франціи и народъ требуетъ его головы.

— Долой ему голову!— крикнули слушатели.— Онъ врагъ республики!

Президентъ призвалъ звонкомъ къ молчанію и спросилъ узника, правда ли, что онъ прожилъ нсколько лтъ въ Англіи?

Да, онъ жилъ въ Англіи.

Такъ какъ же онъ не эмигрантъ посл этого? Какъ же назоветъ онъ себя?

Не эмигрантомъ, разумется, въ смысл и дух закона.

— Почему нтъ?— желалъ узнать президентъ.

— Потому что онъ добровольно отказался отъ ненавистнаго ему титула и отъ ненавистнаго ему владнія и оставилъ свое отечество, когда слово эмигрантъ понималось не въ томъ смысл, въ какомъ оно признается теперь трибуналомъ, и жилъ тамъ на собственныя свои средства, не пользуясь средствами обездоленнаго налогами народа Франціи.

— Гд доказательство его словъ?

— Слова его могутъ подтвердить два свидтеля: Теофилъ Габелль и Александръ Манеттъ.

— Но вдь онъ женился въ Англіи?— продолжалъ президентъ.

— Да, только не на англичанк.

— На французской гражданк?

— Да, на природной француженк.

— Имя ея и фамилія?

— Люси Манеттъ, единственная дочь доктора Манетта, извстнаго доктора, который сидитъ здсь.

Отвтъ этотъ произвелъ весьма благопріятное дйствіе на слушателей. Залъ суда наполнился громкими криками восторга, которыми публика привтствовала знаменитаго доктора. Настроеніе народа въ то время было крайне капризное, слезы полились по лицамъ многихъ изъ присутствующихъ, которые передъ этимъ съ ненавистью смотрли на подсудимаго, съ нетерпніемъ ожидая момента, когда его можно будетъ вытащить на улицу и убить.

Каждый шагъ свой на этомъ опасномъ пути Чарльзъ Дарнэ соразмрялъ сообразно указаніямъ доктора Манетта. Осторожный совтникъ заране распредлилъ каждый шагъ, каждый дюймъ этого шага на предстоящемъ ему пути.

Президентъ спросилъ, почему онъ вернулся во Францію только теперь, а не ране?

Не вернулся онъ раньше по очень простой причин, а именно потому, что во Франціи онъ не имлъ другихъ средствъ къ жизни, кром тхъ, отъ которыхъ отказался, тогда какъ въ Англіи онъ добывалъ себ средства къ существованію преподаваніемъ французскаго языка и литературы. Вернулся онъ теперь по письменной просьб французскаго гражданина, который писалъ ему, что жизнь его подвергается опасности въ его отсутствіи. Онъ поспшилъ сюда, чтобы спасти жизнь этого гражданина и, рискуя даже личной безопасностью своею, установить истину. Было ли это преступленіемъ въ глазахъ республики?

— Нтъ!— крикнулъ народъ съ безумнымъ восторгомъ и, не смотря на звонокъ предсдателя, продолжалъ кричать ‘нтъ!’ до тхъ поръ, пока не остановился по собственной вол.

Президентъ спросилъ имя этого гражданина.

Подсудимый отвчалъ, что гражданинъ этотъ былъ первымъ его свидтелемъ. Затмъ онъ сослался на письмо этого гражданина, которое было взято отъ него у заставы, но которое находится, безъ сомннія, среди бумагъ, лежащихъ передъ президентомъ.

Докторъ позаботился о томъ, чтобы оно было тамъ, онъ уврилъ его, что оно тамъ. И оно было вынуто и прочитано. Судъ вызвалъ гражданина Габелля, который подтвердилъ все сказанное. Гражданинъ Габелль замтилъ при этомъ съ необыкновенной деликатностью и вжливостью, что по причин спшныхъ длъ, накопившихся у трибунала, которому приходится бороться съ множествомъ враговъ республики, его забыли въ тюрьм Аббатства… Онъ, такъ сказать, улетучился изъ патріотической памяти трибунала… О немъ вспомнили только три дня тому назадъ, когда его вызвали къ суду и освободили по заявленію присяжныхъ, которые нашли, что обвиненіе снимается съ него само собою, вслдствіе появленія гражданина Эвремонда, называемаго Дарнэ.

Слдующимъ былъ допрошенъ докторъ Манеттъ. Его громадная популярность и точность его отвтовъ произвели большое впечатлніе. Онъ указалъ на то, что обвиняемый былъ лучшимъ другомъ его посл освобожденія изъ тюрьмы, что онъ оставался въ Англіи изъ за любви и преданности къ его дочери и къ нему самому, что онъ не былъ въ милости у аристократическаго англійскаго правительства, а напротивъ былъ привлеченъ къ суду, какъ врагъ Англіи и другъ Соединенныхъ Штатовъ. Послднее обстоятельство, изложенное свидтелемъ просто, но со всею силою истины, произвело одинаковое впечатлніе на присяжныхъ и на народъ. Когда затмъ онъ сослался на мистера Лорри, англійскаго джентльмена, и тотъ сказалъ, что можетъ подтвердить все это, какъ человкъ, самъ лично присутствовавшій въ суд во время разбирательства дла, то присяжные объявили, что съ нихъ достаточно всего, что они слышали, и что они готовы выразить свое мнніе, если только президенту угодно выслушать его.

При всякомъ мнніи (присяжные выражали его громко и каждый изъ нихъ отдльно) народъ отвчалъ шумнымъ взрывомъ восторга. Вс голоса были въ пользу обвиняемаго и президентъ объявилъ его свободнымъ.

Вслдъ за этимъ началась одна изъ тхъ необыкновенныхъ сценъ, которыя могли служить доказательствомъ чего угодно:— и непостоянства черни, и ея лучшихъ стремленій къ великодушію и милосердію, и ея желанія заглушить угрызенія совсти при воспоминаніи о томъ, что она длала во время приступовъ дикой ярости. Ни одинъ человкъ не могъ бы сказать, въ чемъ крылись причины такихъ необыкновенныхъ сценъ, надо полагать, что здсь играли роль вс три упомянутыя выше побужденія и преимущественно второе изъ нихъ. Не усплъ президентъ произнести оправдательнаго приговора, какъ у многихъ полились слезы такъ же быстро, какъ лилась кровь въ другое время, и люди обоего пола бросились къ оправданному съ распростертыми братскими объятіями, которыя грозили ему опасностью потерять сознаніе, продолжайся они еще нсколько времени. Не мене приводило его въ ужасъ и сознаніе того, что та же чернь, подхваченная неожиданно другимъ потокомъ, могла наброситься на него съ тою же стремительностью, разорвать его на куски и разбросать ихъ по улиц.

Необходимость удалиться изъ суда, чтобъ дать мсто другимъ подсудимымъ избавила его отъ этихъ нежеланныхъ восторговъ. Судили пятерыхъ сразу, какъ враговъ республики, за то, что они не помогали ей ни словомъ, ни дломъ. Трибуналъ такъ спшилъ вознаградить себя и народъ за потерянный случай, что не усплъ Чарльзъ отойти въ сторону, какъ вс пятеро были приговорены къ смертной казни черезъ двадцать четыре часа. Одинъ изъ нихъ далъ ему знать объ этомъ, поднявъ кверху палецъ, что было обыкновеннымъ знакомъ въ тюрьм, а затмъ вс вмст крикнули:— ‘Да здравствуетъ республика!’

Осужденные имли, правда, мало слушателей, которые могли присутствовать при разбирательств дла. Когда докторъ Манеттъ и Чарльзъ вышли за ворота, то увидли громадную толпу, среди которой узнали много знакомыхъ лицъ бывшихъ въ суд. Отсутствовали только двое, которыхъ они тщетно высматривали. Не успли они выйти, какъ ихъ снова окружили, полились слезы, начались объятія и крики, причемъ кричали по очереди или вс вмст, можно было опасаться, что даже рка, вблизи которой разыгрывалась вся эта. сцена, придетъ въ такое же безумство, въ какомъ находился и народъ, ставшій на ея берегу.

Они посадили его на большое кресло, которое вытащили изъ валы суда, или изъ какой то комнаты, или изъ корридора. На кресло они набросили красный флагъ, а къ спинк его прикрпили пику, на верхушку которой надли красную шапку. Не смотря на вс старанія доктора отклонить такой тріумфъ, мужчины поставили кресло себ на плечи и понесли его къ дому. Видя кругомъ себя цлое море красныхъ шапокъ и свирпыя лица, которыя время отъ времени подымались къ нему, Чарльзъ начиналъ сомнваться въ своемъ оправданіи и ему казалось, что онъ сидитъ на телг и его везутъ къ гильотин.

Эта причудливая процессія двигалась впередъ, то останавливаясь, чтобы обняться со встрчными, то указывая на Чарльза проходившимъ мимо. Такъ шла она, заполняя снжныя улицы преобладающимъ республиканскимъ цвтомъ, какъ незадолго передъ этимъ пропитывала снгъ другимъ кровавымъ цвтомъ. Наконецъ она добралась до двора дома, гд онъ жилъ. Отецъ поспшилъ впередъ, чтобы предупредить Люси, а когда ея мужъ всталъ съ кресла, она безъ чувствъ упала къ нему на руки.

Онъ прижалъ ее къ сердцу и повернулъ ея лицо такъ, чтобы оно было обращено къ нему и по видло толпы. Слезы и уста ихъ слились вмст, и при этомъ зрлищ многіе изъ толпы пустились въ плясъ. Мгновенно вся толпа ринулась во дворъ и начала карманьолу. Затмъ она подняла на кресл молодую женщину, находившуюся среди толпы, и понесла ее, какъ богиню свободы, направившись по близъ лежащимъ улицамъ, вдоль берега рки и наконецъ черезъ мостъ. Карманьола охватила безумствомъ всю толпу и увлекла съ собою.

Пожавъ руку доктора, который съ побдоноснымъ и гордымъ видомъ стоялъ передъ нимъ, пожавъ руку мистера Лорри, который еле переводилъ дыханіе посл того, какъ ему удалось выбраться изъ налетвшаго смерча карманьолы, поцловавъ маленькую Люси, которую подняли такъ, что она могла обвить его шею рученками, обнявъ врную Проссъ, поднявшую двочку, онъ заключилъ жену въ свои объятія и повелъ ее въ комнату.

— Люси! Милая! Я спасенъ!

— О, дорогой Чарльзъ, поблагодаримъ Господа, которому я на колняхъ возносила мольбы за тебя.

Вс съ благоговніемъ преклонили головы и вознесли сердца свои къ Богу. Потокъ онъ снова заключилъ ее въ объятія и сказалъ ей:

— А теперь обратись къ своему отцу. Ни одинъ человкъ во всей Франціи не могъ бы сдлать для меня того, что онъ сдлалъ.

Она положила голову свою на грудь отца, какъ и онъ, много лтъ тому назадъ, клалъ свою голову на ея грудь. Онъ былъ счастливъ тмъ, что сдлалъ для нея, онъ былъ вознагражденъ за свои страданія и гордился своею силою.

— Не надо быть такой слабой, дорогая моя,— сказалъ онъ,— не надо такъ дрожать. Я спасъ его.

VII. Стукъ въ двери,

‘Я спасъ его’. Да, это не былъ сонъ, который такъ часто снился ему,— онъ былъ дйствительно дома. А жена его, между тмъ, дрожала отъ смутнаго чувства страха, овладвшаго ею.

Атмосфера, окружающая ихъ, была такъ мрачна и насыщена ужасомъ, а народъ былъ такъ мстителенъ и непостояненъ. Невинные такъ часто по злоб и смутному подозрнію предавались смерти, и возможно ли было ей забыть, сколько людей, незапятнанныхъ никакимъ преступленіемъ и такихъ же дорогихъ своимъ близкимъ какимъ ей былъ ея мужъ, ежедневно подвергались той участи, которой онъ только что избгъ. Сердце ея не могло успокоиться, пока чувствовало, что все это можетъ повториться. Тни зимняго вечера начинали уже сгущаться и слышался стукъ страшныхъ телгъ, тянувшихся но улицамъ. Она мысленно слдовала за ними и онъ представлялся ей среди осужденныхъ, она ближе прижалась къ нему и задрожала еще сильне.

Отецъ утшалъ ее и сила духа его была поразительна, особенно на ряду съ ея слабостью. Чердакъ, башмачное ремесло, номеръ сто пять, сверная башня, все теперь исчезло! Онъ исполнилъ свои долгъ, онъ сдлалъ то, что общалъ, онъ спасъ Чарльза! Вс могутъ уповать теперь на него!

Жизнь они вели весьма скромную, не потому только, что во время террора это былъ самый безопасный образъ жизни, наимене всего волнующій чернь, а потому, что они не были богаты, и Чарльзъ во время своего заключенія много потратилъ на свое скверное пропитаніе, на плату страж и на поддержаніе жизни боле бдныхъ узниковъ. На этомъ основаніи, а также и для избжанія домашняго шпіона, они не держали прислуги, гражданинъ и гражданка, служившіе привратниками въ этомъ дом, при случа оказывали имъ кое-какія услуги. Джерри, котораго мистеръ Лорри передалъ почти въ ихъ полное распоряженіе, сдлался ихъ постояннымъ служителемъ и ночевалъ у нихъ каждую ночь.

По распоряженіи республики единой и нераздльной, (свобода, равенство, братство или смерть) на дверяхъ каждаго дома должны были быть помчены имена живущихъ въ немъ по возможности боле четкими буквами извстной величины и на извстной высот отъ земли. Имя мистера Кренчера также украсило собой дверь дома, а вечеромъ, когда спустились сумерки, въ комнату вошелъ собственникъ этого имени, только что отпустившій маляра, который по порученію доктора Манетта прибавилъ къ списку именъ также имя Шарля Эвремонда, называемаго Дарнэ.

Страхъ и недовріе, царившіе въ то время, заставляли многихъ измнять свой образъ жизни. Въ маленькомъ хозяйств доктора, какъ и во многихъ другихъ, вс продукты закупались обыкновенно вечеромъ, въ незначительномъ количеств и въ разныхъ давкахъ. Вс поступали такимъ образомъ, во избжаніе всевозможныхъ толковъ и зависти.

Обязанности покупщиковъ исполняли въ теченіи нсколькихъ мсяцевъ миссъ Проссъ и мистеръ Кренчеръ, первая брала съ собой деньги, второй корзинку. Каждый вечеръ около того времени, когда зажигались фонари, они отправлялись по своимъ дламъ,— длали закупки и несли домой. Хотя миссъ Проссъ, вслдствіе продолжительнаго пребыванія своего во французскомъ семейств могла бы говорить, если бы захотла, на французскомъ язык также хорошо, какъ и на своемъ собственномъ, но она не хотла этого, она не любила заниматься такимъ ‘вздоромъ’, въ той же мр, какъ и мистеръ Кренчеръ. Поэтому, входя въ какую нибудь лавку, она обращалась къ содержателю ея, прямо и безъ разбора произнося первое попавшееся имя существительное, и если оно не соотвтствовало названію желаемой ею вещи, то она искала глазами эту вещь, затмъ клала на нее руку и держала ее до тхъ поръ, пока не былъ заключенъ торгъ. Торговалась она, обыкновенно, поднимая пальцы, причемъ всегда предлагала на одинъ палецъ меньше, чмъ просилъ торговецъ.

— Ну-съ, мистеръ Кренчеръ,— сказала миссъ Проссъ, глаза которой были наполнены слезами радости,— если вы готовы, то и я готова.

Джерри хриплымъ голосомъ отвчалъ, что онъ готовъ къ услугамъ миссъ Проссъ. Ржавчина давно уже сошла съ его пальцевъ, но колючки на голов торчали по прежнему.

— Сегодня намъ нужно множество вещей и мы много времени потратимъ на покупку ихъ,— сказала миссъ Проссъ.— Намъ, между прочимъ, нужно вино. Хорошіе тосты услышимъ мы отъ этихъ красноголовыхъ тамъ, гд будемъ покупать вино.

— Все равно, не поймете, миссъ!— отвчалъ Джерри.— Будутъ пить, я думаю, не за ваше здоровье, а за черненькаго.

— Кто это?— спросила миссъ Проссъ.

Мистеръ Кренчеръ объяснилъ ей посл нкотораго колебанія, что онъ подразумвалъ просто черта.

— Ага!— сказала миссъ Проссъ.— Не нужно я думаю,— особенно дошлаго переводчика, чтобы объяснить мысли этихъ тварей. Кром ночныхъ злодйствъ и убійствъ нтъ у нихъ другихъ мыслей.

— Тише, голубчикъ! Будьте осторожне, пожалуйста!— воскликнула Люси.

— Да, да, да, я буду осторожна,— сказала миссъ Проссъ,— скажу только, между нами, надюсь, что они своими объятіями не пропитали улицъ запахомъ луку и табаку. Ну, моя божья коровка, не отходите отъ огня до тхъ поръ, пока я не вернусь домой, Позаботьтесь о дорогомъ супруг, возвращенномъ вамъ, и не снимайте милой головки вашей съ его плеча, какъ это вы сдлали сейчасъ, пока не увидите меня снова. Могу я передъ уходомъ предложить вамъ одинъ вопросъ, докторъ Манеттъ?

— Думаю, что можете свободно,— отвчалъ докторъ, улыбаясь.

— Не говорите только, ради Бога, о свобод! Съ насъ и такъ довольно,— сказала миссъ Проссъ.

— Тише, голубчикъ! Вы опять?— съ укоромъ остановила ее Люси.

— Хорошо, моя дорогая,— сказала миссъ Проссъ, кивая ей головой.— Видите-ли, вдь я подданная его всемилостивйшаго величества короля Георга III.— Миссъ Проссъ присла при этомъ имени.— Какъ таковая, я признаю за правило: сбивать враговъ его съ толку въ ихъ политик, разстроить ихъ коварные замыслы, на корол покоятся вс наши надежды. Спаси, Боже, короля! {Послднія слова Проссъ взяты ею изъ текста британскаго народнаго гимна.}

Мистеръ Кренчеръ въ порыв патріотизма повторилъ, какъ въ церкви, послднія слова миссъ Проссъ.

— Я очень рада, что въ васъ такъ много порывовъ истаго англичанина, хотя въ то же время мн хотлось бы, чтобы въ голос вашемъ не было слышно столько холода,— сказала миссъ Проссъ одобрительнымъ тономъ.— Но вопросъ мой, докторъ Маяеттъ! Не предвидите ли вы, (доброе созданіе, не желая никому показать, что она замчаетъ, чмъ вс встревожены, говорила совершенно беззаботнымъ тономъ),— не предвидите-ли вы когда мы наконецъ будемъ въ состояніи ухать отсюда?

— Боюсь, что въ настоящее время это очень трудно и опасно для Чарльза.

— Гм! гм!— сказала миссъ Прессъ, старательно заглушая невольный вздохъ и бросая взглядъ на золотистую головку своей любимицы,— надо имть, слдовательно, терпніе и ждать, вотъ и все! Будемъ держать высоко голову и бороться, какъ говорилъ обыкновенно мой братъ Соломонъ. Идемъ, мистеръ Кренчеръ! Не трогайтесь-же съ мста, божья коровка!

Они вышли, оставивъ у камина Люси, ея мужа, отца и ребенка. Они ждали скораго прихода мистера Лорри изъ банка. Миссъ Проссъ зажгла лампу, но поставила ее въ уголъ, чтобы она не мшала имъ наслаждаться огнемъ камина. Маленькая Люси сидла подл ддушки, захвативъ его руку своими рученкаки, а ддушка разсказывалъ ей сказку о великой и могущественной фе, которая открыла стну тюрьмы и выпустила оттуда узника, оказавшаго когда то услугу этой самой фе. Все было тихо и Люси чувствовала себя гораздо покойне, чмъ раньше.

— Что это?— вскрикнула она вдругъ.

— Дорогая моя,— сказалъ отецъ, прерывая свой разсказъ, и нжно беря ее за руку,— держи себя въ рукахъ!… Въ какомъ ужасномъ состояніи ты находишься! Всякая бездлица, всякій пустякъ разстраиваютъ тебя! Тебя! Дочь своего отца!

— Мн кажется,— сказала Люси, вся блдная и дрожащимъ голосомъ,— я слышу какіе то странные шаги на лстниц.

— Дорогая моя, на лстниц тихо, какъ въ могил.

Не усплъ онъ произнести этихъ словъ, какъ послышался стукъ въ дверь.

— О, папа, папа! Что это можетъ быть? Спрячьте Шарля! Спасите его!

— Дитя мое,— сказалъ докторъ, вставая съ мста и кладя ей руку на плечо,— я спасъ его. Что за малодушіе, другъ мой! Пусти меня къ двери.

Онъ взялъ лампу въ руки, прошелъ дв промежуточныя комнаты и открылъ двери. Послышались тяжелые шаги, и вслдъ за этимъ въ комнату вошли четыре человка въ красныхъ шлякахъ, вооруженные саблями и пистолетами.

— Гражданинъ Эвремондъ, называемый Дарнэ,— сказалъ первый.

— Кто ищетъ его?— спросилъ Дарнэ.

— Я ищу его. Мы ищемъ его, Я знаю тебя, Эвремондъ! Я видлъ тебя сегодня передъ трибуналомъ. Ты снова плнникъ республики.

— Скажите мн, на какомъ основаніи меня снова арестуютъ?

— Достаточно съ тебя и того, что ты возвращаешься въ Консьержи и вызываешься къ суду на завтра. Ты узнаешь обо всемъ завтра.

Докторъ Манеттъ, который былъ такъ пораженъ этимъ посщеніемъ, что стоялъ съ лампой въ рук, точно каменная статуя, двинулся посл этихъ словъ впередъ, поставилъ лампу на столъ и, подойдя къ говорившему, взялъ его за раскрытую на груди шерстяную красную рубаху и сказалъ:

— Вы говорите, что знаете его. А меня вы знаете?

— Да, знаю, гражданинъ докторъ!

— Мы вс знаемъ гражданина доктора,— отвчали остальные трое.

Онъ разсянно обвелъ ихъ одного за другимъ глазами и посл минутнаго молчанія сказалъ тихимъ голосомъ:

— Можете вы въ такомъ случа отвтить мн на одинъ вопросъ:— что такое произошло?

— Гражданинъ докторъ,— отвчалъ первый уклончиво,— на него донесли комитету Сентъ-Антуанскаго предмстья. Этотъ гражданинъ,— указалъ онъ на того, который вошелъ вторымъ посл него,— изъ предмстья.

Указанный гражданинъ кивнулъ головой и прибавилъ:

— Онъ обвиняется Сентъ-Антуанскимъ предмстьемъ.

— Въ чемъ?— спросилъ докторъ.

— Гражданинъ докторъ,— отвчалъ первый по прежнему уклончиво,— не спрашивайте больше ни о чемъ. Когда республика требуетъ жертвъ, то каждый добрый патріотъ будетъ, безъ сомннія, радъ принести ей жертву. Республика прежде всего. Народъ облеченъ верховными правами. Эвремондъ, мы должны спшить!

— Одно слово,— сказалъ докторъ.— Скажите мн, кто донесъ на него?

— Это вдь противъ правилъ,— отвтилъ первый.— Но вы можете, пожалуй, спросить объ этомъ представителя Сентъ-Антуанскаго комитета.

Докторъ взглянулъ на послдняго. Тотъ смшался, неловко переступилъ съ ноги на ногу, погладилъ бороду и сказалъ, наконецъ:

— Это вдь противъ правилъ. На него донесли… обвиненіе серьезное… гражданинъ и гражданка Дефаржъ… и еще кое-кто.

— Кто же?

— Ты объ этомъ спрашиваешь, гражданинъ докторъ?

— Да!

— Тогда,— отвчалъ Сентъ-Антуанецъ, бросая на него странный взглядъ,— теб отвтятъ на это завтра. Сегодня, я нмъ.

VIII. Игра въ карты.

Счастливая невдніемъ того, что случилось дома, прошла миссъ Проссъ нсколько узкихъ улицъ, перешла затмъ Новый мостъ, разсчитывая все время про себя, сколько ей придется израсходовать на необходимыя покупки. Мистеръ Кренчеръ шелъ рядомъ съ нею, держа корзину въ рукахъ. Оба смотрли вправо и влво во вс лавки, мимо которыхъ проходили, слдя внимательно за всякимъ стеченіемъ народа и сворачивая въ сторону, какъ только замчали группу людей, о чемъ то возбужденно разговаривающихъ между собою. Вечеръ былъ сырой и на покрытой туманомъ рк, надъ поверхностью которой смутно мелькали огоньки и носились грубые голоса, стояли повсюду баржи, гд работали слесаря, приготовляя ружья для республиканской арміи. Горе было человку, который задумалъ бы плутовать съ такою арміей или получить незаслуженное повышеніе въ ней. Лучше было бы не рости бород у такого человка, потому что національная бритва мигомъ срзала бы ее.

Закупивъ необходимые колоніальные товары, а также масло для лампы, миссъ Прессъ отправилась за покупкой вина. Заглянувъ въ разныя винныя лавки, она остановилась, наконецъ, подл той, которая носила надпись: ‘Добрый республиканецъ древняго міра Брутъ’. Лавка эта находилась недалеко отъ Національнаго Дворца, извстнаго раньше подъ названіемъ Тюильри. Общимъ видомъ своимъ она произвела благопріятное впечатлніе на миссъ Прессъ. Здсь было несравненно покойне, чмъ въ другихъ такихъ же лавкахъ, мимо которыхъ они проходили, и хотя въ ней были также красныя патріотическія шапки, ихъ все же было здсь меньше. Посовтовавшись съ мистеромъ Кренчеромъ и найдя, что онъ одного съ нею мннія, миссъ Проссъ направилась къ ‘Доброму республиканцу древняго міра Бруту’, а за ней послдовалъ и ея спутникъ.

Вся лавка была наполнена дымомъ, сквозь который тускло виднлись огни горвшихъ лампъ, люди съ трубкой во рту, играющіе въ карты или въ домино, рабочіе съ обнаженной грудью, голыми руками, испачканными сажей лицами, изъ которыхъ одинъ читалъ громко, а другіе слушали, лежавшее тамъ и сямъ оружіе, два или три спящихъ постителя, которые въ своихъ, популярныхъ въ то время, черныхъ мохнатыхъ спенсерахъ съ высоко поднятыми плечами походили въ этомъ положеніи на спящихъ медвдей или собакъ. Войдя въ эту лавку, наши чужеземные постители подошли къ хозяину и указали, что имъ нужно.

Въ ту минуту, когда имъ отмрили вино, какой то человкъ, сидвшій въ углу, всталъ, приготовляясь уйти. Когда онъ проходилъ мимо миссъ Проссъ, послдняя, взглянувъ ему въ лицо, громко вскрикнула и всплеснула руками.

Все кругомъ моментально поднялось на ноги. Случаи, когда кто ни будь убивалъ другого изъ за несогласія въ мнніяхъ, были въ то время самымъ обыкновеннымъ явленіемъ. Вс поэтому съ напряженнымъ вниманіемъ смотрли, не упалъ ли кто нибудь, но увидли только мужчину и женщину, которые во вс глаза смотрли другъ на друга. Мужчина по наружности своей походилъ на француза и республиканца, а женщина была очевидно англичанка.

Что говорили разочарованные этимъ событіемъ послдователи добраго республиканца древности Брута, хотя они говорили очень громко и энергично, было такъ же мало понятно миссъ Проссъ и ея спутнику, какъ мало понятны были имъ еврейскій и халдейскій языки. Да они ничего и не могли бы слышать, такъ были они поражены неожиданностью. И не одна только миссъ Проссъ была поражена и взволнована, но и мистеръ Кренчеръ — хотя у него это было вызвано другимъ, повидимому, чувствомъ — тоже находился въ состояніи величайшаго удивленія.

— Въ чемъ дло?— спросилъ человкъ, произведшій такое впечатлніе на миссъ Проссъ. Говорилъ онъ смущеннымъ, отрывистымъ голосомъ (совсмъ тихо) и по англійски.

— О, Соломонъ, милый Соломонъ!— воскликнула миссъ Проссъ, всплескивая снова руками.— Сколько времени я не видла тебя и ничего не слышала о теб, и вдругъ нахожу тебя здсь!

— Не зови меня Соломономъ! Хочешь что ли моей смерти?— съ видимымъ испугомъ спросилъ ее человкъ.

— Братъ, о братъ!— воскликнула миссъ Проссъ, заливаясь слезами.— Неужели я была когда нибудь такъ жестока къ теб. что ты предлагаешь мн такой вопросъ?

— Придержи свой безпутный языкъ,— отвчалъ ей Соломонъ,— и выходи лучше, если хочешь говорить со мной. Заплати за вино и выходи. Кто этотъ человкъ?

Миссъ Проссъ покачала головой и, продолжая втихомолку плакать, сказала:

— Мистеръ Кренчеръ.

— Пусть онъ также выходитъ,— сказалъ Соломонъ.— Не принялъ ли онъ меня за привидніе?

Судя по взглядамъ мистера Кренчера, онъ дйствительно думалъ это. Онъ не говорилъ ни слова и миссъ Проссъ, изслдовавъ сквозь слезы глубину своего ридикюля, уплатила за-вино. Когда она сдлала это, Соломонъ повернулся къ послдователямъ добраго республиканца древности Брута и объяснилъ имъ въ нсколькихъ словахъ на французскомъ язык все, что могло снова востановить среди: нихъ нарушенное спокойствіе.

— Теперь,— сказалъ Соломонъ, когда они вышли и остановились въ самомъ темномъ углу улицы,— чего ты отъ меня хочешь?

— Какъ жестоко со стороны брата, отъ котораго ничто не могло отвратить моей любви,— воскликнула миссъ Прессъ,— выказывать такъ мало радости и любви при встрч со мной!

— Вотъ, получай!— сказалъ Соломонъ, слегка притрогиваясь губами къ губамъ миссъ Прессъ.— Довольна ты теперь?

Миссъ Проссъ покачала головой и продолжала втихомолку плакать.

— Если ты думаешь, что удивила меня,— сказалъ братъ Соломонъ,— то знай, я нисколько не удивленъ. Я зналъ, что ты здсь. Я знаю много людей, которые здсь. Если ты не желаешь подвергать меня опасности… а это ты непремнно сдлаешь… то иди, какъ можно скорй, своей дорогой, а мн предоставь идти своей. Я человкъ занятой. Я на служб.

— Мой братъ Соломонъ, англичанинъ,— воскликнула миссъ Проссъ, глядя на него заплаканными глазами,— который могъ бы, служа въ своемъ отечеств, сдлаться однимъ изъ лучшихъ и замчательныхъ людей, служитъ вдругъ иностранцамъ! Лучше бы мн видть моего дорогого мальчика въ…

— Я такъ и зналъ!— прервалъ ее братъ.— Я зналъ это!… Ты хочешь моей смерти. Благодаря сестр, меня отнесутъ къ разряду подозрваемыхъ. И въ то именно время, когда все такъ удается мн

— Да сохранитъ меня милосердое небо!— воскликнула миссъ Проссъ.— Я желала бы никогда лучше не видть^— тебя, милый Соломонъ, котораго я всегда такъ любила, чмъ быть причиной твоей смерти. Скажи мн хотя одно ласковое слово, скажи мн, что ты ничего не имешь противъ меня и ничто не разъединяетъ насъ, и я не буду больше удерживать тебя.

Добрая миссъ Проссъ! Можно было подумать, что отчужденіе между ними произошло по ея собственной вин. Какъ будто бы мистеру Лорри не было извстно еще много лтъ тому назадъ, въ тихомъ уголк Сого, что прелестный братецъ растратилъ деньги сестры и бросилъ ее!

Онъ сказалъ дйствительно это ласковое слово, съ несравненно боле снисходительнымъ и покровительственнымъ видомъ, чмъ имлъ право говорить, въ виду своихъ родственныхъ заслугъ и занимаемаго имъ положенія. Въ эту минуту мистеръ Кренчеръ, притронувшись къ его плечу, хриплымъ голосомъ обратился къ нему съ слдующимъ страннымъ вопросомъ:

— Я хочу сказать… Могу я спросить васъ? Какъ васъ зовутъ, Джонъ Соломонъ или Соломонъ Джонъ?

Должностное лицо съ испугомъ оглянулось на него, Оно не могло вымолвить ни слова

— Говорите же, вы вдь должны же это знать!— сказалъ мистеръ Кренчеръ.— Джонъ Соломонъ или Соломонъ Джонъ? Она зоветъ васъ Соломономъ… Она сестра ваша и должна это знать. А я знаю, что вы Джонъ, какъ это и вы должны знать. Которое изъ двухъ первое? Къ тому же, если принять во вниманіе фамилію Проссъ.. а вы носили тогда не это имя.

— Что вы хотите сказать?

— Я собственно не знаю, что я хочу сказать, я никакъ не могу припомнить имени, которое вы носили по ту сторону моря.

— Не можете?

— Нтъ! Но я готовъ поклясться, что имя ваше состояло изъ двухъ слоговъ.

— Въ самомъ дл?

— Да… но другое имя состояло изъ одного слога. Я знаю васъ. Вы были шпіономъ свидтелемъ въ Бэйли. Заклинаю васъ именемъ отца лжи, вашего отца,— скажите какъ звали васъ тогда?

— Барсадъ,— вмшался въ разговоръ чей то голосъ.

— Вотъ оно, это имя, готовъ прозакладывать тысячу фунтовъ!— воскликнулъ Джерри.

Человкъ, вмшавшійся въ разговоръ, былъ Сидней Картонъ. Онъ держалъ руки назадъ подъ полами своего дорожнаго сюртука и стоялъ подл мистера Пренчера съ такимъ же беззаботнымъ видомъ, съ какимъ стоялъ когда то въ Ольдъ-Бэйли.

— Не волнуйтесь, дорогая миссъ Проссъ! Я, къ удивленію мистера Лорри, пріхалъ, къ нему вчера вечеромъ, мы ршили съ нимъ, что мн лучше не показываться тамъ до тхъ поръ, пока не потребуется моя помощь. Я подошелъ сюда, желая поговорить кое о чемъ съ вашимъ братомъ. Я желалъ бы очень, чтобы братъ вашъ нашелъ себ занятіе, получше занятій мистера Барсада. Желалъ бы ради васъ, чтобы мистеръ Барсадъ не былъ бы тюремной овцой.

Словомъ овца тюремщики называли въ то время шпіона. Барсадъ, который былъ и безъ того блденъ, сдлался еще блдне и спросилъ его, какъ онъ сметъ…

— Сейчасъ скажу,— продолжалъ мистеръ Картонъ.— Я замтилъ васъ, мистеръ Барсадъ, когда часъ или немного боле тому назадъ вы выходили изъ Консьержери, а я длалъ видъ, что разсматриваю стны. У васъ такое лицо, которое трудно забыть, а я вообще хорошо, запоминаю лица. Я былъ очень заинтересованъ тмъ, что вы занимаете теперь такое положеніе и, имя причины предполагать,— это не должно казаться вамъ страннымъ — что вы причастны ко всмъ неудачамъ нашего несчастнаго друга, я отправился вслдъ за вами. Я вошелъ въ эту лавку позади васъ и сидлъ рядомъ съ вами. Мн не трудно было, на основаніи вашего откровеннаго разговора и разговора вашихъ компаньоновъ, вывести заключеніе, чмъ вы занимаетесь. Я вотъ, мистеръ Барсадъ, мало-по-малу то, что я длалъ безъ всякой задней мысли, приняло все боле и боле опредленную форму, и изъ этого у меня составился нкоторый планъ.

— Какой планъ?— спросилъ шпіонъ.

— Говорить о немъ здсь на улиц было бы неумстно и даже опасно. Если вы будете такъ любезны и удостоите меня нсколькими минутами вашего общества, хоть, въ банк Тельсона, напримръ?

— Вы мн угрожаете?

— О! Разв я сказалъ это?

— Зачмъ же я долженъ идти туда?

— О, мистеръ Барсадъ! Какъ же я могу сказать, зачмъ, если вы не захотите идти?

— Вы, я думаю, просто не хотите сказать!— сказалъ шпіонъ нершительнымъ тономъ.

— Да, мистеръ Барсадъ, вы прекрасно поняли меня, именно не хочу.

Безпечныя манеры мистера Картона, его быстрая сообразительность и спокойствіе оказывали ему несомннную, услугу въ такомъ дл, какое онъ задумалъ, и съ такимъ человкомъ, какъ Барсадъ. Опытный глазъ его сразу увидлъ, что ему нужно длать, чтобы извлечь наибольшую пользу изъ этого.

— Такъ вдь я и говорилъ,— сказалъ шпіонъ, съ упрекомъ глядя на свою сестру.— Если со мной случится какое нибудь несчастье, то въ томъ будешь виновата ты.

— Перестаньте, мистеръ Барсадъ,— воскликнулъ Сидней,— не надо быть такимъ неблагодарнымъ! Только изъ уваженія къ сестр вашей я желаю самымъ пріятнымъ для васъ образомъ предложить вамъ одинъ маленькій планъ, который мы, надюсь, обдлаемъ къ общему удовольствію нашему. Пойдете вы со мной въ банкъ?

— Я слышалъ, что вы сказали. Да, я пойду.

— Предлагаю, прежде всего, привести сестру вашу къ тому дому, гд она живетъ. Позвольте мн вашу руку, миссъ Проссъ! Въ настоящее время вамъ небезопасно ходить одной въ этомъ город, а такъ какъ вашъ провожатый знаетъ также мистера Барсада, то я предлагаю ему слдовать за нами къ мистеру Лорри. Вс готовы? Идемъ въ такомъ случа.

Миссъ Проссъ вспомнила только позже и никогда потомъ до конца своей жизни не забывала, что въ ту минуту, когда она взяла подъ руку мистера Сиднея и взглянула ему въ лицо, умоляя его не длать зла брату ея Соломону, онъ съ какимъ то особеннымъ чувствомъ рожалъ ея руку и глаза его засверкали при этомъ такимъ вдохновеніемъ, которое не имло ршительно ничего общаго съ его всегдашнимъ легкомысліемъ, а напротивъ, придавало его фигур нчто возвышенное и одухотворенное. Но въ то время она была слишкомъ занята своимъ братомъ Соломономъ, который такъ мало заслуживалъ ея расположенія, и была положительно неспособна дать себ полный отчетъ въ томъ, что она видла.

Простившись съ нею на углу улицы, гд она жила, Картонъ направился къ мистеру Лорри, который всего нсколько минутъ тому назадъ вернулся съ прогулки. Джонъ Барсадъ или Соломонъ Проссъ шелъ все время рядомъ съ нимъ.

Мистеръ Лорри только что кончилъ обдать и сидлъ на своемъ любимомъ мст у камина, гд горло два, три полна. Быть можетъ среди бгающихъ огоньковъ камина онъ видлъ изображеніе почтеннаго джентльмена, когда онъ былъ моложе и много лтъ тому назадъ сидлъ также у камина въ столовой ‘Royal George’, въ Дувр. Онъ повернулъ голову, когда они вошли, и съ удивленіемъ взглянулъ на незнакомаго ему человка.

— Сэръ, это братъ миссъ Проссъ,— сказалъ Сидней.— Мистеръ Барсадъ.

— Барсадъ?— повторилъ старый джентльменъ.— Барсадъ? У меня соединяется какое то воспоминаніе съ этимъ именемъ и… съ этимъ лицомъ.

— Говорилъ я вамъ, что у васъ замчательное лицо, мистеръ Барсадъ,— холодно замтилъ Картонъ.— Садитесь, пожалуйста!

Усаживась на стулъ, онъ далъ мистеру Лорри желаемое имъ объясненіе, сказавъ ему мрачно:— ‘бывшій свидтель на суд’. Мистеръ Лорри тотчасъ же вспомнилъ своего новаго постителя и взглянулъ на него съ нескрываемымъ чувствомъ отвращенія.

— Миссъ Прессъ узнала мистера Барсада, какъ любящаго брата, о которомъ вы, вроятно, уже слышали,— сказалъ Сидней,— и онъ, разумется, призналъ родство. Теперь я перехожу къ худымъ новостямъ. Дарнэ снова арестованъ.

Пораженный этимъ извстіемъ, старый джентльменъ воскликнулъ:

— Что вы говорите! Я оставилъ его въ полной безопасности и оправданнымъ всего какихъ нибудь два часа тому назадъ! Я только что собирался идти туда.

— И все таки онъ арестованъ. Когда это случилось, мистеръ Барсадъ?

— Только что, если это случилось.

— Лучшаго авторитета, чмъ мистеръ Барсадъ, вы не найдете, сэръ!— сказалъ Сидней.— Я самъ слышалъ, какъ мистеръ Барсадъ сообщалъ своему другу и товарищу овц, распивая съ нимъ бутылку вина, что арестъ состоялся. Онъ самъ довелъ посланныхъ отъ комитета до воротъ дома и видлъ, какъ привратникъ впустилъ ихъ. Не можетъ быть ни малйшаго сомннія, что его арестовали.

Дловой взоръ мистера Лорри сразу прочелъ на лиц говорившаго, что не слдуетъ терять времени на разговоры объ этомъ. Смущенный этимъ, но чувствуя въ то же время, что въ данный моментъ все можетъ зависитъ отъ его присутствія духа, онъ сдержался и сидлъ молча, прислушиваясь внимательно къ разговору.

— Будемъ надяться,— сказалъ ему Сидней,— что имя и вліяніе доктора Манетта будутъ ему поддержкой завтра… Вы говорили, кажется, что его призываютъ въ трибуналъ завтра, мистеръ Барсадъ?

— Да, я такъ думаю.

— …Поддержитъ его завтра, какъ и сегодня. А можетъ быть и нтъ. Я долженъ признаться вамъ, мистеръ Лорри, что я пораженъ, почему вліяніе доктора Манетта не помшало этому аресту?

— Онъ, можетъ быть, не предвидлъ его,— отвчалъ мистеръ Лорри.

— Ото весьма печальное обстоятельство, особенно если мы вспомнимъ, какъ крпко онъ привязанъ къ своему зятю.

— Да, это правда,— сказалъ мистеръ Лорри, безпокойно потирая себ подбородокъ и такъ же безпокойно поглядывая на Картона.

— Коротко говоря,— сказалъ Сидней,— теперь до-нельзя отчаянное время, когда затваются самыя отчаянныя игры съ самыми отчаянными ставками. Пусть докторъ играетъ на выигрышъ, а я буду играть на проигрышъ. Здсь ничья жизнь не цнится. Тотъ, кого народъ несетъ сегодня домой, подвергается завтра осужденію. Ставка, на которую я намренъ играть въ худшемъ случа, это — другъ въ тюрьм Консьержери. А другъ, котораго я хочу выиграть для себя, это мистеръ Барсадъ.

— Для этого нужны хорошія карты, сэръ,— сказалъ шпіонъ.

— Вотъ сейчасъ мы растасуемъ ихъ и посмотримъ. Мистеръ Лорри, вы знаете мои безобразныя привычки… Дайте мн бутылку водки.

Бутылку тотчасъ же поставили передъ нимъ. Онъ выпилъ рюмку, выпилъ другую и съ задумчивымъ видомъ отодвинулъ отъ себя бутылку.

— Мистеръ Барсадъ,— сказалъ онъ такимъ тономъ, какъ будто бы дйствительно игралъ въ карты,— овца въ тюрьмахъ, эмиссаръ республиканскихъ комитетовъ, тюремщикъ, узникъ, всегда шпіонъ и тайный доносчикъ, который тмъ боле цнится здсь, что онъ англичанинъ, а англичанъ считаютъ здсь мене склонными на подкупъ и лжесвидтельство, чмъ французовъ. Но тмъ не мене начальству своему онъ представился подъ ложнымъ именемъ. Это очень хорошая карта. Мистеръ Барсадъ, который служить теперь французскому республиканскому правительству, служилъ раньше аристократическому англійскому правительству и былъ, слдовательно, врагомъ Франціи и свободы. Это превосходная карга. Выводъ въ этомъ круг подозрній ясенъ, какъ день: мистеръ Барсадъ, получая плату отъ аристократическаго англійскаго правительства, былъ шпіономъ Питта, лицемрнымъ врагомъ республики, вкравшимся въ ея довріе, измнникомъ и предателемъ, сятелемъ зла, о которомъ говорятъ многіе, но виновника котораго трудно найти. Такой карты ничмъ не побить. Слдите вы за моими картами, мистеръ Барсадъ?

— Но я не понимаю вашей игры,— отвчалъ шпіонъ съ нкоторымъ безпокойствомъ.

— Иду съ туза:— длаю доносъ на мистера Барсада ближайшему комитету. Взгляните на ваши карты, мистеръ Барсадъ, и посмотрите, что у васъ есть. Не спшите.

Онъ придвинулъ къ себ бутылку, налилъ рюмку и выпилъ. Онъ замтилъ, что шпіонъ боится, чтобы онъ не опьянлъ и въ такомъ состояніи не донесъ бы немедленно на него. Видя это, онъ налилъ еще рюмку и выпилъ.

— Посмотрите хорошенько ваши парты, мистеръ Барсадъ! Не спшите.

Карты были гораздо хуже, чмъ онъ думалъ. Мистеръ Барсадъ увидлъ такія ужасныя карты, о которыхъ мистеръ Сидней Картонъ даже и не подозрвалъ. Лишившись въ Англіи почтенной службы своей по причин частыхъ лжесвидтельствъ, но не потому, чтобы онъ былъ тамъ не нуженъ — (мы, англичане, только въ послднее время стали хвастаться тмъ, что мы выше доносовъ и шпіонства) — онъ переплылъ Каналъ и поступилъ на службу во Францію: сначала, какъ подстрекатель и шпіонъ, среди своихъ собственныхъ соотечественниковъ, а затмъ, какъ подстрекатель и шпіонъ среди мстныхъ жителей. При свергнутомъ правительств онъ доносилъ обо всемъ, что длалось въ Сентъ-Антуанскомъ предмстья и въ винной лавк Дефаржа, отъ сыскной полиціи онъ получилъ свднія о пребываніи въ тюрьм доктора Манетта, его освобожденіи и всей исторіи его жизни, которыя предоставляли ему возможность вступить въ дружескій разговоръ съ Дефаржемъ, онъ пробовалъ завести такой разговоръ съ мадамъ Дефаржъ, но потерплъ неудачу. Онъ всегда вспоминалъ съ страхомъ и дрожью, какъ эта ужасная женщина вязала, разговаривая съ нимъ, и такъ зловще посматривая на него. Онъ съ тхъ поръ видлъ ее на засданіи Сентъ-Антуанскаго комитета, видлъ, какъ она вытаскивала свои вязаные списки и доносила на людей, жизнь которыхъ поглощалась затмъ гильотиной. Онъ зналъ, что человкъ его сорта, никогда не можетъ считать себя въ безопасности, что бгство немыслимо, что надъ нимъ постоянно виситъ тнь скиры, что, не смотря на вс увертки его и хитрости, на вс старанія доказать свое усердіе въ пользу террора, достаточно одного слова, чтобы погубить его. Разъ на него донесутъ, а боле важныхъ причинъ, какъ т, о которыхъ онъ сейчасъ думалъ, и не нужно для этого, то ужасная женщина, много разъ уже на глазахъ его доказавшая свою непреклонность, тотчасъ же вытащитъ свой вязаный списокъ, и вс шансы его на жизнь погибнутъ. Прибавьте къ этому, что вс люди, занимающіеся шпіонствомъ, бываютъ крайне трусливы, а потому, раскрывъ свои карты, онъ даже поблднлъ, увидя между ними цлый рядъ черныхъ.

— Вамъ, повидимому, не особенно нравятся ваши карты?— сказалъ Сидней съ полнымъ хладнокровіемъ.— Играете вы?

— Я думаю, сэръ,— сказалъ шпіонъ, обращаясь къ мистеру Лорри съ самымъ лицемрнымъ видомъ,— мн нужно обратиться къ джентльмену вашихъ лтъ и вашей доброты и просить васъ указать другому джентльмену, который моложе васъ, что онъ ни при какихъ ршительно обстоятельствахъ не можетъ пускать въ ходъ того туза, о которомъ онъ только что говорилъ. Допустимъ, что я шпіонъ и что это дйствительно безчестное занятіе,— хотя вдь кому нибудь да нужно заниматься имъ — но вдь джентльменъ этотъ не шпіонъ, такъ зачмъ же онъ хочетъ сдлаться имъ?

— Коли такъ, иду съ туза, мистеръ Барсадъ,— сказалъ Картонъ, вынимая часы,— черезъ нсколько минутъ, безъ всякихъ зазрній совсти.

— Я надялся, джентльмены,— сказалъ шпіонъ стараясь вовлечь въ разговоръ и мистера Лорри,— что изъ уваженія къ моей сестр…

— Я ничемъ не могъ бы больше выразить своего уваженія вашей сестр, какъ окончательно избавивъ ее отъ такого брата,— сказалъ Сидней Картонъ.

— Вы не можете думать этого, сэръ

— Я давно уже ршилъ это.

Шпіонъ, говорившій все время необыкновенно вжливо, что противорчило его грубой одежд, а также, вроятно, и обычному обращенію его, испугался и растерялся передъ непроницаемымъ мистеромъ Картономъ, который былъ всегда загадкой даже для боле умныхъ и честныхъ людей. Принявъ прежній видъ человка, играющаго въ карты, Сидней Картонъ сказалъ:

— А между тмъ, когда я подумаю хорошенько, то прихожу къ тому убжденію, что у меня есть еще одна хорошая карта. Этотъ другъ и товарищъ-овца, который говорилъ, что пасется въ провинціальныхъ тюрьмахъ, кто онъ такой?

— Французъ… вы не знаете его,— поспшно отвчалъ шпіонъ.

— Французъ? Гм!— повторилъ Картонъ задумчиво и какъ бы не придавая этому значенія,— можетъ быть!

— Да, увряю васъ,— сказалъ шпіонъ,— хотя это, собственно, не важно.

— Хотя это собственно не важно,— повторилъ Картонъ машинально по прежнему,— хотя это не важно… Нтъ, не важно… Нтъ!… Мн, однако, знакомо это лицо.

— Не думаю. Я увренъ, что нтъ. Это не можетъ быть,— сказалъ шпіонъ.

— Это — не — можетъ быть,— пробормоталъ Сидней, наполняя снова рюмку (къ счастью она была маленькой). Не — можетъ быть! Говоритъ хорошо по французски…. но… съ иностраннымъ акцентомъ.

— Провинціальнымъ,— поправилъ шпіонъ.

— Нтъ… иностраннымъ!— вскрикнулъ Картонъ, ударивъ кулакомъ по столу подъ наитіемъ мысли, которая сразу мелькнула у него въ голов.— Клей! Замаскированъ, но это онъ! Этого человка мы видли въ Ольдъ-Бэйли!

— Вы слишкомъ поторопились, сэръ!— сказалъ Барсадъ съ улыбкой, причемъ орлиный носъ его еще больше отклонился въ сторону.— Вы дали мн преимущество надъ вами. Клей (который, я готовъ допустить это, былъ въ то время моимъ партнеромъ) умеръ нсколько лтъ тому назадъ. Я былъ подл него во время его послдней болзни. Его похоронили въ Лондон у церкви Св. Панкратія. Непопулярность его среди собравшейся тогда черни помшала мн проводить его останки, но я самъ укладывалъ его тло въ гробъ.

Въ эту минуту мистеръ Лорри съ того мста, гд онъ сидлъ, увидлъ вдругъ замчательную тнь на стн. Осмотрвшись, чтобы удостовриться въ ея происхожденіи, онъ нашелъ, что она явилась слдствіемъ поднявшихся кверху и безъ того уже торчащихъ и жесткихъ волосъ на голов мистера Кренчера.

— Будемъ благоразумны и справедливы,— сказалъ шпіонъ.— Чтобы убдить васъ, какъ вы ошибаетесь и какъ неосновательны ваши подозрнія, я покажу вамъ свидтельство о погребеніи Клея, которое по счастью я всегда ношу у себя въ карман,— продолжалъ онъ, поспшно вынимая его и раскрывая.— Вотъ оно. О, смотрите, пожалуйста, смотрите! Вы можете взять его въ руки, здсь нтъ ни малйшаго подлога.

Мистеръ Лорри замтилъ, что тнь на стн удлиннилась и мистеръ Кренчеръ всталъ и выступилъ впередъ. Даже коровы съ кривымъ рогомъ изъ дома, выстроеннаго Джекомъ {Изъ дтской сказки, извстной въ Англія.}, не могла бы вытянуть больше кверху его волосы, чмъ они были вытянуты.

Незаvченный шпіономъ, мистеръ Кренчеръ остановился подл Него и притронулся къ его плечу.

— Это былъ Роджеръ Клей,— сказалъ мистеръ Кренчеръ съ мрачнымъ видомъ.— Такъ это вы сами укладывали его въ гробъ?

— Да, самъ.

— Кто же вытянулъ его оттуда?

Барсадъ откинулся на спинку стула и еле пролепеталъ:

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать,— сказалъ мистеръ Кренчеръ,— что его никогда и не было въ гробу. Нтъ! Не было! Пусть мн отрубятъ голову, если онъ былъ тамъ!

Шпіонъ взглянулъ на обоихъ джентльменовъ, оба они съ удивленіемъ смотрли на Джерри.

— Говорю вамъ,— пробормоталъ Джерри,— что вы похоронили гробъ съ камнями для мостовой и землей. Молчите и не говорите мн, что вы похоронили Клея. Тамъ его не было. Я и еще двое другихъ знаютъ это.

— Какъ вы это знаете?

— Не ваше это дло!— буркнулъ мистеръ Кренчеръ.— Давно уже собираюсь я расправиться съ вами за ваше безстыдное надувательство честныхъ ремесленниковъ и торговцевъ. Я готовъ сейчасъ ухватить васъ за горло и задушить за полъ-гинеи!

Мистеръ Картонъ, который, какъ и мистеръ Лорри, былъ пораженъ происшедшемъ, попросилъ мистера Кренчера успокоиться и объясниться.

— Въ другое время, сэръ,— отвчалъ онъ уклончиво,— теперь неудобно объясняться. Я продолжаю настаивать на томъ, что онъ прекрасно знаетъ, что Клея никогда не было въ томъ гробу. Пусть онъ только заикнется, что онъ былъ тамъ и я схвачу его за горло и задушу за полъ-гинеи,— мистеръ Кренчеръ особенно настаивалъ на этомъ послднемъ слов,— или я донесу на него.

— Гм! Я вижу здсь только,— сказалъ Картонъ,— что у меня есть еще одна карта, мистеръ Барсадъ. Вамъ невозможно въ этомъ бснующемся Париж, гд весь воздухъ кругомъ пропитанъ подозрніемъ, избжать доноса въ виду вашихъ отношеній къ другому аристократическому шпіону, который сверхъ того окруженъ таинственнымъ ореоломъ, ибо будучи погребенъ, онъ оказывается вдругъ живымъ. Выходитъ заговоръ въ тюрьмахъ иностранцевъ противъ республики! Серьезная карта, гильотинная, такъ сказать, карта! Вы играете?

— Нтъ!— отвчалъ шпіонъ.— Я отказываюсь. Я признаюсь, что мы были такъ непопулярны среди дерзкой черни, что мн пришлось бжать изъ Англіи, потому что меня хотли утопить, а Клею только съ помощью похоронъ и можно было ухать оттуда. Но я считаю положительнымъ чудомъ, что все это извстно этому человку.

— Не стоитъ ломать голову надъ этимъ,— сказалъ ворчливый мистеръ Кренчеръ.— Вы и такъ довольно ее поломали въ разговор съ этимъ джентльменомъ. Я еще разъ скажу вамъ,— и мистеръ Кренчеръ, не будучи въ состояніи удержаться, повторилъ снова свое излюбленное слово — схвачу за горло и задушу за полъ-гинеи.

Тюремная овца повернулся къ Сиднею и сказалъ ршительнымъ тономъ:

— Игра дошла теперь до послдней точки. Я долженъ идти на службу, мн нельзя опаздывать. Вы говорили мн о какомъ то предложеніи. Въ чемъ оно заключается? Просить отъ меня многаго никакъ нельзя. Если вы спросите что нибудь, въ чемъ замшана моя служба, подвергая при этомъ мою голову опасности, то я готовъ скоре подвергнуться риску отказа, чмъ согласиться на это. Выборъ мой сдланъ. Вы говорили объ отчаяніи. Мы вс здсь отчаянные. Если я найду выгоднымъ для себя, я также могу донести, да къ тому же разными присягами и клятвами прошибу даже каменныя стны, какъ и всякій другой. Говорите, что вамъ нужно отъ меня?

— Не очень много. Вы тюремщикъ въ Консьержери?

— Говорю вамъ разъ навсегда, что убжать оттуда невозможно,— сказалъ твердо шпіонъ.

— Зачмъ вы говорите то, о чемъ я васъ не спрашиваю. Вы тюремщикъ въ Консьержери?

— Иногда бываю.

— И можете быть, когда захотите?

— Да, я могу входить и выходить, когда захочу.

Сидней Картонъ наполнилъ рюмку водкой, медленно вылилъ ее въ каминъ, внимательно слдя за каплями, и сказалъ:

— До сихъ поръ мы говорили передъ двумя свидтелями для того, чтобы качество картъ не осталось тайною между вами и мною. Теперь мы можемъ пройти въ ту темную комнату и поговорить тамъ наедин.

IX. Игра кончена.

Когда Сидней Картонъ и тюремная овца удалились въ сосднюю темную комнату, гд они говорили такъ тихо, что не было слышно ни единаго звука, мистеръ Лорри взглянулъ на Джерри съ нкоторымъ сомнніемъ и недовріемъ. Видъ честнаго ремесленника посл этого взгляда тоже не внушалъ особеннаго доврія, онъ такъ часто переступалъ съ ноги на ногу, что казалось, будто у него ихъ цлыхъ пятьдесятъ и онъ хочетъ всхъ ихъ перепробовать. Онъ кром того занимался самымъ тщательнымъ изслдованіемъ своихъ ногтей, когда же его глаза встрчались съ глазами мистера Лорри, у него начинался странный, короткій кашель и онъ закрывался рукой, что, какъ извстно, всегда служитъ доказательствомъ отсутствія чистосердечія.

— Джерри,— сказалъ мистеръ Лорри,— подойдите сюда!

Мистеръ Кренчеръ двинулся впередъ бокомъ, выставивъ одно плечо впередъ.

— Чмъ вы занимались, кром ремесла посыльнаго?

Посл нкотораго колебанія и пристальнаго взгляда на своего патрона мистеру Кренчеру пришелъ въ голову блистательный отвтъ:

— Я занимался земледліемъ.

— Я прихожу къ тому убжденію,— сказалъ мистеръ Лорри, сердито грозя ему пальцемъ,— что вы пользовались почтеннымъ и знаменитымъ домомъ Тельсоновъ, какъ ширмой, и что вы занимались какимъ то безчестнымъ и постыднымъ ремесломъ. Если я не ошибаюсь, то не разсчитывайте на то, чтобы я защищалъ васъ, когда мы вернемся въ Англію. Если это такъ, не надйтесь, что я скрою это. Я не позволю надувать Тельсоновъ.

— Надюсь, сэръ,— сказалъ мистеръ Пренчеръ съ замшательствомъ,— что такой джентльменъ, какъ вы, которому я имлъ честь служить до сдыхъ волосъ, не пожелаетъ сдлать зла такому человку, какъ я, хотя бы онъ и заслуживалъ этого… Я не говорю, что заслуживаетъ, но если бы заслуживалъ. Да если бы онъ даже сознался, что виноватъ, то и тогда это дло надо разсматривать не съ одной только стороны. Потому здсь дв стороны. Доктора медицины набиваютъ себ карманы гинеями, а честный ремесленникъ добываетъ не больше фартинга… да, фартинга! Нтъ! не больше полу-фартинга… полу-фартинга! Ни даже четверти фартинга… А они кладутъ деньги въ банкъ Тельсона, а затмъ медицинскими глазами своими хитро подмигиваютъ ремесленнику, когда входятъ въ свой экипажъ и когда выходятъ изъ него. Разв по вашему это не обманъ Тельсоновъ? Большая честь, пожалуй? А то гусыню пропустятъ, а гуся — нтъ. А тутъ еще мистриссъ Кренчеръ, которая придерживается старыхъ обычаевъ и готова хоть сейчасъ, лишь бы только представился случай, хлопаться на колни и молиться!… Одно разореніе, да и только, да, разореніе. Ну, а жены докторовъ разв хлопаются?.. Видали вы ихъ за этимъ дломъ? А если и хлопаются, то хлопанье ихъ ведетъ къ тому, чтобы было больше паціентовъ… Ну, тогда, разумется, одно къ другому и подходитъ. А когда теб приходится имть, кром того, дло съ гробовщиками, причетниками, пономарями, сторожами (и скряги какія), гд ужъ тутъ получить много, если и получишь что? И какое ужъ тутъ благоденствіе, мистеръ Лорри, когда человку такъ мало приходится на долю. Никогда ему не жилось хорошо отъ этого, знай онъ, какъ выкарабкаться ему изъ такого дла, онъ бы и выкарабкался.

— Фу!— воскликнулъ мистеръ Лорри, какъ бы смягчившись немного,— мн и смотрть то на васъ тошно стало!

— Теперь, вотъ о чемъ я хотлъ бы почтительнйше просить васъ,— продолжалъ мистеръ Кренчеръ. Если бы я былъ, напримръ, виноватъ, хотя я не говорю этого…

— Не кривите вы, ради Бога, душою,— сказалъ мистеръ Лорри.

— Нтъ, сэръ, я не кривлю,— отвчалъ мистеръ Кренчеръ, какъ будто бы онъ никогда и не помышлялъ объ этомъ.— Я не говорилъ только, что это было. Вотъ что я почтительнйше хочу предложить вамъ, сэръ! Тамъ на стул, у той двери, сидитъ мой мальчикъ, я воспиталъ и выростилъ его, чтобы онъ сталъ человкомъ и могъ бы служить у васъ на посылкахъ и исполнять вс ваши порученія до тхъ поръ, пока ноги ваши тамъ, гд и голова ваша, пока вы пожелаете. Если это было такъ, хотя я не говорю этого (я не кривлю душою, сэръ!), позвольте этому мальчику занять мсто отца, чтобы онъ могъ помогать своей матери, не губите отца этого мальчика… не длайте этого, сэръ!.. Дайте отцу возможность поступить на правильную должность, чтобы онъ могъ загладить то, что онъ длалъ, если это было такъ… чтобы онъ могъ зарывать то, что раньше выкапывалъ, и чтобы вс они были въ безопасности. Ботъ, мистеръ Лорри,— сказалъ мистеръ Кренчеръ, вытирая лобъ рукой въ знакъ того, что онъ кончаетъ свою рчь,— что я хотлъ предложить вамъ, сэръ. Человкъ не можетъ видть тхъ ужасовъ, что длаются кругомъ него, и смотрть на этихъ людей безъ головы, платы за которыхъ хватитъ разв только за ихъ переноску, да и то, пожалуй, врядъ ли… Какъ же посл этого не обратиться къ серьезнымъ мыслямъ? Вотъ я и надумалъ сказать вамъ все и открылъ вамъ все, когда могъ бы по прежнему придержать при себ.

— Да, все это правда,— сказалъ мистеръ Лорри.— Не говорите больше ничего. Весьма возможно, что я буду вашимъ доброжелателемъ, если вы раскаятесь и заслужите этого… но, разумется, не на словахъ. Я не желаю больше никакихъ разговоровъ.

Мистеръ Кренчеръ поднесъ кулакъ ко лбу, когда въ комнату вошли Сидней Картонъ и шпіонъ.

— До свиданья, мистеръ Барсадъ,— сказалъ первый,— условія наши заключены и вамъ нечего опасаться меня.

Онъ слъ на стулъ у камина противъ мистера Лорри. Когда они остались одни, мистеръ Лорри спросилъ его, какое условіе онъ заключилъ?

— Ничего особеннаго… Если дла нашего узника примутъ худой оборотъ, онъ устроитъ мн доступъ къ нему.

Лицо мистера Лорри вытянулось.

— Это все, что я могъ сдлать,— сказала. Картонъ.— Потребуй я большаго, я могъ поставить голову этого человка подъ скиру, а онъ говоритъ, что хуже этого и отъ доноса съ нимъ ничего случиться не можетъ. Въ этомъ то и заключается вся слабость нашего положенія. Помощи намъ ждать не откуда.

— По доступъ къ нему,— сказалъ мистеръ Лорри,— не спасетъ его, если дло его передъ трибуналомъ приметъ худой оборотъ

— Я и не говорилъ, что спасетъ.

Глаза мистера Лорри устремились на огонь, привязанность его съ своей любимиц и тяжелое разочарованіе по случаю второго ареста совершенно разстроили его, онъ сразу превратился въ старика, убитаго горемъ, и заплакалъ.

— Вы добрый человкъ и врный другъ,— сказалъ Картонъ упавшимъ голосомъ.— Простите мн, что я позволяю себ говорить объ этомъ. Я не могъ бы видть отца своего плачущимъ и сидть беззаботно рядомъ съ нимъ. И будь вы даже моимъ отцомъ, я и тогда не больше теперешняго уважалъ бы ваше горе. Но вы избавлены отъ несчастія быть моимъ отцомъ.

Хотя слова эти онъ произнесъ обычнымъ ему легкимъ тономъ, въ нихъ, тмъ не мене, слышалось столько искреннаго чувства и уваженія, что мистеръ Лорри, никогда раньше не видвшій его такимъ. былъ совершенно пораженъ. Онъ протянулъ ему руку и мистеръ Картонъ крпко пожалъ ее.

— Вернемся, однако, къ бдному Дарнэ,— сказалъ Картонъ.— Не говорите ей о моемъ свиданіи со шпіономъ и о нашемъ условіи. Это вдь не поможетъ ей увидть его. Она можетъ подумать, что все это было устроено, въ худшемъ случа, только затмъ, чтобы онъ могъ упредить казнь самоубійствомъ.

Мистеръ Лорри не думалъ объ этомъ и бросилъ поспшный взглядъ на Картона, чтобы убдиться, думалъ ли онъ объ этомъ. Повидимому такъ, потому что онъ отвернулся, избгая его взгляда.

— Она можетъ подумать много разныхъ вещей,— сказалъ Картонъ,— и каждая дума только увеличитъ ея горе. Не говорите ей обо мн. Я говорилъ уже вамъ, когда пріхалъ, что лучше будетъ мн не видть ее. Я и безъ этого сдлаю для нея все, что могу, и прибгну ко всмъ средствамъ, какія только найду возможными. Вы пойдете къ ней, надюсь? Она должна быть въ большомъ отчаяніи сегодня.

— Я сейчасъ иду туда.

— Радъ этому. Она очень привязана къ вамъ и довряетъ вамъ. Какъ она выглядитъ?

— Она несчастна и въ большомъ отчаяніи, по прекрасна по прежнему.

Это былъ странный, печальный звукъ… не то вздохъ, не то сдержанное рыданіе. Мистеръ Лорри невольно взглянулъ на Картона, лицо котораго было повернуто къ огню. Свтъ или тнь (старый джентльменъ не могъ опредлить) пробжала по этому лицу такъ же быстро, какъ пробгаетъ она по холму въ ясный день. Картонъ поднялъ ногу и толкнулъ полно, которое едва не выпало изъ камина. На немъ былъ блый сюртукъ и высокіе сапоги, обыкновенный костюмъ того времени, и огонь, подавшій на эту свтлую одежду, длалъ его еще блдне съ его длинными, каштановыми волосами, которые въ безпорядк спускались ему на плечи. Онъ совершенно забылъ объ огн и мистеръ Лорри вынужденъ былъ сдлать ему замчаніе, потому что его нога продолжала стоять на горящемъ полн, которое распалось подъ ударомъ его сапога.

— Ни забылъ объ этомъ,— сказалъ онъ.

Глаза мистера Лорри снова обратились на его лицо. Взглянувъ на изнуренное безпутной жизнью лицо, красивое отъ природы, онъ вдругъ припомнилъ, что видлъ такое же точно выраженіе на лицахъ приговоренныхъ къ смерти.

— Вы, кажется, покончили со всми вашими длами, сэръ?— спросилъ Картонъ, оборачиваясь къ нему.

— Да… какъ я уже говорилъ вамъ въ тотъ вечеръ, когда Люси такъ неожиданно пришла ко мн. Я сдлалъ все, что могъ. Я думалъ, что они останутся здсь въ полной безопасности и разсчитывалъ ухать изъ Парижа. Я получилъ даже пропускъ и могу ухать.

Оба замолчали.

— Долгую жизнь имете вы за собою, не правда ли, сэръ?— спросилъ Картонъ.

— Мн семьдесятъ восемь лтъ.

— Всю жизнь свою приносили вы людямъ пользу. Вы были дятельны и заняты постоянно. Вамъ довряли, васъ уважала и почитали.

— Я всегда былъ дловымъ человкомъ, насколько я могу припомнить себя. Мн кажется, что я еще мальчикомъ былъ уже дловымъ человкомъ.

— Смотрите сколько мста заполняете вы въ семьдесятъ восемь лтъ. Сколько людей почувствуютъ ваше отсутствіе, когда вы оставите пустымъ это мсто.

— Я одинокій старый холостякъ,— отвчалъ мистеръ Лорри, грустно качая головой.— Никто не заплачетъ обо мн.

— Какъ вы можете говорить такія вещи? Разв она не заплачетъ о васъ? Не заплачетъ ея дитя?

— Да, да, благодареніе Богу! Я не подумалъ объ этомъ.

— Это такая вещь, за которую надо благодарить Бога, не правда-ли?

— Разумется.

— Если въ этотъ вечеръ вы принуждены были бы сказать своему одинокому сердцу,— ‘я не пріобрлъ ни любви и привязанности, ни благодарности и уваженія ни единаго человческаго существа, я не привлекъ на себя ничьего нжнаго взгляда, я не сдлалъ ничего хорошаго или достойнаго того, чтобы меня помнили’,— вдь тогда ваши семьдесятъ лтъ были бы для васъ семидесятые проклятіями, не правда-ли?

— Совершенно врно, мистеръ Картонъ! Они были бы проклятіемъ для меня.

Сидней снова повернулся къ огню и посл нсколькихъ минутъ молчанія, сказалъ:

— Мн хотлось бы спросить васъ… Кажется ли вамъ дтство ваше такимъ далекимъ? Помните ли вы т дни, когда вы сидли на колняхъ вашей матери?

Мистеръ Лорри отвчалъ ему:

— Двадцать лтъ тому назадъ все это казалось мн далекимъ, но въ настоящее время нтъ. Чмъ больше приближаюсь я къ концу своей жизни, тмъ близко становлюсь я къ ея началу. Все это смягчаетъ и подготовляетъ меня къ переходу въ иной міръ. Сердце мое волнуется при воспоминаніи о томъ, что давно уже кануло въ вчность. Я вспоминаю свою молодую, красивую мать (а я такъ старъ), много различныхъ событій, когда я не понималъ еще, что такое дйствительная жизнь, когда я не отдавалъ себ отчета въ своихъ недостаткахъ.

— Я понимаю это чувство!— воскликнулъ Картонъ и лицо его вспыхнуло.— И вы становитесь лучше при этомъ?

— Надюсь.

Картонъ всталъ съ мста, чтобы помочь ему надть верхнюю одежду.

— Но вы,— сказалъ мистеръ Лорри, помогая ему въ свою очередь,— вы еще молоды

— Да,— отвтилъ Картонъ,— я не старъ, но молодость моя не кончится старостью. Не надо говорить обо мн!

— И обо мн также,— сказалъ мистеръ Лорри.— Вы идете со мной?

— Я провожу васъ до ея воротъ. Вы знаете мои бродячія и безпутныя привычки. Если я долго прошляюсь по улицамъ, не безпокойтесь обо мн. Я вернусь утромъ. Вы будете завтра въ суд?

— Къ моему несчастью, да.

— Я также буду тамъ, но только среди толпы. Шпіонъ найдетъ для меня мсто. Обопритесь мн на руку, сэръ!

Мистеръ Лорри взялъ его подъ руку, они спустились съ лстницы и вышли на улицу. Немного погодя, они пришли туда, куда шелъ мистеръ Лорри. Картонъ простился здсь съ нимъ, но отойдя на нкоторое разстояніе, снова вернулся къ воротамъ, которыя были уже заперты и притронулся къ нимъ. Онъ слышалъ, что она ходила каждый день къ тюрьм.

— Она выходила отсюда,— сказалъ онъ, оглядываясь кругомъ,— повертывала сюда и затмъ шла по тмъ камнямъ. Пойду и я по ея слдамъ.

Было уже девять часовъ, когда онъ подошелъ къ тюрьм Ла-Фортъ, куда она приходила сотни разъ. Пильщикъ, человкъ небольшого роста, уже закрылъ свою лавку и сидлъ у ея дверей, покуривая трубку.

— Добрый вечеръ, гражданинъ,— сказалъ Сидней Картонъ, который остановился подл него, замтивъ, что онъ пытливо всматривается въ него.

— Добрый вечеръ, гражданинъ!

— Какъ поживаетъ республика?

— Хотите сказать гильотина? Недурно. Скоро дойдетъ до сотни. Самсонъ и его помощники работаютъ до изнеможенія. Ха, ха, ха! Такой онъ смшной этотъ Самсонъ… Настоящій цирюльникъ!

— Вы часто ходите смотрть?

— Какъ онъ бретъ? Всегда, каждый день. Что это за цирюльникъ! Видли вы его за работой?

— Никогда!

— Подите и посмотрите, когда у него бываетъ много кліентовъ. Представьте себ, гражданинъ! Шестьдесятъ три, пока я выкурю дв трубки!… Дв трубки!.. Честное слово!

Когда маленькій человкъ вынулъ трубку изо рта, и, оскаливъ зубы, сталъ объяснять ему, какъ исполнитель казни длаетъ все скоро, Картонъ почувствовалъ такое непреодолимое желаніе пришибить его, что ршилъ уйти поскоре.

— Вы, кажется, не англичанинъ, хотя и носите англійскій костюмъ,— сказалъ ему пильщикъ.

— Я англичанинъ,— сказалъ Картонъ, останавливаясь и отвчая черезъ плечо.

— Вы говорите, какъ французъ.

— Я бывшій здшній студентъ.

— Ага!.. Совсмъ какъ французъ! До свиданья, англичанинъ!

— До свиданья, гражданинъ!

— Сходите, сходите и посмотрите на этого ловкача,— сказалъ пильщикъ ему вслдъ.— Да возьмите трубку съ собой!

Отойдя на нсколько шаговъ, Сидней остановился посреди улицы у горвшаго фонаря и карандашемъ написалъ нсколько словъ на клочк бумаги. Потомъ, пройдя ршительнымъ шагомъ, какъ человкъ, хорошо знающій дорогу, нсколько темныхъ и грязныхъ улицъ — на этотъ разъ еще боле грязныхъ, чмъ обыкновенно, потому что во время террора не чистились даже самыя людныя и лучшія улицы,— онъ остановился подл аптеки, которую хозяинъ запиралъ всегда самъ собственными своими руками. Аптека находилась на извилистой, шедшей подъ гору улиц, хозяинъ ея былъ человкъ маленькаго роста, кривой и подслповатый.

Пожелавъ и этому гражданину добраго вечера, Картонъ подошелъ къ прилавку и положилъ на него клочекъ бумаги.

Аптекарь прочиталъ и свистнулъ.

— Фью! Хи-хи-хи!

Сидней Картонъ не шевельнулъ даже бровью, когда аптекарь спросилъ его:

— Для васъ, гражданинъ?

— Для меня.

— Держите каждое отдльно, гражданинъ! Извстно вамъ, что получится, если вы смшаете ихъ?

— Извстно.

Аптекарь сдлалъ нсколько маленькихъ пакетиковъ и передалъ ихъ ему. Онъ спряталъ ихъ во внутренній карманъ своего сюртука, заплатилъ деньги и вышелъ изъ аптеки.

— До завтра нечего больше длать,— сказалъ онъ, глядя на луну,— но я не могу спать.

Онъ произнесъ эти слова, задумчиво смотря на быстро проносившіяся облака, и въ тон его голоса, не слышно было ни прежней безпечности, ни небрежности. Сказаны они были, напротивъ, тономъ человка уставшаго, который странствовалъ, боролся, сбивался съ пути, и вотъ, наконецъ, вышелъ на дорогу и подходитъ уже къ концу ея.

Много лтъ тому назадъ, когда среди своихъ сверстниковъ онъ былъ извстенъ, какъ много-общающій юноша, провожалъ онъ къ могил своего отца. Мать его умерла еще раньше. Торжественныя слова, сказанныя священникомъ на могил отца, пришли ему вдругъ на намять, когда онъ шелъ по темнымъ улицамъ, покрытымъ мрачными тнями, и смотрлъ на луну и облака, плывущія высоко надъ нимъ. ‘Я воскресеніе и жизнь, говоритъ Господь, всякій, врующій въ меня, хотя и умретъ, но будетъ живъ, ибо всякій живущій во мн и врующій въ меня, во вкъ не умретъ’.

Одинъ, ночью на улицахъ этого города, гд царилъ топоръ, онъ глубоко скорблъ душою о тхъ шестидесяти трехъ, которые были умерщевлены сегодня днемъ, и о тхъ еще не сосчитанныхъ жертвахъ, которыхъ ждетъ та же участь завтра и въ слдующіе и послдующіе дни. Его думы невольно привели его къ этимъ словамъ, цпь сочетанія мыслей извлекла ихъ изъ глубины души, какъ цпь изъ желза вытягиваетъ со дна моря старый, ржавый якорь, онъ не искалъ этихъ словъ, но они сами пришли ему на намять и онъ повторялъ ихъ.

Такъ шелъ онъ, глядя съ живымъ интересомъ на освщенныя окна, гд люди собирались на покой, чтобы, хотя нсколько часовъ отдохнуть отъ окружающихъ ихъ ужасовъ, на башни церквей, гд больше не читались молитвы, ибо такова была сила народнаго отвращенія къ длившемуся вками обману духовныхъ лицъ, ихъ поборамъ и разнузданности, на кладбища, на воротахъ которыхъ была надпись, гласившая о вчномъ сн, на переполненныя тюрьмы, на улицы, по которымъ хали т шестьдесятъ, чтобы принять смерть, которая сдлалась до того обыкновеннымъ явленіемъ, что воображеніе народа не создало даже никакихъ преданій о призракахъ погибшихъ на гильотин. Съ такимъ же интересомъ думалъ онъ о жизни и смерти города, прекратившаго свое бшенство на нсколько часовъ краткаго ночного отдыха.

Перейдя Сену, Сидней Картонъ вступилъ въ ярче освщенныя улицы. Здсь было мало экипажей, потому что дущіе въ экипажахъ попадали въ разрядъ подозрваемыхъ, и потому даже дворяне ходили по улицамъ въ красныхъ шапкахъ и тяжелыхъ деревянныхъ башмакахъ. Но театры были вс наполнены, когда онъ проходилъ мимо, оттуда выходилъ уже народъ и направлялся домой. У дверей одного изъ театровъ онъ увидлъ маленькую двочку съ матерью, которая высматривала, гд лучше перейти грязную улицу. Онъ перенесъ двочку и прежде, чмъ она сняла свои рученки съ его шеи, онъ попросилъ ее поцловать его.

‘Я воскресеніе и жизнь, говоритъ Господь, всякій, врующій въ меня, хотя и умретъ, но будетъ живъ, ибо живущій во мн и врующій въ меня, не умретъ во вки’.

Теперь, когда на улиц все было тихо и ночная тьма окутала все, эти слова, точно эхо, звучали въ его ушахъ и разносились кругомъ по воздуху. Совершенно спокойный шелъ онъ впередъ, все время повторяя ихъ, потому что они всюду слышались ему.

Ночь пришла къ концу и когда онъ стоялъ на мосту и смотрлъ на воду, плескавшуюся о набережную острова, гд при свт луны открывался живописный видъ на дома и соборъ, на неб, точно блдное лицо покойника, появились первые холодные проблески утра. Ночь, луна и звзды блднли все больше и исчезали и была минута, когда казалось, будто вся природа кругомъ подпала власти смерти.

Но при свт восходящаго свтила ему снова послышались т же слова, которыя всю ночь раздавались въ его ушахъ, и теперь вмст съ солнечными лучами проникли къ его сердцу и согрли его. Онъ взглянулъ на востокъ, прикрывъ глаза руками, и ему показалось, что онъ видитъ цлый мостъ свта, тянувшійся въ воздух между нимъ и солнцемъ, а подъ мостомъ переливающую искрами рку.

Сильное теченіе быстрой и глубокой рки казалось ему чмъ то родственнымъ среди утренней тишины. Онъ прошелъ вдоль рки туда, гд не было домовъ и, согрвшись на солнц, легъ на скамейку и заснулъ. Когда онъ проснулся и всталъ на ноги, то постоялъ нсколько времени на одномъ мст, наблюдая за образовавшимся на рк водоворотомъ, который кружился до тхъ поръ, пока теченіе не унесло его въ море.

— На меня похоже!— сказалъ онъ.

Какая то лодка съ парусомъ блеклаго зеленаго цвта проплыла мимо него и исчезла вдали. Когда сгладился даже слдъ ея на поверхности рки, изъ сердца его вырвалась горячая молитва о милосердіи и прощеніи его грховъ и заблужденій, закончившаяся словами: ‘Я воскресеніе и жизнь’.

Мистера Лорри не было уже дома, когда онъ вернулся назадъ, догадаться, куда ушелъ старый джентльменъ было не трудно. Сидней Картонъ выпилъ немного кофе и сълъ кусочекъ хлба. Затмъ онъ умылся, переодлся и отправился въ судъ.

Послышался ропотъ неудовольствія, когда черная ‘тюремная овца’, отъ которой вс отшатывались съ ужасомъ, провела его сквозь толпу въ самый темный уголъ. Мистеръ Лорри былъ здсь и докторъ Манеттъ былъ здсь. Она также была здсь и сидла рядомъ со своимъ отцомъ.

Когда ея мужа вызвали, она взглянула на него такимъ ободряющимъ, такимъ полнымъ любви и нжности взглядомъ, что это сразу придало ему мужества, покрыло краской и освтило его лицо и согрло его сердце. Имй кто нибудь возможность прослдить за тмъ, какое вліяніе произвелъ этотъ взглядъ на Сиднея Картона, то онъ увидлъ бы, что оно было то же самое.

Неправедное судилище мало или совсмъ не признавало никакого порядка въ веденіи длъ, дающаго обвиненному возможность оправдаться. Не было бы и революціи, не будь такъ чудовищно нарушены вс законы и порядки, не будь они развяны по втру чувствомъ мести, обуявшимъ народъ.

Вс взоры были обращены на присяжныхъ. Это были т же самые ршительные патріоты и хорошіе республиканцы, какіе были вчера и день тому назадъ, какіе должны были быть завтра и послзавтра. Среди нихъ особенно выдавался одинъ человкъ съ жестокимъ лицомъ, который все время водилъ пальцами по губамъ и появленіе котораго доставило, повидимому, удовольствіе всмъ зрителямъ. Этотъ присяжный, жаждущій жизни и крови людодъ, былъ никто иной, какъ Жакъ третій изъ Сентъ-Антуанскаго предмстья. Вс присяжные, вмст взятые, походили на собакъ, приготовившихся травить звря.

Вс смотрли на пятерыхъ судей и на общественнаго обвинителя. Настроеніе сегодняшняго дня не казалось благопріятнымъ. Видно было, что тутъ замышлялось явное, безнаказанное убійство. Взоры толпы, встрчаясь, приходили къ безмолвному соглашенію. Вс тянулись впередъ.,

— Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ. Освобожденъ вчера. Обвиненъ и арестованъ вчера-же. Обвиненіе предъявлено ему вчера вечеромъ. Подозрвается, какъ врагъ республики, аристократъ, одинъ изъ семьи тирановъ, одинъ изъ лишенныхъ покровительства законовъ, какъ пользовавшійся своими привиллегіями для постыднаго угнетенія народа. Шарль Эвремондъ, называемый Дарнэ, на основаніи этого обвиненія объявляется вн закона.

Президентъ спросилъ, было ли обвиненіе тайное или открытое?

— Открытое, президентъ!

— Кмъ предъявлено?

— Тремя. Эрнестомъ Дефаржемъ, содержателемъ винной лавки въ Сентъ-Антуанскомъ предмсть.

— Хорошо.

— Терезой Дефаржъ, его женой.

— Хорошо.

— Александромъ Манеттъ, докторомъ.

Въ зал поднялся страшный шумъ, и докторъ Манеттъ, блдный и дрожащій, всталъ со скамьи, на которой онъ сидлъ.

— Президентъ, я съ негодованіемъ протестую противъ такого подлога и обмана. Вамъ извстно, что обвиняемый мужъ моей дочери. Дочь моя и тотъ, кто дорогъ ей, для меня дороже собственной жизни. Кто тотъ лживый заговорщикъ и гд онъ, который осмливается сказать, что я донесъ на мужа своей дочери?

— Гражданинъ Манеттъ, успокойтесь! Не подчиняясь авторитету трибунала, вы сами становитесь вн закона. Что касается того, что должно быть для васъ дороже жизни, то хорошему гражданину ничто не можетъ быть дороже республики.

Громкія восклицанія восторга привтствовали этотъ отвтъ. Президентъ позвонилъ въ колокольчикъ и продолжалъ:

— Если бы республика потребовала отъ васъ, чтобы вы пожертвовали для нея своимъ единственнымъ ребенкомъ, то вашъ долгъ принести эту жертву. Слушайте, что будетъ дальше. Пока же молчите!

Безумные крики одобренія поднялись снова. Докторъ Манеттъ слъ, осматриваясь кругомъ… Губы его дрожали. Дочь крпче прижалась къ нему. Кровожадный человкъ, входившій въ составъ присяжныхъ, потеръ себ руки и затмъ одной изъ нихъ провелъ себ по губамъ.

Когда все успокоилось кругомъ и судъ выразилъ желаніе выслушать Дефаржа, онъ въ короткихъ словахъ разсказалъ о заключеніи доктора, у котораго онъ находился въ то время въ услуженіи, объ его освобожденіи, о томъ, въ какомъ состояніи онъ находился, когда его выпустили и передали ему.

— Не вы ли, гражданинъ, оказали добрую услугу республик, участвуя во взятіи Бастиліи?

— Полагаю, что такъ.

Здсь изъ толпы послышался визгливый женскій голосъ:

— Вы были однимъ изъ лучшихъ патріотовъ! Почему вы не говорите этого? Вы были канониромъ въ тотъ день, и вы въ числ первыхъ вошли въ эту проклятую крпость! Патріоты, я говорю истину!

Это говорила Месть, которая при жаркихъ одобреніяхъ слушателей, принимала участіе въ судопроизводств. Президентъ позвонилъ въ колокольчикъ, но Месть, воодушевленная полученнымъ одобреніемъ, крикнула:

— Ну, мн эти колокольчики ни по чемъ!

— Гражданинъ, трибуналъ проситъ васъ сообщить ему о томъ, что вы длали внутри Бастиліи.

— Я зналъ,— сказалъ Дефаржъ, взглянувъ на жену, которая сидла на нижней ступеньк возвышенія, гд онъ стоялъ, и не спускала съ мужа глазъ,— я зналъ, что узникъ, о которомъ идетъ рчь, сидлъ въ заключеніи въ одиночной камер, находившейся въ сверной башн, и числился подъ номеромъ сто пятымъ. Я зналъ это отъ него самого. Онъ такъ и зналъ себя только подъ номеромъ сто пятымъ изъ сверной башни, когда его передали мн на попеченіе. Въ тотъ день я ршилъ, какъ только будетъ взята Бастилія, осмотрть эту камеру. Бастилія пала. Я отправился въ камеру въ сопровожденіи вотъ того гражданина, который находится среди присяжныхъ, а также тюремщика. Я внимательно осмотрлъ ее. Въ углубленіи камина, гд я замтилъ вынутый и вновь вложенный кирпичъ, я нашелъ исписанную бумагу. Вотъ она! Я просматривалъ образчики почерка доктора Манетта. Это несомннно почеркъ доктора Манетта. Передаю эту бумагу въ руки президента.

— Немедленно прочесть эту бумагу!

Бумага была прочитана среди мертвой тишины. Во время чтенія узникъ, стоявшій передъ трибуналомъ, не спускалъ любящаго взора со своей жены, которая смотрла то на него, то на своего отца. Докторъ Манеттъ не сводилъ взора съ читавшаго бумагу, Дефаржъ не спускалъ взора со своей жены, а вс остальные упорно смотрли на доктора, не видвшаго никого изъ нихъ.

X. Роковая тнь.

‘Я Александръ Манеттъ, несчастный докторъ, уроженецъ Бове, поселившійся въ Париж, пишу этотъ грустный разсказъ во время заключенія своего въ камер Бастиліи, въ послдній мсяцъ 1767 г. Я писалъ это урывками, испытывая всякія затрудненія. Я намренъ спрятать это въ стн, гд я постепенно приготовилъ мсто. Быть можетъ, чья нибудь сердобольная рука найдетъ это, когда я и горе мое исчезнутъ съ лица земли.

‘Слова эти я пишу кончикомъ куска ржаваго желза, собирая съ большимъ трудомъ сажу изъ трубы и угольную пыль и смшивая ихъ съ кровью, въ послдній мсяцъ десятаго года моего заключенія. Всякая надежда давно уже улетучилась изъ моей души. Я знаю но нкоторымъ ужаснымъ признакамъ, что разумъ мой недолго останется нетронутымъ, но торжественно объявляю, что въ настоящее время я нахожусь еще въ полномъ ум и памяти, и что я пишу истину, за которую, будетъ этотъ разсказъ прочитанъ кмъ или нтъ, готовъ отвтить передъ престоломъ Вчнаго Судіи.

‘Въ одну лунную и облачную ночь, на третьей недли декабря (сколько помню двадцать второго числа) 1757 г. я гулялъ въ уединенномъ мст набережной Сены, находившемся на разстояніи часа ходьбы отъ моей квартиры въ улиц Медицинской Коллегіи, когда мимо меня промчалась какая то карета. Когда я, опасаясь быть раздавленнымъ, посторонился, чтобы дать ей дорогу, изъ окна ея выглянула голова и голосъ крикнулъ кучеру, чтобъ онъ остановился.

‘Карета остановилась, какъ только кучеръ натянулъ возжи и тотъ же голосъ назвалъ меня по имени. Я отозвался. Карета уже отъхала отъ меня, такъ что сидвшіе въ ней успли отво- ивритъ дверь и выйти изъ нея прежде, чмъ я подошелъ къ нимъ.

Я замтилъ, что оба были закутаны въ плащи и старались быть неузнанными. Пока они стояли у дверей кареты, я усплъ замтить также, что оба они были, повидимому, однихъ лтъ со мною или нсколько моложе, и что оба походили другъ на друга ростомъ, сложеніемъ, голосомъ и (насколько я могъ видть) даже лицомъ.

— Вы докторъ Манеттъ?— спросилъ одинъ изъ нихъ.

— Да!

— Докторъ Манеттъ, уроженецъ Бове?— сказалъ другой.— Молодой докторъ, извстный хирургъ, репутація котораго за послдній годъ или два все боле и боле растетъ въ Париж?

— Господа,— отвчалъ я,— я тотъ самый докторъ Манеттъ, о которомъ вы говорите.

— Мы были у васъ на квартир, но къ несчастью не застали васъ дома. Намъ сообщили, что вы отправились гулять въ этомъ направленіи, и мы похали сюда въ надежд встртить васъ. Будьте любезны войти въ карету!

‘Оба говорили повелительнымъ голосомъ и посл этихъ словъ стали такимъ образомъ, что я очутился между ними и дверцой кареты. Они были вооружены, я нтъ.

— Господа,— сказалъ я,— извините меня, но я имю привычку спрашивать всегда, кто длаетъ мн честь, прося моей помощи, и по какому собственно случаю меня приглашаютъ.

‘Отвчалъ мн на это тотъ, который говорилъ вторымъ.

— Докторъ, кліенты ваши люди съ положеніемъ въ обществ. Что касается болзни, то мы уврены, что вы сами лучше узнаете ее своимъ опытнымъ глазомъ, чмъ на основаніи нашего описанія. Довольно. Угодно вамъ войти въ карету?

‘Мн ничего не оставалось, какъ повиноваться, и я вошелъ. Оба они сли вслдъ за мной, послдній изъ нихъ поднялъ за собою подножку. Карета поворотила и понеслась.

‘Я съ точностью привожу этотъ разговоръ и не сомнваюсь, что привелъ его слово въ слово. Я стараюсь не отвлекаться отъ своихъ мыслей, чтобы припомнить малйшую подробность. Звздочки, поставленныя здсь, означаютъ, что я на время прекратилъ свой разсказъ и прячу бумагу въ приготовленный мною тайникъ. * * * *

‘Карета оставила позади себя нсколько улицъ, прохала сверную заставу и выхала за городъ. Отъхавъ дв трети мили отъ заставы,— пространство это я опредлилъ на обратномъ пути,— мы свернули въ сторону и остановились возл уединеннаго дома. Мы вышли вс трое и, пройдя по мягкой дорожк сада, мимо заброшеннаго фонтана, переполненнаго водой, подошли къ дверямъ дома. Дверь открылась не сразу посл звонка и одинъ изъ моихъ проводниковъ ударилъ тяжелой перчаткой но лицу человка, открывшаго ее.

‘Въ этомъ поступк ничего не было такого, что особенно поразило бы мое вниманіе, ибо я привыкъ уже видть, что съ простымъ народомъ обращаются хуже, чмъ съ собаками. Зато другой разсердился еще больше и ударилъ человка по лицу прямо рукой. Манера и поступки братьевъ были такъ сходны между собою, что только тутъ догадался я, что они были близнецы.

‘Съ той минуты, какъ мы вышли изъ кареты у наружныхъ воротъ, которыя были закрыты на замокъ, когда мы подъхали, (одинъ изъ братьевъ отомкнулъ замокъ, чтобы впустить насъ и затмъ снова заперъ его) я все время слышалъ крики, доносившіеся изъ верхнихъ комнатъ. Меня повели прямо туда, чмъ выше поднимались мы по лстниц, тмъ громче становились крики и, войдя въ комнату, я увидлъ на кровати больную въ сильномъ пароксизм головной горячки.

‘Это была молодая женщина замчательной красоты, лтъ двадцати, не боле. Волоса ея были спутаны и разбросаны, а руки привязаны къ тлу носовыми платками и полосами какой то матеріи, которыя я скоро призналъ за части мужской одежды. Одна изъ тхъ полосъ оказалась шарфомъ съ бахромой, предназначеннымъ для параднаго костюма, на немъ былъ дворянскія герба и буква Э.

‘Все это я увидлъ сразу, какъ только подошелъ къ больной, безпокойно двигая головой, то въ ту, то въ другую сторону, она повернула ее лицомъ внизъ, прямо на край кровати и забрала себ въ ротъ конецъ шарфа такъ, что едва не задохлась. Я протянулъ руку и, отодвигая шарфъ въ сторону, замтилъ на уголк его гербъ и букву.

‘Я повернулъ ея лицо осторожно кверху, положилъ свою руку ей на грудь и, придерживая ее, заглянулъ ей въ лицо. Глаза ея были широко раскрыты и взоръ ихъ былъ совершенно безумный, она пронзительно кричала и повторяла все время:— ‘Мой мужъ, мой отецъ, мой братъ!’ Затмъ считала до двнадцати и говорила: ‘тсс!…’ Съ минуту посл этого она молчала и прислушивалась, потомъ снова начинала пронзительно кричать и повторяла:— ‘мой мужъ, мой отецъ, мой братъ!’ считала до двнадцати и говорила: ‘тсс!..’ Ни въ тон, ни въ порядк словъ не было никакихъ измненій. Перерывовъ также почти никакихъ не было, только правильно повторяемыя паузы и опять т же слова.

— Какъ давно случилось это?— спросилъ я.

‘Чтобы различать братьевъ другъ отъ друга, я буду называть ихъ старшимъ и младшимъ, старшимъ я обозначаю того, который видимо всмъ распоряжался. На мой вопросъ мн отвчалъ старшій:

— Вчера вечеромъ, въ этотъ самый часъ.

— У нея есть мужъ, отецъ и братъ?

— Брать.

— Не съ ея ли братомъ я говорю?

‘Онъ отвчалъ мн съ большимъ неудовольствіемъ:— Нтъ!

— Какое воспоминаніе можетъ быть связано у нея съ числомъ двнадцать?

Младшій брать нетерпливо отвчалъ:

— Двнадцать часовъ.

— Вотъ видите, господа,— сказалъ я, продолжая держать руки на ея груди,— какъ безполезно было привозить меня сюда. Знай я, что я увижу здсь, я взялъ бы съ собой все необходимое. Теперь же время потрачено будетъ даромъ. Въ такомъ уединенномъ мст, какъ это, трудно достать необходимые медикаменты.

‘Старшій братъ взглянулъ на младшаго, который надменно мн отвчалъ:

— Здсь у насъ есть ящикъ съ медикаментами,— и вслдъ за этимъ вынулъ его изъ шкапа и поставилъ на столъ. * * * *

‘Я откупорилъ нсколько бутылочекъ, понюхалъ ихъ, попробовалъ на вкусъ. Собственно говоря, я не употребилъ бы почти ни одного изъ нихъ, потому что все это были сильныя и ядовитыя наркотическія средства.

— Вы сомнваетесь въ нихъ?— спросилъ младшій братъ.

— Какъ видите, я хочу воспользоватся ими,— отвчалъ я и не сказалъ больше ни слова.

‘Съ большимъ трудомъ и то посл нсколькихъ усилій удалось мн заставить больную проглотить лекарство. Имя намреніе дать ей вторичную дозу и желая видть, какое дйствіе произвело принятое ею лекарство, я услся подл ея кровати. Кром меня въ комнат находилась еще робкая и запуганная женщина, (жена человка, видннаго мною внизу лстницы), которая стояла въ отдаленномъ углу. Домъ былъ сырой и приходилъ уже въ упадокъ, обставленъ онъ былъ кое какъ и видимо занятъ только недавно и то на время. Окна были завшаны старыми толстыми занавсками съ тою цлью, вроятно, чтобы заглушать звуки. Женщина попрежнему съ тою же правильной послдовательностью продолжала кричать:— ‘мой мужъ, мой отецъ, мой братъ!’, затмъ считала до двнадцати и говорила ‘тсс!…’ Припадки ея безумнаго бреда были такъ сильны, что я ршилъ не развязывать ея рукъ, но только понемногу ослабилъ повязки, чтобы ей не было больно. Меня поддерживало только то, что рука моя, лежавшая на груди страдалицы, производила на нее нкоторое дйствіе, успокаивая ее на нсколько минутъ. Но на ея крики все это не производило никакого дйствія, они повторялись правильно, какъ стукъ маятника часовъ.

‘Видя, какое дйствіе производила моя рука, я полчаса, не двигаясь съ мста, сидлъ у ея кровати. Братья стояли и все время смотрли на меня и наконецъ старшій сказалъ:

— Здсь есть еще одинъ больной.

Я удивился и спросилъ:

— Это такой же спшный случай?

— Вы сами увидите,— отвчалъ онъ безпечно и взялъ свчу со стола. * * * *

‘Второй больной лежалъ въ задней комнат, куда мы поднялись по другой лстниц, комната эта больше походила на сновалъ или конюшню. Надъ одной частью комнаты находился низкій потолокъ, выбленный штукатуркой, надъ другой потолка не было, а только черепичная крыша и поперекъ ея балка. Здсь были сно и солома, дрова и цлая куча яблокъ въ песк. Въ памяти моей, какъ видите, сохранились вс подробности. Я припоминаю ихъ вс, и вижу ихъ здсь въ камер Бастиліи, въ конц десятаго года моего заключенія такъ же ясно, какъ видлъ ихъ въ ту ночь.

‘На куч сна съ небрежно брошенной подушкой подъ годовой, лежалъ красивый крестьянскій мальчикъ, лтъ семнадцати, не боле. Онъ лежалъ на спин со стиснутыми зубами, правая рука его была прижата къ груди, а горящіе лихорадочнымъ огнемъ глаза смотрли вверхъ. Я не могъ видть, гд у него рана и сталъ на колни подл него, но я понялъ сразу, что онъ умираетъ отъ раны.

— Я докторъ, бдный мой малый,— сказалъ я,— позволь мн осмотрть тебя.

— Я не хочу, чтобы ее осматривали.— отвчалъ онъ,— пусть будетъ, что будетъ.

‘Рана была у него прикрыта рукой, но мн удалось уговорить его и онъ позволилъ мн сдвинуть руку. Рана была нанесена ударомъ шпаги уже двадцать или двадцать четыре часа тому назадъ, но будь помощь подана ему во время, то и тогда нельзя было бы его спасти. Онъ долженъ былъ умереть. Взглянувъ на старшаго брата, я увидлъ, что онъ смотритъ на умирающаго мальчика, какъ будто бы это было не раненое человческое существо, а подстрленная на охот птица, или заяцъ, или кроликъ.

— Кто его ранилъ?— спросилъ я.

— Бшеный щепокъ! Рабъ! Вынудилъ брата моего поднять на него шпагу и ранить его… точно дворянинъ!

‘Въ голос его не слышно было ни сожалнія, ни огорченія, никакого, одинъ словомъ, человческаго чувства. Говорившій былъ, повидимому, очень сердитъ на то, что рабское созданіе умираетъ вдругъ здсь, а не въ какой ни будь темной конур, боле подходящей для такой твари, какъ онъ. Въ немъ не было ни малйшей тни состраданія ни къ мальчику, ни къ его судьб.

‘Пока онъ говорилъ, глаза мальчика медленно повернулись къ нему, а затмъ такъ же медленно повернулись ко мн.

— Докторъ, они очень горды эти дворяне, но мы, простые псы, также бываемъ горды иногда. Они обираютъ насъ, оскорбляютъ, бьютъ, убиваютъ, но бываютъ случаи, когда гордость наша возмущается противъ нихъ. Она… видли вы се, докторъ?

‘Громкіе крики больной были слышны здсь, несмотря на такое разстояніе. Онъ относился къ нимъ такъ, какъ будто она лежала тутъ вблизи него.

— Я видлъ ее,— сказалъ я.

— Она моя сестра, докторъ. Они присвоили себ постыдное право, эти дворяне… и ужъ много лтъ посягаютъ на добродтель и скромность нашихъ сестеръ… А между ними есть много хорошихъ, честныхъ двушекъ. Я знаю это и слышалъ отъ моего отца. Она была просватана за хорошаго молодого человка… Онъ вотъ у него арендовалъ землю. Мы вс его арендаторы… того вотъ человка, что стоитъ здсь. А тотъ вотъ его братъ, самый злой изъ всего ихъ злого племени.

‘Мальчикъ говорилъ съ трудомъ и только необыкновенная душевная энергія поддерживала его и давала ему силы говорить.

— Человкъ, который стоитъ здсь, грабилъ насъ такъ, какъ вс эти высшія существа грабятъ такихъ жалкихъ псовъ, какъ мы… налагалъ безпощадный оброкъ, заставлялъ работать безплатно, принуждалъ молоть зерно у себя на мельниц, принуждалъ насъ кормить его домашнихъ птицъ нашимъ жалкимъ урожаемъ, запрещая въ то же время подъ страхомъ смерти держать у себя хотя бы одну домашнюю птицу, грабилъ и обиралъ насъ до такой степени, что если намъ удавалось какимъ нибудь способомъ добыть себ мяса, то мы ли его, закрывъ двери и ставни, чтобы прислужники его не увидли этого и не отняли у насъ мяса…Да, насъ такъ грабили, такъ охотились за нами и длали насъ такими несчастными, что отецъ нашъ говорилъ намъ: для насъ нтъ большаго несчастія, какъ ребенокъ, рожденный на свтъ, и намъ слдуетъ молиться о безплодія нашихъ женщинъ, чтобы жалкое племя наше скоре вымерло.

‘Никогда еще не случалось мн до тхъ поръ видть такого пылкаго взрыва чувствъ у этихъ угнетенныхъ существъ. Я предполагалъ всегда, что сознаніе своего угнетеннаго состоянія гнздится глубоко въ ихъ душ, но выраженіе его я въ первый разъ встртилъ у этого умирающаго мальчика.

— Тмъ временемъ, докторъ, сестра моя вышла замужъ. Онъ заболлъ бдный малый, ея женихъ… и она вышла за него замужъ, чтобы улаживать и присматривать за нимъ въ нашемъ дом… въ нашей собачьей конур, какъ говоритъ этотъ человкъ. Не прошло и нсколькихъ недль посл ея свадьбы, какъ братъ этого человка увидлъ ее… она понравилась ему и онъ просилъ мужа уступить ему ее… Находятся среди насъ и такіе мужья!… Онъ, пожалуй, и согласился бы, да сестра моя была женщина честная и добродтельная и ненавидла брата этого человка такъ же сильно, какъ и я. Чего ни длали только эти оба, чтобы побудить его принудить мою сестру къ повиновенію!

‘Глаза мальчика, все время устремленные на меня, медленно повернулись къ братьямъ, по лицу которыхъ я увидлъ, что онъ говоритъ правду. Такія два противоположныя выраженія чувства гордости случается видть мн и здсь въ Бастиліи: пренебрежительное равнодушіе у дворянина и чувство угнетенія, смшанное съ жаждой мщенія у крестьянина.

— Вы знаете, докторъ, что дворяне эти присвоили себ право запрягать насъ, простыхъ псовъ, въ телгу и здить на насъ. Ну вотъ и мужа сестры моей запрягали и здили на немъ. Они также считаютъ себя вправ держать насъ цлую ночь въ саду и заставлять насъ смотрть за тмъ, чтобы лягушки не мшали ихъ дворянскому сну. Цлую ночь держали они его въ туман и сырости, а днемъ опять запрягали его. Но его не могли убдить… нтъ! И вотъ, когда его выпрягли въ полдень, чтобы онъ полъ… если только онъ могъ, найти какую нибудь пищу… онъ всхлипнулъ двнадцать разъ, по разу при каждомъ удар часовъ… и умеръ у ней на груди.

‘Никакія человческія силы не могли бы удержать жизнь въ тл мальчика и держалась она еще пока, лишь благодаря его необычайной сил воли. Онъ отталкивалъ отъ себя носившуюся надъ нимъ тнь смерти, крпко придерживая и прикрывая рукой свою рану.

— Съ позволенія этого человка и даже съ его помощью, братъ его увезъ се… не смотря на то, что она говорила его брату, а что она говорила, это недолго останется вамъ неизвстнымъ, докторъ… его братъ увезъ ее для собственной забавы и на короткое время. Я видлъ, когда онъ провезъ ее мимо меня. Когда я принесъ Это извстіе домой, сердце отца моего разорвалось… онъ ни единаго слова не сказалъ намъ о томъ, что переполняло его сердце. Я увезъ свою другую сестру (у меня есть еще другая) въ безопасное мсто, гд человкъ этотъ не доберется до нея, такъ что она никогда не будетъ его рабой. Затмъ я выслдилъ его брата и вчера вечеромъ пробрался сюда… я… простая собака… со шпагой въ рук… Гд окно? Есть кто нибудь здсь?

‘Въ глазахъ у него темнло… міръ суживался кругомъ него. Я оглянулся и замтилъ, что сно и солома на полу были потоптаны, какъ будто кто то боролся въ этомъ мст.

— Она услышала меня и прибжала. Я крикнулъ ей не подходить до тхъ поръ, пока онъ не будетъ мертвъ. Онъ вошелъ и прежде всего сталъ мн совать деньги, а потомъ набросился на меня съ плетью Но хоть я и простая собака, а я такъ налетлъ на него, что онъ вынужденъ былъ взяться за оружіе. Пусть его ломаетъ на сколько хочетъ кусковъ свою шпагу, а все же онъ замазалъ ее моей простонародной кровью, все же онъ вынужденъ былъ защищаться съ оружіемъ въ рукахъ.

‘Взоръ мой въ эту минуту упалъ на куски сломанной шпаги, разбросанные на сн. Это было оружіе дворянина. На нкоторомъ разстояніи оттуда лежала другая шпага, повидимому солдатская.

— Подымите меня, докторъ, подымите. Гд онъ?

— Его здсь нтъ,— сказалъ я, приподымая его и думая, что онъ говоритъ о брат.

— Эге! Горды то они эти дворяне, а боятся смотрть на меня. Гд тотъ человкъ, который былъ здсь? Поверните мое лицо къ нему.

— Я исполнилъ его желаніе и положилъ его голову къ себ на колни. Но воодушевленный въ эту минуту какой то сверхъестественной силой, онъ вдругъ поднялся во весь ростъ, я вынужденъ былъ также подняться, потому что иначе не могъ поддерживать его.

— Маркизъ,— сказалъ онъ, поворачиваясь къ нему съ широко открытыми глазами и поднятой рукой,— въ т дни, когда придется всмъ отвчать за все это, я призываю къ отвту васъ, и всхъ вашихъ, и все ваше злое племя. Крещу васъ кровавымъ крестомъ въ знакъ того, что все это будетъ такъ. Въ т дни, когда всмъ придется отвчать за это, я призываю къ отвту вашего брата, самого худого изъ вашего злого племени, и отвтитъ онъ за все это особо отъ другихъ. Крещу его кровавымъ крестомъ въ знакъ того, что все это будетъ такъ.

‘Два раза прикладывалъ онъ свою руку къ ран на груди и два раза проводилъ двумя пальцами крестообразно по воздуху. Съ минуту простоялъ онъ съ поднятыми пальцами, затмъ рука его опустилась и онъ рухнулъ мертвый на полъ.

Когда я вернулся къ молодой женщин, я нашелъ ее все въ томъ же состояніи горячечнаго бреда. Но прежнему она пронзительно кричала, ни разу не нарушая порядка произносимыхъ ею словъ. Они были все т же:— ‘Мой мужъ, мой отецъ, мой братъ! Одинъ, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двнадцать! пcc!…’ Я зналъ, что это продолжится еще много часовъ и все же кончится безмолвіемъ могилы. Я снова далъ ей лкарства и сидлъ у ея кровати до самаго вечера.

‘Прошло двадцать шесть часовъ съ тхъ поръ, какъ я въ первый разъ увидлъ ее. Два раза приходилъ и уходилъ я и теперь, сидя у ея кровати, сталъ замчать, что языкъ ея начинаетъ заплетаться. Я сдлалъ все, что могъ, чтобы помочь ей, но она мало-по-малу впала въ летаргію и лежала, какъ мертвая.

‘Казалось, будто посл ужасной бури затихли и дождь, и втеръ, я развязалъ ея руки и попросилъ бывшую тутъ женщину помочь мн удобне уложить ее и оправить ея одежду. Тутъ только я замтилъ, что она готовилась быть матерью, и это заставило меня окончательно потерять надежду на ея спасеніе.

— Умерла она?— спросилъ маркизъ, котораго я все время называлъ старшимъ братомъ. Онъ вошелъ въ комнату въ высокихъ сапогахъ, повидимому, посл верховой зды.

— Нтъ, не умерла,— сказалъ я,— но умираетъ.

— Что за сила въ тлахъ этой черни!— сказалъ онъ, поглядывая на нее съ нкоторымъ любопытствомъ.

— Тайна этой силы,— отвчалъ я,— заключается въ гор и отчаяніи.

‘Сначала онъ засмялся въ отвтъ на мои слова, а затмъ нахмурился. Онъ придвинулъ ногой стулъ поближе ко мн, приказалъ женщин выдти вонъ и сказалъ мн сдавленнымъ голосомъ:

— Докторъ, видя затруднительное положеніе, въ которомъ оказался мой братъ изъ-за этого мужичья, я посовтовалъ ему обратиться къ вамъ за помощью. Вы пользуетесь прекрасной репутаціей и, какъ человкъ молодой, которому нужно пріобрсти сосгояніе, конечно, не прочь позаботиться о своихъ интересахъ. Все, что вы здсь видите, можно видть, но разсказывать объ этомъ нельзя.

‘Я сталъ прислушиваться къ дыханію больной, стараясь такимъ образомъ избгнуть отвта.

— Желаете удостоить меня своего вниманія, докторъ?

— Профессія моя,— отвчалъ я,— требуетъ, чтобы я, выслушивая тайны своихъ паціентовъ, никому не сообщалъ о нихъ.

‘Я отвчалъ какъ можно осторожне, потому что былъ сильно взволнованъ всмъ, что я видлъ и слышалъ.

‘Дыханіе молодой женщины было совсмъ слабо, и я тщательно выслушивалъ ея сердце и пульсъ. Жизнь еще теплилась въ ней, но и только. Когда я, садясь на прежнее мсто, оглянулся кругомъ, то увидлъ, что оба брата пристально смотрятъ на меня. * * * *

‘Я пишу съ большимъ трудомъ… Здсь такъ холодно. Я боюсь, что меня накроютъ и запрутъ, въ какую нибудь подвальную камеру, гд совсмъ темно, и мн придется прекратить этотъ разсказъ. Я не смшиваю фактовъ и память моя нисколько не ослабла, я все прекрасно помню, каждую подробность, каждое слово, которымъ я обмнивался съ двумя братьями.

‘Она прожила еще цлую недлю. Къ концу этого времени она еле могла пролепетать нсколько словъ, когда я прикладывалъ ухо къ ея губамъ. Она спросила меня, гд она, и я сказалъ ей, кто я такой, я также сказалъ ей. Но напрасно просилъ я ее сказать мн, какъ ее зовутъ. Она слабо покачала головой и унесла съ собой свою тайну, какъ и братъ ея.

‘Мн больше не представлялось случая предложить ей какой нибудь вопросъ, жизнь ея быстро угасала, и я сказалъ братьямъ, что дольше завтрашняго дня она не проживетъ. Пока она была въ сознаніи, около нея не было никого, кром той женщины и меня, но тмъ не мене тотъ или другой изъ братьевъ всегда сидлъ подл больной. Когда же дло стало близиться къ концу, то имъ, повидимому, было уже безразлично, буду ли я говорить съ нею или нтъ, можно было подумать — мысль эта пришла мн тогда внезапно въ голову — что и я тоже умиралъ.

‘Глядя на нихъ, я приходилъ къ убжденію, что гордость обоихъ глубоко уязвлена тмъ обстоятельствомъ, что младшему брату пришлось скрестить шпаги съ крестьяниномъ, да еще съ мальчикомъ. Это мучило ихъ, какъ что-то унизительное для ихъ рода и смшное! Всякій разъ, когда я встрчался съ глазами младшаго брата, я всегда выносилъ убжденіе, что онъ глубоко ненавидитъ меня за то, что я узналъ объ этомъ отъ мальчика. Онъ, правда, относился ко мн мягче и вжливе старшаго, но я видлъ это. Я видлъ также, что и старшій почему то тяготится мною.

‘Больная моя умерла за два часа до полуночи… въ тотъ самый часъ, почти минута въ минуту, когда я въ первый разъ увидлъ ее. Я былъ одинъ съ нею, когда ея усталая молодая головка тихо склонилась на бокъ и съ тмъ вмст кончились вс ея земныя горести и печали. Братья были въ нижней комнат, съ нетерпніемъ ожидая, когда имъ можно будетъ ухать. Я слышалъ, какъ они безпокойно ходили взадъ и впередъ по комнат и хлыстами били себя по сапогамъ.

— Умерла ли она, наконецъ?— спросилъ старшій.

— Да, умерла,— отвчалъ я.

— Поздравляю, братъ,— были его первыя слова младшему.

‘Еще раньше предлагалъ онъ мн деньги, но я отказался. Теперь онъ подалъ мн свертокъ золота. Я взялъ его и положилъ на столъ. Я раньше обдумалъ это и ршилъ ничего не принимать.

— Прошу извинить меня,— сказалъ я,— по обстоятельства не позволяютъ мн прі пять это.

‘Они переглянулись, поклонились мн, я въ свою очередь поклонился имъ и мы разстались, не говоря ни слова.

‘Я такъ усталъ, усталъ, усталъ, такъ измученъ своимъ несчастіемъ! Я не могу перечитать того, что я написалъ этой исхудалой рукой.

‘Рано утромъ у дверей моей квартиры нашли маленькій ящичекъ со сверткомъ золота. На ящик было мое имя. Я сейчасъ же сталъ съ волненіемъ думать о томъ, что мн длать? Я ршилъ написать въ тотъ же день частное письмо министру и сообщить ему о двухъ случаяхъ, свидтелемъ которыхъ я былъ, и о мст, гд они происходили и при какихъ обстоятельствахъ. Я хотлъ написать это письмо лишь для того, чтобы облегчить свою душу, ибо, зная силу и связи, которыми дворяне пользовались при двор, я былъ увренъ, что этому длу никогда не будетъ данъ ходъ. Я держалъ все это дло въ глубокой тайн, даже отъ своей жены, объ этомъ я также ршилъ упомянуть въ своемъ письм. Я не имлъ никакою предчувствія о томъ, какой опасности себя подвергаю, а думалъ только о томъ, какой опасности могу подвергнуть другихъ, если узнаютъ, что имъ тоже извстна эта тайна, извстная мн.

‘Я былъ очень занятъ въ тотъ день и не могъ кончить письма. На слдующее утро я всталъ гораздо раньше обыкновеннаго, чтобы кончить его. Это былъ послдній день стараго года. Не усплъ я кончить письмо, какъ мн доложили, что меня желаетъ видть какая то молодая дама’.

‘Мн становится все трудне и трудне довести до конца задуманное много дло. Здсь такъ холодно, темно, такой мракъ окружаетъ меня и чувства мои такъ притуплены.

‘Дама была молода, привлекательна, красива, но, повидимому недолговчна. Она была сильно взволнована и представилась мн, какъ жена маркиза Сентъ-Эвремона. Я припомнилъ титулъ, какимъ крестьянскій мальчикъ называлъ старшаго изъ братьевъ, затмъ букву на шарф и я понялъ, что съ нимъ я и имлъ дло.

‘Память моя нисколько не измняетъ мн, но я не могу съ точностію привести всего разговора съ ней. Я подозрваю, что за мною слдятъ больше прежняго, но я не знаю въ какое именно время за мною слдятъ. Она сама частью подозрвала, а частью узнала главные факты этой ужасной исторіи, затмъ объ участіи ея мужа въ ней и моемъ пребываніи тамъ. Она не знала, что молодая женщина умерла. Она надялась, прибавила она съ большимъ огорченіемъ, что ей удастся высказать ей свое женское сочуствіе. Она надялась, что ей удается отвлечь гнвъ Божій отъ своей семьи, которую такъ ненавидятъ за вс причиненныя ею страданія.

‘У нея было основаніе предполагать, что у покойной осталась въ живыхъ сестра, и величайшимъ желаніемъ ея было помочь этой сестр. Я ничего не могъ сказать ей относительно этой сестры, потому что самъ ничего не зналъ о ней. Главной побудительной причиной ея прізда ко мн было желаніе заслужить мое довріе, въ надежд, что я скажу ей имя этой двушки и мсто, гд она находится. Но все это, даже до настоящаго времени, осталось мн совершенно неизвстно.

‘Мн не хватаетъ бумаги. Отъ меня уже взяли одинъ листъ бумаги и пригрозили мн. Я долженъ непремнно сегодня кончить.

‘Это была добрая, сострадательная дама и очень несчастная въ своей супружеской жизни. Да и могла ли она быть счастливой! Братъ мужа не доврялъ ей и не любилъ ее и вліяніе его было противоположно ея вліянію, она боялась его и боялась своего мужа. Я проводилъ ее до дверей и увидлъ въ карет прехорошенькаго мальчика двухъ или трехъ лтъ.

— Ради него, докторъ,— сказала она, указывая на него,— я готова была бы сдлать все, что въ моихъ силахъ и средствахъ. Онъ никогда не будетъ счастливъ съ такимъ наслдіемъ. Я предчувствую, что въ одинъ прекрасный день онъ отвтитъ за все, если я хоть чмъ нибудь не заглажу этого дла. Все, что я имю право называть своимъ… вс драгоцнныя вещи… всмъ этимъ готова я пожертвовать…

‘Я постараюсь, кром того, внушить ему, чтобы онъ, помня слезы и состраданіе своей покойной матери, считать бы своей первой обязанностью вознаградить поруганное семейство и во что бы то ни стало найти сестру.

‘Она поцловала мальчика и сказала, лаская его:— это ради тебя самого, дорогой мой. Ты будешь вренъ мн, мой малютка Шарль?— Мальчикъ ршительно отвчалъ ей:— Да!— Я поцловалъ ей руку, она посадила мальчика на колни и ухала, продолжая ласкать его. Съ тхъ поръ я никогда больше не видлъ ее.

‘Хотя она назвала имя своего мужа въ полной увренности, что я знаю его, я все же не упомянулъ его въ письм, и не довряя никому, самъ передалъ его въ тотъ день по назначенію.

‘Въ этотъ вечеръ, послдній вечеръ этого года, часовъ около девяти, у моихъ воротъ позвонилъ какой то человкъ въ черной одежд, сказалъ, что желаетъ видть меня, и потихоньку прокрался по лстниц за моимъ слугой, Эрнестомъ Дефаржемъ. Когда слуга вошелъ ко мн въ комнату, гд я сидлъ со своей, женой… О, моя жена, любовь сердца коего, моя юная жена!… Мы увидли позади Дефаржа человка, о которомъ думали, что онъ остался ждать у воротъ.

— Просятъ поспшить по неотложному длу въ улицу Сентъ-Онорэ,— сказалъ онъ.— Долго не задержатъ… Здсь ждетъ экипажъ.

‘Онъ привезъ меня сюда… въ эту могилу. Когда мы отъхали отъ дому, на меня накинули сзади черный платокъ и завязали мн ротъ, а руки скрутили назадъ. Изъ темнаго угла вышли оба брата и подтвердили, что это я. Маркизъ вынулъ изъ кармана письмо которое я писалъ, показалъ мн его, сжегъ на огн фонаря, который онъ держалъ въ рук, и ногой растеръ его обгорлый остатокъ. При этомъ не было сказано ни единаго слова. Меня привезли сюда и погребли заживо.

‘Если бы Господу было угодно смягчить жестокое сердце хотя одного изъ братьевъ и который нибудь изъ нихъ прислалъ бы мн въ теченіе этихъ ужасныхъ лтъ извстіе о моей дорогой жен, хотя бы только о томъ, жива она или умерла, я подумалъ бы, что Онъ не покинулъ ихъ. Но теперь я врю тому, что кровавый крестъ будетъ роковымъ для нихъ и что имъ нечего разсчитывать на Его милосердіе къ нимъ. Ихъ и все ихъ потомство до самаго послдняго колна, я, Александръ Манеттъ, несчастный узникъ, призываю въ эту послднюю ночь 1767 г. на судъ, когда наступитъ время возмездія. Призываю ихъ на судъ неба и земли!’

Страшные крики поднялись, когда кончилось чтеніе этого документа… крики, дышавшіе только жаждою крови. Разсказъ этотъ возбудилъ вс самыя мстительныя страсти того времени и не нашлось бы ни одной головы во всемъ народ которая не пала бы подъ тяжестью такого обвиненія.

Ни трибуналъ, ни публика не особенно заботились о томъ, чтобы узнать, почему Дефаржъ скрылъ этотъ документъ и не сразу пріобщилъ его ко всмъ прочимъ мемуарамъ, захваченнымъ въ Бастиліи и выступавшимъ на сцену при судопроизводств. Не заботились также и о томъ, чтобы показать, что ненавистный аристократическій родъ давно уже былъ преданъ анаем Сентъ-Антуанскаго предмстья и занесенъ въ роковой списокъ. На всемъ земномъ шар не было человка, заслуги котораго могли бы поддержать его въ этотъ роковой день, при такомъ донос.

Хуже всего для несчастнаго осужденнаго было то, что обвинителемъ являлся всмъ хорошо извстный человкъ, преданный другъ его, отецъ его жены. Въ то время всмъ народомъ овладла безумная страсть подражанія сомнительнымъ добродтелямъ древности и стремленіе къ принесенію жертвъ и само-закланію на алтар республики. А потому, когда президентъ сказалъ (вдь и его голова не прочно сидла на плечахъ), что добрый докторъ, какъ истый приверженецъ республики готовъ искоренить ненавистную семью аристократовъ и съ радостью и готовностью приноситъ ей въ жертву счастье своей дочери, длая ее вдовой, а дочь ея сиротой, слушатели пришли въ неистовый, патріотическій восторгъ, не проявивъ не малйшаго чувства сожалнія и сочувствія.

— Большое, однако, вліяніе иметъ этотъ докторъ!— пробормотала мадамъ Дефаржъ, улыбаясь Мести.— Спаси-ка его, докторъ!

Мнніе каждаго присяжнаго покрывалось громкимъ ревомъ восторга… Голоса подавались одинъ за другимъ. И за каждымъ ревъ и ревъ.

Приговоръ оказался единогласнымъ. Въ душ и по происхожденію аристократъ, врагъ республики, угнетатель народа. Въ Консьержери его, и смерть ему черезъ двадцать четыре часа!

XI. Сумерки.

Приговоръ къ смерти ни въ чемъ неповиннаго человка, какъ громомъ сразилъ его несчастную жену. Но она не произнесла ни единаго звука,— такъ силенъ былъ голосъ души ея, говорившій ей, что только она одна во всемъ мір можетъ поддержать его при обрушившемся на немъ удар и не должна увеличивать его отчаянія своимъ малодушіемъ.

Трибуналъ отсутствовалъ въ эту минуту, судьи вышли на улицу, чтобы принять участіе въ какой то общественной демонстраціи. Шумъ и движеніе расходившагося по разнымъ корридорамъ народа, еще не успли стихнуть, когда Люси протянула руки къ своему мужу. На ея лиц ничего не было кром любви и утшенія.

— Если бы я могла прикоснуться къ нему! Если бы я могла обнять его! О, добрые граждане, сжальтесь надъ нами!

Никого не было, кром тюремщика, двухъ человкъ изъ тхъ четырехъ, которые арестовали осужденнаго, и Барсада. Весь народъ вышелъ на улицу. Барсадъ сказалъ остальнымъ:— ‘пусть обнимаются. Вдь это всего одна минута!’ — Вс молча согласились на это и, поднявъ ее, перенесли черезъ стулья къ возвышенному мсту, гд онъ принялъ ее въ свои объятія.

— Проста, безцнная любовь души моей! Прими мое послднее благословеніе. Мы встртимся съ тобою тамъ, гд усталые обртаютъ покой.

— Я все перенесу, дорогой Шарль! Я получу поддержку свыше и ты не горюй обо мн. Благослови на прощанье нашу дочь!

— Я благословляю ее черезъ тебя. Я цлую ее черезъ тебя. Я прощаюсь съ нею черезъ тебя.

— О, дорогой мой мужъ!… Нтъ!… Еще минуту!.— Онъ попробовалъ высвободиться изъ ея объятій.— Мы не долго будемъ разлучены съ тобой. Я чувствую, что сердце мое понемногу разобьется. Но я буду исполнять свой долгъ, пока могу, а когда я покину ее, Богъ пошлетъ ей друзей, какъ Онъ послалъ мн.

Отецъ послдовалъ за ней и хотлъ упасть передъ ними на колни, но Дарнэ протянулъ руку и не допустилъ его до этого.

— Нтъ, нтъ!— воскликнулъ онъ.— Что же вы сдлали такого, чтобы преклоняться передъ нами? Мы знаемъ теперь, какую страшную душевную борьбу вы пережили. Мы знаемъ теперь, сколько перестрадали вы, подозрвая мое происхожденіе и убдившись, наконецъ, въ немъ. Мы знаемъ теперь, какъ вы побороли свою антипатію ради любимой вами дочери. Мы благодаримъ васъ отъ всего сердца и со всею любовью. Да будетъ Господь съ вами!

Въ отвтъ на это отецъ рванулъ себя за свои сдые волосы и испустилъ горестный вопль.

— Иначе и быть не могло,— указалъ Дарнэ.— Событія сами собой вели къ этому. Желаніе исполнить завтъ своей матери было главной причиной моего рокового появленія среди васъ. Никогда отъ такого страшнаго зла не могло произойти добра, и то, что началось такъ ужасно, не могло кончиться счастливо. Успокойтесь и простите меня. Богъ да благословитъ васъ!

Когда его повели, жена все время стояла и смотрла ему вслдъ, сложа руки, какъ бы на молитву, лицо ея сіяло и на губахъ играла нжная улыбка. Когда же онъ скрылся за дверями, она повернулась, положила голову на грудь отца, хотла что то сказать ему, но тутъ же безъ чувствъ упала къ его ногамъ.

Въ ту же минуту изъ темнаго угла, гд онъ сидлъ все время неподвижно, вышелъ Сидней Картонъ и поднялъ ее на руки. За нею слдовали только отецъ и мистеръ Лорри. Гука его дрожала когда онъ поддерживалъ ея голову, поднимая ее. Лицо его выражало не страданіе, а скоре счастье и гордость.

— Не снести ли ее въ карету? Я совсмъ не ощущаю ея.

Онъ осторожно донесъ ее до дверей кареты и нжно положилъ ее туда. Съ ней сли отецъ и Лорри, а онъ слъ съ кучеромъ.

Когда они подъхали къ воротамъ, гд онъ незадолго передъ этимъ стоялъ въ темнот, чтобы представить себ, какъ она ходила здсь, по этимъ неровнымъ камнямъ, онъ всталъ съ козелъ, вынулъ ее изъ кареты и понесъ по лстниц до ея комнаты. Здсь онъ положилъ ее на кушетку, куда къ ней тотчасъ же подошли рыдающія миссъ Прессъ и ея дитя.

— Не приводите ее въ себя,— сказалъ онъ нжно миссъ Прессъ,— ей такъ лучше. Не приводите ее въ сознаніе!

— О, Картонъ, Картонъ, дорогой Картонъ!— воскликнула маленькая Люси, кидаясь къ нему и обнимая его,— Вы теперь пришли къ намъ и я думаю, вы поможете мам и спасете папу! О, посмотрите на нее, дорогой Картонъ! Можете ли вы, можетъ ли кто нибудь, кто любитъ ее, видть ее такою!

Онъ склонился къ двочк и приложилъ ея розовую щечку къ своему лицу. Онъ осторожно спустилъ ее на полъ и взглянулъ на ея безчувственную мать.

— Прежде чмъ я уйду…— сказалъ онъ и замолкъ.— Могу ли я поцловать ее?

Потомъ только вспомнили, что онъ, склонившись къ ней и приложившись губами къ ея лицу, прошепталъ нсколько словъ. Двочка, стоявшая въ ту минуту подл него, разсказывала потомъ, что она слышала, какъ онъ сказалъ:— ‘Жизнь за того, кого ты любишь’. Даже потомъ, когда она была уже красивою старушкой, разсказывала она то же самое своимъ внукамъ.

Выйдя въ другую комнату, куда за нимъ послдовали мистеръ Лорри и ея отецъ, онъ обернулся къ послднему и сказалъ.

— Вчера еще вы имли большое вліяніе, докторъ Манеттъ! Попытайтесь еще. Судьи и вс люди, стоящіе у власти, дружелюбно относятся къ вамъ и отдаютъ должное вашимъ заслугамъ.

— Все, что касалось Шарля, никогда раньше не скрывалось отъ меня. Я имлъ глубокую увренность, что спасу его и я спасъ.

Отвтъ этотъ онъ далъ съ большимъ смущеніемъ и тихимъ Голосомъ.

— Попытайтесь еще. Времени осталось мало до утра слдующаго дня. Но все же попытайтесь.

— Я хочу попытаться. Я не хочу откладывать ни минуты.

— Это хорошо. Я испыталъ уже, что такая энергія, какъ ваша, всегда приводила къ великимъ дяніямъ… Хотя никогда,— прибавилъ онъ, улыбаясь и въ то же время вздыхая,— не могла одолть такого дла, какъ это. Все же попытайтесь! Какъ ни ничтожна жизнь, когда мы злоупотребляемъ ею, все же она стоитъ такой попытки… Если бы не такъ, то и жить бы не стоило.

— Я пойду,— сказалъ докторъ Манеттъ,— къ обвинителю и президенту и къ другимъ, имени которыхъ лучше не называть. Я вапнніу и… Но постойте! Сегодня на улицахъ какое то празднество и я никого не застану дома до тхъ поръ, пока не стемнетъ.

— Врно! Ну, что жъ длать… Надежду никогда не слдуетъ считать потерянной, хотя бы для этого пришлось ждать, пока стемнетъ. Мн хотлось бы знать, что вамъ удастся, хотя, собственно, я ничего не жду. Когда вы надетесь видться съ этими ужасными властями, докторъ Манеттъ?

— Надюсь, что когда стемнетъ, черезъ часъ или два.

— Темнетъ, обыкновенно, вскор посл четырехъ. Что-жъ! Подождемъ часъ или два. Если я приду къ мистеру Лорри часовъ около девяти, могу ли я надяться узнать о томъ, что сдлано?

— Да!

— Желаю успха.

Мистеръ Лорри проводилъ Сиднея до наружныхъ дверей и, когда онъ собирался уже уходить, остановилъ его за плечо.

— У меня нтъ ни малйшей надежды,— шепнулъ ему мистеру Лорри тихимъ и печальнымъ голосомъ.

— И у меня также.

— Если бы каждый изъ этихъ людей или вс эти люди были расположены пощадить его… чего не могло и быть, ибо что значитъ для нихъ его жизнь и жизнь всякаго человка?.. то теперь посл сцены на суд, я сомнваюсь, чтобы они пожелали пощадить его.

— И я тоже. Мн такъ и слышался среди рева ударъ топора.

Мистеръ Лорри положилъ руку на дверь и склонился на нее.

— Не отчаивайтесь,— ласково сказалъ Картонъ,— не горюйте. Я нарочно внушилъ эту мысль доктору Манетту, думая, что это когда нибудь доставитъ ей больное утшеніе. Не то она можетъ подумать, что никто не позаботился объ этой жизни и она погублена напрасно — и это будетъ мучить ее.

— Да, да, да,— отвчалъ мистеръ Лорри, вытирая слезы,— вы правы. Но онъ погибнетъ. Надежды здсь не можетъ быть.

— Да, онъ погибнетъ, надежды здсь не можетъ быть,— повторилъ Картонъ, спускаясь съ лстницы.

XII. Мракъ.

Сидней Картонъ остановился на улиц, обдумывая, куда ему идти прежде всего

— Въ девять часовъ въ банкъ Тельсона,— говорилъ онъ себ. Хорошо ли я поступлю, если покажусь? Думаю, что хорошо. Надо, чтобы народъ зналъ, что здсь есть такой человкъ, какъ я, это, такъ сказать, важная предосторожность и необходимая подготовка. Но осторожность прежде всего! Надо все это обдумать.

Замедливъ шаги, онъ прошелся разъ или два по темнющей все боле и боле улиц, раздумывая о томъ, какія могутъ быть изъ этого послдствія. Онъ постоянно возвращался къ своему ршенію.

— Нтъ, лучше будетъ, если народъ узнаетъ, что здсь есть такой человкъ, какъ я,— и онъ направился къ предмстью.

Дефаржъ сегодня еще говорилъ о себ, какъ о содержател винной лавки въ предмсть св. Антонія. Тому, кто хорошо зналъ городъ, не трудно было, даже не спрашивая никого, отыскать его домъ. Отыскавъ его, Картонъ вернулся обратно изъ этихъ узкихъ улицъ, пообдалъ въ одной изъ тавернъ и легъ спать. Въ первый разъ посл столькихъ лтъ онъ не былъ пьянъ. Съ самаго вечера наканун онъ ничего не пилъ, кром небольшого количества легкаго вина, а тогда вечеромъ, сидя у мистера Лорри, онъ вылилъ остатки водки въ каминъ, ршившись разъ навсегда покончить съ нею.

Когда онъ проснулся, было семь часовъ. Онъ вышелъ на улицу, чувствуя себя на этотъ разъ совершенно бодрымъ. По дорог къ предмстью онъ остановился у окна одной лавки, гд было зеркало, поправилъ развязавшійся галстукъ, воротникъ сюртука и пригладилъ волоса, посл чего направился прямо къ Дефаржамъ.

Въ лавк не было другихъ постителей, кром Жака третьяго съ хриплымъ голосомъ и безпокойными пальцами. Человкъ этотъ, котораго онъ видлъ среди присяжныхъ, пилъ, стоя у прилавка и разговаривалъ съ Дефаржами. Месть, какъ постоянный членъ этого совта, принимала также участіе въ разговор.

Войдя въ лавку, Картонъ занялъ мсто и попросилъ (на посредственномъ французскомъ язык) дать ему небольшую мрочку вина. Мадамъ Дефаржъ взглянула на него сначала вскользь, затмъ внимательне и, наконецъ, сама подошла къ нему и спросила, что онъ приказалъ подать.

Онъ повторилъ то, что сказалъ передъ этимъ.

— Англичанинъ?— спросила мадамъ Дефаржъ, вопросительно подымая свои чудныя брови.

Взглянувъ на нее съ такимъ видомъ, какъ будто бы ему трудно было сразу придумать французское слово, онъ медленно отвтилъ ей.

— Да, мадамъ, да! Я англичанинъ.

Мадамъ Дефаржъ вернулась къ прилавку, чтобы налить вина и въ то и.е время, какъ онъ наклонился надъ якобинскимъ журналомъ, длая видъ, что читаетъ, онъ слышалъ, какъ она сказала:

— Ну ей Богу-же, вылитый Эвремондъ!

Дефаржъ принесъ ему вино и пожелалъ добраго вечера.

— Какъ?

— Добрый вечеръ!

— О, добрый вечеръ, гражданинъ!— отвчалъ онъ, наливая стаканъ.— Ахъ, хорошее вино! Пью за республику.

Дефаржъ вернулся къ прилавку и сказалъ: ‘Да похожъ немного!’ — Мадамъ сурово перебила его:— ‘говорю теб, что очень похожъ’.— Жакъ третій хладнокровно замтилъ:— ‘Ну это вамъ только такъ показалось!’ А милая Месть прибавила со смхомъ: — ‘Да, правда! И вы съ тмъ большимъ удовольствіемъ смотрите на него, что увидите его завтра!’

Картонъ медленно водилъ пальцемъ по строчкамъ и словамъ газеты, совершенно, повидимому, углубившись въ нее. Вс стояли, облокотившись руками на прилавокъ, и тихо разговаривали. Посл нсколькихъ минутъ молчанія, во время котораго они не разъ посматривали въ его сторону, что нисколько не отвлекало его вниманія отъ якобинской газеты, они снова заговорили.

— Мадамъ говоритъ совершенно врно,— сказалъ Жакъ третій.— Зачмъ останавливаться? Въ этомъ вся сила. Зачмъ останавливаться?

— Такъ то, такъ,— отвчалъ Дефаржъ,— но надо же гд нибудь остановиться. Вопросъ только въ томъ — гд?

— На полномъ истребленіи,— сказала его жена.

— Великолпно!— прохриплъ Жакъ третій.— Месть также выразила свое одобреніе.

— Истребленіе, пожалуй, хорошее дло, моя милая,— сказалъ Дефаржъ съ нкоторымъ смущеніемъ,— и въ общемъ я ничего не имю противъ него. Но докторъ такъ много выстрадалъ… Вдь вы вс видли его сегодня. Замтили его лицо, когда читали его письмо?

— Я замтила его лицо, да!— отвчала мадамъ съ досадой.— Да, я замтила его лицо. Я замтила, что лицо его не лицо истиннаго республиканца. Пусть будетъ осторожне со своимъ лицомъ.

— А разв ты не замтила,— сказалъ Дефаржъ съ оттнкомъ просьбы въ голос,— горе его дочери? Боже, какое это должно быть ужасное горе!

— Видла я и лицо его дочери, и не разъ видла. Я видла его сегодня, и видла въ другіе дни. Я видла его въ суд и видла его на улиц, вблизи тюрьмы. А вотъ стоитъ мн поднять палецъ!…

Она сдлала видъ, что хочетъ поднять его, (а гость по прежнему не подымалъ глазъ отъ газеты) и затмъ опустила его на прилавокъ какъ будто падалъ топоръ гильотины.

— Гражданка великолпна!— крикнулъ присяжный.

— Она ангелъ!— сказала Месть и поцловала ее.

— Что касается тебя,— продолжала безпощадная дама, обращаясь къ своему мужу,— если бы это зависло отъ тебя — чего къ счастью нтъ — ты готовъ былъ бы даже и теперь освободить этого человка.

— Нтъ!— протестовалъ Дефаржъ.— Нтъ, даже и въ томъ случа, если бы для этого достаточно было поднять этотъ стаканъ. Но я на томъ бы и покончилъ. Я и говорю:— остановитесь на этомъ!

— Слушайте, Жакъ,— сказала мадамъ,— и ты слушай, моя маленькая Месть, слушайте оба! Да, слушайте! Какъ тирановъ и угнетателей, я давно уже внесла все это племя въ свой списокъ и приговорила ихъ къ истребленію, а имущество ихъ къ уничтоженію. Спросите мужа, такъ ли это?

— Да такъ,— отвчалъ Дефаржъ, не ожидая вопроса.

— Въ начал великихъ дней, когда Бастилія пала, онъ нашелъ записки, прочитанныя сегодня, и принесъ ихъ домой, въ полночь, когда эта лавка опустла и мы ее закрыли, мы прочли ихъ здсь, на этомъ мст, и при свт вотъ этой самой лампы. Спросите его, такъ ли это?

— Да, такъ,— отвчалъ Дефаржъ.

— Въ тотъ вечеръ я сказала ему, когда мы кончили читать и лампа выгорла, а сквозь ставни и между желзными перекладинами показался дневной свтъ, что должна сообщить ему тайну. Спросите его, такъ-ли это?

— Да, такъ,— согласился Дефаржъ,

— Я сообщила ему эту тайну, и ударила себя въ грудь обими руками, какъ бью себя теперь, и сказала ему:— ‘Дефаржъ, я выросла среди прибрежныхъ рыбаковъ, а крестьянская семья, которой столько зла принесли братья Эвремонды, какъ объ этомъ написано въ запискахъ изъ Бастиліи,— это моя семья. Дефаржъ, сестра смертельно раненаго мальчика, была моя сестра, мужъ былъ мужъ моей сестры, нерожденное дитя было ихъ дитя, этотъ братъ былъ мой братъ, этотъ отецъ былъ мо.й отецъ, эти мертвецы были мои мертвецы, и призывъ ихъ къ отвту былъ переданъ мн’. Спросите его, такъ ли это?

— Да, такъ,— согласился Дефаржъ.

— Тогда указывай втру и огню гд имъ остановиться, но не говори этого мн!— вскричала его жена.

Слушатели пришли въ полный восторгъ, видя такую смертную жажду мести, а слушатель, сидвшій въ сторон, почувствовалъ, какъ она поблднла, даже не глядя на нее. Дефаржъ сдлалъ слабую попытку ввернуть нсколько словъ въ пользу сострадательной жены маркиза, но получилъ отъ своей жены тотъ же отвтъ:

— Указывай втру и огню гд остановиться, но не мн!

Тутъ вошли постители и группа у прилавка разошлась. Англичанинъ уплатилъ, что слдовало, съ нкоторымъ затрудненіемъ пересчиталъ сдачу и спросилъ, въ качеств иностранца, какъ пройти къ Національному Дворцу. Мадамъ Дефаржъ подвела его къ дверямъ, положила ему на плечо руку, а другой указала, куда идти. Поститель англичанинъ подумалъ въ эту минуту, что не дурно было бы схватить эту руку, поднять ее и направить подъ нее сильный и глубокій ударъ.

Онъ отправился своимъ путемъ и скоро исчезъ въ тни тюремной стны. Въ назначенный часъ онъ вышелъ оттуда и явился къ мистеру Лорри, который въ страшной тревог прохаживался взадъ и впередъ по комнат. Онъ сказалъ, что все время сидлъ у Люси и только нсколько минутъ тому назадъ вернулся, чтобы быть дома въ условленное время. Отца ея не видли съ тхъ поръ, какъ онъ ушелъ изъ банка часовъ около четырехъ. Она имла нкоторую надежду, что посредничество отца спасетъ ея мужа, но надежда эта была слабая. Прошло пять часовъ посл его ухода… Гд онъ?..

Мистеръ Лорри ждалъ до десяти, но докторъ Манеттъ не вернулся. Не желая такъ долго оставлять Люси одну, онъ сказалъ, что отправится къ ней и вернется около полуночи. Тмъ временемъ Картонъ будетъ ждать у камина возвращенія доктора.

Онъ ждалъ и ждалъ, пока часы не пробили двнадцати, но докторъ Манеттъ не возвращался. Мистеръ Лорри вернулся, но не принесъ и не узналъ никакихъ новостей о немъ. Гд-бы онъ могъ бытъ?

Они сидли и разсуждали объ этомъ, надясь, хотя и слабо, на благопріятное значеніе такого продолжительнаго отсутствія, когда на лстниц послышались вдругъ его шаги. Спустя минуту онъ вошелъ въ комнату, и они, едва взглянувъ на него, увидли, что все пропало.

Былъ ли онъ гд нибудь, или безцльно бродилъ все время по улицамъ, этого никто и никогда не узналъ. Когда онъ пристально уставился на нихъ, они сразу поняли, что безполезно предлагать ему какіе бы то ни было вопросы. Его лицо все сказало имъ.

— Не могу найти ее,— сказалъ онъ,— а мн нужно. Гд она?

Голова его и шея не были ничмъ покрыты. Безпомощнымъ взглядомъ окинулъ онъ комнату, снялъ сюртукъ и бросилъ на полъ.

— Гд моя скамейка? Я везд искалъ ее и не могъ найти. Что они сдлали съ моей работой? Мн некогда… Я долженъ кончить башмаки.

Они переглянулись другъ съ другомъ и сердца ихъ замерли.

— Ну-же, пожалуйста,— продолжалъ онъ жалобнымъ тономъ,— дайте мн работу. Мн нужно работать.

Не получая отвта, онъ схватился за волосы и принялся стучать ногой по полу, какъ капризный ребенокъ.

— Не мучьте несчастнаго, покинутаго всми,— умолялъ онъ, рыдая,— дайте мн мою работу! Что будетъ съ нами, если башмаки эти не будутъ кончены сегодня?

Ясно было, что нтъ никакой надежды вернуть его къ сознанію… Оба, какъ бы по обоюдному согласію, положили ему руку на плечо и ласково уговорили его ссть къ огню, общая ему, что они непремнно доставятъ ему его работу. Онъ слъ въ кресло, уставился на огонь и заплакалъ. Можно было подумать, что все случившееся съ нимъ посл пребыванія на чердак одна лишь фантазія или сонъ. Мистеръ Лорри видлъ теперь передъ собой ту же фигуру, какую видлъ тогда у Дефаржа.

Какъ ни были они поражены этимъ ужаснымъ зрлищемъ разрушенія, имъ некогда было отдаваться своимъ чувствамъ. Забота объ его одинокой дочери, потерявшей теперь всякую надежду и лишенной поддержки, звала ихъ къ ней. Снова, какъ бы по обоюдному согласію, взглянули они другъ на друга и по лицу поняли, что они думаютъ. Картонъ заговорилъ первый.

— Послдняя надежда пропала… хотя слабая, но все же это была надежда. Да… его лучше отвести къ ней. Но передъ тмъ какъ уйти, не можете ли вы посвятить мн одну минуту, чтобы выслушать меня. Не спрашивайте меня на какомъ основаніи хочу я сдлать вамъ кое какія распоряженія, дайте мн только слово, что вы вс ихъ исполните въ точности. У меня есть на это причины… и самыя основательныя.

— Я въ этомъ и не сомнваюсь,— отвчалъ мистеръ Лорри,— говорите!

Фигура, сидвшая въ кресл, продолжала стонать, равномрно раскачиваясь взадъ и впередъ. Они говорили между собой такимъ тономъ, какъ будто бы дежурили у постели тяжело больного. Картонъ остановился, чтобы поднять сюртукъ, лежавшій почти у самыхъ его ногъ. Въ ту минуту, когда онъ подымалъ его, изъ кармана вывалился на полъ небольшой бумажникъ, въ которомъ докторъ носилъ запись того, что онъ долженъ сдлать за день. Картонъ раскрылъ его и нашелъ въ немъ сложенную бумагу.

— Слдуетъ, я думаю, прочесть ее!— сказалъ онъ.

Мистеръ Лорри кивнулъ головой. Картонъ развернулъ ее.

— Слава Богу!— воскликнулъ онъ.

— Въ чемъ дло?— спросилъ мистеръ Лорри.

— Погодите! Я скажу объ этомъ въ свое время. Во первыхъ,— онъ засунулъ руку въ свой карманъ и вынулъ оттуда другую бумагу.— Это пропускъ, который разршаетъ мн выздъ изъ этого города. Посмотрите! Видите?… Сидней Картонъ, англичанинъ.

Мистеръ Лорри держалъ бумагу въ рук и внимательно смотрлъ на его серьезное лицо.

— Спрячьте этотъ пропускъ до-завтра. Вы помните, что я увижусь съ нимъ завтра? Лучше, по моему, не брать съ собою въ тюрьму эту бумагу.

— Почему?

— Не знаю, но… я предпочитаю не брать. Возьмите теперь бумагу, которую докторъ Манеттъ носилъ съ собою. Это такой же пропускъ, разршающій ему, его дочери и ея ребенку перездъ во всякое время черезъ заставу и границу? Видите?

— Да.

— Весьма возможно, что онъ получилъ его только вчера, какъ послднюю и самую важную предосторожность противъ какой нибудь ужасной неожиданности. Какимъ числомъ помченъ онъ? Ну, да все равно, не стоитъ смотрть. Спрячьте потщательне его пропускъ и свой. Теперь, слушайте! Я никогда не сомнвался, что у него есть или что онъ можетъ получить такую бумагу. Все это хорошо, пока ее не отмнили. Но ее могутъ отобрать у него, и у меня есть основаніе думать, что ее отберетъ.

— Разв имъ грозитъ опасность?

— И очень большая опасность. Опасность доноса со стороны жены Дефаржа. Я слышалъ это изъ ея собственныхъ устъ. Сегодня вечеромъ слышалъ я, какъ она это говорила и самыми яркими красками обрисовала грозящую имъ опасность. Я, не теряя времени, постарался видться со шпіономъ. Онъ подтвердилъ это. Онъ знаетъ, что пильщикъ, живущій противъ тюрьмы, находится подъ командой у Дефаржей, онъ-то и донесъ жен Дефаржа, что видлъ ‘ее’ (Картонъ никогда не произносилъ имени Люси) и видлъ, какъ она длала знаки узникамъ. Тутъ ясно было, что затвается какой то заговоръ и за это она должна отвтить своею жизнью. И ребенокъ ея, и отецъ ея. Онъ и того и другого видлъ также съ нею на этомъ мст. Не приходите въ такой ужасъ! Вы спасете ихъ всхъ!

— Богу извстно, какъ бы я хотлъ этого! Но какъ?

— Сейчасъ скажу вамъ. Все будетъ зависть отъ васъ и лучшаго человка, какъ вы, не нужно для этого. Этотъ новый доносъ совершится не ране, какъ послзавтра, а быть можетъ и еще позже дня на два, на три, пожалуй, даже черезъ недлю. Вамъ извстно, вроятно, что горевать о жертв гильотины или сочувствовать ей считается тяжкимъ преступленіемъ. ‘Она’ и ея отецъ безспорно виновны въ такомъ преступленіи и эта женщина (ожесточеніе которой не поддается никакому описанію) выждетъ себ этого подкрпленія, чтобы удвоить силу своего доноса. Вы слдите за мной?

— Такъ внимательно и съ такимъ довріемъ къ тому, что вы говорите, что я даже забылъ объ этой бд,— отвчалъ мистеръ Лэрри, притрогиваясь къ стулу, на которомъ сидлъ докторъ.

— У васъ есть деньги и вы можете дохать до моря съ наивозможной для настоящаго времени быстротой. Вы уже нсколько дней тому назадъ сдлали вс необходимыя приготовленія для возвращенія въ Англію. Позаботьтесь, чтобы завтра рано утромъ у васъ были готовы лошади, и чтобы вы могли выхать въ два часа пополудни.

— Все будетъ сдлано.

Картонъ говорилъ съ такимъ жаромъ и воодушевленіемъ, что мистеръ Лорри заразился отъ него и почувствовалъ себя молодымъ.

— У васъ душа преданная. Не говорилъ ли я, что лучшаго человка намъ не найти? Скажите ей сегодня же ночью, какой опасности подвергается она, ея ребенокъ и отецъ. Настаивайте на этомъ. Она вдь будетъ не прочь сложить свою прекрасную голову рядомъ съ головой мужа.— Онъ остановился на минуту и затмъ продолжалъ.— Постарайтесь убдить се, что ради ребенка и отца она обязана ухать въ этотъ именно насъ. Скажите ей, что это было послднее распоряженіе ея мужа. Скажите ей, что отъ этого зависитъ гораздо больше, чмъ она думаетъ и надется. Какъ вы думаете, будетъ ли подчиняться ея распоряженіямъ отецъ, въ его теперешнемъ состояніи?

— Я увренъ въ этомъ.

— Я тоже… Такъ, вотъ, вс эти распоряженія вы должны длать покойно и тихо, тутъ же во двор, и такъ же тихо и и’¹спша ссть въ карету и занять ваши мста. Въ тотъ моментъ, когда я явлюсь къ вамъ, вы возьмете меня и двинетесь въ путь.

— Васъ, насколько я понимаю, мы должны ждать во всякомъ случа?

— Мой пропускъ, какъ вамъ извстно, у васъ въ рукахъ вмст съ другими бумагами и вы должны оставить мн мсто. Вы непремнно должны дождаться, чтобы мсто мое было занято. И тогда немедленно въ Англію!

— Вотъ, именно,— сказалъ мистеръ Лорри, поспшно схватывая Картона за руку,— я старый человкъ и мн трудно будетъ справиться одному. Мн нуженъ энергичный помощникъ.

— Съ Божьей помощью онъ будетъ у васъ. Дайте мн торжественное общаніе, что ничто не помшаетъ вамъ исполнить то, о чемъ мы условились теперь съ вами!

— Ничто, Картонъ!

— Помните эти слова завтра. Нарушьте хотя на іоту этотъ уговоръ, или запоздайте, по какой бы то ни было причин — и ничья жизнь не будетъ спасена, а погибнутъ многіе.

— Буду помнить и надюсь въ точности исполнить свою роль.

— А я свою… Теперь, до свиданья!

Онъ говорилъ совершенно серьезно, безъ малйшей улыбки, и поднесъ было, уже къ своимъ губамъ руку старика, но не ушелъ сейчасъ же. Онъ вмст съ нимъ уговорилъ жалкую фигуру, сидвшую у огня встать, помогъ надть на нее сюртукъ и шляпу и затмъ убдить слдовать за собой, подъ тмъ предлогомъ, что его поведутъ туда, гд спрятана скамейка и вс принадлежности работы. Онъ шелъ по другую сторону старика, поддерживая его, и дошелъ такимъ образомъ до двери дома, гд должна была провести ночь полную отчаянія та женщина,которая была такъ счастлива въ то памятное для него время, когда онъ открылъ ей свою полную отчаянія душу. Онъ вошелъ во дворъ, постоялъ нсколько минутъ на одномъ мст, не спуская глазъ съ освщенныхъ оконъ ея комнаты. Онъ послалъ ей благословеніе и сказалъ вчное прости.

XIII. Пятьдесятъ два.

Въ мрачной тюрьм Консьержери ждали своей судьбы осужденные на казнь въ тотъ день. Ихъ было столько, сколько недль въ году. Пятьдесятъ дв жизни должны были отбыть изъ города и поглотиться безпредльнымъ моремъ вчности. Камеры, гд они содержались, были еще заняты, а уже намчены были новые замстителя ихъ, кровь ихъ не смшалась еще съ кровью, пролитой вчера, а уже приготовлена была кровь, чтобы смшаться завтра съ ихъ кровью.

Приговорено было ровно пятьдесятъ два, начиная отъ откупщика, котораго не могли снасти вс его богатства, до двадцатилтней швеи, которую не могли спасти ни ея бдность, ни ея неизвстность. Болзни тла, которыя пріобртаются, благодаря небрежности или пороку, находятъ себ жертвъ среди всхъ классовъ общества, въ свою очередь и нравственный недугъ, рожденныя невыразимымъ страданіемъ, невыносимымъ угнетеніемъ и безсердечіемъ, также не разбираетъ своихъ жертвъ.

Шарль Дарнэ, вернувшись изъ суда и сидя одинъ въ своей камер, не тшилъ себя никакими надеждами. Онъ чувствовалъ свое осужденіе, прислушиваясь къ каждой строк прочитаннаго передъ нимъ разсказа. Онъ прекрасно понималъ, что никакое человческое вліяніе не спасетъ его, ибо онъ безповоротно приговоренъ цлыми милліонами, а потому всякія попытки спасти его безполезны.

Не легко было ему, однако, ясно видя передъ собой лицо любимой имъ жены, подготовить свои умъ къ тому, что должно было случиться. Узы, привязывающія его къ жизни были слишкомъ крпки, и потому ему трудно было разстаться съ нею постепенными усиліями старался онъ разорвать эти узы, но разрывая ихъ въ одномъ мст, онъ крпко стягивалъ ихъ въ другомъ, не успвалъ онъ, такъ сказать, разжать руку, какъ она снова сжималась. Вся мысли его, вся пылкость и энергія души его возмущались противъ покорности судьб. Если на минуту ему удавалось вернуть къ себ эту ршимость, то образы жены и ребенка заставляли его снова противиться, представляя ему эту ршимость, какъ эгоизмъ.

Но такъ было только въ начал. Когда хе онъ сталъ размышлять о томъ, что въ роковой судьб его нтъ безславія и что безчисленное количество людей прошли тмъ же страдальческимъ путемъ, какой ждетъ его, и буду ъ идти посл него, то кисть эта подкрпила его. Затмъ онъ сталъ думать о томъ, что спокойствіе въ будущемъ и душевный миръ близкихъ его сердцу находятся въ полной зависимости отъ твердости его духа. Такъ, мало-помалу, привелъ онъ себя въ боле спокойное состояніе, всми мыслями своими обратился ввысь, и тогда на него снизошло утшеніе.

Онъ сдлалъ весь этотъ долгій путь къ вечеру того дня, когда произнесенъ былъ его приговоръ. Ему разршили купить все необходимое для письма и свчу, и онъ слъ писать, пользуясь тмъ временемъ, пока огни въ тюрьм не были еще погашены.

Онъ написалъ длинное письмо Люси, въ которомъ говорилъ ей, что ничего ршительно не зналъ о заключеніи ея отца въ тюрьм до тхъ поръ, пока она сама не сообщила ему объ этомъ, и что онъ такъ же, какъ и она, узналъ только изъ прочитаннаго разсказа объ участіи въ этомъ заключеніи своего отца и дяди. Онъ объяснялъ уже ей, что скрылъ свое настоящее имя лишь по требованію — вполн понятному теперь — ея отца и по общанію данному имъ послднему въ день ихъ свадьбы. Онъ просилъ ее, ради спокойствія отца, никогда не разспрашивать его о томъ, забылъ ли онъ совсмъ о существованіи этихъ записокъ или, быть можетъ, вспомнилъ о нихъ въ то достопамятное воскресенье, когда они сидли въ саду подъ милымъ, старымъ кленомъ и слушали разсказъ о башн. Если даже предположить, что онъ сохранилъ воспоминаніе объ этихъ запискахъ, то нтъ сомннія, что онъ считалъ ихъ уничтоженными вмст съ Бастиліею, такъ какъ ихъ не оказалось среди записокъ другихъ узниковъ, которыя были открыты народомъ и сдлались извстны всмъ. Онъ просилъ се,— хотя зналъ, что просить объ этомъ не нужно — чтобы она утшала отца, внушая ему ласково и нжно, что онъ ни въ чемъ ршительно не долженъ упрекать себя, такъ какъ всегда забывалъ себя и думалъ только объ ихъ счастіи. Затмъ, чтобы она, въ память любви его и благословенія и въ надежд на будущую встрчу съ нимъ на неб, старалась преодолть свое горе и посвятила бы свою жизнь ребенку и отцу.

Въ томъ же почти дух написалъ онъ письмо и ея отцу, настаивая главнымъ образомъ на томъ, что онъ исключительно ему одному поручаетъ заботу о своей жен и ребенк. Онъ написалъ это съ тмъ намреніемъ, чтобы отвлечь его мысли отъ своей воображаемой отвтственности и тмъ предотвратить возможность повторенія приступа прежней болзни.

Мистеру Лорри онъ поручалъ ихъ всхъ и сдлалъ распоряженія, касающіяся его длъ. Выразивъ ему затмъ свою глубокую привязанность и искреннюю благодарность, онъ на томъ и кончилъ письмо. О Картон онъ ни разу не вспомнилъ. Душа его была слишкомъ полна другими, чтобы думать о немъ.

Письма онъ кончилъ еще до того, какъ погасили огни въ тюрьм. Укладываясь на свою соломенную постель, онъ подумалъ, что навсегда покончилъ съ этимъ міромъ.

Напрасно! Во сн міръ этотъ представился ему снова въ самыхъ яркихъ, ослпительныхъ формахъ. Свободнымъ и счастливымъ видлъ онъ себя въ прежнемъ дом въ Сого (хотя домъ этотъ не походилъ на тотъ, гд онъ былъ теперь), и снова, съ облегченнымъ сердцемъ былъ съ Люси, которая увряла его, что все это былъ сонъ и что онъ никогда не разставался съ нею. Прошло нсколько времени забытья и онъ увидлъ, что кончилъ страдать и вернулся къ ней мертвый и спокойный, и опять таки никакой перемны въ немъ будто бы не произошло. Онъ снова забылся, а когда проснулся, то начиналось уже утро, и онъ никакъ не могъ сообразить, гд онъ и что съ нимъ случилось, пока въ голов его не сверкнула мысль, что сегодня день его казни.

Такъ провелъ онъ ночь до наступленія дня, когда должны были пасть пятьдесятъ дв головы. Но тутъ, когда онъ успокоился и началъ уже надяться, что встртитъ свой конецъ съ должнымъ героизмомъ, въ голов его мелькнула новая мысль, отъ которой онъ никакъ не могъ отдлаться.

Онъ никогда не видлъ той машины, которая должна была прекратить его жизнь. Какъ высоко отстоитъ она отъ земли, сколько у ней ступенекъ, гд онъ будетъ стоять, какъ тронутъ его, будутъ ли окрашены кровью руки, которыми къ нему притронутся, какъ повернутъ его лицо, будетъ ли онъ первымъ или послднимъ? Ботъ вопросы, которые помимо воли его возникали въ его ум, повторяясь все снова и снова безчисленное множество разъ. Но страха они не вызывали въ немъ, онъ забылъ о страх. Онъ чувствовалъ скоре странную потребность узнать, что надо будетъ длать, когда наступитъ время, желаніе до нельзя несообразное съ тми немногими минутами, которыя ему оставались. Въ немъ словно вселился чей-то посторонній духъ.

Минуты шли за минутами, а онъ все ходилъ взадъ и впередъ но камер, считая часы, боя которыхъ онъ никогда больше не услышитъ. Пробило девять и кануло въ вчность, десять и тоже кануло въ вчность, потомъ одиннадцать, потомъ двнадцать придутъ и уйдутъ. Сдлавъ надъ собой невроятное усиліе, онъ отдлался отъ странныхъ мыслей, мучившихъ его въ эти послднія минуты и когда это удалось ему, онъ почувствовалъ себя лучше и покойне. Теперь ужъ, продолжая ходить взадъ и впередъ по камер, онъ не думалъ объ этомъ, а повторялъ имена близкихъ его сердцу. Онъ одоллъ самое тяжкое и освободился отъ мучившихъ его представленій. Онъ ходилъ и молился за себя и своихъ близкихъ.

Двнадцать пробило и кануло въ вчность.

Его предупредили, что послднимъ часомъ его будетъ три, а онъ зналъ, что его вызовутъ нсколько раньше, такъ какъ повозки тяжело и медленно двигались по улицамъ. Въ ум своемъ онъ ршилъ, что его вызовутъ въ два и онъ старался придать себ больше бодрости и силы, чтобы поддерживать другихъ.

Прохаживаясь ровнымъ шагомъ со скрещенными на груди руками, онъ совсмъ не походилъ на узника Ла-Форсъ. Безъ всякаго удивленія слушалъ онъ, какъ пробило часъ. Часъ этотъ прошелъ, подобно другимъ часамъ. Онъ вознесъ горячаго благодарность небу за ниспосланное ему самообладаніе и, подумавъ:— ‘еще одинъ’,— продолжалъ ходить по прежнему.

За дверью послышались шаги по каменному корридору. Онъ остановился.

Кто-то вложилъ ключъ въ замокъ и повернулъ его. Въ ту минуту, когда дверь отворялась, какой то человкъ за нею сказалъ тихо по англійски:

— Онъ никогда не видлъ меня здсь, я старался не показываться ему. Войдите одни, я подожду здсь. Не теряйте времени.

Дверь открылась и закрылась и онъ увидлъ передъ собой Сиднея Картона, который спокойно смотрлъ на него съ сіяющимъ улыбкой лицомъ и приложеннымъ къ губамъ пальцемъ.

Глаза его были такъ ясны и выраженіе ихъ было такое особенное, что въ первую минуту узникъ подумалъ, не видніе ли передъ нимъ? Но онъ заговорилъ, и это былъ его голосъ, онъ взялъ узника за руку, и тотъ почувствовалъ знакомое пожатіе.

— Изъ всхъ людей на земл вы мене всего ожидали видть меня?— сказалъ онъ.

— Я не могъ поврить себ, что это вы, да я и теперь не врю этому. Вы не арестованы?— спросилъ онъ, потому что эта мысль внезапно пришла ему въ голову.

— Нтъ, я случайно пріобрлъ нкоторую власть надъ однимъ изъ здшнихъ тюремщиковъ и это помогло мн пройти къ вамъ. Я пришелъ отъ нея… отъ вашей жены, Дарнэ!

Узникъ пожалъ ему руку.

— Я пришелъ передать вамъ ея просьбу.

— Въ чемъ дло?

— Это въ высшей степени серьезная, настоятельная и горячая просьба, которую она обращаетъ къ вамъ молящимъ голосомъ, такъ близкимъ вашему сердцу, что забыть его вы не могли.

Узникъ отвернулъ свое лицо въ сторону.

— У васъ не хватитъ времени разспрашивать меня, почему я приношу эту просьбу и что она означаетъ, а мн не хватитъ времени разсказывать. Вы должны это понимать… Снимайте ваши сапоги и надвайте мои.

У стны камеры, какъ разъ позади узника стоялъ стулъ. Картонъ, не мшкая ни минуты, моментально усадилъ на него Дарнэ и стоялъ уже передъ нимъ безъ сапогъ.

— Надвайте мои сапоги. Слышите, берите-же!… Скорй!

— Картонъ, убжать изъ этого мста невозможно! Никогда и никому это не удавалось. Вы даромъ погибнете. Это безуміе.

— Безуміемъ это было бы, если бы я предлагалъ вамъ бжать отсюда, а я разв предлагаю? Когда я предложу вамъ выйти изъ этой двери, тогда говорите о безуміи и о томъ, чтобы оставаться здсь. Перемнитесь со мною галстуками, а я тмъ временемъ надну гашу ленту… Распустите волосы, какъ у меня.

Съ поразительнымъ присутствіемъ духа и необыкновенной силой воли, казавшейся сверхестественной, продлалъ онъ вс эти переодванія надъ узникомъ, какъ надъ малымъ ребенкомъ.

— Картонъ! Милый Картонъ! Это безуміе! Это не можетъ имть успха, это никогда не удавалось… Это пробовали, но всегда напрасно. Умоляю васъ… Смерть ваша только отравитъ мои послднія минуты.

— Да разв я прошу васъ, Дарнэ, выйти за эту дверь? Когда дойдетъ до этого, можете отказаться. На стол я вижу чернила, перо и бумагу… Достаточно ли тверда рука ваша, чтобы писать?

— Она была тверда, когда вы вошли.

— Постарайтесь, чтобы она была тверда и пишите то, что я буду вамъ диктовать. Скоре, другъ мой, скоре!

Прижавъ руку къ своей положительно обезумвшей голов, Дарнэ слъ къ столу. Картонъ, заложивъ руку за бортъ одежды сталъ подл него.— Пишите же, что я буду говорить.

— Кому адресовать?

— Никому.— Картонъ продолжалъ держать руку за пазухой.

— Писать число?

— Нтъ!

Узникъ подымалъ голову при каждомъ вопрос. Картонъ стоялъ подл него, держа руку за пазухой, и смотрлъ на него сверху.

‘Если вы помните’,— говорилъ Картонъ, диктуя,— ‘слова, сказанныя между нами, много лтъ тому назадъ, вы легко поймете это, когда прочтете. Вы вспомните ихъ, я знаю. Не въ вашемъ характер забывать’.

Онъ вынулъ руку изъ за пазухи, узникъ, продолжавшій писать, хотлъ въ эту минуту оглянуться, а потому Картонъ придержалъ руку и что то зажалъ въ ней.

— Написали вы ‘забывать?’ — спросилъ Картонъ.

— Написалъ. У васъ въ рук оружіе?

— Нтъ, я не вооруженъ.

— Что же у васъ въ рук?

— Вы скоро узнаете. Пишите же, осталось нсколько словъ.

Онъ началъ диктовать дальше:

‘Я благодарю небо, что наступило, наконецъ, время, когда я могу доказать это. Я длаю это безъ всякаго сожалнія и горя’.

Пока онъ говорилъ эти слова, устремивъ пристальный взглядъ на писавшаго, онъ медленно и осторожно поднесъ руку къ его лицу.

Перо выпало изъ рукъ Дарнэ и онъ, какъ то странно оглянулся.

— Что это за испаренія?— спросилъ онъ.

— Испаренія?

— Мн чмъ-то застилаетъ глаза.

— Я ничего не замчаю… здсь ничего не можетъ быть. Возьмите перо и кончайте. Скорй же!

Можно были подумать, что память и соображеніе узника совершенно разстроились, такъ какъ ему повидимому стоило большихъ трудовъ сосредоточить снова свое вниманіе. Мутными глазами и тяжело дыша смотрлъ онъ на Картона, который снова спряталъ руку за пазуху.

— Скорй-же, скорй!

Узникъ склонился надъ бумагой.

‘Будь это не такъ, (Картонъ вынулъ руку и осторожно опустилъ ее внизъ) я никогда не воспользовался бы этимъ случаемъ. Будь это не такъ, (рука Картона была у самаго лица узника) я взялъ бы тяжелую отвтственность на себя. Будь это не такъ…’ Картонъ взглянулъ на перо и увидлъ, что изъ подъ него выходятъ путаныя черты.

Рука Картона потянулась снова къ пазух. Узникъ вскочилъ съ выраженіемъ упрека во взор, но Картонъ держалъ правую руку крпко у самыхъ его ноздрей, а лвой обнималъ его вокругъ таліи. Нсколько секундъ выбивался Дарнэ изъ рукъ человка, который пришелъ положить жизнь свою за него, но спустя минуту онъ лежалъ уже безъ чувствъ на полу.

Быстро и твердой, какъ его сердце, рукой надлъ Картонъ на себя одежду узника, зачесалъ волоса назадъ, перевязалъ ихъ ленточкой и затмъ тихо позвалъ:— Войдите!

Въ камеру вошелъ шпіонъ.

— Видите?— сказалъ Картонъ, стоявшій на колняхъ подл безчувственной фигуры на полу, за пазуху которой онъ клалъ только что написанную записку.— Великъ ли вашъ рискъ?

— Мистеръ Картонъ,— отвчалъ шпіонъ, прищелкивая робка пальцами,— рискъ мой не въ этомъ, а въ томъ, будете-ли вы врны и всему остальному нашему уговору? Необходимо, чтобы число пятьдесятъ два не нарушалось. Если вы дополните его въ этой одежд, то опасаться мн нечего.

— Не бойтесь! Я скоро буду вн всякой возможности вредить вамъ, а остальные, дастъ Богъ, будутъ далеко отсюда. Ну-съ, зовите кого надо и несите меня въ карету.

— Васъ?— воскликнулъ испуганный шпіонъ.

— Его, человка, съ кмъ я помнялся одеждой. Вы выйдите черезъ т же ворота, черезъ которыя провели меня?

— Разумется.

— Я былъ боленъ и слабъ, когда вы привели меня сюда, а теперь я въ обморок. Разлука съ другомъ страшно повліяла на меня. Такія вещи случались здсь часто… слишкомъ даже часто. Жизнь ваша въ собственныхъ рукахъ вашихъ. Живй же! Зовите людей!

— Поклянитесь мн еще разъ, что не выдадите меня!— сказалъ дрожащій шпіонъ, двигаясь съ мста

— О, глупый человкъ!— воскликнулъ Картонъ, топая ногой.— Не далъ я вамъ разв торжественной клятвы исполнить все, о чемъ я условился съ вами? Зачмъ же вы теряете напрасно драгоцнныя минуты? Возьмите его и несите до извстнаго вамъ двора, сами посадите его въ карету, покажите его мистеру Лорри и скажите ему, чтобы онъ не давалъ ему ничего возбуждающаго, ему ничего не надо кром воздуха… Напомните ему мои слова наканун вечеромъ и общаніе, которое онъ мн далъ тогда, и пусть дутъ немедленно.

Шпіонъ вышелъ, а Картонъ слъ у стола, опираясь головой на руки. Шпіонъ тотчасъ же вернулся назадъ въ сопровожденіи двухъ человкъ.

— Это что?— сказалъ одинъ изъ нихъ съ удивленіемъ посматривая на безчувственную фигуру.— Это онъ такъ огорчился тмъ, что другъ его вытянулъ билетикъ на лотерею святой гильотины!

— Хорошій патріотъ,— сказалъ другой,— могъ бы огорчиться если бы аристократъ вынулъ пустой билетъ.

Они подняли безчувственную фигуру, положили ее на носилки и вынесли за двери.

— Времени осталось мало, Эвремондъ,— сказалъ шпіонъ тономъ предостереженія.

— Знаю прекрасно,— отвчалъ Картонъ.— Позаботьтесь о моемъ друг, прошу васъ, и оставьте меня въ поко.

— Идемъ, ребята,— сказалъ Барсадъ,— оставимъ его.

Дверь закрылась и Картонъ остался одинъ. Онъ прислушивался, напрягая до высшей степени свой слухъ, но не слышалъ ни малйшаго подозрительнаго звука, который могъ бы внушить ему опасеніе и тревогу. Ключи поворачивались, двери хлопали, слышались шаги въ отдаленныхъ корридорахъ, но ни крика, ни суматохи, ничего вообще необычайнаго. Вздохнувъ свободне, онъ слъ у стола и слушалъ, пока часы пробили два.

Вскор послышались звуки, которыхъ онъ не испугался, но значеніе которыхъ сразу понялъ. Нсколько дверей открылись одна за другой и наконецъ его собственная. Тюремщикъ со спискомъ въ рукахъ заглянулъ въ его камеру и весело сказалъ:— ‘Иди за мною, Эвремондъ!’ Молча послдовалъ онъ за нимъ въ темную комнату, находившуюся въ сторон отъ его камеры. Былъ пасмурный, зимній день и, благодаря темнот внутри и темнот снаружи, онъ съ трудомъ могъ разсмотрть узниковъ, которыхъ привели сюда, чтобы связать имъ руки. Одни изъ нихъ стояли, другіе сидли. Нкоторые плакали и безъ отдыха ходили взадъ и впередъ, но такихъ было мало. Большинство молчало и угрюмо смотрло внизъ.

Когда онъ стоялъ у стны въ самомъ темномъ углу комнаты въ ожиданіи, пока соберутъ весь комплектъ въ пятьдесятъ два человка, подл него остановился проходившій мимо мужчина и обнялъ ого, какъ знакомаго. Онъ задрожалъ отъ ужаса при мысли, что откроется обманъ, но человкъ этотъ тотчасъ же отошелъ отъ него. Спустя нсколько минутъ къ нему подошла молодая женщина, на видъ совсмъ двочка, съ милымъ, худенькимъ личикомъ, на которомъ не было и признаковъ румянца, съ большими страдальческими глазами, она давно уже слдила за нимъ съ того мста, гд сидла, и ей захотлось вдругъ поговорить съ нимъ.

— Гражданинъ Эвремондъ,— сказала она притрогиваясь къ нему.— Я бдная швея и была вмст съ вами въ Ла-Форс.

— Врно,— отвчалъ онъ.— Я забылъ, въ чемъ васъ собственно обвиняли.

— Въ заговор… Богу извстно, что я ни въ чемъ невиновна. Да и похоже ли это на меня? Кому придетъ въ голову устраивать заговоры съ такимъ жалкимъ, больнымъ созданіемъ, какъ я?

Страдальческая улыбка, появившаяся на ея лиц, когда она говорила это, такъ тронула его, что у него показались слезы.

— Я не боюсь смерти, гражданинъ Эвремондъ, но я ничего не сдлала. Что-жъ, я готова умереть, если республика, которая хочетъ улучшить положеніе бдняковъ, извлечетъ какую нибудь пользу изъ моей смерти. Не пойму только, гражданинъ Эвремондъ, дйствительно ли будетъ какая либо польза отъ этого… отъ смерти такого маленькаго жалкаго созданія!

Ничто казалось бы не могло теперь смягчить и согрть сердце Картона, а между тмъ слова двушки смягчили и согрли его.

— Я слышала, будто васъ оправдали, гражданинъ Эвремондъ! Я надялась, что это правда.

— Да, меня оправдали, а затмъ снова арестовали и приговорили къ смерти.

— Если я поду съ вами,гражданинъ Эвремондъ, вы мн дадите вашу руку? Я не боюсь, но- я такая маленькая и слабая и вы поддержите меня.

Когда двушка подняла на него глаза, онъ замтилъ въ нихъ тнь сомннія, а затмъ удивленіе. Онъ сжалъ ея исхудалые отъ работы и голода руки и приложилъ палецъ къ своимъ губамъ,.

— Вы хотите умереть за него?— шепнула она.

— Ради его жены и ребенка. Тише! Да!

— Я вы дадите мн вашу честную руку, незнакомецъ?

— Тише! Да, моя бдная сестра, и до конца.

——

Мракъ, окружавшій тюрьму, въ три часа пополудни, окружалъ и заставу, когда къ ней подъхала карета, хавшая изъ Парижа.

— Кто детъ? Кто внутри кареты? Бумаги!..

Бумаги были поданы и прочитаны.

— Александръ Манеттъ. Докторъ. Французъ. Который?

Вотъ онъ… безпомощный, шепчущій безсвязныя слова, безумный старикъ.

— Гражданинъ докторъ, повидимому, не въ полномъ разсудк… Не лихорадка ли революціонная такъ сильно повліяла на него?

— Да, слишкомъ сильно.

— Ага! Многіе не выносятъ ея. Люси. Его дочь. Француженка. Которая?

— Вотъ она.

— Повидимому, она! Люси, жена Эвремонда, не такъ ли?

— Да!

— Ага! Эвремонду указано другое назначеніе. Люси, ея дочъ. Англичанка. Не эта ли?

— Эта.

— Поцлуй меня, дитя Эвремонда. Ты поцловала хорошаго республиканца. Это кое-что новое въ твоей семь. Помни это! Сидней Картонъ. Адвокатъ. Англичанинъ. Который?

— Лежитъ въ углу кареты.

— Англійскій адвокатъ, кажется, въ обморок?

Надются, что онъ придетъ въ себя на свжемъ воздух. Очень слабаго здоровья и почувствовалъ себя дурно, изъ за того что ему приходится разстаться съ пріятелемъ, который находится въ немилости у республики.

— И только-то? Ну, это не такъ еще страшно. Многіе находятся въ немилосги у республики и вынуждены по этому смотрть въ маленькое окошечко. Джервисъ Лорри. Банкиръ. Англичанинъ. Который?

— Это я, очевидно, потому что послдній.

Джервисъ Лорри давалъ отвты на вс предыдущіе вопросы. Джервисъ Лорри вышелъ изъ кареты и отвчалъ групп чиновниковъ. Они обошли кругомъ кареты, одинъ изъ нихъ поднялся на козлы, чтобы освидтельствовать багажъ, находившійся наверху кареты, поселяне, обступившіе карету, тснились къ ней и заглядывали въ дверцы, маленькій ребенокъ, сидвшій на рукахъ у матери, протянулъ ручку и выразилъ желаніе притронуться къ жен аристократа, который былъ казненъ на гильотин.

— Получки ваши бумаги, Джервисъ Лорри… Он подписаны.

— Можно хать, гражданинъ?

— Можно… Впередъ, почтальоны! Счастливаго пути!

— До свиданья, граждане! Первая опасность миновала.

Сказавъ послднія слова, мистеръ Лорри съ благоговніемъ сложилъ руки и обратилъ глаза вверхъ. Въ карет царилъ ужасъ и плачъ и слышалось тяжелое дыханіе безчувственнаго путешественника.

— Не слишкомъ ли медленно мы демъ? Нельзя ли хать скоре? спросила Люси, прижимаясь къ старику.

— Вс примутъ это за бгство, моя дорогая! Я не смю торопить ихъ, это можетъ внушить подозрніе.

— Взгляните назадъ, взгляните! Не преслдуютъ ли насъ?

— Все спокойно на дорог, милая моя! Пока никто не преслдуетъ насъ.

Мимо мелькаютъ группы домовъ, по два, по три дома, одинокія фермы, разрушенныя зданія, красильни, кожевенные заводы, открытыя мста, аллеи, по краямъ которыхъ тянутся деревья безъ листьевъ. Карета катится по неровной мостовой, окаймленной съ обихъ сторонъ полосами жидкой грязи. Временами она сворачиваетъ въ эту грязь, чтобы избжать камней, на которыхъ она подскакиваетъ и трясется, временами она застреваетъ въ колеяхъ и вязнетъ въ глин. Нетерпніе путешественниковъ доходитъ тогда до крайняго предла и они, охваченные страхомъ и тревогой, готовы выскочить и бжать, спрятаться гд-нибудь, сдлать что угодно, только бы не останавливаться.

Но вотъ открытая мстность осталась позади нихъ и снова мимо нихъ пошли разрушенныя зданія, одинокія фермы, красильни, кожевенные заводы, группы дачъ, аллеи, обсаженныя деревьями безъ листьевъ. Неужели эти люди обманули ихъ и везутъ но другой дорог назадъ? Не по прежнему ли мсту дутъ они вновь? Слава Богу, нтъ! Деревня. Взгляните назадъ, взгляните, не преслдуютъ ли ихъ? Тсс!… Почтовая станція.

Медленно выпрягаютъ лошадей, долго стоитъ карста посреди небольшой улицы въ ожиданіи лошадей и какъ бы обреченная на долгую стоянку здсь, медленно, одна за одной появляются свжія лошади, медленно идутъ вслдъ за ними почтальоны, которые заплетаютъ концы своихъ бичей, держа ихъ во рту, медленно считаютъ почтальоны полученныя ими деньги, сбиваются въ счет и остаются недовольны. Сердца путешественниковъ бьются въ груди ихъ съ такою быстротой, что они могли бы перегнать самыхъ быстроногихъ лошадей въ мір.

Но вотъ новые почтальоны на мстахъ, а старые остаются позади. Они прохали деревню, поднялись на гору и спустились въ сырую мстность. Тутъ почтальоны, жестикулируя руками, съ жаромъ заговорили вдругъ между собой и такъ круто осадили лошадей, что т поднялись на дыбы. Не гонятся ли за ними?…

— Эй! Вы тамъ, въ карет? Отвтьте-же!

— Въ чемъ дло,— спросилъ мистеръ Лорри черезъ окно.

— Сколько они сказали?

— Я не понимаю васъ.

— На послдней почтовой станціи что говорили? Сколько отправлено сегодня на гильотину?

— Пятьдесятъ два.

— Я такъ и говорилъ!… Хорошее число! Мои товарищи, граждане, увряютъ, будто всего сорокъ два. На десять головъ, значитъ больше. Ай, да, гильотина! Люблю ее за это! Ну, впередъ!..

Ночь наступила. Онъ начинаетъ шевелиться, онъ, повидимому, начинаетъ приходить въ себя и что то неясно бормочетъ, онъ думаетъ, что тотъ опять съ нимъ. Онъ называетъ его по имени и спрашиваетъ, что у него въ рук? О, сжалься надъ нами, милосердое небо, и помоги имъ! Взгляните назадъ, взгляните, не преслдуютъ ли насъ!

Втеръ мчится за ними, облака мчатся за ними, луна плыветъ за ними и мрачныя тни ночи преслдуютъ ихъ… Но больше ничего… Преслдователей больше нтъ никакихъ.

XIV. Она кончила вязать.

Въ то самое время, какъ пятьдесятъ два ждали своей роковой участи, мадамъ Дефаржъ держала мрачный, зловщій совтъ съ Местью и Жакомъ третьимъ, революціоннымъ присяжнымъ. Мадамъ Дефаржъ совщалась со своими министрами не въ винной лавк, а подъ навсомъ пильщика, который былъ когда то дорожнымъ рабочимъ. Самъ пильщикъ не участвовалъ въ совщаніи, но стоялъ въ сторон, какъ человкъ, который не долженъ говорить, ни выражать своего мннія, пока его не спросятъ.

— Но вдь нашъ Дефаржъ,— сказалъ Жакъ третій,— несомннно хорошій республиканецъ? Не такъ ли?

— Во всей Франціи нтъ лучшаго,— визгливымъ тономъ подхватила Месть.

— Постой, моя маленькая Месть,— сказала мадамъ Дефаржъ, слегка нахмурившись и прикрывая рукой ротъ своей адьютантши,— выслушай, что я скажу. Мужъ мой, товарищъ гражданинъ, хорошій республиканецъ и смлый человкъ, онъ преданъ республик и она довряетъ ему. По у моего мужа есть слабость… по отношенію къ доктору.

— Жаль очень,— прохриплъ Жакъ третій, сомнительно качая головой и проводя пальцами по губамъ,— это не подобаетъ хорошему гражданину. Это достойно сожалнія.

— Видите ли,— сказала мадамъ Дефаржъ,— докторъ для меня ничто. Сохранитъ онъ свою голову или потеряетъ ее, я не интересуюсь этимъ, мн это все равно. Но все, что пристало къ Эвремондамъ, должно быть истреблено, и жена, и ребенокъ должны послдовать за мужемъ и отцомъ.

— У нея красивая голова,— прохриплъ Жакъ третій.— Я замтилъ, у нея голубые глаза и золотистые волоса. Ахъ, какъ красиво будетъ, когда Самсонъ схватитъ ее и покажетъ голову!

Этотъ людодъ говорилъ, какъ эпикуреецъ.

Мадамъ Дефаржъ опустила глаза и задумалась на минуту.

— Да и ребенокъ также,— продолжалъ Жакъ третій, съ оттнкомъ удовольствія въ голос,— съ золотистыми волосами и голубыми глазами. А робята-то рдко попадаются А вдь это чудесное. зрлище!

— Однимъ словомъ,— сказала мадамъ Дефаржъ, выходя изъ своей задумчивости,— въ этомъ дл я не могу довриться своему мужу. Съ прошлаго вечера я не только чувствую, что не имю права доврить ему подробностей моего плана, но я начинаю бояться, что онъ можетъ предупредить ихъ. если я буду медлить, и они могутъ скрыться.

— Этого никогда не должно случиться,— сказалъ Жакъ третій,— никто изъ нихъ не сметъ бжать. Мы и половины не до,бываемъ того, что слдуетъ. Сто двадцать въ день, по крайней мр, вотъ какъ бы надо!

— Однимъ словомъ,— продолжала мадамъ Дефаржъ,— у моего мужа нтъ причинъ стремиться къ уничтоженію этого рода, а у меня нтъ причинъ такъ чувствительно смотрть на этого доктора. Изъ этого слдуетъ, что я должна дйствовать одна. Подойди ка сюда, ты, маленькій гражданинъ.

Пильщикъ, относившійся къ ней съ уваженіемъ и бывшій у нея въ полномъ подчиненіи, вслдствіе смертельнаго къ ней страха, подошелъ къ ней, свивъ свою красную шайку.

— Я хочу спросить тебя, маленькій гражданинъ,— сурово обратилась къ нему мадамъ Дефаржъ,— насчетъ знаковъ, которые она длала заключеннымъ, ты готовъ подтвердить это и сегодня?

— Ну, вотъ, почему же нтъ?— воскликнулъ пильщикъ.— Каждый день, во всякую погоду, отъ двухъ до четырехъ, она переговаривалась съ ними… Иной разъ одна, иной съ ребенкомъ. Я знаю, что знаю. Я все видлъ собственными глазами.

И, говоря это, онъ длалъ всевозможные знаки, какъ бы подражая тмъ знакамъ, которые онъ будто бы видлъ.

— Ясный заговоръ,— сказалъ Жакъ третій.— Слишкомъ ясный!

— Не можетъ быть здсь сомннія для присяжныхъ?— спросила мадамъ Дефаржъ, съ мрачной улыбкой глядя на него.

— Можете вполн разсчитывать на патріотовъ присяжныхъ, дорогая гражданка! Я отвчаю за своихъ товарищей.

— Теперь посмотримъ!— сказала мадамъ Дефаржъ, снова задумавшись.— Вотъ еще что. Могу я, ради своего мужа, пощадить доктора? Личнаго сочувствія я къ нему не имю. Могу я его пощадить?

— Голова его пополнила бы счетъ,— тихо замтилъ ей Жакъ третій.— У насъ, право, не достаетъ головъ. Было бы жалко отказаться отъ нея.

— Онъ также подавалъ знаки вмст съ нею,— сказала мадамъ Дефаржъ,— я не могу говорить объ одной, не говоря о другихъ, неужели я должна молчать и доврить все дло этому маленькому гражданину? Я и сама не плохая свидтельница.

Жесть и Жакъ третій принялись наперерывъ другъ передъ другомъ выхвалять ее и уврять, что она рдкая, замчательная свидтельница, а маленькій гражданинъ заявилъ, что она просто на просто божественная свидтельница.

— Онъ долженъ быть предоставленъ своей участи,— сказала мадамъ Дефаржъ.— Нтъ, я не могу щадить его!… Тебя звали сегодня въ три часа, ты пойдешь смотрть сегодняшнюю казнь?

Вопросы эти были обращены къ пильщику, который поспшилъ отвтить утвердительно, пользуясь этимъ случаемъ, чтобы показать, какой онъ рьяный республиканецъ и что онъ былъ бы въ страшномъ отчаяніи, если бы что нибудь помшало ему насладиться зрлищемъ веселаго цирульника, покуривая въ то же гремя свою любимую трубочку. Онъ уврялъ въ этомъ съ такимъ жаромъ, какъ будто боялся, что его могутъ заподозрить черные глаза, смотрвшіе на него, что у него есть свои причины бояться каждый часъ за свою собственную безопасность.

— Я также дала слово быть тамъ,— сказала мадамъ Дефаржъ.— Когда все кончится, то въ восемь часовъ приходите ко мн и мы дадимъ знать нашей секціи объ этихъ людяхъ.

Пильщикъ поспшилъ заявить, что онъ будетъ гордиться тмъ, что гражданка позволила ему сопровождать себя. Гражданка взглянула на него, это смутило его и онъ, избгая ея взгляда, какъ маленькая собаченка, поспшно скрылся за дрова и спряталъ лицо свое за пилой.

Мадамъ Дефаржъ подозвала присяжнаго и Месть поближе къ двери и объяснила имъ тутъ свои дальнйшіе планы.

— Она теперь дома и ждетъ его смерти. Она горюетъ и плачетъ и въ такомъ расположеніи духа наврно жалуется на несправедливость республики. Она, наврное, сочувствуетъ всмъ ея врагамъ. Я пойду къ ней.

— Что за удивительная женщина! Что за божественная женщина!— воскликнулъ Жакъ третій.

— Ахъ, моя дорогая!— воскликнула Месть, и поцловала ее.

— Подержите мое вязанье,— сказала мадамъ Дефаржъ, передавая его въ руки своей адъютантши,— и положите его на мое обычное мсто. Не уступайте никому моего стула. Идите прямо туда! Тамъ, наврное, будетъ громадное стеченіе народа, больше обыкновеннаго.

— Повинуюсь приказаніямъ своей начальницы,— съ пыломъ отвчала Месть и поцловала ее въ щеку.— Вы не опоздаете?

— Я вернусь до начала.

— И до прізда повязокъ. Приходите, пожалуйста, до прізда повозокъ, душа моя!— крикнула ей вслдъ Месть, потому что она уже повернула въ другую улицу.

Мадамъ Дефаржъ слегка махнула ей рукой, чтобы показать, что она слышитъ и придетъ во-время, а затмъ, шлепая по грязи, скоро скрылась за угломъ тюрьмы. Месть и присяжный смотрли ей вслдъ, восторгаясь ея красотой и достоинствами.

Въ то время было много женщинъ, на которыхъ тогдашнія со бытія наложили свою ужасную обезображивающую руку, но между ними не было ни одной, которая наводила бы на всхъ такой страхъ, какъ эта безпощадная женщина. Непреклонная и безстрашная, умная и ршительная, надленная красотой, говорившей сразу о непоколебимой твердости характера и мстительной злоб ея обладательницы, она не могла не оказывать вліянія на другихъ и должна была при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ выдвинуться впередъ въ то смутное время. Съ самаго дтства затаивъ въ душ своей сознаніе зла, причиненнаго ея семь и ненавистью къ высшему классу, она неминуемо должна была превратиться въ тигрицу. Она не знала никакой жалости. Быть можетъ добродтель эта и была когда либо знакома ей, но она давно уже оставила ее.

Она находила совершенно естественнымъ, что невинный человкъ умиралъ за грхи своихъ предковъ. Ее не трогало, что ни въ чемъ неповинная жена останется вдовой, а дочь ея сиротой, это, по ея мннію, было еще недостаточное наказаніе для нихъ, он должны были умереть, какъ ея естественные враги. Молить ее было бы безполезно, ибо въ ней не было чувства жалости даже къ самой себ. Если бы во время какой нибудь изъ схватокъ, въ которыхъ она неоднократно уже принимала участіе, ее ранили, то она ни одну минуту не пожалла бы себя, если бы се завтра отравили на гильотину, то она ушла бы туда съ единственной мечтою помняться мстами съ тмъ, кто послалъ ее туда.

Вотъ какое сердце скрывалось подъ грубой одеждой мадамъ Дефаржъ. Какъ ни былъ небреженъ ея костюмъ, онъ все же очень шелъ къ ней, и ея черные волосы падали роскошными локонами изъ подъ ея грубой красной шапки. За пазухой у нея лежалъ заряженный пистолетъ, а за поясъ былъ заткнутъ острый кинжалъ. Въ такомъ костюм она шла по улицамъ твердой поступью, присущей ея характеру и ея привычк ходить въ дтств босикомъ по песчаному берегу моря.

Когда наканун вечеромъ обдумывался планъ отъзда на слдующій день, мистеру Лорри пришла вдругъ мысль о томъ, что неудобно брать съ собою миссъ Проссъ. Было желательно, во первыхъ, не увеличивать груза кареты, а затмъ, что было еще важне, по возможности сократить время осмотра бумагъ и пассажировъ, успхъ побга ихъ могъ зависть отъ потери нсколькихъ лишнихъ минуть около заставы. Посл продолжительнаго размышленія онъ предложилъ, чтобы миссъ Проссъ и Джерри, которые могли во всякое время выхать изъ города, отправились въ путь въ три часа и въ самомъ легкомъ экипаж того времени. Не имя при себ грузнаго багажа, они могли обогнать карету, хать впереди и заране подготовлять лошадей, облегчая такимъ образомъ и сокращая путешествіе, что было особенно важно ночью, когда остановки бывали обыкновенно самыя продолжительныя.

Видя въ этомъ распоряженіи мистера Лорри средство оказать дйствительную услугу отъзжающимъ путешественникамъ, миссъ Проссъ съ радостью согласилась на него. Она и Джерри присутствовали при отъзд кареты, знали кого привезъ Соломонъ, провели десять минутъ въ мукахъ ожиданія и теперь готовились къ отъзду, въ то время какъ мадамъ Дефаржъ, все ближе и ближе подходила къ покинутому дому, гд они совщались между собою.

— Какъ вы думаете, мистеръ Кренчеръ,— сказала миссъ Проссъ, волненіе которой было такъ сильно, что она еле могла говорить, двигаться, стоять, жить, однимъ словомъ,— какъ вы думаете, хорошо ли будетъ намъ вызжать прямо отсюда? Два экипажа въ одинъ день и изъ одного и того же двора?.. Не можетъ ли это возбудить подозрнія?..

— Мое мнніе, миссъ,— отвчалъ мистеръ Кренчеръ,— что вы правы. Хорошо ли, дурно ли будетъ потомъ, я все равно васъ не оставлю.

— Я все время чувствую себя между страхомъ и надеждой за своихъ дорогихъ, и это такъ разстраиваетъ меня, что я положительно никакого плана составить не могу,— сказала рыдающая миссъ Проссъ.— Не можете ли вы составить какой нибудь планъ, дорогой мистеръ Кренчеръ?

— Что касается будущаго, миссъ, то это еще пожалуй,— отвчалъ мистеръ Кренчеръ,— ну, а въ настоящемъ, моя старая голова ничего соображать не можетъ. Сдлайте мн одолженіе, миссъ, обратите надлежащее вниманіе на два общанія и клятвы, которыя мн желательно сообщить вамъ въ эту ршительную минуту.

— Охъ, Боже мои!— воскликнула миссъ Проссъ, продолжая рыдать,— вы хорошій человкъ, но говорите скоре.

— Во первыхъ,— сказалъ мистеръ Кренчеръ, дрожа всмъ тломъ и съ торжественнымъ выраженіемъ лица,— если эти бдняги счастливо выпутаются отсюда, то я никогда и ни за что не буду больше длать этого!

— Я уврена, мистеръ Кренчеръ,— отвчала миссъ Проссъ,— что вы никогда не будете длать этого — чего бы тамъ ни было, однимъ словомъ,— и я прошу васъ, не считайте необходимымъ сообщать мн, что это такое.

— Нтъ, миссъ,— отвчалъ Джерри,— я не назову вамъ этого. Во вторыхъ:— если бдняги эти выпутаются отсюда, то я никогда больше не буду мшать мистриссъ Кренчеръ хлопаться на колни,— никогда!

— Что касается вашихъ домашнихъ длъ,— отвчала миссъ Прессъ, вытирая глаза и стараясь успокоиться,— то вамъ лучше всего предоставить ихъ на усмотрніе самой мистриссъ Шренчеръ. И, мои милые!

— Я пойду еще дале, миссъ,— продолжалъ мистеръ Пренчеръ, который во что бы то ни стало хотлъ кончить свою исповдь,— слушайте мои слова и можете потомъ передать ихъ самой мистриссъ Пренчеръ. Скажите ей, что я совсмъ измнилъ свое мнніе относительно ея ставанья на колни и въ настоящее время въ душ моей одна только надежда, что она вотъ сейчасъ, сію минуту хлопается.

— Такъ, такъ!— воскликнула миссъ Проссъ. Будемъ надяться, что все исполнится, согласно ея желаніямъ!

— Сохрани Богъ!— продолжалъ мистеръ Кренчеръ, еще медленне, еще торжественне и съ большимъ еще стремленіемъ докончить свою исповдь,— чтобы то, что я говорилъ и длалъ раньше, пошло бы во вредъ этимъ бдняжкамъ! Сохрани Богъ, потому что вс мы (будь это только удобно) готовы были бы хлопаться на колни, чтобы не было неудачи! Сохрани Богъ, миссъ! Повторяю… сохрани Богъ!

А мадамъ Дефаржъ тмъ временемъ все шла да шла по улицамъ и все ближе и близко подходила къ дому.

— Только бы намъ удалось вернуться на родину,— сказала миссъ Проссъ,— а ужъ вы можете разсчитывать на то, что я разскажу мистриссъ Кренчеръ все, что вспомню и что поняла изъ того, что вы сказали мн. Можете быть также уврены, что я засвидтельствую ей о томъ, какое серьезное участіе принимали вы во всхъ нашихъ несчастіяхъ. А теперь, подумаемъ, что намъ длать? Добрый, уважаемый мистеръ Кренчеръ. подумаемъ!

А мадамъ Дефаржъ все шла, да шла и подходила все ближе.

— Не пойти ли вамъ сейчасъ,— продолжала миссъ Проссъ,— и не сказать ли, чтобы экипажъ и лошадей не подавали сюда, а задали насъ въ какомъ нибудь другомъ мст? Не будетъ ли такъ лучше?

Мистеръ Кренчеръ думалъ, что это будетъ лучше.

— Гд можете вы ждать меня?— спросила миссъ Проссъ.

Мистеръ Кренчеръ былъ такъ разстроенъ, что сразу не могъ подумать ни о какомъ другомъ мст, кром Темпль-Бара. Увы! Темпль-Баръ находился за много сотенъ миль отсюда, а мадамъ Дефаржъ подходила все ближе, да ближе.

— У дверей собора,— сказала миссъ Прессъ.— Вдь вамъ не придется сдлать большого круга, если вы подъдете къ дверямъ собора, что между двумя башнями, и подождете меня тамъ?

— Нтъ, миссъ,— отвчалъ мистеръ Кренчеръ.

— А теперь, если вы хорошій человкъ,— сказала миссъ Проссъ,— идите прямо къ почтовой станціи и распорядитесь.

— Боюсь,— сказалъ мистеръ Кренчеръ, сомнительно покачивая головой,— оставить васъ одну. Мало ли что можетъ быть?

— Одному Богу это извстно,— отвчала миссъ Проссъ,— но не бойтесь за меня. Вы возьмете меня съ собой у собора, въ три часа или около этого, и я уврена, что это будетъ благоразумне, чмъ хать отсюда. Я чувствую это. Итакъ, да благословитъ васъ Богъ, мистеръ Кренчеръ! Не думайте обо мн, но о тхъ, жизнь которыхъ зависитъ теперь отъ насъ.

Слова эти и то, что миссъ Проссъ обими руками пожала его руку, окончательно убдили мистера Кренчера. Онъ поклонился ей и отправился отмнить прежнее распоряженіе и исполнить все то, что она ему сказала.

Мысль о томъ, что задуманная ею предосторожность будетъ, наконецъ, приведена въ исполненіе, облегчила и успокоила миссъ Проссъ. Необходимость придать себ такой наружный видъ, чтобы не привлечь на себя ничьего вниманія, была вторымъ облегченіемъ. Она посмотрла на часы и увидла, что уже двадцать минутъ третьяго. Нельзя было больше терять времени и она стала готовиться къ отъзду.

Оставшись одна въ пустыхъ комнатахъ, миссъ Проссъ пришла въ страшное волненіе и ей казалось, что она видитъ чьи то лица, выглядывающія изъ за каждой открытой двери. Она взяла тазъ съ холодной водой и принялась промывать опухшіе отъ слезъ глаза. Она находилась въ такомъ лихорадочномъ возбужденіи, что не могла выносить, чтобы глаза ея хотя бы на минуту затуманивались водой, и то и дло останавливалась, оглядываясь кругомъ, не наблюдаетъ ли кто за нею. Въ одну изъ такихъ остановокъ она вдругъ вскрикнула, увидя въ комнат чью то фигуру.

Тазъ полетлъ на полъ и разбился вдребезги, а вода потекла прямо къ ногамъ мадамъ Дефаржъ. По странному стеченію обстоятельствъ ноги эти, привыкшія къ крови, очутились въ вод.

Мадамъ Дефаржъ холодно взглянула на нее и сказала:

— Гд жена Эвремонда?

Въ голов миссъ Проссъ мелькнула мысль, что открытыя двери могутъ подать поводъ подозрвать бгство. Всхъ дверей было четыре и она закрыла вс, а сама стала у дверей той комнаты, которую занимала Люси.

Глаза мадамъ Дефаржъ пристально слдили за всми ея движеніями и затмъ остановились на ней, когда она стояла у двери. Въ наружности миссъ Проссъ не было ничего красиваго и годы но измнили ея суровый, грубой вншности, но она была также ршительная женщина, хотя въ другомъ направленіи, чмъ мадамъ Дефаржъ, которую она мрила на свой глазъ.

— Судя по вашей наружности, вы должно быть жена самого чорта,— сказала она.— Но меня не проведешь,— я англичанка.

Мадамъ Дефаржъ съ пренебреженіемъ смотрла на нее, думая, какъ и миссъ Проссъ, что. об он готовы вступить въ борьбу. Она видла передъ собой здоровую, сильную женщину, за какую призналъ ее и мистеръ Лорри, много лтъ тому назадъ испытавшій на себ силу ея руки. Мадамъ Дефаржъ прекрасно знала, что миссъ Проссъ преданный другъ этой семьи, а миссъ Проссъ въ свою очередь знала, что мадамъ Дефаржъ ея заклятый врагъ.

— По пути туда,— сказала мадамъ Дефаржъ, указывая рукой въ ту сторону, гд находилась гильотина,— гд для меня приготовленъ стулъ, на которомъ лежитъ мое вязанье, я пришла привтствовать ее мимоходомъ. Я желаю видть ее.

— Вы пришли сюда съ злыми намреніями,— сказала миссъ Проссъ,— будьте спокойны, я не пущу васъ.

Каждая изъ нихъ говорила на собственномъ своемъ язык и об не понимали другъ друга, но об внимательно слдили одна за другой и но взглядамъ и интонаціи голоса понимали то, что говорили имъ непонятныя слова.

— Ничего хорошаго не добьется она, скрываясь отъ меня въ эту минуту,— сказала мадамъ Дефаржъ.— Хорошіе патріоты понимаютъ, что это значить. Пустите меня къ ней. Слышите вы?

— Будь твои глаза величиною съ постельный воротъ,— отвчала миссъ Проссъ — а я величиною съ двухспальную кровать, и тогда теб ни единой щепочки не отколоть отъ меня. Нтъ, злая иностранка, мы еще поборемся съ тобой.

Мадамъ Дефаржъ не поняла, повидимому, всхъ подробностей этого замчанія, но во всякомъ случа тонъ ихъ она поняла.

— Глупая свинья!— сказала мадамъ Дефаржъ, нахмуривъ брови.— Я не желаю разговаривать съ вами. Я хочу видть ее. Или скажите ей, что я хочу видть ее, или пропустите меня.

Послднія слова она дала ей понять движеніемъ руки.

— Мн кажется,— сказала миссъ Проссъ,— что я кое что понимаю изъ твоего безсмысленнаго бормотанья. Я все бы отдала, за исключеніемъ той одежды, что на мн, чтобы узнать, подозрваешь ли ты всю истину или только часть ея.

Ни одна изъ нихъ ни на минуту не спускала глазъ съ другой.Мадамъ Дефаржъ до сихъ поръ не двигалась съ того мста, гд стояла, съ той самой минуты, когда миссъ Проссъ замтила ея присутствіе, но теперь она подвинулась на одинъ шагъ впередъ.

— Я британка,— сказала миссъ Проссъ,— и я отчаянная. Я и въ два пенса не цню себя. Я знаю, что чмъ дольше задержу тебя здсь, тмъ больше надежды для моей божьей коровки. Я не оставлю и щепотки черныхъ волосъ на твоей голов, если только ты хоть пальцемъ тронешь меня.

Такъ говорила миссъ Проссъ, качая головой и сверкая глазами между каждой фразой, которыя она вс проговорила однимъ духомъ — миссъ Проссъ, никого не ударившая за всю свою жизнь.

Но отвага, высказанная ею, сильно взволновала ее и вызвала слезы на ея глаза. Такой отваги не могла понять мадамъ Дефаржъ, почему и приняла ее за малодушіе.

— Ха, ха!— захохотала она, жалкое твореніе! Ничего добраго вы не стоите! Я сама обращусь къ этому доктору.— Она возвысила голосъ и крикнула:— Гражданинъ докторъ! Жена Эвремонда! Дочь Эвремонда! Кто нибудь, кром этой презрнной дуры, отвчайте гражданк Дефаржъ!

Послдующее ли молчаніе, или рзкая перемна въ выраженія лица миссъ Проссъ, или мелькнувшее внезапно подозрніе, но что то подсказало миссъ Дефаржъ, что въ дом никого нтъ. Она поспшно открыла дв или три двери и заглянула въ нихъ.

— Здсь все разбросано… Видно, что укладывались поспшно, всюду разбросаны вещи… Есть ли кто нибудь въ той комнат позади васъ? Дайте мн взглянутъ.

— Никогда!— отвчала миссъ Прессъ, понявшая вопросъ такъ же хорошо, какъ поняла мадамъ Дефаржь ея отвтъ.

— Если ихъ нтъ и въ этой комнат, значитъ они ухали… Надо послать въ погоню и вернуть ихъ!

— Пока ты не знаешь, тутъ ли они или нтъ, ты не можешь ршить, что длать,— сказала миссъ Проссъ также про себя — А теб не узнать этого, пока я не допущу… Узнаешь ли ты, или не узнаешь, но я тебя не выпущу отсюда, пока могу.

— И все время шла по улиц и ничего не замтила. Я разорву васъ, если вы не отойдете! крикнула мадамъ Дефаржъ.

— Мы одн на верхушк этого дома, въ пустомъ двор, насъ здсь никто не услышитъ. Богъ дастъ мн силы задержать тебя здсь… Каждая минута для моей милочки стоитъ теперь сто тысячъ гиней,— сказала миссъ Проссъ.

Мадамъ Дефаржъ двинулась къ двери. Миссъ Проссъ въ ту же минуту, подчиняясь невольному побужденію, обхватила ее крпко обими руками за талію. Напрасно барахталась и вырывалась мадамъ Дефаржъ, миссъ Проссъ крпко держала ее, побуждаемая любовью, которая сильне ненависти, и даже приподымала во время борьбы на воздухъ. Мадамъ Дефаржъ обими руками била ее но лицу и царапала его, но миссъ Проссъ, опустивъ голову, крпко держала его за талію, цпляясь за нее, какъ утопающій.

Мадамъ Дефаржъ перестала драться и схватилась за поясъ.

— Я держу его рукой,— сказала миссъ Приссъ, еле переводя дыханіе, теб не вытянуть его. Я тебя сильне, благодареніе Богу! Я не пущу тебя до тхъ поръ, пока одна изъ насъ не ослабетъ или не умретъ.

Мадамъ Дефаржъ подняла руку къ своей груди. Миссъ Прессъ подняла голову, поняла, что она что-то ищетъ, и ударила но этому предмету. И вотъ, грянулъ выстрлъ, блеснулъ огонекъ и…. Проссъ стояла одна, ослпленная дымомъ.

Въ первую минуту испуга и ужаса миссъ Проссъ отскочила прочь отъ тла и пустилась внизъ по лстниц, громко призывая на помощь. Къ счастью она скоро опомнилась и сообразила о послдствіяхъ того, что она длаетъ, а потому поспшно вернулась назадъ. Она боялась сначала войти въ комнату, но все же вошла, и даже прошла мимо тла, чтобы взять свою шляпу и другія вещи, которыя ей были необходимы. Одвшись, она вышла на лстницу, но сначала заперла дверь на замокъ, а ключъ положила въ карманъ. Она сла затмъ на лстницу и нсколько минутъ горько плакала, посл чего встала и поспшно бросилась вонъ изъ дому.

Къ счастью на шляп у нея быль густой вуаль, иначе они не прошла бы по улиц безъ того, чтобы ее не остановили. Къ ея счастью также лицо ея было такого рода, что на немъ трудно было разсмотрть слды ударовъ, а между тмъ пальцы, царапавшіе его, оставили на немъ глубокіе слды, къ тому же волоса ея были растрепаны, а платье, наскоро оправленное дрожащими руками, было порвано во многихъ мстахъ.

Переходя черезъ мостъ, она бросила ключъ въ рку. Къ собору она пришла на нсколько минутъ, раньше своего спутника, поджидая его, она съ ужасомъ думала о томъ, что, быть можетъ, ключъ уже выловили неводомъ, что его узнали, открыли дверь, нашли трупъ, что ее арестуютъ у заставы и приговорятъ къ смертной казни. Но тутъ, къ счастью явился ея спутникъ, посадилъ ее въ экипажъ и они ухали.

— Слышенъ какой нибудь шумъ на улиц?— спросила она.

— Обыкновенный шумъ,— отвчалъ мистеръ Кренчеръ, удивленный вопросомъ и всею ея вншностью.

— Я не слышу васъ.— сказала миссъ Проссъ.— Что?..

Напрасно онъ повторялъ ей. что сказалъ, она не слышала его.

— Кивну ей головой,— подумалъ все боле и боле, удивлявшійся мистеръ Кренчеръ.— Что съ ней?— И онъ кивнулъ.

— А теперь есть шумъ на улиц?— снова спросила она.

Мистеръ Кренчеръ кивнулъ головой.

— Я не слышу.

— Оглохла въ одинъ часъ!— подумалъ мистеръ Кренчеръ, совершенно растерявшись.— Что на самомъ дл съ нею?

— Я увидла,— сказала миссъ Проссъ,— огонь, затмъ раздался трескъ… И я чувствую, что посл этого треска я ничего больше не услышу въ своей жизни.

— Ну и странная же она стала,— сказалъ мистеръ Кренчеръ, все боле и боле теряясь въ догадкахъ.— Выпила она, что ли, чего нибудь, чтобы придать себ куражу? Тс! Слышно, какъ катятъ эти ужасныя повозки. А вы, миссъ, слышите!

— Я ничего не слышу,— отвчала миссъ Проссъ, понявшая только что онъ обращается къ ней. О, голубчикъ мой, сначала страшный трескъ, а затмъ полная тишина и съ тхъ поръ тишина эта не проходитъ и не пройдетъ, вроятно, до конца моей жизни.

— Если она не слышитъ, какъ катятся эти ужасныя телги, которыя теперь уже на мст, сказалъ мистеръ Кренчеръ, поглядывая на нее черезъ плечо,— то я того мннія, что она никогда больше и ничего не услышитъ.

И она въ самомъ дл никогда больше и ничего не слышала.

XV. Шаги стихли навсегда.

Повозки смерти тяжело и громко катились по улицамъ Парижа. Шесть повозокъ, наполненныхъ дневной порціей вина для гильотины. Все, что могли придумать въ своемъ воображеніи алчные и ненасытные чудовища, все это воплотилось въ одной гильотин.

Шесть повозокъ катилось но улиц. Стоитъ только теб, о всемогущее время, превратить ихъ въ то, чмъ он были, и мы увидимъ передъ собой кареты монарховъ, экипажи феодаловъ, туалеты цвтущихъ езавелей, церкви, которыя были притономъ воровъ, а. не домомъ ‘Отца Моего’, хижины милліоновъ голодающихъ крестьянъ. Нтъ! могучій волшебникъ, который повинуется Творцу, никогда не мняетъ своихъ превращеній.— ‘Если ты получилъ этотъ образъ по вол Бога,— говоритъ мудрое арабское сказаніе,— то ты и останешься такимъ! Но если образъ этотъ данъ теб, чародйствомъ, то можешь стремиться къ прежнему виду!’ — Неизмнныя и безнадежныя катились впередъ повозки.

Темныя колеса шести повозокъ катились, проводя, подобно плугу, глубокія борозды среди населенія улицъ. Цлые ряды людей отбрасывались то но одну, то по другую сторону ихъ, а плуги все двигались впередъ. Постоянные жильцы домовъ, мимо которыхъ прозжали эти повозки, такъ привыкли къ этому зрлищу, что въ окнахъ ихъ почти не было видно людей, въ нкоторыхъ только глаза смотрли на нихъ, а руки продолжали работать. Мстами въ окнахъ виднлись гости, пришедшія къ хозяевамъ посмотрть на процессію, одинъ изъ нихъ указывалъ пальцемъ то на одну повозку, то на другую, разсказывая, повидимому, кто сидлъ вчера на этомъ мст, кто день тому назадъ.

Изъ сидвшихъ на повозкахъ одни безучастно смотрли на все окружающее, другіе интересовались движеніемъ и людьми. Одни сидли съ поникшей головой, угнетенные отчаяніемъ, другіе стоили съ поднятой головой, принявъ видъ и позу, какіе они видли въ театрахъ. Нкоторые сидли съ закрытыми глазами и думали, стараясь сосредоточить свои мысли. Только одинъ изъ нихъ, несчастное созданіе, который сошелъ съ ума отъ ужаса и отчаянія, плъ псни и пробовалъ танцовать. Но ни одинъ ни взглядомъ, ни жестомъ не просилъ состраданія народа.

Каждой повозк предшествовала стража, къ которой поворачивались вс лица и предлагали вопросы. Повидимому, это быль все одинъ и тотъ же вопросъ, такъ какъ вслдъ за отвтомъ вс люди тснились у третьей повозки. Конные солдаты, предшествующіе этой, повозк часто указывали своими палашами на одного и того же человка, который стоялъ на заднемъ конц повозки, склонивъ голову внизъ и разговаривая съ двушкой, сидвшей сбоку. Онъ все время держалъ ее за руку, не обращая вниманія на то, что длалось кругомъ, и разговаривалъ, съ нею. Кое гд, во время прозда, по длинной улиц Сентъ-Оноре, противъ него поднимались крики.

Ото нисколько не трогало его и онъ только тихо улыбался, встряхивая волоса, которые еще больше падали ему на лицо. Онъ не могъ поправить ихъ, потому что руки его были связаны назади.

На церковной паперти, ожидая прозда повозокъ, стоялъ шпіонъ. Онъ взглянулъ на первую повозку,— нтъ его! Взглянулъ на вторую — нтъ его! Онъ уже начиналъ думать:— ‘Что если онъ выдалъ меня??’ — Но вслдъ за этимъ лицо его прояснилось, когда онъ взглянулъ на третью.

— Который Эвремондъ? спросилъ человкъ., стоявшій позади.

А вотъ тотъ, на заднемъ, конц повозки.

— Который держитъ двушку за руку?

— Да!

Человкъ крикнулъ:

— Долой Эвремонда! На гильотину всхъ аристократовъ!

— Тише, тише!— остановилъ его шпіонъ.

— Почему, гражданинъ?

— Онъ детъ на казнь и черезъ, пять минутъ съ нимъ расправиться. Оставь его въ поко!

Но человкъ продолжалъ кричать: ‘Долой Эвремонда!’— Лицо Эвремонда на минуту повернулось къ нему, Эвремондъ, увидвъ шпіона, взглянулъ на него пристально и прохалъ дальше.

Часы пробили три и борозда, продланная плугомъ среди народа, повернула въ. сторону и кончилась у мста казни. Полосы народа по ея сторонамъ теперь разсыпались и сомкнулись за послднимъ плугомъ, тснясь ближе къ гильотин. На первыхъ мстахъ точно въ какомъ нибудь увеселительномъ саду, сидли женщины и вязали. На одномъ стул стояла Месть, осматривая кругомъ.

— Тереза! кричала она.— Кто видлъ ее? Тереза Дефаржъ!…

— Она никогда, не опаздывала,— сказала одна изъ женщинъ.

— Нтъ! И теперь не опоздаетъ,— крикнула Месть.— Тереза!

— Громче!— посовтовала ей женщина. Увы! Громче, кричи Месть, громче, только врядъ ли она услышитъ. Громче, Месть!

Hо если ты прибавишь и своему крику проклятіе или что нибудь въ этомъ род, то и тогда врядъ ли она придетъ. Пошли другихъ женщин, чтобы они отыскали ее, но хотя эти посланницы также длали ужасныя вещи, врядъ ли пойдутъ он но собственной вол туда, гд надо ее искать.

— Что за несчастье! крикнула Месть, топая ногой.— Вс повозки уже здсь! Эвремонда сплавятъ въ одинъ мигъ, а ея здсь нтъ! У меня ея вязанье, и стулъ готовъ! Хоть плачь!..

Месть слзла со стула и начала плакать. Повозки подъзжаютъ и начинаютъ разгружаться. Служители свитой гильотины одты уже и готовы… Крахъ! Голова въ рукахъ палача и вязавшія женщины, которыя и не смотрли на нее, считаютъ: ‘одна!’

Вторая повозка подъзжаетъ и опоражнивается, за нею стоитъ третья. Крахъ!-женщины вяжутъ и считаютъ: — ‘дв’.

Предполагаемый Эвремондъ выходитъ изъ повозки, за нимъ слдуетъ швея. Онъ не выпустилъ ея руки, когда она выходила, а держалъ ее, исполняя свое общаніе. Онъ тихонько ставитъ ее спиной къ машин, которая то подымается, то опускается, а она смотритъ ему въ лицо и благодаритъ его.

— Не будь васъ, дорогой незнакомецъ, я не была бы такъ спокойна, потому что я бдное маленькое созданіе, слабое духомъ. Я не могла бы вознести свои мысли къ Тому, Кто былъ проданъ смерти, чтобы намъ ниспосланы были сегодня душевный миръ и надежда. Я уврена, что само небо послало васъ мн.

— Или мн васъ,— сказалъ Сидней Картонъ.— Смотрите на меня, милое дитя, и не думайте больше ни о чемъ.

— Я ни о чемъ не думаю, пока держу вашу руку. Я думаю только о томъ, чтобы они не очень медлили.

— Не будутъ медлить… не бойтесь!

Оба они стояли среди цлой толпы жертвъ, но говорили такъ, какъ будто бы были одни. Глазъ на глазъ, рука, въ руку, сердцемъ къ сердцу, эти дти матери природы, столь различныя между собою, встртились неожиданно на томъ пути, который долженъ быль вернуть ихъ въ лоно Творца — Дорогой и великодушный другъ, позвольте мн предложить вамъ еще одинъ вопросъ. Я такая необразованная, а меня тревожитъ кое что.

— Скажите, что такое?

— У меня есть двоюродная сестра, единственная моя родственница, и такая же сирота, какъ и я, которую я очень люблю. Она на пять лтъ моложе меня и живетъ на юг, въ дом одного фермера. Бдность разлучила насъ и она ничего не знаетъ о моей судьб. Я не могу писать, да если бы и могла, то что скажу я ей? Такъ лучше.

— Да, такъ лучше!

— Вотъ о чемъ я думала, пока мы хали, и о чемъ я думаю теперь, когда я смотрю на ваше доброе, мужественное лицо, которое такъ поддерживаетъ меня:— если республика сдлаетъ дйствительно добро бднымъ, и они не будутъ больше голодать, не будутъ больше страдать, то моя сестра проживетъ долго, быть можетъ, до самой старости.

— Ну, что-же дальше, моя милая сестра?

— Какъ вы думаете,— и глаза ея, въ которыхъ была видна покорность судьб, наполнились слезами, а губки начали дрожать,— долго ли мн придется ее ждать въ той лучшей стран, гд мы съ вами встртимъ милосердіе и прощеніе?

— Это не можетъ быть долго, дитя мое, ибо тамъ нтъ ни времени, ни печалей.

— Вы меня успокоили! Я такая невжда. Могу я поцловать васъ? Теперь уже пора?

— Да.

Она цлуетъ его, онъ цлуетъ ее, они торжественно благословляютъ другъ друга. Рука ея не дрожитъ больше, когда онъ выпускаетъ ее, на миломъ, кроткомъ лиц ея нтъ ничего, кром яснаго спокойствія. Она идетъ впередъ… Она ушла, женщины вяжутъ и считаютъ:— ‘двадцать дв’.

‘Я воскресеніе и жизнь,— говоритъ Господь.— Всякій врующій въ меня, хотя и умретъ, но будетъ живъ, ибо живущій во мн и врующій въ меня во вки не умретъ’.

Въ толп начинается страшный шумъ, лица всхъ подымаются вверхъ, стоящіе позади напираютъ на толпу, которая, точно волна, цлой массой хлынула впередъ… Кончено! ‘Двадцать третья!’

Въ этотъ вечеръ вс въ город говорили, что лицо этого человка было самое спокойное изъ всхъ. Многіе прибавляли, что выраженіе этого лица было одухотворенное и пророческое.

Одна изъ самыхъ замчательныхъ мученицъ этой же самой гильотины просила, стоя у подножія эшафота, чтобы ей позволили записать одушевлявшія ее мысли. Еслибъ ему пришла та же мысль, то вотъ т пророчества, которыя были бы имъ начертаны. ‘Я вижу Барсада и Клея, Дефаржа, Месть, присяжнаго, судью, цлый рядъ угнетателей, которые поднялись на развалинахъ стараго, погибающихъ подъ тмъ же орудіемъ, прежде, чмъ оно вышло изъ употребленія. Я вижу, какъ изъ бездны подымается красивый городъ и благородная нація, я вижу, какъ послдняя борется за истинную свободу, какъ торжество смняется пораженіемъ, и наоборотъ, въ теченіе многихъ послдующихъ лтъ, какъ зло, царящее въ настоящее время, и зло прошедшихъ вковъ, породившее его, мало-по-малу исчезаютъ и забываются.

‘Я вижу тхъ, за кого я положилъ жизнь свою, вижу, какъ мирно и счастливо, и съ какою пользою людямъ живутъ они въ той Англіи, которую я никогда больше не увижу. Я вижу ее съ ребенкомъ у груди, который носитъ мое имя. Я вижу ея отца, согбеннаго лтами, но совершенно оправившагося и усердно несущаго свою службу людямъ. Я вижу добраго старика, ихъ врнаго друга, который, проживъ еще десять лтъ, оставилъ имъ все, чти имлъ, и съ миромъ сошелъ въ могилу.

‘Я вижу, что память моя чтится въ ихъ сердцахъ и въ сердцахъ ихъ дтей и потомковъ. Я вижу ее старушкой, плачущей въ годовщину этого дня. Я вижу ее и ея мужа, кончившихъ свой земной путь и лежащихъ другъ подл друга въ земл, и я знаю, что оба они чтили и уважали другъ друга такъ же, какъ и меня.

‘Я вижу, какъ ребенокъ, который лежалъ у ея груди и носитъ мое имя, сдлался взрослымъ человкомъ и пролагаетъ свой путь по тому же поприщу, которое было и моимъ. Я вижу, какъ успшно слдуетъ онъ но этому поприщу, прославляя мое имя. Пятна, которыя я набросилъ на это имя, постепенно совсмъ сглаживаются. Я вижу его во глав справедливыхъ судей и всми чтимаго. Я вижу онъ ведетъ мальчика, который носитъ также мое имя. Мн знакомы лицо его и золотистые волоса. Онъ ведетъ его на эту площадь, ничмъ не напоминающую сегодняшнихъ ужасовъ. Я слышу, какъ онъ разсказываетъ ребенку нжнымъ и дрожащимъ голосомъ исторію моей жизни.

‘Лучше этого я ничего не могъ бы сдлать и никогда не длалъ. Лучше того покоя, который ждетъ меня, я ничего не зналъ въ жизни’.

КОНЕЦЪ.

ПОВСТЬ о ДВУХЪ ГОРОДАХЪ.

ОГЛАВЛЕНЕ

КНИГА ПЕРВАЯ.Возвращенный къ жизни.

I. То время.

II. Почта.

III. Ночныя тни.

IV. Приготовленіе.

V. Винная лавка.

VI. Башмачникъ.

КНИГА ВТОРАЯ.ЗОЛОТАЯ НИТЬ

I. Пять лтъ спустя.

II. Зрлище.

III. Разочарованіе.

IV. Поздравленія.

V. Шакалъ.

VI. Сотни людей.

VII. Монсеньеръ въ город.

VIII. Монсеньеръ въ деревн.

IX. Голова Горгоны.

X. Два общанія.

XI. Сходная картина.

XII. Деликатный человкъ.

XIII. Неделикатный человкъ.

XIV. Честный торговецъ.

XV. Мадамъ Дефаржъ вяжетъ.

XVI. Опять вяжетъ.

XVII. Ночь.

XVIII. Девять дней.

XIX. Совтъ съ врачомъ.

XX. Въ защиту Картона.

XX. Эхо шаговъ.

XXII. Море все еще бушуетъ.

XXIII. Пламя разгорается.

XXIV. Притянутый къ магнитной скал.

КНИГА ТРЕТЬЯ.СЛДЪ БУРИ.

I. Секретно.

II. Точильный камень.

III. Тнь.

IV. Тишина среди бури.

V. Пильщикъ.

VI. Тріумфъ.

VII. Стукъ въ двери,

VIII. Игра въ карты.

IX. Игра кончена.

X. Роковая тнь.

XI. Сумерки.

XII. Мракъ.

XIII. Пятьдесятъ два.

XIV. Она кончила вязать.

XV. Шаги стихли навсегда.

Читайте также:

КНИГА ПЕРВАЯ.
Возвращенный къ жизни.

КНИГА ВТОРАЯ.
ЗОЛОТАЯ НИТЬ

КНИГА ТРЕТЬЯ.
СЛДЪ БУРИ.