Повесть о дружных, Карнаухова Ирина Валерьяновна, Год: 1949

Детская
Время на прочтение: 198 минут(ы)
Скачать в PDF
Ирина Карнаухова

Повесть о дружных

Часть первая

Лето

Лена и Таня

Сегодня Таня, или, как в шутку звал ее папа, Чижик, поздно пришла из школы.
В раздевалке она долго искала поясок от пальто и просила нянечку его поискать. Нянечка шарила по полу, перебирала калоши и заглядывала на подоконник, где всегда лежала груда потерянных ребятами вещей: разрозненные рукавички, пояса, муфточки, носовые платки.
Таня чуть не плакала, нянечка ворчала и сердилась, а тут Зойка Иванова дернула Таню за руку и глазами показала ей: из рукава пальто торчал кончик пояска!
Девочки фыркнули и, улучив минутку, когда нянечка отвернулась, на цыпочках выбрались из раздевалки. Но потом Таня вернулась и, приоткрыв дверь, крикнула: ‘Нянечка, я поясок нашла!’
Надо было бежать домой со всех ног, а то Леночка придет из училища, а у Тани и комната не убрана и суп не разогрет.
Но, как назло, около лома две соседские девочки вертели длинную веревку, а третья неловко прыгала через нее и, задыхаясь, считала прыжки: ‘Шесть, семь, восемь…’
Через каждые два — три прыжка она зацеплялась носком большого, видимо материнского, валенка за веревку и зарывалась в снег растопыренными руками. Тотчас же она деловито вставала и, даже не отряхнувшись, снова, начинала прыгать, чтобы не потерять ничего из своей ‘порции’ в двадцать прыжков.
Таня смотрела, негодовала и злилась. Потом вдруг бросила на снег портфель и крикнула: ‘Ну-ка, быстрей!’
Девчонки, сжав губы, быстрее заработали веревкой, сметая снег с тротуара, а Таня быстро-быстро запрыгала, так высоко и ровно, как будто под пятками у нее были упругие пружины.
Веревка, ударяя по тротуару, поднимала вверх сухой, пушистый снег. Редкие прохожие шарахались в стороны, а Таня считала, захлебываясь: ‘Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать — всё!’
Девочки опустили усталые руки и с восхищением смотрели на Таню. А она подняла портфель и с достоинством направилась к подъезду, провожаемая восхищенными и завистливыми взглядами.
Но тут Таня увидела, что часы в окне мастерской показывают без двух минут три, тоненько крикнула: ‘Ой-ой-ой!’ — и бросилась в дверь.
Конечно, дома был беспорядок: и чашки не мыты, и пыль не вытерта, и суп, как стоял, так и стоит холодный, покрытый редкими пятнами застывшего жира, а Леночка вот-вот придет.
Прежде всего Таня подошла к столу,— не стоит ли, прислонившись к чернильнице, треугольный фронтовой конвертик с четким папиным почерком?
Письма не было.
Таня тихонько вздохнула, взглянула на календарь: четвертое марта 1944 года,— уже месяц и пять дней, как от папы нет писем. Леночка опять будет нервничать и накручивать кончик косы на указательный палец.
Таня сдернула шапку, бросила было ее на стол, но потом спохватилась, сунула в рукав пальто, вынесла пальто в переднюю и принялась за уборку.
Быстро действуя тряпкой, она думала:
‘Почему пыль собирается всегда в самых неудобных местах, непременно под столом или в самом углу, или под Леночкиной кроватью, куда мне нужно залезать согнувшись и каждый раз больно стукаться затылком о железную перекладину?’
А то еще пыль садится на папин желтый чемодан, что стоит у самой двери. Леночка, как придет, сразу проведет по нему пальцем. Его в первую очередь нужно вытирать.
Таня Леночки не боится, но огорчать не хочет: Леночке и так трудно. Она учится в педагогическом училище, несет большую общественную нагрузку и ходит два раза в неделю дежурить в госпиталь. Она готовит обед и выкупает продукты по карточкам, штопает Тане чулки и стирает белье. И всё у нее выходит как-то спокойно, без суетни, ладно. Коса у нее ниже пояса, а всегда гладкая, бледное лицо редко когда зарумянится. Голос она никогда не повышает.
А Таня как начнет что-нибудь делать, раскраснеется, вихры вздыбятся, на курносом носу выступят капельки пота… Если станет стирать платочки, то мыльная пена летит во все стороны и белыми пятнами покрывает пол, а таз так и прыгает на табуретке.
Соседка тетя Катя просунет голову в дверь и скажет серьезно:
— Я думаю, что за грохот? Верно, печники пришли, плиту ломают, а это Чижик платочки простирывает.
Очень Таня огорчается, что она на Лену не похожа. Только то ее и успокаивает, что Леночка иногда посмотрит на нее, улыбнется и взглянет на мамину карточку. А мамочка тоже на карточке кудрявая, курносая, смеется, и на левой щеке у нее ямочка, как у Тани.
Таня не помнит маму: мама умерла, когда Тане был год. Ее заменила Лена.
А вот уже два года, как папа ушел на войну, и сестра Леночка теперь для Тани и папа, и мама.
С уборкой покончено. Суп поставлен на керосинку, и можно полчасика почитать, прежде чем взяться за уроки.
Таня забирается с ногами на диван и открывает книжку. И вот она уже мчится на мотоцикле с Тимуром, борется с Квачом и засыпает на диване в таинственной даче (а суп всё кипит и кипит). Враг показался на горизонте, и зашумели деревья, и зазвенели консервные банки сигнализации… (Крышка подскакивает на кастрюле — ‘дзинь-дзинь-дзинь’.) И когда Таня снова оказывается у себя в комнате на диване, в шумном приуральском городе, то супа в кастрюле остается меньше половины.
Опять та же история!
Леночка опять поднимет крышку, заглянет в кастрюлю, и Тане останется только покраснеть и опустить голову. Таня решается посоветоваться с соседкой тетей Катей. Может быть, суп следует долить?
В комнате тети Кати самый главный жилец — кот. Его зовут Марфут. Раньше думали, что он кошка, и прозвали Марфушкой, а потом выяснилось, что это кот, и стали называть его Марфут. Тетя Катя спит на одной подушке, а Марфут на двух. Когда по карточкам выдают рыбу, тетя Катя отрезает себе кусочек, а остальное прячет для Марфута. Очень она Марфута любит.
Тетя Катя раньше состояла в артели портних и работала дома. Целый день она сидела и стрекотала машинкой. А как началась война,— отодвинула машинку в угол, накрыла ковриком и сказала:
— Будет! Будет мне девиц наряжать, надо дело делать, со всем народом армии помогать!
И пошла работать на военный завод. Она только все волновалась, как Марфут будет один оставаться.
— Ты уж, Танечка, заходи к нему раза два-три в день,— говорила она Тане,— а то он заскучает.
А чего ему скучать? Целый день лежит на подушках и песни поет.
Тетя Катя только что пришла с утренней смены. Глаза у нее были красные, лицо усталое. Нагнувшись над столом, она ела холодную картошку.
— Тетя Катя,— сказала Таня,— у меня опять суп выкипел.
— Небось, книжку читала?
Таня молчала.
— Эх, Чижик, Чижик, когда ты научишься понимать, что всякое дело внимания требует? Ну, вот что, возиться мне с тобой некогда: я сейчас второй смене помогать иду. На обед вам по тарелке вашего супа хватит, а на вечер мой возьмешь. Я все равно до завтра не вернусь.
— Тетя Катя, вы же только что пришли с работы!
— Ну и что! Заказ есть? Есть! Фронтовой? Фронтовой! К сроку выполнить нужно.
Тетя Катя говорит, а сама завертывает в бумагу картошку, кусочек хлеба, щепотку соли, застегивает ватник и направляется к двери. Таня и Марфут остаются одни в квартире.
Теперь — за уроки.
Леночка пришла, когда Таня уже ложилась спать.
Таня быстро вскочила с кровати, накинула халатик, обняла Лену и озабоченно всмотрелась в ее лицо. Леночка была бледнее обычного, под глазами лежали темные тени.
— От папы письмо есть? — спросила она сразу.
Таня отрицательно покачала головой и сказала торопливо:
— Завтра, наверное, будет. Обязательно будет. А ты почему так поздно, Леночка?
— Мы после занятий ходили разгружать дрова для госпиталя.
— Устала?
— Очень. И есть хочу.
Леночка поднимает крышку кастрюли и взглядывает на сестру. Таня краснеет.
— Это не весь суп,— говорит она скороговоркой,— вон там, в кастрюле, еще есть, больше тарелки.
И вот уже звезды зажглись за окном. Марфут вышел в коридор на вечернюю прогулку, погулял-погулял и ушел спать.
Прогудели заводские гудки на ночную смену. Лена сидит за столом и что-то чертит, а Таня вертится на кровати и не может заснуть.
— Леночка,— говорит она жалобно,— не могу заснуть.
— Потому что в десять лет нужно ложиться в десять часов, а сейчас уже первый час. Думай о чем-нибудь хорошем, тогда скорее заснешь.
— А о чем мне думать?
— Как война кончится, и папа вернется, и как тогда мы хорошо жить будем.
Таня старается об этом думать, но вместо этого в голову лезет всякая чепуха: огромный валенок, часы в снегу, Марфут прыгает через веревочку и вдруг начинает играть на арфе: ‘динь-дон-дон!’
Лена подсаживается на кровать и обнимает Таню.
— Чижик, послушай! Чижик, проснись! Приказ!
Таня с трудом протирает глаза и садится на постели.
И в маленькой квартирке звучит знакомый всей стране голос диктора — вестника радостных событий:
‘Приказ верховного главнокомандующего генералу Малиновскому.
Войска Третьего Украинского фронта, форсировав реку Днепр в нижнем течении, заняли город Борислав и, развивая наступление, сегодня овладели городом Херсон…’
Обнявшись, слушают Таня и Лена. И вместе с ними слушают люди в соседних квартирах, рабочие на заводах, шахтеры в шахтах, раненые в госпиталях, бойцы на фронте, колхозники в занесенных снегом избах, узбеки под цветущим миндалем, партизаны в лесах Белоруссии, эвенки в кожаных чумах, казахи в степи, дагестанцы на высоких горах. По всей огромной стране десятки миллионов сердец, слушая слова приказа, бьются, как одно большое сердце.

Почему Леночка крутила косу

Как будто вчера еще снег лежал пушистым и белым ковром, легко прикрывая улицы, крыши, садики, а сегодня осел, почернел и стал похож на сахар, который долго валялся в кармане какого-нибудь мальчишки. Обтаял, загрязнился, покрылся копотью. А потом и совсем исчез.
Только кое-где под крылечками да в ямках отказывался таять.
Началась нехитрая северная весна.
Робко развернулись первые клейкие ласточки.
Сосны выпустили бледно-зеленые нежные свечки.
На улице в руках у девочек забелели подснежники. В садах запинькали зяблики в голубых шапочках на вертлявых головках.
По утрам на улицах появилось много народа: ждали газет. Не успевала расклейщица разгладить влажный лист, как вокруг него собиралась толпа. Читали жадно, делились радостью, гордились.
— Наши вышли к границам Румынии.
— Читали,— Крым освобожден полностью?
— Первая руда пришла из Криворожья…
— Реку-то какую наши перешли!
— Да… Нелегко, верно, было…
— А перешли!
Прочитав, быстро расходились на работу. Фронт требовал еще самолетов, еще танков, еще патронов… Дорога была каждая минута.
Полыхали огни завода. Не смолкал круглые сутки грохот цехов. Город был полон шумом напряженной работы, постоянной мыслью о фронте, верой в победу. Люди забывали о сне и отдыхе. Ночь, как и день, была полна труда.
Тетя Катя по нескольку дней не приходила с работы. А когда забегала помыться и отдохнуть, казалось, что не было в ней усталости: так ярко горели ее глаза, так звенел ее голос.
— Люди-то, люди у нас чудеса делают! Готовы совсем с работы не уходить. Всё хочется быстрей и быстрей, всё больше и больше дать фронту…
Тетя Катя говорила и вдруг засыпала на полуслове, склонив голову на руку. А поспав немного, умывалась холодной водой и снова бежала на свой завод.

* * *

У Тани кончился учебный год.
Она дала на подпись Леночке табель с круглыми пятерками, снесла в школу ставшие ненужными ей учебники и оказалась свободной.
Сладкая пена черемухи взбилась в садиках, и так хорошо было посидеть на крылечке под весенним нежным солнцем.
А Леночка совсем похудела. У нее шли выпускные экзамены. С ума она уходила в училище или в библиотеку. Возвратившись, наскоро что-нибудь съедала и снова садилась за книги. К ней приходили подруги, что-то вместе читали, писали, спрашивали друг у друга, спорили, иногда даже ссорились.
Таня и тетя Катя всячески старались подкормить Леночку. Тетя Катя приносила с завода крохотные кусочки студня, иногда винегрет, ломтик колбасы,— все, что получали рабочие в ночную смену, и давала Леночке.
И все-таки щеки у Лены ввалились, а на пояске пришлось провертеть лишнюю дырочку.
В дни экзаменов она с утра, несмотря на все просьбы Тани, ничего не ела.
А когда приходила из училища, бросала портфель, валилась на диван, говорила:
— Пять! А теперь спать, спать, спать…
Таня снимала с нее туфли, укрывала ее папиным пледом и уходила в комнату к тете Кате.
Лена спала пять, шесть, семь часов подряд, потом вставала, мылась, ела суп и садилась подготавливаться к новому экзамену.
И снова через несколько дней:
— Пять! Спать, спать, спать…
И так целый месяц.
Таня заметила, что, чем ближе к концу экзаменов, тем больше нервничает Лена. Она то и дело накручивала кончик косы на указательный палец левой руки. А Таня знала, что это значит: Лену что-то заботит.
Все чаще и чаще Леночка подходила к карте и пристально рассматривала ее, и тут Таню удивляло, что Лена смотрела не на запад, где шли бои, где надо было каждый день переставлять флажки, а на восток, где не было никаких флажков, а желтой мохнатой гусеницей разлеглись Уральские горы.
И вот кончился последний экзамен.
Лена пришла довольная и сказала:
— У меня тоже всё пятерки. Мы спрячем наши табеля, чтобы показать папе.
— Всё пятерки! Всё пятерки! — запела она вдруг на всю квартиру, стала на левый каблук и повернулась так, что Таня взвизгнула от восторга. ‘Вот как! Леночка тоже умеет озорничать!’
Но Леночка спохватилась и сказала Тане важно:
— Теперь, Чижик, ты пропала: теперь я не только сестра, но и учительница! Педагог! — Леночка подняла указательный палец и посмотрела на Таню строго.
Вечером, по случаю торжества, тетя Катя принесла в баночке немного молока и вытащила откуда-то две луковицы.
— Сменщица дала,— сказала она,— ей мать из деревни привезла.
Пили чай с молоком, ели горошницу с луком. Марфут конечно, был тут же. Тетя Катя все время называла Леночку ‘товарищ учительница’. Тане было весело, но Леночкин указательный палец не давал ей покоя. Леночка все навивала и навивала на него кончик косы. И вдруг, глядя в сторону, Леночка сказала безразличным тоном:
— Завтра у нас начинает работать комиссия по распределению. Интересно, куда меня пошлют?
— Что? — спросила тетя Катя и ссадила Марфута с колен на пол.
Таня застыла с блюдцем в руках.
— Ну, конечно, не оставят же меня здесь, в городе.
Таня поставила блюдце.
— А как же я?
— Ты, конечно, со мной.
— А школа?
— Там, куда меня пошлют, школа уж, конечно, будет.
— А Зойка Иванова?
— Ну, ей уж придется остаться без тебя.
Таня обвела глазами комнату.
— А комната?
— На комнату дадут броню, она ведь папина, фронтовика. Тетя Катя тут за всем присмотрит. А если будет от папы письмо, тетя Катя нам сразу пришлет телеграмму и перешлет письмо,— добавила Леночка тихо.
Тетя Катя сидела сгорбившись, как-то вдруг осунулась, не замечала даже, что Марфут толкает ее под локоть, требуя молока.
— Ах, девочки мои, девочки! Как же я без вас буду? Может, близко куда-нибудь назначат? На каникулы сможете приехать?..
— Не знаю, тетя Катя, конечно, не очень далеко — в нашей области.
И вдруг Тане стало так жалко уезжать из квартиры, где она родилась, где жила с папой, где бывала елка, где желтый чемодан надо вытирать каждый день, где все так знакомо, удобно, где даже из крана в кухне капает так уютно. Уезжать от тети Кати, от Марфута, от Зойки, от школы… Глаза ее быстро наполнились слезами.
Тетя Катя взглянула на нее и сказала весело:
— Ну что ж, ну и хорошо! Молодому человеку надо землю видеть. Не все старым грибом на одном месте сидеть. Еще какие места-то бывают хорошие!
— А через два года я поеду в институт учиться.
— Ну, вот и хорошо!
Но Таня не была убеждена, что хорошо.
— Ну-ка, Чижик, посмотрим, куда бы мы хотели с тобой поехать…
Леночка подошла к карте.
— Может быть, меня сюда пошлют,— она показала на Урал,— здесь высокие горы и темные леса, а в лесах грибов… Чижик!
— А может быть, сюда? — Таня, всхлипнув, ткнула наугад пальцем.
— Ну что ж, здесь еще лучше, здесь, видишь, река большая, как Волга. Рыбу будешь ловить, на лодке кататься.
— А здесь?
— Здесь — тундра. Сюда мы поедем с тобой на оленях. Хорошо?
Но Таня упрямо зажмурилась и покачала головой.
— Туда не хочу! Вот здесь, здесь стала бы жить!
Леночка рассмеялась.
— Эх, Чижик, Чижик! А еще любишь про путешествия читать! Сюда меня не пошлют: это ведь Китай!
Таня сконфузилась.
Тетя Катя тоже подошла к карте.
— А ну-ка, Леночка, покажи, где мои места, ярославские?
Леночка обвела пальцем.
Тетя Катя низко пригнулась к карте, вглядываясь близорукими глазами в зеленые и желтые пятна, в синие червячки рек, в колечки городов, и вдруг вздохнула и сказала низким грудным голосом:
— Ох, и хороши же наши места, девушки! У нас чернолесья нет, места вольные, открытые! По пригоркам березки невестятся. В лугах трава до пояса, а по заводям — лебеди! А как сады зацветут,— все кругом розовое, пчелы гудят ‘жжи’! А в сенокос я не хуже других кашивала!
Таня с удивлением смотрит на тетю Катю. Она выпрямилась и плечи развернула, зарумянилась, и глаза у нее стали голубые-голубые.
— Как возьму косу, размахнусь, так трава и падает! А запах-то какой плывет!
Вот Таня и не всхлипывает.
А когда Таня ложится спать, она думает о лебедях на каких-то заводях, о мохнатых пчелах, о березках…
Пахнет скошенной травой и вянущей кашкой, и ей так хочется поскорее увидеть вольные места.

Выпускники

На улице шумит веселый летний дождик.
Таня растерянно стоит в передней: на вешалке — чужие пальто, а в углу множество калош. Таня посчитала калоши — десять. Значит, пять чужих человек в доме.
Из комнаты слышен смех, веселые восклицания.
Таня открывает дверь, в комнате все ‘вверх дном’: Леночкиной кровати нет, стол выдвинут на середину, на письменном столе и на буфете — своя и чужая посуда, на стульях и на диване — свёрточки, а Лена с четырьмя подружками сидят возле стола и чистят дымящуюся картошку, обжигаясь и дуя себе на пальцы.
— Чижик! — крикнула Лена,— иди помогай. У нас сегодня вечеринка нашего класса! Скоро будет народ собираться, а у нас еще ничего не готово!
— Ну, и готовить-то особенно нечего.
— Как нечего? Вон сколько всего нанесли!
Вдруг Лена вскакивает в испуге:
— Девочки, а хлеб?
— Да, хлеб!
— У кого карточки?
— Скорее надо бежать за хлебом!
— Вот,— говорит Вера, маленькая толстушка с очками на вздернутом носу,— здесь у меня десять карачек, наших и остальных ребят. С каждой можно снять на завтрашний день по двести граммов,— хватит?
— Хватит, хватит!
— Кто пойдет за хлебом?
— Я не пойду,— говорит Мира,— я непременно потеряю карточки.
— Пусть идет Вера.
— Да, Вера, ты самая аккуратная. Сходи ты.
— Хорошо, я пойду,— говорит Вера,— но у меня в булочной всегда запотевают очки, и это очень неприятно.
Снова все хохочут, и Таня смеется вместе со всеми.
Она любит, когда в доме суетня и смех, любит помогать, но тут, пожалуй, уж слишком… Только и слышно:
— Таня, дай ножик!
— Чижик, принеси посуду от тети Кати!
— Таня, поставь чай!
Она носится по квартире, как на крыльях, и сама на себя любуется: как она ловко работает, как быстро! Что бы они делали без нее? Правда, она смахнула с плиты чье-то блюдечко, но с кем не бывает? Сегодня не стоит об этом даже рассказывать, портить настроение. Она засовывает осколки в плиту под ворох сора.
Наконец стол накрыт.
У Тани разбегаются глаза: большое блюдо картофельного салата, обильно посыпанного зеленым луком, селедки с разинутыми ртами, соленые грибы.
Одна студентка принесла целое кольцо свежей розовой колбасы.
— Бабушка расщедрилась,— весело говорит она Лене.
— Таня, ты сумеешь нарезать? Как можно тоньше…
— Еще бы!
Таня бережно принимает в ладони колбасу и, вдыхая восхитительный запах, идет на кухню. Она долго точит о край плиты тонкий ножик. Колбаса сияет на столе розовыми сочными боками… В это время раздается звонок. Таня бежит открывать. Гурьбой вваливаются гости. Смеясь, отряхиваются, и брызги теплого летнего дождя летят на щеки девочки. Пока шумят, пока здороваются… Таня спохватывается, бежит в кухню… О, ужас!
На столе сидит Марфут и, урча, грызет колбасу.
— Негодяй,— кричит Таня,— вор!
Она выхватывает колбасу у Марфута и бьет ею кота.
— Вот тебе! Вот тебе, воришка!
Марфут оскорблен и перепуган насмерть. Его вообще никогда не били, а тут еще так странно, колбасой!
Но Тане не до кота. Она отрезает обкусанное место, тщательно моет колбасу под краном и несет на стол Щеки ее пылают. Но никто ничего не заметил.
Как будто все были уже в сборе.
Большинство гостей — девушки. Из мужчин только юноша в выпуклых круглых очках, видимо очень близорукий, и пожилой человек. Таня знает: это любимый преподаватель Леночки — Николай Николаевич.
Из гостей Тане больше всего нравится Мира, которая приходила с Леночкой заниматься: высокая, статная, сильная, с черной косой, обвитой вокруг головы. Она напоминает Тане сказочную королеву.
Таня подкрадывается к Лене и спрашивает:
— Еще кто-нибудь придет?
— Мы ждем еще студента Колю,— шепотом отвечает Лена, а вслух говорит:
— Как, ребята, с Колей? Ведь четвертый этаж, а он еще очень слаб.
— Что ж,— говорит Николай Николаевич,— вот мы с Васей ему поможем. Пойдем, Вася!
Но Мира плечом оттесняет Васю.
— Я пойду с вами, Николай Николаевич,— говорит она, опуская глаза.
— Вы?
— Да.— Мира краснеет и протягивает вперед круглые, сильные руки.— Я сильнее Васи…
Николай Николаевич смотрит на нее секунду и, почтительно наклонив голову, распахивает перед ней дверь:
— Пойдемте.
Остальные не садятся за стол и ждут чего-то и смеются не так уж весело.
Снова звонок, и снова Таня бежит открывать. Николай Николаевич и Мира боком протискиваются в дверь.
Они поддерживают худого паренька в военной форме, опирающегося на костыли. Одной ноги у него нет. На груди блестят два ордена и ряд золотых и красных нашивок.
Таня распахивает дверь в комнату. Лена подвигает самое удобное кресло.
Все усаживаются за стол. Николай Николаевич подливает в рюмки вино и встает.
— Дорогие мои! — говорит он.— Сегодня мы еще вместе, а в ближайшие дни разъедемся в разные стороны. Но я уверен, что, где бы вы ни оказались, вы оправдаете доверие страны, которая и в такое тяжелое время дала вам возможность учиться! Мы сейчас вспомним тех, кто далеко-далеко от нас бьется за нашу жизнь, за наше счастье, за свободу всех народов!
Все встают.
— Ребята,— говорит Коля позже,— мы дружно прожили годы учебы, не будем же забывать друг друга. На первых порах, верно, всем будет нелегко. Давайте будем делиться и радостями и горем.
— А самое главное,— перебивает его Мира,— будем всегда помнить, что мы должны так работать, чтобы нам не стыдно было поглядеть в глаза любому бойцу.
— Мы будем так работать! — говорит Лена.
Потом все говорят разом и наперебой спрашивают друг друга:
— Ты когда едешь?
— Через неделю.
— А я завтра.
— А мне повезло: я еду в деревню, где живут мо,1 старики.
— А Коля остается в городе…
— И Мира,— говорит Коля и улыбается.
— А я,— говорит Лена,— еду в деревню, которой нет на карте.— Таня пугается: как это — нет на карте? Куда же их с Леной пошлют?
Она уже открывает рот, чтобы спросить, но в это время снова раздается звонок, и Таня бежит открывать.
На пороге стоит высокий моряк, подтянутый и стройный. Он смотрит на пальто, на калоши и говорит:
— Ну, я, кажется, правильно попал. Здесь вечеринка выпускников?
Таня кивает.
— А Леночка здесь?
Таня снова кивает.
Он открывает дверь и останавливается на пороге. Все вскакивают с мест.
— Андрюша!
— Андрей!
— С фронта?
— На сколько дней?
Все вскочили, один Коля сидит в своем кресле да Лена стоит у стола.
Андрей на ходу отвечает на вопросы и идет прямо к столу.
— Леночка,— говорит он,— здравствуй! — и через стол протягивает ей руку.
И вдруг Таня видит, как Лена краснеет. Краснеют лоб и щеки, и пунцово рдеют маленькие уши под золотистыми волосами.
— Здравствуй, Андрюша,— говорит она ему.
А все гости почему-то очень заинтересовываются картинкой над диваном, начинают рассматривать ее и спорить. А картинка-то совсем никакая!
Все это Тане не нравится…

Деревня, которой нет на карте

У Тани болят бока. Она сердита. Не очень-то весело трястись в телеге. Чемодан все время наползает на ноги. Какая-то палка вонзается в спину. Не помогает и сено, наваленное на телегу. Колеса скрипят жалобно и раздражают Таню.
Таня лежит, положив руки под голову, и смотрит то на бледное небо, то на синюю в крапинках рубаху возницы, дяди Егора.
Она устала, ей все надоело, скорее бы приехать!..
Тане кажется, что она выехала из дому давным-давно, а прошло только два дня. Два дня, как их провожали друзья, и Андрей смотрел на Леночку не отрываясь и просил ее беречься и писать ему часто.
За эти дни Таня ехала немного пароходом, а теперь вот на телеге.
Надоело, вот она и сердится.
А Леночка, как будто так и надо, сидит, свесив ноги, чистенькая, аккуратная, смотрит по сторонам и все расспрашивает дядю Егора:
— А большой ли у вас колхоз? А какой у вас председатель? Много ли в деревне ребят?
И дядя Егор охотно ей все рассказывает. Он уже называет ее ‘Лена Павловна’, а то и ‘дочка’.
‘Как это Лена умеет так быстро со всеми знакомиться?’
Телега катится с горки на горку, с горки на горку, полями, лугами, лесом, через горбатые мостики, по зеленой мураве, по белому песку. В гору лошади идут медленно, иногда останавливаются, тяжело поводя боками.
Тогда дядя Егор соскакивает на землю и говорит сочувственно:
— Эх, орлы! Остарели! Ну, война кончится, отдохнете! У нас раньше хорошие кони были, да тех мы в армию отдали, а эти, конечно…
Тут Лена тоже встает и идет пешком, а Таня остается лежать, из упрямства, оттого что надоело.
Зато под гору лошаденки бегут быстро. Чемоданы начинают подпрыгивать, что-то дребезжит, звякает.
Таня садится и крепко прижимает руки к животу.
— А то у меня кишки перемешиваются,— говорит она Лене.
Сейчас ночь, а совсем светло. Только свет какой-то особенный, зеленоватый. На светлом небе не видно звезд. И если бы не тишина вокруг, никто бы и не поверил, что это ночь.
Дорога идет лесом. От нависших еловых лап пахнет хвоей, терпкой смолой, и на ближних соснах отчетливо видна каждая веточка. Птицы не поют. Наверное, спят в теплых гнездышках, а одна, неугомонная, сообщает всей округе: ‘сплю-сплю’. Ну и спи себе!.. А она вон, Чижик, не может спать, трясется на телеге.
Таня надувает губы, собирается всплакнуть. Но в это время лес кончается, и дядя Егор говорит:
— Смотри, Лена Павловна, вон и наша деревня видна. Теперь уже недалеко.
Таня садится и всматривается вдаль. Перед ней луга, прикрытые пушистым туманом, речка, а за речкой, на холме, маленькие-маленькие домики, словно игрушечные, взбегают на холм и прячутся в лесу.
Вот, наконец, и околица.
Дядя Егор останавливает лошадей, одергивает на себе рубаху, приглаживает волосы, хозяйским взглядом осматривает телегу, оправляет упряжь на лошадях. Лена тоже расправляет платье, и даже Таня, поглядев на них, чинно садится на край телеги.
Дядя Егор открывает скрипучие воротца.
— Ну, теперь глядите, дочки, на нашу деревню,— говорит он и пускает лошадей шагом.
Дорога сначала бежит огородами, потом появляются маленькие квадратные избушки без окон. На широких дверях висят огромные, тяжелые замки. Избушки стоят не на земле, а на четырех точеных столбах.
— Что это? — спрашивает Таня.
— Амбарушки,— говорит дядя Егор.
— А почему они на столбиках?
— На курьих ножках,— басит дядя Егор,— чтобы воздух проходил, зерно не прело.
‘Так вот оно что такое избушки на курьих ножках!’ — думает Таня.
Она отворачивается от Лены, зажмуривает глаза и шепчет: ‘Избушка, избушка, стань к лесу задом, ко мне передом…’
Приоткрывает глаза, но избушки стоят, как стояли. Значит, самые обыкновенные.
— А вот птицеферма,— показывает дядя Егор,— а там скотный двор… вот это свинарник.
Дорога вливается в деревенскую улицу. По обе стороны тянутся тесовые дома: большие, сложенные из толстых бревен. На улицу дома глядят пятью — шестью окнами, а окна высоко над землей,— Тане руками не дотянуться.
Под окнами каждой избы вьется горошек, желтеют какие-то цветочки.
Люди в домах спят, нигде не видно ни огонька, ни дыма. Тишина. Только скрипят колеса телеги. Из-под одних ворот выскочил кот, перебежал через дорогу, отряхнул лапки и посмотрел на проезжающих. Он чем-то похож на Марфута, и Таня тихонько вздыхает.
Вот крылечко, над ним синяя вывеска: ‘Сельпо села Бекрята’.
Над одной избой колышется красный флаг.
— Правление колхоза,— говорит дядя Егор.
Лес окружил деревню полукольцом. Он подошел к самым огородам. А некоторые сосны разбежались, не смогли остановиться и прорвались на улицу. Так и стоят между домами.
— Вон школа,— говорит дядя Егор.
Улица упирается в высокий холм, а на самой его верхушке, обнесенные низкой оградой, блестят в свете разгорающейся зари три новых дома из свежеобструганных бревен.
— Слезайте, девушки,— говорит дядя Егор,— лошади не потянут.
Таня с радостью выскакивает в траву у обочины дороги. От холодной росы у нее сразу промокают ноги, и дрожь бежит по спине.
Лошади трогают.
Вот уже дядя Егор распахивает ворота, вводит лошадей под уздцы на школьный двор и, снимая шапку, говорит:
— Ну, добро пожаловать! — И, помолчав, добавляет: — Пичужки вы малые!

Власьевна

Домик был прехорошенький. Тремя чисто вымытыми окнами он смотрел вниз на деревню, а два окна повернул в сторону леса.
Завалинка поросла какой-то веселой вьющейся травкой, возле крылечка важно вытянулись четыре подсолнечника, качая под утренним ветерком тяжелыми золотыми головами. Ступеньки крыльца сбегали на зеленую траву. Возле ограды, отделяющей домик от огорода, протянулись длинные плети тыкв с ярко-желтыми цветами, над ними вились хлопотливые пчелы-разведчицы.
— Здесь и жить будете. Сейчас я Власьевну разбужу.
И дядя Егор постучал кнутовищем в окно. Таня услыхала, как стукнула дверь в сенях, потом кто-то загремел крюком, и дверь на крыльцо распахнулась. На пороге стояла высокая пожилая женщина в длинной, до полу, домотканой рубахе и накинутом на плечи ватнике. Толстая седая коса спускалась до колен.
Дядя Егор снял шапку:
— Здорова будь, Власьевна! Принимай гостей. Вот учительницу привез!
— Заходите,— коротко кинула Власьевна и пошла в дом.
Таня и Лена двинулись за ней. Дядя Егор подхватил чемоданы и внес их в сени.
Мокрые ноги Тани оставляли на вымытом полу большие темные следы.
В кухоньке было очень чисто. Русская печка сияла белизной. Полка для посуды была украшена кружевом из газет.
— Вот тут для вас все приготовлено,— сказала Власьевна и распахнула маленькую дверь.
Комната была небольшая, но веселая. Два окна выходили на восток, и в них вливалась розовая чистая заря. Две кровати, стол, две небольшие лавки. На окнах беленькие занавески старинного северного мастерства.
Леночка с удовольствием осматривала комнату, а Тане было не до того: ноги у нее дрожали мелкой дрожью,— занемели на телеге, и она бессильно села на лавку. И тут ей строго сказала Власьевна:
— Наследили! Мокрую обутку надо в сенях оставлять! Не намоешься так, не наскребешься! Чужой труд понимать надо!
Так ворча, Власьевна вдруг быстро опустилась на колени перед Таней, ловко стянула с нее сандалии и чулки, крепко вытерла ноги чистой тряпкой и натянула откуда-то взявшиеся большие теплые шерстяные носки. Не успела Таня раскрыть рот, как Власьевна заполоскала ее чулки под рукомойником и развесила их у печки.
Все так же ворча что-то про себя, она сунула в руки Лены огромные валенки.
— Погрей ноги пока. Глупство в такой обутке к нам приезжать! Вот теперь сразу осипнешь, и какая из вас учительница будет?
Огромная, но статная, она легко несла свое большое тело, сновала по крохотной кухоньке, и половицы под ней не скрипели, а посуда на полках не дребезжала.
Она внесла большую охапку дров и целые плахи бросала в печь, легко поднимая их одной рукой.
Дядя Егор остановился у порога и сказал примирительно:
— Ты потише бы, Власьевна, напугаешь пичужек!
— Ничего,— говорит Власьевна,— это я только-только разошлась, ты меня еще горячей не видел.
И, грохоча трубой, она уже раздувает самовар, хлопает его по медному боку и говорит сердито:
— Кипи, тебе говорят, кипи, озорник! Замерзли ведь совсем девушки.
И вдруг стихает, садится на лавку, складывает руки на груди и внимательно смотрит на приезжих.
Таня перепугана, она сидит на лавке, выставив вперед ноги в огромных толстых носках, и боится шевельнуться.
А Леночка спокойно улыбается и говорит:
— Ишь, какая вы грозная, Афанасия Власьевна! Чижика моего совсем напугали.
И вдруг Власьевна улыбается, да так хорошо, молодой веселой улыбкой:
— Чижик! И впрямь чижик! Ну, не бойся, пташечка, все хорошо будет! Я, как мой самовар,— закиплю и враз остыну. Идите устраивайтесь пока, а тут и картошка сварится. А если что нужно,— кликните.
Леночка сразу берется за дело, и Таня помогает ей изо всех сил, хотя движется осторожно, с недоверием поглядывая на свои длинные-длинные ступни.
И вот уже постланы постели, накинуты покрывала на подушки, аккуратной стопочкой легли на полку книги, повешен портрет мамы в простенке, карточка папы над Лениной кроватью, поставлен чернильный прибор на стол,— вот и обжита комната. Хорошие или дурные дни придется в ней прожить?
Власьевна останавливается на пороге, в руках у нее пестрый половичок.
— На которой кровати эта синичка-то будет спать?
Таня смеется:
— Я? На этой… Только я — Чижик…
Таня уже совсем не боится Власьевны.
— Ну, все равно. Вот пол у нас по утрам холодный. Босыми ногами на пол ни-ни, а то, знаешь, со мной шутки плохи!
И Власьевна расстилает половичок у Таниной кровати.
— А это кто у вас? Еще сестра, что ли?
— Мама… только давно снято, девять лет тому назад.
Леночка смотрит в сторону, Власьевна понимает и не спрашивает больше о маме.
— А отец где?
— На фронте.
— Вот, вот, и у меня там двое.
Власьевна уходит и снова возвращается. В руках у нее два горшка огненных пышных гераней. Она ставит их на подоконники, и в комнате сразу делается нарядно.
Солнце уже встало из-за леса, острыми лучами бьет в окна, и цветы прозрачно пылают в лучах, как два небольших костра.
Но Тане не до красоты. Ей так хочется спать, что она то и дело таращит глаза и трет их кулаками. Леночка видит это, но, как всегда, неумолима.
— Сначала надо вымыться, переодеть белье, поесть, потом можешь спать.
И Тане приходится вымыться до пояса под смешным рукомойничком, переодеть белье, накинуть халатик.
— Пожалуйте кушать, чай готов,— зовет Власьевна.
В кухоньке тепло и уютно. Гудит печка. Шумит и свистит огромный самовар. Над чугуном с картошкой поднимается вкусный седой пар.
Таня ест рассыпчатую картошку, круто посоленную крупной солью, пьет горячий морковный чай, а в ушах у нее все время звучит: ‘пять, пять, спать, спать’, и домик начинает покачиваться, как телега на проселочной дороге. И она уже смутно слышит, как кто-то поднимает ее сильными руками, несет, укладывает на кровать и укрывает чем-то меховым и тяжелым.:
И Таня крепко засыпает на новом месте.

На горе

Таня просыпается. Солнце уже не заглядывает в комнату, оно ушло куда-то. Окна открыты, под легким ветром колышутся белые занавески. На тонком полотне вышита свадьба: кони с крутыми шеями и с хвостами, похожими на штопор, невеста с тоненькой-тоненькой талией, как песочные часы, и цветы в самых неожиданных местах: в зубах у коней, под ногами невесты и в облачном небе.
Лена спит, свернувшись комочком, на второй кровати.
В домике тишина.
А в окна вливаются всякие звуки: где-то истошным голосом кричит петух, сзывая кур. Издалека доносится песня, бухает и ухает молот в кузнице, мычат коровы. На подоконник сел воробушек, попрыгал, повертел головой направо-налево, клюнул что-то в горшке с цветком, недовольно чирикнул и улетел.
Власьевна входит в комнату.
— Вставать пора, засони! Ночь спать не будете. Уже солнышко долу клонится. Пойдем-ка, я вам школу покажу.
Школьная усадьба большущая, глазом не окинешь, стоит на холме, опоясалась низкой оградой. Под холмом — деревня. За ней огороды, поля, поля, а там дальше — луга, и льется по ним речушка, петляя, возвращаясь назад, и пропадает где-то в болотце.
А по другую сторону — все леса, леса, поднимаются на холмы и убегают вдаль.
— Ну, пойдем заглянем в классы,— говорит Власьевна и распахивает дверь школы.
— Не стыдно бы такую школу и в город!
И правда, широкий-широкий коридор весь залит светом. Четыре больших окна распахнуты настежь. Четыре двери ведут в классы. В классах тоже светло и воздуха много. Окна выходят в молодой садик. В школе образцовый порядок, чистота. Пахнет вянущими еловыми ветками, положенными у порога, да свежевымытым полом. Тишина. Пустота. Каникулы.
Власьевне приятно восхищение Лены и Тани. Она с гордостью хозяйки водит их повсюду, отпирая двери ключами из бряцающей связки.
— Вот здесь у нас учительская. А тут вот учительница живет, Галина Владимировна. А здесь — кипятильник. Как же, надо ребятам зимой погреться, да и сырой воды в школе не полагается. Дома — это как хотят, а в школе должно быть все по правилам. Нравится школа?
— Очень! — Лена хвалит искренне, и Власьевна с еще большей охотой рассказывает:
— Школу прежний заведующий строил, Иван Павлович. Сам за рабочими смотрел. Сельсовет все материалы выдал. А в районе заведующему сказали: ‘Стройте, Иван Павлович, получше’. Он и старался.
— А где он теперь?
— На фронте, милая, на фронте. В один день с моими ушел. А мы вот нового заведующего ждем. Приедет со дня на день. Говорят, серьезная женщина.
— А еще кто учительницы?
— В первом классе Галина Владимировна,— Власьевна улыбается и машет рукой.— Веселая, все песни поет. С Украины к нам попала. Во втором — самостоятельная женщина — Марья Петровна, в летах: уже десятый год здесь учительствует. Она здешняя, живет под горой в деревне. Семья у нее большая, хозяйство,— корова, а она одна… Мужа на фронте убили.
Власьевна запирает двери школы висячим замком.
— Колхоз-то у нас и был небольшой, всего тридцать пять дворов, но исправный. А теперь какие остались работники? Бабы да ребята. Стариков человек десять, им теперь и цены нет. Работают все с темна до темна, а все рук не хватает. Тут тебе сенокос, тут тебе и жать надо, тут и полоть, а там и картошка подоспеет! Трудновато!
— А школа чем помогает колхозу?
— Школьное дело — учиться,— сурово говорит Власьевна.— Вот тут у нас конюшня, лошади сейчас нет — колхозу отдали, а была. Тут сараюшки, амбарушки, вот огород.
Власьевна распахивает калиточку в ограде. Таня замирает от восторга. Она никогда в жизни не видела такого огорода и таких овощей. Когда-то на даче у нее была своя грядка с луком, два шага в длину, а один в ширину. Да и лук был какой-то хиленький, редкий. А тут грядки длинные-длинные, конца не видно. И чего только на них нет! И лук, и морковка, и брюква! И какие овощи! Ботва у картошки стелется по земле, у капусты листья как слоновые уши. Свекольник точно шелковый, блестит на солнце, переливается зеленым и красным, а на горохе цветы — словно белые мотыльки присели отдохнуть.
— А это что? — спрашивает Таня.
— Это помидоры.
Таня теряется: как помидоры?! Помидоры круглые и красные, а тут зеленый куст в желтых цветочках, кое-где висят зеленые бомбочки.
— А это вот бобы, а тут, видишь, огурцы.
И бобы на себя не похожи, и огурцов Таня не видит, такие какие-то шершавые листья.
— А вон за огородом,— говорит Власьевна,— это школьное поле — ячмень.
— Большое у вас хозяйство,— говорит Леночка.
— Конечно, без этого нельзя!
И Власьевна, довольная, встряхивает тяжелой связкой ключей.
— Теперь вам, Елена Павловна, надо к Марии Петровне сходить. Она сейчас заведующую заменяет. Там обо всем договоритесь. Тоже насчет пайка и карточек — в сельсовет. Таня дома побудет.
Тане очень хочется пойти с Леной, но она боится ослушаться Власьевны, И Лена, видимо, считает, что Власьевна права.
— Как мне пройти к Марье Петровне?
— Вот так, вниз с горы, по главной улице, по правому порядку, шестая изба.
— Ну, я пойду.
Леночка виновато взглядывает на Таню и идет к калитке. Таня надувает губы.

* * *

Вот уже вечер плывет над землей. Солнце опустилось за лес, растеклось вечерней зарей по небу да так и осталось. Ласточки суетливо летают по воздуху, будто играют в догонялки. Подсолнухи повернулись лицом к западу. Над полями, над холмами плывет легкий запах ночных цветов.
Таня стоит на крыльце, прислушивается и жадно вглядывается вдаль. Вон по дороге с поля тянутся возы за возами, мальчик провел под уздцы лошадь.
По дороге из лесу показалось стадо. Впереди, дробно топоча ногами, шли козлята. Они вдруг подпрыгивали, нацеливались друг на друга крохотными рогами, перепрыгивали через канавы и все разом начинали блеять. За ними густой грязно-серой волной покатились овцы, а потом зашагали коровы. Они самостоятельно расходились по улицам и переулочкам, останавливались у ворот, вытягивали шеи и ревели такими страшными голосами, что Таню мороз пробирал по коже.
— Санька! — зазвенело в вечернем воздухе,— выйдешь в лапту играть?
— Не выйду! Буду с мамкой дрова пилить!
Таня села на перила крыльца и жадно вслушивалась в доносившиеся из деревни звуки разнообразной, многотрудной, еще не знакомой ей жизни.

Сторожа у дверей

— Чижик, хочешь пойти со мной?
— Куда?
— Сначала к Марье Петровне, возьмем у нее список учеников моего класса, а потом пойдем знакомиться с ребятами.
— Конечно, хочу.
Таня так и катится вниз с горы. Лене приходится все время ее окликать.
— Да подожди ты меня, ты ведь не знаешь, куда идти!
На улице ни души: весь народ на работе в полях, в лугах, на огородах. Белые куры роются в пыли, да изредка забрешет собака, просунув клеенчатый нос в подворотню. Из высокого дома доносятся смех, тоненький плач, звяканье погремушек: там, видно, ясли. В кузнице бухает и бухает молот. В правлении колхоза кто-то настойчиво кричит: ‘Усть-Рама! Усть-Рама!’ — хотят связаться с районом по телефону. Разноголосо визжат поросята на свиноферме.
От сельпо Таня и Лена завернули в какой-то переулок и остановились у ворот. Таня взялась за кольцо, отворила калитку и шарахнулась в сторону. Прямо против нее оказалась голова черной коровы, грозя острыми рогами. Таня быстро захлопнула калитку и навалилась на нее. Леночка рассмеялась.
— То-то! Я вчера тоже так испугалась! Сюда без стука не войдешь. Эта корова Бурка во двор не пустит, она чужих не любит!
Леночка постучала в окно. Кто-то выглянул из него. Потом калитка открылась.
Марья Петровна — пожилая, худощавая, но широкоплечая женщина — встала на пороге. Она была в мужских сапогах, в широкой юбке, повязана платком. Усталые глаза ее пристально посмотрели на Таню.
— Проходите,— сказала она, встав впереди коровы,— не бойтесь. Иди прочь, Бурка, это свои.
Бурка шумно вздыхала и косила на Таню гневный лиловый глаз. Таня, почему-то, на цыпочках, быстро вбежала на крыльцо, юркнула в сени. Леночка прошла спокойно, а Марья Петровна продолжала стыдить корову:
— Горюшко ты мое, что ты хороших людей пугаешь!
Но, видимо, Бурка была упряма, потому что, когда Марья Петровна захлопнула дверь, Таня услышала, как корова ударила по доскам рогами. В сенях было темно, и Таня сразу повалила какое-то ведро, наткнулась на кадушку и зашибла левую ногу. Она смутилась и замерла на месте.
— Ничего, ничего, девочка, проходи! — сказала Марья Петровна и распахнула дверь.
В комнате было тихо, но за ситцевой занавеской, закрывающей дверь в соседнюю комнату, слышался какой-то шорох. Таня покосилась и увидела два внимательных глаза, которые уставились на нее в щелку. Она приняла независимый вид и чинно села на стул. Из щелки показался веснушчатый нос. Таня быстро взглянула — нос спрятался, а глаза прикрылись ресницами. Девочка отвернулась — глаза и нос снова вылезли из щели. Так пошла молчаливая веселая игра.
Но все-таки Таня слушала, что говорила Марья Петровна.
— Вот, Елена Павловна, список вашего класса. Только трудно вам будет сейчас со всеми познакомиться. Очень немногие живут в Бекрятах, остальные — по соседним деревням. Лучше бы всего вам встретиться с Нюрой Валовой, она староста класса и девочка серьезная. Она соберет вам ребят в школу, когда вы велите.
— Я непременно с ней повидаюсь, а пока обойду хотя бы здешних.
— Ну ладно, сходите, вот сюда. Тут Кашина, там две Веселовых, там Елохов Ваня.
Марья Петровна, подойдя к окну, показывала Лене избы.
— Вот там, на отшибе, в лугах за лесом — Миша Теплых, только к нему, пожалуй, не стоит вам ходить: еще нарветесь на какую-нибудь грубость.
— А почему?
— Да ведь Миша переросток, ему уже тринадцать лет, а он еще в четвертый класс перешел. В колхозе он работает за взрослого и, правду сказать, хорошо, а в школе ведет себя…
Марья Петровна только зажмурилась и покачала головой:
— Боюсь, вы с ним не справитесь.
— Ничего,— сказала Лена,— попробую. А Нюра Валова где живет?
— Она в Холмах, километра два отсюда. Далековато, конечно.
— Ничего,— говорит Леночка,— дойдем.
— И вот еще, Елена Павловна: вам придется и пионерскую работу в своем классе вести. Пионервожатого у нас не полагается. В классе у вас десять пионеров — Первого мая их принимали… Как? Справитесь?
— Ну, конечно. Я у себя в школе пионервожатой была.
— Вот и хорошо. Ваш ведь класс у нас старший — всем пример должен показывать.
— Постараюсь, Марья Петровна. Спасибо вам за помощь. Пошли, сестренка.
Таня двинулась за Леной, потом вдруг быстро оглянулась на занавеску. Щель в занавеске стала шире, два глаза в упор посмотрели на Таню, шмыгнул веснушчатый нос, и вдруг из-за занавески высунулся язык. Таня погрозила языку кулаком и чинно вышла за Леной.
‘Кто там, мальчишка или девчонка? — думала она дорогой.— Вот встречу,— как дам, чтоб не дразнился!’
В избе у Кашиных за столом сидели пять девочек, мал мала меньше, и хлебали молоко из чашки. Под столом котенок вылизывал молочную лужицу.
На стук двери все обернулись разом и застыли, крепко сжав в руках деревянные ложки. Девчурки не мигая смотрели на Лену. Молоко капало с ложек на столешницу.
Леночка обратилась к девочке постарше:
— Ты Зоя Кашина?
Девочка молчала.
— Что же, ты меня боишься? Я новая учительница, пришла познакомиться. Ты — Зоя?
Девочка отрицательно замотала головой. Четыре младшие вдруг подняли рев. Леночка растерялась.
— Что вы, ребятки? Я же вас не обижу…
Рев становился все громче и громче. Таня подошла к старшей девочке и спросила:
— Тебя как зовут?
— Сонька.
— А Зоя где?
— На лугу. Сено гребет,— говорит девчонка плаксиво, мелкие слезы тоже начинают катиться у нее по лицу.
— Фу! — говорит Таня.— Плаксы!
Они выходят в сени, но Леночка останавливается, она расстроена.
— Ну, как же так уйти, Чижик? Они чего-то испугались, плачут…
Не так представляла она себе первое знакомство с ребятами!
Таня чуть приоткрывает дверь,— реву не слышно. Девочки всё так же важно сидят за столом и хлебают молоко из миски. Задумчиво выходит Лена из избы.
У Гришиных чисто, прибрано. На окне цветы, на этажерке стопка книг, фотография усатого артиллериста.
Анка Гришина укладывает спять толстенького братишку.
— Да спи ты, спи,— говорит она.
А мальчишка не хочет спать и тычет пухлым пальцем то в ноздри, то в глаза Анке.
Увидев Лену, Анка вытирает руки передником и приглаживает вихры.
— Здравствуй, Анночка!
— Здравствуйте!
— Ты в четвертый класс перешла? У Галины Владимировны училась?
— Училась.
— А теперь у меня учиться будешь.
— Буду.
— Ты училась, Анночка, хорошо?
— Хорошо.
— Какие же у тебя были отметки?
Анночка оживляется.
— Всё пятерки, и одна двойка.
— Двойка! По какому?
— По пению.
— Что так?
— Учительша говорит, что я гудю.
Лена с трудом сдерживает смех, а Таня вся трясется.
— Надо говорить, Анночка, ‘учительница’.
— Учительница.
Разговор явно не получается.
— А мать скоро придет?
— Как смеркнет.
— А ты целый день одна?
— Ага…
Мальчишка больше не хочет лежать и поднимает крик. Лена и Таня прощаются.
У двери избы Веселовых стояла прислоненная лопата.
У дверей Павловых — грабли.
У дверей Самошиных — просто березовое полено.
Сестры не понимают, что это значит, и растерянно останавливаются посреди улицы.
— Что, удивляетесь? — раздается приветливый низкий голос.
У раскрытого окошка сидит старый дед, весь заросший седыми волосами, и курит трубку, выпуская плотные клубы зеленоватого дыма. На носу у него большущие очки. На подоконнике лежит газета.
— Вижу я, городской народ. Обычаев наших не знает. Это, вот, веник или там грабли около двери находятся,— значит, ‘сторож’. Он людям указание дает, что в избе хозяев нету. Значит, и идти незачем. А вы кто будете? Новая учительница?
— Да…
— Я и вижу… А я Елохов, Поликарп Матвеевич, девяносто три года. Наверное, слыхали?
— Слыхала, слыхала,— говорит Лена, но дед ее не слушает.
— Хоть и девяносто три, а еще зорок. Вот и вас увидел! — дед смеется и вдруг спрашивает сердито:
— А зачем без дела по деревне ходишь?
— Я хотела с учениками познакомиться.
— Глупство. Сейчас окучка, полка… От мала до велика все на работе. Сами понимаете, не такое время, чтобы прохлаждаться. Только я один дома, да еще вон кашинские невесты. К вечеру приходи.
Лена покорно кивает и собирается идти.
— Подождите, гражданка,— говорит дед,— вот тут я не разберусь,— он тычет желтым от табака пальцем в карту, напечатанную в газете,— где тут наши, а где ‘он’?
Лена подходит ближе, наклоняется над картой и видит, что газета лежит вверх ногами. Она незаметно переворачивает ее и начинает объяснять. Таня не спускает глаз с деда.
— Так,— говорит он,— понятно. Можешь ребят учить. Разбираешься. Ведь нарочно тебя испытывал, я и сам разбираюсь. Не смотри, что стар, теперь и старики с понятием.
И дед милостивым кивком отпускает Лену.
Леночка с Таней поднимаются в гору к школе. Лена идет задумавшись.
— Чижик,— вдруг говорит она,— а у нас ведь ничего не вышло. Что-то я не так делаю.
Таня сочувственно кивает.

* * *

Вечером Власьевна учила Лену:
— Ты, Павловна, зря обутку не трепли, по избам не ходи. Теперь дом у колхозника не для житья, а только для спанья. А ночь наша, сама видишь, какая: стыдно и на лавку валиться, когда в поле светло. Наши-то на фронте о всякую пору, небось, не спят. Хочешь с народом знакомиться — в поле иди, на бригады. В работе народ тебе слюбится. А завтра к Нюре зайдем, она тебе ребят из других деревень соберет. Мне тоже в Холмы надобно: жалуются бабы, что колодец у них заваливается, вот мне сельсовет поручил поглядеть. С утра и пойдем.

Как Власьевна ходит по лесу

Власьевна дала Тане маленькие русские сапожки.
— Вот, достала тебе у Марьи Петровны с ее парнишки. А тебе, Лена Павловна, я лукошко приготовила. В лес летом идти — что на базар брести. Стыдно с пустыми руками возвращаться. Да ножик, смотри, с собой возьми. Не позволяю я грибы ломать, грибницу портить. Я на этот счет строга, гриб срезать полагается.
Тропинка вьется сначала через веселые луга, через осиновые рощи, через болотистый ольшаник, а потом робко подходит к опушке хвойного леса.
Из лесу выскочил всадник на молодом веселом коньке, привстал на стременах и строго заорал мальчишеским голосом:
— Эй, бабы, не озорничать мне в лесу: огня не жечь, а то я вас!..
И поскакал дальше.
Власьевна махнула ему рукой:
— Скачи, скачи! Больно грозен! В школу придешь — я тебе пару дам!
— Кто это? — спрашивает Таня.
— Да Мишка Теплых,— усмехается Власьевна,— он сейчас объездчика заменяет, за лесом присматривает. Начальство!
Таня удивляется: что это за Мишка такой, что с ним и Лена, говорят, не справится, и начальство он, и на работах первый!..
— Ну, теперь смотри в оба, Чижик, вот он, лес,— говорит Власьевна.
Тут синие ели стоят сплошной стеной. Седой мох ползет по черным стволам. Солнце с трудом пробивается сквозь густые еловые лапы и золотыми пятаками падает на хвою, на траву, на кудрявый папоротник. Комары жужжат и жужжат над головой.
Таня испуганно всматривается в зеленую стену и поближе подбирается к Власьевне. Мало ли что может быть в черноте такого леса! Вон змея ползет по тропинке, подымая узкую голову. Таня вскрикивает.
— Не бойся,— говорит Власьевна,— это уж. Вишь, он голову поднимает, чтоб ты видела: у него желтые пятна за ушами — значит, не гадюка, бояться нечего.
Нет, Тане этот лес не нравится. В таком лесу, может, и леший бродит с еловой шишкой на лысине, и русалка на ветвях сидит,— не зря ведь Пушкин писал,— ‘там чудеса, там леший бродит…’ Это, конечно, сказки, но всё-таки…
— Что ты, Чижик! — смеется Леночка.— Оробела?
— А сама чего по сторонам смотришь?
— Ничего,— говорит Власьевна,— сейчас на бугор подымемся, там веселее лес пойдет, сосна да осинка, ели поменьше — света побольше.
И правда, выше по холму веселее стало в лесу. Деревья раздвинулись, поползли, забегали вверх хвостами по сосновым стволам, засвистали, защебетали птицы, дятел застучал длинным носом.
От разогретой хвои, от лиловых цветов потянуло медвяным запахом.
Власьевна не просто идет по лесу,— все нагибается, все кланяется. То гриб приметит, то травинку какую-то сорвет и учит Таню:
— Гляди, девушка, тут сосна пошла, непременно здесь белый гриб живет. А вон в осинничке — подосиновик. Ну, а больше всех я люблю крепкий рыжичек. Вот уж хорош! И жарь ты его, и соли ты его — все он первый на столе!
Власьевна разговаривает и то и дело нагибается и взмахивает ножом.
Таня поглядела в ее лукошко, а там уж чего только нет: и подосиновики, и белянки, и сыроежки! На розовых рыжиках капельки росы, на волнушках бахрома и пушок, словно на детских щечках… Все лукошко яркое, пестрое.
— Вот,— поучает Власьевна,— недаром народ говорит: ‘лето красное’, ведь и впрямь красное: подосиновик закраснел, шиповник, рыжики. А там, гляди, и рябинка щеки зарумянит, а мухоморы-то — словно барыни в шелковьях. Только ты их, Танюша, руками не трогай, ядовиты больно. Прямо сказать — мушиная смерть.
Власьевна срывает высокий лиловый цветочек.
— А вот этим будешь голову мыть, ‘вероникины волосы’ называется. Отрастет твой хохол, и будет коса до пояса.
У Тани глаза разбегаются, а толку мало. Болтается в ее корзинке одна кривая лисичка.
— Власьевна,— ноет Таня,— почему у тебя всего много, а я ничего найти не могу?
— А ты зорче смотри, да зря не мыкайся. Под березами ищи подберезовика, под сосной и елкой — рыжики, а уж гриб-боровик для меня оставь. Тебе его, Чижик, не высмотреть.
Лес снова становится гуще, черно-синий падает полумрак. Буйная трава высыпала на тропинку и почти закрыл:! ее.
— Власьевна,— спрашивает Леночка,— как же таким лесом зимой ребята в школу ходят? Тут, верно, и звери есть: волки, медведи?
— Да, видишь, Лена Павловна, это мы короткой тропой бредем, а от Холмов до Бекрят и проселок есть. До войны ребят в школу лошади возили, а теперь, сама знаешь, лошадей нехватка, ребята пешком в школу ходят.
— Так ведь проселком идут?
— Мы-то им велим проселком, а они норовят этой тропочкой. Да ты не тревожься, медведей мы уже лег двенадцать не слыхали. Вот я раз, еще молодая была, шла с ребятами и вдруг вижу — хозяйка из лесу…
— Какая хозяйка? — спрашивает Таня: — Чья?
— Ну, медведица, лесная хозяйка. Гляжу, а с ней тоже двое маленьких. Испугалась я, ну, думаю беда! Как побежишь с двумя? Вот я поклонилась ей и говорю: ‘Матушка-голубушка, у тебя двое, и у меня двое. Не тронь меня, а я по свое дело пойду’.
— А она?
— Поглядела на меня — и в лес.
— Ушла?
— Ушла, ушла… Да ты не бойся, это давно было. Теперь их не слыхать.
— А волки?
— А волки,— не скажу, волки есть. Теперь охотников в деревнях не стало, за фашистским зверьем охотятся, вот они и расплодились, серые пакостники. Ребята в школу гурьбой ходят, берут с собой бересту и спички. Чуть что — и зажгут, а волк, он огня боится.
Леночка чуть бледнеет и косится на чащу.
А Таня сразу подхватывает большую суковатую палку и воинственно посматривает по сторонам. Ну, уж, если нападет волк, она сумеет защитить Леночку и Власьевну. Палка мешает ей идти, два раза Таня чуть носом не клюнула, а Власьевна смеется:
— Брось ты, Чижик, свое копье долгомерное. Летом волк к человеку и близко не подойдет.
Таня с облегчением бросает палку, но все-таки убыстряет шаг.
Тропинка вырвалась из лесу и пошла по звенящим овсам.
А вон, за ручьем и Холмы.

Маленькая хозяйка большой семьи

Еще на крыльце они услышали отчаянный визг.
Власьевна распахнула дверь, и из избы вырвалось облако белого пара. Визг несся из большой кадушки, стоящей у печки. Круглолицая девочка, раскрасневшаяся, в съехавшем платке, в длинном материнском переднике, терла огромной мочалкой чью-то круглую голову, торчавшую из кадушки. Трое уже вымытых ребят смирно сидели на лавке, закутанные в полотенца. От визга тоненько дребезжали в окнах стекла.
— Тише, ты! — крикнула Власьевна.— Замолчи, Тоня!
Визг разом оборвался.
— Что, Нюрочка, примываешься? А почему не в корыте моешь? В кадушке неловко.
— Да она, тетенька, больно толста и увертлива: из корыта каждый раз вывалится, а мне потом воду собирать.
— А мы вот к тебе с новой учительницей пришли, Еленой Павловной. Ты с ней побеседуй, а я с этой озорницей по-свойски расправлюсь.
Тонька пригнула голову и совсем пропала в кадушке.
Власьевна быстро подоткнула юбку, взяла у Нюры из рук мочалку и принялась мыть Тоньку. Нюра сдернула платок, сняла передник, пригладила волосы и застенчиво подошла к Леночке.
— Проходите, пожалуйста,— сказала она, показывая на дверь в чистую горницу.
Тане Нюра сразу понравилась. Она чем-то была похожа на Леночку. Такое же спокойное достоинство было в ее круглом беленьком личике, такие же золотистые волосы двумя длинными косами лились по спине, такие же были у нее неторопливые движения. Большие голубые глаза смотрели доверчиво и серьезно.
Леночка и Таня прошли вслед за ней в комнату.
Нюра быстро вытерла тряпкой два стула и придвинула их к столу. На столе аккуратной стопкой лежали учебники и раскрытая на двадцатой странице какая-то детская книга.
Таня заглянула: ‘Мальчик из Уржума’.
— Нюра,— сказала Леночка,— я хочу, чтобы ты собрала мне ребят нашего класса из соседних деревень. Когда ты можешь это сделать?
— Вам всех ребят собрать или только пионеров?
— Всех, всех. Мне с ними познакомиться нужно.
Нюра призадумалась.
— Мне днем, Лена Павловна, отлучаться нельзя. Сейчас мама целый день в лугах, ребят не на кого оставить. Вот разве я попрошу бабушку Трохову, может, она у нас подомовничает.
— А ты пионерской цепочкой. Знаешь, как это делается?
— Знаю…
— Давай посмотрим, кто где живет и как получше сделать.
Нюра вытащила из стола аккуратную папку, на которой крупным почерком было написано: ‘Дела четвертого класса’, и они с Леночкой нагнулись над списком.
Таня выскользнула в кухню. Толстая Тонька, сопя и кряхтя, сидела на лавке. Она была такая круглая, что Таня удивилась, как Тонька не скатывается с лавки на пол. Власьевна растирала ее полотенцем.
— Ну-ка, вострушка, помогай! Одевай остальную мелочь!
На лавке лежали уже приготовленные чистые рубашонки и платья. Таня взяла розовое платьице и стала неумело натягивать его на белобрысую голову одного из малышей. Голова вдруг зашмыгала носом, а две руки, путаясь в платьице, стали яростно отбиваться.
— Да ты что, Чижик,— сердито сказала Власьевна,— на парня платье тискаешь, вон ему штанишки да рубаха приготовлены.
Таня сконфуженно опустила руки, а Власьевна быстро стащила с Ванятки платье, сунула мальчишку в штанишки, подшлепнула:
— Беги, гуляй!
И, как всегда, когда Власьевна бралась за дело, всё в кухне мгновенно изменилось: разбежались одетые ребята, кадушка была вынесена, пол подтерт, и Власьевна уже, грохоча ухватом, двигала в печи чугуны и горшки.
Из горницы вышли Леночка и Нюра.
— Ну что, условились? — спросила Власьевна.
— Условились.— Нюра посмотрела на прибранную кухню и тихо сказала: — Спасибо вам, тетенька.
— Ну, ладно, ладно, пойди-ка вот с Таней погуляй, а я у тебя подомовничаю, замаялась, верно, с этими толстопузыми. Что делать-то нужно?
— Покормить их нужно и корову подоить.
— Ну иди, всё ладно будет.
Девочки выскочили на крыльцо.
— Хочешь кролей посмотреть?
— Ага!
В огороде стояли три большие клетки, и в них суетились серые и черные кролики.
Увидев девочек, они смешно прижались розовыми носами к проволочной стенке, Нюра сорвала капустный лист и дала его Тане.
— На-ко, корми.
Кролики отгрызали от листа кусочки, вырывали их друг у друга, прыгали с места на место. Но Тане они скоро надоели.
— Пойдем, по речке побродим,— сказала Нюра.
Речка оказалась не речкой, а просто ручейком. Но как приятно было залезть в воду по колено, идти против течения, брызгаться, собирать мокрые ракушки и мыть руки, натирая их мелким желтым песком!
Устали, вымокли и растянулись на бережку.
— Тебе ‘Мальчик из Уржума’ нравится?
— Очень.
— А ты читать любишь?
— Вот как люблю!
— А ты читала ‘Таинственный остров’? Там, знаешь, как они на остров попали, и как всякие таинственности были, и обезьяна у них там…
— Нет, я больше про жизнь люблю, чтобы было, как вправду. Вот у меня есть такая книжка ‘Счастливое детство’, там очень интересно всё описано, а то еще ‘Дальние страны’…
— А сказки любишь?
— Ну еще бы! У нас бабушка Трохова вот как интересно сказки сказывает. Мы зимой заберемся на печку, лампу прикрутим, она и станет говорить, так некоторые даже трясутся. А я ничего, я ведь понимаю — сказка.
Нюра с каждой минутой все больше нравилась Тане.
— Давай дружить, Нюра!
— Давай, только…
Нюра чуть помрачнела.
— Я ведь не одна.
— Как не одна?
— Да у меня Манька на буксире.
— Ну?
— Понимаешь, у нее двойка по русскому, дисциплина плохая, и грязнуха. Ну, мне звено смотреть за ней и поручило. И по русскому я с ней занимаюсь.
— Ну и занимайся, а играть или в лес пойти можно и без нее.
— Нет, я без нее никуда. Мне ее перевоспитывать дали.
— Как же быть, Нюрочка?
— А ты не можешь с ней тоже дружить?
Таня дернула себя за вихор, подумала.
— Ну, давай, зови ее, эту Маньку.
Нюра вскочила и закричала:
— Манька, Манька! К ручью беги!
Вскоре появилась Манька. Сразу видно, что неряха — вихры так и торчат. Познакомились.
И Нюра сразу стала Маньку перевоспитывать.:
— Опять не причесалась сегодня?
— Причесалась, вот ей-богу, причесалась!
— Не божись и не ври! В пионеры не примем, если будешь врать да божиться. А почему на платье дыра?
— Вот не знаю, не знаю, утром не было, ей-богу, не было!
— Опять? На, чини!
Нюра вытащила из блузочки иголку с длинной ниткой и дала ее Маньке.
Манька села, нелепо выставила ноги и стала большими стежками зашивать дыру.
— Безударные гласные выучила?
— Выучила! — заныла Манька.— Коза — козы, лоза — лозы!
— То-то! А теперь причешись!
Нюра протянула ей гребенку.
Но Манька взбунтовалась:
— А ну вас, надоели!
Она показала Нюре нос и отбежала в сторону.
— Буксир надоедный! — крикнула она издали.
— Ну вот, видишь, какая она? Разве я могу ее бросить!
Когда к вечеру собрались домой, Нюра с малышами пошла провожать гостей за околицу. Манька увязалась за ними.
Пропустив старших вперед, Таня остановила Нюру:
— Так дружим?
— Дружим.
— Навечно?
— Навечно.
Таня протянула руку, Нюра положила в нее свою.
Подскочила Манька.
— Клади и ты, Манька,— сказала Нюра со вздохом.— Только смотри мне!
Три девочки крепко сцепились руками.
— Дружить навечно! — сказала Таня.— Радоваться вместе и помогать в беде!
— Радоваться вместе и помогать в беде! — как эхо, повторили Нюра и Манька.

Климушка в огороде

Таня заскучала.
Который день она все одна да одна дома.
Власьевна чуть свет уходит в колхоз.
— Душа не терпит в такие дни отдыхать,— говорит она,— хоть в отпуск людям помогу.
А Лены тоже целый день дома нет. То она с Марьей Петровной составляет списки ребят, которые должны в школу идти, то к ученикам ходит. А больше всего сидит в правлении колхоза и добивается связи с районом, чтобы получить сводку о боевых делах и победах. Ведь газеты приходят только на третий день, а народ хочет знать сводку сейчас же. Шутка ли, какие дела на фронте происходят! Куда наши добрались!
Вот и поручил Леночке комсомол принимать сводку по телефону, а потом записывать ее и у дверей правления вывешивать.
Раньше, бывало, слушая сводку, горбились люди, горько стискивали зубы, а теперь слушают, читают и словно молодеют на глазах. И плечи расправили, и поглядывают друг на друга с гордостью, и улыбаются.
И летят по деревенской улице из бревенчатой избы в закопченную кузницу, в поля, где день и ночь гомонит работа, незнакомые прежде названия: Сан, Висла, Яссы… Просто говорят бабы у колодца о Румынии, о Болгарии, будто это тут, в соседнем районе.
— Ну, твой-то где теперь?
— Доподлинно не пишет, а в чужой стране.
— И как?
— Не нравится. Пишет — поглядел на их поля и рассмеялся: поле не поле, а нашей бабушки одеяло, что ни шаг, то лоскут.
— Единоличники, значит, всё бедняки?
— Ну, да. Отсталость.
Теперь уже тяжесть не в тяжесть. Ничего, что ночи не спят, что болят косточки,— лишь бы у бойцов сапоги были крепкие, в солдатском котелке щи жирные да хлеба к ним вдоволь. Заслужили бойцы заботу и ласку. Ишь, как шагают. Недолго теперь уже… Надо только и нам подружнее нажать, вместе идти победе навстречу.
Идут с поля колхозники и к крыльцу правления заворачивают: сводку прочитать. Читают и радуются.
А Тане Власьевна не велела уходить со школьного участка.
— Ненароком заведующая приедет или из района, ты меня тогда позовешь.
Сегодня, правда, Власьевна в школе окна моет, а Таня все равно около дома сидит. Скучновато Тане.
День выдался на редкость тихий и солнечный. Таня взяла старый тулуп, расстелила его на школьном огороде у забора, уселась, поджав под себя ноги, и принялась еще раз перечитывать ‘Тимур и его команда’. Но читать было лень. Сладко пахла белая кашка, лениво гудели шмели в пушистых меховых шубках, вспрыгивали на колени Тане озорные кузнечики,— посидят, посучат ножками и дальше запрыгают…
Таня бросила книжку, встала, потянулась и вдруг… увидела: в дальнем конце огорода чужой мальчишка рвет морковку! Да как нагло рвет! Нет того, чтобы вытащить одну морковнику, обтереть о штаны, засунуть в рот, да и бежать во все лопатки с чужого огорода. Нет, мальчишка сидел прочно, выдергивал морковку на выбор, да еще и складывал ее в круглую корзинку. Таня взвилась от негодования и помчалась к нему.
— Ты что делаешь? Как ты смеешь? Ты зачем нашу морковку рвешь?
Мальчишка вздрогнул от неожиданности, остановился… Потом взглянул на Таню и спокойно выдернул еще одну морковку.
Таня топнула ногой.
— Перестань, тебе говорят!
Мальчик, не глядя на Таню, повел плечом.
— Тю-ю! — протянул он презрительно.— Тю-ю!
— Что? — спросила Таня.
— Откуда только такие в нашей деревне завелись?
— Это ты про меня?
— Про тебя.
Таня сжала кулаки.
— Вот я тебе покажу! Сейчас Власьевну крикну! Будет тебе тогда! Не смеешь наш огород…
И Таня бросилась к школе.
— Власьевна! — кричала она.— Власьевна!
Власьевна выскочила на крыльцо с мокрой тряпкой в руках. С тряпки стекали на доски мутные струи.
— Что такое? Что ты кричишь, Таня? Что случилось? — спросила она испуганно.
— Там… в огороде… мальчишка морковку рвет… целыми пучками… всю разорил.
— Морковку?!
Власьевна взмахнула мокрой тряпкой и помчалась в огород. Таня даже испугалась: ‘Ну и будет этому мальчишке!’
Но вдруг Власьевна замедлила шаг, прикрыла ладонью глаза от солнца, всмотрелась, остановилась и молча стала выжимать тряпку.
Таня раскрыла рот.
— Закрой рот,— сказала Власьевна,— ворона влетит. Ишь, шуму подняла. Это же Сашка.
— Так что?
— Что ‘что’? Верно, дело делает.
Власьевна подошла к мальчишке.
Он поднялся с земли.
— Здравствуй, Сашка.
— Здравствуйте.
— Что, за морковь взялся?
— Ага! Мамка сказала — пора.
— Ну и хорошо, хорошо, молодец!
Таня стояла столбом и ошеломленно переводила глаза с Власьевны на мальчишку.
Власьевна поглядела на нее и рассмеялась.
— Эх ты! Вора поймала! Он ведь морковь прореживает. Он по морковным грядам ответственный.
— Как прореживает?
— И чему вас там только учат! Вот погляди,— Власьевна нагнулась к грядке и развела руками узорчатую ботву,— видишь, как она тесно сидит. Так из не ничего не выйдет, одни хвостики будут.
— А он?
— А он лишнюю выдернет, а той, что останется, и будет место, где расти, наливаться.
Таня вся заливается краской, даже уши у нее горят,— вот уж, правда, начудила.
Она сконфуженно косится на Сашу.
— А можно, я тоже буду?
— Ну что ж, помогай… Научи ее, Сашка.
И Власьевна уходит.
Саша смотрит на Таню гордо и презрительно:
— Что, съела?
И Тане приходится промолчать. Она покорно спрашивает:
— Мне где можно?
— Вот этот кусок делай. Только смотри мне: тяни, которая слабая, а хорошую оставляй.
— Эту можно тянуть?
— Можно.
— А эту?
— Ну, вот!.. она же толстая.
Поработали молча.
— Тебя как зовут?
— Таня.
— А меня Саша. Будем знакомы.
— А меня папа Чижиком прозвал..
— Да ведь это птица.
— Ну так что? Он же в шутку.
— А где твой папа?
— На фронте.
— И мой. А он кто?
— Танкист.
— Ого! Ну ладно,— можно и Чижик. Я ребятам не велю дразниться, а то, знаешь…
Поработали еще, Саша говорит задумчиво:
— Чижик… А налетела, как гусь: ‘наш огород, наш’. Огород школьный. Все ребята сажали. А она клекочет как гусыня.
— Ну ладно, будет тебе, я ведь не знала!
— Не знала, не знала… Чудо-юдо какое!
Что оставалось делать Тане? Она только быстрее задвигала руками. Дело шло на мировую, как вдруг откуда-то раздался тоненький насмешливый голосок: ‘От горшка два вершка, похожа на гушя, нашумит, накричит, а я не боюшя’.
Таня вскочила, осмотрелась, боевой хохолок вздыбился на затылке. Нигде никого не было видно.
И вдруг ветки черносмородинного куста чуть раздвинулись, и Таня увидела знакомый веснушчатый нос и два глаза.
— А, вот ты где!
Таня рванулась вперед. За кустом сидел совсем маленький мальчик, не старше шести лет. Увидев девочку, он закрылся рукой. Таня схватила его за плечо:
— Ты опять дразнишься?
Мальчишка испугался и закричал жалобно:
— Шашка!
Саша вырос перед Таней и отвел ее руку.
— Не тронь! — сказал он.— Такая большая на малыша накатилась.
— А зачем он дразнится?
— Подумаешь! Недотрога-барыня! Пойдем, Климушка, будешь мне помогать.
Всхлипывающий Климушка поплелся за Сашей, а Таня села у куста. Положительно ей не везло. Мальчишка опять оказался прав, а она опять начудила.
Таня посидела, подумала, остыла и пошла к морковной гряде работать.
Стало жарко. Солнце припекало согнутые спины. На лбу у девочки выступили крупные капли пота. Она то и дело стала отдыхать. А Саша уже продвинулся вперед. Климушка пыхтел рядом с Таней. А до конца грядки было еще, ох, как далеко.
У Тани заломило поясницу. Бросить? Ведь ее никто не заставляет работать.
Стыдно бросить, сама напросилась. Да и Климушка, вон, не жалуется.
К счастью, Саша тоже устал:
— Ну, давайте отдыхать, работники!
Таня вскочила на ноги, сразу повеселела и затараторила:
— Пойдемте, там у забора тулуп лежит. Там хорошо, тень, и кашкой пахнет.
Растянулись на тулупе. Сладко отдыхала усталая спина. Тихо плыли по небу тоже будто усталые облака.
— Что это у тебя за книжка? — спросил Саша.
— ‘Тимур и его команда’.
— Ну? — Саша сразу сел.— Нам про нее учительница рассказывала, а читать не привелось. Покажи-ка.
Стали рассматривать картинки. Климушка тыкал пальцами в книжку и все спрашивал:
— А это кто? А это что делает?
Сначала Таня рассказывала, а потом ей надоело.
— Давайте лучше читать.
Мальчики с радостью согласились. Читали по очереди — Таня и Саша. Климушка не спускал с них глаз. Читали долго. Начали хрипеть. Уже тень покрыла пол-огорода. Подсолнухи повернули головы. Отяжелевшие от нектара пчелы тянулись домой.
— Не могу больше,— сказала Таня и закрыла книгу.
Саша задумчиво жевал травинку.
— Вот здорово Тимур это все придумал! Хорошо бы и нам так. У нас ведь тоже кругом фронтовые семьи.
— Ну, так и мы…
— Да у нас, видишь, звено есть, а работы никакой нет… Вожатого нет толкового…
— Теперь моя сестра будет вожатой. Только она, ух строгая!..
— Строгая — это ничего. Важно, чтоб интересно.
— Интересно будет… А кто у вас звеньевой?
— Я.
‘Ого! — Таня посмотрела на мальчика с уважением.— А я-то на него как налетела…’
— Знаешь, Саша,— сказала Таня шепотом,— мы с Нюрой Валовой и Манькой уже подружились навечно, давай и ты к нам.
— Хорошо, только у меня уже есть дружок, я всюду с ним.
— А его как зовут?
— Алеша хромой, его дед главный кузнец в колхозе.
— Ну, давай и его.
— А я? — спросил Климушка.
— А ты мал еще, ты у нас кандидат будешь.
Климушка захныкал:
— Не хочу канжидат…
— Молчи, Климушка,— объяснил ему Саша,— кандидат — это самый главный!
— Ну, тогда хорошо,— Климушка приосанился.
Мальчики стали собираться домой.
— Ты придешь завтра, Саша? — спросила Таня.
— Приду.
— Не обманешь?
— Что ты!..— сказал Саша и пошел к калитке.

Поздним вечером

Светлая, зеленоватая ночь глядит в окна.
В кухне так уютно, что Тане не хочется идти спать. Гудит-гудит, рассыпая искры, толстуха-печь. Если прищурить глаза, посмотреть в огонь, всякое можно там увидеть. То будто война, горят леса, стреляют пушки, то будто заря встает где-то далеко над лесом… А когда дрова прогорят и рассыплются золотым жаром, то Таня видит дворец Ненаглядной Красоты, или подземную сокровищницу Кощея, или груды золота, над которыми чахнет Скупой Рыцарь.
Начинает закипать чугунок с картошкой, ‘пуф-паф, пуф-паф’ — пыхтит он и громко плюется. Вода брызжет на угли и оставляет на них черные пятна. Чугунок чуть подпрыгивает на поду. Он такой пузатенький и круглый, что кажется, будто он взялся под бока и сейчас пустится вприсядку.
Но большая кастрюля, в которой варятся щи на завтрашний день, одергивает его сердито: ‘ш-ш-ша, б-б-бу-дет, б-будет!’ А ехидный самовар выпускает белые струйки пара и насмешливо поддразнивает: ‘с-стой! с-сстой!’ Вот чугунку и не расплясаться.
Власьевна накрывает на стол. Она режет хлеб тоненько-тоненько, чтобы казалось, что его много.
Леночка крошит зеленый лук. Он сначала длинными прядями свисает со стола, а потом пахучей грудкой лежит на тарелке. Тихо. Все устали за день. У Власьевны дрожат руки, и посуда звякает, когда она ее перетирает.
Но вот уже самовар на столе, картошка на тарелках.
Вот уже все поели, отдохнули — и начинаются разговоры.
— Всё мы думали, Лена Павловна, чем бы еще фронту помочь,— говорит Власьевна,— хотели было теплых вещей собрать, а в районе говорят: ‘Не надо, всем у нас бойцы обеспечены’. Вот в газетах пишут: люди, наш брат-колхозник, деньги собирают, на них самолеты строят. Как бы и нам так?
— Хорошо бы,— говорит Леночка.
— Да ведь у нас колхоз маленький, нам одним, пожалуй, и не поднять!
— А мы соседние колхозы привлечем, весь район подымем.
— Вот это так. Собери-ка ты, Лена Павловна, девушек комсомолок, обмозгуйте получше и возьмитесь за дело.
— Хорошо,— говорит Леночка,— а пока вот что…
Она бежит к себе в комнату и щелкает замком чемодана, возвращается и подает Власьевне пачечку денег:
— Пусть будет первый взнос от нас с Таней.
Власьевна встает торжественно.
— Принимаю,— говорит она,— первый взнос на самолет ‘Колхозник’! — и прячет деньги в сундук.
— А я сегодня тоже работала, морковку прореживала,— говорит Таня и косится на Власьевну,— выдаст она или не выдаст? Власьевна молчит и только вдруг подмигивает Тане левым глазом,— дескать, помнишь, как вора поймала? Таня приободряется: не выдаст.
— Если морковь не проредишь, одни хвостики будут,— говорит она важно. И рассказывает Лене о Саша и Климушке.
Леночка одобряет Таню.
— Это хорошо, что ты за работу взялась,— гозорит она,— скучать не будешь.
— Саша,— подхватывает Власьевна,— хороший паренек, не обидит, не сгрубит. А Климушку ты не задевай, Чижик, он сиротинка.— Власьевна вздыхает.— Отец у него на фронте погиб, а Марья Петровна, сама знаешь,— вся в работе, и хозяйство, и школа. Так надо уж вам с Сашей о Климушке позаботиться.
У Леночки свои заботы.
— Власьевна,— говорит она,— я пересмотрела в школе пособия и совсем расстроилась: книги рваные, карты трепаные, как я ребят учить буду?
— А ты почини, подклей: не такое теперь время, чтобы новых ждать.
— Я сама так думала. Давайте вот как сделаем: послезавтра вы в колхоз не идите, наварите клею, а мы пионеров соберем и, что можно, починим.
— Ладно,— говорит Власьевна,— я завтра в луга пойду и Нюриной матери велю, чтоб она Нюру прислала и других ребят из Холмов.
— И я с вами пойду, можно? — спрашивает Таня. Она знает, чем взять Власьевну. Она придвигается к ней ближе, ближе, а потом залезает к ней на колени и обнимает ее за шею.
— Можно?
— Ладно уж, пойдем,— говорит Власьевна,— лисичка.
Власьевна обхватывает Таню обеими руками и прижимает к себе. Она мягкая, уютная, теплая. Чуть покачиваясь, Власьевна начинает петь:
Я у печки сижу,
Заплатки кладу, приметываю…
— Это, верно, очень старая песня? — спрашивает Леночка.
— Ну, что ты, Елена Павловна! — Это у нас каждый ребенок знает, а хочешь старую послушать, давай-ка я тебе спою, каких уж теперь никто не помнит. Только старые бабки, может, помнят, да у них голос не тот, а у меня еще ничего, бежит. Вот как я у себя на свадьбе пела, плакала.
Власьевна неожиданно спускает Таню с колен. Таня собирается обидеться, но ей уже некогда.
Власьевна на минуточку закрывает лицо руками, а потом запевает низким грудным голосом:
Охти, мне, молодой, тошнешенько,
Охти, мне, молодой, страшнешенько,
Как я жить буду да в чужих людях.
Надо всякому там улаживать,
Надо всякому приноравливать,
Поутру вставай ранешенько,
Ввечеру ложись позднешенько,
За столом ешь помалешеньку.
Власьевна поет так грустно, так грустно, что у Тани начинают дрожать губы. Да и Лена подозрительно прячет глаза.
Вот у Власьевны и слезы катятся по щекам. Она уже не смотрит на девочек. Расплетает свою седую косу, вспоминает о чем-то своем, и голос ее дрожит и плачет.
А потом Власьевна опомнилась и сказала, вытирая слезы:
— Вот как я замуж выходила, да так и плакалась до самой советской власти.
Таня недовольна:
— Нет, я так замуж не пойду, я на свадьбе танцевать буду.— Она трясет хохолком и сердито говорит: — А так лучше совсем не жениться.
Леночка и Власьевна смеются.
— Ишь, какая прыткая, прямо Аника-воин! Ну, у тебя, конечно, по-другому жизнь будет: не в старые времена живешь.
— То-то! — говорит Таня строго и идет спать.

Серые коровы собираются домой

Лены дома опять не было. Пошла в школу приготовлять всё к завтрашнему дню.
Таня села писать папе письмо, которое по счету,— ей и сказать трудно. А ответа все нет и нет… Она уже и поплакала втихомолку, но Леночка требует, чтобы Таня все-таки писала каждую неделю. ‘Может быть, папа в таком месте, где ему писать нельзя, а получать письма он все-таки может. Нехорошо его оставлять без вестей из дому’. А сама Лена больше Тани нервничает: она ведь не от одного папы писем ждет, а и от Андрея тоже. Тетя Катя одна пишет, да всё открыточки, верно, очень ей некогда.
Таня пишет большое письмо и заглядывает в словарик, чтобы не было орфографических ошибок. В домике тихо.
Вдруг Таня слышит, что Власьевна с кем-то разговаривает. Как же это так? Ведь ступеньки не скрипели и дверь не хлопала!
Разве можно выдержать и не посмотреть?! Таня тихонечко приоткрывает дверь и высовывает любопытный нос.
Власьевна сидит на полу перед кроватью, держит в руках изгрызенный мышами мешочек, горестно покачивает головой и укоризненно говорит в темную подкроватную глубину.
— Мыша,— говорит Власьевна,— а, мыша, ну что же ты, гроза тебя убей, сделала?! Я мешочек новенький сшила, а ты, мыша, его сгрызла. А! Не стыдно тебе, мыша? Ну что мне с тобой делать?
Власьевна так серьезно разговаривает с мышью, что Тане смешно и любопытно. Она тихонечко подходит к Власьевне.
— Власьевна,— спрашивает она шепотом,— а она понимает?
Власьевна вдруг спохватывается, краснеет и поднимается с полу.
— А кто ее знает, может, и понимает!.. А тебе все слушать нужно? У-у, любопытный нос!
Таня косит глазом под кровать: не сидит ли там мышь, потрясенная строгим выговором? Но под кроватью никого нет.
— Собирайся-ка, Чижик, пойдем в луга, скоро уж на обед зазвонят.
В деревне, как всегда теперь, пустынно. Только дед Елохов сидит на своем месте у окна и, шевеля губами, читает газету.
В правлении колхоза вяло щелкают счеты. На порог выскакивает красавица Марушка Егорова — колхозный счетовод. Она подбегает к Власьевне и говорит, опустив глаза:
— Афанасия Власьевна?! А Афанасия Власьевна?!
Власьевна, любуясь, смотрит на сконфуженную девушку и вдруг крепко обнимает ее за плечи.
— Не было, Марушка! Не было писем от Митеньки. Но ты не сомневайся, будут! Я тогда к тебе сразу прибегу!
Девушка вспыхивает, целует Власьевну в щеку и бежит работать. Стук костяшек делается быстрым-быстрым и веселым. Власьевна улыбается.
— Невеста моего старшего, Митеньки. Хороша?
— У-у! — говорит Таня восхищенно.
Луга были щедро окраплены цветами: сияли белые ромашки, дикий цикорий смотрел голубыми глазами, пламенем горел шиповник. Стрекозы, сверкая крыльями, носились над травами.
По лугу бродили большие сытые коровы. Таня сразу заметила, что коровы ходят двумя стадами. В одном — белые с черными пятнами, в другом — серые, словно бархатные.
— Что они такие разные? — спрашивает Таня.
— А видишь: белые с черным — холмогорки — это наши, колхозные, а те серые — издалека пришли, из новгородской земли. Когда немец наступать начал, их колхозники к нам угнали.
— А теперь у нас живут?
— А теперь у нас. Да уж и домой собираются. Как узнали, что их места освободили, ждут не дождутся… Вот приказ из района будет и сразу уедут.
По полю ходят доярки в белых передниках. В одной руке ведро, в другой — скамеечка. Подойдет доярка к корове, сядет на скамеечку, упрется лбом в теплый коровий бок и начнет доить. Звенит-звенит молоко по бокам ведра, поднимается пушистой шапкой. Хлестнет какая-нибудь струйка в сторону, и закачаются белые капли на высоких травинках. Вот ведро полно, доярка закрывает его марлей и несет за кусты ракитника. А там стоит двуколка, запряженная чалой лошадкой, на ней — три большущих бидона, в них и сливают молоко. А у лошади-то кто? Саша! И Климушка вертится рядом.
— Ну и ну! — говорит Саша, увидев Таню.— Ты чего здесь?
— А я с Власьевной пришла,— тараторит Таня,— Нюриной маме сказать, чтобы завтра ребята из Холмов собрались в школе карты, учебники подклеивать. И ты приходи. А что ты тут делаешь?
— Не видишь? Молоко на ферму вожу.
— А там?
— А там из него творог сделают и отвезут в район, в госпиталь.
— А ты завтра придешь?
— А то нет! А потом книжку почитаем?.
— Почитаем.
— И я приду…— пищит Климушка.
— Ты?..
Климушкины глаза сразу наливаются слезами.
— Ну, не реви, не реви, приходи и ты, будешь клей варить.
Климушка в восторге.
— Клей варить! Клей варить! — кричит он так пронзительно, что лошадь испуганно дергает ушами, а Климушка валится на траву, задрав обе ноги кверху.
— Чижик! — кричит Власьевна,— ты где?
Таня бежит на зов. Власьевна стоит у костра. Над костром в котелке кипит молоко. На холщовой тряпочке лежат ломти хлеба. Сгрудились кружки,— доярки собираются обедать. У костра хлопочет маленькая сухонькая старушка в широкой, как колокол, сборчатой юбке.
— Настасья Ивановна,— говорит Власьевна,— пока твои обедают, мы с ней поработаем. Ведь тяжело вам?
— Тяжело, ох, тяжело!.. Обезручели совсем.
Старушка говорит не по-здешнему,— окает. Тане кажется, что буква ‘о’ круглым камешком скатывается с ее губ.
— Ты посмотри, коров-то какая сила! А доярок с каждым днем меньше. Иные в город уходят, иные в поле работают.
— Ну, вот мы хоть немного, да поможем.
Власьевна энергично поворачивает старушку, снимает с нее передник, подвязывается, берет в руку ведро.
— Пошли, Таня!..
А старушка схватывает ложку и стучит по кружке.
— Обедать! Обедать! — кричит она.
Усталые доярки стягиваются к костру, растирая онемевшие ладони. Ни одна не пройдет мимо Власьевны, чтобы не поздороваться с ней.
— Здравствуй, Власьевна!
— Здорово, Афанасьевна.
— Как сынки, пишут ли?
— А это чья такая курносая?
— Здравствуй, Александра Степановна,— говорит Власьевна одной из них,— вели Нюре завтра с ребятами в школу идти, учительница приказала.
Власьевна направляется к большой черной корове, садится на скамеечку и начинает доить. Вот ведро полно.
— Ну, неси, Чижик, к лошади.
Таня вся изогнулась влево, тащит полное ведро и с ужасом видит, как молоко выплескивается на ее сандалии.
‘Ой, не донесу,— думает она,— расплещу половину’.
Но дело не так уж плохо. Таня приноравливается, и молоко перестает плескаться, только мерно колышется в ведре.
А вот и повозка. Таня ставит ведро на землю.
— На,— говорит она Саше и вытирает мокрый лоб.
— Выливай,— равнодушно приказывает Саша, стругая какую-то палочку.
Вот это уж совсем невозможно! Влезть на двуколку с полным ведром, да еще поднять его над высоким бидоном!
— Эх ты! — говорит Саша,— неумеха! — Он ловко вспрыгивает на двуколку.— Давай сюда!
Таня, натужась, подает ему ведро, выплескивая часть молока себе на живот. Саша лихим движением выливает молоко в бидон. ‘Лови!’ — он бросает ведро.
Ведро падает на траву, жалостно звеня жестяными боками. Всё это Тане очень обидно.
Когда она подбегает к Власьевне, у той уже полно второе ведро. И все начинается сначала. Но все-таки Таня приноровилась. Пятое ведро она пронесла, не разлив ни капли. И, наконец, настал момент, когда она так быстро обернулась, что у Власьевны подойник был надоен только наполовину. Саша перестал над ней издеваться.
Доярки кончили отдых и принялись за дело. Власьевна сняла передник и, снова энергично повернув Настасью Ивановну, повязала передником старушку и опустилась на траву.
— Так что, Настасья Ивановна, домой скоро собираетесь?
— Собираемся, милая, собираемся, калинов цвет. Выгнали уже врагов от нас. Надо скорей дело начинать.
— Рассказала бы ты, Настасья Ивановна, этой вот вострушке, как вы до нас добирались. И мне охота еще раз послушать, а этим малым, как я думаю, про такие дела знать непременно надо. Пусть понимают, что народ одолел.
— Расскажу, расскажу, Афанасья Власьевна. Вот пока вода закипит подойники мыть, я и расскажу.
А Таня уж уселась на траву, прижалась к коленям Власьевны и приготовилась слушать.

Рассказ Настасьи Ивановны

Как подошел к нашим местам враг, дали мне приказ увести наше колхозное стадо в здешние края. Собрала я обоз немаленький, сами считайте — доярки да ребята ихние, да вещички, подойники, ведра, продукты там, котлы,— большущий обоз образовался.
Вышли мы в погожий денек, словно медом налитой. Перед околицей я и говорю:
— Ну, бабочки, давайте только, чтобы слез да вою не было. Пусть нашей слезой враг не радуется. Не на чужую сторону бредем, в своей стране квартиру меняем.
— Ладно,— говорят,— не сомневайся, Настасья Ивановна.
Ну, попрощались мы с родными и в путь отправились. Впереди это стадо бредет, мальчишки с хворостинами бегут, а сзади телеги волокутся. Колеса скрипят, малые ребята плачут, котелки, ведра брякают. Ну, чистая музыка. Солнце светит, птицы поют, будто ничего худого и не было.
Только стали на холм подниматься, с того холма последний раз нашу деревню увидеть можно, а дальше уже другой район начинается. И вижу я, что у меня руки трясутся. Иду я ничего, глаза сухие, а руки трясутся,— ничего с ними поделать не могу. Поглядела я на своих. Вижу, лица такие сухие, будто похудели. Губы сжали, молчат. Ну, думаю, беда, как бы нам не завыть. Дошли до вершины,— я и говорю, строго, по-военному:
— Не оборачиваться!
И пошло это по цепи передаваться:
— Не оборачиваться! Не оборачиваться!
Поближе этак ко мне, так твердо сказано, а потом все будто слабей, будто говорить трудно. А последняя бабочка тихо так:
— Не буду.
Так и перевалили мы через родной холм. И стала под ногой земля другого района.
Вот мы идем, идем, поем да плачем, косы заплетаем, ведрами брякаем. К ночи дошли в то село, где нам привал показан. Ну, тут и ветеринар нам был предоставлен, пастбищ, для коров, хлеб для людей. Ребят в клуб забрали, кашей накормили, нас по избам разместили.
Отдохнули, переночевали и снова в путь.
Ничего не могу сказать, всюду организованно было. Так и шли.
Шло дело хорошо, да наехало на плохо. Шли мы раз лесом и вдруг слышим в лесу шум страшный. Кто-то кусты ломает, и коровы ревут, словно их режут. Зашли мы в лесок и ахнули: видим, стадо одичавшее. Разбомбил, верно, враг деревню или сопровождающих убил. Коровы обезумевшие бродят: глаза кровью налиты, ревут дурным голосом, копытом землю роют, пена с губ катится. Видно, вторые сутки не доены. А от этого корова и сбеситься может. Тут уж долго думать не пришлось. Позвала я своих баб, стали мы чужих коров доить, вымя им растирать.
Успокоились коровушки.
С моими бабами и говорить не пришлось, сами поняли. Не бросать же богатство в лесу, не замучивать же добрую скотину. Согнали к своему стаду и вместе вперед пошли.
Через день еще коровушек собрали, и дальше так. И через недельку-полторы стало у нас стадо немыслимое. Больше двухсот коров.
Вот тут мы горюшка хлебнули полным ртом. Всего у нас девять доярок, а доить по три раз в день надо. Смекнула? Последнюю корову выдоили, а уже время вторую дойку начинать. Легко ли?
Первый день такой прошел, подошли мои бабочки к котелку ужинать. Сели на траву, раздала я кашу. Тихо что-то очень, разговору не слышно… Смотрю я — сидит моя бригадирша Марьюшка над миской, и слезы в кашу капают.
— Что ты, Марьюшка?
Глянула я, а у ней пальцы вспухли, ладони — как подушки пуховые.
Не гнутся пальцы, ложку не держат… И у других так. Сидят, молчат, кашу слезами солят.
Бросилась я им руки растирать, а сама чуть не в голос реву.
Это горе, а с молоком горе вдвое. Доили мы молоко, бывало, прямо на землю. Ведь тары да транспорту не напасешься. Доим — и глядеть боимся — коровушек стыдно. Отъедем от места, оглянемся — на земле белым бело. Издали даже красиво — то ли проталины снежные в зеленом лесу, то ли лебеди белые на поляну сели. А подумаешь — сердце щемит: такое богатство в землю идет, а сколько детей наших в нем нуждается!
И такая злость возьмет.
‘Зачем,— думаю,— это молоко проклятому фашисту…’
Только стала я замечать, что народ у меня слабеть начал. Харчи ведь не жирные, а до места еще не близко. Надо, думаю, сепаратор раздобыть. Тогда сливками баб поддержу.
Вот, в одном колхозе стала я у председателя сепаратор просить — у них три было. Ни в какую. Самим, дескать, нужно, у самих мало…
— Ну,— говорю,— что ты так языками нас бьешь! Давай общее собрание. Посмотрим, нет ли у вас посознательней.
Председатель и говорит на общем собрании:
— Давайте голосовать! Подымите руки те, которые свое добро проезжим людям отдать желают.
‘Ну,— думаю,— зарезал’. И в сторону гляжу. Только слышу — больно тихо в избе стало. Что такое? Глянула… а все в одну сторону смотрят и молчат. И я туда… Стоят в углу наши девять баб, руки высоко подняли, а руки-то!..
Не видали люди во веки веков ладошек таких!
Вдруг вижу, одна колхозница слезу сбросила и руку подняла… И сразу будто лес вырос: весь колхоз руки поднял. И молчат.
Подошел ко мне председатель:
— Прости меня, Ивановна, твоя правда. Бери сепаратор! Да, чести просим, погостите у нас хоть с недельку. Наши бабы за стадом поухаживают, а ваши пусть отдохнут. Обезручели ведь.
Перебыли мы у них денька три. Дальше веселей пошли. Сливками я теперь работников поила. Только обрат на землю лью. Так дошли мы до реки. Знали мы, где для нас мост наведен был. Подошли к реке и ахнули: разбомбили мост фашисты проклятые.
Стою я и думаю: ‘Откуда помощи ждать?’ Да для долгих дум на войне время не припасено. Налетел вражеский самолет и давай в нас стрелять. Что тут поднялось! Бабы ребят схватили, врассыпную бросились, своим телом ребят закрывают. Лошади на дыбы вьются, а коровушки, мои матушки, ничего понять не могут. Им бы бежать, а они в кучу сгрудились, головы наклонили, глазом косят. Вижу я — одна, другая на колени пала. По морде у моей любимицы, у Красавки, кровь льется, а из глаз слезы катятся.
Я ему кричу, проклятому:
— Что ты делаешь? Ведь дети здесь да животные бессловесные!
А ему что? Пострелял и улетел.
Ну, думаю, он сейчас вернется, всех, как есть, нас перестреляет. А на той стороне лесок, есть где спрятаться. И вдруг вспомнила я, что отец мне рассказывал, как лось через озеро плыл. Ну, думаю, если лось плыл, почему корове не плыть? Надо попробовать. Выбрала я корову посильнее, взобралась на нее и погнала в реку. Дрожь меня берет: воды боюсь.
— Буренушка, голубушка,— шепчу,— выручай, сердечная! — да как хлестну ее! И вдруг вижу — плывет! Плывет моя коровушка, плывет Буренушка! Платок я с головы сорвала, машу платком и смеюсь, и плачу.
— Бабы,— кричу,— бабоньки, плывет! Гоните стадо в воду, садись по коровам!
Бабы мои на коров взобрались, ребята на коней. Поплыло мое стадо, переплыли все, благо река узка, да в лесок. Ну, повозки, конечно, бросить пришлось. Когда он второй раз налетел,— нас и след простыл!
Ну, уже больше рассказывать нечего. Потихоньку и до вас добрели. А теперь вот домой погоним, с прибылью вернемся. Одна теперь думка,— домой да домой! День за неделю кажется, неделя — за год.
Замолчала Ивановна и стала мыть кипятком подойники.

Как Манька переделала мир

Первым в школу пришел Саша. Он остановился на пороге, вытянул руки по швам и четко, по-солдатски отрапортовал:
— Ученик четвертого класса, вожатый звена номер первый Александр Климов по вашему приказанию явился!
Леночка чуть улыбнулась и сказала приветливо:
— Здравствуй, Саша Климов.
— Здравствуйте, Елена Павловна.
— Ну, проходи, присаживайся, подождем остальных ребят.
На партах, на столе, на подоконниках лежали грудами школьные учебники, потрепанные и грязные. В углу стояло несколько свернутых длинными трубками карт.
Леночка с раннего утра возилась в школе, сортируя книги и пособия, отбирая то, что нужно починить в первую очередь.
Из кухни слышался лязг печной дверки, стукоток и негромкая песня. Там Власьевна варила клейстер. У входной двери кто-то возился и пыхтел.
Таня думала, что это кошка, а Саша всё время взглядывал на дверь и тревожно морщил лоб.
Вдруг дверь растворилась, и на пороге появился Климушка. Он засунул палец в рот и исподлобья оглядывал окружающих.
— А, Климушка,— сказала Елена Павловна,— и ты к нам пожаловал…
Климушка ткнул пальцем в Таню и сказал неожиданно — почти басом:
— Она,— и замолчал.
— Что такое она сделала?
— Она…
— Да ты скажи, Климушка, не бойся,— поддержал дружка Саша.
— Она велела мне клей швалить.
— А ты умеешь?
— Умею.
— Ну, беги к Власьевне на кухню, помогай ей.:
— А Сашка?
— А Сашка здесь будет с нами.
— И я здесь.— И Климушка сел рядом с Сашей на первую парту.
Теперь уж дверь открывалась беспрестанно. Пионеры собирались аккуратно. Пришел Алеша, тоненький белокурый мальчик с голубыми глазами, припадающий на левую ногу. Пришли коренастый, большеголовый Петька, две сестры Веселовы — Валя и Женя, они были близнецы и так похожи друг на друга, что Таня никак не могла их различить. Пришли Зоя Кашина и Анночка. А за пионерами потянулись и другие ребята.
Таня с удивлением видела, что Леночка знает всех ребят, называет их по имени, расспрашивает про домашние дела.
— Как, Саша, есть письмо от отца?
— Вчера получили.
— Мать, верно, обрадовалась?
— Заплакала,— сказал Саша снисходительно,— она у меня такая, чуть что — и слезы… женщина.
‘Когда это Лена успела со всеми познакомиться,— думает Таня.— Ишь, хитрая, мне ничего не говорила. И про Сашиного отца знает и про всякое…’
Ребята еще стеснялись новой учительницы, сидели чинно на партах, разговаривали шепотком. Леночка ждала холмовских ребят.
Вот появились и холмовские. Нюра и Манька выросли на пороге плечом к плечу, разные, как в сказке о рукодельнице и ленивице: Нюра чистенькая, вымытая, приглаженная, а Манька растрепанная, с новой дырой на многострадальном платье. Но почему-то у Нюры было сконфуженное и растерянное личико, а Манька смотрела задорно и вызывающе.
— Здравствуйте, Елена Павловна.
— Здравствуй, Нюра.
Нюра толкнула в бок Маньку — здороваться надо.
— Здравствуйте, Лена Павловна.
Девочки продолжали стоять на пороге, прикрывая собою вход.
— А можно,— робко спросила Нюра,— еще одно?
— Что еще?
— Дитё не будет канючить. Мне с ним некуда.
Нюра отступила в сторону. В дверях стояла круглая Тонька.
— Никто ее не берет,— сказала Нюра огорченно: — всё куда-нибудь укатится. С другими бабушка Трохова осталась, а ее не берет. Беда мне.
— Ну, пускай идет,— сказала Лена,— у нас ведь сегодня не занятия. Начнем.
Лена распределила работу. Таня, Саша и девочки Веселовы должны были подклеивать учебники, Петька — завертывать их в чистую газету, а Алеша, у которого был красивый почерк, должен был надписывать.
Нюра и Манька взялись за карты. Лена велела им подклеить две растрепанные карты, вырезая нужные куски из третьей.
— Я тебе с подружкой, Нюрочка, это поручаю, потому что ты самая аккуратная. А здесь, знаешь, как нужно тщательно. Вот отсюда вырежь, сюда наклеишь. И смотри внимательно, чтобы всё совпадало точно.
Власьевна внесла огромную кастрюлю с клейстером. Ложкой разлила его в несколько консервных банок. Кастрюлю поставила на пол в углу.
— Не хватит,— будете отсюда добавлять. Можно мне, Елена Павловна часика на три в колхоз сбегать? Потом вернусь и всё приберу.
— Пожалуйста, Власьевна, вы пока здесь не нужны.
Работа закипела.
Тане очень нравилось взять старую грязную книгу, разгладить страницы, обрезать махры, подклеить переплет и сделать из растрепы что-то приличное.
Она старалась работать как можно быстрее, чтобы не задерживать Петьку и Алешу. От усердия она высовывала язык, сопела и косилась на Сашу. Тот всё делал быстрее и как-то ловчее.
Но зато Саша вдруг застывал с торчащим вверх пальцем, намазанным клеем, и начинал читать, переворачивая страницы левой рукой. Потом спохватывался и еще быстрее брался за дело.
Петька ловко завертывал книжку в газету и каждый раз любовался своей работой. Алеша вырезал белую этикетку, наклеивал ее на переплет и тщательно выводил название учебника.
Когда Саша и Таня долго возились над книжкой, Алеша начинал разрисовывать этикетку завитушками и цветками. Некоторые учебники получались даже нарядными.
В разных углах класса ползали по полу, лязгая ножницами, Манька и Нюра. Они подклеивали карты.
Климушка и Тонька возились в углу, играя счетами. В открытые окна тянуло сладким запахом медуницы, ветерок шевелил пушистые волосы Леночки.
Ребята работали сосредоточенно. Таня не замечала, как шло время. Только вдруг стала ныть спина, слипаться от клея пальцы. Другие ребята стали тоже потягиваться, оглядываться по сторонам. Начались разговоры.
— Ты чего,— зашипел Петька на Таню,— плохо клеить стала! Вон переплет отстает. Посадят девчонок, а они всегда так, без толку. Что я тут заворачивать буду? Забирай обратно, брак делаешь. Вот выйдем из школы,— как дам тумака!
Таня только что собиралась ему ответить, как громкий вопль пронесся по классу. Все испуганно вскочили. Леночка выронила из рук стопку книг и бросилась в угол, где играли малыши. Нюра уже стояла там и горестно восклицала:
— Ну что я с ней делать буду! Куда я с ней теперь! Горюшко мое!
Круглая Тонька, визжа, сидела в кастрюле с клейстером, и густая белая масса стекала на пол по ее пухлым ногам. Климушка стоял рядом, выпучив глаза.
Ребята засмеялись, загалдели, протискивались вперед, и Тонька, довольная общим вниманием, успокоилась, милостиво улыбалась и всё глубже погружалась в клейстер.
— Она вшяла кубик. Я ее штукнул… она шела,— бормотал Климушка.
У Нюры слезы выступили на глазах.
— Ну ничего, Нюра,— сказала Леночка,— тащи ее в кухню, вымой там и платье заполощи.
Нюра рывком вытащила Тоньку из кастрюли.
— У, противная! — и с сердцем шлепнула девчонку. Брызги клея полетели во все стороны. Тоньку уволокли в кухню, сестры Веселовы вытерли пол, и все снова уселись за работу. Но теперь уже больше работали языки, чем руки.
— Ну и Тонька!
Климушка чувствовал себя героем дня.
— Я как штукну, а она как шела…
— Я же говорю, девчонки таскают с собой всякую мелюзгу. Только работать мешают.
Ребята заметно устали.
— Ну, на сегодня довольно,— сказала Елена Павловна.— Книжки сложите на подоконники, а карты надо повесить на доску,— чтобы просохли. Помоги-ка мне, Саша.
Лена подняла с пола карту, которую склеивала Манька, и при помощи Саши повесила ее на доску. Отступила на шаг, взглянула.
— Что это? — спросила она испуганно,— что это ты наделала?
Ребята гурьбой бросились к карте. Громкий хохот пронесся по классу.
— Ай да Манька!
— Ну и умница!
— Вот это здорово, весь мир перестроила!
Посредине пустыни Сахары разлеглось Черное море, Онежское озеро забралось на Памир, какие-то неведомые реки поплыли по Ледовитому океану, горный хребет, пополам перерезал Волгу…
— Как же ты это так, Маня?
Манька опустила голову и затянула плаксивым голосом:
— Тут дырки были, я их заклеила, из той карты вырезала, вы велели…
Она тянула нудно, слезливо, всё ниже опускала голову, но Таня заметила,— глаза у нее были озорные и насмешливые.
‘У, противная! — подумала Таня.— Это она нарочно Леночку испытывает!’
Леночка тоже быстро взглянула на Маню, и лицо у нее стало строгое.
— Ну вот что,— сказала она строго,— вы, ребята, можете идти, завтра придете в то же время, а ты, Фролова, останешься. Пока клей не высох, отдерешь это всё осторожно, протрешь тряпочкой и сделаешь всё как следует. Я послежу.
Манька явно хотела заверещать, но Лена уже отвернулась от нее, а Саша шагнул к ней вплотную и сказал:
— Ты смотри у меня!
Манька испуганно шарахнулась.

Первые мозоли

Однажды вечером Власьевна долго ждала Лену, всё что-то ворчала себе под нос и разбирала какие-то колоски.. Она нисколько не обращала внимания на Таню и даже раз, наткнувшись на нее, крикнула: ‘Брысь!’ Будто Таня — кошка! Таня обиделась, а Власьевна дернула ее за хохолок и сказала:
— Ладно, ладно, надулась, как мышь на крупу… Власьевна о деле думает, а ты знай молчи!
Когда Лена вернулась, Власьевна напоила ее чаем, убрала со стола и сказала строго:
— Ну, Лена Павловна, надо о деле говорить.
— А что такое?
— Да вот Марья Петровна сказала, что новая заведующая позадержится, случилось у нее что-то. А ячмень на школьном участке — он не ждет. Ему всё равно, заведующий или кто. Он под косу просится. Гляди, осыпаться стал.
Власьевна взяла пучок колосков и потрясла его над столом. На белую скатерть посыпались серебряные зерна. Власьевна легонько потрогала их пальцем.
— Вот он, батюшка, яровой хлебушко. Сейчас каждое зернышко дорого, а им птицы зобы набивают. Не порядок!
Таня сразу пугается, ей представляются птицы с огромными раздутыми зобами и пустое-пустое, жалкое поле, а в лавке нет ни кусочка хлеба.
— Как же будем? — спросила Власьевна и посмотрела на Лену испытующим взглядом.
— Как будем? — говорит Лена.— Сами уберем.
— Как же это?
— Мы с ребятами,— вставила Таня.
— Погоди, Чижик… Старшие ребята сейчас заняты… Так как же, Елена Павловна, кто убирать делянку будет?
— Школьные работники: вы да я, да Мария Петровна, да вот Таня нам в помощь. Как вы думаете, справимся?
Власьевна всё так же серьезно, в упор смотрела на Лену.
— Так вы ведь не умеете, Лена Павловна?
— Научусь. Ваших ребят тоже кто-то учил. Завтра же и начнем.
Тут Власьевна улыбнулась.
— Правильная ты девушка, Лена. А я-то, старая, думала, ты скажешь: ‘Я учительница, мое дело ребят учить’.
— А я комсомолка,— говорит Лена спокойно.— Рассказывайте, что нужно делать.
— Самим придется за голову, самим за руки. Сейчас от колхоза помощи ждать нечего. Им со своим-то едва управиться. От темна до темна стар и мал работают. И ребят трогать нельзя. Трудновато, конечно, придется, но если хорошо возьмемся, в недельку и уберем.
— Что же,— сказала Лена,— раз надо, сделаем.

* * *

На другой день Власьевна разбудила сестер на рассвете. У нее уже кипел самовар, приготовлен был узелок с завтраком. Обернутая холстинкой, стояла у стенки коса. Попили чаю и отправились.
В поле их ждала Марья Петровна. Она была в больших мужских сапогах, широкая юбка подоткнута за пояс.
На соседних полях в предрассветном легком тумане тоже виднелись люди. Ячмень звенел на тихом ветру. Ноги холодила роса. Робко зачирикала первая проснувшаяся пташка.
Власьевна пощупала пальцем лезвие косы — остра ли?
— Значит, мы с Марией Петровной косим, а ты за нами, Лена Павловна, подбирай да связывай. Вот я тебе покажу, как свясла делать.
Власьевна взмахнула косой, скосила горсть колосьев и показала Лене, как нужно, скрутив их жгутом, приготовить свясла.
— А ты, Чижик, будешь снопы относить и в суслоны складывать,— понятно?
— Понятно.
Власьевна взглянула на небо. Из-за леса медленно выкатывалось розовое вымытое солнце.
— Время,— сказала Власьевна,— в добрый час! Начали!
Широко размахнувшись косой, она стала косить и пошла и пошла, мерно взмахивая руками.
На шаг отступя, чуть правее, двинулась Марья Петровна.
Теряя свою веселую красоту, ровными рядами ложился ячмень на землю. Леночка заготовила несколько свясел и засунула их себе за поясок,— так видела она на одной картинке.
Таня подтянулась, огляделась по сторонам. Всё ожило и на соседних полях. Зацвел ячмень цветными косынками девушек, светлыми рубахами подростков. Издалека видные, четкие маленькие фигурки, точно заводные, махали и махали руками.
С дальнего поля доносился стрекот машины. Ветерок приносил обрывки слов. Над серебряными волнами колосьев струилось теплое марево. Пронзительно верещали кузнечики.
Лена связала свой первый сноп.
Таня подхватила его и понесла на чистое место. Сноп оказался неожиданно тяжелым. Таня несла его, и острые соломинки кололи ладони.
А потом потянулись часы, когда Таня уже не смотрела по сторонам. Власьевна и Марья Петровна ушли далеко вперед. Лена не поспевала за ними и, не разгибаясь, вязала и вязала снопы, а Таня таскала их и складывала в суслоны. От колкой соломы болели ладони.
Сначала она носила снопы на весу, потом на плече, потом в обнимку, и каждый сноп казался ей тяжелее предыдущего. Лодыжки ног исколола стерня, они покраснели и вспухли.
Леночке, видимо, тоже было нелегко. Она старалась не отставать от косцов, одной рукой захватывала охапку колосьев, связывала их свяслом, придавливала коленом и снова наклонялась за новой охапкой. Пот заливал ей лицо. Пыль припудривала мокрые веки. Выбились из-под косынки золотистые прядки, и Леночке некогда было поправить их.
А на поле был скошен только маленький кусок.
Солнце уже весело гуляло в небе, прижигая Тане затылок. Изредка Марья Петровна и Власьевна останавливались, вынимали из мешочков, висевших на поясе, оселок и точили косы. И сейчас же со всех концов отзывались другие поля, ‘дзинь-дзинь-дзинь’,— звенел по всей земле серебряный звон — вестник богатого урожая.
Когда Тане показалось, что она больше не ступит ни шагу и не сможет поднять ни одного снопа, Власьевна крикнула: ‘Обедать!’
По проселку издали послышался стук копыт. Смуглый человек в военном кителе остановил коня. Власьевна поспешила к нему.
— Здорово, Афанасия Власьевна! Что, за школьный участок принялись?
— Здравствуйте, Сергей Иванович, надо ведь…
— Ну, ну, хорошее дело. Уж что у тебя в руках, о том мне заботиться не надо. А там как? — всадник кивнул на поля.
— Трудно, а справятся.
Лена стояла, опустив усталые руки.
— Что ж ты не познакомишь, Власьевна? Верно, новая учительница?
— Да, Лена Павловна.
Всадник нагнулся с седла, внимательно оглядел Лену и протянул руку:
— Секретарь райкома Набоков. Устали?
Лена кивнула головой.
— Ну, ну, отдохните. Ты, Власьевна, не очень загоняй девушек. Думаешь, все такие, как ты, двужильные… А вы, Елена Павловна, если что нужно, не стесняйтесь, звоните ко мне или приезжайте. Начинать работу не всегда легко…
Набоков взял под козырек и тронул было коня. Но Власьевна схватила коня под уздцы.
— Нет, ты подожди, Сергей Иванович,— сказала она строго, вдруг переходя на ‘ты’,— скажи мне, давно ли ты по полям скачешь?
— Часа в четыре утра выехал, а что?
— Люди добрые,— изумилась Власьевна,— он еще спрашивает! Да ведь я тебя вот этаким знала,— Власьевна показала на метр от земли.— И всегда ты неугомонный был. Ведь не ел ничего с утра? Не ел?
Власьевна допрашивала сурово.
Набоков нагнулся с седла и ласково положил руку Власьевне на плечо.
— Честное слово, мать-командирша, позавтракал в ‘Маяке’.
— Смотри мне!
Власьевна отпустила повод, и конь, словно обрадовавшись свободе, сразу взял рысью.
Таня посмотрела вслед всаднику. Он поехал к дальнему полю.
Марья Петровна расстелила на земле холстинку, Власьевна развязала узелок с печеной картошкой.
Но Таня не могла есть, ей хотелось только лечь и опустить руки в холодную воду. Леночка тоже сидела, понурив голову, руки ее дрожали.
— Притомились, доченьки,— сказала Власьевна ласково,— ну, ничего, привыкнете. Спервоначалу так трудно. Ты ляг, Чижик, полежи.
Таня растянулась на земле и не заметила, как заснула.
Когда она проснулась, Марья Петровна и Власьевна косили уже далеко впереди. Таня шевельнулась, заныла спина, и колени не захотели сгибаться. Первые несколько шагов сделать было трудно, ноги были как деревянные. А когда Таня схватилась горячими ладонями за колючее свясло,— слезы выступили у нее на глазах. Но Леночка работала за двоих: вязала снопы и складывала и сильно отстала от косцов.
И Таня принялась за работу. Сначала было, ох, как трудно, но потом спина прошла и ноги разошлись. На ладонях вздулись мозоли…

* * *

Когда солнце ушло за холмы, Власьевна остановила работу.
— Теперь,— сказала она,— вы идите домой, а то изработаетесь в первый же день. Чижик пусть спать ложится, ты, Лена Павловна, сделай милость, раздуй самоварчик. А мы с Марьей Петровной еще чуток покосим.
Леночка пыталась было протестовать, но Власьевна прикрикнула на нее по-хозяйски. Сестры стали собираться домой. Совсем уже рядом, на соседнем поле двигалась какая-то машина, взмахивая широкими крыльями.
— Это что? — спросила Таня.
— Лобогрейка.
— Что такое?
— Жнейка такая, лобогрейкой называется.
— А почему?
— Народ так прозвал, потому что за ней снопы вязать,— лоб согреется, пот польет, а и вытереть некогда.
— А кто на ней работает?
Власьевна поглядела из-под руки.
— Кажется, Миша Теплых. Ну, иди, иди, не задерживайся.
Дома Лена вскипятила самовар, накормила Таню щами. Она двигалась по избе медленно, с трудом, видно было, что каждое движение причиняет ей боль. Ладони у нее вспухли.
Тане пришлось долго мыться: солома и мякина прилипли к потному телу, раздражали его и царапали. Зато как приятно было вытянуться на чистых прохладных простынях!
Таня повернулась на бок, начала засыпать и вдруг увидела, что Лена снова повязала платком косы, посмотрела на свои горящие руки и направилась к двери.
— Куда ты? — спросила Таня.
— Пойду еще помогу.
— Тебе же очень трудно, Леночка…
Сестра склонилась над Таней.
— А как ты думаешь, Чижик, если папе там очень трудно,— он бросит своих друзей в тяжелую минуту?..
И Леночка поцеловала Таню и скрылась за дверью.

Помощники

Хлеб!.. Таня знала, конечно, что хлеб не сам по себе растет, что для этого должны немало потрудиться колхозники, но никогда она не думала, что собрать большой урожай так трудно и так важно. Она и не представляла, что тысячи, миллионы людей думают о хлебе, о каждом снопе, о каждом зерне дни и ночи, ночи и дни…
Вот пришла уборочная, и в полях ни на минуту не смолкает шум работы. Как в городе сутками шумели заводы, рабочие не выходили из цехов, как на фронте солдаты с жестокими боями шли вперед и вперед, так и колхозники не уходили с поля, не разгибали спин, идя вперед и вперед от делянки к делянке.
Убирали машинами, косили косами, жали серпами.
Даже заводы, работая для фронта, не забывали о жнейках, ученые упорно выращивали новые сорта хлебов, газеты печатали рядом с фронтовыми сводками сводки с колхозных полей. Из района приезжали люди, по телефону требовали отчета о каждом дне, о каждом килограмме, помогали, советовали, требовали…
‘Хлеб, хлеб, хлеб’,— было у всех на устах.
И всем этим огромным трудом — на фронтах, на заводах, на колхозных полях — руководил один всенародный штаб — партия.
— Власьевна,— удивлялась Таня,— зачем столько хлеба? Почему нельзя немножечко отдохнуть?
— Да ведь, Чижик, война… Бойцы врага пулей бьют, а мы зерном.
— Как зерном?
— Фашисты думали: поразорят колхозы в тех местах, что временно у нас взяли, и наши бойцы начнут голодать. АН нет! Мы в других колхозах вдвое, втрое собрали и всех накормили. Ну, а для этого, видишь, как работать надо.
Таня видела и сама старалась работать лучше на школьном участке.
‘И я вас зерном’,— думала она, склоняясь над снопом, когда уж очень болели руки.

* * *

И вот неделя прошла.
На школьном участке, словно крепости, стоят золотые суслоны, сохнут на ласковом осеннем ветерке.
Таня загорела, окрепла, зарумянилась. Хохол у нее выгорел и золотится на солнце. Ладони у Тани огрубели. Круглые желтые мозоли сели на них рядком.
У Леночки щеки стали смуглее.
Завтра уже не надо идти в поле.
Тане даже жалко. Хорошо было вставать на рассвете, шагать по росистой тропе, слушать перезвон кос. Хорошо было, накрыв последним снопом суслон, выпрямиться, потереть поясницу и оглянуться кругом. Поле чисто. Ни одного колоска не торчит нигде. Власьевна деловито вытирает косы, обертывает их мешковиной. Марья Петровна отряхивает с платья пыль. Лена приглаживает волосы.
Дело сделано, можно идти домой!
А вечером как чудесно было мыться в жаркой бане, смывая пыль и пот с усталого тела, выбирая соломинки из волос!..
Власьевна стегала Таню душистым березовым веником.
— Веник пройдет, всю боль уберет с белого тела, с крепких костей,— приговаривала она, смеясь.
А Таня взвизгивала и стонала от восторга.
И вот, чистые и довольные, сели они ужинать.
— Ну, завтра поспи подольше, Чижик,— говорит Лена,— а то ты что-то похудела, надо и отдохнуть.
— Хорошо,— соглашается Таня,— с удовольствием посплю.
А тут скрипит дверь, и входит председатель колхоза.
Таня видит его в первый раз. Какой старый дедушка! Запыхался. Видно, нелегко ему подниматься в гору.
Лена бежит ему навстречу, берет у него шапку и палку из рук, ведет к столу. Власьевна вытирает лавку передником.
— Милости прошу, Иван Евдокимыч, откушай с нами чайку.
Председатель смотрит на Таню, сидящую у стола, на хлопочущих Власьевну и Лену и понимающе улыбается:
— Подружились, значит? Вот это хорошо. Птаха в бурю всегда на дерево прячется. Ты жмись к ней, дочка, жмись! Власьевна — она голова. Она у нас генерал! Где какие неполадки увидит, забушует в сельсовете. Но ничего, справедливая женщина.
— Ну уж ты скажешь, Иван Евдокимыч! Сам ведь не тихий. Вон на старости лет какую тяжесть на плечи взял! — говорит Власьевна.
— Что поделаешь, некому ведь! Наши там воюют, а нам здесь приходится. Вот кончится война, возвратятся сынки, Иван Дмитриевич с фронту придет, тогда и отдохну. А сейчас, знаешь, Афанасьюшка, иной раз и думаешь: счастье-то какое, что в тяжелое время и мы, старики, пригодились, сумели плечо подставить, а не то, что в стороне лежать да охать.
Иван Евдокимович говорит, а сам внимательно смотрит по сторонам.
— Устроилась, значит, дочка? Ты не стесняйся, если что нужно, прямо ко мне беги. Много не можем, а капустки там или картошки подброшу.
— Спасибо, Иван Евдокимыч.
Председатель усаживается поудобнее и говорит строго:
— Вот что, красавица, завтра ты нам дело наладь. Уборку мы кончили, а колоски с поля собрать нужно. Колосок к колоску — мешок к мешку. Собери-ка ты свою пионерию, и выходите завтра в поле, чтобы были поля чистые, словно изба к празднику.
— Хорошо,— говорит Лена.
— Ты не сомневайся, Иван Евдокимыч, она сделает,— подтверждает Власьевна.
— Знаю уж, бабы по деревне похвалу ей поют, говорят, новая учительница хоть куда! И сводки наладила, и книги ребятам направила, и в поле поработала. От мирских глаз ведь не скроешься.
Лена краснеет от удовольствия.

* * *

Утром на школьном дворе собрались веселой гурьбой ребята — весь четвертый класс во главе со звеном. Пришли даже малыши из второго класса. Только Миши Теплых опять не было.
— Где же он? — спросила Лена,— почему не подчиняется пионерской дисциплине?
— Он в кузне, дяде Васе помогает наладить молотилку. Он там нужен. Его ко всякой машине допускают! — Петя завистливо вздохнул.
Манька стояла в стороне, надув губы, и капала слезами. Нюра крепко держала ее за руку.
Леночка подошла к девочкам.
— Что такое, Маня? Почему ты плачешь?
У Маньки быстрее закапали слезы.
— Кто тебя обидел, Маня?
— Она…— Манька кивнула на Нюру. Нюра стояла с непреклонным видом.
— Она? Что же она сделала с тобой?
— Вымыла! — горестно всхлипнула Манька.
Ребята залились смехом.
— Вот это так обидела!
— Глядите, глядите, и вправду чистая!
Манька вырвала руку у Нюры, отбежала в сторону, запрыгала по-воробьиному на двух ногах и запела:
— Буксир, буксир, двенадцать дыр! За мной не угонишь, сама потонешь.
Слез у нее как не бывало.
Никогда у нее не поймешь, у этой Маньки, что у нее всерьез, а что нарочно.
В поле ребята разбрелись по сторонам и разделились. Мальчики в одном конце, а девочки кучкой вместе.
Ребята собирали колоски сначала себе в корзины, а потом сносили в общие кучи. Мимо них то и дело проезжали телеги, груженные серебряными снопами: девушки возили ячмень в сушилку. Ни одна не проедет молча:
— Эй, работнички! Шевелитесь, не спите!
— Что-то больно мелки! Сколько вас на фунт сушеных идет?
Саша обрывал их солидным басом:
— Проезжай, проезжай, не задерживайся, мелки да крепки!
А Климушка серьезно отвечал на вопрос о сушеных:
— Шемь.
Ребята работали по-разному. Таня наклоняется, как заведенная: всё боится, как бы не сказали, что она хуже других. У нее уже и вихор вздыбился, и пот течет по лбу и скатывается с курносого носа. А Нюра присядет на корточки и быстро, чистенько всё вокруг себя подберет, словно метелочкой подметет. А потом отойдет на шаг и снова так же. И коса у нее не растреплется, и щеки не зарумянятся.
Женя и Валя ходят рядком, собирают в одну корзинку и о чем-то своем беседуют.
Манька успела уже песенку выдумать и поет ее на всё поле. Хоть Таня Маньку и не любит, а сознаться должна: голос у нее звонкий, почти как у Леночки. И песенки выдумывать ловка:
У нас речка неглубока:
Можно камешки достать,
Берите, девочки, корзинки,
Идем колосья собирать!
Мальчишки с криком и гиканьем мечутся, будто и без толку, по всему полю. А всё-таки корзинки V них полнятся,— не отстают от девчонок.
Высоко поднялось солнце, высоки стали кучи собранных колосков. А ребята что-то слишком низко гнутся, слишком долго не распрямляются — устали.
Лена хлопнула в ладоши и губами заиграла, как на горне, сбор:
‘Слушай внимательно звуки призывной трубы!’
Ребята набежали со всех сторон.
— Отдых,— говорит Лена,— садитесь в кружок.
Лена снимает передник и расстилает его на земле.
— У кого что есть закусить, кладите сюда, сейчас столовую откроем.— И Лена кладет на передник два больших куска хлеба с зеленым луком, свой и Танин.
И ребята кладут — кто ярушник, кто шаньгу, кто печеную картошку, а у кого и ничего нет. Те смотрят в сторону. Вот это-то Лена и знала.
— А у кого ножик есть? — спрашивает она.
Саша лезет в карман, долго пыхтит и отцепляет приколотый английской булавкой перочинный ножик. Он протягивает его Лене, смотрит умоляюще:
— Только не потеряйте, Лена Павловна, это трофейный. Папка с фронта привез. И дайте, я вам сам открою, вы не сумеете. Там и пробочник, и для консервов, и крючок такой — в ушах ковырять.
— Ну, это уж ты выдумал, для чего-нибудь другого, наверное.
— Это, конечно, для фрицев, а нам ни к чему,— степенно уверяет Саша.
Ребята смеются.
— Ну-ка покажи, покажи!
— И мне пошмотреть!
— Всё ты, Сашка, врешь, это не для ушей, всегда выдумаешь чепуху. Лена Павловна, он врет.
— Разве бывают такие большие уши? — удивленно спрашивает Алеша.
Лена пересчитывает глазами ребят, берет ножик и делит всё на равные части.
— ‘Вам орех и нам орех, и делите всё на всех!’ Кушайте, ребята.
И пока ребята жуют, Лена высыпает из одного колоска зерна на ладонь, пересчитывает их и рассказывает ребятам, сколько зерен в одном колоске, сколько колосков остается на поле, сколько полей в Советском Союзе, сколько бойцов на фронте можно накормить душистым мягким хлебом, спеченным из колосков, собранных ребячьими руками.
Перед глазами ребят вагоны, поезда с зерном, ковриги хлеба, бойцы за обедом. Ребята поражены и довольны. Каждый чувствует, что он помогает фронту. Саша вскакивает на ноги.
— Эй, поднимайся, расселись тут! А дело не ждет. Вон Манька: собирать — так старуха, а жевать — так молодуха! Давай за работу!
И с удвоенной энергией наклоняются ребята к земле, и растут-растут кучи колосков.
Когда солнце уже садилось, прямо к ним на поле приехала телега. На передке, широко расставив ноги в больших мужицких сапогах и крепко держа вожжи, стояла рослая девушка Паня Кашина. За ухом у нее торчал пучок ромашки, а зубы белели на черном от пыли лице так же, как белые лепестки в черных волосах.
— Эй, работнички,— закричала она звонко,— Иван Евдокимыч за вашим урожаем прислал! Да и вас велел в деревню подбросить. Грузите пока урожай! — Она сбросила им на землю мешки, и ребята, смеясь и толкаясь, стали складывать в них колоски.
Десять мешков туго набили работники, забросили их на телегу.
— Ну, залезай,— крикнула Паня,— прокачу с почетом!
Она взмахнула кнутом, и, взметая пыль, понеслась телега через поле, по проселку, в деревню.
Тут озорная Паня прокатила ребят по главной улице. Телега дребезжала на ухабах, кони звенели удилами, а ребята пели во всё горло: ‘Мы красна кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ…’
Усталые до предела, колхозницы, возвращаясь с поля, останавливались, пропуская телегу, и вдруг улыбались. А одна молодуха крикнула вслед: ‘Молодцы, ребята! Вернутся отцы, за вас стыдиться не будут, работнички!’

Петр Тихонович заходит в дома

Таня проснулась от стука в окно, чей-то голос весело кричал:
— Вставай, вставай, Власьевна, плясать выходи!
В кухне загудел пол,— это Власьевна спрыгнула с печки. Лена повернулась на другой бок, пробормотала что-то и снова заснула. А Таня уже всунула ноги в туфли, накинула халат и выбежала в кухню.
Власьевна уже сбрасывала крючок с двери. Была она босая, в накинутом поверх рубахи полупальто, руки у нее дрожали, но лицо улыбалось на звук веселого голоса. Она стремительно распахнула дверь.
У самого крыльца стояла двуколка, забрызганная грязью, а на ней, как большой важный медведь, сидел почтальон Петр Тихонович, бережно держа сумку с почтой. Рыжая борода его сияла в лучах солнца, как медная, а глаза хитро щурились и улыбались.
Власьевна вся так и потянулась к нему и даже не заметила, что унылая лошаденка деловито принялась за подсолнух под окном.
— Ну как,— сказал Петр Тихонович,— плясать будешь или шкалик поднесешь?
И Петр Тихонович потянул из сумки кончик треугольного фронтового письма.
— Да родной ты мой, да я тебя сейчас чайком попотчую. У меня ярушнички мягкие есть.
И Власьевна уже вскрывала письмо, уже читала его, уже улыбалась гордо, не замечая, как стынут на утренней росе босые ноги.
— От Митеньки,— сказала она,— медаль получил. Ну, так и быть должно. И всё же приятно. Далеко сынок укатил! А от Ванюшки?
— Ну, ты больно прыткая. Тебе — как мед, так и ложка. Ванюшка пишет, завтра привезу.
Лошадь уже доедала любимый подсолнух Власьевны.
— А нам от папы письма нет?! — спросила Таня.
— И вам, доченька, пишут.
Власьевна спохватилась.
— Да что ж это я! Зайди, обогрейся, милости прошу, Петр Тихонович.
И Власьевна в пояс поклонилась почтальону.
— И то зайду, очень пить хочется. У меня сегодня великий день, Власьевна: восемь писем с фронта везу! Радости-то, радости сколько в моей сумке! — И Петр Тихонович грузно спрыгнул с двуколки.
Потом Власьевна завертелась по избе, словно молоденькая: она поила Петра Тихоновича чаем, поставила перед ним все свои заветные конфетки, резала и резала душистый ярушник, как будто не один Петр Тихонович, а целый десяток почтальонов привез ей письма. Она зряшно переставляла с места на место вещи, будила Лену и требовала, чтобы она показала на карте, где река Висла. Наконец сказала:
— Ну, чаевничай здесь, Петр Тихонович, а я на деревню побегу, бабам всё-таки похвастаю про медаль, да и к Марушке в правление колхоза,— небось, тоже глазыньки проплакала.
— Мне чаевничать некогда, люди писем ждут, надо ехать скорей.
Петр Тихонович вытер покрывшийся испариной лоб и посмотрел на пригорюнившуюся Таню.
— Не горюйте, милая, скоро и от папаши письмо получите. Раз я говорю,— значит, правда. Чем зря грустить, едем-ка со мною письма развозить. На чужую радость насмотритесь — на душе веселее станет.
И вот уже Таня важно сидит в двуколке. Петр Тихонович дал ей подержать сумку, и она тяжело лежит на коленях. Таня держит ее обеими руками. Лошадь медленно спускается с крутой горы, но не в силах сдержать тележку и рысью влетает на улицу деревни. На дребезжание колес во всех избах открываются окна, двери, ворота, и все с надеждой смотрят на Петра Тихоновича.
Кое-кто спрашивает, нет ли ему чего, но большинство молчит, глядит со страхом, с надеждой, с мольбой…
Петр Тихонович для каждого находит слово:
— Нету еще, Марьюшка, нету, но будет, обязательно будет, я тебе говорю. А ты что выбежала? Кому я в пятницу письмо привозил? Еще захотела? Думаешь, у него только и делов на фронте, что мамке писать?
К домам, в которые у него есть письма с фронта, Петр Тихонович подъезжает рысью и вожжи натягивает так, как будто его старая кляча — орловский рысак дорогих кровей.
— Выходи! — кричит он зычно, хотя хозяйка уже стоит у порога.
Как бережно принимают заскорузлые руки треугольнички писем! Как любовно смотрят покрасневшие глаза на радостного вестника! Его угощают ярушником, шаньгами, печеным яичком. Не знают, как благодарить за эту весть о далеком, живом, здоровом…
Как будут сегодня работать, сжимая серп, лопату, топор, эти руки, в которых трепещут белые листки!
У одной избы Петр Тихонович хмурится и сворачивает в проулок.
— Почему сюда? — спрашивает Таня.
— Тише,— отвечает Петр Тихонович, почему-то шепотом,— мимо тетки Анисьи не хочу ехать. Четвертый месяц письма дожидается. Ох, беда…
Но вот уже сумка почти пуста, розданы письма, газеты, книги, пакеты в сельсовет и в правление колхоза.
— Теперь,— говорит Петр Тихонович торжественно,— к тете Дуне на свиноферму, ей особый почет: она инвалид, стахановка, а сын,— Петр Тихонович поднимает указательный палец,— Герой Советского Союза!

Тетя Дуня и Тимка

Двадцать пять лет было тете Дуне и три года сынку ее Тимке, когда принесли ее на носилках в избу. Лежала она такая белая и смотрела неподвижными глазами в потолок, что Тимка даже не заплакал. Забился на печку, закрыл глаза и дрожал всем телом.
В жаркую страдную пору работала тетя Дуня у молотилки. Ребята вертелись около нее вьюнами. Никто и не заметил, как слишком близко подскочила к машине крохотная Марушка. Зацепили зубья за красное платьице, закрутили, и, если бы не тетя Дуня, не бывать бы Марушке первой красавицей в Бекрятах. За жизнь Марушки заплатила тетя Дуня правой рукой. Недаром говорили по деревне, что у Марушки две матери: одна родила, а другая от смерти выкупила.
Дядя Егор, рассердись за что-нибудь на дочь, говорил ей сурово:
— Ты должна быть на селе первой работницей, в колхозе первой помощницей, за тебя дорогая цена плачена!
Два месяца пролежала тетя Дуня в больнице и вернулась домой худенькая, бледная, с пустым рукавом на правом плече.
Беда никогда не приходит одна. В это же время умер муж тети Дуни. И осталась тетя Дуня с Тимкой и с грудной девочкой Симой, да с одной рукой.
В старые времена погибла бы баба с ребятами, пошла бы кусочки под окнами просить, да и сгинула бы где-нибудь на дороге.
А советская власть поддержала и помогла.
И когда стали люди собираться в колхозы, первой записалась в артель тетя Дуня.
И сказала тетя Дуня на собрании:
— Одну только руку я в колхоз несу, но не сомневайтесь, люди: работать буду так, словно у меня и вторая выросла.
И правда, ни в чем не отставала Евдокия Поликарповна от других работников.
А тут и Тимка подрос. Жалел мать, старался ей помочь. На седьмом году научился грамоте, на восьмом в школу побежал.
На все школьные праздники приходила Евдокия Поликарповна. Почетной гостьей была мать отличника Тимки.
Шли годы. Старые старились, молодые росли.
Поздновато однажды вернулся Тимка домой, по-хозяйски уселся за стол и сказал матери:
— Отец тележного скрипу боялся, а сын в комсомол записался.
Завелись в избе газеты. По вечерам читал матери книжки. И не думал тогда о том, как далеко побывать придется.
В свободное время забегал Тимка на конный двор, объезжал лошадей, и самые молодые и горячие в его руках были спокойны и покорны. Всегда для него находилось дело, и от дела он не бегал.
Но больше всего полюбил лесовать, охотничать.
Лесная трава, еще мокрая от росы, серебряной тропкой стелется под ногами. Заяц мелькнет под тяжелой веткой пихты. Скользит по дереву бойкая векша. Прошумит твердыми крыльями тетерев. Сколько тут живности! Гляди в оба.
Метким стрелком стал Тимка, хорошим охотником. Научился тихо красться по лесу, бить без промаха, находить добычу по мелким приметам.
Рос Тимка, рос колхоз, вырастали в колхозе и люди. Лучшим работником стала в колхозе однорукая тетя Дуня. Такую свиноферму завела, что приезжали из других районов на тети Дунины дела поглядеть.
В сорок втором году ушел Тимка на фронт, И там пригодились ему лесные, охотничьи его повадки.
В один и тот же месяц тетя Дуня в тылу за работу орден получила, а Тимофей Иванович на фронте героем стал. Много фашистов убитых у него на — счету имеется!
Вот о чем рассказывал Тане Петр Тихонович, пока не остановил лошадку у ворот свинофермы.

Тимофей Иванович

Во дворе было тихо, а из длинного, большого здания свинарника несся визг, хрюканье, звяканье ведрами.
Петр Тихонович встал на тележке.
— Евдокия Поликарповна! — закричал он зычным голосом.— Выходи, мать, порадую.
Таня соскочила наземь.
— Давайте, я позову ее.
— Что ты! Что ты! Да тебе тетя Дуня голову оторвет! Туда посторонним ходу нет. Тут порядки строгие.
И Петр Тихонович снова закричал:
— Выходи, Дунюшка! Письмо привез!
Тетя Дуня вышла на порог, прикрылась от солнца рукой.
— Кто тут шумит?
Увидела Петра Тихоновича и подбежала к тележке.
— Письмо, Тихоныч?
— Письмо, письмо, Поликарповна…
Тетя Дуня взяла письмо, повертела в руке, прижала к груди и засетовала:
— Очки-то я дома, очки оставила… вот горюшко! Что теперь делать буду? Вот беда!
— А ты дай, Поликарповна, вот девушке, у нее глаза молодые, острые, она прочитает.
— Сейчас, сейчас, только погляжу маленько.
Тетя Дуня с трудом развернула письмо, всматривалась в него, а слезы застилали ей глаза и капали и капали на страничку. На листке оставались лиловые пятна. Таня потянула Петра Тихоновича за рукав.
— Дядя Петя, я так ничего не разберу, смотрите, там кляксы делаются.
Петр Тихонович легко взял письмо от Евдокии Поликарповны.
— Довольно, мать, слезами-то капать, послушай-ка лучше, что сынок пишет. Читай, девушка.
‘Сегодня я получил, мамочка, два ваши драгоценные для меня письма. Одно с вашей карточкой, а другое с платочком Симы. Я увидел вас на карточке. Конечно, большие произошли в вас перемены. Конечно, вы, мамочка, очень постарели, и это потому, что много за меня беспокоитесь. Но часто писать мне мешают бои, да и к вам от меня не простая дорога. Не расстраивайтесь и не плачьте обо мне, я жив и здоров, живу прекрасной боевой жизнью. А если мне придется погибнуть, буду умирать героем, чтобы моя смерть обошлась им дорого. А пока я жив, не плачьте, а наоборот, гордитесь, что я защитник Отечества и что это вы воспитали меня таким.
В школе я только на карте видел да в книжках читал про те области, города и реки, через которые мне сейчас пройти пришлось. Прошли мы с боями немало, и каждый день я вижу невыносимые сердцу зверства фашистских банд и наши села и города, залитые кровью. Но на школьных картах ничего не изменится, всё будет восстановлено по-прежнему, и, как раньше, будет идти наша счастливая жизнь. Будет нам с вами о чем вспоминать про всё прожитое в большой разлуке, про ваши обо мне слезы и про мой пройденный с боями путь.
А теперь порадуйтесь вместе со мною, мамочка: скоро будет у меня партийный билет, совсем такой, какой был у товарища Ленина.
А еще наградили меня орденом боевого Красного Знамени.
А за сим шлю я вам, мамочка, свой далекий боевой привет и прошу вас: поберегите свое здоровье для нашей радостной встречи. Мы одержим победу, и к вам я приеду на горячем боевом коне. А теперь не забывайте своего сына Тимофея, снайпера Красной Армии, и прошу вас, не плачьте’.
Но тетя Дуня продолжала плакать и вытирать слезы рукой. И у Тани защекотало-защекотало в носу, и ее слезинка капнула на листочек, и расплылось лиловое пятнышко.
— Э, бабы! — сказал Петр Тихонович,— распустили реки соленые, тут радоваться надо, а они вон что!
Петр Тихонович обдернул гимнастерку, вытянулся перед тетей Дуней:
— Дозвольте, Евдокия Поликарповна, поздравить вас с награждением сына вашего Героя Советского Союза орденом Красного Знамени.
Тетя Дуня вытерла слезы и сказала с достоинством:
— Спасибо на добром слове, Петр Тихонович. Сделай милость, заезжай вечерком чайку откушать. Я шанежек напеку для такого случая. Не каждый день сына в партию принимают и ордена дают.
— Заеду, заеду! А теперь прощай пока! Едем, девушка!
— Пусть погостит, на мое хозяйство посмотрит. Она городская, ей, верно, интересно.
— Ну, оставайся тогда.
И Петр Тихонович влез в тележку и тронул лошадь.

Великое сидение

Таня двинулась к двери. Тетя Дуня схватила ее за плечо.
— Куда ты? Разве так можно! У меня там малышей полно. Постой-ка тут.
Она вернулась назад через несколько минут, держа в руке толстый, сшитый из грубого холста, но чистый халат.
— Вот это надень, а тут вот ноги протри.
На пороге свинарника лежал соломенный коврик, густо посыпанный каким-то белым порошком.
— Культурно в свинарник надо входить. Молодняк, он нежный, заразу занесешь — и конец всему делу.
Таня удивляется. Она думала, что это ее защищают от поросят халатом и порошком, а оказывается, наоборот. Несколько смущенно она переступила порог.
Кто это сказал, что свиньи грязные? Кто допустил такую клевету? Хозяин у свиньи может быть грязный и нерадивый. А если такая хозяйка, как тетя Дуня, то на свиней можно только любоваться.
Длинное здание было ослепительно выбелено известкой. Пол чисто выскоблен. В открытые окна лились солнце и свежий воздух. По обе стороны прямого прохода были сделаны высокие загородки. На каждой дверке дощечка с кличкой свиньи.
И имена-то у них какие: Красавица, Белоснежка. Это тебе не Чушка или Хрюшка!
И в клетках ни помоев, ни грязи, ни объедков.
— Вот тут у нас матки с малыми поросятами.
В каждой клетке лежала бело-розовая чистая-чистая свинья, а около нее копошились смешные, курносые, словно фарфоровые поросятки.
— Сейчас у нас всего пять маток,— вздохнула тетя Дуня,— а вот кончится война, такую ферму заведу, что в Москве узнают.
Молоденькая свинарка подбежала к тете Дуне.
— У меня вода уже готова. Можно начинать?
— Давай. Хочешь, девочка, посмотреть, как малыши купаться будут?
Таня только кивнула. Она онемела от восхищения.
— Ну, конечно,— продолжала тетя Дуня,— нет у нас еще настоящего порядку. Вот водопровода нет, ведрами воду таскаем, а всё-таки культуру соблюдаем.
В предпоследнем загончике толпилось десятка два поросят с задорно закрученными хвостиками. Тоненько повизгивали, стучали копытцами, напирали друг на друга и всё рвались к узенькой, низкой дверке.
— Ишь, как освежиться охота,— рассмеялась тетя Дуня,— ну, становись, Ольга.
Тетя Дуня и ее помощница Ольга взяли огромные лейки с подогретой водой, встали по бокам узкой дверцы и откинули крючок. С веселым визгом ринулись поросята под теплые струи.
Таня рассмеялась: они так забавно виляли окорочками, поднимали кверху розовые пятачки, старались вытеснить друг друга, обиженно хрюкали, если на них попадало мало воды.
А Оля еще каждого рукой прошурует.
— Вот так, вот так, чистенькими нужно быть.
— Ну, а теперь беги домой, девочка, да по дороге загляни в загончик, где дышит воздухом наша Машка, такой второй, верно, в мире не найдешь.
На зеленой полянке стояла Машкина квартира. Загородка была высокая, и Таня, чтобы лучше разглядеть Машку, влезла на самую верхнюю жердь, уселась поудобнее, посмотрела вниз и испугалась. Это даже не было похоже на свинью. В загоне лежала огромная розовая туша с большой пастью, с широкими, как лопухи, ушами. Глазки у нее были маленькие, узенькие и такие сердитые, что Тане стало не по себе.
Нет, Машка ей не понравилась!
Таня хотела слезть, но Машка грозно хрюкнула. Девочка замерла. Потом осторожно спустила ногу на нижнюю жердь. Машка дернула ухом. Таня быстро подтянула ногу обратно.
— Маша,— сказала она сладеньким голоском,— Машенька, ты полежи, а я домой пойду, Леночка, верно, беспокоится.
Таня снова попыталась слезть, но Машка так грозно рыкнула, что девочка окончательно окаменела.
Так началось великое сидение.
Машка не позволяла девочке слезть. При малейшем движении Тани она дергала ухом и хрюкала. Минуты шли за минутами, а Таня оставалась на верхней жерди, словно птица на застрехе. Она чувствовала себя, как охотник, который сидит на дереве, а внизу лежит свирепый тигр и ждет, когда охотник устанет и свалится прямо в его кровожадную пасть.
А дома Леночка, наверное, беспокоится, и Власьевна обещала сегодня спечь картофельный пирог.
Таня с тоской смотрела на двери свинарника,— не выйдет ли оттуда кто-нибудь. Никого.
Вдалеке прошел дядя Егор, но как закричишь? Он далеко, а страшная Машка близко. Неизвестно, что из этого выйдет.
Ноги у девочки занемели.
‘Вот упаду — и тогда конец… съест… как у Некрасова в стихотворении…— с ужасом думала Таня.— И никто никогда не узнает… разве только сандалии выплюнет…’
Тане стало жалко себя до слез. А она-то думала, папу увидит, домой еще поедет, с Нюрой сходит за черникой, картофельный пирог будет есть, и вот… всему конец!
В это время тетя Дуня вышла из свинарника. Поглядела по сторонам, заметила девочку, постояла минутку.
‘Вот-вот уйдет! Вот-вот уйдет!’ — со страхом думала Таня.
Но тетя Дуня подошла к загородке.
— Что ты тут так долго делаешь, девочка?
Таня молча поманила ее пальцем.
— Что такое?
— Боюсь,— сказала Таня шепотом.
— Кого?
— Машки… не позволяет слезть, ушами дергает…
— Ах ты, глупенькая,— рассмеялась тетя Дуня,— Машка спит, а ушами дергает потому, что ее мухи кусают.
Тетя Дуня сняла Таню с загородки и легонько шлепнула.
— Беги домой, вояка!
Теперь уже можно об этом рассказывать. Теперь уже Машка боится Таню. Таня тычет ее голыми пятками в толстые бока, кормит сочной травой и на все Машкины капризы даже бровью не поведет.
А тогда Таня обо всем промолчала, и тетя Дуня ее не выдала.

Скучать некогда

Больше Таня не скучает. Хлопот у нее полон рот. Саша каждый день звено собирает. Скоро первое сентября, а сколько еще нужно сделать!
Лена теперь редко уходит со школьного участка, да и ребята толкутся тут с утра до вечера.
— Словно медом вам школьный двор смазали,— ворчит Власьевна.
Медом не медом, а интересно, хлопотно и весело стало на школьном дворе.
Во-первых, пионерская работа.
Во-вторых, Лена Павловна. Сколько она всякого рассказывает, с ней не соскучишься!
Потом — Таня и ее книги. Почти все ребята перечитали ‘Тимур и его команда’, принялись за ‘Школу’.
Таня на выдумки неистощима. На сеновале она устроила убежище, там собираются друзья: Таня, Нюра, Саша, Алеша, Петя, Манька, ну и, конечно, Климушка и круглая Тонька. Забегают и сестры Веселовы. А Таня звену и название придумала: ‘Звено дружных’. Лена Павловна и Саша одобрили.
В каждой работе, в каждой затее звено дружных впереди. И работают вместе, и в лес идут вместе. Принесут грибов, ягод и ссыплют на одну сковородку, в одну чашку. Все ребята к звену тянутся. Малыши только и мечтают, когда их в пионеры возьмут.
В субботу убирали школьный огород. Веселое это дело — собирать урожай! Таня больше всего любит дергать морковку. Ухватит ботву, понатужится и вытащит. А морковка чистая, толстая, как веретено с намотанной пряжей. Отрежет Таня ботву, бросит морковку в ведро, и зазвенит ведро на весь огород.
На соседней грядке Нюра с Манькой занялись свеклой. Саша с Климушкой — помидорами. Тане всё как-то не верится, что это помидоры. Они не мягкие и не красные, а плотные, светло-зеленые, словно лаком покрыты, блестят. Сашка и Климушка складывают помидоры в корзинки, их не понесут в подполье, а поставят дома. И Саша уверяет Таню, что они тоже станут красными.
Власьевна довольна: она любит, когда во дворе много народу, спорится работа. Ходит она от амбаров к огороду и обратно, звенит ключами и всё замечает.
— Зачем на ботву наступаешь? Ботва в корм скотине пойдет… Зачем лопатой свеклу ранишь? Загниет потом… Бобы вот сюда складывайте, шелушить будем потом, на досуге.
Покрикивает, ворчит, а видно, что рада.
В амбаре делается всё красивее и красивее. Таня заглянула туда… и ахнула. Словно в пещере Али-Бабы, разбойника. Морковь лежит, как золотые слитки. Гранатовая свекла, мраморная редька, пышные и важные тыквы, нежно-зеленые стручья гороха, взъерошенный лук…
Даже жалко подумать, что скоро такую красоту сложат в глубокие ямы и засыплют песком. Но зато, уверяет Нюра, овощи всю зиму будут свежие и сочные.
А на огороде стало скучнее: грядки выворочены, ботва посохла, только капуста по-прежнему нарядная, расселась, как барыня. Ее до первого снега не тронь.
Было хлопотно и весело, стало еще хлопотливей и веселей: приехала Галина Владимировна, учительница первого класса. Забежала в огород и звонко крикнула:
— Здравствуйте, ребята!
Ребята повскакали с мест и бросились к ней, чумазые, перепачканные землей.
— Здравствуйте, Галина Владимировна! Здравствуйте!
— Не подходите, выпачкаете…— И сразу к Леночке.
— Будем знакомы… Галина.
— Лена,— отвечает Леночка и смотрит на Галину Владимировну пристально. И вдруг целует ее.
— Вот хорошо, что приехала, а то я всё одна да одна…
— А теперь будем вместе. Ну, чем помогать?
Галина Владимировна Тане сразу понравилась: молодая, веселая, кудрявая, хохотушка, не повернется без песни. Глаза у нее черные-черные, как смородинки, лицо смуглое, и в уголке рта притаилась черная родинка. И Власьевна ей обрадовалась:
— Здравствуйте, Галина Владимировна! Прилетел соловушко!
С Леной они сразу подружились.
— Ну,— говорит Галина Владимировна,— Власьевна, мне комсомол поручил проверить, готова ли школа к занятиям. Дайте-ка мне ключи.
Побежала Галина Владимировна в школу, пришла обратно и морщит нос.
— Не понравилось мне в школе.
— Как не понравилось? — строго спрашивает Власьевна.— Уж я чистила-чистила, мыла-мыла, нигде ни пылинки не найдешь.
— Вы не обижайтесь, Власьевна, чисто-то чисто, а красоты нет1 Надо, чтобы малыши в класс пришли и им понравилось. Надо, ребята, цветов.
— Откуда? — говорит Саша.— Цветов-то уж нет, луга покосили.
— Ромашка да шиповник есть еще по угорьям.
— Шиповник долго не стоит, осыпается,— говорит Нюра.
— Значит, надо, ребята, красивых веток нарезать.
— Да ведь кругом сосна и елка.
— А мы подальше пойдем, за холмы, там осинники.
Ну и пошли на другой день ребята в поход. Целый День бродили, принесли осиновых багряных веток, покрасневшего брусничника, вереска с черными ягодками. Прибили ветки над дверями, над окнами в классах.
Нюра принесла из дому горшочек с бальзамином. Алеша — герань в банке.
И так нарядно, весело стало в классе у малышей, да и во всей школе, что захотелось скорее заниматься.
А молодым учительницам всё мало.
— Давайте, ребята, сделаем для малышей подарки,— говорит Леночка.— Каждому на парту поставим.
И вот снова открылась целая мастерская. Только на этот раз у Власьевны в кухне: в школе пачкать нельзя, через неделю первое сентября.
Натаскали ребята лоскутков, коры, шишек и принялись за дело. Саша вырезал из коры лодочки, девочки делали куколок из тряпок, перочистки. Алеша рисовал яркие картинки, а Петька очень ловко мастерил из сосновых и еловых шишек различных животных: журавля на тонких ногах, поросенка, ежика.
Нехитрые подарочки, а всё-таки малышам приятно.
Вот так и работают целый день, а тут еще круглая Тонька тоже прибавляет хлопот. Вечно рот у нее перепачкан: все ребята суют ей кто хлеб, кто огурец, кто морковку. Жует-жует целый день,— и как живот не заболит? Все за ней смотрят, а у семи нянек дитя без глазу. Один ее умоет, другому кивнет, утри, дескать, а тот и забудет. И ходит Тонька с мокрым лицом. А то посадят ее на гряде среди капусты, да и займутся своими делами,— спохватятся,— а она спит, как Дюймовочка, на капустном листе! Толстуха, а непоседа, вечно что-нибудь вытворит. Один раз в луже выкупалась, а то углей наелась… Ну нет с ней сладу!

* * *

Вечер. Кончилась работа. А ребятам уходить не хочется.
Девочки в горелки играют:
‘Гори, гори ясно, чтобы не погасло! Глянь на небо, звезды блестят, журавли летят…’
А мальчики, как всегда,— в лапту.
Таня не знает, к кому примкнуть. И в горелки побегать хочется, померяться силами с быстроногой Манькой, и мальчишки к себе зовут:
— Айда, Чижик, к нам! Давай скорей сюда! Чего тебе с девчонками возиться!
И Таня выбирает лапту.
Галина Владимировна и Лена сидят на крылечке.
— Война кончится, ты здесь останешься? — спрашивает Галина Владимировна.
— Не знаю… Я хочу дальше учиться.
— А чему?
— На математический хочу, это так интересно.
— Нет,— говорит Галина Владимировна,— это не для меня. Я вот хочу садоводом быть. Вернусь на Украину, а там враги сады повырубали. Вот я и стану наново сажать. Еще лучше прежнего насажаю!
— А школу бросишь?
— Ну, что ты, что ты! — пугается Галина Владимировна.— То я в свободное время. Без ребят я никак не могу. А сейчас в особенности. Знаешь, как у нас ребята отстали? Ведь им два года учиться не пришлось. Разорили фашисты мою Украину… Города сожгли, сады вырубили… Людей угнали… Вот и сестренка моя неизвестно где мыкается… Сколько работы у нас впереди!..
— Значит, уедешь?
— Уеду, уеду, Леночка. Всё отстроим, всё вырастим. Будут снова у нас сады цвести и девушки песни петь мои любимые.
И Галина Владимировна запевает бархатным грудным голосом: ‘Ой, у лузи да ще при дорози червонна калина…’
Ребята бросают игры, присаживаются на ступеньках, слушают. Вот уже Манька подхватила припев, и Леночка не выдержала…
И несется над угорьями, над темными еловыми лесами, над бревенчатыми избами песня о белых хатках, о вишневых садах, о червонной калине и бескрайней степи.
А потом замолкнет, тихо-тихо станет, и Саша скажет:
— Лена Павловна, расскажите что-нибудь.
И тут уже Лена начнет рассказывать, всё больше про войну.
От нее узнали ребята и про Зою Космодемьянскую, и про Александра Матросова и про Гастелло. Леночка хорошо рассказывает,— так бы сидели и слушали всю ночь.
Но выходит на крыльцо Власьевна и говорит:
— Не довольно ли, полуночники? Пора и честь знать.
— Ну еще минуточку,— просит Таня.
— Нечего-нечего, отцы-матери дома заждались.
— Сейчас уйдем,— говорит Нюра примиряюще,— только нашу споем, ‘Дружную’.
‘Дружная’ — теперь песня звена. Леночка научила. Пока не споют, не разойдутся по домам.
— Запевай, Манька.
Кто в дружбу верит горячо,
Кто рядом чувствует плечо,
Тот никогда не упадет,
В любой беде не пропадет.
И ребята подхватывают:
А если и споткнется вдруг,
То встать ему поможет друг.
Всегда ему надежный друг
В беде протянет руку.
И так, с песней, спускаются в деревню.
Устанет за день Таня и упадет на кровать камешком.
А Лена еще долго сидит за столом, роется всё в книгах, заметки себе делает,— видно, к занятиям готовится. Волнуется Лена,— как-то у нее в школе дело пойдет?..

Конец лета

Послезавтра в школу. В последний раз собралось звено дружных по грибы, по ягоды в темный лес.
Теперь когда еще удастся выбраться? Разве что а какое-нибудь из воскресений. И то, если учеба пойдет хорошо, не надо будет догонять и подтягиваться.
Власьевна не велела Тане собирать ‘всякую чепуху’,— сыроежек, лисичек, опят.
— Знаю я, натащишь всякого сору, а теперь надо дельно по грибы ходить: грузди да рыжики для засола брать. Всякая мышь к зиме готовится, а мы разве хуже? Я уже и кадушки пропарила.
Поля лежали голые, сжатые. Ячмень уже высушили и овес скосили. А трактор всё стучал в поле, поднимая зябь для будущего лета.
Из-под ног то и дело вспархивали полевые петушки с куропаточками. За ними тянулся выводок. Некуда бедным птахам спрятаться, побегут теперь на картофельные поля.
Саша поймал одного птенца, подержал в ладонях, подышал на темечко и отпустил. Куда его, такого щуплого?
На болотцах зарозовела клюква, протянула свои длинные ниточки. Таня нарвала было горсть, бросила в рот и сразу выплюнула. Ух, какая твердая и кислая!
— Дурная ты,— говорит Саша,— разве клюкву теперь щиплют? Ее после первого мороза брать будут.
В молодом ельничке набрели ребята на племя рыжиков. До чего же ладненький, красивый гриб!
Словно медные пятаки рассыпались по зеленой траве. Таня как присела на корточки, так и просидела час, только ножиком взмахивала.
До деревни Таня несла корзину, закрытую еловыми лапами, а у деревни их сбросила. Пускай все видят, с какой добычей домой идет!
На крыльцо взошла, нарочно топая ногами, чтобы Власьевна скорее выглянула. В сенях застучала в дверь ногой, звонко крикнула:
— Власьевна!
Власьевна не откликалась.
Таня поставила корзину на пол, рванула дверь и вбежала в кухню.
Хотела было снова крикнуть Власьевну, да осеклась: посреди кухни стояла незнакомая высокая, худая женщина. Лицо у нее красивое, тонкое, но было в нем что-то такое горькое, что Таня невольно затихла. Маленький рот был крепко сжат, а очень черные глаза смотрели печально и строго.
На полу стоял чемодан, а около печки Власьевна, как будто растерянная.
Женщина устало посмотрела на Таню.
— Здравствуйте,— пробормотала девочка.
— Здравствуй,— тихо сказала женщина и нагнулась над чемоданом.
Таня потопталась на месте и, осторожно открыв дверь, выскользнула из кухни.
‘Ну и ну! Кто же это такая? Скоро ли она уйдет отсюда?’ Таня не знала, как ей быть. Бежать ли к Леночке или посидеть тихонько на крыльце и подождать, пока эта строгая женщина уйдет из дому?
Но тут дверь приоткрылась и высунулась голова Власьевны.
— Иди сюда,— сказала Власьевна.— Это заведующая новая. Здесь с вами жить будет, а я в сторожке.
Заведующая повернулась к Тане.
— Как тебя зовут, девочка?
— Чижик… то есть Таня…
— Как? Таня?..
Женщина вдруг быстро взглянула на девочку, отвернулась к окну и замолчала…
— Так вот, Таня,— начала она снова спокойным и ровным голосом,— мы будем жить вместе. Я люблю, чтобы в доме было чисто и тихо. Иначе я не могу работать. Я тоже постараюсь тебе не мешать. Меня зовут Мария Дмитриевна.
Таня стояла столбом и, не мигая, смотрела на новую знакомую.
Мария Дмитриевна чуть повернула голову:
— Ну, займись своими грибами, Таня…— сказала она, и губы ее вдруг дрогнули.
Девочку словно ветром сдуло.
Таня стояла на крыльце и грустно смотрела вдаль.
В домике было тихо, но не той мирной, веселой легкой тишиной, как бывало раньше.
Нежаркое солнце скрылось за серыми облаками. Лес казался совсем черным и суровым, только кое-где пылали красным огнем осины. Первый мелкий осенний дождик засеял сквозь редкое сито облаков.
Кончилось лето.
Кончились необыкновенные, хлопотливые, трудовые каникулы.
Наступила осень.

Часть вторая

Осень

Первое сентября

От волнения Таня плохо спала эту ночь. И окончательно проснулась, когда солнышко только-только показалось из-за леса. Лена была уже на ногах. Она кипятила чай и жарила картошку.
Таня сразу услышала, что картошка подгорает, хотя Лена стояла у самой печурки. Таня опасливо взглянула на сестру. Лена была бледная, строгая какая-то, не домашняя.
‘Волнуется’,— подумала Таня и притихла.
За стеной начала одеваться Мария Дмитриевна.
Лена очнулась.
— Завтракай, Чижик, и иди в школу.
— А ты?
— Я приду позже. Мы теперь не будем ходить вместе. И помни, Чижик, в школе ты не должна называть меня Леной.
— А как же? А если мне нужно будет спросить у тебя что-нибудь?
— Придется называть меня по имени-отчеству.
— Хорошо,— покорно вздохнула Таня. И окончательно присмирела.
Она наскоро позавтракала, еще раз проверила книги в школьной сумке и побежала в школу.
Несмотря на ранний час, много ребят уже толпилось у школьных дверей. И всё шли и шли школьники из дальних колхозов, из-за лесов, из-за холмов. Вот группа ребят из Бекрят, пятеро из Запальты, десять из Полюдья, а в гору поднимаются всё новые и новые.
У дверей школы густо навалены еловые лапы. Прежде чем войти в сени, ребята тщательно вытирают сапоги. В школе должно быть чисто. Дежурная по коридору, Нюра Валова, стоит на пороге и осматривает обувь:
— Покажи ноги… Иди обратно, на каблуке грязь.
Мимо такой с грязными ногами не проскочишь!
А в коридоре ребят встречает Власьевна. Каждой группе она кланяется и говорит приветливо:
— Ну, в добрый час, в добрый час! С почином вас, ребятушки! С пятерками, четверками, а двойки — ну их к шуту! Не нужны они нам совсем!
Ребята смеются, вешают в раздевалке свою одежонку и разбегаются по классам.
Мария Дмитриевна, строгая и спокойная, осматривает школу, как полководец войска перед боем. Она заглядывает в классы,— чисто ли там,— проверяет бак с кипяченой водой, внимательно оглядывает ребят.
Ребята, проходя мимо нее, сдерживают шаг, идут степенно. Девочки украдкой приглаживают волосы,— мальчики одергивают рубахи.
К ребята сегодня особенно нарядные. Пионеры все в галстуках. На Саше новая рубашка топорщится, как железная. Сестры Веселовы в одинаковых голубых передничках и от этого еще больше похожи одна на Другую. И даже у Маньки в жидкую косюльку вплетена красная ленточка.
По коридору ходит дежурный учитель — Марья Петровна. Какая она сегодня торжественная! Платье черное так и шуршит, ботинки блестят, а на плечах белоснежная пуховая шаль. И лицо у нее светлое, спокойное, и вся она тоже праздничная. Старшие ребята прямо к ней бегут:
— Здравствуйте, Марья Петровна!
— Можно в класс?
— Можно, можно. Проходите!
У двери первого класса стоит Галина Владимировна, принимает малышей.
Малыши приходят важные-важные, крепко держатся за руку матери или старшей сестры.
Галина Владимировна помогает им снять пальтишки, улыбаясь, что-то говорит, шутит, смеется, и малыши вдруг сами выпускают руку провожатой.
Галина Владимировна ставит их в пары, а матери подходят к ней и говорят:
— Вы уж, Галина Владимировна, в случае чего, не взыщите… мала ведь…
Тане смешно: чего же они боятся? В школе хорошо, интересно и весело. Она бежит по коридору и заглядывает в первый класс.
‘Ого! как у них славно!’
На окошках цветы и на учительском столике цветы. На каждой парте немудреные подарки, которые приготовили Таня с друзьями, а на стенах веселые яркие картинки. Их привезла из района Мария Дмитриевна и сама следила, как их развешивали. На одной зайчишки грызут морковку, на другой ребята сажают деревцо, а вон на той смешные утята важно идут к озеру. Очень красиво в классе. Хорошо будет малышам здесь учиться!
Таня вздыхает. А как-то будет ей, Тане? С арифметикой у нее всегда нелады. И Таня бежит к себе в четвертый.
В классе уже полно ребят.
В большинстве это старые знакомые и друзья: Нюра, Саша, Петька-крикун, Алеша и другие, с кем уже и поработано и по грибы хожено, с кем уже ссорились и мирились. Только несколько человек из дальних деревень таращат на Таню глаза. Ну, да это не беда,— познакомятся!
Таня внимательно вглядывается в ребят. Они ведут себя иначе, чем ученики в городской школе. Как-то серьезнее, солиднее, выдержаннее.
Все устраиваются по-хозяйски. Садятся на свои прежние места, со своими прежними соседями. Только Таня одна на второй парте.
— Нюра,— говорит Таня,— Нюрочка, иди ко мне…
— Не могу,— вздыхает Нюра и косится на Маньку.— Я уж с ней…— Нюра горестно качает головой.
Манька с независимым видом смотрит в потолок.
В правой колонке, рядом с Таней, Саша с Алешей. Налево — Паша из Бекрят с Петькой-крикуном. И дальше всё знакомые, двадцать семь ладных ребят.
‘Конечно, это самый лучший класс во всей школе, а может быть, даже во всем районе! Нет, наверно, во всей области!’ — с гордостью думает Таня.
Ребята вытаскивают из сумок кто газету, кто кусок обоев и раскладывают на партах.
— Зачем это? — удивляется Таня.
— Как зачем? — отвечает Нюра.— Парта черная,— капнешь чернилами и не заметишь, и всю тетрадку вымажешь. Так аккуратнее.
— А ведь верно,— Таня жалеет, что она тоже не принесла газету.
Но Нюра берет свою и аккуратно делит пополам.
— Возьми, Таня.
Теперь и у Тани всё в порядке.
И вот звенит звонок. Тот самый школьный звонок, при звуке которого у Тани всегда вздрагивает сердце.
Ребята подтягиваются и не спускают глаз с двери.
Входит учительница. Все встают, и Таня вместе со всеми.
Лена совсем не похожа на себя. Коса скручена в тугой узел и уложена на затылке. Черное платье застегнуто до самого горла, узенький белый воротничок. На рукавах тоже беленькие полоски.
‘И когда это она всё успела?’ — растерянно думает Таня.
— Садитесь, ребята,— говорит Елена Павловна.
Голос у нее спокойный, а Таня видит: волнуется.
— Мы с вами уже знакомы,— продолжает учительница,— так что можем прямо приступить к занятиям. Только пусть староста сначала скажет мне,— все ли в классе?
Нюра встает.
— По списку в классе тридцать человек, на месте — двадцать восемь. Коля Лапшин болен, Миша Теплых не явился по неизвестной причине.
— Так,— говорит Елена Павловна,— садись. Значит, Миши Теплых в классе нет?
И Таня чувствует, что Лена становится спокойнее.
— У нас сейчас урок русского языка. Откройте тетрадки. Мы напишем диктовку. Я хочу проверить вашу грамотность.
Как всегда при слове ‘диктовка’, Таня начинает волноваться. Внутри у нее что-то дрожит. Ведь ей непременно-непременно надо написать на пятерку.
‘Наша Родина…’,— диктует Лена.
Двадцать восемь голов склонились над тетрадями. Двадцать восемь перьев забегали по бумаге, и — увы! — как всегда, Таня высунула кончик языка… Медленно диктуя, Лена ходит между партами, заглядывает в тетрадки.
— Девочка,— наклоняется она к Жене Веселовой,— как ты написала ‘столица’?
Так начался учебный год.
В переменку ребята выбежали во двор. Мальчики быстро затеяли игру в птаху и лапту, а девочки, взявшись за руки, стали в круг и затянули песню.
Таня носилась с мальчиками за мячом, пока не запыхалась.
Галина Владимировна играла с малышами в гуси-лебеди. Малыши уже освоились в школе и, когда прозвучал звонок, с визгом бросились в класс.
А Саша ходит сумрачный, подвел звено Миша Теплых: не все пионеры собрались в школу.
— Петя,— говорит Саша,— найди Мишку и дай ему жару. Если будет прогуливать, на звено вызовем.
— Верно! — возмущается Петька,— его надо пробрать.
На четвертом уроке Елена Павловна сказала:
— По расписанию у нас должно быть сейчас рисование, но так как у нас еще нет тетрадей и не хватает карандашей, я буду вам читать.
Ребята обрадовались, зашевелились, зашептались, устроились поудобнее на партах.
Елена Павловна развернула газету.
‘Подвиг разведчика Сосновского’,— прочла она заглавие.
И притихшие ребята слушали, затаив дыхание, рассказ о юном разведчике, ползли вместе с ним по минным полям, перерезали колючую проволоку, часами лежали зарывшись в снег и с торжеством вталкивали в штабную землянку растерявшегося ‘языка’.
Рассказ кончился, а ребята сидели неподвижно… Потом посыпались вопросы. Давно прозвонил звонок, а никто не хватался за сумку…
Елена Павловна, раскрасневшаяся, оживленная, еле успевала отвечать ребятам.
— Ну, как? — спросила Леночка дома, снимая жакетик.
— Что ‘как’? — не поняла Таня.
— Как я провела уроки? Тебе было интересно? Всё понятно?
— Всё понятно. И очень-очень интересно,— торопится уверить Леночку Таня,— только не арифметика…
— Ну, это я уже знаю,— смеется Леночка,— ты арифметики не любишь.
— А ребята спрашивают: ты нам каждый день читать будешь?
— Постараюсь, на пятых уроках.
Таня виснет на шее сестры:
— Ну, и вправду говорят ребята, что ты самая замечательная учительница на свете!

Будни

Вот и начались трудовые будни. В маленьком домике стало совсем тихо. Таня то в школе, то на огороде. Она старается как можно больше времени проводить во дворе, не хочется идти в молчаливый пустой дом. Леночка очень долго задерживается в школе, там проверяет тетрадки, подготавливает карты и картины к следующему дню, советуется о чем-то со старшими товарищами.
А о Марье Дмитриевне и говорить нечего, она дома почти не бывает: то в школе, то в сельсовете, всё хлопочет, за всем наблюдает. Большое у школы хозяйство! Надо и о дровах, и о крыше, и об учебниках подумать. Да еще собирает Марья Дмитриевна каждую неделю учителей, и они обсуждают всякие дела. Да еще Марья Дмитриевна и третий класс ведет. Все учительницы на ее уроки ходят — учатся. В ее кабинет днем дверь не закрывается: то Власьевна забежит, то учительницы за советом и помощью, а то из сельсовета кто-нибудь. Вот и приходит Марья Дмитриевна домой поздно-поздно, выпьет чаю и ложится спать.
И некому сидеть у румяной толстухи-печки, песни петь, звякать посудой около фырчащего самоварчика. За ненадобностью самоварчик отправлен в кладовую, а вместо него появился скучный чайник.
Русская печка давно не топится.
‘Она требует слишком много дров,— сказала Марья Дмитриевна,— а дрова для школы нужны. Мы вполне обойдемся и плиткой’.
А раз Марья Дмитриевна сказала,— так это уж сделано. Она, ух, какая строгая!
Таня всё еще присматривается к новой соседке. Марья Дмитриевна никогда не повышает голоса, всегда спокойна, вежлива, сдержанна, но как-то при ней трудно засмеяться, запеть, попрыгать. Она никогда ни о чем не расспрашивает Таню, да ей, правда, и некогда. Частенько подъезжает к дому тележка из сельсовета, запряженная вороной лошадкой. Воронко бьет землю копытом, мотает головой, озорно поводит глазами… Марья Дмитриевна сядет в тележку, возьмет вожжи крепкой маленькой рукой, и Воронко сейчас же остепенится, перестанет капризничать и, покорный приказу, бойко побежит по дороге. Возвращается Марья Дмитриевна из района всегда со свертками, ящиками, пакетами… В школе появились новые карты, новые книги для чтения и даже настольные игры.
И в домике стало чище, удобнее, наряднее. По приказу Марьи Дмитриевны выбелили стены, обили теплым войлоком двери. В сенях появился соломенный коврик, по кухне протянулись половички, на окна встали горшки с цветами.
Но двери в уютный домик открывались редко,— трудно было застать в нем хозяев.
Изредка вечером забежит Галина Владимировна и спросит:
— Марья Дмитриевна дома?
— Нету, нету.
— Ну и хорошо, мне что-то попеть охота, а при ней знаешь, Леночка, мне как-то веселиться неловко, строгая она, что ли?
— Мне кажется,— говорит Леночка,— что у нее какое-то горе. Знаешь, Галочка, она иногда встанет ночью и ходит, и ходит по комнате. А один раз я слышала, что она плакала.
— Ну, всё равно,— легкомысленно машет рукой Галина Владимировна,— заведующая она хорошая. Смотри, какой порядок в школе навела. Да и нам с тобой помогает много. А до остального нам дела нет.
— Ты думаешь?..— неопределенно говорит Леночка.
А Марья Дмитриевна и правда много помогает молодым учительницам. То пересмотрит с Леночкой план урока, то книгу принесет: ‘Вот почитайте, Елена Павловна, это вам поможет в работе’. А то проверит с Леночкой тетради и скажет: ‘Вот на это надо вам обратить внимание…’ Леночка очень дорожит занятиями с Марьей Дмитриевной и говорит Галине Владимировне: ‘Я после разговора с Марией Дмитриевной всегда как-то спокойней работаю’.
Но за ласковым словом, за теплом и вниманием Таня и Лена по-прежнему бежали к Власьевне.
Власьевна жила в крохотной сторожке, в которой троим было трудно повернуться. Но там свистал самоварчик, пылала печка, мурлыкал кот, а главное,— Власьевна всегда с интересом выслушивала и Таню, и Лену, давала добрый совет, ободряла и горевала вместе над неудачами.
— Власьевна,— говорит Леночка,— мне так хочется что-нибудь для ребят сделать. Ведь им сейчас нелегко: и школа, и дома работы много, и в колхозе помогают… Отцы на фронте, а матери устают, не до ребят им.
— А ты порадуй их, повесели чем-нибудь.
— Да я и то думаю,— нужно кружок наладить хоровой или пьеску поставить…
— Хорошее дело, хорошее. И ребятам забава, и нас повеселишь.
— Власьевна,— говорит Таня,— знаешь, сегодня коза в обморок упала.
— Какая коза? — волнуется Власьевна.— Уж не наша ли Розка?
— Нет, чужая. Собака на нее выскочила из ворот, а она бежала-бежала, бряк на спину,— и все четыре ноги кверху!
— Да вы-то что смотрели, отогнали бы собаку…
— Мы отогнали.
— А коза?
— Полежала, полежала, встала и пошла.
— То-то,— успокаивается Власьевна.
Но Власьевна редко бывала свободна.

Как звено дружных помогло тете Дуне

После уроков Саша прибежал обратно из деревни на школьный двор.
— Чижик, иди скорей, надо наших ребят собрать, у тети Дуни беда! Машка-свиноматка убежала! Все свинарки с ног сбились, ищут-ищут, никак найти не могут! Идем, поможем!
Ну, Таня, конечно, рада.
Ребята побежали на свиноферму. По дороге захватили Алешу. Забрали с собой подымавшихся к школе Маню и Нюру, крикнули Петьку.
На свиноферме было пусто. Двери на запоре. Все свинарки ушли на поиски.
Нижняя жердь Машкиной загородки была сломана. На столбе виднелись белые прилипшие щетинки, на пыли — следы острых копыт. Загон был неуютен и пуст без огромной хрюкающей Машки.
— Ну и ну! — сказал Саша.— Ишь, какую жердину выломала!
— Ну, как искать будем?
— Как? Как разведчики, по следам, по приметинам.
Саша снял щетинку со сломанной жерди.
— Вот видите, она здесь пролезла.
— Вот дурень,— сказал Петька,— это мы сами знаем: раз дырка,— значит, пролезла, ты дальше ищи,— вот задавака!
Саша нагибался к самой земле, нюхал воздух и поучал:
— Вот видите, тут трава примята, а вон щепка переломана, за всем следить нужно, разведчику всякая примета дорога.
— Примета! Примета! — заорала Манька.— Что она тут шла, всякому дураку видно. Вон какие следы глубокие. Липовый разведчик!
В огороде, на горе,
Выросла калина.
Сашка Машку искал,—
Чистая картина.
— Отстань ты,— сказал Саша,— балаболка! Я и дальше следы найду.
Но дальше пошла трава, следы исчезли, и Саша призадумался.
— Ну, что стоишь? Веди вперед! — издевалась Манька.
— Ты воздух нюхай, воздух,— поддакивал Петька.
— А ну вас! — разозлился Саша.— Ищите сами, и я буду искать, еще посмотрим, кто найдет!
Девочки разбежались по лугу, заглядывали за кусты и в овражки и кричали: ‘Машка! Машка! Пать! пать! пать!’
А Климушка, размахивая хворостиной, звал почему-то: ‘Цып, цып, цып!’
Таня, подражая Саше, зорко присматривалась к траве, искала следов, щетинок…
Однако Машки нигде не было.
— Как же это так, ребята!..— говорил Алеша обиженно.— Вот и найдут ее свинарки.
— Ну и хорошо, если найдут!
— Да, хорошо! Надо, чтобы мы нашли,— а то какие же мы пионеры?
В это время мимо прошел какой-то незнакомый человек:
— Вы кого ищете, ребята?
— Свинью.
— Машку!
— Сама белая, левое ухо черное…
— Да она вон там, за ракитником лежит, я только что видел.
Ребята бросились к ракитнику.
— Вот какой хороший человек! — сказала Таня.— Это кто?!
— Не знаю, он не из нашей деревни.
— А лицо у него какое симпатичное!
— Наверно, тракторист или механик, они все такие приметливые.
У ракитника простиралась огромная серая, липкая лужа. Машки не было!
Петька засунул руки в карманы и сказал:
— Пошли отсюда, ребята. Этот дядька над нами смеялся. Ничего он не видел.
— И зачем ему смеяться? — недоверчиво протянула Таня.
— Конечно, посмеялся, я сразу заметил: у него лицо хитрое.
— И зачем он ходит по лугам,— прищурилась Манька,— когда все люди работают? Не тракторист он, верно, просто бродяга.
— Ребята,— оказал Алеша страшным шепотом,— может, это он Машку украл?
— Он из нее колбас наделает! — крикнула Манька.
Саша с досады подхватил камешек и бросил его в серое бревно посредине лужи.
И вдруг… бревно хрюкнуло и повернулось. Негодная Машка валялась в луже, вся вымазанная серой грязью, и из жижи торчали только два уха!
— Машка! Машенька! Пать, пать, пать!
— Иди сюда, миленькая, иди, красавица!
Но Машка только лениво переворачивалась с боку на бок.
Ребята стали забрасывать ее камешками. Сашка взял у Климушки хворостину и старался хлестнуть свинью.
Петька подпрыгивал на одном месте и оглушительно кричал: ‘Бах! бах! бах!’ — думая, что свинья испугается.
А Машка только нехотя выползла на край лужи и дальше решительно отказалась двигаться. На нее не действовали ни прут, ни удары голыми пятками, ни крики.
— Стойте, ребята,— сказала Таня,— я придумала! Девочки, бегите в ближнюю избу, принесите картофельных очистков…
— Ну и что?
— А вот увидите.
Манька и Нюра побежали в деревню.
Машка дремала. Мальчики презирали затею Тани.
— Ничего из этого не выйдет, зря девчонок погнали!
— Ее бы домкратом поднять…— сказал Петька.
— Еще что выдумаешь! Свинью домкратом!
Вспотевшие девочки притащили большое ведро очистков.
Таня взяла горсть и положила у края лужи. Машка подергала пятачком, похлопала ушами и лежа потянулась к картошке. Но Таня быстро отодвинула кучку подальше. Вкусный запах шел от кожуры и щекотал Машкины ноздри.
И вот, нехотя и лениво, она поднялась на короткие ноги. Вылезла из лужи, вмиг проглотила шелуху и просительно хрюкнула.
Таня взяла новую горсть очистков и бросила у своих ног.
Машка подошла к Тане.
И вот Таня двинулась с ведром в руках, протягивая вкусную дорожку из картофельных очистков. И Машка пошла по дорожке вслед за Таней.
Свинья сопела и чавкала, а ребята хохотали, глядя на одураченную Машку. Так они дошли до самой свинофермы.
А Таня так и не догадалась, что помогли ей старые сказки, помогли мальчик с пальчик и веселый портняжка, уводящий Единорога.

Бой на картофельном поле

Дни шли за днями.
Всё так же двигалась и двигалась вперед на запад Советская Армия, всё так же от темна до темна работали колхозники, так же склонялись ребята над тетрадками.
У каждого были свои заботы, а Иван Евдокимович ходил совсем хмурый.
В колхозе не хватало рабочих рук. Прискакал из района нарочный, привез приказ: срочно убирайте картошку,— ждут заморозков, падут холода на промокшую осеннюю землю,— и пропадет урожай.
Частенько выходит Иван Евдокимович на картофельное поле, стоит, опершись на палку, и думает, думает…
Ветер треплет седую бороду.
Гектар за гектаром тянутся поля, побуревшая ботва мокнет под мелким дождем, а рук так мало!
Уже считали-пересчитывали в правлении колхоза, думали, с каких работ можно снять людей, а из райкома всё торопят: скорей, скорей, чтобы ни одного клубня не замерзло!
Иван Евдокимович пришел к Марье Дмитриевне. Она выслушала его и сказала решительно:
— Что ж, на субботу с полдня и на воскресенье мобилизую учителей и старших школьников. Сама, конечно, пойду. На остальные дни выделю вам только Власьевну. Учебе ничто не должно мешать.
— И на том спасибо,— сказал Иван Евдокимович и, вздохнув, ушел.
Вот он стоит на школьном дворе и всматривается вдаль.
Что такое детская эта подмога, когда здесь нужны десятки здоровых рук?
Власьевна подошла к нему, заглянула в глаза.
— Ну, как?
— Неважно, Афанасьюшка. Не хотел я помощи просить, да придется. Пойду позвоню в райком, там посоветуют.
— Иди, иди, в райкоме уж что-нибудь придумают. А ты самому Сергею Ивановичу звони.
— Конечно, ему…
— Я вечерком забегу к тебе, Иван Евдокимович.
— Ну… ну…
И Иван Евдокимович идет звонить в район.
Через два дня из райкома сообщили, что организуют помощь из города.
В субботу всё было готово к приему городских.
В сельсовете, в правлении колхоза расстелили на полу свежую солому. Женщины принесли подушки, истопили печи. На поле притащили большой котел, приготовили щепу. Стали варить работникам картошку и щи. Щи хоть и пустые, без мяса и масла, да горячие и пахнут свежими овощами и зеленой петрушкой.
Колхозники тащили кто что мог для дорогих гостей. Тетя Дуня принесла ведро квасу, с фермы прислали творога, для школьников накопили молока. Иван Евдокимович заглядывал повсюду, обо всем заботился.
— Люди к нам с помощью, мы к ним с приветом. Смотрите, бабоньки, чтобы всё по-хорошему. Лопаты наточены? Мешки приготовлены? Лошади кормлены?
И вот загрохотали по проселку машины.
Колхозники сгрудились на крыльце правления. Иван Евдокимович почистил рукавом медали на груди и приосанился.
Звено дружных, конечно, вертелось впереди всех. Манька всё пыталась влезть на ограду. А Нюра дергала ее за юбку.
— Слезь! Ты не воробей на ограде сидеть. Люди приедут городские, а ты словно из лесу выскочила.
Но Манька ее не слушала.
Вот машины загудели у околицы. Ребята бросились навстречу. Саша распахнул воротца и сдернул шапку:
— Здравствуйте!
— Здравствуйте! Здравствуйте!
Два грузовика были полны людей. Кого тут только не было! И солидные, седоусые рабочие с въевшейся в кожу металлической пылью, и девушки-комсомолки, и военные, и пожилой инженер в больших роговых очках. Шутка ли, пятьдесят человек помощников!
Люди соскакивали с машин, разминали затекшие ноги и сразу же хватались за лопаты.
— Куда брести, папаша? — спросил бойкий паренек у председателя.
— Одну минуточку, молодой человек,— остановил его Иван Евдокимович с достоинством и поднял руку.— Товарищи,— сказал он негромко, но внятно,— колхозники наши благодарят вас за помощь. Спасибо вам, други. Не для себя мы вас встревожили, а для родной нашей армии. А теперь пойдем.
Люди рассыпались по полю. Работали по двое. Таня с Нюрой, рядом Лена с Галиной Владимировной, потом Власьевна с Марией Петровной. Марья Дмитриевна у весов с карандашом в руке, и дальше, сколько видит глаз, всё клонятся и клонятся люди над черной промокшей землей.
Таня крепко хватает жухлую ботву и тянет ее на себя. А Нюра вонзает лопату и выворачивает землю. И лежат в яме розовые картофелины, словно маленькие поросята.
Таня и Нюра сразу переходят к другому кусту, а малыши выбирают картошку из ямы, складывают в ведра, в мешки. Даже круглая Тонька роется в земле. Даже кашинские невесты стайкой работают вместе. А мальчики таскают ведра и, взвесив, высыпают картошку в телеги.
Ничего, что земля сырая, что на лопату налипают комья, что стынут руки и сверху сеет мелкий холодный дождик. Всё-таки весело работать, когда поле гомонит звонкими голосами.
Оказывается, не все умеют копать картошку.
Власьевна подходит к пожилому инженеру. Тот растерянно смотрит на ботву в своих руках. Он как ухватится за нее, так и оборвет у самой земли. А его напарница, молоденькая девушка в пестром платочке, сердится:
— Ну, что это вы, Георгий Георгиевич, опять?
— Опять,— беспомощно разводит руками инженер.— Она как-то, простите, обрывается.
— Что ты на человека нападаешь? — говорит Власьевна.— Может, им впервой приходится. Дайте-ка я вам покажу!
Инженер и Власьевна склоняются над кустом.
— Вот так.
— Благодарю вас,— говорит инженер.— Теперь я понял: способом первого рычага.
Девушка смеется.
— А ты не смейся,— останавливает ее Власьевна,— гражданин, наверно, в своем деле на заводе — орел!
— Ну, на заводе, конечно,— уважительно говорит девушка.
— То-то,— и Власьевна спешит дальше еще кому-то помочь, еще чему-то научить.
А народ всё прибывает.
Пришли из района, из дальней МТС, из лесничества. И тут оказалась проруха: многие женщины-одиночки привели с собой ребят: не на кого было оставить. И вот толкутся они около матерей, мокнут под осенним дождиком, падают в липкую грязь. Хнычут тоскливо и мешают работать. А на них раздраженно шикают занятые люди.
— Вот что,— говорит Лена Галине Владимировне,— так нельзя. Надо где-то ребят пристроить. Чижик, а Чижик! Иди сюда! Вы с Нюрой соберите всех этих крикунов, а я побегу к Марье Дмитриевне, попрошу пустить их в школу.
— Да что ты,— говорит Галина Владимировна,— и не ходи! В школе сейчас чистота. Пустят тебе туда этих пачкунов!
— Да что и ходить,— вступает в разговор тетя Дуня.— Что им там за радость! Ни прилечь, ни присесть, ни чайку попить! Забирай их, Таня, в мою квартиру, и пачкунов, и чистеньких. Там и печку затопите, и щей наварите.
— Ну, Чижик,— говорит Лена,— зови Нюру и Маню и принимайтесь за дело. Да смотри, чтоб всё было в порядке. А я Ивану Евдокимовичу доложу.
Так Таня неожиданно делается ‘заведующей’ детским садом.

Суматошливый народ

Восемь ребятишек, мокрой взъерошенной стайкой, жались друг к другу посреди просторной избы тети Дуни.
От дверей до дорогих гостей по свежевымытому полу шли липкие, грязные следы.
Таня, Нюра и Манька стояли в сторонке и любовались своими подопечными.
— Ай и хороши! — притворно-строго качала головой Нюра.
— Словно воробьи в непогоду! — смеялась Таня.
— Грязищи-то натаскали, грязищи! — лицемерила Манька, будто не замечая собственных грязных ног.— Вот кого надо на буксир!
— Что же мы с ними делать будем? — спросила Таня.
— Сейчас я с ними игру заведу,— заявила Манька.
— Какую?
— А какую знают.
Но Нюра без дальних слов сняла пальтишко, подвязала передник тети Дуни и прикрикнула на подружек:
— Какую еще игру! Их сначала раздеть и разуть нужно. Сажайте их всех на лавку: мы с тобой. Чижик, будем раздевать, а ты, Манька, пол подотри.
— Не хочу я пол! Сама подтирай!
— А не хочешь, так мы тебя вовсе из избы выгоним, сами справимся.
Манька притихла и пошла за тряпкой.
Таня и Нюра стащили с ребят сырые пальтишки и платки, сняли с них обувь, растерли холодные ноги. Ребятишки повеселели.
— Ну, нате теперь, играйте,— сказала Нюра, дала им несколько чурочек, насыпала на столе горсть гороха, груду сосновых шишек, что всегда хранились у тети Дуни для самовара.
— Дай им. Чижик, еще вон ложки, они ими звенеть будут. А мы пока с тобой печку растопим и щи им поставим. Ты, Манька, чисти картошку.
Манька хотела было снова поканючить, но потом раздумала, взяла из ведра большую картошину и стала ее чистить так ловко, что тонкая, длинная кожура свивалась спиралью и пружинила, раскачиваясь в воздухе.
Малыши слезли с лавки, окружили Маньку кольцом, с восхищением глядя на вьющуюся шкурку. А та все вилась и вилась из-под ножа непрерывной ленточкой, а Манька гордо блестела глазами и уже напевала песенку:
Как у нашего двора
Растянулась кожура.
Погоди немножко,—
Будешь есть картошку…
С этого момента Манька стала безраздельной владычицей малышей.
Кто-то застучал в окно. Таня выглянула. Под окном стоял Петя.
— Сашка велел узнать — может, что нужно: дров или воды, так я сейчас сделаю.
— Принеси, Петя, дров посуше, да поколи помельче, а то у меня печь не разжигается,— сказала Нюра.
Работа закипела по-настоящему.
‘Бух! бух! бух!’ — бухал топор на дворе. Петька колол щепу, Нюра чистила морковку, Таня резала капусту, Манька занимала ребят.
Скоро загудела печь, и в избе стало уютно.
Ребята играли шишками, стреляли друг в друга горохом. Толстый мальчонка прыгал на одном месте и кричал: ‘Пиф-паф! пиф-паф!’ Белобрысая девчонка завернула полено в тряпочку и баюкала.
Всё было в порядке, только Таня находила, что а избе слишком шумно.
Петя уже давно убежал обратно на картофельное поле.
Таня разжигала самовар, а Нюра перетирала тарелки, когда мальчишка, изображавший пулемет, отчаянно завизжал. Он стоял посреди избы, выпучив голубые глаза, и крупные слезы катились по его щекам.
— Что такое? Что случилось? — бросились к нему девочки.— Что ты кричишь?
Но он только бессмысленно топал ногами и кричал: ‘Там, там, там!’
Малыши смотрели на него с изумлением, но круглая Тонька разъяснила всё дело:
— У него горошина в носе сунутая…
Попробовали вытащить горошину пальцем — не получалось. Заставили мальчишку сморкаться,— горошина сидела прочно.
Манька предложила воспользоваться крючком для вязанья,— Нюра не позволила. Она взяла соломинку и пощекотала ею в свободной ноздре. Мальчишка оглушительно чихнул, и злополучная горошина вылетела на пол. Все облегченно вздохнули.
— Собери-ка ты, Маня, весь горох да выброси, а то они его еще в уши засунут.
К этому времени поспели щи, девочки разлили их по тарелкам, мискам, чашкам и начали кормить ребят.
Ребята проголодались, ели за обе щеки, просили прибавки.
Манька отдыхала, а Таня и Нюра сбились с ног. Одного покорми, другому подлей, третьего вытри.
Саша приоткрыл дверь, заглянул в избу.
— Ну, как, справляетесь с мелочью?
— Справляемся, справляемся! — степенно ответила Нюра.— Всё по-хорошему!
— То-то! — сказал Саша и скрылся.
Девочки устали. ‘Что же теперь с ними делать?’
— А теперь спать положить, как в очаге… тихий час.
— ‘Не пищать и не кричать, а ложиться быстро спать!..’ — запела Манька.
Она коршуном налетела на малышей, хватала их и укладывала на кровать тети Дуни. Четверо поместилось На кровати, для остальных расстелили на полу тулуп.
Уставшие за день малыши не сопротивлялись, и скоро теплое сонное дыхание наполнило избу.
Таня бессильно опустилась на скамью.
— Вот бы они, Нюрочка, подольше спали!
— Да, как же! Поспят они!
— А проснутся,— надавать им тумаков, так опять заснут! — предложила Манька.
— Ну уж, ты скажешь!
Девочки сами принялись за щи. Беседовали полушепотом, степенно, чтобы не разбудить малышей.
Так мирно и тихо прошли час, другой, а на третий с кровати послышалось пыхтение. Кто-то пыхтел всё громче и громче. В пыхтении появились плаксивые ноты, взвизгивания. Нюра и Таня бросились к кровати и замерли от ужаса: беловолосая Катя просунула голову между прутьев кровати! Туловище ее лежало на матрасе, а голова торчала наружу. Сдерживая слезы, Катюша ерзала и извивалась, стараясь освободить голову, но уши ей мешали. Перепуганные Таня и Нюра пытались ей помочь, но ничего не выходило: уши мешали голове пролезть обратно.
— Что делать, что делать, Нюрочка? Она же так задохнется!
Услышав страшное слово, Катюша испугалась и завопила так ужасно, что Манька вскочила с лавки, проснулись ребята. Они с удивлением смотрели на туловище девочки, видное с кровати, затем слезали на пол, обходили спинку кровати и с любопытством всматривались в Катину голову.
— Чижик,— сказала Нюра,— беги скорее, кого-нибудь позови!
Таня бросилась в поле. Пока она бежала, ей мерещились всякие ужасы: Катина голова оторвалась и лежит уже на полу или девочка задохлась среди железных прутьев. И Таня разыскала Власьевну, уже захлебываясь от слез.
— Что случилось, Чижик? — испугалась Власьевна.
— Там… Катюша… в кровати запуталась, сейчас умрет…— залепетала Таня.
Власьевна не стала расспрашивать, вонзила лопату в землю и бросилась к избе. Заплаканная Нюра метнулась ей навстречу.
— Тетенька, помогите!
Власьевна подошла к Катюшке, попробовала ее повернуть так и этак. Уши мешали.
— Воды и мыла,— приказала Власьевна.
Нюра и Таня бросились к тазу, разом схватились за него, стукнулись лбами, выронили таз. Потирая ушибленные места и не глядя друг на друга, налили воды, понесли таз к Власьевне. Манька уже тащила мыло.
Власьевна густо намылила голову Кати, легко нажала на темечко, и скользкий мыльный шар проскользнул сквозь решетку!
— Ну, вот и всё! — облегченно вздохнула Власьевна.
Не обращая внимания на рев, она вымыла девочку, вытерла полотенцем и взяла ее на руки.
— Ну, тихо, тихо, всё прошло! Вот придешь ко мне, я тебе конфетку дам!
При мысли о конфете Катюша сразу успокоилась, а Таня смертельно испугалась,— что, если другие малыши услышат про конфету и все начнут совать голову между прутьев?!
Но, к счастью, никто ничего не слыхал.
— Вот что, девочки,— сказала Власьевна,— в избе вы с ними замучитесь. Дождик перестал, солнышко проглянуло, ведите-ка их во двор, там они сами побегают и поиграют, только приглядывайте.
До самого вечера всё было благополучно. Но когда солнце стало садиться за темные леса, ласточки низко летать над землей, зашумел предвечерний ветерок, и девочки забрали ребят в избу, начался настоящий концерт! Ребята визжали, ревели, орали: ‘Мама! К маме! К маме хочу!’
И тут на помощь пришла Манька.
— Тихо! — крикнула она, покрывая разноголосый рев.— Сейчас представление показывать буду!
И показала!
Она скакала, прыгала, вертелась колесом. Она мяукала, кукарекала, прыгала, как лягушка, пела песни.
Таня смотрела на нее с невольным восхищением. Вот так Манька!
А ребята забыли о своих горестях и весело смеялись.
Вот и ночь пала на землю. За окном темно и сумрачно. Глухо гудят деревья, снова сеет мелкий серый дождь.
Ребята спят, почмокивая во сне. Нюра с круглой Тонькой ушли домой.
Тетя Дуня вернулась с поля, не раздеваясь, рухнула на лавку и заснула крепким сном. Манька устроилась на полу около ребят.
— Маня,— шепчет Таня,— ты не поспи еще немножечко, я пойду Лену проведаю.
— Иди,— говорит Манька и уже засыпает.
— Манька, ты не спи, надо, чтоб был дежурный,— тормошит ее Таня.
— Я не сплю,— и Манька громко всхрапывает.
Таня взглядывает на мирно спящих ребят, на тетю Дуню, машет рукой и бежит в правление колхоза. Там на полу, на лавках, на столах спят люди. Сторожиха на корточках раздувает круглую печурку. То и дело задремывает, вздрагивает, просыпается, снова дует, снова дремлет… Люди спят крепким сном. Тяжелый выдался сегодня денек!
При свете коптилки Лена и Иван Евдокимович, Марушка, инженер и Марья Дмитриевна щелкают на счетах, подсчитывая, что сделано за день, что надо сделать завтра.
Таня подходит к сестре, но Лена так занята и так устала, что не замечает Таню. Девочка тихонько целует сестру в щеку и идет на свой пост.

* * *

Прошло и воскресенье.
Половина картофельных полей была убрана.
Вечером уезжали городские. Уже зашумели машины, уже забросили в них мешки с картошкой — подарок колхоза, уже погрузили лопаты, а люди не хотели расставаться.
— Так вы, Георгий Георгиевич, летом к нам непременно приезжайте,— говорит Власьевна.— У нас летом куда как хорошо!
— Обязательно, обязательно, Афанасия Власьевна. Если будет отпуск, приеду.
Иван Евдокимович благодарит уезжающих, жалеет, что мало побыли.
— Ну, конечно, сам понимаю, на заводе тоже дело ждать не может.
Девочки стоят на крыльце тети Дуниной избы, окруженные своими питомцами. И каждая мать, подходя за своим, говорит сердечно:
— Спасибо вам, девочки!
И вот уж затарахтели машины, зашуршали колеса, и скрылись вдали друзья из города.
В деревне вдруг стало тихо-тихо, женщины вздохнули неслышно и снова взялись за лопаты.

Долгожданные вести

Петр Тихонович настоящий волшебник! Вчера он сказал пригорюнившейся Леночке: ‘Не грустите, Лена Павловна, завтра обязательно письмо вам привезу’. И вот оно лежит на столе, долгожданное, родное письмо от папы. Таня не хочет вскрывать его без Леночки — она должна сейчас прийти.
Таня вертит треугольничек в руках и жадно рассматривает его. Много дорог прошло письмецо, во многих побывало руках, вот и кончики погнулись, и пятнышки появились на белой бумаге. Может быть, военный почтальон пробирался с ним под пулями через луга и леса, полз по минным полям, переплывал бурные реки…
А папа писал его, верно, в танке — вон масляное пятнышко село на оборотную сторону… И думал о своих девочках…
Леночка, не раздеваясь, села на кровать и вскрыла письмо. Конечно, папа не мог писать, а теперь он будет писать чаще.
‘…Но не бойтесь, если будет опять перерыв в письмах. Сейчас мы так стремительно идем вперед, что и почте порой трудно за нами угнаться. Мы идем с боями по чужой земле, освобождаем от фашистов города и села, и трудовой народ встречает нас, как родных, как защитников, как надежду.
Вчера враги, отступая, взорвали мост, и местные крестьяне сами вышли из ближайших сел и стали наводить переправу. Три часа работали они в ледяной воде и все сделали к приходу наших войск.
Девочки мои дорогие, вы должны гордиться, что наша армия, наш народ встал на защиту всех порабощенных, неся им счастье и свободу. Мне никогда не забыть, как засыпали наши танки цветами, как поднимали детей на руках. Расскажите об этом всем друзьям, дочурки, пусть все радуются и гордятся…’
Многое еще писал папа, и Лена вечером понесла его письмо в школу и в правление колхоза, и читала выдержки из него и Власьевне, и тете Дуне, и дяде Егору. Долго говорили о нем на деревне. И все как будто выросли на голову. А Таня поняла, что Советская Армия не только защищает свою Родину, но и весь мир.
На другой день пришло письмо и от Андрея.
Но тут вышла неприятность.
Таня так хотела обрадовать Лену, что помчалась с письмом в учительскую. Она даже не постучалась, с маху распахнула дверь и остановилась на пороге, потная и взъерошенная.
— Лена! — крикнула она.— Леночка!
А в учительской шло заседание.
Марья Дмитриевна, Лена, Галина Владимировна обернулись к ней.
— Богданова,— сказала Марья Дмитриевна строго,— что за крик? Почему ты врываешься в учительскую? Почему ты не постучала?
Таня сразу потухла.
— Вот… письмо…— пробормотала она, бросила письмо на стол и выскочила за дверь. Слезы текли у нее по щекам, и она машинально размазывала их рукой, на которой висела школьная сумка.
И, как всегда в тяжелую минуту, около нее очутилась Нюра. Откуда-то появилась и Манька.
Захлебываясь и запинаясь, Таня рассказала им, в чем дело.
— Оборвать цветы! — сказала Манька.
— Что?
— Оборву директорше все цветы! Залезу в комнату и оборву, раз она такая!
— Да брось ты, Манька, чепушить! — строго сказала Нюра.— Чижик сама виновата: ну кто так в учительскую врывается?! Ведь даже не постучала?
— Не постучала,— виновато всхлипнула Таня.
— Ну вот, видишь! Перестань плакать, Чижик, сейчас Лена Павловна выйдет… Занята, верно, очень.
— А я погляжу, что она там делает,— и Манька прильнула глазом к замочной скважине.
— Сидят,— сказала она громким шепотом,— заседают.
— А письмо?
— Письмо на столе лежит, нераспечатанное…
— Да-а,— протянула Нюра,— верно, Елена Павловне уйти никак…
Таня вытерла слезы.
— А всё-таки она меня не любит, а, Нюра?
— Чепуху ты говоришь, Чижик, она просто строгая и порядок любит.
— А почему она меня по имени никогда не зовет? Никогда ‘Таня’ не скажет?
Нюра задумчиво кивает головой:
— Это, знаете, девочки, неспроста. Тут какая-нибудь тайна.
— Ну какая тут тайна! Тайны бывают только у красавиц! — говорит Манька, сомнительно покачивая головой.
В это время из учительской, наконец, вышла Лена.
— Чижик,— сказала она взволнованно,— идем к Власьевне.
У Власьевны тикают ходики, курица дремлет под печкой, герани цветут на окне.
А Леночка врывается к ней, как вихрь, и, потрясая письмом, кричит:
— Власьевна! Дорогая! Милая! Они там вместе, оба вместе!
Власьевна бледнеет, поднимается со стула и роняет вязанье.
— Кто?
— Андрей и ваш Митенька! Вот, вот, читайте!
‘Как сходятся судьбы людей! Твое письмо принес мне старшина Лагутин, чудесный, между прочим, парень. Он посмотрел на обратный адрес и сказал: ‘А письмо-то вам из моей деревни’. А потом и выяснилось, что он родной сын суровой твоей Власьевны…’
При слове ‘суровой’ Таня испуганно косится на Власьевну,— обиделась? Но Власьевне не до того.
— Милая ты моя, красавица,— говорит она, обнимая Лену,— как хорошо! Хорошо-то как! Друг за другом они присмотрят, друг другу помогут,— глядишь, и вернутся живые, здоровые, нам на радость!
Крепко обнявшись, Власьевна и Леночка смотрят в окно, туда, на запад, где сын, и Андрей, и папа.

Миша появился

Когда Таня на другой день подошла к школе, она увидела, что младшие ребята толпились у крыльца. Ни один из них почему-то не поднимался по ступенькам. Они переминались с ноги на ногу, смотрели в сторону.
Учителей еще не было. На крыльце, небрежно прислонившись плечом к входной двери, стоял высокий, широкоплечий мальчик, широко расставив ноги в больших сапогах. Через плечо у него висела сумка от противогаза, набитая книгами. Руки засунуты в карманы, волосы, откинутые назад, открывали высокий чистый лоб. Лицо его не было ни угрюмо, ни сердито, наоборот, он смотрел в пространство с добродушно-презрительной улыбкой, как будто не замечая толпившихся ребят.
Но по тому, как плотно прижался он к двери, как широко расставил ноги, было видно, что он не собирается сдвинуться с места и пропустить кого-нибудь в школу.
— Кто это? — спросила Таня шепотом.
— Миша Теплых. В школу не пускает.
— Как это не пускает! — Таня сразу вскипела. Она взбежала по ступеням, подошла к Мише.— Ну-ка, пропусти!
Миша скользнул по ней небрежным взглядом и отвернулся.
— Пропусти, тебе говорят! — Таня двинулась на него, взъерошенная и злая. Миша отмахнулся рукой, как будто отгоняя назойливого комара, и плотнее прижался плечом к двери.
Тогда Таня, полная справедливого гнева, ухватила мальчика за пояс обеими руками. Миша удивленно поднял брови, лениво толкнул Таню. Он только слегка повел рукой, но Таня отлетела от мальчика и чуть не упала на землю. А Миша даже не повернулся.
Таня беспомощно оглянулась,— никого из звена дружных еще не было. Ну что ж, значит, придется одной принимать бой!
Но в это время показалась Лена. В одной руке она несла большой глобус, а в другой — высокую пачку ученических тетрадок, прижимая ее к груди и слегка придерживая подбородком. Таня видела, как Лена чуть задержала шаг, подходя к ребятам, и, видимо, сразу всё поняла.
‘Что-то сейчас будет?’ — подумала Таня со страхом.
Лена подошла к ребятам. Те расступились перед ней, с любопытством и интересом следя за ней глазами.
Лена быстро поднялась по ступенькам и спокойно, будто ничего не замечая, сказала:
— А-а, Миша! Ну-ка, открой мне двери!
На мгновение удивление мелькнуло в Мишиных глазах. Потом он отступил и распахнул дверь.
— Возьми-ка глобус,— сказала Лена,— мне тяжело.
Миша взял у нее глобус и вразвалку, не спеша, пошел в класс.
Лена повернула в учительскую, ребята хлынули в школу.
Когда Таня вошла в класс, Миша сидел за ее партой. Он сидел развалясь, разложив руки по спинке скамейки, колени его подпирали крышку парты. Для Тани он оставил совсем мало места. Таня кое-как протиснулась и сложила книги. В это время прозвенел звонок.
Писали грамматические упражнения, и, пока ребята дружно скрипели перьями, а Лена ходила между рядами, Миша медленно, но настойчиво оттеснял Таню к краю парты. Вот уже одна половинка тетради свесилась у Тани, вот уже левая нога ее в проходе.
Таня сначала пыталась сопротивляться, потом она с трудом сдерживала слезы, но молчала, не желая мешать Лене вести урок. Еще минута,— и она упадет. Но в это время Елена Павловна, проходя мимо Миши, заглянула к нему в тетрадку.
— Ты хорошо пишешь, Миша, только не делай такой нажим. Вот тут и тут,— она показала пальцем,— у тебя получилось грязно. Да и подвинься, пожалуйста, немного. Если ты сядешь правильнее, у тебя почерк будет совсем красивый.— И твердым движением Елена Павловна подвинула Мишу на его место.
В перемену Нюра Валова подошла к Мише.
— Миша, ты опять начинаешь? Опять хочешь мешать всему классу? Нам интересно, и мы не дадим тебе мешать.
— А ну, отойди,— сказал Миша лениво, но глаза его сузились.
На арифметике попалась очень трудная задача. Ребята работали сосредоточенно: кто вздыхал, кто чесал за ухом, кто шепотом считал что-то. У Вали Веселовой на тетрадку капали слезы. А язык Тани так и двигался из одного уголка рта в другой.
Когда Таня оторвалась на минутку от тетрадки, она увидела, что Миша сидит, сложив руки. Закрытая тетрадка лежала перед ним, он лениво поглядывал по сторонам.
‘Ну и ну’,— подумала Таня и снова погрузилась в задачу. Елена Павловна поглядела на Мишу.
— Почему ты не работаешь, Теплых?
— Так,— буркнул Миша не вставая.
— Тебе что-нибудь непонятно?
— Нет,— небрежно бросил Миша, и нельзя было понять, что означает это ‘нет’.
Елена Павловна подошла к нему.
— Ну, давай я тебе объясню.
— Не надо,— снисходительно сказал Миша.
Лена, чуть сдвинув брови, открыла его тетрадь.
— Да ты уже всё давно решил! И так чисто, аккуратно! Вот молодец! Что же ты сразу не сказал? Ты другой раз не стесняйся и не бойся, говори прямо.
Миша весь вдруг покраснел, как рак.
‘Наверно, обиделся, что Лена сказала ‘не бойся’,— подумала Таня,— ишь, даже сжал кулаки!’
Но Елена Павловна сказала весело и дружелюбно:
— Вот я тебе сейчас поставлю в журнал пятерку. Хорошее начало! Приятно ведь в первый же день заработать пятерку по арифметике.
Миша буркнул что-то вроде ‘всё равно’, но гордая улыбка тронула его губы.
На большой переменке, когда ребята шумно обсуждали все события, Миша безучастно слонялся по школьному двору, потом подошел к малышам.
— Ну, горох, чего приуныли? Давайте в гуси-лебеди играть, вот я буду волк,— и он, рыча, двинулся на мелкоту. Ребята с веселым визгом бросились врассыпную, а Миша вдруг заметил, что Таня наблюдает за ним, и зашагал в класс.
Лена принесла в класс карту, повесила ее на доску и стала объяснять ребятам, как на карте обозначаются горы, реки, моря, долины. Ребята слушали с интересом, всматривались, вытягивали шеи, задние вставали на ноги.
Лена называла ребятам моря, омывающие нашу Родину. Миша, скрестив руки на груди, небрежно смотрел на ребят.
— Ты меня не слушаешь, Теплых! — строго заметила Лена.
— А я это всё знаю,— буркнул Миша.
— Знаешь? Откуда?
— Он знает! — крикнул Алеша.— Он моряком хочет быть!
— У него уже бескозырка есть!
— Он в морское училище пойдет!
— Ну, заболтали! — заворчал Миша.
— Тише, ребята! Вы мне всё расскажете после урока. А ты, Миша, тем более должен быть внимательным.
— А я и так знаю…
— Сейчас я вам расскажу о великих мореплавателях.
И Лена стала рассказывать о великих русских землепроходцах: о Дежневе, о Беринге, о Лаптеве и о трагической судьбе Седова.
Ребята слушали, не спуская глаз с указки, которая двигалась по морям-океанам.
Таня покосилась на Мишу.
Теперь и он вытянулся на парте, следил за Еленой Павловной, и глаза у него горели, и уши пылали.
‘Хорошо рассказывает Лена,— подумала Таня,— вот молодец!’
После урока Миша подошел к Лене и спросил, глядя в сторону:
— Вам отнести глобус?

Корабль Магеллана

На другой день Тане сразу пришлось горько. Не успела она, по примеру других ребят, разложить на парте газету, как Миша взял газету и перетащил на свою сторону.
— Это ты что?
— А то,— Миша навалился на газету обоими локтями.
— Это моя газета, отдай сейчас же!
— Ну-ну,— тянул Миша лениво,— не подвертывайся,— могу нечаянно задеть.
Таня дернула газету в свою сторону. Миша нажал на нее плотнее, и клочки бумаги остались у Тани в руках.
В это время вошла Лена, начался урок.
Когда, после объяснения, Лена сказала: ‘Выньте тетради’, Миша покосился на Таню и насмешливо улыбнулся.
Елена Павловна прошла по рядам.
— Таня, ты что, забыла сегодня газету? Я тебе дам другую, но постарайся не забывать. А у тебя, Миша, что это за рвань на парте? Надо быть аккуратнее. Таня, дай ему половину своей.
И Таня, негодующе глядя на Мишу, аккуратно оторвала половину газеты и отдала ее мальчику.
Но Миша не выглядел торжествующим.
На втором уроке, пока Елена Павловна объясняла грамматику и писала на доске примеры, Миша вытащил чурочку и острый ножичек и принялся что-то строгать. В тишине класса настойчиво раздавался скрип ножа.
— Перестань,— несколько раз сказала ему Таня. Но он только досадливо повел плечом и продолжал свое. Ребята стали оглядываться на него, но Лена строго постучала по столу карандашом, и все снова обернулись к доске. Визг ножа и шуршание стружки возобновились с новой силой.
— Теплых,— сказала Елена Павловна строго,— перестань шуметь и слушай урок.
Миша замер на минутку, а потом снова принялся за свое.
Учительница перестала объяснять.
— Выйди из класса, Миша Теплых, ты мешаешь всем ребятам.
Миша не шевельнулся.
Таня с ужасом смотрела на него.
‘Что же это,— думала она с тоской,— что же это он делает? Бедная Леночка, ну как она с ним справится? Он такой большой и сильный, Леночка растеряется’.
Но Елена Павловна подошла к Мише.
— Ты слышал, что я тебе сказала?
— Не пойду,— буркнул Миша сидя.
Таня быстро взглянула на сестру и испугалась: такой она никогда ее не видела. Леночка побледнела, но лицо у нее было спокойное, а глаза стальные и холодные. И она сказала негромким, но властным, ‘железным’ голосом, как иногда говорил папа:
— Встань!
Миша взглянул на нее исподлобья и встал.
— Выйди из класса!
Миша мгновение поколебался.
В классе настойчиво зашептали:
— Выйди. Выходи! Выходи, тебе говорят!
— Мишка,— грозно окликнул Саша,— ты же пионер!..
Лена сказала спокойно и холодно:
— Я жду.
Миша опустил голову и вышел.
Вздох облегчения пронесся по классу.
— Продолжаем урок,— сказала Лена спокойно.
На перемене Саша подошел к Мише и сказал:
— Ну, Мишка, дерись не дерись, а я тебе скажу, что ты вредный! И мы Лену Павловну задирать не позволим!
Миша шагнул из-за парты.
— Это ты не позволишь?
— Да, и я! — крикнула Нюра.
— И я! И я!
Миша стоял, большой, на голову выше всех окружающих его ребят, и лицо его медленно краснело. Но ребята сгрудились вокруг него, плотно прижавшись плечом к плечу, и смотрели на него без боязни и с негодованием.
— Ах так! — Миша подался вперед.
Но тут крохотная Женя Веселова, хрупкая и худенькая, не достававшая Мише до плеча, сжав цыплячьи кулачки, шагнула к мальчику.
— И я не позволю! — крикнула она тоненьким голоском, прерывающимся от волнения. И это не было смешно: за девочкой твердой стеной стоял весь класс, пионеры-друзья, товарищи… И Миша вдруг обмяк, разжал кулаки и, бросив: ‘У ты, вещество!’, сел за парту.
Ничего особенного будто не произошло, но ребята были радостно возбуждены.
На уроке географии Елена Павловна вызвала Мишу. Он покопался в парте и вышел, зажимая что-то в кулаке. Он взял указку, повернулся спиной к классу и что-то делал несколько мгновений. Потом он подошел к карте, рассказал сначала все, что надо, а потом перешел к путешествию Магеллана.
‘В 1519 году Магеллан отправился в путь. Он вышел из гавани на рассвете…’
Миша поднял указку и прикоснулся ею к карте, и все увидели на конце указки прикрепленный крохотный кораблик. С мачтами, с парусами, с деревянной фигуркой на носу,— настоящий корабль Магеллана.
Уверенно заскользил кораблик по синим волнам, через проливы, моря и океаны, и ребятам казалось, что они видят, как настоящий корабль борется с бурей возле Огненной Земли.
— Молодец,— сказала Елена Павловна,— молодец, Миша! И с кораблем ты хорошо придумал: только делать это нужно дома, не мешать себе и другим в классе и не разводить в школе грязь. За ответ я ставлю тебе пятерку. Но в перемену убери сор и подмети класс.
В перемену Миша не вышел из класса. Ребята думали, что он будет убирать сор, но из-за закрытых дверей вдруг послышались шум, грохот, пыхтенье. А когда после звонка открылась дверь, ребята увидели в классе нечто невообразимое: парты перемешались, сдвинулись, сгрудились, словно овцы во время бури. Прохода между ними не было. Учительский стол лежал на подоконнике, вытянув тонкие ножки, будто прося пощады, а посреди всего этого хаоса стоял пыльный, взъерошенный, потный Миша и силился один втянуть первую парту на вторую. Он повернулся на шум, и в глазах у него мелькнуло растерянное выражение.
— Теплых,— сказала Лена строго.— Что это такое?
— Я не успел…— пробормотал Миша.
— Что не успел?
Но Миша уже замолчал, и от него нельзя было добиться ни слова. Урок был сорван. Пока ребята кое-как забирались на свои места, пока успокоились, до конца осталось только двадцать минут.
После уроков Елена Павловна приказала Мише не уходить из школы и осталась с ним в классе. О чем они говорили там, неизвестно, но Лена пришла домой веселая.
— Знаешь, Чижик, зачем он все это затеял? — сказала она, обнимая девочку.
— Зачем?
— Ему просто мала ваша парта, и он хотел поменять ее на самую заднюю, самую большую — и не успел. Не так-то просто в узком классе вытащить самую заднюю парту, вот и получилась каша. Он не плохой мальчик,— продолжала Лена задумчиво,— но как мне все-таки трудно…

Как Лене было трудно

А Лене, и правда, было очень трудно. Ей часто не хватало сил, не хватало опыта, знаний, времени. Она вздыхала, нервничала, говорила Тане:
— Мало я знаю, Чижик, мало у меня опыта, вот я и мучаюсь.
Леночка приходила из школы с грудой тетрадок, каждый день проверяла то русский, то арифметику. Таня всегда с интересом смотрела, как мелькает красный карандаш в руках у сестры. Где букву зачеркнет, где вставит или напишет на полях красиво: ‘Пиши лучше’.
— Что ты, Чижик, на меня смотришь? Занимайся своим делом.
Но Таня восхищается:
— Как это ты все знаешь! Где ‘о’, а где ‘а’, и даже где запятая!
Леночка смеется.
— Ну еще бы я этого не знала! Тогда меня совсем преподавать не пустили бы. Учитель должен знать все.
— Все? — спрашивает Таня.
— Да, все.
— Все на свете?
Проверит Леночка тетрадки и начинает готовиться к завтрашнему уроку. План пишет, в книгах роется. Все задачи решит. А потом расскажет Тане про завтрашний урок и велит:
— Ну, задавай вопросы.
А Таня не знает, какие вопросы задавать. Думает-думает, иногда выдумает что-нибудь. Тогда Леночка сердится.
— Ну что ты, Чижик! Такого глупого вопроса никто в классе не задаст.
— А вдруг Манька задаст?
— Чепуха!
— Ну, Женя задаст,— упрямится Таня,— она любит всякое спрашивать. Раз я задала,— значит, и она может.
Но тут Тане делается Лену жалко, и она задает совсем простой вопрос, как будто она первоклассница. И Леночка начинает ей объяснять и объяснять, а потом вдруг вскакивает и говорит:
— Постой, постой, я, кажется, что-то интересное придумала! Побегу спрошу Марью Дмитриевну, можно ли так на уроке сделать.
А вчера Леночка сидела-сидела, думала о чем-то, а потом и сказала тихо:
— Ох, боюсь…
Таня перепуганно посмотрела на темное окно, взглянула на крюке ли дверь.
— Кого ты боишься, Леночка? — спросила она шепотом.
— Не ‘кого’, а боюсь, что не справлюсь. Понимаешь, сестренка, ведь нашим ребятам все придется делать: и восстанавливать, и строить, и новую жизнь налаживать, а кто их должен к этому подготовить? Я. Понимаешь, Чижик, какая это ответственность?
— Понимаю,— говорит Таня и с уважением смотрит на Лену,— ох, понимаю!

* * *

Однажды Леночка объясняла приставки. То ли у Тани голова болела, то ли в окно слишком назойливо лезло осеннее солнышко, только Таня ничего не поняла.
Посмотрела на Мишу,— Миша чертиков рисует. Посмотрела на Нюру,— Нюра с учительницы глаз не спускает, лицо такое напряженное, видимо, силится понять, а не получается.
Тут вошла Марья Дмитриевна. Она села на заднюю парту и все время что-то записывала.
Таня урока не слушала: она следила за карандашом Марьи Дмитриевны, и ей все время казалось, что Лена говорит что-нибудь не так.
‘У, какая! — думала она про директоршу,— опять что-то записала, а потом ругать Лену будет!’
А у Лены урок не ладился. Спросила новый материал Алешу,— Алеша что-то путал. Спросила Нюру,— Нюра мямлила. А Петька просто встал столбом и молчал на все вопросы.
‘Ой, что будет! — с тоской думала Таня.— Никто ничего не понял. А тут, как назло, Марья Дмитриевна!’
После уроков Леночку позвали к директорше.
У Тани совсем упало сердце.
Она пришла домой, растопила печурку, согрела щи… Потом печурка потухла, щи остыли. Таня снова разожгла печурку, снова закипели щи… Только вечером вернулась из школы сестра.
— Леночка, милая, она тебя ругала, да? Я так и знала!
— Нет, Чижик,— улыбнулась Лена,— она меня совсем не ругала, только разобрала мой урок и показала, почему ребята меня не поняли. И она меня научила, вот увидишь, завтра будет интересно. Право, она мне очень помогла.
— Ну,— сказала весело Таня,— если так, я ее щи тоже поставлю греться!
На другой день первый урок была грамматика. Лена вошла в класс в сопровождении Саши. Странные вещи принесли они с собой! Графин с водой, стаканы, мисочки, тряпку, промокашку, воронку.
Ребята с любопытством привставали, вытягивали шеи. Интересно, зачем это все…
— Знаете, ребята, что у меня в графине? — спросила Лена.
— Вода! — закричали ребята.— Вода!
А Манька, как всегда, озорно крикнула:
— Квас!
— Конечно, вода,— сказала Лена,— а воду можно…
— Лить, лить!
Леночка написала на доске крупными буквами: ‘лить’.
— А теперь посмотрим, что я еще могу делать с водой.
Леночка взяла графин и налила стакан до половины.
— Налить! — закричали ребята.
И пошло на учительском столе веселое волшебство. Мелькали ловкие руки Лены, булькала вода, звякало стекло. Ребята поняли, в чем дело, выкрикивали приставки, и, подчиняясь этим маленьким частичкам, Лена делала с водой разные вещи: она могла налить стакан, слить из двух стаканов в один, перелить в третий, вылить в мисочку, разлить по столу. Вот какие хитрые эти маленькие частицы, меняющие смысл слова! Вчера еще ребята ничего не понимали, а сегодня они не отрывали глаз от учительницы, и все стало ясно и понятно.
Саша с гордостью посмотрел на Таню:
— Вот какая Лена Павловна! Вот как интересно все придумала! И все понятно стало!
Таня скромно промолчала, но, придя домой, тщательно полила все цветы Марьи Дмитриевны.

Как Таня не попала на молотьбу

Во вторник Лена сказала ребятам:
— После уроков не расходитесь, пойдем помогать на колхозный ток. Хлеб подсох, завтра начнут молотить. Будем досрочно сдавать хлеб государству. Нам надо все подготовить. Днем работать не придется: учебу прерывать нельзя, а после уроков будем помогать.
После уроков весь класс гурьбой двинулся к колхозному току. Двери амбара были широко открыты, там уже орудовали дядя Егор и Паша Кашина. Под разлапистой сосной на бревнышках устроились пять старушек. В ожидании работы шептались о чем-то, сокрушенно покачивая головами.
— Подмога прикатила,— сказала Паша басом,— ну что ж, давайте!
Она быстро распределила работу.
Мальчики занялись вытряхиванием и выбиванием мешков для зерна, Саша работал по-стахановски: он брал в каждую руку по мешку и выколачивал сразу по два о ствол березки. Летели во все стороны пыль, прошлогодняя полова, застрявшие в швах зерна, и сытые куры лениво клевали добычу. С березки, медленно кружась, опадали желтые листочки.
Петька, Алеша и другие мальчишки не отставали от Саши. И такое хлопанье неслось по деревне, будто на току, как в старину, работали десятки цепов.
Девочки брали выбитые мешки и тщательно осматривали их. Не должно было быть ни одной дырочки, чтобы не просыпались драгоценные зерна.
Обнаружив дырку, девочки несли мешки к старушкам, а те кривыми иголками быстро штопали дырки.
После этого Нюра Валова еще раз придирчиво осматривала мешки и складывала их аккуратными стопками.
Работали ребята дружно и весело. Обсуждали школьные дела, подсмеивались друг над другом, запевали песни.
Только Миша Теплых, засунув руки в карманы, бродил по току. Подошел к девочкам, небрежно ткнул в груду мешков ногой.
— Стараетесь по своему делу?
— Стараемся,— сразу вспыхнула Таня,— а ты лодырничаешь!
— Ну, ты потише!
— Чего потише! Таня права. Шел бы ребятам помогать.
А Манька уже пританцовывает перед Мишей:
Все ребята на току
Работают умело,
Один Мишка взад-вперед
Шляется без дела!
У Миши уже глаза сузились и кулаки сжались, Дал бы он Маньке, да в это время дядя Егор с подручными девушками выкатили из сарая молотилку. Миша отмахнулся от Маньки и побежал туда.
Вскоре он суетился больше всех, покрикивал на девушек, бегал в амбар, насвистывал, он, видимо, делал дело. Что-то подмазывал, стучал молотком, бренчал инструментами, залезал руками в какие-то непонятные и страшные для Тани зубья, колеса, шестеренки. Дядя Егор то и дело подзывал его: ‘Мишка, сделай то, сделай это’.
И Миша исполнял все быстро и охотно.
Таня задумчиво посматривала на него.
— Видишь, Нюра, он какой: с нами ничего делать не хочет, а там хорошо работает.
— Задается! — фыркнула Манька.
— Полный мужик! — уважительно сказала Нюра.
Из колхозной конюшни повели в кузню лошадей. Миша и тут оказался нужен. Он брал под уздцы сразу по две лошади, важно покрикивал на них и нарочно проводил их близко около девочек.
— Поберегись! — говорил он лениво,— затопчу!
Девушки в конюшне подкладывали в ясли свежего сена, подсыпали овса. Лошадям предстоял далекий путь: они повезут зерно на районный ссыпной пункт.
Дотемна гомонили ребята на току.
Утром в школе заниматься было трудновато. В открытые форточки врывались в класс звуки напряженной, горячей работы. Стучал трактор, приводящий в движение молотилку, что-то лязгало, скрипело, звенело. В прозрачном осеннем воздухе звонко раздавались голоса, девичьи песни, окрики возчиков, скрип телег.
Головы ребят то и дело поворачивались к окошку. И никогда Елене Павловне не приходилось делать так много замечаний, никогда не казались труднее задачи, скучнее грамматические правила.
У Тани в тетради появилась клякса. Нюра два раза переделывала упражнение. Алеша тихонько вздыхал, а Миша томился и так вертелся, что скамейка жалобно скрипела под ним.
Наконец раздался долгожданный звонок. Ребята повскакали с мест, торопливо засовали в сумки тетради и книжки и шумным потоком бросились к дверям. Но Тане пришлось остаться.
— Ты, кажется, забыла, что ты сегодня дежурная? — строго сказала Лена.
И Таня, глотая слезы, мыла доску, подметала пол, вытирала парты.
А потом Лена позвала ее домой обедать и готовить уроки. На другой день Таня после уроков помчалась домой, чтобы занести книжки. Не снимая пальтишка, стоя, она запихивала в рот холодную картошку, поглядывая в окошко,— не ушла ли уже поджидающая ее Нюра.
В это время вошла Власьевна.
— Чижик,— сказала она, на ходу завязывая платок,— что я тебя попрошу: посиди-ка ты сегодня за меня в школе, а я пойду помогу молотить. Что понадобится Марье Дмитриевне или кому там, ты сейчас за мной и сбегаешь.
И Власьевна повернулась к двери.
Слезы брызнули у Тани из глаз.
— Власьевна! — крикнула она.— Я тоже хочу на ток, там все ребята, все помогают, одна я…
Но Власьевна посмотрела на Таню сурово.
— А ты подумать можешь, кто там больше дела сделает — ты или я? У тебя о себе думка, у меня о деле!
Власьевна повернулась и хлопнула дверью.
Да, грустный вечер выпал на долю Тани! В окно школы она видела, как побежала вниз с горы Лена, на ходу подвязывая поверх пальто большой передник, как прошла, неся мешки, уборщица Наташа. А в школе было тихо, пусто, неуютно. Таня бродила по коридорам и тихонько всхлипывала.
Но на третий день она не стала дожидаться, чтобы кто-нибудь задержал ее. Она бросила книжки в парту, вихрем вылетела из класса и побежала вниз с горы.
Вот уже одинокая ель, вот дом Марьи Петровны, сельпо, все ближе и ближе ритмичный шум работы… Из окна правления выглянула Марушка.
— Чижик! — крикнула она.— Чижик, иди сюда скорей!
Марушке Таня не могла отказать ни в чем.
— Что такое, Марушка, говори скорее, некогда!
— Чижик,— говорила девушка, спешно засовывая в ящик стола какие-то бумаги,— посиди здесь немножечко, а я на молотьбу сбегаю.
— Что ты, Марушка! — ужаснулась Таня.— Я сама на молотьбу…
— Ну, Чижик, ну, миленькая, только четверть часика. Все люди, как люди, все на настоящей работе, каждая пара рук на учете, а я с ними возиться должна!
Марушка нетерпеливо тряхнула счетами. Костяшки рассыпали жалобную дробь.
— Танечка, четверть часика, а?..
— Ну, хорошо, только не больше…
Прошло четверть часика и часик с четвертью…
Нет, Тане положительно не повезло.
В открытые окна был виден кусочек тока, там суетились люди, плыл сизоватый дымок, пробегали ребята, кто с мешком, кто с метлой, проезжала тяжело груженная бестарка. Воздух был полон шумом работы: скрипом колес, звонкими окриками.
А здесь скучно стучали часы, лениво двигая круглым маятником, да билась под потолком радужная муха, такая же неожиданная пленница, как и Таня.
Зачем ее посадила сюда Марушка? Ведь сегодня никто не заглянет в правление, ведь все, все, все: и Иван Евдокимович, и бригадиры, колхозники, учителя, ребята — все на току… Одна она, Таня, такая несчастная… Вдруг зазвонил телефон.
Таня вздрогнула и покосилась на звонок. Молоточек бил настойчиво и упрямо по круглой, блестящей чашечке, муха испуганно закружила в воздухе. Телефон звонил требовательно и оглушительно.
Таня с бьющимся сердцем подошла к нему и робко взяла трубку. Прямо в ухо ей забарабанил молоточек. Таня испуганно посмотрела в трубку и снова прижала ее к уху.
— Я слушаю,— сказала она шепотом.
— Да что это такое? — закричал в трубке сердитый мужской голос.— Отчего не отвечают? Это Бекрята?
Таня проглотила слюну и сказала громко:
— Бекрята! Это Бекрята.
— Кто у телефона?
Таня снова поглядела в трубку, осмотрелась беспомощно по сторонам: она была одна в правлении.
— Кто говорит, кто у телефона? — надрывалась трубка.
Таня облизнула пересохшие губы, одернула платье и сказала громко:
— Чижик. У телефона Чижик.
Трубка ошеломленно замолчала.
— Что такое?! Что за шутки? — зарокотала она вновь.— Это Бекрята?! Это правление колхоза?
— Бекрята…— сказала Таня торопливо,— я дежурю.
— Ничего не понимаю,— сказали в трубке,— чушь какая-то, Сергей Иванович…
— Постой, не волнуйся,— ответил другой голос,— дай мне трубку.
И новый голос, знакомый Тане голос Набокова, окликнул ее:
— Чижик, это ты?
— Я.
— Сестра Елены Павловны?
— Да.
— Ты что, одна в правлении?
— Да.
— А где же Марушка?
— На молотьбе. Попросила меня на минуточку…
— Вот оно что! Ну, так слушай, девочка, сейчас же беги к Марушке, скажи, что звонили из райкома, пусть немедленно передаст сводку, как идет молотьба. Скажи, от всех колхозов уже сводки есть, а от вас нет. Немедленно, поняла?
— Да,— сказала Таня твердо.
— Ну, прощай… Чижик,— сказал Набоков и рассмеялся,— напугала ты моего товарища.
Трубка щелкнула и замолкла.
Таня послушала еще немного, подула в трубку, потом осторожно опустила ее на рычаг.
‘Что же теперь делать? Дежурный не должен уходить с поста, а надо бежать к Марушке’.
В это время в избу вошла Марья Дмитриевна с записной книжкой в руке. Она была совсем необыкновенная: разрумянившаяся, в большом синем переднике, в косынке на голове. В черных волосах ее, как снежинки, блестела мякина, соломинки прилипли к шерстяной юбке…
— Богданова,— сказала она с удивлением,— что ты тут делаешь?
— Дежурю,— покорно вздохнула Таня.— Марушка велела,— вдруг всхлипнула она,— а тут звонили.
— Откуда?
— Из райкома, сводку требуют.
— Ну, вот я за этим и пришла. Сейчас позвоню и передам сводку. А ты иди домой. Поздно уже.
— Домой?! — слезы Тани закапали на столешницу.
— Видишь ли, там на сегодня все уже кончили. А завтра я тебе обещаю, что и ты поработаешь.
Таня горестно молчала.
— Беги домой.
Марья Дмитриевна подошла к телефону.
На улице было совсем темно. На току уже не стучала молотилка, но еще раздавались голоса и шум веялки. Фонари блестели в невидимых руках. Кто-то смеялся звонко, скрипели телеги…
Таня вздохнула и пошла домой.

Красный обоз

У правления колхоза стояли семь телег. Из амбаров женщины таскали мешки и, натужась, взваливали их на весы.
Марушка записывала вес в большую, толстую книгу. Потом мешки тащили на телегу.
— Не бабье это дело — мешки таскать,— поварчивали бабы.
— Остарели мы с тобой, Домнушка, вышли из возраста.
— Ничего, понатужимся и еще молодых за пояс заткнем.
А на весах восседал уже следующий мешок.
Паша Кашина и Миша крепко сцепляли правые руки, наваливали на них трехпудовик, придерживали сверху левыми руками и бегом бежали к телеге. А Саша и Петька долго боролись с мешком, но так и не одолели. Отступились и спрятались за спины взрослых. А то еще Манька заметит,— житья не будет, в песне пропоет.
Иван Евдокимович, постукивая палочкой, поспевал повсюду, проверял смазку колес, сбрую лошадей, бечевки на мешках.
Возле каждой телеги стояли девушки-возчики в мужских сапогах и штанах, в больших рукавицах, закутанные платками.
Матери совали им на дорогу узелочки со всякой снедью.
Дядя Егор водружал на передней телеге полотнище с надписью: ‘Бойцы тыла — бойцам фронта’.
Девочкам хотелось, чтобы их обоз был самым нарядным и красивым. Но не очень-то бравый вид был у стареньких колхозных лошадок.
— Девочки,— позвала Таня,— идите сюда!
Девочки обступили ее. Протолкался вперед и Климушка. Таня пошепталась с подружками, и те прыснули по домам.
А возвращаясь, они совали в руки Тане какие-то сверточки.
И, пока взрослые взвешивали, таскали, укладывали, укрывали зерно, девочки принялись за украшение лошадей.
Они расчесали и заплели им гривы и вплели в них розовые, голубые, синие ленточки. А первой лошади на дугу привязали ярко-красную бумажную розу. Иван Евдокимович обернулся к обозу и рассердился:
— Ну что это? Кто это такое придумал? Чистый маскарад! Снять сейчас же!
Но Таня бросилась к нему:
— Иван Евдокимович, пожалуйста… Ведь так красивее… Не надо снимать!
— И правда, красивее,— поддержали Таню девушки,— живых цветов теперь нет. Чем украсим? Пускай так будет!
— Ну, ладно, ладно,— сдался Иван Евдокимович,— только вот это снимите.
Розу пришлось убрать.
Но девочки не сдались, нарезали еловых веток и ими украсили дугу.
— По коням! — крикнул Иван Евдокимович.— Садись!
Все засуетились. Возчики взгромоздились на мешки, устраивались поудобнее. Дядя Егор строго глянул на обоз.
— Все по местам?
Тут к переднему возу пробрался Миша. Он успел переодеться. На нем была новая рубашка, сапоги начищены до блеска, кепка сдвинута на затылок, а через плечо у него висела гармонь. Он забрался на самый верх, растянул мехи. Под звуки музыки, окруженный толпой женщин, стариков и тараторящих ребят, двинулся обоз к околице.
Иван Евдокимович снял шапку и низко поклонился уезжающим:
— Ну, в добрый час, в добрый час! Вот и наша помощь пошла государству!

Миша сорвался

На другой день Миша не явился в школу. Ребята поговаривали, что он поехал провожать обоз до самого района. Миша пришел только на пятый день.
— Теплых,— спросила Елена Павловна,— на каком основании ты пропускал занятия?
— Я с обозом ездил,— буркнул Миша.
— Тебя кто-нибудь посылал?
— Нет… Я хотел помочь хлеб сдавать… А тут что, тут я догоню…
— Человек должен прежде всего выполнять свои обязанности. Ты подумай только: в такое трудное время страна все-таки хочет, чтобы ее дети учились, и все для этого делает. Учиться — это твоя главная обязанность. Остальное тебе подскажут старшие. Запомни это.
Миша стоял набычившись и упрямо повторял:
— Я ведь не гулял, я дело делал.
Через два дня была самостоятельная по грамматике. Миша безнадежно путался в правилах. Таня, кося глазом в его тетрадку, только удивлялась, какую чепуху он нес. На другой день он жалко мямлил что-то по географии, потом не сумел решить задачу. И к концу недели три двойки украсили его дневник.
В классе стало неспокойно. Угрюмый, насупившийся Миша давил на всех, как каменная глыба.
В субботу ребята вывесили в классе стенгазету. В правом углу ее, где помещался отдел ‘Шип’, была нарисована карикатура: Миша Теплых, играя на гармонике, ехал на возу, запряженном тройкой двоек.
Алеша постарался, и карикатура вышла очень смешной, Мишу можно было узнать с первого взгляда.
Ребята стояли у газеты, громко смеялись:
— Мишка-то, Мишка! Ишь, взгромоздился! Лихих коней погоняет! Молодец, Алеша!
Манька, развевая юбку, кружилась и уже напевала песенку:
Пролетела стая соек
И уселась на амбар.
Запрягу я тройку двоек
И поеду на базар!
В это время Миша вошел в класс. Ребята замолчали и, насмешливо поглядывая на него, разошлись по партам.
Миша подошел к газете, уставился на карикатуру и втянул голову в плечи, словно подготавливаясь к прыжку.
‘Сейчас он сорвет газету’,— подумала Таня. Но Миша сдержался, засунул руки в карманы и вразвалку пошел на свое место.
На уроках он был угрюм и рассеян.
К концу дня разразился скандал. Валя Веселова составляла недельную сводку отметок. Красным карандашом вписывала она в клеточку пятерки, спокойным зеленым — четверки и зловещим черным — двойки. Правда, черным карандашом ей не часто приходилось пользоваться.
Но на этот раз класс подвел Миша, и Валя грустно оттачивала черный карандаш. Потом, не доверяя своей памяти, она подошла к мальчику и деловито спросила:
— Миша, у тебя по каким предметам в эту неделю двойки?
Миша молчал.
— Дай мне дневник, Миша.
Миша повернулся к ней спиной.
— Ну, Миша же, мне некогда.
И дотошная Валя, не замечая его злости, потянула за кончик лежавший на парте дневник.
Миша вскочил и толкнул девочку в грудь. Валя коротко охнула и, отшатнувшись, ударилась о парту и громко заплакала.
Девочки закричали, а Петька одним прыжком кинулся на Мишу — и в классе завязалась драка. Нюра и Женя бросились к Вале. Таня метнулась к дерущимся.
— Перестаньте! Перестаньте! Петя! Мишка! Перестаньте! Безобразие!
Она хватала их за рубахи, за пояса… Но яростно дерущиеся мальчики только отталкивали ее в сторону, пока она не отлетела в угол.
По стенкам жались перепуганные ребята. Алеша сидел на парте, закрыв лицо руками, а Саша метался по классу и кричал:
— Водой их надо разлить!.. Водой!
И только Манька хладнокровно наблюдала за дерущимися и, когда Петька брал верх, шептала:
— Так ему! Так! Дай еще!
В это время в класс вошла Елена Павловна.
Увидев драку, она охнула и подбежала к мальчикам. Но те, ничего не видя, в ярости оттолкнули ее и продолжали награждать друг друга ударами.
Леночка отскочила к столу и, схватив линейку, стала громко стучать ею, беспомощно крича.
— Прекратите! Перестаньте сейчас же! Теплых, Теплых!
Шум в классе становился все оглушительнее.
Таня, бледная, с дрожащими губами обернулась к Нюре. Нюра кивнула ей, и девочки бросились в учительскую. Плача и захлебываясь, перебивая друг друга, стали они рассказывать Марье Дмитриевне, в чем дело.
— Иду,— сказала спокойно Марья Дмитриевна и пошла из комнаты. Девочки побежали за ней.
Марья Дмитриевна распахнула дверь в класс, встала на пороге и громко и властно сказала только одно слово:
— Прекратите!
Драка мгновенно остановилась. Тяжело дыша, мальчики отступили друг от друга. У Петьки была разодрана рубаха. У Миши медленно набухал глаз.
— Ступайте к умывальнику и приведите себя в порядок. А ваше поведение мы разберем. Пойдемте, Елена Павловна.
Мальчики вышли из класса не подымая глаз.
Ребята сидели на партах молча, подавленные. Валя тихо всхлипывала. Манька пыталась было сочинить песенку: ‘Ты послушай, удивись… Мишка с Петькой подрались…’ Но на нее так зашипели со всех сторон, что и она замолчала и низко надвинула свой платок на лоб.
Лена пришла не скоро. Таня сразу заметила, что у нее глаза заплаканы.
Леночка села за стол и сжала голову руками.
— Ах, ребята, ребята, что вы наделали!
Класс шумно вздохнул в ответ.
— Что теперь будет, Елена Павловна? — робко спросила Нюра.
— Что будет? — устало сказала Леночка.— Это решит Мария Дмитриевна. А пионеры должны на сборе обсудить поведение Миши и Пети.
— Но ведь Петя не виноват! — громко сказал Алеша.
— Он защищал Валю…
— Он не хулиган…
— Это все Мишка…
Валя Веселова заплакала еще громче.
— Петя из-за меня… Это все я виновата.

Тяжелые дни

Таня несколько раз просыпалась и засыпала вновь, прикручивала лампу и снова поднимала фитиль, принимаясь за книжку, и окончательно измучилась, когда Лена, наконец, вернулась из школы.
Одновременно стукнула дверь в комнату Марьи Дмитриевны, поэтому Таня не решилась задавать сестре никаких вопросов.
Лена медленно разделась, потушила лампу, легла лицом к стенке. И вдруг Таня услыхала тихий и горький плач.
Никогда в жизни она не видела Лену плачущей. Даже когда папа уезжал на фронт, даже когда не было писем, даже когда она, Таня, заболела скарлатиной и тетя Катя была уверена, что она умрет. А теперь вот Леночка лежит и плачет.
Жгучая жалость залила сердце девочки. Она вскочила с кровати, перебежала тихонько через комнату, залезла в постель к Лене и крепко-крепко обняла сестру.
Леночка уткнулась лицом в ее плечо, и на шею Тани закапали теплые слезы.
— Леночка! Уедем отсюда… Не плачь, сестричка! — Таня сама начала всхлипывать.— Кто тебя обидел?
Таню била нервная дрожь, зубы ее стучали. Она лихорадочно целовала Лену в лоб, в щеки, в нос…
Леночка взяла себя в руки.
— Ничего, ничего. Чижик… все прошло, сестричка.
— Расскажи, что будет с мальчиками?
— На сборе звена разберут их поступок. Мише поставят четверку в четверти за поведение.
— А Петьке?
— А Пете четверку за поведение в неделю.
— А тебя бранили?
— Бранили, но совсем не за то, о чем ты думаешь. За то, что сразу от первых трудностей пала духом. Марья Дмитриевна говорит, что вначале всегда трудно, но, если любишь свое дело, надо твердо идти вперед. А я,— Леночка всхлипнула,— люблю и хочу быть педагогом. Говорят, что я слишком мягка с классом. Вот с Мишей не справилась… Верно, нет у меня педагогического таланта.
— Есть! — убежденно сказала Таня.— Есть! Большущий талант. Все ребята говорят.
— Правда?
— Правда, правда. Вот увидишь, есть талант. И все тебя будут слушаться, а то я им…— И Таня погрозила кулаком воображаемым непослушным ребятам.
Сестры шептались долго. Уже побледнели звезды, когда они уснули, прижавшись друг к другу.

* * *

Настали тяжелые дни. В классе было тихо, не раздавалось веселых голосов и песен на переменках. Не было детских игр.
Сбор звена сурово осудил поведение мальчиков. Петя считал, что ребята поступили правильно. А вот Миша и на сборе был упрям и угрюм, не хотел признать своей вины и вдруг, когда заговорила маленькая Валя, бросил презрительно:
— Еще и ты туда же!
И вышел из комнаты.
Ребята были возмущены и обижены. Мишу они не задирали, отвечали на его вопросы, здоровались с ним, но отделили его от себя какой-то незримой чертой.
Елена Павловна несколько раз разговаривала с ребятами. Те смотрели на нее преувеличенно-покорно и говорили: ‘Хорошо, Лена Павловна. Конечно, Лена Павловна’, но все оставалось по-прежнему.
— Мы ведь ничего, Лена Павловна,— говорил Саша,— мы его не обижаем, не трогаем. А дружить?.. Я вот дружу с Алешей, а Чижик с Нюрой… Разве нельзя?
И Миша притих. Сам сторонился ребят. На переменах уходил к первоклассникам. Маленькие его любили. Он возил их на спине, переносил через лужи, строил им плотину у ручейка, играл в лапту. Но видно было, что он тоскует.
Учиться Миша стал хуже. Часто пропускал, опаздывал. Плохо готовил домашние задания..
Лена тоже ходила сосредоточенная, невеселая, все о чем-то думала. Мало разговаривала с Таней.
Дома было совсем неуютно. Только и радости, что забежать в сторожку к Власьевне.
И природа хмурилась. Непрерывно сеял мелкий дождик. Иногда срывался легкий снежок и тут же таял на грязной земле.
Под таким дождиком срубали капусту на школьном участке. И хотя так же был обилен урожай и так же бренчала ключами Власьевна, но не было того веселья, какое было раньше.
Дружные работали вместе, а Миша один, в стороне. Когда Валя Веселова, натужась, волокла к амбару мешок с капустой, Миша подошел к ней и сказал:
— Дай я помогу.
Но Валя взглянула на него с гневом и уронила сердито:
— Уйди! — И сейчас же, повернувшись, крикнула: — Саша, Саша! Помоги, мне не дотянуть!
И тут Таня увидела, что Миша завернул за угол сарая и прислонился к стенке. Миша плакал.

Второй куплет

Однажды вечером Лена, проверяя тетради, сказала Тане:
— У Миши опять двойка, совсем перестал учиться мальчик, а так хорошо начал… Пора все это прекратить. Соберите завтра звено дружных. Я с вами еще раз поговорю.
На другой день после занятий звено собралось в классе. Неведомо каким путем узнал об этом Климушка и тоже появился. Пришла и Власьевна и стала у порога.
Ребята чинно расселись вокруг стола и молчали.
— Вот что,— сказала Елена Павловна,— пора вам уже перестать сердиться на Мишу. Он достаточно наказан, теперь надо помочь ему выправиться. А то он и учиться стал плохо.
Ребята зашумели. Девочки были непримиримы.
— А мы не хотим с ним,— кипятилась Таня,— раз он хулиганит и девочек бьет!
— Ну его совсем! — отмахнулась Манька.
— Лена Павловна,— рассудительно говорила Нюра,— ведь насильно не подружишься.
— Он сам с нами дружить не будет!
— Еще бы! Задается! — заявляли мальчики.
— Он как придет, так начнет опять драться! Лена Павловна, к чему это?
Климушка всех успокоил:
— Пусть только дашт, я ему как дам!
Но Власьевна сурово покачала головой:
— Эх вы, петухи! Горланите, клекочете, перья распускаете… Больно просто вы с товарищем расправляетесь. А того не подумаете, что вы вон за старшими живете, они вам и шанежку, и сапоги, и тетрадку. А он сам двух стариков пестует. Да еще и в колхозе работает. Легко ли?
— Ну и что, а драться все равно нельзя!
— Вон Лене Павловне сколько из-за него горя было!
— А у Вали до сих пор синяк!
— Ну что ж,— сказала Лена, вздохнув,— не хотите помочь Мише,— ваше дело. Будем считать сбор законченным. По обычаю споем ‘Дружную’. Как у вас там второй куплет?
И Лена высоким своим голосом начала:
А если кто споткнется вдруг,
То встать ему поможет друг,
Всегда ему надежный друг
В беде протянет руку…
— Так, что ли?
В комнате стало тихо. Ребята опустили головы.
— Вот что,— сказал Саша,— завтра воскресенье, и пойдем завтра к Мишке. И точка…

Парус на лугу

Мишина изба стояла на отшибе, за густым черным лесом. Около дома раскинулся широкий луг, покрытый побуревшей сейчас травой да кое-где чахлыми кустиками шиповника. Вольный ветер гулял по лугу. Рядом со скрипучими воротами вытянулся длинный, гладко обструганный шест. На нем развевался красный флажок. На крыше дома высились какие-то палки с перекладинами, с протянутыми между ними веревками, и почему-то старое колесо от телеги, торчавшее на оси.
— Что это у него там? — спросила Таня, задрав голову.— Радио или машина какая-то?
— Да не знаю, недавно он что-то сделал, я раньше не видел.
— Это, верно, погоду предсказывать,— предположил Петька.
— А я знаю, а я знаю! — заверещала Манька.
— Что ты знаешь?
— Это он просто задается.
В огороде на ветле
Вороны да галки,
А у Мишки на дому
Колеса да палки.
Нюра строго одернула Маньку:
— Перестань! Мириться пришли, а ты дразнишься. Чем дразниться, лучше бы ‘Генерала Топтыгина’ выучила, а то ведь не знаешь.
Манька присмирела.
Покосившиеся ворота были наглухо закрыты. Саша взялся за кольцо, стукнул разок. Тишина. Стукнул второй. Никого. Ребята нерешительно топтались на месте.
— Может, его вовсе и дома нет,— сказал Алеша,— мы так и Елене Павловне скажем: приходили, а его нет.
— Да и кто же это днем дома сидит? — сказал Саша, не выпуская, однако, кольца из рук.
Но Таня прекратила всю канитель.
— Дома не дома,— надо узнать.
Решительно подошла она к воротам и с силой толкнула калитку. Калитка распахнулась.
Первый раз в жизни Манька не лезла вперед. И самым храбрым оказался Климушка.
— Подшади,— сказал он, увидав высокую подворотню.
Саша подсадил его. Так, предводительствуемые Климушкой, ребята ввалились в Мишин двор. У крылечка, босой, в рубахе без пояса, возился Миша, прилаживая новую ступеньку вместо прогнившей, которая валялась рядом.
Увидев ребят, он выпрямился, не выпуская топора из рук, и молча смотрел на товарищей. Лицо его медленно бледнело. На глаза упала прядь волос, ветер раздувал рубаху, но Миша не шевелился.
Ребята тоже настороженно молчали.
Сколько времени они простояли бы тут, не то врагами, не то друзьями, неизвестно, и, может быть, ничего ц не вышло бы из задуманного примирения, если бы на крыльце не появилась Мишина бабушка.
Увидев ребят, она не удивилась, а заговорила ласково:
— А, Мишукины друзья пришли? Вот хорошо! Вот уж ладно! Вот уж любо сердцу, когда ребята дружат! Заходите, заходите, гостюйте, милые! Что ж ты, Мишенька, стоишь? Проси гостей в избу. Я им шанежек подам. Испекла сегодня ради праздника, испекла. Ну, привечай, Миша, гостей.
Миша, все так же молча и не выпуская топора из рук, взошел на крыльцо и распахнул дверь. Смущенные ребята гуськом, тихонько, чуть не на цыпочках вошли в избу. А бабушка уже хлопотала у печки, тащила на стол румяные шанежки с картошкой, угощала ребят и все говорила, и говорила, и говорила:
— Знаю я вас всех, знаю, ребятки. Про всех мне Мишунька рассказывал. Сама-то я никуда не хожу, остарела очень, а он, спасибо, всё рассказывает. Вот эта быстроглазая, верно, учительская, а ты, паренек, Климов Сашка! Знаю, всех знаю, нахваливал вас Мишенька! Не чинитесь, гости, кушайте! У нас мука есть и картошки хватит. Всё он, кормилец наш, заработал. Кушайте, милые!
Но ребятам кусок не шел в горло.
Так вот оно как! Миша бабушке ничего не рассказал: ни про драку, ни про то, что с ним в школе не разговаривали. Нахваливал.
Ребята прятали глаза друг от друга. Даже Климушка, не понимая, в чем дело, присмирел и смотрел на Мишу, не мигая, что не мешало ему усердно набивать рот теплыми шаньгами.
И вдруг бабка вышла. Тяжелое молчание повисло в избе. Тут Таня не выдержала.
— Ну и что? — сказала она звонко.— Ну и поссорились, а теперь давайте мириться! Давай, Миша, а? Дружить будем?
Миша весь вспыхнул, растерянно посмотрел на протянутую руку, потом вдруг тряхнул головой и сжал ладонь Тани так, что у нее хрустнули пальцы. И тут все повскакали с мест, окружили Мишу, хлопали по плечам, жали ему руку, смеялись. Климушка изо всех сил барабанил ложкой по столу.
А Манька встала в позу и продекламировала:
Перестали плохо жить,
Стали с Мишенькой дружить!
Петька презрительно скривился:
— Фу ты, надоела! Подумаешь, Некрасов!
Когда бабка вошла в избу, она только диву далась, как быстро исчезли ее пухлые шаньги и как тараторили языки.
— А что у тебя там наверху, на крыше?
— А у меня там корабль.
— Как корабль?!
— А так: все по-настоящему сделано — мачты, парус, штурвал.
— Ну!? Покажи!
— Пойдем, пойдем. Только…
— Что только?
Манька сразу поняла.
— Вот, ей-богу, ей-богу, не буду песен петь…
Нюра сурово остановила ее:
— Опять божишься?
— Ой, не буду, не буду… ей…— Манька зажала рот рукой.
По скрипучей лесенке поднялись ребята на крышу. Там, и правда, было похоже на палубу корабля. Были набиты гладко обструганные доски. Из тонких реек вокруг помоста сделаны борта. На гвозде, вбитом в мачту, висел бинокль. Правда, он был без стекол, но это был настоящий морской бинокль.
Миша вытащил откуда-то бескозырку и превратился в моряка.
— Я сейчас, ребята, буду паруса поднимать, а вы становитесь к штурвалу. Ведите корабль по курсу.— Миша кивнул на колесо.
Девочки разинули рты, а Саша, Петька и Алеша бросились к колесу. Оно скрипело и поворачивалось, как настоящий корабельный штурвал.
— Полундра! — закричал Миша.— Подымай паруса!
Он потянул за какие-то веревочки, и на мачту пополз самый настоящий парус. Правда, он был сделан из двух мешков, но ветер сразу надул его, загудел в снастях, и ребятам показалось, что их корабль сдвинулся с места и поплыл, поплыл по буро-зеленым водам, в далекие, неведомые, прекрасные моря.
Таня вздохнула всей грудью и запела Артековскую ‘Морскую’, которой тоже научила ребят Лена:
Над волнами вьются чайки,
Люди по морю плывут,
Ветру парус подставляй-ка,
Чтобы туже был надут!
Ребята подхватили:
Ну, живей,
Веселей!
Бей веслом по волнам,
Чтобы брызги блестели
И фонтаном летели
Высоко к облакам!
— Право на борт! — кричал Миша.— Вперед!

Мишины дела

Мишу как будто бы подменили: так рьяно взялся он за учение, так приветлив был с товарищами, такими преданными глазами смотрел на Елену Павловну!
Ребята упорно занимались. Леночка все чаще и чаще оставалась в школе на дополнительные занятия со слабыми учениками.
Таня подолгу сидела за уроками, мало гуляла. Иногда только Власьевна войдет в комнату и скажет сурово:
— Брысь! Вон опять зеленая стала, словно луговая трава! Иди, гуляй!
Таня оденется и выйдет, но ей во дворе скучно. Ребят нет,— за уроками сидят,— да и дома ведь работы не убавилось.
Птицы не поют, только златогрудые зинзиверы прыгают суматошливо у конюшни и чирикают: ‘зин-зи-вер’, ‘зин-зи-вер’. Высоко под облаками летят на юг перелетные птицы,— вдруг камнем упадут на деревья: устали, отдыхают.
Грачи тренируются перед дальней дорогой.
— Грач улетает, снег пойдет! — говорит Власьевна.
Осень. Осень.
Побродит Таня по пустому двору и вернется домой заниматься.
А Мише пришлось совсем туго. Столько у него пропущенного, неусвоенного, непонятого! Лена сходила к Ивану Евдокимовичу, попросила его временно совсем освободить Мишу от всякой работы в колхозе.
Покряхтел немножко Иван Евдокимович. Трудно ведь! Работа не остановилась. Трактор все стучит в полях, торопится, поднимая последнюю зябь, пока не замерзла земля. Срезают капусту, убирают ботву, возят на поля навоз. Да нужно еще овощехранилище загрузить, да нужно машины отремонтировать, да нужно… да нужно… а людей не прибавилось. Мишины ловкие руки вот как дороги!
— Ну, что ж, надо так надо, Лена Павловна,— вздохнул Иван Евдокимович,— учеба для твоих, конечно, первое дело. Справимся и без него.
Лена вернулась домой довольная.
— Ну, теперь Мише будет посвободнее, только надо ему крепко помочь. Саша будет с ним заниматься арифметикой, а ты, Чижик, помоги ему с русским.
— А он меня не будет слушаться.
— Ну как не будет! Будет! Он мне сказал, что ни одной тройки не допустит.
Таня с сомнением покачала головой.
Теперь Миша приходит к ней через день, и Таня объясняет ему правила, заставляет писать диктовку, дает дополнительные упражнения.
Власьевна смеется:
— Ну, и правда, посмотришь на них, чисто мишка и чижик, верное слово!
А Миша слушается, слушается, да вдруг и заартачится:
— Не буду больше писать! Что, ты забыла,— у меня еще уроки есть!
Таня с достоинством кладет карандаш и говорит:
— Пожалуйста, только я пойду скажу об этом Елене Павловне.
И Миша сейчас же снова придвигает к себе тетрадку:
— Ну, ладно уж тебе, ладно! Сразу ябедничать. Давай диктуй.
— ‘Брось прут в пруд’,— диктует Таня.
— Ну и зачем это в пруды всякую пакость бросать? — ворчит Миша.— Тоже еще! Засорят, а кто чистить будет? Колхозники? Я лучше иначе напишу.
— Ну что ты там иначе напишешь? — кипятится Таня.— Это ведь на глухие и звонкие.
— И я на глухие и звонкие, только так, чтобы было правильно.
И Миша пишет: ‘Не бросай прут в пруд’.
Кончив занятия, Миша не спешит домой. Он сначала принесет воды сестрам, наколет дров, подметет около крыльца. Потом непременно побежит к учительской, дождется выхода Лены, возьмет у нее из рук тетрадки, портфель с книгами, глобус, принесет домой и спросит:
— Вам ничего не нужно, Лена Павловна?
— Ничего, ничего, Мишенька. Беги домой, старики твои заждались.
Тогда Миша нахлобучивает шапку и все-таки мнется у дверей.
— А может быть, что-нибудь нужно, Лена Павловна? — и осматривает комнату.
— Да ничего, Миша,— смеется Лена,— иди уроки готовь.
А Миша вдруг строго говорит:
— Вон у вас каблук сбит, дайте-ка туфель. Дедушка очень хорошо набойки ставит, завтра утром принесу.
И, не слушая возражений Лены, берет из-под кровати туфлю и выскальзывает в дверь.

Разговор в кухне

Марья Дмитриевна пила на кухне чай, Леночка и Таня занимались у себя в комнате, когда Власьевна остановилась на пороге, строгая и важная. Значит, пришла по делу.
— Я к вам, Марья Дмитриевна.
— Что тебе, Власьевна?
— Картошка засыпана, овощи убраны, котел вычищен…
— Что такое? Какой котел?
— Чугунный. И плитку я поправила.
— Ничего я не пойму,— рассердилась Марья Дмитриевна,— какая плитка? Какой котел? Говори толком.
— Об эту пору у нас заведующий начинал для ребят завтраки ладить. Скоро морозы грянут, а наши ребята иные за два, иные за три километра в школу бредут, да и обратно столько же. У них в животишках-то балалайки играют. Домой приходят усталые. А их горяченьким перед уходом покормишь, вот они и весело добегут. А ведь ихнее дело, наука, нелегкое.
— Так ты хочешь…
— Завтраки налаживать. У нас ведь полны амбары и подполы. И картошка, и капуста, и всякая овощь. Уж, конечно, без гусятины.
Таня и Лена прислушивались к разговору.
Марья Дмитриевна помолчала, Власьевна тоже.
— Конечно, это нужно,— говорит Марья Дмитриевна задумчиво,— но мне так хотелось хоть часть этого урожая продать, чтобы кое-что купить для школы, например волшебный фонарь.
Тут Власьевна садится на лавку и развязывает платок.
— Эх, Марья Дмитриевна, сейчас не до этого! Война кончится,— мы, может, семилетку строить будем. Мы в ней паркет наведем. Электричество пустим. Это дело впереди. А вот ребята,— ребят мы сохранить должны. Это не теленка вырастить. Нам скоро на покои, а им в работу. И я так скажу, и Иван Евдокимович, и какую хотите бабу спросите.
Марья Дмитриевна говорит задумчиво:
— Вот ты какая.
— Такая. Вся тут. Ребят сберечь хочу.
Марья Дмитриевна вдруг резко поднимается со стула и отходит к окну.
— Ребят,— говорит она,— ты ребят сберечь хочешь…
И в голосе ее слышится что-то такое, что Таня испуганно замирает. Тихо. Слышно только, как тикают ходики за стеной.
— Ты права, Власьевна,— говорит уже спокойно Марья Дмитриевна.— Действуй. Только помни: с работы снять для этого никого не позволю, и чтобы течение школьной жизни это не нарушило.
— Мы не в течение,— объясняет Власьевна.— Утром дежурные ребята пораньше придут, котел заложат, а плита сама варить будет. Не фрикадели какие-нибудь, похлебка! После уроков покормим.
— Кто же это все делать будет?
— А вот Лену Павловну позовите. Она пускай ребят на дежурство распределит. Лена Павловна, поди сюда.
Леночка вошла.
— Слышала?
— Слышала.
— Ну что ж, для начала собери своих пионеров, они за всех стоять должны. Они пускай дело и начинают, а потом и другие ребята втянутся.

Котел кипит

— Ух! — вздохнула Таня.
— Ну и ну! — протянула Нюра.
— Да в такой котелок влезет цельный телок! — пропела Манька.
И правда, котел был чуть пониже Тани ростом. Сколько же в него нужно картошки начистить, сколько капусты нарезать! Сколько воды натаскать!
— Что, любуетесь? — спрашивает, подходя, Власьевна.— Да, втроем вам не справиться. Завтра еще ребят подберите. Да и мальчишек гоните.
— А они скажут,— это женское дело куховарить.
— А на фронте кто кашевары? Мужчины. Щепы будут колоть, воду носить. А пока языки берите на замочек, руки в дело. Вот вам картошка, овощи… Чистите, режьте, в котел закладывайте. А потом — семь ведер воды, а там соли, луку, это я уж сама положу. Да смотрите, чтобы чисто овощи вымыли. Принимайтесь за дело!
И принялись.
Чистили-чистили-чистили картошку. На указательных пальцах мозоли выскочили. Кожура покрыла пол, колени, сапоги. Бросили картошку в котел — на донышке.
— Стойте! — говорит Нюра.— Я за Валей сбегаю, Веселовы всегда рано приходят.
Вернулась Нюра с Валей. Стало девочек четыре.
Чистили-чистили хозяйки картошку,— кожуры гора. Бросили картошку в котел — четвертиночка.
— А что, девочки, я Женьку позову,— говорит Валя.— Что она там в классе прохлаждается! Еще полчаса до звонка.
Прибежала Женя. Стало девочек пять. Чистят девочки картошку и на дверь поглядывают,— не придет ли кто, не поможет ли.
— Минуточку,— говорит Таня,— я Пашу из Сосняка позову. Она, ой, какая быстрая!
Пришла Паша из Сосняка, взялась за ножик. Стало девочек шесть. А картошки все полкотла.
Манька уже вздыхает, как паровоз, а Нюра головой покачивает:
— Неужто столько съедят?
— Еще бы! Сто с лишним человек! — говорит Таня плаксиво. Тут, к счастью, Власьевна пришла.
— Что это вы, девушки? Разве из одной картошки суп варить будете? И половины хватило бы. Режьте капусту да морковку да водой заливайте. А я уж сама плиту разожгу, и за варевом посмотрю.
Обрадовались девочки. Капусту резать — простое дело, сама под ножом рассыпается. Заработали быстрей, заговорили веселей. А тут Саша заглянул в окно:
— Что, куховарите?
А Нюра ему так строго:
— Мы-то куховарим, а вы-то бездельничаете. А небось, завтракать явитесь? Собирай мальчишек, таскайте воду.
Сказано — сделано. Не успели девочки оглянуться, как мальчики явились с ведрами. Саша и Петька по одному несут, Алеша с товарищем — вдвоем одно, а Миша тот один два тащит!
Не успели оглянуться — полон котел. Обрадовались девочки, кликнули Власьевну, а тут и звонок зазвонил. Скоренько вымыли руки, сняли передники и побежали в класс.
А после уроков, только успели книжки сложить, побежали хозяйки в кухню. В котле булькала густая, пахучая похлебка. У дверей кухни толпились малыши, позвякивая мисками и ложками, принесенными из дому. Просовывали в щелку любопытные носы, нюхали вкусный запах.
— Ого, как пахнет!
— А много дадут?
— А я целую миску съем!
— А я целое ведро!
— А я весь котел!
— Сами будете раздавать? — спрашивает Власьевна девочек.
— Сами! Сами!
— Ну ладно. Не обожгитесь только, Маня! Поставь их в очередь, чтобы толпой не лезли.
Маня выскочила в коридор и закричала:
— Первый класс, первый класс! Не болтай и не дерись, в очередь становись!
Малыши выстроились в очередь и степенно подходили к дверям кухни, протягивали свои мисочки и смотрели на Таню и Нюру уважительно.
Таня зачерпывала черпаком похлебку и наливала каждому порцию. Малыши, осторожно шагая, несли в вытянутых руках мисочки и устраивались кто как мог: кто на подоконнике в коридоре, кто на парте в классе. Галина Владимировна помогала им, и всем было весело смотреть на уплетавших за обе щеки первоклассников. После них покормили старших.
А потом ребята веселой гурьбой высыпали на улицу и, проходя мимо окна кухни, звонко кричали:
— Спасибо! Спа-си-бо! Спа-си-бо!
— Вон как побежали, подкрепившись,— смотрела им вслед Власьевна.— Словно зайцы по первому снегу, весело и бодро.

Дневник звена

Приказ по пионерскому звену N 1 — Звену Дружных

Комсорг Марушка Егорова сообщила, что семьи защитников Родины нуждаются в нашей, пионерской помощи.
Приказываю:
1. Нюре Валовой позвать Маню Фролову и вместе выстирать белье у Кашиных.
2. Мише Теплых залатать крышу у бабки Анисьи.
3. Саше Климову наколоть дров Марье Петровне и сложить в сарайчик.
Об исполнении доложить и записать в дневник звена.
Будьте готовы!

Звеньевой С. Климов.

Вчера я и Маня Фролова постирали рубашонки и платья у Кашиных. Зойка, конечно, помогала. Выстирали чисто, только синьки нету. Вечером Зойка прибежала, говорит,— мать очень радовалась, просит: ‘Скажи, дочка, спасибо ребятам’.

Писала Нюра Валова.

Мы с Таней хотели у Власьевны пол помыть, она ведь тоже мать фронтовиков. Пришли с тряпками, а она говорит: ‘Это что за спектакль?! Я еще не инвалид, сама десятерым помогу. Вы бы лучше за читальню взялись. Как в школе книги починили, так бы и там порядок навели, а то бабам и отдохнуть негде’. И нас прогнала.

Веселова Женя.

О читальне поговорить с Еленой Павловной и Галиной Владимировной.

С. Климов.

Миша вчера бабке Анисье крышу залатал. Он наверху дранку прибивал, а она на дворе стояла и плакала… ‘Вот,— говорит,— не забыли меня, бедную старуху…’ Миша ловко все сделал. Если бы у меня не нога, я бы тоже полез на крышу. Скорей бы сделали.

Алеша.

Дрова Марье Петровне наколол и сложил в сарайчик. Помогал Климушка, носил дрова.

Саша Климов.

Поручили мне деду Елохову газеты читать, потому он плохо видит. Я читал-читал, даже употел, а он говорит: ‘Не надо мне такого писаря, бубнит-бубнит, ничего не разберешь. Пусть придет Таня, которую Чижиком зовут’.
А если у меня голос такой!?

Петя.

Окопали пять стогов сена канавами. Работали все ребята класса.

Богданова.

Все пионеры стали собирать золу и сносить ее в колхозный амбар. Уже собрали девять ведер.

Нюра Валова.

Елена Павловна велела писать все, и хорошее и дурное. Вчера вышла неприятность. Мы увидели, что тетя Дуня поставила у крыльца кадушки. А кадушки пустые. Мы думали, ей воды наносить некогда. Собрались всем звеном, натаскали воды из речки. Очень долго таскали, двадцать пять ведер. Носить тяжело, в гору. А тут она идет. Мы спрятались за бревнышки, думали,— вот сейчас обрадуется. А она посмотрела и начала кричать: ‘Кто это мне такую пакость сделал? Чистила я чистила, бучила-бучила кадушки под капусту, а мне их кто-то мутной водой залил!’ Манька говорит: ‘Бежим!’ А Саша говорит: ‘Нехорошо, ребята, вышло, надурили мы’. А Петька говорит: ‘Подумаешь, выльем, мы ведь не со зла’. А Нюра говорит: ‘Надо, ребята, выйти и все рассказать’. Мы вышли и все рассказали. Сначала тетя Дуня на нас ворчала, а потом — ничего, смеялась. Мы помогли ей воду вылить и опять кадушки пропарить.

Таня Богданова.

Власьевна нам сказала, что надо помочь бабке Домне. У нее четверо внучат, а она очень старая, не справляется. В избе грязно. Два дня мы там проработали. Вымыли стены, побелили печь. Нюра и Паша перечинили ребятам одежду. Власьевна дала отросточки, а мы посадили их в банки и поставили на окна. В избе стало чисто и красиво.

Богданова.

Постановили помочь фронтовикам убрать капусту, а то как бы не померзла. Собрали всех ребят класса. В воскресенье убрали у семи семейств.

Петя.

Лена Павловна сказала, что неправильно Нюра все Маньке Фроловой чинит и штопает. Надо саму выучить. А Саша сказал, что мальчики тоже должны уметь латать, а то как же на фронте. Вот мы и устроили сбор о штопке и заплатке. Нюра всех учила штопать. А Власьевна научила латать. Теперь пусть только Манька придет драная! Лучше всех научилась штопать Веселова Женя.

Веселова Валя.

Алеша, Таня и Паша помогли дяде Егору ссыпать в подвал картошку.

Петр Анохин.

В воскресенье Таня, Нюра и Маня работали в яслях. Помогали купать ребят и водили их гулять. От яслей вынесли благодарность. Просили еще приходить.

Нюра Валова.

План работы Звена Дружных (4-й класс)

1. Подготовить концерт к 7 ноября. Ответственный — Елена Павловна.
2. Провести сбор звена с докладом Галины Владимировны: ‘Почему мы празднуем 7 ноября’. Ответственный — Богданова.
3. Привести в порядок избу-читальню. Ответственный — Нюра Валова.

Звеньевой С. Климов.

Снова хлопоты

Власьевна однажды сказала:
— Работают женщины от темна до темна. При работе — при народе — горькая дума в голову не идет, а вот вечером каждая в своей избе сидит, прядет да вяжет, да заплаты ставит, и горькие мысли думает: кто про сына, кто про мужа, кто про весь белый свет..
А вот вы бы читальню поскорей в порядок привели, мы бы все вместе вечерами были и умное слово послушали.
— Хорошо,— говорит Леночка,— в первую очередь сделаем. А почему она у вас закрытой стоит?
— Да, видишь, избач на фронте. Поручили это дело Марушке Егоровой, но до того ли колхозному счетоводу в такие горячие времена? Да и нам летом не до книжек, не до посиделок, а теперь вечера долгие, спать — так спину отлежишь. Да и всех на народ тянет.
— Что долго толковать? — говорит Саша.— Надо — значит, сделаем!

* * *

Замок поржавел на избе-читальне. Миша даже покраснел, пока поворачивал ключ. А Таня стояла рядом и подпевала: ‘Сезам, отворись! Сезам, отворись!’
Наконец дверь распахнулась.
Ну и ну! Стены облезли. На книгах пыль.
— Да, здесь много нужно…— говорит Петька.
— Руки нужны,— решает Миша.
— Да и голову тоже иметь следует.
Но Нюра, как всегда, переводит все на практическую почву:
— Нужны тряпки, теплая вода, щелок и известка.
Вскоре работа закипела.
Миша притащил стремянку, взгромоздил ее на стол, начал белить потолок. Петька помогал ему.
Потом девочки вымыли стены, лавки, обмели паутину, вытерли книги.
Саша записывал их на листок бумаги, ставил в шкаф. Иногда он зачитывался какой-нибудь книжкой, опускался на пол и забывал обо всем на свете. Тогда Алеша окликал его укоризненно:
— Саш, а Саш!..
Саша вздрагивал, конфузливо улыбался и ставил книжку на место. Но делал себе заметку, чтоб непременно прочитать.
Алеша на куске старых обоев рисовал: ‘Добро пожаловать!’
Манька мыла окна и распевала во всё горло.
Работы было много, а еще больше шуму, крику, смеху.
На Климушку плеснули известкой, и он ходил весь в белых пятнышках, словно ситчик в крапинку.
Таня свалилась с табуретки и набила себе шишку на лбу. Круглая Тонька наелась углей из печки. Только Нюра работала быстро, спокойно и деловито.
К вечеру ребята устали, а нельзя было сказать, что близок конец работы. Правда, потолок сиял белизной, на стеклах не было ни пятнышка, но пол стал еще хуже.
Миша так щедро плескал известкой, что весь пол был белым, а по нему шли черные следы кругами, зигзагами, петлями…
Таня поглядела вокруг и выронила тряпку.
— Девочки,— сказала она с ужасом,— этого нам никогда в жизни не отмыть.
Но тут в сенцах послышались голоса, загремели ведра.
Дверь распахнулась.
На пороге стояла Марушка в подоткнутой юбке, с ведром горячей воды. А за ней, смеясь, заглядывали в избу Ольга-свинарка, Паша Кашина и другие комсомолки.
— Ну, молодцы! — сказала Марушка,— молодцы, ребята! Много наработали. А теперь вот мы на смену пришли, всё закончим! А вы бегите по домам, небось, на завтра уроки еще не готовы! Да помойтесь хорошенько, а то поглядишь на вас, так страшно станет.
Ребята с удовольствием выскочили на улицу.
Садилось круглое, без лучей солнце. Легкий туман поднимался с реки. Из открытых дверей читальни доносилось звяканье тазов и ведер.
На другой день ребята навели в читальне полный блеск. Повесили Алешин плакат, портреты вождей, марлевые занавески на окна. На стол положили скатерку, пожертвованную тетей Дуней, поставили шахматы, шашки, домино. Девочки подшили газеты за последний месяц, установили дежурства.
Теперь сводки и сообщения Информбюро Елена Павловна вывешивала в читальне. Такие радостные шли вести с фронта!
И колхозники привыкли забегать в избу, чтобы прочитать сводки. Потом стали задерживаться возле газет, заглядывать в книжки.
Однажды в субботу Власьевна сказала Лене:
— Сегодня вся женская армия к тебе в читальню придет. Что уж зря по многим избам керосин жечь! И при одной лампе посидим.
С той поры и повелось: по субботам собирались женщины в избу-читальню.
Шили рубахи, кисеты — на фронт сыновьям, мужьям. Вязали рукавицы с отдельным указательным пальцем — на фронт для бойцов.
А Лена и Галина Владимировна читали газеты и книги, рассказывали о тех странах, по которым шагают наши бойцы.
А когда уставали чтецы, девушки запевали песню. К ним присоединялись ребячьи голоса, вступала Галина Владимировна, и над затихшей деревней в темное осеннее небо лилась широкая русская песня.
Вскоре Галина Владимировна взялась за дело серьезно и организовала небольшой, но складный хор.
А там начались какие-то таинственные дела: Иван Евдокимович ездил в район и среди других вещей привез заколоченный ящик. Он никому его не показал, и только дядя Егор и Миша ‘колдовали’ над ним в избе у председателя. Мишу даже трудно было вытащить оттуда.
А у девочек были свои хлопоты,— они готовились к выступлению.
Конечно, Елена Павловна помогала им. Манька разучивала новую песню. Петька взялся показывать физкультурные упражнения. Таня и Нюра репетировали украинский танец, и даже круглая Тонька хотела читать стихи.
Но пока все это держалось в строжайшем секрете.

Шестое ноября

На заборах, на стене амбара, у сельпо, у правления колхоза появились плакаты. Очень красиво разрисовал их Алеша цветными карандашами:
‘Шестого ноября 1944 года в 3 часа дня состоится торжественное заседание по случаю 27-й годовщины великой октябрьской социалистической революции.
Порядок дня:
1. Торжественная часть.
2. Отчет председателя колхоза.
8. Премирование.
4. Концерт.
Приглашаются все колхозники и работники советских учреждений.
Собрание будет происходить в избе-читальне’.

* * *

Накануне собрания Миша ночевал у Власьевны.
Девочки допоздна возились в школе, доканчивали костюмы, репетировали. Из читальни доносились песни. Там Лена и Галина Владимировна проводили спевку.
Рано утром, чуть только взошло солнце, Миша и дядя Егор залезли на крышу избы-читальни. Миша, как кошка, возился на крыше, скатывался с лестницы, бежал в избу, снова карабкался на крышу, снова мчался вниз. А дядя Егор с крыши не слезал. Однако, что они там делали, Тане и девочкам узнать не удалось.
Саша, Алеша, Петька и другие мальчишки не подпускали к избе никого.
Они грозно шикали на девочек, а взрослым Саша говорил подчеркнуто вежливо:
— Извиняюсь, гражданка, комитет просит вас пройти по той стороне.
‘Какой комитет?’ — Таня сгорала от любопытства.
Девочки пытались атаковать Климушку, который вертелся около Саши и, конечно, все знал. Но тот надувался, как пузырь, от гордости, надвигал отцовскую шапку на самые глаза и говорил важно:
— Он как зашвиштит, а я как ишпугаюшь!
— Кто засвистит?
— Тама…— неопределенно разводил Климушка руками.
Так девочки ничего от него и не добились.
К полудню девушки-комсомолки забрались на крыльцо, украсили его еловыми ветками, флажками.
Елена Павловна собрала класс у себя, еще раз всех осмотрела, поправила галстуки, пригладила вихры, пришила пуговицу к рубахе Саши и организованно, строем, повела ребят в читальню.
В избе уже было полно народу. Сидели плечом к плечу, толпились у дверей, стояли у окон.
За столом президиума сидели Иван Евдокимович, тетя Дуня, Власьевна, Марья Дмитриевна.
Дружные пробрались вперед и столпились в правом углу.
Левый угол был отделен пестрой ситцевой занавесочкой. Тане очень хотелось заглянуть туда, но Миша сказал внушительно:
— Дядя Егор сказал: ‘Кто туда полезет, с тем будет серьезный разговор!’
Заседание началось.
Прежде всего Иван Евдокимович сказал речь.
Говорила Марья Дмитриевна. Потом Иван Евдокимович начал отчитываться о работе колхоза.
Таня его не слушала. Во-первых, она еще плохо разбиралась в нектарах, центнерах, суперфосфатах, а главное,— очень боялась, что забудет стихотворение, и, зажав уши, повторяла его громким шепотом, пока Иван Евдокимович, сердито обернувшись, не спросил:
— Кто это там бубнит сзади? Мешаете!
Таня испуганно замолчала, а тут началось интересное: стали премировать лучших работников.
Иван Евдокимович вставал, вызывал к столу ударника, читал ему постановление правления, пожимал руку и выдавал премию. Все кругом хлопали, а награжденный кланялся, и всем было приятно.
Тете Дуне дали материи на платье, Власьевне — новые валенки, Паше Кашиной — калоши, блестящие, лакированные.
Потом Марья Дмитриевна от имени школы похвалила Галину Владимировну и Марью Петровну и подарила им по флакону духов.
— Всё? — спросила она Ивана Евдокимовича.
— Нет, не всё,— ответил он, пригладил усы и вдруг подмигнул Тане.— Не всё!
— Колхозники! — сказал он.— У нас ведь и еще кто-то хорошо поработал. Вот избу-читальню наладил, ноле после жатвы прибрал, на молотьбе помогал,— Иван Евдокимович усмехнулся,— тете Дуне воды в кадушки натаскал, в школе книги починил…
Колхозники стали посмеиваться, поглядывать в угол на ребят.
Но Иван Евдокимович сказал серьезно:
— Никогда ребята так ладно, так дружно нам не помогали. За это спасибо сказать надо Лене Павловне!
— Не зря их ‘дружными’ прозвали,— вставила тетя Дуня.
Леночка встала, красная, голову опустила и давай крутить оборочку на платье, давай крутить. А тут все захлопали, и ребята стали так бить в ладоши, что у Тани в ушах зазвенело. Миша еще и ногами топал.
— И за это правление колхоза постановило премировать Лену Павловну поросеночком. Завтра можете пойти и на свиноферме получить.
Тут еще больше все захлопали, а Власьевна вдруг подняла руку:
— Дозволь мне сказать, Иван Евдокимович.
— Говори, говори, Афанасья Власьевна.
Власьевна поправила платок на голове, одернула кофту и пристально посмотрела на колхозников.
— Милые мои,— сказала она негромко,— хочу я сказать, что много трудов вы приняли, много слез пролили, и не думайте, что этого никто не видит. Вся Россия это видит… И в трудах не только ребята, а и мы, старики, дружные стали, сроднились мы, и нам теперь друг без друга никак невозможно. Правду я говорю?
— Правду, правду,— зашумели женщины,— правду, Афанасьюшка.
Потом начался концерт.
Миша играл на баяне. Таня говорила стихи. Петька в трусах и майке делал необычайные упражнения: стоял на голове, ходил на руках.
А Миша в это время зачем-то ушел из читальни.
Потом Манька стала петь. Таня даже удивилась: неужели это Манька?
Вытянулась девочка, как березка, и глаза раскрыла, а глаза у нее оказались зеленые, и волосы как-то сами пригладились, а голос-то, голос! И звенит, и вьется, и серебром рассыпается, и плачет…
Поет она про одинокую рябинку и про дуб, что на том берегу реки, а в избе тихо-тихо стало, и тетя Дуня уже лицо прячет в новую материю, да и Власьевна призадумалась.
Кончила Манька. До чего же ласково на нее все смотрят! Тане немножко завидно.
— Ну и ну! — говорит Иван Евдокимович Лене.— Ребята у тебя — красота! А вот эту певунью учить надо.
— Да ведь некому ее учить, Иван Евдокимович!
— Что значит ‘некому’! — сердится Иван Евдокимович.— У нас некому, в городе есть кому. В город ее пошлем, а война кончится,— мы и у себя такую школу заведем, музыкальную, что ли. Не в одном ведь нашем колхозе такие ребята есть, верно, и в ‘Заветах Ильича’ и в ‘Заре’ найдутся. Собьем несколько колхозов, такую школу и откроем.
— Хорошо бы! — вздыхает Лена.
— А ты не сомневайся, все у нас будет, дай только врага добить!
Тут Таня с Нюрой начали украинский танец.
Как только повернулась Таня к публике, так начал народ смеяться. Таня танцует старательно, а сама думает: ‘Чего это они смеются?’
А Нюра шепчет: ‘Ус! Ус!’
Схватилась Таня за лицо,— а у нее только один ус торчит! А другой на полу валяется.
Но Таня не растерялась, взяла и второй ус оторвала!
Тут Власьевна начала в такт подхлопывать, девушки за ней, и стало Тане так легко, так весело танцевать, будто ноги сами ходят!
Но вдруг ворвался в избу Миша и закричал диким голосом:
— Скорее, скорее, Иван Евдокимыч! Звонили из района. Сейчас!
И Иван Евдокимович, как молоденький, сорвался с места и отдернул занавесочку, там стоял новенький ящик, блестя тугими лакированными боками.
— Радио! — ахнула Таня.
— Радио! Радио! — зашумели девушки.
— Тише! — крикнул Иван Евдокимович и опустил рычажок…

Всей стране

И по всей избе разнесся голос, подняв людей на ноги. Тот самый голос, который звучал спокойно и уверенно в самое страшное время, когда города пылали огнем, тянулись на восток заводы и люди, и каждый день приносил тяжелые вести с фронта.
Когда на Запад день и ночь, день и ночь неслись поезда, когда раненые дети наполняли больницы, когда дымилась в скирдах спелая рожь, когда скот ревел по лесам и люди собственными руками взрывали плоды своих тяжелых и радостных трудов…
Тогда он уверенно успокоил всех. В тот страшный час от имени великой партии он твердо обещал победу. И вот теперь он говорил всей стране, всему миру, и тете Дуне, и Марушке, Власьевне, Анисье, ребятам,— что обещание выполнено.
‘Почему они плачут? — думает Леночка.— Оплакивают ли своих сыновей, которые не дождались этого часа, вспоминают ли свой великий труд, болящие плечи, бессонные ночи, мозоли на ладонях, пустые щи в горшках, непосильную тяжесть на женских и девичьих плечах?’
Нет, это не те слезы. Те горбят плечи и выжигают морщины на щеках.
А тут люди стоят выпрямившись гордо и смотрят вперед, и ясные, радостные слезы тихо текут по зарумянившимся лицам.
А страна делит труды между бойцами на фронте и ими, простыми женщинами из маленькой деревни.
‘Навсегда войдут в историю беспримерные трудовые подвиги советских женщин и нашей славной молодежи, вынесших на своих плечах основную тяжесть труда на фабриках и заводах, в колхозах и совхозах. Во имя чести и независимости Родины советские женщины, юноши и девушки проявляют доблесть и геройство на фронте труда. Они оказались достойными своих отцов и сыновей, мужей и братьев, защищающих Родину от немецко-фашистских извергов’.
И все увидели, что они не стоят в стороне сочувствующими зрителями, а вместе со всей страной день и ночь куют победу.
‘…Отныне и навсегда наша земля свободна от гитлеровской нечисти. Теперь за Красной Армией остаётся её последняя заключительная миссия… добить фашистского зверя в его собственном логове и водрузить над Берлином знамя победы’.
‘Да, да, над Берлином! — думает Таня.— Тимофей Иванович въедет в него на своем боевом коне, и папа, и Андрей, и Сашин отец, и Нюрин брат пройдут по фашистской земле’.
‘Да здравствует наша великая Родина! Смерть немецко-фашистским захватчикам!’
И стекла зазвенели в избе от шума. Так хлопали загрубевшими ладонями, так стучали тяжелыми сапогами…
И тут Галина Владимировна взмахнула рукой, и девушки без слов поняли ее. И зазвенела песня, единственно нужная сейчас:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек,
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!

Часть третья

Зима

Стужа

Зима.
Снег толстым, плотным слоем покрыл всю землю: поля, лесные поляны, деревенскую улицу, речки. Он так глубок, что торчат только верхушки заборов и частоколов. Он засыпает избы до самых окон, наваливается на крыши, сугробами вползает на крыльцо.
Только кое-где его белоснежную поверхность бороздят утоптанные тропинки — к школе, к колодцу, к сельпо, к правлению колхоза.
Оступись, сверни на шаг в сторону — и сразу провалишься по колено, а то и по пояс. Попробуй выберись!
Ночью зимние ветры раскачивают деревья в лесу, сбрасывают с еловых лап тяжелые пласты снега, налетают на деревню и гудят-гудят, и воют в трубах.
На стеклах переплетаются ледяные пальмы и папоротники, и нужно долго дышать и дуть в одно место, чтобы растопить проталинку, прильнуть к ней одним глазом и увидеть, что делается в мире.
А в мире холодно.
Дремлет в берлоге медведь, посасывая лапу, спит барсук. Птицы жмутся поближе к людям. Серые куропатки ютятся у гумен, подбирая оброненные зерна. Важные снегири налетают целыми стайками на рябины, жадно рвут красные ягоды. Немного их осталось на деревьях. Заботливые хозяйки давно обломали нижние веточки, связали в пучки и повесили между рамами,— пригодится терпкая ягода для настоек, для пирогов.
Рыба ушла в глубину. Дремлют лини, закопавшись в ил. Лещи забрались в камышовые заросли.
На опушке леса вечерами мелькают серые тени — это голодные волки выходят на добычу.
А людей не отпускают заботы. Визжат и визжат пилы в чаще. Заготавливают колхозники сухой, крепкий зимний лес. Дрова нужны госпиталям, школам, детским садам. Крепкие доски и бревна нужны Родине, которой предстоит много строить. Враг отброшен далеко за пределы родной страны, но следы его безобразят землю.
Гремят еще советские орудия, добивая зверя в его логове. На снежных Карпатских горах и в долинах Померании горят русские костры.
Еще острее, еще напряженнее бои, а уже везут в разоренные места лес и кирпич, бетон и железо. Уже склоняются над чертежами строители и видят места, восставшие из пепла, красивее и богаче, чем прежде.
И для этого девушки Бекрят, утопая в снегу, валят вековые сосны, темные, мрачные ели.
Стучат молотки по деревне — до сильных морозов спешат колхозники утеплить скотные дворы, отремонтировать машины.
Школьники из дальних деревень бегут в школу на лыжах, и колючие звезды провожают их зимним утром и встречают у порога дома.

Страшная ночь

Таня делала уроки и, по правде сказать, долго мучилась над задачкой, когда пришла Леночка и встала у порога, лукаво поглядывая на сестру. Она опустила на пол серый мешок. В мешке что-то шевелилось. Таня насторожилась.
Леночка раскрыла мешок, и из него высунулся круглый розовый пятачок с двумя смешными дырками.
Таня вскочила с места.
— Дали?
— Дали.
— Как зовут?
— Васька.
Это был очень смешной поросенок, весь розовый и чистенький, с прозрачными ушами, с белесыми ресницами, с перламутровыми копытцами на стройных ножках и со штопором вместо хвостика.
Таня замерла от восхищения.
Опустили Ваську на пол. Он деловито застучал копытцами по всей комнате, всю обнюхал и вдруг тоненько завизжал.
Леночка принесла на блюдечке теплого молока, ткнула Ваську рыльцем, и он, чмокая и захлебываясь, начал завтракать.
Наелся, довольно хрюкнул и вдруг зевнул, показывая мелкие острые зубки.
Таня притащила ящик, набитый сеном, поставила его в угол. Ваську положили в ящик, закутали половичком, и он заснул, зарывшись носом в сено.
Конечно, география была выучена не на пятерку. Таня то и дело вскакивала из-за стола и подбегала к ящику. То она укрывала Ваську потеплее, то ей казалось, что поросенку жарко. К вечеру она испугалась: вдруг Васька сдох?
Но Васька был теплый, крепко спал, подрагивая розовой шкуркой.
— Просто он устал от волнения и путешествия,— объяснила Лена.
А когда сестры поужинали, потушили лампу и улеглись, тут-то все и началось.
Васька проснулся и завизжал. Таня соскочила с кровати, подбежала к нему. Васька стоял, положив передние ножки на край ящика, и кричал требовательно и резко: ‘ви-и, ви-и, ви-и…’
Таня стала его уговаривать: ‘Что ты, Васенька, что ты! Спать надо. Марью Дмитриевну разбудишь!’
Она уложила поросенка и стала гладить его по крутой спинке. Васька замолчал и блаженно зачмокал.
Таня вернулась к себе в постель и закуталась одеялом, отогревая озябшие ноги.
И тут снова раздалось настойчивое и требовательное ‘ви-и’.
— Ой, Чижик,— сказала Лена,— заставь его замолчать,— он разбудит Марью Дмитриевну, а она всю вчерашнюю ночь работала.
Таня снова побежала к ящику, Васька снова затих. Но не успела девочка добраться до постели, как раздался новый вопль.
— Ой-ой-ой! — покрутила головой Таня.
— Что делать? — в отчаянии спрашивала Лена.
— Он, верно, маму вспомнил.
За стеной заворочалась Марья Дмитриевна,— вот-вот проснется.
Лена взяла Ваську, закутала его одеялом, похлопала по спинке.
Васька замолчал. Леночка улеглась поудобнее, стала засыпать.
Бух! Васька с грохотом соскочил на пол и пошел гулять по избе, издавая отчаянный визг. Леночка и Таня разом соскочили с кроватей, тыкались по темной избе, по визгу ища разбойника.
Таня ударилась лбом о стол. Лена опрокинула скамейку, ухватила Ваську, зажала ему рыльце рукой и осторожно, как маленького ребенка, понесла Ваську на его место.
И все началось сначала: визг, топот, прыжки..
Измученные сестры решили отнести Ваську в сени. Надели валенки на босые ноги, накинули шубки и, ухватившись вдвоем за ящик, поволокли его через кухню.
В сенях Васька сразу выпрыгнул на пол. Тогда, чиркая спичками, лязгая от холода зубами, сестры нашли крышку и закрыли ящик. Васька сбросил крышку.
— Ну, подожди,— сказала Таня с отчаянием,— ну, подожди! Держи, Леночка, крышку.
И пока Леночка с силой надавливала на доску, Таня собирала в сенях всё, что ей попадалось под руку: утюг, ведро, кирпич, два полена, корзиночку с картошкой. Все навалила на крышку.
Васька потыкался-потыкался и затих.
— То-то,— сказала Леночка.
Взявшись за руки, затаив дыхание, они на цыпочках пробрались через освещенную луной кухню, юркнули в постель и сразу же заснули крепким сном. Тане снились поле, и жаркое лето, и рыжики на поляне,— и вдруг разразилась гроза, и гром загремел над ее головой, и град застучал по крыше. Таня проснулась от шума и села на кровати.
Да, и гром гремел, и град стучал, и казалось, что сыплются стекла, и кто-то тоненько кричал, и Леночка уже не спала.
— Что это? — с ужасом спросила Таня.
— Васька своротил крышку.
Васька высунул рыло из ящика, визжал отчаянно, а с крышки ящика скатился чайник и, дребезжа, вертелся на полу, сыпалась картошка, падали поленья, звенело ведро…
Дверь распахнулась. На пороге с зажженной свечой в руке стояла испуганная Марья Дмитриевна.

Сказки

Утром Леночка, краснея и стесняясь, извинялась перед Марьей Дмитриевной за беспокойную ночь.
Марья Дмитриевна смотрела на Леночку устало и молча.
Леночка окончательно смутилась.
— Вот что, Елена Павловна,— сказала вдруг Марья Дмитриевна,— я давно хотела с вами поговорить, да боялась, что вы меня неправильно поймете и, может быть, обидитесь… Я, видите ли, хочу поменяться комнатой с Галиной Владимировной. Она к вам перейдет, а я — в комнату при школе… Нет, нет, не возражайте и не думайте, что вы меня беспокоите. Наоборот,— я вам мешаю. Вы молодые, вам петь надо, смеяться… И Тане друзей у себя собирать… Я ведь понимаю… Ну, а мне сейчас трудно…
Марья Дмитриевна помолчала и добавила совсем тихо:
— Очень трудно…

* * *

На другой день Галина Владимировна переехала в маленький домик.
Таня была очень рада и сразу побежала к Власьевне.
— Власьевна, милая, как мы теперь хорошо жить будем! С Галиной Владимировной всегда весело, и ребята смогут к нам приходить.
— Так-то оно так,— неопределенно показала головой Власьевна,— молодость, конечно, к молодости льнет. Но вот скотина человеку на пользу дана и должна жить по-скотьему, в хлеву, а не в комнатах. То-то!
Дверь даже расшаталась в петлях, все скрипит и отворяется. Все время забегают то Миша, то Нюра, то Власьевна, Марушка, тетя Дуня, а иногда и Иван Евдокимович. Одному нужна справка, другому — помощь в учебе, тому — письмо написать, тому — по карте показать, где шагает по чужим землям сын или брат.
А уж вечером и вовсе не дом, а клуб. Снова гудит толстуха-печь, снова свистит самоварчик, плюется чугунок с картошкой.
Власьевна прядет в уголку, тянет-тянет нитку, а потом вдруг пустит веретено плясать по полу и подтянет его в воздух. Кружится, вьется веретено на весу, словно толстая рыбка на удочке.
А вокруг Лены и Галины Владимировны рассядутся ребята, кто где попало: кто на лавке, кто на скамеечке, кто на ящике, а кто и прямо на полу. Идут разговоры, песни поют, читают книжки. Только один уговор строгий: руки чтобы были заняты делом.
Девочки вышивают кисеты на фронт бойцам, мальчики точат карандаши, клеят конверты. Надо готовить подарки бойцам к Новому году.
А потом кто-нибудь и затянет:
— Сказку, Лена Павловна, сказку расскажите.
И приходится Лене рассказывать.
И откуда только она их берет, эти сказки, где нет ни царевичей, ни бабы-яги, ни Змея Горыныча, где действуют бойцы и летчики, герои и ребята?..
— Откуда ты такую сказку взяла? — спрашивает Галина Владимировна.
— Слышала,— говорит Леночка.
— Где?
— Там…— неопределенно машет рукой Лена и смеется.
А Таня молчит. Она не раз видела, как Леночка сидит вечерами над толстой тетрадкой и шепчет что-то, и пишет, пишет…
— Ну, слушайте,— говорит Леночка.— Вот вам… сказка про летчика Гастелло.

Орлиный ключ

— Мне ли вам, ребята, рассказывать о Гастелло. Он жизнь свою не зря прожил, да и смертью Родине послужил.
Это вы всё и без меня знаете, каждый, кто по нашей земле ходит, имени его не забывает.
А вот чего вы не знаете, то я вам расскажу.
‘В том месте, где ударился Гастелло о землю, сделался колодец, широк да глубок. Забили там быстрые ключи. Вода в колодце была как огонь горяча, как солнце светла, как хрусталь ясна.
Выросли вокруг колодца высокие тополя, небо верхушками колют, с ветром, с облаком разговор ведут.
Прибежит к колодцу заяц, мышь или серый волк — прочь от него бросятся: горяча вода и глаза слепит.
К нему сороки, вороны не летают. К нему перепелочки, куропаточки не подбегают.
На вечерней заре и на утренней к нему орлы слетаются. На высоких тополях сидят, обо всём, что в мире видели, разговор ведут. На край колодца слетят, в воду глядят, горячие струи пьют…
Когда солнце спать уляжется, орлы в колодце искупаются. Могучие крылья расплескаются, по округе дождик пройдет, расшумятся тополя высокие, в небе облака быстрей побегут…
Раз в году, в тот день, когда Гастелло погиб, соберутся к колодцу орлы со всей нашей страны — и с востока, и с юга, и с запада. Сядут круг колодца, крылья сложат, словно каменные сидят.
Станут тополя в почетный караул — не шелохнутся. Солнце над колодцем весь день простоит, к западу не склонится.
Удивятся люди, будут из домов выходить, заслонясь рукой, на горы-скалы глядеть, друг друга выспрашивать:
— Что это у нас орлов не видать, куда это наши орлы подевались?
Не ищите сегодня орлов,— все орлы у Гастелло. У колодца сидят, в хрустальную воду смотрятся, горячие струи пьют…’
— А вы, ребята, поищите тот колодец, загляните в светлые струи, выпейте горячей воды, в которой орлы плескались, чтобы выросли вы сами орлятами!
— Найдем,— говорит Миша и смотрит в бушующее пламя печки.— Непременно найдем!
— Они найдут,— убежденно поддакивает Власьевна,— найдут, не сомневайся, Лена Павловна.
И всем кажется, что чудесный колодец где-то здесь близко, за холмом, за лесом, найдешь его, выпьешь светлой воды, и всякий подвиг станет посильным, и Миша поплывет по волнам, круша корабли фашистов, и Саша взовьется в небо, и Таня в горячем бою перевяжет раны бойцов… А если колодец далеко-далеко от Бекрят? Всё равно. Найдут!

Петр Тихонович стоит у ворот

Шум, гомон, визг, смех у школьных ворот: ребята после уроков катаются на салазках.
Тане весело.
Весело оттого, что солнце светит ярко, розовеет и искрится снег, скрипит под валенками: ‘скрип-лю, скрип-лю’, оттого, что индевеют ресницы, делаются длинными и пушистыми, как у Снежной Королевы, оттого, что мороз щиплет нос и щеки, от визга и шума ребят.
Салазки выстраиваются в один ряд. Саша кричит:
— Пошли!
И, оттолкнувшись ногами, Таня летит, летит вниз с горы, пока не зарывается в сугроб. А на нее сверху налетает Саша. Петька лихо тормозит возле самого носа Тани. Климушка потерялся по дороге и теперь едет вниз на собственном тулупчике. С кого-то соскочил валенок. Манька поет во все горло, поднимаясь вверх по горе:
Ты мороз, мороз, мороз,
Не щипли меня за нос,
Уходи скорей домой,
Уводи стужу с собой!
Таня, преувеличенно пыхтя, поднималась на гору, таща за собой салазки. Любишь кататься, люби и саночки возить!
У ворот ока увидела Петра Тихоновича. Он шел пешком. В руках у него не было сумки.
Таня хотела было окликнуть его, но что-то такое было в лице старого почтальона, что она не решилась. Она бросила салазки, отошла от ребят и стала наблюдать.
Петр Тихонович стоял у ворот и не заходил во двор. Он щипал себе бороду и невидящими глазами смотрел на снег у своих ног.
Отошел от ворот, снова вернулся к ним, походил взад-вперед несколько раз. Потом Таня видела, как он махнул рукой и решительно направился к воротам. Но он не распахнул их широко, а чуть приоткрыл, стараясь не скрипеть петлями, и прошел в школу.
Через несколько минут он вышел вместе с Марьей Дмитриевной.
Таня пошла за ними, держась в отдалении.
Марья Дмитриевна была простоволосая, в накинутой на плечи шубейке. Она о чем-то поговорила с Петром Тихоновичем, потом медленно направилась в сторожку Власьевны. Петр Тихонович стоял на одном месте и смотрел ей вслед.
У порога Марья Дмитриевна обернулась и махнула почтальону рукой, и он, ссутулившись, тихо пошел со двора, осторожно шагая огромными ногами. Марья Дмитриевна вошла в сторожку.
Все это Тане не понравилось.
Так же ярко светило солнце, с горы доносился смех ребят, но прежнего веселья на душе не было. Она сунула санки под навес, постояла немножко, подумала и поплелась к Власьевне.
Двери из сеней в сторожку были открыты. На полу лежала Власьевна. Седая коса ее упала на половичок и извивалась, как живая. Власьевна тихонько билась головой о сложенные руки и сквозь зубы стонала.
А около нее на коленях стояла Марья Дмитриевна, гладила Власьевну по плечам, что-то тихонько говорила ей, и частые мелкие слезы падали из ее глаз на седую голову. В руке у Власьевны была зажата какая-то бумажка, а рядом лежал смятый конверт.
Таня замерла на пороге. Случилось что-то ужасное, что-то страшное и непоправимое…
Прижав руки к груди и затаив дыханье, девочка выскользнула из сторожки. У дверей стояли тетя Дуня, Анисья, бабка Настасья. Марушка, прижавшись лбом к стенке, тихо плача, мелко вздрагивала плечами.
— Ну, как она? — спросила тетя Дуня Таню.
Таня, всё еще ничего не понимая, но вся во власти острой боли, только замотала головой.
— Что ж, бабы,— сказала тетя Дуня,— пойдем поплачем с нею вместе. Мирской слезой горе разбавляется. Беда-то какая! Сына убили, да еще младшенького!
Тут Таня все поняла. Ванюшку убили! И, захлебнувшись слезами, она бросилась искать Лену.

Тайна Марьи Дмитриевны

Власьевна осунулась и почернела. Глаза у нее глубоко запали, губы сжались. Не слышно стало во дворе ее веселого голоса, звонкого звяканья ключей. Она сторонилась людей, не приходила посидеть у печки, и Таня знала, что Власьевна все свободное время отдает колхозу.
— И работает, работает,— говорила Марушка,— сна и отдыха не знает. Откуда только силы берутся!
Не раз и не два видела Таня, как Власьевна входила в комнату Марьи Дмитриевны, как Марья Дмитриевна выходила из сторожки. Смутная ревность томила девочку.
Однажды вечером, когда Таня одиноко сидела у разгорающейся печки, Марья Дмитриевна вошла в кухню. Она постояла рядом с Таней, задумчиво глядя на огонь. Трещали дрова, тихонько посвистывал ветер в трубе, ель царапала лапой по крыше, будто тоже хотела погреться в уютной кухоньке…
— Девочка,— тихо уронила Марья Дмитриевна, не глядя на Таню,— девочка, пошла бы ты в школу сейчас… Там Власьевна… Она тебя так любит… Ей тяжело одной… Ох, как тяжело!..
У Тани часто-часто забилось сердце… Она вскочила с лавки, схватила варежки… Марья Дмитриевна уже сняла с вешалки ее шубку, помогла Тане одеться и застегнула пуговицы. Таня видела,— руки у нее дрожали.
Она вошла в темный коридор школы и сразу наткнулась на Власьевну. Она стояла опустив руки, понурив голову, думая о чем-то своем, тяжелом. Ведро с горячей водой у ее ног окутывало ее облаком пара.
Таня подошла к Власьевне и молча смотрела на нее. Власьевна перевела глаза на девочку и сказала тихо:
— Ну как, пташка? Живешь-то как?
Таня не ответила на вопрос, а, прижавшись к Власьевне, горько заплакала. Власьевна крепко прижимала ее к себе, молчала и смотрела в темное окошко в углу. Потом положила руку ей на голову:
— Ну, будет, Чиженька, будет! — И, убеждая себя и девочку, добавила: — Жить нужно! До победы дожить хочу! Людям помочь нужно. Не я ведь одна, много баб плачет. Так и руки опустить? Может, Митенька вернется,— сказала она с надеждой. Потом, помолчав, поглядела Тане в глаза.— А о Марье Дмитриевне, помнишь, мы говорили? Пойдем-ка, я тебе покажу. Иди, иди, не бойся, ее дома нет.
В комнате Марьи Дмитриевны было чисто-чисто, пахло хвоей и травами.
На столике в углу свежие еловые ветки украшали большую фотографию. На фотографии двое ребят — мальчик лет семи и пухленькая девочка-пятилетка — играли плюшевым мишкой. Под фотографией написано: ‘Толик и Танечка. 1941 г.’.
‘Танечка’! Так вот оно что! Вот почему она никогда не называла Таню по имени!
— Вот,— сказала Власьевна,— двое… двое детей было — и никого не осталось. На глазах у матери фашисты убили. На переправе через реку… Детей и стариков, подлые, бомбили. Мало кто там уцелел. Марья Дмитриевна раненая была. Своих детей не спасла — их сразу убило… А чужих двоих вытащила. Долго потом она в госпитале лежала. А в это время у нее муж на фронте погиб. Легко ли ей, Чижик, горе такое и ненависть лютую к врагу в сердце нести?
Таня с испугом смотрела на фотографию.
— Вот и на ребят ей смотреть тяжело. Видишь, дочка, разно люди горюют. У иного и сердце застынет, станет как камень… А для чего же люди рядом живут? Чтоб отогреть, помочь… А мы-то как слепы бываем! Не видим чужого сердца. Так-то… Беги пока, дочка, домой…
Таня тихо выскользнула из комнаты.

Круглая Тонька растопила лед

Таня, конечно, рассказала обо всем Лене и дружным. Ребята взволновались и наделали бы много глупостей, если бы не Елена Павловна. Миша хотел сейчас же идти в комнату Марьи Дмитриевны что-то починить. Манька заявила, что она пойдет в лес, наломает свежих еловых ветвей, а Нюра решила вышить салфеточку.
— Не так это делать нужно,— сказала Елена Павловна.— Дрова ей Власьевна носит, а елки и салфеточки так, с бухты барахты, тоже ни к чему, только разбередите рану. Постарайтесь просто быть к ней повнимательней и не топорщиться, если она с вами строга и требовательна.
И ребята постарались быть внимательными. Они тридцать раз на день попадались навстречу Марье Дмитриевне и каждый раз неизменно говорили ей:
— Здравствуйте, Марья Дмитриевна!
Алеша все-таки пробрался в учительскую и очинил все карандаши на столе заведующей. А Нюра во время завтрака наливала похлебку в фарфоровую мисочку, относила ее Марье Дмитриевне в учительскую и, ставя на стол, говорила солидно:
— Покушайте, горячее, и витаминов много.
Сначала Марья Дмитриевна ничего не замечала. Потом удивление стало мелькать в ее глазах. Иногда она вдруг пристально взглядывала на кого-нибудь из ребят и отворачивалась.
Однажды она возвращалась из сельпо с корзинкой в руках, несла свой учительский паек. Миша увидел ее, перебежал через улицу.
— Дайте, я донесу вам, Марья Дмитриевна.
— Не надо, Теплых, я донесу сама.
Миша смотрел на Марью Дмитриевну доброжелательно и спокойно.
— Вам тяжело, а я всё равно иду в школу.
И взял корзинку у нее из рук. Молча шли рядом. У дверей школы она взяла корзинку и сказала: ‘Спасибо’.
Потом, задумчиво глядя поверх головы Миши, добавила:
— Что это с вами стало? Какие-то вы не такие…
Миша промолчал.

* * *

В школе шли уроки. На дворе было пустынно.
Марья Дмитриевна приехала из района, привезла тетради и стекла для школы, прошла зачем-то в сарай и оставила дверь открытой.
Невесть откуда взявшаяся Тонька, уже совсем круглая в зимнем пальтишке и огромном шерстяном платке, уселась прямо на снегу и стала ковырять ямку щепкой. И вдруг на пороге сарая показался гусь, большущий, белый, с красной шишкой на носу. Он остановился, ослепленный, и потом важно зашагал к Тоньке, высоко поднимая зябнущие красные лапы. Тонька махнула на него щепочкой.
— Уходи, утя! Пошла прочь!
Гусю это не понравилось. Он вытянул шею и зашипел. Тонька заглянула в его маленькие злые глаза, испугалась и плаксиво закричала, размахивая руками:
— Уходи, уходи! Боюсь!
Гусь наскочил на нее, опрокинул в снег, ударил крылом и больно ущипнул за тугую щеку.
Тонька, страшно крича, поднялась на ноги, пыталась бежать, но валенки и платок мешали ей. Гусь продолжал шипеть и наскакивать на девочку.
Марья Дмитриевна вышла из сарая. И тут, захлебываясь от слез, Тонька бросилась к ней искать спасения, крича с отчаянием:
— Мама! Мама! Тоня боится!
Марья Дмитриевна побежала к ней навстречу, отогнала гуся, подхватила девочку на руки. Тонька обвила ее шею руками, прильнула к щеке и, всхлипывая, заливаясь слезами, продолжала шептать: ‘Мама, мама’…
Марья Дмитриевна крепко прижала ее к себе.
— Успокойся, девочка, успокойся, я его прогнала… Тише, тише… доченька.
Прозвенел звонок. Ребята высыпали во двор и остолбенели от изумления. Нюра, растерянная и сконфуженная, подбежала к Марье Дмитриевне.
— Ну, откуда она здесь взялась, горе мое! Иди сейчас же к маме на ферму, слышишь?
Но Тонька, еще чуть всхлипывая, отшатнулась от Нюры и, прижавшись к Марье Дмитриевне, протянула капризно:
— Не пойду, хочу с ней.
— Не тронь ее, Нюра,— сказала Марья Дмитриевна.— Она очень испугалась, пусть отдохнет у меня.
И быстрыми шагами пошла к себе в комнату, неся на руках улыбающуюся круглую Тоньку.

* * *

С тех пор круглая Тонька постоянно удирала с фермы, куда ее брала с собою мать, и появлялась на школьном дворе. Важно ступая и ничуть не робея, она прямехонько шла в комнату Марьи Дмитриевны.
Если Марьи Дмитриевны не оказывалось дома, Тонька так же спокойно направлялась в учительскую. Она подходила к Марье Дмитриевне и говорила гордо:
— Уже пришла.
А вечером дома хвастала то новыми варежками, то теплыми чулочками, то передничком. Важно оглядывая братишек и сестренок, она небрежно сообщала им:
— Сегодня кофу пила.
За Тонькой к Марье Дмитриевне приходилось заходить Нюре. Сначала она робко стояла у порога, пока Марья Дмитриевна закутывала девочку. Однажды Марья Дмитриевна спросила ее о доме, и Нюра увлеклась и рассказала о своей многочисленной семье.
Марья Дмитриевна стала расспрашивать ее и о других ребятах.
И постепенно потянулись за Нюрой и Саша, и Алеша, и даже Манька. Ледок между ребятами и Марьей Дмитриевной растаял, и школьники просто ввели ее в ряд своих учителей, которых они привыкли не только уважать, но и любить.

Скатерть-самобранка

В читальне было очень тихо. Бабы не звякали спицами, опустили на колени вязанье, засунули веретена в карманы передников.
Леночка читала в газете сообщение о том, как отличился Уральский корпус.
Женщины боялись дышать, чтобы не проронить ни одного слова, гордо улыбались уголками губ. Каждая думала: ‘Может быть, и мой там!’
— Да,— сказала тетя Дуня, сидевшая тут же,— не подвели наши, не осрамились лесовики!
— А еще бы…
— Ты скажешь!
Власьевна снова взялась за спицы.
— Вот что, бабы, какая у меня думка. Скучно нашим ребятам без материнской стряпни. А что, если к Новому году пошлем мы им своеручных пельменей? Мороз сейчас у нас лютый. Заморозим пельмешки, они, как колокольцы, зазвенят и до самых котелков свеженькими дойдут. И будет ребятам нашим вкусно и радостно, что в родных местах не забыли.
Ну кто от такого дела откажется! Так и порешили.

* * *

В воскресенье встали хозяйки в окрестных деревнях чуть рассвело.
В одних избах стучали под сильными руками квашни и корчаги — месили хозяйки тесто. В других неумолчно стрекотали сечки — рубили в деревянных корытцах мясо, не жалея, клали в него лук, засыпали мелким сверкающим льдом. (Многие хозяйки доставали для этого дела из холодной кладовушки заветный кусок, сбереженный к Новому году.) Там просеивали муку, там раскатывали круглые лепешки-сочни. Из избы в избу в одних платьишках, накинув только платки на голову, бегали раскрасневшиеся девушки. Перекликались на ходу:
— Ну, как у вас?
— Уж третью сотню кончаем.
— А мы четвертую…
— Ой, задаешься!
— Таня, не дашь ли соли мелкой? У нас крупна!
— Чего, не дать, забегай, бери!
А мороз лютый. Дымки из труб поднимаются ровными столбами. Скрипит-скрипит снег, и разрумянившееся солнце, кутаясь в морозную дымку, словно в пуховый платок, слушает перестук тяпок, скрип скалок, звонкие девичьи голоса.
В школе полно народу. И, конечно, дружные тоже тут. На партах разлеглись большие доски, на полу стоят квашни с тестом, а учительницы, Паша, Марушка, ловко орудуя скалками, делают сочень за сочнем.
На решетах переносят их Сашка и Петька в соседние классы. А там девочки, под присмотром Власьевны, лепят из них круглые маленькие пельмени.
Таня пыхтит, словно горы ворочает. И пельмени у нее получаются неладные — то длинноваты, то кособоки. Но она старается, уменья только нет. Нюра быстро и хорошо работает, да и Манька не отстает. А Климушка тайком утащит теста и лепит из него петушки и калачики. Власьевна всюду поспевает: сама работает и других учит.
— Со складочкой лепите, девушки, со складочкой, чтобы было где соку разгуляться. Ты, Чижик, сочень большим пальцем придерживай, вот так…
— Ой, сколько много!..— шепчет Таня.— Зачем это?
— А ты думаешь, их по одному едят? Я сама тридцать — сорок съем,— говорит Нюра.
— А я шестьдесят!
— А я сто!
— Ври больше…
Марья Дмитриевна оказалась превеликой мастерицей пельменей. Сочень пляшет-крутится у нее под скалкой и выходит тонкий и круглый, словно обведенный циркулем. Пельмени вылетают из-под ее рук, будто белые маленькие птички. Ребята то и дело бегают смотреть на ее веселое ладное мастерство, и она не гонит их. Улыбается, шутит с ребятами и работает все быстрей и быстрей, только покрикивает на подручную Леночку:
— Елена Павловна, давайте еще теста! Елена Павловна, у меня всё!
Из соседних деревень, в огромных коробьях, привозят уже готовые пельмени. На школьный двор несут их на досках, на решетках, в лукошках. Из классов вытаскивают все столы, но их не хватает. Тогда снимают двери с петель и выносят их на улицу.
И вот уже весь громадный двор школы покрыт пельменями. Они лежат на столах, на дверях, на бочках и просто на разостланных на снегу простынях, как будто со всего мира слетелись на этот двор сотни белых птиц. Ребята шныряют по двору, им поручено защищать пельмени от воробьев, веселых зинзиверов, от кошек и собак.
Замороженные, звенящие, как льдинки, пельмени складывают в коробы и отправляют в район.

* * *

Велика и необъятна наша Родина. От границы до границы неделями бегут поезда, дымят пароходы в южных и северных морях, карабкаются автомобили по горным дорогам, качая головами, бредут по пескам верблюды. И в тайге, и в горах, через тундру и через луга пролегли тысячи дорог, проселков и троп.
И зимой в морозы расцветают на привалах тысячи костров. Кони всхрапывают, засунув морды в торбы с вкусным овсом. Котелки кипят над огнем. Путники вынимают из мешков стучащие, как камешки, пельмени, сыплют их в котелок, и вот уже душистый пар вьется в морозный воздух и озябшие люди расстегивают воротники, распахивают полушубки и хвалят заботливых хозяек. Всюду на месте пельмени: дома за круглым столом, и на общем празднике, и в снежном пути…
Но как милы они бойцу на чужой земле, где пахнут пельмени родиной и домом!.. Бережно принимают мужские ладони из рук старшины коробок с материнской стряпней. Он полон не просто пельменями, он полон заботой и лаской, драгоценным приветом Родины!

Дорогие гости

Власьевна получила короткое письмо:
‘Мать, пишу из госпиталя, не бойся, уже поправляюсь. Рядом со мной на койке Андрей Николаевич. Лену Павловну не пугай, он тоже на поправку идет. Кабы не он, не видала бы ты меня, мать, живым. Носило бы меня по дну студеного моря. Сама его за меня обнимешь. Обещали на две недели нас отпустить домой. Жди, мать, телеграммы, готовь пироги с морковью да затопи пожарче баню.
Обнимаю тебя, твой сын Дмитрий.
Марушку предупреди, чтоб куда-нибудь не уехала’.
Власьевна не одних Марушку и Лену, а всех предупредила.
К Леночке прибегала она каждую минуту, смотрела на нее преданными глазами, будто не Андрей, а она, Лена, спасла Митеньку где-то в студеном море.
А Лена ночами ну просто не давала Тане спать! Все вскакивала и в окно глядела. Завернется в платок, продышит проталинку в заиндевевшем стекле и смотрит-смотрит. А то вдруг начнет чайник кипятить.
Галина Владимировна застучит в стенку:
— Спи ты, неугомонная! Что возишься?
— Пурга большая. А вдруг они сейчас приедут, озябшие, голодные…
— Ну, кто это, на ночь глядя, по пурге из района выедет?
— Все-таки…
Дни томительно тянулись в ожидании. Власьевна, Леночка и Марушка встречали Петра Тихоновича в самых неожиданных местах.
— Нет телеграммы?
— Да нет,— сердился Петр Тихонович,— была бы, я и сам прибежал.
И вот, в воскресенье телеграмма пришла.
С полудня Лена и Власьевна стояли на горе и до ломоты в глазах всматривались вдаль. Проезжала по проселку машина, ползли телеги, все мимо…
Власьевне надо было идти убирать классы, Лене — проверять тетрадки.
Миша подошел к расстроенным женщинам.
— Вы идите,— сказал он мягко,— а мы здесь подежурим по очереди. Не бойтесь, не проглядим.
И дружные засели на ограде. И все-таки то Лена, то Власьевна выскакивали на крыльцо.
— Не видно?
— Не видно, не видно…
На ступенях правления тоже маячила девичья фигурка. Марушка все глаза проглядела.
А когда уже перестали ждать, дежурившая Манька заверещала пронзительно на всю деревню:
— Ой, ой, ой, ой, скорей, скорей!
Из-за амбарушка вынырнули сани. С них соскочили две черные фигуры и направились к школе.
Леночка и Власьевна без слов поняли Маньку и, натягивая на ходу шубейки, толкая друг друга плечами на узкой тропинке, проваливаясь в снег, бросились навстречу.
Власьевна бежала впереди. Вот она уже добежала до моряков, распахнула руки.
Леночка остановилась: Власьевна обнимала Андрея, целовала обветренные щеки, гладила по плечам и сквозь слезы говорила:
— Да родной ты мой, да спасибо тебе за сына, да дай на тебя поглядеть…
Лена поколебалась мгновение и крепко обняла Митеньку.
Тут Власьевна опомнилась:
— Да что же это я! — И освободила Андрея. Обнимая сына, она горестно всхлипнула:
— А Ванюшка-то, Ванюшка!
Митенька крепко прижал к себе мать.
Андрей подошел к Леночке:
— Здравствуй, родная моя!
Леночка спрятала лицо у него на груди.
Таня стояла на горе и кривила рот.
‘Ну вот, увидала Андрея своего и про меня забыла… А я, может, замерзла… У меня, может, кашель будет. А ей, конечно, всё равно…’
В это время Андрей спросил:
— А где ж это Чижик? Здорова ли?
— А вон она там, на горе она… вон смотрит…— затараторила Манька.
— Ну, пойдем к ней.
Неизвестно откуда набрались ребята. Окружили тесным кольцом приезжих и, не спуская восхищенных глаз с ладных фигур в черных бушлатах, с бравого Митеньки, с подтянутого Андрея, двинулись вместе со всеми к школе.

Моряки

Ребята стайкой ходили за моряками. Стоило где-нибудь появиться черной шинели, чтобы из каких-то неведомых щелей, из-за амбарушков, из-за заборов, с чердаков и прямо из земли вырастали Петька, Миша, Алеша, выскакивала Манька, ковылял Климушка. Сначала они держались в отдалении, потом подходили ближе, потом окружали плотной стеной. Расспросам, рассказам, восхищению конца-краю не было.
Два дня Таня не хотела мириться с существованием Андрея. Смотрела на него хмуро, исподлобья, отвечала коротко. Но Андрей как будто не замечал этого. Относился к ней ласково, спокойно, как к сестренке. Все ей первой рассказывал, всюду звал с собой. И Таня смягчилась.
Она стала смотреть на него, как на свою собственность, и страшно задавалась перед ребятами. Ведь она одна могла держать Андрея за руку, надевать его офицерскую шапку, начищать рукавом ордена.
Ребята начали ходить как-то странно: широко расставляя ноги, раскачиваясь, ‘палубной походкой’. От фуражек вдруг у всех оторвались козырьки. На курточках и отцовских гимнастерках появились подворотнички. Речь запестрела словами: ‘полундра’, ‘травить’, ‘на берег’.
Леночка каждую свободную минуту проводила с Андреем, а Митенька не выходил из правления колхоза, где в это время приостанавливался стук счетных костяшек.
Марья Дмитриевна на неделю освободила Власьевну от всех работ, и Власьевна с самого утра и до позднего вечера хлопотала у печки, то и дело выскакивала на крыльцо и кричала зычным голосом:
— Сынки, Митенька, Андрюшенька, самоварчик кипит, шаньги остынут!
Она грозно врывалась к Леночке в комнату и говорила возмущенно:
— Сидят! Скажите, люди добрые, сидят! Беседуют! А пироги перепревать должны?..
Она посылала Таню к Марушке:
— Поди, скажи: мать велела сейчас же идти! Холодец на столе. Уже два часа не евши сидит! Так и отощать можно!
Андрей, тихо улыбаясь, добросовестно ел холодец, заедал его пирогами, закусывал шаньгами, запивал молоком…
— Ничего,— говорил он Леночке шепотом,— я выдержу, у меня желудок здоровый.
А Митенька иногда возмущался:
— Да что ты, мать! Мы ведь не голодные. У нас на флоте хорошо кормят. Знаешь, что такое флотские щи? Ого-го!
Тут Власьевна становилась горячей:
— Флотские щи?! Да ты как смеешь матери такие слова говорить! Да я тебе таких щей наварю, что самый главный ваш не кушал!
И варила.
Андрей был хорош со всеми ребятами, но Мише он уделял особое внимание. Частенько Таня заставала их за разговором. Страстное и серьезное желание Миши стать моряком нравилось Андрею, и он многому научил Мишу за это время.
— Будешь моряком, Миша, будешь,— обнадеживал он мальчика,— кончай только семилетку на отлично. Приедешь ко мне, я тебя в училище устрою.
Миша смотрел на Андрея с обожанием.
Но недолго длилась такая праздничная жизнь. Уже на четвертый день Митенька пришел к Леночке и Андрею и сказал, переминаясь с ноги на ногу:
— Отпустите, Елена Павловна, Андрея Николаевича со мной.
— Куда? — встревожилась Леночка.— Куда отпустить?
— Да видите ли… девушки-то наши в лесу сосны валят с темна до темна, трудно им… Пока мы здесь, надо бы им помочь.
Андрей уже натягивал валенки.
— Конечно, старшина, неужели не поможем? Леночка, есть у тебя какой-нибудь ватник?
С тех пор Леночке стало спокойнее в школе. Ребята не пялили глаз в окно, слушали внимательнее. Голос Власьевны не разносился по всей округе, извещая о новых достижениях кулинарного искусства.
К полудню девушки прогоняли моряков из лесу:
— Идите, идите уже…
— Довольно помогли…
— Вас ведь к нам на поправку прислали, а вы за работу взялись.
— Поработали — и хватит!
Приходилось подчиняться. Моряки возвращались в деревню, и тут уж Власьевна строго охраняла их покой и не пускала к ним ребят.
Только вечером в домике у девушек становилось шумно и весело. Чуть не вся деревня собиралась на кухне.
Приходили и Марья Дмитриевна, и Иван Евдокимыч, и даже однажды появился сам Поликарп Матвеевич Елохов.
Тут уже ребята затихали и слушали молча рассказы моряков о том, как воюет в студеном море славный Советский Флот.
И тут Власьевна впервые узнала, как спас Андрей Николаевич ее сына Митеньку, как вынес он раненого друга из жестокого боя, как, сам раненый, нес его на плечах.
Ребята не сводят глаз с рассказчика и готовы слушать без конца. А взрослые засыпают моряков расспросами:
— Где же сейчас наши бьются?
— Да повсюду, папаша: в Польше, и в Румынии, и к Венгрии.
— А Берлин, Берлин скоро ли возьмем?
— Ну, это я вам точно не скажу, а только дорогу к нему пробиваем твердую.
— Сыночки, а сыночки? — спрашивает бабка Анисья.— Может, скоро и всей войне конец?
— Видишь ли, бабушка, победа близко, да только сейчас самые тяжелые бои пойдут. Зверь ведь тоже подыхать не хочет. Фашист сейчас и зубы и когти в ход пускает…
Звезды смотрят в окна, глубокая ночь идет по земле, а люди всё не расходятся, всё расспрашивают и расспрашивают моряков — очевидцев и участников великих боев.

Заветная тетрадь

Еще не кончился у моряков отпуск, а смущенный Андрей объявил Леночке, что они с Митенькой уезжают.
— Понимаешь, родная,— убеждал он Леночку,— бои идут на побережье, жестокие бои… Не можем мы с Митенькой в такое время отдыхать и пироги есть… Там ведь, наверное, и наши бьются…
— Почему ты думаешь, что ваши? — слабо возражала Леночка.
— Ну уж, конечно,— там, где море, там и морячки… Да ведь это и неважно — наша часть или другая… Там каждый боец нужен… Отпусти меня, Леночка… Не можем мы на печке сидеть, когда наши вперед рвутся…
— Поезжай,— сказала Леночка,— ты прав.

* * *

Вот и день отъезда.
Власьевна опять посуровела, губы сжала, стоит у печки, готовит пироги на дорогу, и всё у нее из рук валится. То лопатой загрохочет, то ухват уронит. Чашки, плошки как только целы остались!
А Леночка смотрит, как Андрей укладывает немудрые свои пожитки, молчит и навивает косу на палец. А лицо у нее такое, что Тане и смотреть не хочется.
И Марушка всё бегает к себе домой — к Митеньке. То носки ему принесет теплые, то шарф, то варежки… Глаза у нее красные, голос срывается.
Весь колхоз моряков провожает, Иван Евдокимыч яиц прислал, тетя Дуня мяса зажарила. Несут хозяйки на дорогу морякам молока, шанежек… Целый день двери не закрываются. Целый день скрипит под ногами снег. Утоптали к домику широкую дорогу, будто для саней или для трактора.
Андрей только руками разводит:
— Да нам для всего этого обоз снаряжать нужно!
А тут еще и ребята несут подарки. Кто еловую шишку, кто лодочку из коры, кто ветку, а Климушка вытащил откуда-то крепко спящего колючего ежика и бросил его в чемодан Андрея:
— Возьми ш шобой!
Таня вертится по дому и не знает, к чему приткнуться. А Манька сидит на полу и чистит, чистит сапоги Андрея, пожалуй, до дырок протрет.
Миша ходит сумрачный и бледный.
Порывшись в чемодане, Андрей достает большую тетрадь в клеенчатом переплете.
— Поди сюда, Миша, сядь. Не надо так грустить. Мы еще увидимся с тобой. Я верю, ты будешь моряком. А чтобы зря времени не терять, вот возьми.— Андрей протягивает Мише клеенчатую тетрадь.— Тут многое есть: ключ к азбуке Морзе, сигнализация флажками, словарь морских терминов, как вязать узлы… Разберись пока.
Миша бережно, двумя руками, берет тетрадку, прижимает ее к груди и вдруг, всхлипнув, выбегает из комнаты.
Вот уже все собрались у ворот. Дядя Егор подкатил на санях. Обнялись, попрощались…
И уже вьется поземка по снежной дороге. Всё меньше и меньше становятся санки, всё труднее и труднее рассмотреть стоящие во весь рост две фигуры.
А народ всё стоит у ворот и смотрит в уже пустое снежное поле. Только Власьевна, Лена и Марушка быстро расходятся по домам. Наверное, поплакать…

Из игры — дело

Миша никогда не расставался со своей тетрадкой. Он носил ее за пазухой, туго застегивая поясной ремень. Он обернул ее в газету, разглаживал каждый листик. Читая и перечитывая, иногда украдкой доставал на уроках и шептал Тане:
— Смотри, что здесь написано.
— Отстань, Елена Павловна смотрит.
И тетрадка снова водворялась за пазуху.
От Миши морское увлечение перекинулось на весь класс.
До уроков и во время перемены из 4-го класса разносились странные звуки. Это ребята учились переговариваться азбукой Морзе.
Мальчишки ходили с покрасневшими и вспухшими суставами пальцев. А девочки стали стучать карандашами и вставочками. Ребята почти не разговаривали, а пересылали друг другу записки, написанные азбукой Морзе.
Над самой маленькой запиской приходилось сидеть подолгу, чтобы ее разгадать.
— Тире, две точки,— расшифровывала Таня, взъерошивая волосы, покрывшись потом,— точка, тире, три тире…— дай… бородаш… Какой бородаш? Что еще за бородаш?.
— Ты не так расшифровываешь,— шепчет Миша,— тут совсем не то. Видишь, тире, точка, тире,— карандаш. Алеша просит карандаш.
Но тут Елена Павловна строго взглядывает на шепчущих и стучит карандашом по столу.
И восхищенные ребята разбирают: ‘Ти-хо!’.
— Лена Павловна, вот здорово! — не выдержав, восхищенно кричит Миша.
И Леночка спохватывается и смеется:
— Вы уже и меня заразили, ребята!
Мальчики стали приходить в школу в поясах, завязанных какими-то немыслимыми узлами: двойным морским, петельным, концовочным.
На все приказания, просьбы и предложения весь класс отвечал коротким словом: ‘Есть!’
Потом увлечение от словечек, узлов и азбуки перекинулось на карту, на морские пути, на острова.
Елену Павловну засыпали вопросами. После уроков мальчики елозили по полу над картами. Стали рисовать какие-то фантастические острова и страны с портами, гаванями, маяками.
Потом Миша стал вырезывать из дерева корабли, научил этому Петьку. От кораблей недалеко и до танков, до серебряных самолетов…
Девочки сделали маленькую санитарную палатку, вещей, моделей накопилось множество.
И тут Саша подал интересную мысль:
— А что, Лена Павловна, если мы устроим выставку ко Дню Красной Армии?
— Про наши победы…
— И про летчиков…
— И про санитарок…
— Я нарисую картины,— предложил Алеша,— мне бы только карандашей побольше, а то с одним коричневым да зеленым много не разгуляешься.
— А я умею строить крепости очень хорошие,— сказал Петька.
— А разве нельзя выставить кисеты, которые мы вышиваем бойцам? — робко спросила Нюра.
Вопросам и предложениям не было конца.
— Хорошо,— сказала Елена Павловна,— обещаю вам, ребята, к завтрашнему дню всё обдумать, составить план выставки и на пятом уроке вам всё рассказать.
Леночка поговорила с Марьей Дмитриевной. Той очень понравилась эта мысль. Она велела Власьевне давать ребятам всё, что им будет нужно, из школьных кладовых.
Галина Владимировна тоже обещала помогать. Решили заниматься подготовкой к выставке после уроков.
И вот работа закипела.
На что становился похожим класс в эти часы! И глина, и песок, бумага, клей, доски, картон, мох, шишки, тряпочки…
Кто лепил, кто строгал, кто рисовал. Даже Климушка являлся к этому времени и помогал ребятам. Малыши постоянно толпились у двери, заглядывали в класс, расплющив носы о стекло, но их, конечно, испускали.
А с Алешей дело повернулось плохо.

Глаза друга

— Чижик,— сказала Лена, вечером оторвавшись от книги, и почему-то посмотрела строго,— что такое с Алешей?
— С Алешей?..— Таня удивленно взглянула на сестру.— Ах, с Алешей…— Девочка нарочно тянула, а в это время силилась вспомнить: что ж такое сделал Алеша?
‘Как будто двоек у него нет, шалить — он никогда не шалит, вот разве уронил во время арифметики пенал. Так это нечаянно. А за нечаянное Елена Павловна не сердится’.
— Не знаю, Леночка,— протянула Таня жалобно,— а что?
— Эх вы! Называетесь друзья! А ничего не видите. Алеша ведь на себя не похож, какой-то тихий, грустный рисование совсем забросил. Для выставки ничего не делает…
— Правда, правда, а вчера он отказался стенгазету оформлять. Миша очень рассердился…
— Может быть, он болен? Или его обижает кто-нибудь?
Ну, это было несправедливо! И Таня сразу взъерошила хохолок.
— Мы его никогда не обижаем. Ты же знаешь, Леночка, что с тех пор, как ты с нами поговорила, мы его никогда не называем хроменьким, а всегда просто Алеша. А Нюра — даже Алешенька. Разве Сашка позволит его обидеть?
— Опять Сашка!
— Ну, Саша…
Таня окончательно смешалась и замолчала. Леночка по-прежнему смотрела на нее неодобрительно.
— Ах, Чижик, Чижик! Когда вы научитесь быть настоящими друзьями? Вот если бы Алеша схватил двойку, вы бы его и в звене ругали, и в стенгазете про него написали. А что мальчика что-то беспокоит, что он стал на себя не похож, этого вы не замечаете. Вот постарайся-ка осторожно узнать, присмотреться, расспросить, может быть, у него дома что-нибудь случилось, а тогда мне расскажешь.
Таня старалась. Весь следующий день она только и делала, что на уроках поворачивалась к Алеше и внимательно за ним наблюдала. Елене Павловне пришлось три раза постучать карандашиком и строго сказать:
— Богданова, перестань вертеться!
Алеша тоже заметил необычайное внимание девочки. Он покраснел, опустил голову, несколько раз махнул Тане рукой,— дескать, что тебе надо? А потом сконфузился, и всё у него пошло не так,— и кляксу посадил, и тетрадку уронил, и перья рассыпал.
Но Таня продолжала стараться. На переменке она подошла к Алеше вплотную и требовательно, смотря на него, спросила в упор:
— Алешенька, что с тобой?
— А что? — испугался Алеша.
— Ты какой-то не такой…
— Как не такой? — Алеша пугался все больше.
— Может быть, ты больной? Покажи-ка язык.
Алеша машинально высунул розовый язык, а потом рассердился.
— Да ну тебя! Что ты ко мне пристала?!
Но Таня не отходила от него и сурово покачивала головой.
— Надо бы тебе пульс пощупать, да я не знаю, где это щупают.
— Отстань, пожалуйста! — сказал Алеша сердито и пошел из класса, сильнее обычного припадая на левую ногу.
Саша уже давно следил за Таней и сразу же подошел к девочке.
— Ты что это Алешу задираешь? — спросил он строго.
— Да я вовсе не задираю,— зашептала девочка торопливо и убедительно.— Я выясняю.
— Чего еще выясняешь?
— Лена Павловна велела осторожно, чутко выяснить, почему он какой-то не такой: скучный, и рисовать бросил… Она беспокоится…
— А-а,— сказал Саша и посуровел.— Это мы без тебя знаем. Нечего тут выяснять, все ясно. Ничего-то ты не понимаешь. А вот Лена Павловна… она, видишь, какая,— всё замечает.
Таня поймала Леночку в коридоре.
— Елена Павловна,— зашептала она,— я выяснила. Он не больной. Язык розовый, а где пульс,— я не знаю… А Сашк… Саша… сказал, что всё знает.
— Попроси Сашу зайти ко мне после школы.

* * *

Вечером Леночка предложила Тане перечистить все кастрюли, а сама долго разговаривала с Сашей.
Таня терла кастрюли изо всех сил — и кирпичом, и мелом, и вереском. Если бы кастрюли были не из алюминия, она давно бы протерла в них дыры. А разговор и комнате всё продолжался.
Наконец Саша попрощался с Леной Павловной и, проходя мимо девочки, презрительно бросил:
— Эх ты, докторица! Пульс в левой пятке щупают!
И хлопнул дверью.
Леночка сидела задумчивая, сосредоточенная. Таня знала,— в таких случаях ее лучше ни о чем не спрашивать и не мешать думать. И только вечером, когда девочка уже лежала в постели, Леночка рассказала ей об Алешином горе.
Алешина мать умерла, когда мальчику было три года. Отец не захотел жениться вторично, боялся, что мачеха будет обижать хромого мальчика. Взял в дом старую бабку-бобылку, и так и жили они до самой войны. А сейчас отец на фронте и мальчик живет у деда. Но Таня и сама всё это знала, а вот остальное знал только Саша — настоящий Алешин друг.
Дед Алеши, колхозный кузнец Василий Никанорович, был настоящим мастером своего дела. Его знали, кажется, по всей области. Из дальних колхозов приезжали за ним, когда нужно было починить какую-нибудь сложную машину или сделать тонкую кузнечную работу. Он любил свое ремесло, как художник, он гордился своим уменьем и непременно хотел передать его своему внуку.
Но с горечью видел Василий Никанорович, что внук не может и не хочет быть наследником его мастерства. Кузнец любил Алешу, никогда не обижал его, баловал подарками. Но каждый раз, когда он взглядывал на мальчика, на сердце его накипала обида,— почему он не может все тайны своего ремесла, все уменье и любовь к своему делу передать внуку! Алешина привязанность к рисованию раздражала кузнеца. Он не запрещал ему возиться с карандашами, привез ему из района коробочку красок. Но считал рисование не настоящим делом.
Постепенно дед и внук всё дальше и дальше отходили друг от друга…
— Завтра я пойду к Василию Никаноровичу,— сказала Леночка и вздохнула,— но удастся ли мне что-нибудь сделать?

Перестук молотков

Розовое пятно лежало на снегу у порога кузницы. Оно струилось и колебалось, и Леночке даже жалко стало наступать на него ногой, такое оно было красивое и, казалось, теплое!
А в самой кузнице было шумно.
Бабка-бобылка раздувала мехи, наступая ногой на металлическое стремя. Парень-молотобоец возился в углу, громыхая каким-то железом, а Василий Никанорович с обнаженной грудью, в огромном кожаном фартуке разглядывал разогретую полосу железа, крепко зажав ее огромными щипцами. Раскаленное железо сияло и алело, как сказочный волшебный цветок.
Увидев Елену Павловну, кузнец выпрямился во весь свой могучий рост и смахнул пушистыми волосами свежую копоть с низенькой потолочной балки.
— Здрасьте, Елена Павловна,— забасил он приветливо,— что, на нашу работу поглядеть заинтересовались?
— Да и на работу тоже,— весело сказала Леночка,— и поговорить мне с вами надо, а вас дома никогда не поймаешь, всё в кузне да в кузне. Вы, верно, и ночуете здесь?
— Да, сейчас не до отдыху. Надо вон инвентарь к севу готовить. Первая работа сейчас в кузне. Сеялка, там борона, трактор… всё через наши руки должно пройти.
Кузнец говорит быстро и оживленно, но Леночка видела, что он вдруг помрачнел, видимо, сразу понял, зачем пришла Елена Павловна. Он выкатил на середину кузни деревянный чурбачок, тщательно обтер его негнущимся кожаным фартуком.
— Садитесь, Лена Павловна!
В валенках, в шубке, в большом шерстяном платка Лене было нестерпимо жарко у раскаленного горна и бочки с нагревшейся водой.
И разговор не начинался.
Иван-молотобоец, увидев учительницу, подтянулся и ел Лену глазами, как солдат генерала. Бабка-бобылка перестала раздувать мехи и стояла неподвижно, поставив ногу в стремя, будто она собиралась вскочить на норовистую лошадь. Кузнец ненужно перебирал какие-то инструменты…
— Василий Никанорыч! Выйдем на порожек. Мне что-то жарко здесь с непривычки.
— Выйдем, выйдем, сейчас, Лена Павловна,— засуетился кузнец, пряча глаза от Лены.
— Ты, Ваня, прибери здесь, а бабушка отдохнет пока — напрыгалась.
Нельзя сказать, чтобы на порожке было удобно. Лицо леденил студеный ветер, на глаза набегали стеклянные слезы, а спине было жарко. И чем больше и убедительнее говорила Лена, тем больше она чувствовала, как замыкался кузнец, как росло в нем нетерпение и раздражение.
— Да что вы так говорите, Лена Павловна,— перебил он учительницу недовольно,— будто я своему внуку не родной! Обижаю я его разве, не кормлю, не холю? Да я иной раз на него погляжу, так сердце кровью обольется, так он на мать похож. Она у меня была, как цветок на лугу. А что у меня внук никчемушний в жизни, так такая уж, видно, моя судьба. И лучше вы меня не трогайте. Я ведь не жалуюсь.
— Да поймите вы, Василий Никанорыч, у Алеши талант, большой талант. У него замечательное дело в руках…
— Дело?! Баловство это, а не дело. Разве это нужное? Вот я вам покажу сейчас дело. Иван, давай становись! Бабка, начинай!
И в кузнице закипела работа. Скрипели и тяжко вздыхали мехи, плясали по стенам мохнатые тени, краснело, алело, белело железо в горне. Василий Никанорович лязгал клещами и не сводил глаз с накаляющейся железины…
— Взяли! — закричал он вдруг, сунул щипцы в горн, ухватил сыплющую искрами железину и положил ее на наковальню.
— Начинай! — снова крикнул кузнец так громко, как будто Иван был за версту от него, и стукнул по поковке небольшим молотом — ручником.— Вот сюда! Раз!
Молотобоец взмахнул молотом. Искры полетели во все стороны, потухая на кожаном фартуке, шипя на мокром полу, заставляя Лену зажмуриться.
‘Бах! Бах! Бах!..’ — гремел молот, тяжко опускаясь на наковальню, разнося весть во все колхозы, по всему району, по всей стране, что Василий Никанорович творит свои кузнечные чудеса.
‘Вот сюда! Вот сюда…’ — звенел ручник.
‘Дзинь! Дзинь! Дзинь!’ — отвечала наковальня.
‘Еще, еще, еще…’ — задыхались и хрипели мехи.
— Стой! — крикнул Василий Никанорович и сунул в воду раскаленный кусок. Облако пара поднялось над бочкой и окутало работников.
Вокруг сразу стало тихо. Лена вытерла пот со лба. Бабка дула на занемевшие руки. Иван, тяжело дыша, счастливо улыбался, а Василий Никанорович, огромный, разгоряченный, поблескивая глазами, шагнул к Лене и крикнул:
— Видали? Вот это работа! Всем на пользу. Молодец, Ванька! А то — баловство. Эх, Алешенька!
И махнул рукой.

Все за одного

Звено вместе с Леной Павловной подробно обсуждало план выставки.
— Очень важно, чтобы на нашей выставке,— сказала Лена Павловна,— были картины Алеши. Мы отведем для них самый светлый класс. А уж ты, Саша, убеди его, чтобы он сел за работу.
Ребята горячо поддержали Лену Павловну, хотя только Таня и Саша понимали, в чем дело: надо было показать кузнецу, что Алешина работа не баловство, не детская забава.
Саша подолгу беседовал с Алешей, уговаривал его, доказывал, сердился, и Алеша согласился рисовать. Он уже загорелся, думал, прибегал советоваться.
А ребята засели за газеты, искать сюжеты для Алешиных картин. Чего только они не прочитали! О каких замечательных людях, о каких подвигах на фронте и в тылу!..
Но вдруг Саша пришел к Лене Павловне и сказал взволнованно:
— Алеша плачет.
— Отчего? Что случилось? — взволновалась Леночка.
— Рисовать не может,— мрачно ответил Саша, ожесточенно снял кепку и швырнул ее на табуретку.— Бумаги нет,— Саша загнул один палец.— Кисточки все повылезли,— Саша загнул другой палец,— красок нет…— и он кулаком погрозил кому-то в окно.
— Да-а…— протянула Леночка,— нехорошо.
Молчание повисло в маленькой комнатке.
Таня на цыпочках, чтобы не мешать Леночке думать, прошла в угол комнаты и полезла в свой чемоданчик. Она долго рылась в своих сокровищах — книжечках, бумажных кучках, ленточках — и вытащила круглую, не размытую еще краску и с торжеством положила ее на стол:
— Вот!
Саша разочарованно повертел кружочек и сказал со вздохом:
— Золотая… Что ею рисовать станешь?..
— Ну, вот что,— сказала Леночка,— раньше времени унывать не стоит. Ты, Саша, поговори с ребятами. Пусть каждый у себя пороется, а кисточки мы сделаем сами из волос. Я всегда в детстве делала. Пусть Миша настругает хороших гладких палочек, волосы мы к ним привяжем ниткой, да еще смажем нитку столярным клеем,— вот и будут кисточки. О бумаге я сама позабочусь.
Таня, под горячую руку, сразу бралась за дело. И вот уже вечером мелькают ножницы, кипит в консервной баночке столярный клей, а Таня стрижет и стрижет свои вихры и делает для Алеши кисточки.
Нюра, забежавшая к концу дня, в ужасе остановилась на пороге.
— Ты что наделала, Чижик?
— Пятнадцать кисточек,— торжественно возгласила Таня.
— Да ты на себя посмотри!
Таня подскочила к зеркалу.
Действительно! Крутые завитки были во многих местах выстрижены неровно, а над лбом красовалась прямо-таки лысинка.
— Ой, достанется от Леночки!
— Ну и поделом! Без толку сделано! Давай-ка щетку! Может, как-нибудь зачешу!
И верная подружка стала смачивать и укладывать причудливыми волнами непокорные вихры. Кое-какие разрушения были скрыты, но лысинка над лбом продолжала сиять. Это бы еще ничего, но когда Нюра подошла к столу, то стала так смеяться, что косы прыгали у нее на спине и слезы выступили на глазах.
— Чижик,— говорила она, захлебываясь от смеха,— ты думаешь… этими… запятыми рисовать можно?
И правда, кисточки завернулись крутыми локонами, и на столе лежали пятнадцать запятых на палочках! Ну, что ж… Неудача.
А Леночка написала длинное письмо в город, где учительствовали Мира с Колей.
И вот через неделю четвертый класс получил посылку.
Петр Тихонович сам подкатил к школе, вызвал старосту класса Нюру Валову, приказал ей расписаться в растрепанной толстой книжке и торжественно вручил ей ящичек, на котором было написано: ‘Пионерам четвертого класса Бекрятской школы от пионеров 7-й школы Кировского района города’.
Не дыша, все сгрудились около Миши, пока он осторожно вскрывал ящик, тщательно вынимая и откладывая в сторону тонкие гвоздики.
Сверху лежало письмо:
‘Дорогие ребята! — писали незнакомые друзья.— Наша учительница Мира Николаевна рассказала нам, какую вы затеяли интересную выставку и что у вас не хватает бумаги и красок. С бумагой у нас тоже плохо. Но мы устроили сбор и посылаем вам всё, что набрали. А красок, конечно, мало. Напишите нам, как пройдет выставка.

С пионерским приветом 4-й отряд 7-й школы’.

Бумага была разная: и листочки, вырванные из тетради, и куски обоев, и почтовые листики, и два куска великолепной плотной белой бумаги. Краски были только трех цветов: черная, синяя и зеленая.
— Ну, теперь действуй,— сказал Саша Алеше, передавая ему ящичек. А Алеша растерянно смотрел на три кружочка краски, лежащие у него на ладони, и глаза его медленно наполнялись слезами.
— Без красной и желтой мне ничего не сделать,— протянул он жалобно.
Ребята снова приуныли.
На помощь пришла Власьевна.
— Забеги ко мне, Чижик, завтра с утра. Может, горю вашему и поможем. Баночек мне собери побольше да передник подвяжи.
Таня чуть свет побежала к Власьевне. В сторожке уже топилась печь, на столе шумел самовар. Власьевна в большом рабочем переднике, стоя на лавке, срывала с вязки крупные луковицы.
— Лови, Чижик!
Круглые луковицы, блестя шелковыми боками, словно мячики, летели сверху в ладони Чижика.
— Клади на стол. А теперь очищай луковицы, а я в кладовушку побегу.
Таня чистит луковицы, и слезы набегают ей на глаза, в носу щиплет-щиплет. И смешно, и досадно.
Вот уже белые, словно яички, лежат луковицы на столе. Таня смахивает шелуху в передник и направляется в сени. На пороге она сталкивается с Власьевной. Та, как Дед Мороз, заиндевевшая, румяная, а в руках какие-то ветки, травинки.
— Ты куда, Чижик, не одевшись, бежишь? Мороз лютой!
— Да я только в сенцы, шелуху выбросить,— бойко отвечает Таня.
Власьевна грозно хватает Таню за плечо.
— Стой! Шелуху?! Люди добрые, она шелуху побежала выбросить! Клади на стол!
Таня испуганно высыпает на стол груду шелухи. Власьевна кладет веники, сухие пучки, ветки. Некрасиво стало на столе. Таня недоуменно поглядывает и молчит.
— Ведь из этого и будем делать,— говорит Власьевна и перебирает венички и шелуху.
— Из этого?
— Ну, конечно.
— А что будем делать? — окончательно теряется Таня.
— Да краску же!
‘Ну и ну!’ — Таня недоверчиво мотает головой.
— Не верится? Вот гляди: вот зверобой-цветок, в поле растет, желтенькие цветочки такие. Из него будет красная краска. А вот это — конский щавель. Хороша трава — и от боли в животе помогает, да и краску нам дает коричневую. А из луковой шелухи желтую изготовим. А ты ‘фыр-фыр!’ — побежала выбрасывать!
Таня сконфужена.
— Ну, за дело берись!
Таня заметалась по кухне, помогая, а может быть, и немного мешая Власьевне. Она толкла в ступке какие-то корешки, растирала цветочки зверобоя, засыпала в котелок шелуху.
Закипели в печке настои в банках и баночках. Власьевна мешала их, подливала какие-то снадобья, нюхала, смотрела на свет, даже пробовала на вкус. Двери на улицу пришлось распахнуть,— из них клубами валил синеватый пар.
Алеша, Саша и Миша стояли у крылечка, не решаясь зайти в сторожку.
Поздно вечером Власьевна прогнала Таню.
— Иди, иди уже, больше тебе здесь делать нечего. Теперь она до утра выпариваться будет.
— Кто ‘она’?
— Да краска же.
Таня с сомнением посмотрела на белые ободранные луковицы, на сушеную травку и пошла домой. Ребят у крыльца уже не было.
А утром, перед звонком, Власьевна зазвала к себе Алешу, и он вышел от нее сияющий, держа три стаканчика, полные чистыми и яркими красками — красной, желтой и коричневой.

* * *

И вот настал День Красной Армии.
Выставка в трех классах школы была готова уже накануне. Елена Павловна сама сбегала к Ивану Евдокимовичу, пригласила от имени школы все правление колхоза, весь сельсовет. По правде сказать, взрослые посмеивались, отмахивались от ребят.
— Ну что вы там навыставляли!
— Куда еще я пойду!
Но на другой день все были настроены празднично. Утром в читальне слушали по радио приказ по армии и флоту. То и дело переводили глаза с приемника на карту, а около карты стояла Галина Владимировна и перекалывала красные флажки. И флажки заалели в Чехословакии, в Венгрии, в Германии.
И чем больше становилось флажков в освобожденных странах, тем больше радовались люди, тем ярче, казалось, светило солнце.
Колхозники подходили к карте, огрубевшими от работы пальцами вымеряли,— много ли осталось до Берлина.
— Нет, немного, немного, товарищи,— говорила Галина Владимировна.
Можно ли было после этого отказаться, когда Марья Дмитриевна пригласила:
— Школа просит вас посетить выставку в честь Красной Армии, устроенную четвертым классом под руководством Елены Павловны.
Конечно, конечно, все пойдут.
И колхозники пошли в школу.
У дверей каждого класса, подтянутые, серьезные, стояли навытяжку мальчики в красных галстуках, приветствуя гостей пионерским салютом.
В классах колхозников встречали девочки, водили по выставке, объясняли. Взрослые входили, посмеиваясь, снисходительно улыбаясь, а потом переставали смеяться.
Тут действительно было на что посмотреть.
В первом классе была представлена наша Родина. Висели на стенах картинки из жизни разных народов СССР. Стояли на столах макеты тундры, тайги, степной полосы, юга.
Неслись по белому полю, мимо крохотных кожаных чумов, нарты, запряженные оленями. Пальмы раскачивали бумажные листья. Белые украинские хатки лепились вокруг светлого пруда, сделанного из обломка зеркала.
А во втором классе ребята рассказывали о Красной Армии и партизанах. Зенитки поднимали вверх деревянные дула. Дзот из еловых веток, засыпанный песком, грозно смотрел своими амбразурами. Собаки везли в спасательной лодочке раненого бойца. Радист устанавливал походную рацию. По еловым лесам пробирались партизаны.
В третьем классе, гордые и счастливые, хозяйничали девочки.
Тут была выставка подарков, которые ребята посылали на фронт. Аккуратно подрубленные платочки, собственноручно связанные варежки, шарфы, носки и великое множество кисетов. На этих скромных мешочках, вышитых девичьими руками, расцветали невиданные цветы, летали птицы, виднелись ласковые слова: ‘Дорогому бойцу от Нюры’, ‘Привет герою’, ‘Кури на здоровье’… Родители хвалили, удивлялись и даже стали немножко хвастать.
— Ты погляди-ка, Ивановна, это моя делала. Ах, шут ее возьми, я и не знала, что она такая мастерица!
— Да, хорошо. А мои-то, видела,— во втором классе какую крепость сделал?
— А я-то свою всё жучила-жучила: ‘Что ты всё в школе после уроков болтаешься?’ А она, оказывается, вот что!..
Давно уже ребята не видели таких ласковых взглядов, дружелюбных шлепков. Давно уже отцовская рука, занятая работой, не опускалась товарищески на ребячьи плечи.
А в последнем классе замирали все разговоры: тут на стене, украшенная еловыми ветвями, висела Алешина картина.
Девушка Зоя стояла у виселицы белая, как сугробы у ее босых ног, легкая, как березка за ее плечом. И нежные подснежники вырастали из сугробов, лаская ее ступни, а темные враги отступали угрюмо под строгим и смелым ее взглядом.
Женщины всхлипывали, глядя на картину, и, не стесняясь, вытирали слезы.
А колхозный кузнец, богатырь Василий Никанорович, обнял внука за плечи и, прижав к себе, сказал ему задумчиво:
— Вот ты у меня какой вырос, Алешенька. Молодец! Теперь верю. Дело у тебя в руках!
Долго народ не расходился из школы. Расселись в коридоре и говорили-говорили о близкой победе, о чужих странах, по которым шагают сыновья и мужья, о будущей близкой мирной жизни.
А ребята чувствовали себя героями дня.

Леночкины горести и заботы

Таня смотрит на Леночку, склонившуюся над столом, и думает:
‘Нет, не могла бы я быть учительницей, никак не могла бы!’
Раньше Таня думала, что учительницей быть так просто: придешь в класс, расскажешь урок, дашь задачку или диктовку да на дом уроки — и всё тут. Да еще, кому хочешь, можешь поставить двойку, кому хочешь — пятерку.
‘Вот я бы Маньке каждый день ставила одну двойку. Для воспитания. Пусть не задается. А Алеше всё пятерки да пятерки,— у него ведь нога болит’.
Вот так думала Таня раньше, а теперь только головой покачивает.
‘Нет, нет, это трудно быть учительницей. Очень трудно и хлопотно. Леночка всё что-то нервничает, огорчается, обо всех думает, за всех беспокоится…’
‘Вот у Вали Веселовой двойка по арифметике, так Леночка остается с ней после уроков и объясняет. Домой приходит, лица на ней нет, устала…’
— Ну и брось ты ее, Леночка! Ну и пусть двойка, тебе-то какое дело!
— Что ты, Чижик! — ужасается Лена.— Какие ты глупости говоришь! Если рабочий на заводе сделает брак, ему есть до этого дело или нет?
— Ну, конечно, он же должен делать хорошо!
— И я должна делать хорошо. Если бы Валя была просто лентяйка, мы бы всем классом заставили ее подтянуться. А она старается, только, ей трудно. Вот я и должна ей помочь, иначе на моем производстве будет брак.
А Манька?! Ну ходила бы растрепухой! Так нет, Леночка с начала года нарочно раньше в школу приходила, заставляла Маньку перечесаться, посылала к Власьевне, чтобы пуговицу пришила или дырку заштопала… И так изо дня в день, из месяца в месяц… Правда, Манька теперь на себя не похожа стала — аккуратная… И руки всегда с утра чистые… Леночка с ней иногда и песни разучивает.
А вчера Леночка затянула урок. Звонок прозвонил, а она продолжала объяснять задачу. Ну и что! Никто из ребят вовсе на нее и не сердился. Подумаешь, десять минут!
А Леночка прямо с урока побежала к Марье Дмитриевне и говорит, и Таня слышит, что голос у Леночки дрожит:
— Марья Дмитриевна, что делать? Вчера у меня минуты на три материала не хватило, а сегодня на целых десять минут затянула урок.
— Не волнуйтесь, Елена Павловна,— говорит Марья Дмитриевна,— во-первых, нужно, когда вы готовитесь к урокам, точно рассчитать свое время. А потом у вас появится чувство времени. Поначалу всем нам было трудно. Не вам первой. А пока что возьмите мои часы.
Другие люди придут со службы — или книжки читают, или чулки штопают, или в гости пойдут, а Леночка пообедает — и сразу за стол. Каждый день тетрадки проверяет. И по русскому, и по арифметике. Потом к урокам готовится. А то еще к ученикам на дом ходит.
Встает Леночка рано-рано, моется-чистится, моется-чистится, каждый день платьице отглаживает.
— Что ты, Леночка, какая стала франтиха!
— Да не франтиха я, Чижик, но ведь я требую от ребят, чтобы приходили в класс чистыми и аккуратными,— значит, я сама должна быть безупречна.
— Трудно быть учительницей,— вздыхает Таня.— Я вот не сумею быть этой… как ты говоришь?.. Беза…
— Безупречной.
— Ну, безупречной… Лучше я доктором буду, буду людям пользу приносить.
И тут Леночка сердится.
— Какие ты глупости, Чижик, говоришь! А доктора, а инженера, а командира кто учит? Учителя! Без них ничего не могло бы в мире делаться. Без них и дом никто бы не построил. Самая главная профессия в мире — это учитель! И хорошие выйдут люди из ребят или плохие,— это тоже от учителя зависит!
— Ну, тогда из нас выйдут все хорошие! — говорит Таня и крепко обнимает Леночку.

Награда

Март.
В других местах уже остро пахнет весной, прыгают с крыш веселые капели, чирикают воробьи, а здесь наступила пора метелей. Низкие серые тучи плывут над землей. Ветер бестолково кружит по полям и лесам, поднимая поземку.
С утра Власьевна тревожно поглядывает на небо… Если вдруг сорвется метель, она бьет в большой школьный колокол, чтобы ребята не сбились с дороги.
А если метель начинается к концу уроков, Марья Дмитриевна велит дальних ребят оставить в школе. В кухне для них всегда стоит несколько топчанов с матрацами и подушками.
Частенько Иван Евдокимович присылает из колхоза лошадь, чтобы развезти малышей.
У лесных жителей настал лютый голод. Подъели уже белки и мыши свои запасы. Все труднее и труднее пичугам добывать зернышки. Зайцы то и дело наведываются в огороды. Козули и лоси приходят щипать сено из стогов у самой деревни. Бродят голодные волки по лесу, обнаглели, не боятся людей.
Всё чаще и чаще рассказывают в деревнях, как лютуют серые хищники. Там со двора собаку утащили, там овцу зарезали, а за Петром Тихоновичем раз до самой околицы гналась волчья стая. Хорошо, он в них из ружья пальнул.
Ребята в школу поодиночке не ходят, собираются большой гурьбой. У каждого на боку холщовый мешочек. В нем береста, стружки да коробок спичек. Если выйдет из лесу волк, возьмут ребята бересту, зажгут и будут бросать на дорогу. Волк — он огня боится — не подойдет близко.
Но пока еще таких страхов с ребятами не случалось.

* * *

На большой перемене Власьевна вошла в класс.
— Марья Дмитриевна велит прийти в учительскую Богдановой, Валовой, Теплых, Саше и Мане Фроловой.
Ребята заволновались.
— Зачем, Власьевна?
— И мне идти?
— Мы ведь ничего не натворили!
— Не знаю, ребятушки, ничего не знаю… А только виду кет, что для плохого вас зовут.
Таня пригладила вихор, Нюра осмотрела Маньку.
Вымыли руки и чинно пошли в учительскую.
Марья Дмитриевна встала им навстречу, глаза ее смотрели приветливо.
— Ведь это вы, ребята, работали у бабушки Домны Лапиной?
— Мы…
— Ну, тогда эта честь к вам и относится.
И Марья Дмитриевна протянула Нюре небольшое письмо с десятком подписей.
Ребята старались заглянуть в письмо.
— Дай посмотреть…
— От кого это?
— Ты мне заслоняешь…
— Подождите, ребята,— сказала Марья Дмитриевна.— Нюра, прочитай письмо вслух.
И Нюра начала:
‘Дорогие ребята, наш боец Федор Лапин получил письмо от матери. Она писала ему, как вы помогли его семье. Спасибо вам за заботу о семье бойца от всей нашей части, ребята. Мы пишем вам из далекой чужой страны. Мы шаг за шагом с боями продвигаемся к победе, и нам легче воевать, когда мы знаем, как дома заботятся о наших родных и какие хорошие растут в нашей стране ребята.

Бойцы минометной части: Лапин, Федюнин…’

Дальше следовало еще десять подписей.
Ребята растерянно молчали.
— Что ж, вы заслужили его,— сказала Марья Дмитриевна.
Только за дверью учительской ребята опомнились, завизжали, затараторили, взволнованно побежали в класс.
Письмо читалось и перечитывалось, носилось из класса в класс, пересказывалось в домах, зачитывалось в читальне. Потом Алеша разрисовал для него рамочку и ребята повесили его в классе.
На другой день они написали ответное письмо бойцам и обещали им учиться хорошо, заботиться о семьях фронтовиков и друг о друге. Нюра переписывала письмо три раза, пока решили, что в таком виде его можно послать бойцам.
Марья Дмитриевна дала для письма большой, красивый конверт.

Таня пошла в Холмы

— Валя Веселова!
— Здесь!
— Климов!
— Есть!
— Теплых!
— Тут!
Таня вызывает ребят и отмечает в журнале отсутствующих. Сегодня что-то малолюдно в классе. Да и то видно,— быть метели. Ветер так и стучит в окна, так и хлещет по стеклам мокрым снегом.
— Нюра Валова!
— Нету.
Таня забеспокоилась.
— Кто знает, почему нет Нюры?
— Я знаю,— говорит Манька,— мы за ней зашли, а она болеет. Красная вся, не ест ничего. Ее мамка вторые сутки домой не приходит, потому как на ферме отел начался. А ребята хнычут. Мы в избу Дров занесли и печку затопили. Беда! Наверно, помрет!
— Что ты! — ужасается Таня.
— Балаболка! — машет рукой Саша.
— Да вы Александре Степановне сказали, что Нюра захворала? — спрашивает Миша.
— Нет, мы не успели, в школу торопились.
— Ну, после уроков пойди и скажи ей, чтоб домой поспешала, а то Нюре одной плохо.
Прозвонил звонок.
Тане не до уроков. Никак она не может рассчитать, сколько стоит печенье и сколько сахар. Думает Таня только о Нюре. Как она там, бедная? Ведь четверо малышей, надо их напоить, накормить. Одна круглая Тонька чего стоит! Тане так жалко, так жалко Нюру! Слезы накипают у нее в глазах.
— Чижик,— толкает ее в бок Миша,— у тебя ошибка в делении.
— Ну и пусть ошибка, пусть! Может, Нюра там и правда умирает… А мы обещали бойцам заботиться друг о друге. И у Нюры тоже отец на фронте…
После уроков Таня не успевает посоветоваться с сестрой. Елена Павловна быстро уходит в учительскую,— сегодня педсовет.
Тогда Таня обращается к ребятам.
— Дружные,— говорит она,— мы должны сейчас же пойти помочь Нюре, нельзя же ее так оставить.
Но ребята с сомнением поглядывают в окна.
— Я сегодня в школе останусь,— говорит Манька.— Метель будет.
— И я хотел…
— И я…
Ребята растеряны,— ведь Нюре помочь нужно.
Таня взрывается:
— Вот вы какие ‘дружные’! В лес по ягоды ходить, в лапту играть, сказки слушать… А как товарищ в беде, так всей вашей дружбе конец! А кто обещал радоваться вместе и помогать в беде? Ну, так я одна пойду.
— Да подожди ты, Чижик,— урезонивает Миша.— Сейчас я побегу, скажу Александре Степановне.
— Александра Степановна уехала в луга за сеном,— говорит Алеша,— вернется к вечеру.
— Вот что, ребята,— говорит Миша,— я пойду Власьевне скажу. Она что-нибудь придумает, может, лошадь достанет, и я с ней съезжу.
— И я тогда поеду,— говорит Манька,— там ведь по хозяйству помочь надо, ты сам не сумеешь.
— А мы и ночевать сможем,— говорят сестры Веселовы.
Но Власьевны в сторожке не оказалось.
— Подождем часик, педсовет кончится, и мы всё скажем Марье Дмитриевне,— решает Миша.
Но Таня уже вся горит. Ей кажется, что Нюре надо помочь сейчас же, сию минуту, нельзя ждать целый час.
Она вызывает Маньку в коридор:
— Маня, ей очень плохо?
— Очень, ой, очень,— говорит Манька и поджимает губы.
— Вот что,— говорит Таня,— ты молчи, Маня, а я пойду сейчас… Будешь молчать?
— Ага…
Таня натягивает на себя шубейку и выскакивает на крыльцо.
Ох, и неуютно же на дворе!
Тучи совсем навалились на землю, порывами налетает злой ветер, тревожно гудят ели в лесу.
Таня плотнее запахивает шубейку и идет к воротам.
Манька в одном платье выбегает на крыльцо.
— Чижик, подожди меня, Чижик! Я пойду с тобой, только оденусь.
Но Таня уже не слышит ее…

* * *

Буран налетел внезапно. Закрутились по дороге белые смерчи, затрещали сосны, изгибаясь в дугу, сыпля вниз сухой, колючий снег. Ели судорожно размахивали лапами. Снег закручивался кольцом вокруг их черных ног. Обжигающий студеный ветер захватывал дыхание. Таня поворачивалась к нему спиной, отдыхала и снова пускалась в путь, если можно было говорить о пути в этом густом колючем, белом молоке, которое кипело вокруг нее.
Сухой снег забивался за ворот шубейки, в рукава, в валенки, и некуда было от него спрятаться. Ноги увязали в сугробах, в двух шагах ничего не было видно.
Таня наткнулась на дерево, оцарапала щеку, остановилась. Метель выла по-волчьи, свистела, звенела, грохотала. На щеках нарастала ледяная корка. Таня то и дело стирала ее уже совсем мокрой варежкой. Ресницы заиндевели, стыли ноги…
Вернуться? Но где-то уже близко должны быть Холмы, а там Нюра, лежащая в жару, одна, беспомощная, Нюра, которой Таня давала клятву дружбы…
И Таня снова упрямо двигалась вперед, увязая в сугробах, борясь с развевающимися полами шубейки, останавливаясь, чтобы перевести дыхание…
Метель кончилась так же внезапно, как началась.
Куда-то дальше улетел разъяренный ветер. Еще дрожа, выпрямились сосны. Ели, освобожденные ветром от своих снежных покровов, расправили усталые сине-зеленые лапы. На чистом небе проглянули колючие холодные звезды. Поземка, слабея, еще крутилась у ног, запорашивая валенки. Вот и она улеглась. Таня вытерла мокрое лицо концом платка, стряхнула шубейку, осмотрелась и сразу поняла: сбилась с дороги. Во рту стало сухо, засосало под ложечкой.
‘Ну, ничего, ничего,— уговаривала она себя.— Я не могла отойти далеко от проселка. Он где-то здесь, совсем рядом. Направо, вон за той сосной.
Уходя в снег по колени, с трудом выдирая из сугробов задубевшие валенки, Таня побрела направо. Но лес там становился гуще, снег глубже, проселка не было.
‘Я ошиблась, мне нужно налево’,— думала Таня и поворачивала налево.
Сосны равнодушно смотрели на маленькую, петляющую по снегу девочку.
‘Только не пугаться, только не пугаться,— убеждала себя Таня.— Сейчас я вспомню, как нужно в лесу находить путь: ‘Путь нужно находить по звездам, по мху и по годовым кольцам на пнях…’ Сейчас я посмотрю, где север, где юг — и найду дорогу’.
Таня говорила вслух, чтобы не слышать тяжелой зимней лесной тишины. Звезды не помогли Тане. С трудом нашла она Большую Медведицу, долго всматривалась в начищенный серебряный ковш, но это ничего не сказало ей о дороге. Мох? Годовые кольца? Но где это найдешь под метровым снегом? Раздвигая ветви, Таня где-то потеряла варежку и дышала теперь на правую руку и отогревала ее на груди.
Ноги у Тани дрожали, сердце стучало часто-часто, губы запеклись.
‘А все-таки я не боюсь,— говорила себе Таня.— Вот нистолечко не боюсь. Я иду правильно. Ну, еще десять минут, еще полчаса, и я выйду к Холмам’.
Луна встала над лесом и залила снег синеватым светом. Она казалась веселой и улыбающейся, эта луна, которая твердо знала свой путь.
И тут Таня испугалась: на белом искрящемся снегу она увидела свою красную варежку! Значит, она кружила на одном месте.
Сразу стало нечем дышать. Девочка прислонилась к сосне, распустила платок.
Она даже не подняла варежку. Больше она не может ступить ни шагу, ни одного шага, ни самого маленького, так и будет стоять под сосной.
Но ведь ее найдут, конечно, найдут. Наверно, Миша сказал Леночке и Власьевне сказал. Они приедут за ней на лошади, и она ляжет в сено и будет спать, спать, спать…
А пока можно посидеть на пеньке. Таня с трудом стряхивает с себя дремоту. Нет, спать нельзя. Если заснешь, замерзнешь. Надо думать о чем-нибудь… Вот… Нюра… бедная Нюра… она больна… она лежит в постели и, наверно, спит, спит, спит… Таня падает с пенька в пушистый снег, подкладывает руку под голову… сосны строго смотрят на лежащую у их ног девочку.

Тревога

Манька вернулась в школу. Ребята уже разошлись. Миша убирал класс, поджидая Власьевну и Марью Дмитриевну.
На душе у Маньки было беспокойно: сказать Мише или не сказать?..
— Миша,— решилась она,— а Миша…
— Чего тебе?
— Чижик ведь ушла…
— Куда ушла?
— В Холмы, к Нюре…
Миша страшно рассердился:
— Да как же ты ее отпустила! Почему не сказала мне или Саше?!
— Она не велела…
Миша не стал больше расспрашивать, он бросил уборку и побежал вниз к ферме. Может быть, Александра Степановна вернулась, она возьмет лошадь и догонит Таню.
Александра Степановна и впрямь вернулась. Она сгружала сено с дровней и не успела еще распрячь лошадь. Услыхав сбивчивый и взволнованный рассказ Миши, она досадливо сморщилась.
— Уж эта языкатая! Вечно Манька наплетет невесть что. Я как за сеном ехала, домой завернула. Ничего у Нюры страшного. Насморк да кашель. А и жару нету. Зря только подружка к ней побежала.
В это время рванул студеный ветер. Александра Степановна и Миша с тревогой посмотрели на небо.
— Нехорошо! — сказала доярка.— Ой, нехорошо, метель будет! А девочка одна в лесу. Ты, Миша, иди скажи на ферме, что я уехала, я, может, до метели девочку догоню. И сейчас обратно заверну.
И Александра Степановна повалилась на дровни и погнала лошаденку.
Миша предупредил на ферме доярок и не пошел домой.
Тревожно поглядывая на окна, он помог женщинам раздать корм коровам, почистить стойла, надраил песком подойники. Александры Степановны все не было.
Когда сорвалась пурга, у Миши все стало валиться из рук. Да и доярки работали через силу, вздыхали, прислушивались, то и дело подбегали к двери. И вот послышался скрип полозьев. Александра Степановна, вся залепленная снегом и похожая на снежную бабу, распахнула дверь и прислонилась к косяку.
— Нету девочки,— сказала она хрипло,— нету. До Холмов доехала. Не приходила. Беда!
— Беда! — откликнулся кто-то из женщин,— ой, беда!
— Что делать?
— Беги, Миша, в школу к заведующей и Лену Павловну предупреди. А вы, бабы, запрягайте Савраску да на конный двор. А я к Ивану Евдокимычу.
И вот на колхозном дворе раздались тревожные, настойчивые удары в рельс.
‘Тревога! Тревога! Тревога! На помощь! На помощь!’
Девочка заблудилась в лесу, и вот колхоз поднялся на помощь.
Женщины, на ходу повязываясь платками, выскакивали из домов. Ребята хватались за лыжи.
А от школы, борясь с налетающим ветром, спешила Леночка и Власьевна, за ними с трудом поспевала Марья Дмитриевна.
Разговоров не было. Не было вздохов и суетни. Быстро, деловито запрягли всех лошадей, зажгли фонари, условились и двинулись по проселку в лес. Александра Степановна должна была еще раз доехать до самых Холмов, внимательно вглядываясь в обочины дороги. Леночка и Власьевна поехали с ней.
Остальные соскочили у опушки леса, оставили у лошадей ребят, а сами с зажженными фонарями двинулись прямо по цельному снегу.
В лес словно слетелись десятки светляков.
Пурга улеглась.
Люди аукались, кричали, наклонялись к каждому кустику, к каждому бугорку.
Лена сидела в санях, осунувшаяся, бледная.
‘Не уберегла,— думала она,— не уберегла Чижика, сестренку мою, недосмотрела… Бедная, маленькая моя! Как ей страшно! Одна в пургу. А я-то, я-то сидела в это время в теплой комнате, не удержала, не защитила, не помогла…’
Леночка до ломоты в глазах всматривалась в лес…
Миша стоял у лошади. Он и сам не заметил, как кто-то сунул ему вожжи в руки, этим самым заставив его остаться на опушке. Невдалеке подпрыгивал на стынущих ногах Петька.
Саша, привязав лошадь к сосенке, взбирался на высокую ель. Тяжелый полушубок и валенки мешали ему. Он с трудом подтягивался с ветки на ветку, устал, вспотел и скинул полушубок. Тот распластался на снегу, словно большая подбитая птица.
— Сашка, ты ничего не видишь?
— Ничего, бело всё.
— Ты смотри получше, под деревьями смотри.
— Смотрю-ю.
По всему лесу раздавались крики, окликали Таню и друг друга. Звенели взятые с собой ботала — коровьи колокольца. Желтые блики от фонарей ложились на синий снег. Но луна и так заливала всё своим светом. И вот женщины стали возвращаться к лошадям.
Угрюмые, они молча подходили к дровням, счищали с себя снег, выбивали валенки, присаживались отдохнуть и тихо советовались.
— Здесь нету, хорошо прочесали.
— Надо с того краю заехать.
— К Лисьему распадку давайте, а оттуда опять поперек пройдем.
— Ну как ей к Лисьему распадку попадать было? Она ведь проселком шла, где-то здесь должна быть.
— А вдруг она короткой тропой пошагала?
Эта догадка всполошила всех.
— Батюшки! Да ведь там логово, там бирюки ходят!
И женщины, забыв об усталости, снова зажгли фонари и, нахлестывая лошаденок, помчались к Лисьему распадку.
Миша спрятался за сосну.

Азбука Морзе

‘Чижик не могла пойти прямой тропой, она даже и поворот на нее не нашла бы… Она где-то здесь, у проселка…— думал Миша,— я должен, должен ее найти. Иначе как мне Лене Павловне в глаза посмотреть?’
Миша туже затянул пояс. Любимая тетрадка хрустнула за пазухой.
‘Вот Андрей Николаевич, он бы так не оставил, он бы нашел, придумал бы что-нибудь’.
Миша стал прикреплять лыжи. Крепкие веревочки протянулись от лыж к поясу.
‘Плохо, что фонаря нет. Ну, ничего, коробок спичек на всякий случай в кармане’.
Трудно самому прокладывать лыжню в густом хвойном лесу. Некрепкий наст то и дело проламывается, словно хватает за ноги. Все время надо обходить деревья, кустарники, петлять, словно заяц по снегу, то и дело раздвигать ветви, уберегая глаза. Через каждые несколько шагов Миша останавливается, прикладывает руки ко рту и кричит:
— Чижик, Чижик, ау-ау-ау! Таня-я-я!
Лес молчит.
Только вспугнутый беляк вдруг вырвался из куста и, испуганно прижав уши, бросился наутек, обгоняя задними лапами передние свои ноги.
Изредка завозится на высокой сосне незябнущая птица клест. А вон валяется на снегу мертвая сизая ворона. Бедняга не выдержала бурана. Даже ворона… а как же бедный Чижик?
— Таня! Таня! — кричит Миша, и голос у него дрожит и хрипит.
И вдруг в лесу раздается детский крик, страшный крик, кончающийся всхлипыванием и визгом.
Миша вздрагивает и останавливается… Чижик?!
Но крик повторяется над самой его головой. Да это филин! Вон он сидит на нижней ветке сосны, нос у него крючком, голова как у кошки. Желтые немигающие глаза уставились на Мишу.
— У, чудище! — Миша делает крепкий снежок и запускает в зловещую птицу. Филин лениво снимается с места, хлопая твердыми крыльями, перелетает на другую сосну и все так же не спускает желтых глаз с мальчика. Мише делается жутковато. Он убыстряет шаг. Кричит все громче, все чаще. И вдруг у него срывается голос. Изо рта вылетает только хриплый шепот.
Луна куда-то исчезла, звезды побледнели. В лесу стало темнее, сумрачнее. Миша поднимает большую палку и начинает бить ею по звонкой сосне.
Три тире, точка, две точки, три точки… тире… ‘Чижик! Чижик!’ — стучит он настойчиво. Тишина. И вдруг откуда-то слева доносится — слабый ответный стук.
‘Три тире, точка, две точки, три точки… Ох, Чижик что-то путает… Но это ничего, ничего, пусть путает, лишь бы стучала…
Миша бросается на стук, царапает себе лицо о еловые ветви, теряет шапку.
— Стучи, стучи, Чижик, громче!
Тук, тук, тук!
Стук все ближе и ближе, а вот и полянка.
Ровный, чистый снег покрывает ее нетронутым ковром, а на высокой сосне, прекратив работу, сидит красноголовый дятел и удивленно смотрит на непрошеного гостя.
Много лет уже Мише так не хотелось плакать, как сейчас. Понурив голову, он медленно уходит с полянки, натыкается на пенек, чуть не сломав лыжу, и замирает…
За пеньком лежит, свернувшись комочком и подогнув колени, Таня.
Миша не может говорить, не может окликнуть девочку. Лыжи мешают ему встать на колени. Он сбрасывает их, сразу проваливается в снег и, весь холодея от ужаса, медленно-медленно наклоняется к девочке.
‘Замерзла?!’
Но рука его натыкается на теплую щеку, и тогда у Миши вырывается хриплый, прерванный всхлипыванием, срывающийся шепот:
— Жива! Жива! Жива!!

Бирюк выходит на дорогу

Миша и Таня шагают по проселку. Миша крепко держит девочку за руку. Ему все кажется, что она может опять куда-то исчезнуть, и тогда придется заново начать поиски.
Не очень-то ловко идти за руку с девочкой, а другой рукой придерживать на плече лыжи. Но зато утоптанная дорога так и бежит сама под валенки. Не то что там, в чаще.
Где-то за лесом совсем спряталась в толстое одеяло облаков побледневшая луна. В лесу сумрак, серо.
Миша тревожно поглядывает на Таню. Девочка идет как-то уж очень медленно, вяло переставляет ноги, не тараторит, не рассказывает, молчит.
— Таня,— спрашивает Миша,— тебе было очень страшно?
— Страшно,— вяло подтверждает девочка.
— Но ведь ты знала, что мы тебя найдем?
— Знала…
Миша наклоняется к Тане:
— Ты чего такая? Устала?
— Устала,— говорит Таня, и вдруг из широко раскрытых глаз ее начинают катиться слезы.— Устала…— шепчет Таня,— устала… хочу домой… к Леночке хочу…
— Сейчас, сейчас. Мы сейчас дойдем,— успокаивает девочку Миша, а сам с тревогой всматривается в ее лицо.
Ну, ясно, совершенно ясно: Таня больна. Щеки и лоб ее залиты багровым, жарким румянцем, губы запеклись, рот полуоткрыт, а глаза тусклые-тусклые, а из-под закрывающихся век текут слезы. ‘Беда! — думает Миша,— ей не дойти. Что я буду делать? Хоть бы кто-нибудь проехал по дороге! Ну, ничего, в крайнем случае лыжи спрячу, а Таню понесу на руках’.
— Ну, еще немножко. Чижик, совсем немножко… Постоим, отдохнем, а потом пойдем дальше. Подожди, знаешь что? Я лыжи спрячу вот сюда. Ты запомнишь это дерево, Чижик? А завтра придем и заберем лыжи. Ты только не забудь, где они,— старается оживленно болтать Миша. Таня стоит безучастно. Миша прячет лыжи, надламывает веточку на елке для приметы, обнимает Таню за плечи.
— Ты хорошенько опирайся на меня. Мы, знаешь, как будем: сто шагов пройдем и остановимся. Потом еще сто шагов пройдем…
Миша не договаривает: у самой обочины дороги из кустов смотрят на него в упор два злых зеленых глаза. Волк!
Миша вздрагивает. Он быстро сворачивает с Таней на середину дороги. Так лучше, так он не кинется внезапно. Они сейчас от голода совсем бесстрашные стали. Только бы Таня не заметила. Только бы не испугалась…
И Миша опять начинает о чем-то оживленно болтать, развлекая Таню, а сам тревожно вглядывается в лес. Зеленые глаза потухли справа и вдруг зажглись впереди с левой стороны. ‘Кружит’,— с тоской думает Миша. Мальчик старается говорить громко, топает ногами, хлопает будто замерзшими руками, но волк не боится и продолжает вести с ним страшную игру.
Зеленые глаза вспыхивают то справа, то слева, спереди, сзади и каждый раз все ближе и ближе…
И наконец зверь открыто выходит на дорогу. Это старый матерый бирюк, обезумевший от голода. Он уже понял, что ребята беззащитны. Он еще осторожно держится сзади, но вот-вот кинется. Теперь уже нечего скрывать от Тани.
— Подожди минуточку,— говорит Миша спокойно,— встань вот тут, впереди меня.
— Что такое? — спрашивает Таня плаксиво.
— Ничего, тут маленький волчишка за нами увязался, я его сейчас припугну немножко.— Миша опасливо взглядывает на Таню.
— Ну, пугай,— говорит Таня вяло.
Миша быстро достает спички, поднимает еловую веточку. Спичка шипит и гаснет, а промерзшая веточка и не думает загораться. ‘Что бы, что бы такое зажечь?’ — думает Миша и лихорадочно шарит по карманам. Нигде ничего. Только за поясом хрустит заветная тетрадь.
‘Нет, только этого не надо,— сам себя уговаривает Миша.— Мы лучше сейчас залезем на дерево, а утром за нами приедут’.
Волк подходит ближе. Уже виден его поджатый хвост, прижатые к затылку уши, все напряженное, худое, вытянутое тело.
‘Таня в шубейке, в валенках — не влезть ей на дерево’.
Миша вытаскивает из-за пазухи тетрадку. Морские узлы… Миша закрывает глаза и наугад вырывает несколько листков. Он комкает их круглым мячиком, поджигает и бросает на дорогу. Волк отпрыгивает в сторону и замирает, уставившись на огонь. Миша хватает Таню за руку и бежит, бежит, волоча за собой плачущую девочку.
Но вот бумага догорела, и волк возобновляет преследование, и Миша снова бросает огненный мячик и снова бежит, обливаясь потом, почти неся на руках девочку.
Бумага гаснет, и всё начинается сначала. Миша механически рвет и рвет заветную тетрадку, чиркает и чиркает спичками, подхватывает под руку ослабевшую девочку и бежит, бежит… Волк уже совсем близко, а у Миши в руках гаснет последняя спичка. Подхватив сухую палку, Миша прикрывает собой девочку. И вдруг он слышит звон бубенцов и кричит отчаянно в морозный воздух:
— Сюда! На помощь! Скорей! Сюда!
И чей-то голос отвечает:
— Слы-шу!
И бубенцы заливаются громче. А бирюк, остановившись, вдруг прядает в кусты. Из-за поворота дороги вылетают санки.
Александра Степановна нахлестывает лошадь. Елена Павловна стоит, уцепившись за ее пояс. Власьевна на ходу выскакивает из саней и вовремя успевает подхватить зашатавшегося Мишу. Елена Павловна обнимает Таню, а из-за пояса у Миши падает твердый переплет тетрадки и, распластавшись, ложится на белый снег.

Часть четвертая

Весна

Болезнь

Ночь. Лампочка потрескивает и чадит. Крохотные искорки отрываются от фитиля, потанцуют-потанцуют в стекле и затухнут. Верно, выгорел весь керосин.
Леночка не замечает этого. Она до боли сжимает виски и думает все об одном: ‘Что делать? Что делать?’
А с кровати доносится бормотанье. Который уже день Таня бредит, не переставая говорит, и всё про Нюру:
— Потерпи немножко, я скоро приду… вот еще лесок… только там, кажется, волки… я сейчас…
Нюра давно здорова, а вот Таня… Крупозное воспаление легких… и как помочь?
Приезжал доктор из района, покачал головой.
— Нужен сульфидин — единственное, что может снасти…
Но сульфидина нет.
Не помогают ни банки, ни лекарства, ни компрессы. Таня все так же мечется на кровати и дышит хрипло, со скрипом. И тоненький столбик ртути в градуснике все так же лезет вверх.
В комнате Галины Владимировны горит свет, там тоже некрепок сон.
В кухне на лавке прикорнул Миша.
Милые, милые ребята! Они ни на минуту не оставляют домик, дежурят по очереди круглые сутки. Мали ли что может понадобиться Елене Павловне!
Нюру так ту прямо силой нужно выгонять. Ей все кажется, что она виновата в тяжелой болезни Тани. Ведь это из-за нее Таня заблудилась в лесу.
А на Маньку совсем смотреть страшно. Одни глаза остались от девочки. И не болтает, не верещит. Жестокий это урок для балаболки! Другой раз будет обдумывать свои слова!
Леночкины мысли путаются, голова опускается все ниже и ниже. И вот она уже крепко спит, положив усталую голову на стол.
Галина Владимировна тихо входит в комнату, набрасывает на Ленины плечи платок, подходит к Тане.
Таня лежит плотно закрыв глаза, пунцово-красная, пышущая жаром и все бормочет, бормочет. Плохо, ох, плохо! Бедные девочки! На глазах у веселой хохотушки выступают слезы.
Она берет пузырь для льда и выходит в кухню. Миша мгновенно просыпается.
— Что-нибудь нужно? Как Чижик? Не лучше?
— Всё так же. Принеси-ка, Миша, снегу.
Миша выскакивает на улицу и возвращается с полным пузырем.
И снова тянутся и тянутся часы, заполненные тревогой и страхом, сжимающим сердце.
Наконец рассвет. Вдруг чьи-то быстрые шаги послышались на крылечке. Дверь распахнулась. Ни пороге — Власьевна, одетая по-дорожному. И в лице у нее что-то такое, что Миша сразу вскакивает и громким шепотом зовет:
— Галина Владимировна! Галина Владимировна, пойдите сюда!
— Что такое, Власьевна? Что-нибудь случилось?
— Лекарство, лекарство, которое нужно… как его зовут?
— Сульфидин!
— Да, да, позвонили из района. Достали, сколько нужно. Сейчас еду на МТС, оттуда обещали дать грузовик. Я быстро обернусь, Елене Павловне скажите!
И Власьевна исчезает.
— Галина Владимировна,— спрашивает Миша взволнованно,— значит, теперь Чижик будет жить?
— Будет, Мишенька, непременно будет! — говорит Галина Владимировна и кладет руку на плечо Миши.

Сколько у нее родни

Таня, похудевшая, бледная, сидит на кровати. Ей еще трудно шевелиться, трудно держать книгу в руках, да и от чтения она быстро устает. Всего приятнее лежать спокойно и смотреть в окно.
А окно оттаяло, и за ним бледно-голубое, словно выстиранное небо. Такое же слабенькое, как Таня, солнце заглядывает в комнату. Звенит и звенит капель: ‘Динь, динь, дон!’ Какая-то пичужка робко чирикает подокном. Наверное, зяблик. С неба падают трубные звуки. Таня знает: это тянутся на север дикие лебеди-кликуны.
С ближнего поля доносится настойчивый треск: это пришел трактор и пашет землю, хотя снег кое-где еще лежит грязно-белыми пластами.
Весна!
Леночка и Галина Владимировна в школе. Сейчас особенно много работы.
А в кухне тихо возится Власьевна. Ох, эта Власьевна! Не дает она Тане покоя! Вот только что накормила кашей, а сейчас,— Таня вздыхает,— наверное, придет с молоком.
И правда, Власьевна вносит огромную чашку молока и заранее грозно смотрит на Таню.
— Пей! И чтобы до капельки!
— Власьевна! — говорит Таня жалобно.— Я в этой чашке выкупаться могу!
— Еще разговаривает! — сердито удивляется Власьевна.— Люди добрые! Она еще разговаривает! Посмотри, на кого ты похожа! Сердцу неприятно тебя разглядывать! А она, люди добрые, разговаривает!
‘Добрых людей’ в домике нет, но Власьевна говорит так убедительно, что Таня, зажмурившись, залпом выпивает всю чашку.
— Ну вот и хорошо! Вот и умница! За это ложечку меду дам.
— Откуда мед?
— Тетка Анисья прислала. Последнюю чашечку соскребла и прислала! Всё для тебя!
Таня устало закрывает глаза и думает: ‘Правда, все для меня. Вчера Марушка носочки принесла. А Нюра — первые веточки вербы. На них почки набухли и вот-вот лопнут. А теперь Дуня теплый ярушник прислала’.
— Власьевна,— спрашивает Таня,— они все хорошие?
— Хорошие! — говорит Власьевна.— У нас хороший народ! Это сейчас недостатки, горе у всех, а вот война кончится, они тогда себя окажут!
— Власьевна,— просит Таня,— расскажи, как они себя окажут!
Власьевна сама начинает увлекаться.
— Перво-наперво,— говорит она и кладет вязанье на колени,— построим свою больницу, доктора хорошего возьмем, а этого вот твоего лекарства, как его зовут?
— Сульфидин…
— Вот-вот, так его сколько угодно будет. Кому понадобится — пожалуйста!
— А еще?
— А еще семилетку откроем, электричество пустим, сады разведем…
— Как хорошо-то будет, Власьевна!
— Ну, еще бы! А теперь спи!
Власьевна укрывает Таню и уходит в кухню.
Но спать приходится недолго.
Уроки в школе кончились, и у Тани отбою нет от посетителей. Нюра забегает и деловито сообщает ей школьные новости:
— У Мишки, Чижик, всё пятерки, пятерки, наверное, в отличники выйдет! А с Валей Веселовой беда! Сегодня опять двойку получила!
— По арифметике?
— По арифметике! — вздыхает Нюра.— Лена Павловна огорчается.
— А Саша?
— А Сашка говорит: ‘Обязательно буду писателем, очень толстую книгу напишу’. Уж мы над ним смеялись-смеялись! Знаешь что, Чижик, выздоравливай поскорей! К Первому мая надо концерт сделать. Учительницы говорят,— и Берлин возьмут!
— Ну?!
Таня пугается: сколько она проболела! Совсем даже не знает, что на свете делается!
— Ну, а как же?! Теперь каждый день про берлинское направление говорят, наши все слушают-слушают… Все про это разговаривают. Говорят, скоро победа будет.
Только Нюра ушла, Манька всунула голову в дверь:
— Нюра тута?
— Нету, нету! — смеется Таня.— А что, боишься?
— Да нет, не боюсь, а заскучала. Она меня теперь уже не воспитывает. Говорит: ‘Теперь сама стала сознательной’. А вот юбку я все-таки о щеколду разодрала… И как это она за всё цепляется?
Манька задумчиво разглядывает дыру.
— Дай иголку, зашью скорей.
Потом Миша притащил из лесу целую охапку еловых ветвей. В синей хвое уже появились новые, бледно-зеленые иголочки. В комнате сразу запахло весной и лесом.
Дверь не закрывается ни на минуту. Уходит один — приходит другой. К вечеру возвращается Леночка и выгоняет всех.
— Идите, идите, ребята! На Тане уже лица нет, устала.
Леночка садится проверять тетради, а Таня думает обо всем, что она узнала за день.
— Леночка, скоро наши Берлин возьмут?
— Да, Чижик, скоро, только бои очень большие. Вот в семь часов побегу слушать радио.
После работы заходят взрослые. Марушка прибежит, и тетя Дуня, и Марья Дмитриевна непременно зайдет хотя бы на пять минут.
Ребят в дом Леночка больше не пускает, но в окне то и дело появляются головы. Расплющит посетитель о стекло нос в белую лепешку и приветливо машет Тане рукой…
Потом Леночка Таню накормит, вымоет, закутает в одеяло, как маленькую, и Таня блаженно засыпает, думая сквозь дремоту:
‘Как хорошо выздоравливать, когда кругом родные!’

Вестники

Со дня на день все ждали окончания войны. Казалось, можно задохнуться от волнения.
Наши уже бились на подступах к Берлину. И хотя враг сопротивлялся отчаянно, и жестокие битвы гремели в долинах и горах, на улицах городов и на берегах рек, но сквозь грохот орудий, гул самолетов, сквозь топот бесчисленных копыт все явственней слышалась поступь Победы…
И всем казалось, что еще день, ну, два, ну, неделя — и встанет над землей это удивительное слово — ‘мир’. И зацветут сады, и жизнь станет немыслимо прекрасной…
Власьевна принесла из учительской стул, поставила его на крылечко и стала тщательно одевать Таню.
Чего-чего только она на нее не накрутила: и Ленин платок, и свою шалюшку, и варежки. И когда Таня стала похожа на круглую Тоньку, Власьевна, как маленькую, взяла ее на руки, вынесла на крыльцо, усадила на стул и укутала ноги одеялом.
— Сиди на солнышке и хорошенько дыши, прочищай грудь,— сказала она строго.
Таня с любопытством смотрела по сторонам. Ей казалось, что всё она видит в первый раз: и буро-черные поля, на которых копошились люди, и зеленую кайму леса, где среди темной хвои бледно зеленели молоденькими листочками березки, и по-весеннему полноводную речушку.
На фоне чистого-чистого неба избы казались сумрачными и темными, но весеннее солнце горело и перелива-: лось в протертых окнах.
Где-то звенел неугомонный ручеек, по дороге скакал, опьяненный солнцем, весной и воздухом, неуклюжий длинноногий теленок, расставив уши лопухами и нелепо задрав хвост с кисточкой на конце.
На школьном дворе было тихо: воскресенье. Но из деревни доносился неустанный шум работы, и среди него настойчиво раздавался какой-то новый, веселый звук: ‘стук-стук-стук’ и ‘тук-тук-тук’ — стучали десятки молотков.
— Что это такое, Власьевна? Что это стучит?
— А это ребята сегодня скворечни ладят. Постановили у каждого дома прибить — вот и стараются. Всё Лена Павловна удумала. Затейница!
— А скворцы уже прилетели?
— Сегодня или завтра прилетят. Вон уже разведчики шныряют. Гляди, гляди — высматривают, цел ли старый дом, да нет ли в нем кого чужого?
И правда, веселая черно-зеленая птичка закружила перед домом, села на крышу крылечка, заглянула в старую скворечню. К ней подлетела вторая и залились, защелкали, засвистели о чем-то своем, скворчином.
Власьевна ушла в дом прибираться, а Тане стало скучно.
‘Что ж это никто не идет из ребят, а Леночка даже в воскресенье не может дома посидеть!’
И вдруг Таня увидела, что в деревне происходит что-то необычное. Вон две женщины побежали в правление. Быстро побежали, на ходу завязывая платки. Вон кузнец вышел из кузни. На свежем воздухе от его фартука, волос, могучих плеч поднялся легкий парок,— казалось, что человек дымится. Выскочила продавщица из сельпо и тоже заспешила в правление.
Девушка в красном платье, верно Марушка, стоит на крыльце правления и, приложив руки ко рту, кричит что-то, но до Тани доносится только ‘А-а-а!’
— Власьевна! — позвала Таня.— Иди сюда!
— Что такое?
Таня уже ничего не говорила, только показала вниз, на деревню.
Там уже из каждой избы бежали к правлению колхоза люди, останавливались, размахивали руками, собирались кучками.
— Таня, сиди тихонько! Я побегу узнаю. Неужели правда? Неужто уже?
Власьевна накинула ватник и побежала вниз. Вот она встретила кого-то, кажется, Марью Дмитриевну, о чем-то поговорила, и вдруг Таня увидела, что две взрослые женщины, словно маленькие, обнялись крепко-накрепко посреди белого дня на деревенской улице.
‘Что же это такое? Что случилось?’
А тут вдруг весь воздух затрепетал, зашумел, засвистал, запел…
Сотни веселых птиц ринулись на деревню, на школьный двор, на опушку леса. Они дождем сыпались на деревья, на крыши, они щебетали, и пели, и купались в солнечных лучах. Скворцы прилетели — вестники победившей весны!
И голоса их сливались со звоном ручейка и шелестом берез, и казалось,— сами солнечные лучи звенят, как туго натянутые струны.
И, покрывая шум и стрекотанье, задыхающаяся Власьевна взбежала на крыльцо и молодым, срывающимся голосом крикнула Тане:
— Наши вошли в Берлин! В Берлин, Чижик!
Платок упал с ее головы, и серебряные волосы распушились над высоким лбом, и Власьевна, плача и смеясь, повторила слова приказа: ‘…водрузив над Берлином знамя победы’.

Слава нашему народу!

Настали какие-то странные, лихорадочные дни. Никто не мог работать. Леночка и Галина Владимировна то и дело убегали из дома. Непроверенные тетрадки часами лежали на столах. Власьевна всегда пропадала в деревне. Люди собирались кучками,— значит, говорили о Берлине. В кузне вдруг прекращался стук молота,— значит, там заговорили о Берлине. Марья Дмитриевна шла в деревню,— значит, хотела узнать новости.
Дружные дежурили у радио и все время прибегали к Тане с донесениями.
— Дерутся у каждого дома…
— Горит рейхстаг…
— Что такое рейхстаг?
— Ну, не знаю, какой-то их главный дом.
— Наши окружили центр Берлина…
Враг сопротивлялся отчаянно, дрался за каждый дом, но все равно, все равно это была победа!
Прошел день, и другой, и третий. Вот настала седьмая ночь. Люди старались быть вместе, ходили из дома в дом и толпились у правления.
Двери у Тани не закрывались. И ребята, и женщины наполняли Леночкину комнату и всматривались в карту, и в Берлин вкололи самый большой, самый красивый флажок.
Но фашисты еще не сдались.
И, ожидая этого, люди снова бежали слушать радио, и снова возвращались к карте.
Когда Таня, наконец, ложилась спать, деревня продолжала бурлить и волноваться.
Таня просыпалась и видела, что Лена, не раздеваясь, прикорнула на кровати, что Миша спит, сидя у стола в кухне, что в комнате Галины Владимировны горит свет.
А рано утром всех поднял на ноги зычный голос.
Петр Тихонович проскакал по деревне. Он стоял на двуколке во весь свой могучий рост и, запрокинув меднобородую голову, кричал во всю силу: ‘Победа! Победа! Победа!’
Так пролетел он по всем улицам Бекрят и повернул на дорогу к Холмам, словно сразу хотел сообщить всем деревням, всей стране, всему миру эту долгожданную весть!
Люди выскакивали из домов и смотрели ему вслед, обнимались и плакали, смеялись и снова обнимались, и снова плакали…
Леночка крепко обняла Таню.
— Чижик! Мир, мир! Война кончилась, и папа цел, и Андрюша приедет! Мир, Чижик, мир!
Галина Владимировна вбежала в комнату и подхватила Таню и заплясала с ней по комнате, наполняя высоким своим голосом весь маленький домик:
— Мир, мир, мир! Конец войне! Никто не будет больше умирать на фронте! Жизнь-то какая пойдет! Какая работа!
А потом сотни колхозников из Бекрят, из Запальты, из Холмов, из Осиновцев запрудили улицу перед правлением. Мише пришлось нарастить провод и вынести репродуктор на крыльцо. И люди замерли, не дыша, когда раздались слова, которых так ждали, которые так жаждали услышать все эти четыре трудных, бурных, героических года:
‘Наступил великий день победы над Германией…
Великие жертвы, принесенные нами во имя свободы и независимости нашей Родины, неисчислимые лишения и страдания, пережитые нашим народом в ходе войны, напряженный труд в тылу и на фронте, отданный на алтарь Отечества,— не прошли даром и увенчались полной победой над врагом…
С победой вас, мои дорогие соотечественники и соотечественницы!
Слава нашему великому народу, народу-победителю!’

Эпилог

Часы на Кремлевской башне пробили двенадцать, и звон их раздался в Москве, в Ленинграде, в селах Украины, в лесах Белоруссии, в горах Дагестана, в кишлаках Туркмении, от Черного моря до Белого, от Карпат до Камчатки.
И по всей стране люди, подчиняясь веселому звону, поздравляли друг друга с Новым, 1949 годом!
И Таня протянула свою рюмочку с наливкой к папиному бокалу, к Андрею, к Леночке, к тете Кате…
Уже второй раз встречают они Новый год в своей прежней городской квартирке, и кот Марфут мурлычет под столом, и карточка мамочки улыбается со стены.
Папа немножко прихрамывает, у Андрея болит раненая рука, но самое важное, что все вместе!
Таня уже в восьмом классе, и, кроме папы, все перестали называть ее Чижиком.
Леночка учится в педагогическом институте, Андрей скоро будет инженером, а тетя Катя не бросает завод.
— Не хочу я, как сурок, сидеть в своей норе. Хочу работать на людях.
А кто же еще, шестой, сидит за столом? Полосатая тельняшка обтягивает грудь, коротко острижены русые волосы над высоким лбом, и ярко надраена бляха на поясе… Конечно, это Миша.
Он возвращается из отпуска в свое училище, и нет конца его рассказам о Бекрятах:
— Вам бы не узнать деревню! Вместо нашей школы построили семилетку, и Власьевна добилась своего — навела паркет. В избах горит электричество. Сын Ивана Евдокимыча, теперешний председатель колхоза, только и думает, что бы еще построить. Задумал вместо нашей читальни клуб открыть.
— Ну что ж,— говорит Андрей,— вот Леночка кончит институт, и поедем туда, я буду строить, а Лена — учить.
— А я? — Таня по привычке надувает губы.
— А ты кончишь ученье и тоже приедешь к нам. Я построю к этому времени чудесную больницу, и ты будешь в ней главным врачом.
— И у тебя всегда будет много… этого… как его зовут… сульфидина,— смеется Миша.
— Ну уж,— говорит Таня презрительно,— подумаешь, сульфидин! Я изобрету какое-нибудь лекарство, которое будет помогать от всех болезней.
И Таня расспрашивает и расспрашивает Мишу о старых друзьях.
— Саша так твердо и решил — быть писателем. Сейчас в район уехал, в десятилетку.
— А Нюра?
Миша оживляется:
— Да ты же знаешь, она тебе пишет.
— Пишет-то пишет, а интересно у тебя узнать.
— Нюра говорит: ‘Буду, как Лена Павловна, ребят учить’. И сейчас вот все каникулы в детском саду возилась… Она и впрямь похожа на Лену Павловну…— И Миша тихо кончает: — Красивая стала.
— А Манька учится петь в музыкальной школе, мы от нее письма получаем.
— А Петя на тракториста кончает, в МТС, а Алеша уехал учиться в художественный техникум.
— А Паша? А Анка? А Зоя?
— Хорошие были ребята,— говорит Андрей,— дружные.
— Значит,— хорошие будут из них люди,— подтверждает тетя Катя.
А Леночка, подперев подбородок, запевает любимую песню:
Нас школьная семья навеки породнила,
Мы школьные друзья, и в этом наша сила…
Кто в дружбу верит горячо,
Кто рядом чувствует плечо,
Тот никогда не упадет,
В любой беде не пропадет…—
подхватывают Миша и Таня.
А за окном шумит неугомонная, трудолюбивая, дружная страна!

1949

Источник текста: Каранухова И. В. Повесть о дружных, М. — Л., 1954,
Scan, OCR, SpellCheck: Алексей Соколов, 2003.
Карнаухова Ирина Валерьяновна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Наши собственные, Карнаухова Ирина Валерьяновна, Год: 1958
  2. Юркин хуторок, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1907
  3. Бичо-джан, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1915
  4. Умница-головка, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1916
  5. Два героя, Гранстрем Эдуард Андреевич, Год: 1893
  6. Большая душа, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1918
  7. Дом шалунов, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1912
  8. Первые товарищи, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1911
Электронная библиотека