Потомки царя іудейскаго.
Потомки царя іудейскаго.
II.
III.
С. Кондурушкинъ.
‘Русское Богатство’, No 3, 1912
Потомки царя иудейского, Кондурушкин Степан Семенович, Год: 1912
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Вечерло.
Центурія римскихъ воиновъ на усталыхъ лошадяхъ подъзжала къ деревн Кура, за Тиверіадскимъ озеромъ.
День былъ жаркій. Камни раскалились. Но къ вечеру осенній воздухъ быстро тяжелелъ, ложился на камни росой. И камни дышали въ лошадиныя морды теплой влагой, ароматами засохшихъ травъ и нагртой лавы.
Тиверіадское озеро подернулось синимъ туманомъ. Туманъ густлъ, бллъ, одвалъ голубое зеркало озера въ каменистыхъ берегахъ блымъ пушистымъ покровомъ.
Когда зашло солнце, надъ горами стало тихо…
Точно вмст съ заходомъ солнца умолкъ звукъ мдной трубы, которая цлый день гудла надъ выжженной, каменистой землей. Когда она гудла, ея не было слышно, — такъ могуче ровенъ и утомительно дологъ былъ этотъ свтлый, торжествующій звукъ. Но теперь, когда онъ прекратился, въ ушахъ тихо звенятъ его отголоски. И чувствуется, какъ тишина плотно охватываетъ каменныя горы, упруго распираетъ глубокія долины.
Другъ за другомъ, длинной линіей вытянулись всадники по горной тропинк. Развязывали на головахъ блые платки, открывали грубыя, загорлыя лица. Вздыхали, набирая полныя груди холодющаго воздуха, и съ шумомъ выдыхали, надувая щеки. Лошади фыркали, нетерпливо махали хвостами, бросали по сторонамъ уши, ловя звуки жилого мста.
Съ тропинки поднималась пахучая пыль. Пахло ослинымъ пометомъ, сухой соломой ячменя и чечевицы. Кура была недалеко.
Проводникъ — высокій и веселый сиріецъ, взятый сотникомъ изъ Висаиды, въ сромъ плащ изъ овечьей шерсти, съ палкой въ рук шелъ впереди центуріи, прыгалъ съ камня на камень, выбиралъ прямой путь. А воины длинной цпью тянулись и вились по узкой тропинк. Сначала проводникъ роблъ и при лязг оружія, звукахъ непонятной рчи испуганно вздрагивалъ и останавливался. Теперь осмллъ, вскинулъ палку на шею, на ея концы повсилъ узловатыя руки, оралъ псни:
Лошади не дятъ чечевицы,
А только ячмень!..
Начальникъ центуріи, старый сирійскій служака изъ простыхъ воиновъ, халъ впереди всхъ. У него было рыжее веснущатое лицо, голова четыреугольная, одта мднымъ шлемомъ, какъ окованный мдью ларецъ уличнаго мнялы.
И мысли въ голов сотника были такія же размнныя и простыя, какъ въ ларц мнялы размнныя деньги. Цлый ларецъ мелочи можно отдать за одну-дв золотыхъ монеты, а золотую монету можно снова размнять, и мелкими оболами и лептами наполнить ларецъ до верху.
Центуріонъ думалъ о каждомъ воин своей сотни въ отдльности, но эти отдльныя мысли, какъ мелкія лепты и хальки — въ оболъ, могли собраться въ одну, боле крупную мысль: центурія! Его центурія.
— Центурія, остановись! Центурія, трогайся!
Но центурія была частью когорты, а когорта — частью легіона… Ихъ легіонъ стоитъ теперь въ Тир… Проконсулъ приказалъ доставить въ Тиръ потомковъ іудейскаго царька, распятаго лтъ пятьдесятъ тому назадъ Пилатомъ… Мысль о проконсул была уже крупной мыслью, врод денарія. Консулъ получилъ приказъ отъ императора, приказъ строгій… Эта мысль была самой крупной въ голов сотника. Когда весь ларецъ мелкихъ мыслей онъ превращалъ въ эту одну большую мысль, по величин своей равной золотому, то длался тревожнымъ и строгимъ. Выпрямлялся въ сдл, оборачивалъ назадъ четыреугольную голову и, кривя отъ усилій поворота челюсти, кричалъ воинамъ:
— Не отставать! Цпью, воинъ за воиномъ!
Но потомъ эта большая мысль постепенно снова мнялась на боле мелкія мысли о начальств, воинахъ, лошадяхъ, проводник. Центуріонъ успокаивался и дремалъ, усыпленный зыбкимъ шагомъ коня.
Тревожно просыпался и снова думалъ о томъ, не предупредилъ ли кто потомковъ іудейскаго царя, и не бжали ли они изъ Куры? Центурія хала быстро, какъ только можно хать быстро по горнымъ дорогамъ. Изъ Назарета выхали утромъ, отдыхали въ Висаид и взяли тамъ проводника до Куры. По свдніямъ мстныхъ жителей, Кура — небольшое селеніе, куда лтъ сорокъ тому назадъ переселились сыновья Іуды, брата царька іудейскаго. Теперь тамъ живутъ внучатные племянники этого царя, Хиллель, Якубъ и Симанъ, по прозванью Нажжары, т. е. плотники. Неизвстно, легко ли дадутся въ руки. Могутъ оказать сопротивленіе. Не мало ли воиновъ?
И центуріонъ снова оборачивался, отдавалъ строгія приказанія, какъ будто строгость могла увеличить силы центуріи передъ укрпленнымъ врагомъ…
Почему онъ не взялъ дв сотни? Было непривычно для него, стараго воина, говорить: ‘Насъ мало! Мы слабы!’ Если бы ему дали десятокъ воиновъ, онъ похалъ бы и съ десяткомъ.
И чтобы не думать о вещахъ непріятныхъ, сотникъ снова начиналъ думать о каждомъ воин своей центуріи, о легіон, проконсул и императорскомъ указ.
Такъ мняльщикъ отъ скуки перебираетъ и складываетъ въ кучки монеты, пробуетъ на зубы и позваниваетъ,— нтъ ли фальшивыхъ,— пока не придетъ купецъ. Тогда съ лица его мигомъ исчезнетъ скука, постороннія мысли отлетятъ далеко, и онъ съ веселой настороженностью примется считать и торговаться…
Когда проводникъ взобрался на камень и закричалъ: ‘Вотъ Кура!’ — сотникъ остановилъ воиновъ и долго вглядывался въ синющую груду убогихъ домовъ. Искалъ глазами признаковъ какого-нибудь укрпленія, замка, наконецъ просто большого дома, въ которомъ прилично обитать потомкамъ уважаемаго іудейскаго самозванца. Но ничего не находилъ. Въ синемъ сумрак быстро сгущающейся ночи виднлся только каменный холмъ. И лишь сверху, прямыми линіями обозначались грани плоскихъ крышъ. Вокругъ селенія разбросаны по гумнамъ небольшія кучи соломы. Если бы не указалъ проводникъ, селеніе трудно было отличить отъ темносрыхъ холмовъ и вывтрившихся скалъ. Пахнуло горлымъ навозомъ. Заплакалъ гд-то оселъ.
Проводникъ съ испугомъ слушалъ и смотрлъ, какъ отдавались непонятныя приказанія, звякнули мечи, поднялись надъ головами лошадей опущенныя въ дорог копья. Отрядъ раздлился на дв части и двинулся къ селенію двумя кучами. Одна разсыпалась вокругъ села на стражу, а другая быстро понеслась въ селеніе и произвела тамъ большое смятеніе.
Голосили женщины, плакали дти. Бгали и блеяли козы. Лаяли изумленныя и обрадованныя новому зрлищу собаки, бгали съ поднятыми кверху носами, наслаждаясь новыми запахами. И отъ смутныхъ волненій въ перекличку выли, залзая на плоскія крыши домовъ и сосднія скалы.
Проскакавшій отрядъ задавилъ на улиц испуганнаго козленка. Старуха-хозяйка подняла его окровавленнаго и пыльнаго съ земли, цловала, плакала и посылала вслдъ воинамъ проклятія. Просила Бога, чтобы послалъ воинамъ такую же смерть, какой погибъ козленочекъ, котораго она всю весну носила у себя за пазухой и кормила травой, набранной по былиночк межъ камней на бдныхъ курскихъ поляхъ.
Несмотря на страхъ, многіе все-таки поднялись на крыши посмотрть, что будетъ. Отрядъ воиновъ сгрудился въ средин села, около большой скалы на токовин, гд обитатели Куры собирались по субботамъ на бесды. Зажгли костеръ, привели старшину Куры и потребовали Хиллеля, Якуба и Симана Нажжаровъ.
Пламя костра изъ соломы и сухого навоза полыхало по сторонамъ красными отсвтами. Загорлыя лица воиновъ, шлемы, панцыри и шиты вспыхивали въ темнот пятнами, отчего воины казались таинственными, почти не-людьми. Небо позеленло, угасла заря. Первый страхъ прошелъ, и крыши сосднихъ домовъ наполнились народомъ. Одна крыша не выдержала, провалилась вмст съ людьми, задавила на смерть больного старика. Многіе ушиблись. Заплакали о мертвомъ родственники.
Сотникъ сидлъ у костра въ нетерпніи, и его рыжее веснущатое лицо, освщаемое неровными сполохами пламени, было сурово. Иногда оно свтилось ярко, точно само загоралось вмст съ костромъ, то скрывалось въ темнобагровой тни.
Былъ онъ въ недоумніи. Кура оказалась жалкимъ, маленькимъ селомъ, и всхъ его обитателей могъ бы доставить въ Тиръ десятокъ воиновъ. А онъ пріхалъ сюда съ цлой сотней тяжеловооруженныхъ всадниковъ. И въ этомъ старый служака чувствовалъ себ какую-то обиду, только еще не могъ разобраться, кто обидчикъ. Пожалуй, и строгости военнаго порядка излишни. Излишне это тяжелое напряженіе вооруженной сотни, все еще стоящей въ готовности и ожиданіи. Но не хотлось отмнять, потому что тогда, можетъ быть, положеніе вооруженной сотни въ маленькомъ безпомощномъ сел станетъ ужъ явно нелпымъ и смшнымъ.
Тревожно перекликались въ сел голоса. Вокругъ костра наростала молчаливая толпа. Виднлись освщенныя огнемъ, обожженныя солнцемъ и втромъ грубыя лица: у стариковъ — затаенныя съ круглыми глазами, у дтей — весело испуганныя, у женщинъ — тревожно злобныя съ плотно сжатыми ртами. Женщины готовы плакать и кричать, какъ только это покажется необходимымъ.
Отъ нетерпнія и раздраженія сотникъ сталъ браниться и кричать, требовалъ доставить скоре Нажжаровъ, грозилъ старшин, но отъ себя его не отпускалъ. Сотникъ давно служилъ въ Сиріи, бойко объяснялся по сирійски, но въ раздраженіи путался и начиналъ говорить съ тяжелымъ акцентомъ римскаго солдата. Точно во рту у него лежалъ большой камень, и онъ, выговаривая слова, поворачивалъ его языкомъ. Такъ по сирійски говорили вс римляне, а потому въ Сиріи ихъ дразнили словами: ‘Проглоти камень’. Воины считали эти слова очень обидными.
И теперь въ толп какая-то женщина не удержалась и закричала сотнику: ‘Проглоти камень!’ Молодежь засмялась, старики притворно закачали головами, защелкали укоризненно языками. Сотникъ закричалъ:
— Смотрите, какъ бы я не заставилъ самихъ васъ глотать камни!— и приказалъ отогнать толпу подальше.
Издалека послышались сдержанные, но какъ бы даже радостные крики.
— Идутъ, идутъ!
Невидно было, гд они, но по восклицаніямъ можно было опредлить ихъ путь. Шумная полоса привтствій, ободреній, шутокъ и ругательствъ ложилась передъ ними и тянулась за ними звучной дорогой. Въ голосахъ было ободреніе и страхъ одновременно,— ободреніе своимъ Нажжарамъ и страхъ передъ внезапной бдой, передъ тмъ грознымъ и непонятнымъ, что принесли съ собой въ глухое сирійское село чужіе люди, закованные въ желзо и мдь.
Черезъ толпу протискались три мужика въ короткихъ полосатыхъ плащахъ изъ козьей шерсти. Одинъ оторвалъ отъ полы корявую рученку мальчика, своего сына, и передалъ его въ толпу. Мальчикъ ревлъ, звалъ отца и бранилъ римскихъ воиновъ. Потомки іудейскаго царя подходили къ сотнику испуганные и робкіе. Щурились отъ свта костра, шевелили мохнатыми бровями, какъ будто торопились подойти, но и прятались другъ за друга одновременно. Они еще издали сняли войлочныя шапки и привтствовали эту ночь римскаго начальника миромъ.
Глядя на нихъ, сотникъ удивился. Передъ нимъ стояли самые бдные, обыкновенные мужики съ лохматыми бородами, засоренными соломой, съ грубыми лицами, и безпокойно бгающими испуганными глазами. Они молча кланялись и хватали его большую веснущатую руку для поцлуя.
Сотнику давно хотлось сорвать на комъ-нибудь непонятное раздраженіе. А, можетъ быть, хотлось выяснить, такіе ли они, эти потомки іудейскаго царя, смиренные и ничтожные, какими кажутся съ виду… Онъ закричалъ на нихъ громко и ненужно-грубо.
— Вы Нажжары?
— Мы, нашъ владыка! Я — Симанъ, этотъ — Якубъ, а вотъ — Хиллель.
Этотъ покорный отвтъ вывелъ изъ себя сотника, точно Симанъ сказалъ ему оскорбительное слово. Онъ закричалъ на нихъ со злобой, съ полнымъ сознаніемъ своей силы и превосходства.
— Кто вы такіе?
— Мы — мирные фалляхи, нашъ владыка!
— Вы преступники! Вы не повинуетесь законамъ! Вы оскорбляете кесаря!
— Какъ можетъ оскорбить кесаря прахъ его ногъ…
Мужики стояли передъ сотникомъ покорные, испуганные. Пламя костра выхватывало изъ сумрака ихъ робкія грубыя лица. Сотникъ кричалъ на нихъ, билъ ихъ, но, накричавшись, утихъ и смягчился. И уже съ недоумніемъ, точно впервые увидлъ ихъ въ эту минуту, точно только что теперь, наконецъ, понялъ всю ихъ слабость и безграничную покорность, спросилъ. Увидлъ, удивился и спросилъ. Отъ этого удивленья забылъ даже начальническую важность.
— Такъ зачмъ же васъ требуютъ въ Римъ?
Задалъ вопросъ ненужный, даже глупый, и самъ это почувствовалъ, что вопросъ глупый, потому что онъ-то, римскій сотникъ, долженъ знать лучше этихъ мужиковъ, зачмъ ихъ требуютъ въ Римъ.
Въ это время въ толп заголосила какая-то женщина. Можетъ быть, это была жена Хиллеля, ибо она начала причитать: ‘О, нашъ Хиллель!’ За ней не утерпла, заплакала другая. Плачемъ откликнулись вдалек, на крышахъ, на улицахъ многія женщины. Заплакали, еще не зная, зачмъ плачутъ и причитаютъ. Завыли потому, что было имъ страшно, и потому, что услышали плачъ другихъ женщинъ.
Чувствовали, что настало время плакать. И скоро заголосило все село.
Точно село было какимъ-то большимъ струннымъ музыкальнымъ инструментомъ, брошеннымъ среди скалъ Тиверіадскихъ береговъ. И вотъ, въ ночномъ сумрак чья-то невидимая рука пробжала по натянутымъ струнамъ, коснулась пальцами тамъ и здсь, и готовыя струны загудли дружной и жалобной разноголосицей.
Женщины голосили, вспоминали умершихъ предковъ и патріарховъ, проклинали эту ночь и римскихъ воиновъ и желали имъ смерти. Нкоторыя выли безъ словъ, сидя на порог своего дома, покачиваясь, точно отъ зубной боли. И плачъ каждой женщины въ отдльности казался безсмысленнымъ и ненужнымъ. Ну, зачмъ она воетъ? Ее пока никто не обидлъ, никто не тронулъ ея родственниковъ, дтей, мужа… Но въ разноголосомъ вс всего села была уже какая-то одна глубокая и упорная мысль.
Вокругъ Куры, въ горахъ отзывчиво завыли звринымъ воемъ шакалы. Выли вблизи, выли вдали, выли, вроятно, и тамъ, откуда уже не доносились въ Куру ихъ тоскующіе голоса. Но они неслись дальше, слышались въ другомъ, такомъ же затерянномъ въ горахъ, бдномъ сирійскомъ сел.
И, можетъ быть, тамъ, на звриный вой откликнулись и заголосили люди. Зври откликнулись на людскую тоску, а люди — на тоску звриную. И казалось, что въ тихомъ сумрак ночи, въ темно-базальтовыхъ горахъ, по всей измученной, запуганной, тоскующей о невдомомъ стран заголосили люди и зври. Неизвстно, зачмъ каждый въ отдльности, но вс вмст говорили объ одномъ: о тысячелтнихъ гоненіяхъ, скитаніяхъ и рабств, о надеждахъ и исканіяхъ маленькаго, но живучаго и безсмертнаго племени.
Сотникъ съ тревожнымъ удивленіемъ прислушался къ этому разноголосому плачу и вою людей и зврей. Въ этомъ вс сотнику послышались чувства покорной враждебности и могучаго безсилія этого народа. Чувства эти охватили его и снова раздражили своей странной и смутной противорчивостью. Кажется, здсь, въ этихъ горахъ люди и зври заодно противъ нихъ, сильныхъ и вооруженныхъ римскихъ солдатъ. Бояться вооруженной силы нечего, но сотнику все же стало почему-то жутко и тоскливо.
И какъ мняльщикъ выбрасываетъ изъ своего мняльнаго ларца все, что не деньги, такъ и сотникъ разсердился на эти новыя, чуждыя ему мысли и чувства. Чтобы забыть эти непривычныя чувства, выбросить изъ головы новую, непривычную мысль, онъ закричалъ на толпу:
— Уймите женщинъ! Чтобы не выли! Не то заставлю воиновъ! Расходитесь по домамъ!
И все еще не вря, что повезетъ къ проконсулу въ Тиръ этихъ, какъ онъ про себя ихъ называлъ, ословъ, онъ приказалъ Симану, Хиллелю и Якубу собираться. Завтра они подутъ въ Тиръ, а оттуда въ Римъ къ самому императору.
Протрубили воинамъ сборъ. Долго шли переговоры о ночлег. Село было маленькое, и воиновъ размстили по домамъ въ большой тснот. Женщины бранились, не хотли пускать. Много было крику и жалобъ.
Сотника угощали, разспрашивали, зачмъ требуютъ въ Римъ Симана, Якуба и Хиллеля. А сотникъ въ свою очередь узнавалъ, вывдывалъ издалека, нтъ ли какой подмны, и дйствительно ли эти мужики — потомки іудейскаго царя, распятаго Пилатомъ?
Въ дом Нажжаровъ собрались родные, голосили жены надъ своими мужьями, какъ надъ покойниками. Когда Симанъ, Якубъ и Хиллель узнали, что въ ихъ роду былъ такой самозванецъ, который назывался царемъ іудейскимъ и Мессіей, и потому кесарь требуетъ ихъ, его потомковъ, теперь къ себ, они бранили этого своего предка, говорили, что они мирные и благочестивые евреи и не отвчаютъ за своихъ предковъ.
Шли къ сотнику и съ поклонами просили его, клялись Богомъ… Уходили и снова приходили съ просьбами и поклонами, приводили въ подарокъ сотнику сонныхъ, испуганныхъ козъ и овецъ, все еще не вря, что упросить нельзя, что придется хать въ далекій и чужой край.
Село не спало всю ночь. У дверей домовъ на камняхъ зажигали костры, варили пшеницу и бобы, рзали козлятъ, коихъ леляли цлое лто, и угощали родныхъ, сосдей и воиновъ, сами не зная, почему они сегодня такъ неразсчетливы и легкомысленно-щедры. Сидли вокругъ костровъ и долго вели тревожныя бесды, старались представить себ невидимое, уразумть непонятное.
И мысли простыхъ фалляховъ, не видавшихъ ничего, кром каменистыхъ береговъ Геннисаретскаго озера, были уродливы и невроятны, а слова грубы и просты, какъ скалы ихъ полей. Кесарь представлялся таинственнымъ знаменемъ на неб. При одной мысли о немъ становилось жутко, тоскливо, и вся жизнь казалась обманчивой и непрочной.
Всю дорогу до Тира воины насмхались надъ потомками іудейскаго царя. Было имъ обидно, людямъ вооруженнымъ и сильнымъ, сопровождать такихъ овецъ. Если бы эти фалляхи выказывали намреніе бжать, сердились, сопротивлялись. Если бы это были разбойники, хитрые воры. А они были молчаливые и смирные, которыхъ могъ проводить до Тира любой пастухъ.
Хиллель халъ на молодомъ мул. У него продолговатое, сдавленное съ боковъ лицо, горбатый носъ, откинутый назадъ лобъ и брови расходящіяся отъ переносицы, точно приподнятыя крылья птицы. И все лицо его выражало напряженный моментъ взлета хищной птицы. Но подъ крыльями бровей, въ сухихъ глазницахъ, точно въ каменныхъ чашкахъ, были вставлены удивленно простодушные выпуклые глаза. Онъ былъ неподвиженъ и благодушно молчаливъ Въ Кур его звали совой и онъ не обижался.
Симанъ былъ круглоголовый, подвижный, говорливый, губастый, курчавый и срый. Онъ вздыхалъ, крутилъ круглой головой, догонялъ молчаливаго Хиллеля или даже самого сотника, и въ пятый, и десятый разъ озабоченно спрашивалъ:
— А что намъ будетъ? Ну, самое худое, господинъ сотникъ? Допустимъ самое худое, что можетъ сдлать великій кесарь мирнымъ фалляхамъ?
— Смотря по тому, какая вина!— отвчалъ сотникъ.
— Ну вотъ, ты самъ разсуди, какая можетъ быть вина передъ цезаремъ у мирнаго фалляха…
Старательно подгоняя пятками своего мула, привычнаго къ горной дорог. Симанъ халъ съ собесдникомъ рядомъ по цлин, вдоль тропинки и охотно начиналъ разсказывать. Разсказывалъ он всю свою жизнь, и, казалось, его разсказу не будетъ конца.
Но вся его жизнь укладывалась въ сотню отрывочныхъ словъ. Онъ родился въ Кур, жилъ въ Кур и умеръ бы въ Кур, если бы его теперь не потревожили. Онъ соблюдалъ субботу, платилъ десятину. На двадцатомъ году женился. У него три сына и дочь, два осла, мулъ, (вотъ этотъ самый мулъ, хорошій мулъ!) и съ приплодомъ ныншняго года двадцать пять козъ… Былъ у него споръ съ сосдомъ изъ-за земли, но они давно помирились. Теперь ему сороковой годъ… Что же сдлаетъ за это дурного Кесарь?
Симанъ смотрлъ тревожными глазами на сотника, ожидая отвта. И самъ онъ удивлялся, что его жизнь была столь простая, что и разсказать нечего. Ему казалось, что сотникъ подозрваетъ и не вритъ.
— Можетъ быть, господинъ сотникъ не вритъ? Можетъ быть думаетъ, что я лгу или утаилъ? Спроси Хиллеля или Якуба. Они теб то же скажутъ… Знаю, знаю, мой владыка: не говори! Знаю и понимаю: Хиллель и Якубъ тоже могутъ утаить. Но я и не думалъ, что мудрый сотникъ окажется легковрне ребенка. Онъ запомнитъ все, что сказалъ ему Симанъ, что разскажутъ Хиллель и Якубъ, но спроситъ еще другихъ. Спроси въ Висаид, въ Капернаум, въ Назарет, спроси — кто знаетъ Симана? Никто, мой господинъ, не знаетъ. Если бы я былъ разбойникъ, или мошенникъ,— меня вс знали бы. А мирнаго фалляха никто, мой господинъ, не знаетъ. Не такъ ли?
— Да, пожалуй ты правъ.
— Ну вотъ, и господинъ сотникъ согласенъ. Мудрый человкъ всегда согласенъ съ правдой. Это ужъ давно сказано. Вотъ я разскажу теб какой случай. Былъ я, мой господинъ, въ Висаид. Несли по улиц мертваго хоронить. Прохожіе останавливались и спрашивали: кто это? Кто померъ? И удивительное диво, мой господинъ! Даже т, кои шли за гробомъ… А такихъ было немного: четверо несли гробъ, а трое шли на смну. Такъ вотъ, даже т, что шли за гробомъ, не вс знали, какъ умершаго зовутъ. И вс останавливались и спрашивали его имя. Кто-то сказалъ: ‘Даніилъ померъ, померъ Даніилъ!’ Удивился я тогда, господинъ сотникъ, сильно удивился. И подумалъ: ‘Должно быть честный былъ этотъ человкъ, Даніилъ!’ Даже въ своемъ город… А великъ ли городъ Висаида, господинъ сотникъ, ты самъ знаешь!.. Даже въ своемъ город его никто не знаетъ! Даже носильщикъ, который несъ его прахъ, не зналъ, какъ звали человка! Я проводилъ Даніила до могилы и всмъ говорилъ: ‘Померъ честный человкъ, Даніилъ!’ И плакалъ я, мой господинъ, истинно говорю, горько плакалъ, а почему,— и самъ не знаю. Умилительно было, что вотъ могъ же такъ прожить человкъ цлую жизнь, что не умри онъ, такъ его никто бы и не узналъ. Такъ же вотъ и я, Симанъ. Меня никто не знаетъ, значитъ я никому не сдлалъ худого, никого не смущалъ. И Хиллель тоже, и Якубъ… Вс мы люди мирные, честные евреи, мой господинъ.
Якубъ халъ на росломъ, черномъ осл. Онъ былъ убитъ горемъ, вздыхалъ, плакалъ и въ теченіе перваго дня не хотлъ даже сть. А на разговоры Симана отвчалъ только горестнымъ восклицаніемъ.
— Ахъ, Симанъ! Чмъ мы прогнвили Бога?
Но на слдующій день успокоился, привыкъ къ воинамъ, и они не казались ему страшными. Новые села и города развлекали его и приводили въ восторгъ. А когда съ Галилейскихъ горъ онъ впервые увидалъ безграничное море и сверкающую на вод солнечную дорогу, уходящую въ голубую даль, то пришелъ въ восторгъ, плъ псни и благодарилъ кесаря за то, что онъ вспомнилъ о немъ, Якуб Нажжар, вывелъ его изъ Куры и показалъ красоты земли и моря. А то онъ такъ бы и померъ въ Кур, ничего не видавъ.
И вс трое весь день радовались, какъ дти, пока хали вдоль моря до Тира.
Дорога шла сначала по зеленымъ низинамъ, потомъ поднималась на горы. И голубая пустыня моря, развернулась шире. Прохали опасное мсто приморской дороги, ‘Скачекъ лошади’. Тропинка здсь вилась по обрыву и въ одномъ мст прерывалась совсмъ. Лошадямъ приходилось длать небольшой скачекъ съ камня на камень надъ пропастью. Римляне выкопали въ гор полукруглый обходъ, и дорогу можно было длать безъ прыжка, но все таки она была узка и опасна.
Лошади и мулы тревожно прядали ушами, сторожко переступали по камнямъ ногами, тянулись длинной лентой. Внизу, на подводныхъ мловыхъ банкахъ синимъ молокомъ переливалось и шумло море. И привычные римскіе воины и наивные евреи-фалляхи,— вс хали сосредоточенно, молча, въ жуткомъ восторг надъ сверкающей глубиной.
Съ одной стороны, вплотную къ плечамъ, — скалы, а съ другой — безконечная голубая пустота надъ теплымъ моремъ. И каждый чувствовалъ, будто со стороны моря у него выростало крыло, широкое и могучее крыло. Но тмъ опасне было это крыло, потому что было одно. И тлу напряженно хотлось прижаться безкрылымъ плечомъ къ горячимъ камнямъ, успокоиться отъ жуткаго чувства неуравновшенности и зовущей глубины.
Скоро вдали, въ сверкающемъ мор, увидли темносинюю груду Тира. Городъ съ двухъ сторонъ окрылился гаванями. Въ гаваняхъ двигались, вздымались и падали паруса, и городъ походилъ на какую-то тяжелую птицу. Птица эта собралась летть за море, но упала въ воду и протянула къ берегу узкій и длинный хвостъ. Тло ея неподвижно, а крылья движутся, шевелятъ перышками, но не могутъ поднять и унести грузное тло.
Долго хали мимо каменнаго водопровода. Онъ протянулся по песчаному берегу арочнымъ, сводчатымъ тломъ, точно гигантская гусеница. Когда дешь вдоль него, кажется, — онъ движется, перебираетъ каменными ногами, ползетъ и шумитъ текучей водой. Вода сочилась, текла по стнамъ, и стны покрывались водорослями, заростали плющемъ, дикимъ макомъ и душистыми каперсами.
Все это радовало, удивляло и восхищало братьевъ. Но ближе къ Тиру настроеніе опять стало тревожнымъ. Усталыя лица воиновъ сдлались строгими. Они оправились въ сдлахъ, осмотрлись, подобрали короче поводья, вскинули на плечи копья. Короткія и отрывистыя приказанія сотника опять стали пугать Хиллеля, Якуба и Симана, грозили чмъ-то невдомымъ, говорили о суровой и сильной власти, которая выхватила ихъ, мирныхъ фалляховъ, съ тихихъ береговъ Геннисаретскаго озера, ведетъ въ далекіе края и можетъ сдлать все дурное.
На узкихъ и глубокихъ каменныхъ улицахъ Тира власть эта подошла совсмъ близко, показалась ощутимой. И Якубъ снова вслухъ затосковалъ, Симанъ тревожно оглядывался, только Хиллель халъ по прежнему спокойно и молча. И лицо еге, какъ взлетающая птица, плыло вмст съ плотнымъ тломъ надъ спиной мула и было исполнено того внушительнаго достоинства, которое такъ легко дается людямъ глуповатымъ и безпечнымъ.
При вызд на площадь, подъ сводомъ крытаго базара, центурію съ фалляхами встртила небольшая толпа тирскихъ христіанъ. Они слышали, что воины привезутъ въ Тиръ родственниковъ Господа, увидли съ крышъ приближающійся отрядъ и второпяхъ собрались въ темномъ углу базара, чтобы взглянуть и сказать любовное привтствіе. Увидли среди воиновъ Симана, Якуба и Хиллеля, привтствовали нершительно, еще сомнваясь, они ли потомки Господа?
— Миръ съ вами! Пусть будетъ счастливъ вашъ пріздъ!
Хиллель снялъ войлочную шапочку и отвтилъ на привтствіе съ достоинствомъ. Даже тоскующій Якубъ не утерплъ и усмхнулся:
— Что ты, Хиллель! Пріхалъ въ Тиръ, какъ большой начальникъ. Думаешь,— это тебя встрчаютъ, тебя привтствуютъ?
Хиллель неторопливо одлъ свою голову и степенно возразилъ Якубу:
— Если я ошибся, тмъ лучше: эти добрые люди подумаютъ, что я первый ихъ привтствовалъ. А мы въ чужой стран. Насъ всякій можетъ обидть.
Но крики радостнаго привтствія повторились. Подталкивая другъ друга и сторонясь всадниковъ съ длинными копьями, торопливо шли мужчины, женщины, взрослые и дти. Перебрасывались на ходу одинаковыми словами, точно мячомъ играли:
— Они?
— Да, да!
— Они?!
— Да!..
Бжали, нагибались, чтобы изъ-подъ лошадиныхъ мордъ заглянуть на дорогія черты потомковъ Великаго. На площади, передъ домомъ проконсула всадники окружили потомковъ іудейскаго царя, оттснили толпу къ домамъ, а сотникъ пошелъ доложить о прізд проконсулу.
Старый сенаторъ приказалъ ввести потомковъ іудейскаго царя въ палаты. Принялъ ихъ торжественно, сидя въ консульскомъ кресл.
Вошли робкіе фалляхи, еще въ двери поклонились ему до земли и почти на четверенькахъ, согнувшись, поползли по коврамъ до проконсула, чтобы поцловать край его одежды.
Намстникъ увидлъ согнутыя спины, смиренныя грубыя лица, шишковатую, изъденную лишаями голову Хиллеля и нкоторое время молча и съ изумленіемъ разглядывалъ странныхъ людей. Потомъ разсердился, вскочилъ, затопалъ ногами, закричалъ на сотника, по старчески брызгая слюной. Грозилъ судомъ, съ гнвомъ говорилъ, что онъ смяться надъ собой не позволитъ. Махалъ дрожащими отъ старости руками, не слушая, что докладывалъ ему въ свое оправданіе сотникъ. Наконецъ, опомнился, утихъ и до выясненія дла веллъ заключить мужиковъ въ темницу.