Послесловие к роману Мориса Хьюлетта 'Ричард Львиное Сердце', Трачевский Александр Семенович, Год: 1902 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 37 минут(ы)

Послесловие
к роману Мориса Хьюлетта ‘Ричард Львиное Сердце‘

I. Эпоха крестовых походов

‘Эпоха крестовых походов’ — такое же определение в исторической науке, как ‘эпоха переселения народов’. Да, это был такой же знаменательный перелом в судьбе человечества, как великое передвижение племен, происходившее веков за семь до него. Но значение этих двух переворотов различно, отчасти даже противоположно. Переселение народов было движением человечества с востока на запад, крестовые походы — наоборот. Там варвары-язычники сталкивались с настоящей античной цивилизацией, здесь — полуобразованные христиане прикоснулись к переработке этой цивилизации в виде арабской и византийской культуры. Переселение народов было вызвано исключительно экономикой, исканием ‘новых мест’ со стороны расплодившихся кочевников, в крестовых походах играла видную роль и психика — религиозный порыв. Переселение привело к образованию феодализма и папства, крестовые походы — к падению этих сил средневековья.

Уже из одной этой постановки вопроса ясно великое значение крестовых походов. Так как они, сверх того, полны высокого драматизма как пора истинно рыцарская, а сведения о них часто недостаточны, то историкам естественно было впадать в своего рода романтизм — в преувеличения. В последнее время, когда критика многое уяснила не к выгоде крестоносцев, поднимались недоверчивые голоса. Даже у нас знаток эпохи, профессор Успенский, сказал: ‘Трудно говорить о том, уравновешиваются ли громадные жертвы и потери той пользой, которую извлекло средневековое общество из знакомства с Востоком. По нашему мнению, выгоды неизмеримо ниже потерь и убытков. Влияние крестовых походов на прогресс средневекового общества подвергается значительному колебанию, если принять во внимание естественный процесс эволюции, который и без крестовых походов мог привести средневековые народы к успехам на пути политического развития и эмансипации’.

Мысль глубокая. Тот не историк, кто отрицает непререкаемую силу эволюции общества, этого отрывка из эволюции вселенной. Мы всегда говорили то же и старались искать родников новых сил истории в самих народах, помимо катастроф или таких переворотов, как переселение народов. Но бывают катастрофы местных извержений Везувия или Лысой горы и катастрофы мировые, потопы и ледниковые периоды. Так и в истории есть перекаты, которые составляют ‘эпохи’. И если не признавать значения переселения народов, Возрождения, Реформации, французской революции, то потеряется историческая перспектива и затруднится понимание самой судьбы человечества. Значение таких событий в том, что они ускоряют естественный ход эволюции и служат для историка вехами в безбрежном океане житейских бурь человечества. Сам г. Успенский не отрицает ни политических, ни общественных, ни культурных перемен в рассматриваемую пору: он только предостерегает от натяжки, от желания многих историков поставить всё это целиком ‘на приход’ крестовых походов [Успенский. История крестовых походов. 1901. С. 169-170.].

Мы более согласны с известным английским историком Стёббсом. Он говорит, имея в виду особенно поход Ричарда: ‘Что касается прямых следствий крестовых походов, то поколение, которое видело крымскую войну и заметило довольно явное сходство между её причинами, ходом и событиями третьего похода, не может думать, чтобы они не влияли прямо на историю христианского мира. Что же касается косвенных последствий этих великих предприятий, то не будет преувеличением сказать, что они затронули и дальше ещё будут затрагивать почти все патриотические и общественные вопросы. Но для оценки этого потребовался бы большой труд’ [Stubbs во введении к своему изданию: Chronicles and Memorials of the reign of Richard I. Vol. I. 1864].

На долю крестовых походов выпадает львиная доля в указанных выше переменах. И мы видим именно правильную эволюцию в том любопытном явлении, что это крупповское орудие прогресса было выдвинуто бессознательно именно основными силами средневековья, которые и были им сокрушены. Ведь они продолжались около трех веков — время достаточное для подготовки мировой революции. Они были матрицей, в которой кипели сплавы: их начало окружено лучезарными, теплыми облаками средневекового романтизма, от их конца веет резким ветром ясной рассудочности новой истории.

Крестовые походы были вызваны руководящими силами глубокого средневековья — религиозным восторгом и рыцарством, с его феодальным хаосом, земельным хозяйством и закрепощением масс. Они окончились крушением папства и феодализма, подъемом основных сил новой истории — светской власти или монархизма и третьего чина или среднего, городского сословия, с его свободою коммун, с его денежным хозяйством или движимой собственностью. Таков был полный переворот политический и общественно-экономический. Едва ли не важнее было культурное превращение. Западный европеец, мнивший себя избранником Божиим, несмотря на свое монастырское и замковое убожество, натолкнулся на неведомый великий мир цивилизации. Пред ним встал старший брат — сравнительно высокая арабская культура, с прямыми остатками античности в греческих землях. Она уже дала тогда такие образцы ума и человеческого достоинства, как Аверроэс и Саладин. Крестоносец был смущен и побит даже более умелой тактикой и политикой ислама: он смирился. Нет ничего выше самосознания, этого раскаяния народов! С глаз западного европейца спала пелена, застилавшая этот мир из-за ‘того света’. Он начал присматриваться к новым бытам, верованиям, понятиям: он стал учиться, то есть развиваться.

И вот под конец перед нами встают величавые картины как прообразы наших дней. Зарождается национальное самосознание и благородная гордость личности. Люди восстают против папского всемогущества и мудрствуют лукаво в ересях. Прорастают семена возрождения и гуманизма, побивающего церковную схоластику. Начинается искание новых торговых путей, эта подготовка Колумбов и конкистадоров. И под злую насмешку поэта-мастерового слагаются такие типы, как папа в волчьей шкуре, рыцарь-разбойник и разные предтечи Дон-Кихота.

С этой точки зрения нечего смущаться и восточным вопросом, который иногда ставится вовсе не на приход крестовым походам. Господин Успенский говорит, что они ‘оставили Западной Европе тяжелое бремя в восточном вопросе, который требует от неё новых жертв и служит препятствием к её дальнейшим успехам на пути развития’. Он имеет в виду специально восточный вопрос, возникший около половины 19-го века. Это — одна из жалких форм национального соперничества. Но в том обобщении, которое видно в словах же почтенного профессора, этот вопрос имеет другой смысл. Иначе пришлось бы отрицать мировое культурное значение того влияния, которое оказал в древней истории Восток на Элладу и Рим (для последних, смеем думать, это — тоже был свой восточный вопрос).

Таков великий приход крестовых походов в исторической перспективе. Он нисколько не противоречит тому, что непосредственно для самих крестоносцев ничего не было, кроме убытков. Иначе и быть не могло при крупных недостатках европейского ополчения. Сами крестоносцы вполне разочаровались: сколько ни возились они в святой земле, всё вышло вопреки их желаниям и усилиям. Эти самоотверженные и столь искусные в одиночку рыцари были как масса выбиты из седла восточными наездниками. И тут виновата не одна неразвитость крестоносцев. История полна примеров невозможности крупных предприятий при многих участниках: довольно таких поучительных примеров на наших глазах, как Гаагская конференция и усмирение Китая. Понятно, что крестоносцы шли не разом, а по частям, случайно. А достигнув цели, они больше воевали между собой, чем с ‘неверными’. Нации и отдельные герои были на ножах между собой: Венеция и Генуя жестоко оспаривали взаимные выгоды, туземные, сирийские христиане, составившие вскоре особую породу людей, враждовали с пришельцами-спасителями, которые хотели поработить спасаемых. А чего стоили козни благочестивейшей Византии против крестоносцев? И какая же голова была тогда настолько светла, чтобы задумываться о колониальном вопросе, — мысль, которая опять под влиянием крестовых походов начала мелькать в мемуарах 14-го века?

Все сказанное мы увидим наглядно в истории третьего крестового похода, к которому относится наш роман. Но для лучшего понимания того и другого обрисуем в общих чертах начало эпохи и личность нашего героя, Ричарда Львиное Сердце.

II. Первые два похода

‘По мне, причина крестовых походов — такое же религиозное движение, как Реформация, и гораздо в меньшей степени политика’, — говорит Стёббс. Он имеет в виду начало величавого явления. Конечно, и тогда были рядом другие побуждения с преобладанием вездесущей экономики. Помимо благочестия и, главное, отпущения грехов, жажда приключений и драки, надежда пресытиться сказочными наслаждениями, сокровищами и богатствами Востока, освобождение от крепостничества и податей, а для преступников — и от казни, отсрочка долгов — всё влекло западного христианина вдаль. Всем казалось, что нашелся выход из давней тяготы и беспросветного горя: снаряжались в поход, как переселенцы, с семьями и домашним скарбом. Волной подымался ошалелый народ. ‘Отец не смел удерживать сына, жена — мужа, господин — раба’, — говорит очевидец. Снаряжались даже женщины и дети. Но эти-то походы целых армий детей, не исключая девочек (а не отдельных гимназистов, бегущих спасать буров), — самое красноречивое и небывалое проявление церковного романтизма той поры. За исключением религиозных войн в начале истории ислама, мы не знаем другого подобного примера религиозной восторженности.

Причина явления ясна, и она сразу проливает яркий свет на значение возрождения античной цивилизации, к которому привели крестовые походы в конце концов. До 10-го века на Западе, благодаря Испании и Византии, ещё хранились зачатки светскости, реализм античных наук и искусств. Но в 11-м веке классицизм падает под влиянием разрыва с Византией и феодальных смут: по латинской поговорке, ‘среди грома оружия искусства замолкают’. И вот в христианство вторгаются материалистические понятия, нравы ожесточаются, женщина превращается в рабу и ведьму. Папа, унизивший [Григорий VII воспользовался тяжелой борьбой императора Генриха IV с саксонцами и крамолой его немецких феодалов, а главное — духом времени. Когда созванный Генрихом собор немецких иерархов объявил его низложенным, папа отлучил соперника от церкви, что означало и освобождение подданных от присяги. И подданные в ужасе отшатнулись от проклятого, а феодалы даже заточили его в замок. Генрих просил пощады. Но Григорий сказал, что простит его только тогда, когда ‘король станет обращаться с церковью не как со служанкой, а как с госпожой’. Генрих явился в тосканский замок Каноссу в разгар зимы. Здесь он, босой, без шапки, во власянице, три дня стоял, не евши и обливаясь слезами, перед воротами на глазах у безжалостного папы (1077). Вот верх могущества папства и весь тот дух, который вскоре создал крестоносцев!] римско-немецкого императора Генриха IV в Каноссе, становится царем царей, ибо он сделался властителем душ фанатичных поколений. Под влиянием Григория VII иерархия превращается в могучий организм, оторванный от жизни, и проповедует аскетизм. Человек совсем разрывает с классическими преданиями, мир населяется отшельниками, колдунами и пророками. Довольно было малейшей причины — и появились чудеса и знаменья, разнеслась молва, будто воскрес сам Карл Великий. И христианская Европа снарядилась в поход против мусульманского Востока.

А причина была немаленькая. Восток действительно становился грозным. К концу 11-го века выступил на сцену восточный вопрос почище нынешнего. Дело было уже не в арабах, владычество которых падало и в Испании, и в Италии, а в общем подъеме такой могучей силы, как ислам. Исчезали даровитые, образованные арабы, зато ислам выдвинул полудиких, но свежих физически и многочисленных турок разных племен. К 1058 году багдадским халифатом овладела та их отрасль, которую называли сельджуками.

Эти завоеватели захватили всю Переднюю Азию, и перед их флотом уже трепетала Византия. Рядом с ними, в Египте, окрепла другая отрасль ислама — исмаилиты, благодаря тоже притоку свежих сил в лице курдов и их знаменитого вождя Саладина.

Сельджуки были отважные воины, исмаилиты — хитрые, искусные дипломаты и фанатики. Эти редкие свойства исмаилитов особенно воплотились в их азиатском владении — в Аламуте, или Орлином Гнезде, на высотах у южных берегов Каспия. Это — ассасины, род ордена, основанного столетним старцем Хасаном. Этот злой, коварный честолюбец, передавший преемникам звание Старца Гор, собирал молодежь и опаивал её гашишем. Эта дружина ‘федавиев’, или самоотверженных, с собственными знаками и обрядами, по одному слову Старца, с ловкостью тигра совершала загадочные убийства и умирала под пыткой, не проронив слова. Пользуясь изумительным шпионством и голубиной почтой, Старец чудесным образом исполнял все свои кровавые замыслы. На Западе ‘ассасин’ стал означать убийцу. В течение двухсот лет ассасины были грозой особенно христиан и своих соседей, сельджуков. Перед самым началом крестовых походов ассасины перенесли свою столицу на неприступные скалы Ливана. Только монголам удалось одолеть их: они перебили их всех, до детей в колыбели (1256 г.).

Силу ислама подрывали только внутренние раздоры [В исламе возник раскол со смертью Мухаммеда. Его любимец, муж его дочери Фатимы Али, строго держался Корана и отвергал возникшую тогда сунну, или предание, — изустные изречения, слышанные будто бы ‘матерью правоверных’, женой пророка, Айшой]. Сельджуки и исмаилиты были на ножах между собой: первые были суннитами [Сунниты (в странах распространения ислама сунниты составляют большинство — турки, татары, арабы) объявили приверженцев Али шиитами, или раскольниками (государственная религия в Иране, Йемене, Южном Ираке). Средоточием шиитства стали египетские исмаилиты, производившие себя от Исмаила (старшего сына 6-го шиитского имама). А вождями их стали фатимиды, происходившие от Фатимы и Али. Их низверг Саладин], вторые — шиитами. Сами сельджуки распадались на множество султанатов, владельцы которых знать не хотели багдадского халифа и старались поглотить друг друга. Оттого-то уже папа Григорий VII, став главой всего Запада, мечтал, захватив Византию, истребить турок. Вскоре после него сам император этой Восточной Римской империи обратился в Рим с просьбой о помощи. Алексею Комнину приходилось плохо от турок. Они уже заняли флотом Босфор и вошли в сношения со своими соплеменниками, печенегами, которые доходили с севера почти до Византии. Алексей послал грамоты о помощи к половцам, соперникам, хотя и родичам печенегов, а также к русским князьям и к графу фландрскому. Последнему он писал: ‘Мы предпочитаем быть под властью ваших латинян, чем под игом язычников’. Комнин писал и папе, намекая на соединение греческой и латинской церквей. Помощь пока получилась только от половцев да от Василька Ростиславича, которые уничтожили печенегов (1091 г.).

Относительно же Запада крестовые походы привели Византию лишь к пущему разладу. Рознь между этими двумя половинами Европы началась с самого основания Константинополя в 4-м веке: недаром же он и был основан. Она разгоралась по мере развития иконоборства в Византии и папства в Риме. Византия презрительно смотрела на папу как на своего ослушника, а на западного римского императора как на похитителя своего престола. Император же везде подставлял ей ногу и отбирал у неё остатки Италии. А борьба с папством привела к ненависти между двумя мирами Европы: в 1054 году восточная церковь окончательно отделилась от западной. Этот раскол в христианстве привел и к политической вражде, тем более что Алексей Комнин имел неосторожность напомнить Западу (в письме к графу фландрскому) ‘о бесчисленных богатствах и драгоценностях, которые скоплены в столице нашей’.

Громадное значение Константинополя в левантской (восточной) торговле довершало распрю, делая его предметом алчности итальянских торговых республик. Понятно, что крестовые походы были направлены против греков столько же, сколько и против мусульман: четвертый из них, дело венецианцев, окончился взятием крестоносцами Византии, всего лет тринадцать спустя после событий нашего романа в 1204 г. Крестоносцы со своей стороны могли считать это дело лишь божеским возмездием за проделки ‘этих греченков, самого подлого народа в мире’: византийцы вредили им во время крестовых походов чуть ли не больше турок. Уже при первом появлении крестоносцев в Византии. Алексей потребовал, чтобы все их завоевания в Азии становились его ленами. Дело доходило до того, что византийцы и крестоносцы заключали союзы с турками друг против друга.

При всех описанных условиях крестовые походы могли держаться главным образом религиозным порывом. А он, как и всякая лирика, начал быстро остывать. Уже после первого похода, когда на Западе узнали о всех ужасах и неудачах христолюбивого воинства, картина меняется. Уже потребовалось всё изумительное усердие, красноречие и слава св. Бернара, чтобы наладить второй поход (1147 г.). Он сам считал свой успех чудом из чудес. Да и это было уже не народное, массовое движение: пошли государи Франции и Германии, Людовик VII да Конрад III. В военном отношении это было лучше, чем толпа. Но с государями выступила политика, макиавеллизм, распри — здесь-то начало национальной вражды между французами и немцами. После трехлетних страшных страданий, ничего не сделав, возвратились — Конрад почти один, а Людовик с горстью спутников. И — замечательное знамение нового времени! Все проклинали Бернара за ‘лжепророчество’ и называли папу Антихристом, Бернар проклинал крестоносцев за беспутство и разбой да ссылался на волю папы, папа в бумагах называл дело Бернара ‘глупостью’. И целые полвека никто не смел заикнуться о новом ‘святом деле’.

Прошло столетие после начала крестовых походов. Что же представляла собой к концу 12-го века сама цель, эти святые места? Первый поход кончился, по-видимому, громко: возникло целое Иерусалимское королевство, а подле — графство Триполи, княжество Антиохия и графство Эдесса. Это — всё сирийское прибрежье, до гор Ливанских. Иерусалимским королем стал по заслугам герцог лотарингский Готфрид Бульонский — ‘святой монах как в вооружении, так и в герцогском уборе’, первый тип идеального рыцарства и поэтического романтизма. Когда он умер, в честь его избрали его брата Балдуина, первого политика и ученого среди крестоносцев, который сначала готовился в монахи. Казалось, в Сирии водворялась новая Франция: Иерусалим и Эдесса принадлежали лотарингцам, Триполи — провансальцам в лице графа Раймунда Тулузского. В Иерусалиме лотарингцы скоро вымерли (1131 г.), последний из них отдал свою дочь Мелизинду за Фулька Анжуйского, владельца Средней Франции, а сын этого Фулька стал королем Англии. Так как во Франции феодализм достиг лучших определений, этот Фульк дал своему королевству ‘ассизы’, или законы, сколок с феодальных хартий своего отечества.

Но не прошло и полувека, как настало падение заморского царства христиан. Уже феодализм в самом чистом виде вел к усобицам, к закрепощению и обнищанию народа. Тут впереди боролись между собой: патриарх с вождями, вассалы со своими сюзеренами, германцы с романцами, пуланы с сурианами [Суриане — туземные христиане восточной церкви. Пуланы — европейцы, католики, рожденные в Палестине]. Когда остыл фанатизм, пришельцы стали погружаться в восточную изнеженность и добывать средства разбоем, тогда как туземцы представляли собой целый водосток прирожденных пороков Востока. Патриарх открыто беспутничал, рыцари даже мусульманились, а рядом — грабили купеческие караваны мусульман, подрывая торговлю христиан же. А дворы стали притонами всяких козней, особенно благодаря женщинам, которые правили за малолетством государей. К тому же в Иерусалимском королевстве не было точного престолонаследия: иногда являлись выборы, особенно правителей, иногда женщины наследовали, а мужья нет. Оттого последняя из потомства Готфрида — Сивилла и её муж Гюй Люзиньян были государями только по имени: распоряжались туземные олигархии, которые готовы были скорее подчиниться Саладину, чем признать власть какой-нибудь сильной европейской державы.

Всеми этими неурядицами и пользовался ловкий политик Саладин. В 1187 году он нанес христианам невиданное поражение у Хиттина, у Генисаретского озера, где Христос накормил пять тысяч человек. Он отнял у них не только Иерусалим, но и Честной Крест, о котором очевидец говорит: ‘По нем текла честная кровь Христа, его знамению поклоняются ангелы, и чтят его люди, а дьяволы боятся’. Саладин пленил самого короля Гюя, которого, впрочем, выпустил за выкуп, зная его ничтожество. За христианами оставался один Тир, который отстоял мужественно Конрад Монферратский, но и он сдался года через два. Всюду храмы были обращены в мечети, по крепостям поставлены турецкие гарнизоны. Только Гроб Господень Саладин пощадил, предоставив его христианам за известную подать. Весь ислам — и сунниты, и шииты — ликовали и прославляли своего великого героя.

Весть о падении Иерусалима разнеслась на Западе в октябре 1187 года. Услышав её, папа умер через две недели. В ноябре Ричард, граф Пуату, принял крест. В январе 1188 года Филипп Французский и Генрих Английский примирились и тоже приняли крест, а император Фридрих I Барбаросса объявил, что выступает в марте. Генрих стал готовиться за ним, но его задержала распря с сыном. А летом 1189 года он умер. На престол Англии вступил герой третьего похода и нашего романа.

III. Старый лев и Львиное Сердце

Распря между отцом и сыном, спровадившая старика в могилу, шла всю жизнь. Этого требовала не одна их историческая постановка: это были две противоположные природы.

Генрих II был тоже недюжинная личность, а обстоятельства заставили его сыграть видную роль в истории. Помимо всеобщей грубости нравов той поры, в нем кипела южная анжуйская кровь, но она проявлялась более в личных делах. Это был более правитель и труженик на троне, чем рыцарь. Генрих походил на поденщика: коренастая фигура, заскорузлые руки, кривые ноги, бычья шея, глаза навыкате, наливавшиеся кровью в гневе, рыжие, остриженные под гребенку волосы, как щетина, грубый, неприятный голос — вот молодец, довольно верно описанный в нашем романе. Но Юлет забыл прибавить, что Генрих одевался небрежно, ел как попало, был на ногах от зари до зари, всякого расспрашивал, во всё вникал. Он признавал только полезное: болтал и сквернословил за обедней, никогда не исповедовался, зато окружал себя учеными, сам много знал, обладая дивной памятью, и изъяснялся по-латыни, копил деньгу, предпочитал дипломатию и стратегию войне и резне.

Все это черты одного из предвозвестников государя нового времени: правление Генриха важно для внутренних дел Англии. Он поднял нешуточную борьбу с феодализмом и папством. Из смут он вынес убеждение в необходимости восстановить абсолютизм ‘железных королей’, как называли Вильгельма Завоевателя и его потомство. Он заменил воинскую повинность баронов ‘щитными деньгами’, на которые содержал наемников (брабансонов), и отнял у баронов суд: королевские странствующие судьи разбирали дела с помощью двенадцати ‘присяжных’, и на них можно было жаловаться только в королевский же суд при дворе. Шерифы [Шериф — должностное лицо, выполняющее в своем округе определенные административные функции] назначались не из баронов, а из законоведов, рассадником которых служил двор. То были важные реформы, которые подготовляли в такой стране, как Англия, Великую хартию свобод, явившуюся при его сыне Джоне в 1215 году. Генрих же вступил в борьбу с зазнавшимся папством: он издал Кларендонские статьи, этот предвестник Реформации, отнимавший у церкви даже самосуд. Когда его бывший сподвижник Фома Бекет [Бекет Фома (Томас) (1118-1170) — архиепископ кентерберийский с 1162 года, канцлер Англии с 1155 года. Противник политики Генриха II, направленной на подчинение английской церкви светской власти. Убит по приказу короля.], став главой английской церкви, вдруг взялся за роль нашего Никона, он был убит. Генрих не взял в расчет духа времени: ему пришлось испытать свою Каноссу.

Страна взволновалась, Франция, Шотландия и только что покоренная Ирландия выставили войска. Этим воспользовались собственные дети Генриха. Отец был суров и своеволен с ними, смотрел на них как на орудия своей политики. Он выдвигал своего Вениамина, младшего Джона и загонял Ричарда, любимца своей жены Элеоноры, из-за политических выгод он играл его браком, что вечно мучило, сына и, пожалуй, было причиной его пороков, а про третью невесту Ричарда, сестру Филиппа Французского, Элоизу, ходила даже позорная молва. Вражду детей к отцу раздувала Элеонора, которая мстила мужу за измены и тиранство. Ей помогал прирожденный враг Англии двадцатичетырехлетний французский король Филипп II Август, с которым Ричард подружился так, что, по обычаю той поры, спал с ним в одной постели. Изнеможенный Генрих признал наконец самого противного ему сына наследником, а ‘мальчишку’, как он называл Филиппа, — своим сюзереном. Но тут ему донесли, что восстал и Вениамин. Старик умер, восклицая в бреду: ‘Срам, срам побежденному королю!’

Нелюбимый сын был другого закала. Это — настоящий Анжуец и рыцарь. По преданию, Анжуйский дом пошел от бретонского лесного разбойника, которому император Карл Лысый дал титул графа анжуйского за изгнание норманнов с берегов Луары. Его потомок, Фульк Черный, — тип Анжуйцев. Он сжег одну красавицу, убрав её в свадебный наряд, мучил своего сына, обобрал и заточил друга, спасшего ему жизнь. Грабитель церквей, Фульк, однако, страшился конца мира: тогда наступил 1000-й год, в который ожидалось светопреставление. Дикими воплями покаяния оглашал он Иерусалим, бродя по улицам в рубище, с веревкой на шее, весь в крови от самобичевания. Но Фульк, а также его дети, были искусными полководцами и политиками: тогда Анжуйцам уже принадлежала одна пятая нынешней Франции, и они посягали на английскую Нормандию. Чтобы обезоружить их, сын Вильгельма Завоевателя — Генрих I выдал свою наследницу, Матильду, за Готфрида Анжуйца, по прозванию Плантагенета. Отсюда бесконечные войны Англии с Францией: сын Готфрида Генрих II, открывший династию Анжуйцев-Плантагенетов в Англии, имел больше земель во Франции, чем на своем острове. От отца и от сына, женатого на наследнице Бретани, он получил Западную Францию, а от жены, герцогини аквитанской, — Южную. Эта герцогиня Элеонора была пылкая, чувственная южанка, да ещё воспитанная в роскоши. Её черты отчасти отразились в её сыновьях Вениамине и Ричарде.

Любимец матери-романки, питомец Аквитании и её трубадуров, живший по большей части во Франции, Ричард был южанин, а не норманн или англосаксонец. Англичане, гордясь таким славным королем, видели в нем, однако, какое-то чуждое, непостижимое существо, французы, несмотря на национальную борьбу с представителем прирожденного врага, считали его своим, понимали его сердцем. Но северная среда не могла иногда не отражаться на нем, хотя гораздо слабее, чем на Генрихе II. Отсюда вечные противоречия в этой богатой натуре. Сегодня это — один огонь, бушующая страсть, с её чудесами отваги, самозабвения, бескорыстия, отчаянных безумств, завтра — холодность полюса, расчетливость торгаша, насмешливость едкого рассудка, бесчувствие до жестокости. Вот перед нами рыцарь-бродяга, любящий войну и приключения ради них самих, ценящий в копейку жизнь, и свою, и чужую. Его идеал — всех вышибить из седла на турнире, быть первым в отчаянной схватке, спасти святую землю, ошеломить всех щедростью так же, как и чудесами дьявольской отваги. Он трубадур с романтическими мечтами, с высокопоэтическим настроением, очаровательно-любезный и красноречивый, глубоко религиозный, всенародный покаянник, с оголенной спиной, с пуком розог в руках. А рядом это — своенравный, хитрый, жадный деспот и грубиян, хладнокровный до окаменелости, стратег и правитель, который умеет отлично выбирать своих министров, горячо борется с папой, гонит от себя духовника, как собаку. В этих противоречиях отразилась и глухая борьба исторических сил, на которую мы указали с самого начала. ‘Ричард, — говорит Стёббс, — был творением и воплощением своего века’, а этот век, хотя полный своеобразия и приключений, был краток и преходящ по самому своему существу. И, по редкому роковому закону, жизнь людей переходного времени также была коротка и преходяща. Но тогда ещё преобладали силы средневековья. И даже современники, а тем более историки, всегда видели в Ричарде то, чем кажется он и своему биографу Джемсу: ‘Это — тип своего времени, его хорошие и дурные свойства верно представляют собой пороки и достоинства феодализма и рыцарства’.

С этой точки зрения приобретает глубокое историческое значение вопрос: какие же свойства преобладали в Ричарде? Несмотря на все тяжкие грехи пред человечеством, которыми окружено мимолетное поприще этого представителя ужасной эпохи, его героическая личность подкупает историка так же, как она подкупила и память народов, и воображение нашего романиста. От него веет милым идеализмом молодости (к счастью для себя, он умер сорока двух лет). Трогательно встретить в такую жестокую пору такое детское сердце. Ричарда легко было растрогать до слез, он хватался за малейший предлог, чтобы простить врагу, забыть кровную обиду, и никогда не изменял друзьям, он был до того доверчив, что в отъявленном негодяе не предполагал зла, в минуты ярости он вдруг покорялся умному и особенно правдивому слову, кротко выслушивал советы, тихо и глубоко обдумывал их. Вникнув во все подробности жизни Ричарда, мы присоединимся к вдумчивым словам его биографа.

‘Разница нашей и той поры несомненна, — говорит Джемс, — и она должна отвечать за многие деяния Ричарда, смягчать суд над многими его заблуждениями, удерживать нас от поспешного осуждения даже там, где мы не можем оправдать. Ричард был искренен, благороден, незлопамятен. Этого никто не отрицает. Не знаю, был ли он всегда справедлив, но во всей его жизни чувствуется вообще правдивость. Его нельзя обвинять в унижении своего народа. Его войны были или вынуждены, или вытекали из эпидемического бешенства, от которого не были свободны тогда ни монархи, ни народы. Никто не обвинял его в растрате собранных денег на собственные удовольствия. Одно темное, неизгладимое пятно омрачает его память — избиение гарнизона Акры. И тут был вызов, но он — не оправдание. Ричард был свиреп, страстен, необуздан, но храбр, честен, великодушен. Он обладал твердостью и храбростью, хладнокровием и отвагой, искусством и доблестью. У него не было крупных пороков, а были высокие качества. Самый ярый его враг (французский патриот) мог сказать про него только одно: ‘Из всех королей Англии Ричард был бы самым лучшим, если б только он сохранил верность королю, поставленному над ним законами (Филиппу)’ [Генрих, граф шампанский, — внук Людовика VII Французского и Элеоноры. Ричард женил его в 1192 году на Изабелле, вдове убитого тогда Конрада Монферрата, и сделал королем иерусалимским. В 1197 году Генрих потерял последние земли и выбросился в окно. Его дочь Алиса вышла за кипрского короля и стала прародительницей кипрских королей из рода Люзиньянов. Другой племянник Ричарда — Оттон, сын его сестры и Вельфа Генриха Льва, воспитывался у него. Благодаря искусству дяди он стал императором Священной Римской империи Оттоном IV в 1198 году.].

Ричард привлекает нас не только преобладанием лучших сторон сердца, но и своим талантом. Это — несомненно загубленный судьбой гений. Он напоминает Наполеона в юности, по своей могучей непосредственности, быстроте соображения, дьявольской стремительности в исполнении, а также по высокомерному сознанию своего величия: он презирал почти всех как ‘дураков’ и пошляков. Он говорил о себе: ‘Во мне есть что-то особенное, не моё’. В более творческую эпоху из Ричарда мог выйти и крупный государь. Он начал было продолжать великое дело отца внутри Англии. Он уже расправлялся с феодалами так, что сравнительно с мерами отца его затеи считались ‘скорпионами’. При Ричарде Бекетам было бы ещё хуже, чем при Генрихе II: он уже боролся с папой, но без коварства отца, а открыто, мужественно, — и с него, который с детства ненавидел монахов, начинается падение политического значения церкви, особенно монашества в Англии.

Во внешней политике Ричард менее отца предвозвещал государя нового времени. Он не думал о кропотливом собирании земель, и тут особенно видную роль играло своенравие странствующего рыцаря. Но герой должен был отдать дань духу времени. Да и тут, если б не собственные враги хуже турок, только он мог утвердить Палестину за Европой (во всяком случае, не забудем, что он доставил Англии Кипр — эту первую опору её владычества на Средиземном море). А политика Ричарда относительно империи и папства, как увидим, соответствовала требованиям времени и не лишена глубокого смысла. И ему удалось посадить двух своих племянников на троны Готфрида Бульонского и Карла Великого. То же должно сказать о злополучном пленении героя: тут виноваты более обстоятельства, чем неверный расчет. И если этот плен, так же как и весь поход, довели Англию до анархии, то не должно забывать, что тут герой пострадал от излишней доверчивости. Отправляясь в Палестину, он обязал своих братьев не ездить в Англию три года, а они изменили ему и завели предательские козни в Лондоне, а этим воспользовался другой Иуда, Филипп Французский, также обещавший не нападать на англичан во время его служения ‘святому делу’.

Нельзя отрицать одного: конец царствования Ричарда — явление тяжелое. Тут сосредоточиваются прискорбные пятна на памяти героя. Его финансы при сборе в поход, а потом при его выкупе из плена — работа разбойника и плута, хотя тут больше виноваты сборщики, поживившиеся безбожно. В Палестине поражает ряд жестоких безумств, венчавшихся бойней пленников в Акре, которую напрасно военные историки стараются оправдывать правом войны, как подобное же злодейство Наполеона там же [Здесь речь идет об египетской экспедиции Наполеона Бонапарта (1798-1801) с целью завоевания Египта]. Недаром же с тех пор стали говорить: ‘Саладин был хорошим язычником, Ричард — плохим христианином’.

Дышат правдой слова очевидца: ‘Под конец в короле развилась такая нестерпимая дикость, что все хорошие задатки начала правления отступали перед избытком жесткости. Всякого, кто имел с ним дело, он пронзал своим резким взором и прогонял с грубостями, в его движениях и ужимках сквозила лютость льва, если только не удавалось укрощать его деньгами или денежными обещаниями. Только за столом, в кругу близких, бывал он обходителен, мил, даже забывал на минуту свою резкую раздражительность за шуткой и шалостью. В особенности же алчность одолевала этого, прежде столь щедрого, владыку: ему просто хотелось у всех высосать соки. Можно сказать, что ни один состоятельный человек не мог добиться наследства, если не умел как бы выкупить его у короля’.

Это уже что-то вроде конца Ивана Грозного. Да, то были последние года гения, сумерки богов. И какие годы! Истомленный телесно и душевно, герой изнывал в Палестине, зарождалось почти безумие, которое усилилось после плена. Но важно, что и это затмение не могло помрачить того яркого следа, который оставило за собой мимолетное светило.

Да, пусть это был метеор, у которого было много блеска, но мало осталось пользы. Но он навеки поразил воображение народов. В самом деле, какого захватывающего и мирового интереса была эта короткая жизнь! Ведь это был ‘король Англии, повелитель Ирландии, Шотландии и Уэльса, герцог Нормандии, Аквитании и Гаскони, граф Мэна, Анжу и Пуату, сюзерен Бретани, Оверна и Тулузы, король Арелата, завоеватель Кипра, правитель Иерусалимского королевства’. Он был в родстве с властителями Франции и Германии, Италии, Сицилии и Испании. Оттого он и должен был вмешиваться всюду, бороться и с Филиппом Французским, и с Генрихом Германским, и с Танкредом Норманно-Сицилийским, и с Исааком Византийским. И историку приходится скитаться с этим героем чуть не по всему свету: внимательный читатель заметит, что в наших примечаниях нам пришлось коснуться географии почти всего Запада и части Азии, а также дать исторический очерк всех провинций средневековой Франции.

Летописец говорит: ‘Ричарду было мало всего мира для подарков, и вся земля была тесна для его подвигов. Нигде на земле не бывало такого’. Сицилийцы, именовавшие Филиппа II ‘барашком’, прозвали Ричарда Львиным Сердцем. Когда герой прибыл в Акру, христиане говорили: ‘Словно сам Спаситель пришел восстановить свое Царство!’ А сарацинки долго потом стращали своих капризных детей словами: ‘Вот погоди, придет король Ричард!’ Трубадуры возвели его в свой идеал рыцарства. На всех пробуждавшихся новых языках его славили, как Александра Македонского, Карла Великого, национального героя Англии. Ни о ком столько не писали летописцы всех стран. И везде видно, вопреки национальной ненависти, что им гордился век как воплощением своих заветных дум и благочестивых вожделений.

Это-то общее, мировое величие мы старались уловить в давно почившем неугомонном герое глубокого средневековья. Теперь мы не боимся спуститься в кропотливый мир мелочей, где душа человеческая нараспашку, то есть выставляет свои слабости, а у исторических лиц она особенно подвергается гнету обстоятельств, которые не щадят никакого величия. Мы остановимся особенно на третьем крестовом походе — как главном событии в жизни Ричарда, он наиболее важен и для уяснения нашего романа.

IV. Третий крестовый поход

Ричард развивался быстро. Уже шестнадцати лет (в 1173 г.) он прославился в рыцарских упражнениях, а также как любитель поэзии и музыки, превосходивший познаниями всех государей того времени. Тогда же он уже примкнул к своим старшим братьям в их восстании против отца. И их союзник, Людовик VII Французский, посвятил его в рыцари. Когда побитые братья покорились отцу, Ричард остался в Пуату. Но когда и Людовик замирился, он вдруг один, без войска и охранных листов, явился в лагерь Генриха II в Нормандию и со слезами пал на колена перед победителем. Отец простил его, но тотчас же помолвил с десятилетней Элоизой Французской, дочерью Людовика, которую взял к себе во дворец.

Теперь Ричард бросился усмирять своих мятежных вассалов в Пуату. Он сразу прославился необыкновенной быстротой, решимостью и отвагой. У него было вчетверо меньше войска, а он разрушил много замков, взял крепость Байону, даже смирил на границе разбойников басков и наварцев. Затем он воевал из-за земель со старшими братьями, а когда они умерли, с сыном Людовика VII, Филиппом II Августом, который требовал брака его с Элоизой, достигшей уже двадцатилетнего возраста. Но Генрих II не отпускал своей питомицы, да ещё тогда же удалил свою Элеонору. Подозрения в общей обиде примирили врагов: Ричард даже очаровал Филиппа, стал ему другом и захватил казну отца во Франции. Но Генрих II опять простил его, только заставил принять крест — чтобы отделаться от него. Ричарду было тогда уже тридцать лет (1187 г.).

Недолго мог праздновать наш неугомонный герой, да и тут он успел устроить поединок с Гильомом де Баром, воспетый поэтами и отмеченный летописцами. Брат Гюя Люзиньяна убил друга Ричарда и поднял баронов. Ричард начал расправляться с ними: одни были перевешаны, другие приняли крест, при котором не полагалось вести личные счеты. Тогда Филипп II стал за баронов, а Генрих II — за сына, и опять вспыхнула война между Францией и Англией. Вскоре Ричард оказался на стороне Филиппа: он прослышал, что отец хочет устранить его от престолонаследия в пользу своего Джона. Избитый Генрих замирился: он отпускал Элоизу во Францию под надзор избранных Ричардом лиц, платил 20 тысяч марок на крестовый поход и отдавал сыну несколько городов. В знак примирения Генрих попросил у Филиппа список своих врагов и во главе его увидал имя своего Вениамина. Он тут же умер, проклиная детей (в 1189 г.).

Ричард заливался слезами, хороня отца в Фонтевро [Фонтевро — городок в бывшем графстве Анжу, недалеко от Луары и Шинона, родины Анжуйцев. Там, в древнем аббатстве, находится усыпальница Плантагенетов с гробницей Ричарда, которая украшена лучшим его изображением]. Предание гласит, что при приближении сына из ноздри трупа показалась ‘кровь ненависти’.

Ричард-король сразу показал, что сердцем он был выше своего века. Он не только простил мятежных баронов, но обласкал своего незаконного брата Джеффри и даже дал удел Джону, которого называли Безземельным, так как отец не успел выделить ему владений. Когда при коронации англичане с радости начали избивать евреев и жечь их дома, Ричард вознегодовал и велел найти зачинщиков. Когда один еврей признался, что принял христианство со страху, он просил его возвратиться к вере отцов и приказал не трогать его. Обозленный архиепископ кентерберийский воскликнул: ‘Если жид не хочет быть христианином, то пусть убирается к чёрту!’ Филипп II Французский во время подобных же сцен при своей коронации сам грабил евреев и выгонял их из своих владений.

Тотчас после коронации Ричард взялся за ‘святое дело’. Начался самый величавый из крестовых походов. То было уже не церковное, а политическое дело. Шли главы трех великих держав, погиб император, попал в христианский плен важнейший король.

И было пора. Ужасная весть о Хиттине уже более двух лет волновала христианский мир. Святой Гроб прежде всего ждал своего спасения из Англии: уже двадцать три года тому назад, после убиения Бекета, Генрих II надел крест и поставил по церквам кружки для сбора денег на поход. Патриарх иерусалимский просил его хоть прислать сыновей, про которых сказал потом со зла: ‘От чёрта рождены, к чертям и пойдут’. Уже старик Барбаросса сдержал слово. Он открыл третий крестовый поход в 1190 году, не дождавшись своих союзников, королей Франции и Англии. Но он погиб бесславно в Азии, преданный византийским императором Исааком Ангелом. В то же время ходили в святую землю отдельные нетерпеливые герои, особенно из Франции, ходили и эскадры из англичан, фризов и норвежцев.

Встрепенулся и Ричард, почуяв скипетр в своих руках. И дело закипело. Тут-то новый король показал себя финансистом-разбойником, который сразу произвел целый экономический переворот. Не довольствуясь ‘Саладиновой десятиной’, которую платила в Англии и Франции даже церковь, привыкшая сама собирать десятины, он брал где ни попало. По словам изумленного летописца, Ричард ‘продавал всё — замки, хутора, всякие имения’, даже должности, титулы, правосудие. ‘Продал бы Лондон, если б нашелся купец!’ — восклицал он. Теперь уже не было пощады и евреям: они в отчаянии сами избивали свои семьи и бросались в огонь со своими сокровищами. Ричард хотел поразить мир пышностью своего снаряжения. ‘Он издерживал на свои рати в один день столько, сколько другие короли в месяц’, — говорит современник. Это не мешало его воинству изображать собой сброд всяких проходимцев, полных разврата и не знавших никакой дисциплины, да ещё тянулся целый обоз ‘доброхотных богомольцев’, этой голодной стаи хищников, готовых служить тому, кто больше даст, хоть Саладину или самому дьяволу.

В августе 1190 года Ричард прибыл в Мессину, чтобы дождаться там Филиппа II, шедшего сухим путем на Италию. И тут застрял до весны. Недаром сицилийцы прозвали Ричарда Львиным Сердцем. Он наставил виселиц, довел мессинцев до бунта, ратоборствовал со своими же и рассорился с союзниками. Однажды он со свитой возвращался с прогулки. Повстречался воз с палками. Рыцари давай фехтовать палками. Ричард сцепился с ‘Ахиллесом Франции’ — де Баром, но не мог одолеть его и прогнал с глаз долой как ‘врага’. С Филиппом у Ричарда чуть было не дошло до драки из-за Элоизы, но когда мать Элеонора привезла новую невесту, красивую и богатую Беранжеру Наваррскую, в которую Ричард влюбился ещё в Гаскони, Филипп отступился. Важнее были притязания Ричарда на нормандский престол. Тогда от норманнов Южной Италии оставалась только Констанца, бывшая замужем за императором Генрихом VI, да её племянник Вильгельм II Добрый Сицилийский, женатый на Жанне, сестре Ричарда. Вильгельм только что умер, и Сицилию захватил его незаконный племянник Танкред, державший Жанну в плену. За деньги и освобождение сестры Ричард признал Танкреда, то есть нарушил права императора.

Уехал Филипп, а Ричард всё собирался — и поразил мир небывалым флотом, до двухсот галер и даже дромонов [Галера — деревянное военное судно с двумя рядами гребцов, длинное (40-50 метров), снабженное на носу бревнами для пронзания неприятельских кораблей. Галион — судно поменьше, с одним рядом гребцов, быстрее и подвижнее галеры. Дромон — огромное судно с башней для метания стрел.]. На чудесном корабле самого короля горел огромный фонарь. Но бури тотчас же разметали эту красу. Корабль принцесс Беранжеры и Жанны пропал: его прибило к Кипру, где греки, по обычному тогда ‘береговому праву’, частью избили, частью пленили экипаж. Самого Ричарда занесло сначала к Криту, потом к Родосу, наконец, и он попал на Кипр. Островом владел Исаак Комнин, отложившийся от византийского императора того же имени. Он грозил пленом и Ричарду. Тогда наш герой вскочил в воду и бросился на берег. Исаак поскакал прочь, а Ричард кричал ему вдогонку: ‘Что ж, мой господин император, возвратись, покажи свою доблесть на поединке со мной!’ Но Исаак бежал в леса. Ричард занял гавань Лимиссоль и оттуда устремился внутрь острова, к столице Никосии. Здесь он овладел казной Исаака. Исаак вышел из лесу с повинной. Ричард заковал его в серебряные цепи и отправил в Триполи, где тот вскоре умер. Затем он отпраздновал свадьбу с Беранжерой и обласкал прибывшего к нему ‘титулярного’, безземельного иерусалимского короля Гюя Люзиньяна. Он назначил его даже по-наполеоновски королем Кипра. Следуя совету Гюя, он сделал большую ошибку — двинулся осаждать крепкую Акру, вместо того чтобы идти прямо на Иерусалим, ошеломив Саладина своим внезапным появлением. Ричард явился туда 1 июня 1191 года, почти через два месяца после отплытия из Мессины.

‘Врата к святым местам’, как называли Акру, были взяты. Но чего это стоило! Турки два месяца отбивали осаждающих, истребляя греческим огнем их машины, истомляя их самих вечными набегами. В лагере под Акрой царствовали заразы и голодовка (припасы и даже лес для машин приходилось привозить из Италии), невыносимый зной, недостаток воды. Между христолюбивым воинством пошли жестокие раздоры, причем озлобленный до болезненности Ричард сам первый оскорблял всех. Сразу начали делить шкуру ещё не убитого медведя: Ричард хотел утвердить иерусалимским королем Люзиньяна, Филипп стал за Монферрата и требовал ещё, по договору, пол-Кипра. Разболевшийся Филипп вскоре уехал со своими французами. Немцы со своим вождем Леопольдом Австрийским затаили в душе месть, когда они первые водрузили свое знамя в Акре, а Ричард сорвал его и заменил своим. Генуэзцы были на ножах с пизанцами. А Конрад Монферрат стал Иудой, переговаривался с Саладином. Его, наконец, убили враги Саладина, ассасины, которые для этого полгода служили монахами в Тире. А молва обвиняла Ричарда, восстанавливая тем несправедливо всех против героя, и без того возбуждавшего всюду зависть своими подвигами. Только вдова Монферрата Изабелла сочувствовала Ричарду как главному бойцу за святыни: она вышла за его племянника (но его уже называли не королем, а графом иерусалимским).

Наконец у Ричарда нашелся достойный соперник среди неверных. Ислам и тут вступил в борьбу с христианством. И его идеал оказался куда выше. Саладин уступал Ричарду только в богатырстве, но он превосходил его и как государь, и как человек. Никто из повелителей Востока не пользовался такой любовью современников, не возбуждал столько удивления в потомстве. Строгий мусульманин (его имя — ‘чистота веры’), он снискал сочувствие и христиан, которые занимали у него важные должности. В песнях и летописях Саладин представляется идеалом правдивости, великодушия, ласковости и образованности. Ничто не могло разозлить его, ничто так не мучило его, спокойного, ровного даже в бедствиях, как вид печального лица. Он пил одну воду, одевался в грубую одежду, всё раздавал бедным — его не на что было похоронить. Правда, как политик, и он отдавал дань времени: иногда достигал цели коварством и жестокостью. Но это знали немногие, а всех поражало его нравственное величие. Например, при взятии Иерусалима. После того как христиане разграбили караваны Саладина и обидели его мать, его же воины кормили, лечили, охраняли покоренных, сам султан из своих рук напоил короля иерусалимского, то есть даровал ему свободу. А под Акрой, в минуты перемирия, Саладин посылал врагам подарки, плоды, Ричард же красовался на коне, на шее которого болталось ожерелье из голов исламских заложников, в чревах которых его сподвижники искали золото, нужное им прежде всего для азартных игр и для разврата.

Зато истинное богатырство Львиного Сердца блеснуло во всей красе именно тогда. Покинутый союзниками, больной, раненный копьем в бок, герой вдруг двинулся на Иерусалим. С горстью истощенных ратников он сильно разбил Саладина, причем именно где рубил, там становились улицы. Он гнал его почти до ворот святого города. Но голод, мор, коварство суриан заставили победителей внезапно повернуть назад. И тут-то совершились подвиги, которым никто не поверил бы, если бы очевидцы, и свои, и исламские, не свидетельствовали единогласно о том, чего ‘не совершали ни Антей, Гектор и Ахиллес, ни Александр, Иуда Маккавей и Роланд’. Раз сподвижники Ричарда оторопели перед вдесятеро сильнейшим врагом. Богатырь бросился один. Враг покрыл его собой — свои не видели его. Вдруг он выходит из этой бани, ‘как еж’: его кольчуга была вся в застрявших стрелах сарацин, которые расступились перед ним и только издали стреляли. Лишь один богатырь эмир бросился на Ричарда, но тот одним ударом отсек ему голову, плечо и правую руку. После этого Ричард обыкновенно гарцевал один перед рядами неприятеля, тщетно вызывая кого-нибудь на поединок. А раз он слез с коня и давай обедать перед врагами, окаменевшими от изумления. Когда уже возвращались домой и войска были посажены на суда, вдруг пришла весть, что гарнизон Яффы осажден сотней тысяч воинов Саладина. Ричард бросился с десятью рыцарями (имена всех сохранила история) и сотней ратников — и Саладин бежал в ужасе.

‘Зачем бежал султан? Я возвратился не для войны. Ради Бога, дайте мне мир. Мои владения — добыча внутренних раздоров’, — взмолился измученный, больной победитель, получивший из Англии грозные вести. Он уже раньше искал дружбы Саладина, до того, что свои стали подозревать его в измене (он посвятил в рыцари сына своего противника и предлагал сестру Жанну его брату). 2 сентября 1192 года был наконец заключен мир, обидный для богатыря победителя, постыдный для христианства. За христианами осталась только лента берега от Яффы до Тира, всего пять городов. В руках неверных остались и ‘невеста Сирии’ — Аскалон, который сами крестоносцы должны были срыть, и Иерусалим, и самый Честной Крест. Саладин дозволил только христианам приходить на поклонение Гробу Господню: Ричард не пошел в город, им не завоеванный. Да и этот мир Саладин даровал лишь на три года. Но он сам умер через полгода, в лихорадочном бреду от пережитых подвигов Львиного Сердца. В Дамаске и сейчас можно видеть его скромную гробницу. К ней допускаются христиане, которые не менее мусульман чтут память этой яркой звезды сарацинского рыцарства.

Через шесть лет за Саладином последовал в могилу Ричард. С этими великанами окончился не только героический период крестовых походов, но как бы и само средневековье. Третий крестовый поход был последним общехристианским делом. В нем до того обострилась реальная сила нового времени, национализм, что следующие походы были уже частными предприятиями отдельных народов Европы, жизнь которой вступала в новую колею.

V. Плен богатыря и Кровавое Северное Сияние

29 сентября 1192 года [История плена Ричарда всё ещё немного темна. Немцы старались замести следы в таком некрасивом деле. Биограф Ричарда Джемс ничего не нашел, сколько ни рылся в архивах Австрии.] Ричард отправил домой свою рать с Беранжерой и Жанной прямо на Марсель, сам же двинулся на легком суденышке 9 октября. Гроссмейстер храмовников дал ему четырех своих рыцарей и платье ордена. С королем были двое вельмож, Бетюн и Эстан, духовник, секретарь, слуги с одним пажом, знавшим по-немецки, — всего человек семнадцать. Кажется, Ричард выбрал путь через Германию как более короткий прямо к его родным, Вельфам Брауншвейгским. Если на этом пути лежали владения его врага Леопольда, герцога австрийского, то король думал, что в такой глуши о нем не услышат, а переодеванье довершит дело.

Опять началась Одиссея. Целый месяц буря играла скорлупой Ричарда, заносила её то в африканскую Берберию, то в Корфу, где пришлось откупаться от морских разбойников. Наконец у Триеста выбросило их на берег. Владельцем этой земли оказался как назло родственник Монферрата, граф горицкий Мейнгард II [Герц — город недалеко от Триеста. В описываемое время Герц с окрестными землями составлял независимое графство, находившееся лишь в вассальных отношениях к немецкому императору.]. К нему-то явилось посольство от Бетюна с просьбой выдать пропуск сему благородному рыцарю, а также одному пизанскому купцу и их свите, в числе которой был и один храмовник. Тотчас же оказалось, что Ричард ошибся в главном своем расчете: даже в горных трущобах Австрии власти были настороже. У Мейнгарда уже был тайный приказ императора Генриха VI осматривать всяких богомольцев из святой земли.

Впрочем, сущность дела понятна. Никогда ещё не скоплялось повсюду столько ненависти и зависти против надменного, безумно дерзкого героя третьего похода, а злые чувства зорки, неусыпны, изобретательны. Даже все Средиземное море было полно врагами. Муж Констанцы Норманнской, Генрих VI, считал Калабрию и Сицилию своим наследием. И там боялись плена даже Беранжера с Жанной: они целые полгода прятались у папы, враждовавшего с императором из-за этого самого юга Италии. На юге Франции уже подымались мятежные вассалы герцога Аквитании, и во главе их встал могущественный граф тулузский Раймунд Сен-Жиль, имевший и личные счеты с Ричардом. Как видно, наш герой принимал и это в расчет, предпочитая сухой путь морскому. В остальной Франции работал извечный враг Англии — король, тем более что Филипп, спавший некогда с Ричардом в одной постели, превратился теперь в его личного ненавистника. Филипп замыслил овладеть английскими владениями во Франции, пользуясь отсутствием Ричарда, а самого бывшего друга как-нибудь ‘устранить’ при его возвращении из святой земли. Он нашел великолепного союзника в лице Генриха VI.

Личность этого императора как-то стушевалась в соседстве таких светил могущества Гогенштауфенов, как его отец и сын Фридрих I и Фридрих II. А главное, он царствовал всего семь лет (1190-1197) и внезапно умер тридцати двух лет. Да и сведения о нем скудны. Но теперь историк уже может присмотреться к нему, и он поражается той силой, которая уже успела обозначиться в столь короткий жизненный срок. Если бы не безвременная смерть, Генрих VI затмил бы и отца, и сына. Судьба недаром поставила его рядом с Ричардом, который был лишь на восемь лет старше: он дополнял его как воплощение духа своего времени. Оба представляли собой две из основных сил средневековья: Ричард — рыцарство, Генрих — миродержавие или романтический цезаризм. Фридрих I, так сказать, только ставил вопрос, причислив, без ведома папы, Карла Великого к лику святых: он лишь волновал мир целых сорок лет, но проиграл, несмотря на всю свою военную доблесть и дипломатическую ловкость. Сын его был уже на пути к осуществлению миродержавия. По размерам своей личности он был в уровень с задачей.

Генрих VI — тоже Наполеон, с прибавкой черт дьявола, который недаром разгуливал тогда по свету, укоренившись в головах и сердцах. Не было границ его самоволию, решимости и политическому лукавству. Но больше всего прославился он жестокостью, которая служила тогда главным признаком железной воли. Если Ричард стал пугалом сарацинских матерей, то Генрих начинал играть такую же роль для самих христиан в Европе: его прозвали Грозным, матери стращали детей его именем. Болезненный, алчный, злопамятный Генрих не знал сострадания. Порой кровожадность доводила до безумия этого худого, как щепка, человека, с тревожным, одичалым взором, с бледным, угрюмым лицом: он губил даже своих друзей. Волосы встают дыбом при чтении свидетельств очевидцев о державной мести юного Гогенштауфена, когда он смирил мятежных гвельфов и южных итальянцев, причем награбил несметное богатство. Особенно воспитал он неугасимую доселе ненависть итальянцев к ‘тедескам’: тогда в Неаполе возникло пророчество, что эти ‘варвары’ с их Кровавым Северным Сиянием (Генрихом) и есть тот бич, который послан был для наказания народов за грехи. Когда император взял Сицилию, он схватил вдову Танкреда Сивиллу с детьми. Сама Сивилла с дочерью были заточены в монастырь, сын её, король Вильгельм III, был ослеплен и оскоплен. Все остальные члены Нормандского дома были казнены поголовно, прах самого Танкреда был вырыт и изуродован.

Генрих больше отца мечтал о миродержавии: оно было его болезнью, навязчивой мыслью, из-за него он не знал развлечений, забывал еду. От матери он получил Бургундию, от дальнего родственника — Швабию, от Констанцы — Неаполь и Сицилию. К нему переходили владения гвельфов, усмиренных даже в их северном гнезде. Их главарь, грозный Генрих Лев, женатый на сестре Ричарда, окончил свои дни ограбленный, в тиши уединения, сын его Оттон притаился в Аквитании, в землях дяди. Генриху уже платили дань маврские шейхи Африки и сам византийский император. Наконец, он провозгласил достоинство римско-немецкого императора наследственным достоянием Гогенштауфенов, попирая ногами вековечное избирательное право тевтонов. Последним деянием скороспелого миродержца было снаряжение в крестовый поход с целью захватить весь Восток. Но тут, в Мессине, он внезапно умер от заразы вместе со своей Констанцей (в 1197 г.).

Дьявольское честолюбие и такая же жадность делали Генриха ревностным союзником Филиппа Августа в злодейских замыслах против Ричарда. Он мечтал, как хорошо было бы, если бы это бешеное Львиное Сердце затрепетало в руках нового Карла Великого! Ведь его можно бы было продать за ленную присягу, которой добивался же Генрих от Комнинов, и за английское золото, которое до сих пор шло на ‘воспитание волчонков’ (гвельфов), а теперь двинуло бы всех немцев на завоевание Азии. А как напиталось бы мстительное сердце Грозного, надругавшись над героем эпохи и над злейшим врагом Гогенштауфенов, этим родичем и, с гибелью Генриха Льва, главарем ненавистных гвельфов и итальянских норманнов! Мало того. В данном случае злодеяние могло доставить ещё славу защитника справедливости [В данном случае особенно любопытно переплетались родственные нити властителей Европы, вообще игравшие большую роль в истории средневековья. Исаак Комнин Кипрский был ненавистный Исааку Византийскому похититель престола, которого так и называли узурпатором наряду с Танкредом Сицилийским, и киприоты приняли Ричарда как ‘освободителя’. Злая месть не разбирает средств. Исаак Кипрский всё-таки доводился племянником императору Мануилу Византийскому, а мать Леопольда Австрийского, гречанка Феодора, была племянница этого самого Мануила, ‘Это — достаточная причина для пленения Ричарда’, — замечает летописец. Но этого мало. Мать Конрада Монферрата была родной сестрой Генриха VI и сводная — Леопольда. В родстве с Леопольдом состояла и Агнесса Швабская, а у этой особы, кроме самого Генриха, была куча родни по всей Германии и даже в Италии и Сицилии. Наконец, другая Агнесса, сестра Филиппа Августа, была замужем за одним из Комниных.]. Общественное мнение в Европе было возмущено слухами о предательствах всеобщего обидчика-забияки. Епископ бовэский, возвращаясь из Сирии через Германию, кричал всюду, что Ричард отравил герцога бургундского и направил кинжал ассасина в сердце Монферрата. Да что! Он чуть не омусульманился: этот изверг продал христианство своему другу Саладину и выслал ассасинов во Францию. Филипп II завел тогда у себя телохранителей-дубинщиков. Мудрено ли, что между ним и Генрихом уже в конце 1191 года состоялся тайный договор, смысл которого обнаруживался в приказе императора своим прибрежным вассалам присматривать за богомольцами из святой земли.

Первым поприщем злодеяния должна была послужить Австрия. Адриатика — на пути из Палестины во Францию — и бури да морские разбойники часто загоняли туда суденышки богомольцев. А австрийским герцогом был не кто другой, как Леопольд, в лице которого так жестоко были оскорблены Ричардом и личные кровные чувства, и честь всей немецкой нации. Его ничтожный, но великий в своем углу, вассал Мейнгард Горицкий всё мечтал, как бы угодить своему сюзерену, и поджидал, не пошлет ли Бог горному ворону кусочка сыру. Пользуясь ‘береговым правом’, он уже давно питался понемногу приношениями купцов, попадавших в его сети. По их примеру, и Ричард, назвавшись уже купцом Гюгом, послал своему пауку перстенек: он не опасался, что его узнают в таком дереодеванье и с внезапно поседевшими волосами. Но перстенек с рубином в триста безантов (целое состояние по тому времени) навел Мейнгарда на счастливую мысль. Он прислал мнимому купцу разные любезности, обещая назавтра посетить его лично.

Тут уж и доверчивый Ричард смекнул: он ночью ускакал только с рыцарем Эстаном и пажом, знавшим по-немецки. Неизвестно почему маленькая дружина направилась не на северо-запад, а на северо-восток, на Вену, то есть прямо в лапы Леопольда. Её опередил гонец Мейнгарда, пославшего цедулку к своему брату Энгельберту Лайбахскому. Вслед за ним в Лайбахе, в одном кабачке, расположились подкрепиться проезжие, дня три почти не евшие. Энгельберт послал на разведку служившего у него старого норманнского воина. Норманн узнал своего бывшего герцога, пал ему в ноги и тайком снабдил его и его спутников свежими конями. Беглецы доскакали до Вены и остановились в избушке у её стен, томимые усталостью. Паж пошел в город за харчами. Болтовня юноши, хваставшегося даже рыцарской перчаткой богатыря, да иностранные деньги выдали тайну: пажа схватили, пытали — и отряд воинов схватил Ричарда ночью, во сне, 20 декабря. Гордый король отдал меч только самому герцогу Леопольду.

1193 год застал Ричарда пленником австрияка в Дюренштейне (теперь Кремс) — крепости у Дуная, имевшей вид орлиного гнезда на дикой, уединенной высоте, окруженной скалами, как природными валами. Там и сейчас показывают развалины его кельи. Леопольд тотчас уведомил своего императора, а тот поздравил Филиппа II. Филипп умолял не выпускать красного зверя. А зверь был уже в руках Генриха VI: Леопольд продал его ему за 50 тысяч марок, ‘как быка или осла’, выражаясь словами самого Ричарда. С апреля Львиное Сердце был погребен для света в знаменитом Трифельсе, имперском замке, воздвигнутом Барбароссой по-новому, из могучих квадратных камней. Там, на поднебесной высоте Пфальцского хребта, среди восхитительных видов и теперь можно видеть развалины этой святыни средневековья, где часто пребывал Барбаросса, где цистерцианцы хранили маститые знаки королевского достоинства Германии.

Этой угрюмой поэтической местности приличествовало стать колыбелью сказки о верном певце Блонделе, который будто бы искал венчанного узника и случайно нашел его, по песни самого Ричарда, спетой другом под замком. Этой прелестной сказке тотчас же поверили, и историки долго принимали её за чистую монету. А между тем сам Ричард сложивший в Трифельсе одну из лучших сирвент, прославленную трубадурами, плачется в ней, что на свете нет Блонделей. Вот целиком этот цветок из букета рыцарской романтики: тут вылилась вся душа нашего героя лучше, чем во всех его деяниях и сказаниях летописцев и историков:

Больно, горько душе несчастного узника говорить о своей темнице: не в своем разуме он! Но он ищет у Музы утешения: ведь только её голос может смирять беду. Куда девались все эти союзники, бароны, друзья, которых я всегда встречал с улыбкой? Никто не хочет вызволить своего короля, истратить грош из своих пошлых сокровищ.

И никто не краснеет, оттого что вот уже почти два тоскливых года тянется моя беспомощная неволя! А я знаю, пэры мои английские, нормандские, гасконские, что ни один из вас не остался бы там замуравленным. Будь я свободен, нашелся б выкуп за последнего из подданных моих широких владений! Я не упрекаю вас моими цепями, а всё же я ношу, ношу их на чужбине.

Как себялюбивы люди! ‘У мертвеца и узника неф друзей и родни’: это — святая правда, пока я, измученный неволей и горем, не в силах разбить мои оковы за недостатком денег. Жестоко страдаю сам, но, увы! ещё больше мучусь тем, что не веет на меня состраданием моих подданных! Спасет ли что их имена от позора, если смерть закроет мне глаза в плену?

Мало я изумлен, но глубоко огорчен, видя, что, вопреки всем своим клятвам, вождь Галлии опустошает мои земли и никто не дерзает заступиться за меня. Но пусть высокие башни помрачают ясный день! Сквозь задумчивый мрак темницы словно слышится нежный шепот милой надежды: ‘Нет, вечное рабство — не твой удел!’

О вы, дорогие товарищи счастливых дней, Шэль и Пансавен, объявите во всеуслышание, по всей земле, в бессмертных песнях, какую несправедливую войну подняли против меня враги мои! Скажите всем, что среди моих преступлений никогда не было ни вероломства, ни коварства, ни обмана! Возвестите, что до отдаленнейших времен позором будут гореть обиды, какие выношу я здесь в неволе!

Пусть знают все люди в Анжу и Турени и всякий новичок рыцарь, всякий мощный молодец, что уже ни долг, ни любовь не в силах спасти вашего короля, вашего друга из оков! Далекий от утешения, лежит здесь злополучный узник могучего врага, который презирает всё ваше усердие, весь ваш пыл, который удостоит вас лишь сожаления [В сирвенте всего с полсотни стихов. Она распевалась и на провансальском языке трубадуров и на северофранцузском наречии труверов.].

‘Песня смиряла беду’ царственного узника, который говорил: ‘На меня навалили столько оков, что вряд ли вынесла бы лошадь или осел’. А когда она замолкала, слышался хохот и звуки оружия: узник боролся с тюремщиками, радуясь, что он сильнее всех, потом спаивал их.

Но вдруг мир узнал об узнике: роль Блонделя, кажется, сыграло перехваченное письмо императора к Филиппу II. Всюду вспыхнул пожар. В Англии, где братец Джон сначала скрывал плен короля, потом распустил слух об его смерти и тиранически заставлял народ присягать себе, возобладали его враги с Лоншаном во главе — честолюбивым, но умным выскочкой, который возвысился до звания канцлера королевства и папского легата. Их подстрекала Элеонора, жаждавшая видеть своего сына-любимца. Враг Джона, папа, уведомил епископов Англии — и два аббата бросились в Германию на поиски короля. Они встретили узника на дороге из Трифельса в Шпейер, куда император вызвал его на имперский суд.

Чудовищный суд, на который Генрих не имел никакого права, был торжеством Ричарда. Император дошел до безумства: требовал не только безбожного выкупа, но ещё ленной присяги и войны с собственными его союзниками — гвельфами и сицилийскими норманнами, Ричард предложил только 100 тысяч марок: он отказался от унижений, ‘хотя бы это стоило ему жизни’. Он ‘будто сидел на своем троне’, говорит очевидец, и потрясал рукой вместо меча, потом вдруг, в благодушном порыве монарха, бросился к ногам императора, умоляя его ‘за Англию’. Даже Генрих поднял и обнял его, взволнованный, и слезы выступили на глаза Леопольда. Сейм объявил Ричарда невинным, особенно относительно смерти Монферрата [В этом отношении Ричард совершенно обелился благодаря фактам. Тут не требовались письма Старца Гор, якобы посланные Леопольду и ‘всему христианству’: они действительно ходили по рукам, но оказались подложными.].

Вся Европа волновалась. Общественное мнение поднялось горой за царственного гения в цепях, столь блистательно защитившегося на бесправном суде. Трубадуры изо всех сил прославляли своего злополучного великого собрата. Пошла игра дипломатии против зазнававшегося нового Цезаря. Половина могучих князей Германии взялась за старую крамолу, оживились гвельфы. Наконец, папа грозил Грозному отлучением от церкви. А в Англии народ нес последние гроши на освобождение своего короля, помня его щедрость и негодуя на пошлого тирана Джона, графа Мортэна. С богачей брали четверть доходов, с духовенства — десятину, продавали церковную утварь, к Ричарду приходили даже простые люда со своими подарками.

Генрих сдался. Он стал держать узника как гостя в Вормсе. Элеонора уже прибыла в Кёльн за сыном. Но ещё протянулось с полгода в торгах, как видно из переменных договоров. Филипп II и Джон предложили императору по тысяче марок за каждый месяц проволочки: ‘так они любили Ричарда’, замечает очевидец. Генрих заломил сначала 150 тысяч марок — сумма ‘почти неисчислимая по тому времени’, говорит очевидец. Наконец, в январе 1194 года, договорились так: Ричард уплачивает 50 тысяч марок и получает свою же Англию из рук императора как лен, зато Генрих награждает его королевством Арелатом, которого не существовало на деле.

4 февраля 1194 года Ричард получил свободу. ‘Берегитесь, дьявол спущен с цепи!’ — извещал Филипп Джона, с которым он только что заключил союз против Ричарда. А дьявол, встреченный в Кёльне матерью, бросился в собор, в самую середку хора, где давай разливаться запевалой и махать руками вместо палочки дирижера. Он тотчас написал в Палестину, что пойдет кончать святое дело.

Судьба словно хотела показать, что его палачи заслужили кару. Леопольд погиб в том же году бесславной и мучительной смертью. Зимой на турнире конь его поскользнулся на льду и отшиб ему ногу. Долго никто не решался отнять воспаленный член. Наконец герцог взял топор и сам держал его на ноге, а слуге велел бить по топору. При третьем ударе нога отвалилась, а вместе с ней улетела и душа многогрешного австрийца, которому было всего тридцать семь лет. Не прошло и трех лет, как умер его ещё более молодой император, в разгаре своих мечтаний миродержца. Но он оставил потомкам гордое сознание. В наши дни немецкие историки торжественно указывают на то, что на протяжении одиннадцати веков в германском плену побывали не только такие мошки, как Дезидерий, Беренгар II и Вольдемар II, короли лангобардский, итальянский и датский, но сам Ричард Львиное Сердце, Франциск I и Наполеон III!

VI. Последние дни героя

Ричарду не удалось докончить святое дело. Его последние силы были поглощены восстановлением своих прав дома, где они пошатнулись во время его четырехлетнего отсутствия. Но наш рассказ будет краток: летописи дают лишь слабые, отрывочные сведения о последних, сравнительно малых подвигах нашего героя.

Вернувшись в Лондон, он прежде всего устроил новую коронацию, чтобы смыть позор плена и освободить подданных от присяги Джону, хотя и вынужденной. Эта пышная церемония, когда приходилось ещё добирать сумму за выкуп короля, окончательно истощила англичан: в Лондоне даже вспыхнул бунт. Затем пошли недорода, бури, мор от войны, среди таких-то ужасов подготовлялась Великая хартия свобод Англии!

Войны были неизбежны: французы уже распоряжались в Нормандии, и к ним бежал коварный Джон. Правда, Джон примирился с братом. Он явился с повинной, обливаясь слезами. ‘Сделай, брат, так, чтоб я забыл твои обиды так же, как ты прощаешь мне мои’, — сказал ему Ричард. И Джон стушевался. Но нужно было расправиться с Филиппом II. Ричард уже в мае явился с ратью в Нормандию. Тут прибыли Беранжера с сестрой Жанной Сицилийской. Они много претерпели в странствиях и долго жили сначала в Италии, потом на юге Франции у графа Сен-Жиля. Жанна потом вышла замуж за этого графа. О Беранжере же мы ничего не знаем: известно только, что это вычеркнутое из жизни создание всё тосковало да роптало на мужа-изменника.

Ричард напомнил старину во Франции. Он молодецки бил Филиппа и гнал его всё дальше на юг. В начале 1196 года исконные враги замирились и размежевались: Филипп уступил Ричарду свои завоевания на юге, Ричард отступился от своих земель на севере, границей между ними стали реки Сена и Эра. Но вскоре война возобновилась по неясным причинам. Ричарду вдруг пришлось испытать участь отца. У него был свой Вениамин: за отсутствием собственных детей он привязался к рыцарственному племяннику, герцогу Бретани Артуру, сыну своего погибшего брата Джеффри и Констанции. И тут-то закипела измена: Констанция подняла бретонских баронов против своего шурина. Конечно, к ним присоединился Филипп, а за ним пошли южные вассалы с графом Сен-Жилем во главе.

В этой, последней на его веку, войне блеснул гений богатыря предсмертной вспышкой. В битве у Жизора Ричард ослепил мир такими же подвигами, как под Яффой, и разгромил Филиппа. И, при помощи папы, усталые соперники снова замирились. 1199 год начинался в благодатной тишине. Но для такого неугомонного бойца, как Ричард, всегда найдется повод к ратоборству. Герой закончил жизнь не как король, а как бродячий рыцарь, мелким, недостойным делом.

Вдруг прослышал Ричард, что виконт лиможский Видомар нашел богатый клад. Он потребовал его по праву сюзерена, но получил лишь малую толику. Ричард тотчас же бросился со своими наемниками брабансонами на Шалюз — небольшой замок Видомара, где был запрятан клад. Крошечный гарнизон уже собирался сдаться. Вдруг 28 марта, при одном осмотре местности под стенами замка, стрела из самострела угодила королю в плечо. Ричард не давал вынимать стрелу, пока не возьмут замка. А когда вынули стрелу, железко которой было с зазубринами, было уже поздно: началось заражение.

Перед смертью герой успел показать ещё один пример рыцарского великодушия. Он позвал своего убийцу — юношу, имя которого передается различно: некоторые называют его Бертрамом де Гурдэном.

— Зачем ты убил меня? — спросил умирающий.

— Ты убил моего отца и двух братьев, убил бы и меня, — отвечал юноша. — Пытайте меня, сколько угодно: умру с радостью, зная, что я убил того, кто наделал столько зла людям.

— Снимите с него цепи и отпустите невредимо, но не с пустыми руками: положите в его кошелек сто шиллингов! — приказал король.

Могучая природа богатыря угасала целых девять дней без тревог. Король не спеша проговорил завещание — такое же странное, как почти вся его жизнь. Не только корону, и три четверти казны он оставлял самому недостойному своему врагу, брату Джону, который тотчас же бросился в Шинон забрать все сокровища, остальное назначалось на церкви и благотворения, а драгоценности — племяннику, гвельфу Оттону, который стал уже тогда императором. О любимце Артуре — ни слова, также и о Беранжере. Тело свое Ричард завещал схоронить в Фонтевро, у ног своего недостойного отца, а сердце свезти в Руан — рыцарский обычай того времени.

6 апреля Ричард тихо скончался после исповеди, окруженный чужаками, наемниками. Через несколько лет умерла Беранжера, всеми заброшенная, в одном замке в Анжу. Мать Элеонора последовала за ней в 1204 году.

А. Трачевский

———————————————————

Источник текста: Ричард — Львиное Сердце / Морис Юлет, Пер. с англ. А. А. Богаевской, Под ред., с введ. и примеч. проф. А. Трачевского. — Санкт-Петербург: Картогр. заведение А. Ильина, 1902. 382 с. 20 см.

Послесловиек роману Мориса Хьюлетта ‘Ричард Львиное Сердце‘