Владимир Тихонов
Владимир Тихонов
Последняя ставка
Последняя ставка
—————————————————-
Последняя ставка, Тихонов Владимир Алексеевич, Год: 1891
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Странная, корзинообразная плетеная колясочка с неуклюжим четырехугольным верхом, запряженная двумя разномастными лошадками, плавно катилась по ровной шоссированной дороге в окрестностях Boulogne sur mer. Потертый кучер в цилиндре лениво пощелкивал длинным бичом и довольно дружелюбно кивал головой попадавшимся навстречу возницам таких же простеньких экипажей. Время от времени он оборачивался и не без любопытства поглядывал на своего молчаливого седока. Несколько раз он пытался заговорить с ним, но тот или отделывался незначительными фразами, или не отвечал вовсе.
— Un Danois! — решил извозчик, основываясь, вероятно, на мягком иностранном акценте этого молчаливого человека.
Но вот колясочка подъехала к ограде знаменитой Наполеоновой колонны и остановилась. Высокий и статный господин, лет сорока, одетый в легонькую летнюю пару, не торопясь, вылез из неуклюжего экипажа и, сняв с головы соломенную шляпу, принялся отирать платком свой красивый белый лоб. Его кудрявые темные волосы, с заметной сединой на висках, сильно спутались и были влажны от пота. Он достал маленькую карманную гребенку и слегка поправил их, заодно уж захватив и окладистую русую бородку, затем, протерев золотое пенсне, снова надел шляпу.
Навстречу к нему шел, прихрамывая на левую и подрыгивая правой ногой, маленький седенький инвалид французской армии. Еще издали он несколько раз подносил руку к козырьку своего форменного кепи. Подойдя поближе и отрекомендовавшись смотрителем колонны, он осведомился, не желает ли monsieur подняться на ее вершину. Получив односложный, но утвердительный ответ, старичок бойко заковылял к входной двери, приглашая прибывшего следовать за ним. Глухой полумрак колонны тесно охватил их со всех сторон. Узенькая винтовая лестница терялась далеко наверху над их головами. На пути изредка попадались маленькие продолговатые оконца, пропускавшие скудный свет во внутрь этой каменной трубы.
Идти приходилось довольно долго. Перил у лестницы не было и казалось, что достаточно только споткнуться, чтобы неудержимо полететь вниз и винтом пересчитать все пройденные клинообразные ступеньки. Но вот стало посветлее, пахнуло воздухом, и они вышли на окружающий колонну балкончик.
Необозримая даль открывалась перед глазами. Зеленели сады, желтел песок, маленький Булонь, весь залитый ярким солнечным светом, весело ютился своими домиками. Серо-стальное море, казалось, шумело под самыми ногами. Тут и там белели паруса, далеко, далеко тянулся пароход, оставляя за собой извилистый хвост темного дыма, а вон другой, а вон и третий… четвертый… у, сколько их! И все как на ладонке. На горизонте между небом и морем редел туман. Кудреватый господин взглянул через барьер вниз: там у изгороди стояла колясочка, в которой он приехал. И она, и лошади, и кучер, сидевший на подножке и покуривавший из короткой трубочки, казались совсем маленькими и чистенькими. А по дороге едет еще коляска и, вероятно, сюда же. Самой колонны из-под нависшего балкончика не было видно и представлялось, что висишь на воздухе высоко-высоко. Барьер, окружавший балкончик, казался совсем низеньким и придвинуться к нему близко было жутко.
Вот, стоит только перегнуться через этот барьер, потерять равновесие и… все расчеты с жизнью покончены!.. — по-русски подумал он про себя и плотнее прижался к колонне.
— Да, да, это знаменитое сооружение. Строил его великий император… — тараторил между тем старичок инвалид, тем бойким и отрывистым французским языком, которым говорят старые служаки, привыкшие больше выкрикивать команды, чем вести связный разговор. — Я, monsieur, хотя и республиканец, но люблю отдавать должное должному… О, Наполеон I был велик — это знает весь свет… я смело говорю, что это мой кумир! Вы, monsieur, иностранец?
— Да.
— Не англичанин?
— Нет, русский.
— А! Русский! О, Россия — это великая страна… Это наши друзья! О, я знаю ваших Скобелева и Суворова… Бравые люди! Они показали бы прусакам!.. Наполеон построил эту колонну для того, чтобы смотреть на Англию, которую он тоже должен был завоевать! (Последние слова инвалид произнес почему-то значительно тише, слово опасаясь, как бы англичане их не подслушали). И действительно, отсюда в хороший ясный день видны берега Англии, но не сегодня, потому что сегодня очень жарко и совсем нет ветра, и от этого на море стоит легкий туман.
— Сколько раз на дню вам приходится подниматься сюда? — спросил русский, глядя на кривые и подрыгивающие ноги инвалида.
— О, не часто… monsieur, не часто! Раз пять-шесть — не чаще. Англичане почему-то не особенно любят смотреть отсюда на свою родину, а других иностранцев в Булонь приезжает немного. Да, не часто, бывают дни, что и совсем просидишь без дела в своей каморке и прокуришь трубку! — заключил старик с легким вздохом.
Окинув еще раз беглым взглядом живописную окрестность и не найдя в ней ничего такого, что бы могло хоть несколько рассеять охватившую его за последнее время хандру, русский заявил, что он желает спуститься вниз. Старичок вежливо улыбнулся и опять пошел впереди. Спуск был труднее и неприятнее подъема. Лестнице и конца не было, голова слегка кружилась, ноги дрожали, и стертые каменные ступени, казалось, сами выскальзывают из-под них.
— Ну, что, monsieur, утомились? — предупредительно обратился к нему инвалид, когда они, наконец, встали на землю.
— Да, немножко, — отозвался тот, принимаясь крутить толстую русскую папиросу.
— Это от непривычки, а вот, как девять лет ежедневно походишь взад и вперед, так…
Но в это время к решетке подъехала новая коляска с пассажирами, и старичок, проворно сунув в карман полученные за труды два франка и благодарно тряхнув русского за руку, заковылял навстречу новым посетителям.
Приехавших было двое: высокий и плотный мужчина с большими красивыми усами и молодая, стройная дама, очень изящно и со вкусом одетая. Фигура дамы показалось русскому знакомой, лица ее он еще не видал — она стояла спиной к нему. Но когда она, опираясь на руку своего усатого кавалера, направилась к колонне и, проходя мимо русского, бросила мимолетный взгляд на него, он весь вздрогнул, отшатнулся в сторону и машинально протянул руку к своей шляпе. Вздрогнула и дама, щеки ее побледнели, но она потупила глаза и сделала вид, что не заметила его движения.
— Что с вами? Вы бледны, — обратился к ней ее кавалер на чистейшем английском языке.
— Нет, ничего… это так… это пройдет сейчас… пойдемте же наверх! — подавляя смущение, ответила дама, и они исчезли в темном входе колонны.
А русский, оставшись на низу, еще долго и бессмысленно смотрел на эту четырехугольную дверь, за которой словно привидение исчезла так поразившая его женщина.
— Да, это она! — прошептал он наконец, приходя в себя. — Она, конечно… несомненно она: ее лицо, ее голос, глаза… да… она побледнела, увидав меня… Да, — это она — Варя… Но зачем она здесь? Как она попала сюда?
Папироса, которую он крутил, рассыпалась, и в руках у него была только одна скомканная бумажка. Он бросил и бумажку. Подняв глаза, он увидал, что его извозчик уже сидит на козлах и нетерпеливо пощелкивает бичом. Медленными шагами направился он к своему экипажу, бросив мельком взгляд на изящное ландо, в котором приехала только что промелькнувшая перед ним чета.
— Поезжайте, пожалуйста, шагом! — обратился он к своему извозчику, усаживаясь на потертое сиденье. Тот щелкнул бичом и бросил какое-то приветствие щеголеватому кучеру, важно восседавшему на высоких козлах коляски и с трудом сдерживавшему горячих темно-рыжих лошадей.
— Да, это Варвара Николаевна! — продолжал соображать русский, покачиваясь под балдахином убогого наемного экипажа и принимаясь крутить новую папиросу. Он, конечно, не мог ошибиться, хотя вот уже семь лет, как расстались они. Да… семь лет тому назад виделись они в последний раз там… в России, в одной из губернских консисторий, где он и она так спокойно, так холодно подписали свои фамилии под бракоразводным актом, навсегда рассекавшим всякую связь между ними после неудачного, непродолжительного супружеского сожительства. Он хорошо помнит, как выйдя после этого на улицу, он вздохнул широкой грудью и почти весело проговорил: ‘ну, вот, наконец, я и опять свободен’. И в тот же вечер несся уже с курьерским поездом в шумный Петербург, где его ожидали старые товарищи и прежняя холостая и безалаберная жизнь. Его нисколько не удивляло тогда, что разрыв ее женой, с этой единственной женщиной, которую он любил когда-то хорошею и чистою любовью, прошел для него так легко, так безболезненно!.. Три года совместного сожительства, казалось, совершенно стерли всякие следы этой любви. Он даже не задавался вопросом — кто был виноват во всех этих семейных сценах, неприятностях и ссорах, так отравлявших его жизнь — теперь он был снова свободен и это для него главное. ‘Старый бродяга’ слишком крепко сидел в нем и не давал, ему покоя под мирною сенью домашнего очага. С двадцати лет он уже пользовался полной, ни чем не стесняемой свободой и крупным, независимым состоянием. С двадцати лет он уже привык прожигать свою жизнь и в кругу петербургской беспечальной молодежи, и в обществе того бродячего человечества, которое, перекочевывая из одного модного ‘орта’ в другой, видит весь смысл жизни в примерах, раритетах и эксцентричностях, и ему уже казалось, что так и быть должно, что это и есть самая лучшая, настоящая жизнь. Так продолжалось до того знаменитого дня, когда он впервые встретился с нежной, кроткой и полувоздушной Варей — своей будущей женой. Тут он, вдруг, понял, что в мире есть еще что-то, совсем иное, так мало похожее на все то, в чем он жил и чем он жил. Что-то такое, чего не купишь никакими деньгами, не увидишь ни в одном бульварном театре и не выиграешь ни на каких скачках. И он влюбился. Ему было уже тридцать лет и там, в глубине его души, что-то смутно подсказывало ему, что пора уже и покончить с прежним безалаберным и бессмысленным существованием, что пора бросить якорь и хоть чем-нибудь послужить вскормившему его человечеству. Немного нужно было труда, чтобы увлечь юную, мечтательную головку, гораздо больше труда потребовалось, чтобы сломить волю сановных, хотя и небогатых родителей Вари, не бывших, очевидно, особенно высокого мнения об его особе. Но он покаялся, обещал вступить на новую стезю, и согласие было дано… Да, но ‘старый бродяга’ слишком глубоко пустил в него свои корни: не прошло и года, как домашний очаг начал уже ему казаться и достаточно пресным, и однообразным, служба, которою он занялся по настоянию родственников своей жены, — не менее бессмысленной и бессодержательной, чем его прежнее прожигание, Варя же из кроткой и мечтательной девушки, как-то незаметно, сама собой превратилась в гордую, требовательную и ревнивую женщину. Она была горда своим чистым и незапятнанным обликом примерной жены, она требовала и от мужа такого же честного и неуклонного исполнения своего долга и ревновала его к прежним, глубоко вкоренившимся в нем привычкам и увлечениям. Начались сцены и недоразумения росли все crescendo и crescendo, и к концу третьего года совместная жизнь сделалась невыносима…
Произошел разрыв полный, формальный и вечный. Прежняя угарная атмосфера сразу и горячо охватила вырвавшегося на свободу мужа. Безалаберно и незаметно потекло время… О жене было совершенно забыто, даже слухов о ней доходило немного. Слышал он только, что она тоже переселилась в Петербург к своим родным, но встречи с ней ему не угрожали, те слои общества, в которых они вращались, были слишком далеки один от другого… Потом он услыхал, что жена его выходит замуж за какого-то знатного иностранца, кажется, за англичанина, одного из членов английской дипломатической миссии в Петербурге, но он и на это не обратил внимания: что она ему? — мимолетный, быстро промелькнувший сон, а разве о снах вспоминают серьезно? Года мелькали за годами, увлечения менялись вместе с модами на них, и, казалось, что и конца им не будет… Прошло семь лет, и вдруг он в один прекрасный весенний день совершенно неожиданно заметил, что в нем что-то ‘осело’. Словно не в меру покушавший гастроном с удивлением смотрит на остатки своей обильной трапезы и никак не может понять, что он находил хорошего и вкусного во всех этих произведениях кулинарного искусства, — так недоумевал и он, окидывая взглядом окружавшую его обстановку. Ну, что в самом деле интересного или остроумного во всей этой пустой и пошлой болтовне его друзей и собутыльников? Как мог он увлекаться жалкими ласками этих бездушных и хищных женщин? Что тут такого важного и серьезного, что та или другая лошадь придет на голову впереди своих соперниц? Да, наконец, и вообще, что в жизни важно и серьезно и достойно нашего внимания? Когда все эти необычные вопросы нахлынули вдруг на него, ему сделалось так жутко, что он немедленно обратился к доктору.
— Нервы! — решил тот глубокомысленно. — Вам нужно побольше развлечений…
— У меня их больше, чем следует! — горько улыбаясь, ответил пациент.
— Ну, в таком случае морские купанья.
Он уехал за границу.
Прежде, чем приехать в Булонь, он побывал и в Трувилле и в Биаррице и всюду давила его эта, столь знакомая ему показная мишура и полированная пошлость. Хандра, охватившая его в Петербурге, назревала все сильнее, и к прежним проклятым вопросам присоединился еще один новый и еще более ужасный: ‘стоит ли вообще жить? Для чего? Не все ли равно умирать теперь, или несколько позже?’
— Нет, поеду в Булонь. Там, говорят, гораздо скромнее, следовательно, менее раздражающих элементов, может быть, там скорее улягутся проклятые нервы! — решил он и двинулся на север Франции.
И вот на другой же день его прибытия — эта встреча.
Он видел Варю только мельком, но успел хорошо рассмотреть, что она пополнела и от этого стала еще грациознее и изящнее, движения ее приобрели какую-то уверенную округлость, осанка сделалась почти величественной, и даже лицо ее, и без того прекрасное, как будто похорошело еще более. Да, бесспорно, она необычайно красива и ничего нет мудреного, что этот английский attachИ женился на очаровательной русской ‘разводке’.
И эта женщина была его женой, принадлежала ему вся, всем сердцем своим и всеми своими помыслами! И могла бы принадлежать ему и теперь… и всегда… Это зависело от него, от его воли… Ему предоставлено было выбирать: или она, или бродячая цыганская жизнь? Он выбрал цыганскую жизнь, и вот теперь она жена другого, на его руку открыто опирается она, ему дарит свои ласки, его любит… И вдруг мучительное, еще неизведанное чувство ревнивой обиды защемило его сердце. Ему сделалось так невыносимо тяжело, так больно, что он готов быль расплакаться, разрыдаться, как женщина, прямо здесь, среди шоссейной дороги, под неуклюжим навесом плетеной извозчичьей корзинки.
— Да, ведь, она… она такая же, как и он, русская и вдруг англичанин… и вдруг она любит англичанина, — несвязно лепетал он почти вслух. — И, наконец, она его жена, носит его фамилию…
— А, может быть она еще и не любит его? — мелькнул перед ним вдруг какой-то слабый луч надежды. — Может быть, и не любит? Ах, только бы не любила! Только бы не любила! И тогда… А что тогда? Да, тогда можно бы опять по-прежнему… по-старому… Ведь, он теперь отлично понимает, что все эти проклятые вопросы, все эти нервы — не больше, как позыв туда, опять к домашнему очагу… Да, да, вот бы когда ему следовало жениться, теперь, именно теперь, когда он перебесился, когда в нем перегорело все, а не тогда, когда он временное легонькое пресыщение принял за серьезное…
Сзади него раздалось звонкое топанье подков, и щегольское ландо, запряженное красивыми темно-рыжими лошадями, быстро обогнало его убогую ‘кукушку’.
— Эге! Вот какие экипажи можно нанимать у нас в Булони… у кого, конечно, есть деньги, — заметил его словоохотливый кучер, оборачивая к нему свою бритую, ухмыляющуюся физиономию.
— Ради Бога! Поезжайте скорее! Как можно скорее… Пять франков на водку! Только старайтесь не отстать от этого экипажа! — торопливо заговорил русский, приподнимаясь с сиденья и трепля извозчика за плечо.
— Не отстать от этого экипажа? Ну, это, пожалуй, мудрено будет! — воскликнул тот, но тем не менее, поощряемый обещанным boir’ом, усиленно захлопал бичом и погнал вскачь своих росинантов.
— Лишь бы она его не любила! — бессмысленно повторял седок, жадно впиваясь в удаляющееся ландо.
В Булонь они въехали почти одновременно: старые клячи как-никак, а делали свое дело. По городу же ландо поехало значительно тише и следовать за ним уже не представляло такой трудности.
Заметив, что ландо наконец остановилось у подъезда одного из самых дорогих отелей, русский быстро остановил своего возницу и, щедро расплатившись с ним, пешком бросился по тротуару к заветным дверям.
— Скажите, пожалуйста, кто… кто они? Т. е. как их фамилия? Вот, что сейчас подъехали? — торопливо заговорил он по-русски с толстым и важным portier.
Тот с недоумением уставил на него свои заплывшие глаза.
Тогда русский спохватился и повторил свои вопросы уже по французики.
— Ah! Numero cinq! Monsieur et madame d’Ailsbury! — важно ответил швейцар,
— Monsieur et madame d’Ailsbury!.. — машинально повторил русский, опуская голову.
Madame d’Ailsbury!.. Стало быть, она теперь уж не госпожа Чарушина, а madame… Lady Ailsbury… Ха, ха, ха! — шептал он про себя, отходя от подъезда гостиницы и медленно шагая по тротуару. — Значит, все кончено и ничего не вернешь… Была Варвара Николаевна Чарушина, жена Викентья Федоровича Чарушина, а теперь madame d’Ailsbury… Что же делать?.. Ведь он что-то хотел делать… Поступить как-то хотел… А теперь вот забыл… не помнит, как… Да! — вдруг спохватился он, — ведь весь вопрос в том, чтобы она его не любила!.. Тогда… А что тогда?.. Что тогда? Однако, куда это я зашел? — вслух проговорил Чарушин, останавливаясь на перекрестке и осматриваясь по сторонам. На углу одного из домов пестрела громадная разноцветная афиша. Чарушин бросил на нее рассеянный взгляд, потом вдруг, словно сообразив что-то, подошел к ней поближе, прочитал ее еще раз и задумался. Афиша объявляла о ‘большом’ танцевальном вечере английской колонии, который должен состояться сегодня в казино.
— Вечер английской колонии, следовательно, они, вероятно, там будут, — размышлял он, стоя перед афишей. — Пойти разве? Повидать ее хоть один еще раз?.. Может быть… Да, пойти! Непременно пойти! — решил наконец Чарушин и быстро направился в казино.
Там он, хотя и с трудом, но достал себе билет на предстоящий вечер и снова принялся неутомимо слоняться по городу, побывал несколько раз на plage и наконец отправился обедать в ту гостиницу, в которой квартировали m-r et m-me d’Ailsbury, в чаянье увидать их хоть за table d’hТte’ом, но тщетно — ни на улицах, ни на морском берегу, ни в столовой гостиницы не встретил он тех, кого так жадно искал.
— Но на балу они наверное будут! — утешал он себя.
Когда совсем стемнело, он зашел в свой номер и переоделся во фрачную пару.
Танцы уж были в полном разгаре, когда бледный и возбужденный Чарушин вошел в ярко освещенную залу казино. Внимательно и пристально начал он всматриваться в каждую мелькавшую мимо него пару, но, казалось, не замечал ничего. Не замечал он, как комично подпрыгивают все эти английские дамы, как неуклюже выворачивают ноги их палкообразные кавалеры, облеченные в черные фраки и светлые летние панталоны. Не замечал, что его взгляды, что его поведение становятся неприличными в таком избранном и чопорном обществе, не замечал он, что на него не без удивления начинают уже посматривать важные распорядители вечера… Ему было не до того.
— Их нет! Их нет! Неужели я и здесь ее не встречу! — шептал он про себя, теряя надежду.
Но вдруг глаза его вспыхнули, щеки покрылись краской, он подался всем корпусом вперед и даже вытянул руки… Там, на противоположном конце залы, появилась новая пара, стоявшая возле колонны, толпа раздвинулась, почтительно давая место новоприбывшим.
Не прошло минуты, как дама отделилась от своего кавалера и, увлекаемая одним из встретивших их распорядителей, понеслась под звуки упоительного вальса. Вот она мелькнула мимо Чарушина, но, очевидно, не заметила его, вот она на своем месте, а вот и новый кавалер снова закружил ее по блестящему паркету.
Красавица lady Ailsbury танцевала без перерыва.
Чарушин, между тем, торопливо пробирался за спиной у глазевшей на танцы публики к тому месту, куда подводили танцоры свою очаровательную даму. Вот уж он совсем близко, вот уж он различает высокую, мощную фигуру с большими выхоленными усами, он уже ясно может разглядеть строгие, родовитые черты лица этого человека, его вежливую, но гордую улыбку, с которой тот отвечает на обращенные к нему замечания почтительно стоящей возле него публики… а вот и она… Варя… Варвара Николаевна на минуту между двумя турами вальса мелькнула возле своего сановного лорда. Чарушин успел заметить, как она любовно взглянула на него и каким ласковым взглядом ответил он ей на это.
— Она любит его! — что-то шепнуло ему, и краска снова отлила от его щек, но он не остановился и продолжал пробираться к заветному месту, и вот уж он возле лорда Эйльсбюри стоит и ждет, когда…
— Вы устали! Вам нужно отдохнуть! — ласково замечает лорд, когда она, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, остановилась возле него.
— Варвара Николаевна, мне нужно вас видеть, — тихо, но настойчиво по-русски шепчет Чарушин, глядя куда-то в пространство. — Мне непременно нужно вас видеть, прошу… умоляю вас, выйдите ко мне на минуту в цветник возле казино… ради Бога…
— Конечно, вы устали, — уговаривает лорд, — посмотрите, как вы побледнели вдруг…
— Нет, нет… Это так ничего, — слабо отзывается Варвара Николаевна.
— Я буду вас ждать… во имя всего святого — придите, хоть на минуту, — продолжает Чарушин.
— О, нет, вам положительно нужно отдохнуть, — настаивает лорд. — Сегодня вот уже второй раз, как вы бледнеете подобным образом.
— Так я буду ждать вас… вы придете? Скажите — да? — слышится умоляющий голос сзади.
— Хорошо, я пожалуй немного отдохну, проводите меня до уборной, — соглашается Варвара Николаевна, протягивая лорду руку. Никто, кроме Чарушина, не слыхал, как она среди своей английской речи вставила едва заметное русское ‘да’.
Холодный сумрак приятно охватил его, когда он выбежал из жаркого, ярко освещенного дома в небольшой примыкавший к террасе казино, цветник. В висках у него стучало, он чувствовал, как сильно и прерывисто билось его сердце, голова горела, по спине пробегала лихорадочная дрожь.
— Что я скажу ей? Что я ей скажу? Ах, да нет — только бы пришла. Только бы пришла! — шептал он, устремляя нетерпеливо напряженный взгляд на террасу. По ней то и дело мелькали мужчины и женщины, одетые по бальному. В самом же цветнике почти никого не было… Ночная сырость, очевидно, пугала разгоряченных танцоров. Ждать пришлось недолго. Высокая, стройная фигура Варвары Николаевны появилась на ступенях. Она была одна.
Чарушин не утерпел и бросился к ней на встречу.
— Отойдемте вглубь!.. — тихо проговорила она, поравнявшись с ним. Он покорно последовал за нею.
— Послушайте, Викентий Федорович, зачем вы вдруг стали преследовать меня? — начала Варвара Николаевна, когда они дошли до самой отдаленной и почти темной аллеи. — Что вам нужно от меня?
— Варя! Варвара Николаевна… Клянусь… я и не думал преследовать вас, эта встреча совершенно случайна, я приехал в Булонь, не зная, что вы здесь! — задыхаясь и прижимая руки к сердцу, говорил Чарушин.
— В таком случае, зачем вы просили меня выйти к вам сюда?
— Мне хотелось видеть вас, поговорить с вами…
— Зачем и о чем?
— Послушайте, Варя… Варвара Николаевна… этот человек… с усами — это ваш муж?
— Да!
— Скажите… скажите — вы любите его?
— Зачем вам это знать?
— О, умоляю вас!..
— Да, я люблю его.
— Вы счастливы?
— Мм… да… Да!
Чарушин опустил голову и замолчал.
— Говорите же, что вам нужно от меня, я не могу долго оставаться: он меня ждет.
— Кто?! Кто ждет?
— Мой муж.
— А вы сказали ему?
— Я ничего от него не скрываю! — гордо и не без удовольствия проговорила Варвара Николаевна.
Чарушин потупился еще больше.
Да, он должен был это знать: она и от него никогда и ничего не скрывала… И эта женщина теперь жена другого!
— Что же вы молчите?
— Что же я могу сказать вам теперь? — уныло проговорил он.
— Ну, так прощайте, будьте счастливы… Теперь уж, наверное, не увидимся более: мы с мужем уезжаем на днях в Австралию…
— В Австралию? — переспросил Чарушин.
— Да, в Сидней. Мой муж получает там важное административное назначение…
— Надолго?
— Вероятно, навсегда… В самой Англии он служить не может — его карьера здесь испорчена… — последние слова Варвара Николаевна проговорила тихо, как бы подавляя готовый вырваться вздох.
— Испорчена? Чем?
— Женитьбой на мне! да!.. Вы удивлены? А между тем, это так: я неровня ему… Он слишком родовит для меня и наш брак — mesalliance…
— Что вы говорите?
— Да!.. О, вы не смотрите, что здесь в Булони мы окружены таким почетом, что я играю такую роль… Это здесь, а там в ‘настоящем высшем свете’ я все-таки parvenu… Да, и мой муж знал это, когда делал мне предложение, но он так полюбил меня, что готов был пожертвовать всем, и за это я люблю его еще более…
— А если бы вы знали, как я люблю вас! — тихо проговорил Чарушин.
— Вы? Меня?
— Да, Варя! Я — тебя! Когда сегодня я увидел тебя, я понял, какое сокровище потерял я! Я понял, что в тебе одной и есть только смысл моей жизни! О, если бы ты знала, как мучился я за последнее время!.. Как я страдал, но я не понимал причины… а сегодня, встретив тебя, я понял… я все понял!..
— Слишком поздно, Викентий Федорович… — тоже совсем тихо прошептала Варвара Николаевна. Голос ее был нежен, и какая-то подавленная борьба слышалась в нем.
— Да, слишком поздно! — уже решительнее и настойчивее проговорила она через секунду.
— Ну, что же делать! — глубоко вздохнул Викентий Федорович. — Ну, тогда прощай и ты… будь и ты счастлива!
Она протянула ему руку… Он пристально посмотрел ей в глаза — они и во тьме блестели слезами.
— Варя… поцелуй меня на прощанье. Один, последний поцелуй!
— Зачем? — нерешительно отозвалась Варвара Николаевна, делая едва заметное движение к нему, но он заметил это движение и тихо обнял ее и прижал к себе ее волнующуюся грудь.
— Ах, Варя! Варя! — прошептал он, крепко и горячо целуя ее полуоткрытые губы. — Так поздно?
— Поздно, милый…
— Ну, Бог с тобой! — и, поцеловав ее еще раз, он почти оттолкнул ее. — Ну, так прощай! Иди… иди… Он тебя дожидается.
— Прощай! — со слезами в голосе прошептала Варвара Николаевна и быстрыми шагами пошла к казино. Не доходя несколько до освещенного места, она приостановилась, оправилась и… через минуту красавица Lady Ailsbury снова гордо вступала в освещенный зал со своим видным и сановитым мужем…
А Викентий Федорович, проводив ее глазами, бессильно опустился на стоявшую возле него скамейку. Он ни о чем не думал, да и не мог думать о чем-нибудь… Долго и бессознательно смотрел на залитые светом высокие окна и слушал доносившиеся из-за них мелодичные звуки музыки… Потом ему стало холодно… Он встал и, нервно пожимая плечами, направился в швейцарскую, чтобы взять свое пальто.
Через полчаса он тихо и все также бессознательно шагал по мокрому и зыбучему песку морского берега. Море шумело и рокотало у него под ногами. Светящиеся фосфорические полоски пробегали по гребням его неугомонных волн. Вдали искрилось ярко освещенное казино и обрывки музыки доносились по ветру…
Через неделю в Монте-Карло в одном из игорных зал все поглощающей рулетки шла горячая игра. Кругом было как-то напряженно тихо, изредка побрякивало золото, раздавались сдержанные голоса крупье, да рокотал и пощелкивал зловещий шарик. Лица у всех игроков были неестественно бледны и искажены жадностью, страхом, радостью, надеждой и отчаянием, и среди них только одно лицо Викентия Федоровича Чарушина было тупо покойно, глаза смотрели апатично и вяло, рука, делавшая ставку, двигалась безучастно и лениво. Он тоже играл и проигрывал даже, но это, по-видимому, его очень мало беспокоило и интересовало… Он почти не различал ни звона золота, ни щелканья шарика, ни возгласа бесстрастных крупье… Проклятые вопросы опять грызли его душу… А между тем все кругом него жило страшной, удвоенной лихорадочной жизнью…
— Faites votre jeu, messieurs! — раздался голос у рулетки.
— Rien ne va plus! — как-то механически улыбаясь, думал про себя Чарушин.
1889—1891 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.