Последняя казнь, Кобякова Александра Петровна, Год: 1858 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 214 минут(ы)

ПОСЛДНЯЯ КАЗНЬ.
РОМАНЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

То, о чемъ я хочу вамъ разсказать, любезные читатели, было въ Костром, не въ ныншней чистенькой, опрятной Костром, убранной словно красная двушка, а въ Костром старыхъ временъ. Когда въ ней, на мст ныншнихъ бульваровъ, возвышались земляные валы, на которыхъ стояли заржавлыя пушки на полусгнившихъ лафетахъ, скоре для формы, чмъ для обороны города (потому что при первомъ же выстрл ихъ бы разорвало), и рвы, въ которыхъ весною квакали лягушки (1). Вмсто каменныхъ домовъ, тогда, по обимъ сторонамъ узкихъ, немощеныхъ улицъ, тснились высокія на подклтахъ (2) избы съ массивными, вычурными воротами на рзныхъ вереяхъ, и низенькія избушки съ завалинками, а изъ пятидесяти церквей едва-ли и десятая часть была каменныя. Тогда, когда на площадяхъ стояли никогда не просыхавшія лужи, нихъ берегли какъ сокровище на случай пожаровъ, въ нихъ преспокойно полоскались утки, и тутъ же сваливалась всякая дрянь изъ мясныхъ и зеленыхъ лавокъ. По этому можете судить, что разсказъ мой относится ко временамъ давно минувшимъ.

Давно, давно, въ лта моей юности, бабка моя разсказала мн эту быль, ей тоже, въ свою очередь, разсказала ея свекровь, какъ личная свидтельница страшной катастрофы. Передаю ее такъ, какъ было мн разсказано.

——

Въ одинъ жаркій іюльскій полдень, когда работники спшили поскоре покончить съ напоминающимъ о себ желудкомъ и отдохнуть, купцы для этой же цли поспшно запирали лавки и, сопровождаемые прикащиками, спшили по домамъ, крикливыя торговки, допродавши свои грибы и ягоды и перебраниваясь между собою, или разсказывая другъ другу какія нибудь сплетни, съ пустыми корзинами лниво брели домой. И такъ какъ день былъ не торговый, то базаръ (3) вскор опустлъ, только тамъ и сямъ калачники, отобравши самые черствые калачи и зачерпнувъ изъ кадокъ квасу, въ которомъ плавали кусочки льду, скромно утоляли свой голодъ и жажду.

Въ этотъ общій часъ обда, въ одной изъ старыхъ избушекъ, обступившихъ Мдный (4) прудъ, осанистой домохозяинъ Иванъ Барышниковъ сидлъ за обденнымъ столомъ и, какъ слдуетъ русскому человку, кушалъ съ большимъ аппетитомъ. Дубовый столъ, за которымъ онъ сидитъ, покрытъ чистой скатертью, на стол передъ нимъ скромно стоятъ оловянная солонка съ крышкой и такая же кружка съ пнистымъ холоднымъ квасомъ. Кушаетъ Иванъ Ильичъ съ оловяннаго блюда, въ которомъ жирныя щи переливаются янтаремъ и топазомъ, а отъ щей валитъ горячій паръ. Барышниковъ усердно работаетъ деревянною ложкой, на черенк которой вырзано подобіе крестнаго знаменія, и крупный потъ обильно катится съ довольнаго и румянаго лица его. Щи изъ блюда убываютъ и убываютъ. Вотъ онъ наклонилъ блюдо лвой рукой, вылилъ остатки на ложку, хлебнулъ, запилъ квасомъ, крякнулъ, вытеръ ротъ и все лицо ручникомъ, затканнымъ по концамъ красной бумагой, который у него лежалъ на колняхъ, и перевелъ духъ. Потомъ Иванъ Ильичъ погладилъ свою русую окладистую бороду, разстегнулъ серебряную пуговку у ворота астраханской рубахи, ослабилъ нсколько шолковый поясъ и посмотрлъ ласково и вопросительно на другой конецъ стола.

На другомъ конц сгола сидла теща Ивана Ильича, Дарья Алексевна, низенькая, коренастая старушка, и умильно посматривала на работу своего любимаго зятюшки.

Дарья Алексевна давно кончила свой обдъ и сидла за столомъ только для зятя, да и обдъ ея не могъ долго продолжаться, потому что онъ состоялъ изъ одного только кушанья — изъ ухи. Какъ овдовла, съ тхъ поръ она скоромнаго не кушала. Передъ ней стояло деревянное блюдечко съ кучкою оглоданныхъ рыбныхъ косточекъ. Поджавъ руки крестомъ подъ мышки, старушка не трогалась съ мста, сидла и слдила своими черными, быстрыми глазами за движеніями зятя. Повидимому, ей хотлось начать разговоръ съ Иваномъ Ильичемъ, но, какъ надо полагать, она не смла прервать его аппетита.

— А что, еще-то есть что нибудь, матушка?— тряхнувъ головой, спросилъ зять.

— Тотчасъ, дружокъ Иванъ Ильичъ, отвчала старушка. Жарила для тебя сегодня баранью середку съ кашей. Знаю, что любишь.

И проворно вскочивъ, она достала изъ печки плошку съ бараниной и поставила ее передъ зятемъ. Иванъ Ильичъ, набожно перекрестясь, принялся усердію за баранину.

— А что, дружокъ Иванъ Ильичъ, вдь вотъ ужь скоро три годка, какъ покойница дочка побывшилась, такъ чай не вкъ теб вдовть, не вкъ Наст сиротать, не думаешь ли, дружокъ, искать нынче подружія, сирчь сочетаться законнымъ бракомъ? проговорила старушка, свши опять напротивъ зятя.

— Не знаю, матушка, какъ сказать. Какая жена навяжется? А Настя едва ли въ мачих найдетъ мать родную, у мачихи свои дти, можетъ, будутъ: грхъ, да ссора, а ты разбирай.— Иванъ Ильичъ облизалъ жиръ съ пальцевъ, потому что жаркое кушалъ руками, утерся опять ручникомъ, и въ раздумьи покачалъ головою.

— Перестань, дружокъ, что ты, Господь съ тобою. Отецъ ты ласковый, дай теб Богъ долгіе вки, и при теб никто не обидитъ сироту.

— Притомъ же, матушка, вдь мы съ покойной душа въ душу жили, хорошо хорошая другая-то попадетъ, а то боюсь, чтобъ не наплакаться. Вдь ты на наше-то житье радовалась…

И Иванъ Ильичъ прослезился.

— Истинная правда твои рчи, дружокъ! И священное Писаніе глаголетъ, что лучше человку съ львомъ и зміею, нежели со злою женою. А ты, дружокъ, возьми отецкую дочь, изъ богобоязнаго семейства. Небось, всякъ за тебя отдастъ, женихъ ты не худой.

— Объ этомъ подумать надобно, еще время не ушло.

— А что, дружокъ, теб безъ году сорокъ, али безъ двухъ?

— Безъ двухъ, матушка. А что, есть еще что нибудь у тебя?— спросилъ Иванъ Ильичъ, отодвигая плошку съ остатками баранины.

— Тотчасъ, дружокъ! блины съ яицами печены.

И Дарья Алексевна опять проворно вскочила, сунулась въ печку, достала сковородку съ грудою блиновъ, поставила ихъ передъ зятемъ понять сла на свое мсто. Иванъ Ильичъ сталъ свертывать блины трубочками и убирать одинъ за другимъ, также непринужденно, какъ щи и баранину.

— Всякія тещи, Иванъ Ильичъ, бываютъ, другая досадуетъ, какъ вдовый зять на другой женится, а отъ меня, дружокъ, воспрещенія нтъ, лучше законно оженитися: и Богу не грхъ и людямъ не смхъ. Долголи до грха, сороковой бсъ силенъ, сороковые годы великое дло. А ты, дружокъ, не сердись на меня, я свое сдлала, совтъ дала, а свой умъ царь въ голов, проговорила Дарья Алексевна.

— Спасибо, матушка, за добрые совты, да охоты большой неимется, сказалъ Иванъ Ильичъ.

— Спасибо говорить не за что, дружокъ, продолжала старушка,— вельми сильно боретъ сороковой бсъ. О себ, дружокъ, скажу (у людей утаишь, а у Бога нтъ), и меня онъ боролъ, сказать поистин, и совстно вспоминать, да ужь такъ къ слову пришло.— Овдовла я, дружокъ, мн еще и тридцати небыло, и жила какъ слдуетъ вдовиц: цвтнаго платья не носила, мяснаго не ла, и пива въ ротъ не брала. Что бы ты думалъ, дружокъ? Какъ сороковой-то годъ наступилъ, и стали такіе помыслы приходить: что, молъ, пройдетъ моя молодость? и цвтнаго-то платья я не наношусь, и не навеселюсь, не нагуляюсь. Отчего бы, молъ, мн и за мужъ бы невыдти? И думать, да думать о томъ, ужь другое и на умъ нейдетъ. Ходила къ намъ старушка,— шитой одеждой торговала,— вотъ я и пристань къ ней: Петровна, говорю, сосватай меня за мужъ!

— Шутишь, говоритъ:— Дарья Алексевна, гд теб эдакой постниц, да богомолиц замужъ идти? да и годки-то твои ушли, али, говоритъ, сороковой бсъ бсится? Да, говорю, сороковой бсъ бсится, а ты все-таки найди мн жениха. Оттого стара, говорю, кажусь, что цвтное нлатье, въ сундук лежавши слишкомъ десять лтъ, заплесневло, а семъ-ко наблюсь, нарумянюсь, да наряжусь, такъ и молодыхъ молодицъ за поясъ заткну. Право слово, дружокъ, такъ и говорю, куды теперь стыдно…. Вотъ и давай сватать меня Петровна. Нашла жениха съ росшивы, низовскаго прикащика, у насъ въ город хлбъ выгружалъ. И сосватала. Повидались съ женихомъ, богатый да толстый, и борода въ просдь, и вдобавокъ кривъ на одинъ глазъ. Общалъ мн шубейку парчевую, да штофный сарафанъ. И согласилась я, положила завтра рукобитью быть. А родные вс такъ и напустились на меня: эдакая, говорятъ, ты мать,— дочь сироту оставляешь, да дешь на чужую сторону, пора бы о дочерниномъ замужеств заботиться, а ты старыя кости несешь въ гости. Дочк-то ужь лтъ 12 было, я такъ и думала ее у братца оставить. Ну, думаю, говорите, что хотите, такая, знать, судьба моя. На другой день чмъ свтъ побжала на могилу къ покойнику мужу, отслужила панахиду, поплакала и домой пошла. Дло было осенью, уже передъ большимъ заговньемъ, такой втеръ да гололедица, знать, дорогой и продуло меня. Пришла домой, дочка лежитъ на печи да воетъ въ голосъ, а я принялась ругать ее, такая меня досада взяла. Вотъ и стала я избу прибирать, полъ и стны, вымыла сни и крыльцо, въ одномъ-то, знаешь, сарафанишк, да босая, и прозябла я больно. Пришла въ избу да на печку,— зубъ зуба побиваетъ, а тутъ въ жаръ бросило. Въ сумерки приходитъ Петровна съ встью, что, дескать, женихъ скоро будетъ, а я не знаю, что и говорю, бредить стала, а на свту и исповдывали, да такъ слегла, что шесть недль себя не помнила, въ горячк была, дралась, руки вязали. Той порой женихъ домой ухалъ, а я и до сей поры осталась вдовицей, и сохранила свое вдовство честно. Вотъ, дружокъ, дла-то какія. И Дарья Алексевна перекрестилась съ фарисейскимъ смиреніемъ.— Сороковые годы великое дло!

— Не даромъ пословица говоритъ: сдина въ голову, а бсъ въ ребро, проговорилъ Иванъ Ильичъ, улыбаясь. Незакладываюсь впередъ и я, но теперь, погляди матушка, изба-то наша на бокъ покачнулась, иногда подумаешь: вотъ рухнетъ да и задавитъ, и страшно станетъ, косяки покосило, половицы ходуномъ ходятъ и скрипятъ, везд начинаетъ течь. Теперь еще время жаркое стоитъ, а вотъ осень придетъ и станемъ постели изъ угла въ уголъ перетаскивать.

— А пословица говоритъ, не красна изба углами, а красна пирогами. Конечно, дружокъ, косяки можно сдлать новые, крышу прикрыть, нижнія бревна ввести….

— Какое бревны вводить, новую надобно строить. Вдь вс пальцами указываютъ: ‘молъ, въ панскомъ ряду торгуетъ, а избушка на курьихъ ножкахъ.’ Вдь ничего не видя, а ужь и завидуютъ.

— Тьфу! какой народъ проклятой! Зависть-то, дружокъ, перво насъ родилась.

— Ну, да Богъ съ ними, ужь и самъ видишь, что изба валится совсмъ.

— Дорогонько станетъ, дружокъ,— новый домъ строить, денежки-то еще въ торгъ бы годились, человкъ-то ты еще только на разжив, Иванъ Ильичъ.

— Дорого не дорого, а необходимо. Такъ вотъ еще какое дло предстоитъ, а тамъ и о другомъ подумаешь!

— Такъ, дружокъ, какъ хочешь. Я свое сдлала, совтъ дала, а свои умъ царь въ голов, проговорила Дарья Алексевна.

Зять и теща встали изъ-за стола, помолились и поклонились другъ другу. Барышниковъ поправилъ поясъ, пригладилъ голову и поднявъ стекло у одного изъ волоковыхъ (5) оконцевъ, слъ подл него, безъ цли смотря на улицу и на широкій, передъ домомъ, такъ называемый Мдный прудъ, въ которомъ съ кваканьемъ полоскались утки, а дале раздавались удары молотовъ изъ чернющаго ряда кузницъ.

Дарья Алексевна между тмъ убрала посуду, крошки со стола смела гусинымъ крылышкомъ, и подметя полъ, опустила красную вахтовую занавску, которая была повшена вдоль избы, отдляя массивную печь съ голубцемъ отъ передняго угла, который теперь принялъ видъ чистой комнаты, а кухня спряталась за занавску. Дарья Алексевна, снявъ замаранный фартукъ, въ которомъ стряпала, надла другой, разводной вахтовый и доставши съ полицы (6) шитье, услась за работу подъ косящетое окно.

— А…. а! звнула старушка, и, перекрестивъ ротъ, промолвила: лечь да отдохнуть, посидвши крошечку, а то теперь грхъ, уподобишься свинь несмышленой, которая отъ корыта — и валится на бокъ. И она принялась вдвать нитку въ иголку, хотя глаза ея смыкались и дло никакъ не ладилось.

— Тьфу, пропасть! отпусти дуру Фетинью гулять, такъ рада шататься. Куда это запропастилась, и до сей поры нтъ! сказала Дарья Алексевна съ досадой, плюнувъ и поднявъ очки на лобъ. Однако трудно было понять, на что боле досадовала Дарья Алексевна, на Фетинью ли или на иголку, въ ушко которой не могла вдть нитки.

— А вотъ и они идутъ, сказалъ Иванъ Ильичъ, взглянувъ на улицу. И въ самомъ дл, подъ окномъ раздался дтскій голосокъ.

— Тятя, ты уже дома? Вотъ и я иду, и Дуня идетъ.— Голосокъ смолкъ. Брякнуло кольцо у калитки, потомъ полъ въ сняхъ заскриплъ и дверь въ избу отворилась. У порога показалась старуха въ синемъ китайчатомъ сарафан, испещренномъ разноцвтными заплатами,— вроятно, это былъ обносокъ Дарьи Алексевны,— и замасленномъ, потерявшемъ свой первобытный цвтъ повойник (7), изъ подъ котораго торчали клочья пачинающихъ сдть черныхъ волосъ. Лицо ея было худощаво, носъ клюковнаго цвта, неизвстно отъ какихъ причинъ. Одинъ ея глазъ совершенно закрылся, а другой, красно-карій, точилъ обильную слезу. Это была Фетинья, крпостная Ивана Ильича, которую онъ купилъ вскор посл свадьбы, кажется,— три рубля заплатилъ (8). Фетинья вела за руку двочку лтъ 4-хъ, въ рубашечк съ желтыми тафтяными рукавами, и предлинной алой лентой въ кос. Другая двочка лтъ трехъ, рыжеватенькая и щедушная, въ грязной по колно рубашонк, робко держалась за ея сарафанъ.

— Вотъ я и здсь, тятя, вотъ я и пришла, говорила первая двочка, перелзши черезъ высокій порогъ, и бросилась къ Ивану Ильичу.

— Гд ты была, моя матушка? гд ты такъ долго загулялась? спрашивалъ Иванъ Ильичъ, посадивъ ребенка на колни и лаская его.

— Мы у Ивановны съ нянькой были, мы Дуню привели, Дуня у насъ будетъ, она играть со мной пришла, лепетала двочка, цалуя отца.

— Фетинья, гд это до сей поры шаталась, старая дура? отпустить нельзя со двора. Чай, у всхъ оконъ, у всхъ воротъ перестоялась, колотовка проклятая? чай, у тебя языкъ усталъ. А все чай хозяйку: ‘хозяйка такая сякая’ говорила сердито Дарья Алексевна. Фетинья не возражала, только утирала рукавомъ слезы, обильно текущія изъ единственнаго глаза. Но Дарья Алексевна, не обращая вниманія на ея молчаніе, опять принялась вдвать нитку въ иголку и ворчать:

— Вы вс недовольны, хамово колно, все не по-вамъ! и голодны вы, и не одты вы, и хозяйка васъ журитъ напрасно, рады, рады языкомъ брякотать, встрчному и поперечному жалуетесь….

Иванъ Ильичъ, не обращая вниманія ни на тещу, ни на рабу (9), какъ тогда звали крпостныхъ, ласкалъ свою дочь.

— Вотъ, Настенька, бабушка хочетъ, чтобъ я теб молодую мать привелъ, чтобъ тебя уму разуму учила, а когда нужно, то и поскла бы порой.

— Что ты, баба! не нужно мн мамы, у меня тятя есть. Милый тятя, за что счь меня? я умница, я люблю тятю вотъ какъ, и Настя обвила ручейками шею отца и цаловала его глаза и щеки.

— Вотъ видишь, матушка, Настя не хочетъ мачихи, говорилъ Барышниковъ, обращаясь къ тещ.

— Что мн, дружокъ! я свое сдлала, совтъ дала, а ты какъ изволишь, свой умъ царь въ голов. А неразумно по моему съ ребенкомъ такія рчи заводить: что она разуметъ? Еще бы, настращать, что, молъ, счь будетъ, знаетъ она, кто мать? Кто приласкалъ,— да накормилъ медомъ вотъ и мать! говорила старушка дрожащимъ отъ скрытаго гнва голосомъ.

— Не нужно, не нужно мамы,— у меня тятя есть, лепеталъ ребенокъ.

— Не бойся, моя ластушка, не приведу теб мачихи, пусть отцовская рука лелетъ тебя и наказываетъ, за чмъ намъ чужихъ, говорилъ Иванъ Ильичъ, прижимая малютку къ сердцу и не слушая тещи.— Больно, Настя, похожа ты на мать свою, буду тобой любоваться и вспоминать прошлые годы и прошлое счастье. И задрожалъ голосъ Барышникова, въ раздумьи опустилъ онъ голову, и мягкая, любящая душа его отразилась въ ласковомъ взгляд, въ колебаніи его широкой груди и въ слез, невольно канувшей на темнорусую головку Насти.

Хорошъ сдлался въ эту минуту Иванъ Ильичъ, въ немъ и тни не было того Ивана Ильича, который сидлъ за жирнымъ обдомъ и ослаблялъ свой поясъ, воспоминанія о прежнихъ дняхъ любви супружеской его преобразили.

— Нтъ, Настя, нтъ моя душенька, не женюсь я на другой жен, совстно мн съ другой женой придти на могилу твоей матери,— проговорилъ Барышниковъ почти вдохновенно.

— Совстно, дружокъ, худыя дла длать! мн какъ изволишь: сороковой-то годъ страшенъ, замтила почти шопотомъ теща.

Зять не отвчалъ и, спуская Настю съ колнъ, взглянулъ на дверь. Фетинья все еще стояла за порогомъ и поминутно утирала глазъ. Дуня также робко жалась къ ней.

— Что это, Фетинья, о чемъ ты плачешь? спросилъ съ удивленіемъ Иванъ Ильичъ.

— Охъ, хозяинушко родной! Дуняшкина-то матка кончилась, отвчала Фетинья, всхлипывая.

— Кто? Я не слышу, войди сюда.

— Ивановна померла, сейчасъ при мн и кончилась, сказала

Фетинья, переставивъ черезъ порогъ ноги въ тяжелыхъ котахъ (10).

— Царство небесное! воскликнули въ одинъ голосъ и зять, и теща, набожно перекрестясь.

— Вотъ, какъ пошла я съ Настенькой гулять, дай, молъ, навшу сосдку, продолжала Фетинья, подперши рукою лвую щеку. Прихожу, еле дышитъ, сердечная, масломъ ужь пособоровали, а Дуняшка играетъ возл нея. Она поманила меня рукою и говоритъ чуть слышно: Фетиньюшка, голубушка, попроси ты Ивана Ильича и Дарью Алексевну, при жизни они меня не оставляли, отцомъ и матерью мн съ сиротой были, пусть и но смерти моей ими будутъ, попроси ты, чтобы неоставили мою Дуняшу, ихъ за доброе дло Богъ наградитъ, не въ здшнемъ свт, такъ въ будущемъ. И замолчала она, сердечная,— а сама залилась слезами, а Дуня ко мн бросилась, да такъ и прижалась: она, сердечная, руку было подняла, перекрестить, знать, сироту хотла, рученька опустилась, глазоньки закрылись, и душа вонъ, только и видли,— приказала вамъ долго жить. А бдность-то какая! и рубашонки чистой нтъ — надть на покойницу, на хватер все чужіе люди, да все скудные, бда! Есть у меня новая рубаха, на смерть приготовлена, отдать надть ей,— Фетинья утерла слезы и взяла Дуню на руки.

— Чай, посл покойницы хозяйки есть и рубахи, и навины (11), спросилъ Иванъ Ильичъ тещу.

— Что ты, дружокъ, затялъ!— посл дочки рубахи все тонкія, слдъ ли такую рубаху почти на нищую надть, а навины также все тонкія, Наст въ приданое пригодятся. Есть у меня рубаха на смерть приготовлена, я и отдала бы ее, да рукава миткалинные вшиты, куда на тотъ свтъ Ивановн въ миткалинныхъ рукавахъ, дружокъ! отвчала Дарья Алексевна и принялась опять вдвать нитку въ иглу, которую было положила, слушая Фетинью.

— Отдамъ я свою рубаху, да и холстишка отржу, сказала Фетинья и поплелась на чердакъ, гд стояла ея коробка.

Иванъ Ильичъ молча вышелъ въ заднюю горницу, гд старыя шпалеры висли лоскутьями по стнамъ. Въ переднемъ углу на нсколькихъ полкахъ стояли образа, и передъ каждымъ изъ нихъ прилплены были свчки, широкій дубовый столъ заставленъ былъ оловянною посудою, а на закрытомъ наглухо поставц стояли бутыли съ наливками, на лавкахъ бураки и кадушки съ медомъ, корзины съ сухими грибами и ягодами, наполу сундуки и коробки съ висячими замками,— а въ заднемъ углу постель хозяина, покрытая краснымъ вахтовымъ одяломъ и надъ нею браное полотенце съ кумачемъ, по стнамъ висли кафтаны Ивана Ильича, сарафаны и шубейки Дарьи Алексевны.

Вошедши, Иванъ Ильичъ отыскалъ на окн маленькое зеркальцо и костяной гребень, причесался, поглядлся, надлъ кафтанъ, подпоясался шолковымъ кушакомъ пониже живота, перекрестясь, надлъ поярковую шляпу съ широкими полями и вышелъ изъ горенки, горенка эта была и кладовая, и спальня хозяина въ лтнее время.

Фетиньины коты стучали обратно съ чердака, она тащила на одной рук Дуню, а въ другой свертокъ холста и новую рубаху. Хозяинъ остановилъ ее.

— Я теб за все это заплачу, Фетиньюшка, только какъ тамъ управишься, приди въ лавку, я теб дамъ денегъ на свчи и на ладанъ: домовище (12) привезутъ мои ребята (Иванъ Ильичъ звалъ ребятами своихъ прикащиковъ). Не забудь же, Фетинья,— говорилъ Иванъ Ильичъ.

— Не забыть-то я не забуду, хозяинъ, да что скажетъ Дарья Алексевна? отпуститъ-ли меня на базаръ?

— Что теб Дарья Алексевна, ты прямо отъ покойницы и приходи, домой не заходи.

Дарья Алексевна слушала у дверей.

— Что это, дружокъ, Иванъ Ильичъ, неужто всякаго покойника на свой счетъ хоронить? сказала она, отворяя дверь въ сни.

— Вдь не лежать же мертвому тлу поверхъ земли, отвчалъ съ улыбкой Иванъ Ильичъ.

— По твоему, дружокъ, и двчонку взять да воспитать, ишь приказывала,— промолвила съ досадой Дарья Алексевна.

— Такъ что же длать! вдь намъ приказывала. Эхъ, матушка! мы другъ о друг, а Богъ обо всхъ.

— Эхъ, дружокъ, Иванъ Ильичъ! двчонка будетъ роста, надобно на нее и сшить и вымыть, мое дло старое, надобно уходъ и призоръ, возразила теща.

— Ничего, матушка, призоръ за ней не великъ, двочка на своихъ ногахъ, присмотритъ за ней и Фетинья однимъ глазомъ, давай Богъ Наст подругу, а и мн вторую дочь, проговорилъ Иванъ Ильичъ.— Дуня, Дуня! что ты дичишься, дружокъ? погляди на меня, прибавилъ онъ, гладя всклокоченные волосы сиротки. Но Дуня скрыла свое запачканое личико на груди Фетиньи.

— Ну, ничего, оглядишься, привыкнешь, а ты, Фетинья, все сдлай такъ, какъ я теб говорилъ. Да вымой сиротку и наднь на нее Настину рубашку.— Иванъ Ильичъ вышелъ изъ сней, за нимъ поплелась Фетинья съ Дуняшей. За воротами они разошлись въ противоположныя стороны, хозяинъ на базаръ, а служанка къ покойной Ивановн.

Дарья Алексевна возвратилась въ избу, ворча про себя: ‘взялъ, дружокъ Иванъ Ильичъ, на себя попеченіе, вс лишнее пойдетъ на двчонку’ и проч. Но какъ звота ее сильно одолвала, то она, не переставая крестить ротъ, достала подушку съ палатей, бросила ее на лавку, легла, и вскор храпъ ея раздался по изб: даже кошку напугалъ, которая лежала на голбц и лниво дремала, услыша храпъ хозяйки, она навострила уши, вскочила, согнула спину дугою и, распушивъ хвостъ, намревалась прыгнуть, но, кажется, ее взяло раздумье, въ которую сторону.

Между тмъ Настя сонливо глядла въ окно вслдъ Фетинь, стоя на колняхъ на передней лавк, и когда Фетинья скрылась за уголъ, двочка курнула на четвереньки и послдовала бабушк, только безъ храпу, засыпая тихимъ сномъ младенца.

Покойная Ивановна была бдная солдатка, жившая на квартир неподалеку отъ Барышниковыхъ. Мужа ея выслали куда-то на границу, и она, оставшись съ маленькой Дуней, заработывала себ дневное пропитаніе: часто ходила она къ Барышниковымъ, помогая Фетинь полоть на огородахъ или мыть блье. Съ весны она захворала, и посл злой, непродолжительной чахотки, поручая свою сироту Богу и добрымъ людямъ, умерла. Хотя Дарья Алексевна далеко не была добра, но покойница представляла ее себ добродтельною старушкой.

На другой день утромъ, мать Дуняши была погребена на погост (13) у Кузьмы и Демьяна, а вечеромъ Дуня, причесанная и чисто вымытая, въ новой рубашечк и съ длинной лентой въ кос, которая походила на мышій хвостикъ, играла съ Настей. Иванъ Ильичъ кормилъ ихъ обихъ сплою малиною, Дуня ужь недичилась. У дверей сидла Фетинья и съ любовью глядла на двушекъ своимъ единственнымъ глазомъ.

Дарья Алексевна, какъ и вчера, вдвала нитку въ иголку (и, какъ вчера, нитка не попадала). Старуха ворчала подъ носъ: ‘возись, дружокъ Иванъ Ильичъ, съ двчонкой, взялъ на себя заботушку….’ и проч.

——

Прошло пятнадцать лтъ съ описаннаго дня. Иванъ Ильичъ сдержалъ слово, не женился. Боролъ ли его сороковой бсъ, преданіе молчитъ, только уже онъ изъ посредственнаго сдлался купцомъ богатымъ, много было лавокъ у него въ панскомъ ряду, много товару въ лавкахъ. И чего тамъ не было: и сукна, и бархатъ, и парчи, и дорадоры, и штофы, и глазеты о гранитурахъ, а что полегче, такъ нестоитъ и говорить, словомъ, чего хочешь, того просишь. И не пшкомъ уже онъ ходилъ въ лавку надсматривать надъ прикащиками, отвозилъ его кучеръ Потапъ на срой лошадк въ яблокахъ, лтомъ въ крашеной тележк, а зимою въ санкахъ-скочкахъ. А домъ-то, домъ у него, точно хоромы боярскія, высокій, на подклт, съ косящетыми окнами, съ огромными снями, съ просторной задней горницей, со свтлой, какъ фонарь, свтлицей, гд, какъ пташки, распваютъ двушки,— его родная дочь и дочь названная. Не холодная задняя горница, какъ бывало въ старомъ дом, а съ большою изращатою печью!… И какихъ только диковинныхъ изображеній не было на изразцахъ: и птицы и зеленые олени, и стрлки въ сапогахъ по поясъ, и возраждающіеся фениксы, и райскія птицы съ двическими лицами, и пронзенныя стрлами сердца. Диковинка, дай только. Вс смотрятъ не насмотрятся на дивныя изображенія. Не можетъ только Барышниковъ разстаться со старой избой, чтобъ сломать ее: стоитъ она, покачнувшись на бокъ, позади новаго дома, никто не живетъ въ ней, окна на глухо заколочены, а въ дверныхъ пробояхъ вложена палочка. Да и самъ-то Иванъ Ильичъ словно бояринъ сталъ: шапка бобровая, шуба лисья, кушакъ концы до земли висятъ, такъ вотъ издали поклониться всякой радъ. Но и надъ нимъ время начало оказывать свое дйствіе: и въ его окладистую бороду стала прокрадываться сдинка. А Настя и Дуняша?— он выросли и похорошли. Много было глубокаго чувства въ черныхъ глазахъ Насти, она была кротка, задумчива и безотвтна. Напротивъ, Дуняша, рзвая и веселая, всегда была безпечна и рзва, несмотря на то, что об жили подъ однимъ надзоромъ Дарьи Алексевны, которая учила ихъ уму-разуму и частенько журила, за дло и не за дло. Извстно, что ужь такой нравъ былъ у старушки. Настю, какъ богатую невсту, держали строже, за стеклами, Дупяш давали больше свободы, потому что послдняя участвовала во всхъ домашнихъ работахъ. Нердко Дуня, схвативъ ведры, бжала за водою на прудъ, или закликала домой утокъ, полоскавшихся въ пруд: между тмъ какъ Насгя едва смла изъ окна свтлицы глядть на свою подругу, да и то изъ-за занавски.

— Смотри, дружокъ Настя, нердко говорила Дарья Алексевна своей внучк: — мотай себ на усъ, чему тебя бабушка учитъ, придется теб въ чужихъ людяхъ жить: каковъ мужъ, какова свекровь! Не хочу того покора слышать, какъ станутъ говорить: чему де тебя старая дура, Дарья Алексевна, выучила, да не выуча въ чужи люди отдала. Вонъ Авдотья чужая, пріемышъ, да и тутъ худу не поучу, разв не послушаетъ. Такъ-то, дружокъ!

Настя, слушая эти наставленія, вздыхала, а Дуня смялась въ кулакъ. Но между собою двушки жили душа въ душу, совершенію забывая, что он не родныя сестры. Иванъ Ильичъ обихъ равно любилъ,— и наряжалъ, какъ куколокъ.

Разъ пріхалъ изъ лавки Иванъ Ильичъ такой веселый. Дарья Алексевна съ двушками сидла въ передней изб. Барышниковъ, раздвшись, развернулъ передъ двушками кусокъ алой объяри. Сидвшая у дверей Фетинья такъ и ахнула отъ удивленія.

— Ну, двицы, привезъ я вамъ по обновк, об вы становитесь невстами, полно вамъ тряпье носить, пора васъ и въ шелкъ рядить. Сшейте себ къ семику по сарафану, проговорилъ ласково Иванъ Ильичъ.

У двушекъ искры въ глазахъ запрыгали, щечки отъ удовольствія разгорлись але алой объяри, и какъ словно сговорившись, об вмст бухъ въ ноги Ивану Ильичу, и слова отъ радости выговорить не могли.

— Ну, Дунюшка, въ сорочк ты родилась, проговорила Фетинья: вдь батюшка-то Иванъ Ильичъ любитъ тебя, что дочь родную. А какъ я у Дубоносихи жила,— царство ей небесное,— у ней была тоже взятушка, слышь, отецъ-то у бдняги подъячимъ былъ, да голь такая, что не приведи Богъ. Ребятъ осмеро малъ-мала меньше, съ рукамъ и съ ногамъ батьку съли. Вотъ и пристала къ ему моя-то барыня: отдай, дескать, мн большинькую-то двчонку, стану, дескать, ее наравн съ своими дочками держать. Ульстила его бднаго такими словами, онъ и отдай двушку, лтъ десяти была Маша, такая неглупая, только ужь больно робкая. И житье ей было, голубушк, у насъ! помучилась, нечего сказать. У батьки хоть бы хлбъ съ водой ла, да не укореной, а тутъ, бывало, и сахарный кусъ зачастую въ горло не шелъ. Покол малы были, бывало дочки боярскія напроказятъ, на Машу всю вину свалятъ, Машу счь. Выросла Маша, бранитъ боярыня: что дескать, въ двичьей не прислушиваешь, что про меня двки говорятъ. Скажетъ что нибудь про двокъ, выбьетъ боярыня двокъ по щекамъ, а Маш двки языки кажутъ, ябедой вслухъ, іудой предателемъ зовутъ, да кукишкомъ чуть въ носъ не тычутъ. Любимая кошка захвораетъ, Машу бранятъ, что врно ей неосторожно косточку Маша подсунула, боярыня съ бояриномъ разсорится, да коли не можетъ его какими бранными словами обозвать, такъ Машу ими обзоветъ. И наряжать-то Машу общалась, а что, какіе наряды? все боярышницы обноски бдная носила, что коротко, и узко, и вылиняло.

— Какъ ты скажешь, дружокъ, Иванъ Ильичъ,— вдь по моему боярыня-то не глупо длала? зачмъ двчонк зазнаться давать? надобно, чтобы она всякій часъ памятовала, что она не родная дочь, а такъ, ради Христа взята,— замтила Дарья Алексевна, обращаясь къ зятю. Ну, вотъ хоть бы и ты меня не слушаешь, а больно нехорошо длаешь: зачмъ, напримръ, шолковый сарафанъ Авдоть шить? еще рано, материно молоко на губахъ не обсохло. Наст, дружокъ, нельзя не сшить: Настя невста.

— Дуняша только годомъ моложе Насти, замтилъ съ улыбкою Иванъ Ильичъ.

— Ту и другую равнять нельзя, дружокъ Иванъ Ильичъ: Настя твоя дочь единородная, а Авдотья что? взятушка безродная, солдатская сирота. Настя считается богатая невста, слава Богу, не худова роду племени, а сирота знай свое мсто и помни сама себя. Вотъ ты слышалъ, что Фетинья разсказывала, вотъ, дружокъ, какъ умные-то люди длаютъ.

— Не эдакихъ ли боярынь, какъ Дубоносиха, называешь ты, матушка, умными людьми? Избави Господи отъ такого ума, меня, дтей моихъ, да и внучатъ до седьмаго колна. Ну, подумай ты сама, есть-ли на ихъ крестъ Христовъ? Грхъ намъ, матушка, такіе обычаи перенимать,— сказалъ Барышниковъ.

— Ужь это правда, дружокъ, что многіе изъ бояръ нынче и креста не носятъ! Но только объ Дубоносих грхъ это сказать: она такая богомольная, каждый праздникъ въ церкв Божьей, за всю службу такъ на колнкахъ и простоитъ.

— Согршилъ я гршный, не вмни Господи въ осужденіе,— люди эти только вдь устами Бога призываютъ, сердцемъ же далече отъ Него отстоятъ.— Ну, разв изъ жалости, чтоли, берутъ они сиротъ? такъ, отъ праздности, вмсто куколъ, надоло крпостнымъ двкамъ косы обстригать, и возьмутъ взятушку, а взятушка въ боярскомъ дом все равно, что крпостная,— безотвтне овцы безотвтной. Ну, такъ и давай надъ ней наругаться, а постороннимъ показывать,— поглядите, дескать, на меня, какая я добрая, держу у себя сироту, пою, кормлю, съ собой за одинъ столъ сажаю, съ моего плеча платья носить! А все ради приманки одной — Господи Боже мой,— ну, христіанское ли это дло?

— А все, дружокъ, по моему….

— По моему, коли я сдлалъ доброе дло, во что Богъ почтетъ, такъ для себя, а не для людей, людей-то, вдь, обманешь, а Бога никогда, придетъ часъ, когда всякій отъ своихъ длъ осудится и оправдится, проговорилъ Барышниковъ, неслушая тещи.

У Дуняши слезы покатились въ три ручья, она готова была броситься на шею своему благодтелю, да скромность удержала.

— Ну, скажи же, няня, гд теперь взятушка, что у Дубоносовыхъ была?— спросила Настя робко.

— Вырвалась она отъ нихъ, моя голубушка, продолжала Фетинья.— Ишь пріхалъ какой-то ахвицеръ изъ Питера, сталъ къ нимъ здить, плясалъ да шушукался съ боярышнями. Ужь боярыня такъ и мерекала старшую-то дочку свалить за него, а онъ вдругъ какъ отрзалъ,— пересталъ здить, а черезъ недлю и Маша у насъ пропала, словно въ воду канула, слышь, увезъ онъ ее съ собою въ Питеръ. Года эдакъ черезъ три пришелъ въ Кострому полкъ стоять. Вотъ иду я по Русиной улиц, вижу пылитъ на пар боярыня въ колымаг, словно пава разряжена, и кричитъ кучеру: стой! потомъ и манитъ меня. Подошла я. Господи, Боже мой! моя голубушка, Марья Семеновна, да такъ раздобрла, что и неузнаешь! Здорово, говоритъ, Фетинья? ну, что твои господа, живы-ли? Живы, говорю, матушка, а твоя милость? Мой мужъ, говоритъ, командиромъ въ полку, живу, слава Богу, счастливо, да и сунула мн рублевикъ въ руку. Я поклонъ, а она и была такова. Вотъ сироту, за ея терпнье, Богъ и не оставилъ. И ушли они съ полкомъ, и не знаю теперь, жива ли она, моя голубушка,— заключила Фетинья.

Наружность Дарьи Алексевна нисколько не измнилась въ пятнадцать лтъ, такъ-же, какъ и прежде, легкая и проворная, она не знала болзней старости. За то Фетинья совсмъ состарлась: посдла, обеззубла и въ добавокъ оглохла. Она и прежде безотвтно переносила нападки брюзгливой хозяйки, а теперь и совсмъ не слышала ея ворчанья, но по прежнему усердно служила.

II.

Въ родовомъ гнзд своемъ, на широкой лавк, сидлъ Степанъ Петровичъ Безродный и усердно починивалъ старыя рыбачьи сти. Передъ нимъ, въ желзномъ свтц, ярко пылала лучина и наполняла дымомъ ветхую избу. Не затйливъ былъ нарядъ Степана Петровича: старая нагольная шубенка едва прикрывала ветхую домотканную рубаху, ступни его, вмсто туфель, покоились въ берестяныхъ поршняхъ, но несмотря на видимую бдность, такое спокойное и кроткое веселье сіяло въ каждой черт его старческаго лица, что, право, и богачъ позавидовалъ бы. Самый цвтъ его серебристыхъ волосъ и длинной, всю грудь покрывавшей бороды отливалъ какимъ-то привтнымъ свтомъ. Если удавалось старичку ловко связать порванныя петли, уста его сами собою улыбались отъ удовольствія, борода отдлялась отъ груди, онъ поднималъ голову, и смотря на сидящую напротивъ свою сожительницу, какъ будто говорилъ: а, каково! вдь еще, слава Богу, вижу, а ужь шестой десятокъ доживаю! и снова опускалъ голову, и снова принимался за работу.

Костюмъ Ирины Михайловны былъ, напротивъ, очень щеголевать, ея кумачный сарафанъ, алый, словно маковъ цвтъ, и передникъ снгу благо, составляли большую противоположность съ нарядомъ ея супруга. Ирина Михайловна была погружена въ глубокую и грустную думу, безсознательно рука ея щипала кужелекъ благо шелковистаго льну, прикрпленнаго къ высокой пряслиц мднымъ гвоздемъ, которому головкою служило маленькое зеркальце. Нечего грха таить,— въ старые годы Ирина Михайловна любила таки пококетничать съ этимъ зеркальцемъ, ловко поправляя свой штофный повойникъ и любуясь своими черными бровями, но увы! шестьдесятъ лтъ кого не измнятъ. Давно она не любуется своими бровями, которыя неумолимое время посеребрило. Итакъ, очень невесела Ирина Михайловна, однако не подумайте, что она сокрушается о прошлой молодости. Нтъ, совсмъ нтъ. И вотъ голова ея отяжелла отъ тяжелыхъ думъ, рука, въ которой проворно щелкало веретено, опустилась, глаза сомкнулись, и старушка начала кланяться кужельку, и Степану Петровичу, и всему, что было въ изб, хотя ничто не отвчало на ея поклоны. И Степанъ Петровичъ, работая, улыбался и посматривалъ на Ирину Михайловну. Потомъ, помурныкавъ что-то себ подъ носъ, вдругъ заплъ дребезжащимъ голосомъ:

‘Вы послушайте, ребята,

Что мы станемъ говорить,

А мы, старыя старушки,

Будемъ сказывати

Про грозна Царя Ивана,

Про Васильевича.

Какъ Царь, Государь

Подъ Казань подступалъ,

Онъ подъ рчку, подъ Казанку

Подкопъ подкапалъ.

Что подкопъ подкапалъ

Сорокъ бочекъ закопалъ,

Что съ тмъ ли ярымъ зельемъ,

Чернымъ порохомъ,

А на бочки становили

Воску ярова свчи.

Злы татарева по городу

Похаживаютъ,

Похваляются

Да выхваляются,

Что не быть дескать Казанюшк

Подъ блымъ, подъ Царемъ.

А нашъ Царь, Государь

Распаляется,

Распаляется, прогнвляется,

А на завтра пушкарей

Онъ велитъ всхъ казнить,

Всхъ пушкарщиковъ

Зажигальщиковъ.

Какъ одинъ пушкарь,

Посмлй всхъ былъ:

А за первое, Царь, слово,

Мн нтъ казни,

За, другое, Царь, слово

Головы не сними.

А въ тиши-то свчи,

Он тише горятъ,

На втру-то свчи

Он шибче горятъ.—

Не усплъ пушкарь

Слово вымолвить,

Какъ и взорвало стну

Блокаменную,

Поломало вс башенки

Узорчатыя.

Вдругъ нашъ Царь, Государь

Очень веселъ сталъ,

А на утро пушкарей

Велитъ жаловати,

И всмъ пушкарямъ

По пятидесять рублей.

Одному пушкарю

Полтораста рублей.

Еще той-ли славной улицей

Стретенкою (14).’

Голова Ирины Михайловны не переставала покачиваться, ей снилось, что она ребенокъ, что ее убаюкиваетъ родимая матушка, которая уже лтъ сорокъ, какъ побывшилась. Но вотъ — носъ ея поцаловался съ пряслицей, и отъ этого толчка и вмст отъ послдняго возгласа Степана Петровича, пніе котораго изъ мурныканья перешло въ веселые и громкіе звуки, старушка очнулась.

— Что это, Степанъ Петровичъ, знать, ты совсмъ ума рехнулся, голубчикъ? проговорила она, сердито взглянувъ на супруга. Вотъ, правда, что отцово сердце не то, что материнское: — я какъ ночь темная хожу, свту благо не вижу, сердце щемитъ, можетъ придется по дтищ панахиду служить, а онъ, изволь вздумать, псни распваетъ. Изъ ума выжилъ, мой свтъ!..

— Ирина Михайловна, непопрекай меня, воскликнулъ, обидясь, Степанъ Петровичъ:— видитъ Богъ, что у меня на сердц не меньше твоего кошки скребутъ, да что будешь длать? не хныкать же по твоему, твое дло женское, а я…. и онъ вздохнулъ.

— Да, что прежде времени горю предаваться? Петръ Кузьмичъ….

— Отступись ты отъ меня съ твоимъ Петромъ Кузьмичемъ! Небось пророчитъ, что Гриша прідетъ живъ и здоровъ, дожидайся. Охъ! пропала я горемычная, знать лишилась я своего сокола яснаго, поильца-кормильца на старости,— и старушка зарыдала.

— Отчаяніе — смертный грхъ, возверзи на Господа печаль твою, и той тя препитаетъ, слыхалъ я читаютъ въ церкв,— утшалъ кротко свою супругу Степанъ Петровичъ, а у самого голосъ дрожалъ: знать, внутреннее чувство просилось наружу.

— Не видать мн сына милаго, не видать мн моего краснаго солнышка, знать, убили его злые разбойники гд нибудь въ степи Саратовской, и тло его развяли по полямъ втры буйные, а душа-то его не помянута,— вопила въ голосъ Ирина Михайловна, покачиваясь изъ стороны въ сторону и ударяя по временамъ себя въ грудь.

— Меня ты упрекала, что я съ ума рехнулся, а сама такъ, видно, совсмъ спятила. Разв не слышала, что говорилъ Петръ Кузьмичъ,— такъ не вришь, али не понимаешь,— кто тебя знаетъ.

— Встимо, Петръ Кузьмичъ все притчами говоритъ, а у людей утаишь, а у Бога нтъ, по правд, не больно ему врю,— проговорила Ирина Михайловна, утирая слезы.

— Нельзя не врить, Ирина Михайловна, праведному человку! Помнишь, какъ меня кумоха трясла (15), онъ пришелъ, засмялся, да вылилъ мн на голову ковшъ холодной воды — какъ рукой сняло, а назавтра и на работу пошелъ. А Гриша-то нашъ, голубчикъ, когда въ осп лежалъ?— заглянулъ Петръ Кузьмичъ въ люльку и плюнулъ. А вдь парень то вышелъ — какъ яблоко наливное: ни щедринки, ни пятнышка. А пожаръ-то, пожаръ, помнишь?— кругомъ вся улица обнялась, пришелъ Кузьмичъ къ намъ и выносить ничего не далъ, а покуда горло сидлъ въ нашей изб. И все крутомъ, какъ помеломъ вымело, а вдь избушка-то наша и теперь цла, и теперь сейчасъ сидимъ мы въ ней съ тобой, Ирина Михайловна, да рчь ведемъ.

— Что и говорить! Петръ Кузьмичъ благодтель нашъ. Да что это онъ съ твоими-то рубахами длаетъ? хорошъ благодтель! Обралъ онъ тебя всего сердечнаго, я ужь не напасаюсь на тебя ихъ, не успваю прясть и шить. Скоро самъ ты похожъ будешь на Кузьмича,— проговорила съ досадою старушка.

— Теб чужаго добра жаль, Ирина Михайловна, сказалъ съ упрекомъ Степанъ Петровичъ.

— Какое чужое добро! вдь я сама пряду, сама тку, сама шью. Чего же еще, Степанъ Петровичъ, для чего же я бьюсь, какъ рыба объ ледъ?

— Такъ ты меня на старости попрекать стала, слишкомъ сорокъ лтъ живемъ, да не попрекала, ну, видно, Ирина Михайловна, не долго мн съ тобой пожить на этомъ свт.

Ирин Михайловн жалко стало старика, она чувствовала, что его обидла, и, желая замять этотъ разговоръ, сказала:

— Полно, Степанъ Петровйчъ, я безъ умысла сказала, такъ спроста, ну, Богъ съ нимъ, съ Петромъ Кузьмичемъ: пусть бы онъ носилъ твои рубахи, такъ вдь не носитъ, всегда сердечный въ рубищ, знать онъ нищимъ отдаетъ все, что ему даютъ.

— Однажды я теб скажу, Ирина Михайловна, и навсегда, сказалъ Степанъ Петровичъ, не замчая увертки своей супруги. И послднюю рубаху отдамъ Петру Кузьмичу, если онъ попроситъ, онъ Божій человкъ, и покуда стъ нашу хлбъ-соль, мы все будемъ цлы и невредимы. Я врю этому.

Ирин Михайловн противъ такихъ доказательствъ нельзя было ни хитрить, ни спорить открыто, а надобно было замолчать, она такъ и сдлала. Черезъ нсколько минутъ старушка звнула, перекрестила ротъ, повсила свою пряслицу на гвоздикъ, засвтила сальный огарокъ въ желзномъ подсвчник и стала накрывать на столъ. Степанъ Петровичъ сложилъ свою работу, отодвинулъ ее въ уголъ, досталъ изъ стола ковригу хлба, и, перекрестясь, сталъ рзать.

На улиц была темная сентябрьская ночь, дождь моросилъ какъ изъ сита, съ крыши бжала вода и капала въ кадку, поставленную подъ застрхъ.

Давно уже сидла престарлая чета за столомъ, а ничего ей не лось, огарокъ нагорлъ и тускло освщалъ задумчивыя старыя лица. Степанъ Петровичъ прислушивался, какъ чикаетъ сверчокъ за печкой, а Ирина Михайловна — какъ падаетъ вода въ кадку. Они взглянули другъ на друга.

— Кушай, Ирина Михайловна, сказалъ Степанъ Петровичъ, придвинувъ къ жен непочатое блюдо щей.

— А ты что не кушаешь, Степанъ Петровичъ? промолвила старушка, замтивъ, что у него и ложка-то суха.

— Не хочу я, Михайловна.

— И я тоже не хочу, Степанъ Петровичъ,— и грустно, грустно посмотрли старики другъ на друга.

Крпился Степанъ Петровичъ, а все что-то выбжало изъ глазъ его, какъ блестка сверкнула, да и остановилась на сдыхъ усахъ. Онъ набожно взглянулъ на образа, какъ будто передавая имъ завтное горе и прося себ облегченія,— и чрезъ минуту уже весело ужиналъ, Ирина Михайловна все еще сидла насупясь. Вдругъ кто-то стукнулъ кольцомъ калитки.

— Не Гриша ли, мой голубчикъ! воскликнула старушка.

— Врно Петръ Кузьмичъ, сказалъ Степанъ Петровичъ и бросился изъ-за стола отпирать калитку.

Черезъ минуту, вслдъ за хозяиномъ, вошелъ въ избу высокій, худощавый человкъ среднихъ лтъ, въ грязной холщевой рубах и подпоясанный шерстянымъ кушакомъ. Изъ подъ изорванной мховой шапки, висли прядями желтоватые волосы, такого же цвта рдкая и короткая борода опушала впалыя щеки блднаго и покрытаго веснушками лица. Мутно-срые глаза смотрли тускло, а босыя ноги вс были избиты до крови. Толстый и длинный колъ служилъ ему посохомъ, которымъ онъ повертывалъ непринужденно, какъ щеголь легкой тросточкой.

— Добро пожаловать, гость дорогой, садись съ нами и поужинай, чмъ Богъ послалъ, сказалъ Степанъ Петровичъ, садясь на свое мсто.

Ирина Михайловна неласково взглянула на гостя и что-то проворчала.

Кузьмичъ, бросивъ свой посохъ и шапку на лавку, безъ церемоніи, помстился возл хозяина.

Ирина Михайловна встала изъ-за стола, помолилась и, доставъ небольшую квашню съ полицы, принялась къ завтрему растворять хлбы.

— Ирина Михайловна, что у тебя еще? спросилъ Степанъ Петровичъ, когда Кузьмичъ отодвинулъ отъ себя пустое блюдо, опорожненное Степаномъ Петровичемъ. Ирина Михайловна будто не слыхала, и не переставала длать свое дло.

Степанъ Петровичъ, небезпокоя боле хозяйки, самъ досталъ изъ печки горшокъ съ кашею и, поставивъ передъ гостемъ, сказалъ радушно:

— Кушай на здоровье, Петръ Кузьмичъ.

— Что это, дядя, кутья у тебя,— береги кутью поминать Кузьму,— воскликнулъ Кузьмичъ.

— Это каша, Петръ Кузьмичъ.

— Ужъ не Гришины ли поминки ты пророчишь?— сказала Ирина Михайловна, укрывая квашню своимъ блымъ передникомъ и устанавливая ее на палати.

Но, вмсто отвта, Кузьмичъ, вытряхнувъ кашу на столъ, хватилъ горшокъ объ полъ, что было силы. Черепки полетли въ разныя стороны.

— Ну, вотъ это ужъ не дло, голубчикъ, горшки бить, ты языкомъ что хочешь говори, а ужъ рукамъ воли не давай, вдь горшки-то не даромъ же даютъ, Петръ Кузьмичъ. Мы люди скудные, самъ ты посуди,— говорила съ досадою Ирина Михайловна.

— Эхъ, эхъ, крикушка,— волосъ у тебя дологъ, да умъ коротокъ, что ты враговъ-то жалешь,— вдь враги во прах, такъ надо радоваться. Видишь, какъ они сокрушились,— сказалъ Кузьмичъ и, вставъ изъ-за стола, началъ давить ногами т черепки, которые были покрупне.

— Ты все притчами, голубчикъ, говоришь: мы люди темные — неразумемъ, вотъ бы по моему, по просту,— замтила старушка, смягчаясь.

— Не говори: люди темные, темные только бсъ да грхъ, а коли на тебя на маленькую попъ рубашку надвалъ, такъ та рубашка свтла. Вонъ у дяди Петровича, такъ и душа-то словно свчка свтится, съ нимъ и въ потьмахъ — свтло, пойдетъ онъ по пути, не споткнется, небось.

— Что ты за путь пророчишь Степану Петровичу? Куда ему,— старъ, плохъ становится.

— Путь этотъ и старику, и молодцу, а ты, Михайловна, пеки блины, да собирай дядю въ дорогу.

— Господь-те знаетъ, что ты такое говоришь! скажи-ко, лучше, дождусь ли я Гриши-то изъ Астрахани?— спросила старушка.

— Вари брагу похмльне, да запирай ворота: прідутъ къ теб гости незваные и нежданые, говорилъ Кузьмичъ.— А послушай-ко Петровичъ, я мимоходомъ шелъ, да къ теб зашелъ: есть у тебя сапожки новые, тяжелы они теб, дядя, а у Кузьмича много ходьбы, далека сегодня моя дорога. Снабди, дядя, меня сапожками-то, прибавилъ онъ, обращаясь къ хозяину.

— Вотъ-те-на,— чуяло мое сердце, шептала прика Михайловна и сказала вслухъ:— какъ же, Петръ Кузьмичъ, ты самъ сказалъ, что Степанъ Петровичъ въ путь долженъ готовиться, какъ же ему безъ сапоговъ? Нельзя, голубчикъ Петръ Кузьмичъ: сапожонки у него одни — вс тутъ.

— Куда ему такіе тяжелые, въ дорогу лапотки обуваютъ, Михайловна, въ лапоткахъ легче, отвчалъ Кузьмичъ.

Степанъ Петровичъ всталъ изъ-за стола, помолился и, засвтивъ лучинку, молча отправился въ чуланъ.

Ирина Михайловна смекнула, въ чемъ дло, выскочила слдомъ. Степанъ Петровичъ ужь отыскалъ сапоги.

— Что это, свтъ мой Степанъ Петровичъ, что ты длаешь? возопила она

— Я теб давеча сказалъ, и не поперечь мн больше, Ирина Михайловна, отвчалъ ршительно Степанъ Петровичъ, и, отстранивъ рукою супругу отъ дверей, вышелъ изъ чулана съ сапогами. Ирина Михайловна осталась въ потьмахъ и заплакала съ досады. Трудно сказать, о чемъ она заплакала: сапоговъ ли ей было жаль, или горько, что Степанъ Петровичъ ее не послушался (а онъ только въ этомъ и не слушалъ ее).

— Рехнулся, совсмъ рехулся Степанъ Петровичъ. Наладилъ одно, благодтель нашъ Петръ Кузьмичъ,— а благодтель-то обираетъ да обираетъ. Совсмъ голышомъ оставитъ стараго дурня, говорила она сама себ. Войти въ избу подъ горячій часъ нехотла, опасаясь оскорбить Кузьмича обидною рчью. Ирина Михайловна хотя не признавала наружно Кузьмича, какъ выражался Степанъ Петровичъ, за человка праведнаго, но внутренно не могла не сознаться, что многія изъ его предсказаній сбывались на дл. Когда сердце Ирины Михайловны уходилось, она вошла въ избу, и, къ крайнему сожалнію, увидла, что Кузьмичъ прыгалъ по изб въ сапогахъ Степана Петровича, а послдній, смотря на него, самодовольно улыбался.

— Ай Петровичъ! спасибо дядя, славные сапожки подарилъ. Кузьмичу. За это теб Гришка красные привезетъ, да не нужно теб, Петровичъ, и красныхъ сапоговъ, воевода на кнут тебя на свой счетъ отправитъ. А ты, Иринушка, баню топи, прізжаго гостя парить, говорилъ Кузьмичъ прыгая по изб.

Ирина Михайловна умильно поглядывала на длинныя ноги. Кузьмича и молча вздыхала, не слушая рчей его.

Петръ Кузьмичъ надлъ шапку, взялся было и за колъ, но потомъ положилъ его, прошептавъ: пусть товарищъ-то ночуетъ. Пора мн, пора, далека моя дорога, прибавилъ онъ вслухъ и черезъ минуту былъ уже на улиц. Отошедши нсколько отъ дома Безродныхъ, онъ снялъ шапку и сапоги, дождь мочилъ его непокрытую голову. Шлепая по грязи босыми ногами, Кузьмич спустился по глинистому крутому създу и, повернувъ на право, пошелъ по Верхней Дебр (16), направляясь къ Кремлю. Проходя мимо церквей, онъ клалъ земные поклоны. Давно ужъ крпостная ршотка (17) была задвинута, но сторожъ, увидя Кузьмича, молча развелъ рогатку и пропустилъ его. Вскор соборная паперть пріютила этого страннаго человка.

Между тмъ Ирина Михайловна, убирая со стола, ворчала:

— Вотъ теб и сапоги, добро бы ужь носилъ Кузьмичъ, а то завтра же босой придетъ. А завтра пятница, торговый день, въ чемъ пойдетъ Степанъ Петровичъ на базаръ? Охъ! охъ! совсмъ одурлъ, сердечный.

Но Степанъ Петровичъ будто ничего не слышалъ, помолясь усердно Богу, заперъ на задвижку калитку и сни и забрался на палати. Вскор и Ирина Михайловна послдовала его примру расположась на лавк. Тишина воцарилась въ изб, только сверчокъ чикалъ за печкой.

III.

Долго неспалось Степану Петровичу, наконецъ онъ заснулъ. И снится ему страшный сонъ: будто послушался Ирины Михайловны и не далъ сапоговъ Кузьмичу, и вотъ — будто онъ умеръ и какія-то отвратительныя зеленыя существа хотятъ обуть его въ раскаленные желзные сапоги, и вспомнилъ онъ, что отказалъ Божьему человку, и кается онъ вслухъ, и молится, чтобы его отпустили, а сапоги такъ и пышутъ. Страшно, невыразимо-страшно стало Степану Петровичу, дыханье занялось, онъ сталъ рваться изъ страшныхъ объятій и проснулся.

Перекрестился старикъ, и радъ радехонекъ, что эти ужасы во сн ему пригрезились. И вотъ опять онъ хочетъ заснуть. Мышь гд-то подъ лавкой грызетъ сухарикъ, и тараканы шелестятъ мохомъ въ стн. А думы, одна одной мрачне, идутъ на умъ, забота о Гриш сильно шевелитъ сердце и сонъ бжитъ отъ глазъ. Жарко, душно стало Степану Петровичу, онъ сбросилъ старый кафтанъ, которымъ было одлся. И вотъ, чудится ему, что кто-то ходитъ по изб, а веретено Ирины Михайловны громко щелкаетъ, старикъ опустилъ голову съ палатей — никого нтъ: Ирина Михайловна храпитъ на лавк, а пряслица виситъ на гвоздик, только полная луна, разогнавши срыя тучи, заглядываетъ во вс три окна, и все онъ слышитъ, что кто-то прядетъ. ‘Врно кикимора (18)’, подумалъ старикъ, и жутко ему стало, онъ закутывался, потлъ, творилъ молитву и наконецъ заснулъ. Опять дурной сонъ: пришелъ будто Гриша въ саван съ того свта, и глядитъ на него тусклыми, недвижными глазами, сердце замерло у Степана Петровича и онъ опять проснулся. Какая мучительная ночь для бднаго старичка! Онъ поглядлъ вокругъ себя и въ самомъ дл что-то блое сидитъ возл него. Степанъ Петровичъ собрался съ духомъ и ощупалъ. Это была квашня, которую Ирина Михайловна свечера поставила, накрывъ своимъ блымъ передникомъ. Плюнулъ Степанъ Петровичъ, повернулся на другой бокъ и сталъ засыпать.

Домовой въ вид кота навалился ему на грудь, тошно стало старику, хочетъ сотворить молитву,— языкъ не шевелится, хочетъ перекреститься,— рука не поднимается. Опомнился немножко и спрашиваетъ домоваго: къ добру или къ худу душишь-ти меня? Къ худу! отвчаетъ котъ человческимъ голосомъ (19), а его блые зубы такъ и скалятся на глотку Степана Петровича. Вздрогнулъ старикъ, схватилъ кота за шиворотъ и сбросилъ съ себя. Въ самомъ дл, что-то съ громомъ грохнуло на палъ. Ирина Михайловна вскочила въ испуг.

— Съ нами Богъ, съ нами сила крестная! вскричала она:— Степанъ Петровичъ не ты ли, мой свтъ, слетлъ съ палатей?

Но Степанъ Петровичъ, спустивъ голову съ палатей, въ изумленіи протиралъ глаза.

— Ты не спишь? али и тебя проклятый домовой разбудилъ? спросилъ онъ, опомнившись.

— Что ты бредишь, наше мсто свято! Ахъ, мои батюшки! ты, знать, квашню-то столкнулъ! воскликнула старуха, поднимая квашню съ выбитымъ донцемъ: — и растворъ весь на полу. Старый ты грховодникъ! какъ тебя угораздило?

— Виноватъ, Ирина Михайловна, чудилось мн домоваго съ себя сбросить, душилъ, проклятый, не передъ добромъ, и спросилъ я, знаешь, къ добру, молъ, али къ худу,— къ худу, говоритъ. Ахъ, мои батюшки, этакой грхъ! говорилъ Степанъ Петровичъ въ свое оправданіе.

— Добро, добро, найдешь оправдаться, ишь — домовой виноватъ! Бдная квашонка, отжила ты знать свой вкъ! говорила старушка, поставивъ на полъ квашню и покачивая съ сожалніемъ головою.

— Завтра починю, чмъ свтъ починю.

— Ладно, завтра, кажись, торговый день, съ рыбенкой на базаръ пойдешь, аль вдь сапоговъ-то нтъ, я и забыла, замтила колко Ирина Михайловна.

— Тьфу ты! наладила одно: сапоги да сапоги, послушался бы я тебя, отказалъ Божьему человку, а меня, стараго гршника, и обули бы на томъ свт въ желзные горячіе сапоги, какъ сегодня мн во сн видлось. О-хо, хо, хо, какія ужасти! вздохнувъ, прибавилъ онъ и замолчалъ. Замолчала и Ирина Михайловна и, перекрестясь, улеглась опять.

Такъ прошло съ полчаса.

Вдругъ сильный стукъ у окна прервалъ дремоту засыпавшихъ стариковъ, и вслдъ за стукомъ послышался голосъ:

— Добрые люди, укройте у темной ночи, пустите ночевать! мы прозябли, въ первый разъ въ Костром, не знаемъ, гд отыскать стоялые дворы.

— Кто тамъ? спросила сердито Ирина Михайловна, вставая:— что это, родимые? Позжайте на постоялый дворъ.

— Поздно теперь, бабушка, отыскивать, мы чмъ-свтъ опять въ дорогу, за ночлегъ заплатимъ, продолжалъ голосъ подъ окномъ.

— Пустимъ ихъ, Ирина Михайловна, избы не убудетъ, первые птухи пропли, скоро вторые запоютъ, значитъ, скоро свтъ: гд имъ тамъ таскаться и отыскивать постоялый дворъ. Вотъ я отопру. И не дожидаясь согласія Ирины Михайловны, Степанъ Петровичъ слзъ съ палатей, накинулъ шубенку и сталъ отыскивать поршни.

Ирина Михайловна встала и взглянула въ окно, сердце ея замерло, лицо вытянулось, глаза выкатились, и она, не произнеся ни слова, словно у нея языкъ отнялся, полумертвая опустилась на лавку. Старикъ оглянулся и, увидвъ ее въ такомъ положеніи, въ испуг бросился къ ней. Луна освщала ея помертввшее лицо, старушка молча показала рукою на окно. Степанъ Петровичъ взглянулъ, и какъ стоялъ, такъ и прислъ, ноги его подогнулись: передъ домомъ стояло человкъ десять людей страшнаго вида, кто въ тулупахъ, кто въ чемъ попало, а дале нсколько подводъ лошадей, запряженныхъ въ большія телги. И вотъ дв усатыя хари отдлились отъ толпы и подошли подъ окно.

Старикъ немного опомнился, едва дотащился до лавки и опустился возл Ирины Михайловны.

— Согршили мы гршные, шепталъ онъ едва слышно.

— Да чтожь, отопрете, али нтъ, мы сказали, что заплатимъ за ночлегъ! кричали подъ окнами.

Но хозяева молчали, и смутно поглядывая другъ на друга, дрожали какъ осиновый листъ.

— Что ихъ тамъ жалть, коли сами не отворяютъ! Ломай, ребята, ворота, произнесъ хриплый голосъ.

— Эй! полно дома не сказываться! Не отопрешь,— сгоришь въ своемъ сорочьемъ гнзд, кричалъ другой голосъ. Раздался залпъ ругательствъ и камни полетли въ окно.

— Отпирай же Степанъ Петровичъ. Полно бднякомъ прикидываться: зять богачемъ живетъ въ Астрахани. Не надобна намъ твоя душа, нужна мошна, проговорилъ звонкій голосъ.

— Лисица! прошепталъ Степанъ Петровичъ. Это голосъ Лисицы, Ирина Михайловна!

Ирина Михайловна молча кивнула головой.

— Да врно съ нимъ добромъ нераздлаешься. Валяй, ребята, калитчонку. И оглушительный стукъ раздался въ калитку, такъ, что заборъ закачался, а изба тряслась, какъ во время грозы.

Обомлли старики.

— Дорогіе гости, осмлился произнести Степанъ Петровичъ, выглядывая изъ-за косяка въ красномъ окн:— видитъ Богъ, мы люди скудные, помилуйте, пощадите!

— А вотъ, заговоришь ты другія рчи, другія псни заноешь, какъ станешь изгибаться на маломъ огн, а старая твоя шкура будетъ потрескиваться, отвчали ему съ улицы. И стукъ въ калитку возобновился.

Затрепетало сердце у Степана Петровича, видлъ онъ, что его послдній часъ приближается.

— Денегъ! добра! кричали разбойники.

— У меня нтъ ни полушки, шепталъ Степанъ Петровичъ.

Вдругъ раздалось страшное: у — ухъ! и калитка слетла съ петель, а вмст съ тмъ упала и часть забора. Разбойники съ ругательствами бросились на крыльцо, и ветхое крыльцо затрещало подъ ихъ тяжестью.

— Прогнвали мы Господа,— прошептала Ирина Михайловна.

— Послдній часъ насталъ для насъ, вотъ — не врь Петру Кузьмичу. Вотъ теб и гости! и незваные! отвтилъ Степанъ Петровичъ.

Разбойники стучались у сней, а крыльцо тряслось и скрипло.

— Этакіе старые черти, словно въ крпости услись и въ усъ себ не дуютъ. Поджигай ихъ, старыхъ воронъ, произнесъ хриплый голосъ.

— Господи! не прогнвайся на насъ гршныхъ,— прости наши прегршенія.

— Молись, Михайловна, готовься къ смерти и кайся во грхахъ, прости, Гриша, будь надъ тобой мое отцовское благословеніе, на вки нерушимо, шепталъ Степанъ Петровичъ, и упавъ на колни передъ образомъ, началъ слезно молиться. Вдругъ взоръ его нечаянно упалъ на лежавшій на лавк посохъ Кузьмича, онъ вскочилъ, надежда на мгновеніе оживила его сердце: онъ схватилъ колъ и вышелъ съ нимъ въ сни. Одинъ конецъ кола уперъ онъ въ дверь, въ которую стучали разбойники, а другой въ противоположную стну,— какъ разъ пришлось. Старикъ, перекрестясь и поручая себя Богу и молитвамъ Петра Кузьмича, съ боле спокойнымъ духомъ возвратился въ избу.

Той порой Ирина Михайловна, размысля, что уже смерть неизбжна, какъ ей ни тошно было разставаться съ блымъ свтомъ, ршилась какъ слдуетъ приготовиться къ смерти. Она достала изъ коробки рубаху и полотняный блый сарафанъ, приготовленные на смерть, и все это надла на себя, а голову повязала бранымъ убрусомъ (20), словомъ, совсмъ въ гробъ собралась. И когда возвратился Степанъ Петровичъ, она повалилась ему въ ноги и сказала, всхлипывая:

— Свтъ ты мой, другъ сердечный, Степанъ Петровичъ,— прости ты меня за вс мои грубости и досады, которыя я нанесла теб во всю мою жизнь, прости меня за все зло, которое я съ умысломъ или безъ умысла когда теб сдлала, прости, Христа ради, кончикъ намъ обоимъ приходитъ!

— И меня прости, Ирина Михайловна, отвчалъ Степанъ Петровичъ, коли я тебя изобидлъ чмъ. И повалились старики другъ другу въ ноги. Потомъ встали на колни и стали молиться.

— Чтожь, ребята, не стыдно ли, что мы такъ долго возимся съ этимъ гнздомъ, той порой можно было бы спихнуть его подъ гору какъ кучу вороха,— говорилъ одинъ-изъ разбойниковъ.

Раздался стукъ, крикъ и ругательства, и все слилось въ долгомъ оглушительномъ треск, что-то грохнуло и настала мертвая тишина.

Старики лежали ницъ и ждали смерти.

IV.

Занялась заря утренняя, туманъ волновался надъ городомъ, но городъ еще спалъ сномъ предразсвтнымъ. Въ это время по Кинешемской дорог медленно тащилась рогоженная кибитка, усталая лошадь едва передвигала ноги. Въ кибитк сидлъ молодой человкъ въ нагольномъ тулуп и мховой шапк. По его блдному, изнуренному лицу, по его покраснвшимъ глазамъ видно было, что прошлую ночь онъ провелъ дурно.

Передъ нимъ въ туман показалась Кострома. Путникъ снялъ шапку и перекрестился, слеза радости сверкнула на рсниц, но, какъ будто испугавшись своего ранняго восторга, онъ тревожнымъ взоромъ обвелъ окрестность: все было тихо, даже птицы непроснулись еще, только втерокъ шумлъ въ мелкомъ кустарник, тянувшемся по обимъ сторонамъ дороги.

Вдругъ съ лвой стороны послышался топотъ позда, путникъ выскочилъ изъ кибитки, схватилъ подъ уздцы лошадь и скрылся въ кустахъ. Чрезъ нсколько минутъ раздался свистъ, и на дорог отъ города показалось пять подводъ въ большихъ телгахъ, на которыхъ сидли по два страшныхъ оборванца. Путникъ видлъ, какъ они, проскакавъ по полянк, свернули влво и скрылись въ густомъ лсу, не дале, какъ въ полу-верст позади его.

Не долга, по горяча была молитва спасшагося отъ очевидной опасности, онъ опять слъ въ кибитку и, погоняя лошадь, пустился въ путь. И вотъ онъ въ город.

Кострома начала просыпаться. И вотъ предметъ его путешествія передъ нимъ. Высокая, ветхая изба Степана Петровича одиноко стоитъ на чистополь, и какъ полоумная старуха смотрится въ грязную лужу. Стекла выбиты, калитка и часть забора уронены. Остановился передъ ней прізжій, вышелъ изъ кибитки и не можетъ надивиться на такое разрушеніе. Спросить не у кого,— нтъ близко жилой избы. Только кругомъ тамъ и сямъ торчатъ печныя трубы изъ кучи обгорлыхъ бревенъ, или стоятъ столбы приворотные, черные какъ головешки, свидтельствуя о бывшемъ пожар. Лишь изъ-подъ горы высится Воскресенская церковь со множествомъ зеленыхъ главъ, покрытыхъ, какъ чешуею, вырзаннымъ деревомъ съ витыми столбиками, съ цвтными карнизами, испещренная и разукрашенная, а на колокольн, возвышающейся надъ папертью (28) круглою башнею, пономарь поліелейнымъ благовстомъ сзываетъ усердныхъ богомольцевъ къ заутрен.

Дале, черезъ крыши домовъ, тснящихся по Верхней и нижней Дебрямъ, синетъ Волга, за ней желтютъ выжатыя поля, чернютъ перелски и деревни, влво узенькая Черная рчка, съ берегами поросшими лошникомъ, за которою слобода Татарская, вправо пробуждающійся городъ, съ своими пятидесятью церквами. Хоромы и избушки тснятся другъ къ другу. Между ними деревья съ пожелтвшими листьями или уже совсмъ безъ листьевъ. Высокія, почти стоячія кровли, торчатъ словно кокотки (29) тогдашнихъ щеголихъ, и надъ ними встаетъ дымъ, колоннами всхъ возможныхъ видовъ возносясь къ небу, и потомъ, разрастаясь кудрявыми деревьями, вьется причудливыми кольцами и расходится клочками мимолетнаго облачка, и едва-едва замтными обрывками исчезаетъ въ пространств.

Долго стучалъ прізжій черенкомъ своего кнута въ подоконницы, долго кричалъ онъ, чтобъ кто нибудь выглянулъ, безмолвна и безотвтна стояла изба Степана Петровича. Прізжій пошелъ на дворъ, все говорило, что тутъ живутъ живые люди, вотъ стоитъ полнница дровъ, вотъ торчитъ клокъ сна изъ окна сновала, хотя подъ нимъ отворенный коровникъ пустымъ, пустехонекъ, вотъ за дворомъ огородъ, на грядахъ гордо и осанисто сидитъ капуста, вотъ кусты малины и смородины и между ними нсколько старыхъ яблоней, тщательно подпертыхъ рогатками, все, все говоритъ, что здсь живутъ, или по крайней мр — жили вчера живые люди, своею ежедневною жизнію. И разрушенное крыльцо и уроненный заборъ какъ будто говорятъ о какомъ-то чрезвычайномъ печальномъ событіи, случившемся не дале, какъ въ прошедшую ночь. Взялъ колъ прізжій, взобрался на кучу обломкомъ и сталъ стучать въ снныя двери, но он такъ были высоки, что едва рука доставала. И все отвта не было.

— Вотъ какія дла подлались! экая диковинка: знать ночные гости были, сказалъ голосъ позади прізжаго.

Послдній оглянулся,— за нимъ стоялъ человкъ почти огромнаго роста, въ плечахъ косая сажень, какъ говорится, съ самыми свтлыми волосами и съ такой же бородою, съ опухшимъ красноватымъ лицомъ, съ улыбающимися губами и съ прищуренными глазами, въ которыхъ виднлся какой-то безпечный разгулъ. Онъ былъ босой и безъ шапки, только на одномъ плеч у него былъ накинутъ старый бабій шугай.

— Не могу надивиться, что никто не отвтитъ мн и неотопретъ, хотя вожусь съ часъ времени, отчего это, не скажешь ли мн, добрый человкъ? спрыгнувъ съ обломковъ и подозрительно поглядывая на чудака, спросилъ прізжій.

— Хе, хе, хе! притча-то извстная… Давно, братъ, я поглядываю, какъ ты тутъ копошишься. А скажи-ко, любезный, что теб за дло? спросилъ въ свою очередь великанъ.

— Мн что за дло? по твоему — мн дла нтъ.

— А ты скажи, кто ты таковъ?

— А ты кто таковъ?

— Я здшній старожилъ,— Илья Яковлевъ.

— Илья Яковличъ!

— Да, Илья Яковличъ Лопата, вонъ моя изба въ задахъ-то, съ новою кровлею, али бишь нтъ — не моя, а моей жены, чортъ ее возьми! Тамъ она теперь почиваетъ, лебедь блая, а мужъ-то ея, я-то, Ильюшка, шляюсь. Вотъ, горькая пьяница,— вчера все съ себя оставилъ въ ошар…

Прізжему наскучило слушать разсказы Ильи Яковлича, онъ сказалъ нетерпливо:

— Коли ты добрый человкъ, Илья Яковличъ, такъ скажи мн, Бога ради, живы ли Степанъ Петровичъ и Ирина Михайловна,— вдь они мн родители!

— Какъ!— воскликнулъ Лопата, разинувъ отъ удивленія свой широкій ротъ.

— Просто — я ихъ сынъ Григорій. И что все это значитъ, растолкуй мн, если можешь?

— А! Григорій Степанычъ! добро пожаловать! Какой, братъ, ты выросъ! Да я не узналъ бы тебя! А вдь помню, какъ ты мальчишкой былъ, вонъ тамъ валандался въ луж! А тутъ, слышу, увезли Гришу въ Астрахань. Ну, брать, молодецъ-же ты. Ну, поцалуемся. Съ пріздомъ тебя поздравляю, говорилъ Илья, растопыря руки и обнимая Гришу. Послдній, посл дружескаго лобзанія, утерся рукавомъ.

— Ничего, Григорій Степанычъ, отъ меня, можетъ, дрожжами пахнетъ и въ носъ бьетъ, это оттого, что ты еще молодъ, не потребляешь пагубы-то этой, а я вотъ, гршный человкъ,— выпиваю, жена моя, Аграфена Матвевна, просто кабакомъ зоветъ. Будто, что кабакъ вина въ себ содержитъ, все оно въ мою утробу переходитъ. Дура-баба, а поучилъ бы, и надо поучить, да что,— бабенка щедушная, а кулакъ-то мой, кулакъ — быка убью. Долго-ли до грха,— говорилъ Илья, отчаянно махнувъ рукой:— а все участь моя горькая!

Гриша улыбнулся.

— Что же ты мн про стариковъ-то моихъ не скажешь, Илья Яковличъ?

— Были они вчера по добру по здорову передъ сумерками, когда я проходилъ мимо ихъ, Ирина Михайловна корову на дворъ загоняла, а Степанъ Петровичъ въ окно глядлъ и поклонился мн.

— А теперь, что же все это?

— Просто, знать, воры ночью были, знать со старичками покончили. Что длать, Григорій Степанычъ, жалко, горе-то такъ за человкомъ и ходитъ. Вотъ и моя-то участь горькая!…

— Что же намъ длать теперь? объявить, чтоли? спросилъ Григорій, едва удерживая слезы при мысли, что его родители убиты.

— Пожалуй хоть объявить. Ахъ я дурень какой,— близко ночевалъ, а ничего не слыхалъ….

— Али стараться въ избу войти?

— Ну, въ избу войдемъ.

— Да какъ же, двери заперты изнутри. Пытался я стучать, крпко заперты, не подаются.

— Такъ какъ же? вдь въ окнахъ завязнемъ, черезъ окно не взойдешь, надобно дверь выломать. Постой-ко, я своимъ кулакомъ попробую, высоко, правда, разв теб на плечи встать?

Гриша окинулъ его взоромъ съ головы до ногъ.

— Что, сосдъ, глядишь? что я плечи теб отдавлю? Ну, ты на мои становись, да и валяй..

Григорій не заставилъ въ другой разъ сдлать такое предложеніе, онъ сбросилъ тулупъ, вскочилъ на плечи Лопаты и сильною рукой началъ стучать въ дверь. Сверхъ ожиданія, дверь скоро отворилась, и Григорій, потерявъ равновсіе, съ размаха упалъ головою въ сни.

Когда опомнился Гриша, то, увидлъ, что возл его лежалъ сломленный посохъ Петра Кузьмича, который такъ долго служилъ крпкимъ запоромъ для осаждаемой двери, онъ всталъ и перекрестился. Сильно забилось его сердце, когда переступилъ онъ порогъ избы,— и что представилось его изумленному взору! Передъ образами лежали старики, внизъ лицемъ и другъ подл друга,— Ирина Михайловна въ бломъ сарафан, а посреди избы открытая коробочка, изъ которой вынула старушка свой гробовой нарядъ, на полу валялись горшечные черепки и выбитыя изъ оконъ стекла, а дале, возл печки, бездонная квашня и блый ручеекъ раствора, который подлизывала кошка.

Гриша едва дотащился до лавки и, бросясь на нее, схватилъ себя за кудри и зарыдалъ какъ ребенокъ.

— Вотъ участь моя горькая, зачмъ вела меня на родину! Охъ, зачмъ не убили меня злые разбойники, зачмъ убивать старыхъ стариковъ, которые и такъ одной ногой ужь въ гробу стоятъ, говорилъ Григорій. И тошно, горько ему было, сильно рванулъ онъ воротъ рубахи, который давилъ его, и началъ бить въ грудь молодецкую.

Долго плакалъ Гриша, сжимая голову руками, и вопилъ звонкимъ голосомъ, словно женщина, обильно бжали изъ глазъ его сыновнія слезы и наконецъ, какъ бы уставши, склонилъ онъ голову, и русыя кудри, перевсившись, густою тнью своей закрыли его печальное лицо.

— Батюшка, родимый мой, не суждено мн было тебя увидть живаго и принять твое отцовское благословеніе. Сирота я горемычный остался на бломъ свт безъ васъ! вскричалъ рыдая Григорій и бросился обнимать отца.

— Родимая матушка, проснись, пробудись, взгляни на свое дтище… и онъ цаловалъ мать. Такимъ образомъ переходя отъ одного къ другому, онъ замтилъ, что покойники еще не охолодли.— Господи, не живы ли еще они? сказалъ онъ и повернулъ Ирину Михайловну на спину, пощупалъ сердце: оно еще билось, руки были теплы, глаза и губы были плотно закрыты. Онъ приложилъ руку къ носу, старушка дышала. Жива, жива! вскричалъ радостно Гриша:— знать они со страха замерли.

— Матушка! родимая моя, открой глазоньки, никакого страху нтъ, злоди ушли, возл тебя Григорій, твой сынъ Григорій.

Старушка тихонько взглянула и опять зажмурилась. Напрасно Гриша трясъ ее за руки, напрасно приподнималъ ей голову и теръ грудь,— старушка неоткрывала глазъ. Наконецъ она прошептала:— Господи, прими духъ мой! и опять замолчала. Гриша не зналъ, что длать, метался по изб, какъ угорлый.— ‘Они помшались со страху’, говорилъ онъ самъ себ. Вдругъ попалось ему на глаза ведро съ водою, онъ поспшно схватилъ ковшъ съ водою, и прыснулъ въ лицо матери,— она вздрогнула и открыла глаза. Гриша поднялъ ее и посадилъ на лавку, прижавши головою къ стн, чтобъ не упала,— такъ она была слаба.

Потомъ Григорій бросился къ отцу. Степанъ Петровичъ также дышалъ, также билось его сердце, какъ и у Ирины Михайловны. Гриша съ нимъ не церемонился, а просто вылилъ старику на голову цлый ковшъ воды. Старикъ открылъ глаза и дико посмотрлъ кругомъ.

— Коли рзать, такъ ржь за-разъ, а не мучь. Господи, прости мои согршенія! прошепталъ онъ, и опять закрылъ глаза.

Гриша, не разговаривая боле, поднялъ его съ полу и посадилъ возл Ирины Михайловны. Старикъ снова открылъ глаза и смутно поглядлъ на сожительницу.

— Ну, вотъ вы живы, слава Богу милосердному, а я горевалъ, такъ вотъ въ землю живой и легъ бы, какъ увидлъ васъ на полу, говорилъ обрадованный сынъ, обнимая то того, то другую.

Насилу опомнились старики, насилу сообразили настоящее и прошедшее, и насилу уврились, что они живы и здоровы. Тутъ-то была для нихъ неописанная радость, какъ прижали они къ сердцу сына милаго, котораго и видть въ живыхъ отчаяли. Перебивая другъ друга, безсвязно разсказывали они Гриш происшествія прошлой ночи, что только въ состояніи были припомнить.

— Вотъ лежимъ мы и ждемъ смерти, заключилъ Степанъ Петровичъ:— вдругъ: нето громъ, не то гулъ подземный, застучало, грохнуло что-то, и все затихло. Тутъ у меня сердце замерло, и я ужь ничего не помню, спалъ я, или замеръ отъ страха, что ли, до тхъ самыхъ поръ, какъ твой, Гриша, голосъ услышалъ.

— А я думала, Гришенька, что я ужь на тотъ свтъ переселилась, промолвила Ирина Михайловна.

— Ну, Ирина Михайловна, вдь баснями соловья не кормятъ, а ну-ка, поблагодаримъ Господа за избавленіе, да и всякой за свое дло примемся. И Степанъ Петровичъ положилъ три поклона въ землю, благодаря Бога со слезами. Его примру послдовали и жена съ сыномъ.

— Ну, теперь принимайся мать за печку, да попотчуй сына блинками, а я затоплю баню, гостя съ дороги выпарить надобно по обычаю, сказалъ старикъ.

— А вдь, батюшка, злоди-то крыльцо подломили, да немогли дверей выломать, такъ и убрались, знать, сказалъ Гриша:— счастливы, что отсидлись.

— Не задавило-ли ихъ тамъ, проклятыхъ, али лихое споро не умретъ скоро, сказала Ирина Михайловна, стоя въ сняхъ и съ удивленіемъ смотря на упавшее крыльцо:— какъ же, мои свты, мы сойдемъ отсюда,— вдь высоко?

— А вотъ я лсенку на сновал отыскалъ, послышался внизу голосъ Лопаты, приставлявшаго лстницу.

Тутъ только Ирина Михаиловна спохватилась, что она гуляетъ все еще въ гробовомъ наряд, она бросилась въ избу и черезъ минуту на ней аллъ по прежнему кумачникь.

— Вотъ, не знаю, за что приняться, просто руки опускаются. Сла бы да сидла, да любовалась на Гришеньку, еслибъ было кмъ замнить, да что длать,— кмъ замнишь? говорила старуха, бгая по изб и не зная за что приняться.

— А, мои батюшки! чай давно стадо пригналось, а моя блянка еще недоена. Ирина Михайловна, схвативъ дойникъ, побжала доить корову, но на порог столкнулась съ сожителемъ.

— Напрасно трудишься, Ирина Михайловна, воры и забыли пожалуй, что сегодня пятница, да и жарятъ твою блянку, такъ ужь ей дойникъ и не нуженъ, сказалъ старикъ.

— Какъ это?

— Да такъ, воры свели коровушку.

У Ирины Михайловны опустились руки, едва дойникъ сдержала, и слезы хлынули ручьемъ.

— Подавиться бы имъ, зврямъ плотояднымъ! возопила старушка съ горечью.

— Хоть плачь, хоть нтъ, Ирина Михайловна, а что съ возу упало, то и пропало. А все-таки насъ Богъ милуетъ: вмсто коровы, конь у яслей.

— Какой конь, полно насмхаться, Степанъ Петровичъ.

— Живой конь, не пряникъ, подарилъ его Гриш дядя за усердную службу.

— Прощай, Григорій Степанычъ, навщу васъ завтра, непремнно навщу, счастливо оставаться, слышался со двора голосъ уходящаго Ильи.

Григорій вошелъ въ избу, неся два пуховика и нсколько свертковъ овчинокъ и цвтнаго сафьяна.

— Пособи-ко, батюшка, мн сундукъ внести, сказалъ онъ. И вскор большой кованный сундукъ занялъ цлый уголъ у дверей.

Той порой Ирина Михайловна затопила печку, и сковородки загремли.

— А я и до сей поры не спрошу тебя, здорова ли сестра и зять? сказалъ Степанъ Петровичъ, когда вся семья сидла за столомъ и завтракала.

— Слава Богу, прислали вамъ по низкому поклону и на поминки кой-что. Живутъ хорошо, ловъ богатый, отъ торга дядюшка денежки изрядныя наживаетъ, да все жалуются, что дтей нтъ. Пожилъ я у нихъ десять лтъ, словно у печки погрлся. Что у нихъ было горя, какъ сталъ я въ Кострому собираться, стану проситься: дядя въ сердце, а тетушка въ слезы. Что, говоритъ, Гриша, чмъ теб, кажись, не житье у насъ, любимъ мы тебя, какъ сына роднаго.— Все такъ, говорю я, да подумай сама, тетушка, старики мои старые, кто ихъ кости прихранитъ? Вдь я одинъ у нихъ.

— Ахъ ты, голубчикъ мой, и тутъ-то про насъ не забылъ, прослезясь, воскликнула Ирина Михайловна.

— Можно ли это вздумать, родимая матушка? Вы днемъ и ночью изъ ума у меня не выходили, говорилъ Гриша. Вотъ я этакъ и сбирался года два, да ужь ноньче посл Троицы насилу выпросился, и то дядю разсердилъ. Прежде моего выхалъ одинъ ярославецъ, я наказывалъ ему: если подешь, молъ, черезъ Кострому, такъ зайди къ моимъ старикамъ, скажи, что-де я поклонъ имъ шлю, да что и я домой скоро непремнно буду.

— Былъ онъ у насъ недль семь тому назадъ, поклонъ справилъ, а я съ тхъ поръ всей ждала тебя, мое дитятко, и просто съума сходила, что нтъ тебя долго, да и отецъ-то началъ грустить, сказала старушка.

— Ты халъ-то благополучно ли? спросилъ отецъ.

— халъ я всю дорогу благополучно вашими молитвами, выхалъ вскор посл Троицы. Дядя и тетка со слезами меня проводили, дядя лошадь купилъ,— десять рублей заплатилъ,— мн въ дорогу, да зажилое, за десять лтъ, сто рублей далъ, да еще каштанъ голубой нмецкаго сукна, овчинокъ, сафьяну, мелочей разныхъ надавалъ. И вамъ прислалъ кой-чего. Вотъ, и похалъ я, началъ разсказывать Гриша. халъ тихо, лошадь не забивалъ, по ночамъ не халъ, а только днемъ, боясь недобрыхъ людей.

— Блаженъ человкъ, иже и скоты милуетъ, замтиль Степанъ Петровичъ.

— Все шло благополучно, да вотъ подъ самой Костромой… правду пословица говоритъ: родительскія молитвы изо дна моря выносятъ.

— Что это такое? какъ это! вскричали старички въ одинъ голосъ.

— Да вотъ какъ было, продолжалъ Григорій. Выкормивши вчера въ Кинешм лошадь, пустился я, ужь съ вечерни почти, располагая быть здсь сегодня пораньше. Лошадка бжала безъ устали. Вотъ это было ужь посл полуночи, не дозжая верстъ 8-ми до города, въ сторон, въ лсу мн показалось — мелькнулъ огонь. Не волки-ли, я думаю, и гляжу пристально, а лсъ все густая, ельница, по об стороны такъ и стоитъ стною. Неусплъ я опомниться, какъ два молодца держали подъ уздцы мою лошадь.

‘— Что вамъ, добрые люди, надобно? спросилъ я, переводя съ трудомъ духъ отъ испуга.

‘— Ты и твое добро, отвчали разбойники.

— Ахъ, мои батюшки! вскричала Ирина Михайловна, прискочивъ на мст.

— Не мшай ему разсказывать, замтилъ Степанъ Петровичъ.

‘— Вотъ и привели они лошадь къ костру и велли мн выходить изъ кибитки. Я мысленно каялся во грхахъ и прощался съ блымъ свтомъ.

— Радость ты моя! заплакавъ и обнявъ сына, сказала мать.

‘— Еще два злодя сидли у костра,— продолжалъ, Гриша:— а пятый съ ружьемъ стоялъ на часахъ.

‘— Что ты за птица? спросилъ одинъ изъ сидящихъ.

‘Я сказалъ, кто я.

‘Не велика же находка, проворчалъ разбойникъ.— Выпрягите лошаденку, а кибитку закатите въ кусты.

₍₍— Да не прикажешь ли ощупать его подвижную горницу? спросилъ одинъ изъ держащихъ меня за руки.

‘— Это дло атамана, онъ скоро долженъ вернуться изъ Костромы, сказалъ первый.

‘— А его куда прикажешь?

‘— Да покуда къ дереву.

‘Я упалъ на колни, и что имъ говорилъ, какъ имъ молился,— ничего не помню. Помню, что слезы ркой лились изъ глазъ и рыданія заглушали голосъ.

‘— Вотъ возись еще со щенкомъ, да стереги его, по моему — на осину, да и концы въ воду, сказалъ другой изъ держащихъ меня.

— Ахъ, голубчикъ ты мой, сердце мое чуяло бду, говорила Ирина Михайловна, рыдая и прижимая сына къ сердцу.

— Господи, помилуй! Да не мшай ему досказать, сказалъ Степанъ Петровичъ.

‘Я упалъ на колни, и они волокомъ поволокли меня, съ пинками и тычками. Черезъ минуту я, со связанными назадъ руками, уже былъ крпко притянутъ къ дереву. Сидвшій разбойникъ всталъ и подошелъ къ намъ.

‘— Чуръ, не трогать до атамана, онъ скоро будетъ,— сказалъ онъ.

‘— И не съ пустыми руками, Лисица славный лазутчикъ, нечего сказать,— договорилъ другой, который крпко завязывалъ веревку около моего пояса.

‘— А намъ хлопоты да отвтъ за всякаго, по моему мертвый языкъ угомонне живаго, заговорилъ другой.

‘— Молчать! Всякъ сверчокъ знай свой шестокъ, крикнулъ голова, и пошелъ прочь. И другіе двое оставили меня.

— Постой, постой, Гриша, такъ они и помянули Лисицу? спросилъ старикъ, прерывая разсказъ.

— Да, батюшка, какъ теперь помню: дескать, Лисица — славный лазутчикъ.

— Такъ и есть! вдь я самъ слышалъ голосъ Лисицы, старыя уши не обманули.

— Кто жь этотъ Лисица?

— А такъ себ, просто посадскій, ничего не длаетъ, шляется, да, говорятъ, съ недобрыми людьми водится, а если ему и скажутъ про то, такъ еще захохочетъ да и говоритъ: что, дескать, не пойманъ — не воръ, да кто сказалъ, такъ къ тому ночью и приведетъ во дворъ хорошихъ гостей,— такъ и оставятъ въ одно рубах. Да, говорятъ, рады, коли хоть душу-то въ тл оставятъ, отвчала Ирина Михаиловна.

— Чтожь никто недокажетъ на него? спросилъ Гриша.

— Эхъ, Григорьюшко, да кому хочется донощикомъ быть? Вдь, говорятъ, докащику первый кнутъ. А кому захочется съ воеводской-то канцеляріей связаться? оберутъ, оберутъ, да еще пыткой искалчатъ, въ острог заморятъ до смерти,— кому же охота? А воръ-то настоящій, пожалуй, и вывернется. Вотъ хоть бы мы теперь, примрно сказать, ну были въ великомъ страх, Господь помиловалъ: неужто пойду объявлять?— помилуй меня Господи! да замучатъ. Надетъ судъ: опросы, да допросы, тебя же въ кандалы закуютъ, что, дескать, не ловилъ воровъ, что не далъ знать драгунской команд? А крапивное-то смя: всмъ давай,— и деньгами, и живьемъ, и курицами, и яицами, послднюю корову сведутъ со двора, а у меня теперь и той нтъ,— благодарствую. Такъ и всякій: воровъ-то бойся, да и защиты-то бойся, и т и другіе маху не дадутъ, не посовстятся голышемъ пустить по міру, сказалъ вздохнувъ Степанъ Петровичъ. А ты продолжай, что разсказываешь.

‘— Вотъ услись вс разбойники у костра. Разговариваютъ и пьютъ что-то изъ боченка, только часовой молча ходитъ и непристаетъ ни къ пирушк, ни къ разговору. Тошно и горько мн, гляжу на небо да горько плачу. Свечера моросилъ дождь и было темно, а посл полуночи тучи разбжались и мсяцъ глядлъ съ неба на мои слезы. Злоди напились и растянулись. Все было тихо, часовой слъ и задремалъ, ружье блестло между колнъ, только лсъ качалъ кудрявыми вершинами да ночныя птицы перелетали съ мста на мсто. Втерокъ вялъ мн въ лицо и освжалъ мн голову, мн сдлалось легче на сердце, и я забылся. Но вотъ я очнулся, сердце опять какъ кипяткомъ обдало, я открылъ глаза: костеръ догорлъ, угли едва алли, разбойники по прежнему спали и часовой сидлъ понуривши голову. Вдругъ слышу кусты зашелестили, кто-то осторожно шелъ ко мн, и черезъ минуту возл меня стоялъ высокій человкъ въ грязной холщовой рубах и въ мховой шапк. Онъ длалъ мн знаки, чтобъ я молчалъ, а самъ молча перерзалъ веревку, которой я былъ привязанъ, также молча взялъ меня за руку, и мы тихо прошли мимо спящихъ разбойниковъ. Откативъ ближе къ дорог мою кибитку, онъ тихонько впрягъ лошадь, которая въ хомут щипала траву, потомъ знакомъ веллъ мн садиться, а самъ помстился на облучк. Вскор мы выхали на большую дорогу. Отъхавъ нсколько, незнакомый бросилъ мн въ руки возжи, соскочилъ съ облучка и, махнувъ рукой, пошелъ по опушк лса. Я не могъ понять: во сн или на яву все это длалось со мною. Ощупывая самъ себя и наконецъ уврившись, что не сплю, я спохватился поблагодарить моего избавителя, но оглянувшись — его ужь не могъ видть: такъ лошадь моя скоро бжала. Не дозжая верстъ трехъ до города, я услышалъ свистъ и топотъ большаго позда. Пословица говоритъ, что пуганная ворона и куста боится, точно такъ и я осторожно свернулъ въ кусты. Вдругъ мимо меня изъ города пронеслось подводъ до пяти въ большихъ телгахъ, въ каждой телг сидло по два оборванца и такіе страшные, что и теперь сердце замираетъ. Они меня не замтили и скрылись въ лсу, а я вашими молитвами остался живъ.— Гриша кончилъ.

— Это они, проклятые, отъ насъ лыжи-то навострили, замтила старушка.

— Послушай! а каковъ этотъ добрый человкъ, что веревки-то твои перерзалъ? спросилъ Степанъ Петровичъ.

— Такой сухощавый, бородка небольшая, мн помнится, рыжая или русая, и, кажется, рябоватъ.

— Такъ и есть! воскликнулъ Степанъ Петровичъ — Что скажешь, Ирина Михайловна, кто Гришу-то спасъ?

— Какой-то добрый человкъ, Богъ его знаетъ.

— Петръ Кузьмичъ!

— Петръ Кузьмичъ! повторила въ недоумніи старушка.

— Вотъ какой я старый дурень, насилу догадался. Степанъ Петровичъ, ударивъ себя въ лобъ, выбжалъ въ сни и возвратился съ изломаннымъ посохомъ Кузьмича.

— Ну, Ирина Михайловна, видишь и теперь, что это! чей это посохъ? кто его намъ оставилъ на защиту? Не онъ ли послужилъ намъ крпкимъ запоромъ? не онъ ли удержалъ ветхую дверь на петляхъ и выдержалъ напоръ и удары разбойниковъ, и наконецъ переломился, отворя дверь сыну! Чей это посохъ? говорилъ восторженно Степанъ Петровичъ, вертя переломленный колъ передъ носомъ своей сожительницы:— чей это посохъ?

— Петра Кузьмича, произнесла съ удивленіемъ и со слезами на глазахъ Ирина Михайловна.

— Кто же этотъ Петръ Кузьмичъ?— спросилъ Гриша.

— Ты его увидишь, отвчалъ Степанъ Петровичъ.

V.

Въ воскресенье Гриша съ отцомъ и матерью сбирался къ обдн въ соборъ. Онъ отперъ свой кованный сундукъ и, вынувъ оттуда свой голубой кафтанъ, надлъ его, опоясался персидскимъ жолтымъ кушакомъ, концы котораго висли съ лваго бока до сырой земли, расчесавъ кудри русыя, прикрылъ ихъ пуховой шляпой, отъ которой красивое лицо его казалось свже и румяне, и потомъ, пригладивъ только что показавшіеся усики, самодовольно взглянулъ на себя въ маленькое зеркально.

— Ну ужь, нечего сказать, отцовые голубые глаза съ поволокою, говорила Ирина Михайловна, натягивая на ноги костровые чулки со стрлками, подарокъ сына, и любуясь на него:— и ростомъ взялъ, вылитый Степанъ Петровичъ!

— А мн кажется, брови-то твои, дугою, черныя, отвчалъ, Степанъ Петровичъ, улыбаясь и расчесывая свою сдую бороду.

Гриша, закусивъ губы, опять взглянулся въ зеркально.

— Ну, какой ты рыбакъ, голубчикъ ты мой, тебя бы въ панской рядъ посадить, теб ли махать веслами. А что, не попросить ли у Ивана Ильича Барышникова мстечка для Гриши? Хорошо кабы на мсто Лопаты его принялъ, проговорила старушка.

— Полно, Ирина Михайловна, затваешь не дло: во-первыхъ Гриша къ торговл панскимъ товаромъ не привыкъ, во-вторыхъ и прадды и дды, отецъ мой, и я самъ слишкомъ пятьдесятъ лтъ съ Волгой знаюсь, и вс-то родились, и жили, и умерли рыбаками: такъ неужели Гриша побрезгаетъ отцовскимъ ремесломъ. Хоть меня и на свт не будетъ,— стыдно ему забыть, какъ жилъ отецъ Степанъ Петровъ: богатства не нажилъ, а человку въ нужд всегда готовь помочь. Что у кого при нужд занималъ, всегда старался отдать, зла съ умысломъ никому не длалъ, никого не обманулъ, трудился, надясь на Бога, и всегда Его благодарилъ за то, чмъ онъ благословлялъ трудъ мой, многаго не желалъ и малымъ былъ доволенъ. Такъ то, Ирина Михайловна, честнаго труда стыдиться не должно: большую ли, малую ли онъ пользу приноситъ, ты сорокъ слишкомъ лтъ живешь со мною, да была ли хоть разъ голодна? проговорилъ Степанъ Петровичъ.

— Встимо, что были сыты, да вдь рыба ищетъ, гд глубже, а человкъ, гд лучше, всякому хочется богатства, Степанъ Петровичъ.

— Хе, хе, хе! а я слыхалъ отъ разумныхъ людей, будто даетъ Богъ богатство для того, чтобъ богатый бднымъ помогалъ. А кто знаетъ, мы съ тобой ближнему-то, можетъ быть, и не помогли бы, а на свои прихоти все протранжирили, а на томъ свт и дали бы отвтъ, какъ оный неключимый рабъ, скрывшій талантъ въ землю, про котораго въ церкв читаютъ. Не вс богатые счастливы и не вс бдные голодны. Не стыдись, Гриша, отцовскаго ремесла, сытъ будешь, сказалъ старикъ.

— Правда твоя, батюшка, работать я привыкъ, сложа руки и у дяди не сидлъ, а впрочемъ, на все есть ваша родительская воля.

— Такъ-то, такъ, мои голубчики, а у меня и другое на ум, у меня и невста есть на примт. Хорошая двушка, нечего сказать, такъ все дло-то полетать бы и вышло, коли бы Гриша къ Ивану Ильичу попалъ, сказала Ирина Михайловна, накрываясь на низенькія кокошки красной астраханской наметкой, подаркомъ золовки.

— А кто бы это, что за невсту ты выкопала, Ирина Михайловна?

— А хоть бы Дуняшка, взятушка Ивана Ильича. Что, вдь не худа, умная двушка, только ростомъ маленькая: ну, ничего, малъ золотникъ да увсистъ.

— О, славная двушка! такая поклончивая, знаю я ее, вижу, когда имъ рыбу ношу.

— Оно дло-то и сподручно бы было, Иванъ Ильичъ и по вкъ ихъ не оставилъ бы своею милостью, жили бы, да жили, Гриша-то какъ прикащикъ, а жена-то почти какъ дочка. Вдь не худо, Степанъ Петровичъ?

— Встимо не худо, только жаль, что Гриша-то не рыбакомъ будетъ.

— Ну, большая невидаль твой рыбацкій промыселъ! Ты, право, добра своему дтищу не желаешь.

— Да кто споритъ съ тобой, Ирина Михайловна. Вотъ мы теб и невсту нашли, что ты на это, Гриша, скажешь? спросилъ старикъ, обращаясь къ сыну.

Въ продолженіе этого разговора Гриша переминался съ ноги на ногу и краснлъ, какъ малина, глядлъ то въ полъ, то въ потолокъ и вертлъ шляпу въ рукахъ, при вопрос, онъ покраснлъ еще боле.

— Что мн сказать…. ваша воля, батюшка… на все ваша родительская власть…. произнесъ онъ, заикаясь.

И вотъ они готовы. Степанъ Петровичъ, подвязавши низко алый шелковый кушакъ по праздничному кафтану и перекрестясь, вышелъ изъ избы, а за нимъ жена и сынъ.

Идутъ они по Верхней Дебр въ соборъ и разговариваютъ между собою, Стенапъ Петровичъ показываетъ сыну, который чей домъ. Узка и грязна передъ ними тянется улица, застроенная по об стороны. Ирина Михайловна, осторожно приподнявши свой китайчатый съ кружевомъ сарафанъ (24), идетъ на цыпочкахъ, боясь замарать свои костровые чулки со стрлками, или оставить въ грязи черевичекъ на высокомъ каблучк. Костромскія щеголихи, въ высокихъ кокошкахъ, подъ цвтными наметками, тамъ и сямъ на цыпочкахъ переходятъ улицу, вс торопятся къ обдн. А въ воздух торжественно гудятъ колокола пятидесяти колоколенъ и соборный благовсть покрываетъ ихъ вс своимъ густымъ звукомъ.

Многіе молодцы кланяются Безроднымъ и Степанъ Петровичъ, снимая шляпу, кланяется низко въ отвтъ, сынъ ему усердно подражаетъ, по Ирина Михайловна какъ будто не видитъ ничего, ни на что не обращаетъ вниманія. Но не подумайте, чтобъ старушка была спесива, нтъ, она просто ничего не видитъ, кром своего милаго дтища, на котораго любуется сзади, обходитъ и заглядываетъ въ лицо.

И вотъ они перешли ровъ, и вотъ очутились за крпостнымъ валомъ, окружающимъ соборъ и воеводскій домъ,— единственныя каменныя въ город палаты (25), и маленькія деревянныя лавочки, носящія громкое имя гостинаго двора.

— Что это, здорова ли, тетушка Никитишна? Давно ты ко мн не бывала, а мн тебя навстить нельзя: домъ и ребятъ не накого покинуть. Вдь пьяница-то мой опять запилъ, говорила молодая худенькая женщина пожилой, толстой, сойдясь съ ней въ святыхъ воротахъ и поцаловавшись дважды.

— Ахъ ты, горемычная моя Груня! сердце мое изболло, на тебя глядя, какъ ты съ пьяницей мучишься. Да никакъ не удалось мн къ теб на дняхъ побывать, мясодъ къ концу приходитъ, невстъ и жениховъ полныя руки, отвчала послдняя.— А что Груня, будто, говорятъ, что у Безродныхъ воры были? спросила она, робко оглядясь кругомъ.

— Были, тетушка Никитишна, отвчала та шопотомъ:— корову свели, крыльцо уронили, избу изворочали и всхъ обокрали до чиста,— прилгала Груня.

— Такъ, жаль бдной Ирины Михайловны! экой грхъ!

— Что ихъ, тетушка, жалть-то! вотъ, прошли теперь въ соборъ и шапки не гнутъ. Я поклонилась, нешто, старикъ еще поклонился, а мать и сынъ будто не видятъ, глядятъ въ другую сторону. Ишь сынъ къ нимъ пріхалъ, что у дяди въ Астрахани жилъ, говорятъ, что добра, что добра привезъ.

— Такъ, такъ! они теперь богаты, ихъ, чай, словно муха укусила — и забыли. Да что это на Ирину Михайловну за спесь напала?

— Оттого-то и спесь, что богата стала.

— А парня-то видла?

— Видла: нешто, финтикъ.

— Ну, а что, Груня, не ходила ты къ Ивану Ильичу, поклониться и попросить, чтобъ Илью-то опять взялъ?

— Охъ, тетушка! спина у меня устала съ поклоновъ, а что толку: возьметъ, мсяцъ продержитъ, плутъ опять запьетъ, и опять сошлютъ.

— Такъ что же, Груня, длать! вдь надобно бубна кормить, а онъ никакой прибыли не приноситъ!

— Я хочу совсмъ прогнать плута: пусть ко мн не ходитъ, таскается по кабакамъ гд знаетъ, я твоей милостью и безъ его проживу.

— Давно я теб о томъ говорила, такъ неслушаешься, повадился кувшинъ по воду ходить, тутъ и голову сломить,— неисправится.

— Я и хочу его прогнать, плута.

— И гони, да еще полномъ,— совтовала тетушка.

Такъ разговаривая, всходили он на лстницу паперти, шумя шелковыми сарафанами и побрякивая пуговками.

Между тмъ Гриша съ матерью протснились въ церковь, окружонную широкой папертью и сіяющую красою праздничною. Согласные звуки пнія вмст съ облаками фиміама неслись подъ высокіе своды. Паперть по обыкновенію была наполнена женщинами.

Степанъ Петровичъ за тснотою не вошолъ въ церковь, онъ сталъ у стороннихъ дверей и усердно молился.

Вдругъ пробжалъ въ народ глухой шопотъ и замеръ въ самомъ дальнемъ, въ самомъ темномъ углу, толпа въ страх зашевелилась и прихлынула къ задней стн, очистя передъ собою свободный широкій проходъ. Высокіе ростомъ присдали, чтобъ не выказаться рзко изъ толпы, передніе прятались за заднихъ. Но Степанъ Петровичъ, углубясь въ молитву и отложась душою отъ всхъ житейскихъ попеченій, ничего не замчалъ.

— Воевода! воевода! пронеслось опять по паперти громче прежняго. Но и тутъ старикъ не слышалъ, онъ стоялъ по прежнему на дорог и молился, никто не предупредилъ его. Четыре драгуна съ нагайками въ рукахъ вбжали по лстниц и кричали: дорогу, дорогу! Дорога была давно очищена, одинъ только дерзкій стоялъ, не двигаясь съ мста, и молился…

Взвилась нагайка одного изъ драгунъ и съ визгомъ опустилась на голову старика, на сдую, старую, голову, почти лишенную волосъ. Вскрикнулъ Степанъ Петровичъ, искры изъ глазъ посыпались, и онъ грянулся на помостъ паперти. Пинками оттолкали драгуны обезпамятвшаго старика къ сторонк и очистили дорогу для двухъ огромныхъ гайдуковъ съ булавами, за которыми прошелъ костромской воевода въ вышитомъ золотомъ кафтан и напудренномъ четырехъ-ярусномъ парик. Съ высоты воеводскаго величія, градоначальникъ неудостоилъ замтить лежащаго старика, у котораго кровь изъ свжей раны алой струйкой текла на помостъ паперти.

Воевода пришелъ и сталъ на свое мсто, за нимъ стали гайдуки. Одному изъ нихъ передалъ онъ шляпу, другому трость съ тяжелымъ серебрянымъ набалдашникомъ, такъ многимъ знакомую.

Обдня приходила къ концу. Какой-то прізжій проповдникъ, кончившій курсъ въ Кіев, полумалороссійскимъ выговоромъ, чрезвычайно кудревато говорилъ проповдь о любви къ ближнему, о равенств христіанскомъ во Христ, о смиреніи Бого-человка, пришедшаго послужить павшему человчеству и о будущемъ нелицепріятномъ суд, гд равно обличатся грхи, какъ сильныхъ земли, такъ и послдняго изъ рабовъ. Конечно, проповдникъ говорилъ такимъ языкомъ, что многіе изъ предстоящихъ, при всемъ желаніи понять, ничего не понимали, воевода, какъ образованный человкъ тогдашняго времени, когда-то, у кого-то, чему-то учившійся, хорошо понималъ, но толку оттого было тоже немного.

Обдня кончилась. Воевода вышелъ изъ церкви тмъ же порядкомъ, какъ и вошелъ.

Между тмъ Степанъ Петровичъ отдохнулъ. Рубецъ отъ нагайки, проходившій черезъ голову, вздулся и побагровлъ. Онъ перевязалъ голову своимъ клтчатымъ платкомъ и слъ на оград, дожидаясь своей жены и сына.

— Голубчикъ ты мой, Степанъ Петровичъ, что съ тобой сталось? спрашивала Ирина Михайловна подходя.

— Ничего, ничего! шепталъ Степанъ Петровичъ.

— Какъ ничего, родимый мой!— отъ чего синій рубецъ на виск,— чтожь ты не сказываешь?

— Да такъ, оплошалъ, драгунская нагайка задла.

— Ахъ они, кровопійцы проклятые! изтязатели-то наши!

— Что ты кричишь, Ирина Михайловна?— али въ воеводскую канцелярію захотла? Тамъ языкъ-то укоротятъ.

— Да какъ же не говорить-то, голубчикъ мой, говорила старушка, едва удерживая слезы:— вдь они, тираны, напали на человка, который ужь и такъ одной ногой въ гробу стоитъ.

— Такъ что же! поскорй и другой стану, да вдь они и невиноваты, они исполняютъ волю начальства, а начальство на то, чтобъ насъ неучей учить да совтъ давать. Мы люди бдные,— а на бднаго Макара шишки валятся. И Степанъ Петровичъ хотлъ улыбнуться, но скорчилъ какую-то болзненную гримасу.

— Неужто, батюшка, часто такъ бываетъ?— спросилъ Гриша.

— Да случается. Ты замтилъ ли у воеводы на трости набалдашничекъ? Какъ станетъ кто небывалый попередъ градоначальника, такъ онъ его изъ своихъ ручекъ и бацъ по затылку, да такъ, что и почешетъ въ затылк. Здшніе-то знаютъ, такъ остерегаются, а какой нибудь прізжій новичокъ попадется, а не то, такъ гайдуковъ наускнетъ, словно, прости Господи, ловчихъ псовъ. Да и воеводша-то сама крпко въ томъ подражаетъ своему сожителю. Богомольна, нечего-сказать, каждый день къ заутрен и къ обдн здитъ. Вотъ, пріхала она разъ въ одинъ приходъ къ заутрен и стоить,— все ничего, вотъ запли: ‘Слава въ вышнихъ’, дьячекъ-то одинъ, да и у того голосъ испортился, хриплъ больно, вотъ какъ она крикнетъ вдругъ:— ‘отецъ Иванъ! что это у тебя Афонька какъ хрипитъ, видно съ похмлья? Я въ Питеръ писать стану, что ты причту даешь большую потачку’.— Мочи нтъ — смшно, народъ фыркаетъ, грхъ да и только…. Дьячокъ дотянулъ, не знаю, какъ ему Богъ помогъ. А священникъ посл говоритъ: ужь за сиверскія двери спрятался отъ стыда. Вотъ какая бдовая! Всхъ дьячковъ и пономарей въ город по имени знаетъ. А встать передъ ней,— сохрани Господи! крикнетъ бывало: что, скотина, помнишь-ли передъ кмъ ты сталъ? да и наускнетъ гайдучища, который при ней безотлучно.

Такъ разговаривая, Безродные подошли къ дому.

— Ну, Ирина Михайловна, полечи ты мою старую голову, ломитъ больно, сказалъ Степанъ Петровичъ, вшая, стряхнувши, свой праздничный кафтанъ.

Ирина Михайловна отыскала скляночку вина, настояннаго на березовой почк, и намочивъ имъ голову сожителя, обвязала полотенцемъ.

— Ну, мои любезные, садитесь сегодня за столъ одни, я вамъ не товарищъ.

— А я сегодня хотлъ, батюшка, позвать тебя за рку въ Ипатьевскій, сказалъ Гриша.

— Съ Богомъ, Григорьюшко, или одинъ, а я отправлюсь на палати.

Не успла Ирина Михайловна накрыть на столъ, какъ вошелъ Лопата.

— Здорово ли поживаете, Степанъ Петровичъ, Ирина Михайловна, Григорій Степанычъ? Никакъ вчера не удалось мн навстить васъ. Съ праздникомъ поздравляю! съ пріздомъ сынка поздравляю! говорилъ онъ, стоя у дверей, низко кланяясь и переминаясь.

— Добро пожаловать, Илья Яковличъ. Нешто,— живемъ, старикъ что-то недомогаетъ, дло старое. Милости просимъ, садись съ нами хлба соли кушать, чмъ Богъ послалъ! говорила Ирина Михайловна.

— Благодарствую, Ирипа Михайловна, сть не хочется, кусокъ въ горло нейдетъ, знаешь ты участь-то мою горькую! охъ! какъ мы съ бабой-то живемъ! Ну, бабенка молодая, все бы еще ничего, да старая-то тетка Никитишна мутитъ, поучить боюсь, кулакъ дуракъ, бабенка щедушная, долго ли до грха?

— Что и говорить, Илья Яковличъ! пословица говоритъ: ‘не надо и кладъ, коли у мужа съ женой ладъ.’

— То-то и сть что ладу-то нтъ, все дятъ, какъ ржа желзо, что будешь длать, съ горя и выпьешь, раздразнятъ, и пошелъ, и пошелъ….

— Какъ это, Илья Яковличъ, Богъ тебя нанесъ, какъ Гриша-то около избы нашей ходилъ, да въ нее попасть не могъ посл разбойниковъ?

— Вовсе не Богъ меня нанесъ, а участь моя горькая. Въ тотъ день я погулялъ, и пришелъ домой въ росхмль: жена ругаетъ, гонитъ вонъ, хотлъ поучить, да чортъ съ тобой, думаю: ушибешь еще, какъ кошку, взялъ шапку да и пошелъ съ горя въ Ошару. Цловальникъ знакомый, чарка за чаркой, да все съ себя и оставилъ, еще въ долгъ поврили. Привязался Ванька-Ворона, знаете? не отстаетъ, любить лаховшинку, а самъ, кремень, никогда не поднесетъ. Вотъ и облекли меня, на промнъ кафтана, въ худой бабій шугай. Пошелъ я ужь поздно, и боюсь къ жен глаза показать: молъ, выгонитъ, пожалуй, и проходя позади вашего огорода придумалъ ночевать у васъ на сновал. Вытащилъ коликъ изъ частокола да и пробрался туда. И придушилъ же меня чортъ! ничего не слыхалъ, какъ злоди возились на дорог. Проснулся утромъ, ужь свтло, сошелъ съ сновала и вижу, что Григорій Степанычъ около избы похаживаетъ. Ну, прочее вы знаете.— Илья кончилъ, хотлъ, казалось, еще что-то сказать, но не ршался.

— Жаль мн тебя, Илья Яковличъ! Худо, какъ въ дом дымъ коромысломъ.

— Что длать, Ирина Михайловна, участь моя такая горькая, съ горя пьешь. Вотъ и вчера тоже раздразнила жена, словно собаку какую: дескать, въ моемъ дом живешь, пою, кормлю тебя, лежня. Извстно, пошелъ да тяпнулъ, и теперь голова трещитъ съ похмлья. Денегъ нтъ, заложить нечего, сказалъ онъ, оглядывая худой кафтанишка и опорыши на ногахъ.

— Матушка, вдь онъ просто выпить проситъ, шепнулъ Гриша Ирин Михайловн.

— Итакъ, съ пріздомъ сынка, проговорилъ Илья, запинаясь.

— Не обезсудь, Илья Яковличъ, хочешь пообдать, милости просимъ, а мы со Степаномъ Петровичемъ горячаго не употребляемъ, такъ и не держимъ.

— Голова съ похмлья болитъ, руки дрожатъ, этакая пакость какая!…

— Вотъ, не осуди, что есть, опохмлись, Илья Яковличъ, сказала старушка, доставши изъ коробки нсколько мдныхъ денегъ и подавая Иль, рада бы гостя поподчивать, да ничего не случилось на ту пору.

Илья вздрогнулъ, когда почувствовалъ деньги на своей широкой ладони.

— Благодарствую, Ирина Михайловна, дай Богъ здоровья всему вашему дому благодатному, говорилъ онъ торопливо, пятясь къ двери: — прощенья просимъ!

И онъ поспшно выскочилъ въ двери.

— Прости, Илья Яковличъ, кричала вслдъ ему старушка, но Илья, не слыша ногъ, уже бгомъ бжалъ подъ гору, гд Ошара своею зеленою елкою, какъ эмблемою вчнаго веселья, манила подъ свою крышу всхъ, подобныхъ Иль Яковличу.

— Вотъ, Григорьюшко, бгай пьянства, аки яда! Илья Яковличъ добрый человкъ и не дуракъ бы вдь, слава Богу,— у Барышникова первымъ прикащикомъ былъ, да свихнулся, спился съ кругу, и что же? Съ женой всегда драная грамота, а впрочемъ, кто ихъ разберетъ, другъ на друга жалуются.

— О…. охъ! послышался съ палатей голосъ Степана Петровича. Мать и сынъ сли за столъ.

VI.

Весело шелъ Гриша по Нижней Дебр въ послобденное время, направляясь къ отцовской лодочк, скромно лежавшей на берегу, между своей братіи, и припертой замкомъ къ огромной колод. На улиц играли взрослые ребята и женатая молодежь въ мячъ и чехарду, а маленькіе ребятишки въ бабки, нкоторые изъ нихъ возились съ бумажнымъ змемъ, котораго длинный мочальный хвостъ былъ едва не во всю улицу. И всю эту картину, освщало осеннее солнышко. Тихо и прохладно было въ воздух, а на лазоревомъ небосвод ни одного облачка, только длинныя блыя нити паутины, обыкновенно предвщающія сухую осень, летли съ юго-востока.

Ярко алло полукафтанье Григорья, сшитое изъ кармазиннаго сукна. Никто не зналъ Гриши, но вс кланялись ему, такой былъ тогда обычай у русскихъ людей, и Григорій учтиво отвчалъ на поклоны, снимая усердію свою пуховую шляпу.

Старики и молодицы сидли на завалинкахъ, и около послднихъ жались крошечныя дти. Двицы изъ-за занавсокъ выглядывали въ окна.

На лужайк, передъ оградою церкви Стефана Сурожскаго (26), бывшей тогда почти на самомъ берегу, сидло нсколько человкъ мужчинъ и женщинъ, и посреди ихъ сдой старикъ съ клюкою, повидимому онъ что-то разсказывалъ, и вс слушали со вниманіемъ. Женщины съ полуоткрытыми ртами, казалось, боялись проронить хотя одно слово, дти робко жались къ матерямъ, молодежь значительно переглядывалась и старики не возражали. Гриша остановился.

— Было это при княз Юрь Долгорукомъ. А княжилъ онъ во град Володимір, продолжалъ разсказчикъ съ сильнымъ жестомъ и уставя въ пустое пространство блые безъ зрачковъ глаза свои, которыми не видлъ онъ свту благо: — при Юрь Долгорукомъ. А князь Юрій былъ княземъ великимъ, сиречь старшимъ, и вс князья русскіе ему повиновались, какъ старшему брату, и ничего безъ его совта не длали. Костромы-то нашей голубушки тогда еще не было, а были на этомъ мст лса непроходимые, темныя, дремучія дебри: на берегу-то Нижняя, а повыше Верхняя Дебря назывались, да и до сей поры улицы такъ зовутся. Ну, извстно, кто будетъ жить въ лсу дремучемъ, какъ не разбойники, удалая вольница придорожная? Да такая тутъ поселилась вольница, что и Ярославлю городу жутко отъ ея подъ часъ приходилось, а по Волг и говорить нечего, ужь совсмъ прозду не было! Вотъ и думаетъ думу князь Ярославскій, какъ ему избыть бды неминучей, какъ извести проклятую вольницу. Войной идти на нихъ,— воинства у меня мало, да и гд переловить ихъ? взлзутъ на деревья, да перестрляютъ оттуда мою дружину.. Семъ-ка посовтуюсь со старшимъ братцомъ.— И детъ князь Ярославскій къ князю Володимерскому. Князь Юрій дорогаго гостя встрчаетъ, за блы руки принимаетъ и за дубовые столы сажаетъ, а великая княгиня своими блыми руками чару меду наливаетъ, подноситъ дорогому гостю и цалуетъ его во уста. И такъ князья пируютъ и прохлаждаются три дня, а сами думу думаютъ, совтъ ведутъ. И надумались князья идти на Волгу съ воинствомъ: сперва выжечь лса дремучіе, а потомъ полонить вольницу. Вздумано, сдлано. Потянулись князья съ дружинами Володимерскими къ Ярославлю, а оттуда сли на ладьи да и спустились по Волг, и стали они станомъ на томъ берегу, а на этотъ перехали охотники выборные, да и зажгли лсъ. И запылала дебря моремъ пламеннымъ, и разлилось это море по всмъ концамъ, и отъ того великаго пожару подернулось небо кровавымъ заревомъ. Такой трескъ пошелъ по лсу, что волосъ дыбомъ становился у самыхъ храбрыхъ воиновъ княжескихъ! Вспнилась, закипла, забушевала Волга-матушка, волнами красными. Любуются князья съ того берега на страшное позорище. Испугались разбойники и изъ Нижней Дебри бросились въ Верхнюю, да и тамъ сталъ дымъ имъ глотки захватывать. Атаманъ ихъ былъ изъ татаръ и слылъ богатыремъ и назывался Чувиль-Гроза. Онъ, видя послдній часъ своему молодечеству, созвалъ на совтъ свою шайку и сказалъ имъ зычнымъ голосомъ:

‘— Гой, еси, вы братцы-товарищи, приволжская вольница, знать насталъ, наступилъ нашъ послдній часъ, минуемъ ли мы смерти лютыя? Нтъ теперь у насъ легкихъ лодочекъ, вс сгорли они при берег, а добрые кони отъ смраду задыхаются. Мы пойдемъ, побжимъ пшіе, въ лса Муромскіе, здсь намъ остаться — живьемъ сгоримъ. А князьямъ въ руки предаться,— станетъ дружина княжеская потшаться надъ нами, и невесело намъ будетъ на сосенкахъ, на елочкахъ покачиваться!

‘— Идемъ, бжимъ отсюда, куда глаза глядятъ! рявкнули разбойники.

‘А Чувиль-Гроза опять къ нимъ рчь держитъ:

‘— Ужь и вы, братцы — товарищи, вы забыли, что у насъ много злата, серебра и каменьевъ самоцвтныхъ и окатнаго крупнаго жемчугу? Мы всего съ собой не заберемъ, мы всего на себ не унесемъ, сгоритъ въ пожарищ крупный жемчугъ, перелопаются дорогія камни, не сгоритъ злато, серебро и достанется оно нашимъ ворогамъ. А вы знаете, братцы, сосну столтнюю, громомъ Божьимъ опаленную: передадимъ ей на сохраненье добро наше, зароемъ все подъ ею во сыру землю!

‘Какъ сказано, такъ и сдлано. И пошли разбойники подъ сосну столтнюю, громомъ Божьимъ опаленную, понесли боченки золота и большіе котлы серебра. А у сосны привязанъ былъ атамановъ добрый конь, а на сосн вислъ колчанъ съ калеными стрлами, а подъ сосной лежалъ атамановъ мечъ-подъемъ. И копалъ тмъ мечемъ Чувиль-Гроза подъ сосною яму глубокую, окопавши длалъ заклятія на поганомъ татарскомъ язык. И зарыли въ ту яму разбойники свои сокровища, а сверху навалили блъ-горючъ камень. Чувиль-Гроза ускакалъ на своемъ добромъ кон въ лса Муромскіе и долго, долго тамъ разбойничалъ, а разбойники передохли отъ дыму и пламени. Сгорли лса дремучіе и дебри непроходимыя, дружины княжескія очистили мсто и вскор на этомъ мст закрасовался городъ Кострома — удлъ княжества Володимерскаго. Давнымъ-то давно это было, а сосна стоить и теперь цлехонька, не гніетъ она, не сохнетъ, и топоръ не беретъ, только черные вороны вьютъ гнзда на ея косматой вершин, а подъ ней лежитъ блъ-горючъ камень, гд зарыто заклятое сокровище. И до сихъ поръ не родился смльчакъ, чтобъ его вырыть!

— Не разъ слышалъ я отъ тебя объ этомъ клад, но, скажи по совсти, ддушка Морозь, правда ли, что, эта сосна на Галичской дорог? спросилъ вдругъ глухой голосъ позади слпца. Вс обернулись, не исключая и Гриши. Возл самой ограды стоялъ небольшой, черноватый мужичонка, съ черной рдкой бородой, выдавшимися скулами, широкимъ носомъ и узкимъ лбомъ, заросшимъ волосами. Онъ глядлъ исподлобья и какъ-то въ сторону, какъ будто боясь встртиться съ чьимъ нибудь взоромъ. Кафтанъ его былъ почти весь въ дырахъ, но карманы и пазуха отдулись: старая шляпенка съ оборванными полями надвинута была на самыя брови. Вс невольно вздрогнули и отодвинулись подальше, услышавши голосъ этого человка, одинъ слпецъ отвчалъ насмшливо:

— Али счастья хочешь попробовать, Ворона? Говорятъ, что ты у татарина и татарскому языку учишься, да въ полночь по лсамъ и болотамъ таскаешься, да цвтъ папоротника отыскиваешь?

Вс переглянулись, а Ворона, оглядвшись боязливо, отвчалъ:

— Не худо бы, ддушка. Чмъ чорту владть этимъ богатствомъ, такъ лучше пусть добрымъ людямъ достанется!

— Полно, Иванъ Иванычъ! я слыхалъ, что коли Богъ даль намъ силу, да здоровье, да неглупую голову, такъ истиннымъ кладомъ наградилъ. И такъ на чужой каравай ротъ не развай, а пораньше вставай, да свой затвай. Не совтую продавать душу нечистому, сказалъ слпой тономъ наставника.

— Правда-ли это, что сосна-та самая, что по Галичской дорог?

— Правда-то правда. Говорятъ, она и теперь стоитъ, и по вкъ стоять будетъ, такъ мн расказывалъ ддушка. И самъ онъ пытался кладъ достать, да такія виднія видлъ, что волосы дыбомъ становятся, какъ бывало поскажетъ — да и закаялся, да и всмъ православнымъ заказалъ, продолжалъ разскащикъ. А не совтую, не совтую теб, Иванъ Иванычъ, съ нечистой силой связываться.

— Спасибо за поученье, ддушка Морозъ, проворчалъ Ворона.

— За поученье не сердись: съ добрымъ желаньемъ оно сдлано,— проговорилъ слпецъ вставая.

— Гд же ты почуешь сегодня, ддушка Морозъ? спросила одна изъ молодицъ, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ.

— А гд Богъ дастъ, Петровна! Ты со мной говоришь? Ну хоть къ вамъ въ избу пойду.

— Добро пожаловать, ддушка!— и Петровна пошла впередъ, за нею поплелся слпой разскащикъ, ощупывая палкою передъ каждымъ шагомъ и шаря по забору рукою. Онъ вскор отыскалъ ворота избы, въ которую шолъ.

Гриша, услышавъ псню и какую-то брякотню, взглянулъ влво по улиц, въ конц которой стояла Ошара съ своею неувядаемою эмблемою. Передъ нею образовалась какая-то толпа. Вс бывшіе на лужайк слушатели слпца, большіе и малые, побжали туда, въ томъ числ и Ворона. Григорій также изъ любопытства пошелъ къ тому мсту. Передъ кабакомъ, посреди улицы, толпа полупьяныхъ мужиковъ орала во все горло слдующую псню:

‘На улиц рамола,

Рамола,

Жена мужа продала,

Продала,

За дешевой, за товаръ,

За товаръ,—

За денежный за калачъ

За калачъ.’

И среди ихъ Илья, закинувъ голову зажмуривъ глаза, закусивъ бороду и взмахивая руками, такіе длалъ прыжки, что жидкая грязь изъ подъ его босыхъ ногъ летла брызгами во вс стороны и залпляла глаза пвуновъ, но они, казалось, того нечувствовали и продолжали, присвистывая и прищелкивая, свою псню.

Мальчишка, сынъ цловальника, стоялъ на крылечк кабака и что есть духу барабанилъ въ печной заслонъ.

— Ухъ ты, ахъ ты! вскрикивалъ Лопата, идаясь какъ бснующійся во вс стороны потомъ пускался въ присядку, какъ будто уставалъ, семенилъ ногами на одномъ мст и опять бсновался. Потъ катился градомъ съ плясуна. Псенники старались перекричать и заглушить другъ друга. Зрители хохотали, держась за бока. Передъ Григорьемъ стояли два мальчика лтъ по десяти, они, сочувствуя веселой картин, также хлопали въ ладоши. Вдругъ, раздвигая толпу, протснилась къ нимъ Петровна.

— Что вы, злоди, тутъ длаете! Вотъ я отдеру васъ хорошенько, негодные, кричала она, волоча ихъ немилосердно за руки. Чему хохочете, горла-то распустили? нечего чужой пагуб радоваться, не смяться, а жалть должно, глядя на погибшаго человка, сами, можетъ, хуже будете. Долго еще она читала наставленія своимъ сыновьямъ, покуда не скрылась изъ виду.

— Полно, Илья Яковличъ, образумься, экъ тебя черти разшевелили! говорилъ Ворона, глядя подъ ноги Иль.

— А, пріятель! добро пожаловать! заемъ красенъ платежемъ: вчера я тебя угощалъ, а сегодня ты меня долженъ угостить, отвчалъ Илья, остановясь и отирая рукавомъ потъ съ лица.

— Ну ужь, не осуди, въ карман ни шелеха, на тебя, другъ, надялся.

— Онъ все такъ, желзная яичница, въ людяхъ Ананья, а дома ненайдешь, говорилъ Илья.

— Распотшилъ, кричала толпа пвуновъ: — надобно, ребята, угостить его, сложимся и угостимъ!

— Благодарствую, товарищи, говорилъ Илья, низко кланяясь:— отъ чести не отказываемся.

Двое изъ толпы вышли, подхватили Илью подъ руки и, раскачиваясь изъ стороны въ сторону, повели въ Ошару. Ворона, видя, что тутъ и ему перепадетъ что нибудь, послдовалъ за ними. Остальные также съ пснями пошли въ кабакъ. Цловальникъ съ цловальницею не успвали наливать.

Любопытные разошлись, и Гриша пошелъ къ отцовской лодк: но тутъ только вспомнилъ, что забылъ изъ дома взять весла. Ему не хотлось ворочаться за ними, оглядясь, Григорій увидлъ, что одну изъ лодокъ спихнули два мальчика,— старшему было лтъ 13,— и хотли хать за Волгу.

— Послушай, мальчикъ! ты знаешь, гд живетъ Степанъ Петровичъ Безродный? спросилъ Григорій, обращаясь къ старшему.

— Какъ-ста не знать, отвчалъ послдній, почесавъ въ затылк:— вдь онъ на Воскресенской гор живетъ.

— Да, потрудись сходи туда, возьми пожалуста весла, я забылъ взять.

— А кто твоя милость?

— Я сынъ Степана Петровича, и если ты его самаго не увидишь, то спроси Ирину Михайловну.

— Далеко-ста идти, неохота. А куда хать изволишь? мы перевеземъ, коли за Волгу.

— За Кострому рку.

— Ну, и за рку свеземъ.

— Да вы тамъ меня ждать не будете?

— Ничего, подождемъ.

— Коли такъ, то ладно. Да вотъ что: мы подемъ въ нашей лодк, а весла твои.

— И взаправду, твоя побольше.

Итакъ, Григорій отперъ замокъ и столкнулъ лодку на воду. Старшій мальчикъ перенесъ въ нее свои весла и слъ гресть, младшій остался на берегу. Гриша прыгнулъ въ лодку и взялся править.

Съ любовью глядлъ Григорій на Волгу, вспоминая свое житье въ Астрахани. Широкой лентой синла Волга, переливаясь, то серебристымъ, то палевымъ цвтомъ, на стрлк кое-гд торчали приземистые кустарники, съ которыхъ втеръ свялъ листочки — вс до послдняго, но густая сочная трава еще не потеряла зеленаго цвта. И вотъ — они въхали въ Кострому рку. Передъ ними высился древній Ипатьевскій монастырь съ четвероугольною колокольнею, грустію чернлъ вковой обрубъ (вмсто ограды нын существующей) изъ дубовыхъ стоячихъ бревенъ, изъ-за котораго виднлись темные кедры и старыя сосны, покачивая кудрявыми вершинами. Раздался благовстъ къ вечерн. Григорій, оставивъ мальчика при лодк, пошелъ въ церковь. Молодой послушникъ ходилъ съ большой книгою съ клироса на клиросъ и звонкимъ голосомъ отчетливо и громко сказывалъ стихиры, монахи пли протяжно, повторяя сказанное. Грустно и вмст весело было на душ молящагося, уста сами собою шептали молитву, глубокій вздохъ летлъ изъ сердца, и слеза умиленія просилась на рсницу.

Усердно молился Гриша, стоя посреди церкви, онъ вспомнилъ, что давно былъ онъ въ этомъ храм, бывши еще младенцемъ, что во время его болзни сердобольная мать общалась отслужить молебенъ въ этой святой обители, и что по его выздоровленіи принесла его сюда и выполнила общаніе.

Вечерня кончилась, и Гриша съ благоговйнымъ любопытствомъ оглядывалъ внутренность храма, онъ взглянулъ вправо, и глаза его долго не могли оторваться отъ памятника, любопытнаго по своей древности. Это было царское мсто, присланное Царемъ Михаиломъ еодоровичемъ въ даръ монастырю, на память призванія его на царство изъ стнъ этой святой обители. Долго любовался Гриша его рзнымъ верхомъ въ вид башни, вмсто балдахина, украшеннаго на верху двуглавымъ орломъ (27).

Начали молебенъ по заказу. Гриша опять началъ молиться, вдругъ онъ взглянулъ влво — и потупился, взглянулъ въ другой разъ — и отвернулся, взглянулъ въ третій — и ужь не спускалъ глазъ…. На кого глядлъ бдный добрый молодецъ?

У лваго столба стояла двица и усердно молилась, крестясь блою рукою, на которой сверкали перстни изъ цвтныхъ камней. Черные глаза ея кротко, благоговйно смотрли на иконостасъ, уста шептали усердно молитву.

И какъ хороша, и какъ нарядна она была,— отъ повязки, унизанной цвтными каменьями съ поднизью изъ крупнаго жемчуга (28), до алаго объяринаго сарафана, отъ жемчужнаго ожерлья до золотого пояса, отъ шолковаго рукава рубашки до черевичка, вышитаго блестками. Все говорило, что это дочь богатаго отца: отъ чорной дугою брови, до шелковистой косы, заплетенной лаптемъ и кончающейся бантомъ изъ голубой ленты, которая висла по спин чуть не до колнъ, отъ блоснжной лебединой шеи до гибкаго стана,— все говорило, что нтъ такихъ красавицъ во всемъ город.

Возл двушки стояла низенькая старушка въ преузоррчной наметк изъ заморскаго ситца и въ кутнвомъ (29) сарафан.

Почувствовала ли двушка на себ жгучій молодецкій взоръ или такъ случайно,— только она взглянула на право, встртилась взоромъ съ глазами Гриши, вспыхнула нелучше своего алаго сарафана и, закусивъ свою нижнюю губку, начала проворно креститься и низко кланяться, и ужь боле не оглядывалась.

Григорій потупиль голову. Долго стоялъ онъ, долго что-то думалъ, и тогда только очнулся, когда старый монастырскій служка, побрякивая ключами, подошолъ къ нему и сказалъ:

— Другъ мой, пора церковь запирать, а коли усердіе есть, помолись, я маленько и обожду.

‘Куда же двалась она? какъ это я незамтилъ, когда они вышли? Вотъ диво! словно задремалъ,— думалъ Григорій, выходя за монастырскія ворота. Ему уже не любопытно было походить по монастырю, какъ прежде намревался, онъ машинально шолъ къ лодк. Красавица со старушкой стояли на берегу и разговаривали съ мальчикомъ. Гриша обрадовался, поспшилъ къ нимъ и низко поклонился.

— Молодецъ, не въ городъ ли, дружокъ, подешь. Мальчикъ говоритъ, что это твоя лодка, такъ перевези и насъ по пути, дружокъ, говорила старушка.

— Изволь, коли твоей милости угодно, перевеземъ,— говорилъ Григорій, запинаясь и поглядывая на красавицу. Она тоже взглянула раза два на него и, пуще покраснвъ, закрылась плотно носовымъ блымъ шолковымъ платкомъ съ зеленою каймою, оставя открытою только верхнюю часть лица (30).

— Слава Богу, нашли добраго человка, а то на перевоз дощаникъ ожидается (31), разв къ ночи отвалитъ,— намъ долго ждать, Ишь, общанье было молебенъ отслужить въ Ипатьевскомъ, день-то сегодня хорошъ. Вотъ и осень пришла, и не успешь опомниться, какъ и зима подкатитъ студеная, говорила старушка, усаживаясь въ лодку. Но такъ какъ Григорій слъ было въ весла, то она и разсчитала посадить внучку лицомъ къ корм, гд, было, помстился мальчикъ.

— Ну, внучка, садись, да постели на лавочку платокъ, неравно сарафанъ замараешь, ты будь бережлива, ворчала она.

Двушка молча повиновалась.

Григорій увидлъ свою ошибку тогда, какъ уже лодка поплыла, онъ проворно перескочилъ на корму, сдлавъ знакъ мальчику перессть къ весламъ.

Двушка очутилась лицомъ къ Григорью, безпрестанно краснла, потупляла глаза и перебирала рукою пуговки на сарафан. Лучъ солнца, догорая, золотилъ поверхность рки и отражался въ глазахъ красавицы и на золотомъ широкомъ галун ея сарафана.

Старушка съ досадой замтила, что внучка не закрывается платкомъ, и что молодецкіе глаза безпрепятственно любуются ею.

— Что, это, хорошее ли дло — ты не закрываешься, этакая безстыдница, ворчала она почти шопотомъ.

— Чмъ же я, бабушка, закроюсь? вдь платокъ я подъ себя послала, дрожащимъ голосомъ тихо отвчала двушка.

— Ахти, и я свой подъ себя послала, сказала старушка и хотла уже его изъ подъ себя вытащить, но боялась, чтобы при этомъ не качнулась лодка (а воды старушка ужасно боялась) и оставила свое намреніе.

Лниво Гриша работалъ кормовымъ весломъ, лодка тихо скользила, а онъ безмолвно любовался красотой невиданной. Скоро перелетла лодочка, Григорій досадовалъ, за чмъ такъ узка Кострома рка, за чмъ она не море широкое, раздольное, но которому бы онъ готовъ былъ плыть всю жизнь свою.

Лодка причалила къ городскому берегу, старушка, приподнявши сарафанъ, покрякивая, выползла изъ нея и осторожно побрела по грязи, но двушка стала на обочин лодки и въ раздумьи глядла на грязный берегъ.

Гриша бросился на выручку.— Какъ здсь грязно, сказалъ онъ трепетнымъ голосомъ.

— Да, грязно, не глядя на него, прошептала красавица и протянула было ножку въ шитомъ блестками черевичк.

Григорій подалъ ей дрожащую руку, другою охватилъ ея станъ и, крпко, крпко прижавъ къ сердцу, перенесъ ее на сухое мсто и поставилъ возл старушки. Изъ устъ красавицы вырвалось невольное: ахъ! она чувствовала, какъ его шелковистыя кудри скользнули по ея пылающей щек, слышала, какъ чутко колотилось его сердце.

— Что это за боярышня такая, хорошее-ли дло, безстыдница, на рукахъ носятъ, ноги, что ли, отсидла,— сердито поглядывая на Гришу, ворчала старушка. Двушка покраснла еще пуще и готова была заплакать, но Гриша сказалъ:

— Невозможно въ такихъ черевикахъ перейти такую грязь, въ пору и нашему брату, и удивлялся своей смлости.

— Такъ ты, дружокъ, вонъ къ тому бы плоту присталъ!

— Тотъ почти весь въ вод,— отвтилъ мальчикъ.

— Изволь ко за труды, молодецъ! Спасибо, что перевезъ,— молвила старушка и, развязавъ одинъ конецъ своего носоваго платка, вынувъ денежку, подавала Гриш. Изволь!

— Благодарствую! трудъ мой невеликъ, вдь все равно — мы бы одни похали же, кланяясь, отвчалъ Гриша.

— Полно чваниться-то, возьми на пряникъ, годится, возьми, дружокъ!

— Ей Богу не возьму, говорилъ Григорій, покраснвъ до ушей.

— Возьми, возьми — не упрямься!

— Сказалъ, что не возьму.

— Ну, какъ хочешь, губа толще, такъ брюхо тоньше, вишь спесивъ больно. А годилось бы, что длать, больше не случилось, да и рка не широка, и не видали какъ перехали, говорила старушка обидясь.— Мальчикъ, возьми ты! Ну, онъ какъ хочетъ, а твое дло дтское — калачъ купить,— и она протянула руку къ мальчику.

Мальчикъ, съ худо скрытою радостью, взялъ денежку и поклонился.

Поклонился и Гриша, тмъ же отвтили и старушка съ двушкой. Подобравъ сарафаны, он пошли въ гору на Ишанскую (32) улицу, а Григорій стоялъ на одномъ мст и грустно смотрлъ имъ въ слдъ.

Срая лошадь въ яблокахъ, запряженная въ крашенную телжку, встртила бабушку съ внучкой, здоровый кучеръ въ сромъ армяк осадилъ лошадь, и, поровнявшись съ ними, остановился. Старушка и двушка вскарабкались на высокую телжку, которая и поворотила назадъ, Гриш показалось, что красавица оглянулась на него и потомъ закрылась платкомъ.

Чрезъ минуту он скрылись изъ виду, а онъ, придерживаясь рукою за грудь, какъ-бы удерживая съ удвоенной силой стучащее сердце, все еще стоялъ и смотрлъ въ пустое пространство. По біенію сердца узналъ онъ, что спокойствіе его нарушено, и навсегда…

Невыразимо-грустно было Гриш, когда опять слъ онъ въ свою лодку, слезы просились на глаза, а плакать было стыдно, да что за глупость, о чемъ ему плакать? Ничего не видлъ Григорій на возвратномъ пути, ни на что не смотрлъ, не отвчалъ на вопросы мальчика, не слышалъ его болтовни, онъ опустилъ голову и сидлъ потупившись. Воображеніе рисовало ему то красавицу съ ея обворожительнымъ взглядомъ, то хлопотливую старушку съ денежкой въ рукахъ и ихъ послдній прощальный поклонъ, и грустно, невыразимо грустно было Гриш.

— Гришенька, вдь отецъ-то больно хвораетъ, я думаю послать за священникомъ, говорила Ирина Михайловна, встрчая сына, входящаго въ избу.

Но сынъ молчалъ, и потупивъ голову, какъ будто считаль половицы.

— О-охъ! головушку ломитъ, послышалось съ палатей.

VII.

Въ слдующую субботу, Дарья Алексевна въ передней изб новаго дома, которая кром величины и косящетыхъ оконъ, ничмъ не отличалась отъ старой,— пекла блины. Иванъ Ильичъ ихъ кушалъ. Потапъ, также сидя у дверей, получалъ по временамъ подачки отъ Дарьи Алексевны. Это было часовъ въ семь утра.

— Когда ты думаешь, дружокъ Иванъ Ильичъ, новоселье справлять? Родные и сосди завалили насъ хлбомъ-солью. Чай, всхъ надо будетъ позвать? спросила старушка.

— Въ понедльникъ Настя будетъ именинница, такъ и новоселье и именины думаю справить за одинъ конобой, отвчалъ зять.

— Такъ, дружокъ! да вдь гости вс захотятъ, чтобъ именинницу за пирогомъ поздравить, а гд это видано, чтобъ двку во вс люди на веселье выводить?

— Эхъ, матушка! да вдь гости вс почти родные будутъ, кром Живчикова, вс они знаютъ Настю, а Живчикова я и незвалъ бы, да самъ напросился, знать Насгю своимъ глазомъ хочетъ посмотрть. И то по два мясода отбою не было.

— Напрасно ты и отбиваешься, дружокъ, Луку Герасимыча хвалятъ, по моему, веселымъ пиркомъ да и за свадебку.

— Ну объ этомъ подумаемъ, да и куда торопиться: двка еще не остарокъ, въ хорошемъ жить наживется, а въ худомъ наплачется. Поговоримъ-ко лучше о новосель: чай, поварью надобно?

— И! на что дружокъ поварья, лишнія траты, мы позовемъ Никитишну: она мастерица стряпать, и двицы пособятъ.

— Какихъ же припасовъ надобно? ты подумай, матушка. Я думаю, въ понедльникъ не вс будутъ скоромное кушать.

— Какъ же дружокъ: первая Ульяна Михайловна, она понедльничаетъ, какъ и я, гршная, вторая Савишна, матушка попадья тоже, Гаврило Семенычъ и братецъ Марко Алексевичъ тоже понедльничаютъ. Рыбки надобно приготовить непремнно.

— Хорошо, я Потапа пошлю къ Безродному: живой принесетъ.

И чрезъ нсколько времени Иванъ Ильичъ на срой лошадк, управляемой Потапомъ, катилъ въ лавку.

Въ это время въ свтлиц происходила другая сцена. Настя, съ покраснвшими отъ безсонницы глазами, неодтая, сидла на постели, она склонила грустно головку на ладонь лвой руки, тлогрейка, накинутая небрежно на плеча, спустилась.

Дуняша отвернула полу бранаго полога и сла въ ногахъ подруги.

— Я думала, что ты заснула, сказала она:— а ты не спишь. Послушай, Настя, какая ты сдлалась блдная, подъ глазами посинло, на что похоже, вдь захворать не долго, что за дурь себ въ голову вбила: тошно, грустно, а о чемъ,— спросить,— сама не знаешь, дурачишься, по моему, не о чемъ грустить, покуда батюшку Богъ милуетъ. Вдь оговорки еще не завтра? Хоть отъ Луки Герасимыча и отбою нтъ, да еще вдь не поршили.

— То-то и есть, что напрасно онъ хлопочетъ, за его-то ужь никогда и не пойду, отвчала Настя.

— Врешь, пойдешь, какъ батюшка прикажетъ, гд это видано, родительской воли ослушаться, возразила Дуня.

— Нтъ, ужь лучше въ монастырь пойду.

— Вотъ какая старица, похожа на старицу,— нечего сказать, особливо намедни, какъ стала разсказывать про того пострла, что черезъ рку перевозилъ: и такой и сякой, незамазаной, красавецъ написанный, ни въ сказк сказать, ни перомъ написать, а у самой щоки такъ и пышутъ. Старица!

Настя уткнула голову въ подушку и трепетала,— отъ смху или отъ рыданій, нельзя было видть. Взятушка продолжала: — Не о чемъ теб, Настя, кручиниться да дурь на себя накидывать, замтитъ бабушка, начнутъ лечить да отшептывать, да слава по городу пойдетъ, что дескать Барышникова невста дряхлая, тогда и женихи не будутъ свататься, и поневол въ двкахъ останешься.

— Неужто ты горевать бы о томъ стала, Дуняша? спросила Настя, повернувшись къ подруг и протирая влажные глаза.

— Еще бы не горевать! что за жизнь. Покуда молода, невстою чтутъ, наряжаютъ, да не выпускаютъ никуда, держатъ какъ птичку въ клтк, а тутъ будешь постарше, пожалуй ходи по церквамъ, да монастырямъ, такъ нарядиться не дадутъ: наднь старушечью шапку съ ушами и ходи въ ней какъ хочешь.

— А замужемъ разв легче? сухота, забота, каковъ мужъ навяжется, угождай ему, свекрови угождай, семь угождай.

— За то ужь какъ пава нарядилась, да съ мужемъ и гуляй на всхъ гулянкахъ, на всхъ свадьбахъ пируй. А будто ужь и мужья вс худые? есть и хорошіе, есть такъ, что не жена мужу, а мужъ жен угождаетъ. Вотъ что бываетъ, говоритъ Никитишна.

— Мало ли, что она говоритъ, она говоритъ: сначала женихъ и нелюбъ бываетъ, а посл полюбится, а по моему, постылый женихъ и мужемъ постылымъ будетъ.

— Ну, ладно, говори что хочешь, а все пора вставать, да внизъ идти завтракать. Тебя, Насгя, совсмъ и отъ ды отбило.

— Охъ, Дуняша, сердце больно болитъ!

— Ужь не сглазилъ ли тебя тотъ молодецъ, что перевозилъ? Ужь баушка бранила его, бранила, щелкоперомъ зоветъ.

Настя закрыла лицо руками и зарыдала.

— Вотъ-те на! да она взаправду плачетъ? Полно, Настя, какъ теб не стыдно! Неужто о чужомъ молодц? Фу, какъ теб не стыдно! побойся Бога.

— Да, правда, Дуняша, онъ чужой и никогда не будетъ моимъ! Это правда, зачмъ плакать, зачмъ тосковать, говорила Настя, всхлипыванья прерывали ея голосъ и слезы бжали въ три ручья. Дуняша съ участіемъ смотрла на подругу и не знала, что сказать.

— А хорошъ онъ? спросила она, помолчавъ.

— Хорошъ, Дуняша. И ты сказала бы это, еслибъ его видла. И кудри у его русые, правда, что въ три ряда, говорила Настя, улыбнувшись сквозь слезы.

— Ужь не напудренъ ли онъ какъ нашъ воевода?

— Полно, Дуня, надсмхаться! А какъ изъ лодки онъ меня высадилъ, такъ и не знаю что со мною было, такъ бы сквозь землю и провалилась, а глаза словно туманъ застилаетъ, ничего не вижу, кром его, и баушки не взвидла.

— Нехорошо, Настя, выкинь изъ головы такіе пустяки.

Долго бы еще длилась бесда двушекъ, еслибъ не послышался внизу голосъ Дарьи Алексевны.

— Эй, двицы! чтожь нейдете, блины остыли! кричала старушка, постукивая сковородникомъ объ лстницу.

— Что это, пташки, долго почиваете? встртила старушка внучекъ. Настя, да что ты невесела, и глаза словно отъ слезъ покраснли?

— Такъ, баушка, по матушк взгрустнулось, не поднимая глазъ, отвчала Настя.

— Полно, дружочекъ, слезами умершихъ не воскресить, да ты и непомнишь матери. Молись Богу, чтобъ отцу здоровья далъ. Ну, завтракайте, лапшу крошить (33) надобно, въ понедльникъ Иванъ Ильичъ надумалъ справлять твои, Настя, именины и новоселье. Сейчасъ пошлю за Лузихой, и она намъ пособитъ.

Двушки услись за столъ.

— А вонъ и она, легка на помин! сказала Дарья Алексевна, взглянувъ въокно и увидвъ жолтую наметку Никитишны. Черезъ минуту Никитишна переступила порогъ избы, помолилась, и на вс стороны поклонилась.

— Добраго здоровья, Дарья Алексевна, двицы красныя! А я и поспла къ блинкамъ, говорятъ: роковой къ обуху, а счастливый къ обду всегда поспетъ, говорила Лузиха, отдуваясь и щуря глаза.

— Добро пожаловать, Наталья Никитишна! садись и покушай! Эй, Дуня! принеси чарочку вишневки Никитишн, тамъ въ горниц, на поставц, въ большой скляниц, говорила Дарья Алексевна. Дуняніа исполнила приказаніе.

— А я вотъ хотла только посылать за тобой, продолжала хозяйка:— выручи изъ бды, Наталья Никитишна, зятекъ захотлъ въ понедльникъ новоселье сводить: пособи постряпать, голубушка!

— Съ превеликой радостью, Дарья Алексевна, отвчала Лузиха, опорожнивъ чарку и закусывая блинами.

Вскор Лузиха, засучивъ рукава своей миткалинной рубахи и завсившись блымъ передникомъ, мсила большіе колобья и разсучивала въ листъ писчей бумаги. Двушки крошили лапшу и раскладывали ее на опрокинутыя ршота.

— Куда мы такую уйму накрошимъ, спросила Дуняша.— Ужь не Наст ли на свадьбу!

— Молчи, воструха! немного, все приберутъ: вдь гостей-то человкъ шестьдесятъ будетъ. Да что ты сестру-то коришь, мы тебя напередъ выдадимъ, сказала весело старушка.

— А я жениха найду, да и закабалимъ къ заговнью, отозвалась Лузиха.

— Эхъ, гд теб меня сосватать! ты къ Наст-то съ Лукой Герасимычемъ пороги обила, а все дло на ладъ нейдетъ, Наталья Никитишна, отвчала Дуняша. Лузиха погрозила пальцемъ, а Настя толкнула Дуняшу локтемъ. Острый ножикъ, бывшій въ правой рук Дуни, сорвался, скользнулъ по лвой, и алая кровь показалась изъ Дуниныхъ розовыхъ пальчиковъ.

Слдующую ночь Настя притворялась будто спитъ, по Дуняша не притворялась и лежа возл подруги ворочалась съ боку на бокъ, ей не спалось, она придумывала, какъ бы узнать и кого спросить о молодц, который перевозилъ бабушку со внучкой, а не знала на кого напасть. ‘Разв Никитишну, думала она, Никитишна знаетъ всхъ въ город. Хорошо, спрошу Никитишну,— ужь я знаю, какъ завести разговоръ.’

И въ воскресенье утромъ, когда Настя, посл безсонной ночи, крпко заснула, Дуняша щебетала въ изб, помогая въ стряпн Дарь Алексевн и Фетинь. Вскор присоединилась къ нимъ и Лузиха.

У Дуняши вертлся на язык интересовавшій ее вопросъ, но она не знала, съ чего начать.

Вдругъ у Дарьи Алексевны прорвался карманъ и мдныя денежки и полушки посыпались на полъ.

— Али опять за рку бабушка собиралась и деньги за перевозъ приготовила?— спросила Дуня, едва удерживаясь отъ смха.

— Что ты зубы-то скалишь? этакой грхъ, карманъ прорвался! Это я къ обдн собираюсь, то нищихъ подлить приготовила,— подбирая деньги, говорила сердито старушка.

— Поскупилась же ты бабушка намедни, одну денежку за перевозъ-то заплатить хотла. А перевощикъ-то, говорятъ, словно бояринъ, и меньше рубля не беретъ, наивно продолжала Дуняша.

— Рубля? шутила рублемъ. Да онъ весь и съ лодчонкой-то рубля не стоитъ,— бахвалъ этакой.

— А красивъ онъ собой? Настя говоритъ, что больно красивъ!

— Да замолчишь-ли ты! Рано еще больно стала о молодцахъ думать, мы въ твою пору куклами играли, перебила грозно Дарья Алексевна.

— А кто это, Дарья Алексевна?— спросила съ любопытствомъ Лузиха.

Дарья Алексевна будто не слыхала вопроса, она только сердито взглянула на Дуняшу, и та прикусила язычокъ, и улыбнулась сквозь слезы. Значить, продолжать этотъ разговоръ уже было больше нельзя.

Ударили къ обдн. Дарья Алексевна и Наталья Никитишна ушли въ церковь, наказавъ крпко на крпко Дуняш, чтобы пироги въ печи не подгорли. Фетинья ворочалась въ подклет, гд она готовила кушанье про себя, кучера Потапа и четырехъ молодцовъ — прикащиковъ. Настя сошла внизъ, Дуняша, дружески упрекнувъ подругу въ томъ, что до сихъ поръ она спала и не успла вычесать голову и принарядиться, какъ слдуетъ, попросила ее, въ свою очередь, посмотрть пироги въ печи, а сама ушла прибирать заднюю горницу, которая служила и гостиною и спальнею для Ивана Ильича. Дуняша высоко взбила пуховую постель своего благодтеля, пересмотрла, всяли посуда стоитъ на своемъ мст въ поставц. Поставецъ этотъ былъ дубовый, глухой внизу и съ мелкими стеклышками въ верхнихъ дверцахъ. За стеклами стояла посуда нмецкаго стекла и множество серебряныхъ стаканчиковъ и чарочекъ, а также и солонокъ, а посреди ихъ возвышался огромный хрустальный бокалъ, въ который входилъ штофъ какой угодно жидкости. На одной сторон бокала былъ двухглавый чорный орелъ, коронованный золочоными коронами, на другой золотой вензель Императрицы Анны оанновны, подъ императорскою короною. Внизу, за глухими дверцами, стояли стопы оловянной столовой посуды и нсколько сулей съ разноцвтными наливками. Дуня стерла пыль съ широкихъ лавокъ, вымела полъ, накрыла столъ браной скатертью, и засвтила свчки передъ образами.

Въ это время Настя расплела свою длинную косу и примочивъ квасомъ, принялась машинально расчосывать волосы. Потомъ, облокотясь на столъ и полузакрывъ глаза, она начала по обыкновенію мечтать о красивомъ перевощик, забывъ и пироги въ печк и все окружающее. Вдругъ кто-то стукнулъ кольцомъ приворотнымъ.— Настя вздрогнула, сердце какъ будто упало, онавскочила, взглянула въ окно, но кто-то такъ быстро промелькнулъ, что нельзя было замтить. Дверь распахнулась и передъ ней стоялъ, какъ будто съ неба свалился или изъ подъ земли вышелъ тотъ, о комъ она сейчасъ думала. Гриша, въ голубомъ кафтан и персидскомъ кушак, мялъ въ рукахъ свою шапку съ крымскимъ околышкомъ, краснлъ и робко кланялся.

— Я пришелъ…. Я принесъю.. Но узнавши въ Наст предметъ своихъ помысловъ, Гриша остолбенлъ, замолчалъ, забылъ все окружающее, только глядлъ на нее и не могъ произнести ни слова.

Услышавъ его голосъ, Настя затрепетала, она убжала бы, но дверь онъ заслонилъ собою, она желала бы провалиться на мст, но полъ подъ ней не разступался, и она осталась на мст словно прикованная, она краснла, блднла, потупляла глаза, опять взглядывала на него, потомъ снова опускала голову и непроизносила ни слова, она забыла спросить, кто онъ и зачмъ пришелъ? Чмъ бы кончилась эта нмая бесда, въ которой безъ словъ такъ много высказали другъ другу молодые люди,— неизвстно. Дуняша, заслышавъ скрыпъ дверей и походку незнакомаго человка, поспшила въ избу. Неожиданная сцена поразила двушку до нельзя. Взглянувъ на наружность Григорья, на смущеніе Насти и странные взгляды, она сейчасъ поняла, кто это былъ, и оправившись отъ перваго впечатлнія, она поклонилась и бойко спросила:

— Кого теб надобно, добрый человкъ?

— Я пришелъ… я рыбу… принесъ. Иванъ Ильичъ къ батюшк…. за рыбой присылалъ…. кланяясь и заикаясь, отвчалъ Григорій.

— Гджь рыба?

— На двор дожидается человкъ съ лоханкой.

— Такъ надобно сказать Фетинь, чтобъ она ее на погребъ вынесла. Пойдемъ. А ты, Настя, что это съ распущенной косой гуляешь? да посмотри въ печи: пироги, чай, упеклись.— Дуняша пошла вонъ. Григорій долженъ былъ слдовать за нею. Онъ грустно взглянулъ на Настю, у Насти слезки навернулись, но она даже не шевельнулась. Гриша тоже не поклонился ей, на порог онъ опять оглянулся. Настя стояла все на одномъ мст и глядла на него не мигая. Онъ затворилъ за собою дверь, оставивъ за порогомъ, какъ говорили романисты прошлыхъ временъ, свое сердце.

Дуняша позвала Фетинью, приказала ей убрать рыбу, а сама, украдкой поглядывая на Гришу, поспшила въ избу. Насти уже не было. Бдная двушка по уход Григорія опомнилась, у ней какъ будто что оторвалось отъ сердца, сильныя рыданіе разрывали грудь. Она убжала въ свою свтлицу и, бросясь постель, старалась въ подушкахъ заглушить свои стоны. Наконецъ тихія слезы нсколько облегчили ея взволнованное сердце.

— Такъ и есть!— ворчала Дуня:— убжала, что ей за дло до домашняго дла! Пироги все еще въ нечи, баушка скоро воротится — и Дуняша бросилась къ печк.— Въ самомъ дл, пироги давно были готовы и начинали уже подгарать. Дуняша, выбравъ ихъ изъ печи, опять сбжала внизъ, чтобъ еще разъ взглянуть на Григорья, красот котораго она отдавала полную справедливость. Напогребница отъ крыльца отстояла очень близко, такъ что, если что говорилось тамъ, то на крыльц было слышно. Дуняша притворила немного дверь и встала за нею, смотря сквозь щель. Фетинья и Григорій были на напогребниц, Фетинья перекладывала рыбу изъ лоханки въ кадочку съ водою, Гриша ее допрашивалъ, но какъ она была глуха, то разговоръ и не совсмъ клеился.

— Хозяинъ вашъ врно затваетъ пиръ? спросилъ Григорій.

— Гд много дыръ? родной! Кажись кадушка не разсохлась и вода не утечетъ,— говорила Фетинья, не дослышавши.

Гриша разсмялся.

— Я говорю, Иванъ Ильичъ врно хочетъ длать пирушку? сказалъ онъ по громче.

— Да родной, Иванъ Ильичъ добрый человкъ, онъ держитъ старушку тещу, да я живу, да двушка взятушка,— вотъ что видлъ — Авдотьей зовутъ.

Дуняша досадовала, слушая болтовню глухой старухи, и хохотала.

— Да что у васъ завтра будетъ? почти вскричалъ Грнига.

— Столъ въ изб, столъ въ изб, вишь хозяйская дочь, Настасья Ивановна — именинница,— тоже почти кричала Фетинья, совершенно уже понявъ вопросъ.

— А я думалъ сговоръ, сказалъ про себя Гриша, потомъ прибавилъ громко: — жениховъ, чай, у хозяйской дочки и счоту нтъ?

— Встимо, и счоту нтъ богатству у Ивана Ильича.

— Женихамъ-то, у Настасьи Ивановны счоту нтъ?

— Да естьтаки, батюшка, сватаются, да ишь она? у насъ какая трещинка стала: нивесь больна, нивесь здорова, въ постел не лежитъ, а стъ что твой цыпленокъ, създила съ баушкой посл семика дня за рку, да что-то попритчилось,— знать, на вод лихоманка (34) пристала, что-ли — Богъ всть.

Гриша невольно вздрогнулъ и схватился за грудь.

— Вотъ у меня батюшка нездоровъ, не знаю, чмъ Богъ обрадуетъ. Ты не знаешь ли Степана Петровича? сказалъ опомнясь Гриша.

— Что родной, Петровича?

— Знаешь Степана Петровича Безроднаго? онъ къ вамъ все рыбу носилъ.

— Какъ не знать моего голубчика, хорошій человкъ, знаю, знаю.

— Я сынъ его!

— Охъ, не слышу.

— Я сынъ Безродныхъ.

— Ты-то, ты-то! родимый, ишь какое яблоко наливное! А что Ирина-то Михайловна здравствуетъ ли? Бывало, голубка, навины блила на покойницу молодую хозяйку, ужь такая была мастерица. Да вотъ ужь я никуда не хожу, такъ и не вижу прежнихъ товарокъ.

— Матушка здравствуетъ, да батюшка нездоровъ.

— Здравствуетъ? Ну, славу Богу.

— А батюшка болнъ!

— Чмъ это, мой голубчикъ?

— Головушкой, и пользоваться не хочетъ. А вы что молодую-то хозяйку не полечите?

— Она, не жалуеся на головушку,— сердечко, что ли, болитъ, ужь право не умю сказать. А сердце вотъ такъ на ее, мою голубушку, и выболло.

— Ну прощай, баушка, сказалъ Гриша, принимая отъ Фетиньи пустую лохань.

— Прости, голубчикъ. Какъ звать?

— Григорій.

— Прости, Егоръ Степанычъ.

— Григорій, а не Егоръ, баушка!

— Ну, Григоріи Степанычъ. Вишь глуха, стара стала, да и смолоду-то крпонька была на ухо. Ишь, меня Иванъ Ильичъ батюшка у Дубоносовыхъ купилъ, такъ еще баринъ-то не что, туда и сюда, а ужь боярыня то была легонька на ручку, не тмъ будь помянута: за всякую малость все въ голову, да въ голову утюжила, вотъ и оглушила,— никуда не гожусь.

И, раскланявшись съ Гришей, Фетинья поплелась въ избу, въ изб никого не было, она заглянула въ эаднюю горницу,— и тамъ никого, и она, потопывая тяжелыми котами, пошла въ свтлицу. Ей непремнно хотлось кому нибудь пересказать разговоръ свой съ Гришей, похвалить его за то, что онъ съ ней не корыстной старухой не погнушался потарабарить. Когда она отворила дверь въ свтлицу, об двушки сидли на кровати. Настя, блдная, съ заплаканными глазами, склоняясь на руку, молча слушала увщанія и утшенія своей подруги.

— Ахъ, двушки, что за молодецъ сынокъ Степана Петровича Безроднаго! что за яблоко наливное,— заговорила Фетинья, усвшись на порог. Вотъ бы теб въ женихи, Настасья Ивановна, вотъ бы парочка была. Настя грустно улыбнулась.

— Полно врать, Фетинья, собираешь купеческую дочь за работника,— въ своемъ ли ты ум?— перебила Дуняша: — да я, круглая сирота, и тутъ не пошла бы за негс.

— Ладно, пусть я глупа, а чмъ же худъ Григорій-то Степанычъ? парень — кровь съ молокомъ. И какой добрый, ласковый! Что я, пекорысгная старуха, а онъ небось не зубоскалъ, а говорить, какъ слдуетъ. Слово-то скажетъ,— словно рублемъ подаритъ. Чванься, Авдотьюшка! Не пошла бы за него?— да еще и не возьметъ. Погоди, засватаетъ тебя Лузиха за какое нибудь старое охряпье. Увидимъ,— говорила Фетинья, обидвшись.

— За что же ты, няня, Дуняшу обижаешь? сказала Настя.

— А за что же она сокола-то яснаго обижаетъ?— Что онъ не богатъ,— ну богатъ Богъ милостью. А разв у твоего батюшки казны, что-ли, нтъ, наградить скуднаго зятя?

— Не смй, не смй прочить Настю за бобыля,— покраснвъ съ досады и топнувъ ножкой, говорила Дуня.

— Да чтожь ты въ самомъ дл кричишь? Голубушка-то моя Настенька не сердится, а ты что это разворчалась на старуху, разв я не добра вамъ желаю? Иванъ Ильичъ, я слышала говоритъ: былъ бы, дескать, зять человкъ разумный, а что мн его богатство, тьфу, да и плюнулъ, разв, говоритъ, у меня своего нтъ? Да, вотъ онъ что говоритъ: а что,— разв дуракъ какой сынокъ-то Ирины Михайловны? Небось неглупъ. Счастлива Ирина Михайловна, что такимъ дтищемъ ее Богъ наградилъ!

— Поди-ко, няня, что я теб скажу, сказала Настя кротко.

— Что, моя радость, что такое?— Фетинья подошла.

— Ты пожалуйста, Фетиньюшка, не говори баушк, кто принесъ рыбу,— скажи, что принесъ такъ будто кто нибудь, старикъ, что ли.

— А я хотла все разсказать, да еще прихвастать.

— Нтъ,— ничего, няня, неговори.

— Ничего не скажу, мое золото, коли теб неугодно.

— А я все разскажу, сказала шутя Дуняша.

— А что ты разскажешь, что я съ нимъ говорила?

— Да что про Настю и про меня говорила. Баушка и дастъ теб за это.

— Ишь, какая ябеда! Ну, говори, я запрусь и духомъ и сномъ, скажу, знать не знаю, вдать не вдаю. Вдь запоръ святое дло.

— Уйди же отсюда, старая хрычовка, кто тебя звалъ?

— Уйду, уйду, матушка, ширься одна.

— Убирайся!

Фетинья хлопнула дверью и затопала съ лстницы, ворча довольно громко: буду молчать, буду молчать, какъ камень, коли теб это угодно, мое золото.

По уход Фетиньи, Дуняша, видя, что Настя по прежнему сидитъ понуря голову, заговорила:

— Сердита я на тебя, Настя: ты такая плакса стала, что изъ рукъ вонъ. Ну, о чемъ, ну, о комъ горевать, о комъ думать? Объ рыбак? Вдь совсмъ ты обезумла, разсуди ко ты сама-то.

— Что же мн длать, Дуняша? что мн длать? отвчала Настя, закрывъ лицо руками. Нечего теперь таиться отъ тебя, ты сама все видла, да и думы-то задушевныя кому я повдаю, какъ не теб? Ты у меня одна — и сестра и подруга. Ты его видла сама, своими глазами, разв онъ хуже какого купца, или даже боярина, отвчай!

— Я не хулю его, Настя, да что проку въ твоихъ слезахъ, охахъ, да вздохахъ? Вдь ужь за мужъ тебя батюшка за его не выдастъ, что же мучить-то себя понапрасну. Я вижу, что и онъ крпко тебя любитъ, отвчала Дуняша.

— Да разв вольна я въ своемъ сердц? Пусть ужь лучше умереть, чмъ идти за другаго. Вотъ и все, боле чего и ждать мн.

— Ты бы больше молилась, Настя, вдь можетъ это навожденіе отъ лукаваго. Баушка говоритъ, что такіе помыслы и монахинямъ въ монастыряхъ бывали.

— Чтожь мн длать, если и на молитв, и во сн, и на яву, онъ въ мысляхъ и въ глазахъ, вотъ будто такъ его передъ собою и вижу.

— А если батюшка или баушка узнаютъ?

— Разв ты имъ скажешь?

— Что мн сказывать, Богъ съ гобою, Настя, я жалючи теб говорю, ты на меня не сердись.

Вмсто отвта, Настя обняла Дуняшу.

VIII.

На двор уже стемнло, въ широкимъ сняхъ Ивана Ильича свтился фонарь, прившенный къ потолку. Сни были раздлены на дв половины подвшеннымъ подъ потолокъ старымъ ковромъ, сшитымъ изъ разныхъ лоскуточковъ разноцвтнаго сукна. За ковромъ стоялъ большой столъ, уставленный бутылями и скляницами разной величины и вида, съ наливками разнаго цвта и двумя большими яндовами, наполненными янтарнымъ медомъ и пнистымъ хмльнымъ пивомъ. На нсколькихъ большихъ подносахъ стояли цлые полки рюмокъ, чарокъ и стакановъ. Словомъ, тутъ былъ буфетъ. Двери въ избу и въ горницу были настежь растворены. Въ изб у дверей виднлись цлыя кучи овчинныхъ и лисьихъ мужскихъ тулуповъ, и женскихъ лисьихъ и заячьихъ шубеекъ, крытыхъ штофомъ и гранитуромъ. На спичник, прибитомъ вдоль стны, полъ полицею, висло нсколько шапокъ, кушаковъ и рукавицъ. На стол красовались стопы оловянныхъ тарелокъ, ножей и вилокъ о два рожка съ костяными черенками. Фетинья перетирала посуду, Дупяша свертывала браные ручники. Тимошка, самый младшій изъ прикащиковъ, мальчикъ лтъ 13-ти, съ плутоватою физіономіею, почесывалъ затылокъ, сидя на лавк и умильно поглядывалъ на поставецъ, гд на большихъ мдныхъ блюдахъ лежали сладкіе пироги. Въ горниц, за большимъ дубовымъ столомъ, накрытымъ узорчатою клеенкой и установленнымъ прямиками и орхами, изюмомъ и клюквою на оловянныхъ тарелкахъ, сидли впереди, по обыкновенію, попъ съ попадьей. На священник, вмсто рясы, былъ китайчатый кафтанъ, опоясанный шерстянымъ полосатымъ кушакомъ. Возл нона, дьяконь въ подрясник, потомъ два старшіе дядюшки Ивана Ильича,— одинъ совсмъ сдой, а другой съ просдью и огромной бородавкой между бровями, возл нихъ третій дядюшка,— это братъ Дарьи Алексевны, живой и румяный старичокъ, дв капли воды Дарья Алексевна, возл него Гаврило Семенычъ, худой, безживотный мужчина съ жолтымъ лицомъ. Кафганъ на немъ болтался словно на вшалк. Вотъ еще бритый двоюродный братъ Ивана Ильича, говорящій и смотрящій свысока, — онъ провелъ два года въ Питер, и теперь ко всякому слову, кстати и не кстати, приговаривалъ: какъ у насъ въ Патер,— не то что здсь, здсь словно деревня. Вотъ еще дюжій мужичища: бородища, что лсъ дремучій, взглядъ исподлобья, а голосъ еловою изъ бочки. Это племянникъ Дарьи Алексевны. Вотъ еще маленькій мужчинка съ тоненькимъ голоскомъ, а на бород торчатъ только три волоска. Вотъ еще… да пересчитаешь ли ихъ всхъ! Посмотримъ лучше на женщинъ.

Возл старушки попадьи сидла высокая худощавая Ульяна Михайловна, въ низенькихъ кокошкахъ, подъ штофной наметкой, она безпрестанно сводила и жмурила глаза, какъ будто желая взглянуть на кончикъ своего носа. Возл нея одна дородная тетушка, супруга одного изъ дядюшекъ, потомъ пять-шесть пожилыхъ женщинъ и пять-шесть молодыхъ, и три-четыре самыхъ молоденькихъ. Блила, румяны и сурмилы покрывали ихъ лица. Блые рукава рубашекъ, цвтныя ткани наметокъ и сарафановъ, ярко переливались при свчахъ, крупные жемчуга перекатывались на полныхъ шеяхъ, галуны блестли, кокошки горли разноцвтными камнями и фольгою. Поднизи казались кружевами хитро-сплетенными. На самомъ конц стола, замыкая рядъ женщинъ, всхъ выше торчали кокошки Савишны, невстки Ивана Ильича.

Прекрасная именинница по временамъ подчивала гостей десертомъ, накладывая снова сластей на опорожненныя тарелки. Гости, захватывая горстями орхи, грызли безцеремонно, накладывая возл себя кучи скорлупъ, старушки лакомились тмъ, что было имъ по зубамъ. Разговоръ былъ только между мущанами, женщины еще не обошлись и молчали.

По временамъ, то Иванъ Ильичъ, то Дарья Алексевна входили съ подносами, уставленными рюмками и стаканами. За ковромъ въ сняхъ распоряжалась Никитишна, она наливала наливки, пиво и медъ и довольно подрумянилась.

Вотъ Дарья Алексевна встала на порог и махнула Ульян Михайловн. Та, замтивъ это, согнувшись, ползла изъ-за стола за спинами своихъ сосдокъ (35).

— Дружокъ, Ульяна Михайловна! вотъ изволишь видть, зятюшка зазвалъ Луку Герасимыча, и хочется ихъ угостить чаемъ, да не знаемъ, что намъ съ басурманской травой длать. А у васъ воевода бывалъ, такъ про его врно чай стряпали? спросила Дарья Алексевна.

— У васъ вдь есть чайникъ! ну положите въ него травы, примрно щепотки дв, или три, и обварите кипяткомъ, а какъ настоится, то и разливайте,— отвчала Ульяна Михайловна.

— Иванъ Ильичъ-отъ Макарья привезъ большой мдный кувшинъ съ рыльцемъ. А вода у меня въ котелк согрта въ печи стоитъ.

— Нтъ, нтъ, въ котл негодится — прлою пахнетъ, воду надобно въ чайник согрть.

— Какъ же, дружокъ? неужто въ такую позднюю пору въ изб печь затоплять для этого? разв велть, чтобъ Фетинья затопила баню?

— Вели, Дарья Алексевна.

И Ульяна Михайловна опять покатила за спинами гостей, и опять услась на свое мсто.

Черезъ часъ за ковромъ уже стоялъ ведерный мдный чайникъ и изъ рыльца его блою струйкой валилъ паръ. Дарья Алексевна принесла чайку съ полъ-осмушки, завернутаго въ нсколько лоскутковъ срой бумаги, и осторожно съ молитвою вытряхнула въ чайникъ.

Пріхалъ Лука Герасимычъ Живчиковъ. Вс засуетились. Иванъ Ильичъ встртилъ его въ сняхъ. Лука Герасимычъ былъ маленькой, щедушный человчекъ, накоротенькикъ ножкахъ, его зеленый гранитуровый кафтанъ застегивался серебряными петлицами. Въ обоихъ карманахъ было положено по большому платку, карманы отдулись, и Лука Герасимычъ былъ словно въ фижмахъ. Отъ его головы, украшенной лысинкою съ Елисаветинскій пятакъ, несло коричневыми духами, бородка была подкруглена, хотя мстами и начинали проглядывать серебряные волоски. Живчиковъ разцаловался съ Иваномъ Илыічемъ и Дарьей Алексевной, отдалъ свою лисью шубу и кунью шапку Потапу, занимавшему сегодня должность швейцара, и на цыпочкахъ прошелъ за хозяиномъ въ горницу. Здсь, увидвъ Настю, Лука Герасимычъ не усомнился, что это и есть Настасья Ивановна Барышникова, о красот которой молва переходила изъ устъ въ уста по всему городу. Иванъ Ильичъ и не подумалъ рекомендовать ему дочь свою, потому что этотъ нмецкій обычай еще незнакомъ былъ нашимъ предкамъ. Лука Герасимычъ, какъ учтивый человкъ своего времени, самъ не преминулъ поздравитъ съ ангеломъ Настасью Ивановну. Двушка, красня, тихонько поблагодарила. Посл того Живчиковъ, подойдя къ благословенію священника, перецаловался съ мущинами и раскланялся съ женщинами, и съ послдними онъ бы разцаловался, если бъ былъ хоть крошечку сродни, но какъ человкъ совершенно чужой, онъ удовольствовался поклономъ.

— Гости дорогіе, посторонитесь, пропустите Луку Герасимыча! Лука Герасимычъ, садись, батюшка, возл братца Петра Петровича и возл братца Андрея Андреича! и Иванъ Ильичъ помстилъ Луку Герасимыча между двоюроднымъ братцомъ, который говорилъ свысока, и между троюроднымъ, у котораго голосъ былъ словно изъ бочки. Лука Герасимычъ услся и расправилъ свои фижмы. Хозяева опять засуетились: пріхала Марфа Васильевна Лапина, супруга богатаго кожевеннаго заводчика, крестная мать Насти. Марфа Васильевна была еще нестарая, но довольно объемистая женщина со вздернутымъ носомъ и срыми выпуклыми глазами. Разцаловавшись въ сняхъ съ хозяиномъ, Дарьей Алексевной и Настей, она скинула свою кунью шубу и величественно вошла въ горницу. Марфа Васильевна уже одвалась по-нмецки. Лиловая шолковая кофта обтягивала ея полный станъ и топорщилась надъ огромными фижмами, на голов ея возвышался уборъ въ род шлема, сдланный изъ шитаго серебромъ жолтаго платка, кружевныя манжеты у рукавовъ доходили почти до кисти, а съ лица сыпались румяны и блила, и дв маленькія мушки сидли по угламъ рта.

Иванъ Ильичъ долго былъ въ недоумніи, на которомъ мст посадить ему почетную гостью.

— Гостьи дорогія! сказалъ онъ наконецъ:— прошу покорно выйти изъ за стола! виноватъ, что потревожилъ, дайте мстечко Марф Васильевн!

Гости молча оставили свои мста и стали выходить, встала было и попадья.

— Матушка, матушка, ужь ты сиди на своемъ мст, а ты, Марфа Васильевна, ужь садись возл матушки-то.

Лапина той порой перецаловалась со всми гостьями и по приглашенію хозяина сла возл попадьи, навернувъ прежде на руку хвостъ своей юбки, который на полъ-аршина лежалъ на полу.

— Ишь какая!— даромъ, что изъ молодыхъ, а не посовстилась ссть повыше старшихъ, замтила на ухо одна обиженная тетушка другой.

— Что длать!— ишь богата! По платью встрчаютъ, хвостъ-то дологъ, не то, что мы съ тобой, сестрица! Вдь, что мы? старое охряпье,— отвтила другая.

— Безстыжая, замтила первая. Но дале продолжать такого разговора, въ присутствіи знаменитой гостьи, старушки не хотли и замолчали, затаивъ досаду на сердц.

Явился Иванъ Ильичъ съ подносомъ, на которомъ стояли три рюмки, стаканъ пива и стаканъ меду.

— Марфа Васильевна, кумушка дорогая, прошу прикушать, воскликнулъ онъ, протянувъ руки съ подносомъ къ Марф Васильевн черезъ столъ:— вишневочки то, голубушка, вишневочки-то, подчивалъ онъ.

— Что ты, куманекъ батюшка, Богъ съ тобой? вдь знаешь, что я хмльнаго не потребляю, говорила гостья вставши, низко кланяясь и обими руками отталкивая подносъ.

— Кумушка-голубушка, ради здоровья, ради здоровья, да хоть прихлебни.

— Ей-Богу не могу, Иванъ Ильичъ, и не безпокойся, родной мой!

— Крошечку, крошечку, Марфа Васильевна дружокъ! воскликнула въ свою очередь Дарья Алексевна, внезапно появившись у стола.

— Не могу, ей Богу не могу, прихлебнуть даже не могу, все сердце изожжетъ, ей-ей изожжетъ! Здоровье плохо, голубушка Дарья Алексевна, и не проси.

— Ну, хоть малиновки: сладенькая, слабенькая, просто двичье питье.— И хозяинъ повернулъ къ гость рюмку съ малиновой наливкой.

— Не могу, куманекъ, сказала, что не могу! Ну, что за прибыль вамъ, выпью да захвораю? Пожалй меня, голубчикъ Иванъ Ильичъ!

— Какая кумушка спесивая, Богъ съ тобой, не любишь ты насъ, сказалъ хозяинъ отчаяннымъ голосомъ.

— Ну, пивца отвдай, хоть пивца-то, самое слабенькое,— и Иванъ Ильичъ повернулъ къ ней стаканъ съ пивомъ.

— Не пью и пива нонеча, не пью, хоть врь, хоть нтъ, голубчикъ, голова съ его болитъ.

— Рябиновочки, голубушка Марфа Васильевна, рябиновка вельми пользительна отъ живота! Прикушай, дружокъ, подговаривала Дарья Алексевна.

— Вдь я сказала, что даже и пива не могу пить, родная Дарья Алексевна!

— Ну, такъ медку, неужто и отъ меду станешь еще отговариваться, гостья дорогая? И Иванъ Ильичъ повернулъ къ гость стаканъ съ медомъ.

Марфа Васильевна приняла стаканчикъ съ низкимъ поклономъ и прикоснулась къ нему губами.

— Что же, голубушка? пожалуйста, выкушай!

Гостья прихлебнула, и хотла стаканъ поставить на подносъ, но хозяинъ отдернулъ подносъ.

— Лихо оставляешь Марфа Васильевна, сказала старушка: лихо оставляешь, дружокъ!— Гостья еще хлебнула.

— Не могу уже боле, ей-Богу не могу!

— Выкушай, голубушка-кумушка!

— Не могу, куманекъ, не могу, родной!— И гостья силой поймала подносъ за край и поставила на него стаканъ.

— Спесивая, спесивая!— воскликнули въ одинъ голосъ зять и теща, и вышли. Настя подвинула подъ самый носъ своей матери крестной тарелки съ изюмомъ и орхами, которыми Марфа Васильевна и принялась забавляться.

Нынче удивляются, что въ старину свадебные, именинные и даже похоронные столы тянулись отъ двухъ до пяти часовъ, и думаютъ, что гости той порой безпрестанно пили и ли, но это мнніе почти вовсе неосновательно: приведенный примръ показываетъ, что хозяинъ битыхъ полчаса стоялъ передъ одною гостьей, и эта церемонія должна была повторяться передъ каждымъ изъ гостей и еще по нскольку разъ. Конечно, мущины были сговорчиве, по каждый самый безцеремонный считалъ долгомъ хоть маленько поломаться. И на все это сколько требовалось времени!

Между тмъ Наталья Никитишна хлопотала около чаю, она поставила на подносъ нсколько стакановъ зеленаго стекла, отыскала въ клти у Дарьи Алексевны жбанчикъ какого-то заповднаго меду и, положивъ по ложк въ-каждый стаканъ, стала разливать чай.

Трыкъ, трыкъ, трыкъ! и три стакана лопнули. Лузиха стояла опустивъ руки, и не знала, что длать.

Дарья Алексевна первая услышала странный звукъ, сердце у ней замерло, она поняла въ чемъ дло и поспшно сунулась за коверъ.

— Злодйка ты окаянная! что ты надлала? Стаканчики перепортила, шутка, три стакана лопнули.

— Нарочно ли я это сдлала? кто ихъ зналъ, что лопнутъ, вопила жалостно Никитишна: — вдь не вс же, вонъ т цлы.

— Теб мало еще, что три стакана погубила, шутила ты этимъ…. Три стаканчика,— легко сказать!

— Заплачу я за стаканы, только побойся Бога,— не вопи, не смши людей, да и меня не стыди, Дарья Алексевна, говорила въ полголоса Лузиха.

— Откуда медъ-то ты достала? спросила Дарья Алексевна, смотря на налитые стаканы, въ которыхъ медъ еще не разошелся.

— Въ клти (36) на полиц взяла!

— Ахъ ты ворогъ! что ты сдлала? вдь это сырецъ, я нарочно прибрала, если у кого въ семь горло заболитъ, такъ полечить, а ты въ басурманскую траву потратила. Вотъ-те и разъ! кричала хозяйка, чуть не плача: — вишь досужа, умешь по чужимъ клтямъ ходить!

При этомъ слов, словно варомъ обдало Никитишну, глаза ея дико забгали, и багровыя пятна выступили на поблднвшемъ лиц, она знала, какіе слухи ходили въ народ на счетъ ея племянника Лисицы, который у ней по временамъ приставалъ.

— Не за воровствомъ я ходила въ вашу клть, а за дломъ, ты же просила меня, чтобъ я вамъ послужила. А что я взяла твой заповдный медъ, такъ сама же ты сказала, чтобъ я изъ клти жбанчикъ съ медомъ принесла, задыхающимся голосомъ говорила Никитишна.

— Тамъ на коробк стоитъ другой жбанъ съ краснымъ медомъ, тотъ бы и взяла, таковскій для проклятой травы, кричала Дарья Алексевна.

— Что же длать! оплошка въ вину не становится, ну и винюсь, коли ужь такъ пришлось, ну виновата, виновата я дура, что въ чужое дло вмялась, сказала Лузиха заплакавъ.

— Что нюни-то распустила! вдь не слезы, а винцо изъ глазъ течетъ, спозаранку бльмы-то налила, не что длала, все за ковромъ сидла.

Иванъ Ильичъ, наполнявшій въ клти опорожненныя сткляницы, услышалъ ссору между тещей и Лузихой.

— Что это, матушка, кричишь! вдь гости услышатъ, нехорошо. Что такое подлалось у васъ? спросилъ онъ, явясь за ковромъ.

— Охъ, дружокъ Иванъ Ильичъ! взгляни-ко ты, что злодйка Никитишна сдлала? стаканы у ней отъ кипятку перелопали, да и медъ мой завтный, проклятая, погубила, говорила Дарья Алексевна.

— Ругайся, ругайся, обижай сироту! ну, пусть я и пьяница, а вдь еще нечмъ корить то,— не поднесла сегодня, пусть я и воровка, да съ поличнымъ еще, Дарья Алексевна, не поймала, обижай сироту, а вдь сиротская-то слеза, до неба свча, всхлипывая, хрипла Никитишна.

— Что это вы затяли? тьфу, страмъ какой! Не кричите, ради Бога, говорилъ хозяинъ, обращаясь то къ тещ, то къ Лузих.

— А стаканчики-то, стаканы-то, дружокъ Иванъ Ильичъ, шептала старуха.

— Ну, стаканы наживное дло!

— Пришлю, пришлю стаканы, не горюйте, говорила виновная.

— А медокъ-то, медокъ-то мой сгубила!

— Успокой же, матушка, сама себя, имеду еще лучшаго куплю, уговаривалъ зять тещу.

— И меду пришлю, слава Богу, я не бездомокъ какой, не станетъ на вкъ, а на часъ станетъ. Не за тмъ пришла я къ вамъ, чтобъ опивать да объдать васъ, найдется еще и въ моей сиротской изб, что пообдать. Коли и пришла вамъ послужить, подружить, такъ по знакомству, по сосдству. Прощенья просимъ! за хлбъ, за соль благодарствую Иванъ Ильичъ, за ласки, Дарья Алексевна… И Никитишна, утирая глаза, пошла въ избу отъискивать свою шубейку. Иванъ Ильичъ молча кивнулъ головой на низкій поклонъ Лузихи, Дарья Алексевна даже и не взглянула.

— Гд же чай-то, матушка? спросилъ Барышниковъ, взявъ одинъ изъ уцлвшихъ стакановъ и смотря сквозь него на свчку, онъ удивился, что въ стакан была чистая не замучонная вода.

— Ты про траву-то, дружокъ, спрашиваешь? я ее всю вытряхнула въ мдный-то кувшинъ, отвчала теща.

— Какъ же, что вы это съ Никитишной сдлали? что это за чай такой? Даже ни малйшей желтинки нтъ. Вдь, пилъ я чай и у Макарья на ярмарк, и у Марфф Васильевны, и у Луки Герасимыча, чай что и чай, жолтый, а это чистая вода. Какъ подать такой чай гостямъ,— ума не приложу, ужь видно, вы что нибудь да не такъ состряпали?

— Право, дружокъ, я все такъ сдлала, какъ ты говорилъ, да еще для врности Ульяну Михайловну про то спросила. Она велла положить траву въ чайникъ, я и положила.

— Погубили добрецо, погубили добрецо! говорилъ горестно Иванъ Ильичъ, мшая въ чайник ложкою, на которую падали чайные листочки, не могшіе придать вод и цвта, не только что вкуса.

— И связалась я, окаянная, не со своимъ дломъ, прикоснулась къ поганому зелью, дай теб, дружокъ Иванъ Ильичъ, грхъ имъ православныя-то души пакостить, право — недло ты затялъ, говорила Дарья Алексевна.

Барышниковъ замолчалъ и, вставъ на порог горницы, поманилъ опять Ульяну Михайловну, и она опять, какъ и прежде, вышла изъ-за стола по лавк позади гостей.

— Что у меня съ чаемъ-то матушка сдлала? Не знаю, что и думать, посовтуй, родная Ульяна Михайловна. Чай, вишь, весь въ чайникъ вбухала, а толку нтъ: вода, чистая вода! шепталъ Иванъ Ильичъ за ковромъ Ульян Михайловн.

Ульяна Михайловна сперва поболтала ложкой въ чайник, потомъ покачала головой и сказала: чаю-то вишь мало, а чайникъ большой, вотъ и не настоялось, да вдь траву-то не въ этотъ, по настоящему, чайникъ кладутъ, а въ фанфоровый. Есть у васъ фанфоровый чайникъ?

— То-то нтъ такого, Ульяна Михайловна, сказалъ хозяинъ.

— Что вы не сказали мн? я бы изъ дому привезла. Да что теперь ужь длать? нечего — чай испорченъ, объявила гостья.

— Да и ненужно, провались онъ, проклятый, гостей и безъ его есть чмъ угостить, дружокъ, промолвила Дарья Алексевна.

— Чаю есть еще у меня, должно быть, разв домашніе куда его выбросили! воскликнулъ тревожно Иванъ Ильичъ, и бросился въ горницу, онъ отсторонилъ отъ поставца нкоторыхъ гостей, отворилъ поставецъ, всталъ на скамейку и съ самой верхней полки досталъ маленькую жестяную коробочку, почернвшую отъ времени, въ которой хранилась горсть чаю, лтъ пять тому назадъ привезенная тоже отъ Макарья. Онъ съ торжествомъ явился за коверъ.

— Ужь коли такъ, то вдь и бленькій-то кувшинчикъ у насъ есть у двицъ, лтомъ съ душничкомъ стоялъ, сказала теща.

— Дуняша! Дуняша! кричалъ Иванъ Ильичъ, зовя Дунюиизъ избы, гд она разрзывала сладкіе пироги.

— Авдотья! Авдотья! повторяла Дарья Алексевна.

Дуняша проворно прибжала на зовъ.

— Душенька, принеси чайничекъ, сказала Ульяна Михайловна.

— Чайничекъ изъ свтлицы, повторилъ хозяинъ.

— Бленькой кувшинчикъ, что у васъ лтомъ съ душничками былъ, пояснила Дарья Алексевна.

На силу поняла двушка, чего отъ нея требовали. Въ мигъ побжала она въ свтлицу и возвратилась съ фаянсовымъ чайничкомъ, у котораго дужка была совсмъ отбита, а рыльцо на половину. Крышка была совсмъ потеряна. Какъ и откуда попалъ онъ въ домъ Барышниковыхъ, Никто изъ семьи не могъ этого сказать, вроятно, кто нибудь посторонній принесъ вмсто игрушки, когда еще Настя и Дуняша были маленькія. Какъ бы то ни было, но уже Ульяна Михайловна, не довряя никому, собственными руками принялась отмывать на немъ грязь и вычищать рыльцо, которое совершенно залипло, приказавъ той порой подогрть большой чайникъ. Черезъ четверть часа все было готово. Изъ мднаго чайника валилъ паръ, а фаянсовой со вновь завареннымъ чаемъ былъ заботливо укутанъ ручникомъ. Дарья Алексевна принесла жбанъ съ краснымъ медомъ, и Ульяна Михайловна въ совершенств показала свое искусство разливать чай. Потапъ разносилъ его на огромномъ поднос а гости пили, да похваливали, хотя чай давно потерялъ свой запахъ, а вкусомъ походилъ боле на ржавую воду, чмъ на чай, потому что жестяная коробочка, въ которой онъ хранился, порядочно заржавла.

За то ужь Иванъ Ильичъ какъ благодарилъ Ульяну Михайловну, что она о себя, и его не ударила въ грязь лицомъ передъ гостями.

Впрочемъ, нкоторые изъ гостей совсмъ чаю не пили, напримръ Савишна объявила во всеуслышаніе, что она басурманской травой души своей не осквернитъ, и ей вмсто чаю подавали кипяточку съ наливочкой.

— Вдь вотъ это дло-то бы Настино! Прости, что дорогую гостью побезпокоилъ, да какъ двушку заставишь? Дло дтское, небывалое! Благодарствую за труды, Ульяна Михдиловна,— говорилъ Иванъ Ильичъ съ низкимъ поклономъ, когда гости чай отпили.

— Рада служить и дружить, не въ службу, а въ дружбу,— отвчала также съ поклономъ Ульяна Михайловна, и отправилась на свое мсто.

Въ горниц сдлалось жарко. Женщины громко щекотали какъ сорочье стадо, пьющіе ихъ останавливали и толкали подъ бокъ, говоря: лишнія бревны есть. При этомъ они пальцами указали на Настю.— Эхъ, батюшка! двушки ничего не слышатъ, у нихъ ушки-то золотомъ завшаны,— отвчали каламбуристы. А между тмъ Настя слушала и краснла. Тогда такая мода была, чтобъ двушки краснли, нынче двушки надъ этой старинной модой смются —

Настя вошла въ избу, чтобъ распорядиться накрывать на столъ. Лузиха сидла облокотясь на столъ и плакала, увидвъ Настю, она встала.

— За хлбъ, за соль благодарствую, дорогая именинница, прости, моя голубушка,— сказала она.

— О чемъ ты плачешь, Наталья Никитишна? спросила двушка.

— Не видала я отъ тебя обиды, и отъ родителя твоего, обидла меня Дарья Алексевна, Богъ ей плательщикъ, я пойду домой, моя лапушка! И Лузиха надвала свою шубейку.

— Погоди же, Наталья Никитишна, вотъ я теб сладкаго пирожка отрушаю.

— Благодарствую! нтъ,— ужь и нехлопочи, довольна я вашимъ хлбомъ-солью, прощенья просимъ,— и къ огорченію Насти, Никитишна съ низкимъ поклономъ вышла.

— Ужь баушка найдетъ къ чему привязаться! Непремнно съ кмъ нибудь поссрится, или кого нибудь обидитъ,— думала огорченная Настя, накрывая на столы.

И вотъ столы въ горниц накрыты покоемъ. Гости шумно сидятъ за столомъ, оловянная посуда сіяетъ, словно серебряная, огромный бокалъ стоитъ на почетномъ мст, онъ ходитъ кругомъ только съ пивомъ. Кром тарелокъ и ложекъ, лежащихъ противъ всякаго гостя, посереди стоятъ оловянныя блюда съ кушаньемъ, съ блюдъ валитъ горячій паръ, и по три или по два человка съ обихъ сторонъ кушаютъ съ одного блюда. Противъ женщинъ сидятъ мужья, или чужіе мущины только но старшинству, по колнямъ гостей растянуты браные ручники, на три и на четыре человка одинъ ручникъ, смотря по его длин. Холодные гуси, поросята, а также и жаркое,— ставятся на столъ неразрзанные, и разрзывать, или рушать, поручается гостямъ мущинамъ, кто помоложе и половче. Подносы съ рюмками и стаканами въ безпрестанномъ ходу. На концахъ столовъ стоятъ мдныя яндовы съ пнистымъ холоднымъ квасомъ, въ которыхъ плаваютъ мдные ковши. На столъ подаютъ три молодца старшіе прикащики, Поталь, Фетинья и даже сама Дарья Алексевна. У Ивана Ильича подносъ изъ рукъ невыходитъ. Пиръ горой!

Ровно три часа продолжался столъ. Наконецъ кончился: приставленныя скамьи загремли. Пошло цлованье, обниманье, благодарность за хлбъ, за соль, поклоны хозяевамъ, и столы исчезли. Гости вс опять услись по своимъ мстамъ, и снова на стол, покрытомъ клеенкою, появились пряники и орхи.

— А не спть ли намъ хозяину и съ единороднымъ чадомъ его многая лта? спросилъ отецъ дьяконъ, обращаясь къ собранію.

— Спть, спть! споемъ, споемъ! раздалось нсколько голосовъ. И чрезъ минуту дьяконъ забасилъ:

— Господину Ивану Ильичу и единородной дшери его Настась Ивановн, многая лта!

— Многая, многая, многая лта! грянулъ хоръ гостей, даже женщины не остались и подтягивали тоненькими голосками. Вс пли стоя, хозяинъ съ дочерью также стояли среди горницы и низко кланялись. Потомъ пропли многолтіе Дарь Алексевн и всему дому. Старушка прибжала и также отдала низкій поклонъ. Потомъ попу съ попадьей и каждому изъ гостей по-парно: имена вдовыхъ соединяли съ именами вдовицъ, имена тхъ, которые были безъ женъ, съ именами тхъ, которыя пріхали безъ мужей.

Гостьи одна за одной стали выходить въ сни прохолодиться. Кто выпивалъ стаканчикъ квасу, кто брусничной водицы,— и, пощекотавши между собою въ сняхъ, распросивши Дарью Алексевну, много ли даетъ ихняя корова молока, давно ли телилась, пожаловавшись на мужей и на свекровей, и похваставши смышленностью своихъ дтушекъ, входили въ горницу и садились опять на свои мста. Вышла и Марфа Васильевна, помахалась носовымъ платкомъ, вошла за коверъ и, тяжело опустившись на скамью, произнесла отдуваясь:

— Ухъ, какъ жарко! ужасть какъ взопрла, ну, какъ поживаешь, Дарья Алексевна! ухлопоталась ты сегодня, голубушка, чай, ногъ подъ собой не слышишь?

— Дло временное, отдохну, а ты не изволишь-ли, дружокъ, прохолодиться? сказала Дарья Алексевна.

— Пожалуй, стаканчикъ кваску.

— Полно, дружокъ! что квасомъ утробу наливать, черничной водицы прикусне, дружокъ Марфа Васильевна. И хозяйка, наливъ большой стаканъ вишневой наливки, подала гость.— Откушай!

Марфа Васильевна выхлебнула за одинъ духъ и не поморщилась, какъ будто пила въ самомъ дл черничную водицу. Она величественно встала, зашумла юбкою и пошла въ горницу на свое мсто. Посл этого не разъ Иванъ Ильичъ подходилъ къ ней съ рюмочками, она даже и не глядла на нихъ (можетъ, эта мелюзга поселяла въ ней къ себ презрніе), божась, что она и пива пить не въ состояніи и только губы прикладывала къ стаканчику съ медомъ. Немного погодя, Дарья Алексевна подала еще ей стаканчикъ брусничной водицы, и Марфа Васильевна также безотговорочно выпила, какъ и черничную воду. Многія изъ гостій охотницы были до черничной, брусничной и яблочной водицы, которыя имъ подавали не въ рюмкахъ, а въ стаканахъ.

— Не спть-ли намъ что нибудь духовное? спросилъ священникъ, обратясь къ собранію.

— Споемъ, споемъ! раздалось со всхъ сторонъ, и священникъ затянулъ дребезжащимъ голосомъ какую-то стихиру, нкоторые изъ гостей пристали. Посл одной, пропта была другая, въ хор сильно звучалъ голосъ дьякона. Потомъ смолкли, заговорили,— кому что въ голову пришло. Лук Герасимычу было чрезвычайно весело, онъ щурилъ глазками, съ удовольствіемъ смотря на Настю, опускалъ руки въ карманы, гладилъ свои рденькіе волосы и подстриженную бородку, притопывалъ каблучкомъ и самодовольно улыбался, воображая, какая у него будетъ жена красавица. А что Настя будетъ его женою, онъ въ томъ и не сомнвался, особенно теперь, когда Иванъ Ильичъ по родному пригласилъ его къ себ.

Настала самая разгульная минута,— въ одномъ углу кто-то затянулъ:

‘Во саду-ли, въ огород…’

‘Двушка гуляла’ — грянули гости хоромъ. Священникъ, не желая слушать псни, выбрался въ переднюю избу, за нимъ было пошли — совершенно сдой дядюшка и безживотный Гаврило Семенычъ, но въ эту минуту съ уханьемъ и присвистомъ раздалась плясовая:

‘Рюмочки по столику

Похаживаютъ — ‘

Богобоязные люди были остановлены. Дядюшка съ просдью и съ бородавкой между бровями, подхватилъ чернобородаго братца, и пустились въ присядку, заткнувъ полы кафтановъ за кушаки. Савишна прихлопывала въ ладоши, братецъ, свысока смотрвшій и говорившій, взялъ мущнику съ тоненькимъ голоскомъ, и послдовали примру первой пары. Одинъ изъ молодыхъ гостей взялъ опорожненную яндову и билъ ковшомъ тактъ. У Луки Герасимыча горли ножки, онъ притопывалъ и щолкалъ пальцами, но боялся пуститься въ плясъ, чтобъ не уронить себя въ глазахъ невсты. И вотъ — одинъ изъ гостей, замтивъ церемонность Живчикова, стиснулъ его въ своихъ желзныхъ объятіяхъ и увлекъ на середину горницы. Уморительно было глядть, какъ Живчиковъ въ рукахъ силача дрягался какъ муха, приподнятая на воздухъ, и болталъ своими тоненькими ножками. Савишна подхватила одну изъ молоденькихъ женщинъ и едва не касалась потолка своими высокими кокошками, отъ сильныхъ прыжковъ.

— Ну-те, гости дорогіе! возьмите кто нибудь Ульяну Михайловну, а то намъ однимъ обизорко, да и она посл смяться надъ нами будетъ! кричала Савишна. И бритый братецъ подхватилъ Ульяну Михайловну,— и давай кружить. Напрасно кричала и рвалась степенная старушка: она волей или неволей принуждена была вертться, жалко было глядть, какъ тряслись ея низенькіе кокошки.

Въ это время остановленный сдой дядюшка подхваченъ былъ подъ руки двумя изъ гостей, а богобоязливаго Гаврилу Семеныча поймала Савишна, бросивъ свою подругу. Напрасно рвался онъ отъ этой женщины, собравъ послднія свои силы, она его не выпускала изъ рукъ, вертла его и сама вертлась. Женщины визжали звонкими голосами плясовую псню, даже великолпная Марфа Васильевна прихлопывала руками, и уборъ на ея голов очень накренился на одну сторону. Но никто изъ гостей не осмлился потревожить ея съ мста, хотя прочихъ гостей и силой поднимали и таскали за руки.

Въ это время Дарья Алексевна показалась на порог съ подносомъ.

— Сестрица голубушка, поди-ко пройдись со мною, крикнулъ румяный старичокъ, братъ Дарьи Алексевны, и потащилъ ее за руку на середину горницы.

— Что ты, братецъ! что ты, дружокъ, вопила старуха, упираясь. И едва успла отдать подносъ одной изъ гостій, какъ уже плясала съ братцемъ, проклиная его на чемъ свтъ стоитъ, и не могши вырваться.

— Задушилъ, пострлъ! отпусти, злодй! креста на теб нтъ! сбсился, знать, передъ смертью! кричала Дарья Алексевна.

— Пусти душу на покаянье! шептала Ульяна Михайловна своему кавалеру.

— Экой воръ, разбойникъ! уморилъ! продолжала Дарья Алексевна, задыхаясь.

— Отними пожалуйста, отецъ дьяконъ! Вкупись въ спасенье! говорилъ Гаврило Семенычъ.

— Пріударь, пріударь въ яндову-то, вотъ такъ! вотъ такъ! кричала Савишна.

И вс кружились, топали, скакали. То не была правильная пляска, а ужь не знаю какъ сказать, какое-то бснованіе безъ всякаго толку. И вотъ Дарья Алексевна съ своимъ братцемъ, усталые, измученные, грохнулись о полъ, за нихъ запнулась Савишна съ Гаврилою Семенычемъ и растянулись. Покуда барахтались падшіе, пніе стихло, яндова брошена, вс бросились ихъ поднимать. Столкнулись, запнулись, перепутались, и Дарья Алексевна ужь совсмъ думала, что ей кончикъ приходитъ, потому что масса повалившихся гостей, старающихся услужить другъ другу, поднять другъ друга, непомрно ее давила. Кавалеръ ея былъ счастливе,— онъ откатился подъ столь.

И вотъ вс встали, угаръ какъ будто вышелъ, вс отрезвились, принялись извиняться, обниматься, цаловаться, уврять въ расположеніи и въ пріязни. И братецъ Дарьи Алексевны, извиняясь передъ сестрицею, такъ крпко е сжималъ въ объятіяхъ, что Дарья Алексевна чуть ему глаза не выцарапала.

Въ это время по улиц мимо дому Барышниковыхъ прохаживался статный молодой человкъ, его шапка плотно надвинута была на глаза. Не видя гостей въ окнахъ передней избы, онъ осмлился даже войти на дворъ. Нсколько лошадей, запряженныхъ въ простыя телги и крашеныя телжки, стояли на двор, въ телгахъ спали кучера, дожидаясь своихъ хозяевъ. Молодой человкъ прокрался къ старой изб’и сталъ на крылечк, которое приходилось противъ оконъ задней горницы. Всякая мелькнувшая въ окн женщина, ему казалась Настей.

Гости, пожелавъ другъ другу всевозможныхъ благъ, принялись за прощальную чарку, а гостьи вереницей бросились въ переднюю избу отыскивать свои шубейки.

— Отпустите Настеньку ко мн, говорила Марфа Васильевна, прощаясь съ хозяевами: — пусть она у меня погоститъ. Иванъ Ильичъ благодарилъ и низко кланялся.

И вскор гости разъхались, и разошлись. Огни въ домъ Барышниковыхъ погасли, а хозяева громко захрапли, одна только Настя не могла уснуть почти до свта.

На другой день утромъ Груня, племянница Лузихи, принесла къ Барышниковымъ три стакана, наполненные сотовымъ лучшимъ медомъ, которые Дарья Алексевна приняла съ радостью.

IX.

Вмсто упавшаго крыльца, къ изб Степана Петровича было пристроено новое, вмсто худаго заборишка и вышибенной калитки, стояли новыя ворота, а на двор дойная корова — утха Ирины Михайловны, словомъ, дворикъ Степана Петровича былъ какъ колечко, но самъ Степанъ Петровичъ не поправлялся: по ночамъ онъ метался въ сильномъ жару и бредилъ, днемъ лежалъ спокойно, не шевеля ни рукой, ни ногой, какъ будто крпко спалъ. Напрасно приходилъ къ нимъ беззубый Афанасьичъ, сторожъ Воскресенской церкви, въ качеств лекаря, поилъ больнаго буквицей и мятой, мазалъ его скипидаромъ съ нефтью и примачивалъ голову виномъ, настояннымъ на разныхъ кореньяхъ. Рубецъ отъ нагайки опалъ, синева пропала, но шумъ, жаръ и ломоту въ голов больной чувствовалъ ежеминутно.

Добрый Степанъ Петровичъ не поправлялся. Давно онъ былъ особорованъ, предупредительная Ирина Михайловна ничего не забыла, что велитъ долгъ христіанскій. Старушка горько плакала, просиживая дни и ночи у постели больнаго.

Грустилъ и Гриша, приходя съ базара, гд онъ переторговывалъ рыбою, и садясь у изголовья больнаго отца. Разъ какъ-то опомнился Степанъ Петровичъ и спросилъ:

— А гд Григ орій,— тутъ или нтъ?

— Я здсь, батюшка, отвчалъ Гриша.

— Ну, ладно, а я теб вотъ, что хотлъ сказать: знать, я ужь не жилецъ на этомъ свт, такъ ты мать-то не оставь, будь ей кормилецъ, да коли не хочешь моимъ-то ремесломъ кормиться, избирай себ лучшее, Богъ тебя благословитъ, не будь, Гриша, никому обидчикомъ, будь добрымъ человкомъ, бери примръ съ меня, мать-то поразскажетъ теб, какъ мы жили….

— Разв теб больно худо, батюшка? спросилъ Гриша, испугавшись.

— Худо не худо, а что-то словно морозомъ всего обдало: старая кровь не гретъ, голову ломитъ, Гриша, свтъ меркнетъ въ глазахъ.

— Вишь, какъ тебя злоди отдлали, моего голубчика, воскликнула Ирина Михайловна.

— Ну, роптать не надобно, Михайловна, сказалъ больной и потомъ прошепталъ: ‘любите…. враги ваша и благословите клянущія васъ…’ И повернувшись къ стн, опять закрылъ глаза. Лампадка горла передъ образомъ, сальный огарокъ нагорлъ. Гриша отошелъ къ столу и слъ, опустивъ голову на руки. Ирина Михайловна, сидя у изголовья сожителя, задремала, только тяжелое и прерывистое дыханіе больнаго прерывало тишину.

Вошелъ старикъ Афанасьичъ, Гриша почти его не замтилъ, старушка молча поклонилась. Афанасьичъ снялъ со свчки вмсто щипцовъ двумя пальцами и отбросилъ свтилну далеко, потомъ поднесъ огарокъ къ лицу больнаго, взглянулъ на него, толкнувъ локтемъ Ирину Михайловну, она въ испуг вскочила.

— Больно плохъ Степанъ Петровичъ! сказалъ онъ тихонько. Григорій также подошелъ къ постели.

Степанъ Петровичъ какъ будто услышалъ свое имя, онъ открылъ глаза, повелъ ими по изб и, опять закрывъ ихъ, едва внятно сказалъ:

— Темно стало…. идутъ…. идутъ, засвчайте свчки…. Лицо его сдлалось чрезвычайно блдно, онъ опять открылъ глаза, но они были уже совершенно мутны, и дв крупныя слезы выкатились изъ нихъ и остановились на щекахъ.

— Свтъ ты мой! знать ты насъ совсмъ оставляешь? завопила Ирина Михайловна.

— Батюшка, благослови! воскликнулъ Гриша, бросясь со слезами передъ отцомъ на колни.

— Богъ благос….лов….

И не договорилъ Степанъ Петровичъ.

— Отходитъ, отходитъ!… гд ладанъ? говорилъ Афанасьичъ, и снявъ съ полки свой псалтирь, началъ читать отходныя молитвы.

Покуда Ирина Михайловна раскуривала на черепочк ладанъ, Степана Петровича уже не стало. Онъ лежалъ въ томъ же положеніи, лицо не измнилось, только грудь перестала вздыматься.

— Другъ ты мой, Степанъ Петровичъ, на кого ты меня покинулъ! съ неразумнымъ младымъ дтищемъ!— заголосила Ирина Михайловна, уврившись, что ужь сожитель ея преставился.

Гриша долго стоялъ на колняхъ, закрывъ лицо руками, рыданія разрывали его сыновнюю грудь, какъ вдругъ въ сняхъ раздалось пніе: Вчная память! вчная память!— и въ избу вошелъ Кузьмичъ.

— Скоро дядя отправился въ дорогу, и меня не хотлъ подождать! смотри же, братъ Петровичъ, вспомни, какъ тамъ тебя за столъ посадятъ, вспомни Кузьмича, говорилъ онъ смючись.

— Напророчилъ ты, Петръ Кузьмичъ, кончину Степану Петровичу, еще бы надобно пожить ему, другу милому,— говорила Ирина Михайловна.

— Глупа ты больно, баба старая! досадно теб, что гость домой ушелъ, да тебя не взялъ, а у тебя, Михайловна, нарядовъ мало, туда въ худомъ рубищ не пускаютъ. Полно пустое городить, давай-ко лучше блую рубаху, я надну на гостя дорогаго. А вотъ я ему и лапотки принесъ-новенькіе, и Петръ Кузьмичъ отвязалъ отъ своего пояса новые лапти.

Черезъ нсколько минутъ, Степанъ Петровичъ, прибранный Кузьмичемъ, въ блой рубах и въ новыхъ лаптяхъ (39) съ расчесанной серебристой бородой и съ сложенными крестомъ руками, лежалъ на широкой лавк подъ святыми. Въ головахъ Афанасьичъ читалъ псалтирь, а въ ногахъ сидла овдоввшая Ирина Михайловна и голосила.

— Подкосились твои скорыя ноженьки, опустились твои блыя рученьки, закрылись твои очи ясные! нтъ ни гласа, ни дыханіи, не промолвишь ты со мною слова ласковаго, не поподчуешь меня за столомъ! Кто меня, дряхлую, досмотритъ! Кто меня въ болзни провдаетъ? Кто сироту младаго уму разуму поучитъ? Батюшка ты мой, Степанъ Петровичъ! думала ли я съ тобой разстаться, сожитель мой милый, ой, ой, ой! Потомъ, обратясь къ Гриш, сказала: — баранье плечо на похороны надобно купить, изюмцу, да медку въ панафиду.

Гриша сидлъ поодаль, слезы обильно струились изъ его глазъ, онъ не слушалъ своей матери и тихо говорилъ:

— Батюшка, батюшка! и тебя не стало, родной ты мой! и ты насъ покинулъ!

Возвратился вышедшій на минуту Кузьмичъ.

— Возьми ты, голубчикъ Петръ Кузьмичъ, рубаху-то, что снялъ съ покойника, да и поминай его!—проговорила Ирина Михайловна.

— Ты изъ ума выжила, Михайловна! нужна больно мн рубаха съ умершаго! я еще не хочу умирать. Подари его, беззубаго чтеца, небось, радъ будетъ,— отвчалъ Кузьмичъ.

— Инъ какъ хочешь, родимый, коли спесивишься.

— А ты о чомъ это ревешь, Иринушка? погляди-ко лучше на жениха-то своего, вишь, бородка словно серебро, разсыпалась по груди! я его словно князя снарядилъ въ вчныя хоромы. Петровичъ-то встртилъ гостью, не пристыдилъ себя. Какъ-то мы ее встртимъ?— говорилъ Петръ Кузьмичъ.— А ты, дитятко, о чемъ плачешь? объ отц нечего, плакать, илачь-ко лучше о себ. Всякому свое, Григорьюшко! промолвилъ онъ, обратясь къ Гриш.— Жаль мн тебя!

— Спасибо, добрый человкъ, что ты меня жалешь, отвчалъ Гриша, утирая глаза краснымъ платкомъ. Я и до сей поры теб спасибо не сказалъ, за то, что ты меня отъ смерти, из…

— Тс!… кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ,— прервалъ Кузьмичъ.— А хорошо ли, сподручно ли объ одномъ глаз жить, коли и съ двумя — то ваша братья часто прямаго пути не видитъ, да знай забирается въ сторону, и все влво, покол въ дремучемъ лсу не заблудится, либо въ болот по горло засядетъ.

На другой день были похороны Степана Петровича. Передъ сосновою колодою, вчнымъ домомъ отшедшаго, шолъ причтъ церковный, за гробомъ вели подъ руки рыдающую Ирину Михайловну — съ одной стороны Лузиха, съ другой одноокая Фетинья. Григорій часто утиралъ глаза краснымъ платкомъ, босой Петръ Кузьмичъ шелъ подл Гриши, поднимая, какъ гусь, покраснвшія отъ стужи ноги. Афанасьичъ несъ панахиду. Толпа сосдей заключала процессію.

За похороннымъ столомъ, вс родные и знакомые Степана Петровича сытно покушали блинковъ и киселька съ медкомъ, и просто, что Богъ послалъ, и разошлись по домамъ, разсуждая о томъ, какъ плакалъ объ отц Григорій Степанычъ, и какъ теперь станетъ безъ старика поживать Ирина Михайловна.

Забывая настоящее горе, Гршпа сколько разъ порывался спросить Фетинью о здоровьи Настасьи Ивановны, но зная ея глухоту, тихонько сдлать вопросъ онъ не осмлился, а вслухъ не было никакой возможности.

Былъ уже поздній вечеръ, а Ирина Михайловна, сидя въ углу опуствшей избы, горько плакала, въ другомъ углу Гриша, подперши голову руками, глубоко вздыхалъ.

Передъ образами Афанасьичъ монотонно и нсколько пригнушивая, читалъ: ‘Блажени, имже отпустишася беззаконія и имже прикрышася грхи!’.

Черезъ недлю посл похоронъ Степана Петровича, часовъ въ 11-ть утра, въ передней изб Ивана Ильича сидла Ирина Михайловна, уже не въ кумачномъ, а, какъ вдова,— въ синемъ китайчатомъ сарафан, съ чорнымъ платкомъ на голов, съ ней, поджавъ руки подъ мышки, разговаривала Дарья Алексевна, распрашивая про болзнь и смерть Степана Петровича. У дверей скромно стоялъ Гриша. Дарья Алексевна порою взглядывала на него, его лицо казалось ей знакомо, но она не могла припомнить, гд его видла.

Дуняша то и знай сновала по изб, посматривая украдкой на Григорія, она его узнала, но не могла придумать, зачмъ они пришли, спросить же о томъ свою бабушку не смла.

Вотъ пріхалъ изъ лавки домой обдать Иванъ Ильичъ, онъ вошелъ въ избу, повсилъ шапку и рукавицы на спишникъ и помолясь поклонился на вс стороны. Ирина Михайловна и Гриша отвсили по низкому поклону.

— Здорово, Михайловна! Ну, что ты? и старика своего схоронила? а старикъ-то добрый, царство ему небесное,— сказалъ ласково Иванъ Ильичъ, отвчая на ихъ поклонъ.

— Да, батюшка Иванъ Ильичъ, оставилъ меня Степанъ Петровичъ вдовою горе мыкать, не могу-то его, голубчика, безъ слезъ вспомнить, заплакавъ отвчала Ирнна Михайловна.

— Что длать, Михайловна! рано ли, поздно ли вс тамъ будемъ, а это что за молодецъ? спросилъ Барышниковъ, указывая на Гришу.

— Это сынишка нашъ, батюшка,

— А! что въ Астрахаии-то жилъ?

— Да, мой родимый, вотъ остался сиротой молодехонекъ, двадцатый годочикъ идетъ. Вотъ и пришли мы, батюшка Иванъ Ильичъ, къ твоей милости поклониться. Кланяйся, Гриша,— и при этомъ слов Ирина Михайловна повалилась въ ноги Ивану Ильичу. Гриша, слдуя примру матери, тоже молча бухнулся, стукнувшись лбомъ о полъ.

— Что ты! что ты, Михайловна! что за поклоны, воскликнулъ Барышниковъ, отскочивъ въ сторону.

— Не оставь, отецъ родной! Кром Бога натебя только и надежда наша, говорила Ирина Михайловна со слезами.

— О чемъ же просишь ты, Михайловна? садясь на лавку, спросилъ Иванъ Ильичъ.

— А вотъ, мой батюшка! парнишка-то мой остался посл отца молоденекъ, тоже одному на Волг управиться трудно, надо работника, ловъ нынче плохой, прокормить меня старуху надобно, да и обзакониться, можетъ, захочетъ. Нешто мы со старикомъ ужь доживали кой какъ, только, только-что сыты были, а когда и съ голодомъ пополамъ, а онъ только, жить начинаетъ, такъ вотъ и пришли мы къ твоей милости: лавокъ у тебя не одна есть, Иванъ Ильичъ, не примешь ли и моего парнишку? Живутъ же у тебя прикащики. Все бы худу-т.о. онъ у твоей милости не научился, не оставь насъ, сиротъ! Гриша, кланялся! Ирина Михаиловна и Григорій опять повалились въ ноги.

— Что ты мн кланяешься, Михайловна, лучше Богу этотъ поклонъ отдай. Незнаю, годится ли мн твой сынъ? А что, молодецъ, что ты въ Астрахани-то подлывалъ? спросилъ Иванъ Ильичъ, обращаясь къ Гриш.

— Въ Астрахани я жилъ у дядюшки, а дядюшка торговалъ коренной и свжей рыбой, ловъ у него свой былъ, робко съ поклономъ отвчалъ Гриша.

— Ну, вотъ видишь, какой же ты сидлецъ въ панскомъ ряду? аршина въ руки взять не умешь, штуку отъ штуки не отличишь? А вотъ одинъ торговецъ въ рыбномъ ряду отдалъ мн за долги свою лавку, и стоить она затворенная съ годъ, думаю я давно рыбой поторговать, да молодца такого подъ рукой не было, чтобъ въ эту лавку посадить, твое дло былое.

— Будь отецъ родной! Кланяйся, Гриша! сказала Ирина Михайловна,— и опять бухъ въ ноги, — заставь вчно Бога за себя молить.

— Это дло мн сручное, Иванъ Ильичъ, и коли твоя милость будетъ, то я готовъ служить по гробь моей жизни, говорилъ Гриша нсколько смле.

— Коли будешь уменъ, да послушливъ, да дло будешь длать какъ слдуетъ, то я тебя не оставлю, лиходемъ теб не буду. На первыхъ порахъ десять рублей въ годъ положу, а тамъ погляжу, говорилъ Барышниковъ.

На этотъ разъ, не дожидаясь приказанія матери, Гриша самъ бухнулся въ ноги.

— Не кланяйся! Какъ тебя звать?

— Григорьемъ.

— Не кланяйся, Григорій! Ну, ты покуда подожди, съ Кузьмы-Демьяна я открою лавку-то, покуда будешь жить у матери, а тамъ погляжу…. Всякій вечеръ ты будешь приносить мн ключи отъ лавки и выручку, а утромъ заходи въ панской рядъ, ключи я стану приносить. Согласенъ ли?

— Отецъ родной! сказали въ одинъ голосъ мать и сынъ, и опять въ ноги.

— Дай теб, Господи, здоровья, Иванъ Ильичъ, утирая слезы, говорила Ирина Михайловна.

— Добро, добро! а ну-ка, матушка, накрывай на столъ, сказалъ Иванъ Ильичъ, обращаясь къ тещ.

Дарья Алексевна стала хлопотать около стола. Гриша съ матерью, низко раскланявшись, отправились домой. Какая свтлая надежда зацвла въ душ молодца.

Дуняша, слышавшая весь этотъ разговоръ, со всхъ ногъ побжала вверхъ и подробно разсказала Наст. Настя улыбалась сквозь слезы. Какая свтлая надежда зацвла въ сердц двицы!

Мясодъ прошелъ, наступили Филиповки.

Лука Герасимычъ встртилъ Лузиху на базар.

— Ну, Наталья Никитишна, еще мясодъ прошелъ, а ты все еще мн не сосватала невсты, сказалъ онъ.

— Мясодъ еще другой впереди, да и не одинъ, а много, отвчала Никитишна: — а коли твоей милости безотмнно въ прошлый мясодъ обзакониться хотлось, такъ прислалъ бы за мною, и я выявилась передъ тобою, какъ листъ передъ травою, Лука Герасимычъ.

— Спасибо за усердіе, Наталья Никитишна! да плохо ловишь,— ишь все нейдетъ рыбка на удочку!

— Про кого это твоя милость говоритъ?

— Да про Барышниковыхъ.

— Тьфу! да разв городъ клиномъ сошолся, что ли? Разв ужь только и невстъ, что Барышникова? Я найду десять получше ея, коли твоей милости угодно.

— Ну, не ври, Никитишна! десяти-то невстъ въ город лучше Настасьи Ивановны и не сыщешь. Да что мн они, Богъ съ ними. Жениться, такъ жениться, во что ни стало на Барышниковой, а не на ней, такъ и ни на комъ! сказалъ ршительно Живчиковъ.

Хитрая старуха поняла, что съ Лукою Герасимычемъ боле толковать нечего, его не переувришь, но опустить такого богатаго жениха изъ рукъ ей не хотлось. Вдь другая сваха ему поможетъ,— и Барышникову сосватаетъ, и вырветъ у нея просто кусокъ изо рта. ‘Охъ, Дарья Алексевна! сердце неворотится въ вашъ домъ идти, надосадила старый бсъ’, думала Лузиха.

— Сватай, Никитишна, въ наклад не будешь, прибавилъ Лука Герасимычъ.

— Ужь разв еще попытать счастья? Правда, что Настенька еще молода, потому можетъ отецъ и отказывалъ?

— Можетъ, сватай! такой теб лисій мхъ подъ шубейку подарю, что вс завидовать будутъ! (Живчиковъ торговалъ мхами).

— Благодарствую, Лука Герасимычъ! Хорошо, постараюсь! Прощеньи просимъ. Сваха и женихъ разстались.

Лузиха видла, что если не хочетъ она опустить изъ виду это сватовство, то покуда вражду къ Дарь Алексевн надобно спрятать поглубже, и наружно съ ней примириться. И вотъ, въ первое воскресенье посл разговора съ Живчиковымъ, она, увидвъ въ церкви Дарью Алексевну, подошла къ ней, разцаловалась и поздравила съ праздникомъ. Дарья Алексевна, получивъ прекрасные стаканы съ медомъ, успокоилась и не ощущала въ сердц никакой досады на нее.

Дня черезъ два, Лузиха, будто мимоходомъ, зашла и въ домъ Барышниковыхъ. Ее приняли, какъ и прежде, и съ обихъ сторонъ не было и помину о недавней ссор.

Съ этихъ поръ, Никитишна, по-прежнему, запросто ходила къ Барышниковымъ и очень часто.

Между тмъ, Григорій давно уже торговалъ въ рыбной лавк Ивана Ильича. Хозяинъ оставался доволенъ новымъ прикащикомъ. Принося вечеромъ выручку и ключи отъ лавки, Гриша, по обыкновенію, если еще не пріхалъ домой Иванъ Ильичъ, и то и другое отдавалъ Дарь Алексевн, и, постоявши у дверей, покуда старушка его спрашивала о матери, отправлялся домой.

Настя въ это время обыкновенно подходила къ окну, и такъ какъ это было уже вечеромъ, то не ясно различала его фигуру, останавливающуюся на нсколько минутъ передъ свтлицей.. Григорій, зная, что еще прочіе прикащики не бывали, заходилъ къ Фетинь въ подклть и стороною навдывался о здоровьи своей возлюбленной.

Иногда двушки будто случайно сходили внизъ къ его приходу, смотрли украдкой на молодца и толкали другъ друга локтями. Дарья Алексевна этихъ продлокъ не замчала, но Гриша все это видлъ и блаженствовалъ.

Такъ шло время, Дуняша стала гораздо снисходительне смотрть на любовь Насти, не мучила ее увщаніями, заглядываясь порою и сама съ удовольствіемъ на Григорья. Да и какъ не интересоваться было такимъ молодцомъ! Красивъ, статенъ, молодъ, всегда чисто, даже щеголевато одтъ! Учтивъ и скроменъ, чего же имъ было боле требовать? Чтобъ онъ былъ богатъ? Но сердце съ разсчетомъ никогда не бываетъ въ ладахъ. Рождество прошло, настали святки. Однажды Фетинья, балагуря съ двушками въ свтлиц, сказала имъ:

— Да что же вы не загадаете о женихахъ? Эхъ вы, двицы, никакими-то двичьими играми не поиграете! Что за время нынче стало? Бывало, какъ я у Дубоносовыхъ жила, надетъ къ нимъ гостить боярышень тьма-тьмущая, святки-то настанутъ, дымъ коромысломъ, да и только. А насъ, двокъ, извстно, то съ башмаками за ворота посылаютъ спрашивать прохожихъ, какъ зовутъ,— такъ знаешь и жениха звать будутъ, то велятъ изъ конюшни лошадь вывести. Завяжемъ глаза, положимъ дугу на землю, водимъ, водимъ, кружимъ ее по двору и пустимъ. Какъ пойдетъ, да заднетъ за дугу, вотъ той двиц, которая загадывала, и быть тотъ годъ выданой. Что смху, батюшки свты! То возьметъ которая, положитъ въ стаканъ кольцо, да и пошлетъ зачерпнуть снгу подъ вереей, принесешь,— смотрятъ, у иной вокругъ кольца черный волосъ обовьется, у другой рыжій, у иной сдой, значитъ за сдаго старика выдадутъ. Тутъ-то хохотъ поднимется. Крикъ, хоть уши зажми! А нынче что за двицы стали? словно старухи незамужнія.

— А что, въ самомъ дл, Настя, не загадать ли намъ? сказала Дуня.

— Полно, баушка узнаетъ, бранить будетъ. Вдь грхъ, отвчала Настя.

— Ну, ужь и узнаетъ! Можно такъ сдлать, что не узнаетъ. Вчно баушки трепещетъ.

— Ну, да что же мы станемъ длать? Лошадь вывести нельзя, вс узнаютъ, Потапъ разболтаетъ, прикащики выйдутъ на дворъ, и посл до баушки дойдетъ.

— Поглядли бы хоть на мсяцъ въ зеркало, сколько мсяцевъ покажется, столько и семьи будетъ, проговорила Фетинья.

— Тутъ еще хуже! вдь въ зеркало глядть надобно на перекрестк: баушка скажетъ, что не хорошо за вороты бгать. Это было сказано Настей такъ громко, что услышала Фетинья.

— А чего лучше, голубушки, какъ въ старой изб на столъ собрать, да суженаго въ гости позвать? Идти туда, какъ Дарья Алексевна спать уляжется, и никто знать не будетъ. А суженаго-то лицомъ къ лицу увидишь.

— Страшно, проговорила Дуня.

— Страшно, повторила Настя.

— Охъ вы, трусихи! да чего бояться? пожалуй, я съ вами посижу, да какъ сдлать поучу. Я помню у Дубоносовыхъ взятушка глядла и видла своего суженаго, какого-то ахфицера. Вдь пріхалъ изъ Питера, да и женился на ней, говорила Фетинья.

— Изъ самомъ дл, поглядимъ, Настя? сказала Дуняша: — вдь въ зеркало, Фетинья, надобно глядть?

— Встимо въ зеркало! Да я ужь научу васъ.

— Когда же?

— На Васильевъ день всего лучше.

— Ну, что ты скажешь, Настя?

— Страшно, Дуняша, нуда коли ты хочешь, помп — пожалуй.

— Нтъ Настя, ты старшая, ты прежде начинай, а посл я.

Итакъ, между двицами и Фетиньей положено было, чтобъ вечеромъ, наканун Васильева дня, собрать въ старой изб столъ и попросить суженаго Настасьи Ивановны откушать хлба-соли.

На другой день посл этого, Дарья Алексевна съ обими двицами отправилась къ Ульян Михайловн. Иванъ Ильичъ прямо изъ лавки вечеромъ отправился за ними, молодцы пришли одни и лежа на полатяхъ цлый вечеръ пли псни. Фетинья, на всемъ простор, услась въ передней изб ушивать старый свой сарафанъ, украшая его разноцвтными заплатами. Гриша по обыкновенію принесъ ключи и выручку. Узнавъ отъ Фетиньи, что вс хозяева въ гостяхъ, онъ слъ съ ней потарабарить, и вынулъ изъ кармана калачъ и пряникъ, которые несъ къ матери. Положивъ гостинецъ на столъ и зная глухоту Фетиньи, онъ кричалъ ей надъ самымъ ухомъ.

— Не обезсудь, баушка Фетинья! какъ тебя по отчеству звать?

— Прохоровна, голубчикъ мой, отвчала она, услышавъ вопросъ.

— Возьми гостинчикъ. Давно хотлъ тебя попотчивать: ишь ты какая вожоватая,— все со мной поговоришь о чемъ нибудь, какъ приду. Люблю я этакихъ старушекъ.

— Охъ, мой желанный! спасибо теб, что мной, некорыстной старухой, не гнушаешься, а я отъ сердца тебя жалю. Вдь ты сиротка. Оставилъ васъ съ матушкой Степанъ Петровичъ.

— Ну, что длать, царство небесное батюшк, теперь мн Богъ послалъ Ивана Ильича, словно отца роднова.

— Эхъ, Григорій Степанычъ! а я вотъ такъ тебя люблю, все и думаю, и Бога молю, кабы онъ, Творецъ Милосердный, умягчилъ бы онъ сердце хозяина,— возлюбилъ бы тебя Иванъ Ильичъ, да Настасью Ивановну и выдалъ бы за тебя, мой голубчикъ.

Въ жаръ бросило Григорья отъ этой рчи: онъ вспыхнулъ и не зналъ, что отвчать, потомъ, опомнясь, вздохнулъ и улыбнулся грустію.

— Что ты ухмыляешься? мало ли какія дивы на свт совершаются, въ мір, что въ мор, только богатства-то Господь теб не далъ, а чмъ ты не женихъ Настеньк? Собой, что ли, не взялъ? Поглядишь, и богатые-то женихи, только что богатство-то, а то ни кожи, ни рожи, да иной и дуракъ набитый, только что спесивъ. А чмъ спесивится? отецъ нажилъ, а онъ рожу воротитъ, носъ къ верху деретъ. Эхъ, батюшка! великъ Богъ милостью!

— Гд ужь намъ, голышамъ, думать о богатыхъ невстахъ, Фетинья Прохоровна. Да хоть, положимъ, Иванъ Ильичъ и явилъ бы такую Божескую милость, такъ родные, совтчики разобьютъ: да и сама-то Настасья Ивановна, можетъ, погнушается?— сказалъ Гриша.

— Что правда, то правда Григорій Степанычъ! Ужъ на совтчиковъ-то нашихъ нечего надяться! Дарья Алексевна первая наровитъ внучку за Живчикова. А что, Живчиковъ? и худо, и мало, двухъ женъ пережилъ. Вдь Настеньк въ отцы годится! Да и жоны-то, кто знаетъ, можетъ и отъ его рукъ въ сыру землю пошли? Вдь, родной ты мой, часто и черезъ золото слезы катятся! А ужъ за Настеньку-то поручусь, она голубица безотвтная, за кого родитель благословитъ, за того и пойдетъ.

— Лясы мы съ тобой точимъ, Фетинья Прохоровна: ужь не быть-то этому, да и не бывать, и думать о томъ невозможно!— отчаянно сказалъ Гриша.

— Невозможно только на небо влзть, Григорій Степанычъ! отвчала Фетинья,

Гриша задумался. Старуха своими рчами разшевелила въ его сердц неясныя надежды и желанія, которыя онъ считалъ несбыточными.

— А вотъ Васильевъ вечеръ все окажетъ, кто суженый, ряженый Настасьи Ивановны! Этакія нынче, родной, двицы-то стали! не то, что въ наше время, всего боятся, и играми-то двическими не играютъ, на силу я уговорила Настеньку загадать, въ пустую старую избу суженаго позвать хлба-соли откушать,— продолжала Фетинья.

— Охъ, не щеми ты мое сердце Фетинья Прохоровна! кабы знала ты да вдала, что тутъ?— сказалъ Гриша, указывая на грудь.— Давнымъ давно ретивое-то мое зазнобила Настасья Ивановна, коли я еще не зналъ, кто она такова, чьего роду и племени. А кому горе откроешь? молчи про себя, да думай думу съ подушкою. Лучше-бы вотъ такъ живой въ могилу и легъ!— Гриша говорилъ такъ восторженно, такое истинное, горячее чувство слышалось въ его голос, что чувствительная Фетинья прослезилась.

— Знаемъ мы зазнобы-то эти, сами молоды бывали,— сказала она:— авось, можетъ, чего и не думаешь, не гадаешь, а сбудется.

— Хотлось бы мн узнать, приду ли я на умъ Настась Ивановн хоть не нарочно, когда нибудь?

— Ужотка я ее вывдаю, такъ — обинякомъ, она, моя голубонька, ничего отъ меня не скроетъ. Знаю только, что ей за Живчикова-то крпко не хочется.

— Ужь лучше не говори ей ничего, Фетинья Прохоровна: двица рдко правду скажетъ. Хотлось бы мн самому ей два слова сказать, только два слова, а тутъ и бжать — куда глаза глядятъ, коли она на мои слова ласковыя разсердится. Давно о томъ я думаю, да когда и гд такую минуту улучишь? Хотлъ теб о томъ покучиться: наведи ты меня на такой случай, чтобы мн ее ненаглядную одну гд увидть, да и высказать все, что на душ и на сердц. Ужь сказалъ бы я теб спасибо, не обижена бы ты у меня была во вки вковъ, пока голова моя на плечахъ держится! Ей-Богу такъ!

Фетинья задумалась.

— Да гд и какъ улучить намъ часъ такой? Здсь отъ двицъ Дарья Алексевна не отходитъ, а въ свтлицу забраться теб, тоже попадешься ей! Ума не приложу.

— Похлопочи о томъ, родимая ты моя, готовъ теб въ ножки поклониться.— И влюбленный исполнилъ бы это, если бъ старуха его не удержала.

— Что ты, касатикъ мой! безъ поклоновъ твоихъ готова для тебя все сдлать. Вотъ разв что, какъ Настя пойдетъ на Васильевъ день глядться въ старую-то избу, разв теб пораньше туда забраться? да вдь боюсь — переполошится, моя пташка.

— Будь мать родная, Фетинья Прохоровна! по гробъ твоей услуги не забуду!

— Хорошо, дитятко, такъ и быть, смастерю какъ нибудь, только матряй, языкомъ мели, а рукамъ воли недавай! я сама тутъ неотступно буду. Настя мн всего на свт дороже, всхъ твоихъ посуловъ, сказала Фетинья твердымъ голосомъ. Григорій хотлъ броситься на тею старух и расцаловать ее, какъ въ эту самую минуту, подъ окнами, заскрипли полозья. Лошадь фыркнула и остановилась. Гриша отскочилъ отъ Фетиньи, бросился къ дверямъ, и едва переводя духъ отъ волненія, прислъ на самый конецъ лавки, возл дверей. Фетинья между тмъ съ величайшимъ хладнокровіемъ примривала къ своему синему сарафану зеленую заплату. Дверь распахнулась, стужа сдымъ, прозрачнымъ клубомъ ворвалась въ избу, за ней вошелъ Иванъ Ильичъ, а за нимъ и Дарья Алексевна. Двушки, смясь между собой, пробжали прямо къ себ на верхъ. Гриша всталъ и низко поклонился хозяину.

— Что ты, Григорій? дожидаешься меня? спросилъ Барышниковъ.

— Выручку принесъ твоей милости,— и Григорій вытянулъ изъ за пазухи кожаную кису.

— Хорошо! Товару-то у тебя, Григорій, мало! Слава теб Господи, въ Филпповки всю рыбу выбрали, только, братъ, остатковъ-ти не хватитъ до поста, особливо какъ на масляную мужичь надетъ? имъ, извстно, судачину подавай, а ея и нтъ. Не минуешь, Гриша, посл крещенья въ Нижній създить за рыбой? Коли създишь благополучно и все такъ будешь служить, какъ теперича, то вмсто десяти, пятнадцать въ годъ теб положу, проговорилъ Иванъ Ильичъ, раздваясь.

— Радъ служить по гробъ твоей милости, лишь услуга бы по нраву теб была, съ низкимъ поклономъ отвчалъ Гриша.

— Знаешь Григорій, пословицу: ласковое телятко дв матки сосетъ. Найдешь въ себ, найдешь и въ себ, а я думаю то для тебя сдлать, чего ты и не ожидаешь, сказалъ Иванъ Ильичъ.

Гришу кольнула эта рчь въ самое сердце, онъ вздрогнулъ и не отвчая бухнулся въ моги хозяину.

— Ну, не кланяйся! добро ужь поздно, ступай съ Богомъ, тебя, чай, и мать заждалась сегодня.

Григорій отвсилъ всмъ по поклону, въ томъ числ и Фетинь, которая собирала въ мшокъ свое тряпье.

— Чмъ нибудь, знать, хозяинъ хочетъ меня наградить? думалъ Гриша, идя домой: — чмъ бы это? Ужь не напророчила ли Фетинья? О, Господи!

— Я вотъ что мекаю, матушка: что вдь Григорій парень хорошій, прокормитъ Богъ дастъ жену? Я думаю женить его на Дуняш?.. Она сирота, награжу, чмъ могу, пусть живутъ да Бога за насъ молятъ, да и двку пристрою, покуда самъ живъ, говорилъ Барышниковъ по уход прикащика.

— Какъ изволишь, дружокъ Иванъ Ильичъ! свой умъ царь въ голов. А прежде Насти Авдотью выдавать по моему негодится, черезъ внецъ счастья не бываетъ, Настю прежде пристроить надобно,— отвчала Дарья Алексевна, складывая свою узорочную наметку и суконныя рукавички, опушонныя лисицею.

— Ну, погоримъ объ этомъ посл, а теперь, Фетинья, похлопочи объ ужин, сказалъ Барышниковъ.

ПРИМЧАНЯ.

(1) Валы и рвы, окружавшіе нкогда Кремль, давно сравнены, на ихъ мст выстроены линіи табачныхъ и масляныхъ лавокъ и разведенъ бульваръ, стараніемъ г. губернатора Баумгартена.

(2) Подклтами назывался нижній этажъ домовъ, нсколько врытый въ землю.

(3) Базаромъ и до сей поры въ Костром зовутъ собственно рынокъ, а не то — что създъ продавцовъ въ день базарный или торговый.

(4) Мдный прудъ и теперь существуетъ близь кузницъ.

(5) Волоковыми окнами называли боковыя крошечныя окошечки, которыхъ окончина задвигалась въ сторону, между тмъ какъ среднее, со створчатыми рамами, звалось краснымъ окномъ.

(6) Полица — полка.

(7) Повойникъ, мстное названіе бабьей кички.

(8) Я видла купчую того времени, въ которой означалось, что одинъ изъ моихъ предковъ купилъ женщину дешевле означенной цны.

(9) Еще не дале какъ лтъ двадцать тому, въ Костром, въ купеческихъ домахъ, вс отошедшіе на волю крпостные и оставшіеся при старыхъ хозяевахъ служить за жалованье, назывались рабами, между тмъ какъ вольнонаемные со стороны — работниками и работницами.

(10) Обувь, недавно брошенная крестьянками, она оторачивалась краснымъ сукномъ и подбивалась гвоздями

(11) Навина — тонкій узкій холстъ.

(12) Домовище — гробъ, въ то время еще не тесовый, а выдолбленная изъ толстаго бревна колода.

(13) Тогда еще не было особымъ кладбищъ за городомъ, и покойниковъ погребали на такъ называемыхъ погостахъ, т. е. въ оград приходскихъ церквей.

(14) Въ дтств я не разъ слыхала отъ стариковъ эту псню, незнаю, напечатана ли она гд?

(15) Трясучую лихорадку и теперь зовутъ въ простомъ народ кумохою.

(16) Верхняя Дебря, переименованная въ Верхнедебринскую улицу, тянется отъ собора до самой Ямской. А параллельная ей набережная и до сей поры зовется Нижнею Дебрею.

(17) Недоходя до рва, окружающаго Кремль, были въ то время раздвижныя рогатины, запирающія на ночь Верхнюю Дебрю, противъ самой церкви оанна Богослова, что на Кадкиной гор, и это мсто называлось Ршотки. Старики и до сей поры говорятъ,— напр: ‘Домъ такого-то въ Ршоткахъ.’

(18) Кикимора — созданіе народной фантазіи. Говорятъ, что этотъ духъ проказникъ никакого зла не длаетъ людямъ, но если которая пряха поставитъ свою пряслицу на ночь безъ молитвы, то кикимора невидимо прядетъ, усердно щолкаетъ веретеномъ и недаетъ домашнимъ спать спокойно.

(19) Въ народ есть поврье, что будто домовой, котораго называютъ стенъю, душитъ соннаго человка, и сонный спрашиваетъ, нсколько опомнясь: къ добру или къ худу душишь меня, хозяинъ? и будто домовой отвчаетъ либо то, либо другое.

(20) Убрусами называли короткое полотенце, вышитое въ ршотку и даже вытканное, которымъ повязывали умершихъ женщинъ, завязывая концы подъ бородою.

(21) Колокольня Воскресенской церкви теперь стоитъ отдльно, пристроенная къ теплой Георгіевской церкви, но прежде колокольня въ вид круглой башни, современная постройкою самой церкви, возвышалась надъ папертью, почему ее сломали — неизвстно.

(22) Кокошки — мстное старинное названіе кокошника. Женщины, которыя переставали щеголять, носили низенькія кокошки, чмъ выше кокошки, тмъ щеголевате.

(23) Истинное происшествіе, случившееся гораздо въ позднйшее время въ одномъ изъ отдаленныхъ концовъ города. Старикъ со стaрухою, запершись, отсидлись отъ незваныхъ гостей, которые, стучась, подломили крыльцо и ухали.

(24) Кружевомъ называлась особо вытканная шолковая тесьма по блому фону красными цвтами, шириною въ вершокъ, иногда и шире, которою обшивались единственно кумачные и китайчатые сарафаны.

(25) Воеводскій домъ, по преданію, стоялъ близь сверо-восточнаго угла соборной ограды, нын существующей.

(26) Церковь св. Стефана Сурожскаго стояла со своимъ погостомъ почти на самомъ берегу Волги, и старожилы говорятъ, что когда въ весеннее половодье вода заливала весь берегъ, церковь осталась, какъ на острову, хотя мсто, на которомъ она стояла, нисколько не было возвышенне остальнаго берега. Впослдствіи ее перенесли дале въ улицу. Но теперь весною волжская волна вымываетъ человческія кости на бывшемъ Степановскомъ погост.

(27) Кто изъ русскихъ можетъ смотрть безъ умиленія на этотъ памятникъ древности отечества нашего, хранящійся до сей поры въ монастыр Ипатьевскомъ?

(28) Поднизь или рефить, изъ жемчугу вынизанная,— родъ кружева, которое покрывало лобъ по самыя брови и спускалось на виски.

(29) Кутень,— бумажная матерія въ род канавата, красная, съ лиловыми или зелеными челноками, а иногда и полосами.

(30) Въ то время костромскія двицы фаты или наметки уже не носили, веры или опахала еще не были введены, но желая скрыть лицо отъ постороннихъ взоровъ, просто зажимались носовыми платками.

(31) Мостъ на Костром рк построенъ гораздо въ позднйшее время, прежде существовалъ перевозъ, какъ и черезъ Волгу.

(32) Ишанская улица, нын Московская, но вс жители зовутъ ее прежнимъ вковымъ именемъ.

(33) Безъ лапши прежде необходился никакой званый столъ, именины, крестины и свадьба. Особенно на свадьбу, сзывая множество гостей, принимались крошить лапшу за нсколько дней.

(34) Лихоманка — ломотная лихорадка.

(35) Такъ какъ лавки во всхъ домахъ придлывались къ стн и никогда не отодвигались, а столы стояли близко къ лавкамъ, то выйдти изъ-за стола нельзя было иначе, какъ, вставищ на лавку, пройти по за спинами сосдокъ. Мущины, кром попа, который обыкновенно сидлъ въ самомъ углу подъ образами, большею частію сидли на приставныхъ скамьяхъ.

(36) Клтями — назывались кладовыя.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ И ПОСЛДНЯЯ.

X.

Наканун Васильева дня, Лузиха была у Барышниковыхъ и просидла до поздняго вечера, Дарья Алексевна пригласила ее отъужинать. За ужиномъ Никитишна шутила: что, дескать, завтра Васильевъ день, а сегодняшней ночью, двицы загадываютъ о суженомъ, ряженомъ, мостятъ мостикъ, дятъ пересолъ, глядятся въ зеркало, полютъ снгъ и проч. Двушки значительно переглянулись, хитрая Никитишна подмтила этотъ взглядъ. Когда убрали со стола, Дарья Алексевна сказала гость:

— Эхъ, Наталья Никитишна! охота теб теперь домой тащиться, вдь сама говоришь, что племянница у тебя почуетъ, ну, и ночуй здсь, глянь-ка, на улиц слякоть какая, дождь идетъ, такія лужи развело, вотъ-те и Васильевской морозъ!

— Спасибо, Дарья Алексевна, я и сама подумываю, что безъ фонаря сегодня опасно идти,— какъ разъ леща скушаешь, ужь разв милость ваша будетъ, Потапа пошлете меня гршную проводить,— отвчала Лузиха.

— Чмъ провожать, такъ лучше у насъ ночуй, коли можно, Дружокъ!

— Можно-то можно, у меня не малые ребята дома плачутъ. Груня подождетъ, да и спать ляжетъ, я сказалася, куда пошла.

— Ну, такъ и толковать нечего, молись Спасу, да и ложись спать, проговорила Дарья Алексевна, выходя изъ избы. Иванъ Ильичъ также пошелъ въ свою заднюю горницу, Настя тоже ушла въ свтлицу, только Дуняша что-то пересемнивала, какъ будто всхъ выжидая. Лузиха, помолясь Богу, забралась на полати и тихонько смотрла оттуда, какъ Дуня взяла скатерть, отрзала два ломтя хлба, взяла дв ложки, солонку съ солью и все это, завернувъ въ скатерть, спрятала подъ накинутую на плечи шубейку, я вышла вонъ.

— Двицы сегодня загадывать хотятъ, суженнаго ужинать звать, да гджь они соберутъ на столъ, гд? либо въ бан, либо въ старой изб, гд нтъ образа,— думала Никитишна по уход Дуни.

Вскор возвратилась Дарья Алексевна и улеглась на свою постель, противъ печки, и черезъ полчаса весь домъ погрузился въ крпкій сонъ. Однако Лузиха не спала, любопытство ее мучило: гд будутъ загадывать двицы?— вотъ такъ бы пошелъ да и напугалъ ихъ.— Чрезъ нсколько времени, она услышала, что кто-то осторожно сошелъ изъ свтлицы и дверь на крыльцо скрыпнула, потомъ все стихло.

— Охъ, какъ страшно, няня! я вотъ такъ и дрожу со страху: говорила Настя, переступая порогъ старой избы и обратясь къ шедшей позади ея Фетинь.

— Чего бояться, голубка моя, вдь я съ тобою, ты не одна, мое золото!— отвчала Фетинья, тщательно запирая дверь извнутри и ставя на лавку фонарь, который она принесла, прикрывши полою. Фонарь освтилъ внутренность старой избы, массивную растреснувшуюся печь и старый столъ, накрытый скатертью, гд лежали два ломтика хлба и дв ложки, и стояли солонка и пустой подсвчникъ. Фетинья вынула изъ фонаря огарокъ, вставила его въ подсвчникъ и придвинувъ къ столу маленькую скамейку, сказала:

— Ну, садись, мое дитятко, да гд-жь зеркало?— разв ты его не принесла?

— Вотъ оно здсь, няня, дрожащею рукою положивъ на столъ маленькое зеркало, сказала Настя. Фетинья отыскала на шестк разбитый горшокъ, опрокинула его на столъ и приставила къ нему зеркало.

— Ну теперь совсмъ, Настинька, садись мое золото.— Настя съ трепетомъ опустилась на скамейку.

— Крестикъ-та, крестъ сними, въ крестъ ничего не увидишь, да я тебя очерчу.

— Ахъ нтъ, няня, я не сниму креста, мн страшно безъ него.

— Надобно снять голубка моя, да въ черевичекъ подъ пятку положить.

— Какъ! крестъ подъ пятку положить? что ты няня, въ умъ-ли ты, что говоришь? отвчала двушка съ ужасомъ: ни за что такого грха не хочу длать.

— Настенька, да вдь вс такъ длаютъ.

— Что же прежде ты мн этого не сказала?лучше не буду гадать, вставая, ршительно сказала Настя.

— Полно, моя ластушка, ну, какъ хочешь! по крайней мр, давай крестъ, я къ себ его въ карманъ положу,— говорила Фетинья, но потомъ, будто что-то вспомнивъ, хитро качнула головой и прибавила: Ну, ничего, и въ крест можно, только я тебя очерчу.— Она взяла огарокъ лучины, и что-то тихонько нашептывая обвела имъ три раза кругъ на полу, кругомъ сидящей на скамейк Насти.

— Ну, что ты въ зеркал-то видишь, Настенька? спросила старуха.

— Вижу дверь, няня.

— Ну ладно, говори же за мной: суженый, ряженый, приходи ко мн ужинать.

Настя три раза повторила за Фетиньей эти призывныя слова.

— Ну, теперь, моя голубушка, гляди же въ зеркало пристально, глазонекъ не спускай и что увидишь, не бойся и не кричи, а старайся разглядть, теб бояться нечего, ты не одна, я съ тобою.

Настя пристально устремила и свои взоры и свои мысли на зеркало, Фетинья сла на конецъ лавки къ дверямъ, позади двушки и по временамъ взглядывая въ темный уголъ за печью, улыбалась, кивала головою и длала какіе-то знаки.

Настя дрожала, тщательно куталась въ шубейку и не спускала глазъ съ зеркала. Прошло съ четверть часа — и такъ какъ двушка глядла не мигая, то глаза ея остамли, на рсницахъ дрожали слезы, сперва она ясно видла дверь и Фетинью, потомъ свча нагорла и все это слилось въ темный густой туманъ,— она ужь ничего не различала.

Вдругъ, какъ будто, что-то зашевелилось за печкой, Настя вздрогнула, но не оглянулась, потомъ, что-то зашевелилось за самой спиной Насти, и она увидла въ зеркал, позади себя, какую-то темную высокую мужскую фигуру, сердце ея замерло, но скрпясь, все еще она помнила, что ей надобно разглядть и принялась смотрть пристальне прежняго.— И вотъ она увидла, что курчавая голова какъ будто склоняется надъ ея плечомъ, и она почувствовала на своей щек прерывистое горячее дыханіе живаго человка. Настя не вытерпла, со страхомъ взглянула себ черезъ плечо, увидла Григорія, вскрикнула, дыханье занялось и она упала бы со скамьи, если бъ Гриша не поддержалъ ея.

— Голубушка, Настенька, красавица моя! что ты? Господь надъ тобой! чего бояться живаго человка? это Григорій Степанычъ,— говорила испуганная Фетинья, суетясь вокругъ Насти. Испуганная двушка едва дышала, блдная, поддерживаемая Григоріемъ, она сидла, закрывъ глаза, между тмъ, какъ Фетинья терла ей виски принесеннымъ снгомъ.

Настя открыла глаза и взглянувъ на Гришу, отодвинулась отъ него. Все еще дрожа всмъ тломъ и смутно припоминая, что съ ней сдлалось, она робко оглядывала избу.

— Что же ты боишься меня? я живой человкъ,— не опасайся, Настасья Ивановна. Неужли ужь я такъ противенъ, что и слова со мной промолвить не изволишь? говорилъ Гриша, почтительно стоя передъ двушкой и взглядывая то на нее, то на свою шапку, которую мялъ въ рукахъ.

— Няня, какъ же онъ попалъ сюда? все еще не глядя на молодца, спросила Настя у Фетиньи.

— Эхъ, моя голубушка! а все случаемъ,— шелъ, шелъ, да и зашелъ сюда, гд двица гадала. Знать онъ настоящій суженой-то и есть,— отвчала Фетинья.

— Виноватъ передъ тобой я, Настасья Ивановна, и винюсь въ своей вин. Долго ждалъ я такого случая, чтобъ перемолвить съ тобой одно слово, сдлать запросъ, узналъ, что ты сегодня одна здсь будешь, вотъ и зашелъ сюда. Ну, брани меня, прогони меня долой со своихъ ясныхъ очей, говорилъ Гриша, потупивъ голову.

— Что же за запросъ такой? спросила Настя, приходя въ себя.

— Помнишь-ли, какъ я тебя съ Дарьей Алексевной перевозилъ черезъ Косгрому-рку, вотъ съ этого-то дня лишился я сна, покою, хлба и соли, хожу, словно тнь таскаюсь, и все одна дума грызетъ ретивое, тоска несносная, шатаюсь около вашего дому по вечерамъ, гд бы тебя увидть въ окно. Люблю я тебя, Настасья Ивановна, больше матери родной, больше свту благо, больше душевнаго спасенія, виноватъ я, казни меня, сруби мою буйную головушку, да и плечъ прихвати, говорилъ Гриша дрожащимъ голосомъ, не смя поднять глазъ на Настю.

Двушка молчала, только крупныя слезы катились изъ глазъ ея.

— Такъ вотъ и хотлось мн спросить тебя: коли ты не любишь меня, коли я противенъ теб, я не стану теб досаждать и на глаза теб показываться, уйду туда, куда воронъ костей не заноситъ, пусть буйные втры на чужой сторон развютъ мою тоску-кручину, не увижу я, покрайней мр, какъ тебя съ другимъ къ внцу повезутъ.

— Григорій Степанычъ, на это есть воля родительская, отвчала Настя, едва слышно.

— Всякій то же скажетъ, кто не любитъ, кому все равно, кто ни попъ, тотъ батька, ну, а я не скажу этого, Настасья Ивановна, духу не хватитъ.

— Скажи же мн еще одно слово, послднее — спросилъ Гриша, ршительно и смло, посмотрвъ на Настю — противенъ я теб?

Настя молчала.

— Любишь ты меня, какъ я тебя? скажи правду, или убей меня.

Настя молчала, потупивъ глазки, а лотомъ обратилась къ Фетинь.

— Няня! ты худо сдлала, что не сказала мн, что онъ здсь будетъ.

Фетинья или не слыхала, или притворилась, что не слышитъ.

— О, я теперь вижу, что мн нечего надяться и нечего жить на свт! Пусть Волга матушка скроетъ и зальетъ тоску мою! сказалъ Гриша съ горестью и пошелъ къ дверямъ.— Да и что, чего желалъ я? я забылъ, что я сынъ рыбака, что не купецъ какой нибудь. Онъ оглянулся. Прости же, прости, Настасья Ивановна, что я тебя потревожилъ, не зачти въ обиду слова мои! .

Настя вскочила, вся сила страсти, скрываемой такъ долго, охватила въ этотъ мигъ ея душу, она все забыла вокругъ себя, само себя, блдная, трепещущая протянула об руки и сказала, едва слышно, не уходи!.. рыданія заглушили ея голосъ.

Григорій вернулся, бросилъ шапку на столъ, обнялъ двушку, горячо и сильно прижалъ се къ сердцу, не смя поцаловать е, долго держалъ такъ, и потомъ бережно посадилъ ее на скамейку. Настя всхлипывала. Фетинья бросилась къ нимъ.

— Ну, ужь, не взыщи, Григорій Степанычъ! языкомъ, что хочешь, болтай, а рукамъ воли не давай. Вотъ какъ обвнчаютъ, такъ цалуйтесь и обнимайтесь, сколько душ захочется, а теперь… воля твоя!— говорила Фетинья, отталкивая Гришу отъ двушки.

— Будь спокойна, Фетинья Прохоровна, я не обидчикъ какой, ужли я захочу обидть Настасью Ивановну, да я жизнь свою готовъ положить за нее, отвчалъ молодецъ.

— Господи! что со мною длается? что ты длаешь со мною, Григорій Степанычъ? прошептала Настя, закрывъ лицо руками.

— Ничего худаго я не длаю и никогда не сдлаю, не опасайся ты ничего, мн хотлось только, чтобы ты знала, что я тебя люблю больше всего на свт,— вотъ и все. Теперь и я знаю, что непротивенъ теб. Ахъ, Настасья Ивановна, зачмъ я небогатъ? зачмъ не могу завтра же заслать къ теб сваху? и придется же мн горькому видть, какъ съ другимъ повезутъ тебя къ внцу. Вдь не захочетъ же твой батюшка выдать тебя за такого бобыля, какъ я!

— Въ монастыр скрою я свое горе, а замужъ за другаго не пойду, проговорила Настя, вспыхнувъ.

Григорій преодоллъ свою застнчивость и покрывалъ горячими поцалуями щеки, глака, руки и шею красавицы.

— Ахти бда! ахти бда! накликала я окаянная бду на свою сдую голову!— говорила Фетинья, таща прочь Гришу за рукавъ: Григорій Степанычъ, побойся Бога! Настенька, безсовстная, постыдись, до внца, цаловаться съ молодцомъ!

Но влюбленная чета не слушала наставленій и отчаянныхъ воплей старой няни. Долго длилась задушевная, нжная, бесда, прерываемая порою поцалуями.

Между тмъ, Лузих не спалось — Такъ и есть!— думала она — двицы ушли загадывать въ пустую избу, и вотъ ужь часа полтора будетъ, какъ ихъ нтъ, не испугались-ли чего? чего Добраго, не приключилось ли съ ними чего нибудь? семъ-ка пойду, погляжу.— И она тихонько слзла съ полатей, ощупью вошла на крыльцо и увидвъ слабый свтъ въ старой изб, сквозь щели закрытыхъ ставней, не производя никакого шуму, по мокрому снгу, тихонько подошла къ самому окну и съ любопытство. Смотрла сквозь щель ставня. Она не врила глазамъ своимъ и сначала то, что увидла, приняла за дьявольское навожденіе, набожно крестилась и шептала молитвы, какія только приходили ей въ голову, хотла бжать, но ноги какъ будто приросли въ мсту. Потомъ, видя, что видніе не исчезаетъ, она опомнилась, и ужасъ превратился въ любопытство. Лузиха видла все, что происходило въ старой изб.

Молодая чета, наговорившись, нацловавшись и передавши другъ другу все, что волновало и томило ихъ любящія сердца, наконецъ вспомнила, что надобно и разстаться. Григорій, понуждаемый Фетиньей, всталъ со скамьи, Настя также встала: шубейка ея спустилась съ одного плеча, шелковый платочекъ, слабо повязанный на голов, спалъ на самый затылокъ и выказывал ея прекрасные темнорусые волосы, гладко зачесанные за ушки, Въ которыхъ блестли серги съ изумрудами. Щечки красавицы горли яркимъ румянцемъ, она, то робко потупляла глаза, то нжно поднимала ихъ на Гришу. Гриша правою рукою обнялъ ее, а въ лвой держалъ ручку Насти и молча любовался красотою. Огарокъ все еще горлъ на стол, хотя Фетинья уже собрала и скатерть и вс принадлежности гаданья. Высокая фигура Гриши кидала огромную тнь на дверь, и Никитишна въ этой тни не могла замтить Фетиньи, но она хорошо разсмотрла въ лицо и Настю, и ея друга.

— А! вотъ гд раки-то зимуютъ! кто бы подумалъ? Настасья Ивановна! да вдь всегда въ тихомъ омут черти-то и водятся!— шептала она, протирая глаза и боясь проронить малйшее движеніе влюбленныхъ.

— Прости же, моя ненаглядная, и надолго-ли мы прощаемся? Настенька! ужели это свиданіе было первое и послднее? спрашивалъ Гриша нжно у своей подруги.

— Не знаю, какъ сказать теб, со вздохомъ отвчала двушка, не знаю,— если будетъ можно….

— Пора, пора! не введи меня въ бду, золотой Григорій Степаныча, вдь двери и крыльцо не заперты, чего добраго! проснется Дарья Алексевна, выйдетъ въ сни, увидитъ незапертыя двери, побжитъ въ свтлицу, да какъ не найдетъ тамъ Настеньки, то и ей, и мн, и Дун достанется — говорила Фетинья, чуть не плача.

— Тошно мн съ тобой разстаться, словно съ душою, и когда можно поговорить намъ опять, прикажи Фетинь, я буду у ней навдываться, говорилъ Гриша, прости же! и обнявъ еще разъ Настю, онъ пошелъ къ дверямъ.

Никитишна, не желая быть замченною и видя, что Григорій выходитъ изъ избы, почти бгомъ вбжала на крыльцо, тихонько притворила за собою дверь и ощупью вошла въ избу и забралась на полати, все еще прислушиваясь къ малйшему шуму. Вотъ она услышала, что кто-то тихонько вошелъ въ сни, тихонько заперъ за собою дверь, и осторожно, едва слышными шагами, пошелъ въ свтлицу. Это была Настя.

— Этакія дла! ну, кому бы я поврила, если бъ не видла своимъ глазомъ? вотъ-те и дочь богатаго отца! вотъ те и внучка степенной и строгой бабушки! Хорошо! теперь вы вс въ моихъ рукахъ, да Богъ съ вами, я худа вамъ не желаю, пристрою двку, пойду завтра къ Живчикову. И ужь теперь врно не захочешь отказать, Иванъ Ильичъ, радъ радехонекъ будешь разстаться съ дочкой, коли не захочешь, чтобъ про нее по всей Костром въ набилки били!— думала Лузиха. И долго, долго не могла заснуть, удивляясь виднному.

На другой день утромъ, только что проснулась Дарья Алексевна, Никитишна простилась съ нею и поспшила къ Лук Герасимовичу.

Настя не могла заснуть всю ночь съ переполненной душой, она ворочалась съ боку на бокъ, мечтая о Гришъ, ей хотлось избыткомъ чувства подлиться съ подругою, но жалла прервать спокойный сонъ Дуняши. На разсвтъ, лишь только послдняя успла открыть въ просонкахъ глаза, Настя бросилась на ея грудь и обливая подругу слезами, красня разсказала о ночномъ свиданіи съ Григорьемъ. Удивленная Дуняша покачивала головою, не прерывая разсказа, она слушала съ любопытствомъ и видла, что ея упреки и наставленія теперь ужь ни къ чему не поведутъ. Когда Настя кончила, Дуняша жаля внутренно свою подругу, бранила на чемъ свтъ стоитъ старую Фетинью, которую и Настя не смла защищать.

Къ завтраку объ двушки сошли внизъ, но Настя ни къ чему не притронулась, за то Дуня кушала съ большимъ аппетитомъ.

Между тмъ, Наталья Никитишна на всхъ парусахъ летла къ Живчикову, ея желтая наметка развевалась но втру. Едва переводя духъ отъ скорой ходьбы, Лузиха, казалось, забыла усталость, спша жениха застать дома. Вотъ она достигла его хоромъ, отворила ворота и перекрестясь на мдный крестъ, врзанный въ перекладину надъ воротами, вступила на дворъ. Шумя шелковымъ сарафаномъ, она поспшно перешла теплыя широкія сни и отворила стекольчатую дверь въ горницу, по которой прохаживался, хозяинъ въ черномъ бархатномъ камзол, и кармазинныхъ узкихъ, доходящихъ до колна, штанахъ, усаженныхъ шелковыми пуговками. Онъ самодовольно поглядывался въ небольшія, висящія на простнкахъ, зеркала и ожидалъ благовста къ обдн. Передъ кивотомъ горли нсколько свчой и освщали серебряныя и золоченыя ризы на образахъ. Въ одномъ углу стояла софа съ кожаною подушкою, набитою перьями, которыя уже начинали выглядывать изъ разъхавшихся швовъ, въ другомъ, кровать со взбитыми пуховиками, подъ ситцевымъ разводнымъ пологомъ. Образа и постель досталась Лукъ Герасимовичу посл первой супруги, какъ законная часть. (38).

Живчиковъ нисколько не удивился раннему посщенію Лузихи, онъ ласково съ ней раскланялся, когда та, положивъ три поклона передъ образами, отвсила низкій поклонъ хозяину.

— Съ праздникомъ поздравляю, батюшка, Лука Герасимычъ, ну, какъ живешь — поживаешь, все ли въ добромъ здоровья? Ну вотъ я по теб и встосковалась и пришла, а ты и забылъ про меня бдную сироту — говорила Лузиха.

— Слава Богу! слава Богу! а я только про тебя сейчасъ думалъ, Ну, и хорошо сдлала, что сама пожаловала. Садись-ка, садись, гостья будешь, вотъ сюда на софу, говорилъ Живчиковъ, самодовольно поглаживая бороду и вертясь фертомъ передъ свахой.

— Ужь не обезсудь, Лука Герасимычъ, смерть устала, боялась, что твою милость не застану и бжала во вс лопатки, говорила Никитишна, опускаясь на софу, при чемъ перья изъ подушки полетли въ разныя стороны. Ну, что, мой батюшка, что надумалъ о томъ дльц, что мы съ тобой въ послдній разъ толковали?

Живчиковъ придвинулъ кожаный стулъ съ превысочайшей спинкой, и помстился на самомъ краишк.

— Что мн думать давно надумано, Никитишна, помолясь Богу да ивъ дорогу, а ужь легкій день выбрать твое дло, сказалъ онъ.

— А все къ Барышниковой небось тянетъ?

— Да что я слпой, что-ли, чтобъ Настасью Ивановну на другую промнялъ, не считай меня дуракомъ, сваха!

— Не гнвайся, милостивецъ, вдь мало-ли, что бываетъ, утро вечера мудрене, вчера думаемъ такъ, а сегодня инакъ!

— О чемъ другомъ, а не объ этомъ, Никитишна, напрямикъ теб скажу, что коли Барышниковъ за меня не выдастъ, такъ и вкъ не женюсь.

— Ну, нечего длать, благословляй Лука Герасимычъ! что, сегодня у насъ четвергъ? въ будущую субботу шарахну къ нимъ, да ужь все сдлаю, а на своемъ поставлю, два раза отказывали, а коли въ третій откажутъ, такъ и быть, грха укушу, къ колдуну схожу, а постараюсь твое желанье исполнить. Вотъ, какъ для тебя стараюсь, Лука Герасимычъ.

— Не будешь въ наклад, Никитишна, я сказалъ, и сдержу свое слово, только въ приданомъ не забывайся, что мн приданое — тьфу! разв мн не во что нарядить жену? слава Богу, найдется во что!

— Ты пожалуй и росписи не прикажешь требовать?

— Безъ росписи нельзя, роспись нужна для сродниковъ, а тамъ, что ни напишутъ, я всмъ буду доволенъ.

Въ это время ударили въ соборъ къ обднъ, женихъ и сваха перекрестились.

— Ну, прощенья просимъ, Лука Герасимычъ, говорила Лузиха, приподнимаясь съ софы, при чемъ перья изъ подушки опять полетли,— я побываю къ твоей милости въ воскресенье.

— Хорошо, буду ждать, Никитишна, постарайся пожалуйста, говорилъ Живчиковъ, провожая сваху въ сни и отвчая ласково на ея низкіе поклоны.

XI.

Въ субботу, на той же недл, когда еще Настя спала, Дуняша, по обыкновенію, схвативъ ведра, бжала на прудъ за водою, снгъ хрустлъ подъ ея быстрой походкой, а морозъ еще боле румянилъ и безъ того свжія щечки взятушки. Въ самыхъ воротахъ, ей встртилась Лузиха, подъ желтой наметкой и въ гранитуровомъ тулупчик, выпушенномъ сибирскою блкой.

— А, не даромъ катитъ сегодня, для субботы, (39) въ воскресномъ наряд Никитишна, ужь врно со сватаньемъ! подумала Дуняша. Старуха, поцаловавшись съ двушкой, съ недовольнымъ видомъ остановилась. Когда Дуняша, зачерпнувъ ведра, возвращалась домой, то увидла, что Лузиха, воротясь, обходила прудъ съ лвой стороны и опять направлялась къ нимъ. Тутъ Дуняш стало все ясно, какъ дважды-два-четыре.

— Ужь врно отъ Живчикова? Постой же я поминаю теб, Наталья Никитишна, говорила сама себ двушка, глядя изъ избы въ окно, какъ Лузиха входила на дворъ. Дуняша, не давъ ей войти на крыльцо, со всхъ ногъ выбжала ей навстрчу.

— Что это, тетушка Никитишна, ты воротилась? вдь къ намъ давича шла, али забыла что? спрашивала Дуня, лукаво улыбаясь.

— Видно самъ лукавый поджигаетъ эту двченку мн мшать сегодня, подумала Никитишна, взглянувъ непріязненно на Дуняшу, потомъ, стараясь скрыть свою досаду, промолвила: — Ахти, опять забыла! продаетъ одинъ человкъ штофный спорокъ съ шубейки, просилъ показать Дарь Алексевн — и съ этимъ словомъ Никитишна снять побжала со двора.

— О, о! какъ пугаетъ тебя двичья встрча! (40) Нe обманешь же ты меня, старая сорока, не будетъ теб сегодня пути въ твоемъ дл, помучу же тебя, думала Дуня, и полагая наврное, что Лузиха опять воротится, пошла и сла на крутой лсенк, ведущей въ свтлицу, намреваясь броситься навстрчу, только сваха войдетъ въ сни. Дуняша не обманулась, Лузиха, постоямъ за воротами минутъ пять, вошла въ сни, и только что Дуняша хотла къ ней сбжать, какъ изъ горницы вышелъ Иванъ Ильичъ.

— Добраго здоровья, батюшка, Иванъ Ильичъ!— говорила Лузиха съ низкими поклонами. А я къ твоей милости, словечко перемолвить….

— Добро пожаловать, Наталья Никитишна! да кажется, здсь не мсто разговаривать, войдемъ-ка въ горницу.— Хозяинъ и сваха вошли, и лишь только дверь затворилась за ними, Дуняша сошла съ лстницы, подошла, къ двери горницы на цыпочкахъ и стала слушать.

— Садись-ка, садись, Никитишна, что хорошенькаго скажешь?— спросилъ Иванъ Ильичъ.

— У тебя, Иванъ Ильичъ, есть товаръ, а у меня купецъ, Лука Герасимовичъ приказалъ твоей милости кланяться, и твоей единородной дочери, Настасьи Ивановны, просить въ замужество, проговорила сваха.

— Благодарствую за честь и милость, и доброе слово Луку Герасимыча, только вишь товарецъ-то мой еще молоденекъ, разстаться жаль, не выуча, въ чужіе люди отпустить не годится, отвчалъ Барышниковъ.

— Иванъ Ильичъ! ты ужь по третій разъ изволишь говорить, что молода, да молода Настасья Ивановна, вдь ей нынче девятнадцатый годочикъ пошелъ, батюшка ты мой, двичья краса, чти утренняя раса: покол цвточекъ аленекъ, потол и всякому миленекъ, старыхъ невстъ въ Костром не оберешься, да ни кому не нужны, особливо такому жениху, какъ Лука Герасимычъ. Женихъ-то онъ, можно сказать, всему городу краса, и вжествомъ, майорствомъ и богатствомъ взялъ.

— Ну, ужь хоть не всему городу краса, этотъ женихъ! ты Никитишна не прилыгай, воздержись маленько, лучше будетъ, а все же Луку Герасимыча я почитаю хорошимъ человкомъ, неглупымъ и степеннымъ женихомъ, а красоту разбирать въ нашемъ брат нечего, впрочемъ все же подумать надобно, это такое дло, не сапогъ, съ ноги не сбросишь, проговорилъ Иванъ Ильичъ.

— Встимо дло, подумать надобно.

— Хорошо, Наталья Никитишна, побывай ты завтра ко мн, а я переговорю, съ кмъ нужно, и посовтуюсь.

Лузиха распрощалась съ хозяиномъ и пошла къ двери. Заслышавъ ея шаги, Дуняша бросилась отъ двери и какъ рзвый котенокъ, взбжала на лстницу.

Посл обда, Иванъ Ильичъ пригласилъ въ свою заднюю горницу Дарью Алексевну и заговорилъ:

— Матушка! къ Наст опять сватается Живчиковъ. Какъ ты, давеча, у обдни была, безъ тебя ко мн Лузиха приходила.

— Такъ чтожь, слава Богу, дружокъ! отвчала теща.

— Чтожь ты на это скажешь?

— Что сказать, дружокъ! Живчиковъ женихъ хорошій, коли думно нынче Настю замужъ отдавать, такъ нечего звать.

— Не хотлось бы мн се за вдовца выдать.

— И вдовецъ, да молодецъ, вдь отъ перваго супружества дтей не осталось, такъ что? все равно, что холостой.

— Ты совтуешь матушка?—

— Совтовала бы, дружокъ! разумется, надобно поспросить, какого человкъ поведенія, не водится-ли за нимъ какихъ художествъ?

— Про Живчикова худаго ни одинъ человкъ въ город не скажетъ, кром того, что онъ моей Наст въ отцы годится, а не въ мужья.

— Вотъ теб разъ! пустяки, дружокъ, говоришь, да со старымъ-то мужемъ и житье-то масляница! небось, не убжитъ отъ молодой жены къ другой, какъ длаютъ, не здсь сказано, молодые-то мужья!

— А жаль мн еще ныншній годъ съ Настей разстаться, сказалъ Иванъ Ильичъ съ чувствомъ.

— Пустыя рчи говоришь, дружокъ, дло извстное, двка не домашній товаръ, сколько ни держи, а выдать надобно, не осолишь е впрокъ, проговорила съ увренностью Дарья Алексевна. Помолись, дружокъ, да и ршись.

Когда Дарья Алексевна оставила зятя, Иванъ Ильичъ заперся въ горниц и долго молился, потомъ написалъ на двухъ бумажкахъ какія-то каракульки, одна значила да, другая нтъ, и бросилъ ихъ въ свою шапку, положивъ ее подъ образа, принялся опять усердно молиться. Потомъ, Иванъ Ильичъ, зажмурясь, сталъ вынимать жеребьи, сперва попалось да, потомъ нтъ, потомъ опять да. Иванъ Ильичъ бросилъ бумажки въ печку и слъ къ столу въ раздумьи, подперевъ голову руками.

Долго бы думалъ и передумывалъ Барышниковъ, но вотъ кто-то постучался у дверей, онъ отперъ,— то была Настя. Мгновенно озарились мысли Ивана Ильича.

— Самъ Богъ посылаетъ ко мн въ эту минуту ту, о которой я такъ заботливо сокрушаюсь, подумалъ нжный отецъ и сказалъ, пригласивъ прежде дочь ссть подл себя:

— Милое дитятко, будь со мной откровенна, говори все, что есть на душ, не скрывай ничего, къ теб сватается Лука Герасимычъ Живчиковъ, онъ ужь въ третій разъ меня этимъ безпокоитъ. Ты его видла на своихъ имянинахъ, скажи, передъ Богомъ, нравенъ-ли онъ теб?

— Родимый батюшка, за что ты на меня прогнвался? О, не губи меня, не дай, умереть прежде времени. Завопила двушка, и, заливаясь слезами, бросилась къ ногамъ отца,

— Другъ мой, Настя! плакать теб не о чемъ, силой я тебя не принуждаю, доли не любъ теб Живчиковъ, я откажу, только посл, чтобы не жалть, боюсь я и на слезы — то ваши, глядть, вдь всякая двица, какъ выдаютъ, плачетъ.

— Не любъ, не любъ мн Живчиковъ, да такъ противенъ, словно ножъ въ сердц, говорила Настя.

— Однако, другъ мой, онъ человкъ непослдній, хорошій, торговецъ, а денегъ, говорятъ, хоть лопатой греби.

— Что намъ до его богатства, родимый батюшка? и я по твоей милости не нищая.

— И школенъ Лука Герасимычъ, нечего сказать.

— О, ужь и не говори, не могу вспомнить безъ смха, какъ онъ дрягалъ своими маленькими ножками, когда въ мои имянины вертли его какъ муху! и Настя засмялась сквозь слезы.

— Дурочка ты моя! вотъ видишь сама, что я не хочу выдавать тебя силою, Богъ съ тобой, не хочу, чтобы ты плакалась на меня, коли не посчастливится, а правду-то сказать, все еще жаль съ тобой разстаться,— сказалъ Иванъ Ильичъ и ласково поцаловалъ Настю въ голову.

Утеревши слезки, успокоенная и приласканная двушка, оставила отца.

На другой день, это было въ воскресенье, только что. Иванъ, Ильичъ проснулся посл обденнаго сна, Наталья Никитишна вкатила къ нему въ горницу.

— Здорово, хозяинъ-батюшка, ну, что понадумалъ о томъ, дльц? садяся на лавку, спросила сваха, посл обычнаго здравствованія.

— Ничего не надумалъ, Никитишна, спасибо за честь, сожалю, что ты напрасно трудилась. Не думаю нынче выдавать дочь, отвчалъ Барышниковъ.

— Напрасно, напрасно, Иванъ Ильичъ, теперь самая красная пора выдать Настасью Ивановну, не то молода, не то стара, да, и женихъ-то мой сущій кладъ, проговорила Лузиха.

— Пусть все это такъ, я жениха не хулю, но я не ршился въ этотъ мясодъ играть свадьбы: это ужь мое дло.

— Напрасно, напрасно! нечего бы медлить: въ мір, что въ мор, двушки вешній цвтъ, покол до грха! говорила скороговоркою Лузиха, сверкая глазами и какъ будто съ трудомъ одерживая внутреннее волненіе. Между тмъ, какъ на лиц ея показались блдныя и багровыя пятна.

— Что, Никитишна?

— Да такъ, Иванъ Ильичъ, долго-ли до худой славы! Вдь на чужой ротокъ не накинешь платокъ, пословица говорится: нынче, батюшка, рдкая двица провернется, чтобъ чего нибудь не сказали.

— Стало быть и про моихъ двицъ говорятъ худое?— вскочивъ съ мста, вскричалъ запальчиво Иванъ Ильичъ.

— Мало-ли что про кого говорятъ, всего не переслушаешь. Хмъ!…. Есть такіе люди.

— Хотлъ бы я узнать, кто это говоритъ?

— Я всякаго выставить не могу.

— Не кого, знать видно, выставить, Наталья Никитишна? Это зло все отъ васъ старыхъ сорокъ выходитъ: вы по домамъ хлобыщете, да изъ дому въ домъ разный соръ переносите, къ одному слову пятьдесятъ прискажете. Не думалъ я, право, отъ тебя такія рчи слышать. И такъ прошу ко мн въ домъ больше не жаловать, коли ты добрая сосдка, такъ ты должна сказать, кто и что говоритъ, а не обиняками, кляузы творить, проговорилъ Барышниковъ въ сильномъ гнв.

— Не гнвись Иванъ Ильичъ, пріятно хорошія всти пересказывать, а не худыя, а что я сказала, такъ не отъ себя выдумала, худаго я вашему дому никогда не желала, хотла похлопотать, чтобъ двушку пристроить, а коли не хочешь, такъ на то твоя родительская воля. Пусть отъ другихъ, что нибудь услышишь, а не отъ меня. Прощенья просимъ, сказала Лузиха, низко кланяясь. Глаза ея сверкали, губы тряслись, пятна на лиц выступили еще видне, Барышниковъ, обиженный и разсерженный, ничего этого не замтилъ: онъ не отвтилъ на ея поклонъ и даже не взглянулъ.

— Вотъ каковы нынче добрые — то люди! гд пьютъ — дятъ, тутъ и пакостятъ: сплетня проклятая, старая ворона не на добро каркаетъ, проговорилъ онъ, по уход свахи.

Въ снях Лузнх попались двушки.

— Ну что, тетушка Никитишна, нахмурилась? Неудалось теб Настю сосватать? знай нашихъ! Какъ ты не ворочилась назадъ, а двичья встрча все-таки заколодила, говорила Дуня, смясь.

— Не смйся, Авдотья Ивановна, молодо-зелено, смяться надъ старухой, все при васъ двичья воля останется, сидите въ двкахъ, трясите вкъ косою, да шушукайтесь и цалуйтесь съ молодцами, проговорила Лузиха злобно.

Настя поблднла, но Дуня вспыхнула.

— Что ты измнилась, Настасья Ивановна? не бойся, батюшка отказалъ хорошему жениху, достанешься любимому пастуху.— Двушки переглянулись, Никитишна отвсила имъ по низкому поклону и пошла съ крыльца.

— Настя, она врно знаетъ твои проказы? прошептала Дуня.

— Незнаю, Дуняша, какъ ей знать, гд ей знать? а сердце щемитъ. Не погубила бы она насъ! да какъ ей знать? говорила въ раздумьи Настя.

— Кто ее знаетъ? вдь она ночевала у насъ на Васильевъ день.

— Они вс крпко спали: и въ изб, и въ горниц. Какъ я проходила по снямъ, никого не замтила, сказала Настя.

— А можетъ, она этакъ наобумъ говорятъ, со зла, что батюшка отказалъ, такъ хочетъ насъ уязвить чмъ нибудь.

— Можетъ быть, а сердце все щемитъ что-то.

Между тмъ, Лузиха, задыхаясь, бжала къ Живчикову. Покуда были видны хоромы Барышниковыхъ, она оглядывалась и шептала угрозы.

— Меня выгнать! меня, Наталью Никитишну, у которой полгорода креснятъ! безъ которой рдкая свадьба обойдется, меня выгнать! хорошо, богатый человкъ, Иванъ Ильичъ, да вдь ты еще не считалъ и въ моихъ сундукахъ, я не бездомная нищая? Погляжу, какъ ты попляшешь съ своей дочкой, которой больно гордился, я докажу дружбу…. я…. Но вотъ домъ Ивана Ильича скрылся изъ виду, и она пошла ровне и тише. Лузиха вошла въ комнату Живчикова. Лука Герасимовичъ похаживалъ по своей спальн и порою лакомился мочеными яблоками и брусничкой, которыя на оловянныхъ тарелкахъ стояли на стол.

— Что новаго? что новаго, Никитишна? усаживая задыхающуюся сваху на знаменитую софу, изъ которой полетли перья, спрашивалъ нетерпливо хозяинъ.

— Что новаго, Лука Герасимычъ?… шишъ показали!— переведя духъ, отвчала Никитишна.

— Какъ… шишъ, Никитишна? почти простоналъ обиженный женихъ.

— Да, отказали и ничего не сказали, приказали за честь кланяться, да не велли чваниться….Прикажи-ка, милостивецъ, подать хоть кваску напиться, въ горлъ пересохло. Вотъ изъ чужаго дла, да принимай похмлье.,

Живчиковъ машинально подошелъ къ поставцу, налилъ стаканъ вишневки и подалъ свахъ. Лузиха за одинъ духъ вытянула и, закусывая моченымъ яблокомъ, сказала:

— Охъ, Лука Герасимычъ! говорить-то языкъ не ворочается, безъ ножницъ обстригли, отказъ, чистый отказъ, въ третій разъ.

— Что же? сказалъ Иванъ Ильичъ.

— Что, встимо что, одна псня: молода да и все. Вдь не окажутъ же прямо, что не хочу, дескать, за такова-то жениха выдать.

— Ну, Иванъ Ильичъ гордый человкъ, нечего сказать, я нынче не ожидалъ этого отъ него, да, мн, кажется, ты, Никитишна, не умла дла склеить, не постаралась, либо приданаго много заломила.

— Что ты, батюшка мой! о приданомъ еще и рчи не было, такъ-таки на первомъ слов и озадачилъ.

— Чтожь намъ длать теперь, Никитишна? сказалъ отчаянно женихъ.

— Что! плюнуть, да и все, разв городъ-то клиномъ, чтоли сошелся? слава Богу есть невсты и покраше Барышниковой.,

— Ну ужь нтъ, Никитишна, я что сказалъ, то и сдлаю: коли не на Барышниковой, такъ и ни на комъ не женюсь.

— Какъ изволишь, твоя на то воля.

— Да вдь ты общалась и къ колдуну сходить? Авось дло и поправится.

— Мало-ли что въ азартъ молвится, а какъ раздумаешь, такъ изъ чего это смертный-то грхъ себ на душу брать? грхъ большой — неотмолимый, да и что привязался ты? хоть бы двица то была, а то…

— А то что?

— Да худые слухи ходятъ, Лука Герасимычъ! Я ничего не знаю, за что купила, за то и продаю.

— Какъ! объ Настась Ивановн Барышниковой худые слухи ходятъ? Ну, Никитишна, не завирайся! Неужто моя вишневка такъ крпка, что твой умъ и память прихлопнула? проговорилъ Живчиковъ въ сильномъ волненіи.

— Такъ ты меня, милостивецъ, пьяной считаешь? ну пусть имъ такъ будетъ, богатые люди всегда угостятъ, а посл обидятъ. А что я теб о Барышниковой сказала, такъ черезъ недлю можетъ на базар станутъ толковать.

— Да, если васъ старыхъ сорокъ десять соберется со своими змиными языками, такъ и на солнц пыль пустятъ, а не то что на двичью честь, проговорилъ Живчиковъ.

— Ужь везд-то мы виноваты! да знаешь ли, мой батюшка, рословицу: нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. А Настенька, что же такое? вдь не ангелъ-же небесный! вс на земл живемъ, вс хлбъ жуемъ. Эхъ! и не такіе сни-ma подламываются!

— Не клевещи напрасно на двицу! сама ты не умла дло смазать, да со зла и взводишь небылицы, хоть бы батюшка съ матушкой съ того свта пришли и говорили мн, что нибудь такое не хорошее про Настасью Ивановну, я и тутъ не поврилъ бы. Во-первыхъ, знаю, что она дочь хорошаго отца, и Дарья Алексевна худу свою внучку не научитъ, сидитъ она у нихъ за стеклами, словно пташка въ клтк, да кто смлъ про нея худое говорить? А ты съ такими рчами, Наталья Никитишна, въ мой домъ прошу не жаловать, я найду другую сваху и подарю ей, что теб посулилъ, авось дло смажетъ. Не хочу я, чтобъ ты помнила, какъ ко мн дверь отворяется, проговорилъ, въ сильномъ негодованіи, Лука Герасимовичъ. Онъ покраснлъ какъ ракъ, и его маленькія глазки быстро перебгали съ предмета на предметъ.

— Прощенья просимъ, Лука Герасимычъ! желаю всякаго благополучія, нога моя не будетъ здсь, только не пришлось бы теб вспомнить моихъ словъ, говорила хрипло Никитишна, низко откланиваясь хозяину. Губы ея тряслись и злобно улыбались, глаза сверкали зловщимъ блескомъ.

— Сплетница проклятая! проговорилъ Лука Герасимовичъ, взволнованнымъ голосомъ, по уходъ ея, и, чтобъ охладить жаръ негодованія, принялся за моченыя яблоки.

Лузиха также, задыхаясь, бжала теперь домой, какъ бжала давича къ Живчикову, шептала угрозы, и также часто оглядывалась на домъ Луки Герасимовича, какъ и на домъ Барышникова, докол онъ не скрылся изъ виду.

XII.

На другой день крещенья, Иванъ Ильичъ былъ имянинникъ, званныхъ гостей никого не было. Имянинникъ, увидвъ въ собор у обдни Григорья, милостиво пригласилъ его къ себ отобдать. У Гриши сердце такъ и замерло отъ радости, хотя и зналъ онъ, что за столомъ, можетъ быть, онъ увидитъ Настю, но боялся измнить себ, отказаться же не смлъ.

Когда хозяинъ и прикащикъ пришли отъ обдни, у Дарьи Алексевны, въ передней изб, ужь накрытъ былъ столъ. Дуняша разрзывала сладкій пирогъ, а у дверей скромно сидла Ирина Михайловна, пришедшая поздравить имянинника.

Когда Иванъ Ильичъ, помолясь Богу, повсилъ свою шапку, домашніе начали поздравлять его, и онъ поцаловался съ тещей и Дуняшей. Фетинья, что-то копавшаяся у печки, также отвсила ему низкій поклонъ.

— Съ ангеломъ поздравляю батюшка, Иванъ Ильичъ, съ новымъ годомъ, съ новымъ счастьемъ! Дай теб Господи много лтъ здравствовать! проговорила мать Григорья, смиренно кланяясь чуть не до земли.

— Спасибо, Михайловна, ну, какъ поживаешь безъ старика? сказалъ ласково Барышниковъ.

— Встимо, батюшка, ужь надобно жить какъ нибудь, извстно, дло сиротское, Божьей да твоей отцовской милостью живу по-маленьку, отвчала Ирина Михайловна.

— Надобно жить по больше, Михайловна! старика твоего Богъ призвалъ посл многихъ трудовъ и немощей. Всмъ намъ умереть придется. А теб Господь далъ сына, кормильца подъ старость, ну, что, почитаетъ ли тебя Гришуха-то?

— Еще бы не почитать! Вдь я у него одна матка-то, умру такъ и той не будетъ. Эхъ, Иванъ Ильичъ, вдь парнишка-то еще больно молодъ, глупъ, служитъ ли онъ теб мой кормилецъ, какъ слдуетъ?

— Покуда я, твоимъ парнишкомъ доволенъ, а что молодъ, такъ умъ не въ лтахъ, есть у насъ у многихъ борода выросла, а ума не вынесла, вонъ у меня Илья изъ рукъ вонъ. Что я съ нимъ не длалъ: и лаской и грозой — нтъ отъ рукъ отбился, такъ рукой и махнулъ. А ты только проси Бога, чтобъ неизбаловался твой сынъ, а коли все такой будетъ, какъ теперь, такъ не бойся, твою старую голову прокормитъ.

— Благодарствуемъ, батюшка, на добромъ слов. Ну, Гриша, кланяйся хозяину,— сказала Ирина Михайловна, обратясь къ безмолвно стоявшему у дверей сыну.

Гриша, молча, бултыхнулся въ ноги Ивану Ильичу.

— Не кланяйся, дружокъ, самъ заслужилъ доброе слово,— сказалъ Иванъ Ильичъ.

— Ну, прощенья просимъ, батюшка, пойдемъ, Гриша,— сказала старушка.

— Что ты, Михайловна! нтъ отобдай у имянинника, чужихъ у насъ никого нтъ, мы все свои, своей семьей, сказалъ имянинникъ.— Григорій тоже останется.

— Ужь уволь, батюшка, Иванъ Ильичъ, гд намъ бднымъ людямъ съ твоей милостью за однимъ столомъ сидть.

— Вотъ теб на! и богатые и бдные все равно въ ротъ ложку носимъ, небось не въ ухо! Есть о чемъ толковать, оставайтесь! примолвилъ хозяинъ полу-ласково, полу-повелительно. Отговариваться боле не посмла Ирина Михайловна, и, въ ожиданіи обда, присла на краекъ лавки.

Вошла Настя наряженная и прекрасная, но блдная и грустная, увидвъ Григорья она остановилась. Никто не замтилъ этого движенія, и она, опомнясь, и покраснвъ, подошла къ отцу, поздравила чуть слышно и поцаловала его, потомъ застнчиво раскланялась съ Гришей и его матерью.

За столъ сли, Иванъ Ильичъ впереди, но об его стороны двушки, возл Насти — Ирина Михайловна. Гришу посадили противъ Дуняши, а Дарья Алексевна помстилась на кончик приставной скамьи, потому что ей нужно было часто вставать, чтобъ подавать кушанье на столъ. Фетинья вынимала его только изъ печки.

Дарья Алексевна поставила на столъ здобную кулебяку съ осетриной. Иванъ Ильичь взялъ рюмку, поставилъ на тарелку и изъ стоящей на стол фляжки, налилъ въ нее душистой вышневки.

— Ну-ка матушка, поздравь съ ангеломъ — сказалъ онъ, протянувъ руку съ рюмкою чрезъ столъ къ Дарь Алексевн.

— Что ты, дружокъ! словно не знаешь, что хмльнаго съ роду въ ротъ не беру? Вишь, чмъ вздумалъ подчивать, сказала старушка.

— Ну, такъ ты, Михайловна! сказалъ онъ, перенося рюмку къ Ирин Михайловн.

— Что грха таить, батюшка, Иванъ Ильичъ, и въ красные-то дни не пила, а теперь ужь не расчинать стать, дло вдовье, сказала Ирина Михайловна.

— Вишь какія спсивыя! ну, честь предложена, а отъ убытку Богъ избавитъ. А васъ ужь и подчивать нечего, Гриша-те еще молодъ, а вамъ стрекозамъ знаю, что давно медку хочется. Ну, такъ желаю всмъ добраго здравія! воскликнулъ Иванъ Илыніъ и вытянулъ рюмочку.

— На здоровье, на здоровье! сказали вс въ одинъ голосъ.

— Я васъ медкомъ поподчую,— и Иванъ Ильичъ, раскупоривъ бутылку пнистаго меду, въ которой плавали раздувшіяся изюмины, налилъ въ стаканчикъ, и такимъ же порядкомъ подалъ на тарелк: сперва Дарь Алексевн, потомъ Иринъ Михайловн, потомъ двушкамъ и наконецъ Гришъ. Григорій, но обыкновенію, поздравилъ имянинника и сталъ пить, крпкій медъ бросился въ носъ, слезы навернулись на глазахъ и онъ закашлялся, красня, какъ маковъ цвтъ, отъ робости, стыда и кашля, онъ закрылся ручникомъ и насилу прокашлялся. Дуня смялась, за то Настя сидла, какъ на угольяхъ.

— Ничего, ничего! это значитъ, что вина еще въ ротъ не бралъ, коли и съ медомъ неумешь справиться, сказалъ хозяинъ весело.

Иванъ Ильичъ самъ разрзалъ кулебяку и передъ каждымъ, собственноручно, съ поклономъ, положилъ по аппетитному куску. Потомъ разломилъ свой кусокъ, перекрестился и, поклонясь на вс три стороны, произнесъ торжественно:

— Кушайте!

Вс присутствующіе отвтили на его поклонъ и, набожно nepкрестясь, принялись утолять свой голодъ. Старушки ли очень тихо: Дарья Алексевна отъ того, что были зубы плохи, а Ирина Михайловна отъ несмлости, Настя совсмъ не ла и сидла потупясь, за то Дуняша безъ всякой церемоніи убирала за об щеки. Гриша ломалъ крошечные кусочки и очень церемонно клалъ въ ротъ, но, не смотря на такую предосторожность, опять поперхнулся и закашлялся.

— Не косточка-ли попала! воскликнула Дарья Алексевна.

— Что ты, дитятко, сегодня все закашливаешься? шептала Ирина Михайловна.

— Поперхнуло, врно кто нибудь торопиться. Поколотите его въ горбъ! кричалъ Иванъ Ильичъ.

— Захлбни кваскомъ,— говорила Дарья Алексевна, подавая кружку съ квасомъ.

— Проглоти корочку хлбца, шептала Ирина Михайловна, суя въ ротъ сыну кусочекъ.

— Я говорю, что колотите его въ горбъ! кричалъ Иванъ Ильичъ. Дуняша хохотала, Настя то краснла, то блднла и готова была заплакать.

— Я говорю вамъ колотите по горбу! что вы оглохли, что ли?

И бднаго сконфуженнаго Гришу принялись колотить въ спину: съ одной стороны Дарья Алексевна, съ другой Ирина Михайловна. Стоящая у печки Фетинья и безмолвно смотрвшая на эту сцену, подбжала и преусердно принялась помогать имъ. Гриша кашлялъ, слезы катились изъ глазъ его, а три старухи не переставали барабанить по его спин. Подавился! кричали он въ одинъ голосъ.

— Колотите! воскликнулъ Иванъ Ильичъ и хотлъ самъ къ нимъ присоединиться, какъ, наконецъ, Григорій, сконфуженный, не могши сказать слова, или перевести духъ, закрывшись ручникомъ, вскочивъ изъ-за стола, выбжалъ въ сни. Скамья, на которой онъ сидлъ вмст съ Дарьей Алексевой, потеряла равновсіе, опуствшій конецъ поднялся и почтенная Дарья Алексевна перетянула. На бгу Григорій сшибъ съ ногъ Фетинью, отъ сильнаго толчка повойникъ ея свалился и сдыя косы повисли.

— Уронилъ! охъ, ноженьку ушибла, говорила Дарья Алексевна, сидя на полу и поглаживая ногу. Этакой втеръ проклятый.

— Окосматилъ! ворчала Фетинья, тоже сидя на полу и отыскивая свой повойникъ, который, прицнясь къ волосамъ завязками, вислъ на спин.

Дуняша хохотала, Иванъ Ильичъ улыбался, Настя готова была провалиться, Ирина Михайловна бросилась поднимать Дарью Алексевну, и покуда три старухи барахтались на полу, покуда встали, сли, Фетинья привела въ порядокъ свой туалетъ, покуда вс успокоились, перестали охать и смятся, Гриша той порой прокашлялся за дверью, утерся, успокоился и вошолъ въ избу.

— Неподавился?—

— Прокашлялся?—

— Прошло?

Вскричали три голоса.

— Ничего, прошло, отвчалъ Григорій и по приглашенію хозяина слъ на свое мсто.

Въ эту минуту дверь распахнулась и на порогъ блеснула жолтая наметка Лузихи.

— Входитъ-ли гршные въ рай? сказала Никитишна, помолясь и низко кланяясь.— Съ ангеломъ проздравляю, дорогой имянинншгь! промолвила она, обращаясь къ Ивану Ильичу.

— Благодарствую, Никитишна, молвилъ хозяинъ.

— Ну, садись за имянинный столъ, гостья будешь.—…

— Благодарствую, батюшка, ужь и боялась заглянуть къ твоей милости, вишь межь нами намедни чорная кошка проскочила, да все по навожденію лукаваго, да нтъ, тянетъ, по старой памяти. Идти, молъ, поздравить имянинника, во что ни сочтетъ. А васъ съ имянннникомъ, Дарья Алексевна! Настасья Ивановна! Авдотья Ивановна! примолвила Никитишна, обращаясь къ хозяйкамъ.

— Благодарствуемъ, отвчали три голоса.

— Ну, полно, что толковать, сегодня для меня нетаковскій день, чтобъ зло вспоминать, говорилъ весело Иванъ Ильичъ. Вдь всхъ рчей не переслушаешь: собака и на Владыку лаетъ — Двушки маленько покосились на Лузиху, но Дарья Алексевна, ничего не зная, что произошло между ею и зятемъ, радушно расцаловалась съ гостьей и предложила мсто возл себя.

— Ужь право совстно! будто я за обдъ такъ-таки нарочно и пришла, говорила Лузиха, скинувъ свой тулупчикъ и усаживаясь возл Дарьи Алексевны.

— Полно, полно, принимайся-ко за кулебяку, покол не зачерствла, сказалъ хозяинъ, подавая Лузих рюмку вишневки.

— Ну, вотъ, роковой къ обуху, а счастливой къ обду, говорила она, выпивъ рюмку и разламывая кусокъ кулебяки.

— А, Григорій Степанычъ, Ирина Михайловна, добраго здоровья! Что залетли вороны въ высокія хоромы? примолвила она, обращаясь къ Безроднымъ.

Гриша вспыхнулъ отъ досады, а Ирина Михайловна отвчала смиренно:

— По милости, батюшки, Ивана Ильича и мы попали за его трапезу, дай Господи ему много лтъ здравствовать! не погнушался нами скудными людьми и имъ Богъ не погнушается.

— Хмъ!… ххмъ!.— промычала Никитишна, обвела всхъ присутствующихъ злобнымъ и насмшливымъ взглядомъ, который замтила только Дуняша, пристально слдившая за всми ея движеніями. Лузиха усердно принялась за кулебяку.

Обдъ кончился. Двушки ушли въ свтлицу.— Вс стали сбираться домой, благодаря за угощеніе хлбосольнаго хозяина, но Дарья Алексевна уняла Лузиху.

— Вдь у тебя остался дома кто нибудь, такъ что торопиться, побудь у насъ, всхрапни посл обда, дружокъ.

— Груняша пришла, давече, просто коровой реветъ. Изволишь видть, пьяница-та ужь руку на ее наложилъ, окровенилъ, слышь, не дала овчиннаго тулупа въ закладъ въ кабакъ нести, а тулупъ-то я справила на свои родимые денежки, говорила Лузиха.

— Ахъ, Ильюшка! ахъ, ворогъ проклятый! восклицала въ негодованіи Дарья Алексевна.

— Вотъ тутъ-то и устой, гд кисель густой! А вдь Груню то я вспоила, вскормила, втру дунуть не дала, а теперь терпи отъ злодя, прослезясь, говорила Никитишна.

— Эхъ, Наталья Никитишна! вдь горе-то все по людямъ ходитъ, а не по лсу, замтила Ирина Михайловна.

— Такъ ужь не обезсудь, Дарья Алексевна, я у васъ отдерну, сказала Никитишна и ползла на полати.

Григорій съ матерью простились съ Дарьей Алексевной и хотли идти, первый въ лавку, а другая домой, какъ въ сняхъ встртилъ ихъ Иванъ Ильичъ и пригласилъ въ горницу.

Безродные послдовали за хозяиномъ и, переступивъ порогъ, стали у дверей. Барышниковъ слъ на лавку.

— Ну, что скажешь, Григорій, на этой недл надобно въ Нижній за товаромъ, въ лавк пусто, одни мыши бгаютъ, сказалъ хозяинъ, обратясь къ Гриш

— Дло извстно твоей милости, что товаръ нынче, слава Богу, весь сошелъ, даже стыдно сидть въ пустой лавк, почтительно отвчалъ Гриша.

— И такъ, Михайловна, собирай завтра сына въ дорогу, примолвилъ Иванъ Ильичъ, обращаясь къ Иринъ Михайловн. Мать Григорья молча поклонилась.

— Ну, а чтобъ теб было веселе у меня служить, Гриша, такъ я тебя женю, ты ужь въ такихъ годахъ, въ которые я давно женатъ былъ. И живите, да живите съ Богомъ, будешь уменъ, да небудешь лнивъ, такъ жену прокормишь, сказалъ ласково Иванъ Ильичъ. У Гриши кнуло сердц.

— Кланяйся, Гриша, Ивану Ильичу, за его превеликія милости, сказала Ирина Михайловна, Гриша машинально поклонился.

— Я для тебя и невсту нашелъ, ты сегодня съ намй обдалъ и врно видлъ. Дуняшу, мою взятушку, Двка братъ стоитъ тебя, послушная, проворная и домоводная, лицемъ недурная, да ты самъ видлъ, я нарочно и пригласилъ тебя, чтобы вы другъ на дружку поглядли, Ну, о приданомъ толковать нечего, награжу такъ, какъ мн Богъ по сердцу положитъ, говорилъ Иванъ Ильичъ, потупясь въ полъ..

— Кланяйся, Гриша, кланяйся въ ножки нашему благодтелю, сказала Ирина Михайловна, заплакавъ отъ радости и бухнулась въ ноги Ивану Ильичу.

— Что ты, Михайловна, что за поклоны, сказалъ хозяинъ, Поднимай старушку съ полу.

— Не только кланяться, мы, батюшка, должны твои ножки мыть, да воду пить, проговорила Ирина Михайловна, всхлипывай.

Но Григорій, опершись на косякъ, стоялъ, какъ истуканъ, горница въ его глазахъ ходила кругомъ, вмсто одного Ивана Ильича, онъ видлъ трхъ и то сквозь какое то туманное облако. Сердце сильно колотилось, дыханіе въ груди спиралось.

— Что ты болваномъ-то стоишь? Гриша, кланяйся, голубчикъ, проговорила мать. Но Гриша не кланялся, онъ слышалъ, но не понималъ, что говорили, а только смутно сознавалъ, что его положеніе страшно и безвыходно.

— Батюшка, Иванъ Ильичъ, да можетъ быть парень — та не пришелъ по нраву Авдоть Ивановн? сказала старушка.

— Вотъ теб разъ! да какова еще ей рожна? коли я выбрилъ, такъ значитъ худова не выберу, ея дло двичье — слушать ей,— сказалъ Барышниковъ и взглянувъ на Гришу, открылъ ротъ отъ удивленія. Въ это время и мать взглянула на него.

— Что съ тобою?

— Что съ тобою, спросили въ одинъ голосъ и мать и хозяинъ.

Гриша, молча, склонилъ голову, лицо его было словно у мертвеца, онъ упалъ бы, если бы стоялъ не возл стны.

— Знать ты угорлъ, мой голубчикъ? спросила заботливо старушка.

— Угорлъ, угорлъ! выведи его въ сни, говорилъ хозяинъ. Гриша пошатнулся, шапка выпала изъ рукъ, мать подняла шапку и подъ руку вывела сына изъ горницы. Онъ машинально слдовалъ за старушкой, сошелъ съ крыльца и прислъ на нижней ступеньк. Ирина Михайловна потерла ему виски снгомъ.

— Ну, что прошло? спросила она.

— Прошло, отвчалъ машинально Гриша. Онъ всталъ и побрелъ съ матерью домой. Холодный втерокъ освжилъ его пылающую голову, и онъ спокойне сталъ обдумывать свое положеніе. Любя страстно Настю, онъ не могъ согласиться на выгодное, при другихъ обстоятельствахъ, предложеніе Ивана Ильича. Отказаться, онъ зналъ на врное, что потеряетъ мсто, да никто и въ город посл этого его не возьметъ, скажутъ, что, дескать, врно самъ худъ, что не могъ ужиться у такого хозяина, какъ Барышниковъ, приняться за отцовское ремесло, отъ рыбаковъ насмшекъ не оберешься, дескать хотлъ быть лавошникомъ, а сдлался лямошникомъ, а старуха-мать на рукахъ, ее надобно кормить. ‘Нельзя, нельзя мн въ Костром остатся,’ думалъ бдный Григорій, не могу же я камень на сердце положить, да глядть равнодушно, какъ Настю съ другимъ внчать повезутъ. Нтъ! тогда я брошусь въ Волгу. Поду я завтра въ Нижній, закуплю рыбы для Ивана Ильича и пришлю съ врнымъ человкомъ, а самъ тамъ останусь, Нижегородскіе купцы знали меня, когда я жилъ въ Астрахани, не уж-то никто изъ нихъ не возметъ меня къ себ? Пусть втры буйные развютъ мою тоску-кручину по чужой сторон. Однако мн надобно видть Настасью, проститься съ ней въ послдній разъ и на всегда. И онъ, дойдя почти до самаго своего дома, вдругъ сказалъ матери:

— Матушка! ключи отъ лавки я у себя въ карманъ забылъ, надобно отдать ихъ хозяину.

— Ты поди, дитятко, домой и пролежись хорошенько, я сама отнесу ключи къ Ивану Ильичу, сказала Ирина Михайловна.

— Гд теб? скоро ли ты добредешь? у меня теперь не болитъ голова и я отнесу, самъ. Сказавши это, Григорій побжалъ назадъ къ хозяйскому дому, повторяя про себя:

‘Мн надобно ея увидть, надобно увидть.’ Въ самыхъ воротахъ онъ столкнулся съ Фетиньей, которая шла со двора.

— Дома Иванъ Ильичь? спросилъ онъ.

— Отдыхаетъ.—

— А Дарья Алексъевна?

— Тоже отдыхаетъ….

— А двицы?

— Кто ихъ знаетъ! онъ въ своей свтлицъ. Да что на теб лица нтъ, Григорій Степанычъ?— спросила Фетинья.

— Куда идешь? Воротись! вотъ теб ключи, когда проснется хозяинъ отдай ихъ ему, да еще прошу тебя, Фетинья Прохоровна, сослужи ты мн службу въ послдній разъ, скажи Настась Ивановн, что я желалъ бы съ ней перемолвить. Можно ли теперь войти мн въ старую избу?

— Какъ не можно, можно! хозяева храпомъ храпятъ, парни еще изъ лавки небывали, Потапъ радъ, на печь забрался, никто не увидитъ. Пойдемъ-ка туда, а то здсь со мною глухою старухой калякать не ладно….

Григорій и Фетинья вошли въ избу.

— Поди и скажи Настась Ивановн, что я ее здсь дожидаюсь, и какъ совсмъ смеркнется, то пусть она пришла бы сюда, не замедлила, а коли заупрямится, такъ я въ Волгу брошусь, такъ и скажи, прокричалъ Гриша надъ самымъ ухомъ Фетиньи.

— Такъ, такъ! прошептала Фетинья, вытаращивъ въ испугъ свой единственный глазъ.

— Иди сейчасъ и скажи Настась Ивановн вс мои слова! И Григорій почти насильно вытолкнулъ Фетинью изъ избы.

Старуха въ испугъ побжала въ свтлицу и пересказала все, что слышала отъ Гриши. Двушки не на шутку перетрусили, и разсуждая между собою, и теряясь въ догадкахъ. Настя приказала Фетинь приготовить фонарь и стала нетерпливо дожидаться докуда совершенно смеркнется.

— Ты съ Фитиньей пойдешь?— спрашивала Дуняша.

— Куда ее, еще крикъ тамъ заведетъ и пожалуй на дворъ услышатъ,— отвчала Настя ршительно.

Этотъ отвтъ доказываетъ, что въ ршительную минуту любящая двушка почти всегда длается героиней.

Стемнло.

Настя съ трепещущимъ сердцемъ накинула шубейку на плечи, зашла внизъ къ Фетинь, взяла у ней зажженный фонарь, спрятала подъ шубейку, и забывая опасность, пустилась бгомъ въ пустую избу. На порог встртилъ ее Григорій и заключилъ въ свои объятія.

— Гриша, что съ тобой? сказала тихо двушка и едва переводя духъ, опустилась на скамью.

Гриша взялъ у ней фонарь и поставилъ на столъ.

— Здоровъ-ли ты, мой не наглядный? отъ чего ты такъ блденъ? спросила она опять, глядя съ безпокойствомъ на своего любезнаго, когда свтъ фонаря освтилъ его изнуренное лицо.

— Настинька! жизнь моя! прости на вки! злая доля позавидовала нашему счастью, не дала намъ свыкнуться, а ужь и велитъ растаться, отвчалъ молодецъ, утирая слезы.

— Что же случилось? въ испуг спрашивала Настя.

Григорій, свъ подл ея, разсказалъ подробно о предложеніи Ивана Ильича.

— И такъ, я завтра ду и никогда не возвращусь, прости моя голубка, какому злодю ты достанешься? заключилъ онъ, всхлипывая и прижимая къ груди трепещущую двушку. Но Настя сказала ршительно:

— Ты опять прідешь, Гриша!,

— Чтобъ видть, какъ тебя станутъ съ другимъ внчать.

— Съ другимъ внчать меня не станутъ, потому что я не пойду.

— А батюшка прикажетъ?

— Прежде я сама такъ думала, а теперь пусть прежде распорютъ мою блую грудь, да вынутъ мое ретивое, тогда ужь пусть и длаютъ со мною, что хотятъ, когда я дышать перестану, отвчала двушка.

— Боюсь я воротиться, что я скажу Ивану Ильичу? что я не хочу жениться на Авдоть Ивановн? онъ обидится этимъ. Вдь онъ мн все же добра желаетъ.

— А ты и забылъ, что Дуняша не пойдетъ за тебя, вотъ и вся не долга! Вдь ты не виноватъ же, что она не войдетъ, сказала Настя, утирая глаза своему любезному и привтливо улыбаясь.

— Почему знать, моя лапушка, можетъ быть Авдотья Ивановна не захочетъ поперечить своему второму отцу.

— Да и не захочетъ же уложить и меня въ гробъ. Не бойся этого, другъ мой, и прізжай изъ Нижняго, а посл подумаемъ: утро вечера мудрене, проговорила восторженно двушка, все боле и боле увлекаясь своимъ чувствомъ.

Григорій утшенный, обрадованный, обнадеженный вздохнулъ глубоко и горе, какъ гора, скатилось съ сердца, онъ нжно цаловалъ дрожащія руки своей утшительницы.

Въ это время Иванъ Ильичъ, долго думая о томъ и о другомъ и ворочаясь съ боку набокъ, соскучилъ, вставши, онъ засвтилъ свчку, потому что уже совсмъ смерклось, пошелъ въ избу. Первая проснулась Лузнха, за ней и Дарья Алексевна стала звать и потягиваться.

— Заспались, старушки Божьи! вдь ужь вечеръ надвор,— сказалъ Иванъ Ильичъ.

— И вправду заспались. Батюшки свты! меня Аграфена-то заждалась,— говорила Лузиха, сходя съ полатей,— пора и ко дворамъ.

— Сиди у насъ вечеръ,— говорилъ Иванъ Ильичъ.

— Останься, дружокъ, прибавила Дарья Алексевна.

— Нтъ, мои милостивцы, времячко домой идти, боюсь злодй-та Илюшка, бабу пристрастилъ, что дескать живой косточки не оставлю, такъ и боюсь, не ворвался бы къ ней безъ меня, да не ухвоилъ бабенку.

— Господи помилуй! какой Илья парень смиренница былъ, что только съ нимъ сталось! произнесъ Барышниковъ со вздохомъ.

Наталья Никитишна надла свой тулупчикъ и, покрывшись жолтою наметкою, простилась съ хозяевами. Сойдя съ крыльца, она взглянула въ ту сторону, гд находилась старая изба. Узкая полоса свту, сквозь щель закрытаго ставня, тускло отражалась на снъгу. Лузиха поняла въ чемъ дло, она боялась подойти къ изб, чтобъ скрыпъ снгу не измнилъ ей и той порой бесдующіе не разбжались. Постоявъ съ минуту, Лузиха воротилась въ избу. Хозяева сидли по прежнему.

— Что это у васъ въ старой изб за чудеса длаются? свтъ такой изъ окна въ щелку видно! Не ужто нечистая сила шутитъ? святки ужь прошли, сказала Лузиха изумленнымъ хозяевамъ.

— Наше мсто свято! проговорила Дарья Алексевна крестясь.

— Полно не показалосьли?-молвилъ Иванъ Ильичъ.

— Какое показалось! коли не врите, такъ взгляните сами, съ крыльца все видно.

Иванъ Ильичъ и Дарья Алексевна, въ сопровожденіи Никитишны, вышли на крыльцо.

Въ самомъ дл, полоска свту, пробиваясь сквозь щель ставня, стлалась но снгу.

Зять и теща въ недоумніи переглянулись между собою.

— Что такое? что нибудь да не просто, съ нами Богъ, сказала робко Дарья Алексевна.

— А вотъ, посмотримъ матушка, кликни-ка изъ-низу Потапа. Теща позвала Потапа.

— Вотъ теперь пойдемъ и поглядимъ, что, тамъ такое? матушка, или впередъ, съ молитвой, сказалъ Иванъ Ильичъ.

— Что ты дружокъ! мое-ли дло передомъ идти, Господь съ вами! проговорила старушка, дрожа отъ страха. Пусть Потапъ идетъ.

— Нтъ, Потапъ пойдетъ сзади, или ты Никитишна впередъ, вдь ты первая чудо увидла, сказалъ хозяинъ, обратясь къ Лузих.

— Что ты, Иванъ Ильичъ! твое хозяйское дло, теб честь и мсто, мое дло женское.

— Нтъ, нтъ Никитишна! иди ты впередъ.

— Иди впередъ, дружокъ, Наталья Никитишна, повторила Дарья Алексевна.

— Нтъ, нтъ Иванъ Ильичъ!

— Нтъ, нтъ Никитишна! говорилъ Иванъ Ильичъ, толкая Лузиху внередъ.

Никитишна нисколько ничего небоялась, она знала въ чемъ дло и внутренно смялась.

Вс двинулись къ необитаемой изб. Потапъ шагалъ сзади, удивляясь хозяйскимъ затямъ, и когда увидлъ свтъ въ щель ставня, то дрогнулъ и тихонько сотворилъ молитву, онъ обратился бы вспять не разузнавши дла, еслибъ смлъ это сдлать. Толпою, окружили они волшебное окно, снгъ хрустлъ подъ ихъ ногами, но молодая чета въ необитаемомъ убжищ, забывъ весь міръ, нжно бесдовала о своей любви, о своей будущности, строя планы, одинъ одного несбыточне и осыпали другъ друга поцалуями.

Дозоръ остановился.

— Ну, погляди же въ щелку Наталья Никитишна, говорилъ Иванъ Ильичъ.

— Самъ погляди Иванъ Ильичъ! Мое дло женское, что-то боюсь.

— Погляди, дружокъ, Никитишна, шептала Дарья Алексевна, держась за Потапа.

— Сама погляди, Дарья Алексевна.

— Что ты дружокъ! съ роду такихъ чудесъ не видала, да я съ ума сойду, просто ослпну.

— Ты, ты погляди Никитишна!— говорилъ Иванъ Ильичъ, толкая Лузиху впередъ.

Лузиха поглядла въ щелку и за смялась злобно: сцена превзошла ея ожиданія. Гриша сидлъ возл Насти, обнявши ее, головка двушки лежала на его плеч.

— Что ты видишь? спросилъ съ любопытствомъ Барышниковъ.

— Что видишь, дружокъ? повторила робко Дарья Алексевна. Потапъ дрожалъ, какъ осиновый листъ и убжалъ бы, если бы не держалась за него старая хозяйка.

— Да ничего страшнаго нтъ, что-то не могу разглядть, отвчала Лузиха.— У тебя глазки-то по свже, погляди-ка самъ Иванъ Ильичъ!

Ободренный Иванъ Ильичъ, смнилъ Никитишну у щели. Долго глядлъ онъ и неврилъ глазамъ своимъ, читалъ тихонько воскресную молитву, но видніе не пропадало. И вотъ оскорбленный отецъ опомнился.

— Злодй!— закричалъ онъ, какъ раненный зврь.— Потапъ, за мной!— и бросился въ избу. Потапъ, дрожа всмъ тломъ, послдовалъ за хозяиномъ. Лузиха, злобно улыбаясь, пошла за ними изъ любопытства. Дарья Алексевна боялась одна остаться на двор, все еще приписывая эту суматоху и бшенство зятя чему-то сверхъ естественному, она схватилась за полу Никитишнина тулупчика и хотла ее удержать, но такъ какъ Лузиха была сильне и хотла непремнно быть въ изб, то Дарья Алексевна и была почти насильно увлечена.

Настя услышала голосъ отца и страшно вздрогнула, но неуспла поднять головы, какъ дверь, которую она забыла запереть изнутри, быстро распахнулась и передъ испуганной четой, какъ грозная тнь, стоялъ разгнванный отецъ, изъ-за него выглядывали: глупое лицо и широкія плечи Потапа, изъ-за Потапа непріязненно сверкали глаза Никитишны, а за ней тряслись низенькія кокошки Дарьи Алексевны.

Не успла Настя ахнуть, а Григорій вскочить съ мста.

— Злодй! варваръ! что ты со мною длаешь? рыкнулъ не своимъ голосомъ Иванъ Ильичъ и сильною рукою схватилъ Григорья за воротъ. Гриша помертвлъ, Настя бросилась между ними.

— Батюшка, прости, онъ не виноватъ, вскричала она, я одна, я одна виновата передъ тобою!

— Прочь змя подколодная,— вскричалъ Иванъ Ильичъ и сильно оттолкнулъ ее.

— Потапъ, поди сюда, вяжи! крути вора!

Но Потапъ, самое доброе существо отъ природы, никакъ не хотлъ помогать хозяину, въ такомъ озарномъ дл, а только, выставивъ свою круглую рожу, молча глядлъ на происходящее. Теперь только Дарья Алексевна догадалась въ чемъ дло

— Бейте его! убейте, избейте! живой кости не оставляйте! руки, ноги обламайте! кричала она, и бросясь неистово на Григорья, начала кулаками барабанить по его спин, только гораздо больне, чмъ давича за обдомъ.

Гриша не вытерплъ, онъ рванулся, что было силы и, оставивъ въ рукахъ Ивана Ильича воротъ своей астраханской рубахи, отбросивъ Дарью Алексевну въ сторону, словно кошку, выбжалъ изъ избы, но боясь погони, онъ непобжалъ на улицу, а замтивъ отворенный коровникъ бросился туда и спрятался. На дорог онъ сшибъ съ ногъ Фетинью, которую послала Дуняша, по уход Насти стоявшая у окна, какъ будто на часахъ, и увидвшая, какъ отецъ со старухами пошелъ къ старой изб и посл вс вошли туда.

Иванъ Ильичъ, выпустивъ изъ рукъ Григорья, обратился къ Наст, онъ схватилъ ее за длинную шелковистую косу и тропнулъ о полъ, вскричавъ — убью какъ гадину!

— Батюшка, прости! простонала Настя и лишилась чувствъ…

— Какой я твой батюшка! у меня нтъ дочери, будь ты прокл…— онъ недоговорилъ и оттолкнулъ Настю ногою, бросился на лавку, закрылъ лицо руками и зарыдалъ.

— Того и стоитъ, безстыдница этакая, позорница, покоръ всему роду-племени, опозорила мою сдую голову. Что теперь, станутъ говорить? чему, дескать, Дарья Алексевна внучку-та выучила, да я тебя живую не оставлю, кричала бабушка и бросясь на безчувственную внучку, колотила по чему попало.

Въ это время вбжала запыхавшись Фетинья.

— Что это? Настеньку-то мою, голубушку-то мою! не дамъ же, не дамъ надъ нею наругаться,— кричала она, загородивъ Настю собою, такъ что удары Дарьи Алексевны падали на Фетинью.

— Вотъ теб, вотъ теб старая потатчица, приговаривала хозяйка, дубася кривую, свою врную, служанку.

— Бей меня сколько душ угодно, покол руки не отобьешь, матушка Дарья Алексевна, а ужь Настеньку не дамъ, воля твоя.

— Потапъ, Потапъ! за чмъ мы злодя-то упустили?— говорилъ Иванъ Ильичъ, колотя кулакомъ по столу.

Но, Потапъ, будто не его дло, переступалъ съ ноги на ногу, почесывалъ затылокъ и молча ухмылялся.

— Чмъ же молодецъ-то виноватъ? Вдь безъ зари красно солнышко не взойдетъ, а безъ прилуки молодецъ къ красной двушк не зайдетъ — замтила хладнокровно Лузиха, словами псни.

Дуняша, ожидавшая съ нетерпніемъ Фетинью, наконецъ сама ршилась явиться на сцену. Бдная двушка вскрикнула, увидвъ въ какомъ положеніи Настя, она растолкала Потапа и Никитишну, и тоже не очень учтиво толкнула грозную бабушку, потомъ обратясь къ Потапу, сказала настойчиво:

— Потапъ! возми на руки Настиньку и снеси въ свтлицу. Они ея здсь убьютъ.— Потапъ, видя, что подъ этимъ предлогомъ онъ скоре всего можетъ отсюда удалиться и что его заставляютъ не бить, а спасти отъ убійства, былъ очень радъ, и схвативъ Настю, какъ перышко, понесъ ее въ свтлицу. Фетинья послдовала за ними, а Дарья Алексевна за Фетиньей, толкая ее и тузя въ спину.

— Какой страмъ надлали, да еще работника позвали, какъ будто на показъ! шептала Дуня.

— Ну, что Иванъ Ильичъ, не вришь теперь своимъ глазамъ? моимъ-то рчамъ ты неврилъ, да меня же и обидлъ,— говорила Лузиха, вставъ передъ огорченнымъ отцемъ, когда вс ушли изъ избы.

— Я виноватъ передъ тобою, Никитишна! прости! за гордость меня Богъ наказалъ — прошепталъ Барышниковъ.

XIII.

Огарокъ догорлъ и погасъ, Иванъ Ильичъ и Лузиха вышли, не сказавъ ни слова другъ другу. Первый направился къ своимъ хоромамъ, другая домой, но она не пошла со двора въ ворота, а ближайшею дорогою, черезъ огородъ Барышниковыхъ и сосдній огородъ была проложена тропа и выходила въ переулокъ, въ которомъ былъ домъ Никитишны. По этой-то троп отправилась Лузижа. За минуту передъ этимъ, Григорій, все видящій изъ коровника, какъ пронесли Настю домой, тихонько вышелъ изъ своего убжища и также направился по этой троп, но услышавъ, какъ снгъ захрустлъ подъ ногами Лузихи, бросился къ сосднему сараю и сталъ въ тни, возл забора. Мсяцъ едва просвчивалъ сквозь тяжелыя облака, которыя, кажется, говорили, что вотъ такъ снгъ и посыплется на землю.

Лузиха шла въ радостномъ волненіи и почти задыхалась, по временамъ она оглядывалась, покачивала головою и улыбалась. Наконецъ, поровнявшись съ спрятавшимся Гришей, она остановилась, оглянулась назадъ и сказала съ злобнымъ смхомъ:

— Ну, вотъ и на моей улицъ праздникъ! Никитишна-то хохочетъ, а вы, мои обидчики, поплачьте. Вотъ и дочка твоя диковинная, Иванъ Ильичъ! вотъ и внучка твоя степенная, Дарья Алексевна! вотъ и невста твоя прекрасная, Лука Герасимычъ! ха, ха, ха! Кто бы подумалъ? Гришка Безродный? ха, ха, ха! залетла ворона въ высокія хоромы.

Григорій слышалъ все отъ слова до слова, ему хотлось броситься и задушить эту вдьму, но онъ удержался.

— Славное я пиво заварила! Не насмхаться же вамъ надо мною. Вотъ я и старая сорока, и зминый языкъ, и пьяница! вотъ распейте-ка теперь, расхлебайте это горе,— каково! Судьба-то сама за меня отплатила.— И Никитишна, захохотавъ, пошла своей дорогою, не замтивъ Григорья. Когда шаги ея затихли, онъ пошелъ тою же дорогой, въ первый разъ въ его кроткой, нжной душъ зашевелилось чувство мести.

‘Такъ вотъ отъ кого сыръ-боръ загорлся!’ думалъ онъ. ‘Она, она злодйка наткнула на насъ домашнихъ Насти, она сгубила мое счастье, ладно! ты дорого за это поплатишься.’ И Григорій въ бшенств бжалъ по городскимъ улицамъ, онъ желалъ догнать ее и изгрызть, изорвать въ куски, уничтожить виновницу своего несчастья, но Лузиха давно уже была дома, а онъ не зналъ, гд она живетъ. Долго шелъ онъ, самъ незная куда, безсознательно блуждая изъ улицы въ улицу, но домой идти не хотлъ, сказать правду матери онъ не могъ, солгать теперь не умлъ.

Прохожіе въ остановку смотрли на него, и покачивая головой продолжали путь свой, но онъ никого не видлъ. Все становилось позже и позже, проходящіе на улицахъ попадались рже.

И вотъ передъ Григорьемъ какая-то гора, онъ взошелъ на эту гору: справа и слва оврагъ, въ овраг съ лвой стороны, свтится огонекъ и туда ведетъ крутая тропинка. Онъ сошелъ по этой тропинк. Низенькій, пошатнувшійся домишка, украшенный надъ дверью еловой вткой и освщенный снаружи полуразбитымъ фонаремъ, рекомендовалъ себя съ веселой стороны, широкая дверь безпрестанно отворялась и затворялась, въ нее входили и выходили темныя фигуры, окутанныя сдымъ паромъ, который клубами вырывался изъ кабака, вмст съ пснями и крикомъ гуляющихъ постителей. Гриша дотащился до крыльца и опустился на нижнюю ступеньку, опершись головою о столбъ, поддерживающій крышу надъ крыльцомъ. Онъ усталъ душевно и физически ослабъ, и смутно припоминалъ все, что съ нимъ случилось, и не узнавалъ мста, гд теперь находится.

— Чортъ бы тебя взялъ! у мста услся!— вскричалъ одинъ изъ постителей веселаго дома, выбжавъ оттуда и со всего размаха перекувырнувшись черезъ Григорья.

— Вотъ же я тебя попотчую, ты, шельмецъ, чуть безъ головы меня не сдлалъ: попробуешь моего кулака. Ужь коли у Ильи руки развязались, такъ вс его силы попробуютъ,— говорилъ Лопата, вставъ съ земли и подступая къ Гриш со сжатыми кулаками

— Гд я? проговорилъ Григорій, приходя въ себя.

— Вотъ какъ нализался! не помнитъ, гд онъ, ай пріятель! Въ сул, въ именитой сулъ (41) — говорилъ Илья ее смхомъ, уже миролюбиво поглядывая на Гришу.

— Въ сул?

— Ну, да, въ сул. Еще не бойся не на томъ свт. Ай да что это! Григорій Степанычъ? какими судьбами? Али въ нашинскіе лопалъ? Али завтнаго хлебнуть захотлось?— спрашивалъ Илья.— Поди-ка, братъ, угощу. Корову продалъ, деньги есть, гуляй душа!— и Лопата потащилъ Гришу въ кабакъ. Послдній машинально слдовалъ за нимъ.

— Эй, Сидорычъ! развернись, братъ!— крикнулъ Илья цловальнику и усадивъ Григорья въ уголъ, налилъ ему стаканъ вина. Григорій оттолкнулъ стаканъ, драгоцнная влага плеснулась.

— Пить такъ пей, а не лей Григорій Степанычъ! вдь за винцо денежки заплачены,— проговорилъ глубокомысленно ни гд взявшійся Ворона.

Гриша опомнился, и теперь только увидлъ двухъ пріятелей.

— Выпей, Григорій Степанычъ! Эхъ, коли попалъ къ намъ, такъ по дружески, нечего внчаться,— говорилъ Илья.

— Охъ, братцы! не волей попалъ я сюда, а злая участь, да горе, и не помню, какъ завели меня, проговорилъ Гриша, вздохнувъ глубоко.

— А меня-то кто въ первый разъ въ кабакъ привелъ, какъ ле злая доля!— сказалъ Илья. А вотъ выпей-ка, отъ сердца и отляжетъ, словно живая вода по жиламъ протечетъ, выпей, другъ!

— Выпилъ бы я не только стаканъ, а цлую бочку, если бы можно было залить мое горе. У меня вдь пожаръ, вотъ тутъ, Григорій ударилъ себя въ грудь.

— А вотъ выпей же, говорю теб, право слово, какъ рукой сниметъ.

Гриша хлебнулъ и закашлялся.

— Ничего,— первая-то коломъ, а другая соколомъ,— замтилъ Ворона.

Гриша поморщился и допилъ стаканъ. Какая-то животворная теплота пролилась по всему существу его, отъ сердца, какъ будто что отлегло, только голова отяжелла, да въ глазахъ стало рябить.

— Ну, что, полегче стало?

— Да, полегче, Илья Яковличъ! Спасибо теб, а все нехорошо, что я сюда попалъ, говорилъ Гриша, тряхнувъ кудрями и посл пригладивъ ихъ рукою.

— Да вдь самъ сказалъ, что неволя завела тебя сюда,— неволя — злая доля.

— Да и какая злая-то доля, какое горе то! Эхъ! и Григорій махнулъ рукою.

— И горе намъ повдай — попріятельски, мы и горе разгорюемъ и вмст его зальемъ, легче будетъ — поврь мн, какъ я, такъ всякому про свою горькую долю разсказываю, и сердце лучше, не болитъ, а то братъ все на сердц скрывать станешь, тотчасъ сухотка приключится,— утыкалъ Илья — На-ка выпей еще!

Григорій не отговаривался отъ другаго стакана и кой-какъ вытянулъ весь.

— Ну, теперь закуси!— сказалъ Лопата, подавая ему кусокъ соленаго судака, но Гриша оттолкнулъ закуску, и подпершись руками, опустилъ голову.

— Не вшай головы, не печаль хозяина, а я хозяинъ-та тароватый такой. Ну-ка, Илья Яковличъ, поднеси и мн,— куды ни шло,— проговорилъ Ворона своимъ глухимъ голосомъ.

— Этакая несытая утроба, бочка бездонная! сколько сегодня выпилъ, а все не споишь тебя, кощей безсмертный! словно за уголъ льешь.

— Разв въ пазуху, проговорилъ Гриша, поднявъ голову и отуманенными глазами глядя на Ворону. Что это пазуха-то и карманы у тебя отдулись? чмъ набиты?

— Чмъ? А вотъ гд гусь, али курица, али и галка, пожалуй, перышко потеряетъ, я все поднимаю, да въ карманъ, да въ пазуху, да этакъ зголовье, да дв подушки и насбиралъ, а теперь въ перину началъ копить, глянь-ка что сегодня собралъ,— сказалъ Ворона и вытащилъ изъ пазухи мшокъ съ перьями,

— Вотъ домоводъ! всякую дрянь во дворъ тащитъ,— вскричалъ Лопата захохотавъ,— а я такъ все изъ дому. Довели меня жена да тетка ея, вдьма проклятая, Наталья Никитишна, довели меня до того! Все корятъ, вишь домъ женинъ, вишь я бездомокъ, вишь въ домашнемъ быту не помогаю. А куда же я деньги двалъ, какъ у Ивана Ильича жилъ? вдь я 15-ть рублей въ годъ получалъ! И все въ домъ уходило. Да такъ-то ли, ли меня, какъ ржа желзо, ишь мало добываю, жену не наряжаю. А что, воровать что-ли мн было на ея наряды? Домой приду: жена стъ, а тетушка пуще. Слушалъ, слушалъ,глядлъ, глядлъ, да и пошелъ… а Ворона дло говоритъ, что первая-то коломъ, а вторая соколомъ. И мста лишился, а съ горя и пуще, и пуще, да и тутъ еще не билъ мою Аграфену Матвевну до вчерашняго дня, нтъ, рука не поднималась, а вчера, пришелъ я домой,— подъ-вечеръ, ужь выпивши, знаешь, и вынулъ я изъ сундука свой овчинный тулупъ, хотлъ его для своей надобности заложить, безъ сапоговъ хожу. Она не давать, гонитъ меня, пошелъ, дескать, вонъ и не заглядывай ко-мн,— домъ, слышь мой! я говорю: смотри, Груня, не наскочи на кулакъ! а она, что бы вы думали? Схватила кочергу, да меня кочергой, а сама кричитъ: вонъ, вонъ! слышь, разбойникъ! убирайся отсюда! мн и тетушка Никитишна велла гнать тебя въ три шелепа! Врешь! сказалъ я, да словно руки та у меня кто развязалъ, какъ началъ ее голубушку валять со щеки на щеку, нолды алый сокъ изъ зубовъ показался. Кричитъ проклятая благимъ матомъ, ребятишки ревутъ, сбжались сосди, постояли, поахали, да встимо — свои собаки грызутся,— чужая не суйся, вс и разошлись. Вотъ, какъ я натшился, сердце уходилось и жалко стало ея, однако Скрпилъ сердце, махнулъ рукой и ушелъ, дома не ночевалъ. Прихожу сегодня утромъ, никого нтъ, изба заперта, я хвать въ хлвъ, корову за рога, да и свелъ въ мясной рядъ. Ну, вотъ и съ деньгами. Жаль только, что подъ горячій часъ мн Лузиха подъ руку не попала, а то я заставилъ бы ее помнить племянничка.— Илья замолчалъ, тряхнулъ головой и щелкнулъ пальцами.

— Эта-то Лузиха! эта-то злодйка и меня погубила, воскликнулъ Григорій, которому хотлось высказать свое горе.

— Да ее живую надобно въ землю зарыть. Ну-ка разсказывай, молодецъ!— Илья услся слушать, а Гриша разсказывалъ все безъ утайки, что съ нимъ случилось.

— Хороша! право слово хороша Настасья Ивановна! я бывало всегда ею любовался,— проговорилъ Илья, выслушавъ разсказъ.— А что до тетушки-то, она наша злодйка. Пойдемъ, братъ, Гриша, потшимся надъ нею вдоволь, отваляемъ ей бока! не смяться же ей вдьм надъ такими молодцами. У Ильи руки развязались, и онъ друга не выдастъ. Ну, идемъ что-ли?— промолвилъ онъ, сжавъ свои огромные кулаки.

Вмигъ Григорьемъ овладла страшная ярость, которая давеча душила его.

— Идемъ! вскричалъ онъ. И Ворона не усплъ мигнуть, какъ два новые товарища, протолкавшись сквозь толпу пьяныхъ гостей, поспшно оставили сулу.

— И ей достанется, и Аграфен достанется. Эхъ Гриша, кулаки, мочи нтъ, чешутся!— говорилъ дорогою Лопата. Но Григорій молчалъ, новая страсть — жажда мести — овладла имъ.

Такъ дошли они до жилища Лузихи и остановились. Ворота были заперты, потому что давно была глухая полночь. Избушка притаилась за заборомъ, окны не были закрыты, изъ нихъ едва виднлся тусклый свтъ лампады, теплящейся у образовъ. Хозяйка и племянница крпко спали. Дти Ильи также заботливо уложены были на полатяхъ. Наши герои перепрыгнули черезъ невысокій заборъ, заглянули въ окна и торгнулись у крыльца, которое, по обыкновенію, было заперто.

— Что мы теперь будемъ длать? спросилъ угрюмо Григорій.

— А вотъ увидимъ!— отвчалъ хладнокровно Лопата, похаживая кругомъ избы. Они зашли сзади.— Э, э!— промычалъ Илья, взглянувъ на окно задней горенки, закрытое ставнемъ. Онъ оторвалъ ставень, высадилъ кулакомъ окончину и вскочилъ въ окно такъ скоро, что Григорій не усплъ опомниться.

— Сюда, за мною, Гришенька! дорога-то широкая!— говорилъ Лопата, спотыкаясь въ потьмахъ на кованные ларцы и дубовые сундуки.— Эхъ тетушка, сколько добра то накопила! А все Лисицыны труды. Ну, да не только онъ, можетъ и ты съ нимъ закачаешься между двухъ столбовъ на перекладин.

Григорій также ощупью пробирался вслдъ за нимъ. Илья дошелъ до двери — она была заперта снаружи. Но что могло противиться сил этого богатыря! онъ понатужился и пробои выскочили изъ дверей, маленькій висячій замокъ отлетлъ въ сторону. Они вступили въ сни, прошли ихъ ощупью и отворили дверь въ переднюю избу. Все было тихо. Они увидли, при тускломъ свт лампадки, широкую, постель, на которой спала тетка съ племянницей. Груня у стны, поджавъ правую руку подъ щеку. Ея блокурыя косы разметались по подушк. Съ краю спала Лузиха, она лежала навзничь и сильно храпла, повойникъ сбился на-сторону.

— А, разлучница! разлучила ты меня съ женою!— вскричалъ Илья и схвативъ Никитишну за воротъ, треснулъ о земь. Она открыла глаза и смутно озиралась.

— Не ты-ли учила жену гнать мужа изъ дому?— кричалъ онъ, и страшные кулаки скакали по тлу Никитишны.

— Не ты-ли, злодйка, погубила меня и Настю и похвалялася своимъ рукодльемъ, насмхалась надъ нашимъ горемъ? кричалъ Григорій въ страшной злоб и принялся душить Лузиху.

— Пу…сти…те ду.. шу на по…кая…н.. хрипла старуха, узнавъ враговъ своихъ.

— Не щади ея! говорилъ Илья.

— Не щади ея! повторилъ Григорій.

Груня, какъ полоумная, вскочила безъ памяти и смутно глядла на происходившее. Сначала она думала, что все это во сн видитъ, но потомъ опомнилась, узнавъ своего мужа.

— Злодй! разбойникъ! ты убьешь тетушку! Батюшки — сосдушки! помогите! выручите!— кричала она, но выйти изъ избы не смла, потому что Илья загородилъ дорогу.

— А! и ты моя боярыня запла! Погоди, я раздлаюсь съ тобой!— у Ильи руки расходились — я тебя поучу, какъ мужа кочергой бить! и Лопата, схвативъ жену за косы, привязалъ къ ножк тяжелаго дубоваго стола и снявъ съ себя веревку, которою былъ подпоясанъ, (шелковый поясъ давно уже пропилъ) завязалъ на обоихъ концахъ по узелку и принялся бичевать свою блокурую страдалицу, припвая:

‘Плетка хлыснула,

‘Ой люли, люли!

‘Кровь пробрызнула,

‘Ой люли, люли!

‘Млада взвизгнула,

‘Ой люли, люли!

Напрасно кричала Груня, напрасно рвалась: косы ея не въ одинъ рядъ обвивались вокругъ столовыхъ ножекъ, были привязаны крпко, и оторваться было невозможно, напрасно плакали на полатяхъ проснувшіяся дти, Илья Яковлевичъ тшился надъ сожительницей, какъ ему хотлось.

— Я не былъ золъ, но сами меня собакой сдлали, ну, а отъ собаки нечего хорошаго ожидать,— разсуждалъ онъ, кончивъ псню и не переставая работать веревочкой по Грунинымъ плечамъ, между тмъ, какъ Григорій управлялся съ тетушкой: онъ билъ ее чмъ попало: кулаками, пинками, каблуками сапоговъ. Лузиха сначала кричала, потомъ стонала и наконецъ замолчала, на губахъ ея показалась запекшаяся кровь, но товарищи, во мракъ, того не замтили, не замтили, что и у Аграфены Матвевны воротъ и рукава сорочки покрылись красными разводами.

— Ну, чортъ съ тобой! руки устали, не сердись Груня на меня, уму — разуму училъ, выбрось изъ головы теткины науки, теперь, посл этакой бани, то то славно заживемъ! Приходи завтра домой, я тоже приду,— полно гулять и бражничать, завтра помиримся! говорилъ Лопата, отвязывая жену отъ стола. Груня не отвчала, она кое-какъ доползла до постели, но не могла приподняться, такъ тутъ и растянулась.

— Ну, натшились, теперь до свту надобно убираться, сказалъ Илья, обратясь къ Григорью, Григорій взглянулъ на Лузиху, она едва дышала. Онъ молча послдовалъ за товарищемъ, тмъ-же путемъ, которымъ они пришли. Выскочивъ изъ окошка, Лопата прикрылъ ставень, и когда выбрались на улицу, сказалъ мягкимъ голосомъ:

— А вдь жаль, смерть жаль бабенку! Вотъ, какое у меня мерзкое сердце! будь она хороша, пальцемъ бы не тронулъ! А, какъ ты думаешь, Григорій Степанычъ, эта наука пойдетъ въ прокъ?

Но Григорій Степанычъ не отвчалъ.

Прошло съ полчаса, Груня отдохнула, она пощупала свою спину и плечи, которыя не^— давали дотронуться, поохала, и кой какъ встала. Лампадка тускло горла. Она припомнила, гд вчера поставила свчку, отыскала и засвтила. Бдная бабенка отступила въ испугъ, взглянувъ на тетку. Лузиха едва дышала, все лице ея составляло одну рану, изъ носу и изо рта струилась кровь. Испуганная племянница, сперва постаралась остановить и отереть кровь, потомъ влила ей въ ротъ нсколько капель вина и спрыснула водою.

— Тетушка! голубушка! тетушка Никитишна! добреди, какъ нибудь, до постели!— говорила Груня, склонясь надъ теткой.

— О! охъ!— простонала Лузиха и не шевелилась.

Большаго труда стоило Аграфен дотащить ее до постели и уложить, потомъ она постаралась успокоить перепуганныхъ и плачущихъ дтей своихъ и стала у стола, опершись на него руками и дожидаясь въ такомъ положеніи утра, потому что ни лечь, ни ссть не могла отъ мужниной науки.

XIV.

Настя также цлую недлю лежала въ постел. Дарья Алексевна приходила по нскольку, разъ въ день къ ея постел и осыпала несчастную бранью и упреками. Дуняша, скорбя о подруг душевно, старалась ее утшить, какъ могла, Фетинья приходила и плакала у ея постели, проклиная злую судьбу, которая и се привела въ немилость хозяйскую, потому что и Фетинь доставалось отъ старухи.

Иванъ Ильичъ, на другой день посл несчастнаго произшествія, какъ и обыкновенно, похалъ въ лавку, но далеко былъ невеселъ: самъ не торговался съ покупателями, отрывисто и неласково говорилъ съ прикащиками, и какъ то боялся глядть на людей, думая или увидть насмшливую улыбку, или услышать обидный намекъ. Но, благодаря обстоятельствамъ, происшествіе это оставалось для всхъ тайной. Фетинья не сказала бы о немъ никому, хоть бы у ней языкъ вырвали, потому что любила Настю, Потапъ отъ природы былъ скупъ на слова, а Дарья Алексевна и самымъ близкимъ родственникамъ не могла объявить про такой фамильный позоръ,— страдала даже ея собственная репутація. Только отъ одной Лузихи и можно было ожидать разглашенія, да, и она не приминула бы разсказать о томъ на всхъ перекресткахъ, если бъ Гриша не постарался ее уложить въ постель, на которой она пролежала, между жизнію и смертію, цлую недлю. И такъ, Ивану Ильичу нечего было бояться. Дома, Барышниковъ ничего не говорилъ: также обдалъ, также ужиналъ въ урочный часъ, порядокъ его домашней жизни не измнился, но видть дочь онъ не хотлъ. Черезъ недлю, Настя встала съ постели. Больная и слабая, съ растерзаннымъ сердцемъ, сндаемая тоскою и стыдомъ, хотя въ сущности и невинная, двушка хотла броситься къ ногамъ отца и вымолить прощеніе, но она боялась, что онъ оттолкнетъ ее, боялась услышать страшныя слова проклятія. Въ одинъ день, добрый ангелъ, послалъ къ нимъ ея крестную мать, Мару Васильевну Лапину: она за тмъ и пріхала, чтобъ увезти крестницу къ себ въ гости.

— Что это, Настинька? что съ тобою, милка моя? вдь краше тебя въ гробъ кладутъ! воскликнула она, цалуясь съ крестницей!

— Эхъ дружокъ, Мара Васильевна! знаешь, святки были, дло двичье — гадали, снгъ пололи, за ворота бгали, вотъ знать Настя и прозябла, да недлю и вылежала, подоспла Дарья Алексевна на выручку ко внучк.

— А я затмъ и пріхала, чтобы Настиньку къ себ погостить отпросить у Ивана Ильича,— сказала Лапина.

— Поздно, дружокъ, Иванъ Ильичъ изъ лавки прізжаетъ, долго теб безпокоиться, дожидаться его.

— Да не отпустишь ли ты ея безъ него, дорогая Дарья Алексевна?

— Господи помилуй! да разв я чужая, что не могу безъ отца внучку въ гости къ матери крестной отпустить! съ превеликимъ удовольствіемъ, дружокъ, отпускаю — проговорила Дарья Алексевна. И такъ, Настю собрали, навязали большой узелъ нарядовъ и отправили въ гости, чему и сама она была чрезвычайно рада, желая хоть на время избгнуть брани отъ своей бабушки.

— Прізжала, дружокъ, Мара Васильевна и увезла злодйку-та въ гости. Не будешь ли, дружокъ, Иванъ Ильичъ, сердиться, что я безъ твоего спросу ее отпустила? спрашивала теща зятя, когда тотъ пріхалъ изъ лавки. Но Иванъ Ильичъ промолчалъ.

Прошло еще дв недли. Настя все еще гостила у матери крестной, тоскуя о своемъ любезномъ.

Дарья Алексевна, разъ какъ то, сказала зятю.

— А что, дружокъ, вдь, что ни говори, а злодйку та все надобно пристроить, голову ей прикрыть до большой 6ды.^:Иванъ Ильичъ промолчалъ.

— Вдь, какъ ни сердись, а пора гнвъ на милость положить, и подумать о дл: она и мн большую садль принесла, да что длать, вдь родная. Если бъ это сдлала Дуняшка, такъ ее въ три шеи до воротъ: чужая — и нежалко, коли не умла песья нога на блюд лежать, такъ подъ заборомъ валяется, а что ты съ родной-та будешь длать? Иванъ Ильичъ вздохнулъ.

— Подумай, дружокъ, я не худо совтую, выдадимъ, и съ рукъ долой.

— Охо, хо, хо! пропала моя головушка! да если нтъ жениха, такъ не выдашь за быка? проговорилъ угрюмо Барышниковъ.

— Вотъ — те на! да мы найдемъ жениха. Вотъ что, дружокъ, я придумала: схожу сама къ Никитишн, что таиться, вдь ужь она все дло знаетъ, вотъ посулю ей хоть два рубля, да и зашлю къ Живчикову.

— Да, подетъ къ намъ теперь Живчиковъ — дожидайся! чай ужь давно ему извстенъ позоръ-то нашъ.—

— Не можетъ быть, дружокъ, ужь коли бы извстно ему все было, такъ и всему городу извстно, а то даже сродники ничего не намекаютъ. Видалась я и съ Ульяной Михайловной и съ Савишной, ну, намедни, и Мара Васильевна была, какъ будто ни въ чемъ не бывало и не заикнутся.

— Не надюсь я на Живчикова, я ему три раза отказывалъ, сказалъ съ сожалніемъ Иванъ Ильичъ.

— То-то и есть, дружокъ, я говорила тогда: до чего молъ Двку дома держать? анъ мои слова и сбылись.

— Не далеко локоть, да не укусишь: —

— Ну, такъ попробовать, дружокъ, что я говорила, жаль бдной Никитишны, больно хворала сердечная, вотъ каковъ испугъ! съ нашей-то передряги залежала, насилу оклемалась и теперь едва бродитъ, краше въ гробъ кладутъ. Такъ я побываю къ ней, дружокъ?

— Какъ знаешь, такъ и длай,— сказалъ Иванъ Ильичъ, махнувъ рукой,— какъ будто дло шло о чемъ нибудь постороннемъ, а не о его дочери, но не смотря на это, онъ страдалъ невыразимо.

Дарья Алексевна, какъ думала, такъ и сдлала, она сама отправилась къ Никитишн.

Лузиха, чмъ боле выздоравливала, тмъ боле мысль о страшной кровавой мести росла въ ея сердц: она придумывала отмстить Григорью, Наст и всему роду ихъ, и строила самые ужасные, самые несбыточные планы. Она сидла на постол, когда вошла Дарья Алексевна, и поблднла еще боле, увидя гостью, хотя и такъ похожа была на мертвеца, вставшаго изъ могилы.

— Со здоровьемъ къ теб, дружокъ, Наталья Никитишна! говорила Дарья Алексевна, цалуя Лузиху. Какъ тебя Богъ милуетъ?

— Не что, теперь стала крошечку поправляться, а все еще плохо. Спасибо, что ты, Дарья Алексевна, вспомнила меня сироту горемычную — отвчала Никитишна.

— Дай Богъ, жалла я тебя, дружокъ, какъ родную.

— Дай Господи теб здоровья, пошли долгіе вки. А домашніе — то ваши, какъ живутъ — могутъ?

— Охъ и не говори, дружокъ, Никитишна! Иванъ Ильичъ едва ноги съ горя таскаетъ, у меня все сердце изболло, а ее, злодйку, мать крестная къ себ въ гости увезла.

— Такъ! Такъ!

— А я къ теб — дружокъ, съ дломъ, съ просьбою, потрудись, дружокъ, не въ службу, а въ дружбу.

— Что такое, Дарья Алексевна?

— Жаль двченки знаешь — родная, наглупила, а все-таки, дружокъ, родная, вотъ и хочется ее пристроить. Не сходишь ли къ Живчикову, ась? онъ еще, можетъ, не остылъ?

— Куй желзо, пока горячо, не знаю, Дарья Алексевна, что теперь думаетъ Лука Герасимычъ, а только я въ эти хлопоты, вступиться не могу.

— Дружокъ, Никитишна! ты доброе дло сдлаешь, двчонку пристроишь и сама въ барышахъ останешься, Иванъ Ильичъ приказалъ теб сказать, что даетъ теб два рубля, да знаешь, спатальную сваху дарятъ везд бумажнымъ платкомъ, мы кладемъ теб шелковые, въ сговоръ, на другой день, и въ двишникъ, кром того бумажные, каждый разъ, какъ съ женихомъ придешь на недл посидть,

— Нтъ, Дарья Алексевна, я немощна, ты сама изволишь видть, недавно съ постели сползла, теперь холодно, вишь ночка-то съ имянинъ Ивана Ильича дорога мн досталась — проговорила Лузиха, судорожно улыбнувшись. Глаза ея страшно засверкали, а на щекахъ выступили багровыя пятна.

— У меня, самой, дружокъ, съ недлю посл этой суматохи животъ боллъ. Ну, такъ какъ же, дружокъ?

— Не могу, теперь холодно, выйти изъ избы не могу!

— Ну, дружокъ, я лошадь пришлю, Потапъ довезетъ, только не къ самымъ воротамъ, а то пожалуй, женихъ скажетъ, что засылаемъ.

— Не могу, Дарья Алексевна!—

— Ну, вотъ еще въ придачу я отъ себя миткалинную рубаху теб дамъ.

Лузиха нершительно покачала головой.

— Ну, будь другъ, Наталья Никитишна! ты знаешь мой зеленый штофный платокъ, почти новинькой,— раза четыре не больше я надвала,— дарю теб его, только склей дло, да еще отъ жениха теб перепадетъ что-нибудь.

— Послушай, Дарья Алексевна! что мн ваши посульд, я помню вашу хлбъ-соль, совстно мн отговориться,— проговорила Лузиха, коварно улыбаясь,— такъ и быть, похлопочу ради дружбы.

— Ужь я надяться буду, Наталья Никитишна. Такъ когда же ты къ жениху побываешь?

— А что у насъ завтра? да, пятница, тяжелый день, чтобъ не попятиться назадъ. Въ субботу, въ субботу Дарья Алексевна.

— Только смотри, дружокъ, не проговорись кому, что мы тебя заслали.

— Вотъ, какую дуру нашла! не бойся ничего. Похлопочу, какъ только моего умнья хватитъ,— сказала Никитишна съ увренностью.

И въ самомъ дл, въ субботу, Лузиха, забывъ свои немощи, чмъ свтъ, отправилась къ Живчикову, съ свойственнымъ ей безстыдствомъ, говоря обрадованному жениху:

— Что вотъ, дескать, Лука Герасимычъ, зная твое непремнное желаніе жениться непремнно на Барышниковой, и я столько разъ хлопотала объ этомъ дл, столько разъ ходила къ Ивану Ильичу, что посл этого и стало мн жаль передать эти хлопоты въ другія руки, какъ ты сказалъ, что намренъ послать другую сваху, такъ я опять къ твоей милости, коли ты туда еще никого не посылалъ, такъ не пошлешь ли меня, если еще твоя милость не раздумалъ, а я, дескать, теперь уврена, что Иванъ Ильичъ никакъ не откажетъ, потому что я грха укусила — достала такой корешокъ отъ знающаго человка.—

Лука Герасимычъ вспрыгнулъ отъ радости при такомъ предложеніи, вря всей душой въ побждающую силу таинственнаго корешка, угостилъ радушно сваху, насулилъ ей богатыхъ подарковъ, и наказавъ, чтобъ о приданомъ не хлопотала, а чтобъ роспись написали только для приличія, чтобъ было что показать родн, а половину приданаго, пожалуй, онъ и самъ справитъ, если не захочетъ Иванъ Ильичъ. Отправилъ Лузиху на своей лошади, наказавъ кучеру, чтобъ къ самымъ воротамъ Барышникова не подъзжалъ, такъ какъ сватовство считалось дломъ тайнымъ, такъ, чтобъ сосди по лошади не узнали, отъ кого сваха пріхала.

Черезъ часъ, Никитишна возвратилась съ благопріятнымъ отвтомъ. И какъ Живчикову было не врить сил корешка? Онъ земли подъ собою не слышалъ, прыгалъ какъ козленокъ и цаловалъ Лузиху. Лука Герасимовичъ, никогда не пившій, натянулся вишневки, серебряной чарочкой, которой безпрестанно чокался съ рюмкой Никитишны. На прощань, онъ подарилъ свах эту серебряную чарочку, да еще въ придачу оставшуюся посл жены, блую камчатную наметку, съ лиловыми окладинами.

Въ воскресенье была написана роспись Настину приданому. Лузиха отправилась съ нею къ жениху. Женихъ остался росписью доволенъ. Сваха воротилась къ Барышниковымъ, и было ршительно положено быть сговору въ понедльникъ, какъ говорила Дарья Алексевна: чтобъ другой день приходился въ скоромный день, т. е. во вторникъ.

А бдная невста еще не знала своего приговора.

Въ понедльникъ, только-что начинало смеркаться, а ужь Фонарь въ сняхъ у Ивана Ильича былъ подвшенъ къ потолку.

— Милости просимъ, милости просимъ! восклицала Дарья Алексевна, выбжавъ въ сни и встрчая Мару Васильевну, которая привезла Настю. Он чинно расцаловались. Настя, слдовавшая за крестной матерью, не смла поцаловать бабушку, а только поклонилась, за то, увидвъ Дуняшу, она со слезами бросилась въ ея объятія.

— Что, живъ ли онъ? ничего ты не слыхала? спрашивала Настя у подруги шопотомъ.

— Я посылала Фетинью узнать, мать ей сказала, что лежитъ въ горячк!— отвчала тихо Дуня, а сама залилась слезами.

— Охъ, Боже мой!

Въ это время вышелъ въ сни Иванъ Ильичъ. Настя, по прежнему, бросилась было къ отцу, но онъ отшатнулся, даже не взглянувъ на нее и бдная двушка, глотая слезы, отошла прочь.

— Любезная кумушка, Мара Васильевна — говорилъ Барышниковъ, цалуясь съ кумой — милости просимъ! спасибо, что побезпокоились, привезли гостью. За угощеніе благодарствуемъ.—

— Еще бы не привезти! вдь знала я, кумонекъ, что попировать демъ, отвчала кума.

— Милости просимъ, пожалуйка сюда!— и Иванъ Ильичъ распахнулъ дверь въ переднюю избу. Гостья и Дарья Алексевна послдовали за нимъ. Настя тоже хотла идти, но заглянувъ туда, попятилась, въ изб на всхъ лавкахъ сидли собравшіеся родственники. Рядъ кокошекъ и богатыхъ наметокъ ослпилъ заплаканные глаза Насти, звукъ смшаннаго шопота поразилъ ея слухъ, она прихлопнула дверь и все еще не вря самой себ, бросилась въ заднюю горницу.

Здсь, на большомъ стол, лежали разложенные наряды Насти, парчевые и разныхъ шелковыхъ матерій сарафаны, лтники и шубейки на лисьихъ и бличьихъ мхэхъ, съ большими воротниками и опушками, воротеньки съ камчатными и гранитуровыми рукавами и запястьями, вышитыми золотомъ и жемчугомъ, насыпныя и дорадоровыя наметки, разшитыя шелками полотенцы и тонкія съ кружевами сорочки и простыни, лежали — дюжинами. И между этими вещами, на большомъ поднос красовались низанныя повязки и рефити или поднизи крупнаго жемчугу, серги, перстни и самоцвтныя запонки, двадцать нитокъ крупнаго жемчугу на шею, по десяти на руки и въ ладонь шириною жемчужная цпочка, также нсколько серебряныхъ простыхъ и золоченыхъ цпочекъ съ большими серебряными крестами. На одномъ изъ оконъ стояли вынутыя изъ кивота три образа въ серебрянныхъ ризахъ, которые Иванъ Ильичъ назначалъ за Настей въ приданое, въ заднемъ углу большая двухъ-пудовая пуховая перина и четыре пуховика, въ алыхъ шелковыхъ наволочкахъ, тутъ же лежало и штофное одяло. Занавсъ еще былъ не сшитъ и для его была раскинута штука заморскаго ситцу съ разводами. Нсколько паръ черевичекъ, вышитыхъ золотомъ, собственными руками Насти, чинно стояли на лавк, и возл этого стола, обомлвшая двушка увидла Никитишну, которая какъ ястребъ разсматриваетъ свою добычу, разсматривала эти вещи, на показъ приготовленныя. Она щупала доброту матерій на сарафанахъ, отходила прочь и любовалась ими издали, потомъ брала перстни, надвала ихъ на пальцы, любовалась блескомъ камней, взвшивала на рук жемчугъ и щупала пуховики. На другомъ конц стола, Савишна усердно разсматривала блье, какъ сшиты сорочки, съ какими строчками, съ какими кружевами полотенцы и простыни, хорошо ли обрублены рубчики, часто ли сшиты.

Настя поцаловалась съ гостьями, взглянула на столъ, сердце ея замерло, руки опустились и она едва удержалась на ногахъ.

— Здорово ли гостила, лебедушка моя? спросила Савишна.

— Больно ты похудла что-то, Настасья Ивановна!— промолвила Лузиха.

Но Настя, не отвчая, шатаясь какъ въ угар, вышла вонъ и поспшила укрыться въ свою свтлицу. Тамъ дожидалась се Дуняша.

— Настя!— воскликнула Дуня, бросясь на шею подруг.

— Дуняша, меня хотятъ погубить, меня хотятъ выдать!

— Да!

— За кого, радость моя!

— За Живчикова. Сегодня сговоръ. Видла ли ты въ горниц свое приданое?

Настя, вмсто отвта, съ громкимъ воплемъ упала на постель.

— Что со мной длаютъ! что со мной длаютъ! я пойду упрошу батюшку, вопила она.

— Не упросишь, Настя, батюшка прогнвался на тебя и радъ за кого нибудь, только поскорй выдать. Вдь въ двои сутки сосватали,— говорила Дуняша.

Въ это время вошла Савишна.

— Что это вопишь, голубушка ты моя, Настасья Ивановна? пора теб и собираться? Скоро будутъ гости новые, о чемъ плакать? Богъ дастъ теб большую голову, говорила Савишна. Я тоже плакала, какъ выдавали меня замужъ, а посл самой слюбилось. Не долго только покрасовалась, вку Богъ не далъ покойнику.

Но бдная невста не внимала утшеніямъ, рыданія разрывали ея сердце, Дуняша тоже плакала.

Вошла Мара Васильевна.

— Матушка крестная! выдаютъ меня за нелюба! попроси ты батюшку, чтобъ онъ смиловался надо мною и зарылъ бы живую въ землю!— говорила Настя, бросясь на шею своей крестной. У Мары Васильевны навернулись слезы.

— Другъ мой, Настенька! да какъ же противъ воли то родительской идти? Богъ вдь счастья не дастъ. Ужь коли батюшк вздумалось тебя за этого жениха выдать, такъ и должно слушаться, проговорила она, утирая слезы.

Вошелъ Иванъ Ильичъ.

— На-подъ-ладъ, батюшка, не дается, реветъ да и все тутъ, замтила Савишна.

— Что же, долго ли ты будешь плакать? долго ли дорогимъ гостямъ дожидаться тебя? али еще хочется теб отца огорчить?— проговорилъ Барышниковъ холодно и не глядя на Настю, а у самого слезы такъ и набгали на глаза, но онъ крпился.

— Батюшка, родимый ты мой! не губи ты меня, не выдавай за Живчикова! заточи лучше меня въ темную темницу, или навяжи камень на шею, да и брось въ Волгу — матушку, только откажи Живчикову. Я нейду замужъ, не пойду замужъ, я въ монастырь пойду! вопила Настя, обнимая ноги отца и обливая ихъ слезами.

— Чего же ты хочешь? спросилъ угрюмо Иванъ Ильичъ.

— Откажи Живчикову.

— Теперь этого нельзя сдлать,— сказалъ Иванъ Ильичъ дрожащимъ голосомъ. Видя слезы и рыданія любимой дочери, которыя ему раздирали сердце, огорченный отецъ готовъ былъ прижать ее къ сердцу, простить ея вину, но скрпился.

— Не ужто ты погубишь свое дтище? говорила Настя въ изступленіи, но Барышниковъ только поднялъ ее съ полу, посадилъ на постель и, махнувъ рукою, вышелъ изъ свтлицы.

— Ну что? спросила Дарья Алексевна, стоявшая внизу.

— Что съ ней длать? плачетъ, управляйтесь съ нею какъ знаете,— отвчалъ Иванъ Ильичъ, утирая украдкой глаза.

— А! все еще реветъ! возьми-ка, Иванъ Ильичъ, дружокъ, ремень, да за косу и стащи сюда дочку-та, небойся, ужь мы наблимъ и нарумянимъ, проговорила бабушка.

Но Иванъ Ильичъ отправился, за извстный коверъ, приготовлять наливки.

— Постойте-ка, не уговорю ли я?— проговорила Лузиха, вышедъ изъ горницы и пошла въ свтлицу, улыбаясь и что-то обдумывая.

— Пожалуйте-ка вы, гостьи дорогія, внизъ!— сказала она, обращаясь къ Савишнъ и Мар Васильевн — да и тебя Дунюшка бабушка кличетъ.

Гости и Дуняша оставили свтлицу.

— Ну, не плачь же, лебедушка ты моя, Настасья Ивановна!— заговорила сваха, уврившись напередъ, что вс ушли и никто не можетъ слышать.

— Что ты понапрасну ретивое надсаживаешь, да лицо свое блое портишь слезами? не сердись ты на меня, не обижайся, неволей, нечаянно попала я въ вашу кашу: твой батюшка самъ догадался, что кто нибудь есть въ старой изб, да и потащилъ насъ съ Дарьей Алексевной, и Потапа захватили для опасности. Да вотъ и наткнулись на васъ, съ соколомъ-то Григорьемъ Степанычемъ, такая бда! Эхъ, голубушка моя! кто Богу не гршенъ, царю не виноватъ! а все молодость-то. И совтовала я Ивану Ильичу: что молъ, батюшка, богатства что ли у тебя не хватаетъ,— благослови ихъ и дло въ шляп, такъ гд ты! и рветъ и мечетъ, и слышать не хочетъ, за Живчикова выдамъ да и разъ. Ну, такъ что же, посиди вечеръ другой съ нелюбомъ, скрпи сердечко, хоть и поцалуетъ тебя Лука Герасимычъ,— тебя не убудетъ? и подарочки бери, пригодятся. И все дло перемелется, ей, ей, мука будетъ, а мы исподвольно думаемъ…

Настя внимательно слушала, въ каждомъ слов Никитишны, она думала встртить соломинку, за которую хватается утопающій.

— Такъ вотъ я теб что скажу, умница ты моя, вдь я тебя больно люблю, сиротка ты моя, нтъ у тебя родной матушки, некому пожалть тебя, отцово сердце подъ часъ длается каменнымъ, продолжала Лузиха таинственно.— Была я вчера у Безродныхъ, навстила Григорья Степаныча, нездоровъ онъ былъ сердечный, теперь получше стало, слава Богу, такъ-таки мы съ нимъ откровенно безъ обиняковъ поговорили. Ирины Михайловны дома не было. Вотъ онъ, соколъ ясный, и прислалъ теб поклонъ. Думали мы съ нимъ, думали, да и придумали штучку: согласна ли ты обвнчаться съ Григорьюшкомъ тихонько?— спросила Никитишна Настю на самое ухо.

Двушка открыла ротъ и смотрла неподвижно.

— Не пугайся, моя ластушка, не ты первая, не ты послдняя, обвнчались, да и разъ, тамъ посл говори, что хочешь, Иванъ Ильичъ посердится, да поартачится, да и проститъ,— вдь ты родная дочь и лея тутъ одна. Не изумляйся! хоть я и сватала тебя за Луку Герасимыча, да это такъ изъ прилики, не хотла твоей участи другой свахъ поврить, а теперь вы у меня вс въ рукахъ: и Лука Герасимычъ, и ты съ Гришей, мимо меня ни что не пройдетъ. Вотъ, какъ я люблю тебя, моя красавица! день и ночь не спала, все придумывала, да и придумала!— И Лузиха обвила руками шею Насти и поцаловала изумленную двушку. То были объятія удава и поцалуй уды.

Долго еще Никитишна улещала Настю, и наконецъ сказала: — и такъ, покуда, мы съ Григорьемъ Степанычемъ все придумаемъ и устроимъ, а ты моя голубушка приданое изъ сундуковъ выбери, да въ узелки свяжи, и то я приду узелокъ подъ полой унесу, то съ Фетиньей подъ сумерочки пришлешь, ну, а что но цнне и сама съ собою возмешь. Да Фетинью къ Гришъ не посылай, извстно глухая, начнетъ толковать, такъ на всю улицу слышно, смотри, что бы кто не подслушалъ. Ну, а теперь пойдемъ моя сударка. Скрпи сердце, сговоръ назначенъ, гости съхались, пора собираться и теб.— Настя встала съ постели, отерла глазки и обмяла Лузиху. Значитъ она была согласна на вс ея предложенія.

Черезъ полчаса, Настасья Ивановна, разряженная куколкой и окруженная гостями, дожидалась жениха въ передней изб. Ульяна Михайловна искусно нарумянила блдныя щечки невсты, только подъ глазами видны были темныя полукруги, да вки вспухли и покраснли.

Повидимому Настя была спокойна, все, что творилось около нея, ей видлось въ какомъ-то туман, только надежда на будущее счастіе съ Григорьемъ, яркою звздою зажглась въ душ ея, посл словъ Лузихи. Дуняша хлопотала, бгала взадъ и впередъ и утирала слезы. Все было въ тревожномъ ожиданіи.

Иванъ Ильичъ и Дарья Алексевна стали рядомъ съ образами въ рукахъ, Настя помолилась, приложилась къ образамъ, поцаловалась съ отцомъ и съ бабушкой и, поклонясь имъ въ ноги, сла на почетное мсто подъ святыми.

— Невста ни слезинки не выронила, какъ благословляли,— замтила одна изъ гостей.

— Она, моя голубушка, еще давеча слезы та выплакала, отвчала Савишна.

Наталья Никитишна похала извстить жениха, что невста готова.

— А что, матушка, заводить-ли чай-та?— спросилъ Барышниковъ у тещи.

— Какъ хочешь, дружокъ, твоя воля, только ужь я теб не наливальщица. Ни за что на свт теперь не примусь за проклятую траву, отвчала Дарья Алексевна.

— Пожалуй, мн не въ трудъ похлопотать, только на сговорахъ чаемъ не угощаютъ,— отозвалась Ульяна Михайловна.

Черезъ полчаса пріхала Лузиха, и извстила, что женихъ не замедлитъ.

— Кому же невсту-та выводить? сказала Дарья Алексевна. Ужь пожалуйста потрудись ты, Савишна, дружокъ!

— Ишь на Савишн какія высокія кокошки, вдь Настасья-то Ивановна больно маленька, противъ Савишны покажется,— замтила Ульяна Михайловна.

— Такъ ужь разв ты, Ульяна Михайловна, потрудись.

— Съ охотой, да вдь и я не ниже Савишны.

— Такъ разв мн самой.

— Ужь ты Дарья Алексевна больно невеличка и Настенька противъ тебя высока покажется, замтила Савишна.

— Разв мн? молвила Мара Васильевна.

— Ты дюженька собой и Настасья Ивановна возл тебя покажется словно пичужечка,— сказала Ульяна Михайловна.

— Пожалуй я выведу!— произнесла одна изъ молодыхъ гостей.

— Ты больно молода!— воскликнула Ульяна Михайловна.

Вытащили какую-то тетушку, но та оказалась стара, и вс желающіе выводить невсту къ жениху, вставали возл невсты, а остальныя гостьи, отступивъ нсколько и сличая ихъ между собою, изрекали судъ.

— Вотъ навели тайну на ухо! некому и невсту-та вывести, давеча и не подумали о томъ! воскликнула въ отчаяніи Дарья Алексевна.

И какъ ни судили, какъ ни рядили, а приличнее Мары Васильевны Лапиной никто не нашелся.

И вотъ послышался топотъ большаго позда, скрыпъ саней замолкъ у крыльца

— Пріхали! пріхали! зашушукали въ передней избъ. Иванъ Ильичъ и Дарья Алексевна бросились въ сни встрчать новыхъ гостей.

Лука Герасимовичъ, раскланявшись съ хозяевами, съ толпой своихъ гостей, доходящей до 35-ти человкъ, чинно вступилъ въ горницу,— не снимая впрочемъ шубъ и тулуповъ и держа шапки подъ мышками. Они вс стали молча, священникъ поближе къ образамъ, а женщины за спинами своихъ супруговъ, выглядывая съ любопытствомъ на разложенное приданое.

Черезъ минуту, въ переднюю избу вошла Лузиха.

— Настасья Ивановна! приказалъ тб кланяться прізжій князь, Лука Герасимычъ, приказалъ тебя просить въ свтлую горницу, онъ тамъ тебя дожидается!— произнесла торжественно сваха съ низкимъ поклономъ.

— Мы готовы! сказала Мара Васильевна, и взявъ невсту за руку, послдовала за Никитишной. Толпа гостей ихъ сопровождала. Настя блдная и трепещущая, вступая въ горницу, не видла передъ собой ничего и двигалась какъ кукла. Он сперва подошли къ благословенію священника, потомъ, раскланявшись съ прізжими гостями, стали посреди горницы. Лука Герасимовичъ и его бородатая и высоко-кокошечная роденька принялись оглядывать невсту съ головы до ногъ.

Мара Васильевна съ Настей, постоявъ такимъ манеромъ минутъ десять, тмъ же порядкомъ отправились изъ горницы обратно въ избу. Ихъ сродники также послдовали за ними. Но Иванъ Ильичъ и Дарья Алексевна во время вывода находились въ изб.

По уход невсты, новопрізжіе гости бросились къ приданому и начали перебирать все до волоса, взвшивать на рук жемчугъ, развертывать блье и платье, щупать пуховики, и цнили все безъ милости дешевою цною, особенно женщины. Потомъ, перешепнувшись между собою, вышли въ сни для совта.

— Что, какова показалась невста? На мои глаза двица недурна?— спросилъ священникъ жениха и вообще всхъ.

— Хороша-то хороша, да собой больно тоща, подала голосъ посаженная мать Луки Герасимовича, претолстущая баба.

— Эхе, хе, хе! не съ красой жить-та, а съ разумомъ,— замтила одна родственница съ огромнымъ носомъ.

— Кажись по моему и приданое хорошо? я гд ни бывалъ, не видалъ такихъ крупныхъ жемчуговъ!— заговорилъ опятъ священникъ.

— Шубекъ-то только дв на лисьемъ мху, кабы третью, что на бличьемъ, на лисій положить, да на гранетуровый тулупчикъ воротникъ бы новый, а то этотъ моль тронула, сказала посаженая мать.

— И наметокъ-то золотныхъ, только дорадоровая, да насыпная хороши, а парчевая, такая ледащая парчица, муха крыломъ прошибетъ, надобно бы еще четвертую, получше этой?

— А на таотяномъ сараоан пятнышки есть, кабы новенькій вмсто этого?

— А на штофномъ-то голубомъ, назади, большое пятно, словно на нечистое мсто садились въ немъ.

— А камчатные-то рукава у коротеньки, ужь не новые, пожелтли.

— Серги-то бурмищкія, что въ третьихъ, мслконьки.

— А одяло-ьл старое, знать посл матери-покойницы.

Такъ судили и рядили доброжелательныя родственницы Луки

Герасимовича о невстиномъ приданомъ, только женихъ съ мущинами молчалъ.

— Что это они шушукаютъ? ужь не съзжать-ли хотятъ? говорила Дарья Алексевна, съ безпокойствомъ поглядывая на дверь.

— Экое безчестье!— шепталъ Иванъ Ильичъ.

— Кто тогда ее возьметъ?

Дай Богъ, чтобы съхали, думали Настя и Дуняша. И вс они слушали у дверей, кром только Насти, которая сидла ни жива, ни мертва.

— Потапъ, запри ворота!— сказалъ Иванъ Ильичъ, открывъ волоковое оконце и выглянувъ на дворъ. А то, того и гляди, съдутъ, вишь какъ шапки — та крпко въ рукахъ держатъ — шепталъ Иванъ Ильичъ. (44)

— На что же вы ршились?— спросилъ наконецъ священникъ жениха.

— Довольны, всмъ довольны и невстой и приданымъ. Наталья Никитишна, доложи ихней милости, Ивану Ильичу, и проси назадъ Настасью Ивановну, молвилъ весело Лука Герасимовичъ, который и въ сни — то выходилъ, только чтобъ обычай исполнить. Лузиха побжала въ избу извстить невсту о ршеніи ея участи. Настя затрепетала. Но одинъ взглядъ, брошенный на нее Лузихой, успокоилъ двушку.

Такимъ же порядкомъ, какъ и въ первый разъ, вошла невста объ руку съ Марой Васильевной въ горницу, окруженная сродниками. Священникъ поставилъ ее рядомъ съ женихомъ, прочиталъ молитву, благословилъ и заставилъ поцаловаться, потомъ Мара Васильевна, а вслдъ за нею и Настя перецаловались съ жениховой родней, съ женщинами и мущинами. Настю посадили возл Луки Герасимовича. Иванъ Ильичъ, Дарья Алексевна и вся ихъ родня поздоровались со сватьями, поздравили другъ друга съ нареченными. И пошелъ пиръ горой.

Ужь благовстили къ заутрен, когда похали гости съ сговору, одаренные богатыми дарами. Вс были веселы, а всхъ веселе Дарья Алексевна, только Настя и Дуняша, проводивъ гостей и воротясь въ свою свтлицу, плакали долго, обнявшись, Иванъ Ильичъ и Лузиха отъ всхъ таили свои чувства.

XV.

На другой день сговора, съ ранняго утра, кухня въ дом Ивана Ильича, что называется ходуномъ ходила. Самая лучшая повариха въ город была приглашена, ей помогали и Дарья Алексевна, и Дуня, и Лузиха, и даже Аграфена, племянница Лузихи. Между тмъ какъ Фетинья нсколько разъ ходила въ лавку къ Ивану Ильичу, за разными снадобьями, которыхъ требовала искусная поварья, и въ одинъ изъ такихъ походовъ она встртилась съ Ириной Михайловной. Старухи, какъ слдуетъ, дружелюбно поздоровались.

— Охъ, Ирина Михайловна! съ ногъ меня старуху сегодня сбили! Вотъ въ третій разъ иду сегодня на базаръ,— ишь сахару поварь понадобилось. Давича за какимъ — то листомъ посылали, лавриной, махровый что ли, забыла, провалъ его возьми, ей, ей! ногъ подъ собою не слышу! нашли разсылать старуху! А все Дарья Алексевна, Богъ съ ней, такая крутая и не приведи Господи! говорила жалобно Фетинья.

— Что же у васъ сегодня, гости чтоли будутъ? что поварья стряпаетъ?— спросила Ирина Михайловна.

— Какъ! да разв ты ничего не слыхала?

— Ничего, Фетинья Прохоровна.

— Вдь Настиньку — та, мою голубушку, вчера сговорили.

— Неужли?

— Ей, ей!

— За кого же?

— За Живчикова.

— Вотъ-те на! Старенекъ женихъ-та.

— Ужь и не говори, голубушка ты моя! поглядишь, такъ вотъ сердце — та и надрывается, вдь онъ ей въ отцы годится.

— Чтожь длать! за то богатый женихъ, Лука Герасимычъ.

— Эхъ! вдь не съ богатствомъ жить — то? и черезъ золото слезы катятся.

— И правда, что не съ богатствомъ жить, Фетинья Прохоровна. Вотъ мой покойникъ, Степанъ Петровичъ, царство ему небесное, бдный былъ человкъ, а я съ нимъ безъ мала сорокъ лтъ прожила, словно у печки погрлась,— проговорила съ чувствомъ Ирина Михайловна.

— Тото и есть! ну, а ты какъ поживаешь? что Григорій-то Степанычъ поправляется-ли?

— Нечто, теперь, слава Богу, сталъ пображивать, да плохъ больно, ничего не стъ, сидитъ, понуря голову, словно все что думаетъ, въ цлый день слова не скажетъ, и что за болсть у него такая, Господь его знаетъ!— И простились старушки и разошлись.

— Знаешь-ли какія всти я принесла? сказала Ирина Михайловна, возвратясь домой и обращаясь къ сыну, который сидлъ подъ окномъ и смотрлъ, какъ вороны купались въ снгу, предвщая тепло. Слышалъ онъ или нтъ слова матери, только ничего не сказалъ и даже головы не повернулъ.

— Вдь хозяйскую — та дочку, Настасью Ивановну, замужъ сговорили!— не глядя на Гришу, говорила старушка, равнодушно раскладывая на стол свои покупки, за которыми ходила.— Вчера сговоръ былъ, сейчасъ видла Фетинью Прохоровну, она мн и сказала. А какъ бы ты думалъ, за кого? За Луку Герасимыча Живчикова!— и старушка взглянула на сына.

Блденъ и неподвиженъ сидлъ Григорій съ помутившимися глазами, раскрытымъ ртомъ и вытянутыми впередъ руками. Ирина Михайловна въ страшномъ испуг побжала къ нему.

— Гришенька! что ты? Господь съ тобою! что съ тобою сдлалось, дитятко мое?

Гриша молчалъ.

— Ужь не сбгать ли за священникомъ, голубчикъ ты мой?— вопила она, тряся сына за руку, которая была холодна, какъ ледъ.

— Охъ! тяжело, матушка! вотъ тутъ тяжело! едва слышно проговорилъ. Гриша, указавъ на грудь,— знать послдній кончикъ мн приходитъ?

Ирина Михайловна оплакивала сына въ голосъ.

Григорій, какъ будто очнулся, онъ судорожно вскочилъ, лице его внезапно вспыхнуло, глаза блеснули горячешнымъ огнемъ.

— Все кончилось! что за жизнь моя? на что мн жить, вскричалъ онъ изступленнымъ голосомъ. Матушка! родимая матушка! прости меня, не сердись на меня и не молись обо мн, прибавилъ онъ, крпко сжалъ Ирину Михайловну въ своихъ объятіяхъ и опрометью бросился изъ избы. Ирина Михайловна побжала за нимъ, хотла схватить, удержать его, но Григорій уже отворилъ дверь и вдругъ столкнулся съ Кузмичемъ. Кузмичъ взялъ его за плеча и попятилъ назадъ.

— Господи помилуй! господи помилуй! плъ протяжно Петръ Кузмичъ и довелъ такимъ образомъ Григорья до передней лавки, на которую и посадилъ его. Несчастный присмирлъ въ рукахъ Кузмича, какъ пойманный въ шалости мальчикъ и вполн сознавшій вину свою, опустилъ голову и не поднималъ глазъ.

— Господи помилуй! Господи помилуй! молись, Иринушка, Богу. Лнива ты молиться, еще говоришь, что любишь сына, а и не примтила, какъ черный воронъ свилъ гнздо въ его сердц, говорилъ Петръ Кузмичъ.

— Эхъ, глупенькій ты Гриша! примолвилъ онъ, обращаясь къ Григорью, ну разв жарко, теперь? задумалъ въ Волг купаться: а на сердц-то пожаръ пройдетъ! Прохолодись! и онъ, зачерпнувъ ковшъ воды, изъ стоявшаго на лавк ведра, подалъ ему. Гриша молча взялъ и сталъ пить съ жадностію.

— Ухъ! произнесъ Григорій, проводя прежде по лбу, а потомъ по груди.

— Ну, вотъ, маленько и отошло, глупенькій ты Гриша! ну вдь Волга широка, гд теб извдывать дно ея! на дн — то мракъ и холодъ, а мы сыны свта! И не введи насъ во искушеніе, но избави насъ отъ лукаваго! заключилъ Кузмичъ, взглянувъ на образа и набожно перекрестясь, молча оставилъ мать съ сыномъ.

Ирина Михайловна нжно глядла на сына и утирала рукавомъ заплаканные свои глаза. Григорій сидлъ, облокотясь на столъ, порывъ отчаянія прошелъ, ему было грустно, но это была уже грусть тихая, мысль о самоубійств, которая давеча такъ внезапно овладла имъ, теперь не приходила ему въ голову, онъ вполн сознавалъ свое безрадостное положеніе, свою безцвтную будущность и покорялся безропотно своей судьб, только глубокіе вздохи говорили за него, что ему было нелегко. Онъ взглянулъ на мать.

‘А матушка-та! Вдь у ней одинъ, она зоветъ меня утхой, а я? сколько горя принесъ я ей, сколько заботы!’ подумалъ онъ и слезы покатились изъ глазъ его.

Пришелъ вечеръ и Григорьемъ овладла страшная грусть, ему хотлось идти къ дому Ивана Ильича, хотлось поглядть на этотъ домъ, гд какъ въ холодной могил, хоронили его сердце. И онъ, не смотря на уговоры Ирины Михайловны, которая давнишній его порывъ приписывала разстройству разсудка отъ болзни, не хотла пустить его одного, одлся и ушелъ.

Огни горли въ окнахъ дома Барышниковыхъ. Настя сидла возл Луки Герасимовича. Шелъ столъ, подгулявшіе гости шумли, зрители толпами стояли на улиц передъ домомъ, смлые изъ нихъ, толпились въ сняхъ и даже на порог горницы. Женщины въ мужскихъ тулупахъ, въ шапкахъ, съ завязанными лицами платками, для того чтобы ихъ не узнали, въ слухъ хвалили Настю, и цаловали жениха ея, пересмивали гостей и порицали Ивана Ильича, что такую ягодку выдаетъ за старика. Григорій долго толкался на двор, заглядывая въ окна задней горницы, ему хотлось увидть ее, но окна съ частыми переплетами такъ запотли, что сквозь нихъ можно было видть только свтъ и неясныя мелькающія тни, но разсмотрть ихъ не было никакой возможности. Григорій, съ грустью, сошелъ со двора и не зналъ, куда идти: домой ему не хотлось, идти и идти хотлъ онъ, не зная куда самъ, но только бъ разгулять эту кручину, развять, хоть бы по чистымъ полямъ, по дремучимъ лсамъ. И онъ пошелъ безъ цли. Онъ подходилъ къ кузницамъ, которыя тогда, какъ и теперь, были недалеко отъ мднаго пруда. Изъ одной вышелъ человкъ, неся на плеч два заступа. Гриша необратилъ на него вниманія, но тотъ, провнявшись съ нимъ, взглянулъ на него пристально и ударилъ его по плечу. Гриша вздрогнулъ, свтъ кузнечныхъ горновъ падалъ на незнакомца и Григорій въ немъ узналъ Ворону.

— Здравствуй, Григорій Степановичъ!

— Здравствуй, Иванъ Ивановичъ!

Знакомые размнялись поклонами.

— Слышалъ я, братецъ мой, отъ Лопаты, что ты все недомогалъ посл тхъ проказъ, все мн, братецъ, Илья-то разсказалъ. Да и стоятъ того эти проклятыя бабы! со всмъ они Илью Яковлича сгубили, а Илья славный парень. Однако, хорошо же вы ихъ и отдлали, проговорилъ Ворона. Гриша не отвчалъ, а только вздохнулъ глубоко.

— Да вдь ожили, ожили! живущи, какъ кошки. Ну, хоть бы теперь Лузиха, опять въ старые грхи пустилась,— вотъ сосватала, твою-то, хмъ! ну, Ивана Ильича дочку за Живчикова. Григорій схватилъ Ворону за руку и такъ стиснулъ, что тотъ, вскрикнулъ отъ боли.

— Я убью ее! скорй прошиплъ, чмъ прошепталъ Григорій.

— Эхъ, пустяки говоришь! этимъ братецъ, горю не поможешь, а на вислицу попадешь,— замтилъ хладнокровно Ворона своимъ глухимъ голосомъ.

— А вотъ придумать надобно этакую штуку, чтобы въ наклад не остаться. Хочешь ты меня послушать, такъ я посовтую теб, проговорилъ Ворона, понизивъ голосъ.— Да пойдемъ — ко мн? я живу тутъ не далеко у Алекся Божія человка, такъ вотъ тамъ и потолкуемъ, а то здсь не ладно, братецъ, сей часъ подслушаютъ, да въ воеводскую канцелярію и отправятъ.

— Что же ты мн скажешь? спросилъ насмшливо Гриша. Нтъ, Иванъ Ивановичъ, ужь братъ видно всему конецъ.

— Эхъ! а всему-то конецъ, по моему, тогда, когда въ колоду положатъ, да въ землю опустятъ. А что бы ты сказалъ, коли бы я тебя вдругъ обогатилъ, да и женилъ на Живчиковой-то невст? ась!!

— Какъ же это? почти съ любопытствомъ спросилъ Гриша.

— А вотъ, то-то и есть! войдемъ-ка ко мн, да и потолкуемъ. Сегодня, правда, Илья Яковличъ мн вечеркомъ въ сулу веллъ приходить, у него, братецъ мой, деньги, такъ ужь всхъ на пропалую, такъ и угощаетъ. Вишь жена — то нейдетъ домой, боится, у тетки проживаетъ, такъ я, какъ кузнецъ и слесарь, своего дла мастеръ, по Илюшиной просьб и подобралъ ключъ къ замку. Вотъ вечеркомъ и ходитъ въ запертой та домъ, да межь нами сказать и таскаетъ оттуда разный хламъ и продаетъ. Да самъ ты посуди, вдь это все его, коли жена его, такъ и все, что она принесла въ приданное его. Стало тутъ грха никакого и нтъ? заключилъ мудро Иванъ Иванычъ. Гриша ничего не отвчалъ.

— Чтожь ты, Григорій Степанычъ, ничего неговорнінь? люблю такого человка, играетъ въ молчанки да и разъ, а по моему, нашелъ молчи, потерялъ молчи. Вотъ мой нравъ, люблю молодца! И такъ, я сегодня такъ радъ, что тебя встртилъ, что и къ Илья не пойду.— Говоря такимъ образомъ, Ворона довелъ Григорья до своей избы, которая стояла на пространномъ огород, обнесенномъ кругомъ частоколомъ и мигала своими двумя крошечными окошечками, въ которыхъ мелькалъ огонь, и которые очень похожи были на глаза волка въ темную ночь.

— Ну, вотъ и моя избушка, на курьихъ ножкахъ! только тихонько, Григорій Степанычъ, не убейся, ишь дверь низка, я то не величекъ, пройду, а ты поберегись, у меня Максимовна баба то рослая, и все сердечная бьется, говорилъ Ворона, входя въ сни, а потомъ и въ избу. За нимъ шелъ Григорій, нагнувшись. Войдя за хозяиномъ въ избу, Гриша сначала ничего не могъ различить: въ свтц пылала и трещала лучина, и такъ дымила, что ничего не было видно. Наконецъ, окруженная облаками дыша, обозначилась рослая сожительница щедушнаго Ивана Ивановича, она сидла на большой опрокинутой квашн и усердно пряла. На поклонъ Гриши, едва замтно кивнула головою, повязанною дырявымъ краснымъ платкомъ, и поправивъ лучину, опять принялась за работу.

— Прошу жаловать, гость! сказалъ Ворона, не глядя на Григорья, и поставивъ въ уголъ заступы, и скинувъ кожаный фартукъ и засаленную шубенку, отодвинулъ къ сторон кучи, какихъ-то лохмотьевъ и тряпья, очистивъ такимъ образомъ мсто для гостя и самъ слъ возл него. Ворона молчалъ, какъ бы придумывая, какъ начать разговоръ и глядлъ куда-то въ сторону.— Максимовна, молча, пряла, лучина дымила и потрескивала.

Какъ ни разстроенъ былъ Григорій, какъ ни занятъ своимъ несчастнымъ положеніемъ, однако онъ не могъ безъ любопытства осматривать это грязное гнздо, куда нечаянная встрча его теперь привела. У задней стны стояла постель, съ двумя перяными подушками, которыя съ такимъ трудомъ, по одному перышку, были собраны неутомимымъ хозяиномъ. Перина еще не существовала, она только зарождалась, въ небольшомъ мшк, который, набитый перьями, лежалъ на лавк. И такъ, мсто перины занимала постилка изъ соломы, прикрытая одяломъ изъ разнородныхъ и разноцвтныхъ тряпокъ, также собранныхъ Иваномъ Ивановичемъ и сшитымъ рукодльной хозяйкой. Подъ постелью лежала куча худыхъ сапоговъ, опорышей, и стоптанныхъ черевичекъ, въ другомъ углу лежали бездонныя ведра, щепы, и даже горшки съ обитыми краями и всякая дрянь.

— Ну, Максимовна, я теб сегодня ничего не принесъ, не попалось давеча ни одного перышка, и перина наша еще долго не соберется, ни одной тряпочки, ни щепки, ршительно ничего! такой день вышелъ, проговорилъ Ворона, впрочемъ, не глядя на жену.

Максимовна молча мотнула головою.

— Стара и тсна избушка-то, да что длать, вдь родительская, такую оставили, сказали: молъ самъ наживай! ну, авось и наживемъ….

— Оно по-просторнй бы было, если бъ вотъ этого не было — сказалъ Григорій, показывая на кучи всякой дряни.

— И безъ этого нельзя, полшко, щепочку поднимешь годится печку истопить, тамъ горшокъ какой со щелью, ну пригодится тоже, хоть что нибудь сухое всыпать, хоть соль держать, лоскутъ тоже, на заплату годится, а это, братецъ,— Ворона показалъ на кучу негодной обуви,— это идетъ въ большую пользу. Напримръ, приду вечеромъ изъ кузницы, ночь долгая, вотъ я и засяду за работу. Тотъ несетъ сапожнишки починить, подметки подкинуть, другая съ черевиками тащится, набоечки, заплатки положить, вотъ не покупать же стать новаго товару. У меня значитъ и есть про этотъ обиходъ, только выберешь покрпче, оно некупленое, на улиц поднято. А глядишь въ вечеръ-то копйка, а иногда и грошъ (45) перепадетъ. Перебиваюсь помаленьку. Ну, а тамъ — что Богъ дастъ, буду богатъ, буду, это мн врно сдастся,— договорилъ съ полною увренностью Ворона.

— Все на будущее надешься, Иванъ Ивановичъ! оно и хорошо, а горько было бы человку, если бъ онъ не имлъ надежды, вотъ, напримръ, какъ я! проговорилъ Гриша со вздохомъ.

— Надюсь, и знаю, что буду богатъ, это такъ врно, какъ я Ворона, а не Лопата! мн и во сн-то все снится, что я кладъ вырылъ.

— Знать никогда не найдшь клада, потому что пріятныe сны рдко сбываются.

— Ой нтъ! а ну поговоримъ мы съ тобой, Григорій Степановичъ, откровенно? Я знаю гд кладъ, знаю когда и какъ его достать, только одинъ не могу, мн нуженъ помощникъ, надяться я ни накого не могу, другой свою часть получитъ, а посл тебя же въ воеводскую канцелярію потянетъ. Думалъ я взять съ собой Лопату, да это такой трусъ, что не приведи Богъ,— какъ ему что причудится, такъ онъ обомретъ со страху, либо дастъ тягу, и тмъ все дло испортитъ. А посл всмъ разболтаетъ. Ишь на языкъ невоздерженъ. Такъ вотъ лучше и помощника мн не надо, ты такой молчаливый, хотлъ я взять жену съ собою, вотъ такъ баба, братецъ ты мой! нечистой силы ни, ни! не боится, проговорилъ Ворона.

— Есть чего бояться! подай-ка мн ее нечистую-та силу, я ее въ дугу согну? проговорила Максимовна, отрывисто густымъ басомъ, такъ что Гриша вздрогнулъ, думая что тутъ гд нибудь спрятался посторонній мущина, но страхъ его былъ напрасенъ, потому что это сказала въ самомъ дл сама хозяйка.

— И взялъ бы ее, да нельзя, и споконъ вку не слыхано, чтобы бабы кладъ вырывали, и боюсь я, Какъ при баб кладъ еще глубже скроется, такъ весь мой трудъ и пропадетъ, продолжалъ Ворона.— И такъ, я тебя все и поглядывалъ, благо встртилъ сегодня. Хочешь-ли пособить мн, только покопать землю? Вонъ я и два заступка припасъ, онъ указалъ на заступы.— Ты мн пособишь, да съ человкомъ, какъ-то и охотне. Согласенъ, братецъ? что найду, теб третью часть даю! Согласенъ?

Гриша отрицательно кивнулъ головою.

— Чуденъ ты, Григорій Степанычъ! отчего не согласиться? Работа не слишкомъ ужь такъ трудна.

— На что мн деньги? на что мн богатство безталанному? прошепталъ Гриша, опустивъ голову на грудь.

— Чуденъ ты, право! да ты знаешь съ деньгами — то все можно сдлать. Вотъ взялъ, да увезъ хозяйскую-то дочку, да обвнчался потихоньку. А вдь и за внчанье-то не щепки же, а деньги надо дать. Да видятъ, что безъ благословенія родительскаго пріхали въ тихомолку, такъ — такъ тебя сожмутъ, что братъ слезы покапаютъ, давай молъ столько, такъ и ступай въ церковь, а, не дашь, такъ и поворачивай оглобли-то. Вотъ что? Деньги не пустая вещь, везд и ко всмъ двери отворяютъ. Ну, положимъ, обвнчаетесь, надо будетъ жить: чай Барышникова-та дочка привыкла золотомъ вышивать, а не у корыта стоять, да рубахи стирать, подъ корову чай ссть не уметъ, правой рукой къ хвосту сядетъ. Ну, а какъ у тебя есть деньжонки, такъ и живи припваючи. Вдь старикъ-та можетъ такъ взбситься, что годъ другой и на глаза не пуститъ, продолжалъ Ворона, глядя себ чрезъ плечо, какъ будто Григорій сидлъ у него за спиною.

Какъ будто электрическая искра пробжала по всему тлу Григорья отъ словъ Вороны. Онъ быстро вскочилъ съ мста, схватилъ Ворону за руку и сильно потрясъ ее, сказавъ.

— Зачмъ ты искушаешь меня, Иванъ Иванычъ?

— Я говорю правду, Григорій Степанычъ, ты самъ подумай хорошенько….

— Ахъ, если бы все это сбылось, все это сбылось, Иванъ Иванычъ! тогда!… и Гриша, недоговоря, опять опустился на лавку, схвативъ себя за голову. Да ты смешься надо мной? ты меня обманываешь?..

— Къ какой стати мн обманывать тебя, ты мн человкъ нужный, и за трудъ я теб заплачу, вотъ и все, а главное ты никому ничего не разболтаешь. А тамъ, какъ хочешь, Григорій Степанычъ, вдь мн тебя силой не притащить къ своему длу, сказалъ Ворона.

— Согласенъ, согласенъ на все! А въ самомъ дл, вдь это не въ мочь, не въ силу тосковать всю жизнь, охъ какъ тяжело! прошепталъ Гриша, потомъ прибавилъ нслухъ: согласенъ на все! длай со мной, что хочешь, Иванъ Иланычъ!

— Вотъ люблю молодца! сказалъ Ворона, хлопнувъ Григорья по плечу, и что-то похожее на улыбку оскалило его блые зубы.

— И такъ, продолжалъ онъ, я знаю теперь, какъ за это приняться: я возьму у знакомаго мужичка лошадь сутки на трои, если въ первую ночь не дастся совсмъ, то нужно и въ другую, и въ третью отъ дла не отступать. Въ первый разъ мы пойдемъ, какъ мсяцъ ущербнетъ, а мсяцъ ущербнетъ въ среду, это будетъ посл завтра. И такъ подъ сумерки, ты приходи сюда, у меня все ужь будетъ готово: мы подсмъ, продолжалъ Ворона.

— Куда же? не къ той ли сосн, что слпой старикъ разсказывалъ?

— И не одинъ этотъ старикъ, я тридцать лтъ слышу эту повсть. И наконецъ дознался, что это не сказка. Да! подъ этой сосной зарыто несмтное сокровище. И такъ въ середу я жду тебя, Григорій Степанычъ? сказалъ Ворона.

Уже за полночь Григорій оставилъ это воронье гнздо.

Наступила середа. Давно уже былъ вечеръ.

— Настя, Настя! какъ мн жалко разстаться съ тобою, сказала Дуняша своей печальной подруг, когда посл ужина-они вошли въ свою свтлицу.

Тяжело и подумать, на что я ршилась. Да ужь видно такова судьба моя! отвчала Настя, горько заплакавъ. А кажется мы ужь все выбрали изъ сундуковъ, Дуняша?

— Все, только твой алый объяринный сарафанъ виситъ въ клти на грядк.

— Я его теб на поминокъ оставляю, я его очень люблю.

— Зачмъ? вдь у меня есть точно такой-же.

— То твой, а это мой, носи его, не береги и вспоминай почаще обо мн. Вотъ еще любимыя жемчужныя серги и это теб оставляю, говорила Настя, вынимая изъ небольшаго сундучка серги и запирая его. Въ сундучк были сложены жемчугъ и вс ея драгоцнности.

— Ну, спасибо Настя, я буду глядть на нихъ, какъ на тебя,— отвчала Дуняша. А зачмъ же ты свою лучшую шубейку не передала Никитишн?

— Свтикъ ты мой! я хочу внчаться нарядная, а Никитишна говоритъ, что и кони у ней на двор дожидаются, значитъ прямо въ сани да и въ церковь. А тошно мн, Дуняша, тошно оставить домъ родительскій, ретивое такъ и щемитъ. Прости, моя сестрица, моя голубушка! не поминай меня лихомъ! Упроси батюшку, чтобы на меня не гнвался! проговорила Настя, и бросилась на шею Дунятъ. Объ подруги долго рыдали, не выпуская другъ друга изъ объятій.

— А ужь и проворна же эта Лузиха! она на другомъ дни, покуда вы за столомъ сидли, узловъ пять домой отнесла, а посл на другую ночь два узла унесла. Да Фетинья два узла.

— А этотъ сундучекъ ты съ собой возмешь? проговорила Дуняша, утирая слезы.

— Съ собою, тутъ жемчугъ и все, что подороже. Жаль, что пуховики взять нельзя, замтно — больно велики, пожалуй кому попадемся! говорила Настя, надвая сверхъ штофнаго сарафана свою лучшую парчевую шубейку.

— Не тужи Настинька, пуховики, твои не пропадутъ, я и посл перешлю теб ихъ съ Фетиньей. Да что ты рано, одлась? Чу! еще внизу не улеглись. Слышишь ходятъ, да и фонаря на улицъ не видать, вдь Лузиха съ фонаремъ хотла тебя на улицъ подождать?

Настя, вмсто отвта, закрыла лице руками и горько заплакала….

— Не знаю, на горе или на радость оставляю я домъ родительскій? говорила она: а сердцу больно! сердце щемитъ.

— Что же длать, Настя? я всяко думала, да просто ума не приложу. Вдь и съ Лукой то обвнчаться, да посл всю жизнь въ тоск изнывать не легче будетъ! утшала Дуняша, рыдающую подругу свою.

— Правда твоя, Дуняша, но говорятъ, что кто противъ воли родительской замужъ выходитъ, надъ тмъ не бываетъ благословенія Божія, прошептала Настя.

— Молись больше Богу, Настинька, чтобы онъ смягчилъ батюшкино сердце, онъ, можетъ, безъ всякаго гнва проститъ васъ, Богъ милостивъ! говорила Дуняша.

Такъ проговорили подруги часа два, то смшивая свой Слезы вмст, то утшая другъ друга. Наконецъ, внизу не слышно стало ни шаговъ ни хлопанья дверями, значило, что вс улеглись. Подруги прислушались къ этой тишин и Настя сказала: Теперь погляди, мой дружокъ, въ окошко, не виднется ли на улиц фонарь?

Дуняша, заслонивъ лице съ обихъ сторонъ ладонями, приникла къ окну и, поглядвъ съ минуту, сказала — Вонъ тамъ, по ту сторону пруда, идетъ кто то съ фонаремъ. Фонарь сталъ на одномъ мст… опять воротились назадъ. Опять идетъ сюда… опять назадъ опять стоитъ.

— Это она, это она! прошептала Настя, и вставъ, сдлала земной поклонъ передъ образомъ, но съ полу уже встать не могла, силы почти готовы были ее совсмъ оставить, и судоржныя рыданія разрывали грудь. Дуняша подняла ее.

— Прости, моя сестричка любимая! береги батюшку, ласкайся къ нему, какъ я къ нему ласкалась, утшай его, коли станетъ тосковать обо мн и выпроси у него мн прощеніе Давича я простилась съ нимъ, онъ благословилъ меня на сонъ и не зналъ, что благословляетъ подъ внецъ. Не забудь и меня горемычную? Богъ знаетъ, когда еще увидимся, говорила Настя прерывающимся голосомъ и покрывая подругу поцалуями.

Теперь въ свою очередь, какъ мертвецъ, блдна и холодна, повисла ей на шею Дуняша и не хотла ее выпустить изъ объятій.,

— Ужь и совсмъ ты готова меня оставить,— радость ты моя, Настинька! ужели мы на вки съ тобой разстаемся? говорила она, обливая Настю слезами. Одну я тебя любила на свтъ, сирота я горькая. Не забудь же меня провдать! вспомни, мою къ теб любовь!

— Не думала я самокруткой замужъ выходить: безъ свахъ, безъ позжанъ и безъ родительскаго благословенія, да видно мн такъ на роду написано! А тяжело оставить домъ родительскій и можетъ навки! говорила Настя. Ну, прости же, прости, моя милая! мн пора, меня ждутъ, и опять длинныя, крпкія, жаркія объятія и задушаемыя рыданія. Потомъ, схвативъ сундучокъ, Настя бросилась къ двери, но у несчастной бглянки подогнулись ноги и она съ глухимъ стономъ упала на порогъ, иступленно цаловала она и обливала слезами порогъ родительскій, который оставляла.

— Настинька, опомнись, другъ мой! ты рыданьями перебудишь весь домъ, тогда придутъ сюда, и тебя остановятъ, говорила Дуня, прійдя въ себя. Настя встала и заглушала всхлипыванія. Объ подруги въ потьмахъ, ощупью, сошли съ лстницы, перешли сни, задвижка у дверей щелкнула и подруги ужь стояли на крыльц. Безмолвно простились названныя сестрицы, и вскор Настя была уже за воротами. Дуняша заперла двери, которыя уже не отворились боле для живой Насти. Возвращаясь въ свтлицу, бдная взятушка вполн предалась своей горести. Долго глядла она, какъ темная фигура Насти переходила чрезъ прудъ и чернла на бломъ снжномъ грунт. Какъ ее встртилъ фонарь и какъ потомъ этотъ фонарь исчезъ за угломъ, значитъ и Настя скрылась.

— Долго ты, долго замшкалась, моя ластушка, заждалась я тебя! говорила Лузиха, освщая фонаремъ заплаканное лицо Насти и ея парчевой нарядъ. Но бглянка не отвчала. Он подошли къ воротамъ Лузихина дома.

Въ это время по Галицкой дорогъ выхала за городъ деревенская лошадка, запряженная въ розвальни, въ нихъ сидли двое мужчинъ и лежали два новые заступа. То были наши знакомые кладоискатели.

XVI.

Несмлою стопою ступила Настя на Лузихинъ дворъ, и ворота за ней заперлись. На дворъ стояла пара лихихъ коней, заложенныхъ въ большія пошевни. Ночь была звздная, но безлунная, снгъ скриплъ подъ ногами, лошади пряли ушами изъ нетерпніи рыли ногами блую пыль.

— Что? тяжело было разстаться съ роднымъ-та гнздышкомъ? ну ничего, скоро все забудешь, моя голубушка! пойдемъ-ка скорй, скоро полночь!— сказала Лузиха и, схвативъ Настю крпко за руку, ввела ее въ съни Дро ка всмъ тломъ, Настя въ слдъ за хозяйкой вошла въ заднюю горницу. Свча одиноко горъла на дубовомъ столъ, накрытомъ браною скатертью. Въ горницъ не было печки и морозъ своевольно вывелъ свои узоры на косящетыхъ окнахъ. Настя перекрестилась на образа и поклонилась хозяинъ.

— Добро пожаловать, гостья дорогая!— вскричала хозяйка, ставя на скамейку загашенный фонарь,— садись-ка, садись.

Настя, едва стоявшая на ногахъ, опустилась на лавку. Лузиха помстилась противъ нея, дыханье въ груди старухи спиралось и производило какое-то хринъніе: она была въ сильномъ волненіи, и блдныя и багровыя пятна показались на щекахъ ея.

— Да гджъ у тебя жемчугь-та? я ни въ одномъ узлъ не нашла?— спросила наконецъ Лузиха, задыхаясь.

— Вотъ онъ въ этомъ сундукъ, отвчала дрожащая двушка, подавая ей завтный ларчикъ. А гджъ Григорій-то Степанычъ? въ свою очередь спросила Настя.

— Онъ сошелъ со двора и скоро воротится,— подожди его!— отвчала насмшливо Лузиха, и поспшно вышла вонъ. У Насти замерло сердце. Столько непріязни слышалось въ словахъ Никитишны.

Прошло съ полчаса, Настя похаживала по горницъ и поглядывала въ окно, но, кром стоящихъ лошадей, ничего не видала. Она слышала, что заперли дверь въ сняхъ и вздрогнула, какое-то невыразимо тяжелое предчувствіе запало въ ея душу. Каждая минута ей казалась годомъ. Наконецъ вошла Никитишна.

— Долго нтъ Григорья Степаныча! проговорила Настя. А на что же ты, тетушка Никитишна, заперла сни?

— Придетъ, такъ постучится!— отвчала отрывисто Лузиха.

— Гдъжъ узлы-то мои? спросила опять Настя робко.

— Гд? встимо въ моей клти. Не бойся, не попадутъ они въ другія руки кромъ моихъ! жаль, что пуховиковъ-то не могла я захватить. А славные были пуховички, нечего сказать!

Настя вздрогнула, но старалась эти слова принять за шутку.

— Долго его нтъ! долго его нтъ! сказала она.

— Можетъ и не придетъ. А ты, боярышня, сними-ка шубейку!— сказала насмшливо Лузиха.

Настя взглянула на не и окаменла: такими страшными глазами смотрла на нее старуха.

— Зачмъ-же мн раздваться? я и такъ здсь озябла: у тебя ишь горенка безъ печки. Пойдемъ лучше въ переднюю избу! проговорила двушка трепещущимъ голосомъ.

— Неужто ты въ самомъ дл думаешь, что я поведу тебя въ переднюю избу? да можетъ у меня тамъ есть хорошіе люди, честныя двицы и жены. Да захотятъ ли еще они быть вмст съ тобою, съ воровкою распутною, которая обокрала отца, да бжала за полюбовникомъ! Ха, ха, ха!— Лузиха адски хохотала. Хохотала до того, держась за бока, что на губахъ ея показалась пна.

— Чтожь, разв для того ты сманила меня изъ дому родительскаго, чтобъ насмхаться, наругаться надо мною? я не думала это отъ тебя услышать, Наталья Никитишна, проговорила съ кроткимъ упрекомъ Настя и горько заплакала.

— Встимо для того привезла я тебя сюда,— вскрикнула неистово Лузиха, чтобъ наругаться надъ тобою за вс т обиды, которыя перенесла я отъ старой вдьмы, баушки твоей, отъ твоего отца, отъ жениха твоего и отъ твоего полюбовника Гришки Безроднаго, который здсь, въ моемъ дом, хотлъ убить меня, и за все это я вымещу на теб, на теб моя красавица. Убью тебя, задушу тебя! какъ онъ злодй душилъ меня. Задушу! задушу!— и Лузиха подбжала къ столу и сильно застучала по немъ кулаками, такъ что подсвчникъ подскакивалъ на своемъ мст.

— Что же я-то теб сдлала? помилуй, Наталья Никитишна! Отпусти ты меня къ батюшк? ты, я вижу, обманула меня, врно Гриша не придетъ? али ты, можетъ, шутишь, хочешь постращать меня? говорила двушка, обливаясь слезами.

— А вотъ увидишь, шучу-ли я, дура ты этакая! да какъ бы я врагамъ-то моимъ лютыимъ, супостатамъ-то моимъ отплатила? да я всю жизнь не съумла бы этого сдлать! а теперь, нтъ, я не отпущу тебя, я вымещу на теб вс мои обиды.

— Наталья Никитишна! есть-ли въ теб Богъ?

— О, еще Бога вспоминаетъ, распутница этакая! пусть полюбовникъ-та твой выручаетъ тебя изъ моихъ когтей! старая сорока заклюетъ тебя! а языкъ зминый кровь подлижетъ,— произнесла Лузиха съ невыразимою злобою, и вышла вонъ, шибко хлопнувъ дверью, которую и заперла за собою.

— Господи, Господи! что она со мной хочетъ длать? говорила несчастная двушка и била себя въ грудь. Ужели въ самомъ дл она хочетъ убить меня? Что я ей сдлала? Она говоритъ, что Гриша-хотлъ задушить ее… когда и за что? Нтъ, нтъ! не можетъ быть, она лжетъ! Гриша всегда такой смирный, такой кроткій. Не можетъ быть! Господи, куда я попала? вщее сердце говорило мн, что не быть добру. Батюшка! Гриша! Дуняша! кто меня выручитъ? И Настя въ отчаяніи простерлась передъ образами. Господи, прости меня! говорила она, рыдая, прости мои согршенія! Спаси меня, избавь отъ напрасной смерти! родитель мой! бабушка! сестра! няня! простите меня, кому я когда досадила! прости блый свтъ! прости, другъ мой, милый Гришинька! прости навки! что ты нейдешь выручать твою Настю? И она какъ безумная вскочила и бросилась къ двери. Дверь въ самомъ дл была заперта, но въ сняхъ слышались голоса. Настя съ жадностію слушала.

— А по моему ножъ въ бокъ, да и концы въ воду!— говорилъ тоненькій звонкій голосъ.

— Перестань, лиса проклятая! теб бы все рзать, шутка въ крови пачкаться! Убирайся къ чорту! я и безъ тебя справлюсь… и… твое дло убрать!— слышался голосъ Лузихи.

Послднія слова поразили Настю, она уже не сомнвалась въ своей погибели. Она отскочила отъ дверей и, какъ подстрленнняя птичка, бгала по горниц. И вотъ, ища спасенія, она въ отчаяніи бросилась къ окну, наперла что было силы, стекла посыпались, ставень размахнулся, но толстый и частый переплетъ глухой рамы препятствовалъ ей выскочить.

— Православные, спасите! помогите! избавьте отъ смерти!— кричала Настя въ окно отчаяннымъ голосомъ, но голосъ ея терялся въ холодномъ пространств ночи, ее ни кто не могъ слышать: была глухая полночь, все крпко спало.

— Что ты глотку-та дерешь, змя подколодная?— вскричала Лузиха, вбгая въ горницу.— Ай, мои батюшки! да она и окончину-та мою выбила. Вотъ я тебя! замолчишь ты у меня!— И она неистово бросилась на свою жертву, бросивъ на полъ подушку, которую держала въ рукахъ.

— Сжалься надо мною! купи себ отпущеніе грховъ!— кричала Настя, бросясь къ ногамъ злодйки, отпусти меня, возьми мое все себ, отпусти меня въ одной рубах, я никому ничего не скажу, по гробъ моей жизни, а коли проговорюсь, тогда изржь меня на мелкіе куски, но я не скажу, вотъ теб Богъ и вс святые! я ничего про тебя не скажу, только отпусти меня.

— Ну снимай же шубейку-та!— крикнула Лузиха и сорвала съ Насти сперва жемчужную повязку, а потомъ и парчевую шубу. Несчастная не противилась, но отъ сильнаго толчка упала и ударилась головкой о ножку стола. Лузиха задула свчу и, схвативъ подушку, бросила на блдное личико почти безчувственной Насти и сла на нее. Сперва послышался задушаемый стонъ, потомъ глухое хрипніе… потомъ все стихло.

Черезъ нсколько минутъ, Наталья Никитишна вошла въ переднюю избу, она была блдна, бшенство ужь не горло въ ея глазахъ, пна не била изо-рта, она была спокойна, жажда мести была удовлетворена. Она перекрестилась, что-то прошептавъ, на образъ, передъ которымъ неугасимо горла лампадка, засвтила свчу и сказала, обращаясь къ сидвшему на лавк маленькому человчку съ плутовскими глазами, съ желтыми волосами и почти безбородому.

— Ну, племянничекъ! все ли у тебя готово?

— У меня все готово: рогожка въ сняхъ, а ты, тетушка, и справилась?

Лузиха махнула рукой.

— Да смотри, тамъ на лавк блая простыня, прежде въ простыню, а тамъ и въ рогожку, только стащи съ нея сарафанъ, галунъ золотой, а пуговицы серебряныя, запонку изъ рубашки вынь, серги изъ ушей, и нтъ ли тамъ перстней на рукахъ, погляди! Дуракъ, вдь это все серебро да золото,— проговорила Лузиха.— На, вотъ, свчку.

— Ужь Лисица своего не упуститъ,— проговорилъ племянникъ, принимая отъ тетки свчку, и вышелъ вонъ. Чрезъ четверть часа ворота отворились и со двора Лузихи съхали пошевни, заложенныя въ пару лихихъ лошадокъ. Въ пошевняхъ что-то лежало, тщательно прикрытое рогожкой, а на облучк сидлъ Лисица, ловко правилъ возжами, шапка на ухо, и тонкимъ заливистымъ голосомъ плъ ухарскую псню.

Лузиха сидла въ изб, подперевъ голову руками. Что она думала, никто не зналъ. Лампада свтилась, а съ полатей раздавался храпъ Аграфены и дтей ея, которые спали крпкимъ сномъ.

Въ это время кладоискатели усердно работали подъ завтной сосной. Въ продолженіе дороги Григорій безпрестанно говорилъ Ворон.

— А что, можетъ и сказки, что тутъ кладъ зарытъ? можетъ мы и ничего не найдемъ.

— Авось! отвчалъ Ворона.

— Можетъ это такъ теб представилось, потому что ты объ этомъ безпрестанно думалъ, а въ самомъ то дл ничего тамъ нтъ?

— Авось!

И такъ они дохали до назначеннаго мста еще до полуночи.

— Ну, вотъ и пріхали!— воскликнулъ Ворона, завидвъ черную косматую сосну, окруженную мелкимъ кустарникомъ. Они своротили съ дороги и приблизились къ заколдованному мсту. Ворона досталъ изъ саней два заступа и какую — то длинную палку съ разрубками, досталъ фонарь и выскъ огня. Оставивъ нсколько большихъ холщовыхъ мшковъ, приготовленныхъ для помщенія сокровища въ саняхъ, они лошадь привязали къ кусту и по колна въ снгу, съ трудомъ добрались до самой сосны.

— Вотъ одно, Григорій Степанычъ! коли хочешь быть невредимъ отъ вражьей силы, то слушайся меня во всемъ, не разговаривай и не оглядывайся, а то такіе страхи увидишь, что и ума ряхнешься,— говорилъ Ворона.

— Все буду длать, что ты, Иванъ Иванычъ, укажешь, говорилъ Гриша. Однако земля промерзла и намъ придется таки поработать.

— Авось!— и Ворона началъ мрять землю палкою съ зарубками. Отмривъ три на востокъ, по прямому направленію отъ сосны, онъ сказалъ:— вотъ здсь зарыто золото, потомъ, отмривъ три на полдень, сказалъ: а вотъ здсь серебро: Потомъ столько же отмривъ на западъ, проговорилъ.— а тутъ жемчугъ и самоцвтные камни.

— На свер нечего и мрять, тамъ закопано оружіе, мечи-кладенцы, стрлы пернатыя и тяжелые шлемы. Мы съ тобой не воины, Григорій Степанычъ, а продавать это оружіе, нынче ни кто не купитъ, сказалъ Ворона. Потомъ они разметали снгъ на сколько было нужно и Ворона, скинувъ свой крестъ, приказалъ то же сдлать и Григорью, повсилъ кресты на кустъ и сдлавъ нсколько круговъ головешкою, которую вынулъ изъпазухи, на земл, съ заклятіями на неизвстномъ язык, принялся копать землю, заставивъ и Григорья длать тоже.

Земля была мерзла, и потому работа была трудная. Забывъ все окружающее и не видя никакихъ страховъ, кладоискатели молча копали, фонарь, повшенный на куст, освщалъ ихъ фигуры и усталыя лица, съ которыхъ струился потъ, они безпрестанно утирались и продолжали работу.

Сперва имъ попадались въ земл древесныя корни, потомъ мелкіе камешки, наконецъ что-то звянкуло подъ заступомъ. Они ощупали, то была какая-то плотная масса, чугунная или каменная плита. Кладоискатели присли въ ям и перевели духъ, потомъ молча обрыли и вытащили плиту, въ аршинъ величиною въ ширину и въ длину. Она была дикаго камня, они принялись усиленно рыть, но сколько ни бились, подъ плитою не было ничего.

— Ушелъ глубоко!— прошепталъ Ворона. Въ это время изъ города донеслись къ нимъ звуки благовста заутрень, а съ дороги скрипъ большаго обоза.

— Что же мы мучимся по напрасну, Иванъ Иванычъ! слышь, въ город благовстятъ къ заутрени, а я не слыхалъ,,чтобы кладъ можно было достать днемъ, проговорилъ Григорій.

— До завтра!— сказалъ глухо Ворона. И они оба выскочили изъ ямы.

Ворона взялъ заступы и мрку, уложилъ все въ сани и, взявъ лошадку подъ уздсцы, повелъ ее изъ лсу. Гриша, снявъ фонарь съ куста и кресты, послдовалъ за товарищемъ, но при выход уже на большую дорогу, гд Ворона дожидался его, сидя въ розвальняхъ, Григорій за что-то запнулся и упалъ. Однако фонарь уцллъ въ рук его и не загасъ. Григорій всталъ и, поднявши фонарь, принялся осматривать предметъ, за который запнулся. Что-то похожее на человка, завернутаго въ простыню, лежало на снгу. Онъ сначала отступилъ, но потомъ любопытство одержало верхъ надъ минутнымъ страхомъ, онъ наклонился и распахнулъ простыню. То былъ трупъ женщины въ одной сорочк. Длинная коса, темною лентою вилась, но обнаженнымъ плечамъ.

— Иванъ Иванычъ! поди-ко сюда! вскричалъ Гриша своему товарищу….

Ворона вышелъ изъ саней и подошелъ. Григорій въ это время навелъ фонарь на лице покойницы. Лицо было блдно, глаза плотно сомкнуты, только на губахъ виднлась кровавая пна.

— Настя! вскричалъ Григорій и упалъ на трупъ. Ворона взялъ фонарь, отставилъ въ сторону и пытался поднять Григорья. Долго стоялъ онъ надъ нимъ, долго звалъ его по имени, Гриша молчалъ и покрывалъ поцалуями холодный трупъ.

— Что это такое? Господи Боже мой!— говорилъ Ворона, что это за мертвое тло? Откуда взялось оно? что за Настя? ужели это дочь Барышникова, не привидніе-ли это?— И Ворона въ ужас длалъ заклинанія на непонятномъ язык. Но видніе не пропадало, Григорій все еще обнималъ мертвую.

— Пойдемъ, уйдемъ отсюда! сказалъ наконецъ Ворона, таща Григорья за руку.

— Уйдемъ отсюда! говорилъ Григорій и, поднявши трупъ на руки, побжалъ за товарищемъ. Ворона оглянулся, и увидвъ Гришу съ страшною ношею, пустился отъ него бгомъ, читая вслухъ воскресную молитву и крестясь. Онъ едва усплъ добжать до лошади и вскочить въ розвальни. Гриша былъ близко.

— Постой, постой! уйдемъ, убжимъ отсюда! постой, постой, посади насъ!— кричалъ онъ, но Ворона ужь нахлесталъ лошадку, что было силы, и лошадь въ одинъ духъ поскакала въ городъ. Григорій съ своею драгоцнной нотою все бжалъ за нимъ, все кричалъ ему, бжалъ до тхъ поръ. покуда силы его оставили, голосъ смолкъ и онъ ринулся безъ чувствъ, возл холоднаго трупа, который выпустилъ изъ окоченвшихъ рукъ, уже на большой дорог.

На разсвт. халъ изъ Галича одинъ изъ писарей воеводской канцеляріи и нахавъ на тло Насти и безчувственнаго Григорья, взялъ ихъ обоихъ и представилъ въ городъ.

Григорія сначала оттерли и привели въ чувство, потомъ сковали и отправили въ острогъ. А Настю привезли къ дому родительскому.

Иванъ Ильичъ, какъ вышелъ на встрчу дочери, такъ и грохнулся на ея трупъ.

Казалось земля стонала, какъ вносили Настю въ горницу. Дуняша каталась, какъ безумная. Фетинья страшно и жалобно выла. Ивана Ильича отливали водою. Даже Потапъ утиралъ рукавомъ слезы, одна только Дарья Алексевна сохранила присутствіе духа и осыпала крупной бранью весь родъ безродныхъ, ихъ предковъ и будущихъ потомковъ. На крыльц стоялъ Лука Герасимовичъ въ своемъ гранитуровомъ кафтан, но уже безъ фижмъ, утирая глаза персидскимъ платкомъ. На двор была давка отъ стеченія любопытныхъ, и между толпою, толкался лысый Афонасьичъ со псалтирью подъ мышкою, всячески стараясь, чтобъ его замтили.

Въ эту ночь Ирина Михайловна протосковала до утра и не могла заснуть: она не могла надивиться, куда двался ея чадо милое:— ужь не въ прорубь-ли съ безумья бросился, чего добраго? О, спаси его Господи и помилуй!— говорила старушка и принялась за четки, снизанныя изъ гороху и начала молиться. Но не смотря, что Ирина Михайловна била земные поклоны, мысли ея были далеки отъ молитвы. Такъ настало утро, старушк пришло не въ моготу, она принималась нсколько разъ плакать, но сынъ не возвращался. Истопивъ печку, старушка пошла въ соборъ, но и тамъ молитва ей не шла на умъ. Изъ собора старушка прошла на базаръ, и тамъ увидла какое-то волненіе: толпы сходились, что-то шушукали, расходились и бжали куда-то: женщины шептались, махали руками, качали головами и тоже бжали куда-то, размахивая по втру разноцвтными наметками.

— Батюшки вы мои! да что такое подлалось? куда народъ бжитъ?— спрашивала Ирина Михайловна у одной молодицы

— А ты, знаешь баушка, Барышникова? спросила молодица.

— Какъ, дитятко, не знать Ивана Ильича.

— Такъ вотъ какое дло! у него дочка пропала.

— Какая дочка, это Настасья Ивановна?

— Ну, не знаю, какъ ее тамъ звали, только сегодня наши ее убитую гд-то за городомъ, а слышь убилъ парень, что у Барышникова въ прикащикахъ жилъ.

Ирину Михайловну, словно паромъ обдало, съ ногъ до головы.

— Гришка Безродный! проговорилъ проходящій парень, вслушавшійся въ ихъ разговоры. Ирина Михайловна, какъ стояла, такъ и присла, молодица отскочила прочь, и вс проходящіе далеко сторонились прочь: только проходящій Илья издали узналъ Ирину Михайловну, по красной астраханской наметки, подошелъ и поддержалъ ее.

— Охъ! произнесла старушка.

— Охо, охо, охо!— повторилъ Лопата.

— Что за слухи такіе страшные носятся? не слыхалъ ли ты чего Илья Яковлевичъ?

— Не веселые, не веселые слухи, Ирина Михайловна, особливо для материнскихъ то ушей.

— Не ужто правда? а онъ сегодня не ночевалъ, прошептала старушка.

— Истинная правда, также прошепталъ со вздохомъ Лопата.

— Гд же онъ теперь?

— Кто? Григорій-то Степанычъ? да вотъ сейчасъ скованнаго провели въ острогъ. Идетъ сердечный, да шатается и глазоньки помутились, проговорилъ Илья и на силу удержалъ несчастную мать, которая падала.

Ирина Михайловна едва добрела до острогу, сердце ее окаменело, она даже не плакала.

— Острогъ тогда былъ напротивъ валу (46) Большое деревянное зданіе, почернвшее отъ времени, обнесенное кругомъ высокимъ заборомъ, изъ стоячихъ бревенъ, верхъ котораго былъ усаженъ, въ вид гребенка, большими желзными гвоздями, остріемъ вверхъ, въ забор были пропилены узкія отверстія, и когда въ праздничный день, или въ поминальные, такъ называемыя родительскія субботы, колодниковъ выпускали на дворъ, то въ эти протесины протягивались руки къ прохожимъ и слышались голоса:

— Будьте милостивы! будьте жалостливы къ бднымъ заключеннымъ!

И добрые люди одляли ихъ: кто деньгами, кто калачами и блинами, а въ пасху крашенными яицами.

Ирина Михайловна, съ низкимъ поклономъ, обратилась къ наружному часовому, который оберегалъ низенькую и узкую калитку, замняющую ворота.

— Родименькой ты мой служивый, скажи ты мн ради Христа: посадили сегодня тутъ, такого русаго молодца, похожъ онъ на меня, брови точь-въ-точь мои?

— Посадили, баушка, отвчалъ молоденькой солдатикъ.

— Не можно-ли, сударикъ, мн поговорить съ нимъ?

— Не знаю, поди въ караульню къ дежурному ахвицеру. И часовой, отворивъ калиточку, пихнулъ туда старушку и снова захлопнулъ. Караульня эта примыкала къ самой калитк, другая дверь изъ нея вела во дворъ, такъ что войти въ острогъ, и выйдти необходимо было чрезъ караульню. Ирина Михайловна не успла и опомнится, какъ очутилась передъ офицеромъ, окруженная цлой командой.

— А что теб нужно, старуха? спросилъ дежурный офицеръ, не охотно оставляя шахматную игру съ постившимъ его товарищемъ.

— А вотъ, батюшка, сударикъ… ваша милость, сегодня говорятъ… посадили сюда моего сына? говорила запинаясь и низко кланяясь старушка.— И мн хотлось бы съ нимъ перемолвить!

— Нельзя, онъ еще у допроса не былъ, отвчалъ дежурный, не спуская глазъ съ шахматной игры.

— Тарунчиковъ, твой ходъ! прокричалъ товарищъ. Дежурный сдлалъ ходъ.

— Нельзя, нельзя бабушка! онъ еще у допроса не былъ.

— А мн бы, сударикъ, самой хотлось его допросить.— Оба офицера съ любопытствомъ оглядли Ирину Михайловну съ головы до ногъ.

— Я совтовалъ бы теб отправить старуху въ воеводскую канцелярію — проговорилъ тихо товарищъ.— При допросъ можетъ она дло и пояснитъ.

— Спасибо, братъ, отвчалъ Тарунчиковъ: надола ужь мн эта воеводская канцелярія, не знаю какъ вырваться отсюда, говорятъ наборъ, значитъ война! не дождешься этого праздника, заплесневлъ, братъ, я здсь. Потомъ, обратясь къ Иринъ Михайловн, онъ сказалъ съ ласковой улыбкой:

— Нельзя, старушка, теб самой сына допрашивать, это и безъ тебя сдлаютъ въ свое время, кому слдуетъ, а теб я совтую поскорй убираться за-добра ума, да и впредь не часто сюда заглядывать, а то вдь не всегда Тарунчиковъ въ острог въ караул бываетъ, пожалуй другой познакомитъ твои стары кости и съ воеводской канцеляріей.

— Нельзя, сударикъ!— проговорила Ирина Михайловна, и заплакавъ оставила караульню. До поздней ночи шаталась старушка около острога, но сына не видала.

XVII.

Въ задней горницъ родительскаго дома, на дубовомъ столъ, лежала Настя, въ аломъ объяриномъ сарафанъ, который оставила было Дуняшъ, черная коса двумя волнами сбгала по плечамъ, обвитая алою лентой, въ уши были вдты жемчужныя серги, а на пальц блестло кольцо. (47) На оттаявшихъ щочкахъ мертвой красавицы, игралъ яркій румянецъ, словно у живой, только на груди было большое багровое пятно, да лебединая шея распухла. У образовъ свтилась свчька, и лысый Афонасьичъ гнусливымъ голосомъ читалъ псалтырь. Съ утра до вечера, горница была набита народомъ, и любопытные любовались богатымъ нарчевымъ покровомъ, и нарядомъ покойницы, даже смотрли какіе черевички были на ней надты.

— Этакая причта повстрчалась съ Настенькой, думано-ли? гадано-ли? говорила Савишна, покачивая головою.

— Кто думалъ? Третьяго дня сидла, моя голубушка, съ Лукой Герасимычемъ, да ужь такая-то невеселая, замтила Ульяна Михайловна.

— Лука-то и погубилъ ея!— проговорила какая-то молодица.

— Какъ не Лука! анъ Гришка Безродный, ея полюбовникъ, уходилъ,— отозвалась другая.

— Да, убилъ, да и вывезъ на Галичскую дорогу, да кровь то и попутала, ослпъ окаянный, не могъ съ мста сойти, сыщики нахали, а онъ и сидитъ надъ тломъ, вмшалась третья.

— Не сыщики, слышь, мужикъ съ дровами халъ да и нахалъ, сказалъ четвертый голосъ.— И убійца не ослпъ, а такъ обезумлъ.

— Ну, совсмъ не обезумлъ, а такъ сдлался разслабленнымъ. Непересказныя рчи-та, сама бтъ ямщика слышала, что воеводскаго писаря везъ, да на тло и нахали.

— А она, сердечная, говорятъ, вс деньги у отца поддла!

— Неправда, неправда! говорятъ только свое приданое.

— Вдь Гришка-то, злодй, говорятъ, ходилъ къ ней, разъ баушка какъ-то и застала, да поскорй съ рукъ долой и хотла свалить за Живчикова, жалко его!

— Бдный Лука Герасимычъ, жалко его!

— Эхъ, полно! еще лучше, что такъ сдлалось, а то сердечный, можетъ, вкъ бы мучился съ распутной-то женой?

— Всяко бываетъ, другая и худая, лучше хорошей замужемъ живетъ!

— Я думала отецъ-то разсердится и въ домъ мертвую неприметъ?

— Отцовское сердце, матки мои, надслась я давича, плакавши на его глядя, какъ онъ сердечный причиталъ.

— А не слдовало бы ее погребать по-христіански, вдь безъ покаянія умерла!

— А ты думаешь! жалко бросить, какъ чурку.

— Да и бросили бы, кабы была небогатаго купца дочь, а то вишь богатымъ то, и живымъ и мертвымъ почетъ.

— Чтожь? убита?— кровью внчалась!

— Да вдь хорошо, если бы ее безвинно убили, а то за свои грхъ и пострадала.

— Глянька, глянька, мачка! на покойниц и черевики-та золотомъ вышиты! послышался звонкій голосъ двчонки, ощупывавшей ноги покойницы.— А въ рукахъ то шелковой платокъ.

— Этакую крпость Богъ далъ баушк-то! вдь не больно плачетъ! а ужь взятушка-то, словно кликуша давеча кричала. А ты видла, старушонку-та кривую? Это нянька покойницы, говорятъ, она всему злу виною, она и свела двушку съ злодемъ.

— То-то она ужь больно и реветъ, совсть значитъ мучитъ.

Такъ судили и рядили Костромскія горожанки, обступивши тло Насти.

Вошелъ священникъ съ причтомъ, служить литію, толпа разступилась, вслдъ за нимъ дв женщины ввели подъ-руки рыдающую Дуняшу, а потомъ двое мущинъ, почти на рукахъ внесли Ивана Ильича. Дарья Алексевна пестрымъ платочкомъ утирала глаза. Вошелъ Лука Герасимовичъ, взоры всхъ съ участіемъ и любопытствомъ обратились на него. Несчастный женихъ помолился, поклонился тлу и заплакалъ, потомъ сталъ въ самый дальній уголокъ, безмолвно утирая слезы. Живчиковъ, въ одни сутки, постарлъ десятью годами: волосы его были не причесаны, глаза красны отъ слезъ, и лицо, и кафтанъ казались измятыми, въ бород показалась сдина, онъ сдлался еще худе, еще ниже, потому что не топоршился на цыпочки. Значитъ, онъ не притворно любилъ Настю.

— Не посчастливилось бдному!— зашушукали женщины.

— Ни што ему! больно невстъ браковалъ: та худа, другая не хороша, вотъ ему и невста!

— Позавидовалъ врагъ рода христіанскаго человческому счастію!— сказала Ульяна Михайловна,

— Худыя дла до добра не доведутъ, отозвался кто-то.

Толпа смолкла. Священникъ началъ служить литію, и когда дьячки, протяжно и заунывно, пропли вчную память и дымъ кадила смшался съ дымомъ погашенныхъ свчь, тогда ужь никакая человческая сила не могла удержать Ивана Ильича, съ страшнымъ воплемъ отчаянія вырвался онъ изъ рукъ державшихъ его и грохнулся о земь.

— Другъ мой, Настинька! сокровище мое! жемчужина моя дорогая? я не умлъ уберечь тебя! я потерялъ тебя на вки! прости меня! я одинъ, я одинъ виноватъ! Богъ наказалъ меня за гордыню, я достоинъ, достоинъ этого Настинька! возьми меня съ собою!— кричалъ онъ неистово и рвалъ на себ волосы и царапалъ грудь. Потомъ онъ вскочилъ и бросился цаловать на вкъ закрытыя глава своей дочери и ея окостенвшія руки.

— Сестрица ты моя любезная! для чего оставила ты домъ родительскій! сманила тебя, мою радость, обманщица, змя подколодная и предала сырой земл! не поврю я чтобы тотъ убилъ тебя, кого ты любила, не поврю!— вопила Дуняша и билась въ рукахъ державшихъ ея женщинъ.

Такъ плакали т, которые любили Настю, вопли ихъ раздирали сердце и вся толпа плакала на ихъ глядя.

— Что это, двица-то словно кого обвиняетъ? знать старую-то няньку? сказала одна горожанка своей сосдк.

— Эхъ, полно родная! она просто ряхнулась.

— А что, не слыхала ты, еще убійцу-та не приводили проститься съ убитой?

— Нтъ еще, говорятъ, что приведутъ.

Вдругъ, дверь распахнулась, послышался стукъ ружей и Григорій блдный, шатающійся, съ помутившимися глазами, бренча кандалами, вошелъ въ горницу, окруженный конвоемъ. Толпа хлынула въ стороны, наступила глубокая тишина, вс глаза устремились на несчастнаго, за нимъ шелъ воеводскій писарь.

По приказанію писаря, Григорья подвели къ тлу два солдата. Вс уши навострились, чтобы услышать роковое признаніе.

Гриша нжно прижалъ свои горячія запекшіяся губы къ холоднымъ, безотвтнымъ устамъ своей Насти и тихо прошепталъ:

— А какъ мы любили другъ друга! а какъ мы любили другъ друга! Потомъ поцаловалъ ея очи, щечки, положенныя крестомъ руки. И ни вопля горести, ни слова признанія не вырвалось изъ его груди, не сорвалось съ языка. Было ли то слдствіе глубокаго отчаянія любви, которая уже переходитъ за предлы земнаго міра, или тихаго помшательства? не извстно. Вполн ли сознавалъ несчастный свою горькую потерю и свое безвыходное положеніе, трудно ршить. Съ помутившимися глазами, съ поникнутой головою, не сказавъ никому ни слова, онъ просидлъ цлыя сутки не пивши, не вши. При допрос, когда спрашивали, за чмъ, когда и по какой причин убилъ дйицу Настасью Барышникову? онъ только говорилъ: ‘я любилъ ее и люблю, какъ же вы хотите, чтобы я убилъ ее?’

Когда спрашивали, какимъ образомъ очутился онъ съ трупомъ на большой дорог? Григорій молчалъ Забылъ-ли онъ, что съ нимъ было, или просто не хотлъ говорить, и это неизвстно.

Воеводскій писарь записалъ слова арестанта, произнесенныя имъ при прощаньи, съ покойницей. И Григорья тмъ же порядкомъ вывели вонъ.

— Самъ бы кажется петлю злодю затянулъ! прошепталъ Лука Герасимовичъ.

— Своими руками супостата живаго бы въ землю закопала! проговорила вслухъ Дарья Алексевна.

— Что, вдь кажись кровь-та не брызнула на убійцу? сказалъ кто-то въ толп.

— Кажись нтъ! Да у ней у голубушки, чай еще у живой, съ испугу то кровь замерла.

— Да откуда крови быть? говорятъ она задушена, а не зарзана.

— Изъ носу бы, или изорта брызнуло, замтила одна старуха.

— А что вдь Гришка-то-ничего не страшенъ, такой блдный.

— А ты думала!.. онъ вдь не придорожный разбойникъ, честныхъ отца съ матерью сынъ, да ишь на добро-то зубы разгорались. Охо, хо! дьяволъ-то и горами качаетъ!

Такъ опять принялась шушукать толпа.

— Что же Никитишны-то здсь нтъ? что она къ намъ не бывала? пошлите за ней! приведите, допросите ее, куда она двала ее, когда ее выманила изъ дому! вскричала вдругъ Дуняша, какъ будто опомнившись. И не успла Дуняша смолкнуть, какъ дверь отворилась, и поспшно вбжала Лузиха, накрытая блой камчатной наметкой, подаркомъ Луки Герасимовича.

— Ахъ, мои батюшки, знать и литіи-то не застала? проговорила она торопливо, и бойко продралась сквозь толпу къ самой покойниц

— Ахъ, ты голубушка моя блая, Настасья Ивановна, думано ли, гадано ли, лежать теб на дубовомъ стол, гд бы съ женихомъ за столомъ красоваться? проговорила Никитишна, утирая платкомъ глаза. Потомъ она положила три поклона передъ образами, поклонилась въ землю передъ тломъ, и раскланялась на вс стороны.

Толпа прислушавшаяся къ словамъ Дуняши, теперь съ жадностію разсматривала Лузиху, которую почти весь городъ зналъ.

— Ну-ка батюшка, Иванъ Ильичъ! этакую садль принесла твоему родительскому сердцу твоя единородная дочка! только глаза помозолила, пожила на бломъ свт! заговорила опять Лузиха, обращаясь къ сидвшему на лавк Ивану Ильичу. Барышниковъ горько улыбнулся, Живчиковъ покачалъ головою, Дарья Алексевна сотворила молитву, а Дуняша что-то хотла сказать.

— Словно живая лежитъ, моя родимушка! глазоньки плотно сжала, словно уснула, а губоньки словно ухмыляются, сударка ты моя! продолжала Лузиха, подойдя опять къ тлу. И словечка не промолвитъ, прости же моя красавица! И съ этимъ словомъ Никитишна поцаловала покойницу. Вмигъ лицо Насти, какъ у живой покрылось яркимъ румянцемъ, и струйка алой крови брызнула фонтаномъ изъ носу, на блую камчатную наметку убійцы (48).

— Убійца! злодйка! душегубка! раздалось со всхъ сторонъ, и вблизи стоявшая Савишна первая схватила Лузиху за руку.

Иванъ Ильичъ быстро всталъ съ мста, бывшіе въ горниц мущины окружили преступницу.

— Ты ее погубила? ты убила дочь мою, спросилъ тихо, но грозно горестный отецъ.

— Виновата! мой грхъ ко мн пришелъ, попутала кровь христіанская! отвчала поблднвъ, но совершенно спокойно Лузиха.

Лука Герасимовичъ, случившійся тутъ Гаврило Семеновичъ и Потапъ, скрутили руки убійцы.

— Не вяжите меня, не крутите, ведите такъ куда слдуетъ, я не убгу, я виновата, я сманила изъ дому родительскаго Настасью Ивановну, я ее ограбила, я задушила ее, винюсь предъ вами православные въ грхъ моемъ. Я виновата, а Григорій Безродный не зналъ, не вдалъ, ни сномъ, ни духомъ. А имніе наше все въ моей клти, оно цло, говорила Лузиха.

Женщины вс подальше отхлынули отъ душегубки.

— Будьте свидтелями православные! воскликнулъ Живчиковъ, обращаясь къ толп.

Женщины робко переглянулись и нкоторые изъ нихъ поблднли.

— Вотъ-те на! пожалуй теперь въ воеводскую канцелярію потянутъ? зашептали он и одна по одной стали выбираться изъ горницы.

— Я это батюшка передъ судомъ скажу, что говорила теперь, цлыя сутки я какъ въ огн мучилась, кровь недавала мн покоя, сказала Лузиха.

Тотчасъ она была отправлена въ судъ, и тамъ вторично призналась въ своемъ преступленіи, была закована въ кандалы и отправлена въ острогъ.

На третій день похоронили Настю, весь городъ былъ на вынос. Только у всхъ и толковъ было, что объ этомъ казусномъ дл.

— Я тебя поведу Дарья Алексевна, молвила Ульяна Михайловна, когда гробъ Насти выносили изъ дому.

— Я, дружокъ, и сама пойду, слава Богу, ноги не отнялись, отвчала старушка.

— Я теперь спокойне, пусть же страдаетъ виноватый, чмъ правый, думала Дуняша.

XVIII.

Зима проходила, слухи и толки о убійств Насти, стали смолкать въ городъ. Иванъ Ильичъ не могъ забыть своего горя, не такъ усердно онъ предавался теперь торговля, иногда сутки по трои не видали его въ лавк, за то онъ усердно молился Богу, за каждой службой его можно было видть въ соборъ, скромно стоящаго на колнкахъ у задней стны, и щедро одляющаго нищихъ при выходъ изъ церкви.

Дуняша все по прежнему грустила о подругъ, но уже рже плакала. Дарья Алексъевна по прежнему хлопотала, стряпала и бранила Фетинью. Одна Фетинья врна была своему горячему горю. Если вс уходили изъ избы, она садилась на лавку, и обнимая свою сдую голову, начинала выть, и причитать въ голосъ, называя Настю самыми нжными именами и взывая къ ней, что бы она взяла къ себ ея безродную и горемычную. Когда же вс домашнія были дома, тогда старуха уходила въ старую избу и тамъ давала полную волю слезамъ своего единственнаго глаза. Порою она совсмъ пропадала и тогда Потапъ, посланный ее отыскивать, приводилъ прямо съ могилы Насти. По временамъ она посщала горемычную Ирину Михайловну, и сойдясь объ старухи горько плакали, повряя другъ другу свое задушевное горе. Словомъ, Фетинья считала сама себя нсколько участницей въ смерти Насти. Она дала себ общаніе выходить вс святыя мста будущей весною, и просила на то позволенія хозяина. Иванъ Ильичъ далъ ей вольную.

Когда прошло шесть недль посл смерти Насти, Живчиковъ опять положилъ въ карманы кафтана платки, опять подкруглилъ бороду и началъ душиться, умываться разными мылами и ходить на цыпочкахъ, словомъ женишиться. Значитъ и его горесть прошла? Ничто не вчно подъ луною.

А Лузиха и Гриша все еще были въ острогъ. Любопытные ходили смотрть на нихъ, но Григоріи почти никогда не выходилъ на дворъ, пища принесенная матерью, или присланная потихоньку отъ Дарьи Алексевны Дуняшею съ Фетиньей, стояла не тронутая по нскольку сутокъ. Когда приходила къ нему плачущая Ирина Михайловна, онъ не глядлъ на нее, не поднималъ головы, и на вс ея слова, отвчалъ только вздохами. Онъ ничего никогда не требовалъ, ни съ кмъ не говорилъ и сознавалъ-ли онъ самъ себя неизвстно. За то Лузиха подходила къ узкой протесин, около которой по праздникамъ толпился народъ, и съ искреннимъ раскаяніемъ разсказывала исторію о убійств Насти. Часовые часто видли ее со слезами молящуюся Богу, судьи слышали ее признающуюся чистосердечно въ злодяніи, и требующую немедленно самой жестокой казни. При допросахъ она только одного своего племянника Лисицу показывала сообщникомъ, но Лисица скрылся и сыщики ни гд не могли его найти. Про Аграфену она говорила, что она ничего незнала, ни во время совершеннаго убійства, ни посл того. Но Григорья совсмъ оправдала.

Казалось и надобно бы было освободить его особенно посл того, какъ Лузиха и на исповди старалась всми силами оправдать его, но не ясныя отвты Гриши, и его загадочное появленіе на большой дорог, удерживали его въ тюрьм. Пытали или нтъ Гришу при допросахъ, по тогдашнему обычаю, преданіе молчитъ, только на его бль, которое Ирина Михайловна брала мыть домой, не разъ замчала кровавыя пятна.

Разъ какъ то Ворона и Лопата, пировали въ сул, конечно на счетъ послдняго, и когда въ голов перваго порядочно зашумло, то онъ, благодаря товарища за угощеніе, вздумалъ за такое добродушіе и дружбу заплатить полною откровенностію и разсказалъ Иль все происшествіе подъ завтною сосною въ роковую ночь, не умолчавъ и о томъ, какъ Григорій нечаянно наткнулся на трупъ Насти, какъ бжалъ за нимъ съ страшною ношею, и какъ онъ отъ него ухалъ. Потомъ Ворона заставилъ Илью побожиться, что ни кому не скажетъ. Илья божился усердно, и только что вышелъ изъ кабака, отправился прямо къ Ирин Михайловн и сообщилъ ей подробно эту, облегчающую судьбу Григорья, новость. Не смотря на то, что былъ подъ-хмлькомъ, Илья Яковличъ, любящій искренно Григорья, уговорилъ старушку объявить слова Вороны. Старушка съ радостію бросилась въ воеводскую канцелярію. Въ тотъ же день Ворону и Илью потребовали въ судъ.

И Иванъ Иванычъ, трепеща отъ страха, разсказалъ все то, что разсказывалъ Илья. Похали на мсто и вырытая подъ сосною, большая яма, подтвердила справедливость его словъ, выходя изъ суда, Ворона погрозилъ Иль кулакомъ и выговорилъ слово, какое только можетъ выговорить языкъ человческій. Но Илья только улыбнулся, и махнулъ своей огромной ручищей, радуясь въ душ, что онъ можетъ быть будетъ орудіемъ освобожденія Григорья. Однако Ворону посадили въ острогъ, потому что онъ въ мнніи народномъ слылъ колдуномъ и кладоискателемъ, словомъ въ связи съ нечистою силою. Судъ присудилъ Ворону, какъ колдуна, высчь плетьми на выпускъ, а Григорья, какъ его сообщника, или ученика подвергнуть тому же наказанію и выпустить. Ихъ и выскли, но изъ острога невыпускали. Такъ какъ на всякомъ шагу человческой жизни нужны деньги, а паче на первомъ шагу изъ острога на волю, и такъ какъ золото Ивана Иваныча еще скрывала земля, а у Григорья и его матери также не было гроша за душою, то наказанные кладоискатели сидли подъ замкомъ, до поры до времени.

Въ одинъ изъ теплыхъ, свтлыхъ весеннихъ дней, посл Пасхи, Савишна съ Ульяной Михайловной, сойдясь на соборной паперти, разсцаловались.

— Слышала-ли Ульяна Михайловна? вдь говорятъ завтра Никитишну казнить будутъ? пойдешь ли глядть? спросила Савишна.

— Господи помилуй, страсти какія! проговорила вздрогнувъ Ульяна Михайловна, и перекрестилась.

— Говорятъ, что такъ: я пойду погляжу!

— Да я вотъ что слышала, говорятъ, что отъ Государыни милостивый указъ присланъ, будто смертной казни не будетъ, проговорила шопотомъ Ульяна Михайловна, робко озираясь по сторонамъ.

— Ой ли! не можетъ быть?

— Право слово, я съ воеводскаго двора слышала.

Въ это время проходилъ мимо ихъ, румяненькій старичекъ, братъ Дарьи Алексевны.

— Дядюшка! (этотъ старичокъ какъ-то съ разныхъ сторонъ очень многимъ доводился дядюшкой). Дядюшка, не слыхалъ-ли ты чего новенькаго? вдь ты въ Маистрат служишь.

— Ой, какая любопытная! все станешь знать скоро состарешься! отвчалъ дядюшка весело раскланиваясь съ нашими знакомыми.

— Право говорятъ, будто новый указъ, будто вшать небудутъ? спросила опять Савишна.

Дядюшка погрозилъ пальцемъ, потомъ сказалъ шопотомъ:

— Есть-то есть, только объ этомъ кричать нельзя племянница.

— Ну, что? ты мн не врила, прошептала Ульяна Михайловна.

— Стало быть Лузиху не повсятъ, дядюшка? спросила Савишна.

— Это еще неизвстно, указъ въ секрет подъ сукномъ. (49) А Лузих говорили, что дескать можно повременить, а тамъ подвести подъ милостивый указъ. А все потому, что имніе то ея не добромъ нажитое въ подъяческіе карманы перешло, да и въ воеводскій можетъ малая толика попала, ну такъ нтъ, сама не хочетъ, проситъ казни скоре, да и разъ, сказалъ дядюшка скороговоркою и пошелъ скорымъ шагомъ, стараясь отвязаться поскоре отъ любопытной племянницы. Проходя мимо воеводскаго дому, дядюшка увидлъ одного изъ служителей Фемиды, въ кожанномъ засаленномъ нмецкомъ картуз, изъ подъ котораго висла косичка, не боле мышинаго хвоста, однако смазанная сальцемъ и посыпанная мучкою вмсто пудры. По сторонамъ косички висли два кошелька, вроятно во время оно бывшіе черными, а теперь преобразившіеся въ бурые, которые, какъ ослиныя уши похлопывали по засаленному воротнику, васъ получить за труды и за ходатайство. Я самъ, я самъ лично просилъ воеводу за твоего сына, говорилъ онъ нагло, удерживая Ирину Михайловну за рукавъ.

— Милостивецъ ты мой, чего же желаетъ твоя душенька? спросила робко старушка.

— Да ходь тово… хмъ, рублевикомъ-то надобно вамъ меня ноблагодарствовать.

— Благодтель ты нашъ, не то одинъ, пять рублевиковъ съ радостію бы теб дала, да ихъ то нтъ, повришь ли Богу, сынъ въ острог былъ, послдніе животы изъ коробки вытащила, подъячимъ въ судъ не мало передавала, караульнымъ солдатамъ переносила, со всмъ ввелась. Вотъ не обезсудь, все тутъ есть, все теб кормилецъ отдаю Ирина Михайловна достала изъ карчана кожанную мошенку и высыпавъ изъ нея на ладонь нсколько мдныхъ алтынъ, съ низкимъ поклономъ подала ихъ подъячему. Копечкинъ взялъ деньги, взглянулъ на нихъ съ презрніемъ и пустивть ихъ въ карманъ, направилъ шаги свои къ лапотному ряду, гд зеленая елка привтно манила къ себ всю воеводскую мцелярію.

Уныло гудлъ соборный колоколъ, наввая грусть на сердце тхъ, кто оставался дома. Напротивъ, толпы собравшіяся на печальное позорище жужжали какъ пчелы, на всхъ лицахъ было написано любопытное ожиданіе. Тснй и тснй сдвигались толпы вокругъ вислицы, всякій карабкался на валъ, но вскор не было ужь никакой возможности попасть туда, и потому опоздавшіе наполнили собою пересохшій ровъ и все пространство Кремля. Но по дорог отъ вислицы къ острогу, толпы не смли останавливаться, то и знай разгоняемыя драгунскими нагайками.

— И ты здсь, Ульяна Михайловна? спросила Савишна, столкнувшись съ ней на валу.

— Охъ, ужь и не говори! пошла да и сама нерада, боюсь, а выдраться теперь отсюда никакъ нельзя, отвчала Ульяна Михайловна, избгая встртить взоромъ вислицу.

— Вс наши здсь: и Дарья Алексевна и Фетинья притащилась. Авдотья Ивановна было съ дуру просилась, даже плакала, на силу уговорили, да какъ можно двицу въ этакое соймище вести, сама посуди? А кривую, старую дуру, не могли уломать, чтобъ дома осталась, уцпилась за Дарью Алексевну да и разъ, проговорила Савишна.

— Не были вы въ острог? спросила подошедшая попадья, говорятъ, къ осужденной допускаютъ прощаться всхъ, кто пожелаетъ.

— Ой, какая ужасть! да я и взглянуть-та теперь на Лузиху боюсь, отвчала Ульяна Михайловна.

— Я матушка не знала, а то сходила бы, кто знаетъ, Никитишна можетъ и сердита на меня, вдь, кажись, я первая и схватила ее, какъ Настинькина-то кровь на злодйку брызнула, подхватила Савишна.

— Я сама хотла сходить, да просто страхъ обуялъ, такъ,и вернулась, сказала попадья.

— Чай скоро выведутъ? спросила Ульяна Михайловна.

— Я думаю, попъ-то мой сейчасъ пошелъ се исповдовать.

— Ужь совсмъ осужденную одли, я видла, вмшалась одна молодица.

— Охъ, мои батюшки! совсмъ запыхалась! ты Савишна, дружокъ, все у меня въ глазахъ была, вдругъ пропала, бжала я, бжала, да чуть въ ровъ не упала, говорила Дарья Алексевна едва переводя духъ. Ахъ, матушка, Ульяна Михайловна, а я васъ и не вижу! И старушка перецаловалась съ ними.

— Этакой столбъ верстной! всталъ, прости Господи, посторонись батька! словно не видитъ, что за нимъ женщины стоятъ, говорила Дарья Алексевна, толкая высокаго мущину.

Мущина обернулся.

— Ахъ, Гаврила Семенычъ! все-ли въ добромъ здоровьи? я тебя, дружокъ, и не узнала.

— Здравствуй Дарья Алексевна! глянька, народу-та видимо невидимо! проговорилъ Гаврило Семенычъ, водя пальцемъ во вс стороны.

— Глупъ, дрожокъ, русскій народъ! ну, чего лзетъ смотрть? словно невидаль какая? прямыя дураки! замтила Дарья Алексевна.

— И мы съ тобой въ томъ же числ, сказалъ подошедши дядюшка, братъ Дарьи Алексевны.

— Отчего мы. въ томъ числ, дружокъ? мы совсмъ другое дло, напримръ: вдь мою внучку-то уходила злодйка.

— А слышалъ-ли ты Гаврила Семенычъ, вдь Гришку-то сегодня изъ острога выпустили? сказалъ румяный старичекъ.

— Ой-ли? я не врю? такъ стало быть его сегодня казнить не будутъ!

— Казнить? да его оправдали.

— Жаль мн, жаль, что ворогъ отъ вислицы ушелъ, а то я поглядла бы, какъ онъ станетъ болтаться, да и сказала бы: по-дломъ, молъ, вору и мука, сказала Дарья Алексевна.

На подмосткахъ, на которыхъ утверждена была вислица, расхаживалъ рослый, плечистый дтина. Онъ пробовалъ крпка-ли веревка, потомъ приставилъ къ одному изъ столбовъ лсенку и съ нетерпніемъ сталъ поглядывать въ ту сторону, гд былъ острогъ.

— Ведутъ! ведутъ! раздалось въ переднихъ рядахъ народа и драгунъ съ нагайкою появился на валу. Вс попятились, чтобъ пропустить грознаго блюстителя порядка. Вдругъ въ толп раздался пронзительный визгъ и Фетинья съ окровавленнымъ лицемъ предстала передъ глаза своей хозяйки. Ее задла драгунская нагайка.

— Лукавый тебя принесъ сюда, прости Господи! сидла бы дома, а то и другой-та глазъ потеряешь? говорила сердито Дарья Алексевна.

Опять раздалось, громче прежняго:

— Ведутъ! И осужденная, окруженная стражею, показалась на валу. Она шла твердой и спокойной походкой. Сверхъ зеленаго луданнаго (60) сарафана и блой камчатной наметки, на которой еще виднлись капли Настиной крови, на Лузих былъ надтъ полотняный саванъ. При вид ея вс ахнули и отступили назадъ. Явился секретарь воеводской канцеляріи въ напудренномъ парик и трехъугольной шляп. Преступница, съ помощію палача, вошла на помостъ. Секретарь снялъ шляпу, окинулъ взоромъ народъ и согнулъ спину.

— Шапки! шапки долой! раздался зычный голосъ драгуна. Вмигъ вс мужскія головы обнажились. Савишна хватилась было за свои кокошки, но опомнилась.

Секретарь откашлялся и звонкимъ голосомъ, съ разстановкою, прочелъ приговоръ. Лузиха выслушала его спокойно, наклонила голову, но окончаніи перекрестилась, приняла въ об руки пылающія пуки желтыхъ восковыхъ свчь и начала кланяться на вс стороны. Лице ея было блдно, но спокойно, глаза впали и лишились своего зловщаго блеска, губы посинли и трепетали.

— Простите вы меня, отцы и братія, сестры и сродницы, знаемыя и незнаемыя! простите меня вс, кому я досадила словомъ или дломъ. Помолитесь за упокой гршной души моей! мзду пріемлю по грхомъ моимъ. Простите меня небо и свтила небесныя и ты мать, сырая земля! не было на теб гршницы, меня окаянне, и ты возопіяла къ Богу!— Такъ говорила Лузиха и кланялась народу. По щекамъ ея текли слезы, руки обливалъ горячій воскъ. Когда она смолкла, женщины плакали на-взрыдъ, а мущины утирали глаза. Преступница взглянула въ толпу и увидла нашихъ знакомокъ.

— Прости меня, Дарья Алексевна и попроси Ивана Ильича, чтобы онъ простилъ меня гршницу! жизнь за жизнь, кровь за кровь, вотъ она, вотъ кровь неповинная! И Лузиха показала на кровавыя пятна на своей наметк. Неужто мое покаяніе и позорная смерть не смоютъ этого пятна, съ окаянной души моей?

— Смоетъ! смоетъ! только молись, Никитишна, только усердне: милосердію Божію нсть предловъ, послышался голосъ въ толп. Вс оглянулись и увидли Кузьмича на краю вала. Вскор драгунская нагайка спровадила его въ ровъ.

— Прости меня матушка попадья! Ульяна Михайловна! Савишна! Фетиньюшка! Григорій Степанычъ! Ирина Михайловна! да я васъ не вижу! Груня! гд ты моя Груня? продолжала преступница, вс мои други и недруги, вси! вси!

— Что больно раскудахталась, чай наболталась на своемъ вку? сказалъ палачь и схватилъ ее за руку, чтобъ ввести на лсенку. Лузиха перекрестилась и вошла, вмигъ. Накинуто было роковое ожерелье на шею преступницы, палачь потянулъ за другой конецъ веревки и отдалъ лсенку. Лузиха страшно захрапвъ, закачалась въ воздухъ.

Народъ ахнулъ и отступилъ, и отъ ужасу, и отъ тсноты многіе попадали въ ровъ (51).

Казнь свершилась и она была послдняя въ Костром.

Толпы разбрелись, одинъ Кузьмичъ сидлъ недалеко отъ вислицы и протяжно плъ вчную память.

— Упокой Господи ея душу, говорила Савишна, крестясь и сходя съ валу. А что, Ульяна Михаиловна, видла ли ты, какъ у Никитишны глаза-то выкатились? знать духъ въ горл сталъ спираться?

— Охъ, не говори! такія страсти и ужасти, долго по ночамъ бояться буду.

— А я просто зажмурилась, да такъ все время и простояла, сказала попадья. А ты Дарья Алексевна не испугалась?

Дарья Алексевна звнула, перекрестила ротъ и отвчала: туда ей и дорога, злодйк.

— А сама плакала! я видла, что ты плакала, что притворяешься Дарья Алексевна? сказала Савишна.

— Кто, я? я такъ, отъ страху платкомъ закрылась, а что мн плакать — то по вражьей дочери? вдь не родня какая была, сказала Дарья Алексевна, плюнувъ.

Въ это время на соборномъ погост Иванъ Ильичъ одлялъ нищихъ деньгами.

Въ тотъ же вечеръ помощникомъ палача и двумя солдатами, Лузиха снята была съ вислицы. И вскор тощая кляча тащила уже сосновую колоду, которая приняла бренные остатки казненной. За нею шелъ Кузьмичъ, единственный провожатый. Съ такой печальной процессіей встртился Афонасьичъ.

— Упокой Господи рабу свою Наталію, проговорилъ онъ, снявъ шапку и крестясь. Вотъ кабы своей-то смертію умерла, такъ мн бы можетъ заказали псалтырь читать? а теперь… онъ махнулъ рукою и пошелъ свой дорогой.

На другой день читанъ былъ милостивый указъ, отмняющій смертную казнь.

XIX.

Избушка Лузихи была на глухо заколочена, посл смерти своей хозяйки, потому что Аграфена не хотла тутъ оставаться и перешла въ свой прежній домъ, изъ котораго Илья въ ея отсутствіе все усплъ вытаскать. Но, не смотря на это, онъ пришелъ къ женъ, тащилъ остатки, что попало въ кабакъ и колотилъ жену не на животъ, а на смерть, за дло и безъ дла. Бдная баба теперь молчала и плакала, ей не куда, не къ кому было идти.— За что же ты, Илья Яковличъ, теперь бьешь жену, вдь она со всмъ переродилась, смотри-ка водой не замутитъ! говорила иногда Ирина Михайловна, когда онъ заходилъ къ Безроднымъ.

— Да такъ, руку наложилъ, она и расходилась лиха бда руку наложить, а впрочемъ мы не худо живемъ, дай Богъ всякому такъ жить, ни я отъ ея, ни она отъ меня никого не имемъ, отвчалъ Лопата.

— Оно такъ, все хорошо, да жаль что синяки-та съ лица у бабы не сходятъ.

— Эхъ, ты старушка Божія! ни чего ты понять не хочешь! кого люблю того и бью! И это былъ всегдашній отвть Ильи Яковлича.

Лто проходило, Григорій сталъ поправляться, но всегда грустный и задумчивый, казалось постарлъ нсколькими годами вдругъ. Любовь и заботливость его теперь исключительно обратились на мать, онъ съ жаромъ принялся за отцовское ремесло, чтобъ доставить любящей, сердобольной старушк все, что только можно было доставить трудами. Ирина Михайловна, отъ души радовалась, глядя какъ сынъ ея, въ длинный октябрьскій вечеръ, сидлъ на мст отца и починивалъ сти, порою ихъ навщалъ Афонасьичъ, приходя по вечерамъ, онъ приносилъ, то прологъ, то четь-менею и прочитывалъ имъ житія святыхъ, приводя въ умиленіе мать и сына. Иногда заходила къ нимъ Фетинья, возвратившаяся изъ Кіева, и несмотря на вольную, не хотвшая разстаться со своими старыми хозяевами. Такъ время шло.

Наступила зима и слово ‘наборъ’ стрлою пронеслось по городу и многихъ заставило задуматься, особенно тхъ, кто что нибудь зналъ за собою, потому что очереди тогда не было, общество сдавало въ рекруты людей заподозрнныхъ въ чемъ нибудь: въ воровств, пьянств, неплатеж подушины и проч., отнимая такимъ образомъ иногда единственнаго сына у матери. За то люди честные и особенно богатые ни чего не боялись. Часто шелъ и честный, но бдный человкъ, подъ красную шапку, единственно потому, что кто нибудь изъ членовъ Магистрата, или распорядителей набора, имли на него какое нибудь личное неудовольствіе.

— Кого-то нынче забрютъ? спрашивали другъ друга Костромичи и почесывали затылки. Но т, которые не думали отвертться, давно уже навострили лыжи: то по другимъ городамъ, деревнямъ и по монастырямъ на богомолье, которымъ же нельзя было далеко отлучиться, т приготовляли разныя лазейки и норки дома на случай прихода городскихъ сотскихъ и сыщиковъ Разумется спрятавшіеся отъ настоящаго набора, оставались цлы и невредимы до будущаго (укрывательство невмнялось имъ въ вину, а иногда и отъ будущаго успвали скрыться, и другой прятался такъ всю жизнь свою, доживая до старости.

— Какъ ты думаешь, кого нынче брать, старинушка? ты старый конь, не въ первые здсь служишь, сказалъ Лука Герасимовичъ, засдая въ Магистрат и обращаясь къ румяному старичку, брату Дарьи Алексевны.

— А кого? Есть у меня на примт: въ первую голову молодчикъ! отъ кабака до кабака ходитъ, подушины не платитъ. Ты знаешь Ильюшку Лопату? проговорилъ старикъ.

— О! это что у Ивана Ильича въ прикащикахъ былъ? Знаю такъ и записывать?

— Разумется!

— Запиши, ома эмичъ: Илья Лопата, жительство иметъ на воскресенской гор.

ома омичъ, подъячій въ род Копечкина, записалъ со словъ Луки Герасимовича.

— Вотъ еще есть богопротивный колдунъ Ванька Ворона, и въ церковь-то Божью, только объ Рождеств да о Пасх ходитъ, съ нечистымъ знается и клады отыскиваетъ. Ну знаете, что еще вмст съ Гришкой Безроднымъ сченъ за колдовство? сказалъ Гаврило Семенычъ.

— Знаю, да куда онъ годится? и малъ и щедушенъ, не пойдетъ! сказалъ Живчиковъ.

— Ужь и не пойдетъ? авось пойдетъ! что намъ? былъ бы записанъ, проговорилъ старикъ.

— А зловредный, самый зловредный! людей портитъ! замтилъ Гаврило Семенычъ.

— Кого же испортилъ?

— Да Ульяна Михайловна разсказывала, тамъ какую-та ихную сосдку.

— Да только напрасно мы трудимся: коли колдунъ, такъ и сыщики не сыщутъ, глаза всмъ отведетъ, сказалъ Живчиковъ.

— Не сыщутъ, такъ не сыщутъ, а записать надобно. ома омичъ, пиши: Иванъ Ворона, живетъ у Алексія Божія человка, изба на огород. Да что тутъ, Лихачевъ отыщетъ и на-дн моря, сказалъ старикъ.

Подъячій записалъ, а сотскій или разсыльный, посадскій Лихачевъ, молодой коренастый парень, съ плутовскими глазами и ухватками, стоявшій у дверей, самодовольно улыбнулся.

— Ну, ома омичъ! теперь записывай: Григорій Безродный, жительство иметъ на воскресенской гор, проговорилъ Живчиковъ, приподнявшись на стул.

— Что ты, Лука Герасимычъ! вдь Гришутка одинъ сынъ у матери! куда старуха-то пойдетъ! возразилъ Гаврило Семенычъ.

— Много такихъ одиночекъ наберется, разбойниковъ, да негодяевъ! дло извстное: кабы не онъ, такъ и Настасья-то Ивановна жива бы и здорова была и до сей поры.

— Да вдь онъ въ этомъ дл совсмъ оправдался? Не грши напрасно Лука Герасимычъ, сказалъ старичекъ.

— Я и не говорю, что онъ убійца, да все же судъ ошельмовалъ его и наказалъ за то, колдовству учился, клады доставалъ. Пиши, ома омичъ!

ома омичъ занесъ въ роковой списокъ имя Григорья Безроднаго. Сочлены Луки Герасимовича не протестовали.

Долго длилось засданіе, много имянъ незнакомыхъ намъ записалъ ома омичъ. Наконецъ вс стали расходиться.

— Худо вотъ что у насъ: прежде поры времени, вдругъ заговорятъ: наборъ, наборъ, и откуда эти слухи пойдутъ? ума неприложу, а по моему бы прежде объявленія указа, да и накрыть тхъ, кто нуженъ, а то теперь половины не отыщешь! говорилъ Лука Герасимовичъ.

— Эхе, хе! отыщемъ батюшка! вдь ужь я старый ловецъ та, сколько наборовъ пережилъ, не уйдутъ отъ меня, самъ пойду съ сыщиками, везд пронюхаю, вс норки откопаю, говорилъ румяный старичекъ, въ восторг потирая руки.

На третій день посл этого, Ворона, въ самыя сумерки, запыхавшись, быстро вбжалъ въ свою избушку.

— Знаешь-ли что Максимовна? ты слышала, что наборъ объявили? меня ищутъ, не знаю что длать, разв въ деревню тягу дать?

— Такъ за чмъ дло? спросила хладнокровно и отрывисто Максимовна, не пошевелись даже на своей квашн.

— Поздно, боюсь, куда пшій пойдешь? особливо по Галичской дорог, мимо этой проклятой сосны, да тутъ пожалуй и Барышникова дочка покажется?

— Этакой трусъ!

— Трусъ! хорошо теб въ изб-то сидя храбриться! Я сей часъ былъ съ Ильюшей въ сул, вотъ тамъ былъ Магистратскій подъячій и разговорился, да и ну разсказывать, кто изъ горожанъ къ набору записанъ.. Въ томъ числ и я услыхалъ свое имя.

— Хе, хе, хе, осклабилась Максимовна.

— Что зубы та скалишь?

— Вотъ ужь некрутъ будешь, нечего сказать хе, хе, хе!

— Да какъ вотъ нагрянутъ сыщики, да скрутятъ, а посл скажутъ: лобъ! тогда и смхи хи, хи! и другое запоешь, погасика лучину та, шутка въ сторону, а меня такъ что-то и подмываетъ, сказалъ Ворона, робко озираясь на окно.

Огонь былъ погашенъ.

Въ это время четверо мущинъ, гуськомъ, не въ дальнемъ другъ отъ друга разстояніи, шли къ избушк Вороны. Огородъ уже былъ пустъ, только кочки срубленной капусты, оставшіяся на замерзшихъ грядахъ, затрудняли ихъ шествіе, тмъ боле, что на неб не было ни звздъ, ни мсяца и они очень частенько спотыкались.

Тихо подкрались они къ избушк и остановились, долго осматривались, долго прислушивались, тишина была совершенная, которую не нарушалъ даже лай собакъ.

— Что это? какъ по улиц шли словно огонь въ окнахъ казался, а теперь ничего нтъ? замтилъ высокій, худощавый мущина.

— И я видлъ, и я… и я! отозвались остальные трое.

— Погасили и вся штука, да вдь стараго воробья на мякин не обманешь. Попробуемъ говорилъ низенькій старичекъ, потирая руки. Останьтесь братцы вс возл стны, да поплотне прижмитесь, я постучусь. Если отопрутъ, одинъ ступай со мной, одинъ останься у дверей, а четвертый гляди на крышу да на трубу, колдунъ-та хитеръ, пожалуй и въ трубу вылетитъ. Распорядясь такимъ образомъ, старикъ постучался.

Долго не было отвта, наконецъ на третій его стукъ, спросилъ басистый голосъ Максимовны.

— Какой лукавый тамъ возится?

— Здсь живетъ Иванъ Иванычъ Ворона?

— Здсь, на кой прахъ теб его?

— Нужно, значитъ надобность есть. Отопри голубушка?

— Его дома нтъ!

— Все равно. Ты сожительница, что-ли его? я и съ тобой переговорю.

— Ну, говори!

— Да отопри? что я съ тобой на весь міръ крещеный, что ли стану кричать, чтобы сосднія собаки слышали.

Максимовна вздула огонь и отперла. Вмигъ проворный старичекъ юркнулъ въ сни, за нимъ бросился Гаврило Семенычъ и не наклонясь расшибъ себ голову.

— Да гд же сожитель то твой, лебедь моя блая? мн бы самому съ нимъ нужно переговорить, говорилъ старикъ, входя въ избу и быстро озираясь по сторонамъ. Гаврило Семенычъ только охалъ и поглаживалъ голову. Старикъ какъ-то особенно свиснулъ, и одинъ изъ оставленныхъ наруж сторожей явился ему на помощь. Тогда уже безъ всякой церемоніи принялись сыщики заглядывать во вс углы, перебирать тряпье, щепы и старую обувь, шарить на печи и на полатяхъ, подъ лавками, на чердакъ и въ сняхъ, но Ивана Иваныча ни гд не могли сыскать.

— Вотъ дло говорилъ Живчиковъ, что глаза отведетъ, такъ и есть! шепталъ старичекъ.

— Я говорю вамъ, что его дома нтъ, говорила спокойно Максимовна, сидя на опрокинутой квашн. На этотъ разъ она не пряла, а сшивала какія-то разноцвтныя лоскутья, вроятно для одяла.

— Вдь Кутьинъ сказалъ, что Ворона въ сумеркахъ былъ въ сул, только потому не схватилъ его Кутьинъ, что былъ одинъ, за то онъ пошелъ слдомъ и видлъ, какъ онъ прошелъ домой.

‘Кудаже онъ двался’ проговорилъ соцкій, который продолжалъ поиски со старикомъ.

— Ну, длать нечего! на сей разъ такъ и быть, не нашелся, проговорилъ старичекъ, выходя изъ избы. Шедшій за нимъ Гаврило Семенычъ опять застоналъ, схватившись за голову.

— Что ты Гаврила Семенычъ?

— Охъ, мои батюшки! проклятыя двери! всю головушку разбилъ, отвчалъ Гаврило Семенычъ.

— Я не знаю, за чмъ ты съ нами таскаешься? сидлъ бы лучше на печк, плохой ты намъ помощникъ, Гаврила Семенычъ, сказалъ насмшливо старикъ.

— Какъ же можно, чтобы я не ходилъ съ вами! вдь я служу и принималъ присягу, не щадить живота, и я исполняю то, что должно, отвчалъ Гаврила Семенычъ.

— То-то и есть! не щадить живота, а вотъ какъ голову-та разшибъ, такъ и заохалъ,— сказалъ старикъ. А что Никита, ты ничего около избы та не видалъ?— спросилъ онъ сторожа, который былъ на вол.

— Видлъ я только, что черная кошка по крыш бгала. Мяукала, мяукала, соскочила да и тягу, хотлъ я вамъ вскричать, да языкъ просто отнялся, знать это самъ колдунъ и есть’! отвчалъ робко сторожъ.

— Такъ и есть! это онъ самый, дло говорилъ Лука Герасимычъ, что глаза отведетъ, вотъ онъ глаза-то и отвелъ, проговорилъ старикъ, оставляя огородъ. Гаврило Семеновичъ перекрестился.

По уход сыщиковъ, Максимовна опять погасила огонь и отдала съ мста опрокинутую квашню, на которой сидла.

— Ну, вылзай! черти-та ушли!— сказала она супругу, который, задыхаясь, сидлъ на корточкахъ подъ квашней во время обыска.

— Ухъ! чуть не задохся — произнесъ Ворона, ползя на четверенькахъ изъ своего убжища, завтра надобно уйти куда-нибудь въ деревню.

Въ это же самое время, въ сул совершилась такая же охота на другаго молодца. Когда ушелъ Ворона, Лопата, не понимая причины его скораго ухода, очень этому удивился, потому что вино не все еще было выпито. Наконецъ Илья махнулъ своею огромною рукою и произнеся какое-то энергическое словцо, присоединился къ толп поющихъ, подгулявшихъ мужиковъ и въ кружк ихъ пустился по обыкновенію въ плясъ. Въ эту минуту вошли въ кабакъ, человкъ шесть посадскихъ и седьмой маленькій человкъ въ бобровой шанк. Вошедшіе, не показывая виду, что знаютъ другъ друга, помстились по разнымъ угламъ. Нкоторые изъ нихъ выпили, другіе безпечно глядли на пляску Ильи.

— Эхъ, эхъ! сказалъ довольно громко, человкъ въ бобровой шапк, и вс недавно пришедшіе шесть человкъ, стснились кружкомъ около Ильи.

Илья Яковличъ не чуялъ подъ собою ногъ, на этотъ разъ, ободряемый со всхъ сторонъ, такія длалъ удивительные прыжки, что зрители ахали отъ удивленія. И вотъ зажмуря глаза, загнувъ голову и раскинувъ руки, онъ сдлалъ прыжокъ, повернулся на одной ног и вскрикнулъ:— эхъ! чарочки по столику похаживаютъ. Эхъ! и желая продолжать въ присядку, опустился всмъ корпусомъ прямо на восемь здоровыхъ рукъ, которыя схвативъ его за руки, закрутили ихъ назадъ и надли желзныя наручни, такъ скоро, что Илья не усплъ даже опомниться.

— Вотъ участь-то моя горькая!— промолвилъ онъ опомнившись и заплакалъ.

Трое, кто былъ по сильне, повели Илью въ казематъ: трое другихъ, подъ предводительствомъ бобровой шапки, направились по другой дорог.

Долго-ли, коротко-ли шли они, но все-таки пришли къ изб Безродныхъ, долго ходили они, долго смотрли въ окна и видли, что впереди сидитъ лысый старичокъ и читаетъ какую-то большую книгу, держа въ рук восковой огарокъ: возл его старушка за пряслицей внимательно слушаетъ, а по дале молодой парень, на колняхъ у него лежитъ рыбачья сть. Вдругъ одинъ изъ пришедшихъ постучалъ въ калитку.

— Кого теб нужно, добрый человкъ? спросила старушка, выглянувъ въ волоковое оконц.

— Не здсь-ли воскресенскій сторожъ, Афонасьичъ? ищу, и ни гд не могу найти. Нужно по покойник псалтырь читать, отвчалъ голосъ.

— Здсь!— вскричала Ирина Михайловна и побжала отпирать

— Здсь! повторилъ Афонасьичъ, закрывая книгу. Первый вошелъ спрашивавшій Афонасьича, въ бобровой шапк, за нимъ трое не вошли, а скоре ворвались. Не усплъ Гриша поклониться пришедшимъ, какъ трое изъ нихъ бросились на него, схватили за руки и стали надвать наручники.

Ирина Михайловна стояла, какъ пораженная громомъ, Афонасьичъ сидлъ, вытаращивъ глаза и разинувъ ротъ. Человкъ въ бобровой пшик снялъ ее, и съ самодовольствіемъ поглаживалъ свои рдкіе волосы.

— Напрасно безпокоится твоя милость, Лука Герасимычъ. Что мн руки крутить, я ничего ни у кого не укралъ.

— Надвай кандалы, а то мошенникъ, воръ ошельмованный уйдетъ, говорилъ сердито Живчиковъ, обращаясь къ сотскимъ.

Гриша взглянулъ на мать и, заплакавъ, сказалъ:

— Ужь видно на роду мн такъ написано. Не печалься обо мн родимая ты моя матушка, лучше молись за своего горемычнаго сына.

— Что, видно подъ красную-та шапку идти, не красныхъ двицъ сманывать? А, а! попляшешь теперь! говорилъ злобно Лука Герасимычъ. Ирина Михайловна, рыдая, бросилась сыну на шею и обмерла. На силу оторвали ее отъ его сыщики и накинувъ на Григорія какой то худенькій кафтанншка, повели вонъ. Старушка упала за мертво. Гриша перекрестился и переступилъ черезъ порогъ. У воротъ встртился имъ Кузьмичъ.

— Совершилось!— воскликнулъ торжественно Божій человкъ, и потомъ тихо заплъ: ‘Скажи мн Господи путь, въ онъ же пойду!‘ — Онъ вошелъ въ избу и принялся вмст съ Афонасьичемъ отливать водою безчувственную Ирину Михайловну.

На другой день Лука Герасимовичъ въ магистратъ сошлись съ румянымъ старичкомъ.

— Ну, что?

— Ну, что? Спросили они другъ друга.

— Правду ты сказалъ Лука Герасимычъ, что колдунъ глаза отведетъ, такъ и есть, Ваньку Ворону изъ рукъ опустили, обернулся въ черную кошку и скокъ съ крыши, сыщикъ Бахтинъ и видлъ, сказалъ братъ Дарьи Алексевны.

— Такъ, такъ! А я своихъ молодцевъ славно подловилъ! Ильюшку та мимоходомъ въ сул захватили, а Гришку Безроднаго, своими руками схватилъ, нарочно самъ ходилъ, добрался же я до разбойника, говорилъ весело Лука Герасимовичъ.

Въ казематъ въ это время пришла Ирина Михайловна навстить своего сына. Григорій бросился на шею матери, и они обнявшись долго плакали. А вокругъ нхъ кипло какое-то насильственное веселье, или лучше горе залитое виномъ. Толпа кандидатовъ въ рекруты, захваченныхъ также насильно, какъ Илья и Григорій, шумла, пла, плясала и среди ихъ Илья Яковличъ-то удивлялъ всхъ своею пляскою, то горько плакалъ приговаривая: Эхъ участь то моя горькая, злая моя доля! куда ты завела меня? и протягивалъ руку къ суле, которую то и знай опоражнивала буйная ватага, и которую опять наполнялъ, приносимую имъ сотский Лихачевъ, вмст со связками калачей и здобниковъ.

XX.

Прошло много лтъ посл описанныхъ происшествій. Въ одинъ изъ тплыхъ лтнихъ дней, у дому Барышникова, возл воротъ, на скамейк сидли три женщины. Одна изъ нихъ была двушка, лтъ около тридцати пяти, въ темномъ шелковомъ сарафан, ситцевомъ передник и низенькой черной бархатной повязк, (нарядъ не замужнихъ) другая старая, низенькая старушка въ узорочной наметк, чрезвычайно бойкая и живая, третья старая сгорбленная старуха. Сдыя ея волосы въ безпорядк торчали изъ-подъ засаленнаго повойника. Она безмысленно глядла единственнымъ глазомъ, изъ котораго безпрестанно точилась слеза.

— Говорю я теб Авдотья, уйди, хорошее ли дло двк по воротамъ во всю рожу сидть! вдь ты еще не остарокъ? Ну сваха, али женихъ какой пройдетъ? хорошо ли про меня скажутъ: чего, дескать, глядитъ Дарья-то Алексевна? говорила сердито старушка, обращаясь къ двушк.

Др Дуняша (это была она) улыбнулась и отвчала:

— До какой-поры, ты баушка, меня станешь невстить? вдь говорю же я теб, что замужъ нейду и не пойду. Если бы замужъ думала, то бы черной повязки не надла, которую носятъ старыя незамужнія двушки, такъ къ какой стати я буду прятаться? что мн за дло до свахъ и до жениховъ!— Не успла она кончить, какъ подошелъ къ нимъ рослый отставной солдатъ, съ краснымъ широкимъ лицемъ, съ котомкою за плечами, въ лаптяхъ, съ палкою въ рукахъ и въ старомъ испещренномъ заплатами мундир, одинъ рукавъ котораго вислъ безъ руки.

— Добраго здоровья Дарья Алексевна! кажись не ошибся? ничего не состарлась старушка Божія. А это кто бы? кажись, Авдотья Ивановна, только повозмужала маленько? добраго здоровья! говорилъ служивый, кланяясь нашимъ собесдницамъ.

Дарья Алексевна глядла на него съ недоврчивостію, Фетинья мигала безсмысленно, Дуняша смотала съ любопытствомъ.

— А кого теб нужно служивенькой? спроила бабушка.

— Илья! воскликнула Дуняша.

— Илья! какими судьбами?

— А вотъ такими судьбами: послужилъ матушк Государын, да и въ чистую пришелъ, отвчалъ Илья. А можно мн тутъ приссть? усталъ, сегодня утромъ изъ Ярославля вышелъ, тороплюсь къ жен, къ ребятишкамъ.

Въ это время подошла къ нимъ съ другой стороны бдно одтая высокая старушка съ палочкою, которую казалось не годы, а горе сгорбило.

— Матушка, Дарья Алексевна, Христа ради полушечку! сказала она низко кланяясь.

— Богъ дастъ! отвтила Дарья Алексевна и отвернулась въ сторону.

Но Дуняша достала изъ кармана насколько мдныхъ денегъ и подала старушк, примолвивъ:

— Присядь, Ирина Михайловна!

— Дай теб Господи много лтъ здравствовать! сказала старушка, крестясь, и услась возл Фетиньи, которая, увидвъ свою подругу, ласково кивнула головою.

— Гд теперь обртаешься? спросила Дуняша.

— А такъ, моя голубушка: гд день, гд ночь шатаюсь. Изба то своя опротивела, словно сарай стоитъ, крыша ползетъ долой, все валится. Чмъ мн починивать сирот горькой? хоть бы прибралъ Господь меня поскоре: вс люди мрутъ, а живу, что будешь длать? говорила Ирина Михайловна грустно.— А слышали ли вы, Петръ Кузьмичъ преставился? сегодня пришелъ соборный сторожъ къ заутрен церковь отпирать, а онъ стоить на колнкахъ на паперти, словно Богу молится. Онъ и прошелъ мимо, и священники пришли, и богомольцы стали сходиться, поглядятъ, а человкъ Божій и душеньку Богу отдалъ (52) Вотъ праведная та смерть праведному человку!

Вс перекрестились, исключая Фетиньи, которая изъ разсказа ничего не поняла.

— А что Михайловна, узнаешь ли ты вотъ этого служиваго? спросила Дуняша, помолчавъ и показывая на Илью.

— Говорю я теб, иди въ избу, этакая безстыдница! не слушается, и ухомъ не ведетъ, говорила Дарья Алексевна, толкая Дуняшу подъ бокъ. Ишь еще съ солдатомъ тары-бары распустила! что люди-та скажутъ.

Но Дуняша длала видъ, что этого не замчаетъ и продолжала:

— Не узнаешь Михайловна?

— Не знаю, голубушка, Авдотья Ивановна, Господь его знаетъ, говорила Ирина Михайловна, оглядывая Лопату.

— Неужто не можешь узнать Ирина Михайловна? Илью-та Лопату-та? сказалъ Илья, подступая къ старушк.

— Ахъ, ты родимый мой, Илья Яковличъ! еще Господь привелъ свидться! А гд соколъ-то мой Гришинька-то? ни грамотки, ни всточки, словно въ воду канулъ. Али ужь злые вороги убили? не знаю, не вдаю, заживо-ли, али за упокой поминать? говорила Ирина Михайловна, заплакавъ.

Илья помолчалъ, потомъ вздохнувъ сказалъ:

— Ну, Ирина Михайловна, плакать теб нечего, рано ли, поздно ли и мы съ тобой умремъ, а поди-ка ты завтра въ церковь Божію, да отслужи по немъ панихиду, сынка твоего убили подъ Кроснамъ (53) Прусаки, да руку мою ядромъ отхлопнуло. Эхъ! жаркое было дло! въ пухъ разбили насъ, однхъ пушекъ 80 отняли. Въ плнъ-то сколько взяли, Господь знаетъ! говорилъ инвалидъ, размахивая единственною рукою, но его уже ни кто не слушалъ.

Извстіе о смерти сына, уже не поразило дряхлой матери, которая давно сомнвалась въ его жизни, услышавъ что Григорій убитъ, она взглянула на небо, перекрестилась и тихо заплакала, безъ рыданій, безъ вопля, безъ причета. У Дуняши тоже навернулись слезы и она перекрестилась. Даже Дарья Алексевна, такъ долго ненавидвшая и Григорья и мать его, такъ долго помнящая зло, смягчилась при этомъ извстіи и смотря на тихую скорбь бдной матери, какъ будто невольно, перекрестясь, сказала:

— Упокой Господи Григорьеву душу! много онъ и зла, и горя намъ нанесъ, ну, да Богъ его проститъ! И на минуту задумалась можетъ быть о смерти своей?

Фетинья ничего не слыша и не понимая, тоже перекрестилась, единственно только потому, что крестятся другіе.

Долго плакала Ирина Михайловна, долго разсказывалъ Илья о сраженіи подъ Кроснамъ, какъ онъ выражался, наконецъ онъ всталъ:

— Ну, прощенья просимъ, Дарья Алексъевна, Авдотья Ивановна! Идти къ жен, закалякался я съ вами, а чай и не ждетъ? а кабы не рука, такъ и теперь былъ бы въ армеюшке, а теперь и въ чистую уволили, сказалъ онъ.

— И не ходи, родимый ты мой, сказала вдругъ Ирина Михайловна, утирая слезы.

— Отъ чего же! разв не жива моя Аграфена Михайловна?

— А Господь ее знаетъ! только въ изб-то вашей чужіе люди живутъ.

— Развъ жена продала избу?

— Да, продала.

— А сама бдняга знать въ чужіе люди пошла? Охъ, бдность, участь горькая! Ну, а дтушки мои?

— Да старшую-та дочку Господь къ себ прибралъ, а мальчишекъ-то добрые люди разобрали ради христа.

— Такъ, такъ. А у кого же Груня то живетъ? въ работницахъ, что ли?

Ирина Михайловна не отвчала. Илья взглянулъ на Дуняшу, она сидла потупивъ глаза. Онъ опять взглянулъ на Ирину Михайловну.

— Гд же жена моя? спросилъ онъ. Старушка молчала.

— Что же не сказываете, гд Груняшка, воскликнула Дарья Алексъевна.

— Она на другой же годъ, нослъ того, какъ тебя забрили ушла за полкомъ, который стоялъ здсь, и съ тхъ поръ объ ней ни слуху, ни духу.

Долго стоялъ Илья и, смотря вопросительно на Дарью Алексъевну, отдувался какъ кузнечный мъхъ, потомъ сказалъ:.

— Охъ, участь моя горькая! во всемъ моя злая доля замшалась и махнулъ рукою.

Потомъ, помолчавъ, примолвилъ:

— Куда же я теперь свою головушку приклоню? А что Иванъ Ильичъ, здравствуетъ ли?

— Да онъ только годъ жилъ посл Настинькиной смерти, зачахъ, да и переставился, отвчала Дуняша.

— Дай ему Господи царство небесное! а ужь коли бы живъ былъ, повалился бы ему въ ноги, авось добрый человкъ и сжалился бы надо мною и приставилъ бы къ какому нибудь длу, а то куда я теперь пойду, не знаю: разв зайти къ Ворон по старой памяти, товарищъ былъ, много я ему денежекъ пропоилъ.

— Не совтую я теб, Илья Яковличъ, идти въ это гнздо, сказала Ирина Михаиловна.

— Отчего же?

— Охъ! попала я туда третьяго дня. Иду я около ихъ избы, такъ устала ажно шатаюсь, ноги не бредутъ. Ворона навстрчу. Что, устала старушка? далеко знать ходила? говоритъ онъ мн. Далеко говорю была, Иванъ Иванычъ, ноги не бредутъ. Говоритъ, поди отдохни у насъ. Я и рада знашь, пошла, а тутъ какъ на грхъ дождь пошелъ, а вскор и ночь пристигла. Ночуй у насъ, говоритъ хозяинъ. Ну, я и рада. Спасибо молъ, Иванъ Иванычъ. Вдтъ мои родимые и легла я на голбц знать и соснула, только проснулась около полуночи, гляжу мсяцъ свтитъ, Максимовна сидитъ на квашн да прядетъ при мсяц, словно, прости Господи, баба-яга, а Иванъ-то Иванычъ сидитъ надъ коробкой, да деньги считаетъ, все золотыя да серебряныя. И столько ихъ, что кажется и не перещитаешь! Вотъ я глядла, глядла, просто глаза разгорлись, одумалась я наконецъ: вдь молъ это все вражіе навожденіе, плюнула, отвернулась къ стнк, да перекрестясь и уснула.

— Все же вдь надо куда нибудь идти, сказалъ Илья. Прощенья просимъ!

— Прощенья просимъ, повторила Ирина Михайловна.

— Постойка Илья! вотъ теб на калачь, сказала Дарья Алексевна, подавая ему мдный Елисаветинскій пятакъ.

— А ты, Михайловна, заходи къ намъ почаще, примолвила она, обращаясь къ матери Григорья. Послдняя поклонилась чуть не доземли.

— Благодарствую Дарья Алексевна! сказалъ инвалидъ и пошелъ искать себ крова, за нимъ поплелась Ирина Михайловна, такая же бездомная и круглая сирота, какъ и онъ.

— Кому же домъ-то да имніе приказалъ Иванъ Ильичъ? спросилъ Лопата у старушки.

— А все батюшка Авдоть Ивановн. И какая она добрая и степенная двица, и замужъ не пошла и милостивая такая, говоритъ, что меня бы къ себ взяла, да слышь Дарья Алексевна и слышать не хочетъ. Господь ей судья! такъ бы кажется и съла меня, не можетъ зло забыть. Только сегодня, кажись, Господь смягчилъ ея сердц.

Заблаговстили къ вечерн. Такъ шли и разговаривали Илья Яковличъ съ Ириною Михайловною, вдругъ Илья взглянулъ на лво.

— Съ горя Ирина Михайловна, ей, ей съ горя! Охъ! участь моя горькая! сказалъ онъ и пошелъ въ кабакъ. Ирина Михайловна покачала головой, повернула направо и вошла въ церковь.

Въ это время мимо дому Барышникова проходилъ Лука Герасимовичъ Живчиковъ: онъ былъ въ фижмахъ и по прежнему шелъ на цыпочкахъ. Борода его совсмъ посдла, но была подкруглена.

— Уйди злодйка! безстыдница! ишь Лука Герасимычъ идетъ, дло женихово, что про меня скажетъ? что я теб волю даю за воротами сидть, говорила Дарья Алексевна, толкая въ бокъ Дуняшу, но та не трогалась съ мста.

Поровнявшись съ ними, Лука Герасимычъ учтиво поклонился, снявъ пуховую шляпу. Волосы его совершенно вылзли, однако отъ него пахло духами.

Дуняша задумчиво оставила скамейку, за ней пошла Дарья Алексевна, ворча на пріемную внучку, а за ними поплелась и Фетинья.

Въ город болтали, что будто подъ сосной очутились съ трехъ сторонъ, три большія ямы, что ихъ вырылъ Ворона, четвертой онъ не тронулъ потому вроятно, что въ четвертой было зарыто воинское оружіе. Но не смотря на эти слухи Иванъ Иванычъ попрежнему сбиралъ перья, тряпки, щепы, черепки и всякую дрянь, а Максимовна, по прежнему, сидя на опрокинутой квашн, сшивала лоскутья.

Илья Яковличъ вскор сталъ поторговывать на базаръ калачами и яблоками, разсказывая, желающимъ слушать, про сраженіе подъ Кроснамъ. Однажды, встртясь съ нимъ, Ирина Михайловна спросила: ты поторговываешь Илья Яковличъ? гд теб деньжонокъ-та Богъ далъ?

— Авдотья Ивановна ссудила. Дай ей Богъ добраго здравія, отъ голодной смерти избавила, отвчалъ инвалидъ.

Къ несчастію только барыши этой торговли, вс безъ исключенія, вврялись на сохраненіе зеленой лк.

ПРИМЧАНЯ.

(37) Очень многіе, даже богатые люди, приказывали по смерти обуть ихъ въ лапти, считая за грхъ лечь въ гробъ въ кожаной обуви.

(38) Прежде, посл смерти бездтной жены, постель и образа доставались мужу, между тмъ какъ остальное приданое, изъ которая ему ничего невыдлялось, возвращалось родственникамъ покойницы, и этотъ обычай существовалъ еще лтъ 25 назадъ. Потому многіе отцы не давали дочерямъ въ приданое образовъ въ дорогихъ ризахъ.

(39) И теперь въ Костром настоящая публичная сваха, всегда начнетъ дло съ субботы, какъ съ легкаго дня.

(40) Говорятъ, что двичья встрча неудача, что встртившись съ двицей надобно воротиться, иначе начатое дло не сладится.

(41) Сула кабакъ, до нын существующій по лвую руку (если идти изъ города) на Мшанской улиц, не доходя Богоотцевской церкви, онъ принялъ названіе отъ горы, на которой стоитъ, и самая Богоотцевская церковь, которую называли Сулою. Въ прежнее время на сул было знаменитое катанье объ маслянной, но теперь уже сула сровнена и правильно застроена. Одинъ только кабакъ до сей поры напоминаетъ ее своимъ именемъ.

(12) Между Костромскимъ купечествомъ до сихъ поръ заслать сваху отъ невсты къ жениху считается дломъ позорнымъ.

(43) Прежде на другой день сговора длами ужинъ, сзывая всхъ гостей. На сговор, невстины: отецъ подносилъ виномъ, а мать дарила подарками всю женихову родню, на другой день, женихъ и вся его родня отдаривали невсту деньгами, отдавая ей въ руку, также и невстина родня дарила невсту. Притомъ еще приносила или присылала, за раньше, въ домъ невсты гусей, поросятъ, сайки и проч., передъ отъздомъ женихову родню опять дарили невстины родители. Ныньче этотъ другой день длаютъ черезъ недлю иногда и больше посл сговора, а нкоторые на сговор длаютъ ужинъ. Подарки и отдариванья начинаютъ выводится.

(44) Създъ со сговора приносилъ большое безчестье невст, такъ что посл этого рдкая уже выходила замужъ, молва ее безславила, или уродовала и несчастную никто не хотлъ взять. Случалось такъ, что желая сбыть съ рукъ невсту и видя, что она ненравится жениху, запирали ворота, не спуская со двора прізжихъ гостей, женихъ принужденъ былъ говорить: доволенъ и противъ воли садиться за столъ, иногда отчаянный женихъ, перескакивалъ чрезъ заборъ и уходилъ, посл чего невстины родители, какъ обиженныя, затвали съ женихомъ дло, и онъ долженъ былъ заплатить безчестье и убытки, причиненныя покупкою припасовъ для пира и даровъ для жениха и его родни.

(45) Грошъ по тогдашнему много значилъ, когда фунтъ льнянаго масла стоилъ три деньги.

(46) Острогъ былъ на Ильинской улиц за рвомъ, гд нын домъ Домерникова.

(47) Лтъ 40-къ тому назадъ, обычай погребать сговоренныхъ невстъ въ перстн и сергахъ еще существовалъ.

(48) Это народное поврье оправдалось на этой преступниц, преданіе говоритъ, что тогда весь городъ дивался ея чистосердечному раскаянію.

(49) Говорятъ, что на другой день посл казни читанъ былъ указъ Императрицы Елисаветы Петровны объ отмн смертной казни.

(50) Дуданъ — шерстяная матерія въ род обьяри.

(51) Все здсь описанное, совершенная истина, въ числ зрителей упавшихъ въ ровъ отъ ужасу, была моя прабабка, бывши еще двочкою, она тайно убжала изъ дому на позорищ,— и это происшествіе такъ глубоко врзалось въ ея память, что доживши, до старости, она совсми подробностями о немъ разсказывала. Разсказъ этотъ въ послдствіи дошелъ и до меня.

(52) На Русс издревле уважались, такъ называемыя, юродивыя, не смотря, что часто и бродяги прикрывались этимъ именемъ… Были люди искренно презрвшіе вс удобства земной жизни, вели жизнь истинно добродтельную и многіе изъ нихъ имли даръ предвднія.

(53) Въ войну съ Пруссаками подъ Куроссеномъ было довольно жаркое дло. Непріятель напалъ на русскихъ, разбилъ, взялъ 80 орудій и множество плнныхъ.

А. КОБЯКОВА.

‘Современникъ’, NoNo 3—4, 1858

ПОСЛДНЯЯ КАЗНЬ.РОМАНЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

ПРИМЧАНЯ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ И ПОСЛДНЯЯ.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

ПРИМЧАНЯ.

Читайте также:

ПОСЛДНЯЯ КАЗНЬ.
РОМАНЪ.