Михаилъ Козыревъ.
Михаилъ Козыревъ.
ПОСЛДНІЕ ДНИ
ПОСЛДНІЕ ДНИ
I.
II.
III.
IV.
‘Пряникъ осиротевшим дтямъ’, Петербургъ, 1916
Последнике дни, Козырев Михаил Яковлевич, Год: 1916
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Какъ два года назадъ, барахтаются тупыя мысли — тараканы, перевернутые на спинку, барахтаются, шевелятъ ножками, а быть имъ во вки вковъ на томъ же самомъ мст.
Какъ и дна года назадъ, у Антона Петровича наступили послдніе дни: онъ одинъ былъ и нечего было длать, (только тогда дло не начато было, а теперь уже кончено), и если шелъ куда, то медленно, лишь бы время убить, а вечеромъ письма писалъ, длинныя, по шестнадцати страницъ, о послднемъ взгляд, такомъ грустномъ, отъ котораго сердце раскалывается, и длинномъ, какъ нити телеграфныхъ проводовъ.
Вдь до этихъ дней была полоса, мостикъ какой-то: за два-то года усплъ Антонъ Петровичъ предсдателемъ сдлаться. Маленькое дло, неважное, а все таки предсдатель, не какой тамъ нестоющій: и привычки свои и даже странности,— онъ вправ ихъ имть былъ. Разное проходило: кто другъ, кто врагъ, а кто и просто человкъ — и только недавно замтилъ Антонъ Петровичъ, что и предсдательство, и друзья, и враги, и просто люди — одна пустышка — нуль.
Съ нуля началось — нулемъ и кончилось.
Вс показались смшными Антону Петровичу и жалкими: врили чему-то, ждали. И ему врили, и отъ него ждали… И ничего не дождались — ушелъ. И живетъ одинъ съ своими мыслями, нтъ съ одной мыслью,— о послднихъ дняхъ, посл которыхъ — трахъ — и все кверхтарарахомъ.
Есть такіе, думалъ онъ тогда, они нашли, и глаза у нихъ стеклянные, чужіе, а есть такіе, они ищутъ, и глаза у нихъ глупые, суматошные, податливые. А онъ просто живетъ — ему все равно, а поэтому и одинъ онъ да Богъ…
Въ маленькой живетъ онъ комнатушк, далеко гд-то, а хозяйка его, Акулина Дементьевна, капитанша, жирная, масляная и такъ на него смотритъ, что всегда у него дверь на ключ, а на ночь раза два ключъ повернетъ, да еще и попробуетъ, не открывается ли.
Бываетъ у него Семенъ Семенычъ, математикъ-философъ, анархистъ страшный. Хочетъ Семенъ Семенычъ, чтобы ничего не было, ну, совсмъ ничего, къ тому и философію свою гнетъ, да такую философію, коли разобрать ее по ниточкамъ, и ниточекъ-то не. окажется, все подъ нуль подведено, а нуль этотъ — подкрашенный, словно бы и не нуль, а милліардъ милліардовъ.
Только и поговорить Антону Петровичу съ Семенъ Семенычемъ, поспорить, душу отвести. Да видно такъ ужъ судьба, померъ Семенъ Семенычъ. Жилъ-жилъ человкъ, и нтъ его, да не какой-нибудь человчишка. въ род таракана — мало ли ихъ убиваютъ!— а Семенъ Семенычъ.
Не удивился Антонъ Петровичъ: значитъ, судьба! А Семена Семеныча свезли въ Петропавловскую, выпотрошили и схоронили. И остался Антонъ Петровичъ одинъ, да ужъ такъ одинъ, что за день, за два — слова сказать некому. Никто къ нему больше не приходилъ, а самому итти не къ кому, да и не очень хотлось. Ужъ не къ Анн же Кортиковой, медичк, что на картахъ хорошо гадаетъ? Не къ Рыкову же, технологу, что съ пьяныхъ глазъ срной кислоты вмсто спирта хватилъ?
Да и забыли они, что живетъ на свт такой человкъ — Петровъ, Антонъ Петровичъ: вдь, только на писпорт имя такое значится, а въ дйствительности не существуетъ. Никому онъ не нуженъ — неприкаянный, одна Акулина Дементьевна такъ на него поглядываетъ, что дверь постоянно на запор: неровенъ часъ… Такая она масляная, да жирная, Акулина-то Дементьевна. А по ночамъ все-таки бываютъ мыслишки, ну, такія: ‘все равно’, и тому подобное.
А и совсмъ не все равно, а такъ ужъ сложилось, ничего не подлаешь. Жизнь-то,— эвона!
Полюбилъ Антонъ Петровичъ по улицамъ бродить, замчать началъ, въ лица всматриваться. И какихъ только лицъ не встрчалъ — были хорошія, были добрыя, а такого, къ кому бы, какъ къ брату родному, такого человка не видалъ. Впрочемъ, и въ мысляхъ у него не было брата себ на улиц искать, найдешь, пожалуй, какого хахаля, глядишь, часы серебрянные, съ золотой монограммой, гд они?.. Были часы, и нтъ часовъ, да и хахаля — брата названнаго, нтъ. Вотъ какъ бываетъ.
Ну, да ужъ видно судьба: встртилъ таки Антонъ Петровичъ человка — такъ себ, ледащенькій. на голодную собаченку похожъ, что у прохожихъ сапоги лижетъ. Какъ приблудился, и понять невозможно, только ходитъ сзади, не отстаетъ — сладенькій такой, приторный.
Когда въ первый разъ взглянулъ на него Антонъ Петровичъ, подумалъ: можетъ, и у такого человка есть женщина, которая любитъ его, ласкаетъ… И вотъ этотъ-то человчекъ и приблудился, и такъ присталъ, не отгонишь. Свой же брать — студентъ, вдь и Антонъ Петровичъ студентъ, присталъ да и только,— коллега: всмъ-то восхищается, всему-то удивляется, да сладенько такъ, словно подлизывается, да онъ и щи такъ похвалить могъ, словно льститъ, а не такъ, какъ другіе свысока нсколько.
Вотъ ему-то и скажи Антонъ Петровичъ о этихъ своихъ послднихъ дняхъ. И… Боже ты мой,— такъ ухватился, такъ сталъ размазывать, да раскрашивать, ну, какъ будто вкъ свой только объ этомъ и думалъ. Онъ же сказалъ Антону Петровичу, что какъ кончатся послдніе дни, заживутъ они, съ Антономъ Петровичемъ — вотъ, вдь, что сказалъ!— заживутъ по новому, и такіе будутъ друзья, какихъ свтъ не родилъ.
А Антонъ Петровичъ? А ему что,— слушаетъ, да и все тутъ. Нтъ, не все равно, притворяется, что все равно, нтъ, онъ сравниваетъ. Хуже, конечно, Акулина Дементьевна — это отъ нея онъ дверь запираетъ, да еще ключъ два раза повернетъ, чтобы не ошибиться.
Что жъ? Слушаетъ онъ ледащенькаго человка, его ледащенькія слова, терпитъ…
А ужъ дальше — такой смрадъ,— чортъ плюнулъ: человчка изъ комнаты не выживешь, топчется, высматриваетъ, вынюхиваетъ. Хоть бы укралъ чего, да и ушелъ. Антонъ Петровичъ и деньги на стол оставлялъ, на виду, нтъ, не берегъ. Убить бы погань,— смлости не хватаетъ.
Спасаться отъ него началъ, съ утра уходилъ, да куда уйдешь — всюду достанетъ — тоже другъ нашелся, нечего сказать! Грязи накопилось — не продохнешь… А уйти некуда, да и отъ кого уйти? Въ человчк ли дло? Человчекъ просто другъ, помойка — въ немъ нечистоты его же, Антона Петровича. Форточку бы открыть, душу свою вывтрить, затхлую, закуренную… Причемъ же здсь человчекъ?
И такая жизнь пошла: комната замызганная, обои грязные, все къ рукамъ липнетъ, и прикоснутся нельзя, полъ закапанный, стны облзлыя, кривыя… А самъ-то онъ, Антонъ Петровичъ,— маленькій, сморщенный, гадина, стукнуть сапогомъ, только пятно останется, а то и пятна не останется.
Помойка та придетъ — развлекаетъ: начнетъ размазывать, и ничего-то своего, все у Антона Петровича скрадено (потому, видно, и денегъ не беретъ),— а Антонъ Петровичъ слушаетъ, деликатно такъ, не дастъ и понять.
Акулина Дементьевна, войдетъ, улыбнется своей улыбочкой…
А самъ-то онъ, Антонъ Петровичъ, словно и не человкъ ужъ,— не нуль, а число отрицательное — минусъ единица.
Кто-то убить покушался: влзъ ночью черезъ окно, показалось, человкъ тотъ — помойка, и ножъ въ рук. Да чего убивать, и такъ духа-то живого въ Антон Петрович не осталось. И ушелъ, а можетъ, только снилось?
Проснулся Антонъ Петровичъ, дверь отперта. Крикнулъ Акулину Дементьевну — нтъ Акулины Дементьевны. Не отзывается. Испугался онъ — что-то неладное,— да къ дворнику. Такъ въ одномъ бль и пошелъ, и слова толкомъ сказать не можетъ.
Безъ словъ поняли — не пришелъ бы ни съ того, ни съ сего человкъ въ дворницкую въ такомъ вид!
Завернула его въ ветошное одяло теплое дворничиха Степанида Проховна не простудился бы. И уснулъ Антонъ Петровичъ. И во сн опять: лзетъ будто человкъ тотъ, помойка, съ ножомъ, убить зарится.
Только когда онъ проснулся, да чаю крпкаго выпилъ, очухался.
— Убили,— говоритъ дворничиха,— сердешную, Акулину-то Дементьевну… Ну, и люди же, Господи Ты Боже мой… Зарзалъ, вдь, чортъ, не пожаллъ душеньку христіанскую. Давеча, какъ вы-то пришли,— входить мужъ къ ней — такъ и ахнетъ. Страсти-то что, Господи. А народу-то, народу-то что было!.. Вещи-то, которыя наши, вс сюда перенесли. Думаю, страшно намъ будетъ за ними вернуться… Грхи-то тяжки, Господи, Господи…
Значитъ, не снилось… А вдругъ это и есть ютъ самый прахъ, посл котораго все по новому будетъ?— Выведи, Господи!..
Свжестью обдало, какъ очутился Антонъ Петровичъ на улиц, не Антонъ Петровичъ — одинъ,— а изъ тысячи тысячъ — человкъ, Антонъ Петро вить.
Новую комнату искать отправился. И нашелъ мсто — людное, не въ переулк какомъ, заплснвшемъ, не на Среднемъ, а на Большомъ проспект на Петербургской сторон. На самомъ верху окно большое, свтлое, внизъ глянешь — люди, какъ пчелы. А на улицу выйдешь — прямо въ гущу, такъ и толкаютъ, такъ и толкаютъ, весело! И трамвай во вс стороны — куда хочешь, туда и позжай. Тутъ не затеряешься, не замуруешься на люди, на улицу тянетъ.
А человчка того и слдъ простылъ — какъ въ воду. Да такъ канулъ, что и мысли о немъ не было. Можетъ, тотъ человчекъ вовсе и не человкъ…
И о послднихъ дняхъ не думалось,— за хлопотами, за бготней, до того ли! Да и сосди попались хорошіе: Елена Сергевна, филологичка бестужевка, да Анна Петровна — машинистка, а въ самомъ конц корридора комната молчаливая, да и ея не страшно, живетъ тамъ Иванъ Семенычъ, писатель, сердитый такой.
Хорошіе сосди, ну а лучше всхъ Елена Сергевна, филологичка. Всегда-то у нея гости, всхъ-то она принять уметъ, привтить. Придетъ кто разъ, а тамъ и зачастить, и зачастить, какъ домой. И Вознесенскій чудакъ, изъ духовнаго быта ловко анекдоты разсказывалъ, и Стопыгинъ эсдекъ, и Харузонъ — толстовецъ, и Митя…
И вс какого-то особеннаго добра, чуда ждутъ — будто настанетъ день такой, и встрчные другъ съ другомъ цловаться будутъ — Свтло-Христово Воскресеніе.
И Антонъ Петровичъ тоже имъ привился, вдь, по душ и Антонъ Петровичъ такой же, тоже міръ безъ точки опоры перевернуть хочетъ.
Съ Еленой Сергевной особый онъ разговоръ имлъ — все ей сказалъ: какъ и предсдателемъ былъ, какъ послдніе дни настали, и о томъ человчк, и объ Акулин Дементьевн — какъ отъ нея двери запиралъ, и какъ зарзали ее.
— Ну, а теперь-то вы нашъ,— теперь вамъ хорошо будетъ.
И такъ она на него взглянула, будь мертвецъ, и то почувствуешь: да, врно, хорошо будетъ. И если отъ взгляда Акулины Дементьевны Антонъ Петровичъ дверь запиралъ, отъ этого взгляда — душу свою открылъ.
Новая началась полоса для Антона Петровича. Будто изъ кожи, гнилой и грязной, вылзъ онъ на свтъ Божій чистенькимъ: на что ни посмотритъ, все ему радостно.
А тамъ словно бы и не было ничего — только сонъ нехорошій, или въ страшной книжк вычиталъ.
И какъ здраво разсуждать сталъ,— и врно выходить, что ничего не было, а если и было, то не съ нимъ.
Анъ не тутъ-то было.
Вызвали Антона Петровича къ слдователю, показали человчка гаденькаго,— помойку.
— Не знаетъ ли его Антонъ Петровичъ?
Конечно, знаетъ,— изъ комнаты бывало не выживешь.
— А извстно ли вамъ, что это, лишенный правъ, Иванъ Евсевъ.
— Студентъ Поздняковъ Иванъ Евсичъ.
И разсказалъ Антонъ Петровичъ, какъ человчекъ къ нему приблудился, какъ ночью кто-то въ окно лзъ, но его не тронулъ — сквозь сонъ помнитъ, потому и не обратилъ вниманія, только по утру догадался, что на яву, а не во сн видлъ.
И отпустили Антона Петровича. Страшно ему было за прошлое,. нтъ, но въ книг вычиталъ и не сонъ снился, все на яву, все по правд.
Сегодня такъ по особенному улыбнулась ему Елена Сергевна, или жалючи, да не обидной жалостью.
И съ Иваномъ Семенычемъ, писателемъ, познакомился. Въ комнат у него былъ: самъ сердитый, а какъ засмется — сущее дите. Удивился Антону Петровичу.
— Да гд,— говорить,— вы жили, есть же вдь, подлинная жизнь, не свинья же ее съла. Вамъ встряхнуться надо, а не самодничать, къ людямъ васъ надо вытащить.
Да ужъ Антонъ Петровичъ и такъ встряхнулся — планы-то какіе у него роились, какъ пчелы! А сколько жизни впереди чудилось — свтлой, безъ всякаго смрада — короба цлые.
Вс планы Антона Петровича Елена Сергевна знаетъ — филологичка безстужевка и доподлинно извстно, что пустые и тяжелые послдніе дни его кончились.