Василий Немирович-Данченко
Василий Немирович-Данченко
Последний урок
Последний урок
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
———————————————————-
Последний урок, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1916
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Позвольте, да ведь Добролюбов в моей частной библиотеке. Это для меня. У нас там его и читать некому.
— Да вы кто такой?
— Как кто?
— Так… Я вас спрашиваю: кто вы такой?
— Я вас не совсем понимаю… Сельский учитель Савельев.
— Были! А теперь — фюить! Можете ваши лучи в темном царстве испускать, где хотите, а не у меня, да! Не у меня! Скажите какой пример! Здесь Добролюбовым не место. Что вы отцу Павлу ответили, когда он предложил вам пополам газету ‘Белый флаг’ выписать? А почему вы — волостного писаря Семашку — дворянина, члена союза Михаила Архангела, в школу не пустили. За честь должны были считать!
— Потому, что он был пьян.
— Пьян, да умен.
— Ругался.
— А у вас там барышни сидят? Дома-то они этих крылатых слов не слышат? От материнских сосцов вступительно.
— Пусть, по крайней мере, в школе по-человечески…
— Позвольте, да какое право имеете вы… Вы! Отрывать детей от народа… По-человечески! Наше великое племя — громаднейшее в мире государство создало… Скажите, какие деликатесы! Граф Паскевич-Эриванский своих орлов в бой водил с этими крылатыми словами… Партизан Фигнер без них двух слов сказать не мог. Семашко в ‘Одесскую Резину’ пишет. Ему его превосходительство и даже высоко! Да-с. Генерал от кавалерии Каульбарс, полководец, благодарность выразил, а сельский учитель Савельев его в школу не пускает… Вы уже лучше — скатертью дорога в швейцарский университет! Читайте там социализм или что еще… Говорят планиметрию выдумали! А мне здесь нужны не тригонометры какие-нибудь с Добролюбовыми из-под полы, а Государевы слуги. Поезжайте за вашими манатками, — а должность сдайте Обормотову и счастливо оставаться! Мы и без злоумышленников обойдемся. Народу нужна хорошая палка, а не луч света в темном царстве… А с Архимедами я служить не намерен. Еще благодарите судьбу, что вас к чукчам читать Добролюбова не послали… Вот бы вы простыли…
Ехал назад с горьким чувством незаслуженной обиды и печали о том, что именно теперь, когда все эти Гараськи и Савоськи полюбили его, придется бросить дело, свившееся со всеми его нервами. Он был настоящий учитель не ради хлеба насущного, а по уму, по сердцу и по призванию. Он болел мраком и невежеством окружавшего его мира и швырял в него щедро, полными горстями зерна любви, красоты и правды, мечтал о том, как он будет холить и лелеять первые всходы народной нивы. Ему хотелось страстно и неотступно от него: не озлобить, а напротив открыть душу этих доверчиво глядевших на него детей — всему великодушному, священному. Он забывал все кругом, живописуя нежными красками и лазурную Галилею и светлое Геннисаретское озеро, где такой же простой и неграмотный люд ловил великое слово проповедника. Местный пресвитер — больной, ожесточенный, трепетавший за свой жалкий доход — выслуживался перед требовавшей показа и доноса властью, аттестуя молодого учителя безбожником и развратителем. А этот безбожник, рыдая, рассказывал своей крохотной школе о лунной ночи в Гефсиманском саду, о кипарисах, слышавших молитву Искупителя, о тяжком пути, на котором Он падал под тяжестью еще не божественного креста. Он видел на нем страдальческий лик, слышал и вместе с ним видели и слышали Гараськи, Савоськи вечный завет насильному и измученному миру — прости им, неведающим, что они творят… Все героическое, великодушное, самоотверженное в истории своего отечества, опальный учитель выхватывал, как жемчуг со дна моря, бросал в широко раскрытые перед ним сердца… Да, разумеется, такие, как он, были не к месту и не по времени. Он обходился без тычков, без розог, без трепки. Ему хотелось, чтобы малыши, видевшие столько неправды дома, хоть здесь росли в сознании своего достоинства, ‘Вы, образ и подобие Божие, не влачите же его в грязи, подобно свиньям, хрюкающим из слякоти’. Он гулял с детьми в весенние и летние дни, открывал им заповедные для них до сих пор чудеса прекрасной природы. Учил любить и цветы, и птиц, и зверей, в чем бы он погрешил на этой благодарной ниве.
За самым городом начались поля и рощи.
Была весна.
Жаворонки кувыркались в наполненном цветами воздухе и падали комочком по сторонам. Должно быть, кто-то сверху просыпал: пестрели яркие венчики, точно молодой зеленый бархат вышил их ласковым узором. Деревья стояли благостные, в клейкой еще листве. Обрядились к великому празднику пробудившейся земли. На их темную корявую кору солнце брызгало огнистые блики и в его лучах вспыхивали порою трепетные бабочки. Творческий пар стоял над нагретыми опушками и сквозь него лесная глубь видна была точно сквозь голубую кисею.
Савельев тоскливо оглядывал всю эту красоту.
Знал — два-три дня, и ему придется назад ехать и опять скитаться по всему чуждому миру, где никому до него не будет никакого дела. Тут сердце приросло и не только к делу, которое он так любит, но и к этим русым головкам и наивным глазкам, так доверчиво глядевшим на него из-за неприглядных парт деревенской школы. А теперь он уйдет от них Бог весть какую даль, и добро, что посеяно им в этой благодарной ниве, вытопчет скот. Вся она прорастет лопухом и бурьяном.
Леса и рощи отодвинулись в сизый туман.
Теперь кругом — одни поля, сплошь подёрнутые густыми всходами… Дорога вилась по ниве, то и дело на встречу двигались телеги, понурые лошаденки мотали лохматыми башками, серые, точно лесом поросшие мужики дремали или шли рядом. Все, к чему он привык за эти годы. Чем ближе домой — тем чаще попадались знакомые. Кланялись ему и лица их на минуту оживлялись — точно солнце бросало на них свой отсвет
— Иван Федоровичу…
— Домой?
И в голосах слышалась приветная ласка
— Не надолго…
— Что так?
— Гонят с места…
— Чем не угодил?
— Обормотова к вам посылают.
— Это Семашкова приятеля?
— Да…
— Ловко… Да они вдвоем, гляди, и школу пропьют…
На самой околице трактир второго разряда крестьянина Бузукина.
Иван Федорович только поравнялся с ним, — а оттуда с балкончика ему на встречу:
— Господину учителю… Все ли благополучно?.. Как кузькина мать в добром ли здоровьи?
Савельев притворился: не слышит…
На балконе сидели Семашко с Обормотовым.
— Они на это ухо — оглохли… Должно быть, здорово их в городе оглоушили.
— Бумажка у нас получена. Завтра — сдавать школу. Не очень-то хвост распустишь.
— Скатертью дорога… Кланяйтесь вашим, не забывайте наших.
— Зашли бы, выпить… Посошок на дорожку.
Село было большое. Весною сюда из города дачники, кто попроще, наезжали. До церкви все вывесками пестрело: даже затесался между ними какой-то ‘общедоступный парикмахер’, между колбасной Синицына и ‘всевозможной лавкой’ Скорегина. Вот и школа… Точно обернулась к солнцу и ярко смеется ему всеми своими окнами. У школы от. дьякон Иван Федорович с ним дружил. Тот недавно из семинарии поставлен сюда и свежие впечатления школы не заплесневели в его душе.
— Ну, что?
— Обормотов уже радуется… Из трактира пьяный орал, что-то с Семашкой.
— Значит, прощайте, Иван Федорович!
— Да.
Дьякон потупился.
— Мне одному здесь придется… Нынче от. Павел тоже шамкал: доску-то из-под тебя вывернуть и повиснешь ты в воздухе… Это вы — доска-то… Один в поле не воин. Куда уйдешь от здешних союзников?..
— А чего от. Павел радуется?
— Как же. С Обормотовым и выпить, и в карты. Человек — общественный. Не то, что мы с вами. Эх, Иван Федорович. Не сумели вы.
— Что именно?
— Дело то надо с мудростью змеиною вести. Прямиком у нас нельзя, стороной пробуй. С этим пьяным Семашкой разве можно так? Ведь, он, не шутите, с самим Кувалдиным в переписке! Так сказать в добровольных соглядатаях утвержден. Ухо Дионисиево!.. Что Семашко — дрянцо, так, ведь, как раз с дрянью надо считаться. Ведь, не дрянь на такое дело не пойдет. Отец Павел не нам чета. На свояченице секретарши консисторской женат. Руку имеет, — а и тот Семашку в передний угол. Я ему как-то, отцу Павлу, по этому самому случаю ‘блажен муж иже не иде на совет нечестивых’, а он мне на это: ‘так прежде было, а нынче: блажен муж иже и из совета нечестивых цел изыде’. Нам, говорить, с тобой, дьякон, — не законы писать. Строптивым нынче козлам уподобляются. Пускай иные лбами стены китайские пробуют, а мы и в них уютное гнездышко совьем. Ишь какие вороны нынче завелись: к архангелам себя в союзники сопричислили и белые клобуки их за это одобряют. Где же нам малым и забвенным наперекор идти… Особливо, кто семьей одержим. И тебе мой пастырский совет, хоть ты и Сергей, а советую тебе в Михаилы скорей. Целей будешь. Такое время.
Должно быть Семашко уже оповестил по селу: учителя в шею. Гараськи и Савоськи утром собрались в школу испуганные и озадаченные. Едва-едва шушукались. Тихо было так, как никогда. И на Ивана Федоровича смотрят, точно на нем невиданный узор написан. Он хотел было распустить их сегодня, все равно завтра на его месте другой будет, да напоследок потянуло еще раз к детворе этой. Хоть на несколько часов, да оттянуть разлуку с ними. Скарбу у него было немного, хоть сейчас мог уехать, бросая любимое дело, но заговорила и совесть: нельзя часовому до смены уходить со своего поста!
— Вот что, дети, слышали верно, что я уезжаю завтра?
Малыши шелохнулись, кто-то хотел ответить, да поперхнулся. Хмыкнул.
— На моем месте здесь другой будет. А я для вас все одно, что умираю. Уеду далеко — и, разумеется, мы с вами уж никогда больше не встретимся.
— Зачем? — выпучился на него белёсый мальчонка.
Савельев усмехнулся:
— За тем, милый ты мой, что в этой губернии мне места не дадут, и где я его найду и сам не знаю… Мы с вами три года работали. И, слава Богу, за все это время нам ссориться не приходилось. Я вами очень доволен… И не только доволен, но и полюбил я вас так, что мне уходить отсюда не легко. Может быть, другие на моем месте лучше будут, не знаю. Очень бы этому за глаза порадовался, потому что дело у нас с вами на лад шло… Когда-нибудь вы поймете, что делился с вами всем, что и сам знал, учил вас не только здесь, в школе, но и на гулянье — в лесу, в поле, везде. Рад был помочь вам… И в семьях ваших. Думаю, что работа моя не пошла прахом. Многое изменилось у вас. Об одном я вас прошу — меня не будет — храните в ваших сердцах мои заветы. Помните: злом жизнь не строится. Будьте — добрыми, будьте — там, где нужно — смелыми. Не забывайте книжек, которые мы прочли вместе, великое дело душа человеческая. Нет ей равной — в Божьих созданиях. Храните ее чистой. В каждом из вас, как в росинках солнце, все отражается. Сделайте свои сердца — храмом, достойным его. Ведь вы ничего дурного, скверного, грязного и подлого в церкви не делаете. Так и душа ваша пусть будет такою же церковью. Слышите вы меня… Много будет кругом зла и соблазна. Вас и обидят, узнаете вы великие неправды — помните, вы — ‘будущее’, вы — то же, что ‘завтра’. Оно, это ‘завтра’, от вас пойдёт и какое вы захотите — такое оно и будет. Пусть же сегодняшняя тьма не омрачит вас, чтобы, когда вы станете делателями и строителями вашей жизни, в душах ваших осталось для этого довольно света, воли, радости. Не озлобляйтесь ничем, думайте постоянно: сегодня так, но сегодня кончится вечером, ночь пройдет, — а завтра будет наше. Не осуждайте отцов — они выросли в тяжкое время, но сами растите иными и если вам подчас больно и жутко — когда смените их — будьте Лучше, чище, добрее, справедливее! Может быть, сейчас вы не совсем понимаете меня, но если хоть и несколько моих слов западет в ваши головы — не погаснут они там даром. Дадут ростки, а из них новая жизнь всколосится… И вот еще… Учителя есть разные… Завтра здесь явится другой… Если вам с ним будет не хорошо — терпите. Я вам довольно внушал добра и правды, помните их, а злое отметьте. Пусть хорошее зерно сквозь решето падает в вашу память, а шелуху с решета сами откиньте прочь… Увидите дурные примеры — не следуйте им. Живите не так, как живут кругом, а как Бог велел. Помните, если и вы зверем злым и грозным вырастите — так все кругом прахом пойдет. А если из вас настоящие хозяева земли нашей подымутся, так она вся расцветет вами и подымется мощная, праведная, прекрасная… Помните — если вы сами не поддадитесь злому, лукавому, трусливому, — никакая неправда страшна не будет. Помучитесь, потомитесь сегодня — за то завтра и вам и вашим соседям легче будет, а вашим детям заживется уж и совсем хорошо… И так, чем дальше, все светлее и свободнее. Стойте друг за друга и Бог будет за всех тогда. Его нет только там, где люди вразброд, каждый за себя… И вот еще: может быть, вам уже и не дадут больше хороших книжек, таких, со страниц которых истинный свет струится. Я говорю про книжки, что правде и добру учат. Я вам таких оставил много. У каждого из вас их по несколько. Берегите их, читайте почаще и сами про себя и вслух другим. Меня не будет — настоящие, лучшие наши писатели будут в них с вами говорить за меня. Берегите их, пока не явится другой учитель и не даст вам еще больше хороших и добрых книг. И если то, чему они учат, вы удержите в сердце своем, ничего страшного вам не будет, и чем злее кругом, тем ярче загорятся они в вашей душе… Читайте, учитесь, думайте… Стойте друг за друга…
‘И никакие Обормотовы вам страшны не будут!’ — заключил он уже про себя.
— Может быть, вас станут учить и не очень хорошему… Помните — что я вам говорил, и на это, сказанное вам, примеряйте новые слова… Прекрасно то, что заставляло вас радоваться, те книги, над которыми вы плакали, те люди, какими по этим книгам вы сами хотите сделаться. А если в вас будут растить злобу, ненависть, вражду — не верьте этому, не следуйте таким примерам… Берегите душу… берегите душу…
Голос учителя дрогнул. Савельев отвернулся, чтобы дети не видели его слез, и невольно попятился: в дверях стояли Обормотов и Семашко.
— Что вам?
— А то, что вам здесь больше делать нечего.
— Вы получили бумагу?..
— Да, вот она. Сдавайте школу… Эй, вы, щенки, убирайтесь. Пока не до вас! Завтра, чтобы у меня никто запоздать не смел. Я вас подтяну. По-настоящему то вас не учили, — а теперь вы узнаете жезл карающий. Одно помните — у меня всякая вина виновата и за каждую я вас пороть буду, как сидоровых коз… Ну, чего вы таращитесь? Сказал вам — вон! Чтобы и не пахло… Беспардонная команда…
Дети высыпали — и припали к окнам, следя, как Иван Федорович сдает этому лохматому, громадному, грубому — весь небогатый скарб своей школы. От. дьякон подъехал.
— Эй, ребятки, поддержи кто-нибудь…
Сбросил вожжи — и тоже в школу… Через несколько минут вышел с ним Иван Федорович.
Сели в тележку…
— Ну, дети, прощайте… Помните все, что я вам говорил… Берегите книжки, читайте их… И чем хуже вам будет, тем крепче верьте, что придет день, когда всему злому и неправедному настанет конец. И до этого конца — берегите душу…
Первая публикация: журнал ‘Пробуждение’ No 1, 1916 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.