Последний день приговорённого к смерти, Гюго Виктор, Год: 1829 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 70 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОСЛДНІЙ ДЕНЬ ПРИГОВОРЕННАГО КЪ СМЕРТИ.

Сочиненіе
Викторa Гуго.

Переводъ съ Французскаго.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ,
въ Типографіи ИМПЕРАТОРСКАГО Воспитат. Дома.
1830.

ИЗЪ ТРАГЕДІИ
КОМЕДІЯ.

ДЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА.

Госпожа де Блинваль.

Кавалеръ.

Эргастъ.

Элегическій Стихотворецъ.

Философъ.

Толстый Мущина.

Сухощавый Мущина.

Женщины.

Слуга.

ИЗЪ ТРАГЕДІИ
КОМЕДІЯ.

Зала.

Элегическій Стихотворецъ (читая).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На утро, шумъ шаговъ по лсу раздавался,

И съ громкимъ лаемъ песъ вдоль по рк скитался.

Вотъ въ древнемъ замк на балконъ

Пришла опять въ слезахъ прелестная Лаура,

И слышитъ ропотъ бьющихъ волнъ,

Но лютни трубадура

Умолкнулъ страстный стонъ!

Все общество.

Браво! прекрасно! восхитительно!

(Хлопаютъ руками. )

Госпожа де Блинваль.

Въ семъ окончаніи есть какая-то неизъяснимая таинственность, извлекающая изъ очей слезы.

Элегическій Стихотворецъ.

Развязка скрыта…….

Кавалеръ (качая головою.)

Лютня, пвецъ, это отзывается романтизьмомъ!

Элегическій Стихотпворецъ.

Но здсь, Сударь, романтизьмъ основателыіый, правдоподобный. Что длать? не надобно быть слишкомъ взыскательнымъ.

Кавалеръ.

Вотъ что и портить вкусъ. Я отдалъ бы вс романтическіе стихи за одно сіе четырестишіе:

Парнассъ, Цитера, Игры, Смхъ Любезнаго

Бернара извщаютъ,

Что милое любви искуство приглашаютъ

Къ искуству нравиться отужинать въ Четвергъ.

Вотъ истинная поэзія! Искуство любить будетъ къ искуству нравиться въ четвергъ на ужинъ! Восхитительно! Нын же лютня, трубадуръ. Перестали писать легкія стихотворенія, но я не поэтъ.

Элегическій Стихотворецъ.

Однако Элегіи.

Кавалерь.

Легкія стихотворенія, сударь.

Одинъ изъ присутствующихъ, Элегическому Стихотворцу.

Позвольте, Милостивый Государь, сдлать замчаніе. Вы говорите древній замокъ, почему не готическій.

Элегическій Стихотворецъ.

Готическій слово, неупотребительное въ стихахъ.

Тотъ же, изъ присутствующихъ.

А! это дло другое.

Элегическіи Стихотеорецъ, (продолжая.)

Вся важность въ томъ, сударь, чтобы умть держаться въ границахъ. Я не изъ числа тхъ, которые хотятъ ниспровергнуть вс правила, ввести старинную безтолковщину. Я романтикъ, но романтикъ умренный. Тоже наблюдаю и въ отношеніи къ чувствованіямъ: касаюсь души слегка, люблю мечтательность, меланхолію, а не кровь, не ужасы, развязку я предоставляю угадывать. Знаю, что есть изступленные, люди съ разстроеннымъ воображеніемъ, которые…… Вотъ на примръ, читали ли вы, Милостивыя Государыни, новый Романъ?

Женщины.

Какой?

Элегическій Стихотворецъ.

Послдній день.……

Толстый Мущина.

Довольно, сударь, знаю, объ чемъ вы говорите. Одно заглавіе производитъ во мн судороги.

Госпожа де Блинваль.

И во мн также. Ужасная книга! Она у меня здсь.

Женщины.

Покажите, покажите.

(Книга переходитъ изъ рукъ въ руки. )

Одинъ изъ присутствующихь, (читая.)

Послдній день при…….

Толстый Мущина.

Пощадите, Сударыня!

Госпожа де Блинваль.

Въ самомъ дл это книга преопасная, отъ нея получишь спазьмы, сляжешь въ постелю.

Одна изъ Женщинъ, (тихо.)

Я прочитаю эту книгу.

Толстый Мущина.

Нельзя не согласиться, что нравы день ото дня боле портятся. Боже мой! страшная мысль! высчитывать, обсуждать, разбирать, одно за другимъ, вс физическія страданія, не исключая ни одного, вс нравственныя муки, которыя долженъ чувствовать, въ день казни, приговоренный къ смерти. Не жестоко ли это? могли ли вы думать, Сударыни, чтобы такая мысль встртила для себя писателя, а для такого сочиненія нашлась публика.

Кавалеръ.

Вотъ величайшая безразсудность.

Госпожа де Блинваль.

A кто Авторъ?

Толстый Мущина.

На первомъ изданіи не было имени сочинителя.

Элегическій Стихотворецъ.

Его сочиненія есть еще два романа……. Боже мой, я забылъ ихъ заглавія. Первый начинается въ Морг, а оканчивается на Гревской площади. Въ каждой глав людодъ глотаетъ по ребенку.

Толстый Мущина.

Вы читали это?

Элегическій Стихотворецъ.

Читалъ, Сударь, дйствіе происходитъ въ Исландіи.

Толстый Мущина.

Въ Исландіи, вотъ ужасъ!

Элегическій Стихотворецъ.

Сверхъ того онъ писалъ Оды, Баллады, еще не знаю что-то, гд есть чудовища съ синими тлами.

Кавалеръ (со смхомъ.)

Тьфу пропасть! вотъ должно быть отчаянно.

Элегическій Стихотворецъ.

Онъ издалъ также драму, — сочиненіе, называющееся драмою,— тамъ слдующій прекрасный стихъ:

Седьмое Февраля семь сотъ седьмаго года.

Одинъ изъ присутствующихь.

Вотъ стихъ!

Элегическій Стихотворецъ.

Его можно написать цифрами, Милостивыя Государыни: — 7 Февраля 707 года.

(Смется. Раздается смхъ въ собраніи.)

Кавалеръ.

У насъ нын совсмъ особенная поэзія.

Толстый Мущина.

Ахъ, Боже мой! Да этотъ человкъ не знаетъ стихосложенія! какъ зовутъ его?

Элегическій Стихотворецъ.

Фамилью его трудно и помнить и выговаривать. Онъ долженъ быть изъ Готовъ, Визиготовъ, Осштоготовъ.

(Смется.)

Госпожа де Блинваль.

Онъ негодяй.

Толстый Мущина.

Предурный человкъ.

Одна изъ Женщинъ.

Одинъ изъ знакомыхъ его говорилъ мн…

Толстый Мущина.

Вы знаете кого нибудь изъ его знакомыхъ?

Молодая Женщина.

Знаю, и сей-то знакомый говорилъ, что упоминаемый нами писатель человкъ тихій и простый, что онъ живетъ въ уединеніи, и по цлымъ днямъ играетъ съ маленькими своими дтями.

Стихотворецъ.

A ночью виждетъ бредъ, произведенья тьмы.— Вотъ странно, я выразился стихомъ совсмъ невзначай. Да еще въ этомъ стих:

A ночью зиждешъ бредъ, произведенья тьмы.

И прекрасная Цезура.— Остается найти другую риму. Боже мой!

Госпожа де Блинвалъ.

Quidquid tentabat dicere, versus erat.

Толстый Мущина.

Вы говорили, что у Сочинителя, объ которомъ идетъ рчь, есть маленькія дти. Не можетъ бытъ, Сударыня. У Автора такаго произведенія! у Сочинителя столь ужаснаго романа!……

Одинъ изъ присутствующихь.

Но съ какою цлью написалъ онъ сей романъ?

Элегическій Стихотворецъ.

Не могу понять.

Философъ.

По видимому, онъ хотлъ содйствовать уничтоженію смертной казни.

Толстый Мущина.

Отвратительное произведеніе, говорю вамъ!

Кавалеръ.

Дуэль съ Палачемъ.

Элегическій Стихотворецъ.

Сочинитель взбшенъ на гильётину.

Сухощавый Мущина,

Я напередъ знаю, вся книга одно высокопарное витіиствованіе.

Толстый Мущина.

Совсмъ нтъ. Собственно о смертной казни врядъ найдется дв страницы. Всё прочее ощущенія.

Философъ.

Вотъ что неосновательно. Предметъ заслуживалъ разсужденій. Драма, романъ ничего не доказываютъ. Притомъ я читалъ самую книгу, она никуда не годится.

Элегическій Стихотворецъ.

Несносная книга! Въ томъ ли состоитъ искуство, чтобы, какъ говорится, лзть на стну, бить стекла. По крайней мр хотя бы знать преступника? Но не тутъ-то было. Что онъ сдлалъ? никто не знаетъ. Можетъ быть онъ бездльникъ. Въ прав ли кто возбуждать въ насъ участіе къ неизвстному лицу.

Толстый Мущина.

Писатель не долженъ заставлять читателя своего длить физическія страданія. Ежели я бываю во время представленія трагедій, и вижу какъ между собою ржутся, это мн ничего, но отъ сего романа волосы на голов становятся дыбомъ, подираетъ по кож, и видишь страшные сны. Прочитавъ его, я три дня былъ въ постел.

Философъ.

Прибавте къ тому царствующую въ сей книг холодность и принужденность.

Стихотворецъ.

Эта книга!….. книга!….

Философъ.

Точно. — И, какъ вы изволили передъ симъ объясниться, Сударь, тутъ нтъ истинной эстетики. Можетъ ли занимать отвлеченность или чистая существенность. Нтъ, пиши такъ, чтобы намекать каждому лично объ немъ, Сверхъ того въ слог нтъ ни простоты, ни ясности. Онъ отзывается стариной. Не это ли говорили вы, Сударь?

Стихотворецъ.

Вы говорите правду, вы говорите правду. Не надо личностей. Осужденный незанимателенъ.

Стихотворецъ,

И не можетъ быть занимательнымъ, вы видите преступленіе безъ угрызеній совсти: я избралъ бы противное. Я разсказалъ бы Исторію своего осужденнаго. Онъ изъ честнаго семейства, съ хорошимъ воспитаніемъ, горитъ любовью, мучится ревностью, впалъ въ какой нибудь проступокъ весьма обыкновенный, и чувствуетъ угрызенія совсти, угрызенія, страшныя угрызенія, но человческіе законы неумолимы, онъ долженъ умереть, и здсь-то я обсудилъ бы вопросъ о смертной казни. Вотъ въ чемъ дло!

Госпожа де Блинваль.

Да, да!

Философъ.

Извините. Такая книга не доказала бы ничего. Изъ частныхъ случаевъ нельзя выводишь законы для общаго.

Стихотворецъ.

Такъ почему бы не избрать Героемъ на примръ…… Мальзерба, добродтельнаго Мальзерба? Его послдній день, его казнь? О! тогда представилось бы прекрасное и благородное зрлище. Я проливалъ бы слезы, я бы дрожалъ, я рвался бы вмст съ нимъ на мсто казни.

Философъ.

A я совсмъ нтъ.

Кавалеръ.

И я также. Вашъ Г. Мальзербъ былъ въ существ мятежникъ.

Философъ.

Казнь Мальзерба не служитъ опроверженіемъ смертной казни вообще.

Толстый Мущина.

Что за смертная казнь? Зачмъ говорить объ ней? Какое вамъ дло до смертной казни? Сочинитель долженъ быть, самой дурной нравственности, ибо мучитъ насъ въ своей книг такимъ вздоромъ.

Госпожа де Блинваль.

Совершенная правда: у него должно быть презлое сердце.

Толстый Мущина.

Онъ водитъ насъ по тюрьмамъ, по галерамъ, по Бисетру: это весьма непріятно. Пусть вс сіи мста въ самомъ отвратительномъ положеніи, но при всемъ этомъ обществу какое до того дло?

Госпожа де Блинваль.

Т, которые издавали законы, были не дти.

Философъ.

Конечно, однако, представляя вещи въ истинномъ ихъ вид…..

Сухощавый Мущина.

Вотъ истины-то и недостаетъ. Что въ состояніи сказать Стихотворецъ о такихъ предметахъ? для этаго надобно быть по крайней мр Королевскимъ Прокуроромъ. Напримръ: я читалъ въ одномъ отрывк, приведенномъ изъ сей книги, не помню, въ какомъ-то Журнал, что осужденный не говоритъ ничего, когда читаютъ ему смертный приговоръ его.— Ложь! — При мн одинъ приговоренный къ смерти испустилъ въ эту минуту ужасный крикъ. — Увряю васъ.

Философъ.

Позвольте…..

Сухощавый Мущина.

Послушайте, Милостивые Государи, гильётина, Гревская площадь,— все это обнаруживаетъ дурный вкусъ…… а въ Доказательство скажу вамъ, что, по видимому, книга сія портитъ вкусъ, длаетъ насъ неспособными къ чистымъ, свжимъ естественнымъ ощущеніямъ. Ахъ! когда возстанутъ поборники здравой литтературы? Я желалъ бы сдлаться членомъ Французской Академіи, и труды мои даютъ мн на то право….. Господинъ Эргастъ, вы засдаете въ Академіи, скажите же, какъ думаете вы о послднемъ дн приговореннаго къ смерти?

Эргастъ.

Право, Сударь, я не читалъ этаго сочиненія, да и читать его не буду. Я обдалъ вчера у Госпожи де Сенанжъ, и Маркиза Мориваль упоминала о разбираемой вами книг Герцогу Мелькуру! Говорятъ, что въ ономъ есть личности на Судей и особенно на Президента д’Алимона. Аббатъ Флорикуръ былъ также въ негодованіи. Кажется, въ сей книг есть главы противъ вроисповданія и Правленія, господствующихъ во Франціи. Ахъ! еслибъ я былъ Королевскимъ Прокуроромъ.…

Кавалеръ.

Что значитъ тутъ Королевскій Прокуроръ! Вспомните Хартію, свободу книгопечатанія! Не смотря на то, поэту ли уничтожать смертную казнь? Нтъ, пусть кто нибудь въ прежнія времена осмлился бы издать романъ противъ истязаній….! — Но, со времени взятія Бастиліи, пиши, что хочешь. Книги длаютъ ужасное зло.

Толстый Мущина.

Ужасное. — Прежде вс были спокойны, ни о чемъ не думали. Конечно по временамъ отскали во Франціи голову, много дв въ недлю, но безъ шума, безъ соблазна. Ничего не говорили. Никто о томъ не думалъ….. Теперь совсмъ другое, вотъ книга…..— книга, отъ которой кружится голова!

Сухощавый Мущина.

Какъ Присяжному длать приговоръ, прочитавъ такую книгу?

Эргастъ.

Она возмущаетъ совсть.

Госпожа де Блинваль.

Ахъ! книги! книги! кто сказалъ бы это о роман?

Стихотворецъ.

Доказано, что книги служатъ весьма часто ядомъ, умерщвляющимъ общественный порядокъ.

Сухощавый Мущина.

Не говоря уже о язык, который господа романтики также разрушаютъ.

Стихотворецъ.

Не станемъ смшивать, Сударь, однихъ романтиковъ съ другими.

Сухощавый Мущина.

Безвкусіе, безвкусіе!

Эргастъ.

Вы правы. Безвкусіе.

Сухощавый Мущина.

На это отвчать не найдется.

Философъ, (опираясь на кресла одной изъ женщинъ.)

Площадный разговоръ!

Эргастъ.

Несносная книга!

Госпожа де Блинваль.

Не кидайте ея въ огонь: она изъ библіотеки Для чтенія.

Кавалеръ.

Поговоримъ о нашихъ временахъ. Какъ всё съ тхъ поръ перемнилось къ худшему, и вкусъ и нравы! Помните ли, Госпожа де Блинваль, какъ было въ наше время?

Госпожа де Блинваль.

Нтъ, Сударь, не помню.

Кавалеръ.

Мы были народъ самый тихій, самый веселый, самый остроумный. Безпрестанно прелестные праздники, милые стихи, наслажденье! что можетъ быть привлекательне Мадригала Г. Лагарпа на балъ, данный Маршальшею Мальи въ тысяча семьсотъ….. въ день казни Даміеня?

Толстый Мущина, (вздыхая.)

Счастливое время! Теперь нравы ужасные и книги также. Исполняется прекрасный стихъ Буало: Искуства не цвтутъ при развращеньи нравовъ.

Философъ, (тихо стихотворцу.)

Пойдутъ ли здсь къ ужину?

Элегическій Стихотворецъ.

Сей часъ позовутъ.

Сухощавый Мущина.

Въ нашъ вкъ, хотятъ ли уничтожишь смертную казнь, пишутъ романы ужасные, безнравственные, безвкусные: послдній день приговореннаго къ смерти, и Богъ знаетъ что.

Толстый Мущина.

Послушайте, мой любезный, перестанемъ говорить объ этой книг, а кстати, скажите мн, что длается у васъ съ тмъ человкомъ, котораго жалобу отринули мы за три недли передъ симъ?

Сухощавый Мущина.

Ахъ потерпите немного! я здсь въ отпуск, дайте мн отдохнуть. Подождите моего возвращенія! Впрочемъ, если отсрочка сія кажется для васъ слишкомъ продолжительного, я отпишу къ своему помощнику…..

Слуга, (входя.)

Сударыня, кушанье готово.

——

Двумъ случаямъ можно приписывать существованіе сей книги. Или въ самомъ дл попался свертокъ бумагъ, на которыхъ начертаны были, одна за другою, послднія мысли несчастнаго, или нашелся мечтатель, наблюдавшій природу для пользы искуствъ, философъ, поэтъ или другій кто нибудь, который избралъ сію мысль предметомъ своихъ думъ, овладлъ ею или, лучше сказать, самъ предался оной до такой степени, что она какъ бы caма излилась на бумагу.

Изъ двухъ сихъ объясненій, читатель, выбирай любое. —

ПОСЛДНІЙ ДЕНЬ
ПРИГОВОРЕННАГО КЪ СМЕРТИ.

I.

Бисетръ.

Приговоренъ къ смерти/

Вотъ уже пять недль живу я съ сею мыслію, одинъ съ нею неразлучно, она всечасно мучитъ меня, непрестанно давитъ своимъ бременемъ.

Нкогда, ибо, кажется, я прожилъ здсь не недли, а годы, былъ и я такій же человкъ, какъ другіе. — Для каждаго дня, каждаго часа, каждой минуты была своя мысль, въ моемъ юномъ и роскошномъ ум толпились мечтанія. Онъ развивалъ ихъ одн за другими, безъ порядка, безъ конца, разцвчая безпрерывно темную и непрочную ткань жизни. На ней изображались поперемнно то младыя двы, то блестящія златомъ мантіи, то шумные и освщенные театры, то опять молодыя двы и прогулки, въ сумрак ночи, подъ широкими втвями каштановыхъ деревъ. Въ моемъ воображеніи было вчное празднество, я былъ свободенъ.

Теперь я узникъ. Тломъ моимъ завладла темница, умъ мой оковала одна мысль, ужасная, кровавая, неотступная мысль. Я думаю объ одномъ, убжденъ въ одномъ, знаю одно. Приговоренъ къ смерти!

Что ни длаю, адская мысль сія все предо мною, какъ посинлый скелетъ, сторожитъ меня, отгоняетъ всякое развлеченіе, одна, со мною страдальцемъ лицемъ къ лицу, и потрясаетъ меня ледяными руками своими, когда я хочу отвратить чело или смежить взоры. Она прокрадывается во вс вилы, подъ коими умъ мой желалъ бы отъ ней укрыться, смшивается, какъ ужасный отголосокъ, со всми словами, которыя я слышу, припадаетъ со мною къ ненавистнымъ ршеткамъ моей темницы, терзаетъ меня, когда я бодрствую, уловляетъ мой судорожный сонъ, появляется въ моихъ сновидніяхъ въ вид скиры.

Преслдуемый ею, я пробудился въ испуг, говоря самъ себ: Ахъ! это одна мечта! но прежде нежели отягченныя очи мои успли раскрыться и увидть начертаніе сей роковой мысли въ ужасной существенности, меня окружающей, на мокрой и сырой плит моей темницы, въ блдныхъ лучахъ моей ночной лампады, на грубой ткани моего платья, на мрачномъ лиц караульнаго, котораго сумка свтится сквозь ршетку моего чулана, нкій голосъ, кажется, прошепталъ уже мн: приговоренъ къ смерти.

II.

Было прекрасное утро въ Август мсяц. Три дня уже производился мой судъ, три дня уже имя и преступленіе мое собирали каждое утро въ судейскую залу толпу зрителей, которые тснились въ ней на скамьяхъ, какъ вороны округъ трупа, три дня уже мелькали предо мною, подобно привидніямъ, судьи, свидтели, Адвокаты, Королевскіе Прокуроры, то казались они мн шутами, то дымились кровью, но постоянно окружалъ ихъ мракъ и ужасъ. Въ первыя дв ночи, отъ безпокойства и страха, я не могъ уснуть: въ третью, спалъ отъ скуки и усталости. Въ полночь оставилъ я присяжныхъ на разсужденіи. Меня отвели въ темницу на солому, и я въ тотъ же мигъ погрузился въ глубокій сонъ, въ сонъ забвенія. Протекло много дней, а сонъ сей постилъ меня впервые.

Я крпко спалъ. Пришли разбудить меня. Какъ ни тяжелы были шаги тюремнаго стража, какъ ни стучали подбитыя гвоздями башмаки его, какъ ни гремла связка темничныхъ ключей, какъ ни скрыпли запоры, но я вышелъ изъ безпамятства только въ ту минуту, когда грубый голосъ тюремщика потрясъ мой слухъ, а рука его толкнула меня въ плечо. — ‘Вставайте же!’ — Я открылъ глаза, вскочилъ въ ужасъ на кровати. Въ ту минуту, сквозь узкое и высокое окно своего логовища, на потолк сосдняго корридора, на семъ потолк, изображавшемъ для меня сводъ небесный, увидлъ я желтый отблескъ, въ которомъ глаза, привыкшіе ко мраку темницы, умютъ такъ хорошо распознавать солнце. Я люблю солнце,

Время прекрасное, сказалъ я тюремщику. Онъ молчалъ нсколько времени, какъ бы недоумвая, стоило ли труда потратиться словомъ, потомъ съ нкоторымъ, неудовольствіемъ проворчалъ грубо: быть можетъ.

Я пребывалъ неподвижнымъ, умъ мой былъ полуусыпленъ, уста улыбались, взоръ поглощалъ златый отсвтъ солнца, пріятно разцвчивавшій потолокъ. Прекрасный день, повторилъ я. Да, отвчалъ мн тюремщикъ, васъ ждутъ.

Сіи немногія слова, какъ паутина, останавливающая полетъ наскомаго, внезапно, возвратили меня въ существенность. Я увидлъ опять, какъ въ блеск молніи, мрачную судейскую залу, полукружіе судей, покрытое окровавленными рубищами, три ряда свидтелей, съ глупыми лицами, двухъ жандармовъ на обоихъ концахъ моей скамьи, въ моихъ глазахъ опять заволновались черныя платья, зашевелились вдали въ сумрак головы народа, и мн показалось, что остановились на мн неподвижно взоры двенадцати присяжныхъ, которые бодрствовали, когда я спалъ.

Я всталъ: зубы мои стучали одинъ объ другій, руки дрожали, и я не зналъ, гд отыскать свое платье, ноги мои были слабы. На первомъ шаг я споткнулся, какъ носильщикъ подъ слишкомъ великимъ бременемъ. При всемъ томъ я шелъ вслдъ за тюремщикомъ.

Оба жандарма ожидали меня у порога тюрмы. На меня надли кандалы. Въ нихъ былъ небольшій многосложный замокъ, который тщательно заперли. Я не противился, такимъ образомъ была машина на машин.

Мы прошли одинъ изъ внутреннихъ дворовъ. Свжій утренній воздухъ оживилъ меня. Я поднялъ голову. Небо синло, и жаркіе лучи солнца, перескаемые длинными трубами, начертывали большіе углы свта на вершин высокихъ и мрачныхъ стнъ тюрмы. Въ самомъ дл было прекрасное время. Вотъ мы на круглой лстниц, прошли корридоръ, потомъ другій, посл третій, потомъ отворилась низкая дверь. Жаркій воздухъ, смшенный съ шумомъ, хлынулъ мн въ лице. То было дыханіе народа въ судейской зал. Я вошелъ.

При появленіи моемъ, загремли оружія и голоса, скамьи зашумли, перегородки затрещали, и когда я проходилъ по длинной зал между двумя куча.ми: народа, кои обставлены были солдатами, мн казалось, что я былъ средоточіемъ, куда прикрплялись нити, приводившія въ движеніе сіи наклоненныя и уставившіяся на меня лица.

Въ сію минуту я увидлъ лицо на мн, не было цпей, но не помню, гд и когда ихъ сняли.

Всё утихло. Я дошелъ до своего мста. Едва умолкло смущеніе въ собраніи, какъ и мысли мои пришли въ порядокъ. Я понялъ вдругъ ясно то, объ чемъ до тхъ поръ какъ бы только мечталъ, уврился, что ршительная минута наступила, и что я призванъ выслушать свой приговоръ.

Тогда мысль сія не устрашила меня. Изъясняй это, кто можетъ. Окна были открыты, воздухъ и шумъ городскій проходили въ оныя свободно снаружи, зала была освщена, какъ для бракосочетанія, веселые солнечные лучи начертывали тамъ и сямъ свтлый образъ оконъ, то вытягивая оный на полу, то развивая на столахъ, то преломляя на углу стнъ, и отъ сихъ косоугольниковъ, блиставшихъ на окнахъ, каждый лучь отскалъ въ воздух большую призьму золотой пыли.

Судьи сидли въ глубин залы, съ видомъ довольнымъ, вроятно отъ радости, что скоро кончили дло. Лице Президента, тихо освщенное отблескомъ стекла, имло въ себ нчто спокойное и доброе, а молодый Ассессоръ разговаривалъ почти вёсело, играя своими манжетами, съ одного молодой дамою, которая, была въ розовой шляпк и, по праву знакомства, получила мсто позади его.

Одни присяжные казались блдными и унылыми, вроятно отъ усталости, ибо они не спали цлую ночь. Нкоторые звали, видъ ихъ нисколько не показывалъ людей, произнесшихъ только предъ симъ смертный приговоръ, а въ наружности простаго народа можно было угадать одно желаніе сна.

Противъ меня, одно окно было всё отворено. Я слышалъ, какъ нач набережной смялись торговки цвтами, а на краю окна маленькое, красивое растеніе желтаго цвта, томимое солнечнымъ лучемъ, играло съ втеркомъ въ разщелин камня.

При столь пріятныхъ ощущеніяхъ, какъ могла родиться какая нибудь грустная мысль. Плавая въ воздух и солнц, о чемъ могъ я думать, какъ не о свобод? Надежда просіяла, во мн, какъ день около меня, и съ довренностью ожидалъ я своего приговора, какъ ждутъ свободы и жизни.

Между тмъ явился мой Адвокатъ. Его ожидали. Онъ позавтракалъ за хорошимъ столомъ и съ охотой. Пробравшись къ своему мсту, наклонился онъ ко мн съ улыбкою. Я надюсь, сказалъ онъ мн. Въ самомъ дл? отвчалъ я безпечно и также съ улыбкою, — Да, возразилъ онъ, мн еще неизвстенъ ихъ приговоръ, но они безъ сомннія не нашли проступокъ вашъ умышленнымъ,, а въ такомъ случа наказаніе ограничится ссылкою по смерть на галеры. Что говорите вы, сударь? вскричалъ я съ негодованіемъ, лучше сто разъ умереть!

Да, умереть! И, притомъ, твердилъ мн какій-то внутренній голосъ: почему не сказать теб этаго? Разв не всегда приговаривали къ смерти въ полночь, при свтильникахъ, въ сумрачной, траурной зал, зимой, въ дождливую погоду? Но въ Август, въ восемь часовъ угара, въ такое прекрасное время, при такихъ добрыхъ присяжныхъ, это не возможно! и глаза мои опять устремлялись на красивый желтый цвтокъ, озаренный солнцемъ.

Вдругъ Президентъ, ожидавшій только Адвоката, далъ мн знакъ встать. Солдаты сдлали къ ружью, всё собраніе, какъ бы пораженное электрическимъ ударомъ, въ минуту встало. Незначительное и ничтожное лице, помщенное за столомъ внизу судилища, кажется, письмоводитель, вышло на позорище и прочитало приговоръ, сдланный присяжными безъ меня. Холодный потъ выступилъ изо всхъ моихъ членовъ, я прислонился къ стн, чтобы не упасть.

— Адвокатъ, не имете ли какаго либо возраженія противъ присужденнаго наказанія? спросилъ Президентъ.

Я могъ бы сказать всё, но не въ силахъ былъ произнести ничего. Языкъ мой прильнулъ къ гортани.

Защитникъ всталъ.

Я понялъ, что онъ хотлъ смягчить приговоръ присяжныхъ, и присужденную имъ казнь замнить другимъ наказаніемъ, тмъ самымъ, о которомъ однимъ намекомъ привелъ онъ меня въ такое негодованіе.

Гнвъ мой былъ конечно слишкомъ силенъ, ибо устранилъ тысячу волненій, оспоривавшихъ мои мысли. Я хотлъ громко повторить сказанное ему: лучше сто разъ умереть! Но дыханіе мое прервалось и я могъ только остановить своего Адвоката, ухватвъ его грубо за руку, и вскричавъ съ судорожнымъ порывомъ: Нтъ!

Генералъ Прокуроръ оспоривалъ Адвоката, и я слушалъ его возраженія съ безумнымъ удовольствіемъ. Потомъ судьи вышли, посл возвратились, и Президентъ прочелъ мн мой приговоръ.

— Приговоренъ къ смерти! отдавалось въ собраніи меня повели, а народъ ринулся вслдъ за мною съ трескомъ разрушающагося зданія. Я шелъ въ безпамятств и оцпененіи. Во мн сдлался переворотъ. До смертнаго приговора, я чувствовалъ,, что сердце во мн билось, что я дышалъ, жилъ вмст съ другими людьми, теперь я увидлъ ясно преграду между свтомъ и мною. Всё казалось мн въ другомъ вид. Широкія лучезарныя окна, прекрасное солнце, милый цвтокъ, всё это бллось и блднло, было цвта савана. Мущины, женщины, дти, толпившіеся на моемъ пути, казались мн мертвецами.

У лстницы ожидала меня черная и измаранная карета съ ршетчатыми окнами. При самомъ вход въ оную, я случайно взглянулъ на площадь. Приговоренный къ смерти! кричали прохожіе, подбгая къ карет. Сквозь облако, которое, казалось, отдляло меня отъ вселенной, я различилъ двухъ молодыхъ дтей, слдовавшихъ за мною жадными взорами. Хорошо, сказала младшая хлопая руками,черезъ шесть недль!

III.

Приговоренъ къ смерти! Такъ чтожъ? весьма естественно. Люди вс обречены смерти, но она имъ отсрочена на неопредленное время. Вотъ что, помнится мн, читалъ я, не знаю, въ какой книг, въ которой только это и было хорошаго. Въ чемъ же столько перемнилось мое состояніе?

Съ того часа, какъ прочитанъ мн мой приговоръ, сколько умерло такихъ, которые приготовлялись къ долгой жизни, сколько опередило меня изъ тхъ, которые, въ цвт молодости и здоровья, наслаждаясь свободой, весьма надялись идти смотрть паденіе головы моей на Гревской площади, сколько можетъ быть есть и теперь людей, кои прогуливаются и дышатъ на вол, входятъ и выходятъ по своему произволу, и которые также прежде меня отъидутъ!

Да и отъ чего дорожить мн жизнію? Сумракъ и черный тюремный хлбъ, ложка дурнаго бульёна изъ котла колодниковъ, грубое содержаніе для взросшаго въ нг, оскорбленія отъ тюремщиковъ и колодничныхъ смотрителей, неимніе человка, который удостоилъ бы сказать или выслушать хотя одно слово, безпрестанная боязнь и того, что самъ длаетъ, и того, что съ тобою сдлаютъ: вотъ почти единственныя блага, которыя палачь можетъ у меня похитить.

Ахъ! пусть такъ, но это ужасно!

IV.

Въ черной карет привезли меня сюда, въ сей презрнный Бисетръ.

Смотря на зданіе издали, видишь въ немъ величіе. Оно развертывается на горизонт, на вершин холма, въ нкоторомъ разстояніи находишь въ немъ остатки древняго его величія, видъ Королевскаго дворца, но приближается къ симъ чертогамъ, и они становятся развалинами. Обвалившіяся стны противны для глазъ. Наружность сихъ палатъ осквернена какимъ-то позоромъ и скудостію, стны какъ бы заражены проказой. Ни стеколъ, ни рамъ въ окнахъ, въ нихъ одн перевитыя толстыя желзныя ршетки, къ которымъ пригвождено тамъ и сямъ какое нибудь безобразное лице колодника или сумасшедшаго.

Таковъ видъ вблизи.

V.

Едва я прибылъ, меня взяли въ желзныя руки. Предосторожности умножились: ни ножа, ни вилки не давали ко мн на столъ: на плечи надли мн колодничью фуфайку, родъ парусиннаго мшка, жизнь моя была на отчет. Я подалъ жалобу на приговоръ. Трудное дло сіе могло продолжиться шесть или семь недль, а меня должно было представить въ цлости на Гревскую площадь.

Въ первые дни обходились со мною ласково, что было для меня ужасно. Привтливость тюремщика отзывается плахой.— Къ счастію, въ нсколько дней, привычка взяла верхъ, со мною стали поступать также грубо, какъ и съ прочими арестантами, и не оказывали мн уже тхъ необычайныхъ знаковъ вжливости, отъ которыхъ былъ въ глазахъ моихъ безпрестанно палачь. Не въ этомъ одномъ улучшилось. Моя молодость, моя понятливость, старанія тюремнаго Священника и въ особенности нсколько Латинскихъ словъ, сказанныхъ мною сторожу, который ихъ не понялъ, исходатайствовали мн позволеніе прогуливаться разъ въ недлю съ прочими заключенными и высвободили изъ фуфайки, сдавившей меня. Посл многихъ отказовъ, дали мн: чернилъ, бумаги, перьевъ и ночникъ.

Каждое воскресенье, посл обдни, спускаютъ меня на тюремную площадку, въ часъ отдыха, тамъ разговариваю я съ заключенными, это не лишнее. Бдняки сіи люди простые: они разсказываютъ мн свои бездльничества, слушая ихъ, ужасается, но я знаю, что они прихвастываютъ. Они учатъ меня говорить ихъ нарчіемъ. Сіе варварское нарчіе привилось къ общему языку, въ род безобразнаго нароста или желзъ. Въ ономъ иногда особенная сила, живописно страшное: жениться на вдов (быть повшену), какъ будто веревка на вислиц вдова всхъ повшенныхъ. Голову вора называютъ двумя именами: Сорбонною, когда она замышляетъ, обдумываетъ преступленіе, и возбуждаетъ къ злодйству, гурбаномъ, когда палачь отскаетъ ее. Иногда игривость: лгунъ (языкъ), однимъ словомъ везд, поминутно, слова чудовищныя, таинственныя, противныя и гнусныя, взятыя неизвстно откуда. Кажется, слышишь разговоръ жабъ и пауковъ. Языкъ сей производитъ на чувства такое же впечатлніе, какъ грязь и пыль, какъ разтряхиванье лохмотья.

Эти люди одни жалютъ обо мн. Тюремные стражи, привратники, ключники (Богъ съ ними!}, толкуютъ, смются и при мн, говорятъ обо мн, какъ о вещи.

VI.

Я сказалъ самъ себ:

— Зачмъ не пишу я, имя къ тому способъ? какъ, писать? Заключенный въ четырехъ стнахъ изъ хладнаго камня, безъ горизонта для очей, занятый цлый день однимъ наблюденіемъ медленнаго движенія бловатаго четыреугольника, отскаемаго находящимся въ дверяхъ моихъ слуховымъ окномъ на противулежащей мрачной стн, и, какъ передъ симъ я сказалъ, одинъ на одинъ съ мыслію, мыслію преступленія и казни, убійства и смерти, объ чемъ могу я говоритъ? Въ этомъ свт мн уже нечего боле длать! Есть ли въ омраченной и пустой голов сей что либо достойное описанія?

Почему и не быть? Пусть всё, окружающее меня, однообразно и сумрачно, но во мн гроза, борьба, мука. Разв постоянная мысль, господствующая надо мною, не представляется мн каждый часъ, каждую минугу, въ новомъ вид, который становится тмъ, отвратительне и окровавленное, чмъ ближе назначенный срокъ? зачмъ не попытаюсь я разсказать самому себ вс порывистыя и безвстныя ощущенія, обуревающія меня въ теперешнемъ отчаянномъ моемъ положеніи? по истин предметъ богатый, и какъ ни мало остается мн жить, но при всемъ томъ, отъ сего, часа до послдняго найдется еще, что описывать: будутъ и страданія, и ужасъ, u истязанія. Сверхъ того, наблюдая сіи муки, будешь мене чувствовать ихъ, а изображая, разсется.

И можетъ быть еще описаніе мое не будетъ безполезно. Въ семъ разсказ изобразится въ подробности каждое мгновеніе, и если достанетъ у меня силъ довести мои приключенія до тхъ поръ, пока сдлается Физически невозможнымъ продолжать описаніе оныхъ, то сія повсть ощущеній моихъ, хотя по необходимости неоконченная, но по возможности полная, не будетъ ли заключать великое и глубокое поученіе? Не послужатъ ли сіи замчанія изнемогающаго ума, сіе безпрерывное умноженіе страданій, сей родъ мысленнаго созерцанія разстающагося съ жизнію уроками для тхъ, которые длаютъ приговоръ? Можетъ быть чтеніе сіе остепенитъ ихъ руки на другій случай, когда должно. будетъ также класть мыслящую голову, голову человка, на такъ называемыя ими всы правосудія? Можетъ быть несчастные сіи не размышляли никогда о медленной постепенности мукъ, заключающихся въ смертномъ приговор, въ семъ произведеніи одной минуты, останавливались ли они хотя однажды на горькой той мысли, что въ разскаемомъ ими человк есть умъ, умъ, надявшійся жизни, душа, не располагавшаяся къ смерти? Нтъ. Они видятъ одно прямолинйное паденіе треугольнаго ножа, и думаютъ безъ сомннія, что для приговореннаго къ смерти нтъ ничего ни предыдущаго, ни послдующаго.

Сіи листы выведутъ ихъ изъ заблужденія, и, бывъ можетъ быть обнародованы нкогда, остановятъ на нсколько времени ихъ умъ надъ умственными страданіями, ибо умственныхъ-то мукъ люди сіи не предполагаютъ. Они торжествуютъ, что могутъ умертвитъ, почти не заставя страдать тлесно. а въ этомъ и дло! что боль физическая въ сравненіи со нравственною? Ужасно! Можетъ быть записки сіи, послдніе хранители тайнъ страдальца, будутъ небезполезны.

Пусть только по смерти моей не выбросятъ листковъ сихъ среди площади въ грязь и на втеръ, или не истлятъ ихъ на дожд, залпивъ ими трещины въ стеклахъ у тюремщика.

VII.

Пусть то, что я пишу здсь, послужитъ въ пользу для другихъ, остановивъ судью, готоваго производить судъ, избавя, несчастныхъ, невинныхъ или виновныхъ, отъ истязаній, коимъ я преданъ: зачмъ? На какій колецъ? Какое мн до того дло? Когда отскутъ у меня голову, пусть отскаютъ ее и у другихъ? Ужели въ самомъ дл могли войти мн въ умъ такія не нелпости? Низвергать эшафотъ, войдя на оный! Скажите, ради Бога, что я этимъ выиграю.

Какъ, солнце, весна, поля, усыпанныя, цвтами, птицы, пробуждающіяся въ часъ утра, облака, дерева, природа, жизнь, свобода, и всё это уже не для меня?

Ахъ! меня меня надобно спасать. Разв точно это невозможно и должно умереть завтра, можетъ быть сего дня? Ужели всё это справедливо? О Боже! Ужасная мысль, отъ коей можно лишиться разсудка!

VIII.

Разсчитаемъ, сколько остается мн жить:

Три дня отсрочки посл произнесенія приговора, для подачи жалобы въ Кассаціонный Судъ.

Восемь дней дло остается въ Суд безъ движенія, посл чего, какъ говорятъ, бумаги отсылаются къ Министру.

Дв недли остаются он у Министра, который, по разсмотрніи дла, передаетъ оное въ Кассаціонный Судъ,

Потомъ разборъ, перемчиванье, внесеніе въ реэстръ, вдь гильётина завалёна, и каждому своя очередь.

Дв недли разсматривается, законно ли ведено дло.

Наконецъ Судъ собирается, обыкновенно въ четвергъ, признаетъ жалобы незаслуживающими уваженія, и отсылаетъ всё къ Министру, который отправляетъ бумаги къ Генералъ-Прокурору, а сей къ палачу. Три дня.

На четвертый день, утромъ, Помощникъ Генералъ-Прокурора, надвая галстукъ, говоритъ самъ себ, надо же кончить это дло, тогда если у Письмоводительскаго Помощника нтъ гостей, собравшихся на завтракъ: то приказъ о совершеніи казни сочиняютъ и разсматриваютъ, переписываютъ на бло, отсылаютъ, и наутро съ разсвтомъ раздается уже на Гревской площади стукъ сколачиваемыхъ досокъ, и по перекресткамъ изо всей силы воютъ охриплые глашатаи.

Всего шесть недль. Двушка говорила правду.

Итакъ вотъ уже не мене пяти, можетъ быть, шести недль (не смю считать), какъ я въ семъ душномъ Бисетр, а мн кажется, я здсь только три дня, съ четверга.

IX.

Я написалъ свою духовную.

На что? Меня судили на мой счетъ, и всего моего имнья едва достанетъ на сіи издержки. Гильётина весьма дорога.

Посл меня остается мать, остается жена, остается дитя.

Двочка трехъ лтъ, тихая, румяная, нжная, съ большими черными: глазами и длинными каштановыми кудрями.

Ей было два года и одинъ мсяцъ, когда я видлъ ее въ послдній разъ.

Итакъ, посл смерти моей, три женщины, безъ сына, безъ мужа, безъ отца. Три сироты разнаго рода, три вдовы.

Пусть я наказанъ справедливо. Что сдлали эт невинныя? Не смотря на то, ихъ безчестятъ, раззоряютъ: вотъ правосудіе.

Я не забочусь о престарлой матери своей, ей шестьдесять четыре года, она умретъ отъ этаго удара, а если и проходитъ еще нсколько дней — будь только для ней до послдней ея минуты горсть теплой золы, она не скажетъ ни слова.

О жен я также не тоскую, и тло и умъ ея безъ того уже слабы. Она также умретъ.

Разв только лишится она разсудка. Говорятъ, сумашествіе продолжаетъ жизнь, но по крайней мр умственныя силы ея не будутъ страдать, она будетъ спать, она какъ будто умретъ,

Но дочь моя, дитя мое, бдная малютка Маша, она смется, играетъ, поетъ въ это время, и ни о чемъ не думаетъ объ ней-то мн грустно.

X.

Вотъ что моя тюрьма:

Восемь четвероугольныхъ футовъ. Четыре стны изъ тесаннаго камня опираются правымъ угломъ на мостовую изъ плитъ, поднятую на ступень выше наружнаго корридора.

Вправо отъ двери, при вход, родъ углубленія, каррикатура алькова. Туда бросаютъ пукъ соломы, на которой будто бы покоится и спитъ заключенный, въ холстинныхъ штанахъ и тиковомъ жилет, и зимой и лтомъ.

Надъ моей головою, вмсто неба, черный сводъ со стрлкою (такъ онъ называется), съ котораго висятъ, подобно рубищамъ, густыя паутины.

Впрочемъ ни окна, ни отдушины, деревянная дверь, обитая желзомъ.

Ошибаюсь, посреди двери, къ верху, отверстіе величиною въ девять четвероугольныхъ дюймовъ, пересченное крестообразною желзной ршеткою, отверстіе это тюремный стражъ можетъ запирать на ночь.

Снаружи довольно длинный корридоръ, освщенный, освжаемый воздухомъ посредствомъ тсныхъ отдушинъ, находящихся на верху стны, раздленный на флигели каменной работы, сообщающіеся между собою рядомъ дверей низкихъ и имющихъ видъ полуциркуля: каждый изъ сихъ отдловъ служитъ нкоторымъ образомъ прихожею арестантской комнат, похожей на мою. Въ сіи-то арестантскія комнаты сажаютъ колодниковъ, приговоренныхъ тюремнымъ Директоромъ къ исправительнымъ наказаніямъ. Первые три чулана опредлены для осужденныхъ на смерть, потому что, будучи ближе къ воротамъ, они удобне для темничнаго стража.

Сіи арестантскія составляютъ всё, остающееся отъ древняго Бисетрскаго замка, съ того времени какъ онъ выстроенъ былъ въ пятнадцатомъ столтіи Винчестерскимъ Кардиналомъ, тмъ самымъ, который сжегъ Іоанну д’Аркъ. Я слышалъ, какъ разсказывали объ этомъ любопытные, приходившіе посмотрть на меня, когда я сидлъ въ моей нор, и разглядывавшіе меня издали, какъ звря въ клтк.

Я позабылъ сказать, что денно и ночно стоитъ у дверей моихъ часовый, и что глаза мои, обращаясь къ четвероугольному слуховому окну, всякій разъ встрчаются съ двумя неподвижными и всегда открытыми глазами сего стража.

Впрочемъ полагаютъ, что въ семъ каменномъ логовищ есть воздухъ и свтъ.

XI.

Еще не разсвло. Какъ убить ночь?— Мн пришла мысль. Я всталъ и началъ водить лампу по четыремъ стнамъ моего покоя. Он исписаны, изрисованы, изпещрены странными изображеніями, именами, перемшенными между собою, и изглаживающими одно другое. Кажется, каждый приговоренный къ смерти хотлъ оставить посл себя слдъ, по крайней мр здсь. Тутъ карандашъ, млъ, уголь, буквы: черныя, блыя, срыя, во многихъ мстахъ углубленія въ камн, тамъ и сямъ знаки ржавые, какъ будто написанные кровію. Конечно, при свободномъ дух, я занялся бы съ любопытствомъ сею странной книгою, развертывающею предо мной страницу за страницею на каждой плит сего логовища. Я постарался бы передлать въ одно цлое сіи отрывки ума, разсянные на камн, разгадать каждаго по его имени, придать смыслъ и жизнь симъ изувченнымъ надписямъ, обезчлененнымъ выраженіямъ, искаженнымъ словамъ, тламъ обезглавленнымъ, какъ и т, которые писали всё это. Вровень съ моимъ изголовьемъ, два горящія сердца, пронзенныя стрлою, а надъ ними: Любовь до гроба. Бднякъ входилъ въ обязательство не надолго.

Подл родъ треугольной шляпы, подъ ней маленькое изображеніе, грубо нарисованное, и слова: Да здравствуетъ Императорь! 1824.

Еще два пылающія сердца съ сею надписью, рдкою въ темниц: Люблю и обожаю Матвя Данвина. Яковъ.

На противулежащей стн имя Папавуанъ. Заглавная буква П испещрена Арабесками, и тщательно изукрашена.

Куплетъ изъ неблагопристойной псни.

Республиканскій колпакъ, высченный довольно глубоко въ камн, внизу написано: Борій.— Республика.— Это имя одного изъ четырехъ Ларошельскихъ юнкеровъ. Бдный юноша! Какъ презрительны ихъ мнимыя политическія крайности! За мысль, за мечту, за отвлеченность ужасная существенность, называемая гильётиною! а я недостойный, я истинный преступникъ, проявишій кровь, я смлъ роптать!

Прекращу свое изслдованіе. Я увидлъ начертанное въ углу стны чмъ-то блымъ ужасное изображеніе, видъ эшафота, который въ сіе время возвышается можетъ быть для меня!— Лампада едва не выпала изъ рукъ моихъ.

XII.

Стремглавъ отскочилъ я отъ стны, и слъ опять на солому, поникнувъ головой въ колна, но дтскій страхъ мой вскор разсялся, и прежнее странное любопытство снова овладло мною,— я сталъ продолжать чтеніе своей стны.

Подл имени Папавуана оторвалъ я огромную паутину, наполненную пылью и протянутую въ углу стны. Подъ сею паугиною можно было прочитать безъ малйшаго труда четыре или пять именъ въ числ другихъ, отъ которыхъ остается на стн одно пятно. — Дотюнь, 1815. — Пулень, 1818. — Жакъ Мартень, 1821. — Кастень, 1823.— Я прочиталъ имена сіи, и горестныя воспоминанія объяли мою душу. Дотюнь разчетверилъ своего брата, и ночью бросилъ голову въ ручей, а туловище въ сточную яму, Пулень умертвилъ свою жену, Жакъ Мартень выстрлилъ изъ пистолета въ престарлаго своего отца, тогда какъ сей послдній отпиралъ окно, Кастень лкарь отравилъ своего друга, и, пользуя его отъ сей болзни, которую самъ нанесъ, давалъ ему снова вмсто лкарства ядъ, рядомъ съ нимъ Папавуанъ, страшилище и сумасшедшій, который убивалъ дтей, разская имъ головы ножемъ.

Вотъ, сказалъ я самъ себ, и лихорадочная дрожь вступила въ мою внутренность, вотъ кто жилъ до меня въ сей горниц. Здсь-то, на томъ же камн, на коемъ теперь и я, родились послднія мысли сихъ изверговъ, привыкшихъ къ убійствамъ и крови! Около сей самой стны, въ семъ тсномъ четыреугольник кружились они въ послдній разъ, подобно дикому зврю. — Они смняли другъ друга скоро, кажется, заключенныхъ здсь не убавляется. Много перебывало ихъ въ сей тюрьм, и наконецъ мн суждено занять ихъ мсто. Въ свою очередь соединюсь съ ними и я на Кламарскомъ кладбищ, гд такъ хорошо расшетъ трава!

Я не мечтатель и не суевръ. Вроятно отъ сихъ-то мыслей била меня дрожь, я предавался грезамъ, и вдругъ показалось мн, что роковыя имена сіи начертаны были на черной стн огненными письменами, въ ушахъ моихъ раздавался звонъ, съ каждой минутою ускорявшійся, передъ очами моими разливался кровавый свтъ, мн казалось, что вокругъ меня толпились толпы странной наружности, каждый изъ нихъ держалъ голову свою безволосую, у себя въ лвой рук, ухвативъ ее за уста. Они грозили мн вс, кром отцеубійцы.

Я закрылъ глаза съ ужасомъ, но вдругъ увидлъ всё еще ясне.

Было ли всё сіе греза или видніе или существенность, но я лишился бы разсудка, если бы вдругъ не былъ разбуженъ благовременно. Я готовъ былъ упасть навзничъ, какъ почувствовалъ, что по голой ног, моей тянулось что-то холодное съ мохнатыми лапами, что же было это? бжалъ сроненный мною паукъ.

Я пришелъ въ себя. О ужасныя привиднія! Нтъ, я мечталъ, пустая голова моя была въ чаду, въ судорожныхъ припадкахъ. Макбетовская греза! Мертвецы, особенно такіе, не возстанутъ. Въ гроб они подъ крпкими заклепами. Отъ чего же я такъ испугался?

Могильная дверь изнутри не отпирается.

XIII.

Въ прошлые дни видлъ я отвратительное зрлище.

Еще едва разсвтало, а въ тюрьм былъ уже везд шумъ. Тяжелыя двери запирались и отворялись, желзные запоры и замки скрипли, связки ключей, ударяемыхъ одинъ о другій на пояс у темничныхъ стражей, стучали, лстницы съ верху до низу дрожали подъ скорыми шагами, и голоса перекликались съ обоихъ концевъ длинныхъ корридоровъ. Тюремные сосды мои колодники, осужденные на галеры, были веселе противъ обыкновеннаго. Казалось, весь Бисетръ: смялся, плъ, бгалъ, плясалъ.

Я одинъ, наблюдая молчаніе посреди сего крика, не двигаясь съ мста въ семъ смятеніи, удивляясь и напрягая вниманіе, слушалъ.

Пришелъ тюремщикъ.

Я отважился окликать его и спросить, не было ли въ тюрьм какаго праздника. Пожалуй, щитайте и праздникомъ! отвчалъ онъ мн. Сегодня заковываютъ колодниковъ, которыхъ должно отправлять завтра въ Тулонъ. Не хотите ли посмотрть? Вы позабавитесь.

Зрлище сіе, при всей своей гнусности, для пустыннаго затворника было въ самомъ дл находкою. Я принялъ приглашеніе.

Стражъ мой взялъ нужныя предосторожности, что бы я не могъ уйти, потомъ привелъ меня въ маленькій пустый чуланъ, гд не было никакой мебели, я увидлъ только обыкновенное ршетчатое окно, которое было такой величины, что въ него можно было смотрть облокотясь, и видть настоящее небо,

— Вотъ, сказалъ онъ мн, отсюда вамъ всё будетъ видно и слышно. Вы будете въ своей лож одинъ.

Съ сими словами онъ вышелъ и заперъ за собою замки, задвижки, и заложилъ запоры.

Окно выходило на довольно широкій четыреугольный дворъ, вкругъ котораго поднималось по четыремъ сторонамъ, какъ стна, большее зданіе изъ тесаннаго камня въ шесть этажей. Ничто не можетъ быть отвратительне, обнаженне, позорне для глазъ, какъ четыресторонній окладъ сего дома, прорзанный множествомъ ршетчетыхъ оконъ, уставленныхъ съ низу до верху тощими и блдными лицами, которыя тснились одно надъ другимъ, какъ камни въ стн, и вс, такъ сказать, вклеены были въ промежутки между желзными прутьями. То были заключенные, смотрвшіе на представленіе въ ожиданіи своей очереди быть дйствующими лицами. Они казались душами, мучащимися въ отдушинахъ чистилища, выходящихъ въ адъ.

Вс смотрли въ молчаніи на дворъ, гд никого еще не было. Они ждали. Между сими погасшими и мертвенными лицами блистало кое-гд, подобно огненнымъ точкамъ, нсколько проницательныхъ и быстрыхъ глазъ.

Четыреугольникъ тюремнаго зданія простирается не вокругъ всего двора. Одинъ изъ четырехъ угловъ тюрьмы, обращенный къ востоку, разсченъ на средин, и соединяется со смежнымъ угломъ желзною ршеткою. Ршетка сія отворяется на другую дворъ, который меньше перваго, и, подобно ему, огражденъ черноватыми зубчатыми стнами.

Кругомъ всего главнаго двора стоятъ у стны каменныя скамьи. На средин воздымается нагнутый желзный шестъ, на которомъ вшаютъ фонарь.

Наступилъ полдень. Вдругъ разхлопнулась большая калитка, скрытая въ углубленіи. Телега, окруженная нкоторыми подобіями солдатъ нечистаго и срамнаго вида, одтыхъ въ голубые мундиры съ красными эполетами и желтыми перевязями, тянулась медленно на дворъ, со скрипомъ ржаваго желза. Это были колодники и цпи.

Вмигъ, какъ будто шумъ сей взволновалъ всю тюрьму, зрители въ окнахъ, наблюдавшіе до тхъ поръ молчаніе, и недвигавшіеся съ мстъ своихъ, издали крики радости, начали пть, посыпали угрозы, заклинанія вмст съ пронзительнымъ хохотомъ. Они похожи были на демоновъ.— У каждаго лице скривилось, руки высунулись изъ ршетокъ въ угрожающемъ положеніи, голосъ завылъ, глаза засверкали, и я объятъ былъ страхомъ, увидвъ столько искръ въ семъ пепл.

Между тмъ надзиратели надъ каторжными, въ числ коихъ, по опрятному платью и испуганному виду, не трудно было узнать нсколько любопытныхъ, пришедшихъ изъ Парижа. Приступили спокойно къ своему длу. Одинъ изъ нихъ влезъ на телегу и побросалъ товарищамъ своимъ цпи, дорожные ошейники и кипы холстинныхъ штановъ. Они раздлили между собою работу: одни разстилали въ углу двора длинныя цпи, которыя называли по своему бичевками, другіе раскладывали по мостовой ткани, рубахи и штаны, между тмъ какъ т, которые были поумне, осматривали, подъ руководствомъ Главнаго Смотрителя, маленькаго здороваго старика, желзные ошейники, каждый особо, а потомъ пробовали ихъ ударяя ими по мостовой. Всё это происходило при громкихъ насмшкахъ заключенныхъ, мелькавшихъ въ отдаленіи въ окнахъ старой тюрьмы, обращенныхъ на малый дворъ, но голоса сіи заглушаемы быди шумнымъ хохотомъ галерныхъ невольниковъ, для коихъ длались приготовленія.

Когда всё, было готово, одинъ чиновникъ съ серебреннымъ шитьемъ, котораго называли Господиномъ Инспекторомъ, далъ приказъ Директору тюрьмы, вслдъ за тмъ изъ двухъ или трехъ низкихъ дверей хлынуло на дворъ съ воемъ, почти въ одно время и какъ бы тучами, множество людей отвратительнаго вида и въ рубищахъ. Люди сіи были галерные невольники.

При вход ихъ радость въ окнахъ усугубилась. Нкоторые изъ нихъ, наиболе прославившіеся въ острог, привтствуемы были радостными кликами, и рукоплесканіями, и принимали оныя съ какимъ-то гордымъ смиренномудріемъ. На многихъ были шляпы, сплетенныя собственными ихъ руками изъ тюремной соломы, вс страшнаго вида, они надвали ихъ съ тою цлью, чтобы въ городахъ, чрезъ которые лежалъ имъ путь, шляпа заставляла обращать вниманіе на голову. Такимъ колодникамъ еще боле рукоплескали. Въ особенности одинъ произвелъ всеобщій восторгъ: молодый человкъ лтъ семнадцати, съ лица какъ двушка. Онъ вышелъ изъ тюрьмы, въ которой содержался втайн восемь дней, изъ своей связки соломы сдлалъ онъ себ платье, покрывавшее его съ ногъ до головы, и появился на дворъ, кружась около себя съ проворствомъ зми. Забавникъ сей осужденъ былъ за воровство. Рукоплесканія и крики радости выходили изъ границъ. Колодники отвчали тмъ же, и сердце раздиралось при вид такой взаимной радости между настоящими и будущими галерными невольниками. Не смотря на присутствіе тюремщиковъ и устрашенныхъ жителей, завлеченныхъ любопытствомъ, преступленіе, презирая ихъ, явно, длало изъ сего ужаснаго наказанія семейный праздникъ,

Только что входилъ колодникъ, его толкали, между двумя рядами галерной стражи, на малый дворъ, окруженный ршетками, на которомъ готовился лкарскій осмотръ. Здсь-то каждый испытывалъ послднее средство, чтобы избавиться отъ дороги, и взводилъ на себя какій нибудь недугъ: или болли глаза, или хромала нога, или переломлена была рука, но, по освидтельствованіи, почти всегда оказывались вс годными для галеръ: и тогда каждый безпечно предавался своему жребію, забывая въ нсколько минутъ долголтнюю мнимую свою болзнь.

Ршетка вкругъ малаго двора опять отворилась. Одинъ изъ надзирателей сдлалъ перекличку по азбучному порядку, и вотъ вышли колодники одинъ по одному, и каждый изъ нихъ становился въ углу большаго двора подл товарища, доставшагося по заглавной букв. Здсь колоднику не на кого уже надяться, онъ влачитъ цпь за себя, рядомъ съ незнакомцемъ, и хотя бы случился у него другъ, онъ отдленъ отъ него цпью. Несчастіе изъ несчастій!

Когда вышло человкъ до тридцати ршетку опять заперли. Одинъ изъ галерныхъ начальниковъ уравнялъ ихъ своей палкою, бросилъ передъ каждымъ изъ нихъ по рубашк, жилету и толстымъ холстиннымъ штанамъ, подалъ знакъ, и вс начали раздваться. Неожиданный случай, какъ будто нарочно, перемнилъ униженіе сіе въ муку,

До сихъ поръ погода была довольно хороша, и хотя отъ Октябрскаго свернаго втра воздухъ былъ холоденъ, однако по временамъ проглядывалъ кое-гд сквозь срые густые туманы солнечный лучь, но едва скинули колодники свои тюремныя рубища, и предстали нагіе подробному освидтельствованію галерныхъ смотрителей, и любопытнымъ взорамъ приходящихъ, которые кружились около нихъ, осматривая ихъ плеча, небо помрачилось и вдругъ холодный осенній дождь полился ручьями въ четвероугольный дворъ, на непокрытыя головы, обнаженные члены каторжныхъ, на ихъ негодные плащи, раскинутые на мостовой.

Въ минуту на площади ни осталось никого, кром колодниковъ и ихъ стражи. Парижскіе шатуны скрылись у входовъ подъ навсомъ.

Между тмъ дождь лился ркою. На двор оставались уже одни голые колодники, съ которыхъ лились ручьи на наводненнуіо мостовую. За шумными угрозами послдовало мертвое молчаніе. Несчастные дрожали, стучали зубами, изсохшія ихъ ноги, суковатыя колна ударялись другъ объ друга, и жалко было смотрть, какъ они натягивали на свои посинлые члены мокрыя рубахи, жилеты, штаны, съ которыхъ струился дождь. Нагота была бы лучше.

Только одинъ старикъ оставался веселымъ. Утираясь мокрою своей рубашкою, онъ вскричалъ: этого не было въ росписаніи, потомъ начал смяться.

Когда надли они дорожныя платья, ихъ повели по двадцати или тридцати человкъ на другій уголъ площади, уже приготовлены были для нихъ растянутыя по земл веревки. Сіи веревки были длинныя и крпкія цпи, перескаемыя чрезъ каждые два фута другими цпями не столь длинными, у коихъ на конц прикрпляется четвероугольный желзный ошейникъ, отпирается ошейникъ сей чрезъ скважину, просверленную въ одномъ углу, а затворяется на противолежащей сторон посредствомъ болта, заковываемаго на ше каторжнаго до прибытія къ мсту назначенія, Такія веревки, будучи разложены по земл, весьма походятъ на главную рыбью кость.

Каторжныхъ посадили на мостовой въ грязи, вод, имъ стали примривать нашейныя цпи: потомъ два галерные кузнеца, вооруженные дорожными наковальнями, заковали имъ на ше сильными ударами молотовъ холодное желзо. Вотъ минута ужасная и для самыхъ отважныхъ. При каждомъ удар по наковальн, приложенной къ ихъ спин, отскакиваетъ подбородокъ несчастнаго, отъ малйшаго движенія назадъ отлетлъ бы черепъ, какъ шелуха съ орха.

Посл сего дйствія, веселость ихъ пропала. Уже раздавался одинъ стукъ цпей, и изрдка свистъ и глухій шумъ отъ палки, которою галерные смотрители угощали упрямыхъ. Нкоторые изъ колодниковъ плакали, старики дрожали и прикусывали у себя губы. Съ ужасомъ смотрлъ я на вс сіи мрачныя лица, вставленныя въ желзныя рамы.

Такимъ образомъ, посл докторскаго осмотра, свидтельствуютъ галерные начальники, посл освидтельствованія галерными начальниками заковыванье. Въ семъ представленіи три дйствія.

Солнце проглянуло снова. Оно какъ будто зажгло головы у всхъ галерныхъ невольниковъ. Они вскочили вдругъ какъ бы отъ судорожнаго удара, вс пять веревокъ напутали себ на руки, и внезапно окружили, въ вид безконечнаго кольца, шестъ, на которомъ вислъ фонарь. При вид круженія ихъ, зрніе утомлялось. Они пли и галерныя псни и романсы своего покроя то жалкимъ, то буйнымъ и веселымъ напвомъ, иногда пронзительные голоса, прерывистый и удушливый хохотъ смшивались съ таинственными словами, вдругъ раздавались неистовые клики, и цпи, ударяясь одна объ другую, служили оркестромъ для сего пнія, которое было бездушне ихъ шума, это былъ настоящій жидовскій шабашъ.

На площадь принесли широкій котелъ. Галерные смотрители прервали пляску палочными ударами, и повели колодниковъ къ этому котлу, въ которомъ плавали, не знаю, какія травы, въ какой-то дымившейся и грязной жидкости. Они стали сть.

Насытясь, они вылили на мостовую недоденную смсь, побросали остатокъ чернаго хлба, и опять стали плясать и пть. По видимому, свободу сію даютъ имъ въ день заковыванья, и въ слдующую за тмъ ночь.

Я смотрлъ на сіе зрлище съ такимъ ненасытимымъ любопытствомъ, съ такимъ трепетомъ и вниманіемъ, что самъ себя позабылъ. Глубокое чувстованіе жалости потрясало мою внутренность, и хохотъ безумцевъ заставлялъ меня плакать.

Вдругъ, погруженный въ задумчивость, увидлъ я, что завывавшій хороводъ остановился и замолчалъ. Глаза у всхъ обратились къ окошку, у котораго я былъ. Приговоренный къ смерти! Приговоренный къ смерти! кричали они вс, указывая на меня пальцами, и порывы радости удвоились.

Я окаменлъ.

Не знаю, гд они видли и какъ узнали меня.

— Здорово, здорово! кричали они мн съ своею злобной усмшкою. Одинъ изъ самыхъ молодыхъ, осужденный но смерть на галеры, съ лоснящимся и багровымъ лицемъ, поглядлъ на меня съ видомъ зависти, примолвя: Онъ счастливъ! Его подржутъ! Прощай, товарищъ!

Не могу сказать, что происходило во мн. Я былъ въ самомъ дл ихъ товарищъ. Гревская площадь сестра Тулонскимъ галерамъ. Я стоялъ даже ниже ихъ, они длали мн честь. Я затрепеталъ.

Да, ихъ товарищъ! еще нсколько дней, и я могъ въ свою очередь ихъ позабавить.

Я оставался у окна неподвижнымъ, разслабленнымъ, въ паралич, но когда увидлъ, что пять рядовъ колодниковъ подходили, бросались ко мн съ выраженіями адскаго ихъ дружества, когда услышалъ шумный трескъ ихъ цпей, ихъ оглушающіе крики и громовые шаги подъ стною, то мн показалось, что толпа этихъ демоновъ лезла въ мой бдный чуланъ, я закричалъ, бросился на дверь съ такой силою, что едва не вышибъ ее, но бгство было невозможно. Запоры задвинуты были снаружи. Я стучался, кричалъ съ бшенствомъ. Уже мн чудилось, что страшные голоса галерныхъ невольниковъ приближались, уже, казалось, видлъ я безобразныя ихъ головы на краю моего окна, я закричалъ неистово и упалъ въ безпамятств,

XIV.

Я пришелъ въ себя уже ночью. Я лежалъ на дурной кровати, и, при слабомъ свт прившеннаго къ потолку фонаря, увидлъ нсколько такихъ же кроватей, размщенныхъ прямолинйно по обимъ сторонамъ моей. Я понялъ, что меня перенесли въ больницу.

Нсколько минутъ я бодрствовалъ, но безъ мыслей и памяти, предавшись весь блаженству, которое вкушалъ, лежа на постел. Конечно, въ другое время, я отскочилъ бы съ отвращеніемъ и жалостью отъ сей госпитальной и темничной кровати, но тогда я сталъ уже другимъ. Хотя блье было нечисто и жестко, одяло тонко и въ дырахъ, а сквозь тюфякъ можно было чувствовать солому, ничего! члены мои могли разгибаться по вол въ сей грубой одежд, какъ ни было тонко сіе одяло, но я ощущалъ, что ужасный холодъ, проникавшій меня обыкновенно до сердца, сталъ мало по малу изчезать. Я опять уснулъ.

Сильный шумъ разбудилъ меня, уже разсвтало. Шумъ сей происходилъ снаружи, кровать моя была подл окна, я слъ въ постел, любопытствуя узнать причину стука.

Окно выходило на большій Бисетрскій дворъ, который былъ наполненъ народомъ, два ряда старыхъ солдатъ съ трудомъ заграждали, посреди сей толпы, узкую дорожку поперегъ двора. Между симъ двойнымъ рядомъ солдатъ проходили медлнно, останавливаясь на каждомъ камн, пять длинныхъ телегъ, усаженныхъ людями. Путешественники сіи были галерные невольники, которыхъ отправляли.

Телеги были открыты. На каждой изъ нихъ находилось по кордону колодниковъ, которые сидли по краямъ тсно одинъ съ другимъ, отдляясь другъ отъ друга общею цпью, простиравшеюся вдоль телеги, конецъ сей цпи придавленъ былъ ногою одного изъ галерныхъ сторожей, который стоялъ съ заряженнымъ ружьемъ. Цпи на колодникахъ звенли, и, при каждомъ потрясеніи телеги, головы ихъ прыгали, а повисшія ноги ударялись одна объ другую.

Тонкій и пронзительный дождь студилъ воздухъ, холстинныя штаны ихъ прилипали къ колнамъ, сдлавшись изъ срыхъ черными. Съ ихъ длинныхъ бородъ и короткихъ волосъ лились ручьи, лица у нихъ были багроваго цвта, несчастные дрожали и скрипли зубами отъ бшенства и стужи. Впрочемъ малйшее движеніе было невозможно.

Бывъ однажды прикованнымъ къ сей цпи, длается уже только обломкомъ того безобразнаго цлаго, который называется кордономъ, а движется подобно одному человку. Умъ долженъ сложить съ себя свое достоинство, галерный карканъ осуждаетъ его на смерть, а само животное можетъ чувствовать нужды и позывъ на пищу въ одни опредленные часы. Такимъ образомъ неподвижные, большею частію полунагіе, съ открытыми головами и повисшими ногами, предпринимали они двадцатипятидневное свое странствіе на тхъ же самыхъ телегахъ, въ одномъ и томъ же плать какъ въ зной посреди Іюля, такъ и въ холодные Ноябрскіе дожди. Подумаешь, что люди хотятъ сдлать и небо участникомъ въ своемъ тиранств,

Между конвоемъ и телегами завелся какой-то ужасный разговоръ: съ одной стороны ругательства, съ другой угрозы, и съ обихъ сторонъ проклятія, но Капитанъ подалъ знакъ, палочные удары посыпались въ телеги безъ разбора, на плеча и головы, и всё приняло видъ тишины, называемой порядкомъ. Но глаза пылали мщеніемъ, и кулаки несчастныхъ сводило у нихъ на колнахъ.

Пять телегъ, сопровождаемыя, конными жандармами и пшею галерною стражей, пропали съ глазъ одна за другою въ полукружіи высокихъ воротъ Бисетра, показалась шестая, на которой набросаны были, какъ попало, кострюли, мдные котлы и запасныя цпи. Нсколько галерныхъ сторожей, оставшихъ у питейныхъ домовъ, спшили присоединиться къ своему отряду. Вс прошли. Зрлище изчезло какъ фантасмагорія. Постепенно слаблъ и тяжелый стукъ колесъ и лошадиныхъ копытъ по мощенной Фонтенебельской дорог, и свистъ бичей, и звонъ цпей, и вой народа, сопровождавшаго галерныхъ невольниковъ проклятіями.

И сіе-то было для нихъ началомъ!

Но объ чемъ говорилъ мн Адвокатъ? О галерахъ! Нтъ, лучше тысячу разъ смерть! Лучше эшафотъ нежели галеры, лучше ничтожество чмъ адъ, лучше ножъ гильётины нежели галерный карканъ! Галерьг, правосудное небо!

XV.

Къ несчастью я не былъ боленъ. На другій день должно было выйти изъ больницы. Тюрьма опять овладла мною.

Не боленъ! Въ самомъ дд, я молодъ, здоровъ и крпокъ. Кровь свободно протекаетъ въ моихъ жилахъ, вс члены мои повинуются моимъ причудамъ, я силенъ тломъ и духомъ, созданъ для долгой жизни, такъ, всё это правда, однако во мн болзнь, болзнь смертельная, болзнь отъ руки человческой.

Съ того времени, какъ выпущенъ я изъ больницы, мн приходитъ мысль мучительная, мысль, повергающая меня въ изступленіе: мн представляется, что я могъ бы убжать, еслибъ оставили меня въ лазарет. Лкаря, сестры милосердія брали, кажется, во мн участіе. Умереть въ такой молодости и такою смертію! Можно было подумать, что они сожалли меня, съ толикою-то заботливостью тснилисъ вокругъ моего изголовья. Нтъ, ихъ влекло одно любопытство, и притомъ врачеваніе сихъ людей можетъ избавить отъ какой нибудь горячки, а не отъ смертнаго приговора. Между тмъ и послднее было бы для нихъ такъ легко! Только отворить дверь! Чего бы имъ стоило?

Теперь всё кончилось! Жалоба моя будетъ отвергнута, потому что всё шло какъ слдуетъ, свидтели сдлали показанія, истцы подали искъ, судьи судили. Я не надюсь уже ни на что, разв только…. нтъ, глупость! Всё пропало! Жалоба есть веревка, на которой висишь надъ бездною, и которая трещитъ каждую минуту, пока совсмъ порвётся… Тоже самое было бы, еслибъ ножу гильётины должно было падать шесть недль,

Но можетъ быть получу я прощеніе?

Мн получить прощеніе? Чрезъ кого? За что? Какимъ образомъ? Невозможно, чтобы простили меня. Нуженъ примръ, какъ говорятъ они.

Мн остается уже только три шага: Бисетръ, тюрьма Палаты, Гревская площадь.

XVI.

Въ продолженіи немногихъ часовъ, проведенныхъ мною въ больниц, я сидлъ у окна, на солнц (оно вновь появилось), или по крайней мр пользуясь имъ столько, сколько позволяли желзныя ршетки.

Голова моя горла и сдлалась такъ тяжела, что я не могъ поддерживать ее обими своими руками, руки мои лежали на колнахъ, а ноги упирались въ кресло, отъ утомленія я обыкновенно сгибаюсь и свертываюсь клубкомъ, можно бы подумать, что у меня не было, ни костей въ членахъ, ни мыщъ въ тл.

Никогда не дйствовали на меня такъ сильно душные пары темницы, всё еще звенли въ ушахъ моихъ цпи галерныхъ невольниковъ, я чувствовалъ ужасную усталость отъ Бисетра. Мн казалось, что милосердый Господъ сжалится надо мною, и пошлетъ въ утшеніе мое хотя какую нибудь птичку, которая будетъ пть тамъ, напротивъ, на краю кровли.

Не знаю, Богъ ли или злой духъ услышалъ меня, но почти въ ту же минуту раздался подъ окномъ моимъ голосъ не пернатаго, но гораздо лучше, чистый, свжій, нжный голосъ пятнадцатилтней двушки. Я поднялъ голову, какъ бы вдругъ опамятовавшись, слушалъ съ жадностью псню, которую она пла голосомъ протяжнымъ и унылымъ, какъ будто томно и жалобно ворковала, вотъ слова:

Я на улиц Мальской

Былъ подъ стражу взятъ:

Ай бда!

Объздные напали,

Ай бда, ай бда!

Будто вихрь, набжали?

Ай бда мн, бда!

Не могу выразить, какъ сдлалось мн, тошно. Голосъ продолжалъ:

Будто вихрь, набжали,

Ай бда!

Руки, ноги куютъ,

Ай, бда, ай бда.

И начальникъ ихъ тутъ,

Ай бда мн, бда!

Вдругъ откуда ни взялся,

Ай бда, ай бда!

Мн товарищъ попался,

Ай бда мн, бда!’

Мн товарищъ попался,

Ай бда!

Повсти, братъ, жен,

Ай бда, ай бда!

Что я запертъ въ тюрьм,

Ай бда мн, бда!

Вотъ жена прибжала,

Ай бда, ай бда!

Что ты сдлалъ? вскричала,

Ай бда мн, бда!

Что ты сдлалъ? вскричала,

Ай бда!

‘Кто то шелъ, я къ нему,

Ай бда, ай бда!

Закололъ, взялъ казну,

Ай бда мн, бда!

И часы снялъ и пряжки,

Ай бда, ай бда!

Обобралъ до рубашки,

Ай бда мн, бда!

Обобралъ до рубашки,

Ай бда!

Къ Королю вмигъ жена,

Ай бда, ай бда!

Ему въ ноги она,

Ай бда, ай бда!

И вручаетъ прошенье,

Ай бда, ай бда!

Чтобы далъ мн прощенье.

Ай бда мн, бда!

Чтобы далъ мн прощенье,

Ай бда!

Лишь бы вырваться мн,

Ай бда, ай бда!

Я купилъ бы жен,

Ай бда мн, бда!

Дв ленты шелковыя,

Ай бда, ай бда!

Башмаки щегольскіе,

Ай бда мн, бда!

Я не слышалъ и не могъ бы слышать боле. Полупонятный и полускрытый смыслъ сего ужаснаго гореванья, борьба разбойняка съ дозоромъ, встрча съ воромъ, котораго посылаетъ онъ къ своей жен, ужасное увдомленіе: Я убилъ человка и схваченъ. Приходъ жены къ Королю съ челобитнею, негодованіе Короля! И обо всмъ этомъ плъ самымъ жалобнымъ напвомъ самый трогательный голосъ, какій ллялъ когда либо человческій слухъ?… Всё сіе разтерзало, окаменило, разрушило меня. Отвратительно было слышать изъ алыхъ и свжихъ устъ столь чудовищныя слова. Не тоже ли самое слизь улитки на роз.

Не могу описать свои чувствованія, я былъ и оскорбленъ и разтроганъ. Грубыя слова, варварскій и площадный языкъ, гнусный выговоръ вмст съ голосомъ молодой двушки, пріятный переливъ изъ дтскаго въ женскій голосъ! Слова безобразныя и нестройныя, птыя, мрныя, разнородныя!

Ахъ! Какъ позорна тюрьма! Въ ней все осквернено какимъ-то ядомъ. Въ ней всё длается отвратительнымъ, даже самая псня пятнадцатилтней двушки!

Видите ли здсь птичку, у ней на крыл грязь, вы сорвали красивый цвтокъ, обоняете, отъ него смрадъ.

XVII.

О! Еслибъ я вырвался, какъ помчался бы я по полямъ!

Нтъ, зачмъ бжать. Станутъ смотрть и подозрвать. Напротивъ, иди тихо, поднявши голову, припвая, наднь какій нибудь старый голубый армякъ съ красными узорами, который совершенно измняетъ наружность человка. Въ такихъ армякахъ ходятъ вс огородники, живущіе вокругъ города.

Я помню, невдалек отъ Аркеля, семью густыхъ деревъ у одного болота, куда, бывши въ училищ, приходилъ я съ товарищами своими по четвергамъ ловить лягушекъ. Здсь-то спрятался бы я до вечера.

При наступленіи ночи, пустился бы я снова въ дорогу, и пошелъ бы въ Винценъ. Нтъ, туда не пустила бы рка. Я пошелъ бы въ Арпажонъ. Было бы лучше свернуть на Сенжерменскую дорогу, и идти въ Гавръ, а тамъ ссть на корабль, и хать въ Англію. Пусть такъ, но я прихожу въ Лонжоли, проходитъ жандармъ, спрашиваетъ у меня пашпорта….. я погибъ! Ахъ, несчастный мечтатель, прежде разломай окружающую тебя стну, въ которой толщины три фута! Смерть! Смерть!

Не я ли приходилъ совершеннымъ ребенкомъ сюда, въ Бисетръ, смотрть на большій колодецъ и сумасшедшихъ!

ХШ.

Между тмъ, какъ я писалъ всё сіе, ночникъ поблднлъ, наступилъ день, часы на тюремной церкв пробили шесть разъ.

Что это значитъ? темничный стражъ вошелъ ко мн, снялъ шляпу, поклонился мн, извинился, что безпокоилъ меня, и смягчая, сколько могъ, грубый свой голосъ, спросилъ, чего желалъ я на завтракъ?

Я задрожалъ. Уже ли сегодня?

XIX.

Сегодня!

Самъ Директоръ тюрьмы постилъ меня, и спросилъ, въ чемъ могъ мн угодить, или быть полезнымъ, изъявилъ желаніе, чтобъ я былъ доволенъ и имъ и его подчиненными, освдомился, съ выраженіемъ участія, здоровъ ли я и какъ провелъ ночь, уходя, назвалъ меня Милостивымъ Государемъ.

Сегодня!

XX.

Тюремщикъ не думаетъ, чтобъ я ропталъ на него и его помощниковъ. Онъ правъ, съ моей стороны было бы дурно роптать, они исполняли свою обязанность, тщательно стерегли меня, да и, входя и уходя, соблюдали учтивость. Какъ же не быть мн довольнымъ?

Тюремный стражъ, съ привтливою своей улыбкою, ласковыми словами, вкрадчивыми и испытующимъ взоромъ, толстыми и широкими руками, есть олицетворенная тюрьма, Бисетръ, сдлавшійся человкомъ. Около меня всё тюрьма, я нахожу тюрьму во всхъ видахъ, въ вид человка, въ вид ршетки, въ вид желзнаго запора. Сія стна тюрьма изъ камня, сія дверь тюрьма изъ дерева, сіи стражи тюрьма изъ плоти и костей. Тюрьма есть родъ существа ужаснаго, полнаго, недлимаго, полудомъ и получеловкъ. Я жертва ея, она тснитъ меня, обвивается около меня всми своими изгибами, держитъ меня въ гранитнымъ стнахъ своихъ, прячетъ меня къ себ подъ желзные замки, и надзираетъ за мною глазами тюремщика,

Ахъ, я несчастный! что станется, что сдлаютъ со мною?

XXI.

Теперь я спокоенъ, всё кончилось, кончилось хорошо. Мучительное недоумніе, въ которое повергнулъ меня приходъ Директора, миновалось. Признаюсь, я надялся еще… Теперь, слава Богу, я не надюсь больше.

Вотъ что случилось:

Въ ту самую минуту, какъ пробило половина седьмаго часа,— нтъ, тогда было полчетверти,— дверь въ мою горницу отворилась. Вошелъ сдый старикъ, въ сромъ короткомъ сертук. Онъ разстегнулъ свой камзолъ, я увидлъ рясу, манжеты. Это былъ Священникъ, но не тюремный Духовникъ, вотъ что не общало мн добра.

Онъ слъ противъ меня съ благосклонною улыбкой, покачалъ головою и обратилъ глаза вверхъ. Сынъ мой, сказалъ онъ мн, приготовился ли ты?

Я отвчалъ ему слабымъ голосомъ: Я не приготовился, а готовъ.

Между тмъ въ глазахъ у меня потемнло, холодный потъ выступилъ изо всхъ моихъ членовъ, я чувствовалъ что виски у меня налились кровью, и въ ушахъ шумло.

Я качался на своемъ стул, какъ сонный, а добрый старецъ говорилъ. По крайней мр мн такъ казалось, и я какъ будто помню, что губы его двигались, глаза сверкали.

Дверь отворилась въ другій разъ, стукъ запоровъ прервалъ мое оцпенніе и его разговоръ. Родъ господчика въ черномъ плать, въ сопровожденіи Директора тюрьмы, вошелъ и поклонился мн низко. У него на лиц нсколько изображалась та искуственная печаль, которою отличаются чиновники, употребляемые при погребальныхъ торжествахъ. Онъ держалъ свитокъ бумаги.

Милостивый Государь, сказалъ онъ мн, со свтской улыбкою, я Придворный Королевскій Приставъ въ Париж. Честь имю представиться вамъ отъ имени Генералъ-Прокурора.

Первый ударъ миновался. Всё мужество мое возвратилось.

Итакъ господинъ Генералъ-Прокуроръ, отвчалъ я ему, требовалъ такъ настоятельно головы моей? Я не заслуживаю того, чтобы онъ писалъ ко мн. Надюсь, что смерть моя доставитъ ему великое удовольствіе, потому что мн горько думать, чтобы онъ столько домогался оной, бывъ къ тому равнодушнымъ.

Я выслушалъ всё сіе, и присовокупилъ твердымъ голосомъ: извольте читать, сударь?

Онъ началъ читать, мн длинную бумагу, припвая на каждой строк, и останавливаясь на каждомъ слов. Это было отверженіе моей жалобы.

— Приговоръ будетъ исполненъ сегодня на Гревской площади, примолвилъ онъ, по окончаніи чтенія, не поднимая глазъ со своей бумаги. Мы подемъ въ половин восьмаго часа въ Палату. — Будьте такъ добры, сударь, позжайте со мною.

Нсколько минутъ уже я слушалъ его. Директоръ разговаривалъ со Священникомъ, Приставъ не сводилъ глазъ со своей бумаги, я глядлъ на отворенную дверь... — Ахъ! несчастный! въ корридор четыре стрлка.

Приставъ повторилъ свой вопросъ, и въ этотъ разъ уже взглянулъ на меня. — Когда вамъ угодно, отвчалъ я ему.

Опъ поклонился мн, сказавъ: — чрезъ полчаса я буду имть честь придти за вами.

Меня оставили однаго.

Боже мой! Дайте мн средство уйти! Какое нибудь средство! Мн должно вырваться? Должно! Теперь же! Въ ворота, въ окна, по кровл! Пусть хоть придется мн измождиться за перекладинами!

О бшенство! Демоны! Проклятіе! Нужны цлые мсяцы и хорошія орудія, чтобы сдлать въ сей стн проломъ, а въ моемъ распоряженіи нтъ ни гвоздя, ни часа.

XXII.
Изъ тюрьмы, находящейся въ дом Палаты.

Вотъ уже я переведенъ, какъ говорится на судебномъ язык. Но не излишне будетъ разсказать мое путешествіе.

Бьетъ половина осьмаго часа, и Приставъ является ко мн снова. Я ожидаю васъ, сударь, сказалъ онъ мн. Увы! Не одинъ онъ!

Я всталъ, сдлалъ шагъ, мн казалось, что я не въ силахъ ступить еще разъ, столько-то отяжелла моя голова, и ослабли мои ноги, однако я оправился и пошелъ довольно твердо. Выходя изъ своего чyлaнa, я бросилъ окрестъ себя послдній взглядъ. Я любилъ свою тюрьму, она остается посл меня пустою и отворенною: это не идетъ къ тюрьм,

Впрочемъ, она останется въ такомъ положеніи не надолго. Сегодня ждутъ сюда кого-то, говорили тюремщики, одного, приговореннаго къ смерти, надъ которымъ производился теперь судъ.

При поворот изъ корридора, тюремный Священникъ присоединился къ намъ. Онъ только что кончилъ свой завтракъ.

При выход моемъ изъ тюрьмы, Директоръ взялъ меня дружески за руку, и къ страж моей прибавилъ еще четырехъ инвалидовъ.

У дверей больницы, одинъ умиравшій старикъ закричалъ мн: До свиданія!

Мы вышли на дворъ. Я вздохнулъ свободно, будто ожилъ.

Мы шли на воздух недолго. На первомъ двор стояла почтовая карета, таже самая, въ которой я пріхалъ, это было родъ продолговатой одноколки въ двухъ отдленіяхъ, соединявшихся поперечною ршеткою изъ столь частыхъ желзныхъ проволокъ, что можно было почесть ее вытканною. Въ отдленіяхъ сихъ дв двери, въ одномъ впереди, а въ другомъ позади одноколки, и все въ ней такъ нечисто, такъ полиняло, что нищенская таратайка, въ сравненіи съ нею, торжественная карета.

Прежде, нежели похоронилъ я себя въ сей могил о двухъ колесахъ, взглянулъ на дворъ тмъ отчаяннымъ взоромъ, предъ коимъ, кажется стны должны бы разрушиться. На двор, который походилъ на небольшую площадь и усаженъ былъ деревами, собралось еще боле зрителей, нежели для галерныхъ невольниковъ. Вотъ ужъ и любопытные!

Въ день отправленія колодниковъ, шелъ дождь, какій бываетъ осенью, пронзительный и холодный, онъ идетъ еще и теперь, не перестанетъ конечно во весь день, переживетъ и меня.

Дороги. были избиты, дворъ полонъ грязи и воды. Мн пріятно было видть, какъ толпа народа пресмыкалась въ семъ болот.

Приставъ и одинъ жандармъ вошли въ передній флигель, Священникъ и я съ другимъ жандармомъ въ задній отдлъ дома. Четыре конныхъ жандарма окружали карету. Итакъ, кром кучера, восемь человкъ для одного.

Когда я шелъ по лстниц, какая-то сроглазая старуха сказала: ‘на этихъ мн еще пріятне смотрть, нежели на галерныхъ невольниковъ.’

Врю. Зрлище приговореннаго къ смерти легче окинуть однимъ взглядомъ, оно скоро оканчивается, и на оное удобно смотрть. Тутъ не развлекаетесь вы ничмъ. Передъ вами одинъ человкъ, и ему одному такая же мра бдствій, какъ всмъ колодникамъ вмст, только муки сіи соединены въ одну точку.

Карета, покачнулась. Прозжая подъ сводомъ главныхъ воротъ, издала она глухій шумъ, потомъ отворилась у подъзда, и тяжелыя ворота Бисетра захлопнулись снова. Я чувствовалъ, что меня понесли, но пребывалъ въ оцпенніи, подобно человку, который въ безпамятств и слышитъ, какъ погребаютъ его. Я слушалъ звонъ колокольчиковъ, висвшихъ на шеяхъ у почтовыхъ лошадей, онъ отдавался въ ушахъ моихъ глухо, но мрными звуками и съ разстановками, я слушалъ шумъ по мостовой обитыхъ желзомъ колесъ, стукъ каретнаго сундука въ рытвинахъ, громкій топотъ жандармскихъ лошадей вокругъ кареты, свистъ бича. Мн казалось, что меня несло впередъ.

Сквозь ршетку окна, сдланнаго на верху прямо противъ меня, глаза мои остановились на надписи, начертанной большими буквами надъ главною дверью Бисетра: Домъ Призрнія Старости.

— Боже мой! сказалъ я самъ себ, кажется, что есть люди, которые и здсь достигаютъ старости.

Какъ будто въ просонкахъ, я придавалъ мысли сей разныя значенія въ своемъ ум, разтерзанномъ горестію. Вдругъ карета, поворачивая на большую дорогу изъ улицы, ведущей въ Бисетръ, перемнила карету, и глазамъ представились башни на церкви во имя Богородицы, чуть-чутъ синя въ густомъ туман, поглощавшемъ Парижъ. Вмст съ симъ, и направленіе ума моего измнилось, я сдлался такою же машиной, какъ и карета. Мысль о Бисетр смнилась мыслію о башняхъ на церкви Богородицы. Кто будетъ стоятъ на башн, гд разввается флагъ, тотъ увидитъ хорошо, сказалъ я самъ себ, съ глупою улыбкою.

Кажется, въ это время Священникъ началъ опять говорить со мною, я не прерывалъ его. Бъ ушахъ моихъ раздавался уже шумъ колесъ, лошадиный топотъ, свистъ бича. Слова Священника только прибавили шума.

Я слушалъ въ молчаніи сіе паденіе однозвучныхъ словъ, которыя, подобно журчанію источника, усыпляли меня, и мелькали предъ мысленными очами моими, безпрестанно измняясь и оставаясь всё такими же, какъ искривленные вязы на большихъ дорогахъ, вдругъ тонкій, но, вмст съ тмъ, грубый голосъ Пристава, сидвшаго впереди, потрясь меня.

— Ну чтожъ! Господинъ Аббатъ, сказалъ онъ почти весело, не знаете ли чего-нибудь новаго?

Съ сими словами обращался онъ къ Священнику.

Духовникъ, не перестававшій говорить мн ни на минуту, и оглушаемый каретою, не давалъ отвта.

— Э! Э! началъ опять говорить Приставъ, возвышая голосъ, чтобы покрыть шумъ колесъ: Адская карета!

Адская! въ самомъ дл.

Онъ продолжалъ:

— Въ этомъ шум, ей-ей, не услышишь и другъ друга. Но объ чемъ началъ я рчь? Сдлайте милость, Господинъ Аббатъ, скажите мн, объ чемъ я началъ говорить! Ахъ! Знаете ли вы важную Парижскую новость ныншняго дня?

Я задрожалъ, какъ будто говорилъ онъ обо мн.

— Нтъ, сказалъ Священникъ, услышавъ наконецъ сдланный ему вопросъ, у меня не было времени прочитать сегодня утромъ журналы, я посмотрю вечеромъ, Когда я занятъ весь день, какъ теперь, то приказываю швейцару оставлять у себя мои журналы, и читаю ихъ, возвратясь домой.

— Не можетъ быть! возразилъ Приставъ, вы врно знаете эту Парижскую новость, новость сегоднишняго утра!

Я началъ говорить: Кажется, я знаю сію новость.

Приставъ поглядлъ на меня: Вы! Точно!

— Въ такомъ случа, какъ думаете вы объ этомъ?

— Вы любопытны! сказалъ я ему.

— Почему, сударь? возразилъ Приставъ. О политик каждый думаетъ по своему. Изъ уваженія къ вамъ, я увренъ, что и у васъ свое мнніе. Что касается до меня, то я совершенно согласенъ, чтобы національная гвардія была возобновлена. Я былъ въ полку сержантомъ, и ей Богу, было весело.

Я прервалъ его. Я не полагалъ, чтобъ дло шло объ этомъ.

— А объ чемъ же? вы говорили, что знаете новость.

— Я разумлъ другую новость, которою Парижъ также занимается сегодня.

Глупецъ не понялъ, любопытство его пробудилось. Другую новость? Гд могли вы собрать столько новостей? Объяснитесь, ради Бога, почтенный мой, о какой новости вы говорили? Не знаете ли вы этого, Господинъ Аббатъ? Не разсказывали ли вамъ о томъ подробне? Сообщите мн, прошу васъ. Въ чемъ дло?… Признаюсь, люблю новости, я разсказываю ихъ Господину Президенту, а это забавляетъ его.

Онъ наговорилъ множество подобнаго вздора, оборачиваясь поперемнно то къ Священику, то ко мн, а я, вмсто всякаго отвта, пожималъ только плечами.

— Да объ чемъ думаете вы, сказалъ онъ мн?

— Я думаю, отвчалъ я, что сегодня вечеромъ не буду уже думать.

— Вотъ объ чемъ, возразилъ онъ, право, вы слишкомъ печальны! Господинъ Koстень разговаривалъ.

Потомъ, нсколько помолчавъ: Я везъ Господина Папавуана, онъ былъ въ своей бобровой шапочк, и курилъ сигарку. Что касается до Лярошельскихъ молодцевъ, то они разговаривали только между собою, но всё же разговаривали.

Онъ еще остановился, потомъ продолжалъ:

Глупцы! Мечтатели! Они, казалось, всхъ презирали. Но вы, ей-ей, очень задумчивы, молодой человкъ.

— Молодый человкъ! сказалъ я ему: я старе васъ, съ каждою новой четвертью часа, длаюсь я старе цлымъ годомъ.

Онъ оборотился, поглядлъ на меня нсколько минутъ съ глупымъ удивленіемъ, потомъ началъ шутить не кстати.

— Полно, вы сметесь! Старе меня! Да я гожусь вамъ въ дды.

Я не намренъ смяться, отвчалъ я ему сурово.

Онъ открылъ свою табакерку.

— Не сердитесь, любзнйшій мой, понюхайте табаку, и не помните зла.

— Не бойтесь, мн не долго помнить зло,

Въ эту минуту, табакёрка его, которую подавалъ онъ мн, встртилась съ раздлявшею насъ ршеткою. Карета ударилась въ ухабъ, и табакерка, отскочивъ отъ ршетки, упала къ ногамъ жандарма безъ крышки и табаку.

— Проклятая ршетка! вскричалъ Приставъ.

Онъ оборотился ко мн.

— Скажите! Не ужасно ли мое несчастіе? Я потерялъ весь свой табакъ!

— Я теряю боле вашего, отвчалъ я съ усмшкою.

Онъ старался собирать свой табакъ, ворча сквозь зубы: Боле моего! это легко сказать. Безъ табаку до Парижа! Ужасно!

Духовникъ сказалъ ему нсколько утшительныхь словъ, и, не знаю, отъ того ли, что я былъ слишкомъ углубленъ въ себя, но мн показалось, что слова сіи были продолженіемъ проповди, которой начало говорено было мн. Мало по малу завязался разговоръ между Священникомъ и Приставомъ, я далъ имъ разговаривать, а самъ началъ размышлять.

При подъздь къ застав, послышался мн необычайный шумъ: конечно я былъ въ размышленіи.

Карета остановлена была на нсколько времени таможеннымъ дозоромъ. Городскіе досмотрщики освидтельствовали оную. Еслибъ вели на бойню барана или быка, то надо было бы поплатиться, но привилегія на человческую голову дается безъ платы. Мы прохали.

Миновавъ бульваръ, лошади побжали скорою рысью по старымъ извилистымъ улицамъ предмстья Сен-Марсо, и, такъ называемымъ, городскимъ, которыя вьются и перескаютъ одна другую, какъ тысячи стезей въ муравейник. По мостовой узкихъ сихъ улицъ карета покатилась такъ скоро и съ такимъ стукомъ, что наружный шумъ совсмъ нё доходилъ уже до моего слуха. Когда я взглядывалъ въ маленькое четыреугольное окно своего экипажа, то мн казалось, что толпы прохожихъ останавливались и смотрли на мою карету, а ребятишки стаями бжали за нею. На перекресткахъ видлись мн также, тамъ мущина, здсь старуха въ рубищахъ, иногда оба вмст, въ рукахъ у нихъ было по пуку печатныхъ листовъ, которые прохожіе хватали наперерывъ, открывая уста, какъ бы хотли издать громкій крикъ.

Въ дом Палаты пробило половина девятаго часа, когда мы въхали на дворъ находящейся въ ономъ тюрьмы. При вид огромной лстницы, мрачной часовни, темныхъ входовъ, я содрогнулся. Когда карета остановилась, я думалъ, что, вмст съ тмъ, остановится и біеніе моего сердца.

Я собралъ вс свои силы, дверь отворилась съ быстротою молніи, я выпрыгнулъ изъ подвижной тюрьмы, и устремился подъ сводъ между двумя рядами солдатъ. Гд мн должно было проходить, тамъ стояли уже толпы народа!

XXIII.

Докол я шелъ по открытымъ для всхъ галлереямъ судейской Палаты, то чувствовалъ себя почти на свобод и не терялъ бодрости, но всё мое мужество оставило меня, когда отперли предо мною низкія двери, когда я увидлъ потаенныя лстницы, скрытые выходы, длинные, душные и глухіе корридоры, куда входятъ только судьи и осужденные.

Приставъ не отходилъ отъ меня. Священник отлучился на два часа: у него были свои дла.

Меня отвели въ кабинетъ Директора, которому Приставъ и сдалъ меня. Это былъ обмнъ. Директоръ попросилъ его подождать немного, говоря, что у него была дичь, для сдачи ему, съ тмъ, чтобы отвезти ее немедленно въ Бисетръ въ той же карет, въ которой онъ пріхалъ. Подъ дичью сей подразумвалъ онъ, безъ сомннія, приговореннаго къ смерти, которому надлежало спать на оставшемся посл меня пук соломы, Хорошо, сказалъ Приставъ Директору, я подожду нсколько времени, мы кончимъ вдругъ два дла, и кстати.

Между тмъ помстили меня въ маленькій кабинетъ, смежный съ кабинетомъ Директора. Здсь оставили меня одного, заперевъ крпко.

Не знаю, объ чемъ я думалъ и сколько времени былъ тамъ, какъ вдругъ грубый и громкій хохотъ, раздавшійся у моего уха, вывелъ меня изъ задумчивости.

Съ трепетомъ поднялъ я глаза. Я находился въ горниц уже не одинъ: со мною былъ другій, человкъ лтъ пятидесяти пяти, средняго роста, въ морщинахъ, горбатый, полусдый, широкоплечій, косый, сроглазый, съ злобною усмшкою на лиц, запачканный, въ лохмоть, полунагій, отвратительнаго вида. Я не замтилъ, когда онъ вошелъ, какъ будто дверь отворилась, извергла его, и снова захлопнулась, а меня тутъ и не было. Ахъ! Еслибъ смерть застигла меня такимъ образомъ.

Нсколько секундъ я и незнакомецъ смотрли другъ на друга пристально: онъ съ прежнимъ смхомъ, похожимъ на хрипніе, я полуизумленный, полуиспуганный.

— Кто вы? сказалъ я ему наконецъ.

— Смшный вопросъ! отвчалъ онъ. Кусокъ мяса.

— Кусокъ мяса! Что это значитъ? Вопросъ сей умножилъ его веселости.

— Это значитъ, вскричалъ онъ, захохотавъ громко, что палачь будетъ играть моею головою черезъ шесть недлъ, точно такъ какъ съ твоею черезъ шесть часовъ. А! А! Теперь видно ты понялъ.

Въ самомъ дл, я поблднлъ, и волосы мои поднялись дыбомъ: это былъ приговоренный въ тотъ день къ смерти, тотъ самый, котораго ожидали въ Бисетръ, мой наслдникъ,

Онъ продолжалъ:

Чего хочешь ты? Вотъ моя исторія: я сынъ славнаго вора, жаль, что палачь потрудился однажды повязать ему галстукъ. Тогда много было работы вислиц. Шести лтъ, остался я безъ отца и матери, лтомъ я валялся въ пыли у дорогъ, и прозжавшіе выбрасывали мн изъ почтовыхъ экипажей своихъ по копйк, зимой я ходилъ по грязи босый, подувая въ покраснвшіе свои пальцы, штаны мои были въ лохмоть. На десятомъ году, началъ я употреблять свои руки въ дло, то опорожнивалъ карманъ, то кралъ шинель, десяти лтъ былъ я плутомъ, потомъ вошелъ въ связи, на осъмнадцатомъ, былъ я отъявленнымъ воромъ, вломился въ лавку, поддлалъ ключь. Меня поймали. Я былъ уже на возраст, меня отправили на галеры. На галерахъ худо: спишь на доск, пьешь одну воду, шь черный хлбъ, таскаешь цпное ядро, которое ни къ чему, вчно подъ палочными ударами и на солнечномъ жару. Въ добавокъ, обрютъ тебя, а у меня были прекрасные каштановые волосы….. Но не жалю! Я пожилъ, въ пятнадцать лтъ и безъ того они вылзли бы! Мн было тридцать два года: однажды, поутру, дали мн видъ и шестьдесятъ шесть франковъ, которые накопилъ я въ продолженіи пятнадцатилтняго моего пребыванія на галерахъ, работая по шестнадцати часовъ въ день, до тридцати дней въ мсяцъ, по двенадцати мсяцевъ въ годъ. Все равно, я хотлъ быть честнымъ человкомъ съ шестьюдесятью шестью франками, и подъ моимъ рубищемъ скрывалось боде благородныхъ чувствованій, нежели сколько ихъ есть подъ рясою Аббата. Но проклятый паспортъ! Онъ былъ желтаго цвта, и внизу было написано на немъ: освобожденный колодникъ. Я долженъ былъ показывать его везд, гд проходилъ, и представлять разъ въ недлю начальству того мста, гд останавливался. Прекрасный аттестатъ! Я былъ пугалищемъ, при вид меня, маленькія дти разбгались, всякой запиралъ двери и никто не хотлъ давать мн работу. Я пролъ свои шестъдесятъ франковъ, а надо было прокармливать себя. Я показывалъ, что мои руки годны къ работ, затворяли двери. Я вызывался работать цлый день за пятнадцать, за десять, за пять копекъ. Всё напрасно. Что длать? однажды я былъ голоденъ, выбилъ стекло у булочника, и схватилъ хлбъ, а булочникъ схватилъ меня, я не сълъ хлба, а меня послали навсегда на галеры, и выжгли на плеч три буквы, я покажу ихъ теб, ежели хочешь. Такое наказаніе называется повторительнымъ. И вотъ я опять на галерахъ, опять въ Тулон, но въ этотъ разъ уже съ приговоренными на вчную галерную работу. Надо было уйти. Оставалось только проломать три стны, и перерзать дв цпи: у меня былъ гвоздь, и я ушелъ. Выпалили изъ пушки, въ знакъ тревоги, ибо наша братья ходитъ въ красномъ, какъ Римскіе Кардиналы, и, при отправленіи нашемъ, палятъ изъ пушекъ. Порохъ попалъ въ воробьевъ. На сей разъ не было у меня желтаго паспорта, но не было и денегъ. Я встртился съ товарищами, которые или также выжили свое время, или были въ бгахъ. Начальникъ ихъ пригласилъ меня въ товарищество къ нимъ, они убивали по большимъ дорогамъ. Я принялъ предложеніе, и началъ убивать, чтобы жить. Я подстерегалъ то дилижансъ, то почтовую карету, то хавшаго верхомъ торговца быками. Мы брали деньги, бросали скотъ или карету, а людей хоронили подъ деревами, стараясь особенно, чтобы невидно было ногъ, потомъ утаптывали сугробъ, отъ чего не замтно было, что землю недавно разрывали. Въ такихъ-то занятіяхъ я состарлся, жилъ въ кустарникахъ, спалъ подъ открытымъ небомъ, скрываясь отъ преслдованія изъ лса въ лсъ, но по крайней мр былъ на свобод и принадлежалъ себ самому. Все кончится такъ или иначе. Однажды, ночью, жандармы словили насъ. Товарищи мои убжали, но я былъ старе, и остался въ стяхъ у сихъ ловцевъ, у которыхъ шляпы съ галунами. Меня привели сюда. Я миновалъ уже вс ступени, кром одной. Украсть платокъ, и убить человка, я считалъ уже за одно, мн оставался только эшафотъ. Думать было не время. Я начиналъ старться, и длался неспособнымъ ни къ чему. Отецъ мой попалъ на вислицу, я же удаляюсь на гильётину. — Вотъ, братъ.

Я слушалъ его въ окаменніи. Онъ началъ смяться громче прежняго, и хотлъ взять меня зa руку. Я отскочилъ съ ужасомъ,

— Другъ мой, сказалъ онъ мн, кажется, что ты не изъ храбрыхъ. Не покажись трусомъ передъ смертью: послушай, тяжело идти на Гревскую площадь, но мигомъ всё оканчивается. Право, я не сталъ бы: жаловаться, еслибъ и мн отрубили голову сегодня же. При насъ былъ бы одинъ и тотъ же Священникъ, а на плаху я легъ бы и посл тебя. Видишь ли, я добрый малый, Гм? Скажи, согласенъ ли ты? Будь мн другомъ!

Онъ подвинулся ко мн еще на шагъ.

— Милостивый Государь, отвчалъ я ему, отталкивая его, покорно благодарю.

Онъ опять засмялся,

— A! A! Сударь, вы Маркизъ? Маркизъ!

Я прервалъ его. Другъ мой, мн нужно собраться съ мыслями, оставь меня.

Торжественность словъ моихъ вдругъ сдлала его задумчивымъ. Онъ покачалъ сдою и почти безволосою своей толовою, потомъ, изрывая ногтями косматую грудь свою, выставивщуюся изъ подъ разкрывшейся рубашки, Понимаю, проворчалъ онъ, сквозь зубы, Священникъ, къ длу!….

Потомъ, нсколько помолчавъ.

Послушайте, сказалъ онъ мн почти съ робостію, вы Маркизъ, это очень хорошо, пока васъ прекрасный сертукъ, въ которомъ красоваться вамъ недолго! Палачь возьметъ его. Отдайте мн сертукъ, я продамъ его, и куплю табаку..

Я снялъ съ себя сертукъ, и отдалъ ему. Онъ началъ хлопать руками, радуясь, какъ дитя, увидя же, что я былъ въ одной рубах, и дрожалъ отъ холода: — Вы озябли, сударь, вотъ вамъ, надньте, идетъ дождь, вы обмокните, да и на телег надо сидть въ благопристойномъ плать.

Говоря такимъ образомъ, онъ снималъ съ себя толстый жилетъ изъ срой шерсти, и надвалъ на меня, я не противился’

Я прислонился къ стн, и не въ силахъ выразить впечатлнія, которое производилъ на меня этотъ человкъ. Онъ сталъ, разсматривать сертукъ, который я далъ ему, и ежеминутно вскрикивалъ отъ радости. Карманы совсмъ новые!… Воротникъ не вытерся!… Мн дадутъ за этотъ сертукъ, по крайней мр, пятнадцать франковъ. Какое счастье! Табаку на вс шесть недль!

Отворилась дверь. Пришли за нами обоими, меня надлежало вести въ горницу, въ которой приговоренные къ смерти ожидаютъ смертнаго часа, его отправить въ Бисетръ. Онъ сталъ весело въ средин назначеннаго для сопровожденія его конвоя, и говорилъ жандармамъ: смотрите, не ошибитесь: мы обмнялись платьемъ, не сочтите меня за сего господина. Право, теперь это мн не кстати, у меня есть на что купить табаку.

XXIV.

Закоснлый злодй отнялъ у меня сepтукъ, такъ, отнялъ, я не отдавалъ ему онаго, онъ оставилъ мн рубище, свой позорный жилетъ. На кого буду я похожъ?

Я далъ ему взять свой сертукъ, но не по безпечности или изъ жалости. Нтъ, онъ былъ сильне меня. Ежели бы я сталъ противиться, онъ далъ бы мн почувствовать силу жиловатыхъ своихъ рукъ.

Жалость! Нтъ, я дрожалъ отъ злости, я удавилъ бы собственными своими руками стараго сего изверга, растопталъ бы его своими ногами.

Сердце мое кипитъ гнвомъ, оно ожесточилось. Желчь разлилась во мн. Передъ смертью длается злымъ.

XXV.

Меня привели въ тсную комнату, въ которой не было ничего, кром четырехъ стнъ, темнаго ршетчатаго окна и двери со множествомъ желзныхъ запоровъ, всё это весьма естественно.

Я потребовалъ стола, стула и всего, что нужно для письма. Желаніе мое было исполнено.

Я потребовалъ кровати. Тюремщикъ поглядлъ на меня съ удивленіемъ, какъ бы желая сказать: На что?

Однако поставили въ углу кровать на ремняхъ. Но, вмст съ тмъ, пришелъ жандармъ, и расположился въ такъ называемой, ими моей горниц. Не боятся ли, что я удавлюсь ремнями?

ХХІ.

Десять часовъ!

O бдная моя дочь! Несчастная моя малютка! Еще шесть часовъ, и меня не будетъ! Меня отправятъ, какъ нкій гадъ, въ Анатомическій Театръ, бросятъ на холодный столъ, голову вскроютъ, туловище разскутъ, остатками наполнятъ гробъ, и всё отправятъ въ Кламаръ.

Вотъ что сдлаютъ съ твоимъ отцемъ люди, изъ коихъ ни одинъ не питаетъ ко мн ненависти, которые вс жалютъ и могли бы спасти меня. Они умертвятъ меня, понятно ли теб это, Маша? умертвятъ меня хладнокровно, торжественно, для общаго блага! Ахъ! Великій Боже!

Бдная малютка! Отецъ твой любилъ тебя, цловалъ блую и благоуханную твою шейку, разбиралъ безпрестанно локоны волосъ твоихъ, какъ шелкъ, бралъ пригожее и круглое твое личико въ свою руку, качалъ тебя на своихъ колнахъ, а вечеромъ складывалъ рученки твои и училъ тебя молиться Богу,

Но теперь, кто будетъ оказывать теб всё это? Кто станетъ любить тебя? Вс дти твоего возраста будутъ имть отцевъ, у одной тебя отца не будетъ. Какъ отвыкать теб, дитя мое, отъ новаго года, подарковъ, красивыхъ игрушекъ, конфектовъ и поцлуевъ?— Какъ отвыкать теб, несчастная сиротка, отъ питья и пищи?

О! Если бы Присяжные только увидли ее, милую малютку мою Машу! Они поняли бы, что не должно умерщвлять отца трехлтняго дитяти.

A когда она выростетъ, ежели только доживетъ до того времени, что станется съ нею? Отецъ ея будетъ жить въ памяти Парижанъ. Я и имя мое будутъ ей пятномъ, ее обременятъ презрніемъ, заклеймятъ печатью отверженья и позора, и кто будетъ виновникомъ сего? Я, я, прилпленный къ ней всми чувствованіями сердца своего. О возлюбленная малютка моя, Маша! Ужели въ самомъ дл будешь ты стыдиться и ужасаться меня?

Несчастный! Сколь великое преступленіе совершилъ я! Къ чему принуждаю согражданъ своихъ!

О! Уже ли въ самомъ дл умру я прежде захожденія солнца? Уже ли правда, что со мною это случится? Глухій шумъ кликовъ раздается вокругъ сихъ стнъ, волны ликующаго народа спшатъ на набережныя, жандармы приготовляются въ своихъ казармахъ, вотъ и Священникъ въ черной ряс, и еще сто-то съ багровыми руками, и всё это для меня! И умереть долженъ я, тотъ самый я, который здсь, который живётъ, движется, дышетъ, сидитъ у сего стола, похожаго на прочіе столы, и пригоднаго и для другаго мста, словомъ, я, тотъ я, къ которому я прикасаюсь, котораго я чувствую, и на чьемъ плать сіи изгибы!

XXVII.

По крайней мр, ежели бы я зналъ строеніе того, на чемъ мн должно погибнуть, или хотя бы постигалъ, какъ буду умирать! Но все это мн неизвстно, о ужасъ!

Названіе самой вещи: страшно, и я не понимаю, какъ могъ до сихъ поръ писать и произносить оное.

Складъ десяти сихъ буквъ, ихъ видъ, ихъ очеркъ возбуждаетъ мысль ужасную, и врачь несчастія, изобртшій самое орудіе, какъ бы нарочно для сего, родился.

Образъ, представляемый мною подъ симъ отвратительнымъ словомъ, неясенъ, неопредленъ, и тмъ боле ужасенъ. Каждый слогъ есть какъ будто часть машины. Чудовищный ея составъ я созидаю и разрушаю въ ум своемъ безпрестанно.

Не смю спросить объ ней, но мучительно не знать, что такое она, и какъ приводится въ движеніе. Кажется, тутъ есть подъемная доска, и должно лечь внизъ лицемъ… Ахъ! волосы мои поблютъ прежде, нежели свалится съ меня голова.

ХХШ.

Однако мн удалось однажды быть свидтелемъ такаго случая.

Однимъ утромъ, около одинадцати часовъ, халъ я по Гревской площади въ карет. Вдругъ карета остановилась,

На площади толпился народъ. Я выставилъ голову, и Гревская площадь и набережная были полны народа, женщины, мущины, дти стояли на подмосткахъ. Надъ головами ихъ устроивался родъ амвона изъ дерева, покрытаго красною краской, три человка сооружали оный.

Въ тотъ день готовилась казнь одного приговореннаго къ смерти, для котораго и устроивали орудіе.

Я отворотился, не успвъ еще увидть сію машину. Подл кареты стояла женщина, и говорила ребенку: Посмотри! Ножъ ржетъ худо, края смажутъ саломъ.

Вроятно и теперь длаютъ тоже. Одинадцать часовъ было. Они смазываютъ края. Ахъ! Несчастный, въ ныншній разъ, ты не отворотишся.

XXIX.

Прощеніе! Прощеніе! Можетъ быть получу я прощеніе. Король не раздраженъ на меня. Бгите за моимъ Адвокатомъ! Скорй за Адвокатомъ! Я согласенъ на галеры, на пять лтъ на галеры, на двадцать лтъ, навсегда съ краснымъ клеймомъ, но не отнимайте у меня жизни.

Колодникъ есть по крайней мр нчто движущееся взадъ и впередъ, и видитъ солнце.

XXX.

Священникъ возвратился. У него сдые волосы, видъ весьма кроткій, доброе, почтенное лице: онъ, въ самомъ дл, человкъ превосходныхъ качествъ, и образецъ благотворительности. Сегодня поутру, при мн высыпалъ онъ весь свой кошелекъ въ руки заключенныхъ. Отъ чего же голосъ его не иметъ въ себ трогательнаго и не льется въ душу? Отъ чего не сказалъ онъ мн еще ничего, что подйствовало бы на разсудокъ мой или сердце? Сегодня утромъ я былъ въ изступленіи. Я едва слышалъ, что онъ говорилъ мн. Не смотря на то, слова его казались мн безполезными и я пребылъ равнодушнымъ: он скользили, какъ холодный дождь сей по замерзшему стеклу.

Но при послднемъ его посщеніи, я обрадовался, увидя его. Изо всхъ сихъ людей, онъ одинъ остается еще для меня человкомъ, сказалъ я самъ себ, и возжаждалъ добрыхъ и утшительныхъ словъ.

Мы сли, онъ на стулъ, я на кровать. Опъ сказалъ: Сынъ мой….— Слово сіе отверзло мое сердце. Онъ продолжалъ:

— Сынъ мой, вришь ли ты въ Бога? — Врю, Отецъ мой, отвчалъ я ему.

— Вришь ли ты въ Святую Церковь Каолическую, Апостольскую и Римскую?

— Врю, сказалъ я ему.

— Сынъ мой, возразилъ онъ, мн кажется, ты не изъятъ отъ сомнній. Онъ началъ говоритъ, говорилъ долго, насказалъ много словъ, и когда, по мннію его, всё уже высказалъ, то всталъ и, посмотрвъ на меня въ первый разъ отъ начатія своей рчи, спросилъ:— Итакъ!

Клянусь, что я слушалъ его сперва съ жадностью, потомъ со вниманіемъ, наконецъ съ преданностью. Я всталъ также. Прошу васъ, Отецъ мой, отвчалъ я ему, оставте меня одного.

Онъ спросилъ меня: — Скоро ли приходить опять?

— Я дамъ знать объ этомъ. Онъ удалился, не сказавъ ни слова, но покачалъ головою, какъ бы говоря внутренно: Безбожникъ!

Нтъ, какъ низко я ни упалъ, но я не безбожникъ, свидтельствуюсь Богомъ, что врю въ Него. Что сказалъ мн сей старецъ? Я не слышалъ отъ него ничего разительнаго, ничего трогательнаго, ничего извлекающаго слезы, ничего вырвавшагося изъ души, ничего, что стремилось бы изъ его сердца прямо въ мое, ничего, сообщеннаго отъ него собственно мн. Напротивъ, всё было неясно, нескладно, пригодно ко всему и ко всмъ, сила замнялась напыщенностью, простота низостью. Цлое походило на плаксивое поучительное слово и Богословскую Элегію. Въ разныхъ мстахъ Латинскія цитаціи по Латин. Сверхъ того, онъ какъ будто говорилъ урокъ, сказанный уже двадцать разъ, или приходилъ тему, которая, отъ излишняго изученія оной, изгладилась изъ его памяти. Ни одного взора въ глазахъ, ни одного ударенія въ словахъ, ни одного движенія въ рукахъ.

Какъ же и быть иначе? Священникъ сей есть духовникъ, опредленный собственно при тюрьм. Онъ утшаетъ и увщеваетъ по должности, онъ живетъ отъ этого. Краснорчіе его завдываетъ колодниками и приговоренными къ смерти. Онъ исповдуетъ и утшаетъ ихъ, потому что это входитъ въ число обязанностей его мста. Онъ состарлся, сопровождая людей на смерть, Издавна вошло ему въ привычку то, отъ чего другіе содрогаются. Галеры и эшафотъ встрчаются ему повседневно. Онъ равнодушенъ ко всему. Вроятно, у него есть своя тетрадь, въ которой на извстныхъ страницахъ галерные невольники и приговоренные къ смерти. Наканун, даютъ ему знать, что такаго-то должно будетъ ему утшать на другій день въ опредленный часъ, онъ спрашиваетъ, галерный невольникъ или осужденный на казнь есть сей преступникъ? прочитываетъ нужную страницу, и приходитъ. Такимъ образомъ и т, которыхъ влекутъ на Гревскую площадь, не возбуждаютъ къ себ въ немъ никакого участія, равно и онъ не производитъ на нихъ ни малаго впечатлнія.

О! Пусть же, вмсто его, приведутъ ко мн молодаго викарія, стараго приходскаго Священника, какаго нибудь, безъ разбора, изъ первой церкви, какая встртится, пусть застанутъ его нечаянно у камина, съ книгою въ рукахъ, и скажутъ ему: Отецъ Святый, не откажись подкрпить одного приговореннаго къ смерти, не откажись бытъ при немъ и тогда, какъ станутъ связывать ему руки, и тогда, какъ будутъ отрзывать ему волосы, сядь въ его телегу съ Распятіемъ, и скрой отъ него палача, трясись вмст съ нимъ по мостовой до Гревской площади, позжай вмст съ нимъ посреди толпы, обними его у подножія эшафота, и останься при немъ, пока голова его будетъ здсь, а тло тамъ. И пусть ведутъ его ко мн, объятаго трепетомъ, облитаго хладомъ съ ногъ до головы, я брошусь въ его объятія, къ его ногамъ, и онъ заплачетъ, и мы оба заплачемъ, и онъ будетъ краснорчивъ, и я буду утшенъ, и сердце мое изольется къ нему въ грудь, и онъ приметъ мою душу, и въ меня изыдетъ его Богъ.

Но что для меня добрый старецъ сей? Что для него я? Одинъ изъ несчастныхъ, одна изъ тхъ тней, къ которымъ онъ уже приглядлся, единица, слдующая въ дополненіе къ цифрамъ казней.

Я чуждаюсь его можетъ быть несправедливо, онъ добрый христіанинъ, а я злодй. Увы! Роковое дыханіе мое заражаетъ и мрачитъ всё.

Мн принесли кушанья, думаютъ, что у меня должны быть потребности. столъ вкусный и изысканный, кажется, цыпленокъ и еще другія блюды. Я покушался сть, но, на первомъ куск, выпало всё у меня изо рта, столько-то горькаго и смраднаго показалась мн пища.

XXXI.

Ко мн вошелъ одинъ незнакомецъ въ шляп, едва поглядлъ на меня, потомъ открылъ футъ, и началъ мрять съ низу до верху камни на стн, говоря весьма громко то: такъ, то: не такъ.

Я спрашивалъ у жандарма: что это за человкъ. Кажется, онъ долженъ быть изъ рода архитекторскихъ помощниковъ, состоящихъ при тюрьм.

И я возбудилъ въ немъ любопытство. Онъ переговорилъ слегка съ тюремнымъ ключникомъ, который сопровождалъ его, потомъ съ минуту посмотрлъ на меня пристально, покачалъ головою съ наружною безпечностью, и опять сталъ говорить громко, и вымрятъ.

Окончивъ свою работу, онъ подошелъ ко мн, сказавъ мн рзкимъ голосомъ: другъ мой, черезъ шесть мсяцевъ, тюрьма эта улучшится во многомъ.

Онъ сказалъ эти слова съ тою ужимкою, которая, казалось, присовокупляла: ты не воспользуешся этимъ, жаль.

Онъ почти улыбался. Мн казалось, что онъ слегка издвался надо мною, какъ шутятъ надъ молодой новобрачною вечеромъ, въ день ея свадьбы.

Мой жандармъ, старый солдатъ съ деревянною ногою, взялся отвчать. Такъ громко, сударь, сказалъ онъ ему, не говорятъ въ комнат готовящагося къ смерти.

Архитекторъ ушелъ, а я, я уподоблялся одному изъ камней, которыя онъ вымривалъ.

XXXII.

Потомъ встртился со мною смшный случай.

Моего жандарма, добраго старика смнили, а я, какъ неблагодарный, какъ самолюбецъ, и не пожалъ ему руки, На мсто его поставленъ ко мн другій человкъ со впалымъ лбомъ, съ бычачьими глазами, съ глупою наружностью.

Впрочемъ, я не обращалъ на всё сіе никакаго вниманія. Я сидлъ у стола задомъ къ двери, теръ чело свое рукою, и умъ мой былъ въ волненіи.

Вдругъ кто-то ударилъ меня по плечу, я оборотился и увидлъ новаго жандарма: мы были съ нимъ вдвоемъ.

Онъ началъ говорить со мною такимъ образомъ, или, по крайней мр, сходно съ симъ:

— Арестантъ, у тебя доброе сердце?

— Нтъ, сказалъ я ему.

При семъ холодномъ отвт, онъ, по видимому, смутился, однако началъ опять говорить, заикаясь:

— Иногда длаютъ зло, не изъ желанія вредить.

— Почему? возразилъ я. Если только это и было у тебя сказать мн, то оставь меня.

— Не гнвайся, арестантъ мой, отвчалъ онъ. Еще только два слова. Вотъ въ чемъ дло: если бы ты могъ составитъ счастіе бдняка, и это не стоило бы для тебя ничего, разв ты не сдлалъ бы того?

— Я пожалъ плечами. Да ты не изъ дома ли сумасшедшихъ? Въ странномъ сосуд надешся почерпнутъ счаетія. Мн сдлать кого нибудь благополучнымъ!

Онъ понизилъ голосъ, и принялъ таинственный видъ, который, при глупой наружности его, былъ ему совсмъ не кстати.

— Да, арестантъ, да, благополучнымъ и…… богатымъ! И счастіе и богатство придутъ мн отъ тебя. Вотъ какимъ образомъ: я бдный жандармъ. Служба тяжела, жалованье не велико, лошадь у меня своя, и раззоряетъ меня. Чтобы вознаградить себя, я беру лотерейные билеты. Надо, же чмъ нибудь промышлять. Донын, для выигрыша недоставало мн только хорошихъ номеровъ. Везд ищу врныхъ чиселъ: а всё попадаю на т, которые рядомъ съ, ними. Беру 76, выходитъ 77. Сколько ни заманиваю, а выигрышныхъ никакъ не дождусь… — Подождите немного, прошу васъ, я ужъ близко къ концу. Вотъ для меня славный случай. Кажется, арестантъ мой, не во гнвъ вамъ будь сказано, сегодня вы переходите отсюда. Извстно, что умирающіе такою смертію знаютъ напередъ, какіе билеты выигрываютъ. Общайтесь придти завтра вечеромъ, чего стоитъ вамъ это! и дать мн три номера, вс хорошіе. Гм? Не безпокойтесь. Я не боюсь мертвецовъ. Вотъ гд я живу: въ Попинкурскихъ казармахъ, на лстниц А No 26, въ конц корридора. Вы найдете меня, не правда ли! Приходите пожалуй хоть сегодня вечеромъ, если въ это время вы свободне.

Я не удостоилъ бы глупца сего отвтомъ, если бы безумная надежда не мелькнула въ моей голов. Въ такомъ отчаянномъ положеніи, въ какомъ былъ я, иногда думаешь перервать цпь волоскомъ.

— Послушай, сказалъ я, длая изъ себя комедіанта, сколько можно принимать на себя такій видъ человку, готовящемуся къ смерти, въ самомъ дл я могу сдлать тебя богате Короля, доставить теб милліоны, но съ условіемъ.

Онъ вытаращилъ глаза, какъ дуракъ.

— Съ какимъ? Съ какимъ, я на всё готовъ, мой арестантъ.

— Вмсто трехъ номеровъ, общаю теб четыре. Обмняйся со мною платьемъ.

— Только это! вскричалъ онъ, отстегивая верхнія пуговицы на своемъ мундир.

Я всталъ со своего стула. Я слдилъ вс его движенія, сердце во мн билось, я видлъ уже, какъ передъ жандармскимъ платьемъ отворялись ворота, я видлъ уже и площадь, и улицу, и домъ Палаты позади себя!

Но онъ оборотился съ нершительнымъ видомъ: Ахъ да! вдь это не для того, чтобъ уйти отсюда?

Я увидлъ, что всё потеряно, однако ршился на послднее средство, совершенно безполезное и весьма безразсудное!

— Конечно, сказалъ я ему! но счастіе твое несомннно…

Онъ прервалъ меня.

— Что я? Нтъ, а мои номера! Чтобы имъ выиграть, вы должны умереть.

Я опять слъ, не говоря ни слова, и сдлавшись безнадежне прежняго.

XXXIII.

Я закрылъ глаза руками, и старался заглушать настоящее прошедшимъ. Я мечтаю, воспоминанія моего дтства и молодости являются ко мн одно за другимъ, они пріятны, тихи, веселы, какъ острова изъ цвтовъ на мор черныхъ и смутныхъ помышленій.

Я вижу себя опять ребенкомъ, веселымъ и румянымъ школьникомъ, вотъ я играю, бгаю, кричу съ товарищами своими въ большой зеленой алее того дикаго сада, въ которомъ протекли первые мои годы, вижу древнюю монастырскую ограду, надъ которой возвышается свинцовымъ челомъ своимъ мрачный куполъ Валь-де-Граса.

Прошло четыре года, и вотъ я всё еще дитя, но уже задумчивъ и страстенъ. Въ уединенномъ сад есть двушка, маленькая Испанка.

У ней большіе глаза, длинные и густые волосы, смуглая и свтлая кожа, розовыя уста, алыя щеки. Сія двушка Андалузка, четырнадцати лтъ, по имени Пепа.

Матери наши послали насъ бгать вмст: мы гуляемъ.

Намъ велли играть, мы разговариваемъ, дти одинакихъ лтъ, но разнаго пола.

Между тмъ, съ годъ назадъ, мы бгали, боролись между собою. Я бранивался сь Пепинькой за лучшее яблоко, бивалъ ее за птичье гнздо. Она плакался: я говорилъ: по дламъ! и мы оба ходили вмст жаловаться другъ на друга нашимъ маменькамъ, которыя вслухъ бранили насъ, а внутренно радовались.

Теперь, она опирается мн на плечо, и я выступаю важно, я растроганъ. Мы идемъ медленно, говоримъ тихо, Пепа роняетъ платокъ, я поднялъ его, и подаю ей. Руки наши встрчаются и дрожатъ. Она говоритъ мн о птичкахъ, о звздочк, которая сверкаетъ вотъ тамъ, о багряномъ запад за деревами, или о своихъ пенсіонныхъ подругахъ, о своемъ плать, о своихъ лентахъ. Все это совершенно невинное, а мы оба краснемъ. Двушка сдлалась двицей.

Въ тотъ вечеръ, это было лтомъ, вотъ мы подъ каштановыми деревами, въ конц сада. Мы молчали долго, что почти всегда случалось съ нами, во время нашихъ прогулокъ, вдругъ она вырвалась отъ меня, и сказала: побжимъ!

Я ее еще вижу, она была вся въ черномъ, въ траур по своей бабк. Ей пришла дтская мысль, Пепа сдлалась опять Пепинькой, она сказала: побжимъ!

Она пустилась бжать передо мною: я вижу станъ ея, онъ также тонокъ, какъ у пчелы, она бжитъ, платье ветъ, изъ подъ него выставляется порою до половины ея ножки. Я гнался за нею, она бжала отъ меня, втерокъ поднималъ по временамъ ея черную косынку, и выказывалъ смуглую и полную шею.

Я былъ вн себя. Я догналъ ее у стараго развалившагося колодца, схватилъ поперегъ тла, по праву побдителя, и посадилъ на дерновую скамью, она не противилась, едва переводила дыханіе, и смялась: а я молчалъ и глядлъ на черные зрачки красавицы сквозь черныя ея рсницы.

— Садись здсь, сказала она мн. Еще совсмъ свтло, станемъ читать что нибудь. Есть ли у тебя книга?

У меня была вторая часть путешествій Спалланцини. Я открылъ на удачу, подвинулся къ ней, она оперлась плечомъ своимъ на мое плечо, мы стали читать одну и ту же страницу, каждый про себя. Она дочитывала всегда прежде меня, но не перевертывала листка, пока я не оканчивалъ чтенія страницы. Умъ ея соображалъ скоре моего. Дочиталъ ли ты? говорила она мн, когда я едва еще начиналъ страницу.

Между тмъ мы касались другъ друга головами, волосы наши перемшивались между собою, дыханія у насъ мало по малу сближались одно съ другимъ, и вдругъ мы соединились устами.

Когда хотли мы продолжать чтеніе, небо было уже всё усяно звздами.

— Маменька, маменька, сказала она, возвращась домой, при самомъ вход, еслибъ знала ты, какъ мы набгались!

Я молчалъ. Ты не говоришь ничего, сказала мн матушка, ты задумчивъ. Въ моемъ сердц былъ рай.

Этого вечера не забуду я во всю свою жизнь.

Во всю свою жизнь!

XXXIV.

Били часы, не знаю, сколько разъ, не могу разслушать ихъ боя, отъ волненія послднихъ моихъ мыслей, въ моихъ ушахъ какъ будто шумъ органа,

Въ сіи остальныя минуты, я углубляюсь въ свои воспоминанія, и встрчаю въ оныхъ съ ужасомъ свое злодйство, но я желалъ бы еще боле мучиться раскаяніемъ. До объявленія мн смертнаго приговора, совсть угрызала меня сильне: посл того, я предался весь размышленіямъ о смерти. Впрочемъ, я хотлъ бы принести глубокое раскаяніе.

Подумавъ нсколько времени о минувшихъ дняхъ моей жизни, и потомъ воображая ударъ скиры, долженствующій вскор прекратить оную, я пугаюсь, какъ будто чего новаго. Прекрасное мое дтство! Прелестная юность моя! Златая ткань съ концемъ, обагреннымъ кровію. Между прошедшимъ и настоящимъ рка крови, крови моей и другаго.

Если будутъ читать нкогда мою исторію, то, посл столь многихъ лтъ невинности и счастія, покажется невроятнымъ роковой годъ, начинающійся преступленіемъ, и оканчивающійся казнію: это будетъ нескладно.

При всемъ томъ, я не былъ злодемъ.

О! Чрезъ нсколько часовъ я умру, а за годъ предъ симъ, въ этотъ день, не я же ли былъ чистъ и на свобод, не я ли наслаждался своими осенними прогулками, не я ли блуждалъ подъ деревами, не я ли ходилъ въ густот листьевъ!

XXXV.

Въ сію самую минуту, возл самаго меня, въ самыхъ сихъ домахъ, окружающихъ Палату и Гревскую площадь, и въ цломъ Париж, люди уходятъ и возвращаются, разговариваютъ и смются, читаютъ журналы, заботятся о своихъ длахъ, купцы торгуютъ, молодыя двушки готовятъ себ къ сегоднишнему вечеру платья, матери играютъ со своими дтьми!

XXXVI.

Помню, что однажды ходилъ я въ церковь Богородицы, смотрть колокола.

Войдя на темную, крутую лстницу, миновавъ галлерею, соединяющую об башни, видвъ Парижъ у себя подъ ногами, я былъ уже въ безпамятств, вдругъ вхожу въ клтку изъ камня и тёса, въ коей вислъ колоколъ со своимъ языкомъ, всящій тысячу фунтовъ.

Я шелъ впередъ, содрогаясь на разсвшемся полу, смотря издали на сей колоколъ, столь славящійся въ Париж у дтей и посреди народа, и замчая съ ужасомъ, что навсы, покрытые досками, которыя окружаютъ колоколъ наклонными боками своими, стояли вровень съ моими ногами. Въ промежуткахъ стнъ, я видлъ, нкоторымъ образомъ на разстояніи высоты птичьяго полета, паперть церкви Богородицы, и прохожихъ въ вид муравьевъ.

Вдругъ огромный колоколъ грянулъ, сильный ударъ потрясъ воздухъ, тяжелая колокольня закачалась. Полъ поднимался на стропилахъ. Отъ шума, я едва не упалъ, я зашатался, ноги подкосились, я готовъ уже былъ ринуться на бока тесовыхъ навсовъ. Отъ страха, я легъ на доски, крпко сжалъ ихъ обими руками, языкъ мой окостенлъ, дыханіе во мн прервалось, ужасный звонъ колокола поглотилъ весь мой слухъ, подъ очами моими зіяла бездна, глубоко подо мной мелькала площадь, на коей мирно толпился счастливый народъ.

Мн всё еще кажется, что я на колокольн. Я и оглушенъ и ослпленъ. Ндра моего мозга какъ бы потрясены колокольнымъ звономъ. Я выступилъ уже изъ круга всеобщей и мирной жизни, и прочіе люди, обращающіеся въ ономъ, являются мн вдали и какъ бы въ ущеліяхъ пропасти.

XXXVII.

Городская Ратуша есть зданіе страшное.

Она стоитъ на равной черт съ Гревомъ. Остроконечная и крутая кровля, колоколенка страннаго вида, большіе блые солнечные часы, этажи съ маленькими колоннами, множество оконъ, истоптанныя лстницы, съ правой и лвой стороны по дв арки, вотъ принадлежности Ратуши, она мрачнаго и унылаго вида, и съ лица вся источена старостью, и такъ заржавла, что черна и на солнц.

Въ день казни, изрыгаетъ она жандармовъ изо всхъ воротъ, и смотритъ на приговореннаго къ смерти изо всхъ своихъ оконъ.

Вечеромъ, солнечные часы, указавшія срочное время, пребываютъ лучезарными на мрачной ея наружности?

XXXVIII.

Четверть втораго.

Вотъ что я чувствую теперь:

Въ голов сильная боль. Внутренность охладла, чело раскалилосъ. Встану ли я, наклонюсь ли, всё мн кажется, что въ голов моей переливается какая-то влага, и ударяетъ мозгъ мой объ черепъ.

Во мн судорожная дрожь, и, по временамъ, перо выпадаетъ у меня изъ рукъ, какъ отъ галваническаго удара.

Глаза у меня стъ, какъ будто чадомъ,

У меня болятъ локти.

Еще два часа и сорокъ пять минутъ, и я вылчусь.

XXXIX.

Говорятъ, что такая смерть ничего, что она не мучительна, тиха, мгновенна.

Что же сіе шестинедльное томленіе и безпрерывная мука днемъ и ночью? что такое страданіе въ сей, послдній день, который проходитъ такъ медленно и такъ скоро? что вся лствица истязаній, оканчивающаяся эшафотомъ.

Разв это не есть страдать?

Не одн ли и т же судорожныя муки сопряжены и съ истеченіемъ крови, капля за каплею, и съ истраченіемъ ума, мысль за мыслію?

Да и кто увренъ въ томъ, что такая смерть не мучительна? Кто сказалъ объ этомъ? Повствуютъ ли, чтобы отрубленная голова поднялась когда нибудь, вся въ крови, на край короба, и закричала народу! мн не больно!’

Приходилъ ли хоть одинъ убіенный благодарить, и говорилъ ли: Прекрасная выдумка. Держитесь ея. Механика хороша.

Нтъ, ничего! Мене, чмъ въ минуту, мене, нежели въ секунду всё оканчивается. Пусть такъ, но поставте себя мысленно на мсто приведеннаго на эшафотъ несчастливца, въ ту минуту, когда тяжелая скира, ниспадая, разрываетъ тло, разскаетъ нервы, раздробляетъ позвонки… Но что я говорю? Полсекунды, и боль миновалась…. Ужасъ!

XL.

Странно, что я думаю безпрерывно о Корол, что ни длаю, какъ ни трясу головою, какій-то безвстный голосъ твердитъ мн:

Въ семъ же город, въ сей самый часъ, недалеко отсюда, въ другихъ палатахъ, есть человкъ, котораго вся жизнь, изъ минуты въ минуту, есть слава, величіе, наслажденіе, упоеніе. Всё вокругъ его любовь, почтеніе, преданность. Въ присутствіи его, голосъ самый громкій становится тихимъ, и чело самое гордое преклоняется. И чтобъ въ сію же минуту разрушился ужасный эшафотъ, чтобы всё было возвращено теб, жизнь, свобода, имнье, семейство, нужно только, чтобъ онъ подписалъ симъ перомъ семь буквъ на куск бумаги, или чтобы хоть карета его встртилась съ твоей телегою! а онъ добръ, и можетъ быть помиловалъ бы тебя, но, увы! тому не бывать!

XLI.

Итакъ зачмъ бояться смерти, не лучше ли ознакомиться съ сею ужасной мыслію, представлять ее себ равнодушно. Что такое смерть? Чего требуетъ она? Разберемъ ее во всхъ значеніяхъ, разложимъ загадку, и заглянемъ зараньше въ могилу.

Мн кажется, что едва смежатся взоры мои, я увижу безпредльное сіяніе, бездны свта, въ которыхъ мой умъ будетъ обращаться до безконечности. Мн кажется, что небо будетъ сіять собственнымъ своимъ блескомъ, что звзды сдлаются на немъ темными пятнами, и, являясь теперь для глазъ земнородныхъ златыми блёстками на черномъ бархат, покажутся тогда черными точками на златой ткани.

Или, можетъ быть, я буду падать безпрестанно въ страшныя, глубокія, мрачныя пропасти, наполненныя привидніями.

Или, можетъ статься, пробудясь посл удара, увижу я себя на, какой нибудь плоской и влажной поверхности, стану пресмыкаться во мрак, и обращаться около себя, какъ голова, которая катится. Кажется, что меня будетъ носитъ сильный втеръ, и что я буду сталкиваться въ разныхъ мстахъ съ другими катящимися головами. Тамъ и сямъ увижу я потоки и ручьи изъ невдомой и теплой влаги, всё будетъ черно. Когда глаза мои обратятся къ верху, они увидятъ одно небо тьмы, которая накроетъ ихъ густыми пеленами своими, а вдали, на конц, два столпа дыма, и столпы сіи покажутся черне тьмы. Во мрак носиться будутъ красныя искорки, и, приближаясь, станутъ длаться огненными птицами, — и такова будетъ вся вчность.

Можетъ быть также, умершіе на Гревской площади сходятся въ извстное время, по темнымъ зимнимъ ночамъ, въ назначенномъ имъ мст. Въ семъ блдномъ и кровавомъ обществ и я не премину явишься. Луны не будетъ, разговариватъ станутъ тихо. Здсь предстанетъ и Городская Ратуша, съ источенною своей наружностью, изрытою кровлею и солнечными часами, безжалостными: ко всмъ. На средин будетъ стоять гильётина изъ ада, на которой демонъ предаетъ казни палача. И мы въ свою очередь соберемся въ кружокъ.

Вроятно, что это такъ и есть. Но если мертвецы сіи возвращаются, то въ какихъ видахъ? Что остается имъ отъ неполнаго и изувченнаго ихъ тла? Которую половину его выбираютъ они? Голова или туловище изображаютъ привидніе?

Увы! что длаетъ смерть съ душей нашею? Какія свойства оставляетъ она ей? Что можетъ она отнять у ней или чмъ надлить ее? Куда помщаетъ душу? Даетъ ли она ей иногда глаза плоти, чтобы глядть на землю и плакать?

Ахъ! Священника! Священника, который зналъ бы это! Я требую Священника, и хочу приложиться къ Распятію! Господи! Ты всегда всё тотъ же!

XLII.

Я просилъ дать мн уснуть, и бросился на постелю.

Въ самомъ дл, приливъ къ голов крови расположилъ меня ко сну, и я спалъ. Это мой послдній сонъ, такаго рода.

Грезы овладли мною.

Мн снилась ночь, я былъ въ своемъ кабинет, съ двумя или тремя изъ моихъ пріятелей, не помню, кто они были,

Жена моя лежала въ спальн, подл кабинета, она спала со своимъ ребенкомъ.

Я перешептывался съ друзьями, и собственныя слова наши устрашали насъ.

Вдругъ,какъ будто послышался мн шумъ гд-то въ другихъ покояхъ: шумъ слабый, странный, неизъяснимый.

Друзья мои слышали тоже. Мы стали прислушиваться: казалось, отворяли осторожно замокъ, или подпиливали тихо желзный заторъ.

Мы дрожали, не знавъ отъ чего: намъ было страшно. Мы думали, что, можетъ быть, въ столь позднюю пору, вошли ко мн воры.

Мы ршились идти посмотрть. Я всталъ, взялъ свчу: друзья мои пошли за мною, одинъ по одному.

Мы прошли спальню, жена моя спала со своимъ ребенкомъ.

Входимъ въ залу. Портреты висли неподвижно въ золотыхъ рамахъ своихъ на красныхъ обояхъ. Мн показалось, что дверь изъ залы въ столовую была не на обыкновенномъ своемъ мст.

Вотъ мы и въ столовой, обошли ее. Я шелъ впереди всхъ. Дверь на лстницу заперта была крпко, окна также. Подойдя къ печи, увидлъ я, что шкапъ съ бльемъ былъ отпертъ, а дверь его откинута на уголъ стны, какъ бы для прикрытія онаго.

Это показалось мн страннымъ. Мы думали, что кто нибудь притаился за дверью. Я хотлъ запереть шкапъ, но дверь отъ стны не отходила. Въ удивленіи, я сталъ тянуть дверь крпче, она вдругъ отскочила, и мы увидли низенькую старуху. Руки у ней висли, глаза были сомкнуты: она стояла неподвижно, и какъ будто вдавлена была въ уголъ стны.

Во всемъ этомъ было что-то отвратительно ужасное, и, при одной мысли о семъ зрлищ, волосы мои становятся дыбомъ.

Я спросилъ у старухи: что ты длаешь тутъ?

Она не отвчала.

Я спросилъ у ней: кто ты?

Она не отвчала, не пошевельнулась и не открыла глазъ.

Друзья мои сказали: она врно соучастница мошенниковъ, которые были здсь, они ушли, послышавъ насъ, а она не успла убжать, и спряталась тутъ.

Я сталъ спрашивать ее опять, она пребывала безъ голоса, безъ движенія, безъ взора.

Одинъ изъ насъ толкнулъ ее, она упала.

Она рухнула всмъ тломъ, какъ кусокъ дерева, какъ нчто мертвое.

Мы пошевелили ее ногой, потомъ двое изъ насъ подняли ее, и опять прислонили къ стн. Она не подала ни малаго знака жизни. Ей кричали въ ухо, она молчала, какъ глухая.

Мы теряли терпніе, и страхъ нашъ былъ не безъ досады. Одинъ изъ друзей сказалъ мн: подставь ей подъ подбородокъ свчу. Я поднесъ къ лицу ея горящую свтильню. Она раскрыла немного одинъ глазъ, впалый, мертвенный, ужасный глазъ сей не глядлъ.

Я отнялъ огонь, и сказалъ: А! Теперь ужъ дашь ты отвтъ, старая колдунья? кто ты?

Глазъ закрылся, какъ будто самъ собою.

Право, это ужь не въ силу, сказали другіе. Опять свчу! Опять! Надо же добиться отъ ней отвта.

Я поднесъ опять огонь къ подбородку старухи.

Тутъ стала она медленно открывать оба глаза, посмотрла до очереди на всхъ насъ, потомъ, вдругъ наклонясь, задула свчу холоднымъ дыханіемъ. Въ ту же минуту почувствовалъ я, что въ темнот укусили меня въ руку три вострые зуба.

Я проснулся, весь дрожалъ и на мн выступилъ холодный потъ.

Добрый Духовникъ сидлъ у меня въ ногахъ, и читалъ молитвы.

Долго ли я спалъ? спросилъ я у него.

Сынъ мой, сказалъ онъ мн, ты спалъ цлый часъ. Къ теб привели дочь твою: она дожидается въ сосдней горниц. Я не позволилъ будить тебя.

О? вскричалъ я. Здсь дочь моя! Ведите же ее ко мн.

XLIII.

Она свжа, она румяна, у ней большіе глаза, она прекрасна!

Ей надли маленькое платье, которое щетъ къ ней.

Я взялъ ее, поднялъ на руки, посадилъ къ себ на колна, поцловалъ въ голову.

Почему она не съ матерью?

Мать ея больна, бабка тоже.

Хорошо.

Она смотрла на меня какъ бы съ удивленіемъ. Я ласкалъ, обнималъ, пожиралъ ее поцлуями, она не противилась, но, по временамъ, ‘взглядывала съ безпокойствомъ на свою няньку, которая стояла въ углу, и плакала.

Наконецъ я въ силахъ былъ говорить.

— Маша! сказалъ я, крошка моя Маша!

Я крпко прижималъ ее къ разтерзанной своей груди. Больно, сударь! сказала она.

Сударъ! Скоро будетъ годъ, какъ бдное дитя не видало меня. Она позабыла во мн все, и лие, и слова, и голосъ: да и кто узнаетъ меня съ такой бородою, въ такомъ плать, съ такимъ блднымъ лицемъ? Какъ! Я уже изгладился изъ ея памяти, въ которой одной и желалъ жить. — Какъ? Я ужь не отецъ! Мн суждено не слышать боле того слова, слова изъ языка дтей, которое столь сладостно, что не остается на устахъ взрослыхъ людей, слова: Папенька!

Ахъ! Въ замнъ отнимаемыхъ у меня всхъ сорока лтъ жизни, пусть уста сіи, еще одинъ разъ, одинъ только разъ, скажутъ мн это слово.

— Послушай, Маша, сказалъ я ей, и сложилъ за рученки въ свои руки, разв не знаешь ты меня?

Она поглядла на меня прекрасными глазами своими, и отвчала: нтъ!

— Вглядись хорошенько, повторилъ я. Какъ, ты не знаешь, кто я?

— Знаю, сказала она, Господинъ.

Увы! Любишь горячо одно существо въ мір, любить его всею своею любовію, и видшь, какъ оно стоитъ предъ тобою, примчаетъ тебя, глядитъ на тебя, говоритъ съ тобой, отвчаетъ теб, и не знаетъ тебя! Желать утшенія отъ него одного, а ему и неизвстно, что теб нужно утшеніе, что ты идешь на смерть?

— Маша, началъ я опять говорить, есть ли у тебя Папенька?

— Есть, сударь, сказало дитя.— Гд же онъ?

Она подняла большіе глаза свои съ выраженіемъ удивленія: Ахъ! Разв не знаете вы? Онъ умеръ.

Потомъ она закричала, я едва не уронилъ ее.

— Умеръ! сказалъ я. Маша, знаешь ли ты, что значитъ умереть?

— Знаю, сударь, отвчала она. Онъ на земл и на неб.

И продолжала сама собою.

— Я молюсь за него Богу, утромъ и вечеромъ, на колнахъ у маменьки.

Я поцловалъ ее въ лобъ. — Маша, прочитай мн свою молитву,

— Нтъ, сударь, молитву не говорятъ днемъ. Пожалуйте къ намъ вечеромъ, я прочитаю ее.

Этого было довольно. Я прервалъ ее

— Маша? я твой Папенька.

— Вы, сказала она мн.

Я примолвилъ: Хочешь ли, чтобы я былъ твоимъ Папенькой?

Ребенокъ отворотился. Нтъ, мой Папенька былъ лучше васъ.

Я осыпалъ ее поцлуями, облилъ слезами. Она старалась вырваться изъ моихъ объятій, и кричала, борода ваша колется.

Я опустилъ ее къ себ на колна, не сводя съ нея глазъ, потомъ сталъ спрашивать ее:

— Маша, умешь ли ты читать?

— Умю, отвчала она. Я читаю хорошо. Маменька даетъ мн читать свои письма.

— Посмотримъ, прочитай сколько нибудь, сказалъ я ей, указывая на смятую въ рученк у ней бумагу.

Она покачала хорошенькою своей головкой. Нтъ, я читаю только басни.

— Ничего, попытайся, посмотримъ, читай.

Она развернула бумагу, и начала складывать, водя по ней своимъ пальцемъ: — П, Р, И, при, Г, О, го, В, О, Р, Ъ, воръ, приговоръ…

Я вырвалъ бумагу, у ней изъ рукъ. Она читала мн смертный приговоръ мой. Нянька ея купила объявленіе объ немъ за копейку. Мн стоилъ онъ дороже.

Нтъ словъ для выраженія того, что я чувствовалъ. Изступленіе мое испугало малютку, она почти плакала, вдругъ сказала мн: Отдайте же мн мою бумагу, я буду играть ею.

Я отдалъ ребенка няньк. — Унесите его.

Мрачный, одинокій, отчаянный, я упалъ на стулъ. Теперь должно бы придти за мною, вс связи мои разрушились, послдняя нить въ моемъ сердц порвана. Я гожусь на то, къ чему назначаютъ меня.

XLIV.

Священникъ добръ, тюремщикъ также добръ. Кажется, они прослезились, когда я сказалъ, чтобы унесли мою дочь.

Всё кончено. Теперь, несчастный! заключись въ самомъ себ, думай безъ страха р палач, телег, жандармахъ, о скопищ на мосту, о скопищ на набережной, о скопищ у оконъ, и о томъ, что будетъ собственно для тебя на Гревской площади, которую можно бы всю вымостишь падшими на ней головами.

Кажется, я могу ознакомливаться со смертью еще цлый часъ.

XLV.

Народъ сбжится, раздастся смхъ, загремятъ рукоплесканія, клики радости, люди сіи на свобод, ихъ не стерегутъ, они стремятся съ радостію на мсто казни, они не знаютъ, что между ними, въ числ сихъ головъ, покрывающихъ площадь, не одна голова, при самомъ рожденіи своемъ, обречена скатиться, рано или поздно, вслдъ за моею въ красный коробъ. Многіе изъ любопытныхъ, приходящихъ на сіе мсто для меня, придутъ туда для себя.

Для несчастныхъ сихъ существъ есть въ извстной точк на площади Гревской роковое мсто, центръ притяженія, сть. Они кружатся вкругъ таинственной бездны сей, до тхъ поръ, пока свалятся въ оную.

XLVI.

Крошка моя Маша! — Ее унесли: она играетъ, выглядывая изъ кареты на толпу народа, и позабыла обо мн.

Можетъ быть успю еще я написать для ней нсколько страницъ, пусть нкогда прочитаетъ она сіи строки, м, равнодушная нын, пусть плачетъ въ пятнадцать лтъ.

Такъ, отъ меня должна она узнать мою исторію, моя обязанность открыть ей, почему имя, которое я оставляю ей, запятнано кровію.

XLVII.

МОЯ ИСТОРІЯ.

Примчаніе Издателя. Листковъ, имвшихъ сіе заглавіе, еще не отыскано. Можетъ быть, приговоренный къ смерти не имлъ времени написать свою исторію, какъ видно изъ слдующихъ страницъ. Когда мысль сія пришла ему на умъ, было уже поздно.

XLVIII.

Изъ Городской Ратуши.

Изъ Городской Ратуши!… Итакъ я уже здсь. Ужасный перездъ сдланъ. Передъ глазами у меня роковое мсто, а подъ окномъ страшное скопище народа, онъ оглашаетъ воздухъ криками, и ждетъ меня, и веселится.

Какъ я ни укрплялся, какъ ни сжималъ свое сердце, но мн сдлалось дурно. Два красные столба, съ чернымъ треугольникомъ на конц, возвышаются надъ головами, между двумя фонарями набережной: я гляжу на нихъ, и голова моя кружится. Я просилъ выслушать послднее мое показаніе. Меня привели сюда, и пошли за Королевскимъ Прокуроромъ. Я жду его, — хоть нсколысо минутъ лишнихъ.

Вотъ было три часа, пришли сказать мн, что пора. Я вздрогнулъ, какъ будто не имлъ времени приготовиться къ тому въ теченіи шести часовъ, шести недль, шести мсяцевъ. Мн показалось, что я услышалъ нчто неожиданное.

Меня повели по корридорамъ и лстницамъ, втолкнули чрезъ двои дверцы въ нижній этажъ, въ горницу со сводами, сумрачную, тсную, едва освщенную дождливымъ и туманнымъ днемъ. На средин горницы былъ стулъ. Мн велли ссть, я слъ.

У дверей и по стн стояло нсколько человкъ, сверхъ Священника и жандармовъ, и находилось еще трое.

Одинъ изъ нихъ былъ выше и старше другихъ, отличался своей толщиною и краснымъ лицемъ. На немъ было короткое платье и безобразная треугольная шляпа. Онъ!

Палачъ, служитель гильётины. Другіе двое его слуги.

Едва я слъ, сіи послдніе подошли ко мн сзади, какъ кошки, и вдругъ я почувствовалъ у себя въ волосахъ хладное остріе, и ножницы рванули мои уши.

У меня остригали волосы, какъ попало, они падали клочками ко мн на плеча, а человкъ въ треугольной шляп счищалъ ихъ слегка толстою своей рукою.

Кругомъ разговаривали тихо.

На улиц шумло, какъ будто волновался воздухъ. Сначала принималъ я сей шумъ за журчаніе рки, но, по раздавшемуся хохоту, узналъ я народное скопище.

Какой-то молодый человкъ, у окошка, писалъ карандашомъ на портфели, онъ спросилъ у одного изъ тюремщиковъ, какъ назывались длавшіяся надо мною приготовленія.

Туалетъ приговореннаго къ смерти, отвчалъ сей послдній.

Я понялъ, что готовилась статья для журнала.

Вдругъ одинъ изъ слугъ снялъ съ меня жилетъ, другой взялъ об повисшія мои руки, скрутилъ ихъ за спиною, и я почувствовалъ, что около сдвинутыхъ кулаковъ моихъ стала обвиваться веревка. Въ то же время, еще одинъ слуга скидывалъ съ меня шейный платокъ. При вид батистовой рубашки моей, единой примты, по коей можно еще было узнать меня, онъ какъ будто остановился, но вскор началъ отрзывать у ней воротникъ.

При сей ужасной предосторожности, локти мои затряслись, — почувствовавъ прикосновеніе къ своей ше желза, я захриплъ, дыханіе во мн стснилось. Простите,_сударь, сказалъ онъ мн! Не причинилъ ли я вамъ боли? Палачи предобрые люди.

Шумъ въ народ умножался.

Толстый мущина, съ багровымъ лицемъ, подалъ мн платокъ напитанный уксусомъ, говоря, чтобы я понюхалъ. Благодарствуй, вскричалъ я изо всхъ моихъ силъ, не надо, мн хорошо.

Въ это время одинъ изъ нихъ наклонился и слабо связалъ мн ноги тонкою веревкой, так, что я могу ступать, но толко узкими шагами. Об веревки, и ту, которая была на ногахъ, и ту, которою связаны были мои руки, скрпили между собою.

Потомъ толстый мущина накинулъ мн на спину жилетъ, и связалъ руки подъ моимъ подбородкомъ. Симъ кончились первовачальныя приготовленія.

Священникъ подошелъ ко мн съ Распятіемъ: Пойдемъ, сынъ мой! сказалъ онъ мн.

Прислужники взяли меня подъ руки, я всталъ и пошелъ, шаги мои были медленны, ноги подгибалис.ь, какъ будто на каждой изъ нихъ было по два колна.

Въ сію минуту наружная дверь расхлопнулась. Изступленный крикъ, холодный воздухъ и блый день ворвались ко мн въ темноту. Изъ средины дверецъ увидлъ я однимъ разомъ тысячи вопіющихъ головъ народа, взгроможденныхъ другъ на друга по большой лстниц Палаты, на правой сторон, вровень съ порогомъ, рядъ жандармскихъ лошадей, которыхъ только переднія ноги и грудъ видны были изъ нижнихъ дверей, на противолежащей сторон, отрядъ солдатъ подъ ружьемъ, налво, задъ телеги, къ коему прислонялась туго натянутая лстница. Отвратительная картина, для коей дверь тюрьмы была самою приличной рамою! Для сей-то страшной минуты берегъ я свое мужество. Я сдлалъ три шага, и очутился на порог.

— Вотъ онъ! Вотъ онъ! кричала толпа. Наконецъ, дождались! И стоявшіе ближе прочихъ ко мн хлопали руками.

Меня дожидалась простая телега, съ сухощавою лошадью, и ямщикъ въ парусинномъ армяк голубаго цвта съ красными узорами, какъ одваются огородники изъ окрестностей Бисетра.

Толстый мущина въ трёугольной шляп слъ напередъ. Здравствуйте, Господинъ Самсонъ! кричали ребятишки, повиснувъ на желзныхъ ршеткахъ. За нимъ слуга. Славно, Марди! кричали опять мальчишки. Они оба сли впереди.

Дошла очередь до меня: я взлзъ на телегу довольно твердо. Онъ не робетъ! сказала одна женщина, стоявшая возл жандармовъ. Сія жестокая похвала прибавила мн духа. Священникъ слъ подл меня. Я былъ посаженъ назади, спиною къ лошади. Такая послдняя внимательность заставила меня содрогнуться.

И здсь есть человколюбіе.

Я хотлъ поглядть вокругъ себя: жандармы впереди, жандармы позади, потомъ народъ, народъ, народъ: море головъ на площади.

Караулъ конныхъ жандармовъ ожидалъ меня у Палаты, въ дверяхъ ршетчатой ограды.

Офицеръ скомандовалъ. Телега, со всми своими провожатыми, двинулась, какъ бы погнанная впередъ силою народнаго вопля.

Миновали ршетку. Едва поворотила телега къ Мновому Мосту, все пространство отъ мостовой и до кровель огласилось шумомъ, и мость и набережныя отозвались, какъ бы во время землетрясенія.

Здсь караулъ соединился съ провожатыми.

— Шляпы долой! Шляпы долой! кричали тысячи голосовъ.

Тогда и я ужасно усмхнулся, и сказалъ Священнику: Съ нихъ шляпы, съ меня голову?

Шествіе продолжалось медленно.

Набережная, гд продаютъ цвты, благоухала (тогда былъ торговый день), Торговки оставили свои букеты, чтобы поглядть на меня.

На противолежащей сторон, близь четвероугольной башни, образующей уголъ Палаты, находятся питейные домы: въ нихъ на верхахъ было множество зрителей, которые, особенно женщины, не могли нарадоваться своимъ прекраснымъ мстамъ. Такой день вроятно принесъ питейнымъ продавцамъ изрядный барышъ.

Откупали столы, стулья, подмостки, телеги. Всё покрыто было зрителями. Продавцы человческой крови кричали изо всей мочи: Кому надо мстъ?— Народъ этотъ взбсилъ меня. Мн хотлось закричать имъ: Не угодно ли моего?

Между тмъ телега всё шла впередъ

Съ каждымъ шагомъ ея, сопровождавшая оную толпа рдла, и я видлъ въ изступленіи, какъ народъ обгонялъ меня, и становился на другихъ мстахъ, по коимъ надлежало мн прохать.

Вступая на Мновый Мостъ, я оборотился случайно назадъ, и взглянулъ вправо. Взоръ мой остановился на другой набережной, надъ домами, на уединенной, покрытой рзьбою, черной башн, на вершин: которой увидлъ я съ боку двухъ чудовищъ изъ камня. Не знаю, для чего спросилъ я у Священника, что это за башня. Яковлева Бойня, отвчалъ палачъ.

Не понимаю, какимъ образомъ, въ гололедицу, въ тонкой, сырый дождь, отъ котораго ряблъ воздухъ, какъ будто подернутый паутиной, ничто изъ произходившаго кругомъ меня не ускользнуло отъ моего вниманія. Всякая млочь мучила меня по своему. Для ощущеній моихъ нтъ словъ.

Я ужаснулся увидя, что Мновый Мостъ, при всей ширин своей, былъ затопленъ народомъ, и что мы съ большимъ трудомъ пробирались по оному. Я едва не упалъ въ обморокъ, послдняя слабость. Собравшись со всми силами, я окаменилъ самъ себя, стараясь, не видть и не слышать ничего, предавшись весь вниманію къ словамъ Священника, которыя съ трудомъ могъ, я разслушивать, столько-то заглушалъ ихъ шумъ народа.

Я взялъ и поцловалъ Распятіе. Боже мой, воззвалъ, я, умилосердись надо мною и старался весь углубиться въ сію мысль.

Но каждый толчокъ тряской телеги возвращалъ меня къ существенности. Внезапно почувствовалъ я сильный холодъ. Дождь пробилъ мое платье, и сквозь обстриженные и короткіе волосы, кожа на голов моей обмокла. Ты дрожишь отъ стужи, сынъ мой? спросилъ Священникъ. Да, отвчалъ я. Увы! не отъ одной стужи.

При поворот съ моста, я слышалъ, какъ женщины жалли моей молодости.

Мы похали, вдоль роковой набережной. Я начиналъ уже ничего не видть и не слышать. Голоса, головы у оконъ, у воротъ, у лавокъ, на фонарныхъ столбахъ, любопытные и жестокіе зрителей, толпа народа, въ которой я извстенъ былъ всмъ, и никого не зналъ, дорога, лицами человческими вымощенная и закладенная… Я былъ въ жару, въ оцпенніи, въ безуміи. Столько глазъ и вс на меня. Невыносимое бремя!

Я качался на телег, не обращая уже вниманія даже на Священника и Распятіе.

Въ объявшемъ меня шум, не различалъ уже я криковъ сожалнія отъ восклицаній радости, смха отъ стона, голоса отъ шума, всё это отдавалось въ моей голов, какъ звонъ мди.

Я читалъ вывски надъ лавками, не понимая словъ.

Одинъ разъ, по странному любопытству, хотлъ я повернуть голову, и посмотрть, куда мы подъзжали. Послднее напряженіе моего ума! Но тло не повиновалось: затылокъ мой скостенлъ, и какъ бы напередъ пораженъ былъ мертвенностію.

Я разглядлъ только въ сторон, налво, за ркою, колокольню церкви Богородицы, за нею была другая колокольня, та самая, на которой флагъ. Тамъ толпилось много людей, и всмъ имъ было видно хорошо.

И телега все хала, хала, и лавки мелькали, и вывски смнялись одна другою, писанныя, крашенныя, позолоченныя, и чернь валялась и гнздилась въ грязи, и я давалъ себя везти, какъ сонныя предаются на волю грезамъ.

Вдругъ рядъ лавокъ, занимавшій мое зрніе, прескся на углу площади, голосъ парада сдлался еще пространне, еще пронзительне, еще радостне, телега внезапно остановилась, и я едва не упалъ ницъ на доски. Священникъ поддержалъ меня.

— Мужайся! прошепталъ онъ. Подставили сзади телеги лстницу, онъ подалъ мн руку, я сошелъ, сдлалъ шагъ, потомъ, на поворот, хотлъ ступить еще разъ, и не могъ. На набережной между двумя фонарями, я увидлъ ужасное.

И это существенностъ!

Я остановился, какъ бы колеблясь уже отъ удара. Позвольте сдлать послднее завщаніе! слабо вскрикнулъ я. Меня ввели сюда.

Я просилъ позволенія изложить послднюю свою волю письменно. Мн развязали руки, но веревка всё здсь, совсмъ готова, а прочее внизу.

XL.

Кто-то пришелъ, не знаю, Судья ли, или Коммиссаръ у или какой нибудь высшій чиновникъ. Я сталъ просить у него прощенія, положивъ об руки, и ползъ за нимъ на обихъ колнахъ. Онъ отвчалъ мн съ роковою улыбкою: только это желали вы сказать?

— Пощадите! Пощадите! повторилъ я, или, сжальтесь, еще хоть пять минутъ!

Какъ знать? Можетъ быть, придетъ мн прощеніе! Въ мои лта умирать такъ ужасно? Не рдко случалось, что прощенье получали въ послднюю минуту, а кто боле меня заслуживаетъ милосердіе.

Палачъ, о чудовище! подошелъ къ Судь, и сказалъ ему, что для казни опредленъ извстный часъ, что срокъ сей приближался, что отвтственность лежала на немъ, что сверхъ того шелъ дождь, и что отъ этого желзо можетъ заржавть.

Ахъ! Ради Бога, дайте хоть минуту подождать прощенья! Или я стану отбиваться, буду кусать!

Судья и палачъ ушли. Я одинъ. Одинъ съ двумя жандармами.

О ужасный народъ, съ своимъ зврскимъ крикомъ! Какъ знать? Можетъ быть мн удастся отъ него скрыться? Можетъ быть я спасунъ? Можетъ быть прощеніе!… Невозможно, чтобъ не простили меня!

Ахъ! Варвары! Кажется, идутъ на лстницу. . . .

Четыре часа.

—————————————————————————

Источник текста: Последний день приговоренного к смерти. Повесть. Пер. с фр / Соч. Виктора Гуго. — Санкт-Петербург: тип. Имп. воспитат. дома, 1830. — 168 с. , 21 см (С. 3-18: Из трагедии комедия).

ПОСЛДНІЙ ДЕНЬ ПРИГОВОРЕННАГО КЪ СМЕРТИ.

ПОСЛДНІЙ ДЕНЬПРИГОВОРЕННАГО КЪ СМЕРТИ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

ХШ.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.Изъ тюрьмы, находящейся въ дом Палаты.

XXIII.

XXIV.

XXV.

ХХІ.

XXVII.

ХХШ.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

XXXIV.

XXXV.

XXXVI.

XXXVII.

XXXVIII.

XL.

XLI.

XLII.

XLIII.

XLIV.

XLV.

XLVI.

XLVII.

XLVIII.

XL.

Читайте также:

ПОСЛДНІЙ ДЕНЬ
ПРИГОВОРЕННАГО КЪ СМЕРТИ.

XXII.
Изъ тюрьмы, находящейся въ дом Палаты.