ПОСЛДНІЙ ДЕНЬ ПРИГОВОРЕННАГО КЪ СМЕРТИ.
(DERNIER JOUR D’UN CONDAMN).
(1829.)
ВИКТОРА ГЮГО.
ВИКТОРА ГЮГО.
I.
Бисетръ.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
XIII.
XIV.
XV.
XVI.
XVII.
XVIII.
Последний день приговорённого к смерти, Гюго Виктор, Год: 1829
Время на прочтение: 57 минут(ы)
Приговоренъ къ смерти!
Вотъ уже пять недль, какъ я живу съ этой мыслію, постоянно съ нею наедин… Она леденить меня, тяжкимъ бременемъ гнететъ меня!,
А было время — и мн кажется, съ тхъ поръ прошли не недли, а годы,— а я былъ такимъ же человкомъ, какъ и другіе. У каждаго дня, часа, у каждой минуты, была своя мысль. Мой юный и богатый умъ былъ полонъ упоительныхъ видній. Онъ развивалъ предо мною длинный свитокъ жизни, вышивая на его грубой ткани причудливые, неистощимые арабески, То являлись юныя красавицы, то митры эпископовъ, то выигранныя сраженья, то театры, наводненные огнемъ и гуломъ нсколькихъ тысячъ голосовъ, тамъ опять красавицы, и уединенныя прогулки подъ раскидистыми каштанами… Что ни день, то бывало и праздникъ въ моемъ воображеніи. Я могъ думать о чемъ хочу, былъ свободенъ,
А теперь — я узникъ. Окованное мое тло заточено въ каземат, разумъ окованъ одной мыслію, мыслью ужасной, кровавой, неотразимой! У меня одна мысль, одно убжденіе:— я приговоренъ къ смерти!
Что бы я ни длалъ, эта адская мысль безотлучно со мной, какъ грозное виднье. Ревнивое чудовище, она отгоняетъ отъ меня всякую другую мысль, она тормошитъ меня своими ледяными руками, если я отъ нея отворачиваюсь или закрываю глаза. Она впалзываетъ въ мозгъ мой во всякихъ образахъ, какъ припвъ примшивается къ каждому слову, которое я слышу отъ другихъ, выглядываетъ изъ-за желзной ршетки моей кельи, мучитъ меня бодрствующаго, стоитъ у моего изголовья, когда я забываюсь сномъ, является и въ сновидніяхъ въ образ топора!
Какъ-то я проснулся и, преслдуемый ею, сказалъ: ‘это сонъ!’ Но прежде нежели я, открывъ отяжелвшія зницы, прежде чмъ я усплъ прочитать въ дйствительности эту роковую мысль, начертанную и на влажныхъ стнахъ моей кельи, и на нагорлой свтильн мерцающаго ночника, и на грубой ткани моей одежды, и на мрачномъ лиц часоваго, котораго сумка блеститъ сквозь дверную ршетку — чей-то голосъ уже шепнулъ мн на ухо: ты приговоренъ къ смерти!
Это было въ ясное утро августа мсяца.
Со времени начала моего слдственнаго дла прошло три дня. Уже три дня мое имя и мое преступленіе привлекали каждое утро толпу зрителей на скамьи суда, какъ падалище привлекаетъ стаи вороновъ, три дня мелькала предо мною эта фантасмагорія судей, свидтелей, адвокатовъ, присяжныхъ — то въ смшномъ, то въ кровавомъ — но постоянно въ ужасающемъ вид! Первыя дв ночи я не могъ уснуть отъ страха и безпокойства, на третью — скука и усталость усыпили меня. Въ полночь меня вывели изъ залы суда, а засданіе еще продолжалось. Меня привели на солому каземата, я тотчасъ же погрузился въ глубокій сонъ, а съ нимъ и въ самозабвеніе. Это былъ мой первый сонъ посл долгой безсонницы.
Я былъ, такъ сказать, на самой глубин этого сна, какъ меня разбудили. На этотъ разъ, чтобы разбудить меня, оказалось недостаточно стука тяжелыхъ башмаковъ тюремщика, бряцанья его ключей и скрежета засововъ двери. Чтобы извлечь меня изъ моей летаргіи, тюремщикъ тронулъ меня за руку и хрипло сказалъ на ухо: ‘Вставайте же!’ Я открылъ глаза и слъ на постели. Въ эту минуту, сквозь узкое окно каземата, на стн сосдняго корридора (эта стна замняетъ мн небо), я увидлъ желтое пятно — лучъ солнца… Я люблю солнце.
— Сегодня ясная погода! сказалъ я тюремщику. Онъ помолчалъ съ минуту, точно обдумывая, стоитъ ли отвчать мн, потомъ проворчалъ сквозь зубы:— можетъ быть!
Я сидлъ недвижно, въ какой-то дремот, и съ улыбкою не спускалъ глазъ съ золотистаго отблеска на стн.
— Да, славный день! повторилъ я.
— Да, отвчалъ тюремщикъ.— А вы вставайте, васъ ждутъ.
Эти слова, какъ нитка, за которую ребенокъ притягиваетъ къ себ привязанное наскомое — мгновенно напомнили мн о безотрадной дйствительности. Въ ту же минуту, будто лучъ молніи промелькнулъ передо мной: зала суда, судьи въ ихъ кровавыхъ тогахъ, три ряда свидтелей съ ихъ тупыми физіономіями, два жандарма по обимъ сторонамъ моей скамьи — а тамъ, въ полумрак черныя платья и головы зрителей, взгляды двнадцати присяжныхъ, бодрствовавшихъ, покуда я спалъ.
Я всталъ съ постели. Зубы у меня стучали, какъ въ лихорадк, я не зналъ, гд отыскать одежду, колни мои подгибались. Сдлавъ два, три шага, я споткнулся, какъ носильщикъ чрезъ мру нагруженный. Однакоже я послдовалъ за тюремщикомъ.
Двое жандармовъ ожидали меня на порог моей кельи. На руки мн опять надли кандалы. Эти кандалы были съ затйливымъ замочкомъ, который тщательно замкнули… Пускай себ! Надвайте одну машину на другую.
Мы прошли чрезъ внутренній дворъ. Свжій утренній воздухъ пріободрилъ меня. Я поднялъ голову. Небо, было ясно и теплые лучи солнца ярко озаряли дымовыя трубы и высокія стны тюрьмы. Погода дйствительно была прекрасная.
Мы поднялись по винтовой лстниц, миновали одинъ корридоръ, другой, третій, наконецъ передъ, нами открылись низенькая дверь. Жаркій воздухъ, въ которомъ гудлъ говоръ многихъ голосовъ, пахнулъ мн въ лицо. Этотъ воздухъ былъ дыханіемъ толпы въ зал засданія. Я вошелъ.
При моемъ появленіи раздался смутный говоръ и бряцанье оружія, задвигали скамьями, заскрипли дверями у загородокъ, и покуда я проходилъ по длинной зал между двухъ стнъ народа, сдерживаемыхъ рядами солдатъ, мн казалось, что я центръ, на которомъ связуются невидимыя нити взглядовъ всхъ присутствующихъ.
Въ эту минуту я замтилъ, что кандаловъ на мн нтъ, гд и когда съ меня ихъ сняли — не помню.
Тогда воцарилась глубокая тишина. Я дошелъ до-своего мста. Въ ту минуту, когда затихъ смутный ропотъ въ толп, мысли мои пришли въ порядокъ. Мгновенно я понялъ то, о чемъ до сихъ поръ только догадывался, я понялъ, что наступила роковая минута, и что меня привели сюда для выслушавшія приговора.
Какъ эта мысль пришла мн въ голову, пусть всякій объясняетъ себ какъ хочетъ, но она не ужаснула меня. Окна были отворены, съ улицы явственно доносился городской шумъ, въ зал было свтло какъ въ свадебномъ поко, веселые лучи солнца отражали на полу переплеты оконницъ, скользили по столамъ, прозрачнымъ золотомъ обливали стны, призматическими красками переливаливались въ столбахъ пыли.
Судьи въ глубин залы самодовольно переглядывались, вроятно радуясь окончанію дла. Слабо озаренное лицо президента дышало спокойствіемъ и кротостью, молодой асессоръ, поглаживая краги, такъ весело разговаривалъ съ молоденькой дамой въ розовой шляпк, которую должно быть по знакомству привелъ и усадилъ на мстечко поближе.
Одни присяжные были блдны и унылы, но вроятно отъ усталости, посл вчерашней безсонницы. Нкоторые изъ нихъ звали, судя по ихъ манерамъ невозможно было подумать, чтобы эти люди произнесли смертный приговоръ, и судя по лицамъ этихъ простяковъ, я понялъ только, что имъ хочется спать.
Окно, противъ котораго я сидлъ, было открыто настежь. Я слышалъ, какъ на набережной хохочутъ цвточницы, а на подоконник въ трещин камня покачивался хорошенькій желтый цвтомъ, освщенный солнцемъ, слегка колеблемый втеркомъ.
Какъ при этой прелестной обстановк могла зародиться въ ум человка страшная дума? Упиваясь свжимъ воздухомъ и солнцемъ, я ни о чемъ иномъ кром свободы не могъ думать, сердце мое просвтлло надеждой, и я ждалъ приговора, какъ освобожденія отъ жизни.
Однако же пришелъ мой адвокатъ. Его ждали, онъ только что позавтракалъ, и какъ видно, плотно и съ аппетитомъ. Дойдя до своего мста, онъ съ улыбкою нагнулся ко мн. — Я надюсь, сказалъ онъ.— Неужто? отвчалъ я, также спокойно и съ улыбкой.— Да, отвчалъ онъ, я еще не знаю, чмъ они ршили, но вроятно приняли во вниманіе, что преступленіе совершено безъ предъумышленія, и тогда насъ приговорятъ только къ вчной каторг.— Какъ, сударь! воскликнулъ я съ негодованіемъ: — да лучше сто разъ умереть!
Да, лучше смерть! А впрочемъ, повторилъ мн какой-то внутренній головъ, чмъ же я рискую, говоря такимъ образомъ? Смертные приговоры произносятъ обыкновенно въ полночь, при огн, въ мрачной черной зал, въ холодную дождливую ночь! Но въ август въ семь часовъ утра, въ такую прекрасную погоду и эти добрые присяжные… Этого быть не можетъ! И я опять устремилъ глаза на желтенькій цвтокъ на подоконник…
Вдругъ президентъ, ожидавшій только адвоката, сказалъ мн, чтобы я всталъ. Солдаты взяли подъ караулъ, и какъ будто отъ электрическаго потрясенія, вс присутствующіе поднялись съ мстъ. Какая-то дрянная ничтожная фигурка, сидвшая за столомъ пониже судейской трибуны, должно быть повытчикъ, сталъ читать протоколъ вчерашняго засданія присяжныхъ. Холодный потъ проступилъ по всмъ моимъ членамъ, я прислонился къ стн, чтобы не упасть.
Адвокатъ, сказалъ президентъ: — имете ли вы что сказать о наказаніи, которому подвергается подсудимый?
Я могъ бы многое сказать, но но вымолвилъ, ни слова. Языкъ мой какъ будто присохъ къ небу.
Защитникъ мой всталъ.
Я понялъ, что онъ хотлъ смягчить приговоръ присяжныхъ и вмсто наказанія, къ которому они меня присудили, хотлъ заставить ихъ присудить меня къ другому, о которомъ только что говорилъ, и которое меня такъ оскорбило.
Негодованіе мое безъ сомннія было слишкомъ сильно, если могло выказаться сквозь тысячу разнообразныхъ ощущеній, обуревавшихъ меня. Я хотлъ, сказать вслухъ то же, что сказалъ и адвокату:— лучше сто разъ умереть! но у меня занялось дыханіе, и я судорожно ухвативъ адвоката за руку, могъ только выговорить нтъ!
Генералъ-прокуроръ опровергъ предложеніе, адвоката, и я слушалъ его съ тупымъ удовольствіемъ. Потомъ судьи вышли, потомъ возвратились, и президентъ прочиталъ мн мой приговоръ.
— Къ смертной казни! раздалось въ толп. И когда меня повели, вся эта толпа ринулась за мной во слдъ, съ грохотомъ разрушаемаго зданія. Я шелъ, какъ пьяный либо одурлый. Во мн произошелъ страшный переворотъ. До произнесенія приговора я еще дышалъ, двигался, жилъ въ сред другихъ людей, теперь, между мною и свтомъ, возникла какая-то преграда. Все явилось мн въ иномъ вид. Высокія окна, ясное солнце, чистое небо, прелестный цвтокъ, все полиняло, поблднло, приняло цвтъ савана. Эти люди, женщины, дти, толпившіяся на моемъ пути, казались мн привидньями.
У подъзда меня дожидалась черная, грязная карета съ ршетчатыми окнами. Входя въ нее я случайно оглянулся на площадь.
— Приговоренный къ смерти! говорили прохожіе тснясь вокругъ кареты. Сквозь облако, которое заволокло глаза мои, я увидлъ двухъ молоденькихъ двушекъ, жадно слдившихъ глазами за мною.— Хорошо! сказала самая младшая, хлопая въ ладоши, черезъ шесть недль и конецъ!
Приговоренъ къ смерти!
Что же! Почему бы и не такъ? Помнится, я читалъ въ какой- то книжк слдующее весьма дльное изреченіе: Вс люди приговорены къ смерти, только время казни неизвстно. Чмъ измнилось мое положеніе?
Съ той минуты, когда произнесли мой приговоръ, сколько умерло людей, которые собирались жить очень долго. Сколькихъ людей, молодыхъ, здоровыхъ, свободныхъ, собиравшихся посмотрть на мою казнь — пережилъ я въ это время… Сколькихъ еще переживу!..
Чего жалть мн въ моей жизни? Съ чмъ я разстаюсь, что ожидало меня? Мракъ и черствый хлб кельи, жидкая похлебка изъ одного котла съ каторжниками, грубое обхожденіе — мн невыносимое, какъ человку воспитанному, тюремщиковъ и приставовъ, постоянный трепетъ при воспоминаніи о томъ, что я сдлалъ, что со мной длаютъ… Вотъ блага, которыя отниметъ у меня палачъ…
А все же оно ужасно!
Къ черной карет перевезли меня сюда, въ этотъ гнусный Бисетръ.
Издали, въ этомъ зданіи есть нчто величественное. Оно рисуется до горизонт, на вершин холма, и въ нкоторомъ разстояніи сохраняетъ прежнюю пышность и похоже на королевское жилище. Но по мр приближенія къ нему, замокъ превращается въ безобразную каменную громаду. Неровныя башенки бросаются въ глаза, все тяжело, неуклюже, безобразно, что-то позорное и жалкое грязнитъ фасады этого строенья: можно подумать, что эти стны покрыты болячками проказы. Окна безъ стеколъ, мсто рамъ толстыя желзныя ршетки, изъ-за которыхъ выглядываютъ блдныя лица каторжниковъ или сумасшедшихъ.
Такова жизнь, когда на нее посмотришь вблизи!
Тотчасъ по прізд, меня опять взяли въ желзныя руки. Надзоръ и предосторожности усилили, къ обду не стали давать ни ножа, ни вилки, одли меня въ укротительную рубашку: мшокъ изъ грубаго холста, лишавшій меня возможности двигать руками, за жизнь мою отвчали. До утвержденія приговора могло пройдти шесть, семь недль, и меня слдовало сохранить здрава и невредима для Гревской площади.
Въ первые дни со мною обходились съ кротостью, которая была мн несносна. Отъ ласки тюремщика пахнетъ эшафотомъ. Къ счастію, черезъ нсколько дней, привычка свое взяла, они стали обходиться со мной съ той же скотской грубостью, какъ и съ арестантами, исчезла эта необычайная вжливость, которая постоянно напоминала мн о палач. Но въ моемъ быту произошло еще иное улучшеніе. Благодаря моей молодости, покорности, предстательству тюремнаго пастора, мн позволили разъ въ недлю гулять по двору съ прочими заключенными и сняли съ меня укротительную рубашку. Посл нкотораго колебанія, мн дали чернилъ, бумаги, перьевъ и ночникъ.
Каждое воскресенье, посл обдни, въ часы отдыха меня выпускали на дворъ. Здсь я говорилъ съ арестантами, нельзя же безъ этого. Она разсказывала мн о своихъ продлкахъ, и страшно было ихъ послушать, но я зналъ, что они хвастаютъ. Они обучали меня ихъ нарчію и воровскимъ техническимъ терминамъ. Это особый языкъ съ примсью обыкновеннаго языка или, врне, наростъ дикаго мяса, вередъ на язык отечественномъ. Нкоторыя выраженія поражаютъ своей энергіей и картинностію: у него смола на рукахъ (онъ убивалъ}, жениться на вдовушк (быть повшеннымъ), какъ будто петли вдова всхъ висльниковъ. Голову вора называютъ двоякимъ образомъ: сорбонной, если она думаетъ, разсуждаетъ и подстрекаетъ другихъ на преступленіе, и чуркомъ — если ее рубить палачъ. Иныя выраженья какъ-то водевильно-игривы: первый кашемиръ (корзинка тряпичника), лгунъ (языкъ), и, кром того, ежеминутно, странныя, таинственныя неблагопристойныя слова, неизвстно откуда заимствованныя: кумь (палачъ), конусъ (смерть), планарда (площадь, гд казнятъ). Точно названья какихъ нибудь жабъ или пауковъ. Когда слышишь разговоры на этомъ язык, то при этомъ чувствуешь, какъ будто въ глаза летитъ пыль съ грязныхъ лохмотьевъ, которые при теб вытряхаютъ.
По крайней мр эти люди жалютъ обо мн, только они и жалютъ. Сторожа, ключники, придверники — я не сержусь на нихъ — разговариваютъ и смются между собою, и говорятъ обо мн при мн, какъ о вещи.
И я сказалъ самъ себ:
— Если я имю средства писать, почему бы мн и ми писать? Но что же я буду писать? Сижу въ четырехъ стнахъ, лишенный свободы движенья, безъ горизонта для взора, смотря только на стну корридора сквозь ршетчатую дверь, наедин съ мыслію о преступленіи и наказаніи, убійств и смерти! Что могу я сказать, если мн боле нечего длать на семъ свт? Найду ли я въ моемъ поблекломъ опустломъ мозгу что нибудь о чемъ бы стоило писать?
А почему же нтъ? Если вокругъ меня все безцвтно и однообразно, зато во мн кипитъ буря, борьба, разъигрывается цлая трагедія! Эта постоянная мысль, которая мучитъ меня, не станетъ ли съ каждымъ часомъ, съ каждой минутой являться еще ужасне, по мр приближенія роковаго срока? Безспорно, это богатая тема для сочиненья, и какъ бы ни была кратковременна жизнь моя, въ ней еще есть достаточно мученій, чтобы на описаніе ихъ иступить перо и исчерпать всю чернильницу. При моихъ мученьяхъ, единственное средство къ облегченію ихъ состоитъ именно въ томъ, чтобы наблюдать за ними, описывать ихъ.
Кром того, мое рукописанье будетъ и не безъ пользы. Этотъ дневникъ моихъ страданій, по часамъ, по минутамъ, по степенямъ мученій, если только я буду въ силахъ дописать его до того мгновенія, когда физически буду лишенъ возможности продолжать,— эта исторія недоконченная, но по возможности полная — исторія моихъ мученій, не послужитъ ли великимъ и глубокимъ урокомъ?
Эти листки, когда нибудь изданные въ свтъ, на нсколько минуть займутъ разумъ судей страданьями другаго разума. Что значитъ страданье тла въ сравненіи со страданьями души. Придетъ день и можетъ быть, мои Записки, эти послднія признанія несчастнаго, помогутъ…
Да! Если посл моей смерти втеръ не разнесетъ ихъ по двору, не разбросаетъ по грязи… либо тюремщикъ не употребятъ ихъ на заклейку своихъ разбитыхъ окошекъ.
Я пишу съ надеждою принести пользу другимъ, чтобы спасти несчастныхъ виновныхъ или невинныхъ отъ тхъ мученій, которыя извдываю самъ… А кчему? Съ какой стати? Когда голова моя падетъ подъ топоромъ, какое мн будетъ дло до чужихъ головъ? Какъ я могъ думать о подобныхъ пустякахъ? Разрушатъ эшафотъ посл того, какъ былъ на немъ! Какая мн отъ этого прибыль?
Когда меня лишатъ солнца, весны, цвтущихъ полей, птичекъ, будившихъ меня по утрамъ, деревьевъ, природы, свободы, жизни!…
О! всего прежде мн бы слдовало аодумать о собственномъ спасеніи! Да неужели я долженъ умереть завтра, можетъ быть даже сегодня? Неужели это такъ? О! Господи, чтобъ избавиться отъ этой мысли, я кажется разможжу себ голову объ стну моей темницы!
Сочтемъ, много ли мн остается:
Три дня на отсылку приговора въ кассаціонный судъ.
Восемь дней дло проваляется въ уголовной палат, оттуда перешлютъ къ министру.
Дв недли пролежитъ у министра, который, даже не подзрвая о существованіи этихъ бумагъ, препроводитъ ихъ опять въ кассаціонный судъ.
Здсь дло перенумеруютъ, занесутъ въ реестры, потому что гильотина завалена работой, и каждому приговоренному слдуетъ соблюдать очередь.
Дв недли аппелляціоннаго срока.
Наконецъ, въ четвергъ обыкновенное засданіе суда, судъ пересылаетъ бумаги опять къ министру, министръ къ генералъ-прокурору, генералъ-прокуроръ — къ палачу. И того три дня.
Утромъ четвертаго дня помощникъ прокурора, скажетъ, надвая галстукъ: пора, однако кончить это дло. И тогда, если регистратору не помшаетъ какой нибудь пріятельскій завтракъ, предписаніе палачу будетъ набло переписано, занумеровано, скрплено, подписано и на другой день на зар, на Гревской площади начнутъ строить эшафотъ, а по предмстьямъ раздадутся охриплые голоса афишоровъ, продающихъ объявленіе о казни.
Всего на все — шесть недль. Правду сказала молоденькая двушка у подъзда.
И вотъ уже по крайней мр пять недль, а можетъ быть и шесть — боюсь считать — какъ я сижу, въ конур Бисетра, а четвергъ, какъ мн кажется, былъ три дня тому назадъ.
Я написалъ завщаніе.
А кчему оно?, Я присужденъ, къ уплат судебныхъ издержекъ, и все мое состояніе едва ли ихъ покроетъ. Гильотина — штука не дешевая.
Посл меня остаются: мать, жена и дочь.
Дочери моей три года, это милое, кроткое дитя, розовенькое, нжное, съ большими черными глазками и длинными русыми кудрями.
Когда я видлъ ее въ послдній разъ, ей было два года и мсяцъ.
Итакъ, посл моей смерти три женщины останутся безъ сына, безъ мужа, безъ отца, трое сиротъ разнаго возраста, три вдовицы…
Согласенъ, что я несу наказаніе по дламъ моимъ, но он, невинныя, что он сдлали? Все равно! Он обезчещены, раззорены…
Не сокрушаюсь о моей бдняжк матери: ей шестьдесятъ четыре года, всть о моей казни убьетъ ее сразу. Или, если она и поживетъ еще нсколько, то было бы у нея въ грлк немножко горячей золы, она и тмъ будетъ довольна.
Не тревожусь я и при мысли о жен, она слаба здоровьемъ и разсудкомъ, и она немногимъ переживетъ меня…
Не переживетъ, если только не сойдетъ съ ума. Говорятъ, что сумасшедшія — живучи. Но за то въ помшательств душа не страдаетъ, она спитъ — это та же смерть!
Но дочь моя, мое дитя, моя Марія, которая теперь ни о чемъ не думая смется, поетъ, играетъ…
Вотъ кого мн жаль!
Опишу мсто моего заточенья.
Это конура въ восемь квадратныхъ футовъ, четыре стны изъ плитняка, опирающіяся подъ прямымъ утломъ въ каменную плиту.
Направо отъ входа углубленіе въ стн, пародія алькова. Здсь охабка соломы, на которой спитъ арестантъ, одтый и зимой и лтомъ въ полотняные штаны и крашенинную куртку.
Надъ моей головой вмсто неба черный сводъ — стрльчатый, какъ его называютъ, увшанный лохмотьями паутины.
И нтъ ни оконъ, ни даже отдушины, дверь наглухо окована желзомъ.
Виноватъ. Въ верхней части двери, по средин прорзано отверсчтіе въ девять квадратныхъ дюймовъ, прикрытое крестообразными желзными перекладинами. На ночь, тюремщикъ запираетъ это отверстіе.
За дверьми довольно длинный корридоръ, освщаемый и провтриваемый узкими отдушинами, пробитыми вверху стны, и раздленный на участки, въ каждомъ изъ нихъ окованная желзомъ дверь, эти двери ведутъ въ казематы, подобные моему. Сюда, по распоряженію смотрителя тюрьмы, сажаютъ за наказаніе провинившихся арестантовъ. Три первыя конуры назначены для помщенія приговоренныхъ къ смерти, потому-то они поближе къ комнат тюремщика, и надзоръ за ними для него удобне.
Эти казематы единственные остатки отъ древняго замка Бисетра, построеннаго въ пятнадцатомъ столтіи кардиналомъ Винчестеромъ, тмъ самымъ, который приговорилъ къ костру Жанну д’Аркъ. Такъ разсказывали постителямъ, зашедшимъ въ мою конуру, и смотрвшимъ на меня издалека будто на звря въ клтк звринца. За это тюремщикъ получалъ отъ нихъ франкъ на водку.
Я забылъ сказать, что денно и нощно у моихъ дверей расхаживаетъ военный часовой и когда бы я ни взглянулъ изъ двернаго оконца, мои глаза постоянно встрчаются съ его зоркими глазами.
Впрочемъ, думаютъ, что въ этомъ каменномъ ящик есть и свтъ, и воздухъ.
День еще не наступилъ, что же длать съ ночью? Мн пришла въ голову мысль. Я всталъ и, взявъ ночникъ, сталъ осматривать стны моего жилья. Он покрыты надписями, рисунками фигурами, именами, которыя перемшиваются, тснятся, изглаживаютъ другъ дружку. Мн кажется, что каждый колодникъ, хотлъ хоть здсь оставить слдъ своего существованія, Надписи подланы карандашомъ, мломъ, углемъ, нацарапаны на камн, въ иныхъ мстахъ красноватыя, будто написаны кровью. Право, если бы разумъ мой былъ свободне, меня бы заняла эта странная книга, съ каменными страницами. Я бы собралъ въ одно цлое эти отрывчатыя мысли, брошенные на камень, я бы отъискалъ человка подъ каждымъ именемъ, я бы осмыслилъ и оживилъ эти изуродованныя надписи, разрозненныя фразы, исковерканныя слова — тла безъ головы, какъ и т, которые ихъ писали.
Надъ моимъ изголовьемъ два пылающія сердца, пронзенныя стрлой, съ надписью: любовь до гроба… Не продолжительно же было общаніе бднаго узника!…
Видомъ фигурка въ трехугольной шляп, и слова: ypa! императоръ 1824.
Опять пылающія сердца, съ подписью слишкомъ странною для тюрьмы: люблю и обожаю Матье Данвина. Жанъ.
На противоположной стн одно только имя: Папавуанъ. Заглавное П украшено арабесками и тщательно обрисовано.
Потомъ — куплетъ неблагопристойной псни.
Фригійскій колпакъ, глубоко вырзанный на камн, съ надписью: Бори.— Республика. Это работа одного изъ четырехъ ларошельскихъ унтеръ-офицеровъ. Бдный молодой человкъ! За мысль — ты поплатился головой, за мечту — страшной дйствительностью, называемою гильотиной? И я, пролившій кровъ, я, убійца — еще смю жаловаться!
Довольно! Дальше не иду въ моихъ поискахъ. Въ углу я замтилъ начертанный мломъ страшный рисунокъ, абрисъ эшафота, который теперь можетъ-быть строятъ для меня… Я чуть не выронилъ ночника изъ рукъ.
Быстро слъ я на солому, приложивъ голову къ колнямъ. Потомъ, когда утихъ мой ребяческій ужасъ, мной снова овладло странное любопытство продолжать чтеніе надписей на стнахъ.
Подл имени Папавуана я нашелъ огромный лоскутъ паутины, покрытый пылью и протянутый до самаго угла. Подъ нею было четыре или пять именъ, очень явственно отдлявшихся отъ прочихъ, совершенно сгладившихся. Дотонъ 1815. Пуленъ 1818. Жанъ Мартенъ 1821. Kaстень 1823. Я перечитывалъ эти имена, и он пробудили во мн мрачныя воспоминанія. Дотомъ изрзавъ на куски роднаго брата, и ночью, ходя по Парижу, бросалъ гамму въ фонтанъ, а туловище въ водостокъ. Пуленъ — убилъ жену, Жакъ Мартенъ застрлилъ изъ пистолета своего отца, въ ту минуту, когда старикъ отворялъ окно. Кастень, докторъ, отравилъ своего друга, и пользуя его отъ этой искусственной болзни, продолжалъ давать ядъ вмсто лекарства, и вмст съ ними Папавуанъ, бшеный сумасбродъ, убивавшій дтей ударами ножа по голов.
Вотъ каковы были, подумалъ я, и при этомъ ледяной потъ пробжалъ у меня по поясниц — вотъ каковы были мои предшественники. Здсь на этомъ самомъ мст думали свои послднія думы эти люди злодйства и крови! Они ходили вкругъ этихъ стнъ, какъ лютые зври въ клтк. Они смнили другъ друга въ короткій промежутокъ времени и, кажется, этотъ казематъ не надолго пустетъ. Мсто, завщанное ими мн, еще не остыло… И я въ свой чередъ послдую за ними на Кламарское кладбище, густо поросшее травой!
Я не мечтатель, не суевръ. Легко можетъ быть, что мрачныя мысли воспалили мою кровь огнемъ горячки, но во время этихъ размышленій мн показалось, что вс эти имена начертаны на стн огненными буквами, въ ушахъ раздался постепенно ускоряющійся звонъ… потомъ, весь казематъ наполнился людьми: каждый изъ нихъ въ лвой рук несъ свою голову, придерживая ее за нижнюю челюсть, потому что волосы у этихъ головъ были острижены. Вс грозили мн кулаками, кром отцеубійцы.
Съ ужасомъ я закрылъ глаза, и тогда видніе стало еще явственне.
Сонъ, видніе или дйствительность, но я бы сошелъ съ ума, если бы постороннее впечатлніе не пробудило меня во время. Я уже падаль навзничь, какъ вдругъ на босой моей ног почувствовалъ холодное туловище, и мохнатыя лапки. Эта былъ паукъ, котораго я сронилъ съ его паутины.
Видніе изчезло. О, странные призраки! Да нтъ! То былъ чадъ распаленнаго воображенія, бредъ усталой головы… Химера Макбета! Мертвые спятъ непробудно, особенно эти обезглавленные. Изъ этой тюрьмы не убжишь… Но чего же я такъ испугался?
Дверь могилы изнутри не отворяется.
Въ эти дни я былъ свидтелемъ отвратительнаго зрлища.
День чуть брежжилъ, но по всей тюрьм былъ необычайный шумъ. То и дло раздавался стукъ дверей, скрыпъ засововъ, бряцанье желзныхъ болтовъ, тюремщики бгали, взадъ и впередъ, гремя ключами, лстницы скрипли подъ ихъ тяжелою поступью, по корридорамъ раздавалось голоса. Мои сосди колодники, наказанные каторжники, были веселй обыкновеннаго. Весь Бисетръ смялся, плъ, бгалъ, плясалъ.
Одинъ я безмолвно внимательно прислушивался къ этой сует.
Мимо дверей проходилъ тюремщикъ
Я ршился подозвать его и спросить: не праздникъ ли у насъ въ тюрьм.— Да пожалуй, что и праздникъ! отвчалъ онъ. Сегодня заковываютъ пересыльныхъ въ Тулонъ. Не хотите ли посмотрть? Это васъ позабавитъ.
Дйствительно, для одинокаго узника и это зрлище, какъ оно ни гнусно, могло назваться находкой. Я ршился позабавиться.
Тюремщикъ принялъ вс узаконенныя мры предосторожности, потомъ ввелъ меня въ небольшую келью, совершенно пустую, съ ршетчатымъ окномъ, не какъ бы то ни было — окномъ настоящимъ, высотою по локоть, сквозь которое можно было видть настоящее небо.
— Пожалуйте, сказалъ тюремщикъ:— оттуда вы все увидть и услышите, Вы будете одни въ вашей лож, какъ король.
Потомъ онъ вышелъ, замкнувъ за собою дверь на вс ключи, запоры и засовы.
Окно выходило во дверь четырехъ-угольный и довольно обширный, обстроенный со всхъ четырехъ сторонъ высокимъ шести-этажнымъ зданіемъ. Ничто не могло быть такъ непріятно для глазъ, какъ этотъ четырехъ-сторонній фасадъ со множествомъ ршетчатыхъ окошекъ, сверху до низу унизанныхъ тощими блдными лицами, громоздящимися другъ на друга, какъ камни въ строеніи, окаймленными перекладинами оконничныхъ ршетокъ. Это были арестанты, зрители, ожидающіе того дня, когда сами будутъ актерами. Можно было подумать, глядя на нихъ, что это души гршниковъ, смотрящіе на адскія муки изъ чистилища.
Вс безмолвно смотрли во дворъ покуда еще пустой. Они ждали. Между этими чахлыми и блдными лицами мстами сверкали глаза острые и пронзительные, какъ огненныя точки.
Тюремный дворъ не иметъ особенныхъ воротъ. Восточный фасъ строенія соединяется съ сосднимъ зданіемъ желзной ршеткой. Эта ршетка выходитъ на второй дворъ, помене перваго, и подобно ему окруженный стнами и почернлыми бойницами.
Стна, окружающая главный дворъ, окаймлена каменными скамьями. По средин стоитъ желзный столбъ для фонаря.
Пробило полдень. Главныя ворота со скрипомъ распахнулись. Во дворъ съ тяжелымъ грохотомъ въхала телга, окруженная грязными солдатами въ синихъ мундирахъ съ красными эполетами и желтыми перевязями. То была этапная команда: а телга была нагружена цпями.
Въ ту же минуту, какъ будто этотъ грохотъ пробудилъ всхъ заключенныхъ — вс зрители у окошекъ, до сихъ поръ безмолвные, разразились хохотомъ, пснями, проклятьями. То были вопли демоновъ. Каждое дико было искривлено безобразной гримасой, сквозь ршетку высунулись сотни судорожно сжатыхъ кулаковъ, вс голоса рычали, вс глава метали искры и меня ужаснулъ дождь этихъ искръ, внезапно брызнувшій изъ-подъ пепла.
Однако же этапные (въ толп которыхъ, судя по ихъ опрятной одежд и выраженію ужаса на лицахъ — были и горожане, зашедшіе сюда любопытства ради) — этапные принялись за работу. Одинъ изъ нихъ влзъ на телгу и сталъ сбрасывать съ нея товарищамъ цпи, ошейники и холщевые штаны. Тогда они заторопились: одни въ углу двора растянули длинныя цпи, называемые на ихъ язык тесемками, другіе разложили на мостовой тафтины: рубахи и штаны, самые опытные въ дл, вмст съ капитаномъ, худенькимъ старичкомъ, разсматривали ошейники и пробовали ихъ прочность, побрякивая ими объ мостовую. И все это сопровождалось насмшливыми воплями арестантовъ, заглушаемыми хохотомъ каторжниковъ, для которыхъ приготавливались вс эти снаряды. Каторжники въ ожиданіи стояли у оконъ старой тюрьмы, выходящихъ на маленькій дворъ.
Когда окончились приготовленія, господинъ въ мундир съ серебрянымъ шитьемъ по воротнику, господинъ инспекторъ, какъ его величаютъ, подалъ знакъ директору тюрьмы — и въ ту же секунду, три или четыре низенькія двери почти одновременно изрыгнули во дворъ потоки людей отвратительныхъ, оборванныхъ, ревущихъ. Это были каторжники.
При ихъ появленіи радость зрителей въ окошкахъ удвоилась. Нкоторые изъ нихъ, каторжныя знаменитости, были привтствуемы криками и рукоплесканьями, которыя они принимали съ горделивой скромностью. Головы большей части этихъ людей были покрыты шляпами, сплетенными своеручно изъ казематной соломы. Вс эти шляпы были особеннаго фасона, для того чтобы въ городахъ, сквозь которые повезутъ каторжниковъ, замтили, кого именно везутъ. Каторжанамъ въ шляпахъ особенно неистово апплодировали. Изъ нихъ одинъ возбудилъ особенный восторгъ. Это былъ молодой человкъ лтъ семнадцати, съ женоподобнымъ личикомъ. Онъ содержался восемь дней въ секретномъ нумер. Здсь изъ соломы онъ сплелъ себ цлую одежду и выбжалъ во дворъ, кувыркаясь колесомъ съ гибкостью зми. Это былъ фигляръ осужденный за воровство. Его осыпали рукоплесканьями и радостными криками. Каторжники вторили зрителямъ, и этотъ обмнъ веселья между каторжниками, идущими въ ссылку и ожидающими ссылки, былъ явленіемъ ужаснымъ, чудовищнымъ. Хотя общество и имло тутъ своихъ представителей въ лицахъ зашедшихъ звакъ и тюремщика, но преступленіе и отверженцы первенствовали, и наказаніе было семейнымъ праздникомъ.
По мр появленія каторжниковъ ихъ пропускали сквозь двойной рядъ этапныхъ на малый дворъ, гд ихъ подвергали медицинскому освидтельствованію. Здсь несчастные отваживались на послднія попытки, чтобы избжать путешествія. Для этого они ссылались на слабость глазъ, на хромоту, вывихнутыя руки. Но почти всегда для каторги они оказывались годными, и тогда каждый беззаботно покорялся своей участи, и въ нсколько минутъ забывалъ о своемъ вымышленномъ увчьи.
Ршетка малаго двора снова отворялась. Вахтеръ сдлавъ перекличку по азбучному порядку, посл того, каторжники каждый по одиночк выстроились въ углу большаго двора, бокъ о бокъ съ товарищемъ по букв. Такъ ихъ попарно и сковывали, какъ придется, и если у каторжника есть другъ, цпь можетъ разлучить его съ нимъ на вки. Это послднее горе.
Когда десятка три отсчитали, ршетку заперли. Этапный выровнялъ ихъ палкой бросилъ каждому рубаху, куртку и шапку изъ грубаго холста, и, по данному имъ знаку вс стали раздваться. Неожиданный случай, какъ нарочно, превратилъ этотъ позоръ въ пытку.
До этой минуты погода была ясная, легкій осенній втерокъ, освежая воздухъ, мало по малу заволокъ небо тучами, сквозь которыя изрдка проглядывалъ лучъ солнца. Лишь только каторжники сняли свои лохмотья и обнажились для обзора сторожей, на потху любопытныхъ звакъ, небо потемнло и ударилъ холодный осенній ливень, мгновенно залившій дворъ ручьями воды, стегая несчастныхъ по головамъ, голымъ тламъ, промочивъ насквозь ихъ убогую одежду.
Въ одинъ мигъ вс бывшіе на двор, кром сторожей и галерниковъ, попрятались куда ни попало. Любопытные горожане пріютились подъ навсами.
А дождь, между тмъ, лилъ ливмя. Мокрые галерники стояли по колно въ вод. Мертвая тишина смнила недавній веселый шумъ. Каторжники тряслись, щелкая зубами, ихъ тонкія ноги, а узловатыя колни бились другъ о дружку, и жалость была смотрть на ихъ дряблые члены, обрисованные промокшимъ холстомъ. Лучше было бы видть ихъ вовсе нагими.
Только одинъ, какой-то старикъ былъ неизмнно веселъ. Онъ закричалъ, садясь и вытираясь мокрой рубашкой, что этого въ программ не было, потомъ захохоталъ.
Когда каторжники одлись въ дорожное платье, ихъ повели отрядами въ двадцать и тридцать человкъ въ другой уголъ двора, гд ихъ ожидали канаты, растянутые на земл. Эти канаты ничто иное, какъ длинныя цпи съ положенными на нихъ поперекъ другими, покороче. У каждой короткой цпи съ одной стороны ошейникъ, замыкаемый пушечнымъ ядромъ.
Каторжникамъ велли ссть прямо на грязь и лужи мостовой: помряли ошейники… Потомъ явились два тюремныхъ кузнеца съ ручными наковальнями, и заклепали на каторжникахъ цпи. Въ эту минуту поблднли и самые смлые. При каждомъ удар молота объ наковальню, прислоненную къ спин истязуемаго,— подбородокъ его отскакиваетъ, при малйшемъ движеніи головой впередъ, ему могутъ расколоть черепъ, какъ орховую скорлупу.
Посл этой операціи, каторжники пріуныли. Только и слышны были — бряцаніе цпей, да изрдка крикъ и глухой ударъ палки пристава объ спину какого нибудь упрямца. Нкоторые плакали, старики дрожали, покусывая губы. Я съ ужасомъ глядлъ на эти свирпыя лица въ ихъ желзныхъ рамкахъ.
Итакъ, это зрлище — драма въ трехъ дйствіяхъ, первое — осмотръ сторожей, второе — докторское освидтельствованіе, третье — заковка.
Проглянуло солнце. Оно какъ будто кинуло огнемъ въ головы каторжниковъ: вс они быстро вскочили съ мстъ. Пять канатовъ взялись за руки и огромнымъ хороводомъ окружили фонарный столбъ, и закружились, закружились такъ, что зарябило въ глазахъ. Они затянули псню галерниковъ, на голосъ поперемнно то заунывный, то бшено веселый, пніе по временамъ прерывалось хохотомъ, возгласами… тамъ опять бшеные вопли, и цпи, бряцая одна объ другую, были аккомпаниментомъ этому пнію, заглушавшему однако же этотъ дикій оркестръ. Для воображенія адскаго шабаша, нельзя найти лучшаго или, врне, худшаго образца.
Во дворъ принесли огромный чанъ. Сторожа палками пріостановили пляску каторжниковъ и подвели ихъ къ этому чану, въ которомъ плавала въ вонючей горячей вод какая-то зелень. Они стали сть. Посл ды, бросивъ остатки обда на землю, они снова принялись за пляски…
Я смотрлъ на это зрлище съ такимъ жаднымъ, трепетнымъ любопытствомъ, что позабылъ о себ самомъ. Чувство глубокой жалости раздирало мн душу, и и плакалъ, слушая имъ смхъ.
Вдругъ, не смотря на задумчивость, въ которую я погрузился, я замтилъ, что хороводъ смолкъ и остановился. Потомъ глаза всхъ бывшихъ на двор обратились на мое окно.
— Ршенный! Приговоренный къ смерти! закричали они, показывая на меня пальцами, и веселость ихъ удвоилась.
Я стоялъ какъ окаменлый.
Мн неизвстно, почему они знали меня, какъ могли узнать!
— Здорово! здорово! кричали они мн съ грубымъ хохотомъ. Самый младшій изъ приговоренныхъ въ вчную каторгу, малый съ блестящимъ загорлымъ лицомъ завистливо посмотрвъ на меня, оказалъ: — Счастливецъ! Его обкарнаютъ! Прощай, товарищъ!
Не могу выразить, что происходило во мн. Товарищъ! Правда… Гревская площадь и Тулонъ — сестра съ братомъ. Я былъ даже ниже ихъ: они не стыдились меня. Я дрожалъ всмъ тломъ.
Такъ, я имъ товарищъ! А черезъ нсколько дней и я, можетъ быть, буду для нихъ зрлищемъ.
Я стоялъ у окна недвижный, раздавленный, оглушенный. Но когда пять канатовъ бросились ко мн подъ окно съ изъявленіями адской ласки, когда загремли ихъ цпи, и это бряцанье съ голосами, топотней, ревомъ слилось въ оглушающій гулъ, — мн показалось, что туча демоновъ хочетъ ринуться въ окно моей кельи, я вскрикнулъ и бросился къ дверямъ, но убжать не было возможности: дверь снаружи была заперта. Я стучалъ, яростно кричалъ, а голоса каторжниковъ какъ будто приближались, и мн показалось, что одно изъ этихъ страшныхъ лицъ заглянуло въ окно… Я вскрикнулъ и лишился чувствъ.
Когда я очнулся, уже настала ночь. Я лежалъ на тюфяк: при слабомъ мерцаніи фонаря, прившеннаго къ потолку, я по обимъ сторонамъ увидлъ ряды такихъ же тюфяковъ. Я понялъ, что меня перенесли въ лазаретъ.
Нсколько минутъ лежалъ я, открывъ глаза, безъ мысли, безъ воспоминанія, съ единымъ отраднымъ сознаніемъ, что лежу въ постели. Конечно, въ былыя времена постель тюремнаго лазарета возбудила бы во мн жалость и омерзніе, но теперь я сталъ другимъ человкомъ. Простыни были грубыя и срыя, одяло жиденькое, дырявое, вонь отъ соломенника пробивалась сквозь тюфякъ… что нужды! За то я могъ на этой грубой простын вытянуть мои окоченлые члены, и подъ этимъ дряннымъ одяломъ я все же пригрлъ мозгъ костей, который уже такъ давно застылъ во мн. И я снова уснулъ.
Меня разбудилъ сильный шумъ. Заря только занималась. Шумъ былъ на двор: моя постель стояла у окна, и я прислъ, чтобы взглянуть, что тамъ происходитъ.
Окно выходило на большой дворъ Бисетра. Дворъ былъ биткомъ набитъ народомъ, два ряда солдатъ инвалидной команды съ трудомъ прочистили среди этой толпы свободный путъ черезъ весь дворъ. По этой дорожк, окаймленной солдатами, медленно тянулось пять длинныхъ телгъ, нагруженныхъ людьми. То были подводы каторжниковъ.
Телжки были открытыя и на каждой сидло по канату. Каторжники сидли по краямъ спинами другъ къ другу, раздленные общей цпью, лежащей вдоль телги. По обоимъ концамъ цпи стоялъ этапный съ заряженнымъ ружьемъ. При каждомъ толчк цпи гремли, при каждомъ толчк пересыльные мотали головами и болтали ногами, высунутыми, изъ телги.
Тонкая изморозь крутилась въ воздух, о мокрые холщевые штаны, изъ срыхъ сдлавшіеся черными, плотно облекали ихъ колна. Съ ихъ длинныхъ бородъ и коротко остриженныхъ головъ струилась вода, лица у всхъ синли отъ холода, они дрожали и скрежетали зубами отъ стужи и ярости. Инаго движенья и сдлать невозможно. Человкъ, однажды прикованный къ общей цпи, составляетъ суставъ этого цлаго, гнуснаго тла, называемаго канатомъ. Тутъ должно отречься отъ мысли, ошейникъ каторжника ея могила, а что касается до животной стороны человка, то и на эти отправленія свои узаконенные часы. Такимъ образомъ, недвижные, большею частью полунагіе, съ открытыми головами и свшенными ногами, они пускались въ двадцати-пяти-дневный путь, наваленные на телги, въ одинаковой одежд и въ іюльскій зной, и въ ноябрскую стужу.
Между толпой и сидвшими въ телгахъ завязался разговоръ: съ одной стороны раздавались проклятья, съ другой дерзкія выходки, и съ той и съ другой угрозы, но по знаку капитана на телги посыпался градъ палокъ по чемъ попало: по лицамъ, по плечамъ, и воцарилась наружная тишина, или такъ называемый порядокъ. Но мщеніе горло въ глазахъ и кулаки несчастныхъ судорожно сжимались.
Вс пять телгъ, сопровождаемыя взводомъ жандармовъ и отрядомъ пшей этапной команды, одна за другой скрылись подъ главными воротами Бисетра, за ними тянулась шестая, нагруженная котлами, мдными кострюльками и запасными цпями, нсколько отсталыхъ солдатъ догоняли бгомъ главный отрядъ. Толпа разсялась и все изчезло, какъ тни волшебнаго фонаря. Постепенно замирали въ воздух глухой стукъ колесъ, топотъ лошадей по Фонтенеблосскому шоссе, щелканье бичей, бряцаніе кандаловъ и завыванья толпы, желавшей несчастнаго пути галерникамъ.
Это только начало!
И адвокатъ еще говорилъ мн о каторг? Галеры! О, да! Лучше сто разъ умереть, скоре эшафотъ, нежели каторга, скоре ничтожество, нежели адъ! Подставлю лучше мою шею подъ ножъ доктора Гилльотена, нежели подъ ошейникъ галерника!
Галеры! Каторга! Праведный Господи!
Къ несчастію, я не захворалъ. Но завтра я долженъ былъ выйдти изъ лазарета. Опять казематъ!
Я не захворалъ! И точно: я молодъ, здоровъ, крпокъ. Кровь свободно обращается въ моихъ жилахъ, члены мои повинуются моей вол, я здоровъ тломъ и духомъ, и съ моей комплекціей долго могу прожить… Все такъ! А между тмъ во мн гнздится болзнь, болзнь смертельная, созданная руками человческими.
Съ тхъ поръ какъ я вышелъ изъ лазарета, моимъ разсудкомъ овладла мысль страшная, которая сведетъ меня съ ума! Еслибы меня оставили въ лазарет, я могъ бы убжать. Эти доктора и сестры милосердія принимали во мн такое радушное участье. Тяжко умирать такой лютой смертью человку молодому! Они тснились около моей постели съ такимъ участіемъ….
Вздоръ! Это было просто любопытство… Къ тому же эти люди могутъ вылечить меня отъ горячки, но не отъ смертнаго приговора. А имъ это было бы такъ легко!.. Стоило только открыть дверь… они бы не отвтили за это!
Теперь нтъ надежды на спасенье! Аппеляцію мою отвергнутъ потому, что приговоръ произнесенъ правильно: свидтели показали врно, обвинители уличили, судьи осудили какъ слдуетъ. А можетъ быть….. Нтъ вздоръ! Не на что надяться! Приговоръ, это веревка, на которой ты висишь надъ пропастью, и эта веревка постепенно трещитъ, утончается и наконецъ — обрывается. Топоръ гильотины въ теченіи шести недль опускается на голову осужденнаго.
Еслибъ меня помиловали? Помиловали? Но кто, за что, и какъ? Нтъ, меня не могутъ помиловать. Меня надобно казнить для примра, какъ они говорятъ.
До смерти мн остается три шага: Бисетръ, Консьержери и Гревская площадь!
Въ теченіи немногихъ часовъ проведенныхъ мною въ лазарет, я часто садился у окна, на солнц — оно проглянуло въ тотъ день, и жадно впивалъ я въ себя все количество лучей, которое скупо пропускали оконничныя ршетки.
Я сидлъ подъ окномъ, опустивъ голову на руки и облокотясь на колна, потому что руки не могли выносить этой тяжести… Горе и физически сломило меня: тло мое гнется, какъ будто въ немъ нтъ ни костей, ни мускуловъ.
Удушливая тюремная атмосфера была мн невыносиме обыкновеннаго, въ ушахъ еще раздавалось гуднье цпей, Бисетръ утомилъ меня. Я подумалъ: что, еслибы Господь сжалился надо мной, и послалъ бы хоть птичку на сосднюю кровлю, чтобы она пропла мн свою милую псенку, и утшила меня….
Небо или аль, не знаю, кто изъ двухъ, услышалъ мою молитву. Почти въ ту-же минуту, подъ моимъ окномъ, раздался голосъ, но не птички, а гибкій, звонкій голосокъ молоденькой пятнадцатилтней двочки. Я сталъ жадно прислушиваться къ ея псенк. Напвъ былъ томный, протяжный, какъ унылое воркованье горлинки, а вотъ и слова:
Дозорные схватили —
Тра ля-ля-ля ли, ли!
И руки мн скрутили,
И въ клтку повели!
Здоровая веревка!
Тра ля-ля-ля, ли, ли ,
Скрутили больно ловко
Вс руки затекли!
Каково было мое разочарованіе! Голосъ продолжалъ:
Иду я такъ смиренно…
Ли-ли, Тра-ля-ля-ля,
А тутъ сосдъ почтенный
Окликнулъ вдругъ меня:
‘Что, милый мой, попался?
Смясь сказалъ онъ мн.
— Ты кстати повстрчался.
Скажи моей жен!
Заплачетъ, раскричится:
Тра ля-ля-ля, ли-ли!
‘Какъ могъ съ нимъ грхъ случиться?
А ты ей объясни:
За то онъ взятъ чертями.
Что дубъ большой срубилъ,
За то что желудями,
Карманъ себ набилъ!
Жена въ Версаль пустилась
Ли ли, тра-ля-ля-ля,
Жена моя ршилась
Увидть короля!
И подала прошенье…
Король такъ ласковъ былъ —
Что ей свое ршенье
Сей часъ же объявилъ:
‘Пожалуй, я избавлю —
‘Велю свободу дать:
‘За то его заставлю
‘На воздух плясать!
‘Пусть межъ двумя столбами
‘Безъ полу, безъ земли —
‘Подрыгаетъ ногами!
Тра ля-ля-ля, ли-ли!’
Дале я не слыхалъ, да и не въ силахъ былъ слушать! Я понялъ, не смотря на воровское нарчіе, смыслъ этой ужасной псни, эту встрчу разбойника съ воромъ, при чемъ первый проситъ втораго сказать своей жен, что онъ срубилъ дубъ (убилъ человка), и какъ жена бжитъ въ Версаль къ королю съ просьбою о помилованіи, а король сердится, и отвчаетъ, что онъ заставитъ ея мужа проплясать на воздух безъ полу, безъ земли. И эти гнусныя слова поютъ такимъ милымъ, сладостнымъ голосомъ! И эти мерзости исходятъ изъ свжихъ, румяныхъ устъ молоденькой двушки. Точно слизь улитки на листкахъ розана. Не могу выразить того, что я въ эту минуту чувствовалъ, мн было и отрадно и противно. Какое странное сочетаніе этого гнуснаго нарчія каторги и разбойничьяго притона съ милымъ, звонкимъ голоскомъ молоденькой двушки! Нжный романсъ, прелестная мелодія и эти грубыя, неблагозвучныя, уродливыя слова!
О! что за гнусная вещь ига тюрьма! Она наполнена ядомъ, который сквернилъ все… Псня пятнадцатилтней двочки, и то — мерзость! Поймайте здсь птичку, на ея крыльяхъ грязь, сорвите возросшій здсь цвтокъ, понюхайте: отъ него воняетъ!
Еслибъ мн удалось.убжать, какъ бы я побжалъ по полямъ!
Нтъ! Бжать не слдуетъ. Это можетъ навлечь подозрніе… Напротивъ, слдуетъ идти тихо, напвая псню, высоко поднявъ голову. Надобно добыть откуда нибудь синюю блузу съ красными клтками, это самый удобный костюмъ. Такъ одваются тысячи людей.
Близь Аркёйля, на берегу болота, есть чаща, куда, бывши мальчикомъ, по четвергамъ я ходилъ ловить лягушекъ. Тамъ я спрячусь до вечера.
Какъ смеркнется, я пущусь въ дальнйшій путь. Пойду въ Венсеннъ… Нтъ, тамъ мн помщаетъ рка. Лучше въ Арпажонъ… Нтъ! всего безопасне въ Сенъ-Жерменъ, оттуда въ Гавръ, а изъ Гавра въ Англію. Но въ Ленжюмо есть жандармы, у меня спросятъ паспортъ — и тогда я пропалъ!
О, жалкій сумасбродъ, да пробей же сначала свой каменный гробъ въ три фута толщины! Смерть! смерть!
И какъ я подумаю, что въ дтств я ходилъ въ Бисетръ смотрть на большой колодезь и на сумасшедшихъ!.
Покуда я писалъ эти строки, свтъ лампы поблднлъ, разсвло и церковные часы, пробили шесть.
Что же это значитъ? Дежурный сторожъ вошелъ въ мой казематъ, снялъ фуражку, извинился, что потревожилъ меня, и спросилъ, сколько возможно смягчая свой голосъ: — не угодно ли мн позавтракать?