Последний день Кирова, Корнилов Борис Петрович, Год: 1935 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 6 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Библиотека Поэта. Большая серия. Второе издание

М.—Л., ‘Советский писатель’, 1966

148. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ КИРОВА

Скоро девять, пожалуй.

Утро.

Весел и прост,

он идет, моложавый,

через Троицкий мост.

Хорошо и морозно —

да, зимой холодней…

Он совсем несерьезно

относится к ней.

Он идет, улыбаясь:

лучше, если весна.

Всё же мелочь любая

забавна весьма.

Вон в небесной долине

полусвет синевы,

и хранят в нафталине

равнину Невы.

Он мурлычет:

— Иду я,

полегоньку иду…

Люди греются, дуя

в кулаки на ходу.

Сколько разных попыток,

чтоб согреться, нашли?

На огромных копытах

першероны прошли.

Торопясь,—

не с того ли,

что кормушка зовет?

Повезли листовое

на какой-то завод.

Всё дымит, индевея…

Тянет к печке,

домой,—

нет,—

не сыщешь новее

декораций зимой.

Даже вымысла ради,

красоты

и ума…

Но зима в Ленинграде —

лучше всякой зима.

Ты еще не воспета:

зло морозных ночей,

солнце красного цвета,

совсем без лучей.

Как на улицах ранних

засыпают, дрожа

в тулупах бараньих,

домов сторожа.

Всё озябло.

И что теперь —

населенью беда?

Неожиданно оттепель —

и туман,

и вода.

Туча липкая плачет

и на улицы льет.

Люди падают, —

значит,

гололедица, лед.

Макинтошами машем,

держась за дома.

Только в городе нашем

столь смешная зима.

Но сегодня иное —

веселы облака,

и светило дневное,

и морозит слегка.

Он скрипит, словно ржавый,

под подошвами снег,

и идет моложавый

через мост человек.

Он идет, улыбаясь,

как зимы торжество,

и снежинка любая

забавляет его.

Площадь Жертв Революции

снегом полна —

сколько горя и радости

площадь таит,

начинается сразу

у моста она,

где машина огромная

‘бьюик’ стоит.

Как летящее туловище орла,

горделивая,

ночи полярной темней,

и готовы взмахнуть

два орлиных крыла.

Человек, улыбаясь,

направляется к ней.

Он садится в машину,

легок, вымыт и брит…

— Ну, поехали, —

шоферу говорит.

Замечательным,

зимним согретый огнем,

гладит шофер

пушистый каштановый ус.

И смеется —

до пояса бурки на нем,

рукавицы оленьи,

суконный картуз.

— Утро доброе…

Солнышко…

Славно горит…—

шофер Кирову радостно говорит.

Как мне день этот горек

и черен этот снег.

Я поэт — не историк,

я простой человек.

Но желанье имею,

негодуя,

скорбя,

рассказать, как умею,

всё, что знал про тебя.

Про любовь

и про разум,

про невзгоды ночей,

всё, что знал по рассказам

твоих вятичей.

Ты в рядах и в колоннах

по России кружил,

мест не столь отдаленных

молодой старожил.

Ночь тебя испытала

и сказала: владей!

Это сплав из металла,

годов

и людей…

Сколько было тяжелых

в стране непогод,

как ошметки летели,

и гибла страна,—

кто тебя позабудет,

девятнадцатый год.

Украина,

Каспийское море,

война.

На рыбачьих баркасах

стоит пулемет,

и скорее, скорее —

ни сна, ни жилья.

Кто меня понимает,

конечно, поймет —

это Киров на Каспии —

песня моя.

Нефти кровь животворная,

жирная

вновь

на заводы,

на фабрики,

в наши края…

Это Кирова дело

и Кирова кровь.

Это только о Кирове

песня моя.

— То, что видно, то видно,

дела велики,—

говорили солидно

о нем старики…

Мне рассказывал как-то

кузнец на ходу:

— Значит, так это было,

дорогие мои.

Это в августе было,

в тридцатом году, —

я сижу со старухой,

гоняю чаи.

Дочка где-то в кино,

сын читает к уроку,

мухи сонные ползают по стене,

и чего-то кричит,

значит, радио сбоку.

Открывается дверь —

и Мироныч ко мне.

Никогда не бывал.

Но, себя уважая,

я, конечно, и виду не подаю,

а в душе, понимаете,

радость большая.

Он мне руку свою,

я, понятно, свою.

Говорили мы с ним.

И сомнения были.

Посидел,

посоветовался со мной.

Мы Сергея Мироныча

очень любили…

Хоть и молод, а умный,

веселый, земной.

На роскошных моторах

и ночи и дни

в пышных шубах матерых

разъезжают они.

День такого не труден —

это видимый враг,

тунеядец

и трутень,

и совсем не дурак.

Этим был ненавистен

Киров, знавший навек

много тягостных истин,

большевик,

человек.

И за то, что спокоен,

за улыбку твою,

победитель

и воин

в открытом бою.

Молят:

— Бог, помоги нам

и спаси нас, господь,

самого господина

и лакеев господ.

Мелким бисером вышит,

.бог ни слова в ответ, —

может, просто не слышит,

может, господа нет.

Что за гадкая свора?

Живут — благодать, —

от банкира до вора

рукою подать.

Так и ползают тучей,

забывши покой…

Был, товарищи, случай

забавный такой.

Случай тот достоверен,

проверен давно,—

рассказать вам намерен

про свиданье одно.

По равнине пурга

порошит пушисто…

Сидит баба-яга

в гостях у фашиста.

У фашиста рога,

видимость свиная,

а у бабы нога,

нога костяная.

Злая ночь на носу,

и с лицом сварливым

ест фашист колбасу,

запивает пивом.

И красив, и не стар,

он сидит,

у бабы

кипятится навар

из могильной жабы.

И у бабы наряд —

одета по-вдовьи,

и они говорят

о средневековьи.

Поднялась, тяжела,

зашептала слабо:

— Я в России жила,—

заявила баба,—

и глупа,

и темна,

и могилы тише,

и солому она

стелет на крыши.

Ночью ходит во двор,

покрытая тенью,

и не ест помидор

по предубежденью.

В кровь избита жена,

праздники,

сивуха,

волостной старшина

восклицает: ‘В ухо!’

Сыро, словно в гробу,

я же, мой коханый,

вылетала в трубу

на метле поганой.

Под небесным огнем,

молодой и храброй,

как бы зверем-конем,

управляю шваброй.

Покидала кровать,

милый, по простору

я неслась танцевать

на Лысую гору.

Злые звезды горят,

плоть лихую тешим,

две недели подряд

танцевала с лешим…

И захмыкала в нос

много слов соседних…

— Хорошо! —

произнес

мрачный собеседник.

Голова из огня

высунула жало.

— Все боялись меня, —

баба продолжала,—

каждый русский — мой вассал,

темнота,

бессилье.

Гоголь про меня писал,

Николай Васильевич.

Собеседник встал, как тьма,

крик подобен лаю:

— Про писателей, кума,

вовсе не желаю…

Баба, слезы лия,

сразу стала красной…

— Про писателей я,

собственно, напрасно.

Ах, Иванова ночь!..

Хорошо в России,

не губить

и помочь

все меня просили.

Золотое бытье,

молодое тело…

Ой, как время мое

быстро пролетело.

Дни мои далеки —

в том краю раскосом

всюду большевики

кроют хаты тесом.

Ни вина,

ни плетей…

Леший — медведь мой,

нынче даже детей

не пугают ведьмой.

Где прилечь?

Где присесть,

бесова невеста?

У тебя, может, есть

безработной место?

И захмыкала в нос

много слов соседних.

— Я убью, — произнес

мрачный собеседник, —

я меча не хочу,

речь скажу на тему,

как топор наточу,

свастику надену.

Нам не надо ума,

мы — средневековье,

оставайся, кума…

За твое здоровье!

Я писал не в бреду —

я не шизофреник,—

даже в Дантовом аду

не считал ступенек.

Не фантазии запас —

злые тени эти, —

только сказка для вас,

взрослые дети.

Я устало дышу,

и перо сломалось…

Прочитайте — прошу,

подумайте малость.

До чего разозлила

господина беда!

Он лакеям трусливо

говорит: ‘Господа…

ждали многие годы,

что-то делать пора.

Вот пока на расходы,

так сказать, серебра’.

Говорит — привечает,

жаден,

злобен,

поган,

и оружье вручает

системы ‘наган’.

Угостил у стола их

(он окупит расход).

Господин Николаев

в гостях у господ.

Господин Николаев

может сделать один

всё, чего пожелает

его господин.

К револьверу-железу

идет, как в бреду…

Прикажите — зарежу,

убью,

украду…

Буду преданным другом

и вашим слугой,

вечно к вашим услугам,

золотой,

дорогой.

План уже разработан

совсем, почитай…

Вы желаете?

Вот он,

прошу почитать.

Как сильней и ретивей

побеждать и творить,

на партийном активе

будет он говорить.

Как поход новый начат,

про Советский Союз…

Только… (Поняли.)

…значит,

не расскажет, боюсь.

Мы подходим к решенью

смелее,

смелей, —

Киров будет мишенью

для пули моей…

И мерцает похожий

на роскошь уют…

Он встает.

Из прихожей

пальто подают.

Лихорадка и злоба,

потом торжество —

оттопырены оба

кармана его.

И на каждой ступеньке

бьют по ногам —

в левом потные деньги,

а в правом — наган.

И дорожная лента

сходит на нет,

это Смольный,

легенда,

Областной комитет.

Полный шума и света,

легкой кровью согрет,

секретарь комитета

идет в комитет,

по-мальчишечьи, левой

портфель охватив.

Через час заседанье —

партийный актив.

Лучший цвет Ленинграда,

весь Ленинград

будет слушать звенящий

и чистый доклад.

Слово будет, как птица,

и петь и кружить.

Он им скажет:

— До чертиков

хочется жить ..

Он идет, улыбаясь,

засмеяться готов,—

основатель заводов,

людей,

городов.

— Мы не то еще сделаем,—

скажет опять, —

где была только белая

заполярная гладь,

мы повсюду готовы,

где по шею снега,

где полярные совы

и баба-яга.

Всё проклятое это

сыграет на нет…

Секретарь комитета

идет в кабинет.

Подлой смертью подуло,

и грохот летит,

вороненое дуло

в затылок глядит.

И упал секретарь,

и качнулась высоко

вековая России

тяжелая мгла.

Это нас убивают

в затылок и сбоку,

чтобы мы их не видели,

из-за угла.

Мы их знаем, продажных,

и черных и белых,

и над ними огромная

наша гроза.

Секретарь, секретарь,

незабвенный и милый!

Я не знаю, куда мне

тоску положить…

Вьется песня моя

над твоею могилой,

потому что ‘до чертиков

хочется жить’.

Я гляжу, задыхаясь,

в могильную пропасть,

буду вечно, как ты,

чтоб догнать не могла

ни меня,

ни товарищей

подлость

и робость,

ни тоска

и ни пуля из-за угла.

Песня вьется живая,

вечер весел и прост,

я иду, напевая,

через Кировский мост.

И веселого снова,

и любя, и скорбя,

молодого,

живого,

вспоминаю тебя.

Я даю обещанье

провалам морей —

будет наше прощанье

возле смерти моей.

Я повсюду, где вырос

в полный рост

город Киров,

и Кировск,

и Кировский мост.

Ты могилу не вырыла,

пуля.

Живет

имени Кирова,

дышит завод.

Это жизнь боевая,

которой рад.

Я иду, напевая…

Зима…

Ленинград.

<1935>

ПРИМЕЧАНИЯ

148. ‘Новый мир’, 1935, No 12, с. 106. Троицкий мост — через Неву в Ленинграде (ныне — Кировский мост). Площадь Жертв Революции. После Великой Отечественной войны восстановлено прежнее название — Марсово поле. Гоголь про меня писал и т. д. Имеется в виду, вероятно, ‘Вечер накануне Ивана Купала’ Н. В. Гоголя. Иванова ночь — Иван Купало, древний земледельческий праздник, отмечавшийся летом. Даже в Дантовом аду и т. д. Данте Алигьери (1265—1321) — великий итальянский поэт, автор ‘Божественной комедии’, состоящей из трех частей — ‘Ад’, ‘Чистилище’, ‘Рай’. Николаев — человек, стрелявший в Кирова. Через час заседанье — партийный актив. Кирой должен был 1 декабря 1934 г. выступить на партийном активе Ленинграда, в Таврическом дворце. По коридору Смольного он шел в свой кабинет и был убит выстрелом в затылок. До чертиков хочется жить — перефразированные слова С. М. Кирова из его речи, произнесенной на XVII съезде ВКП(б) 31 января 1934 г. Киров говорил: ‘Черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить’.

148. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ КИРОВА

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: