Последние времена язычества. Том первый, Буассье Гастон, Год: 1891

История
Время на прочтение: 302 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОСЛДНІЯ ВРЕМЕНА ЯЗЫЧЕСТВА.

Историческіе очерки конечныхъ религіозныхъ столкновеній на Запад въ IV вк.

СОЧИНЕНІЕ
Гастона Буассье,
ЧЛЕНА ФРАНЦУЗСКОЙ АКАДЕМІИ И АКАДЕМІИ НАДПИСЕЙ И ИЗЯЩНОЙ СЛОВЕСНОСТИ,

Переводъ Н. Трескина.

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая типографія Шуллеръ и Богельманъ. Невскій 148.
1893.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Я не имлъ намренія написать полную исторію паденія язычества. Немыслимо было бы обуществленіе подобной обширной работы въ двухъ томахъ. Поэтому я поставилъ себ цлью лишь разсказать о главныхъ происшествіяхъ избраннаго мною предмета и остановиться на тхъ изъ нихъ, которыя, какъ мн казалось, представляютъ собою особенный интересъ для насъ.
Я старался поэтому выяснить, какимъ образомъ христіанство воспользовалось древнимъ искусствомъ и идеями, и какъ совершилось въ его ндрахъ, въ IV вк, сліяніе элементовъ прошлаго и новой жизни {IV-й вкъ занимаетъ главное мсто въ моихъ очеркахъ, но и позволилъ себ прослдить и въ V-мъ вк тогдашніе споры.}. Ршеніе этой проблеммы, имвшей величайшее значеніе для будущности міра, какъ увидятъ, было главнымъ предметомъ моего изслдованія.
И для такого ршенія, требовавшаго особенной осмотрительности, мн необходимо было пользоваться произведеніями ораторовъ и поэтовъ того времени. Я, конечно, могъ бы, по установившемуся обыкновенію, пользоваться, при исполненіи моего труда, лишь цитатами изъ авторовъ изучаемой эпохи. Однако, я этимъ не ограничился: я обратился къ изученію авторовъ ради ихъ самихъ — въ ихъ жизни и ихъ произведеніяхъ. И мн казалось, что свидтельство источниковъ пріобртетъ тмъ большій авторитетъ, чмъ ближе мы ознакомимся съ личностью самихъ свидтелей. Нкоторые изъ писателей, послужившихъ для меня источникомъ, имли своихъ учениковъ и основали школу, другіе были выразителями большинства своихъ современниковъ. Поэтому, только при основательномъ изученіи писателей своего времени, возможно было воскресить цлыя группы лицъ, которыхъ выразителями они были. Такимъ образомъ, литература становится нашею наставницею въ исторической области: въ этомъ смысл я обращался къ ней, на сколько представлялась къ тому возможность, и извлекалъ необходимые для меня отвты безъ насилованія. Я обратилъ мое вниманіе почти на всхъ великихъ писателей IV вка — какъ христіанскихъ, такъ и языческихъ. Такимъ образомъ, трудъ мой, въ начал своемъ чисто историческій, нердко является трудомъ литературно-критическимъ.
Быть можетъ, я слишкомъ упускалъ изъ виду повствованіе политическихъ событій. Безъ сомннія, это — оплошность, политическими событіями нердко выясняются религіозныя волненія. Поэтому, для лучшаго ознакомленія съ ними, я отсылаю моихъ читателей къ тмъ историкамъ, которые занимались спеціальнымъ изученіемъ предмета въ этомъ отношеніи, преимущественно къ герцогу де-Брольи и г. Дюрюи {L’Eglise et l’empire romnia au IV si&egrave,cle.— Histoire romaine, t. VII.}.
Излагаемый мною предметъ — не новъ. При изученіи его я много пользовался трудами тхъ, кто занимался предметомъ до меня, начиная съ Беньо и до г. Шульца {Histoire de la destruction du puganiume en Occident.— Geschirhie des Untergange des griechisch-romischen Heidentums.}. Мн также были очень полезны ученыя разсужденія г. де-Росси, которыми изобилуетъ его Bulletino di archeologia Christiana. Если бы я захотлъ длать ссылки на Росси во всхъ тхъ случаяхъ, при которыхъ я имъ пользовался, то мн пришлось бы упоминать о немъ ршительно въ конц каждой страницы.
Приступая къ моему изложенію, я долженъ оговориться, что въ труд моемъ я не руководствовался никакимъ предвзятымъ мнніемъ и работалъ въ дух мышленія совершенно независимаго. Я никогда не вдавался въ распри, порождаемыя вокругъ насъ религіозными вопросами. Я старался быть современникомъ той эпохи, исторію которой я излагаю, то наслажденіе, которое испытывалъ я, переживая событія прошлаго, помогло мн не вслушиваться въ толки, возникающіе среди окружающихъ насъ распрей.

КНИГА ПЕРВАЯ
Торжество христіанства.

ГЛАВА I.
Обращеніе Константина.

I.
Константинъ нападаетъ на Максенція.— Положеніе имперіи въ этотъ моментъ.— Ошибки, сдланныя Діоклетіаномъ.— Гоненіе.— Положеніе, принятое Констанціемъ Хлоромъ въ отношеніи христіанъ.— Юность Константина.

Съ наступленіемъ 311 года Константинъ сталъ готовиться къ войн съ Максенціемъ. Прошло едва пять лтъ съ тхъ поръ, какъ онъ сдлался императоромъ и занялъ мсто Констанція Хлора, своего отца, но эти пять лтъ были имъ употреблены съ пользою. Онъ былъ искусный политикъ и доблестный воинъ, онъ сумлъ помшать франкамъ перейти Рейнъ и въ то же время поддержать миръ внутри государства. Подъ его державствомъ Бретань и Галлія, составлявшія его владнія, пользовались спокойствіемъ. Прочно утвердившись въ нихъ, онъ попытался перейти черезъ ихъ границу и искать счастія вн ихъ. Онъ сталъ во глав хорошей арміи и направился въ Италію, къ Риму, гд Максенцій захватилъ власть въ свои руки.
Имперія между тмъ не пользовалась уже такимъ благосостояніемъ, какъ за нсколько лтъ передъ тмъ, когда Діоклетіанъ съ величайшею пышностію отпраздновалъ двадцатилтіе своего правленія. Все еще, однако, жилось такъ, какъ было указано великимъ императоромъ, враги вншніе лишь съ робостію ршались возобновлять свои нападенія: большая часть тогдашняго историческаго міра пребывала въ поко. Не смотря на незначительный тучи, собиравшіяся тамъ-сямъ на горизонт, каждый могъ чувствовать себя счастливымъ, въ особенности, когда вспоминались т ужасныя потрясенія, которыя пришлось пережить имперіи въ конц предыдущаго вка. Никогда еще она не была такъ близка къ погибели, какъ въ то время. Былъ даже такой моментъ — при Галліен — когда весь государственный механизмъ, казалось, готовъ былъ распасться. Тогда у легіоновъ не хватило силы защищать провинціи, и эти послднія должны были сами думать о своемъ спасеніи, сами избирали себ повелителей. Явилось, въ одно а то же время, тридцать императоровъ. Но къ счастью, у Рима никогда не было недостатка въ хорошихъ полководцахъ, и онъ былъ спасенъ нсколькими доблестными воинами, сдержавшими напоръ варваровъ и отвоевавшими у нихъ провинціи: военачальниками этими были: Клавдій-Готъ, Авреліанъ, Пробъ, и въ особенности, Діоклетіанъ, который воспользовался тмъ преимуществомъ передъ своими предшественниками, что правительствовалъ двадцать лтъ, тогда какъ имъ пришлосъ лишь мелькнуть на трон. Зло было исправлено, благодаря Діоклетіану и избраннымъ имъ себ сотоварищамъ, государство вновь обрло себ миръ и силу, вс вздохнули свободно, и казалось, что гроза миновала: наступали снова дни Антониновъ и Северовъ.
По несчастію, Діоклетіанъ, будучи счастливымъ умиротворителемъ имперіи, не обладалъ такими же счастливыми организаторскими способностями. Впрочемъ, совершенно понятна та предпринятая имъ мра, за которую его упрекаетъ Лактанцій {De mort. Persec., 7.}: онъ вынужденъ былъ раздлить власть между нсколькими государями: каждой угрожаемой провинціи надо было дать своего особаго защитника, одному и тому же лицу невозможно было одновременно бороться и съ германцами, и съ парянами. Въ пользу Діоклетіана говоритъ и то еще, что онъ пытался сохранить единство имперіи, при допущенной многочисленности властителей: онъ пытался установить между ними своего рода іерархію, но затмъ — все же остаются такія его учрежденія, значеніе которыхъ съ трудомъ можетъ быть выяснено. Государь этотъ охотно окружалъ себя дворомъ, среди котораго процвталъ самый мелочный этикетъ, самъ онъ облекался въ пурпуръ и шелкъ, осыпалъ себя золотомъ и брилліантами, требовалъ себ божескаго поклоненія, однимъ словомъ — отличался всми вкусами государей Востока, а между тмъ, по странной противоположности, онъ выразилъ въ себ одну изъ самыхъ дорогихъ римлянамъ идей: онъ не признавалъ въ своей монархической систем родовой наслдственности. Такая наслдственность была ненавистна для всхъ тхъ римлянъ, которые жили воспоминаніяни республики сожалли о ней. Если старые римляне и принуждали себя подчиняться господству владыки, они въ то же время не мирились съ тмъ, когда владык этому наслдовалъ непосредственно его сынъ, казалось необходимымъ, чтобы владыка избиралъ себ наслдника вн своего собственнаго семейства. ‘Происхожденіе отъ царственной крови — чистая случайность’, говорилъ Тацитъ.— ‘Напротивъ, тотъ, кто избираетъ себ преемника въ лиц ему чуждомъ, избираетъ его свободно, и если только желаетъ онъ набрать хорошо, ему остается слдовать лишь своему мннію’ {Hist., I, 16.}. На основаніи этихъ правилъ и Діоклетіанъ намревался установить такую монархію, въ которой усыновленіе замнило бы право по рожденію. Онъ постановилъ, чтобы вс четыре государя, между которыми оцъ раздлилъ монархію (изъ нихъ — два августа и два — цезаря) избрали себ въ преемники того, кого признали достойнйшимъ, не принимая въ разчетъ собственныхъ законныхъ дтей. Какъ ни казалась заманчивою подобная теорія, но на дл она являлась мало осуществимою. Она лишь однажды удалась — при Антонинахъ, но только благодаря тому рдкому случаю, что на трон цезарей сидло четыре императора, не имвшихъ потомковъ мужескаго рода. Когда у государя есть сынъ, было бы исключительностію, если бы онъ ршился лишить его правъ наслдія, еще боле было бы необыкновенно, если бы сынъ добровольно уступилъ свое мсто лицу постороннему, при подобныхъ условіяхъ каждый случай престолонаслдія долженъ былъ бы вести за собою возможность гражданскихъ усобицъ. Ничего нтъ удивительнаго въ томъ, что чрезъ какихъ-нибудь нсколько лтъ посл отреченія Діоклетіана, ничего уже не осталось отъ придуманной имъ великолпной іерархіи. Вмсто двухъ августовъ и двухъ цезарей явились шесть или семь императоровъ, съ притязаніями на равноправность власти, они не замедлили вступить во взаимныя распри, продолжавшіяся до тхъ поръ, пока изъ всхъ нихъ не остался живымъ лишь одинъ.
Но Діоклетіанъ впалъ еще въ одну, боле серьезную ошибку: въ моментъ своего отреченія онъ предпринялъ гоненіе противъ христіанъ {Въ настоящемъ моемъ сочиненіи мн неудобно вдаться въ изложеніе гоненій Діоклетіана и гоненій, бывшихъ ране. Поэтому, а прилагаю въ вожд моего перваго тома отдльный этюдъ о преслдованіяхъ, перенесенныхъ церковію. Такимъ образомъ, читатель ознакомится и съ этимъ вопросомъ, возбудившимъ столько преній въ послдніе годы.}. Въ продолженіе тридцати лтъ христіане уже наслаждались спокойствіемъ, и хотя имли полную возможность воспользоваться общими безпорядками послднихъ лт и отомстить при этомъ за перенесенныя ими старыя обиды, однако, они никогда не возмущали общественнаго спокойствія. Естественно было предполагать, что государству слдовало и на будущее время относиться къ христіанамъ съ терпимостью. Притомъ же не время было создавать новыхъ враговъ. Это все могъ понять мудрый Діоклетіанъ. Обыкновенно полагаютъ, что онъ былъ вовлеченъ въ суровыя мры однимъ изъ своихъ соправителей, цезаремъ Галеріемъ, язычникомъ-фанатикомъ. Мн однако же кажется, что почивъ гоненій всецло надо приписать ему самому. Нтъ никакого повода думать, что его возстановляли противъ христіанъ: онъ и самъ по себ имлъ свои причины не любить ихъ. Хотя, по своему происхожденію, онъ былъ рабъ, и притомъ почти варварской природы, но онъ былъ преисполненъ чувствованіями стараго римлянина, и по природ и по убжденію онъ былъ приверженецъ охранительныхъ началъ, онъ придерживался преданій старины и видлъ въ уваженіи прошлаго спасеніе государства. Въ одномъ изъ своихъ эдиктовъ онъ говорить: ‘Было бы величайшимъ преступленіемъ желать передлки того, что разъ установлено и утверждено древностію, что идетъ своимъ правильнымъ путемъ издавна и удерживаетъ за собою свое закономъ освященное положеніе’ {Mos. et rome, legum coliatio, ХV, 3 (изд. Huschke, стр. 597).}. Слдовательно, Діоклетіанъ высказывался, какъ Катонъ. Утвердивъ миръ и возстановивъ вещественный порядокъ въ имперіи, онъ тмъ боле пожелалъ упрочить свое дло возстановленіемъ древнихъ учрежденій. Ему представлялось полезнымъ всми способами поддерживать національную религію. Весьма вроятно, что и самъ по себ онъ былъ врующимъ — тогда не существовало еще свободно мыслящихъ людей, ему казалось, во всякомъ случа, что сохраненіе чувствъ вры было обязанностью хорошаго управленія. Мы уже видли, что онъ приказалъ обоготворить себя, онъ тмъ надялся, безъ сомннія, дать въ себ воплощеніе Юпитера на земл: онъ оффиціально принялъ наименованіе: Iovius. Онъ, такимъ образомъ, долженъ былъ смотрть на враговъ Юпитера, какъ на своихъ собственныхъ, долженъ былъ считать невріе за государственное преступленіе. Весьма вроятно и то, что, вдавшись въ свое несчастное ршеніе, онъ не сознавалъ еще всей чрезвычайности послдствій отъ такой мры. До сихъ поръ все ему удавалось, онъ не подозрвалъ, что насиловать совсть бываетъ часто гораздо трудне, чмъ побивать цлыя доблестныя арміи. Онъ сталъ жертвою того заблужденія, обычнаго всмъ великимъ правителямъ, что все имъ подъ силу. Подобное заблужденіе онъ уже выказалъ однажды тогда, когда издалъ свой знаменитый эдиктъ о maximum‘. Въ эдикт онъ имлъ притязаніе установить, въ виду возможныхъ торговыхъ кризисовъ, безусловную цну на вс продукты. Случай этотъ окончился жестокимъ урокомъ для Діоклетіана, но не истребилъ въ этомъ государ вры въ всемогущество государственной власти. Діоклетіанъ воздвигъ гоненіе на христіанство — и оказался во второй разъ побжденнымъ. Гоненіе было очень жестоко, по крайней мр въ первые свои годы. Результатъ его однако же лишь тотъ, что секта, которую Діоклетіанъ воображалъ совсмъ уничтожить, утвердилась еще боле, пріобрла значеніе еще больше. Онъ не только не искоренилъ христіанъ, какъ надялся,— онъ способствовалъ тому, что они завоевали себ господствующее положеніе и низвергнули прежнія врованія.
Во время этой войны противъ христіанства, повидимому, сохранилъ особое положеніе одинъ изъ государей, управлявшихъ имперіею, а именно Констанцій Хлоръ. Евсевій ршается даже утверждать, что Констанцій Хлоръ никогда не дозволялъ примненіи эдикта въ своихъ владніяхъ {Евсевій, H. Е., VIII, 13.— Я чисто обращался къ Евсевію, хотя и знаю, что онъ по многихъ возбуждаетъ сомнніе. Личность его не пользуется особымъ авторитетомъ и характеръ его не внушаетъ къ себ особаго доврія. Въ особенности вызвала много возраженій противъ себя написанная имъ жизнь Константина. Хотя она преисполнена любопытныхъ сообщеній, по отличается въ то же время всми свойствами панегирика, почему и не можетъ не возбуждать опасеній. Если разъ замчается, что Евсевій силится во что бы ни стало прославлять своего героя, то становится естественнымъ недовріе въ изображаемымъ авторомъ дйствіямъ, является стремленіе значительно умалить расточаемыя имъ хвалы. Тмъ не мене, не слдуетъ ни въ чемъ вдаваться въ крайности. Трудъ Евсевія состоитъ, изъ двухъ частей, отличныхъ другъ отъ друга. Необходимо осмотрительно относиться собственно къ его повствованіямъ. Онъ не измышляетъ ихъ всецло — что было бы и нагло, очень опасно, Онъ, можетъ быть, только извращаетъ ихъ, быть можетъ, онъ имъ придаетъ слишкомъ благопріятный оттнокъ, согласный съ его личными мнніями и личными предпочтеніями. Тмъ не мене, можно однако гораздо боле положиться на документы, сохраненные намъ тмъ же Евсевіемъ. Евсевій былъ любознателенъ. Это былъ старательный собиратель рдкихъ и подлинныхъ документовъ, декретовъ и рчей государей, переписки знатныхъ лицъ отрывковъ утерянныхъ произведеній и пр. Онъ зналъ цну всему этому и понималъ пользу этого. Онъ не позволялъ себ, подобно прочимъ историкамъ древности, извлекать лишь сущность источниковъ или же передлывать ихъ на свой ладъ, нтъ, онъ передавалъ документы въ ихъ цлости, онъ понималъ прелесть ихъ возстановленія въ томъ самомъ вид, въ какомъ нашелъ самъ. Вотъ потому-то и иметъ столь важное значеніе для насъ его ‘Исторія церкви’ Въ ней онъ собралъ въ одно вс драгоцнные памятники, навлеченные ям изъ своей богатой библіотеки. Везъ него все это осталось бы нашъ неизвстнымъ. Даже т изъ сообщенныхъ имъ документовъ, которые имютъ отношеніе до событій его времени, до торжества христіанства, даже и они не были оспариваемы. Многіе изъ нихъ разобраны или же воспроизведены и у Лактэнція, блаженнаго Августина и Оптата Милевскаго, которые, въ свою очередь, навлекли ихъ изъ государственныхъ архивовъ, поэтому документы эти — вн всякаго сомннія. Я не допускаю, чтобы Евсевій проявился иначе въ своей ‘Жизни Константина’, и чтобы къ этому его произведенію примнены были имъ иные критическіе пріемы. Объ этомъ предмет иного мннія Кривелуччи въ своемъ мемуар: Delle Cede stories di Eusebio nella vita di Constantino. Въ сочиненіи этомъ Кривелуччи нападаетъ на одинъ изъ документовъ, приводимыхъ у Евсевія, именно на эдиктъ жителямъ Палестины (II, 24—43) относясь скептически къ этому документу, онъ думаетъ пошатнуть и значеніе остальныхъ. Однако, не смотря на ловкость и глубину его аргументаціи она для меня не убдительна. Т изъ его доказательствъ, которыя должны были сдлаться вполн убдительными, опровергнуты (см. Моммсенъ, Observepigr., стр. 420, въ Ephemeris epigr., VII). Что касается остальныхъ замчаній Кривелуччи, имющихъ исключительно литературное значеніе и указывающихъ на проповдническій тонъ, на невыносимую длинноту, несвойственную императорскому эдикту, на слабость нкоторыхъ разсужденій, на сходство съ пріемами мысли и писаній самого Евсевія, то, по моему мннію, легко отвчать и на это все. Есть подобные же другіе документы, приводимые у Евсевія, которые могли бы вызвать т же возраженія противъ себя, — подлинность ихъ, однако же, несомннна. Такъ, когда Евсевій намревается убдить насъ въ томъ, что Константинъ заперъ храмы, воспретилъ жертвоприношенія, онъ выписываетъ одно изъ его писемъ къ жителямъ Востока, въ которомъ императоръ объявляетъ, ‘чтобы всякій поступалъ по своему разумнію’, и что обряды, совершаемые въ храмахъ, не воспрещены (II, 48—60). Эдиктъ этотъ, противорчащій увреніямъ самого Евсевія, не можетъ же назваться его собственнымъ сочиненіемъ: не для чего ему было измышлять то, что противорчить самому ему. Я продолжаю настаивать, что, считая подозрительными удостовреніи Евсевія, тмъ не мене можно давать вру документамъ, имъ для насъ сохраненнымъ.}, но очевидно, здсь кроется преувеличеніе. Діоклетіанъ желалъ, чтобы цезари строго подчинялись августамъ, онъ умлъ заставить себ повиноваться и не допустилъ бы подобнаго ослушанія. Эдиктъ касался всей имперіи и долженъ былъ быть изданъ отъ имени всхъ государей, будемъ же уврены въ томъ, что онъ обнародованъ повсюду, и повсюду — въ Галліи, какъ и везд въ другихъ мстностяхъ, — онъ примненъ былъ на дл. И дйствительно, объ этомъ свидтельствуетъ Лактанцій, который вообще и боле точенъ и былъ боле свдущъ, чмъ Евсевій. ‘Констанцій’, говоритъ онъ,— ‘не желалъ, чтобы его считали дйствующимъ несогласно съ его соправителями, а потому приказалъ разрушать мста сборищъ христіанъ, то-есть, нкоторыя стны, но онъ оставилъ неприкосновеннымъ истинный храмъ Господень — тотъ, который зиждется въ сердцахъ людей’ {Lact. De murt. porsec., 15.}. Такова — истина. Онъ началъ исполнять повелнія, полученныя отъ Діоклетіана, онъ повеллъ разрушить нкоторыя церкви, быть можетъ, онъ даже началъ вести нкоторые процессы {Если врить мартирологамъ, нкоторые изъ такихъ процессовъ окончились осужденіемъ и смертію обвиненныхъ.}, но дале этого онъ не пошелъ, и онъ оставилъ христіанъ въ поко, какъ только почувствовалъ, что подобная мра будетъ безнаказанна для него самого. Среди суровыхъ мропріятій прочихъ государей дйствія Констанція тмъ боле казались кроткими, быть можетъ, нкоторые пытались даже и преувеличивать подобную кротость. Вотъ какимъ образомъ установилось тогда же то мнніе, что въ владніяхъ Констанція никто не былъ гонимъ за свои врованія. Нсколько лтъ спустя, епископы донатисты обратились къ Константину съ слдующими словами: ‘Ты происходишь отъ благочестиваго корени, ты, отецъ котораго, среди жестокихъ государей, почиталъ христіанъ, и яри томъ такъ, что, благодаря ему, Галлія не испытала бича преслдованія’. Мы съ своей стороны скажемъ, что Галлія только мене пострадала, чмъ остальныя провинціи, и мы полагаемъ, что говоримъ истину.
Но каковы были причины, побуждавшія Констанція Хлора явиться покровителемъ христіанъ? Отвтъ на это готовъ у Евсевія: онъ самъ былъ христіанинъ или почти христіанинъ.
Евсевій утверждаетъ, что ‘онъ посвятилъ единому Богу своихъ дтей, свою жену, своихъ служителей, весь свой дворецъ, и при томъ до такой степени, что наполнявшая этотъ дворецъ толпа ничмъ не отличалась отъ общества, посщающаго церковь’ {Eus., Vita Const., I, 17.}.
Самъ Константинъ, въ письм своемъ къ населенію Востока, говоритъ о своемъ отц, какъ о врующемъ, который во всхъ своихъ дйствіяхъ прежде всего призывалъ ‘Отца Небеснаго’. Однако, мн мажется, что слова эти, такъ многократно цитированныя, не совсмъ выражаютъ то, что въ нихъ желаютъ видть. Можно было молиться ‘Господу Единому’ или же и ‘Отцу Небесному’, не переставая быть при томъ язычникомъ {Это неопредленное греческое выраженіе, которое приводитъ Евсевій въ письм Константина, какъ мн кажется, есть точный переводъ латинскаго выраженія divus Pater, древніе римляне употребляли его для обозначенія божества. Оно же употреблялось и какъ имя Юпитера, когда Юпитеръ принимался за владыку прочихъ боговъ. Выраженіе это имло то преимущество, что его могъ употреблять каждый культъ по своему. Подъ нимъ христіане разумли Бога Отца, язычники же — отца боговъ.}. Во всякомъ случа, подобныя выраженія позволяютъ думать, что Констанцій принадлежалъ къ обществу тхъ просвщенныхъ умовъ, которые даже въ сред языческой, не порывая своихъ связей съ мнніями народными, возвысились однако же до усвоенія себ единобожія. Становится понятнымъ, что подобныя широкія почищенныя врованія склоняли Констанція къ терпимости всхъ культовъ, возможно и то, что ой я внушали ему особенное уваженіе, быть можетъ, даже склонность къ христіанамъ, но чтобы подобная склонность приняла форму окончательнаго и открытаго признанія христіанства, этого допустить нельзя. На счетъ такого обстоятельства христіанскіе писатели высказались бы опредленно, они прославили бы обращеніе Констанція, подобно тому, какъ прославили обращеніе Константина. Съ своей стороны, и язычники не упустили бы высказать свой упрекъ государю-отступнику отъ ихъ вры. Напротивъ, послдніе не перестаютъ осыпать его похвалами и превозносить его благочестіе на ряду съ прочими его добродтелями. Когда Констанцій Хлоръ умеръ, сенатъ присудилъ ему почести апоеозы. Таковъ былъ обычай, его не забыли и сами императоры-христіане, однако, кажется, что къ богу этому имли боле доврія, чмъ къ другимъ, почтеннымъ подобною же апоеозой. Образъ блдноликаго императора, такого же выдающагося бойца, какъ и хорошаго правителя государства, правителя, никогда не вдававшагося въ политическую интригу и воздерживавшагося отъ всякихъ жестокихъ притсненій, проявлявшагося хорошо и по-отечески въ отношеніи подданныхъ, нашелъ себ подобающее мсто на Олимп, мы видимъ, что къ нему обращаются съ чистосердечіемъ, не похожимъ на словоизверженія офиціальнаго благочестія, которымъ такъ блистали риторы.
Такимъ образомъ, Константинъ уже при своемъ рожденіи былъ, такъ сказать, другомъ христіанъ, самый примръ его отца заставлялъ его быть къ нимъ благосклоннымъ. Безъ сомннія, онъ еще во время своей юности посщалъ нкоторыхъ священниковъ и епископовъ, которыми, по свидтельству Евсевія, охотно окружалъ себя Констанцій, онъ въ самыя раннія времена ознакомился, слдовательно, съ ихъ врованіями и освоился съ ними. Справедливо и то, что Діоклетіанъ потребовалъ его къ себ. Діоклетіанъ желалъ замнить наслдственность по праву наслдственностью по усыновленію, въ его виды не входило то, чтобы сыновья кесарей играли при своихъ отцахъ роль наслдниковъ. При двор перваго изъ августовъ Константинъ встртился съ иными правительственными началами, здсь представились его взору иные примры. Но невроятно, чтобы подобные примры и правила изгладили изъ его ума впечатлнія, воспринятыя имъ, когда жилъ онъ еще въ Галліи. Хотя императоръ относился къ нему съ большою предупредительностью, однако, безъ сомннія, Константинъ не могъ не смотрть на себя, какъ на плнника или, по крайней мр, какъ на, заложника. Положеніе его возбуждало въ немъ даже недовольство, его глухая ненависть къ людямъ, съ которыми ему привелось по невол жить, располагала его къ строгому осужденію всхъ ихъ поступковъ. Впослдствіи онъ разсказывалъ, что былъ въ Никомидіи въ то время, когда Діоклетіанъ веллъ обнародовать свой эдиктъ о гоненіи, и что былъ очевидцемъ первыхъ жертвъ {Paneg., VI, 21, eugustissima ilia delubra tantis donariia honoravisti.}. Онъ поясняетъ, что приведенъ этимъ былъ въ негодованіе, и этому возможно поврить. Если бы даже не отдаляли его отъ подобныхъ мръ насилія уроки умренности, мудрости, терпимости, воспринятыя имъ отъ отца, то чтобы сдлать эти мры ему ненавистными, довольно было и того, что он исходили отъ лицъ, ему нестерпимыхъ. Съ этого времени онъ долженъ былъ сдлаться еще боле близкимъ къ христіанамъ, общность врага завязала между ними новыя узы: достаточно было быть гонимымъ Діоклетіаномъ или Галеріемъ, чтобы тмъ снискать его благосклонность.
Между тмъ Константинъ, подобно отцу своему оставался язычникомъ, притомъ довольно ревностнымъ: онъ воздвигалъ храмы, обогащалъ ихъ приношеніями а), когда онъ совершалъ свой въздъ въ какой-нибудь городъ, то на встрчу ему выносили вмст съ значками корпорацій и статуи боговъ, и думали тмъ ему понравиться {Paneg., VIII, 8.}. Подозрвали даже, что онъ особенно почиталъ Аполлона, что онъ воздавалъ ему почести, какъ своему покровителю и заступнику, и что въ обмнъ богъ этотъ оказывалъ ему совершенно особое вниманіе. Одинъ изъ его панегиристовъ, въ рчи, произнесенной въ присутствіи его особы, заявляетъ, что въ то время, когда Константинъ однажды молился въ храм, Аполлонъ — его Аполлонъ (Apollo tuus) — явился ему, чтобы возвстить ему объ одной побд. ‘Въ немъ ты долженъ познать самого себя’, прибавляетъ панегиристъ,— ‘ты такъ же какъ онъ — юнъ, радостенъ, благодтеленъ относительно человческаго рода, ты — прекраснйшій изъ государей’. Не придавая боль того значенія этой грубой лести {Paneg., VII, 21. Чтобы придать боле значенія этому, ничтожному въ самомъ себ, свидтельству Отенскаго ритора, указываютъ на то, что на большомъ числ монетъ Константина отчеканено солнце съ надписью, Soli invicto comiti. Объ этихъ монетахъ всюду упоминается, какъ объ очевидномъ доказательств поклоненія Аполлону со стороны Константина. Меня удивляетъ, что не обращаютъ вниманія на то, что существуетъ столько же монетъ съ изображеніемъ и Юпитера, и Марса, и Геркулеса, изъ чего можно было бы заключить, что императоръ чествовалъ почти всхъ боговъ древности въ равной мр.}, можно однако вывести изъ нея то заключеніе, что Константину не было въ ту пору противно, когда его называли любимцемъ боговъ. Но одновременно онъ не отказывался отъ публичнаго заявленія своего благоволенія христіанству, ‘Какъ только онъ замстилъ своего отца, первымъ его дйствіемъ было’, говоритъ Лактанцій,— ‘дозволеніе христіанамъ чествовать ихъ Бога и свободно отправлять ихъ культъ’ {De mort. pers., 24.}.
Во всякомъ случа вс его наклонности того времени были т же, что и всхъ благомыслящихъ людей имперіи.
Продолжавшіяся гоненія уже утомили міръ, люди обезсилли отъ безполезныхъ суровостей. Даже самъ Галерій, этотъ великій врагъ христіанъ, обнародовалъ эдиктъ, которымъ предписалъ пріостановить всякія преслдованія, и кончилъ тмъ, что умолялъ молиться за себя тхъ, съ кмъ до той поры дурно обращался. Въ дйствительности эдиктъ его былъ приведенъ въ исполненіе не во всхъ провинціяхъ. Такъ, цезарь Максиминъ не принялъ его въ соображеніе, онъ предоставилъ нкоторымъ одушевленнымъ ревностью къ мстнымъ божествамъ муниципалитетамъ продолжать религіозную борьбу. Подобныя единичныя и запоздалыя нападенія не могли много вредить христіанству. Здсь сказался тотъ законъ, что тяжкіе удары, которыми разчитываютъ поразить доктрину, оказываются дйствительными лишь на первое время. Насиліе прощаютъ лишь тогда, когда оно дйствуетъ скоро. Быстрый успхъ, такъ сказать, узаконяетъ его. Но едва оно затянется, оно даетъ время воспрянутъ чувствамъ умренности и справедливости, и тогда вс колеблющіеся, вс нершительные — а такихъ всегда большинство — начинаютъ высказываться противъ насилій, слдовательно, какъ ни было сурово общественное мнніе въ отношеніи христіанъ, когда оно увидло, что ихъ не могло истребить десятилтнее преслдованіе со стороны государства, оно склонилось на ихъ сторону. Теперь мы подошли къ моменту (именно къ 311 году), въ который христіанство, такъ сказать, завоевало себ свободу. Обращеніе же Константина должно было передать ему и власть.

II.
Дата обращенія Константина.— Свидтельство Зосимы.— Офиціальные источники указываютъ на то, что сближеніе Константина съ христіанствомъ воспослдовало прежде 812 года.— Разсказъ Лактанція.— Разсказъ Евсевія.

Когда именно Константинъ сдлался христіаниномъ? Если врить Зосиму, довольно поздно. Онъ увряетъ, что въ продолженіе боле чмъ половины своего правленія Константинъ продолжалъ исповдывать старую религію, что, что однако ‘онъ исповдывалъ ее скоре изъ боязни уронить себя отступничествомъ, нежели вслдствіе живаго чувства истинной вры’. Когда погибли въ 326 году его старшій сынъ и его жена, онъ просилъ жрецовъ дать ему средства къ умиротворенію себя, но жрецы объявили, что въ этомъ они безсильны. ‘Тогда’, добавляетъ Зосимъ,— ‘явился въ Римъ изъ Испаніи одинъ египтянинъ {Тиллемонъ предполагаетъ, что къ извстія о египтянин, прибывшемъ изъ Испаніи, слдуетъ видть смутное воспоминаніе о той роли, которую играхъ при двор Константина Осія, епископъ Кордовскій.}, который сталъ извстенъ придворнымъ дамамъ. Этотъ египтянинъ уврилъ императора, что нтъ такого проступка, который не могъ бы быть искупленъ таинствомъ христіанской религіи. Константинъ съ радостью внялъ такому увренію и спшилъ отстраниться отъ культа предковъ’. Разсказъ Зосима звучитъ укоромъ, укоромъ, который язычники часто длали христіанству, утверждая будто бы христіанство поощряло всякія преступленія, подавая надежду на легкое искупленіе ихъ. Въ своей сатир ‘Цезари’ Юліанъ длаетъ подобное же предположеніе, измышляя будто предшественникъ его, Констанцій, такимъ способомъ привлекалъ прозелитовъ.
‘Развратники, убійцы, святотатцы, позорныя существа’, восклицалъ онъ,— ‘приходите смло во всю свою мочь: омывая васъ этою водой, я мгновенно очищу васъ, и кто изъ васъ снова впадетъ въ т же преступленія, я устрою такъ, что довольно будетъ побить себя въ грудь и склонить свою голову и тмъ сдлаться такимъ же чистымъ, какъ и до совершенія преступленій’.
Какъ отнестись къ подобному разсказу Зосима? Допустить ли, что этимъ онъ имлъ въ виду удостоврить лишь встревоженную религіозность Константина и то, что, чувствуя потребность прибгнуть къ утшеніямъ религіи, онъ удвоилъ для этого свои щедроты въ отношеніи церкви и милости свои епископамъ, однимъ словомъ — сдлался боле ршительнымъ христіаниномъ? Если это такъ, то свидтельство Зосима заслуживаетъ вниманія, но тотъ же Зосимъ утверждаетъ, что до 326 года Константинъ исповдывалъ язычество, я что впервые побудило его къ признанію ‘новаго нечестія’ одно простое желаніе откупиться отъ проступковъ. Допустить послдній — невозможно. Офиціальные акты удостовряютъ, и притомъ съ полною очевидностью, что обращеніе Константина состоялось гораздо ране.
Но едва, сдлался Константинъ владыкой Рима, какъ въ 312 году, и уже никакъ не позже 313 года, онъ пылко отдался интересамъ христіанства {Cud. Theod., XVI, 2, 1, и замтки Годфруа. Онъ указываетъ на то, что свидтельство Евсевія подтверждено или самыми законами кодекса еодосія, или же документами, взятыми изъ разныхъ источниковъ. См. по этому вопросу въ Bulletins di arch, ebriat. де Росси, 1863, стр. 26 и послдующія.}. Съ этого момента мры, принятыя имъ на пользу христіанъ, слдуютъ другъ за другомъ безъ перерыва. Онъ извщаетъ епископа Карагенскаго письмомъ о томъ, что передаетъ ему значительныя суммы въ распоряженіе священникамъ ‘святйшей православной церкви’ {Евсевій, Н. Е., X, 6.}, онъ посылаетъ правителю Африки настоятельный декретъ, которымъ повелваетъ въ самомъ скоромъ времени возстановить въ правахъ собственности тхъ, которые лишились ея во время гоненій {Евсевій, Н. Е., X, 5.}, другимъ его декретомъ духовные освобождаются отъ всхъ общественныхъ должностей, ибо признано, что православная религія — такая религія, которая уметъ лучше всего поклоняться Божеству, и если только ей слдуютъ и умютъ чтить ее, она можетъ принести счастіе государству’ {Евсевій, H. Е., X, 7.}. Слдуетъ замтить, что ршеніе это вовсе не относилось до священниковъ прочихъ культовъ, не относилось оно даже до всхъ христіанскихъ сектъ, оно имло силу только для православной церкви, главою которой былъ Цециліанъ {Изъ одного закона 313 года, пошедшаго въ составъ еодосіева кодекса, явствуетъ, что императоръ былъ ознакомленъ съ еретиками и отличалъ ихъ отъ православныхъ. Это служитъ доказательствомъ тому, что онъ посщалъ епископовъ.}. Подобнымъ явнымъ предпочтеніемъ христіанства императоръ опредляетъ ясно, ученію какой религіи въ слдуетъ. Дале возникаетъ дло донатистовъ. Въ это самое время, въ 313 году, Константинъ пишетъ Мельхіаду, епископу Римскому, и ставитъ его судьей столкновеній, взволновавшихъ африканскихъ христіанъ: ‘Вамъ не безызвстно’, говоритъ онъ ему,— ‘какъ велико мое уваженіе къ святой церкви и какъ не желалъ бы я быть свидтелемъ никакого раскола, никакой ереси’ {Евсевій, Н. Е., X. 5.}. Въ это же время, въ письм, адресованномъ по тому же длу одному высокопоставленному лицу, онъ высказываетъ, что говоритъ съ лицомъ этимъ отъ глубины сердца, ‘потому что видитъ въ этомъ лиц всемогущаго Бога’ {Aligne, VIII, стр. 483.}.
Подъ всемогущимъ Богомъ, котораго исповдывали они оба, слдуетъ здсь именно разумть Господа христіанъ, это доказывается тмъ, что, одновременно отвчая на просьбу донатистовъ, жаловавшихся на ршеніе соборовъ, императоръ говоритъ: ‘Они хотятъ, чтобъ я сдлался ихъ судьею, я, который самъ ожидаю суда Христова: Meum judicium postulant, qui judicium Christi exspecto’ {Опіатъ Милевскій (Gesin purg, Caecil., стр. 25). Правда, Дюрюи отноится съ недовріемъ къ авторитету Оптата (Hist. rom., VII, стр. 63), но тмъ не мене я не нахожу повода къ тому, чтобы сомнваться въ подлинности этого письма.}. Здсь — очевидное исповданіе вры. Изъ всхъ указанныхъ текстовъ можно сдлать то заключеніе, что прежде 312 года совершилось событіе, сблизившее Константина съ христіанствомъ. О событіи этомъ единственными свидтелями служатъ предъ нами христіанскіе писатели: потому за подробностями о событіи и слдуетъ обратиться къ нимъ.
Первый, кто говорилъ и немъ, былъ Лактанцій, и свидтельство, его находится въ его ‘Смерти гонителей’. Сочиненіе это появилось немного лтъ спустя посл побды Константина. Лактанцій повствуетъ, что, находясь въ октябр 311 года передъ вратами Рима, государь имлъ видніе ночью и въ тотъ самый моментъ, когда готовился аттаковать непріятеля: ‘Ему было повелно начертать на щитахъ воиновъ божественный символъ (крестъ), а затмъ уже вступить въ битву. Онъ поступилъ согласно повелнію. Была нарисована буква X, пересченная слегка согнутою въ вершин полосой, такъ что получалась монограмма имени Христа. Подъ покровомъ этого священнаго имени, армія обнажила мечи, чтобы вступить въ бой {Лактанцій, De mort. pers, 44.}. Итакъ, сновидніе побуждаетъ Константина искать въ ршительную минуту помощи Христа и всенародно заявить о христіанств. Мы должны замтятъ, что Лактанцій свидтельствуетъ здсь именно о такомъ событіи, вызывавшемъ широко распространенную смутную молву, до источника котораго есть возможность доискаться. Самъ Лактанцій имлъ доступъ къ Константину, онъ былъ призванъ изъ Никомидіи въ Галлію для воспитанія старшаго сына государя, онъ не могъ не быть въ тсномъ общеніи съ императорскимъ семействомъ, слдовательно, вроподобно, что онъ передаетъ намъ такой разсказъ, который сообщенъ ему или самимъ императоромъ, или кмъ-либо изъ лицъ, окружавшихъ Константина.
И Евсевій слышалъ то же изъ устъ самого Константина, по крайней мр въ одной изъ версій о событіи, разсказанномъ Евсевіемъ дважды. Когда Евсевій сообщалъ о событіи въ своей ‘Исторіи церкви’, написанной ране смерти Криспа, онъ, повидимому, не зналъ еще всхъ подробностей дла. Онъ тогда ограничился только тмъ, что сказалъ о побд Константина надъ Максенціемъ при помощи Божіей и о томъ, что передъ началомъ битвы ‘Константинъ благочестиво просилъ помощи у Господа небесъ и Сына Его, Іисуса Христа. Они и даровали ему побду’ {Евсевій. H. Е., IX, 9.}. Когда же онъ писалъ о жизни императора, онъ уже былъ гораздо полне знакомъ съ обстоятельствами происшедшаго. Повствованіе его на этотъ разъ отличается полнотой и въ немъ не упущена ни одна подробность. Онъ изображаетъ государя весьма нершительнымъ и чрезвычайно неспокойнымъ предъ битвой {Vita Const, I, 28 и 29. Евсевій не сообщаетъ, въ какой именно моментъ случились видніе и сонъ, но изъ всего его разсказа явствуетъ, что Константинъ не вступилъ еще въ Италію, когда получилъ указаніе съ Неба, онъ тогда только выступилъ противъ Максенціи. Въ этомъ существенная разница между повствованіемъ Евгенія и Лактанціевымъ.} и говорившимъ, что въ подобномъ неопредленномъ дл человческая немощь недостаточна, и что необходимо подкрпить себя помощью божественною. Тогда-то ему приходитъ на мысль, что изъ всхъ ему извстныхъ государей единственный, который пользовался непомеркнувшимъ благополучіемъ, былъ его отецъ, Констанцій, покровитель христіанъ, т же, которые преслдовали христіанъ, почти вс погибали жалкимъ образомъ. Въ своихъ помыслахъ онъ уже склонялся къ христіанству, онъ просилъ у Бога даровать ему какой-либо знакъ, посл котораго онъ могъ бы принять окончательное ршеніе. Мольба его была услышана. Когда онъ тронулся въ путь, среди дня — въ тотъ моментъ, когда солнце начинаетъ опускаться,— онъ увидлъ на неб пламенющій крестъ, со словами: ‘Симъ побдиши’. Воины его увидли то же знаменіе и, какъ слдовало ожидать, были поражены. Но все же императоръ не былъ совершенно убжденъ, онъ все еще боролся съ послдними сомнніями: и вотъ въ ночи ему явился Христосъ, держащій въ рук тотъ же символъ, который Константинъ видлъ на неб. Посл этого императоръ повеллъ сдлать изображеніе символа на знамени, и знамя это должны были носить впереди войскъ во время битвы. Знамя это — знаменитый aba rum. воспроизведеніе котораго встрчается на нкоторыхъ монетахъ Константина. Евсевій передаетъ намъ, что разсказъ этотъ слышалъ онъ отъ самого императора, и что императоръ клятвенно подтвердилъ его.
Вотъ что приблизительно должно было быть передаваемо въ тсномъ кругу Константина, въ послдніе годы его жизни, и что самъ онъ сообщалъ своимъ домашнимъ, въ минуты откровенности. Если разсказъ, на пути отъ Лактанцій къ Евсевію, подвергся серьезнымъ измненіямъ., при чемъ значительно распространился, то это потому, что онъ принадлежалъ именно къ такимъ повствованіямъ, которыя живутъ и потому разростаются. При ихъ передач, ихъ не повторяютъ въ неизмнномъ вид, они обогащаются всегда какою-нибудь новою подробностью. Евсевій именно могъ самъ по себ найти новыя украшенія для своего повствованія. Какъ бы тамъ ни было, но мы, по мннію моему, находимъ здсь офиціальное и ршительное указаніе на обращеніе Константина. Въ этомъ согласились безъ колебаній и сомннія вс историки церкви.

III.
Возраженія, вызванныя разсказовъ Евсевія.— Представленіе, слагающееся о характер Константина, чмъ онъ былъ въ дйствительности.

Нашлись однако, какъ и слдовало ожидать, такія лица, которыя отнеслись сдержанно къ свидтельству объ этихъ явленіяхъ, они даже хотли дать себ отчетъ въ свойств завреній самого Константина, хотя бы подтвержденныхъ клятвенно. Вопросъ щекотливый,— пусть каждый ршаетъ его согласно составленному имъ себ представленію о личности императора.
При первомъ воззрніи на Константина видно, что по своей природ императоръ этотъ не былъ одною изъ тхъ замкнутыхъ въ себ личностей, которыя трудно разгадать. Онъ сообщителенъ, любитъ писать. Слдовательно, чтобъ узнать его, надо только тщательно ознакомиться съ тмъ, что дошло до насъ отъ него — въ его законодательств, произнесенныхъ имъ рчахъ, его письмахъ, и мы уловимъ главныя черты его личности. По несчастію, когда мы имемъ дло съ великими дятелями, игравшими первенствующую историческую роль, когда мы пытаемся изучить ихъ жизнь и дать себ отчетъ въ ихъ поступкахъ, то мы съ трудомъ отршаемся отъ объясненій самыхъ естественныхъ. Такъ какъ о такихъ лицахъ заране складывается представленіе, какъ о натурахъ чрезвычайныхъ, то мы не склонны допускать, чтобъ и такіе люди дйствовали, какъ вс прочіе смертные. Самымъ обыкновеннымъ ихъ дйствіямъ мы подыскиваемъ сокровенныя причины, имъ самимъ мы навязываемъ хитрости, разчеты, глубину и коварство, въ которыхъ они неповинны. То же случилось и въ отношеніи Константина. Впередъ уже задались мнніемъ, что этотъ ловкій политикъ хотлъ обмануть насъ, чмъ боле замчается, что онъ съ пылкостью вовлекался въ религіозныя дла, чмъ боле онъ исповдывалъ о своей искренней вр, тмъ боле готовы были предположить въ немъ равнодушіе, скептицизмъ и то, что въ сущности онъ не заботился ни о какомъ исповданіи, а просто избралъ лишь выгоднйшее для себя. Буркгардтъ даже находитъ смшнымъ вопросъ о характер врованій честолюбца. ‘Разв религія значитъ что-нибудь для такой личности, которая сндаема страстію къ властвованію!’ {См. замчательный историческій трудъ Буркгардта, Die Zeit Konstantin’s.}. И допустивъ подобное воззрніе, онъ приравниваетъ Константина-христіанина къ первому консулу, подписывавшему конкордатъ. Ни тотъ, ни другой, по мннію Буркгардта, не были врующими, заботившимися о духовныхъ интересахъ: оба они думали только о власти и слав. Таковыми же воззрніями заражены и большинство современныхъ намъ историковъ Константина, лишь нкоторые изъ нихъ приписываютъ его религіозному равнодушію боле возвышенныя цли. Разв не слдуетъ допустить, говорятъ они намъ, — что онъ былъ однимъ изъ тхъ немногихъ мудрыхъ людей своего времени, которые становилась выше всякихъ культовъ, которые не видли существеннаго различія между Юпитеромъ и Іеговой, между Аполлономъ я Іисусомъ и охотно сливали ихъ въ одно неопредленное и сподручное наименованіе Divinitas, которое не затрогивало никакой религіи и удовлетворяло каждую изъ нихъ? Но если это такъ, то нельзя допустить обращенія Константина и перехода изъ одной религіи въ другую, потому что вс религіи представляются ему одинаковыми, Онъ лишь переступилъ тсныя грани одного врованія, чтобы принять боле широкую формулу, подъ которую подходили бы безъ насилія вс религіи, онъ, говоритъ Дюрюи,— мечталъ о сближеніи душъ другъ съ другомъ, столь желательнымъ для имперіи въ тогдашнемъ ея положеніи, ‘онъ хотлъ соединить свои народы такою врою, которой формы могли бы измняться, но сущность которой состояла бы въ поклоненіи единому Божеству’ {См. послдній тамъ ‘Римской исторіи’ Дюрюи.}.
Подобныя мннія представляются мн очень спорными. Послднее изъ нихъ, именно то, которое пытается выставить Константина мудрецомъ, свободнымъ отъ всхъ предразсудокъ секты, сторонни-комъ всеобщей терпимости и сближенія всхъ культовъ между собакъ основывается только на нсколькихъ отдльныхъ выраженіяхъ Миланскаго эдикта, о чемъ я буду говорить ниже. Но мнніе это опровергается всми письменными данными и образомъ дйствій этого государя. Безъ сомннія, онъ былъ человкомъ здраваго мышленія, вышедшимъ изъ смутъ кроваваго и безполезнаго гоненія, человкомъ хорошо понявшимъ необходимость умиротворенія врованій, которыхъ нельзя было уничтожить насиліемъ, однако же нельзя не видть, что если онъ готовъ былъ допустить уваженіе ихъ всхъ, у него тмъ не мене было свое излюбленное врованіе. Мы видли, что посл своей побды надъ Максенціемъ, когда, онъ освободилъ христіанъ отъ податей, онъ озаботился распространить это преимущество на православныхъ, но не далъ его тмъ, кто не былъ въ религіозномъ согласіи съ Цециліаномъ. Такой умъ, который принималъ бы всякія мннія и безразлично относился бы ршительно ко всмъ врованіямъ, какимъ пытаются представить Константина, не поступилъ бы съ подобною осмотрительностью. И позже съ какимъ рвеніемъ, съ какою заботою онъ стремился остановить зарожденіе и успхи аріанства! Какую онъ чувствовалъ горесть, съ какимъ душевнымъ воплемъ онъ встрчалъ расколъ въ церкви, когда увидлъ себя безсильнымъ вернуть ее къ ея единству! Такъ проявляться не могъ равнодушный политикъ, заботившійся только о томъ, чтобъ удержаться въ середин всхъ культовъ, не отдаваясь ни одному изъ нихъ! ‘Если бы’, говоритъ герцогъ де-Брольи,— ‘въ его видахъ было только поддержать общій принципъ вротерпимости, то ему было бы безразлично, существуетъ ли одна или дв христіанскія церкви? Вдь существовало же и безъ того уже такое большое число всякихъ культовъ, стоило ли бы заботиться: будетъ ли ихъ боле или нтъ? Серапеонъ еще существовалъ въ Александріи, гд зарождалась и новая ересь, однако объ уничтоженіи его не было и заботы. Что же могло быть дурного, если бы рядомъ съ остатками древняго благочестія египтянъ существовали еще два святилища, одно подъ главенствомъ Аанасія, другое — Арія? Пришлось бы озаботиться только о томъ, чтобы люди, посщавшіе эти святилища, не сталкивались другъ съ другомъ и не оскорбляли бы другъ друга на улицахъ, а для этого было бы достаточно усилій полицейской власти’ {Duc de Broglie, Histoire et Diplomatie, стр. 240.}.
Константинъ принялъ такое страстное участіе во внутреннихъ распряхъ именно потому, что он особенно занимали его, и потому еще, что, терпя вс культы, онъ отдался лишь одному изъ нихъ.
Мннію Буркгардта, полагающему, что обращеніе Константина было слдствіемъ разчета, приходится считаться съ великими затрудненіями. Какой разчетъ могъ руководить Константиномъ въ ту минуту, когда онъ длался христіаниномъ? Вотъ что трудно выяснить. Христіане только что выходили изъ ужаснаго кризиса и едва могли только отъ него оправиться. Конечно, они возвеличили себя въ глазахъ общественнаго мннія своею мужественною борьбою съ гоненіемъ. Нельзя было не чувствовать своего рода удивленія къ людямъ, о которыхъ разбились вс усилія государства. Но имъ все еще приходилось очень безпокоиться о своей участи, очень не доврять будущему, очень опасаться того, чтобы не уронить себя необдуманными, смлыми дйствіями. Они никогда не вмшивались ни въ какія политическія дла, и никакъ нельзя было бы предугадать, какой будетъ ихъ образъ дйствій, и какую они могутъ представлять собою опору. Отдаться имъ значило идти на неизвстность. Разв могъ назваться благопріятнымъ для такого шага моментъ на канун битвы и въ виду непріятеля? Если Константинъ обладалъ, какъ говорятъ, практическимъ и разчетливымъ умомъ, то свою силу онъ долженъ былъ измрять численностью солдатъ, а между тмъ нтъ врныхъ данныхъ о томъ, что число христіанъ въ дйствительности было велико. Безъ сомннія, они были многочисленны: въ одномъ изъ своихъ эдиктовъ Максиминъ говорилъ, что Діоклетіанъ вынужденъ именно потому начать преслдованія, что ‘почти вс люди отклонились отъ культа боговъ и предались новой сект’, однако, вмст съ тмъ, утверждаютъ и то, что язычниковъ было гораздо боле {Беньо, въ своей Histoire de la destruction du paganisuie eu Occident, утверждаетъ, что при вступленіи Константина на престолъ язычники составляли девятнадцать двадцатыхъ населенія имперіи.}. На ихъ же сторон стояла вся масса равнодушныхъ, а послдніе, не придерживаясь никакихъ врованій, находятъ однако удобнымъ оставаться въ той религіи, въ которой родились, и которую исповдуютъ государь и правительство. Такимъ-то образомъ христіане составляли въ имперіи меньшинство, объявить себя открыто на ихъ сторон значило рисковать возстановить противъ себя большинство. Ради неврнаго преимущества пришлось бы вдаться въ врную опасность. Могъ ли осторожный политикъ охотно идти на подобную бду, и притомъ въ такую критическую минуту, когда, въ виду возможныхъ бдствій, бываютъ склонны заискивать во всхъ? Какой интересъ былъ для него подымать противъ себя ненависть всей языческой партіи, боле сильной, и притомъ въ виду Рима, всегда считавшагося защитой язычества?
Если Константинъ перемнилъ религію не ради выгоды, то стало быть, онъ перемнилъ ее по убжденію. Къ этому выводу приводятъ насъ свидтельства современниковъ о Константин, а также изученіе его писемъ и рчей. То представленіе о немъ, которое можно составить себ но прочтеніи этихъ документовъ, вовсе не таково, какъ рисуетъ его себ большинство историковъ. Константина старались представить скептикомъ, намъ онъ представляется врующимъ. Дюрюи говоритъ о немъ, какъ объ одномъ изъ тхъ широкихъ умовъ, религія которыхъ перерождалась въ честный и спокойный атеизмъ {Duruy, Hist. rom., VII, 102.}. Мн кажется, что при томъ состояніи ума, которое явствуетъ изъ его писаній, онъ не довольствовался врой деистовъ, врой въ Бога неопредленнаго и далекаго, которому самое его величіе воспрещаетъ вмшиваться въ человческія дла, нтъ, его убжденія были другого рода. Вскор посл своего обращенія онъ писалъ епископамъ и исповдовалъ, что въ первые годы своего правленія онъ иногда чувствовалъ въ себ недостаточно вры: ‘онъ тогда полагалъ возможнымъ скрывать нкоторыя изъ тайнъ души отъ взоровъ Божества’ {Duruy, Hist. rom., VII, 102.}. Очевидно, что онъ исцлился отъ такой ошибки, если говорилъ подобнымъ языкомъ. Теперь онъ сознавалъ себя подъ взоромъ Бога живого и присущаго: онъ чувствовалъ себя въ постоянномъ общеніи съ нимъ, онъ чувствовалъ потребность быть ему угоднымъ, онъ страшился недовольства его, и какъ увидимъ дале, считалъ себя всегда предметомъ особенныхъ его милостей. Не таковы чувства деиста ‘честнаго и спокойнаго’: нтъ, онъ — врующій, убжденный.
Въ 321 году, чрезъ девять лтъ посл, пораженія Максенція онъ издалъ законъ, по которому слдовало призывать ауруспекса въ тхъ случаяхъ, ‘когда молнія ударитъ въ общественный памятникъ, и вопрошать по старинному обычаю, а объ отвт доносить императору’. Приведенный законъ повергаетъ Баронія въ совершенное изумленіе, и Бароній не иначе могъ объяснить его, какъ тмъ, чти Константинъ мгновенно пересталъ быть христіаниномъ, вернулся къ религіи предковъ. Но конечно, Вареній заблуждается. По своемъ обращеніи Константинъ никогда не возвращался въ язычество, что и можно подтвердить.

IV.
Разъясненіе разсказа Евсевія.— Дв различныя части этого разсказа. Римская религія и христіанское чудо.

Силою вещей мы обращаемся къ повствованію писателей церкви. Такъ какъ Константинъ представляется намъ врующимъ, а не равнодушнымъ и не скептикомъ, и такъ какъ не доказано, чтобы обращеніе его послдовало вслдствіе политическаго разчета, то мы не имемъ повода отложить въ сторону повствованіе церковныхъ писателей и не изслдовать его. Основательне будетъ, если мы постараемся вникнуть въ него и объяснить его и посмотримъ, что изъ него можетъ быть принято съ довріемъ, и какъ должна быть отдлена истина отъ невольныхъ увлеченій.
Когда мы старательно изучимъ разсказъ Евсевія, онъ представятъ намъ дв различныя фазы въ обращеніи Константина: прежде всего Константинъ обращается къ христіанству подъ вліяніемъ опасности, которую сознаетъ, нападая на Максениля, онъ при этомъ разсуждаетъ о счастіи, какое обрли государи покровители христіанъ: затмъ уже онъ утверждается въ своемъ мнніи сновидніемъ или же чудеснымъ явленіемъ. Займемся сначала первою частью, которая, по мннію моему, не должна вызывать серьезныхъ возраженій.
Легко можно представить себ, въ какомъ состояніи мыслей находился Константинъ, когда направился на Римъ и когда вступилъ въ битву, ршившую его судьбу. До того времени онъ имлъ дло только съ варварами, теперь онъ впервые вступилъ въ борьбу съ римлянами. Войско Максенція было многочисленно и доблестно, оно состояло изъ преторіанцевъ, избранныхъ воиновъ римскаго гарнизона, а также изъ отрядовъ, вызванныхъ изъ Африки. Войско это побдило двухъ императоровъ и отразило вс попытки вторженія въ Италію. Совершенно естественно, что Константинъ, готовясь сразиться съ нимъ, вовсе не былъ увренъ въ благополучномъ исход битвы. Но я полагаю, что онъ еще испытывалъ также и другого рода безпокойство. Мы уже видли, что онъ, какъ и вс его современники, врилъ въ магію и опасался чародйства. Между тмъ распространился слухъ, что Максенцій пытается склонить боговъ на свою сторону всяческими моленіями и жертвоприношеніями. Современные ему историки, всхъ ршительно религій, единодушно повствуютъ, что онъ не пренебрегъ никакими мрами для торжества своего дла, онъ совтовался со всми гадателями, вопрошалъ Сивиллани оракулы, мало того, онъ прибгъ къ отвратительнымъ операціямъ: разсказываютъ, что онъ приказалъ убивать маленькихъ дтей и вскрывать беременныхъ женщинъ для испытанія грядущаго и для того, чтобы пріобрсть содйствіе адскихъ божествъ. Насъ не должно удивлять, сели подобные слухи оказали на Константина свое дйствіе: не было тогда ни одного человка, который не проникся бы этимъ всмъ, подобно Константину. И Константину представилось, что и сну также слдуетъ пріобрсти себ божественное покровительство. Но къ кому же слдовало обратиться, чтобъ уничтожить силу подобныхъ чаръ? Обыкновенныя божества должны были внушать лишь подозрніе: разв не слдовало опасаться, что божества эти уже склонялись къ Максенцію, который столько молился имъ, столько далъ имъ обтовъ? {Есть поводъ подозрвать, что Константинъ имлъ даже свои причины быть недовольнымъ прежними божествами. Они не ободрили его въ его предпріятіи противъ Максенція. Одинъ изъ его панегиристовъ говоритъ, что онъ пошелъ на Максенція въ противность предвщаніямъ: онъ выступилъ изъ Галліи наперекоръ ауруспексамъ, eoutra harpuspieum responsa (Pan. IX, 2). Если ауруспексы предвидли, что походъ этотъ обратится не въ пользу ихъ и ихъ религіи, то они были весьма дальновидны.} Естественно, что Константинъ считалъ боговъ ему враждебными, потому онъ и вознамрился просить иной помощи. Когда т боги, которыхъ имли обыкновеніе вопрошать, оказывались разгнванными или немощными, тогда искали новыхъ божествъ, за послдними оказывалось то преимущество, что ихъ никто еще не вопрошалъ, а потому они еще никого и не обманывали. Это наблюдалось много разъ. Вслдствіе такой-то потребности въ богахъ вс чуждые культы проникли въ Римъ. Пусть вспомнятъ то, что было сказано о начал его отношеній къ христіанству и о томъ предрасположеніи къ нему, которое усвоилъ онъ себ съ юности. Станетъ яснымъ, почему въ своихъ поискахъ за новымъ божествомъ онъ остановился на ршеніи умолить Бога христіанскаго.
Итакъ, эта первая часть разсказа Евсевія очень правдоподобна, ничто намъ не препятствуетъ предположить все происходившимъ именно такъ, какъ онъ повствуетъ. Что касается другой части, то-есть, явленія и сновиднія, объ этомъ я не стану говорить ничего. Факты чудеснаго ускользаютъ отъ критики, они собственно не принадлежать къ исторической области. Всякому предоставляется по сто совсти давать вру фактамъ, сообщаемымъ Евсевіемъ. Какъ бы ни было, но спорить на этотъ счетъ безполезно, пусть объ этомъ думаетъ каждый по своему усмотрнію. Я съ своей стороны сдлаю одно замчаніе, которое возбуждается во мн пріемами сообщенія Евсевія. По моему мннію, они у Евсевія имютъ свою особую окраску, и разсказъ его въ этомъ случа отличается привычками мысли и предразсудками римскаго язычника. По своей природ римлянинъ недоврчивъ, онъ ничего такъ не боится, какъ быть обманутымъ. Въ своихъ религіозныхъ врованіяхъ, какъ и въ своихъ житейскихъ длахъ, онъ хочетъ быть удовлетвореннымъ. Онъ, какъ христіанинъ, вритъ, что божество говоритъ непосредственно сердцу человка, и если поститъ его внезапное одушевленіе, источникъ котораго ему невдомъ, онъ тотчасъ склоненъ приписать это вдохновеніе божественному всемогуществу:
Di ne honс ardorem mentibus addunt,
Euryale?
Однако при этомъ всегда остается нкоторая нершительность, нкоторое сомнніе: нтъ смлости врить съ поспшностью, испытующему приходится опасаться, что онъ будетъ обманутъ какою-нибудь мечтой, и вотъ онъ торопится повторить сказанное Низомъ:
Au sun cuique Deus fit dure cupido?
Христіанинъ доврится откровеніямъ небесъ, которыя откуда даются его душ среди ночного успокоенія или среди молитвеннаго возбужденія, язычникъ-римлянинъ требуетъ при этомъ вещественныхъ подтвержденій, вмшательства боговъ, ему необходимо, чтобъ они явились, чтобъ они дали себя чувствовать какимъ нибудь явнымъ, неоспоримымъ знаменіемъ, при этомъ недостаточно и одного знака: въ длахъ божественныхъ важно видть съ ясностію и такъ легко обмануться! Вотъ почему, по свидтельству Сервія, римлянинъ не довольствуется первою ауспиціей, и чтобъ увриться, необходимо подтвержденіе первой новою ауcпиціей: non unum augurium videsse sufficit, nisi confirmetur ex simili {Servius, in Aen., II, 691.}. Если богамъ угодно, чтобы на нихъ положились, они себя заявятъ дважды. Въ ‘Энеид’ добрый Анхизъ видитъ, какъ пламя охватываетъ голову Асканія, не опаляя между тмъ его волосъ, явленіе это — сверхъестественно, однако, онъ не поддается такому первому чуду, онъ проситъ Юпитера подкрпить его еще вторымъ чудомъ:
Si pictate meremur,
Da deinde auxilium, Pater, atque haec omina firma,
и Юпитеръ милостиво отвчаетъ ударомъ грома, раздавшимся съ лвой стороны, посл этого уже не остается сомннія на счетъ воли боговъ. Побуждаемый подобными же врованіями и требованіями совсти, и Константинъ не довольствуется видніемъ чудеснаго креста, среди бла дня, чтобы быть убжденнымъ, онъ ждетъ новаго знаменія. Въ тхъ пріемахъ, въ которыхъ намъ переданы эти чудеса, мн видится оттнокъ языческій и римскій, этимъ доказывается, что они не могли сложиться въ мысляхъ епископа Кесарійскаго. Они созданы не имъ.
Вотъ единственное замчаніе мое по этому поводу. Чудеса, которыя съ такимъ удовлетвореніемъ передаетъ Евсевій, всмъ своимъ значеніемъ обязаны той прелести, которая всегда таится для насъ въ сверхъестественномъ, мы всегда чувствуемъ потребность окружать чудесами великія историческія событія. На самомъ дл обращеніе Константина заключаетъ свое объясненіе въ себ самомъ. Чтобы дать отчетъ себ о немъ, слдуетъ помнить, что императоръ былъ находившійся въ ужас суеврный человкъ, онъ опасался, что будетъ побжденъ, если не заручится покровительствомъ какого-нибудь могущественнаго божества. Такимъ образомъ онъ приводитъ всхъ къ тому, чтобы просить помощи у Бога христіанскаго. Ршившись на это, онъ уже не удовольствовался тмъ, чтобы призвать Бога въ глубин души своей или же обратиться къ нему съ внутреннею молитвою, какъ всякій язычникъ, онъ врилъ только въ дйствительность вншнихъ пріемовъ. Онъ повеллъ нести передъ своими воинами знамя, украшенное монограммою Христа. Слдуетъ ли заключать изъ сего, что съ той самой минуты онъ былъ покоренъ всецло новою религіей? Я сильно сомнваюсь въ этомъ. Безъ сомннія, чтобы объявить себ ея послдователемъ и предаться ей совершенно, онъ выжидалъ исхода битвы. Будемъ уврены въ томъ, что еслибъ онъ не оказался сильнйшимъ, labarum не появился бы вновь во глав его войска, и императоръ возвратился бы къ знакамъ древняго врованія. Ршеніе его принято было вслдствіе побды. Вра эта вотъ что: по мр того какъ онъ видлъ, что усиливается бгство непріятеля передъ его солдатами, когда онъ увидлъ наплывъ врага на утломъ мосту и то, что мостъ не выдержала, и непріятель погибалъ въ рк, онъ становился все боле и боле христіаниномъ. Ему принесли затмъ голову Максенція, трупъ котораго найденъ былъ на дн Тибра,— и онъ уже боле не колебался: обращеніе его совершилось, съ окончаніемъ боя, онъ спшилъ воздать честь за свою побду Богу, заступничества котораго онъ искалъ въ начал битвы {Я не намренъ отрицать того, чтобы не было никакой послдовательности и никакого развитія если не въ самомъ обращеніи Константина, то въ способахъ, которыми онъ сдлалъ явнымъ это обращеніе. Если допустить, что онъ, какъ полагаю и, сдлался христіаниномъ посл пораженія Максенція, онъ выказалъ его въ начал мене, чмъ впослдствіи. По мр того, какъ онъ началъ мене опасаться своихъ враговъ, онъ съ большею силой обнаруживалъ свои истинныя чувства. Это, повидимому, подтверждается въ послдовательности на его монетахъ. Германнъ Шиллеръ доказываетъ, что съ теченіемъ времени он носятъ на себ все меньшіе знаки язычества, и наконецъ, знаки эти совершенно изчезаютъ (Geschichte des Rmischen Kaiserzeit, II, стр. 207 и 210).}.

V.
Язычники точно также, какъ христіане, смотрятъ на пораженіе Максенція, какъ на чудо.— Послдствія этого для Константина.— Какимъ образомъ объяснилъ онъ свое благополучіе.

Весь міръ, какъ и самъ онъ, видлъ въ этомъ десницу Божія: Торжество было такъ полно, такъ быстро, такъ неожиданно изчезла столь громадная армія, что невозможно было счесть все подобное дломъ человческимъ. Заслугу всего этого христіане прежде всего приписали себ, и въ самомъ дл, они имли на это право: разв не подъ снію знамени Христова Константинъ побдилъ своихъ враговъ? Какъ и слдовало ждать, христіане напоминали ему объ этомъ. Они охотно указывали, что погибель Максенція сильно напоминала погибель Фараона. Необыкновенное совпаденіе гибели двухъ нечестивцевъ, мгновенно поглощенныхъ въ волнахъ, представлялось новымъ доказательствомъ божественнаго вмшательства. Но и у язычниковъ составилась своя легенда: они также разсказывали о совершившемся дл, какъ о нечуждомъ ихъ божествамъ. Они любили указывать на Константина, какъ на избранника Олимпа: у него были таинственныя связи съ небесными силами: Habes profeeto aiquid cum іа mente divina, Constantine, secretum {Paueg., IX, 2.}. ‘Вся Галлія’, свидтельствуетъ одинъ панегиристъ, — ‘разсказывала, что въ моментъ битвы видли, какъ по небу проносились въ боевомъ порядк легіоны съ блистающими щитами и оружіемъ, сыпавшимъ искры, ихъ велъ, на помощь своему сыну божественный Констанцій Хлоръ {Paneg., X, 14.}. Итакъ, и христіане, и язычники были уврены, чти въ ршительную минуту совершилось нкоторое чудо, каждый объяснялъ чудо съ своей точки зрнія {Именно такъ и было съ разсказами о пламенющемъ легіон. Его были дв версіи: одна — языческая, другая — христіанская.}. Сенатъ римскій положилъ во славу императора воздвигнуть тріумфальную арку, которая существуетъ до сихъ поръ вблизи Колизея.
Чтобы не уронить об религіи и удовлетворить ихъ об одновременно, онъ повеллъ вырзать на памятник надпись, гласившую, что Константинъ повиновался внушенію божества: instinctu divnitatis. Всякій могъ объяснять эти слова по своему: христіане подъ словомъ divinitas разумли Христа, прочіе — Аполлона или Юпитера, но вс сходились въ томъ, что побда одержана императоромъ подъ покровительствомъ бога.
Константинъ сомнвался въ этомъ мене, чмъ кто-либо, единогласіе всхъ только утверждало его въ его мысляхъ. Епископы не колеблясь провозгласили, что онъ — орудіе Провиднія, они указывали на то, что Господь благоволилъ явиться ему съ тмъ, чтобы разоблачить передъ нимъ замыслы враговъ {Евсевій. Vita Const. I, 47.}. Языческіе риторы повторяли Константину отъ имени своихъ школъ, этихъ послднихъ убжищъ старой религіи, что онъ несомннно предметъ небеснаго покровительства: Quis est liomimim (juin opituari tibi Deum credat? {Paneg., X, 16.}) Нельзя было не врить заявленіямъ обихъ сторонъ. Богъ — его покровитель, въ этомъ согласны вс партіи: только онъ одинъ не колеблется признать и объявить, кто это божество, пришедшее ему въ помощь въ минуту борьбы съ Максенціемъ, божество, которое съ тхъ поръ не переставало уже бодрствовать надъ нимъ: то — Господь христіанъ, и онъ не упускалъ ни одного случая воздавать ему поклоненіе и помнить о тома’, чмъ Ему обязанъ.
Почти тотчасъ посл своей побды онъ писалъ правителю Африки, о чемъ событія повдали ему: ‘Господь этотъ строгъ и караетъ тхъ, кто оскорбляетъ Его религію, и щедро надляетъ благополучіемъ тхъ, кто Ему служитъ’ {Евсевій, H. Е., X, 7.}. То же онъ будетъ повторять, почти въ одинаковыхъ выраженіяхъ, до конца своихъ дней. Посл пораженія Лицинія, когда онъ сталъ единственнымъ повелителемъ всей имперіи, онъ чувствовалъ потребность развивать ту же тему передъ своими новыми подданными. Въ подкрпленіе словъ своихъ онъ указываетъ на свой личный примръ, онъ пояснялъ, что ‘Господь руководилъ имъ, направивъ его отъ береговъ Британскаго моря и отъ странъ полуночныхъ до крайнихъ предловъ Востока’ {Евсевій, Vila Conel., II, 24, 42.}. То же онъ неустанно повторялъ язычникамъ, еретикамъ, схизматикамъ, когда старался обращать ихъ къ истин. Передъ концомъ своей жизни онъ писалъ Персидскому царю Самору и просилъ его покровительства для христіанъ, разсянныхъ по владніямъ этого послдняго. По этому поводу онъ вновь изображалъ т несчастія, которыя постигаютъ враговъ церкви, самъ же онъ обратилъ свои взоры къ истин и потому всегда была, счастливъ и доставилъ тмъ счастіе всмъ своимъ подданнымъ {Евсевій, Vita Const., IV, 9.}. Такой доводъ, къ которому онъ обращается безпрестанно, представляется ему неопровержимымъ, неодолимымъ, очевидно, онъ убжденъ, что нтъ надобности прибгать къ инымъ убжденіямъ, чтобы весь міръ слдовалъ его примру и приняла, христіанство, подобно ему.
Я воспользовался отрывками изъ его инеемъ и рчей, потому что они, по мннію моему, ршаютъ вопросъ, насъ занимающій. Они могутъ намъ оказать двоякую несомннную услугу. Прежде всего онъ объясняетъ намъ, какимъ образомъ Константинъ сдлался христіаниномъ. Языкъ его, когда онъ высказывался, никогда не отзывается тономъ свойственнымъ людямъ равнодушнымъ или говорящимъ на показъ, въ говоритъ то, что имъ прочувствовано. Исповдуемое имъ христіанство можетъ показаться съ перваго взгляда матеріальнымъ и не достаточно возвышеннымъ, по то, что онъ исповдуетъ, искренно. Я полагаю это вн всякаго сомннія. Другой выводъ,— который можетъ быть извлеченъ ива. нашихъ документовъ, иметъ не меньшее значеніе. Мн кажется, что документы эти даютъ намъ возможность повторить разсказъ историковъ церкви объ этомъ обращеніи. Можно допустить на самомъ дл, что для обращенія другихъ Константинъ употреблялъ то же, что между прочимъ способствовало и его обращенію, онъ повторялъ другимъ то же, что говорилъ и себ, когда убждалъ и себя самого, на его увщанія другимъ мы имъ въ основаніе смотрть, какъ на откровенныя его повствованія о собственной своей исторіи. Я прихожу къ тону заключенію, что Евсевій не ввелъ насъ въ заблужденіе, когда передавалъ намъ разсужденія Константина о томъ, какимъ образомъ этотъ послдній убдился въ истинности христіанскаго Бога, эти разсужденія т же самыя, какими Константинъ старался убдить и другихъ.

ГЛАВА II.
Миланскій эдиктъ и вротерпимость при Константин и его сыновьяхъ.

1.
Что новаго заключалъ въ себ Миланскій эдиктъ.— Принципъ вротерпимости.— Доводы, которыми руководствовался Константинъ, провозглашая вротерпимость.

Константинъ не былъ неблагодарнымъ: едва сталъ онъ обладателемъ Рима, ни къ чему онъ такъ не устремился, какъ къ тому, чтобы быть полезнымъ религіи, которой, но мннію его, былъ обязанъ своимъ торжествомъ. Въ тотъ же самый годъ, въ который онъ побдилъ Максенція, то-есть, въ 312 году, онъ обнародовалъ эдиктъ о прекращеніи гоненія и даровалъ христіанамъ свободу при отправленіи ихъ богослуженія. Этотъ первый эдиктъ не дошелъ до насъ, мы знаемъ только, что въ немъ заключались нкоторыя ограниченія, которыя однако, по признанію самого Константина, вскор показались ему несправедливыми и совершенно недостойными его милосердія. По мр того, какъ онъ становился все боле и боле ревностнымъ къ новой религіи, онъ чувствовалъ потребность относиться къ ней съ большею благосклонностью. Въ слдующемъ году онъ съхался въ Милан со своимъ соправителемъ, бывшимъ тогда его другомъ, императоромъ Лициніемъ, готовившимся сдлаться его зятемъ, здсь онъ побудилъ Лицинія подписать знаменитый эдиктъ о вротерпимости, одинъ изъ важнйшихъ актовъ его царствованія.
По счастливой случайности Миланскій эдиктъ сохранился до нашихъ дней. Мы имемъ даже два текста его, идущіе изъ разныхъ источниковъ и независимые одинъ отъ другого. Первый изъ нихъ находится въ сочиненіи Лактанцій: О ‘смерти гонителей’, другой, въ греческомъ перевод, помщенъ Евсевіемъ въ его ‘Исторіи церкви’. Они отличаются другъ отъ друга только въ незначительныхъ подробностяхъ. Это одинъ изъ немногихъ историческихъ документовъ древности, на который мы съ увренностью можемъ смотрть, какъ на дошедшій до насъ въ своей цлости.
Я переведу его первую часть дословно, хотя опасаюсь, что читатель утомиться отъ ихъ длинной фразистости и повторенія однихъ и тхъ же словъ и выраженій {Въ моемъ перевод я опускаю вступленіе изъ нсколькихъ строкъ, находящихся у Евсевія, но котораго нтъ у Лактанція.}:
‘Мы, Константинъ и Лициній, августы, добравшись въ Милан для того, чтобы договориться обо всхъ длахъ, относящихся до выгоды и безопасности имперіи, положили, что среди всхъ предметовъ, насъ занимающихъ, ничто не можетъ быть столь полезнымъ народамъ нашимъ, какъ то, какъ мы установимъ порядокъ почитанія божества. Мы ршили даровать христіанамъ и всмъ прочимъ свободу исповданія религій, ими предпочитаемыхъ, для того, чтобы властвующее на неб божество сдлалось милостиво и благопріятно какъ въ отношеніи насъ, такъ и въ отношеніи всхъ, обитающихъ подъ нашимъ управленіемъ. Намъ представилось, что очень хорошо и очень разумно не отказывать никому изъ нашихъ подданныхъ, будь то христіанинъ или лицо, принадлежащее къ иному культу, въ прав слдовать религіи, которую онъ считаетъ лучшею для себя. Такимъ образомъ, высочайшее божество, которое каждый изъ насъ впредь будетъ чествовать свободно, станетъ являть намъ свои обычныя милости и благосклонность. Такимъ образомъ приличествуетъ, чтобы ваше превосходительство {Dicatio tua — почетный титулъ, который давался римскимъ чиновникамъ. Эдиктъ былъ предназначенъ для правителей провинцій.} знали, что мы уничтожаемъ вс ограниченія, заключающіяся въ предшествовавшемъ эдикт, посланномъ вамъ относительно христіанъ, и что, считая съ настоящей минуты, мы дозволяемъ христіанамъ отправлять ихъ богослуженіе такъ, чтобъ они не были ни коимъ образомъ обезпокоиваемы или же оскорбляемы. Мы ршили дать вамъ объ этомъ знать самымъ положительнымъ образомъ, дабы вамъ было не безызвстно, что мы предоставляемъ христіанамъ полнйшую и ршительнйшую свободу въ отправленіи имъ богослуженія, и такъ какъ мы это предоставляемъ христіанамъ, ваше превосходительство легко усмотрите, что и прочіе должны пользоваться тми же правами. Достойно вка, въ коемъ мы живемъ, и приличествуетъ спокойствію, которымъ пользуется имперія, чтобы свобода была полная для всхъ нашихъ подданныхъ въ исповданіи избраннаго ими божества и чтобы ни одинъ изъ культовъ не былъ лишенъ чествованій, ему подобающихъ’.
За симъ слдуютъ хотя и важныя предписанія, но однако такія, которыя не имютъ уже столь общаго характера и касаются только однихъ христіанъ. Предписаніями этими установлялось, что бы христіане немедленно были вводимы въ пользованіе церквами, кладбищами и всмъ, что у нихъ было отнято во время гоненія. Не только управленіе государственными имуществами получило предписаніе безъ промедленія возвратить христіанамъ то, чмъ оно завладло, но и сами частные собственники, получившіе въ даръ церковныя имущества или же пріобрвшіе ихъ покупкой, обязывались возвратить ихъ по принадлежности безвозмездно. Правда, этика собственниковъ обнадежили, что государство можетъ вознаградить ихъ въ томъ случа, если требованія ихъ окажутся справедливыми. Въ заключеніе, мы опять встрчаемся все съ тми же соображеніями. которыя такъ пространно излагались уже въ самомъ начал эдикта. Государи льстятъ себя надеждой, что принятое ими ршеніе, сдлается для нихъ источникомъ благополучія, и что ‘божественная благость, которой они уже обязаны столькими благодяніями, щедро продлить до конца, какъ успхи и счастіе ихъ самихъ, такъ и ихъ народовъ’.,
Таковъ въ своихъ существенныхъ частяхъ эдиктъ, изданный Константиномъ и его соправителемъ Лициніемъ въ Милан въ іюн 313 года. Его надо пристально разсмотрть, чтобы понять все его значеніе.
Читая начало эдикта, приведенное нами цликомъ, приходишь въ удивленіе, что Константинъ до пяти разъ, и притомъ почти въ однихъ и тхъ же выраженіяхъ, повторяетъ одну и ту мысль, что ‘онъ даруетъ христіанамъ и всмъ прочимъ право свободнаго исповданія ихъ религіи’. Очевидно, онъ прилагалъ стараніе быть хорошо понятымъ, она* опасался, что мысль его не будетъ уловлена сразу. И въ самомъ дл, ему приходилось говорить теперь о дл, до сихъ поръ неслыханномъ. Принятая имъ мра была совершенно нова. Онъ могъ предвидть, что она вызоветъ большое изумленіе, поэтому онъ нашелъ нужнымъ особенно настаивать на ней и устранить всякое недоразумніе.
Безъ сомннія, уже не въ первый разъ приходилось пріостанавливать гоненія, когда уставали гнать христіанъ, невольно должны были оставлять ихъ въ поко. Случалось, что т же самые императоры, которые издавали противъ нихъ самые жестокіе эдикты и заставляли долго и безпощадно исполнять ихъ, утомлялись отъ нещадныхъ жестокостей и находились вынужденными предписывать прекращеніе всякихъ гоненій, но какъ не походилъ въ этихъ случаяхъ ихъ языкъ на языкъ Константина! До насъ дошелъ эдиктъ Галерія, которымъ онъ, умирая, желала, прекратить религіозныя распри и даровать имперіи успокоеніе {Евсевій, H. Е, VIII, 17.}. Онъ начинаетъ съ того, что объявляетъ законность гоненія и не скрываетъ скорби о его недйствительности. Христіане заслужили, чтобъ ихъ наказали за отступничество отъ культа предковъ: но такъ какъ не оказалось возможности, переломить ихъ упорство, то приходилось уступить имъ. Это — прощеніе, или — еще врне — отсрочка, которую допускаютъ, крпя сердце, это не право, которое желаютъ признать за христіанами. Въ своемъ объявленіи императоръ не принимаетъ никакихъ обязательствъ на счетъ будущаго. Онъ приноситъ жертву общественному спокойствію, но война можетъ снова возникнуть, при благопріятныхъ обстоятельствахъ. Ничего нтъ подобнаго въ миланскомъ эдикт, здсь нтъ ни угрожающихъ умалчиваній, ни уступокъ, сдланныхъ съ дурнымъ расположеніемъ духа и ненадежныхъ, здсь императоръ открыто объявляетъ, что на будущее время каждый можетъ слдовать избранной имъ и предпочитаемой имъ религія (quant quis que delegerit, quam ipse sibi aptissimam esse senti-ret), это означаетъ, что религія не должна быть навязываема силой но предоставляется слдовать ей по свободному выбору и вол каждаго. Пятикратно императоръ провозглашаетъ, что даруетъ христіанамъ и всмъ вообще свободу исповданія религіи, онъ желаетъ, чтобы свобода была полная и безусловная (Jiberam atque absolutam colendae religionis suae facuitatem). Онъ открываетъ новую систему, систему, какъ ему представляется, сообразную съ мудростію и разумомъ (hoc consilio salubri et rectissima ratione ineundum esse credidimus). Таковъ былъ принципъ религіозной терпимости, всенародно провозглашенный императоромъ. Какъ я уже сказалъ, свтъ впервые услышалъ подобную рчь.
Какими же соображеніями руководился Константинъ, чтобъ узаконить принятое имъ ршеніе? Почему представляется ему, что будетъ мудро и благо не насиловать совсти кого бы то ни было? На это несомннно слдуетъ обратить вниманіе. Онъ не находитъ нужнымъ, какъ то сдлали бы мы въ наши дни, опереться на философскіе принципы, онъ не вооружается и соображеніями государственной необходимости, онъ не указываетъ даже на вротерпимость, какъ на средство заставить различные культы жить въ мир другъ съ другомъ. Побужденія его, въ буквальномъ смысл слова, чисто религіознаго свойства. Онъ требуетъ почитанія всякихъ боговъ для того, чтобы не вооружитъ ихъ противъ себя, онъ уповаетъ, что если никто изъ нихъ не будетъ подавленъ, они соединятся вмст, чтобы обезпечить счастіе государства, которое относится къ нимъ хорошо. ‘Это средство’, говоритъ онъ, — ‘къ тому, чтобы Божество, обитающее въ небесахъ, покровительствовало государямъ и всмъ живущимъ въ ихъ владніяхъ (quo quidam Dirinitas in sede clesti nobis atque omnibus qui sub potestate nostra sunt placata propitia possit existere), и въ этомъ мст греческій текстъ боле ясенъ и передаетъ лучше мысль Константина, на мст неопредленнаго выраженія: ‘Divinitasn, онъ ставитъ слова: всякое существующее божество и небесное могущество, . Уже на основаніи только этой формулы, повторяющейся трижды, все почти въ однихъ и тхъ же выраженіяхъ, авторъ эдикта не долженъ быть принятъ за философа, предоставляющаго людямъ священное право, или же за политика, заботящагося лишь о государственномъ умиротвореніи, нтъ, здсь слышится скоре врующій, который считаетъ своимъ долгомъ исполнить актъ благочестія и привлечь къ себ всхъ боговъ, терпимостію всхъ культовъ.

II.
Что вдохновило къ изданію Миланскаго эдикта?— Причины враждебности язычества къ терпимости.— Христіанскіе учители требовали терпимости во время гоненій.— Мста въ Миланскомъ эдикт, повидимому неблагопріятныя христіанству.— Какъ они могутъ быть истолкованы.

Къ какому, именно вроисповданію принадлежитъ этотъ врующій? Какое божество избираетъ онъ между всми тми богами, которымъ покровительствуетъ? Въ этихъ вопросахъ кроется отвтъ о томъ, что вдохновляло автора эдикта, и какія лица окружали императора, когда были совтниками его и истинными вдохновителями. Ршеніе подобныхъ вопросовъ, какъ видно не легкое.
Мы должны вспомнить, что въ эту минуту дв партіи страстно боролись за вліяніе на императора: христіане, только что одержавшіе надъ нимъ побду, и язычники, старавшіеся опять преклонить его на свою сторону. Мн кажется, что если только признать за язычниками, что они должны же были оставаться врными своимъ преданіямъ и принципамъ, то нельзя и приписать имъ мысли о свобод всхъ культовъ, слдовательно, объ одинаковомъ ихъ значеніи. Мн нтъ никакой надобности припоминать здсь причины, которыя во вс времена длали ихъ противниками подобной мры. Всмъ извстно, что въ древнихъ республикахъ религія была лишь одною, быть можетъ, самою очевидною формою національности. У всякаго города были свои боги, какъ и свои законы, и отказаться отъ нихъ нельзя было, не отказавшись вмст съ тмъ отъ гражданства. Слдовательно, невозможно было допустить чуждыя религіи въ благоустроенномъ государств. Мы видимъ, что законодательство всхъ народовъ исключаетъ строго такихъ боговъ. Въ дйствительности и на практик терпятъ ихъ, такъ какъ уничтожить ихъ нтъ возможности, но никогда не признаютъ за ними оффиціальнаго права на бытіе, отъ. времени до времени имъ наносятъ удары, когда полагаютъ, что они могутъ повредить общественной безопасности. Пока продолжался режимъ мстныхъ религій, не нашлось ни одного такого главы государства, который возмнилъ бы, что можно написать въ закон о свободномъ избраніи гражданами религіи по ихъ склонности. Въ этомъ отношеніи и философы, не смотря на независимость своихъ сужденій, сплотились съ политиками. Платонъ, въ своей идеальной республик, не вытерпитъ нечестивцевъ, то есть тхъ, кто не вритъ въ государственную религію, даже еслибъ они были кротки и миротворцы и не бы занимались распространеніемъ смутныхъ идей, они все-таки кажутся ему опасными по дурному примру, ими подаваемому. Онъ осуждаетъ ихъ на заключеніе въ домъ, въ которомъ становятся умне (въ софронисеру): этимъ ласковымъ названіемъ обозначается тюрьма. Тамъ ихъ слдуетъ держать по пяти дть въ теченіи которыхъ они обязаны выслушивать ежедневныя увщанія. Но т, кто буенъ и пытается увлечь другихъ, тхъ должно держать пожизненно въ ужасныхъ вертепахъ и посл ихъ смерти отказывать имъ въ погребеніи {См. Платоновы Законы, кн. X.}. Здсь мы совершенно далеки отъ терпимости. Одинъ изъ самыхъ обширныхъ и свободныхъ умовъ своего времени, Цицеронъ, не врящій въ боговъ, и такъ игриво осмивающій авгуровъ, точно также не допускаетъ, какъ и другіе, отчужденія отъ культа своей страны, въ своемъ ‘Трактат о законахъ’ онъ считаетъ своею обязанностію возстановить древнее изгнаніе чужеземныхъ религій: ‘separatim nemo habessit deos, neve novos, sive advenas, nisi publice adscitos, privatim colunto’ {Цицеронъ, De leg., II, 8.}. Во все продолженіе римскаго владычества я не встрчаю ни одного мудреца — будь онъ даже екелтикъ, подобно Плинію Старшему, будь онъ вольнодумецъ, отршившійся отъ всякихъ предразсудковъ, подобно Сенек, или же честный и кроткій философъ, каковъ Маркъ Аврелій, ни одинъ изъ нихъ даже не подозрвалъ, чтобы можно было дать равноправность всмъ религіямъ имперіи.
Одни только христіане полагали это возможнымъ и говорили объ этомъ. Высочайшее значеніе христіанства заключается въ томъ, что оно должно было быть проповдуемо всмъ національностямъ одновременно и не должно было принадлежать одной какой-либо стран, но всему человчеству. Помщая царство Господне вн царствъ міра сего, оно раздлило религію и національность, которыя смшивались въ древнихъ республикахъ. Съ этой поры гражданинъ уже боле не прикованъ къ врованію только потому, что рожденъ въ мст господства своего исповданія. Государство теперь не непремнно отожествлено съ какимъ-нибудь частнымъ культомъ, оно уже можетъ дать жить и другимъ, и терпимость становится возможною. Таково было послдствіе принциповъ христіанства, гоненія, вынесенныя имъ, научили его прійти къ такимъ результатамъ. Первые апологеты неустанно твердятъ своимъ противникамъ: ‘Въ чемъ же вы обвиняете насъ? Если будетъ доказано, что мы — мятежники, возмутители, тати, убійцы, пусть насъ осудятъ. Но если мы не совершили ни одного преступленія, пусть оставятъ насъ на свобод’. Что хотятъ они этимъ сказать? Не то ли, что не слдуетъ никого карать за врованія, и что законъ долженъ наказывать только нарушителей общественной нравственности? Эти идеи сперва у нихъ неясны, но он вскор опредляются. Тертулліанъ высказываетъ ихъ съ ясностію и восхитительною энергіей: ‘Обычное право, естественный законъ требуютъ, чтобы каждый поклонялся тому богу, въ котораго вруетъ. Религіи не приличествуетъ насиловать другую религію (non est religionis cogerp religionem). Религія должна быт непринимаема по убжденію, а не черезъ силу: приношенія божеству требуютъ сердечнаго расположенія’ {Ad Scapulam, 2. См. также Ароl., 24 и 29.}. Лактанцій повторяетъ почти то же, одинъ вкъ спустя: ‘Свою религію защищаютъ не тмъ, что умерщвляютъ, но тмъ, когда полагаютъ за нее животъ свой. Если вы думаете, что служатъ своему длу, проливая во имя его кровь или же изощряясь въ пыткахъ, вы заблуждаетесь. Ничто такъ не должно быть воспринимаемо свободно, какъ врованіе’ {Лактанцій, Div. inst, V, 20.}. Ясне не могло быть провозглашено начало терпимости. Христіане требовали его относительно себя, однако очевидно, что они примняли его ко всему міру.
Такимъ образомъ, мы склоняемся приписать появленіе. Миланскаго эдикта какому-нибудь христіанскому вліянію. намъ кажется, что онъ — созданіе тхъ, кто впервые провозгласилъ право каждаго ‘на почитаніе божества, въ которое онъ вруетъ’. И такъ какъ именно эта идея повторяется съ настойчивостію въ эдикт, такъ какъ она составляетъ какъ бы душу его, естественно, если мы предположимъ, что писалъ его Константинъ подъ диктовку епископовъ. Однако же встрчаются въ немъ и такія мста, которыя не позволяютъ прійти къ подобному заключенію. Вспомнимъ, напримръ, о фразахъ, приведенныхъ нами выше, и въ которыхъ императоръ объявляетъ, повидимому, что терпитъ вс врованія, всхъ боговъ, онъ надется удовлетворить ихъ тмъ и соединить ихъ вмст, дабы они несли счастіе государю и имперіи. Вотъ чего, конечно, не написалъ бы ни одинъ христіанинъ, ни одинъ епископъ. Ихъ возмутила бы мысль о вр въ силу боговъ иныхъ религій, мысль, что подобныя божества играютъ роль въ управленій міромъ, и что подобаетъ искать благосклонности боговъ. Только по мннію язычниковъ нтъ такого бога, который не могъ бы понадобиться и въ свое время не могъ бы быть или дружественнымъ или же вредоноснымъ, только язычникъ былъ бы въ состояніи заботиться о благоволеніи всякихъ боговъ одновременно. Такъ, Галерій въ своемъ эдикт, которымъ повелвалось прекратить гоненія, сначала издвается надъ христіанами, какъ надъ безумными, а оканчиваетъ тмъ, что проситъ ихъ молиться ихъ Богу о его здоровь и спасеніи республики. Онъ, такимъ образомъ, придавалъ нкоторое значеніе Богу, котораго былъ заклятымъ врагомъ и котораго хотлъ уничтожить со всми его поклонниками, онъ врилъ въ дйствительность молитвеннаго обращенія къ этому Богу!
Подобныя идеи, выраженныя въ Миланскомъ эдикт, и притомъ неоднократно, должны были быть языческаго происхожденія, и можно между самими язычниками указать кому он преимущественно должны быть приписаны. Именно въ ту эпоху, которая насъ занимаетъ, образовалась партія людей умренныхъ, человчныхъ, приверженцевъ религіознаго мира, имъ очень желалось включить и христіанство въ своего рода соединеніе всхъ врованій, проявившихся въ Рим со времени имперіи. Достигнуть этого, казалось, легко одною мрою. Почти всми избранными умами той эпохи признавалось существованіе одного всемогущаго Бога, прежде всего, дло состояло въ томъ, чтобы дать объ этомъ Бог столь возвышенную и широкую идею, чтобъ она могла приличествовать Богу христіанъ одновременно служа и для всхъ прочихъ, требовалось присвоить Божеству такое наименованіе, которое не тревожило бы никого и всхъ удовлетворяло бы: Божество стали обозначать именемъ: Divinitas. Таковъ былъ терминъ, который могли христіане принять безъ тревоги, и имъ на самомъ дл писатели иногда пользовались. Язычники, въ особенности т изъ нихъ, которымъ не чужда была философія, также не уклонялись употреблять его. Каждый однако понималъ его боле или мене различно: для христіанъ онъ означалъ Господа единаго и единственнаго, не допускающаго никакого иного, язычники разумли подъ нимъ нкое собирательное существо, образовавшееся изъ соединенія всхъ божествъ, которымъ міръ поклонялся. Но если смыслъ былъ не одинаковъ, самое слово было то же, такимъ образомъ, получили то кажущееся единство врованій, какого искали. Этого было достаточно, чтобы предложить мудрымъ умамъ такое соглашеніе, которымъ, въ пораженномъ государств, устранялись причины дробленія и борьбы. Слдовательно, допускалось, что основаніе всхъ культовъ сходно, что божества различныхъ религій смшиваются въ природ единаго Бога, который совмщаетъ ихъ въ себ: Божество сущее въ небесахъ, Divinitas in sede coelesti.
Самое это выраженіе мы и встрчаемъ въ Миланскомъ эдикт и нельзя отрицать того, что оно не заимствовалось изъ обычной фразеологіи указанной языческой школы. Какой слдуетъ отсюда выводъ? Прежде всего приходитъ на мысль, что въ то время самъ Константинъ еще принадлежалъ къ указанной школ, и что первоначальное обращеніе его состояло лишь въ переход изъ состоянія узкаго и формальнаго язычества въ язычество боле широкаго содержанія, онъ въ этомъ состояніи долженъ былъ бы усвоить себ представленіе божества, въ которомъ могли смшиваться вс религіи. Но мы уже видли, что подобное мнніе не возможно, обнародованные Константиномъ законы, писанныя имъ письма, начиная съ 313 года, обнаруживаютъ, что онъ съ перваго же шага ступилъ гораздо боле впередъ, оказанныя имъ милости христіанамъ и то, какъ онъ отзывался о нихъ, ясно указываютъ на исповданіе имъ уже ихъ вры, ихъ врованія {Существуетъ однако же разсказъ Евсевія (Vila Const., IV, 19), который можетъ привести къ заключенію о томъ, что Константинъ склонялся къ мнніямъ тхъ эклектиковъ, которымъ вс врованія казались хорошими, и которые пытались согласить ихъ другъ съ другомъ. Онъ, говоритъ Евсевій,— приказалъ собираться всмъ войскамъ по воскресеніямъ не въ храм и не въ церкви, но на открытомъ воздух. Здсь вс солдаты должны были, по данному сигналу, поднимать руки къ небу и повторять выученную ими наизусть молитву. Самъ императоръ принялъ на себя трудъ сочинить эту молитву. Вотъ она: ‘Мы признаемъ только тебя за нашего Бога, мы почитаемъ тебя за царя нашего, мы призываемъ тебя, какъ нашу опору. Теб мы обязаны нашими побдами и тмъ, что побдили нашихъ враговъ. Мы благодаримъ тебя за успхи, намъ тобою дарованные, и уповаемъ, что ты намъ даруешь еще новые. Мы молимъ тебя о нашемъ император Константин и его благочестивйшихъ дтяхъ, и просимъ тебя сохранить его невредимымъ и побдоноснымъ навсегда’. Ясно, почему Константинъ придумалъ эту молитву, которая не оскорбляла никакого врованія, и которую могли произносить люди всхъ вроисповданій. Въ арміи необходимо было единодушіе въ чувствахъ и мнніяхъ. Римляне представляли себ военную дисциплину не совсмъ такъ, какъ мы, они не столько полагали ее въ сглаживаніи индивидуальной воли, сколько въ единеніи стремленій всхъ къ одной обшей цли. Такимъ образомъ малйшій разладъ въ религіозныхъ ддахъ становился опаснымъ и могъ подорвать такое единодушіе. Императоръ, конечно, не могъ принудить всхъ воиновъ сдлаться вдругъ христіанами, подобно ему: нельзя было заставить и христіанъ при минуть къ языческимъ обрядамъ. Надо было найти такую мру, которая умиротворила бы всхъ, Не чувствуя возможности достигнуть полнйшаго соглашенія, онъ искалъ по крайней мр осуществленія его во вншности. Когда постановлено было, чтобы воины произносили по воскресеньямъ хоромъ молитву, удовлетворявшую потребностямъ всхъ культовъ, они, казалось, принадлежали къ одной и той же религіи.}. Скажемъ боле: Миланскій эдиктъ, за нкоторыми исключеніями, уже обнаруживаетъ въ государ, подписавшемъ его, эти склонности. Изучивъ эдиктъ пристальна нельзя не убдиться въ томъ, что онъ, взятый въ своей совокупности, есть произведеніе христіанина и составленъ въ интерес христіанства. Еслибъ эдиктъ составленъ былъ авторомъ, принадлежавшимъ къ сект эклектиковъ, не длавшихъ различія между культами, онъ озаботился бы всми религіями въ равной степени, вс он были бы подведены подъ одинъ уровень, но этого нтъ. Въ дйствительности эдиктъ думаетъ только объ однихъ христіанахъ, только они умышленно поименованы, и притомъ въ весьма замчательномъ мст: пояснено, что терпимость, которая даруется прочимъ культамъ, есть только послдствіе терпимости, предоставляемой христіанамъ.
Но въ такомъ случа, чмъ же объяснить появленіе такихъ фразъ, которыя не согласуются съ ученіемъ церкви? Я для этого нахожу только два объясненія. Константинъ могъ умышленно употребить ихъ, имя въ виду приноровиться къ всмъ культамъ и желая воспользоваться формулами, имъ сподручными. Онъ прибгалъ здсь, такъ, сказать къ предупредительности выраженій, которая облегчала соглашеніе ихъ, по крайней мр, помогала сносить другъ друга. Можетъ быть допущено и иное объясненіе — то. что эдиктъ редактированъ постороннимъ лицомъ, по повелнію государя. Императорская канцелярія долго оставалась языческимъ учрежденіемъ. Обыкновенно она пополнялась молодыми людьми, посщавшими высшія школы. Намъ извстно, что одинъ отенскій ректоръ хвалился великимъ числомъ своихъ учениковъ, занимавшихъ видныя мста въ кабинет государя {Paneg., VII, 23.}, между тмъ извстно, что школы были однимъ изъ послднихъ убжищъ язычества. Вотъ потому-то въ учрежденіяхъ уже христіанскихъ государей въ разнообразныхъ случаяхъ употребляли и такіе пріемы рчи, которые напоминаютъ о временахъ обоготворенія императоровъ при жизни ихъ и по смерти. Постоянно говорится везд о ‘божественномъ дом’ императора или о его ‘священныхъ палатахъ’, ршенія его именуются ‘оракуломъ’, и чтобы дать понять, что подданные его имютъ право апцелировать къ его суду, поясняется, что они могутъ обращаться ‘къ его алтарямъ’. Безъ сомннія, выраженія, употребленныя въ Миланскомъ эдикт и напоминающія о язычеств, подобнаго же происхожденія.
Они насъ нсколько удивляютъ, но на счетъ ихъ можно быть спокойнымъ потому, что ихъ не епископы редактировали и не старые христіане. Такія лица остереглись бы подобныхъ подозрительныхъ выраженій, значеніе которыхъ могло бы ускользнуть лишь отъ анимація новаго неопытнаго христіанина. Ихъ только употребилъ Константинъ, но редактировалъ свой эдиктъ при помощи своихъ секретарей. Итакъ, можно питать увренность, что иниціатива эдикта принадлежитъ ему.

III.
Затрудненія, встрченныя при исполненіи Миланскаго эдикта.— Традиціи императорскаго режима.— Подчиненность оффиціальной религіи авторитету государя.— Константинъ удерживаетъ за собою главенство надъ прежнею религіей и распространяетъ его на новое врованіе.— Желаніе его установить религіозное единство.— Онъ способствуетъ опроверженію ересей и язычниковъ.— Дйствительно ли то, что онъ передъ смертію отмнилъ Миланскій эдиктъ и обнародовалъ законы, противные терпимости?

Всегда легче обнародовать эдиктъ о терпимости, чмъ осуществить его. Религіозныя страсти — самыя сильныя изъ страстей, он не поддаются тому, чтобъ ихъ сдерживали, въ особенности, когда он возбуждены давними распрями и если только что покончено съ жестокимъ гоненіемъ, и если это гоненіе привело въ отчаяніе лицъ, напрасно его начавшихъ, и тхъ, кто отъ него пострадалъ. Константину. слдовательно, пришлось начинать дло очень не легкое. Предпринятое имъ дло по тому въ особенности было не легко, что приходилось бороться съ врагами изступленными, всегда готовыми броситься одинъ на другаго, ему приходилось вести борьбу противъ самого себя, приходилось побждать собственное увлеченіе своею властію, противодйствовать совтамъ тхъ, кто помогалъ ему примнять власть эту на дл.
Какъ бы человкъ не поступилъ самостоятельно, онъ всегда стоитъ въ нкоторой зависимости отъ своего положенія. И сколько бы мы не предполагали свободы въ воззрніяхъ государя, никогда онъ не отршится совершенно отъ традицій, унаслдованныхъ отъ предшественниковъ. Если самъ онъ будетъ пытаться забыть традиціи — окружающія его лица постараются напомнить о нихъ. Во всхъ странахъ міра, какова бы ни была форма правленія, административныя учрежденія хранятъ въ своей сред охранительныя начала. Привычка дйствовать все въ одномъ и томъ же направленія переходитъ наконецъ во вкусъ, потому представители учрежденій становятся во враждебное положеніе относительно нововведеній, нарушающихъ обычный покой, и начинаютъ упрямо защищать старые порядки.
Всюду административныя управленія имютъ большое значеніе: но нигд они такъ не дйствительны, какъ въ государствахъ деспотически, въ нихъ они даже умряютъ власть государей и даже въ нкоторыхъ случаяхъ уничтожаютъ ее. Чиновники, которые, повидимому, такъ принижены, такъ послушливы, такъ уклончивы, ловятъ на лету волю государя и тщатся исполнить ее возможно скоре — зачастую, тмъ не мене, противу поставляютъ этой сил свою волю, о чемъ онъ и не подозрваетъ. Еще Плиній творитъ о первыхъ цезаряхъ: ‘они — владыки своихъ подданныхъ, но рабы своихъ чиновниковъ’. Два вка спустя обстоятельства сложились eure невыгодне — это именно тогда, когда измышлена была ученая іерархія нагроможденныхъ другъ на друга должностей, названная: ‘дворцовою полиціею’. Въ это время секретари, камергеры, служители всхъ степеней и всякого положенія окружали государя подобно сти и всюду его заслоняли собою, они, въ конц концовъ, завладли его мыслію, представляли ему вещи въ томъ вид, какъ того имъ желалось, и тмъ кончили, что длали что хотли.
Вслдствіе сего, религіозная политика Константина подверглась двоякому вліянію. Одно истекало изъ его личнаго добраго желанія пережитое имъ кровавое и напрасное гоненіе научило его тому, насколько врованія противятся насилію, и онъ понялъ невозможность подавлять врованія — понялъ то, что надо съумть найти условіе къ ихъ совмстному существованію. Другое вліяніе на религіозную политику Константина порождено было сущностію власти, въ которую онъ былъ облеченъ — тми правилами, которыя онъ унаслдовалъ отъ предшественниковъ, совтами лицъ, его окружавшихъ и внушавшихъ ему, что ему ни въ чемъ не слдуетъ поступаться своимъ авторитетомъ. Государь, который искренно ршается слдовать вротерпимости въ своемъ государств, не только обязываетъ себя не оказывать въ этомъ отношеніи никакого насилія, но и обязывается не стснять свободы исповданія. Недостаточно, нагнать религіи, надо предоставить ей жить. Прежде всего необходимо, чтобы государь на сколько возможно мене вмшивался въ ея дла, не силился направлять ее и господствовать надъ нею, затмъ, если только вліяніе религіи на души людей не угрожаетъ общественному спокойствію, оно не должно вмшиваться въ кругъ ея дйствіи. Однако въ такомъ положеніи вещей заключалось бы многое, что противорчило бы старымъ навыкамъ, и, казалось, сокращало бы и стсняло бы авторитетъ государя, правитель, привыкнувшій къ произволу, непремнно переступилъ бы рано или поздно за черту подобныхъ правилъ.
До сихъ поръ императоръ безспорнымъ былъ главою національной религіи. Въ его распоряженіи находились великія жрическія общества, и, при разсмотрніи дошедшихъ до него протоколовъ въ собраній, мы ясно видимъ, что на обязанности ихъ — (напримръ — Арвальскаго братства) — лежало лишь — возсылать молитвы за императора. По своему званію великаго жреца, императоръ наблюдалъ за исполненіемъ всхъ обрядовъ, предписанныхъ культомъ, и такъ какъ во времена, о которыхъ идетъ рчь, не было ни одного акта гражданской или политической жизни, который не сопровождался бы религіозною церемоніею, то такимъ образомъ власть правильно простиралась на все. Въ этомъ заключались важныя преимущества, усиливавшія императорской авторитетъ, и такими преимуществами не могъ не дорожить государь. Потому и Константинъ, сдлавшись христіаниномъ, не отказывался отъ подобныхъ правъ. Онъ сохранилъ за собою званіе великаго жреца: онъ ни какимъ публичнымъ актомъ не заявилъ о намреніи перестать быть верховнымъ главою религіи, къ которой однако уже не принадлежалъ. Безъ сомннія, онъ хотя и отступилъ отъ нея, однако находилъ полезнымъ не выпускать ее изъ своихъ рукъ. И язычники — какъ ни были они недовольны имъ — не подумали противиться его авторитету.
Такъ какъ древняя религія гордилась, что она — оффиціальный и національный культъ., и такъ какъ въ этомъ только и заключалось ея право на существованіе, ей важно было оставаться подъ покровительствомъ императора: и она тщеславилась своимъ подчиненіемъ ему. Врностью своей ему она никогда не измняла, она считала бы себя за особую честь повиноваться государямъ безгранично и до конца, хотя они отдлялись отъ нея и не берегли ее.
Подобная всяческая предупредительность должна была имть нкоторыя роковыя послдствія, и не могла не отразиться на самомъ христіанств: она пріучила Константина считать себя такимъ же господиномъ въ религіозныхъ длахъ, какъ и во всемъ прочемъ. Двигаясь по подобной наклонной плоскости, неограниченная власть невольно должна была распространить такъ и на вс религія авторитетъ свой, который ему предоставляла надъ собой одна изъ нихъ, власть должна была придти къ порабощенію ихъ всхъ силъ. Такова была опасность, грозившая церкви, пріобыкшей до сихъ поръ къ самобытному управленію, совершенно ей подходящему, Повидимому, однако, она вначал не длала никакого противодйствія приказаніямъ императора. Онъ избавилъ ее отъ гоненій, онъ возвратила, ей конфискованныя у лей имущества, онъ ее обогатилъ своими щедротами, онъ предоставилъ ей значительныя преимущества: то былъ дятель и благодтель: могла ли посл этого церковь выказывать ему недовріе, не сдлавшись неблагодарной, могла ли она быть въ отношеніи его мене предупредительной, чмъ язычники? Съ первыхъ же дней, епископы расположились дружественно, впродолженіи десяти лтъ они выстаивали противъ всяческихъ угрозъ, теперь же, они уступили нкоторому вниманію и и милостямъ, имъ оказаннымъ. Константинъ пригласилъ ихъ къ своему двору, онъ озаботился тмъ, чтобы облегчить ихъ путешествіе и предоставилъ къ ихъ услугамъ императорскую почту, до сихъ поръ служившую только самымъ высокопоставленнымъ лицамъ {Оставшійся вернымъ старому культу, Амміанъ Марзалинъ обвиняетъ императора въ томъ, что онъ привелъ въ разстройство почтовое управленіе тмъ, что предоставилъ слишкомъ большому числу епископовъ пользоваться почтами, при поздкахъ на соборы. (Амміанъ, XXI, 16, 18).}, онъ невольно уплачиваетъ имъ весь расходъ (annouae) во время жизни ихъ, вдали отъ ихъ мстоприбыванія. Онъ принималъ ихъ у себя во дворц и за своимъ столомъ. Зачастую между ними встрчались лица совершенно простыя, прізжавшія изъ небольшихъ городовъ и до сихъ поръ побивавшія у сильныхъ міра. Ихъ ослпляло великолпіе двора, къ которому они не привыкли. Они совершенно подпадали подъ вліяніе сильнаго впечатлнія, когда приходилось имъ проходить чрезъ великолпныя залы, между двухъ рядовъ тлохранителей — protectores — стоявшихъ съ обнаженными мечами, и садиться между высокими сановниками, наводившими на нихъ страхъ, затмъ — присутствовать при император, облеченномъ ‘въ пурпурныя и золотыя одежды и осыпанномъ пламенющими камнями’. Имъ мнилось тогда, что они находятся въ присутствіи ‘ангела Господня’ и что передъ глазами ихъ — ‘одно изъ изображеній царства Христова’ {Евсевій, Vita Const., III, 15.}. Случалось, что благодарность ихъ переступала всякія границы: нашлось одно такое духовное лицо, которое въ увлеченіи своемъ Константиномъ, заране провозгласило его святымъ и объявилъ, ‘что онъ будетъ царствовать въ небесахъ вмст съ Господомъ’ {Евсевій, Vita Coast., IV, 24.}. Императоръ нашелъ такую хвалу чрезмрною: но если ему не угодно было слышать о посвященіи себя въ святые при жизни, онъ не могъ оставаться равнодушнымъ къ тому, когда епископы признавали его своимъ товарищемъ и приписывался ему авторитетъ церковный.
‘Вы’, говорилъ онъ имъ ‘епископы въ ндрахъ церкви, что касается меня — я смотрю въ себя, какъ на епископа, стоящаго вн ея’ {Евсевій, Vita Const. III, 21.}. Этимъ онъ. безъ сомннія, хотлъ сказать, что ему поручено заставить всхъ уважать ихъ и блюсти за исполненіемъ ихъ декретовъ. Но таковыми преимуществами онъ не довольствовался, отъ нердко вмшивался въ дла внутреннія, которыя повидимому предоставилъ имъ. Насъ должно удивлять то. что государь не бывшій еще христіаниномъ — принявшій крещеніе только передъ кончиною — священнодйствовалъ при церковныхъ церемоніяхъ, засдалъ въ синодахъ и давалъ епископамъ такіе совты, которые чужды въ устахъ свтскаго человка. ‘Онъ увщевалъ ихъ’ — но свидтельству Евсевія,— ‘не быть завистливымъ другъ къ другу, признавать всхъ тхъ, кто превосходилъ другихъ въ мудрости и краснорчіи, смотрть на заслугу каждаго, какъ на славу для всхъ прочихъ, не унижать низшихъ, прощать легкія обиды, памятуя о томъ, что нтъ никого совершеннаго во всхъ отношеніяхъ’ {Евсевій, Vita Const., III, 21.}. Конечно, вс гакія нравственныя правила — прекрасны, но они представляются странными, когда мы вспомнимъ, что они были преподаны отцамъ Никейскаго собора! По временамъ даже голосъ Константина становится суровымъ, и онъ повелваетъ вмсто того, чтобы увщевать. Когда онъ писалъ епископамъ востока, прося ихъ принять участіе въ Тирскомъ синод, онъ закончилъ свое письмо такими словами: ‘Если кто либо изъ васъ (чему я впрочемъ не хочу врить) откажется послушать меня и не отправится въ Тиръ, я пришлю къ чему кого-нибудь, чтобъ тотъ принудилъ его хать въ ссылку, пусть вс хорошо знаютъ, что не слдуетъ противиться повелніямъ императора, въ то время, когда онъ заботиться о защищеніи правды {Miane, VIII, стр. 564.}. Будучи великимъ жрецомъ для язычниковъ, епископомъ поставленнымъ вн, а иногда впрочемъ принимавшимъ участіе во внутреннихъ длахъ христіанъ, Константинъ, въ дйствительности, былъ главою всхъ культовъ своей имперіи. Онъ могъ хвалиться, что не утратилъ ни одного изъ видовъ власти, которою пользовались его предшественники,
Между правительственными пріемами, имъ унаслдованными, былъ одинъ, которымъ воспользоваться онъ долженъ былъ сдлать попытку но который не согласовался съ первыми гнвными его намреніями. Римскіе императоры всегда о нихъ заботились о поддержаніи порядка въ своей имперіи, и то была законная забота, и думали, что порядокъ можетъ существовать только между людьми, исповдующими одинъ и тотъ же культъ и что различіе религій — неизбжный поводъ къ столкновенію. Это возрніе Рима перешло и къ прочимъ деспотическимъ государствамъ, Людовикъ XIV былъ въ немъ совершенно также убжденъ, какъ и Діоклитіань, и онъ кинетъ во всхъ государствахъ, въ которыхъ идея религіи смшивается съ идеей объ отечеств. Если же совершается раздленіе между этими обими идеями, какъ то сдлалось посл торжества христіанства, то, но моему мннію, сказанному воззрнію уже нтъ боле мста.
Нтъ необходимости въ томъ, чтобы вс граждане исповдывали эту религію для защиты ими государственныхъ интересовъ, гармонія допускаетъ диссонансы, политическое единеніе можетъ существовать между людьми различныхъ исповданій. Это, конечно, имлъ въ виду и Константинъ, когда обнародовалъ свой Миланскій эдиктъ, когда онъ провозгласилъ идею терпимости, онъ врилъ и имлъ право врить, что для государства нтъ опасности въ терпимости всхъ культовъ и они могутъ жить вмст безъ вреда для общественной тишины. Но и теперь старыя преданія взяли верхъ. Ок были такъ глубоко вкоренены, он такъ сильно орудовали всми, кто участвовалъ въ верховномъ правительств, что избжать вліянія ихъ государю было трудно. И вотъ мы видимъ, что и Константинъ, подобно прочимъ, увлеченъ былъ химерою единства. Онъ мечталъ о соединеніи всхъ своихъ гражданъ въ одной религіи, что это было однимъ изъ самыхъ дорогихъ его желаній, и въ этомъ онъ видлъ задачу всей своей жизни. ‘Богъ порука мн въ томъ’, говорилъ онъ, ‘что первымъ моимъ желаніемъ всегда было сплотить вс мои народы относительно воззрній ихъ на божество’ {Евсевій, Vita Const, II, 64.}, онъ домогался этого съ самыхъ первыхъ же лтъ.
Но какъ было этого достигнуть? Миланскимъ эдиктомъ онъ заране отказался отъ принудительныхъ мръ и уничтожилъ гоненія, теперь ему оставалась одна мра — дйствовать убжденіями. Потому то онъ и принимаетъ на себя роль богослова, который обращается къ своимъ подданнымъ съ длинными проповдями, въ намреніи привести ихъ къ одной вр. Аврелій Викторъ говорилъ намъ, что онъ былъ очень прельщенъ {De Cues, 40.}. Онъ родился сыномъ императора и уже при рожденіи былъ предназначенъ быть императоромъ, онъ получилъ лучшее воспитаніе, чмъ Діоклитіанъ и его сотоварищи, солдаты по профессіи и государи по случаю, жизнь которыхъ прошла среди лагеря. Отецъ его всегда покровительствовалъ школамъ, безъ сомннія, онъ избралъ ему въ профессоръ! кого нибудь изъ Трирскихъ или Отенскихъ риторовъ, отъ подобныхъ уроковъ онъ навсегда заимствовался нкоторымъ педантизмомъ, не уничтоженнымъ въ немъ даже самою правительственною практикою. Евсевій изображаетъ его передъ нами, проводящимъ цлыя ночи въ въ сочиненіи религіозныхъ увщаній, потомъ — произносящимъ рчи эти передъ народомъ съ серьезнымъ тономъ и съ суровымъ видомъ: говорящимъ народу о Бог, промысл, небесной справедливости, которая распредляетъ и добро, и зло, нападающимъ съ пылкостію на злыхъ — расхитителей общественнаго достоянія, наконецъ — пользующимся случаемъ, чтобы бросить эпиграммы по назначенію своихъ собственныхъ министровъ. Эти послдніе слушали, опустивъ голову, такія эпиграммы.
Когда Константинъ старался привести вс свои народы къ одной вр, онъ, по несчастію, встртилъ трудно разршимую задачу. Не только язычники противились христіанству, но — что, было гораздо важне — и христіане не приходили къ соглашенію другъ съ другомъ. Необходимо было начать съ того, чтобъ установить единомысліе между этими послдними, а затмъ уже возможно было бы поставить христіанство въ обязанность всему государству. Лжеученія и ереси, можно сказать, отравили существованіе Константина. Онъ не только ненавидлъ ихъ, онъ не могъ представить ихъ себ. Будучи положительно государственнымъ человкомъ, онъ негодовалъ, что были люди, которые не желали жертвовать своими мнніями убжденіямъ большинства. Вроятно, прежде всего его привлекало къ христіанств то, что оно точно и опредленно въ своихъ догматахъ и даетъ прямые отвты на вс запросы, которые человкъ ставитъ передъ самимъ собою. Ему, очевидно, казалось, что въ такомъ точно опредленномъ ученіи не должно было быть мста для какихъ бы то ни было возраженій. Но каковы же были его изумленіе и горесть, когда онъ замтилъ, что, напротивъ, споры въ ндрахъ церкви безпрерывны, и что даже самыя гоненія не въ состояніи остановить ихъ. Едва самъ онъ сдлался христіаниномъ, какъ узналъ, что Африканская церковь раздлилась между православными и донатистами, что об партіи соперничали въ своихъ силахъ, и что повсюду он предавались яростной борьб. Онъ пытается быстро потушить этотъ раздоръ, онъ приказываетъ епископамъ собраться сначала въ Рим, потомъ въ Арл, онъ просить, старается подйствовать лаской, угрожаетъ, но ему не удается привести къ соглашенію,— и государь этотъ, которому ничто не могло противостоять, принужденъ признать тщету своей неограниченной власти передъ лицомъ упрямаго сектанта. Нсколько поздне возникаетъ ересь Арія. Не взирая на свои притязанія на титло богослова, императоръ сперва не замчаетъ всхъ послдствій этой ереси. Ему представляется, что споръ идетъ о словахъ, онъ придумываетъ необыкновенное средство къ умиротворенію, оно состояло въ томъ, чтобы не затрогивать спорныхъ вопросовъ, но разсуждать только о признанномъ всми, если каждый будетъ таить въ себ свое особое мнніе, вс окажутся единомысленными. Этимъ способомъ единеніе не будетъ нарушено, а въ томъ все и дло {Письмо Константина къ Александру и Арію, у Евсевія, Vita Const, II, 64 и 19.}. Чтобы обезоружить упорствующихъ, мшающихъ вчными своими спорами торжеству истины, онъ прибгаетъ къ молитвамъ, онъ впадаетъ въ просительный тонъ: ‘Возвратите’, говоритъ онъ,— ‘покой моимъ днямъ, безмятежность моимъ ночамъ. Дайте мн наслаждаться свтомъ, не омраченнымъ облаками, и до конца жизни моей — спокойнымъ бытіемъ. Устройте такъ, чтобъ я могъ видть васъ всхъ въ единеніи и счастіи и могъ бы возблагодарить Бога за свободу и согласіе, возстановленныя во всей вселенной’ {Евсевій, Vita Const., II, 65, и III, 64.}.
Но онъ не останавливается на однихъ вопляхъ, случается, что онъ и угрожаетъ. Вспомнимъ, что онъ считалъ себя призваннымъ возвратить миръ церкви. Онъ считалъ долгомъ своей совсти ‘разсевать заблужденія, сдерживать дерзость и всюду принуждать къ тому, чтобы воздано было должное почитаніе истинной религіи и истинному Богу’. Его привязывало къ его цли ожиданіе полнйшаго воздаянія за свои стремленія, онъ уповалъ, что если достигнетъ желаемаго, то будетъ награжденъ успхомъ и во всхъ остальныхъ своихъ предпріятіяхъ, на оборотъ, если продолжатся внутренніе раздоры, ‘Божество можетъ, наконецъ, разгнваться и дастъ почувствовать гнвъ свой не только всему человчеству, но и самому государю’. Такимъ образомъ его личный интересъ согласовался съ его убжденіями. Этимъ объясняется, почему онъ нердко терялъ терпніе, когда ему противодйствовали. И въ такихъ случаяхъ, онъ обращался къ упорствующимъ съ слдующими жесткими словами: ‘Враги истины и жизни, совтники заблужденія, все въ васъ дышетъ ложью, все въ васъ полно нелпостей и преступленій’ и пр. Но что особенно важно — онъ не могъ иногда удержаться на однихъ словахъ и прибгалъ къ суровымъ наказаніямъ. Однако, къ чести его слдуетъ сказать, что онъ склоненъ былъ къ терпимости, когда только не ослплялся гнвомъ. Если онъ въ минуты мрачнаго расположенія духа прибгалъ иногда къ преслдованію еретиковъ, за то онъ же привтствовалъ африканскихъ епископовъ за миролюбивыя отношенія ихъ къ донатистамъ, онъ обратился къ нимъ съ слдующими прекрасными словами, которыя должны были бы служить правиломъ для всхъ его поступковъ: ‘Богъ удержалъ за собою право возмездія за оскорбленія, причиняемыя ему, надо быть безумцемъ, чтобы дозволить себ дйствовать за Него’ {Migne, VIII, стр. 492.}.
Почти такимъ же образомъ держалъ онъ себя и въ отношеніи къ язычникамъ. Онъ также часто обращался къ нимъ съ увщаніями, какъ и къ еретикамъ. Употребляемые имъ для ихъ убжденія доводы были почти всегда одни и т же: для того, чтобы доказать превосходство христіанства надъ древнимъ культомъ, онъ перечислялъ, сколько было успховъ на его сторон, со времени его обращенія, возможно ли посл всего этого еще колебаться и не устремиться къ престолу Господа, столь милостиво относившагося къ врнымъ? Однако, не смотря на всю простоту такого разсужденія, оно убждало не всхъ, находились такіе упорствующіе, которые закрывали глаза передъ свтомъ. Константинъ съ трудомъ допускалъ возможность подобнаго явленія и еще съ большимъ трудомъ готовъ былъ прощать за него. Когда правитель лично вмшивается въ религіозныя пренія и полагаетъ свое самолюбіе въ томъ, чтобы убдить враговъ исповдуемаго имъ ученія, ему трудно мириться съ неуспхомъ его домогательства, приходится опасаться, чтобъ оскорбленный въ убжденіяхъ и затронутый въ своемъ самолюбіи не впалъ онъ въ какую-нибудь нежелательную крайность. При такихъ обстоятельствахъ онъ, до сихъ поръ только писавшій, можетъ начать предписывать. Но и тогда еще — какъ мы въ состояніи утверждать — Константинъ готовъ былъ, по собственному личному побужденію, проявлять духъ терпимости. Ему было тяжко наказывать по поводу религіозныхъ длъ. У насъ есть любопытное доказательство тому, встртившееся въ одной изъ благочестивыхъ бесдъ Константина, бесдъ, составляющихъ предметъ радости и восхищенія для Евсевія. Бесда эта написана очень одушевленно противъ язычниковъ, въ ней пространно припоминается послднее гоненіе, порицаются насилія Діоклетіана и Галерія, но въ то самое время, когда можно ожидать со стороны Константина, что онъ перейдетъ къ словамъ мести, онъ рзко обрывается и высказывается такъ: ‘Онъ очень желалъ бы уничтожить храмовыя торжества и весь подобный мрачный культъ, если бы не опасался, что эти пагубныя заблужденія слишкомъ глубоко вкоренились въ сердцахъ’. Потому онъ покоряется необходимости терпть, то, что можетъ уступить только насилію. ‘Пусть же они сохраняютъ свои храмы лжи, за которые держатся, мы же прочіе, мы будемъ блюсти великолпный чертогъ истина, принятый нами отъ Бога’. Заключеніе этой рчи, нисколько не соотвтствующей гнвному ея вступленію, слдующее: ‘Никто не долженъ притснять другаго, пусть каждый поступаетъ согласно своимъ побужденіямъ’ {Евсевій, Vita Const, II, 41—60.}.
Посл этого возможно ли, безъ должныхъ доказательствъ, обвинять его въ уничтоженіи эдикта о терпимости, этого достохвальнаго акта его юности? Объ этомъ вопросъ теменъ, и самые современники ршали его различно. Въ то время, какъ Либаній утверждаетъ, что онъ ничего не измнилъ въ законномъ культ, и что языческія церемоніи совершались при немъ, какъ и прежде {Либаній, Pro templis.}, Евсевій и церковные писатели утверждаютъ безусловно, что онъ затворилъ храмы и совершенно воспретилъ жертвоприношенія {Евсевій, Vita Const, II, 45.}. Увренія ихъ основываются на нкоторыхъ фактахъ, мы дйствительно знаемъ, что ему случалось опустошать нкоторые храмы для обогащенія своихъ любимцевъ и для украшенія своей импровизованной столицы, другіе онъ дозволилъ разрушить фанатикамъ, подъ предлогами самыми незначительными. Мы даже имемъ еще большія доказательства: когда Констанцій, въ 340 году, запретилъ жертвоприношенія богамъ, онъ опирался на законъ своего отца, запретившаго ихъ еще прежде него {Cod. Theod. XVI, 10, 2: Quicumque contra legem divi Parentis nostri, etc.}. До насъ не дошелъ такой законъ, но мн представляется очень труднымъ доказать, что его дйствительно не существовало. Но такъ какъ никто ничего не говоритъ объ этомъ закон, то надо думать, что никогда онъ не былъ приводимъ въ исполненіе. Констанцій могъ преувеличить его смыслъ, законъ могъ заключать въ себ не столько формальныя предписанія, сколько общія угрозы, для устрашенія нершительныхъ и для ускоренія нкоторыхъ замедлившихся обращеній. Какъ бы то ни было, если Мы ланскій эдиктъ и не вовсе былъ уничтоженъ, если терпимость я существовала до самаго окончанія царствованіе Константина, хотя бы въ принцип, — все же оскорбленія и угрозы, которыя Константинъ расточаетъ старому культу, доказываютъ сильное приниженіе эдикта. Уже слышатся какъ бы раскаты приближающейся грозы, которая и не замедлитъ разразиться.

IV.
Какъ принятъ былъ церковью Миланскій эдиктъ?— Его отношенія къ язычникамъ, христіанамъ и схизматикамъ.— Дло донатистовъ.— Полемика св. Августина противъ нихъ.— Совщаніе въ Караген.— Вмшательство свтской власти въ дло наказанія еретиковъ, — Какъ оправдывалъ вмшательство это св. Августинъ.— Слдствія такого вмшательства.

Намъ остается выяснить еще одинъ важный вопросъ: какъ примяла церковь Миланскій эдиктъ? Оказалась ли она тогда благосклонною въ отношеніи его, или же напротивъ? Стала ли она на сторон тхъ, кто былъ за примненіе его, или тхъ, кто въ конц концовъ достигъ его отмненія? Какое участіе слдуетъ ей приписать въ дл, оказавшемся столь пагубнымъ для имперіи?
Вроятно — и мн кажется, я только что доказалъ это,— церковь не внушала эдикта, починъ его принадлежитъ самому Константину. Но эдиктъ соотвтствовалъ духу христіанства. Христіанство, какъ было уже указано, первое подняло голосъ противъ религіознаго преслдованія, и оно протестовало не въ своихъ однихъ интересахъ. Я не врю тому, чтобъ оно имло въ виду одни только свои собственные интересы, личную свою безопасность, когда требовало отъ офиціальнаго культа уваженія къ прочимъ культамъ. Вспомнимъ слдующія благородныя слова Тертулліана: ‘Непристойно, чтобъ одна религія насиловала другую’. Въ общемъ, это изреченіе относится ко всмъ исповданіямъ, нтъ возможности сузить его значеніе, какъ пытались то сдлать {Френнель, Tertullien, I, стр. 43.}. Здсь Тертулліанъ прямо провозглашаетъ принципъ. Можно утверждать, что впослдствіи проявлялись въ церкви яростные враги терпимости, но нельзя сказать, чтобы сама церковь провозгласила нетерпимость.
На самомъ дл церковь въ т времена была гонима и вовсе не подозрвала, что наступитъ день, когда она возсядетъ на тронъ. Тертулліанъ считаетъ истиной то предположеніе, что цезари не могутъ сдлаться христіанами {Ароl., 21.}. Когда, противъ всякаго чаянія, послдовало обращеніе Константина, неудивительно, что и чувствованія церкви нсколько измнились. Какъ извстно, съ удачей возрастаютъ и требованія. Когда церковь находилась въ несчастій, она мечтала лишь о безопасности и свобод, посл своего торжества она пожелала большаго. Милости, которыми осыпалъ ее государь, вселили въ нее мысль и стремленіе господства.
Надо сознаться, что гнвъ и ненависть христіанъ въ отношеніи язычества понятны. То былъ врагъ, врагъ неумолимый, врагъ, мшавшій христіанамъ, въ продолженіе трехъ вковъ, жить въ спокойствіи, христіане вс возросли въ дух боязни и ненависти. Было основаніе оставлять врага этого вн закона, потому что и самъ онъ, повидимому, не расположенъ былъ признать его. Язычеству вдь всегда казалось, что оно — религія государственная, и такъ оно продолжало смотрть на себя! Оно сочло свое существованіе оконченнымъ, когда его приравняли къ прочимъ религіямъ, какъ только оно утратило для себя поддержку власти, оно погибло. То, чмъ, не взирая ни на что, надляли его римскій сенатъ и вельможи, были не доктрины, доктрины уже давно считались и пустыми, и смшными, то была память о великомъ положеніи, когда-то имъ занимаемомъ, и то смшеніе, которое всегда длалось между славою Рима и римскою религіей. Мы увидимъ, что когда Симмахъ произнесъ свою рчь предъ алтаремъ Побды, онъ требовалъ не терпимости въ отношеніи боговъ, а преимущества, первенства для своей религіи. Можно, слдовательно, предполагать, что онъ неохотно встртилъ уравненіе всхъ религій, предложенное Константиномъ, что онъ постоянно мечталъ о. возвращеніи отнятаго у язычества главенства, что онъ ждалъ только благопріятнаго времени, чтобы поставить язычество надъ прочими врованіями, и слдовательно, пока существовало бы язычество, христіанство не могло быть покойнымъ.
Весьма поэтому вроятно, что съ первыхъ же дней, какъ епископы стали пользоваться благоволеніемъ Константина, они начали внушать ему нерасположеніе противъ древней религіи. Если мы пожелаемъ знать, въ какомъ именно род они ему говорили, намъ надо будетъ только заглянуть въ любопытную книгу, носящую названіе: ‘De errore profanarum religionum’. Книга эта предназначена Фирмикомъ Матерномъ для сыновей Константина — Констанція и Константа. Она есть трактатъ въ пользу нетерпимости. Авторъ всячески старается подвигнуть ихъ на истребленіе самыхъ остатковъ язычества: онъ умоляетъ, онъ горячится, онъ угрожаетъ. Иногда онъ, повидимому, говоритъ въ интересахъ тхъ, на кого нападаетъ: ‘Придите на помощь этимъ несчастнымъ, лучше спасти ихъ, противъ желанія ихъ, чмъ позволить имъ губить себя’. Когда нужно, онъ разжигаетъ даже алчность правителей и раскрываетъ передъ ними картину тхъ сокровищъ, которыя находятся еще въ храмахъ, ‘Возьмите’, говорить онъ,— ‘возьмите, святые императоры, вс эти украшенія, перенесите эти сокровища въ вашу казну, обратите ихъ себ на пользу’. Но главный свой доводъ онъ почерпаетъ изъ Библіи. Онъ повторяетъ ужасныя изреченія священныхъ книгъ, направленныя противъ идолопоклонниковъ: ‘Тотъ, кто приноситъ жертвы богамъ, будетъ искорененъ изъ земли, sacrificans diis eradicabitur’. Не должно имть какую бы то ни было жалость въ отношеніи язычника, его слдуетъ побить каменьями, умертвить его, ‘если бы даже то былъ твой братъ, твой сынъ, жена, спящая на твоей груди’. Таково опредленіе Господа, тотъ, кто колеблется въ его исполненіи и въ наказаніи виновнаго, самъ становится такимъ же виновнымъ и раздлитъ съ нимъ его наказаніе. Напротивъ того, кто повинуется, можетъ разсчитывать на награду, предназначенную для избранныхъ. ‘Въ случа исполненія этихъ правилъ, святые императоры, все будетъ вамъ удаваться: вс ваши войны будутъ счастливы, сами вы всегда будете пользоваться изобиліемъ, миромъ, богатствомъ, здоровьемъ и побдой’ {Firmicua, De errore prof. relig., 16 и 29.}. Эти чувства, высказываемыя Фярмикомъ Матерномъ съ такою опредленностью и откровенностью, въ сущности раздляемы были христіанами, и самые соборы являлись иногда истолкователями ихъ въ этомъ смысл. Они требовали отъ государей, чтобы было покончено силою со старымъ культомъ, упорно еще державшимся. Мы не замчаемъ, чтобы въ это время кто-либо хоть сколько-нибудь вооружался противъ подобныхъ насилій. Воспоминанія о недавнихъ гоненіяхъ были такъ свжи, что поддерживали въ обихъ партіяхъ страшную взаимную ненависть. Во всякомъ случа, само язычество подало примръ суровости, оно первое обнажило мечъ и, казалось, должно было отъ меча погибнуть. Это было общераспространенное въ церкви мнніе, въ немъ сходились даже т, кто разногласилъ во всемъ ршительно. Такъ блаженный Августинъ, обращаясь къ своимъ врагамъ донатистамъ, говорилъ имъ совершенно увренно: ‘Разв между вами найдется, какъ и между нами, хоть одно лицо, которое не порадовалось бы ршенію императоровъ уничтожить жертвоприношенія {Блаженный Августинъ. Epist. 93, 10.}.
Что касается еретиковъ и схизматиковъ, съ ними было боле колебаній. То были христіане, и какъ ни велико было желаніе установить единство, казалось возмутительнымъ обращаться съ ними также сурово, какъ съ послдними поклонниками Юпитера. Но и въ этомъ случа нетерпимость взяла верхъ. Представлялось, что заблужденіе противъ ученія слдуетъ разсматривать какъ обыкновенное преступленіе и наказывать его, какъ послднее. Такое ршеніе принято было церковью въ отношеніи донатистовъ. Дло ихъ возникло въ эпоху, занимающую насъ теперь, хотя оно закончилось гораздо поздне, при сыновьяхъ еодосія, однако умстно сказать о немъ здсь нсколько словъ, это покажетъ, какъ церковь пришла къ тому, что перестала длать различіе между язычниками и еретиками.
Лжеученіе донатистовъ восходитъ до временъ Діоклегіанова гоненія. Между мрами, тогда предпринятыми этимъ императоромъ, одною изъ важнйшихъ было уничтоженіе священныхъ книгъ христіанъ. Онъ повеллъ епископамъ и священникамъ, подъ страхомъ самыхъ суровыхъ наказаній, передать книги чиновникамъ. Страхъ овладлъ нкоторыми, и они поспшили представить книги, но получивъ за то прозвище предателей (traditores), были отлучены отъ церкви, нашлись и такіе, которые, чтобы ослушаться, не подвергаясь опасности, прибгли къ боле или мене хитрымъ изворотамъ. Карагенскій епископъ Мензурій, повидимому, человкъ одаренный умомъ, избжалъ опасности тмъ, что представилъ еретическія книги, которыя и были сожжены съ большимъ торжествомъ. Однако эта хитрость была далеко не всми одобрена. Противъ нее возстали крайніе, поставлявшіе себ въ заслугу явное сопротивленіе императору, Мензурій, попытавшійся сохранить свой покой, не разссорясь съ совстью, потерялъ ихъ уваженіе. Неудовольствіе такое разразилось только при его преемник, Цециліав. Этотъ послдній былъ также человкъ умренный и политикъ, онъ также не могъ нравиться крайнимъ партіямъ, нкоторые говорили, что онъ поставленъ былъ епископомъ-предателемъ, что и длало недйствительнымъ его избраніе, поэтому на его мсто избрали другого. Такимъ образомъ, Африканская церковь раздлилась между двумя совмстниками: произошелъ расколъ, длившійся боле вка.
Въ сущности, ссора не имла большаго значенія. Ею не затрогивался никакой существенный догматъ, но партіи распалились среди преній. Другъ друга возненавидли не столько вслдствіе основательныхъ поводовъ, сколько потому, что уязвлялись перенесенными пораженіями. Повторяя въ свою защиту все одни и т же доводы, часто вовсе не существенные, кончили тмъ, что стали считать такіе доводы неопровержимыми. Прошло цлыхъ восемьдесятъ лтъ со времени появленія раскола, а онъ все оказывалъ сопротивленіе ршеніямъ епископовъ, опредленіямъ соборовъ, просьбамъ и угрозамъ императоровъ. Наконецъ епископомъ Гиппонскимъ сдлался блаженный Августинъ. Онъ поставилъ себ цлью побдить расколъ, съ первыхъ же дней онъ приступилъ къ этому щекотливому длу со всею свойственною ему энергіей, со всею силой присущаго ему генія.
Начиная борьбу, блаженный Августинъ не имлъ никакой другой цли, какъ только ту, чтобы побдить своихъ противниковъ. Единственное оружіе, которымъ онъ хотлъ при этомъ пользоваться, было убжденіе словомъ. Онъ чувствовалъ себя господиномъ подобной мры, онъ на столько врилъ въ правоту своего дла, что считалъ обезпеченнымъ успхъ безъ всякихъ принудительныхъ мръ {Блаженный Августинъ, Epist., 23, 7: Cesset a nostris partibus terror temporalium poiestatum… Re agamua, ratione agamus, divinarum Scripturarum auctoritate agamus.}. Полемика съ донатистами наполняетъ большую часть поученій, которыя онъ произносилъ по воскресеньямъ въ своей церкви, и которыя слушались съ жадностью, онъ прежде всего хотлъ охранить свою паству отъ ошибки и дать врующимъ такіе доводы, которые они могли бы противопоставить людямъ, могшимъ ихъ обольстить. Слово блаженнаго Августина не замыкалось въ одномъ Гиппон: его поученія собирались секретарями, распространяемы были по всей Африк, и, благодаря громадной извстности оратора, а также страсти того времени къ религіозной борьб, читались на расхватъ. Донатисты мирнаго образа мыслей трогались умренностью блаженнаго Августина и силой его діалектики. Напротивъ того, мятежные выходили изъ себя и какъ бываетъ нердко, не располагали достаточными доводами въ свою пользу и разражались оскорбленіями. Этого именно ждалъ блаженный Августинъ: онъ пользовался самоувреннымъ, заносчивымъ тономъ противниковъ и побуждалъ ихъ выступать всенародно. Если случалось, что донатисты неразумно шли на подобную мру, онъ призывалъ стенографовъ (notarii) для записыванія всхъ ихъ рчей, пренія начинались среди трепетной толпы, которая часто прерывала рчь возгласами и ропотомъ. Случалось рдко, чтобъ Августинъ не бралъ верха, рдко не оканчивалось дло побдою нкоторыхъ предубжденныхъ.
Это побудило Августина просить, наконецъ, о созваніи собора епископовъ обихъ партій. Онъ состоялся въ Караген въ присутствіи 279 епископовъ-донатистовъ и 286 православныхъ, предсдательствовалъ на немъ одинъ изъ самыхъ важныхъ сановниковъ имперіи, графъ Марцеллинъ, которому императоръ поручилъ быть здсь своимъ представителемъ. Этотъ Карагенскій соборъ былъ однимъ изъ великихъ событій въ исторіи церкви IV вка и въ жизни блаженнаго Августина. Что онъ сознавалъ все его значеніе, это видно по тому топу, съ какимъ онъ просилъ, за нсколько дней до открытія преній, всхъ врующихъ помочь ему своими молитвами. ‘Вамъ’, восклицалъ онъ, — ‘что вамъ слдуетъ длать на этомъ сходбищ, которое, быть можетъ, даетъ самые обильные плоды? Мы будемъ говорить и спорить за васъ, — вы же, молитесь за насъ. Подкрпите ваши молитвы постомъ и милостыней, этими крыльями, которыми молитва возносится къ Богу. Если вы будете поступать такъ, быть можетъ, вы сдлаетесь боле полезными для насъ, чмъ сумли бы мы быть таковыми въ отношеніи васъ: никто изъ насъ не полагается на начинающіяся пренія, вся надежда наша на Бога’ {Блаженный Августинъ, Sem., 357.}. Рчи эти напоминаютъ собою подобныя же рчи, произнесенныя при столь же торжественныхъ обстоятельствахъ. Въ 1681 году Лкдовикъ XIV собралъ французское духовенство для того, чтобы противодйствовать притязаніямъ папы, тогда расколъ тоже казался возможнымъ, и когда Боссюэту поручено было произнести вступительную рчь, онъ говорилъ къ врующимъ почти совершенно также, какъ блаженный Августинъ къ Карагенской церкви: ‘Вы въ простот душъ вашихъ, скрытыхъ отъ взоровъ міра и еще боле скрытыхъ отъ васъ самихъ,— вы, которые однако познаете Бога, и Богъ познаетъ васъ, — зачмъ вы являетесь въ этомъ собраніи моими слушателями?.. Вдь я не знаю васъ, души, отвратившіяся отъ здшняго міра! Какъ удалось вамъ избжать заразы? Какимъ образомъ не ослпила васъ вншность этого міра? Какая благодать предохраняла васъ отъ тщеславія, тщеславія, которое, какъ мы видимъ, царитъ повсюду? Никто уже не познаетъ самъ себя, и никто не познаетъ другихъ. Признаки общественнаго положенія утратились, разоряются, чтобы показать себя, истощаютъ себя, чтобы озолотить зданіе, основаніе котораго разсыпалось, и думая себя поддержать, только въ конецъ себя разрушаютъ. Смиренныя души, души невинныя, которыя благодать избавила отъ такой ошибки и отъ всхъ заблужденій вка, я прошу вашей молитвы… Молитесь, праведные, но молитесь и вы, гршные, будемте молиться вс вмст, ибо если Господь услышитъ однихъ за ихъ заслуги, онъ услышитъ другихъ за ихъ раскаяніе: молиться за церковь есть начало обращенія’. Карагенскій соборъ, на которомъ блаженный Августинъ игралъ первую роль, совершенно обратился въ честь православныхъ. Посланникъ императора высказался въ ихъ пользу: общественное мнніе, которое было ознакомлено съ ходомъ преній чрезъ обнародованіе протокола, одобрило ршеніе графа Марцеллина, и можно было считать, что расколъ прекращенъ. То была минута, въ которую церковь готовилась принять самыя важныя и притомъ опасныя для себя ршенія.
Донатистовъ уцлло меньшинство, но это были самые способные къ насилію и мятежу люди, люди, не поддававшіеся нисколько краснорчію и убжденію. Приходилось вовсе отказаться отъ совщаній съ ними. Оставалось одно лишь средство къ обращенію ихъ въ лоно церкви: приходилось возложить заботу о томъ на свтскую власть, приходилось попытаться достигать строгимъ наказаніемъ того, чего нельзя было достигнуть путемъ разума. На вмшательство императора въ дла церкви смотрли въ Рим, какъ на естественное, къ тому пріучило всхъ язычество. Надо сказать, что донатисты, которымъ впослдствіи пришлось такъ горько жаловаться на это вмшательство, сами первые его и вызвали. Когда они были уже осуждены соборами епископовъ въ Рим и Арл, они, видя, что имъ уже нечего ожидать отъ соборовъ, обратились къ Константину. Сначала, государь нсколько удивился той роли, которую принуждали его принять на себя, онъ отвчалъ съ чувствомъ непритворнаго и честнаго безпокойства: ‘Они хотятъ, чтобъ я сдлался ихъ судьею, я, который трепещу передъ судомъ Христовымъ! Можно ли идти дале въ своей дерзости и безуміи?’… Но такъ какъ донатисты настаивали на своемъ, православные же не противились подобному вмшательству, то императоръ подъ конецъ принялъ на себя посредничество. Посл Карагенскаго собора очередь наступила для православныхъ обратиться къ императору. Гонорій желалъ покончить съ этимъ дломъ, онъ охотно выслушалъ ихъ. Въ 414 году онъ обнародовалъ суровый законъ. Закономъ этимъ предписывалось захватить церкви донатистовъ, конфисковать имущество ихъ епископовъ и священниковъ и изгнать этихъ послднихъ. Что касается обыкновенныхъ врующихъ, то ихъ или бичевали, или отбирали третью часть ихъ достоянія. Свободные люди были наказанъ денежнымъ взысканіемъ, измнявшимся, соотвтственно ихъ положенію или богатству, ихъ, такъ сказать, поставили вн гражданскихъ правъ, запретивъ имъ составленіе духовныхъ завщаній и наслдованіе имущества {Cod. Theod., XVI, 5, 52.}.
Насъ естественно должно занимать то, каково было положеніе принятое блаженнымъ Августиномъ въ этомъ дл. Онъ не только по своимъ свойствамъ имлъ отвращеніе отъ насильственныхъ мръ, но у него были личныя причины къ тому, чтобы быть мягкимъ въ отношеніи заблудшихся. Не самъ ли онъ одно время раздлялъ ихъ ошибки? Могъ ли онъ забыть, что во вс дни своей юности онъ упорно держался вн церкви? ‘Пусть’, говорилъ онъ, — ‘т обращаются дурно съ вами, кто не знаетъ, съ какимъ трудомъ достигается истина, сколько приходится испустить вздоховъ и стенаній, прежде чмъ познаешь, что такое — Богъ, да и то въ несовершенной степени, пусть же т гонятъ васъ, кто никогда не обманывался!.. Но я, знавшій ваши заблужденія, я могу сожалть васъ и не могу гнваться на васъ. Напротивъ, въ настоящее время я долженъ спасать, васъ, подобно тому, какъ когда-то спасали меня: въ отношеніи васъ я долженъ проявлять то же терпніе, какое проявляли въ отношеніи меня, когда я — слпецъ и свирпствовавшій — слдовалъ вашимъ пагубнымъ заблужденіямъ’ {Contra epist. Fundani, 3, 3.}. Однако, и ему пришлось перемнить рчь и чувства и одобрить тхъ, которые желали употребить силу для обращенія еретиковъ. Какимъ же образомъ могъ онъ быть привлеченъ на сторону мнній, отъ которыхъ онъ до сихъ поръ удалялся? Очень простымъ убжденіемъ: ему было представлено, какихъ успховъ достигаетъ строгость. Гордые донатисты, остававшіеся непоколебимыми при преніяхъ, упорно уклонявшіеся отъ убжденія, возвращались толпами къ церкви подъ страхомъ закона, а вернувшись къ ней, они уже не отдлялись отъ нея. ‘Нашлось между ними много такихъ, которые не только не жаловались, по благодарили спасшихъ ихъ отъ заблужденій, они привтствовали насильственныя надъ ними мры, какъ величайшее благодяніе’. Разв въ этомъ не усматривалось знаменіе воли Господней, разв можно было противиться спасенію столькихъ душъ, которымъ нужны были предлогъ и случай, чтобы возвратиться къ правд? Особенно любопытно то, что въ данномъ случа дйствовали тми же средствами, какими дйствовали и на Людовика XIV при отмн Нантскаго эдикта. Повствуютъ, что Людовикъ XIV колебался передъ такою мрой, опасность которой видлъ, хотя и смутно. Однако, его сомннія разсялись, когда было ему представлено, какое легкое принужденіе приводитъ протестантовъ къ обращенію. Видя, какъ знатные вельможи съ быстротою возвращаются къ религіи государя, и какъ при одномъ появленіи драгуновъ устремляются въ церкви цлые города, онъ предположилъ, что дло пойдетъ само собою, что такъ легко оставляемое исповданіе не заслуживаетъ особаго вниманія, что, наконецъ, эти равнодушныя толпы ждали только провозглашенія ноли короля для ея исполненія. При подобныхъ условіяхъ колебаніе разв не равнялось бы преступленію?
Не въ характер блаженнаго Авгуcтина было длать на половину то, на что онъ ршался. Онъ обладалъ благородною смлостію въ своихъ мнніяхъ и дйствіяхъ, и если онъ ршился просить кончить силой то, что начато было путемъ свободнаго обсужденія, онъ желалъ открыто заявить о причин своего поведенія. Рядомъ многихъ писемъ, пріобрвшихъ большую извстность, онъ взялся доказать, что церковь имла основанія опереться на свтскую власть, онъ, такимъ образомъ, провозгласилъ какъ бы теорію узаконенныхъ преслдованій. Я возьму на удачу нкоторыя выдержки изъ него, он дадутъ понятіе о всей систем: ‘Вс, кто щадитъ насъ, не друзья ваши, и не вс т наши враги, кто насъ поражаетъ. Сказано, что раны, полученныя отъ друга, лучше лобзаній врага (Притчи, 27, 6). Тотъ, кто связываетъ бшенаго, кто пробуждаетъ погруженнаго въ летаргію, тотъ ихъ обоихъ безпокоитъ, но въ то же время ихъ и любитъ. Кто можетъ любить насъ боле Бога? Между тмъ, онъ не перестаетъ присоединять къ кротости своихъ наставленій ужасъ своихъ угрозъ. Вы полагаете, что никто не долженъ быть принуждаемъ во имя справедливости, а между тмъ вы можете прочесть у св. Луки то, что сказалъ отецъ семейства своимъ рабамъ: ‘Принудьте войти всхъ, кого вы найдете. Разв не знаете вы, что иногда тать разбрасываетъ траву, чтобы выманить стадо изъ овчарни, и что, на оборотъ, пастырь загоняетъ бичемъ заблудшихъ овецъ? Если бы люди были достойны хвалы лишь за то, что переносятъ гоненія, то Господу достаточно было бы сказать только: блаженны гонимые, Онъ бы не добавилъ: за правду. Можетъ, слдовательно, случиться и такъ, что гонимый окажется злымъ, а тотъ, кто воздвигъ гоненіе, не будетъ таковымъ. И тотъ, кто умерщвляетъ, и тотъ, кто исцляетъ, оба разскаютъ плоть, оба они — гонители, но первый изъ нихъ воздвигаетъ гоненіе на жизнь, второй же — на гніеніе. Не слдуетъ обращать вниманіе вообще на то, если кто-либо подверженъ насилію, но на то, съ какою цлію онъ подверженъ ему: съ доброю, или со злою. Безъ сомннія, никто не можетъ сдлаться добродтельнымъ самъ по себ, но боязнь прекращаетъ упорство, и если вынуждаютъ къ познанію истины, приводятъ ихъ ея раскрытію. Когда свтская власть нападаетъ на истину, ужасъ, внушаемый ею, причиняетъ сильнымъ испытаніе, слабымъ же опасное искушеніе. Но если та же власть дйствуетъ на пользу истины, она — полезное предупрежденіе для ошибающихся и заблуждающихся {Блаж. Августинъ, Epist., 93. См. также 86 и 87.}’.
Перечитывая эти строки, на которыя столь часто ссылались, я не могу отдлаться отъ болзненнаго чувства: я думаю при этомъ, о тхъ ужасныхъ выводахъ, которыя были извлекаемы изъ нихъ, я мысленно пересчитываю вс жертвы этихъ выводовъ. Съ V же столтіи церковь, такъ сказать, усвоила себ эти строки и взяла ихъ за правило для своего образа дйствія. Во все продолженіе среднихъ вковъ ихъ прилагали къ длу, не зная пощады, и — были пролиты рки крови. Самая реформація, повлекшая за собою большую перемну вещей, и та не отказывалась отъ того, чтобы ссылаться на нихъ. Собранія духовенства XVII вка опирались на нихъ же, когда съ особенною жестокостію требовали у короля искорененія ереси. И вліяніе ихъ на умы до того было велико, что никому не приходило въ мысль оспаривать то употребленіе, какое хотли сдлать изъ словъ блаженнаго Августина. Были и въ т времена люди мудрые, просвщенные, еслибъ они руководились только собственными побужденіями, они, конечно, осудили бы суровыя мры, принятыя противъ протестантовъ, но авторитетъ блаженнаго Августина не давалъ возможности замнить эту несправедливость. Арно, избжавшій Бастиліи и укрывшійся въ Брюссел, писалъ своимъ друзьямъ, что онъ не могъ не найти принятыя мры немного суровыми. Но вдь такъ ршилъ блаженный Августинъ, и потому можно ли какому-нибудь янсенисту противорчить ему въ этомъ случа? И затмъ онъ добавлялъ, что во всякомъ случа ‘примръ донатистовъ можетъ оправдать собою вс мры, принимаемыя во Франціи противъ гугенотовъ’ {Сближеніе Арно между гугенотами и донатистами поражало тогда всхъ. По поводу трактатовъ блаженнаго Августина, отрывки изъ которыхъ мы привели, Бюсси-Рабютенъ говорилъ: ‘Кажется, они какъ бы нарочно написаны для оправданіи настоящаго обращенія съ гугенотами’.}.
Блаженный Августинъ торжествовалъ при вид тхъ счастливыхъ результатовъ, которыхъ церковь достигла мрами строгости, во ему пришлось дожить и до неудобствъ такихъ мръ. Въ насиліи всегда множество опасностей для всхъ: сначала отъ нихъ страдаютъ преслдуемые, но не всегда могутъ радоваться ими и сами гонители. Нердко буря подымается преслдователями, разражаясь захватываетъ гораздо большее пространство, чмъ они желали свтской власти, если она была подвигнута на дйствія, трудно бываетъ остановиться. Доказательство тому дано блаженнымъ Августиномъ. Онъ далъ свое согласіе на то, чтобы къ еретикамъ примнены были нкоторыя карательныя мры — пеня, конфискація, въ извстныхъ случаяхъ даже изгнаніе, но онъ желалъ на этомъ и покончить. Когда поднятъ былъ вопросъ о наказаніи еретиковъ смертію, блаженный Августинъ возсталъ противъ этого съ великодушнымъ негодованіемъ. Его приводила въ ужасъ мысль о томъ, что именемъ церкви можетъ быть проливаема кровь христіанина. И дйствительно, едва узнавалъ онъ объ опасности, грозившей кому-либо, онъ обращался съ просьбою ко всмъ о спасеніи виновнаго. Онъ писалъ лицамъ судебнаго вдомства, проконсулу самыя убдительныя письма: ‘Въ собраніяхъ врующихъ’, говорилъ онъ,— будутъ читать докладъ о кар виновныхъ, если дло будетъ оканчиваться ихъ смертію, кто осмлится доводить подобное ученіе до конца’ {Августинъ, Epist., 134. См. также 133 и 139.}. Но эта чуткая гуманность не трогала свтской власти. Въ своей холодной логик она полагала, что если заблужденія ученія приравнены къ преступленіямъ, то ихъ слдовало наказывать одинаковыми наказаніями. За нсколько лтъ еще раньше, при двор императора Максима, были умерщвлены Присцилліанъ и многіе изъ его сторонниковъ, не смотря на мольбы за нихъ святого Мартина. Этотъ примръ долженъ былъ сдлаться общимъ правиломъ къ великому сокрушенію церкви, которая несла нареканіе за жестокости часто неповинно.
Другая опасность, которой, не вдая того, подвергаются послдователи насилія,— та, что они и сами ему подпадаютъ и длаются его жертвами. Блаженный Августинъ замчаетъ, что донатисты первые обратились къ императору, и просили его вмшательства въ религіозную распрю. ‘Но’, добавляетъ онъ, — ‘съ ними то же случилось, что и съ обвинителями Даніила, львы обратились противъ нихъ самихъ’ {Блаженный Августинъ, Epist., 195, 7.}. Императоръ, котораго они упрашивали, оказался противъ нихъ, мы уже знаемъ, что Гонорій примнилъ къ нимъ вс т мры строгости, которыя они готовили другимъ. Нсколько времени спустя, все измнилось. Африка уже принадлежала Вандаламъ. Ихъ король, Гуяерикъ, ревностный аріанинъ, желалъ торжества аріанству и гибели обимъ соперничествовавшимъ церквамъ. Ему для своихъ мропріятій вовсе не нужно было изощрять воображеніе, ему ужь поданъ былъ готовый примръ, ему довольно было списать указъ Гонорія, слдовало только измнить имена и примнить къ православнымъ т кары, которыя они примняли къ донатистамъ. И на этотъ разъ, львы обратились противъ тхъ, кто ихъ спустилъ съ цпи.

V.
Законы Константина противъ язычества.— Христіанство и общественныя игры. Законы Констанція.— Были ли они приведены въ дйствіе.

Итакъ, императоры, по своей характеру самому власти, склонялись къ нетерпимости, они были къ этому подвигнуты и церковью. Надо было отличаться большею энергіей, чмъ сколько они имли, для противодйствія двумъ подобнымъ вліяніямъ. Мы уже видли, что даже самъ Константинъ — виновникъ Миланскаго эдикта — готовъ былъ на подобныя уступки, быть можетъ, при конц своей жизни, онъ даже и вовлекся въ нетерпимость. Сыновья его, естественно, отличались еще меньшею сдержанностію. И въ самомъ дл, съ первыхъ же лтъ ихъ царствованія, они поддаются внушеніямъ окружавшихъ, они объявляютъ войну старому культу.
Повидимому, первый шагъ сдланъ императоромъ Константиномъ. До насъ дошелъ одинъ изъ его законовъ, въ которомъ онъ изъясняется съ страстностію, несвойственною законодателямъ. ‘Пусть’, говоритъ онъ,— ‘прекратится суевріе, пусть уничтожены будутъ жертвоприношенія’. Затмъ, онъ прибавляетъ, что если кто-нибудь не станетъ повиноваться его приказаніямъ, то будетъ наказанъ по заслугамъ и немедленно казненъ {Cod. Theod. XVI, 10, 2.}. Нападеніе ведется съ живостію, по первымъ ударамъ видно, что завязывается борьба на смерть. Однако, въ слдующемъ 342 году новый законъ нсколько ослабляетъ дйствіе перваго закона {Cod. Theod. XVI, 10, 3.— Я раздляю мнніе Годефруа, относящаго этотъ законъ къ 342 году, другіе его относятъ къ нсколько боле позднему времени.}. Вотъ что читаемъ мы въ этомъ закон: ‘Хотя суевріе должно было бы быть совершенно уничтожено, однако мы не желаемъ, чтобы храмы, находящіеся вн города, потерпли какую бы то ни было обиду, такъ какъ многіе изъ нихъ послужили поводомъ къ учрежденію игръ въ циркахъ и другихъ зрлищъ, то не подобаетъ разрушать зданія, въ которыхъ народъ римскій находилъ забаву вовремя своихъ древнихъ торжествъ’.
Въ сущности нтъ противорчія между этимъ послднимъ закономъ и предыдущимъ. Императоръ не отмняетъ ни одного изъ сдланныхъ имъ запрещеній, суевріе по прежнему осуждено, и жертвоприношенія не возстановлены. Но все-таки самый сильный гнвъ, по видимому, ослаблъ, и государь говоритъ уже не прежнимъ тономъ. Это потому, что затронутъ былъ вопросъ объ общественныхъ играхъ, императоры относились къ этому щекотливому вопросу съ величайшею осторожностію.
Намъ теперь даже трудно представить, себ съ какою страстностію античный міръ любилъ зрлища. Въ т времена внутренняя жизнь отличалась меньшимъ развитіемъ, чмъ въ ваше время, общеніе съ близкими, сношенія съ друзьями, прелесть семейныхъ бесдъ поглощали мене времени, нежели у насъ, слдовательно, безъ театра и цирка жизнь казалась безсодержательною. Въ Рим было цлыхъ сто-тридцать-пять дней зрлищъ, сохраненныхъ при Марк Авреліи {См. Corp. inscr. lat. I, стр. 378.}, число это впослдствіи еще боле возрасло и занимало большую часть года, все остальное время наполнялось воспоминаніями о миновавшихъ празднествахъ или чаяніями будущихъ увеселеній. Римляне не только не согласились бы лишиться этихъ развлеченій, но думали, что имютъ на нихъ прямое право, и даже негодовали на лицъ, не находившихъ въ нихъ удовольствія. Правители утрачивали свою популярность именно потому, что присутствовали при зрлищахъ съ разсяннымъ видомъ, или же занимались посторонними длами въ то время, когда любимыя лошади скакали вокругъ цирка и гладіаторы боролись другъ съ другомъ на арен. Чернь прежде всего и боле всего упрекала христіанъ за то, что они осуждали зрлища, съ ужасомъ приходилось сознаться, что если бы христіане пріобрли власть, они постарались бы упразднить увеселенія. Церковь этого-то и желала, она питала ужасъ къ зрлищамъ, весьма вроятно, что не одинъ разъ требовала она отъ императоровъ, совстью которыхъ управляла, уничтоженія зрлищъ. Но императоры никогда не соглашались на такую мру. Они хорошо знали, сколько возбудили бы противъ себя ненависти, если бы допустили уничтожить или стснить народныя удовольствія. Они не только не длали попытки къ тому, но напротивъ, неоднократно торжественно объявляли о своемъ намреніи уважать зрлища: только такою мрой и возможно было успокоить тревогу, которую возбудила побда христіанства въ любителяхъ общественныхъ игръ. Въ закон Константина впервые проглядываетъ подобное намреніе, за этимъ закономъ слдовали многіе другіе подобные. Возстановляя въ Африк бои атлетовъ, которыхъ страна эта была, лишена долгое время, благочестивый Граціанъ объявлялъ, ‘что не слдуетъ ограничивать общественныя удовольствія, и что напротивъ, надо побуждать народъ выражать свою радость, лишь бы онъ былъ счастливъ’ {Cod. Theod., XV, 7, 3.}.
Двадцать лтъ спустя, Аркадій былъ вынужденъ воспретить безчинныя празднества Маюмскія, которыя были возстановлены, при этомъ случа онъ счелъ нужнымъ объявить, ‘что онъ не былъ врагомъ игръ и зрлищъ, и что уничтожая ихъ, онъ не желалъ повергнуть имперію въ печаль, ludicras artes consedimus agitari, ne ex nimia harum restrictions tristitia generetur’ {Cod. Theod., XV, 6, 2.}. Такимъ образомъ, при содйствіи императоровъ общественныя игры продолжались до паденія имперіи {Письма Кассіодора свидтельствуютъ, что во времена Теодорина общественныя игры еще существовали въ Рим, и за нимъ слдили все съ прежнею страстностію (Variar., I, 32 и 33).}. То было одно изъ тхъ учрежденій древняго язычества, которое, не смотря на торжество церкви, не могло быть уничтожено и противилось ей.
Императоръ Констанцій, наслдовавшій своему брату Константу, былъ еще боле благочестивъ, чмъ онъ, онъ повелъ противъ язычества тмъ боле оживленную войну, однако и она имла свои перерывы. Первый, дошедшій до насъ, законъ его (353г.) на столько радикаленъ, на сколько только могъ быть. Имъ предписывается, чтобы по всей имперіи храмы были закрыты, чтобы всмъ запрещенъ былъ доступъ къ нимъ, и чтобы никто не приносилъ жертвъ богамъ. ‘Если’ говоритъ онъ, — ‘кто-либо дозволитъ себ не уважать наши повеленія, пусть онъ пораженъ будетъ мечемъ мстителемъ, пусть имущество его возвратится въ казну, и пусть т же наказанія примняются къ правителямъ провинцій, если они пренебрегаютъ карою виновнымъ’ {Cod. Theod., XVI, 10, 4.}. Однако вскор онъ, по видимому, одумался. Въ томъ же году появляется законъ, который, вмсто того, чтобы воспрещать вс безъ различія жертвоприношеній, наносятъ ударъ только совершающимся въ ночное время {Cod. Theod., XVI, 10, 5.}. Въ это время Констанцій побдилъ узурпатора Магяенція, опиравшагося на язычниковъ, борьба была оживленная, и императоръ, безъ сомннія, нашелъ необходимымъ щадить побжденную партію, но это было только отсрочка. Три года спустя Констанцій уврился въ прочности своего положенія и не считалъ уже нужнымъ опасаться приверженцевъ старой религіи. Тогда появился подписанный имъ и цезаремъ Юліаномъ законъ, состоявшій только изъ слдующихъ немногихъ словъ: ‘Намъ угодно, чтобы наказуемы были уголовно т, кто будетъ изобличенъ въ жертвоприношеніяхъ и идолопоклонств’ {Cod. Theod., XVI, 10, 6.}. Таковъ былъ, однимъ движеніемъ пера ршенный, смертный приговоръ язычеству. Прошло только полвка среди нершительности и противорчивыхъ мръ, и отъ Миланскаго эдикта уже не осталось ничего.
Однако нападеніе совершено было слишкомъ рзко, оно началось рановременно, а потому не могло быть дйствительнымъ. Древняя религія на столько глубоко вкоренилась въ сердцахъ, такъ проникала собою бытъ, что нельзя было разсчитывать уничтожить ее сразу. Къ тому же преслдовавшіе ее государи оказывались боле ревностными, нежели искусными. Мы уже знаемъ, что имъ случалось не однажды заходить въ своихъ дйствіяхъ дале, чмъ слдовало, и быть вынужденными отступать. Ихъ религіозная политика хотя и была одушевлена все тмъ же духомъ, однако измнялась, смотря по обстоятельствамъ. За нею числился одинъ изъ тхъ существенныхъ пороковъ, которые губятъ всякія предпріятія: она была непослдовательна. Въ то именно время, когда императоры наносили самые тяжкіе удары, они не осмливались доходить до конца и останавливались на полпути. Констанцій упраздняетъ культа, а между тмъ платить жалованье жрецамъ. Авгурамъ, фламинамъ, весталкамъ воспрещена подъ страхомъ смерти ихъ профессія, а между тмъ они получаютъ свое обычное содержаніе. Если возникаетъ какой-либо споръ по поводу надгробныхъ памятниковъ, его обсуждаютъ на основаніи древняго религіознаго права и отсылаютъ тяжущихся къ жрецамъ {Cod. Theod., IX, 17, 2 и 3.}. Все это объясняется тмъ, что такія священныя должности заняты были знатными лицами, которымъ боялись причинять непріятности. Когда Констанцій постилъ Римъ, то сенатъ, тоже весь остававшійся языческимъ, провелъ его по улицамъ вчнаго города и по пути показывалъ ему главные храмы, предлагалъ ему прочитывать на фронтонахъ имена боговъ и сообщалъ ему о славныхъ воспоминаніяхъ, связанныхъ съ этими зданіями. Казалось, государь, ненавидвшій старый культъ и приказавшій закрыть храмы, слушалъ съ участіемъ то, что ему разсказывали, и даже, для поддержанія своей популярности, просилъ длать ему объясненія {Симмахъ, Epist., X, 3: Per oiunes vias aeteruae urbis laeium secuta senatum vidit ore delubra, legit inscripta fastigiis deum nomina, percoutabu templorum origines est, miratus est conditores.}. Подъ страхомъ смерти онъ воспретилъ жертвоприношенія, онъ грозилъ самыми суровыми наказаніями чиновникамъ, которые не преслдовали виновныхъ, но чиновники изъ язычниковъ не обращали никакого вниманія на его угрозы, а сами совершали преступленія, за которыя должны были карать. Историкъ Амміанъ Марцеллинъ повствуетъ, что въ 354 году совершилось чудо, явившееся очень кстати для падавшей религіи. Однажды была ужасная буря въ то время, когда флотъ везъ изъ Африки въ Римъ продовольствіе, онъ не могъ пристать къ берегу и долженъ былъ держаться въ открытомъ мор. Городской префектъ Тертуллій испугался ярости голоднаго населенія и бжалъ въ Остію. Но вотъ, въ то время, когда онъ приноситъ жертву въ храм Кастеровъ, втеръ внезапно начинаетъ дуть съ юга, и суда пристаютъ къ берегу {Амміанъ, XIX, 10.}. Особеннымъ представляется въ этомъ чуд именно то? что первое должностное лицо Рима нисколько не стснялось неисполненіемъ закона, соблюдать который было обязано, императоръ не могъ не знать этого, а между тмъ и не подумалъ о наказаніи нарушителя закона.
Такимъ образомъ, вроятно, законы Констанція не были приведены въ дйствіе. Жестокія и преждевременныя нападенія на язычество должны были только озлобить язычниковъ и содйствовать тмъ боле всякой реакціи.

ГЛАВА III.
Императоръ Юліанъ.

I.
Языческая реакція при Юліан.— Какимъ образомъ Юліанъ сдлался воиномъ.— Какимъ образомъ онъ обратился въ язычество.— Первые годы его жизни.— Онъ гордится своимъ греческимъ происхожденіемъ.— Еллинизмъ.— Юліанъ у риторовъ,— у софистовъ.— Что въ особенности влекло его къ язычеству,

Реакція наступила во время царствованія Юліана, наслдовавшаго въ 361 году своему двоюродному брату Констанцію. Это — однихъ изъ самыхъ интересныхъ инцедентовъ въ религіозной исторіи IV вка, онъ по преимуществу заслуживаетъ изученія, Я однако могу остановиться на немъ не во всхъ его подробностяхъ, какъ будетъ выяснено, онъ преимущественно касается Востока, но мы занимаемся, главнымъ образомъ, западными странами, а он, по видимому, мене потерпли отъ реформъ императора-философа.
Прежде всего я скажу лишь нсколько словъ объ обстоятельствахъ жизни Юліана. Они такъ извстны, о нихъ столько разъ разсказывали, что мн кажется безполезнымъ къ этому возвращаться. Вспомнимъ только, что онъ былъ племянникъ Константина, что при кончин своего дяди онъ случаемъ избгъ смерти, когда по приказанію, можетъ быть, новаго императора Констанція, совершено было избіеніе всего его семейства, затмъ, онъ прожилъ около двадцати лтъ среди смертельныхъ безпокойствъ: то былъ содержанъ въ глубин пустыннаго замка, то переводимъ въ одинъ изъ многолюдныхъ городовъ имперіи, и всегда стерегли его, и всегда грозилъ ему мрачный и слабый государь, не ршавшійся ни умертвить его, ни оставлять его въ живыхъ. Чтобы заставить забыть себя, Юліанъ погрузился въ науку, и въ ней онъ нашелъ утшеніе во всхъ своихъ несчастіяхъ. Констанцій, у котораго не было наслдника, наименовалъ его цезаремъ, войска провозгласили его августомъ, погибъ онъ тридцати-двухъ лтъ, въ поход противъ персовъ, посл двухъ съ половиной лтъ царствованія.
Въ этомъ кратковременномъ существованіи поражаетъ въ особенности та гибкость, съ которою умлъ Юліанъ гнуться передъ событіями, измняться совершенно самъ въ себ, приноровляться къ различнымъ положеніямъ, до которыхъ его возвышала судьба, и являть собою міру неожиданныя зрлища. Онъ жилъ только среди школъ и не посщалъ никого, кром софистовъ, когда императоръ внезапно послалъ его предводительствовать въ Галліи арміей, боровшеюся съ германцами. И вотъ, человкъ этотъ, страстный любитель книгъ, всегда возившій за собою библіотеку, вдругъ сдлался практическимъ дятелемъ. Онъ быстро превратился въ солдата. Вс могли видть, какъ философъ этотъ, не успвъ прибыть въ лагерь, тотчасъ принялъ участіе въ маневрахъ. Не имя никакого понятія о военномъ дл, онъ началъ изучать его съ начала, учился ходить учебнымъ шагомъ, подъ звуки музыки, игравшей военный маршъ, Амміанъ Марцеллинъ разсказываетъ, что когда Юліанъ чувствовалъ для себя трудности въ этомъ новомъ для него дл, то слышали, какъ онъ призывалъ имя Платона, своего излюбленнаго учителя, оставленнаго имъ съ сожалніемъ, Юліанъ говорилъ съ смущеніемъ: ‘Это — не мое дло, въ этомъ случа осдлали быка’ {Амміанъ Марцеллинъ, XVI, 5.}. Но смущеніе Юліана продолжалось недолго, въ нсколько дней изученіе было окончено, немного недль понадобилось для того, чтобъ ученикъ сдлался мастеромъ и началъ одерживать побды. Не пробудился ли такимъ образомъ во внук Констанція Хлора наслдственный военный инстинктъ? Извстно, что въ самое короткое время онъ вернулъ войскамъ довріе къ своимъ силамъ, что онъ началъ брать укрпленныя мста и одерживать побды, что онъ изгналъ варваровъ, и что, въ моментъ его кончины, на него смотрли не только какъ на геніальнаго предводителя, умющаго вдохновиться въ присутствіи врага, но и какъ на искуснаго военачальника’ погруженнаго во вс тайны военнаго искусства. Военному длу онъ выучился сражаясь. Я не думаю, чтобъ исторія могла представить много примровъ подобнаго столь ршительнаго преображенія и даровитости, такъ внезапно проявленной.
Конечно, вс были очень изумлены, когда увидли софиста, внезапно превратившагося въ великаго полководца, во еще больше было изумленіе, когда узнали, что молодой государь, торжественно праздновавшій въ одной изъ церквей города Віены праздникъ Богоявленія, открываетъ храмъ, приноситъ жертвы и объявляетъ себя открыто язычникомъ. Легко представить себ, какое впечатлніе произвела эта смна декораціи. Возстановленіе язычества являло собою рдкое зрлище. Язычниками многіе оставались по равнодушію и косности, по обращаться въ язычество уже никто не могъ {Слдуетъ однако помнить, что императоръ еодосій издалъ законы противъ императоровъ отступниковъ. Cod. Theod., XVI, 7, 1 и 2.}. У древняго культа были приверженцы между упорными сторонниками охранительнаго начала, которые не желали отказаться отъ античныхъ преданій, но новыхъ онъ не привлекалъ. Невольно вс были теперь изумлены, когда увидли, что молодой человкъ, принявшій крещеніе, отецъ котораго былъ ревностный христіанинъ, явно перешелъ теперь въ язычество, но еще больше усугубляло изумленіе то, что отступникъ былъ государь, родной племянникъ лица, утвердившаго христіанство на престол цезарей.
Какова же была причина, вызвавшая подобную неожиданную перемну? Можемъ ли мы, уже стоящіе въ такомъ отдаленіи отъ самаго событія, дать отчетъ себ въ тхъ поводахъ, которые ршили поведеніе Юліана въ этомъ направленіи?
Такъ какъ этотъ чрезвычайный шагъ сдланъ Юліаномъ въ тотъ моментъ, когда онъ шелъ на Констанція и задумалъ завоевать имперію, то первая мысль, приходящая на умъ,— та, что онъ рукодствовался въ этомъ случа разсчетомъ и хотлъ своими дйствіями привлечь на свою сторону язычниковъ. Но мн кажется, что претендентъ на имперію подвергъ бы себя большей опасности, возстановляя противъ себя христіанъ, чмъ нашелъ бы выгодъ въ сочувствіи себ враговъ христіанства. Безъ сомннія, язычники были еще очень многочисленны, но посл Константина уже они доказали, что покорились и не были расположены къ сильному сопротивленію. Не на ихъ сторон должны были быть молодость, горячность, энергія, надежда успха, увренность въ будущее, вс т качества, которыя побуждаютъ къ великимъ предпріятіямъ и составляютъ условія удачи. Язычники были уже поражены въ самое сердце, самые жрецы ихъ — если врить Евнапію — объявляли, что храмы уже исчезали, и что самыя почитаемыя святилища должны были вскор превратиться въ груду развалинъ, подточенныхъ мрачнымъ забвеніемъ, этимъ прихотливымъ и ненавистнымъ тираномъ, которому подчинены самые прекрасные предметы на земл’ {Евнапій, Aedesiue.}. Слдовательно, нельзя боле разсчитывать на культъ, который отказывался самъ отъ себя, самъ предрекалъ себ конецъ и мирился съ нимъ, не стоило заботиться о поддержаніи себя людьми, которыхъ принизили оскорбленія, тяготвшія надъ ними уже пятьдесятъ лтъ, и которые выносили эти оскорбленія безъ возмущенія. Единственною ловкою политикою противъ Констанція, обременявшаго партіи без полезными волненіями, было бы объявленіе широкой терпимости, безъ исключенія, для всхъ. Язычники уже привыкли видть на трон христіанина, они удовольствовались бы, еслибъ имъ дозволили поклоняться ихъ богамъ свободно, дарованіемъ этого права можно было съ увренностію удовлетворить ихъ. Напротивъ того, христіане, увренно считавшіе себя окончательными побдителями, не могли бы помириться съ тмъ, что подпали подъ ярмо государя-язычника. Итакъ, дурнымъ разсчетомъ со стороны Юліана было заявленіе объ его покой религіи, и этимъ онъ, безъ сомннія, проигрывалъ боле, нежели пріобрталъ. Но дло въ томъ, что онъ дйствовалъ такъ не вслдствіе разсчета. Только убжденіе, и притомъ убжденіе глубокое и страстное, побудило его отступить отъ вры его семейства, самая пылкость его новаго врованія служитъ для насъ порукою въ его чистосердечіи. И если врить, что обращеніе его не было результатомъ честолюбивыхъ видовъ или политической необходимости, подобно тому, какъ у Генриха IV, то чтобъ узнать, какъ произошло оно и какія причины привели къ нему, не достаточно изучить одни только событія, которыхъ поприщемъ была имперія. Необходимо проникнуть въ глубину самой совсти юнаго императора и постараться открыть въ ней пережитые ею кризисы при переход изъ одного врованія въ другое. Но это тайны, чаще всего уносимыя человкомъ съ его смертью, и спустя много вковъ почти невозможно бываетъ разгадать ихъ. Въ данномъ случа, мы однако находимся въ боле счастливомъ положеніи. Если намъ и не вполн извстна личная исторія Юліана, столь интимная и затаенная, мы однако кое-что можемъ разгадать, благодаря преимущественно нкоторымъ откровеніямъ, высказаннымъ въ особенности имъ самимъ въ различныхъ мстахъ его сочиненій, а также частію благодаря свидтельству его друзей.
Амміанъ Марцеллинъ, хорошо его знавшій, говоритъ намъ, что еще съ юныхъ лтъ онъ склонялся къ культу боговъ {Юліанъ. О Цар-Солнц, I.}. Намъ извстно, что зрлище природы, а въ особенности созерцаніе неба, возбуждали въ немъ всегда самыя глубокія чувствованія. Быть можетъ, изъ этого возникло въ немъ сочувствіе къ врованію, лучше всего понявшему природу и поклонявшемуся явленіямъ и обоготвореннымъ силамъ природы. ‘Съ дтства’, говорилъ Юліанъ, — ‘я былъ увлеченъ сильною любовью къ божественному свтилу. Еще юношей возносилъ я мой умъ къ эфирному свту, и я не только старался устремлять на него мои взоры во время дня, но даже ночью, при ясномъ и чистомъ неб, я оставлялъ все и отправлялся восхищаться небесными красотами. Поглощенный этимъ созерцаніемъ, я не слыхалъ говорящихъ со мною и терялъ сознаніе’ {Амміанъ, XXII, 6,— Правда, Либаній свидтельствуетъ, по видимому, противное. Въ одной изъ своихъ рчей къ Юліану (Prosphoeticus) онъ напоминаетъ ему время его прибытія въ Никомидію и то, какъ онъ нашелъ тамъ нкоторыхъ закоренлыхъ язычниковъ, которые въ тайн занимались искусствомъ прорицанія. ‘Тогда-то’, говоритъ онъ,— ‘ты былъ побжденъ оракулами и отказался отъ всякой жестокой ненависти противъ боговъ’. Итакъ, онъ ненавидлъ боговъ до прибытія своего въ Никомидію. Замчу однако, что около этой самой эпохи съ него взяли торжественное обязательство не видаться съ Либаніомъ, этимъ доказывается, что вру его почитали недостаточно окрпшею, и боялись, чтобы рчи искуснаго ритора не совратили его. Святой Григорій Назіанзинъ повствуетъ, что во время своей юности Юліанъ, споря съ братомъ, который былъ весьма благочестивъ, всегда принималъ сторону язычниковъ. Это онъ длалъ, по его увренію, для того будто бы, чтобы упражняться въ защит трудныхъ вопросовъ, на самомъ же дл — говоритъ святой Григорій — онъ уже подбиралъ оружіе для борьбы противъ истины. Я поэтому полагаю, что, по своей привычк риторствовать, Либаній нсколько раздулъ смыслъ своихъ словъ. Гордясь своею побдою надъ юною душою Юліана, онъ хотлъ изобразить, что побда далась язычеству боле трудно, а слдовательно, била и боле славною. Весьма вроятно, что свидтельство Амміака Марцеллина основательно, и что задолго до путешествія въ Никомидію Юліанъ уже былъ довольно плохимъ христіаниномъ.}. Въ этихъ прочувствованныхъ словахъ узнается тотъ, кто поздне самъ себя называлъ ‘служителемъ Царя-Солнца’. Я не сомнваюсь, что первые отпрыски всего этого были возрощены въ немъ кмъ-нибудь изъ приближенныхъ къ нему лицъ. Между людьми, въ т времена жившими, въ кругу великихъ христіанскихъ семействъ должны были нердко попадаться такія личности, которыя невдомо ни для кого оставались язычниками и поселяли въ юныхъ сердцахъ сокрушеніе о старыхъ врованіяхъ. Было уже обращено вниманіе на ту нжность, съ которою Юліанъ отзывается о Марданіи, своемъ первомъ учител {Юліанъ, Misopogon, 14.}: то былъ евнухъ, воспитавшій его мать и потомъ приставленный къ нему съ его младенчества и научившій его понимать и любить греческихъ поэтовъ. Весьма возможно, что, заставляя его читать ‘Иліаду’ и ‘Одиссею’, онъ привилъ ему вкусъ къ чарующимъ вымысламъ, которыми преисполнены эти прекрасныя поэмы, и къ богамъ, являющимся обычными ихъ героями. Юная его фантазія привыкла съ того времени къ общенію съ ними, и они сдлались первыми сообщниками и самыми дорогими повренными его уединеннаго и гонимаго дтства.
Когда онъ выросъ и сталъ слушать преподаваніе извстныхъ профессоровъ, онъ всюду встрчался съ могущественнымъ вліяніемъ предразсудковъ, которымъ жили его учителя и товарищи, и котораго онъ не могъ избжать: вс ученики греческихъ философовъ отличались нкотораго рода опьянніемъ славою своей родины, глубокимъ чувствомъ превосходства еллинской расы, которое проявляли они въ презрніи ко всмъ прочимъ расамъ. Римъ побдилъ Грецію, по пріобрсти господство надъ нею онъ никогда не могъ. Такъ какъ Римъ былъ ниже Греціи въ умственномъ отношеніи, онъ не могъ ей передать ни своей образованности, ни своего языка. Въ этой обширной имперіи, подвластной одному и тому же владык и управляемой одною администраціей, всегда существовали два различные міра, раздленные и жившіе, каждый, своею особою жизнью. До конца республики противодйствіе Востока римскому духу было приниженное и смиренное, но, начиная отъ Августа, онъ пріобртаетъ смлость и пользуется снисхожденіемъ и предупредительностью, которыя власть стала оказывать провинціямъ. Около эпохи Антониновъ Греція окончательно уврилась въ себ и ршилась говорить о своихъ побдителяхъ съ оттнкомъ пренебреженія. Это принятое Греціей новое положеніе впервые замчается въ ‘Нигрин’ Лукіана, въ этомъ сочиненіи Римъ очень поносится: то страна лести и рабства, то сборное мсто всхъ пороковъ, то мстопребываніе всхъ тхъ, кто никогда не вдалъ независимости, кто не зналъ откровенности, чье сердце преисполнено нечестія, плутней и лжи. Долго римляне называли распутника ‘грекомъ’, у Лукіана и его послдователей ‘грекъ’ обозначаетъ честнаго человка, и когда Либапій намревается кого-либо привтствовать за его великодушіе, мудрость, добродтель, то говоритъ, ‘что онъ себя ведетъ, какъ грекъ’. Съ того времени роли перемнились: теперь Римъ ласкательствуетъ и льститъ, Греція же принимаетъ вызывающій тонъ. Въ то самое время, когда жители Востока, по обыкновенію, совершенно незнакомы съ латынью, римляне ставятъ себ въ заслугу говорить и писать на язык Гомера и Демосена. Начиная съ Адріана, императоры на половину длаются греками, при Константин центръ имперіи перемщается на Босфоръ, и Константинополь главенствуетъ надъ Римомъ. Въ эту минуту, представляющуюся намъ грустною и мрачною, литературная дятельность Греціи, по видимому, оживляется, она пріобртаетъ ту силу пропаганды и побды, которая составляетъ славу ея при Александр и все боле притягиваетъ къ ней отдаленный Востокъ. Она кончаетъ тмъ, что цивилизуетъ Ватанею, Ауранитъ и Наватену, впослдствіи превратившіяся въ пустыни. Съ давнихъ поръ Египетъ высылаетъ ей ораторовъ и поэтовъ. Арабы тснятся въ ея школахъ, они являются изучать юриспруденцію въ Верцт, и краснорчіе — въ Антіохіи. Даже Персія затронута. Евнапій пространно разсказываетъ, что ужасный Сапоръ однажды съ полнйшимъ восхищеніемъ принялъ посольство одного софиста и далъ очаровать себя его прекрасными рчами. Надо признать, что зрлище это было устроено для того, чтобы произвести на грековъ нкоторое впечатлніе, и что они имли поводъ гордиться своею страной.
Быть можетъ, никто не чувствовалъ подобной гордости столь же живо, какъ Юліанъ. Либаній въ одной изъ торжественныхъ рчей своихъ говорилъ ему: ‘Вспомни, что ты — грекъ, и что ты правишь греками’ {Legat, ad. Jul.}. Но ему не надо было напоминать объ этомъ. Можно сказать, что мысль эта никогда не покидала его, что она была руководительницею всхъ его дйствій. Ничто такъ не поражаетъ при чтеніи его произведеній, какъ та особенность ихъ, что весь Западъ занимаетъ въ его мысляхъ самое ничтожное мсто. Хотя онъ всегда говоритъ о Рим съ уваженіемъ, однако не здсь его отечество. Онъ никогда не посщалъ его и никогда о томъ не сожаллъ. Амміанъ Марцеллинъ сообщаетъ намъ, ‘что онъ объяснялся по латыни лить посредственно’ {Амміанъ, XVI, 4.}, тогда какъ онъ — одинъ изъ лучшихъ греческихъ писателей своего времени. Римская литература какъ бы вовсе не существовала для него. Онъ никогда не произносилъ именъ Цицерона и Вергилія, можно было думать, что онъ никогда о нихъ не слыхалъ. Напротивъ того, онъ отлично знакомъ съ Платономъ и цитуетъ Гомера почти на каждой страниц. Онъ вовсе не заботится о томъ, чтобъ уважать древніе предразсудки римлянъ, и не колеблясь утверждаетъ, что ‘еслибъ Александру пришлось воевать съ Римомъ, онъ сумлъ бы съ нимъ управиться’ {Юліанъ, Epist., 51.}. Но когда онъ говоритъ, ‘мы вс греки’ или же заводитъ рчь ‘о своихъ любезнйшихъ Аинахъ’, чувствуется, что при этомъ онъ гордо выпрямляется во весь свой маленькій ростъ. Онъ не желаетъ, чтобъ утратилось что-либо изъ славнаго прошлаго Греціи, вс ея преданія ему дороги, въ особенности же религія, занимающая столь важное мсто въ ея исторіи и одушевлявшая лучшихъ ея писателей. Къ ней онъ прилпляется помимо всякихъ размышленій, прежде всего по духу національной гордости. Когда онъ желаетъ доказать, что греческая религія должна быть поставлена выше христіанства, ему кажется совершенно достаточнымъ упомянуть, что вдь это религія Греціи, между тмъ какъ христіанство вышло изъ глуши Палестины. Чтобъ однимъ словомъ обозначить разницу въ происхожденіи, которая отдляетъ ихъ другъ отъ друга и даетъ имъ сообразную оцнку, онъ во всей своей полемик находилъ нужнымъ называть христіанъ ‘галилеянами’, тогда какъ старой религіи всегда придаетъ названіе ‘еллинизма’.
Юліанъ долженъ былъ чувствовать себя особенно счастливымъ, что сумлъ изобрсти это по преимуществу славное имя ‘еллинизма’, на дйствія котораго онъ полагался, какъ на дйствіе талномана, для успха своего дла. Однако я полагаю, что была своя опасность въ пользованіи этимъ именемъі Хотя оно обозначало собою религію одного изъ самыхъ славныхъ народовъ, но все-таки это было имя одной только отдльной народности. Употребляя то имя, Юліанъ тмъ ясно доказалъ, что не намренъ выступать за черту узкаго круга мстныхъ религій, такимъ образомъ, онъ предоставилъ христіанамъ преимущество исповдать Бога Единаго и всемірнаго, пекущагося о всхъ народахъ безъ различія и безъ предпочтенія, Бога, который возстановляетъ понятіе о человчеств среди раздробленія и распаденія по отдльнымъ народностямъ, онъ въ особенности подвергалъ опасности свои религіозныя реформы: ими могли и не увлечься народы, не имвшіе счастія быть греческаго происхожденія. Соображеніе это подтверждается тмъ равнодушіемъ, съ какимъ Западъ встртилъ попытку Юліана. Въ Италіи оставалось еще много язычниковъ, въ особенности сенатъ римскій считался надежнымъ убжищемъ древней религіи. Однако не замтно, чтобы чмъ-нибудь онъ ободрилъ Юліана въ его попытк и присоединился бы къ ней. Города Италіи, хотя частію оставались еще языческими, по видимому, холодно относились къ этой послдней вспышк язычества. Исторія не указываетъ на то, чтобы среди нихъ онъ вызвалъ т страсти и ту борьбу, которыя обагрили кровью Азію. Не служитъ ли это доказательствомъ тому, что, по мннію ихъ, реформа Юліана преимущественно касалась Востока, а ихъ вовсе не затрогивала? Такимъ образомъ, это великое имя еллинизма, которымъ онъ такъ гордился, вовсе не послужило ему на пользу до такой степени, какъ онъ полагалъ. Самъ онъ смотрлъ на него какъ на опасную силу, которая должна была даровать ему побду, однако, быть можетъ, оно было одною изъ причинъ его пораженія.
Этотъ предразсудокъ національной гордости царилъ по преимуществу въ школахъ, и именно школы сами дали поводъ къ его возстановленію. Греки очень гордились обученіемъ, получаемымъ въ нихъ юношествомъ, ему они приписывали свое превосходство надъ всмъ остальнымъ міромъ и питали большую признательность и весьма живое удивленіе къ учителямъ, обучавшимъ ихъ дтей искусству хорошо говорить, этому по преимуществу греческому искусству. Либаній утверждаетъ, что Греція превосходитъ вс народы именно благодаря этому искусству риторства. ‘Если только’, говоритъ онъ,— ‘между нами утратится даръ рчи, мы сдлаемся похожими на варваровъ’ {Дибаній, Epist., 372.}. Самъ Юліанъ идетъ еще дале: онъ приписываетъ урокамъ учителей реторики и философіи и чтенію великихъ писателей Греціи чудесное воздйствіе на душу и утверждаетъ, ‘что эти занятія необходимы для усвоенія мужества, мудрости и добродтели’. Онъ обращается къ христіанамъ съ невозмутимою увренностью и говоритъ: ‘Я готовъ прослыть за чудака и безумца, если окажется несправедливымъ, что ваши юноши, воспитываемые на чтеніи вашихъ священныхъ книгъ, не становятся похожими на рабовъ, когда приходятъ въ возмужалость, при нашемъ же обученіи каждый человкъ — если только онъ не совершенно испорченъ — неизбжно совершенствуется’. Но особенно поразительно то, что и сами христіане въ сущности думали то же, ниже мы увидимъ, что и они считали невозможнымъ обходиться безъ образованія въ языческихъ школахъ.
Между тмъ, это обученіе оставалось совершенно языческимъ. Въ этихъ-то школахъ, подъ вліяніемъ ихъ наставниковъ, которые почти вс исповдывали еще древній культъ, завершилось обращеніе Юліана. Учителя эти (мы имъ всмъ даемъ одно названіе) — софисты. Этимъ именемъ обыкновенно называютъ Либанія и емистія, равно какъ и Эдезія, Хрисана и Максима Эфесскаго. Весьма вроятно, что вс они, каковъ бы ни былъ матеріалъ, ими преподаваемый, не отличались на первый взглядъ другъ отъ друга: вс они разрабатывали реторику и считали себя витіями.
Эвнаній сообщаетъ объ одномъ знаменитомъ философ, что рчь его производила такое же очарованіе, какъ магія, что его бесда отличалась сладостью и прелестью, что рчь его лилась съ необыкновеннымъ изяществомъ, и слушавшіе ее совершенно забывались и, какъ бы вкусивъ отъ цвта лотуса, не могли оторваться отъ устъ говорившаго’ {Эвнапій, Aedesius.}. Но эти люди похожи другъ на друга только на первый взглядъ своими хлопотами о краснорчіи, своею наклонностью выставляться передъ публикой и стремленіемъ, чтобъ имъ рукоплескали ученики и друзья, если же всмотрться въ нихъ поближе, то въ нихъ замчаются существенныя различія: одни не идутъ за предлы преподаванія собственно риторики, другіе присоединяютъ къ этому преподаваніе философіи. Въ особенности любопытно то, что и т, и другіе, будучи язычниками, суть язычники каждый на свой ладъ. Лучшимъ представителемъ первый группы служитъ Либавій. Онъ — несомннно язычникъ убжденный, онъ посщаетъ храмы, приноситъ жертвы, вопрошаетъ Эскулапа о своихъ болзняхъ и поручаетъ себя молитвамъ гіерофантовъ. Онъ въ тайн вздыхаетъ, когда гонятъ излюбленный имъ культъ, и хотя по своей природ онъ робокъ и покоренъ, однако осмливается выступить на защиту его. При Юліан культъ этотъ восторжествовалъ, и радость его вылилась наружу и не знала предловъ. ‘Теперь’, говоритъ онъ,— ‘мы по истин возвращены къ жизни, вчное счастіе пронеслось надъ всею землей: въ настоящее время, богъ подъ видомъ человка управляетъ міромъ, пусть же возжигаются огни на алтаряхъ, пусть воздухъ очистится дымомъ жертвоприношеній’ {Лабаній, Prosphon.}. Это излюбленная имъ религія, имъ прославленная, которую онъ такъ былъ счастливъ видть возродившеюся, это — старая религія, спокойная, мудрая, офиціальная, религія, которою удовлетворялись греческіе города въ продолженіе многихъ вковъ, во имя прошедшаго онъ хранитъ ее въ себ со всякимъ благочестіемъ и не чувствуетъ потребности что-либо въ ней измнять. Но философы?.. Эти напротивъ, много вносили въ нее новаго. Порфирій и Ямилихій творили чудеса, ихъ ученики — иллюминаты, они не довольствуются тмъ только, чтобы молить боговъ при помощи устныхъ формулъ древняго ритуала, они стремятся войти въ непосредственное общеніе съ богами при помощи экстаза. Разсказываютъ о нихъ странныя вещи. ‘Разсказываютъ, что они, когда молятся, по видимому подымаются выше земли, боле чмъ на десять локтей, и тло ихъ, и одежды принимаютъ тогда видъ блестящаго золота’ {Евнапій, Ямвлихій.}. Для нихъ — дло обычное вызывать духовъ и геніевъ, и они принуждаютъ ихъ являться. По преимуществу они занимаются тмъ, что угадываютъ всячески будущее, въ этомъ главная причина ихъ успха, ибо никогда еще не была такъ страстно развита жажда знать будущее, какъ въ т времена. Не взирая на ужасныя запрещенія закона, вс стремились узнать свою судьбу, казни, которымъ подвергались прорицатели и т, кто ихъ вопрошалъ, только увеличивали число испытующихъ судьбу. Вотъ такія-то обстоятельства и привлекали всхъ въ школ софистовъ, — въ одно и то же время и философовъ, и магиковъ, и пророковъ, къ нимъ стекались толпы съ пораженнымъ воображеніемъ, толпы жаждущихъ познать неизвстное, увлеченныхъ пророчествами, толпы всхъ, кмъ всегда такъ богато время религіозныхъ кризисовъ. Т, кто тснился вокругъ учителей, не были обыкновенные ученики, сосредоточенно внимающіе урокамъ наставниковъ, нтъ, то были благочестивые фанатики, требовавшіе, во что бы ни стало, удовлетворенія своихъ бурныхъ страстей. Евнапій повствуетъ, что когда одинъ изъ тогдашнихъ мудрецовъ однажды удалился въ отшельничество, ‘ученики преслдовали его по пятамъ, какъ псы, остановились передъ входомъ въ его помщеніе съ воплемъ и грозили, что разорвутъ его, если онъ упорно будетъ таить свою науку между горъ, деревъ и утесовъ’ {Евнапій, Aedesius.}.
Юліанъ послдовательно посщалъ эти оба класса софистовъ. Сначала его привлекли къ себ риторы. Когда его послали въ Никомидію, съ него взяли слово, что онъ не будетъ слушать чтеній Либанія, ученіе котораго представлялось опаснымъ для христіанина. Между тмъ онъ особенно хотлъ учиться именно у Либанія. Весьма вроятно, что наложенное на него запрещеніе только еще боле разожгло его желаніе. Онъ, однако, сдержалъ свое общаніе. Но если онъ лично не присутствовалъ на урокахъ знаменитаго ритора, то посылалъ довренныхъ лицъ для усвоенія ихъ и, оставаясь одинъ, прочитывалъ уроки съ увлеченіемъ. Самъ Либаній смотрлъ на Юліана, какъ на одного изъ своихъ учениковъ: и онъ могъ по справедливости свидтельствовать о себ, что преподалъ ему далеко не одно искусство говорить. Нельзя сомнваться въ томъ, что преисполненныя язычества рчи Либанія часто пробуждали въ благочестивой и открытой душ Юліана впечатлнія прошлаго, воспоминаніе о древнемъ культ и сожалнія о немъ. Либаній имлъ основаніе, когда впослдствіи говорилъ Юліану: ‘Риторика привела тебя къ почитанію боговъ’ {Либаній, Proephon.}. Но риторика не могла надолго удовлетворить его. Посл посщенія риторовъ онъ захотлъ ознакомиться съ философами и ‘до сыта упиться всяческою мудростію, всяческою наукою’. Евнапій сообщаетъ, что онъ прежде другихъ обратился къ старику Эдезію, глав школы. Но Эдезій былъ умудренъ лтами и не ршился ославить себя преподаваніемъ подозрительныхъ знаній Юліану. Онъ отослалъ его къ своимъ ученикамъ. Но задержки только разожгли Юліана, и онъ не задумался отправиться въ Эфесъ, къ знаменитйшему изъ учителей, Максиму, которому и отдался въ руководительство. Отъ него онъ усвоилъ себ все ученіе нео-платониковъ, искусство познавать будущее и приближаться къ богамъ посредствомъ молитвы и экстаза. Когда Максимъ увидлъ, что Юліанъ подпалъ чарамъ, то чтобъ окончательно овладть имъ, онъ направилъ ‘дорогое чадо философіи’, какъ звали Юліана, къ гіерофанту Элевзиса, тотъ посвятилъ его въ мистеріи. Это было какъ бы крещеніе новообращеннаго.
Вотъ что мы знаемъ о способ обращенія Юліана. Оно не было однимъ изъ тхъ внезапныхъ событій, которыя въ одну минуту измняютъ человка. Оно совершилось медленно, мало по малу, и мы можемъ возстановить почти вс ступени, по которымъ онъ пришелъ къ старой религіи. Намъ говорятъ — и мы безъ труда этому вримъ,— что онъ, въ глубин своего сердца, всегда имлъ къ ней инстинктивное предпочтеніе, его греческая гордость располагала его къ вр въ греческихъ боговъ, которымъ Греція такъ долго служила, боговъ истинныхъ. Къ тому же, онъ сблизился съ ними воспитаніемъ, полученнымъ въ школахъ, изученіемъ риторики, чтеніемъ такихъ книгъ, гд они занимали столь обширное мсто, но вс согласны съ тмъ, что опредлила его ршеніе философія. Уроки ея совпали, по всей вроятности, съ какими-нибудь потребностями его души, не сумвшей удовлетвориться христіанствомъ. Мы видли уже, что это обученіе не состояло изъ одной только дерзновенной метафизики и хитрой смси резонерства и смлыхъ мечтаній, которыя кружатъ голову: оно притязало еще на возможность сношеній съ божествомъ. возможность достигать его или привлекать его къ себ, слышать его голосъ среди сновидній и въ прорицаніяхъ и знакомиться съ его природой и съ его предначертаніями. Этого Юліанъ не находилъ, конечно, въ подобной степени въ христіанств. Всегда находились такія души, которымъ христіанскій догматизмъ казался холоднымъ, но которымъ необходимо было очарованія откровеній и экстазовъ. Изъ такой потребности возникли мистическія секты, и церковь терпла ихъ иногда, но съ недовріемъ, а иногда сурово извергала ихъ изъ своей среды. Подобная же потребность бросила Юліана въ объятія Максима Эфесскаго и его друзей. Нердко заблуждаются относительно мотивовъ его обращенія, на него смотрятъ, какъ на своего рода возмущеніе здраваго смысла противъ крайностей суеврія, но это — глубокое заблужденіе, несомннно, много было суеврій и суеврной обрядности въ принятой Юліаномъ доктрин, если онъ перемнилъ вру, то вовсе не изъ ненависти къ сверхъестественному, а напротивъ, потому, что онъ не находилъ въ христіанств достаточно сверхъестественнаго по своему вкусу.

II.
Юліанъ не понялъ христіанства.— Какіе имлъ онъ доводы къ тому, чтобы дурно судить о немъ?— Письмо къ Саллюстію.— ‘Панегирики’.— Онъ объявляетъ о своемъ обращеніи.

Въ одномъ изъ своихъ сочиненій Юліанъ говоритъ, ‘что до двадцатилтняго возраста онъ былъ христіаниномъ’ {Юліанъ, Epist., 51.}. Мы уже видли, что этихъ словъ нельзя принимать въ буквальномъ смысл. Весьма вроятно, что онъ никогда не былъ ревностнымъ и искреннимъ христіаниномъ по по крайней мр длалъ видъ, что былъ таковымъ. Въ продолженіе двадцати лтъ онъ жилъ между врующими, посщалъ церкви, читалъ священныя книги, слушалъ наставленія епископовъ, прежде нежели былъ побжденъ язычествомъ. Потому-то такой поступокъ Юліана и произвелъ глубокое впечатлніе на нкоторые добродтельные умы. Невольно задавали себ вопросъ: какъ могла душа столь честная, возвышенная, религіозная пребывать въ христіанств и не проникнуться величіемъ и чистотой этого ученія. Какъ могло случиться, что, зная его близко и исповдуя его въ продолженіе половины жизни, онъ не только предпочелъ ему одряхлвшую религію, но даже сохранилъ къ христіанству одно неумолимое презрніе? Въ особенности то непостижимо, то обнаруживаетъ самое странное ослпленіе, что онъ совершенно не постигъ превосходства христіанской морали, что онъ находитъ христіанство пригоднымъ только для ‘душъ рабовъ’, и что онъ утверждаетъ съ самою странною увренностію, ‘будто ни одинъ человкъ между христіанами не можетъ сдлаться доблестнымъ и честнымъ’. Однако, до извстной степени можно объяснить себ эти странныя увренія, если вспомнить о томъ, что происходило передъ глазами Юліана и что должно было поразить его сильне, чмъ кого-либо. Со времени введенія христіанства нравы вообще не стали лучше. Это не должно удивлять, если только вспомнить, что, взятое въ своей совокупности, человчество не измняется, что добро и зло среди него смшиваются всегда примрно въ одномъ и томъ же соотношеніи, и что каждая доктрина, какъ бы ни была она чиста и возвышенна, никогда не будетъ имть столько вліянія, чтобы сдлать всхъ людей совершенными Между тмъ христіане часто провозглашали, что когда ихъ вра восторжествуетъ, міръ обновится. Оно одержало побду, а міръ оставался все тмъ же. Разв вступленіе на престолъ Констанція не было обагрено кровью почти всего его семейства? Когда не сбываются великія надежды, он ведутъ за собою великія разочарованія, весьма возможно, что многіе изъ тхъ, кто наврное ждалъ возвращенія золотого вка, кто видлъ, какъ ничто не перемнилось, какъ самые государи христіанъ слдовали примру толпы, вс такіе люди готовы были теперь обвинить христіанство въ немощности. Именно таково было впечатлніе и въ Юліан, и онъ высказываетъ его. Можетъ быть, и характеръ тхъ, кому поручено было наставлять его въ ученіи церкви, былъ не таковъ, чтобы расположить Юліана къ христіанству. То должны были быть аріанскіе епископы, люди придворные, люди, боле искусившіеся въ политической интриг, нежели богатые добродтелями, они, безъ сомннія, дали ему превратное понятіе о христіанскомъ воспитаніи. Но боле всего должно было отдалить его отъ христіанства и помшать ему понять его то обстоятельство, что христіанство было вроисповданіемъ его преслдователей. Его лично принуждали къ исповданію этой религіи, потому что надялись сдлать его боле врнымъ христіаниномъ, надялись въ то же время сдлать и боле покорнымъ. Христіанство налагалось на него, какъ дисциплина, онъ воспринялъ его, какъ кару. Онъ также очень хорошо вдалъ, что между тми, кто наставлялъ его въ христіанств, были такія лица, которымъ было поручено наблюдать за его поступками, проникать въ его помыслы, чтобы обо всемъ потомъ доносить императору. Такіе люди казались ему не столько наставниками, сколько шпіонами и тюремщиками, та ненависть, которую онъ питалъ къ нимъ, распространилась и на самое ученіе. Ихъ уроки онъ слушалъ лишь вполн предубжденный. Онъ разсказываетъ, что искалъ для себя удовольствія въ томъ, чтобы смущать ихъ своими возраженіями, и что великодушно сообщалъ имъ доказательства для ихъ же защиты, когда они затруднялись отвчать ему {Юліанъ, Contra christ., стр. 347, изд. Нейманна.}. Они, безъ сомннія, привтствовали его, когда заставали его ни груженнымъ въ чтеніе Священнаго Писанія. Они не подозрвали, что онъ изучалъ это Писаніе, чтобъ опровергать его, и что подготовлялъ на ихъ глазахъ, а быть можетъ, и при ихъ помощи, свое опроверженіе христіанства.
Итакъ, главнымъ условіемъ ненависти къ ученію, предложенному ему убійцей его семейства, было то, что оно олицетворяло въ себ для него рабство. Другое ученіе, напротивъ, являлось передъ нимъ олицетвореніемъ свободы. Отрицая новое ученіе, онъ разбивалъ тмъ ярмо, отвоевывалъ себя, думалъ тмъ избавиться отъ своихъ тирановъ. Такимъ образомъ, христіанство въ его глазахъ сливалось съ воспоминаніями о самыхъ печальныхъ годахъ его юности, и онъ памятовалъ, что среди униженій и бдъ язычество являлось ему предметомъ утшенія и освобожденія. Этимъ объясняется, почему онъ воспринялъ его съ такимъ пыломъ. Либаній повствуетъ, что онъ плакалъ, когда слышалъ о низверженіи храмовъ, изгнаніи жрецовъ, раздленіи имущества боговъ между евнухами и куртизанками, онъ представляетъ намъ, съ какимъ чувствомъ счастія онъ закалывалъ жертвы на покинутыхъ алтаряхъ, ‘жаждавшихъ крови’. Лишь немногіе друзья бывали единственными свидтелями этихъ новыхъ врованій и присутствовали при жертвоприношеніяхъ, между тмъ слухъ о нихъ сталъ выходить наружу и достигать тхъ, ‘кто занимался воздлкою музъ и поклонялся еще богамъ’ {Либаній, Orat. funeb.}. Такіе люди приходили посмотрть на царственнаго юношу, бесдовали съ нимъ, когда оставались съ нимъ наедин, и, прельстившись его благочестіемъ и разумомъ, молили боговъ сохранить его на счастіе имперіи. Все влекло Юліана къ гонимой религіи: и эти довренныя совщанія, и этотъ видъ заговора и тайны, и это очарованіе таинственностію, наконецъ прелесть опасности, удовольствіе противодйствія мрачному врагу и отпора его повелніямъ, все это привязывало Юліана къ гонимому культу, и онъ съ нетерпніемъ ожидалъ, онъ всмъ существомъ своимъ призывалъ день, когда ему, наконецъ, можно будетъ исповдывать его на свобод и возвратить ему утраченныя имъ почести.
Дня такого пришлось однакоже дожидаться цлыхъ десять лтъ — лтъ, преисполненныхъ ужасовъ и скорбей, приходилось обманывать міръ, лгать передъ своею совстію, исповдывать религію, и даже, чтобы обезоружить опасенія Констанція, пришлось вступить въ ряды низшаго духовенства и читать въ церквахъ священныя книги. По истин изумительно, какъ могъ такой пылкій и убжденный молодой человкъ предаваться столь долгому притворству. Нердко ставили это ему въ упрекъ, но мн кажется, несправедливо. Слдуетъ помнить, подъ какою суровою опекой онъ проводилъ свою жизнь и если бы къ той непрощенной ему вин, что онъ былъ племянникомъ Константина, онъ еще присоединилъ бы измну фамильному культу, онъ погибъ бы. Ему, слдовательно, необходимо было притворствовать, чтобы жить, если намъ не нравится подобное притворство, вспомнимъ, что онъ вынужденъ былъ къ тому смертельною опасностью, упрекъ въ этомъ ложится пятномъ не столько на молодого человка, сколько на тхъ, кто ставилъ его въ его безвыходное положеніе.
Онъ не былъ и тогда боле свободенъ, когда сдлался цезаремъ и предводителемъ галльской арміи. Даже изъ самаго отдаленія, императоръ продолжалъ тяготть надъ нимъ. Онъ всегда слдилъ за нимъ съ недовріемъ и поторопился даже отозвать своего префекта Саллюстія, какъ только замтилъ, что Юліанъ въ добрыхъ съ нимъ отношеніяхъ. Видя, съ какою грустью Саллюстій узжалъ, Юліанъ написалъ ему письмо, дошедшее до насъ. Письмо это — одно изъ лучшихъ его произведеній. Въ немъ Юліанъ не ршается открыто жаловаться на императора, по оно проникнуто горечью, въ немъ все заставляетъ заподозрвать его въ приверженности къ языческой вр, хотя письмо по явно выдаетъ его. Легко замтить, что и Саллюстій раздлялъ эту вру, что онъ былъ однимъ изъ преданныхъ друзей Юліанал молившимся вмст съ нимъ Царю-Солнцу или Матери боговъ, былъ однимъ изъ друзей, которымъ Юліанъ поврялъ свои проэкты о возстановленіи древняго культа. Конецъ письма преисполненъ нжныхъ чувствъ и степенности и располагаетъ насъ къ этому юнош, такъ сильно любившему своихъ друзей, и который, по выраженію Антонина, хотя былъ и цезарь, однако умлъ быть съ ними человкомъ. ‘Такъ какъ’, писалъ Юліанъ въ своемъ письм,— ‘такъ какъ наступило время сказать теб прости, то пусть же божество будетъ покровительствовать теб всюду, куда направятся твои шаги! Пусть божество странниковъ оказываетъ теб гостепріимство, пусть божество друзей являетъ теб свою благосклонность! Пусть оно уровняетъ пути твои по земл! И если теб придется плыть по морю, пусть оно укротитъ волны передъ тобою! Да будешь ты всмъ дорогъ, всми почитаемъ! Пускай радость встрчаетъ твое пришествіе, пусть сожалнія сопутствуютъ твоему отбытію!’
Съ несравненно меньшимъ удовольствіемъ читаются панегерики, которые около этого же времени сочинилъ онъ въ честь императора Констанція и императрицы Евсевій. Если пристально вчитаться въ нихъ, они впрочемъ оказываются гораздо боле любопытными, нежели утшеніе, которое Юліанъ написалъ Саллюстію. Правда, въ нихъ встрчаются весьма преувеличенныя похвалы, которыя не могли быть искренними, но самъ Юліанъ предупреждаетъ насъ, что одно изъ преимуществъ такого рода произведеній — право лгать въ нихъ, ‘Для оратора вовсе не постыдно обращаться съ лживыми похвалами къ лицамъ, ихъ не заслужившимъ. Напротивъ, скажутъ, что ораторъ сумлъ извлечь большую выгоду изъ своего искусства, если рчь его сдлала великое изъ малаго, сумла умалить великое, однимъ словомъ противупоставила природ вещей силу своего краснорчія’ {Юліанъ, Paneg. I, 1.}. Итакъ, мы предупреждены, было бы ошибкой, если бы мы дали какую-нибудь вру этимъ офиціальнымъ преувеличеніямъ. Оставимъ же въ сторон торжественную ложь, которая сама выдаетъ себя своими преувеличеніями, но что заслуживаетъ нашего вниманія, что по истин странно и неожиданно въ этихъ панегирикахъ, это — та свобода, съ какою Юліанъ касается въ нихъ религіозныхъ предметовъ и выражаетъ истинныя свои на счетъ ихъ мннія, тщательно до сихъ поръ скрываемыя. Нельзя его обвинять въ лицемріи, ничто не намекаетъ здсь на христіанское ученіе, ничто не обличаетъ человка, посщавшаго церкви и читавшаго народу Священное Писаніе. Всюду здсь идетъ рчь о Гомер и никогда — о Евангеліи. Мудрецы Греціи занимаютъ то мсто, которое приличествовало учителямъ церкви, авторъ цитуетъ только Платона, когда желаетъ доказать, ‘что человкъ долженъ стремиться достигнуть неба, съ котораго онъ нисходитъ’, когда онъ хочетъ установить, ‘что лучше простить обиду, нежели мстить’, онъ опирается лишь на нравственное правило Пигтака. Въ рчахъ этихъ, предназначенныхъ для восхваленія христіанскаго государя, преизобилуютъ старые миологическіе разсказы, и онъ не только сообщаетъ ихъ съ удовольствіемъ, но и выдаетъ ихъ за истину. ‘Остережемся’), говоритъ онъ,— ‘отъ мысли тхъ, кто считаетъ ихъ за вымыслы, придуманные невждами’, и чтобы доказать ошибочность такого мннія, онъ предлагаетъ намъ истолкованіе легенды о Геркулес, какъ весьма нравственной и разумной. Въ конц второй рчи ему приходится начертать свое понятіе объ идеал добраго царя: изображеніе выходитъ прекрасное, но то — изображеніе государя-язычника. Первый его долгъ — благочестіе, то-есть, ‘культъ боговъ’. Для того, чтобъ его дйствія были хороши, ‘ему необходимо взирать на царя боговъ, орудіемъ и служителемъ котораго долженъ быть истинный государь’. Если онъ будетъ сообразоваться съ этимъ образцомъ, подданные будутъ любить его и призовутъ на него всяческое благополучіе. ‘Въ свою очередь боги будутъ пред упреждать его молитвы и, награждая его небесными дарами, не лишатъ даровъ земныхъ. Наконецъ, когда рокъ заставитъ его подпасть неизбжнымъ случайностямъ жизни, они примутъ его въ свой сонмъ и въ кругъ своихъ пиршествъ, а славу его распространятъ между смертными’. Не приходится разв сказать, что здсь онъ напередъ начерталъ программу своего царствованія?
Итакъ, эти офиціальныя рчи, которыя предназначено было произносить ему при торжественныхъ церемоніяхъ, въ присутствіи главныхъ сановниковъ имперіи, преисполнены воспоминаній и чувствъ языческихъ. Какъ-то не врится, чтобы подозрительный человкъ, какимъ былъ Юліанъ, могъ осмлиться произнести ихъ, и чтобы благочестивый Констанцій, видвшій славу для себя въ закрытіи храмовъ и обращеніи своихъ подданныхъ, могъ слушать и читать такія рчи. Необходимо предположить, что подобнаго рода краснорчіе пользовалось особыми правами, подобно тому, какъ принято было нагло лгать, возможно было также безопасно употреблять въ дло подобную языческую фразеологію. Она была освящена великими образцовыми произведеніями, риторы цлые вка пользовались ею, это была какъ бы старинная мода, которую терпли по привычк и уважали. Не мене странно и то, что въ ту минуту, когда два культа боролись за обладаніе душами, дозволено было человку, исповдовавшему христіанство въ церкви, быть язычникомъ въ школ. Юліанъ, слдовательно, могъ по нужд призывать Юпитера, не удивляя равнодушныхъ и даже не приводя въ негодованіе благочестивыхъ {Въ панегирик императриц Евсевій мы читаемъ такое восклицаніе: ‘Именемъ Юпитера, бога друзей’.}, онъ могъ находить очень нравственною легенду о Геркулес въ своихъ панегирикахъ, но та стремительность, съ какою онъ пользовался такимъ правомъ, заслуживаетъ вниманія. Видно, что онъ чувствовалъ себя въ большомъ удовлетвореніи тмъ, что могъ выражать свои истинныя чувства. Принужденіе, среди котораго ему приходилось жить, тяготило его, онъ облегчалъ свое сердце въ подобныхъ ораторскихъ упражненіяхъ, въ которыхъ могъ, по крайней мр, быть боле свободнымъ. Какъ же должна была быть велика его радость, когда онъ сбросилъ маску и провозгласилъ свою религію уже всенародно! Это случилось въ тотъ моментъ, когда онъ потерялъ всякую надежду уладить свои отношенія къ Констанцію и двинулся со своею арміей противъ него. Тогда онъ писалъ своему учителю Максиму Эфесскому: ‘Мы публично исповдуемъ боговъ, и вся армія, которая слдуетъ за мною, предана ихъ культу. Мы приносимъ имъ въ жертву быковъ въ благодарность за ихъ благодянія и въ честь ихъ закаляемъ многочисленные гекатомбы, Эти боги предписываютъ мн поддерживать все, по возможности, въ совершенной святости. Я имъ повинуюсь, и отъ всего сердца. Они мн общали даровать великіе плоды моихъ усилій, если только самъ я не ослабну’ {Юліанъ, Epist., 38.}. Тогда онъ былъ, какъ видно, полонъ одушевленія и надежды, но будущее готовило ему много разочарованій.

III.
Юліинъ нападаетъ на христіанство, какъ философъ.— Книга ‘Противъ христіанъ’.— Религіозное ученіе Юліана.— Рчь о Цар-Солнц.— Низкое достоинство этой доктрины въ сравненіи съ христіанствомъ.— Опытъ языческой проповди.— Образованіе языческаго священства.

Особенность попытки Юліана возстановить язычество заключается въ томъ, что, будучи одновременно философомъ и императоромъ, онъ имлъ двойной способъ бороться противъ христіанства. Какъ философъ, онъ могъ нападать на него въ своихъ произведеніяхъ, опровергать его, извращать, стараться уронить его въ общественномъ мнніи, какъ императоръ, онъ располагалъ всми мрами, какія только считалъ пригодными, къ уничтоженію его. Мы изучимъ его среди обоихъ этихъ видовъ борьбы противъ христіанства.
Онъ написалъ большое сочиненіе противъ христіанъ, до насъ не дошедшее и извстное намъ только по возраженіямъ на него св. Кирилла {Juliani imperatoris libroruni contra Christianos quae supersunt. Изданіе Неймана. См. Journal des Savants 1882 г., стр. 557.}. Это былъ трудъ замчательный, который ставится Либаніемъ выше работъ Порфирія на ту же тему, св. Кириллъ свидтельствуетъ, ‘что онъ поколебалъ многихъ лицъ и причинялъ много зла’. Въ томъ, что отъ этого труда дошло до насъ, мы находимъ много живой полемики, умлой, подчасъ глубокой, всегда обставленной знакомствомъ съ Священнымъ Писаніемъ. Когда принуждали Юліана къ чтенію Писанія и къ размышленію надъ нимъ, ему вложили въ руки оружіе, которое онъ обратилъ противъ него же. Онъ жестоко отплатилъ епископамъ и священникамъ, учителямъ своимъ, за долгое принужденное изученіе ихъ богословія…
Юліанъ полагалъ, что работаетъ не передъ неврющими, онъ надялся вернуть міръ къ старымъ богамъ: но онъ зналъ, что для этого необходимо большое усиліе. Христіанская полемика нанесла жестокіе удары народнымъ врованіямъ, она побдоносно разоблачила ихъ слабость и смшную сторону, и не было уже возможности возвратиться къ простодушному многобожію прежнихъ временъ. Въ силу того Юліанъ и сдлалъ попытку созданія покой религіи изъ осколковъ отжившей. Какъ ни былъ онъ увлеченъ Гомеромъ, онъ понялъ однако, что жилъ не во времена Трои, что у новаго общества были иныя религіозныя потребности, и что надо было изыскать какія-нибудь средства къ удовлетворенію ихъ. Религіи древности состояли изъ обрядовъ, которые исполнять съ строгою отчетливостію считали необходимымъ, и изъ легендъ, объясняемыхъ каждымъ по своему, у нихъ не было догматовъ уму и он не знали, что такое правовріе. Въ продолженіе вковъ міръ прекрасно приспособился къ подобнымъ неопредленнымъ врованіямъ. Они не стсняли ничьей свободы, но съ теченіемъ времени люди стали боле требовательными. Были повелительно поставлены великія проблеммы, необходимо требовалось разршить ихъ, не довольствовались боле религіей, которая ничего не знала о природ боговъ, о ихъ воздйствіи на міръ, о тайнахъ будущей жизни. Юліанъ взялъ на себя пополнить этотъ проблъ философіей Платона. Это былъ первый его трудъ въ созданіи новаго врованія: трудъ, такъ сказать, составленія догматовъ для культовъ, которые ихъ не имли. Такое стремленіе замчается въ его пространной рчи ‘О Цар-Солнц’, рчи, сочиненной въ продолженіе трехъ ночей безсонницы и представляющейся самымъ замчательнымъ сочиненіемъ Юліана.
Эта рчь трудно доступна для пониманія, и въ ней Юліанъ часто очень теменъ. Она — родъ импровизаціи, въ ней онъ не далъ себ труда выяснить свои идеи. Къ тому же онъ въ ней касается метафизическихъ вопросовъ и обращается къ людямъ, возросшимъ на тхъ же идеяхъ, какъ онъ самъ, и понимающимъ его на полуслов. По счастію для насъ г. Навилль взялъ на себя трудъ выяснить то, что Юліанъ только набросалъ {Адріанъ Навилль, L’Empereur Julien et la philosophie du polythisme.}. Я ничего лучшаго не могу сдлать, какъ изложить трудъ г. Навилля, предоставляя ему говорить самому по большей части.
Истинный богъ Юліана — Солнце. Оно — источникъ жизни для всей природы, оно заставляетъ все на земл родиться и рости, оно главенствуетъ надъ всми движеніями сферъ и небесныхъ тлъ, оно — средоточіе и источникъ чудной гармоніи небесъ: ‘планеты сообразуютъ свои движенія съ его движеніями, и все небо полно боговъ, обязанныхъ ему своимъ рожденіемъ’.
Но Солнце, къ которому Юліанъ обращается со своимъ поклоненіемъ, не совсмъ то солнце, за теченіемъ котораго мы слдимъ, котораго восходъ и исчезновеніе мы ежедневно наблюдаемъ. Это матеріальное свтило есть только образъ и какъ бы отраженіе другого Солнца, неуловимаго для нашего зрнія, и которое въ самыхъ высшихъ сферахъ, вн достиженія нашими взорами, ‘озаряетъ расы невидимыхъ и божественныхъ разумныхъ боговъ’. Надо сдлать усиліе въ отвлеченіи, чтобы понять идеи Юліана о тхъ мірахъ, которые располагаются одни надъ другими и возводятъ насъ изъ области, нами обитаемой, въ ту, гд присутствуютъ идеалъ и абсолютное. Объясненіе г. Навилля облегчаетъ намъ эту задачу. ‘Видимая вселенная’, говоритъ онъ намъ,— ‘есть образъ высшаго міра, котораго она служитъ моделью, по образу можно составить себ объясненіе модели. Отвлеките отъ видимой вселенной матерію и вс несовершенства, обусловливаемыя матеріей, увеличьте, напротивъ, мыслію, возвысьте до абсолютнаго вс элементы совершеннаго, ею въ себ заключаемые, и вы станете на пути познанія высшаго міра. Въ немъ центральный принципъ является очагомъ, изъ котораго гармонія распространяетъ свои лучи на принципы подчиненные. Назовемъ его, говоритъ Юліанъ, — тмъ, что выше познаванія, или же идеею всего, то-есть, всего постижимаго, или же Единымъ, или же, по Платонову обыкновенію — Благомъ. Подобно тому, какъ солнце окружено полчищемъ небесъ, и подобно тому, какъ планеты совершаютъ свой хороводъ вокругъ него, такъ и Благо окружено принципами познаваемыми, между которыми оно распредляетъ бытіе, красоту, совершенство, единство, окружая ихъ блистаніемъ своего благодющаго могущества. ‘Видимымъ богамъ’ вселенной соотвтствуютъ ‘боги постижимые’ высшаго міра. Этотъ высшій міръ есть міръ абсолютный, область первичныхъ принциповъ и первыхъ причинъ, отсюда проистекаетъ видимый міръ и воспроизводитъ въ себ тамошній порядокъ. Но проистекаетъ онъ оттуда не непосредственно. Между этими двумя мірами, между Единымъ абсолютнымъ и Единымъ длимымъ, между абсолютною нематеріальностью и матеріей, между тмъ, что абсолютно неизмнно, и тмъ, что измняется непрерывно, между тмъ, что есть высочайшее, и тмъ, что — самое низменное, слишкомъ велико разстояніе, для того, чтобъ одно могло выйдти изъ другого непосредственно: необходимъ посредникъ. Между міромъ познаваемымъ () и міромъ чувственнымъ есть міръ познающій (). Міръ познающій есть образъ міра познаваемаго и служитъ въ свою очередь моделью міру чувственному, который такимъ образомъ есть образъ образа, воспроизведеніе во второй ступени модели абсолютнаго’.
Г. Навилль замчаетъ, что доктрина Юліана иметъ общую форму большинства александрійскихъ доктринъ, она проповдуетъ троичность. Ея тріада составляется изъ міра познаваемаго, міра познающаго и міра чувственнаго или видимаго. Каждому изъ нихъ соотвтствуетъ особое солнце, центръ своей системы. Слдовательно, есть три солнца, относящіеся къ тремъ различнымъ мірамъ, они имютъ свое особое значеніе и различные аттрибуты. Солнце міра познаваемаго, то-есть, первый принципъ, Единое, Доброе,— для Юліана преимущественный предметъ философскихъ умозрній, его мысль любитъ усматривать его въ отдаленіи, одиноко недосягаемымъ. Солнце міра чувственнаго, то, которое мы видимъ и которымъ пользуемся, слишкомъ матеріально для того, чтобы сдлаться конечнымъ предметомъ его поклоненія. Потому онъ сосредоточиваетъ преимущественно свое поклоненіе на центральномъ бог міра разумнаго. Онъ именуетъ его ‘Царемъ-Солнцемъ’ и смотритъ на него какъ на нчто посредствующее, чрезъ кого совершенства передаются изъ міра познаваемаго міру чувственному, и кто сообщаетъ этому послднему качества, въ свою очередь имъ усвоенныя отъ Блага абсолютнаго. Г. Навилль основательно замчаетъ, что въ своихъ концепціяхъ Юліанъ прежде всего воодушевился Платономъ, но не забылъ и христіанства. ‘Есть очевидное сходство между Царемъ-Солнцемъ и тмъ орудіемъ творенія, которое отцы II вка провозгласили подъ именемъ Logos, Никейскій же соборъ — подъ именемъ Сыма. Выраженія, употребляемыя Юліаномъ для о предланія его природы, напоминаютъ по временамъ т выраженія, которыя богословы прилагали ко второму лицу Троицы. Юліанъ, быть можетъ, мечталъ замнить Царемъ-Солнцемъ Слово-Сына въ боготвореніи народа’.
Я полагаю, что этотъ бглый анализъ достаточенъ для того, чтобы мы могли по нему составить себ понятіе о томъ, что желалъ сдлать Юліанъ. Онъ начинаетъ здсь съ важнйшаго изъ народныхъ культовъ, съ культа Солнца, культъ этотъ мало по малу упразднилъ всякіе другіе культы, и въ немъ, по видимому, сосредоточились въ тотъ моментъ вс живыя силы язычества. По своимъ отдаленнымъ началамъ пультъ этотъ стоялъ въ связи съ старымъ миомъ объ Аполлон, національномъ бог Греціи, но онъ возродился и возобновился введеніемъ въ него восточныхъ элементовъ. Въ тотъ моментъ, когда Юліанъ писалъ, существовало иное воплощеніе ‘Солнца непобдимаго’, персидскій богъ Митра, который, благодаря своимъ тайнымъ ассоціаціямъ и своимъ мистеріямъ, привлекалъ къ себ и возбуждалъ толпу. Этому-то огненному благочестію, на которомъ, какъ на фундамент, покоится вся система Юліана, онъ хочетъ сообщить, недостающую ему, богословскую догматику. Онъ для того заимствуетъ у Платона самыя смлыя и чарующія умозрнія его на іерархію различныхъ міровъ, на эманацію, порождающую ихъ однихъ изъ другихъ, на абсолютное Прекрасное, на идеи и пр., и онъ уповаетъ, что, опираясь въ наивныхъ народныхъ врованіяхъ на философскія доктрины, онъ придаетъ имъ силу противостать христіанству. Дло это, конечно, было велико и вполн достойно остроумнаго и смлаго ума его, но достигнуть въ этомъ успха было не легко. Если разсмотрть дло Юліана ближе и сравнить съ тмъ, что совершало въ это время богословіе христіанское, несовершенства, уронившія дло Юліана, тотчасъ становятся замтны.
Прежде всего очень поразительны ухищренныя и темныя умстгюванія Юліана. Для того, чтобъ усвоить систему его и услдить за нею въ ея подробностяхъ, надо было обладать умомъ, изощреннымъ діалектикой школъ и привыкшимъ къ самымъ утонченнымъ теоріямъ платониковъ. Онъ это замтилъ и самъ, но по видимому, не былъ тмъ особенно огорченъ. ‘Быть можетъ’, говорятъ онъ, — ‘идеи, мною излагаемыя, не будутъ поняты всми греками, по разв слдуетъ высказывать только то, что простонародно и обыденно?’ Изъ этого хорошо явствуетъ, къ какому обществу онъ обращался, и что онъ писалъ только для счастливыхъ адептовъ теургіи. Поступая такъ, онъ оставался вренъ античной философіи, которая не сообщалась со всякимъ, которая подбирала и испытывала своихъ учениковъ, которая предлагала вншнее и поверхностное ученіе толп, избраннымъ же ученіе тайное. Но христіанство не признало такого различія въ аристократическомъ дух. Оно проповдывало Евангеліе всмъ, и то особенно привлекало народъ къ церкви, что вс врующіе чувствовали въ нихъ единеніе между собою одною врою, что за всми ними признано было равное право на истину. Напрасно Юліанъ не придавалъ значенія тому, что онъ не понятенъ простому народу: слдуетъ много думать о простыхъ людяхъ, когда дло касается основанія религіи, а не философіи.
Таково было первое неудобство принятаго имъ положенія, а вотъ и другое. Вс его прекрасныя теоріи, развиваемыя имъ съ такимъ наслажденіемъ, во всякомъ случа являются умозрніями одного и уединеннаго ума, философскими идеями, столь же спорными, какъ и всякія идеи, но не догматами, обязательными для вры. Юліанъ имлъ однако притязаніе на установленіе настоящихъ догматовъ, именно такое названіе даетъ онъ своимъ идеямъ въ одномъ любопытномъ отрывк, въ которомъ сравниваетъ ихъ съ системами, созданными астрономами для объясненія движенія планетъ. Эти системы представляются ему лишь гипотезами, то-есть) ‘вроятностями, стоящими въ гармоніи съ явленіями’, и въ то же время, напротивъ, теоріи Платона, которыя иногда называютъ мистическими гипотезами, для него — догматы, ‘засвидтельствованные мудрецами, слышавшими голосъ самихъ боговъ или же великихъ демоновъ’. Здсь, какъ мн кажется, мы уловляемъ истинную мысль Юліана. Онъ хорошо понимаетъ, что догматъ нуждается въ опор на откровеніе, и потому-то свои догматы онъ тоже строитъ на откровеніи. Онъ признаетъ, что нельзя постигнуть природы боговъ безъ помощи самихъ боговъ, но онъ твердо увренъ въ томъ, что боги сообщаютъ себя тмъ, кто ихъ ищетъ, кто входитъ съ ними въ общеніе путемъ грезъ и экстазовъ, тогда они даютъ слышать свой тайный голосъ сердцу, желающему ихъ познать, такимъ образомъ результаты, которыхъ достигаютъ мудрые, занятые испытаніемъ тайнъ божественной природы, могутъ быть разсматриваемы, какъ преподанные самими богами. Я полагаю, подобную систему можно сравнить съ системою протестантскихъ богослововъ, утверждающихъ, что врующіе могутъ изъяснять священныя книги подъ вліяніемъ личнаго вдохновенія, при чемъ Духъ Святый сообщаетъ имъ необходимое просвтленіе для ихъ пониманія. Но у язычниковъ даже не было — и это обстоятельство имло особенное значеніе — священныхъ книгъ. Трудно было придать много значенія поэмамъ Гомера, философы приходили къ слишкомъ малому соглашенію для того, чтобъ извлечь изъ этихъ книгъ общую доктрину {Г. Навилль прекрасно доказалъ, что система Юліана покоится на той иде, что философіи античнаго міра приходятъ вс къ однимъ и тмъ же результата и что идея эта не точна.}. Такимъ образомъ, систем Юліана не доставало прочной основы. Такъ какъ ея точкой отправленія были неопредленныя легенды или же философскія фантазіи, то все въ ней было предоставлено капризу личныхъ объясненій. Къ чему приходилъ одинъ мудрецъ, то не представлялось достаточнымъ для другихъ, каждый долженъ однако начинать работу для себя сызнова. Однако всмъ хотлось чего-то иного. Умы, утомленные заблужденіемъ, искали твердо обоснованной и врной доктрины для своего успокоенія, но Юліанъ не быль въ состояніи предложить илъ таковую.
Его доктрина составлена была изъ элементовъ столь разнородныхъ, что ей трудно было сложиться въ нчто прочно связанное и цльное. Такое неудобство представляли собою вс попытки возстановленія стараго язычества. Такъ какъ имлось притязаніе постигнуть значеніе народныхъ религій объясненіемъ ихъ съ философской точки зрнія, то неизбжно пришлось мшать очень серьезныя умозрнія съ забавными легендами, а это никогда не приводитъ къ счастливымъ послдствіямъ, въ особенности приходилось изыскивать способъ къ переходу въ монотеизмъ просвщенныхъ людей изъ политеизма толпы, и разршеніе подобной задачи было трудне всего остального. Вс такія трудности встртилъ передъ собою и Юліанъ, и онъ не разршилъ ихъ удовлетворительно. У него нтъ яснаго указанія на то, признаетъ ли онъ множество божествъ, встрчающихся въ миологіи, за дйствительныя существа, и видитъ ли въ нихъ опредленныя личности. Г. Навилль замчаетъ, что когда онъ говоритъ о нихъ, нердко мысль его нершительна: онъ то разсматриваетъ ихъ, какъ силы природы, или даже просто какъ концепціи ума, то представляетъ онъ ихъ какъ одушевленныя личности, которыхъ и слышитъ и видитъ, къ которымъ обращается за помощью, ‘и къ которымъ питаетъ такія же чувства, какъ къ родителямъ и благимъ наставникамъ’. Я не знаю, имлъ ли онъ самъ въ себ опредленное воззрніе на этотъ важный предметъ, и не ршаюсь такъ же высказаться, какъ г. Навилль, о томъ, ‘что антропоморфизмъ былъ совершенно чуждъ Юліану’. Но предположимъ, что г. Навилль правъ, и что Юліанъ говоритъ метафорами, когда воодушевленно бесдуетъ съ нами о явленіяхъ Эскулапа и путешествіяхъ Бахуса: если онъ такимъ образомъ приближался къ философамъ, за то онъ отдалялся отъ народа. Смшеніе философскихъ идей и народныхъ религій, на которое онъ покушался, становится пустымъ призракомъ, и невжды, и просвщенные, приведенные имъ въ одинъ и тотъ же храмъ, въ дйствительности ищутъ себ разныхъ боговъ, въ то время, какъ одни изъ нихъ молятся существамъ дйствительно сущимъ, другіе на нихъ смотрятъ, какъ на аллегоріи и символы. Это все такія недоразумнія, которыя рано или поздно обнаруживаются и, выяснившись, разрушаютъ систему, расчитывавшую опереться на нихъ, чтобы жить.
То были великія затрудненія, и они даютъ себя знать съ особенною силой, если сравнить теологію Юліана съ ученіемъ церкви. Однако, по видимому, онъ не замчалъ ихъ, Онъ имлъ твердое убжденіе, что способъ объясненія басней миологіи философіей Платона породитъ истинное религіозное ученіе, годное для народа. Но этого еще никогда не случалось. Въ языческихъ храмахъ никогда не проповдывали, въ нихъ никогда не излагали доктринъ, никогда въ нихъ не вдавались въ нравственныя поученія. Только философы впервые взялись за нкотораго рода проповдь, долго они довольствовались тмъ, что развивали свои идеи передъ нсколькими избранными учениками, затмъ уже они обратились съ поученіями къ толп. Передъ нею произносили они настоящія проповди, ведшія иногда за собою блистательныя обращенія. Но слово имло еще большее значеніе и производило дйствіе уже по истин чудотворное въ христіанскихъ церквахъ, естественно, что Юліанъ покусился воспользоваться этою силою для своего возстановленнаго культа. Святой Григорій Назіанзинъ говоритъ намъ, что онъ имлъ намреніе ‘учредить во всхъ городахъ чтенія и объясненія еллинскихъ догматовъ, которые должны были проводить въ себ одновременно нравоученіе и теологію’, Онъ предполагалъ установить истинное проповдничество, онъ намревался заимствовать его у философіи и отдать его на услугу религіи, перенести его изъ школъ въ храмы. Несомннно, что проектъ этотъ былъ приводимъ въ исполненіе: мы знаемъ, что знаменитый риторъ Акакій произносилъ однажды проповдь объ Эскулап въ храм, опустошенномъ христіанами и вновь открытомъ. ‘Твоя рчь’, писалъ ему Либаній, его другъ, — ‘есть, съ перваго до послдняго слова, какъ бы.медовый нотокъ музъ, она блещетъ своимъ изяществомъ, она убдительна въ своихъ доводахъ, она достигаетъ того, что ставитъ себ цлью, То ты, доказываешь могущество бога при помощи надписей, посвященныхъ ему исцлившимися, то съ трагическою силой описываешь ты войну безбожниковъ противъ храма разрушеніе, пожаръ, оскверненные алтари, умоляющихъ наказанныхъ, которые не смютъ боле просить объ исцленіи ихъ страданій… Ты завоевываешь убжденіе своими доказательствами, ты очаровываешь твоимъ стилемъ, длиннота твоей рчи составляетъ еще одну лишнюю ея красоту: эта длиннота вполн соотвтствуетъ важности обстоятельствъ’ {Либаній, Epist., 607.}. Эта проповдь должна была ставить своею задачей поученіе народа объ истинной природ боговъ, о скрытомъ смысл миовъ и извлекаемаго изъ нихъ нравоученія. Весьма вроятно, что вопросъ о будущей жизни занималъ въ ней большое мсто, какъ и въ проповди христіанской: Юліанъ былъ имъ чрезвычайно занятъ, мыслями о безсмертіи оканчивается его рчь о Цар-Солнц и рчь о Матери боговъ. Когда его привели смертельно раненаго въ его палатку, послднею его заботою была забота объ одномъ изъ его офицеровъ, Анатоліи, котораго онъ нжно любилъ, и который тогда же погибъ въ свалк. Когда Юліанъ освдомился о его участи, ему донесли, что Анатолій ‘сдлался блаженнымъ’ {} beatmn fuisse, онъ понялъ, что ему сказали о гибели Анатолія, тогда, забывая о своей собственной участи, онъ оплакалъ участь своего друга. Затмъ, когда онъ увидлъ, что вс вокругъ него рыдали, онъ упрекнулъ присутствовавшихъ за такую слабость и сказалъ, ‘что непристойно оплакивать государя, который готовъ вступить въ небеса’ {Амміанъ, XXV, 3. Знаменитое слово, которое ему приписываютъ въ эти послдній минуты: ‘Галилеянинъ, ты побдилъ!’ встрчается впервые у еодорита, писавшаго боле вка посл описываемыхъ событій. Оно совершенно противорчитъ всему, что повствуетъ Марцеллинъ, бывшій свидтелемъ смерти Юліана, а потому не иметъ никакой достоврности.}. Итакъ, онъ умеръ съ полною увренностію, что въ будущей жизни, получитъ воздаянія за своя труды, и что боги, которымъ онъ служилъ и которыхъ чествовалъ, уготовили ему ‘вчное бытіе на лон своемъ’. Очевидно, здсь далеки отъ тхъ робкихъ надеждъ, которыя высказываются Платономъ въ конц его ‘Федона’. Разв Юліанъ въ этомъ случа не думаетъ опереться на доктрину философовъ, когда убждается въ томъ, что не все погибаетъ вмст съ земною жизнію. ‘Люди относительно этого предмета поставлены въ необходимость длать предположенія’, говоритъ онъ,— я по боги имютъ объ этомъ полное вдніе’ {Юліанъ, Epist., 63.}. Именно эти боги, въ своемъ общеніи съ нимъ, и открыли ему эту истину.
Религіозное ученіе требуетъ для себя непремнно просвщеннаго духовенства, способнаго къ такому ученію, но въ античныхъ религіяхъ не существовало истиннаго духовенства въ томъ смысл, какъ разуметъ его христіанство. Жрецы вообще были обыкновенными должностными лицами, какъ и вс прочіе, по назначенію, когда имъ ввряли ихъ важныя обязанности, отъ нихъ не требовали ни соотвтственнаго воспитанія, ни особеннаго предрасположенія къ ихъ призванію. Пожалуй, такой способъ избранія священныхъ служителей изъ гражданъ, остававшихся и впредь гражданами и не заимствовавшихся особымъ духомъ отъ своихъ новыхъ обязанностей, имлъ свои нкоторыя выгоды: этому обстоятельству древнія религіи обязаны тмъ, что он никогда не превращались въ узкую и нетерпимую еократію и избгали пагубныхъ столкновеній церкви и государства, столкновеній, ослабившихъ могущественныя державы, но это же обстоятельство имло и великія неудобства, которыя обнаруживаются, когда наступаетъ время борьбы съ христіанствомъ. Жречество мірское, политическое, равнодушное не могло представлять собою надежную защиту для угрожаемыхъ культовъ. Потому императорамъ, и въ особенности Юліану, пришло на мысль измнить его характеръ. Онъ первый придалъ серьезное значеніе званію великаго жреца, которое носили его предшественники, начиная съ Августа, и на которое они смотрли, какъ на простое украшеніе своей власти. Юліану казалось, что это званіе налагало на него важнйшія обязанности, и онъ говоритъ намъ, что ‘онъ молилъ боговъ, чтобъ они сдлали его достойнымъ для исполненія этихъ обязанностей’. Онъ прежде всего хотлъ установить своего рода іерархію между различными изолированными учрежденіями жречества. Великимъ провинціальнымъ жрецамъ, начальствовавшимъ надъ культомъ обоготворенныхъ императоровъ, вмнено было въ обязанность наблюдать надъ прочими жрецами. Они получали право смщать тхъ изъ нихъ, которые, вмст со своими женами, дтьми и служителями, не подавали примра почитанія боговъ. Онъ взялъ въ обычай выбирать ихъ не такъ, какъ было прежде, изъ числа богатыхъ, значительныхъ и щедрыхъ гражданъ, у которыхъ были средства для дорогихъ игрищъ, а между философами, мудрецами, людьми, испытанными въ твердости и постоянств среди послдней борьбы язычества. Въ своихъ письмахъ, имвшихъ характеръ настоящихъ окружныхъ посланій, онъ предлагаетъ имъ жить честно, избгать театральныхъ зрлищъ, не посщать комедіантовъ, отклоняться отъ соблазнительнаго чтенія, часто молиться богамъ, онъ желаетъ, чтобъ они не пренебрегали никакими добродтелями, въ особенности милосердіемъ, чрезъ которое христіанство снискало себ столько чести и выгоды. ‘Случилось такъ’, говоритъ Юліанъ, — ‘что равнодушіе нашихъ жрецовъ къ неимущимъ подстрекало нечестивыхъ галилеянъ къ благотворительности, и они утвердили ихъ коварное дло, давъ имъ возможность прикрываться наружнымъ видомъ добродтели’. Столь быстрому распространенію ихъ ученія способствовала ‘гуманность въ отношеніи чужестранцевъ, забота о погребеніи мертвыхъ съ должнымъ почетомъ и кажущаяся святость жизни’. Надо дйствовать по ихъ примру: заботиться о бдныхъ, несчастныхъ, больныхъ. ‘Когда іудеи не имютъ у себя нищихъ, когда нечестивые галилеяне питаютъ нашихъ вмст со своими, было бы постыдно, еслибы лица изъ нашего культа были лишены помощи, которую мы имъ обязаны доставить’ {Юліанъ, Epist., 49, 69.}.
Такая измненная религія, съ хорошо организованнымъ и строго направленнымъ жречествомъ, съ нравственнымъ и догматическимъ ученіемъ, со страннопріимными домами, поставленными въ связь съ храмами, и съ цлою системой благотворенія, исходящаго отъ руки жрецовъ, была въ сущности новою религіей. Юліанъ это созналъ, потому-то онъ и хотлъ дать этой религіи новое названіе. Мы видли, что онъ назвалъ ее еллинизмомъ. Еллинизмъ долженъ былъ заступить мсто одряхлвшаго язычества и, въ свою очередь, попытаться выдержать напоръ торжествующей церкви.

IV.
Сношенія Юліана съ христіанствомъ, какъ императора.— Онъ общаетъ терпимость.— Какъ онъ сдерживаетъ свое общаніе.— Его пристрастіе къ язычникамъ.— Онъ воспрещаетъ преподаваніе христіанскимъ профессорамъ.— Почему?

Такимъ образомъ Юліанъ сдлалъ попытку преобразовать и обновить культъ древнихъ боговъ. Несомннно, въ этомъ самая любопытная сторона и особенность его дятельности. Но этотъ же философъ-богословъ былъ вмст съ тмъ и владыкой міра. Въ качеств императора онъ долженъ былъ установить взаимное отношеніе обихъ религій, оспаривавшихъ имперію, свою царственную власть онъ могъ дать въ помощь той изъ религій, которую хотлъ возстановить, и употребить вс силы, какими располагалъ для истребленія другой религіи. Можно ли упрекать его въ томъ, что онъ попытался поступить именно такъ? Дйствительно ли былъ онъ тмъ гонителемъ, какимъ почитаетъ его христіанство, или напротивъ, заслуживаетъ онъ тхъ похвалъ, которыя воздавали его мудрости и умренности враги христіанства? Все это очень важно знать {См. объ этомъ вопрос F. Rode, Geschichte der Reaction Kaiser Julians.}.
Самъ Юліанъ всегда притязалъ на то, что онъ — государь терпимый. Въ тотъ даже моментъ, когда онъ вновь открывалъ храмы, онъ торжественнымъ эдиктомъ объявлялъ, что не намренъ стснять ни въ чемъ прочіе культы. ‘Я ршилъ’, говорилъ онъ,— ‘дйствовать съ кротостію и человколюбіемъ относительно всхъ галилеянъ, я воспрещаю прибгать къ какому бы то ни было насилію и требую, чтобы никто не былъ привлекаемъ силою въ храмы или принуждаемъ дйствовать противъ своей воли’ {Юліанъ, Epist., 43.}. Онъ не только былъ далекъ отъ того, чтобы прибгать къ принудительному обращенію и увеличивать число язычниковъ скоросплыми отступниками, онъ, напротивъ, горделиво объявлялъ, что новообращенные будутъ въ томъ только случа допускаться до священныхъ церемоній, ‘если очистятъ свои души мольбами къ богамъ и тла свои узаконенными омовеніями’. На этихъ правилахъ онъ настаивалъ до конца и еще передъ концомъ своей жизни писалъ: ‘Побждать слдуетъ разумомъ и наставлять людей не ударами, не оскорбленіями, не казнями. Я поэтому приглашаю еще разъ и всегда всхъ, кто питаетъ ревность къ истинной религіи, не причинять никакого зла галилейской сект и не позволять себ противъ нея никакого насилія и принужденія. Надо имть боле жалости, нежели ненависти въ отношеніи столь несчастныхъ людей и не вдаться въ промахъ въ дл подобной важности’ {Юліанъ, Epist., 53.}.
Такія рчи, конечно, прекрасны, и я понимаю, что Вольтеръ приводилъ не разъ ихъ въ примръ, и съ восхищеніемъ. Но, по несчастію, рядомъ съ этими рчами отыскиваются другія, въ которыхъ христіане трактуются съ самымъ крайнимъ презрніемъ. Терпимость, которая выражается подобнымъ оскорбительнымъ образомъ, возбуждаетъ нкотораго рода безпокойство, невольно приходитъ въ голову, что такой склонный къ насилію и вспыльчивый человкъ не могъ быть всегда господиномъ своихъ дйствій. Имени тхъ людей, въ отношеніи которыхъ онъ общаетъ быть справедливымъ и умреннымъ, онъ не можетъ произнести безъ самыхъ жестокихъ оскорбленій, онъ называетъ ихъ безумцами, нечестивыми, безбожниками, бшеными дураками, ‘проказой общества человческаго… Когда ему приходится грозить имъ или ихъ наказывать, онъ къ этому всегда примшиваетъ нкоторое горькое издвательство или разражается ненавистью. Если онъ лишаетъ ихъ имущества, онъ объявляетъ, что поступаетъ такъ для того, ‘чтобы облегчить имъ путь на небо’, когда онъ отказывается покарать чиновниковъ, ихъ обижавшихъ, онъ имъ напоминаетъ, что ‘ихъ собственныя книги убждаютъ ихъ переносить бдствія съ терпніемъ’. Это — сарказмы бшенаго ханжи, а не рчь судьи или государя. Онъ слишкомъ примнялся къ своему личному мннію, слишкомъ врилъ въ непогршимость своего ученія, а потому не признавалъ ни здраваго разсудка, ни разума въ тхъ, кто не былъ одинаковаго съ нимъ мннія. Въ презрніи своихъ противниковъ всегда кроется великая опасность. Рдко случается, чтобы тотъ, кто смотритъ на людей, не раздляющихъ ихъ мнній, какъ на безумцевъ или больныхъ, не пришелъ наконецъ къ той мысли, что человчество предписываетъ употребить нкоторыя насилія для истребленія врага. И мы дйствительно хорошо видимъ, что подобная мысль на нкоторое время овладвала Юліаномъ: ‘Быть можетъ’, говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ,— ‘было бы лучше взяться за исцленіе галилеянъ противъ ихъ ноли, какъ поступаютъ съ бшеными’ {Юліанъ, Epist., 42.}. Справедливо и то, что онъ спшитъ прибавить, что ‘представляетъ имъ свободу оставаться больными’. Однако, совершенно возможно, что гораздо посл, видя тщетность своей терпимости и то, что его враги стоять твердо, онъ возвратился къ своей первоначальной иде и ршилъ ‘лчить ихъ противъ ихъ воли’, какъ упорно отказывавшихся отъ лченія. Таковъ предлогъ, которымъ прикрываютъ себя вс преслдованія.
Не забудемъ, что Юліанъ общалъ быть терпимымъ, но не общалъ быть безпристрастнымъ. Онъ никого не гналъ насильно въ храмы, не принуждалъ христіанъ приносить жертвы богамъ, подобно своимъ предшественникамъ,— вотъ и все. Онъ никогда не обличался относиться одинаково ко всмъ культамъ и оказывать имъ одинаковыя милости. Исповдываемая имъ религія — религія государственная: совершенно понятно, что она должна быть и предпочтена другимъ. Его пристрастіе къ ней очевидно и кажется ему совершенно естественнымъ. Одни и т же дйствія принимаютъ въ его глазахъ различный характеръ, смотря по тому, о какомъ культ идетъ дло. Язычники, отказывавшіеся отступиться отъ своей вры,— мученики, христіане, если они не хотятъ быть отступниками,— нечестивцы. Если они противятся императору мужественно, онъ ихъ унижаетъ и обвиняетъ въ недостатк почтенія къ себ. Въ то время, когда онъ воспрещаетъ епископамъ пріобртать новообращенныхъ {См. письмо 6-е, въ которомъ онъ предписываетъ выгнать изъ Египта Аанасія, ‘этого презрннаго человка, осмлившагося въ мое царствованіе крестить гречанокъ высокаго общественнаго положенія’.}, онъ всячески старается распространять свою доктрину, онъ приманиваетъ честолюбцевъ къ ней выгодами общественныхъ должностей. ‘Я’, говоритъ онъ,— ‘не желаю ни избивать галилеянъ, ни дозволять ихъ оскорблять, я утверждаю только, что слдуетъ предпочесть имъ людей, уважающихъ боговъ, и такъ — повсюду’ {Юліанъ, Epist., 7.}. Этимъ обозначалось, что вс общественныя должности предоставлялись язычникамъ, и я не сомнваюсь, что еслибъ онъ прожилъ доле, то не оставилъ бы ни одного христіанина въ гражданской и военной администраціи имперіи. Т же пріемы, безъ особенной совстливости, были употреблены и для того, чтобы обратить къ древнему культу цлые народы. Въ этой обширной имперіи, составившейся изъ скопленія древнихъ свободныхъ государствъ, нердко сосдніе города бывали соперниками другъ друга. Они домогались господства другъ надъ другомъ, съ яростію оспаривали одинъ у другого какой-нибудь клокъ земли. Такой раздоръ давалъ императору поводъ привязывать къ себ тмъ, что онъ принималъ сторону одного изъ тяжущихся. Но исторіей Низибіи и Газы г. Роде доказалъ, что Юліанъ сдлалъ своимъ обычаемъ высказываться за своихъ единоврцевъ {Rode, стр. 64.}. ‘Если люди чествуютъ боговъ’, говорилъ онъ,— ‘надо чествовать также людей и города, которые почитаютъ ихъ’. Вотъ принципъ, который могъ завести далеко! Когда знаменитый своимъ храмомъ Кивслы Пессинунтъ обратился къ Юліану съ просьбой о милости, Юліанъ далъ почувствовать, какою цной онъ даруетъ эту милость. ‘Я готовъ’, сказалъ одъ,— ‘прійти Пессинунту на помощь подъ условіемъ, чтобъ оказано было покровительство Матери боговъ. Дайте почувствовать жителямъ, что если они чего-нибудь желаютъ отъ меня, то должны вс преклониться передъ богиней’ {Юліанъ, Epist., 49.}. Явствуетъ вотъ что: Юліанъ зналъ людей, онъ зналъ, что всегда найдутся такіе, которые готовы пожертвовать своею врой счастію, по тмъ не мене онъ долженъ былъ бы знать и то, какъ непрочно дло, если вербуютъ въ торжествующую религію при помощи выгоды и честолюбія, такія побды даютъ столь же мало выгоды, какъ и чести.
Вообще, проекты Юліана были очень ловко измышлены, но не повели къ ожидаемому успху. По прибытіи въ Константинополь онъ принялъ одну великодушную мру, которая очень расположила въ его пользу общественное мнніе: онъ возвратилъ всхъ, кого Констанцій сослалъ въ ссылку по причинамъ религіознымъ, и отдалъ имъ отобранное у нихъ имущество. Между ссыльными были люди всхъ христіанскихъ сектъ, но такъ какъ Констанцій былъ аріанинъ, то главные удары его обрушивались на православныхъ. Такимъ образомъ въ страну вернулось большое число епископовъ, бывшихъ жертвами смутъ предшествовавшаго царствованія, между ними находился и непоколебимый Аанасій, Юліанъ очень гордился актомъ своей милости, за который друзья его превозносили его большими похвалами. Онъ объ этомъ обстоятельств часто упоминаетъ въ своихъ письмахъ и горько жалуется, что христіане не выказали ему признательности {Юліанъ, Epist., 62.}. Но это случилось потому только, что христіане, какъ и вс другіе, очень скоро замтили, что благодяніе Юліана скрывало въ себ ловушку, и что, длая видъ, будто желаетъ имъ добра, онъ только работалъ противъ нихъ. Онъ возвращалъ ихъ единственно съ тою мыслію, чтобы по прибытіи ихъ возбудились новыя богословскія распри. ‘Онъ зналъ’, говоритъ Амміанъ Марцеллинъ,— ‘что христіане, когда спорили другъ съ другомъ, были хуже дикихъ зврей’, онъ разсчитывалъ на то, что, ослабивъ себя внутренними распрями, они будутъ оказывать ему меньшее сопротивленіе. По его тактик, чтобы побдить враговъ, надо было внести раздоръ въ ихъ среду. Въ то же время, когда онъ пытался возбуждать одн секты противъ другихъ, внутри однхъ и тхъ же церквей онъ желалъ отдлить врующихъ отъ ихъ главы. Всякій разъ, какъ происходило въ какомъ-нибудь христіанскомъ город народное волненіе, онъ притворно обвинялъ во всемъ духовенство. Виновными у него всегда были священники, которые будто бы ‘не могли успокоиться въ томъ, что у нихъ отняли возможность вредить’. Однажды епископъ Вострскій и ‘го клиръ, обвиненные имъ въ подстрекательствахъ къ какому-то мятежу, обратились къ нему съ письмомъ и, между прочимъ, писали: ‘Хотя у насъ христіанъ столько же, сколько еллиновъ, наши увщанія помшали послднимъ совершить даже малйшее излишество’. Юліанъ поспшилъ отправить это письмо обратно къ жителямъ съ предательскимъ изъясненіемъ: онъ постарался извратить смыслъ намреній епископа. ‘Вы видите’, писалъ онъ жителямъ,— ‘что онъ приписываетъ вашу умренность вовсе не вашей доброй вод, онъ увряетъ, что вы остались спокойными вопреки своему желанію, и что если вы сдержались, то только вслдствіе его же увщаній. Изгоните его, не колеблясь, изъ вашего города, какъ вашего обвинителя’ {Юліанъ, Epist., 52.}. Коварство Юліана было очевидно. Между тмъ весьма вроятно, что подстрекательства его привели къ цли. Ливаній свидтельствуетъ, что именно около этого времени Востру взволновала серьезные безпорядки религіознаго характера.
У него были и другія средства къ тому, чтобы тревожить христіанъ и вредить имъ. Декретъ, которымъ отобранныя по религіозному поводу имущества возвращались прежнимъ ихъ владльцамъ, прилагался ко всмъ, язычники имъ должны были воспользоваться такъ же, какъ и вс прочіе. Въ послднее царствованіе большое число языческихъ храмовъ было опустошено и сокровища ихъ разграблены, принадлежавшія имъ земли были отобраны, нердко безъ разсужденій захватывали даже и самые храмы. Юліанъ предписалъ, чтобы вс храмы были возстановлены въ прежнемъ вид. Законъ былъ правъ, но исполненіе его представляло большія опасности. Такъ какъ многое было сдлано уже очень давно, и посл ряда лтъ было затруднительно розыскивать истинныхъ виновниковъ, то естественно, теперь оказывался полный просторъ для произвола, становилось возможнымъ всегда погубить своего врага, обвинивъ его въ участіи при разореніи храмовыхъ имуществъ. Письмо Ливанія удостовряетъ, что было сдлано много насилій по этому случаю, что вторгались въ богатые христіанскіе дома подъ предлогомъ разысканія храмовыхъ сокровищъ, сокровища не отыскивались, а дома грабили. ‘Берегитесь’, говорилъ мудрый риторъ,— ‘чтобы на васъ не палъ тотъ укоръ, который вы обращаете къ другимъ. Боги не походятъ на жестокихъ ростовщиковъ: если имъ возвращается то, что имъ принадлежало, они большого не требуютъ’ {Ливаній, Epist., 1426. См. тамъ же 673, 730, 1063, 1057.}. Но подобные совты объ умренности не были тогда выслушиваемы. Всюду умы заволновались, вражда проснулась. Въ тхъ городахъ, населеніе которыхъ состояло изъ послдователей обихъ религій, языческое населеніе, чувствуя, что его поддерживаютъ, бросилось на христіанъ. Т люди, которыхъ обвиняли въ вражд противъ стараго культа, были преслдуемы, биты, брошены въ тюрьмы, иногда толпа разрывала ихъ на части. Писатели церковные повствуютъ примрами обо всхъ этихъ актахъ мести, и г. Роде полагаетъ, что показанія ихъ вообще справедливы. Даже самъ Юліанъ жалуется, что въ нсколькихъ мстахъ зашли слишкомъ далеко. ‘Усердіе моихъ друзой’, говоритъ онъ,— ‘обратилось на нечестивыхъ сильне, чмъ я того желалъ’ {Юліанъ, Misopogon, 22.}. Достаточно было одного опрометчиваго слова ‘епископ Георгі, и червь Александріи, самая распущенная въ сравненіи съ населеніемъ прочихъ большихъ городовъ, умертвила этого епископа и двухъ его друзей. Юліанъ порицалъ убійство, но не осмлился наказать за него. Онъ написалъ весьма странное письмо александрійцамъ, въ которомъ объявлялъ, что въ конц концовъ Георгій заслужилъ свою участь, что негодованіе народа было естественно, и что ‘такъ какъ онъ не желаетъ исцлять великое зло еще боле злымъ средствомъ’, то и ограничивается нкоторыми упреками и нкоторыми совтами’ {Юліанъ, Epist., 10.}. Христіане не вышли бы такъ изъ подобной бды. Итакъ, кровь лилась въ правленіе этого государя, кичившагося своею терпимостію, все, что можно сказать въ его оправданіе, это то, что она проливалась не по его прямому повелнію. Онъ несомннно преступенъ въ томъ, что не сдлалъ всего необходимаго для предупрежденія и осужденія насилій, но по крайней мр онъ былъ убжденъ, что самъ не приказывалъ длать ихъ.
Ему всецло принадлежитъ и составляетъ личное его дло знаменитый эдиктъ, которымъ онъ воспретилъ риторамъ, грамматикамъ и софистамъ изъ христіанъ быть преподавателями въ школахъ. Легко понять, какое побужденіе заставило его предпринять такое важное ршеніе. Воспитаніе привело его самого къ язычеству, онъ могъ хорошо разсчитать, что подобное воспитаніе и на другихъ будетъ вліять точно такъ же, какъ на него. ‘Тотъ христіанинъ’, говорилъ онъ,— ‘въ которомъ есть хотя искра природнаго добра, откажется отъ своего нечестиваго ученія, если хотя притронется къ наукамъ грековъ’. Въ своемъ восхищеніи Гомеромъ и Платономъ онъ полагалъ, что писателей этихъ нельзя читать, не раздляя врованій, ими такъ прочно ему внушенныхъ. Но чтобы подобное ученіе производило все должное дйствіе, надо было не допускать его извращенія. Риторъ или софистъ, сдлавшись христіаниномъ, былъ вынужденъ противопоставлять свое ученіе доктрин философовъ: онъ неизбжно вносилъ новый смыслъ въ легенды, разсказанныя поэтами, и ослаблялъ своими объясненіями и осторожностью впечатлніе этихъ чудныхъ разсказовъ. Этого-то и не желалъ дозволить Юліанъ ни подъ какимъ видомъ. Такимъ образомъ онъ пришелъ къ мысли о воспрещеніи читать передъ юношествомъ греческихъ поэтовъ и философовъ всмъ тмъ, кто оставилъ древнюю религію. Эдиктъ объ этомъ дошелъ до насъ, онъ преисполненъ лицемрной благосклонности къ христіанамъ, но въ сущности онъ — жестокая иронія. По видимому, Юліанъ проникался ихъ интересами, онъ объявляетъ, что намренъ оказать имъ большую услугу и установить наконецъ согласіе ихъ чувствъ съ ихъ словами. Прилично ли, говоритъ онъ,— чтобы люда, занятіе которыхъ изощрять своихъ учениковъ не только въ краснорчіи, но и въ нравоученіи, были вынуждены объяснять авторовъ, которыхъ врованія сами не раздляютъ и которыхъ обвиняютъ въ нечестіи? ‘До сей поры’, говорить онъ,— ‘было полное основаніе не посщать храмовъ, опасность висла надъ всми головами. и можно проститъ, что скрывались самыя истинныя ученія о богахъ. Но такъ какъ боги возвратили намъ свободу, становится нелпымъ, чтобы обучали людей тому, что считаютъ самымъ нехорошимъ’. Терпимость должна вести за собою искренность. Такъ какъ всякій уже можетъ быть свободнымъ въ своихъ мнніяхъ, то никто не долженъ мыслить или дйствовать несогласно своимъ врованіямъ. ‘Если наставники полагаютъ, что великіе писатели Греціи заблуждались, они должны перестать комментировать ихъ произведенія, если же они будутъ смотрть на подобныя занятія только какъ на средство къ жизни или какъ на источникъ дохода, они тмъ докажутъ самую гнусную скаредность,: докажутъ, что рады все терпть изъ-за какихъ-нибудь нсколькихъ драхмъ’. Необходимо, слдовательно, чтобъ они сдлали выборъ: или вовсе не преподавали бы того, что считаютъ опаснымъ, или же — если хотятъ преподавать свои уроки — начали бы съ того, что сами убдились въ правот Гезіода и Гомера, красоты которыхъ будутъ усвоять другимъ. Выводъ изъ всего этого разсужденія тотъ, чтобъ они возвратились къ древней религіи, ‘или же шли бы въ церкви галилеянъ объяснять Матвя и Луку’ {Юліанъ, Epist., 42.}. Эдиктъ этотъ, не понравившійся умреннымъ язычникамъ {Амміанъ Марцеллинъ, XXII, 10, 7.}, возбудилъ сильное неудовольствіе и въ христіанахъ. Они были разгнваны даже гораздо боле, чмъ другими мрами, которыя — какъ казалось — должны были бы быть имъ боле непріятны. Дло шло о тхъ самыхъ школахъ, которыя, какъ хорошо было извстно христіанамъ, оставались царствомъ язычества. Представляется нсколько удивительнымъ, почему христіане были такъ привязаны къ преподаванію, враждебному ихъ врованіямъ. По крайней мр, въ наши дни мы встрчали такихъ духовныхъ лицъ, которые пугаютъ робкіе умы, указывая на опасность, кроющуюся въ чтеніи языческихъ авторовъ, и требуютъ изгнанія классиковъ изъ училищъ. Эдиктъ Юліана пришелся бы по вкусу такимъ лицамъ. Вроятно, они не только не постовали бы на него, но даже очень были бы довольны, если бы христіанскихъ учителей заставили отказаться отъ всякихъ произведеній древности. Но не такъ думали въ IV вк. Хотя христіанство проявлялось во всей полнот своей юности, однако цезарь не былъ зараженъ преувеличенною мнительностью, онъ также, какъ и языческое общество, сильно стоялъ за образованіе, онъ не думалъ, чтобы можно было учиться, мыслить и говорить безъ чтенія великихъ писателей, этихъ властителей слова и мысли. Сдлавшись христіаниномъ, никто не думалъ отказываться отъ ихъ изученія, никто не переставалъ ими восхищаться. Они были общимъ достояніемъ всей греческой расы, и когда Юліанъ захотлъ сдлать изъ нихъ монополію для одного культа, то св. Григорій съ гордостью отвчалъ на такое наглое притязаніе: ‘Ужь не ты ли единственный еллинъ’? {Св. Григорій, Contra Jul., I, 107.} Настоянія такого рода доказываютъ намъ, что церковь — преимущественно на восток — вступала теперь въ новую фазу. Время пылкой борьбы съ языческимъ обществомъ приходило къ концу. Уже не было вопроса о томъ, чтобы бороться съ язычествомъ, теперь побжденнымъ, надо было занять для себя подобающее мсто, и чувствовалось хорошо, что нельзя было собою смнить старое, не заимствовавшись отъ него нкоторыми его сторонами. Посл того, какъ античный міръ пересталъ быть страшнымъ, увидли, что не отъ всего въ немъ надо было отказываться. Лишь только длаешься владыкой, какъ вмст съ тмъ становишься консерваторомъ. Вмсто того, чтобы ршительно во всемъ создавать новый міръ, увидли, что надежне, не разрушая, многое сохранить. Задача состояла въ томъ, чтобы согласить сохраняемое съ духомъ христіанства, и это не казалось невозможнымъ. Были уже и христіанскіе софисты, какъ напримръ, Проэрезій — въ Аинахъ, Викторинъ — въ Рим, появились поэты, которые сдлали попытку примнить пріемы античнаго искусства къ сюжетамъ, взятымъ изъ Евангелія и Библіи. Съ этого момента, можно сказать, начинала устанавливаться встрча греческой мудрости и христіанскаго ученія, та смсь идей античныхъ и новыхъ, на которой покоится современная намъ образованность. По видимому, вокругъ Юліана установилось смутное чувство того, что смсь эта завершитъ собою паденіе древней религіи и упразднитъ ее. Потому-то онъ и хотлъ помшать этому явленію, изгоняя христіанскихъ учителей изъ школъ. Чмъ боле его враги желали сохранить за своими риторами и философами право чтенія Гомера или Платона, тмъ боле онъ старался лишить ихъ этого права. Этимъ онъ думалъ обезпечить окончательный успхъ своего предпріятія. Другія его мры противъ христіанъ вредили ямъ въ настоящемъ, эти же мры отнимали у нихъ будущее. Дти ихъ или должны были бы продолжать ученіе въ школахъ, но уже сдлавшихся совершенно языческими, и они не преминули бы увлечься такимъ ученіемъ и погрузиться въ язычество, или же они вовсе перестали бы посщать школы и, лишившись вовсе благодтельнаго образованія, столь необходимаго для природы человка, мало по малу утратили бы прекрасныя свойства греческаго ума и впали бы въ варварство. Такимъ образомъ секта померкла бы среди невжества и мрака.

V.
Результатъ предпріятія Юліана.— Онъ возбуждаетъ неудовольствіе во многихъ язычникахъ.— Онъ привлекаетъ на свою сторону лишь немногихъ христіанъ.— Мннія, о немъ высказанныя.— Его истинный характеръ.

Въ своихъ надеждахъ Юліанъ, какъ извстно, совсмъ обманулся. Изъ всхъ замысловъ противъ христіанства ни одинъ не былъ такъ хорошо обдуманъ и такъ искусно проведенъ, какъ замыселъ Юліана, но и не одинъ изъ нихъ не породилъ такихъ ничтожныхъ послдствій. Одною изъ главныхъ причинъ блестящаго неуспха дйствій Юліана была та, что онъ сумлъ пріобрсти себ непріятелей со стороны обоихъ культовъ и, въ сущности, никого не удовлетворилъ. Съ перваго взгляда представляется, что поклонники древнихъ боговъ должны были отъ всего сердца рукоплескать возстановленію прежняго культа и возсылать молитвы за государя, возвращавшаго имъ ихъ храмы и церемоніи. Однако были и исключенія, замчается вскор, что Юліанъ встртилъ даже между людьми своей партіи упорное сопротивленіе, которое должно было глубоко огорчать его. Многіе только потоку оставались въ язычеств, что оно удовлетворяло ихъ легкимъ нравамъ, допускавшимся язычествомъ. Это были свтскіе люди, добродтель коихъ по носила на себ печати суровости, люди, любившіе удовольствія и не находившіе въ томъ преступленія, они придавали больше цны здшней жизни, нежели гадательному безсмертію, они обращали свои взоры охотне къ земл, нежели на небо. Но изъ нихъ Юліанъ желалъ, во что бы то ни стало, сдлать мистиковъ и благочестивыхъ. Они не хотли покоряться такому требованію, вс усилія его разбивались о ихъ легкомысленный скептицизмъ, и они столько же не желали, чтобъ ихъ завлекали въ храмы, сколько и въ церкви. Подобныя причины отдалили его и отъ большихъ городовъ, населеніе которыхъ предано было играмъ и празднествамъ. Между жителями Антіохіи, слагавшими псенки на счетъ императора, подсмивавшимися надъ его маленькимъ плащимъ и козлиною бородкой, христіане, несомннно, очень были многочисленны, но были между ними и язычники: Ливаній удостовряетъ насъ въ томъ, что во время одной священной: церемоніи совершены были оскорбленія. Юліану ставилось особенно въ вину то, что онъ пренебрегалъ общественными играми, и то, что он ему не правились. ‘Его почти никогда не видли въ ипподром, а если онъ въ немъ и показывался на минуту, то имлъ скучающій видъ и, пропустивъ нсколько бговъ, торопился выйти. Мимы тоже не удерживали его на боле продолжительное время, онъ остерегался смотрть, подобно своимъ предшественникамъ, на танцы безстыдныхъ женщинъ, прекрасныхъ женоподобныхъ мальчиковъ’. Въ наше время мы охотно простили бы подобныя преступленія, но тогда ихъ находили не допустимыми. Юліану нравилось жить не такъ, какъ жилъ народъ, этимъ онъ даже гордился. ‘Вдь мы’, говорилъ онъ антіохійскимъ жителямъ,— ‘семеро чужеземцевъ, семеро приневоленныхъ. Присоедините сюда еще одного изъ вашихъ согражданъ, мастера, искушеннаго въ слов, любезнаго Меркурію и мн (Ливаній). Удаленные отъ всякаго общества, мы слдуемъ только одному пути, тому, который приводитъ къ храму. Никогда нтъ у насъ и рчи о театр: спектакль представляется намъ однимъ изъ постыднйшихъ занятій, занятіемъ достойнымъ всякаго порицанія’ {Юліанъ, Мisopogon, 16.}. Это — поведеніе мудреца, но народъ былъ оскорбленъ такимъ поведеніемъ и обнаруживалъ свое недовольство. Когда хотятъ дйствовать на толпу, не слдуетъ жить слишкомъ вн ея. Человкъ, очень чуждающійся ея вкусовъ, слишкомъ пренебрегающій ея удовольствіями, не понимаетъ ея и рискуетъ быть непонятымъ ею. Юліанъ охотно уединялся въ сообщество семи или восьми личностей, длившихъ его чувства, и недостаточно бралъ въ разчетъ мннія остального населенія. Въ этомъ сказалась большая неловкость со стороны государя, который между тмъ уличалъ христіанъ въ томъ, что они не тотчасъ привлекли на свою сторону всхъ язычниковъ.
Удалось ли ему, по крайней мр, привлечь къ себ многихъ христіанъ? На этотъ вопросъ трудно отвтить, потому что историки церкви охотне свидтельствуютъ передъ нами о тхъ, кто мужественно противостоялъ, нежели о тхъ, кто изнемогши уступалъ {Впрочемъ, блаж. Іеронимъ (Chron, Ad annum 2878—364) упоминаетъ о многочисленныхъ отпаденіяхъ, которыя были слдствіемъ этого гоненія, которыя скоре вовлекали, нежели принуждали къ жертвоприношеніямъ, blands persecuto, impliciens magis quam impalens ad sacrificandum’. Созоменъ (VI, 3) говоритъ, что при Юліан нкоторыя двственницы были понуждены къ бракамъ.}. Не можетъ быть и сомннія въ томъ, что ршились быстро принять религію императора равнодушные и честолюбцы, всегда готовые жертвовать своими убжденіями интересу, также истые чиновники, ставящіе себ въ обязанность подражать во всемъ своему господину. Такихъ всегда находятся много въ обширной имперіи, тамъ, гд государь располагаетъ огромнымъ числомъ должностей. Не мудрено, что при такихъ условіяхъ Юліанъ, въ начал своего царствованія, заблуждался относительно успха своего предпріятія. Все населеніе льстецовъ, покорно слдовавшихъ за Константиномъ, отказавшихся отъ язычества, единодушно возвратилось теперь къ старымъ богамъ. Нсколько лтъ спустя, одинъ епископъ въ своей проповди, направленной противъ честолюбія и скупости, напоминаетъ, что эти пороки всегда порождали отступниковъ, что изъ-за нихъ многіе перемнили религію такъ же легко, какъ перемняли одежды. Свое мнніе онъ подкрпляетъ примрами, очевидцемъ которыхъ онъ былъ. ‘Когда’, говоритъ онъ,— ‘императоръ, снявъ маску, которою прикрывался, сталъ открыто приносить жертвы и побуждалъ къ тому другихъ, соблазняя ихъ наградами, какое число лицъ бросило церкви и пошло въ капища? Сколько было обольщено общаніемъ выгодъ и дало изловить себя на нечестивую приманку?’ Язычникъ емистій свидтельствуетъ о томъ же, только въ иныхъ выраженіяхъ, онъ съ такою же силою бичуетъ постыдное отступничество. ‘Мы — позорныя игрушки, прихоти нашихъ владыкъ, мы не Бога боготворимъ, а пурпуръ этихъ владыкъ, съ новымъ правленіемъ мы принимаемъ и новыя врованія!’ При начал было, такимъ образомъ, большое количество перебжчиковъ, но вроятно, не такіе были то люди, чтобъ императоръ сталъ особенно дорожить ими. Честные остались стойкими, толпами переходили только ославленныя и подозрительныя личности. Юліанъ дорого бы далъ, чтобы переманить, напримръ, на сторону стараго культа софиста Проэрезія — славу /своей имперіи — сдлавшагося христіаниномъ, но Проерезій устоялъ противъ всхъ предложеній. Какъ бы въ вознагражденіе за это императору не стоило большого труда пріобрсти Гекебола, который ране прельстилъ Констанція своею шумною рьяностію противъ язычниковъ. По словамъ Ливанія, Гекеболъ былъ посредственный риторъ, постыдный льстецъ власти данной минуты, онъ тотчасъ по смерти Юліана улегся у порога церкви и съ воплемъ взывалъ къ врующимъ: ‘Попирайте меня ногами вашими, какъ соль негодную къ употребленію и потерявшую свой вкусъ’. Юліанъ вернулъ на свою сторону еще алассія, доподлинно доносомъ своимъ погубившаго своего брата Галла. Императоръ принялъ его чрезвычайно сурово, когда тотъ явился къ нему въ Антіохію, но алассій зналъ, какимъ средствомъ можно боле обезоружить Юліана: онъ сдлался язычникомъ и мгновенно проникся такою ревностію къ прорицателямъ и оракуламъ, что государь не преминулъ приблизить его къ себ. Это все были легкія побды: ими нельзя было, гордиться.
Юліанъ не имлъ никакой надежды привлечь къ себ главъ церкви. Онъ зналъ, что онъ ими ненавидимъ, и платилъ имъ тмъ же. Онъ говорилъ о нихъ не иначе, какъ тономъ гнва и угрозы. ‘До сихъ поръ они упражнялись въ своей тиранніи, имъ мало того, что они избгаютъ расплаты за свои преступленія, они съ ревностію относятся къ своему прежнему происхожденію и скорбятъ о томъ, что не могутъ боле отправлять судъ, писать духовныя завщанія, пользоваться наслдствами, все присвоятъ себ, они теперь пускаютъ въ ходъ пружины всяческой интриги и подстрекаютъ народъ къ возстаніямъ’. Однако же всмъ теперь извстно, что этому чрезвычайному врагу епископовъ удалось все-таки обратить одного изъ нихъ. Исторія о томъ очень занимательна, ее намъ въ послднее время только открыло одно изъ неизданныхъ писемъ Юліана, оно заслуживаетъ того, чтобы съ нимъ ознакомиться {Письмо это было найдено въ одномъ греческомъ манускритат Британскаго музея, представляющемъ собою сборникъ различныхъ писемъ. Подлинность его несомннна. Она было опубликовано Геннагомъ въ берлинскомъ журнал Hermes 1875 года.}. Въ этомъ письм онъ разсказываетъ, что въ то время, когда онъ былъ призванъ Констанціемъ къ командованію арміей, ему пришлось прозжать чрезъ Троаду и остановиться въ город, построенномъ на мст древняго Иліона. Онъ тогда пожелалъ увидть памятникъ прошлаго. ‘Я употребилъ такую уловку, чтобъ имть возможность нос тить храмы’. Мстный епископъ, по имени Пигасъ, вызвался проводить его и повелъ къ надгробіямъ Гектора и Ахиллеса. ‘Тамъ’, прибавляетъ Юліанъ,— ‘я замтилъ, что огонь былъ зажигаемъ почти на самыхъ жертвенникахъ, и что его только что потушили, что статуя Гектора была еще совершенно блестяща отъ благовонныхъ возліяній, которыя на нее пролили. Я тогда взглянулъ на Пигаса и сказалъ: ‘Разв жители Иліона занимаются еще жертвоприношеніями?’ Я желалъ, не поданъ вида, испытать: какихъ убжденій былъ епископъ. Онъ отвчалъ мн: ‘Что же удивительнаго въ томъ, что жители почитаютъ великаго человка, бывшаго ихъ гражданиномъ, подобнымъ образомъ и мы откосимся къ нашимъ мученикамъ, Отвтъ былъ не хорошъ, но, сообразуясь со временемъ, онъ былъ тонокъ. Затмъ, епископъ сказалъ мн: ‘Пойдемъ, постимъ священную ограду Минервы Троянской, онъ былъ счастливъ, что могъ сопровождать меня туда, и отворилъ двери храма. Онъ показалъ мн статуи и взялъ меня за руку, обративъ мое вниманіе на то, что он не тронуты. Я замтилъ слдующее: показывая ихъ мн, онъ ничего такого не исполнилъ, что обыкновенно длаютъ нечестивцы въ подобныхъ обстоятельствахъ: такъ, онъ не изобразилъ на своемъ лбу знака, напоминающаго смерть Распятаго, и не свисталъ между своихъ зубовъ, вдь правило ихъ религіи — именно такой свистъ при вид статуй нашихъ боговъ, а затмъ — знакъ креста’, Надо сознаться, что онъ былъ очень услужливъ. Этотъ ловкій человкъ, безъ сомннія, разгадалъ тайные помыслы Юліана, которые не могли укрыться отъ прозорливыхъ глазъ, онъ заране хотлъ установить для себя добрыя отношенія къ наслднику престола. Когда язычество восторжествовало, Пигасъ открыто объявилъ себя язычникомъ и изъ Иліонскаго епископа превратился въ великаго жреца боговъ. Но, по видимому, онъ не былъ хорошо принятъ въ своемъ новомъ кругу: прежній епископъ всегда долженъ былъ быть подозрителенъ для враговъ церкви. Будучи ненавидимъ тми, кого оставилъ, онъ не внушалъ никакого доврія и язычникамъ. Имли намреніе даже погубить его и припоминали, что онъ также разрушалъ священные предметы въ т времена, когда хотлъ нравиться христіанамъ. Юліану пришлось защищать его отъ публичныхъ порицаній, вотъ въ этихъ-то видахъ онъ и написалъ свое письмо, которое теперь найдено. Онъ говоритъ объ этомъ съ тономъ явнаго раздраженія: ‘Разв вы полагаете, что я могъ бы назначить его въ жреческое званіе, еслибъ я считалъ его способнымъ на какое-нибудь нечестіе?..’ И дале императоръ оправдываетъ его въ преступленіяхъ, на него взведенныхъ: если онъ прикрывалъ статуи боговъ лохмотьями, то только для того, чтобы защитить ихъ отъ еще большаго поруганія. Онъ согласился низвергнуть ничтожную часть какой-нибудь стны для спасенія цлаго. Разв все это даетъ поводъ къ тому, чтобы обрадовать галилеянъ несчастіями и оскорбленіями этого лица? ‘Врьте мн’, говорилъ Юліанъ въ заключеніе,— ‘вамъ слдуетъ чтить не только Пигаса, но и всхъ тхъ, которые, подобно ему, обратились къ нашей вр, тогда только мы привлечемъ къ себ другихъ и не подадимъ повода нашимъ врагамъ злорадствовать. Если бы, на оборотъ, мы начали принимать дурно тхъ, кто добровольно будетъ приходить къ намъ, никто на захочетъ насъ слушать и за нами слдовать’.
Надъ случаемъ съ Пигасомъ, несомннно, приходилось задуматься. Незавидна судьба того, кто становится цлью для ненависти обихъ противоположныхъ партій: одна его ненавидитъ, другая недоумваетъ. Нельзя также утверждать наврное, чтобы христіанское духовенство вовсе не давало себя прельщать тми жреческими мстами, которыя Юліанъ такъ щедро предлагалъ послдователямъ его вры. Въ народ должно было быть такихъ обращенныхъ еще боле, но если падали нкоторые мужчины, то женщины, по видимому, выстаивали. Юліанъ питалъ къ нимъ вражду за ихъ участіе въ христіанской пропаганд, онъ обвинялъ ихъ въ измн мужьямъ и отцамъ и въ томъ, ‘что он все достояніе семьи относятъ галилеянамъ’. Ливаній увряетъ, что ‘когда людей принуждали идти въ храмы, они отказывались изъ боязни огорчать этимъ своихъ женъ и матерей’. Если же случалось, что случайно они уступали и участвовали въ жертвоприношеніяхъ, то ‘ихъ опять отвлекали отъ боговъ просьбы женъ и проливаемыя по ногамъ слезы’ {Ливаній, Ad Аntiochenos, de ira Juliani.}. Такимъ образомъ, не смотря на вс подобныя усилія, древній культъ не сдлалъ прочныхъ побдъ. Юліанъ, который былъ такъ увренъ въ правот своей доктрины, который врилъ, что не возможно противостоять совту Платона и Порфирія, не могъ не чувствовать однако же безпокойства, когда видлъ людей нечувствительныхъ къ аргументамъ, побдившимъ его самого. Ему казалось, что довольно было отворить храмы — и толпа сама бросилась бы въ нихъ. Храмы были открыты, но толпа не шла въ нихъ, а если иногда заходила туда, то онъ хорошо понималъ, что это длалось изъ лести и изъ желанія боле понравиться императору, нежели богамъ. И вотъ, въ послднихъ произведеніяхъ его замчаются слды разочарованія, которыхъ онъ не уметъ скрыть. ‘Еллинизмъ’, говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ,— ‘не длаетъ еще тхъ успховъ, какихъ мы бы желали’ {Юліанъ, Epist., 49.}. И еще въ другомъ мст: ‘Мн необходимо много людей, чтобы возстановить то, что жалко упало’ {Юліанъ, Epist., 29.}. Но ни время, ни люди здсь ничего бы не сдлали, успхъ былъ невозможенъ, и наступалъ день, въ который онъ замтилъ, что ‘то, что такъ жалко упало’, не могло быть возстановлено никогда.
Каково же значеніе его неуспха? Дйствительно ли заслуживаетъ какого-нибудь сожалнія неудача его предпріятія? По поводу этихъ вопросовъ мннія различны. Въ то время, какъ нкоторые философы, которыхъ уже никакъ нельзя заподозрить въ сочувствіи христіанству, какъ напримръ, Огюстъ Контъ, относятся къ Юліану съ самою неумренною строгостію, другіе полагаютъ, что для человчества смерть Юліана, прескшая его дла, боле пагубна {Эмиль Ламе, Julien l’Apostat.}. Насъ не должно поражать такое разногласіе между людьми, принадлежащими къ одному и тому же лагерю, оно можетъ быть объяснено безъ труда. Такъ какъ дла Юліана были довольно сложныя, то и при единств убжденій могли сложиться различныя воззрнія на него. Онъ хотлъ уничтожить одну религію и основать другую: то были два различныя стремленія, смотря по тому — бываютъ ли поражены тмъ или другимъ, измняется и самое воззрніе на Юліана, и къ нему длаются или благосклонными, или на оборотъ.
Въ прошломъ вк обращали вниманіе только на одну сторону его дятельности, на него смотрли только какъ на государя, боровшагося съ христіанствомъ. Въ немъ видли союзника и считали для себя за счастіе протянуть ему руку. Изъ сочиненій его выбирали прекрасныя кое-гд встрчавшіяся въ нихъ изреченія о терпимости, изреченія эти приводили съ восторгомъ и съ наслажденіемъ рисовали самыя обольстительныя изображенія Юліана. Но въ несчастно, изображенія эти были плодомъ фантазіи: качества Юліана преувеличивали, а недостатки его скрадывали. Въ сущности Юліанъ заслуживаетъ безусловной похвалы только какъ военный человкъ. Его удивительные походы съ галльскою арміей, битва при Страсбург, данная съ такою ршительностію и поведшая за собою плодотворнйшія послдствія, возбудила повсюду удивленіе и такой энтузіазмъ, воспоминаніе о которомъ продлилось надолго. Когда позже римское оружіе уже не было побдоноснымъ, когда варвары опустошали имперію, и остановить ихъ уже было нельзя, нердко вспоминали съ сожалніемъ объ этомъ юномъ государ, съ такою быстротою отбросившемъ врага за Рейнъ. Тогда-то ревностный христіанинъ, но въ то же время добрый патріотъ, поэтъ Пруденцій, сказалъ слдующія прекрасныя слова: ‘Если онъ измнилъ своему Богу, то по крайней мр но измнилъ своему отечеству!’ {Пруденцій, Apotheosis, 453, Perfides ille Deo, quamvis non perfidus urbi.} Но именно не воину удивлялись философы XVIII вка въ Юліан, а врагу христіанства. Они, видя въ немъ человка, преисполненнаго противъ христіанства тми же страстями, которыя питали сами, вообразили, что онъ похожъ на нихъ и во всемъ остальномъ. Они пытались изобразить его не врующимъ, скептикомъ и такимъ же, какъ они сами, врагомъ сверхъестественнаго. Заблужденіе — грубое, странно представить себ, какъ могло оно быть допущено! Юліанъ нисколько не былъ похожъ на свободнаго мыслителя. Онъ любилъ философію, но философію Платона и Пиагора, то-есть, ‘ту философію, которая ведетъ насъ къ благочестію, которая насъ научаетъ, что намъ необходимо знать о божествахъ, что боги существуютъ, и что ихъ попеченіе бодрствуетъ надъ обстоятельствами здшняго міра’ {Юліанъ, Пиьмо къ одному жрецу, II.}. О философіи Эпикура и Пиррона Юліанъ не хочетъ и слышать. ‘Книги ихъ’, говоритъ онъ, — ‘утрачены именно по милости боговъ’. Онъ приходитъ въ ужасъ отъ безбожниковъ, по ихъ поводу онъ приводитъ изреченіе, своего учителя Ямвлихія, что ‘всмъ тмъ кто спрашиваетъ, существуютъ ли боги, и кто въ нихъ сомнвается, не слдуетъ отвчать, какъ людямъ, но надо ихъ преслдовать, какъ дикихъ зврей’ {Юліанъ. Протонъ Гераклія, 20.}. Эти слова, конечно, должны были бы охладить благоговніе д’Аржанса и Фридриха Великаго къ Юліану. Государь, котораго старались, во что бы то ни стало, представить скептикомъ и свободнымъ мыслителемъ, въ сущности былъ иллюминатъ, которому казалось, что онъ и видитъ на яву, и слышитъ боговъ, это былъ благочестивый человкъ, посщавшій вс храмы и проводившій часть дня въ молитв. ‘Ему’, говоритъ Ливаній, — ‘скоре приличествуетъ названіе первосвященника, нежели императора, и имя первосвященника дйствительно идетъ ему. Онъ на столько же выше другихъ императоровъ по своей манер царствовать, на сколько превосходитъ прочихъ первосвященниковъ по своему проникновенію священными предметами, я не разумю здсь жрецовъ его времени — нтъ, но просвщенныхъ жрецовъ древняго Египта. Юліанъ не довольствовался тмъ, что приносилъ жертвы отъ времени до времени, въ праздники, указанные ритуаломъ, онъ былъ убжденъ въ необходимости воспоминанія о богахъ при начал всякаго дйствія, всякой рчи и приносилъ жертвы повседневно, тогда какъ другіе приносили ихъ лишь однажды въ мсяцъ. Онъ привтствуетъ восходъ солнца кровью жертвы, и та же кровь проливается при захожденіи солнца. Другія жертвы заколаются также въ честь демона ночи. Такъ какъ онъ, по временамъ, долженъ была, оставаться у себя и не всегда могъ поэтому посщать храмы, то устроилъ себ храмъ на дому. Въ садахъ его дворца деревья осняли алтари, и алтари придавали собою тмъ большую прелесть древесной сни. Особенно прекрасно было то, что во время жертвоприношеній онъ не оставался сидящимъ на своемъ возвышенномъ трон, за чертою круга изъ золотыхъ щитовъ своей стражи, нтъ, онъ приносилъ жертвы богамъ своими собственными руками, онъ принималъ въ жертвахъ личное участіе, онъ смшивался съ остальными жертвоприносителями: несъ дрова, бралъ жертвенный ножъ, вскрывалъ сердце жертвенныхъ птицъ я умлъ читать судьбу по внутренностямъ’ {Ливаній, Puneg.}. Таковъ былъ дйствительный Юліанъ, какъ описалъ его одинъ изъ его поклонниковъ въ одномъ изъ панегириковъ. Надо сознаться, что онъ вовсе не походить на свое изображеніе, вышедшее изъ-подъ пера Вольтера и его друзей.
Совершенно становится понятнымъ, что этотъ благочестивецъ, этотъ мистикъ, воздвигая гоненіе на христіанство, вовсе не думалъ уничтожать положительныя религіи. Онъ домогался уничтоженія христіанства, имя въ виду замнить его иною религіей, на расчищенномъ мст онъ думалъ воздвигнуть свое врованіе, которому слдовало царить безъ соперничества. Эта вторая часть его дла представлялась ему важнйшею, по ней и слдуетъ его судить. По видимому, та религія, которую онъ воздвигаетъ,— религія древняя, но было уже видно, что онъ совершенно ее видоизмнилъ. Хотя онъ увряетъ, что ‘всегда, во всемъ онъ избгалъ нововведеній’, однако на одряхлвшемъ основаніи онъ воздвигъ многія новыя идеи. Весьма важно указать на многочисленныя заимствованія его изъ христіанства, этимъ-то и подтверждается, до какой степени своевременно явилось оно: оно отвтило чаяніямъ и потребностямъ тогдашняго общества, оно какъ бы явилось именно для него и потому неизбжно должно было восторжествовать, и вотъ, Юліанъ, ненавидвшій его, видлъ возможность успха только въ подражаніи христіанству. Подражаніе это, впрочемъ, было дурно сдлано: оплошность состояла въ томъ, что Юліанъ соединялъ вмст принципы противоположные, которые не могли придти въ соглашеніе другъ съ другомъ. Въ подобномъ несвязномъ соединеніи ни одна изъ обихъ партій не узнавала другъ друга. Юліанъ сдлалъ попытку ввести въ древній культъ то, что новый культъ представлялъ лучшаго, намреніе было доброе, но необходимо ли было уничтожить религію для того, чтобъ ее измнить? Не естественне ли было предоставить ей исполнять предназначенное, если міру суждено было почерпнуть изъ нея свои блага? И могло ли какое бы то ни было иное исповданіе исполнить назначеніе христіанства, кром самого христіанства? Онъ желалъ спасти отъ конечной погибели то, что оставалось отъ классической образованности, и надо сознаться, въ этомъ онъ былъ правъ. Античная образованность заключала въ себ такіе элементы, которые должны была продолжить себя среди новыхъ обществъ. Но христіанство уже готовилось пріурочить къ жизни эти элементы, они стекались къ нему со всхъ сторонъ по мр того, какъ само христіанство проявлялось мене сурово и распространялось все боле и боле въ мір. Они должны были въ конц концовъ слиться съ нимъ, не посягнувъ на его сущность. Предпріятіе Юліана такимъ образомъ было тщетно, оно осуществилось иначе и при иныхъ условіяхъ. Твореніе его могло пасть безъ ущерба для міра.

КНИГА ВТОРАЯ.
Христіанство и римское воспитаніе.

ГЛАВА I.
Народное просвщеніе въ Римской имперіи.

I.
Древнйшее воспитаніе у римлянъ.— Какъ воспитывались дти благородныхъ.— Воспитаніе въ народ.— Primus magister или liberator.— Начальная школа въ Римской имперіи.

Та завщанная античнымъ міромъ смсь идей языческихъ и христіанскихъ, о которой я говорилъ, и которая должна была сохранить вамъ лучшее достояніе древности, должна была произвести самыя счастливыя послдствія. Весьма важно поэтому разсмотрть, какимъ путемъ смсь эта образовалась.
Новая религія развилась въ обществ, сложившемся на языческой основ. Учрежденія, привычки, чувствованія, рчь, вся жизнь общества были запечатлны языческими принципами. По свидтельству Тертулліана, ребенокъ не могъ избжать вліянія язычества, оно касалось его уже въ колыбели и сопровождало до могилы (omites idoiolatria obstetrice nascuntur) {Тертулліанъ, De anima, 39.}. Но ничто такъ глубоко не вкореняло язычества, какъ воспитаніе. Я полагаю, что именно воспитаніе питало при посредств язычества и умъ, и сердце молодыхъ христіанъ изъ просвщенныхъ классовъ. Противъ ихъ собственнаго чаянія отъ него завислъ самый способъ воспріятія и выраженія религіозныхъ врованій. Но чтобы понять, каковы были воздйствіе и сила такого воспитанія, необходимо прежде узнать, каково оно было само. Посмотримъ, откуда вышла и какъ сложилась воспитательная система, процвтавшая въ имперіи въ IV вк, какимъ путемъ воспитаніе дошло до той степени вліянія, при которомъ даже само христіанство, опрокинувшее все остальное, не только не побдило его, но даже испытало на себ его вліяніе? {О римскомъ воспитаніи см. любопытный очеркъ этого предмета въ мему ар Усснига: Darstellung des Eraiehungs- und Unterrichtawesens bei den Griechen and Rmern.}
Въ 662 году (за 92 года до P. X.) римскія городскія власти узнали, что нкоторыя лица дозволили-себ открыть школы, въ которыхъ преподавалась риторика на латинскомъ язык. Въ Рим еще съ давнихъ поръ поселились греческіе риторы, и власти на это не обращали вниманія. Безъ сомннія, полагали, что уроки, преподаваемые на чужомъ язык, не опасны, что они могутъ привлечь только небольшое число слушателей. Но съ риторами, употреблявшими латинскій языкъ, дло выходило затруднительне, никто изъ нихъ еще не получалъ дозволенія примнять свое искусство въ Рим. Теперь представился и для нихъ благопріятный моментъ. Это было на канун борьбы Марія и Суллы, суровость древнихъ нравовъ значительно ослабла, и уже не хлопотали боле о томъ, чтобы придерживаться старыхъ принциповъ. Однако тогдашніе цензора Кней Домицій Аэнобарбъ и Л. Лициній Крассъ (послдній — знаменитый ораторъ) проявили неожиданную суровость: они безжалостно приказали закрыть школы. Опубликованный ими до этому случаю эдиктъ сохранился до вашихъ дней. Въ немъ встрчается слдующая любопытная фраза: ‘Предки наши установили, что должно быть преподаваемо дтямъ, и въ какихъ школахъ должны быть дти обучаемы. Что касается подобныхъ новостей, противорчащихъ привычкамъ и нравамъ нашихъ отцовъ, мы не одобряемъ ихъ и находимъ ихъ предосудительными’ {Авлъ Галлій, XV, 11.}. Изъ этихъ словъ явствуетъ, что, по видимому, въ древнемъ Рим существовала офиціальная система обученія. Совершенно иначе говоритъ Цицеронъ. Онъ опредленно свидтельствуетъ, что въ Рим ‘воспитаніе не было установлено законами, не было публично, не было общимъ и единообразнымъ для всхъ’. Онъ прибавляетъ, что Поливій, обыкновенно считавшій своею обязанностію восхищаться римлянами, сурово порицалъ ихъ за такую небрежность {Цицеронъ, De Rep., IV, 3, 3.}.
Оба эти свидтельства не столь противорчатъ другъ другу, какъ кажется съ перваго взгляда, и ихъ можно согласить. Слдуя Цицерону, надо допустить, что пока продолжалась республика, не было письменнаго закона, установлявшаго воспитаніе римскаго юношества: но ничто не препятствуетъ намъ и вмст съ цензорами допустить, что руководствовались тми преданіями и обычаями, которые соблюдались въ продолженіе вковъ, и отклоненія отъ которыхъ не желали мудрые люди. Для римлянина стараго закала древніе обычаи были такими же священными, какъ и самые законы, ‘Величіе Рима зиждется на древнихъ нравахъ’, говорилъ Энній.
Древніе обычаи довольно хорошо сведены въ любопытномъ письм Плинія, въ которомъ онъ весьма сожалетъ объ ихъ утрат. ‘Во времена нашихъ предковъ’, говоритъ онъ,— ‘учились при помощи не только слуха, но и зрнія’. Смотря на старшихъ, младшіе усваивали то, что имъ скоро предстояло длать самимъ, и что они должны были въ свою очередь передать своимъ преемникамъ {Плиній, Epist., VIII, 14.}. Изъ этого можно понять, что въ т времена воспитаніе было чисто практическое, и что примры служили уроками. Римлянину знатнаго рода извстны были только два учителя: война и политика. Войн онъ учился въ военномъ стан: сначала происходили подготовительныя упражненія на Марсовомъ пол, на которомъ молодые люди привыкали владть мечемъ, метать копье, прыгать, бгать, бросаться совершенно разгоряченными въ Тибръ, потомъ они отправлялись въ армію. Тамъ, въ шатр полководца, при которомъ они составляли когорту, ‘они, повинуясь, привыкали повелвать’. Что касается политики, ихъ не учили ей и не давали имъ въ руки трактатовъ Платона или Аристотеля, нтъ: ихъ заставляли присутствовать въ сенат. Сидли они здсь на маленькихъ скамейкахъ при вход. ‘Предъ ними открывалось зрлище преній, въ которыхъ вскор имъ самимъ предстояло принимать участіе’. Конечно, такое воспитаніе не могло подготовить мыслителей, за то оно подготовляло людей практики, преимущество его состояло еще въ томъ, что дло длалось быстро. И тотъ человкъ, для котораго, согласно Цицерону, форумъ являлся школой, а опытъ — учителемъ, который успвалъ побывать въ нсколькихъ сраженіяхъ и услышать нсколькихъ ораторовъ, въ двадцать лтъ уже созрвалъ для публичной жизни.
Я ничего еще не сказалъ о томъ, что мы называемъ собственно обученіемъ, то-есть, о тхъ учебныхъ занятіяхъ, которыя могутъ быть сокращаемы и упрощаемы, но совершенно уничтожены быть не могутъ. Прежде чмъ спуститься на форумъ или отправиться въ армію, молодой человкъ естественно долженъ былъ усвоить себ необходимыя для каждаго элементарныя знанія. Для простыхъ гражданъ существовали публичныя школы, о нихъ я скажу нсколько словъ посл. Но юноши знатныхъ родовъ не посщали ихъ. ‘Ихъ отцы’, говоритъ Плиній,— ‘должны были быть ихъ учителями: suas cuique parens pro magistro’. Я думаю, что, говоря такъ, брали въ образецъ Катона. Намъ извстно, что у Катона былъ сынъ, за воспитаніе котораго онъ взялся самъ. Для этого сына онъ составилъ цлую энциклопедію тогдашнихъ наукъ. Въ ея составъ вошли трактаты о земледліи, военномъ искусств, юриспруденціи, правила нравственности, риторика, наконецъ — книга о медицин. Въ послдней онъ отзывался очень дурно о врачахъ-грекахъ, ‘которые поклялись извести своими средствами всхъ варваровъ и заставляютъ платить себ за убіеніе людей’. Онъ не забылъ противопоставить ихъ сомнительному искусству то, чему научился изъ опыта, именно — то, что капуста вылчиваетъ страданія желудка, и что вывихи вправляются при помощи волшебныхъ заклинаній. Изъ этого можно видть, что Катонъ исполнилъ съ образцовымъ рвеніемъ взятую на себя обязанность. Но такіе отцы, какъ онъ, были рдки. По большей части они легко отдлывались отъ своего дла. Покупали ученаго раба, котораго и заставляли обучать сына всему тому, что считалось необходимымъ. По несчастію, рабы пользовались малымъ вліяніемъ въ семьяхъ господъ. У порученныхъ имъ отцами сыновей они были скоре прислужниками, чмъ наставниками. Такъ, въ одной изъ самыхъ забавныхъ своихъ комедій Плавтъ выводитъ на сцену молодаго развратника Пистоклера, который старается завлечь своего педагога Лида къ своей любовниц. Лицъ противится, сердится, читаетъ нравоученія, но молодой человкъ, давъ ему поговорить, объявляетъ коротко и ясно: ‘Скажи, пожалуйста, что же — я твой рабъ, или — ты мой?’ Лицъ ничего не можетъ возразить да это, а потому слдуетъ за юношей, разражаясь клятвами {Плавтъ, Bacch., I, 2.}. Вотъ сцена, выхваченная изъ жизни. И безъ сомннія, не одному педагогу приходилось слышать въ Рим вопросъ Пистоклера.
Такихъ молодыхъ людей, у которыхъ были педагоги-компаньоны, и которымъ приходилось слышать у преддверій сената пренія и служить въ войск, въ когорт полководца, было мало: они принадлежали къ родовитой и богатой аристократіи, управлявшей республикой. Между аристократами и массою пролетаріата стояла самостоятельная буржуазія и промышленные плебеи. То былъ посредствующій міръ, постоянно обогащавшійся, постоянно стремившійся къ возвышенію и участію въ политической жизни. Очевидно, что буржуазія также не могла обойтись безъ извстнаго образованія и обыкновенно посщала школы. Для этого класса должны были всегда существовать школы въ Рим, историки упоминаютъ иногда о древнйшихъ изъ нихъ, но не сообщаютъ многихъ подробностей. О нихъ можно сказать только, что он предназначались для обоихъ половъ, и что обученіе въ нихъ должно было быть самое элементарное.
Позже, когда въ Рим поселились преподаватели изъ грековъ, старыя школы продолжали существовать, по он сдлались лишь низшею ступенью въ дл образованія. Безъ сомннія, он давали нчто такое, что мы называемъ теперь начальнымъ обученіемъ. Хотя у древнихъ не существовало, какъ теперь, точнаго раздленія различныхъ видовъ обученія, однако въ ‘Флоридахъ’ Апулея встрчается любопытный отрывокъ, по видимому, установляющій извстную іерархію между учебными заведеніями. ‘Первою чашей на пиру’, говоритъ Апулей,— ‘утоляется жажда, второю возбуждается веселье, третьей вызывается наслажденіе, четвертая порождаетъ безуміе. Не то происходитъ на пиршествахъ музъ. Здсь, чмъ боле приходится пить, тмъ боле душа наша пріобртаетъ мудрости и разума: первую чашу здсь наполняетъ вамъ литераторъ (то лицо, которое учитъ насъ читать), этою чашей сглаживается грубость нашего ума, за литераторомъ слдуетъ грамматикъ, онъ украшаетъ насъ разнообразными знаніями, наконецъ, риторъ вручаетъ намъ оружіе краснорчія’ {Апулей, Flor., 20.}. Такимъ образомъ, у Апулея достаточно опредленно обозначены три степени образованія.
Литераторъ, къ которому отправляютъ дитя, когда оно еще ничего не знаетъ, и который берется его обучать, называется также у блаженнаго Августина ‘первоначальнымъ учителемъ, primus magister’ {Блаженный Августинъ, Confess., I, 13.}. Нкоторые изъ учениковъ первоначальнаго учителя переходятъ изъ его школы къ грамматику, но многіе не идутъ дале, и никакихъ другихъ знаній уже у нихъ не будетъ. По видимому, и въ послдующее время подобное начальное обученіе не измнилось въ своей сущности. Поэтому, мы и посмотримъ, что давало оно, прежде, чмъ пойдемъ дале: къ несчастію, мы очень мало знаемъ объ этомъ. Чему научались въ школ ‘первоначальнаго учителя’?— Читать, писать, считать, по свидтельству блаженнаго Августина {Блаженный Августинъ, Confess., I, 13.}. Подобныя необходимыя знанія составляютъ повсемстно основу народнаго образованія. Но если они очень полезны, то и весьма скромны. Естественно, что въ Рим учителя, преподавшіе подобныя знанія, пользовались только посредственнымъ уваженіемъ. Имъ не дозволяли называться профессора мы, и законъ неоднократно упоминаетъ о томъ, что они не имютъ нрава пользоваться тми же преимуществами, какими пользуются риторы и грамматики {Dig., 4, 5, 2, 8.}. Однако, императоръ признаетъ за благо поручать ихъ снисхожденію правителей провинцій, онъ предписываетъ этимъ чиновникамъ, чтобъ они не дозволяли обременять начальныхъ учителей слишкомъ тяжелыми обязанностями, таковъ долгъ человколюбія: Ad praesidis religionem pertinet. Начальные учителя, обыкновенно очень бдные, не были въ состояніи уплачивать слишкомъ тяжелыхъ податей. Въ Капу была найдена гробница одного школьнаго учителя, который имлъ притязаніе на то, чтобъ увковчить свое изображеніе. Онъ представленъ сидящимъ на своей каедр, и по сторонамъ его двое учениковъ — мальчикъ и двочка. Внизу барельефа начертаны довольно хорошо сочиненные стихи. Въ нихъ говорится, что Хиловалъ былъ почтенный учитель, онъ внимательно наблюдалъ за нравственностію тхъ молодыхъ людей, которыхъ ему довряли, въ то же самое время, когда онъ преподавалъ въ класс, онъ честнымъ образомъ составлялъ завщанія:
Ideinque testaments scripsit cum tide *).
*) Hermes, I, стр. 147.
Такимъ образомъ, прямыя его обязанности не давали ему достаточно средствъ для жизни, и онъ заблагоразсудилъ приняться еще за другой заработокъ, подобно тому, какъ поступали и наши школьные учителя, одновременно исполнявшіе обязанности церковныхъ пвчихъ или секретарей мэрій.
Однако эти безвстные и скудно оплачиваемые учителя оказали большія услуги стран. Правительство, по видимому, не особенно пеклось о народномъ образованіи: оно, кажется, озабочивалось просвщеніемъ только высшихъ классовъ. По счастью, на всхъ ступеняхъ римскаго общества проявлялся вкусъ къ знаніямъ. Благодаря этому-то вкусу, всюду умножались школы безъ заботъ со стороны правительства. Школы существовали какъ въ деревняхъ, такъ и въ городахъ, равно какъ въ тхъ случайныхъ поселеніяхъ, которыя образуются при промышленныхъ центрахъ сами собою {Въ 1876 году нашли въ Португаліи, недалеко отъ маленькаго мстечка Альхустреля, въ гористой мстности, бронзовую доску, покрытую длинною латинскою надписью. Эта, по несчастію, очень неполная надпись заключаетъ въ себ правила, относящіяся къ разработк мстныхъ рудниковъ. Изъ надписи мы узнаемъ, что вокругъ рудниковъ образовалось настоящее поселеніе, въ которомъ были: бани, лавки, все, что могло служить дня нуждъ и развлеченій рабочаго. Здсь были также и школьные учителя, которые правилами освобождены были отъ уплаты податей: Ludimagistros a procurastore metallorum immunis esse placet.}. Однимъ еловомъ, неграмотные должны были быть рдкимъ исключеніемъ. Поразительно, какая масса афишъ покрываетъ вс стны на улицахъ Помпеи. Ихъ, безъ сомннія, было бы гораздо мене, если бы между массой жителей не была распространена грамотность. Масса эта умла и писать. Каждый день открываютъ въ тхъ мстностяхъ, которыя не были посщаемы высшимъ обществомъ, до того грубыя надписи, что очевидно, он начертаны людьми изъ низшихъ слоевъ общества. Приказы по арміи издавались не устно, а при помощи надписей же на табличкахъ, которыя переходили изъ рукъ центуріоновъ въ руки послднихъ унтеръ-офицеровъ: слдовательно, всегда была увренность, что надписи прочтутся каждымъ.
По обыкновенію, свою школу primus magister, а также грамматикъ и риторъ, если только они были бдны, помщали въ тхъ крытыхъ сараяхъ, которые назывались pergulae и служили мастерскими для живописцевъ. Иногда случалось, что школы помщаемы были въ самыхъ верхнихъ частяхъ дома, въ такомъ случа учитель, подобно Орбилію, могъ говорить о себ, что и еподаетъ подъ крышей. Но чаще всего школы занимали нижній этажъ и представляли собою нчто въ род портиковъ по сторон улицы. Такъ устраивалась боле или мене удовлетворительно школа. Чтобъ укрыться отъ празднаго любопытства сосдей, довольствовались тмъ, что протягивали куски холста между столбовъ. Этими холстами заслонялось отъ взора учениковъ уличное движеніе, но они не мшали тому, чтобы школьный шумъ достигалъ до прохожихъ. И эти послдніе слышали, какъ ученики повторяли хоромъ: ‘Одинажды одинъ — одинъ, дважды два — четыре’. Ужасный припвъ: ‘Odiosa cantio!’ говорилъ блаженный Августинъ, сохранившій объ этомъ самое непріятное воспоминаніе изъ временъ первыхъ школьныхъ уроковъ {Блаженный Августинъ, Confess., I, 13.}. Эти невыносимые возгласы приводили въ отчаяніе и Марціала, и онъ между прочимъ считалъ ихъ одною изъ тхъ причинъ, которыя сдлали для него невыносимымъ пребываніе въ Рим. ‘Въ Рим невозможно жить’, говорилъ онъ,— ‘днемъ сходишь съ ума отъ школьныхъ учителей, а ночью — отъ булочниковъ’ {Марціалъ, XII, 67, 5.}. Вообще, обстановка школъ была крайне проста. Бднйшіе изъ учителей довольствовались нсколькими скамьями для учениковъ и стуломъ для учителя. Если представлялась возможность, то къ этому присоединяли еще шары и кубы для нагляднаго обученія геометріи {См. объ этихъ подробностяхъ въ сочиненіи Грассбергера: Erziehung und Unterricht im classischen Alterihum.}. Считалось большою роскошью, если стны школы увшиваюсь географическими картами. Въ счастливыя времена Траяна. Марка Аврелія, Діоклетіана ученики слдили по этимъ картамъ за движеніемъ войскъ, и мы знаемъ, что учитель въ такихъ случаяхъ преисполнялся патріотической гордости, когда ему приходилось показывать ученикамъ, что размры имперіи покрывали собою почти весь міръ.
Въ Помпе была найдена стнная живопись, въ настоящее время находящаяся въ Неаполитанскомъ музе, благодаря которой мы какъ бы присутствуемъ при любопытной сцен изъ жизни римскихъ школьниковъ I вка. Передъ нами совершенно открытая школа, помщающаяся подъ портикомъ, поддерживаемымъ изящными колоннами, переплетенными другъ съ другомъ гирляндами цвтовъ. Дти, находящіяся вн школьнаго помщенія, могутъ такимъ образомъ видть, что въ немъ происходитъ. Трое изъ учениковъ сидятъ на скамь. У нихъ длинные волосы, длинныя туники закрываютъ у нихъ ноги, они держатъ на своихъ колняхъ volumen и, ея видимому, читаютъ его съ большимъ вниманіемъ. Передъ учениками ходитъ человкъ съ важнымъ видомъ, его лицо обрамлено большою бородой, руки его спрятаны подъ маленькій плащъ, несомннно — это учитель, по его нахмуренному лицу мы можемъ наврное сказать вмст съ Марціаломъ, что его ненавидятъ мальчики и двочки, invisum pueris virginibusque caput. На противоположномъ конц картины изображено, какъ скутъ мальчика, который сопротивляется. Съ несчастнаго сняты вс одежды, на тл оставляютъ только тоненькій поясъ. Одинъ изъ товарищей взвалилъ его себ на спину и держитъ его своими обими руками, другой схватилъ его за ноги, третій поднялъ вверхъ розги, чтобы счь {Эта фреска была съ большимъ тщаніемъ изучена Отто Яномъ въ сочиненіи, составляющемъ двнадцатый томъ Мемуаровъ королевскаго Саксонскаго общества.}. Вичъ и розги были въ большомъ употребленіи въ Рим и оставались въ ходу отъ временъ Плавта до конца имперіи. Только Квинтиліанъ ршился на робкое противодйствіе этому обычаю: ‘Хотя Хризиппъ, говоритъ онъ,— ‘и оправдываетъ сченіе дтей, признаюсь, оно мн противно’ {Квинт., I, 3, 13.}. Однако, Хризиппъ взялъ верхъ, и Авзоній свидтельствуетъ, что въ его время ‘въ школ стоялъ шумъ отъ ударовъ бича’ {Авзоній, Protrept., 24. Блаженный Августинъ питалъ такое отвращеніе къ школьнымъ наказаніямъ, что говоритъ: Quie non oxliorreat nt niori eligai si ei ropooalur nul mors perpetienda ant rurm irfantia?}.

II.
Греческое воспитаніе дтей въ Рим.— Грамматики.— Риторика.

Вотъ что мы знаемъ о начальномъ обученіи въ Римской имперіи, какъ видно, знанія паши не велики. Къ счастію наши свднія объ образованіи высшихъ классовъ общества боле обширны. Вамъ не только легче ознакомиться съ нимъ, но потому еще любопытно изучить его, что оно раскрываетъ передъ нами, какъ понимали римляле идею общественнаго обученія во имя государства. Сначала они были очень далеки отъ нея и только мало по малу подошли къ ней, скоре въ силу обстоятельствъ, нежели вслдствіе какой-нибудь преднамренной системы. Поучительно узнать, что именно ихъ привело къ точу, и какимъ путемъ они пришли сюда.
Извстно, что греки наводнили Римъ ко времени Пуническихъ войнъ. Между всякаго рода искателями приключеній, являвшимися предлагать свои услуги римлянамъ, не было недостатка и въ преподавателяхъ. Тутъ были и риторы, и грамматики, и философы, и музыканты, учителя всевозможныхъ наукъ и искусствъ. Не вс они были приняты съ одинаковымъ почетомъ: были такія науки, которыхъ римляне никогда не умли цнить. Такъ, философія сначала казалась имъ пустымъ словопреніемъ, геометрія, математическія науки произвели ira нихъ впечатлніе только своею приложимостію къ практик, он являлись для нихъ лишь искусствомъ считать и мрить, и Цицеронъ свидтельствуетъ, что римляне не придавали имъ большого значенія. Грамматика и риторика пришлись имъ по вкусу, въ особенности первая не казалась имъ опасною, и мы не замчаемъ, чтобъ они оказывали ей серьезное сопротивленіе. Боле недоврія внушала имъ къ себ риторика. Нкоторые подозрительные умы опасались этого новаго искусства, научавшаго тому, какъ нравиться народу, и неизвстнаго предкамъ. Однако трудно было совсмъ преградить путь этому искусству въ Римъ. Если ритору запрещалось содержатъ публичныя школы, какъ то случилось, напримръ, въ 662 году, то за нимъ оставалась возможность преподавать внутри семей, куда не могъ проникать контроль правительственныхъ лицъ. Лишь только удалось нсколькимъ молодымъ людямъ усвоить себ это образованіе, которое научило говорить передъ народомъ пріятно, другіе тоже стали стремиться усвоить себ его. Отказываться упорно отъ знакомства съ тонкостью греческой риторики значило подвергать себя опасности быть побжденнымъ въ словесной борьб, а словомъ пріобрталась власть.
Не только грамматика и риторика незамтно усвоены были римлянами, но — что казалось особенно затруднительнымъ — народъ сжился съ ними. Сперва сближеніе это не удавалось, передъ нами свидтельствуютъ, что грамматики стремились захватить въ свои руки вс виды обученія и исполнить призваніе риторовъ {Светоній, Da grammat, 3.}, но весьма правдоподобно и го, что со своей стороны риторъ заявлялъ иногда притязаніе выдавать себя за грамматика, однако, въ конц концовъ, такія столкновенія прекратились, и оба вида учителей заняли каждый свою область дятельности. На границахъ обихъ паукъ остались лишь незначительныя, никмъ не занятыя спорныя владнія, подобно тому, какъ бываютъ такія владнія между двухъ государствъ, но важно было, что об стороны пришли къ соглашенію. Всми признано было за правило, что грамматика и риторика должны соединиться и образовать собою одинъ полный учебный курсъ.
Грамматикъ начинаетъ, Онъ принимаетъ дитя изъ рукъ начальнаго учителя, который такъ или иначе обучилъ дитя читать и писать. Обязанность грамматика, въ свою очередь передать ученика ритору совершенно подготовленнымъ къ усвоенію трудной науки краснорчія. Такимъ образомъ грамматику есть надъ чмъ потрудиться. ‘Грамматика’, говоритъ Квинтиліанъ,— ‘обнимаетъ собою дв части: искусство говорить правильно и толкованіе поэтовъ’ {Обо всемъ, что относится къ обязанностямъ грамматика, см. въ первой миг Квинтиліана.}. Каждая изъ этихъ частей требуетъ и много времени, и много труда. Чтобы говорить хорошо, надо знать значеніе буквъ, произношеніе слоговъ, смыслъ словъ, затмъ необходимо знать, какимъ образомъ слова соединяются между собою въ предложенія: все это такія частности усвоенія, которымъ нтъ конца. Изъясненіе поэтовъ требуетъ не мене труда. Учитель начинаетъ съ того, что читаетъ самъ, praelegit, ученикъ повторяетъ прочитанное, и если онъ исполнилъ это какъ слдуетъ, не сдлалъ никакихъ погршностей въ удареніи и размр,— снова возвращаются къ чтенію изучаемаго мста и стараются дать имъ всесторонній отчетъ въ нихъ. Когда дитя бывало доводимо до умнья говорить правильно, когда оно прочитывало греческихъ и римскихъ поэтовъ, то грамматическое обученіе, по видимому, считалось оконченнымъ: опредленіе Квинтиліана, казалось, было уже исчерпано, но съ теченіемъ времени грамматика очень развилась, она мало по малу пріобрла такое развитіе, что чрезъ это значеніе ея особенно возрасло. И въ самомъ дл, можно ли было примириться съ тмъ, чтобъ ученикъ зналъ только поэтовъ и оставался бы чуждымъ тмъ авторамъ, которые писали въ проз? Если бы поэзія и осталась главнымъ предметомъ въ занятіяхъ ученика, все же необходимо было, чтобъ и къ остальному онъ имлъ нкоторое отношеніе: Nec poetas legere satis est,excntiendum omne scriptorum genus. {Горацій Epist., I, 19, 39.
Nun ego nobilium scriptoram auditor et alter
Gremmaticas ambire tribus el palpita dignor.}. Такимъ образомъ для познаній ученика раскрывалось самое обширное поприще. Слдуетъ обратить вниманіе и на то, что грамматикъ не довольствовался только тмъ, чтобы читать и объяснять писателей всякаго рода и всхъ временъ, онъ ставилъ своею задачею еще оцнить ихъ, обсудить ихъ. Писателей прошедшихъ временъ онъ распредлялъ по родамъ и опредлялъ ихъ мсто, онъ высказывался на счетъ достоинства современныхъ ему писателей. Такимъ образомъ онъ сдлался признаннымъ критикомъ не только въ глазахъ юношества, но и во мнніи всего общества, и эти сужденія становились общественнымъ мнніемъ. За нимъ ухаживали т авторы, которые домогались извстности, т же, которые, подобно Горацію, пренебрегали этимъ, подвергали себя опасности остаться долго въ тни. И тмъ даже не исчерпывался кругъ дятельности грамматиковъ: казалось, было мало изученія всей словесности, чтобы наполнить собою время ихъ преподаванія: къ своимъ занятіямъ грамматики присовокупляли еще побочныя науки, казавшіяся необходимыми, чтобъ ученики понимали читаемаго автора. Разв возможно было знать размръ стиха и уловить его механизмъ безъ знанія музыки? И вотъ грамматикъ принималъ на себя обязанность преподавателя музыки. У поэтовъ встрчается множество такихъ мстъ, въ которыхъ они говорятъ о неб и описываютъ восхожденіе и закатъ свтилъ: какимъ образомъ грамматикъ объяснитъ подобныя мста, если не сдлается преподавателемъ астрономіи? Наконецъ, существуютъ цлыя поэмы, посвященныя изложенію и разсмотрнію философскихъ системъ. Таковы, напримръ, поэмы Эмпедокла и Лукреція. Хорошо, слдовательно, знать и философію, но философъ въ свою очередь не будетъ понятъ съ достаточною ясностію безъ извстнаго обозрнія точныхъ наукъ, въ особенности геометріи и наукъ математическихъ. И вотъ, грамматикъ захватывалъ на свою долю весь трудъ человческихъ званій. ‘Такимъ образомъ’, свидтельствуетъ Квинтиліанъ,— ‘прежде чмъ дитя попадало въ руки ритора, оно должно было получить, какъ говорили греки, воспитаніе энциклопедическое’.
Съ перваго взгляда можетъ показаться, что на долю ритора оставалось мене дла, чмъ было у его сотоварища, ему не приходилось разбрасываться такъ по различнымъ отраслямъ знаній. Онъ вдь преподаетъ одно только искусство, за то искусство это краснорчіе, первое и самое трудное изъ всхъ искусствъ, то именно искусство, которое требуетъ всей жизни человка, чтобъ усовершенствоваться въ немъ. Прежде всего, необходимо усвоить ученику полную теорію риторики: это изученіе очень продолжительное, требующее очень тонкихъ пріемовъ, такъ какъ у всякаго учителя здсь было скопленіе его собственныхъ сложныхъ правилъ, что усложняло науку, создавало воображаемыя трудности, разршать которыя представлялось особенно пріятнымъ. Къ подобному теоретическому обученію присоединяются практическія упражненія, они еще боле имютъ значенія и еще боле трудны. Когда ученикъ усвоилъ себ правила искусства, его пріучаютъ примнять ихъ къ практик: онъ обязанъ сочинить рчь, заучить на память и произнести ее. При произнесеніи ея ничто не было предоставлено случайности: имлось въ виду все предусмотрть, все подчинить правиламъ. Ученика заране учили тому, какой тонъ приличествуетъ каждому отдлу рчи, какъ слдуетъ подымать руку при доказательствахъ. По нкоторымъ вопросамъ возникли разногласія, вслдствіе которыхъ раздлилась сама школа. Слдовало ли, напримръ, топать нотой въ тхъ случаяхъ, когда предавались вспышк? Было ли прилично приводить въ безпорядокъ складки тоги и оставлять ее спускаться съ плеча при окончаніи рчи? Плиній Старшій, человкъ суровый и строгихъ правилъ, не хотлъ объ этомъ и слышать, онъ доходилъ до того, что предписывалъ отнюдь не портить прически, вытирая нотъ со лба. Квинтиліанъ являлся мене требовательнымъ. Онъ полагалъ напротивъ, что нкоторый безпорядокъ въ волосахъ и одежд лучше выражалъ смятеніе и могъ тронуть судей {Квинт., XI, 3, 148.}. Становится понятнымъ, что такое мелочное искусство требовало много времени и труда, и юноша еще не могъ знать его вполн, когда, семнадцати лтъ отъ роду, надвалъ на себя тогу и становился гражданиномъ.
Такимъ образомъ, чрезъ сліяніе грамматики и риторики окончательно опредлилось то, что составляло кругъ школьнаго ученія. Итакъ, извстно, чему юноши будутъ обучаться въ школахъ, опредлены матеріалъ и основа общественнаго обученія. Намъ остается разсмотрть, какъ оно зародилось.

III.
Частное обученіе и обученіе публичное.— Основаніе въ Рим Веспасіаномъ каедры публичнаго краснорчія.— Музыкальное обученіе въ Римской имперіи.— Покровительство, которое оказывалъ ему императоръ.— Положеніе преподавателей.— Какъ назначались они.— Основаніе Константинопольскаго университета.— Университетская монополія.

И въ Рим, какъ повсюду, многократно возбуждался вопросъ о преимуществахъ публичнаго и частнаго воспитанія. Безъ сомннія, и здсь не разъ спрашивали себя, что выгодне: быть ли воспитаннымъ въ своей семь, при своихъ родителяхъ, частнымъ учителемъ, или же отправляться въ школу, гд собрано вмст много юношей-сверстниковъ. Вопросъ объ этомъ пространно былъ обсуждаемъ Квинтиліаномъ въ одной изъ первыхъ главъ его ‘Основаній ораторскаго искусства’ {Квинт., I, 2, 1.}. Объяснивъ причины, по которымъ можетъ быть предпочтено то или другое воспитаніе, онъ съ большою убдительностію отдаетъ преимущество воспитанію общественному. Доводы его извстны, они — т же самые, которые обыкновенно приводятся, когда разсматривается этотъ вопросъ, и я нахожу ихъ не опровержимыми. Однако, Квинтиліанъ не желалъ высказаться вполн и я долженъ признаться, что къ доводамъ, которые онъ приводитъ въ томъ или другомъ смысл, я готовъ охотно присоединить еще два, по мннію моему, не лишенные значенія.
Вопервыхъ, онъ не указалъ на вс т опасности, которымъ ученики подвергаются въ публичныхъ школахъ, мн кажется, что противники этихъ школъ могли бы обвинить ихъ въ томъ, что он могутъ лишать умъ его оригинальности. Разв нельзя въ самомъ дл опасаться того, что, подчиняя своихъ учениковъ однимъ и тмъ же упражненіямъ, обрекая ихъ на уроки однихъ и тхъ же преподавателей, школы всхъ ихъ, такъ сказать, перемалываютъ однимъ и тмъ же жерновомъ. Опасность этого рода слишкомъ осязательна, и Римъ много пострадалъ отъ нея. Когда намъ приходится читать произведенія писателей имперіи, мы открываемъ извстное однообразіе въ ихъ декламаціи и тотчасъ чувствуемъ, что вс они воспитаны на однихъ и тхъ же правилахъ, вышли изъ однхъ и тхъ же школъ. Конечно, подобный недостатокъ еще не можетъ служить поводомъ къ осужденію публичнаго воспитанія, но онъ налагаетъ на насъ обязанность предостеречь о томъ самихъ наставниковъ. Не слдуетъ, чтобы наставники подчиняли умъ слишкомъ однообразной дисциплин. Естественно, они обязаны указать своимъ ученикамъ тотъ путь, который сами считаютъ наилучшимъ, естественно и то, что они предпочитаютъ тхъ именно изъ своихъ учениковъ, которые послдовали по этому пути, но они обязаны также относиться осторожно къ личностямъ, уклонившимся отъ обычной колея. Оригинальность не нуждается въ томъ, чтобъ ее воздлывали: это — цвтокъ, развертывающійся самъ собою, но росту его не слдуетъ мшать.
Другое соображеніе, напротивъ, направляется въ пользу общественнаго воспитанія. Квинтиліанъ совершенно справедливо указываетъ на то, что общественное воспитаніе заране ставитъ молодыхъ людей въ условія, въ которыхъ они будутъ находиться позже, и помщая ихъ съ самаго начала въ среду конкуррентовъ и соперниковъ, пріучаетъ ихъ съ ранняго возраста къ тому, что древніе называли публичностію форума. Но преимущество публичнаго воспитанія еще большее, чмъ онъ даже говоритъ, необходимо, чтобы тотъ, кто посвящаетъ себя политической карьер, былъ воспитанъ среди столкновеній противоположныхъ чувствованій. Человкъ, жившій самъ съ собою, упивается собственными своими мнніями и смотритъ, какъ на враговъ, на тхъ, кто ихъ не раздляетъ. Необходимо, чтобъ онъ пріучался сносить противорчія и проникся тою терпимостію къ идеямъ другихъ, безъ которой невозможно существованіе въ обществ. Всему этому превосходно научаетъ публичная школа, и можно съ увренностью сказать, что она образуетъ не только оратора, какъ утверждаетъ Квинтиліанъ, но и гражданина.
Во всякомъ случа, дло было уже выиграно въ тотъ моментъ, въ который Квинтиліанъ писалъ свою книгу. Аристократія въ продолженіе долгаго времени склонна была удерживать своихъ дтей при себ. Она могла это длать удобно и дешево, пока воспитаніе было просто. но какъ только вошло въ моду обучать юношей грамматик и риторик, пришлось искать людей, способныхъ къ преподаванію, и случалось ли для этого покупать образованнаго раба, или заключать торгъ съ отпущенникомъ, или же съ человкомъ свободнорожденнымъ, во всякомъ случа это вело къ огромнымъ издержкамъ. Квинтъ Катулъ, какъ говорятъ, заплатилъ хорошему грамматику 700,000 сестерцій (140.000 франковъ). Отцы семействъ пришли къ тому заключенію, что домашнее воспитаніе обходилось имъ слишкомъ дорого, съ своей стороны, и преподаватели нашли, что заработаютъ еще боле, собирая вокругъ себя по нскольку учениковъ и наслаждаясь въ то же время лично большею свободою. Такъ, изъ небольшаго трактата Светонія мы узнаемъ, что большинство тхъ грамматиковъ и риторовъ, которые начали съ обученія въ домахъ большихъ вельможъ, мало по малу получили отвращеніе къ своему длу и открыли собственныя школы. Это послдовательно сдлали, Антоній Гнифо, Лепей, Цецилій Эпиротъ, то-есть, самые знаменитые учителя, которыхъ вс особенно искали. Светоній говоритъ, что въ одно и то же время въ Рим было до двадцати знаменитыхъ школъ, въ которыя стекалось юношество, и въ этомъ вполн выражалась побда общественнаго преподаванія {Светоній, De Gramm, 3.}.
Но общественное преподаваніе можетъ быть ведено разнымъ образомъ. Иногда оно сосредоточено въ рукахъ частныхъ дятелей, которые и открываютъ школы на собственный счетъ и направляютъ ихъ по своему усмотрнію: это — свободное обученіе. Иногда такое дло принимаютъ на себя города, они избираютъ преподавателей и имъ платятъ: это — муниципальное воспитаніе, наконецъ, иногда преподаватели вознаграждаются изъ государственной казны и стоятъ въ зависимости отъ центральной власти: образованіе въ этомъ случа дается государствомъ. Просвщеніе въ Рим постепенно перешло вс эти три вида. Началось оно съ частнаго обученія, затмъ очень долгое время зависло отъ городовъ, и только тогда сдлалось государственнымъ, когда варвары разрушили Западную имперію.
Въ ту эпоху, когда процвтали двадцать школъ, о которыхъ я упоминалъ, то-есть, около времени Августа или Тиверія, въ Рим извстно было одно только свободное преподаваніе. Какой-нибудь грамматикъ или риторъ, прославившійся воспитаніемъ сына знатнаго лица, длался кліентомъ семейства, въ которомъ былъ наставникомъ, и разсчитывая на поддержку этого семейства, нанималъ подъ какимъ-нибудь портикомъ боле или мене обширную залу, смотря по своимъ средствамъ и видамъ на будущее, а потомъ поджидалъ учениковъ. Успхъ такихъ предпріятій бывалъ весьма различенъ. Въ то самое время, когда Реммій Палемонъ получалъ отъ подобнаго дла боле 400,000 сестерцій въ годъ (то-есть, 80,000 франковъ), учитель Горація Орбилій умиралъ съ голоду на чердак и среди своей нищеты утшался только тмъ, что писалъ оскорбительную книгу противъ отцовъ тхъ семействъ, которые выказали себя такими неблагодарными относительно его {Светоній, De Gramm., 9 и 23.}. Неопредленность успха приводила въ уныніе талантливыхъ людей, и потому неудивительно, что они впослдствіи стали предпочитать положеніе мене блестящее, но боле врное, въ правительственныхъ школахъ. Мало по малу начинаетъ уничтожаться свободное обученіе, ознаменовавшее себя такимъ блескомъ при первыхъ цезаряхъ. Однако и оно не совершенно исчезло,’ мы встрчаемся съ нимъ даже въ V вк: о немъ упоминается въ эдикт еодосія II, основавшемъ Константинопольскую школу.
Мы уже знаемъ, что Цицеронъ жаловался на малую заботливость республики о воспитаніи юношества, но нельзя сдлать подобнаго упрека имперіи. Съ первыхъ же дней своихъ она обращаетъ вниманіе на преподавателей и, по видимому, стремится къ тому, чтобы взять ихъ подъ свое покровительство. Такъ Юлій Цезарь даровалъ право гражданства всмъ, кто преподавалъ свободныя искусства, то-есть, грамматикамъ, геометрамъ, риторамъ, которые почти вс были греческаго происхожденія {Светоній. Jul., 42.}. Эта милость уже была велика, но сдлано было и еще больше: учителямъ дарованы были привилегіи, съ освобожденіемъ ихъ отъ повинностей. Они были избавлены отъ всякой службы, отъ обязанностей присутствовать въ суд отъ обременительныхъ обязанностей религіозныхъ, отъ опеки, отъ безмездной обязанности бывать послами городовъ, отъ воинскаго постоя и постоя чиновниковъ, при совершеніи послдними служебныхъ поздокъ. До насъ дошелъ законъ Антонина, которымъ постановлено: сколько въ городахъ, смотря по ихъ значенію, полагается медиковъ, грамматиковъ, риторовъ, пользующихся подобными привилегіями {Dig. XXVII, 1, 6.}.
Привилегіи эти были сохранены до конца имперіи, не смотря на бдственное состояніе общества въ т времена, и на самыя настоятельныя нужды. По закону Константина преподаватели были ‘освобождены отъ всякой службы и отъ всякихъ обязанностей’, и это въ такой моментъ когда муниципальныя почести сдлались невыносимымъ бременемъ, и отъ нихъ спасались бгствомъ, когда государи, повидимому, только и занимались тмъ, что старались прекратить уловки всевозможныхъ лицъ, желавшихъ избжать разорительныхъ должностей. Константиновъ законъ считался при подобныхъ обстоятельствахъ однимъ изъ величайшихъ благодяній {Код. еодосія XIII, 1 и 3.}.
Но вотъ и еще боле важное нововведеніе. При Веспасіан преподаваніе вступаетъ въ новую свою фазу. Государство не останавливается уже на томъ только, что удостаиваетъ преподавателей привилегіями и освобождаетъ ихъ отъ платежа пошлинъ, оно въ первый разъ высказываетъ мысль о принятіи ихъ на государственную службу. ‘Веспасіанъ первый’, говоритъ Светоній, — ‘даровалъ риторамъ изъ государственной казны ежегодное содержаніе въ 100,000 сестерцій’ (20,000 франковъ) {Светоній, Vesp., 18.}. Между лицами, получавшими это содержаніе, находился и Квинтиліанъ. Онъ въ продолженіе двадцати лтъ, при различныхъ правителяхъ, занимался въ Рим преподаваніемъ риторики на счетъ императоровъ. Боле благопріятно не могъ быть обставленъ опытъ новаго преподаванія. Квинтиліанъ считался знаменитымъ адвокатомъ, изучившимъ до основанія вс тайны своего искусства. Онъ говорилъ съ увренностью и писалъ съ талантомъ. Учениками его были Плиній Младшій и, можетъ быть, Тацитъ, Марціалъ называетъ его главою и руководителемъ юношества:
Quintiliane, vagae moderator summe juventne *).
*) Марціалъ, II, 90.
Вліяніе Квивтиліановыхъ уроковъ было значительно, если только справедливо, что они способствовали очищенію вкуса молодежи и заставили ее восхищаться не Сенекой, а Цицерономъ.
Является однако вопросомъ: намреніе Веспасіана излить свои щедроты на учителей распространялось ли на всю имперію, и повсюду ли ввелъ онъ государственное обученіе? Съ перваго взгляда кажется, что это подтверждается свидтельствомъ Светонія, но оно не должно быть понимаемо въ буквальномъ смысл. Самое увеличеніе содержанія относится собственно только до риторовъ Рима. Бе возможно допустить, чтобы вс каедры имперіи оплачиваемы были одинаково, и чтобы преподаватель въ какомъ-нибудь маленькомъ городк получалъ то же, что и Квинтиліанъ. Кром того, если бы Веспасіанъ вознамрился сразу создать для всей имперіи обширную систему обученія, она, безъ сомннія, пережила бы его, мы нашли бы слды ея и посл него, и преемникамъ его пришлось бы только поддерживать его созданіе, между тмъ мы видимъ, что они лишь постоянно начинаютъ дло это сызнова, какъ будто до нихъ ничего не было сдлано. Объ Адріан и Антонин мамъ говорятъ то нее, что говорили и о Веспасіан, именно — что они ‘установили жалованье грамматиковъ и риторовъ’. Маркъ Аврелій учредилъ многія каедры философіи въ Аинахъ, съ нихъ преподавались великія доктрины Платона и Аристотеля, Эпикура и Зенона, и преподаватели получали по 10,000 драхмъ въ годъ (около 9,000 франковъ {Діонъ, LXXI, 31.— Лукіанъ, Enn., 3.}). Не станемъ удивляться тому, что Маркъ Аврелій былъ мене великодушенъ, чмъ Веспасіанъ: дло здсь шло о жаловань для провинціи. Если только врить Лампридію, — Александръ Северъ сдлалъ еще больше. Онъ не только опредлилъ, подобно своимъ предшественникамъ, жалованье учителямъ, но и выстроилъ для нихъ школы, онъ даже озаботился тмъ, чтобы снабдить ихъ учениками, такъ какъ давалъ пособія бднымъ дтямъ, чтобъ они могли посщать школы. Такимъ образомъ учрежденіе стипендіатовъ восходитъ до него {Лампридій, Al. Sev., 44.}.
Попытаемся теперь дать себ отчетъ въ томъ, что хотли историки сказать въ свидтельствахъ своихъ, мною приведенныхъ? Каковы были императорскія учрежденія, упомянутыя нами? Что сдлали въ дйствительности для публичнаго обученія государи, снискавшіе себ столько похвалъ? Нтъ сомннія въ томъ, что нкоторые изъ нихъ, какъ напримръ, Веспасіанъ и Маркъ Аврелій, дйствительно основали въ значительныхъ городахъ, въ род Аинъ и Рима, правительственныя каедры. Но разв въ этомъ заключается уже все? Эти рдкія обособленныя каедры, это исключительное обученіе — служатъ ли они достаточнымъ подтвержденіемъ неопредленно общихъ свидтельствъ историковъ? Фразы въ род такихъ: salaria instituit, salaria detulit per provincias, по видимому, указываютъ на обширную систему обученія, он какъ бы относятся ко всей имперіи, но не къ нкоторымъ привилегированнымъ городамъ. Становится поэтому какъ бы правдоподобнымъ, что государи установили жалованье преподавателямъ всхъ публичныхъ школъ, однако не государство обязано было выплачивать жалованье, а города, въ которыхъ школы были основаны: города пользовались обученіемъ, а потому естественно, что ихъ и заставляли платить. Государь вмнялъ имъ Это въ обязанность и, конечно, имлъ на то право. Если законъ уполномочивалъ его уничтожить вольности городовъ, если онъ находилъ излишнимъ эти вольности {Cod. Theod., XII, 2, 1: nulli galarium trlbuatur ex viribus reipublicae nisi ei qui jubentibus nobis specialiter fuerit consecutus.}, то онъ же давалъ право принуждать города къ тому, что государь считалъ необходимымъ. Вотъ въ силу такого-то права государь могъ приказать городамъ принять на себя расходы по школамъ. Историки слдовательно, имли право говорить, что Антонинъ, Александръ Северъ и другіе установили жалованье учителямъ: salaria instituit, salaria detulit. Слдовало бы только прибавить, что подобное жалованье было выплачиваемо не самими государями, а городами, и что великодушіе государей не стоило имъ ничего. И если свидтельство объ этомъ повторяется въ теченіе многихъ послдовательныхъ царствованій, то потому, что города, платившіе не по доброй вол, старались отдлываться отъ наложенной на нихъ тягости, о которой ихъ и не спрашивали.
Такимъ образомъ, въ нкоторыхъ важныхъ городахъ дйствительно существовали немногія каедры на счетъ государства, во всхъ остальныхъ, то-есть, во всей остальной имперіи, школы содержались на средства муниципалитетовъ, и при такихъ условіяхъ существовало до V вка общественное воспитаніе. Я не понимаю, почему сомнвались въ такомъ порядк вещей, вс документы свидтельствуютъ объ этомъ. Такъ, Ливаній въ рчи, произнесенной имъ въ честь риторовъ Антіохіи, утверждаетъ, что учителя пользовались только тмъ опредленнымъ содержаніемъ, которое отпускалъ имъ городъ {Ливаній, Pro rhet. Онъ проситъ, чтобы городъ предоставилъ въ пользованіе риторовъ нкоторыя свои поля.}. Когда Констанцій Хлоръ назначилъ своего секретаря Евмена управляющимъ великою Отенскою школой, онъ далъ ему значительное содержаніе, и Евменъ долженъ былъ его получать изъ доходовъ города, ex viribus hujus reipublicae {Paneg., IV, 14. Это выраженіе: ei viribus reipubiiae встрчается въ кодекс Феодосія (XII, 2, 1).}. Этотъ примръ показываетъ. что императоръ не совсмъ былъ чуждъ вмшательства въ дло образованія, даже можно предполагать, что въ эту эпоху школы до извстной степени зависли отъ центральной власти. Но такъ какъ он содержались городами, дававшими средства на ихъ расходы, то въ глазахъ всхъ он представлялись учрежденіями муниципальными. Это вполн опредленно выражено у Авзонія: вспоминая о томъ, какъ провелъ онъ тридцать лтъ въ Бордо, занимаясь преподаваніемъ грамматики и риторики, онъ употребляетъ слдующее выраженіе: Exeffi municipalem operam {Авзоній, Syngrio, 24.}. Вотъ по этой-то причин на преподавателей и не смотрли, какъ на государственныхъ чиновниковъ. Въ рчахъ главныхъ риторовъ IV вка неоднократно упоминается, что они суть обыкновенныя частныя лица, privati, и обязанности, ими исполняемыя, противопоставлены обязанностямъ лицъ, находящихся на служб императора, при его двор или въ министерствахъ {Paneg., IV, 6.}.
Но, какъ было уже указано, императоръ простиралъ свое вліяніе на муниципальное обученіе, и совершенно естественно, что такое вліяніе съ теченіемъ времени все возрастало. Если злоупотребленія въ области обученія становились слишкомъ замтными, то онъ вынуждаемъ былъ оказывать свое вмшательство, ему приходилось вразумлять города, которые отказывались уплачивать расходы, потребные для школъ. Во многихъ изъ школъ положеніе преподавателей было, кажется, очень плачевно. Ливаній говоритъ о преподавателяхъ Антіохіи, что ‘у нихъ нтъ даже собственнаго дома, и они живутъ въ случайныхъ жилищахъ, подобно людямъ, занимающимся починкою обуви’. Имъ приходится закладывать украшенія своихъ женъ, чтобы прокормиться. Если мимо нихъ проходитъ булочникъ, то ими овладваетъ искушеніе бжать за нимъ въ догонку — такъ они голодны, но они же и ударяются въ бгство отъ него, такъ какъ у нихъ не бываетъ денегъ для расплаты. Бдность происходила отъ небреженія или отъ неисполненія городами ихъ обязательствъ. Ливаній упрекаетъ города за то, что они стараются платить преподавателямъ какъ можно мене или совсмъ уклоняются отъ платы. Возразятъ, пожалуй, что у нихъ есть опредленное годовое содержаніе, Годовое содержаніе!— нтъ! Они то получаютъ его, а то и нтъ. Ихъ всегда заставляютъ дожидаться и выплачиваютъ всегда только часть того, что имъ должны’ {Необходимо, однако, указать и на нкоторыя исключенія. Были такіе города, которые не только хорошо платили сномъ учителямъ, но которые даже ршились на разныя пожертвованія, чтобы сманить къ себ изъ какого-нибудь сосдняго города знаменитаго учителя и поселить его у себя. Ливаній повствуетъ, что Цезарю удалось отвоевать себ у Антіохіи знаменитаго ритора за очень соблазнительныя предложенія (Pro Rhet.). Жители Клозомена пытались приманить къ себ Скопеліона, преподававшаго въ Смирн, но этотъ риторъ нашелъ, что Клозоменъ былъ поприщемъ не достаточно достойнымъ для его дятельности, и потому съ безстыдствомъ отвчалъ: ‘Соловью нужна дубрава, онъ не можетъ пть въ подвал’ (Филостратъ, Vitae Soph., I, 21, 4).}. Надо отдать императорамъ IV вка ту справедливость, что они проникались бдственнымъ положеніемъ преподавателей и старались улучшить его. Константинъ издалъ законъ, которымъ предписывалось выплачивать имъ жалованье боле аккуратно: Mercedes eorum et salaria reddi praecipimus {Код. еодосія, XIII, 3, 1.}. Ученикъ Авзонія Граціанъ идетъ еще дальше: онъ объявляетъ, что не потерпитъ, чтобы содержаніе преподавателей стояло въ зависимости отъ городовъ, и устанавливаетъ, сколько каждый городъ долженъ выплачивать, смотря по его значенію {Код. еодосія, XIII, 3, 11.}. На современномъ язык мы выразились бы о его мропріятіи такъ: онъ повеллъ жалованье вносить въ роспись обязательныхъ расходовъ муниципальнаго бюджета.
Вс подобныя мры императоровъ о благосостояніи школъ обнаруживаютъ въ одно и то же время тотъ интересъ, который они питали къ нимъ, и стремленія ихъ поставить школы, на сколько возможномъ непосредственную отъ нихъ зависимость. Это легко замтить изъ порядка назначенія преподавателей, въ которомъ до IV вка было много произвола и неопредленности. Вліяніе императоровъ на замщеніе каедръ, содержавшихся на ихъ собственный счетъ, несомннно: очевидно, они имли право назначатъ сюда тхъ, кого желали, но подобное право примнялось различно. Случалось, что императоры не участвовали въ немъ непосредственно и передавали его довреннымъ отъ себя лицамъ: такъ, Маркъ Аврелій поручилъ своему бывшему наставнику Ироду Аттику замстить основанныя имъ въ Аинахъ каедры философіи {Филостратъ, Vitae Soph., II, 2, 2.}. Иногда такой выборъ предоставлялся коммиссіи изъ просвщенныхъ лицъ, т требовали къ себ кандидатовъ и предлагали имъ какую-нибудь тему, и изъ этого возникали настоящіе конкурсы. Часто самъ императоръ длалъ назначеніе непосредственно. Филостратъ объ аинскихъ софистахъ, о которыхъ выражались, что они любятъ ‘возсдать на трон’, свидтельствуетъ, что они предпринимали путешествіе въ Римъ, и что при Север и Каракалл, зная о значеніи императрицы Юліи, они пытались проникнутъ въ свиту геометровъ и философовъ, которыми Юлія любила себя окружать: заручившись покровительствомъ этой ученой государыни, они знали, что одержатъ верхъ надъ своими противниками. Конечно, сами города избирали тхъ, кому платили. Довольно вроятно, что декуріоны спрашивали въ этихъ случаяхъ совта людей знающихъ {Когда лица Миланскаго магистрата пожелали замстить каедру риторики въ своей школ, они обратились къ Симмаху и просили его прислать имъ молодого человка, достойнаго подобнаго назначенія, Симмахъ послалъ къ мимъ блаженнаго Августина. Confess., IV, 13.}, но все-таки выборъ принадлежалъ имъ. По офиціальному выраженію, необходимо было, чтобы преподаватель былъ утвержденъ декретомъ совта: decreto ordinis probatus, и если онъ не оказывался тмъ, кого думали въ немъ найти, избравшій его совтъ могъ и отстранить его. Но и въ такихъ случаяхъ мы замчаемъ съ ранней эпохи вмшательство императоровъ. Подъ тмъ предлогомъ, что школы образуютъ лицъ, служащихъ обществу, и что поэтому для всхъ важно, чтобы подобныя лица получали правильное воспитаніе, императоръ иногда считалъ себя въ прав избирать учителей, какъ наставниковъ будущихъ общественныхъ дятелей. И права такого никто у него не оспариваетъ. Такъ, когда Евменъ былъ призванъ Констанціемъ Хлоромъ управлять Отенскою школою, жители проявили себя только тмъ, что благодарили государя за заботу о нихъ, которую ему угодно было принять на себя. Но вмшательство императоровъ проявлялось рдко, въ дйствительности сами города почти всегда избирали учителей для своихъ школъ, императоръ занимался школами только въ вид исключенія. Юліанъ первый установилъ опредленныя правила на этотъ счетъ, ибо это было для него дломъ особенной важности. Мы уже видли, что онъ воспретилъ христіанамъ преподавать въ публичныхъ школахъ. По выраженію Григорія Богослова, онъ изгналъ ихъ изъ области науки, какъ воровъ-расхитителей чужой собственности. Но оставалось много городовъ, благопріятствовавшихъ христіанству, и для того, чтобъ эдиктъ получилъ свое примненіе, необходимо было надзирать за выборомъ городовъ. Юліанъ постановилъ закономъ 362 года, что такъ какъ онъ не можетъ лично входить во все, то преподаватели должны быть назначаемы куріалами, и какъ мы видли, такъ обыкновенно длалось. Но Юліанъ прибавилъ нчто новое, именно то, что выборъ, сдланный куріалами, представляемъ долженъ быть на благоусмотрніе императора, ‘это необходимо потому’, какъ говорилъ онъ,— ‘чтобы одобреніе императора давало большій почетъ избраннику города’ {Код. еод., XIII, 3, 5.}. Намъ не извстно, чтобы законъ этотъ былъ отмненъ посл смерти Юліана, и можно предположить, что съ того времени императоръ участвовалъ офиціально и правильно въ назначеніи преподавателей.
Послдній шагъ впередъ въ этомъ смысл сдланъ былъ въ 425 году, при император еодосіи II, въ основаніи Константинопольской школы. Она учреждена была въ Капитоліи императорскаго города, подъ тремя сверными портиками, заключавшими въ себ обширные покои, расширенные скупкою сосднихъ домовъ. Число залъ было увеличено, и ихъ устроили въ отдаленіи одна отъ другой, для того, чтобы шумъ учениковъ не нарушалъ стройности сосднихъ другъ съ другомъ уроковъ. Профессоровъ было здсь 31, трое риторовъ и десять латинскихъ грамматиковъ, 5 риторовъ и 10 грамматиковъ греческаго языка, одинъ философъ, два правовда {Код. еод., XIV, 9, 8, XV, 1, 53.}.
Такимъ образомъ возникло то, что мы могли бы назвать Константинопольскимъ университетомъ. На этотъ разъ сама императорская власть приняла на себя починъ дла. Законъ не упоминалъ, кто долженъ былъ содержать новое учрежденіе, но довольно правдоподобно, что оно принято было на счетъ государства. Профессора считались за лицъ, находящихся на государственной служб. Императоръ постановилъ, что по истеченіи двадцати лтней безпорочной службы они будутъ награждаемы, при отставк, достоинствомъ графовъ первой степени и будутъ сравнены съ эксвикаріями {Код. еод., VI, 21, 1.}. Государственное обученіе установлено. Интересно, что въ самый моментъ своего возникновенія оно тотчасъ присвоиваетъ себ монополію. Въ то самое время, когда закономъ воспрещено было профессорамъ университета преподаваніе за чертой Капитолія, всмъ прочимъ преподавателямъ воспретили открывать публичныя школы. Эти прочіе могли продолжать преподаваніе въ семейномъ кругу: intra privates parie tes, но если они являлись со своими учениками вн этого круга и собирали ихъ въ спеціально назначенные для этого дома, они наказывались строго и были изгоняемы изъ города.
Хотя этотъ законъ былъ подписанъ Валеятиніаномъ III и еодосіемъ, мы однако не знаемъ, отозвался ли онъ въ Западной имперіи, которая отбивалась тогда отъ варваровъ. Что касается до судебъ Константинопольскаго университета и того, что сталось съ этимъ созданіемъ еодосія II, такая задача есть дло тхъ, кто посвятилъ себя изученію Византійской имперіи.

IV.
Организація римской школы. Преподаватели.— Грамматики и риторы.— Ихъ положеніе.— Ученики.— Отношенія между учителями и учениками.— Дурные ученики.

Мы дошли до тхъ временъ, когда при конц имперіи создалось дло публичнаго образованія, но возвратимся еще разъ къ предшествующей эпох. Постараемся составить себ понятіе о римской школ III и IV вковъ нашей эры, посмотримъ, чмъ въ ней занимались, какъ въ ней жили: попытаемся ознакомиться съ ея учениками и учителями. Въ этомъ отношеніи древніе авторы мало могутъ удовлетворять нашу любознательность, однако, они передали намъ нсколько такихъ подробностей, которыя не мшаетъ собрать.
Въ т времена, какъ и въ наше время, школу составляли нсколько преподавателей собиравшихся въ одномъ общемъ помщеніи для обученія юношества, и нельзя допустить, чтобы подобное собраніе. не имло своего начальствующаго лица. Римляне отличались такимъ уваженіемъ къ порядку и дисциплин, что невозможно допустить, чтобъ у нихъ могли существовать учрежденія безъ общаго руководства. И въ самомъ дл: въ подробностяхъ объ Отенской школ, упоминается первый учитель — summus doctor {Paneg., IV, 5.}, ему-то по видимому, было поручено главенство надъ всми остальными: онъ — значительное лицо, которое получаетъ гораздо больше содержанія, чмъ его товарищи, и которое избирается самимъ императоромъ. Вроятно и то, что summus doctor, управляя школой, былъ въ то же время однимъ изъ ея преподавателей, и что положеніе его уподоблялось деканамъ нашихъ факультетовъ: но вотъ и все, что мы знаемъ о немъ.
Мы уже видли, что въ важнйшей изъ школъ имперіи, Константинопольской, считался 31 профессоръ: 20 грамматиковъ, 8 риторовъ, 2 правовда и 1 философъ. Списокъ этотъ, если сравнить его съ теперешними списками нашихъ университетовъ, очень недостаточенъ. Ужь не говоря о медицин, которая въ т времена преподавалась особо, мы, къ удивленію нашему, замчаемъ въ немъ совершенное отсутствіе точныхъ наукъ. Он не были преподаваемы особыми спеціалистами, на обязанности грамматика лежало давать нкоторое понятіе о нихъ своимъ ученикамъ, между тмъ какъ, при сложности прочихъ своихъ обязанностей, онъ не могъ находить времени для боле основательной передачи ихъ своимъ ученикамъ. Однако, не смотря на такіе свои проблы, преподаваніе въ Константинопол — мы въ этомъ можемъ быть уврены — отличалось и большимъ объемомъ, и большею разносторонностію, чмъ гд бы то пи было. Прежде всего, мы ни въ одной изъ прочихъ школъ не встрчаемся съ правовдами. Право — эта но преимуществу римская наука — имло своихъ преподавателей только въ двухъ столицахъ имперіи и въ школ города Берита (Бейрута), которая кажется, спеціально ему была посвящена. Серьезное же преподаваніе философіи существовало только въ Аинахъ {Симмахъ, X, 5.}. Можно сказать, что римляне не могли побдить въ себ нерасположенія, которое обнаружили къ этому роду знаній съ самаго начала, и не смотря на усилія Цицерона и другихъ, философія никогда не была включена въ правильный кругъ прочихъ предметовъ преподаванія. Она остается лишь дополнительною наукой для нкоторыхъ любознательныхъ лицъ, но большинство отстранялось отъ нея при первомъ же съ нею знакомств. Мы видимъ, что во времена Антониновъ, когда философія существуетъ еще во всемъ своемъ блеск, императоры колеблятся включить философовъ въ число тхъ, которыхъ они избавляютъ отъ муниципальныхъ тягостей. Они, вопервыхъ, увряютъ, что философы на столько немногочисленны, что безполезно о нихъ упоминать, затмъ они поясняютъ еще, что обогащать ихъ нтъ надобности, такъ какъ они и сами пренебрегаютъ богатствомъ {Digest., 4, 5, 8, 4 и 13, 1, 4.}. Таковъ измышленный предлогъ, на основаніи котораго законодатель отказываетъ имъ въ преимуществахъ, дарованныхъ прочимъ наставникамъ юношества. Начиная со II вка, значеніе философіи меркнетъ все боле и боле. Торжество христіанства наноситъ ей послдній ударъ, и по свидтельству отцовъ церкви, въ ихъ время она почти нигд ужь не преподавалась {См. Іеронимъ, Epiat. ad Gal., prol., 5.— Св. Августинъ, De Civ. Dei, XIII, 16.}. Такимъ образомъ, въ обыкновенныхъ школахъ были только грамматики и риторы.
Изъ нихъ исключительно состояла школа въ Бордо, которую мы лучше знаемъ, чмъ другія, благодаря Авзонію, оставившему о ней много подробностей. Онъ въ ней былъ сначала ученикомъ, а потомъ въ продолженіе тридцати лтъ учителемъ. Какъ вс старики, на закат своихъ дней онъ любилъ обращаться къ воспоминаніямъ юности и, будучи безукоризненнымъ версификаторомъ, охотно слагалъ свои разсказы въ стихахъ. Однажды ему пришло на мысль воспть память своихъ старыхъ наставниковъ. Онъ всхъ ихъ перечисляетъ, одного за другимъ, и каждому изъ нихъ посвящаетъ боле или мене длинный отдлъ стиховъ, смотря по заслугамъ и извстности того или другого лица. Обзоръ его показался бы намъ очень утомительнымъ, если бы въ немъ не было подробностей о школахъ IV вка.
Въ немъ мы находимъ изображеніе греческихъ и латинскихъ грамматиковъ, оба классическіе языка считались основой публичнаго обученія. Однако замтно, что въ западныхъ странахъ изученіе греческаго языка становится мене распространеннымъ. Отдавая полную справедливость таланту греческихъ грамматиковъ въ Бордо, Авзоній винитъ себя въ томъ, что мало пользовался ихъ уроками {Авзоній, Profess., 8.} Онъ добавляетъ, что и другіе ученики поступали такъ же, и что итоги обученія греческому языку были посредственны. То же самое наблюдалось въ Африк, въ которой во времена Тертулліана и Апулея литературно-образованные люди такъ же свободно говорили по гречески, какъ и по латыни. Блаженный Августинъ, отличавшійся разностороннимъ образованіемъ, признается, что въ юности онъ имлъ большое отвращеніе къ греческому языку, и изъ его сочиненій видно, что онъ никогда не зналъ его хорошо. Напротивъ, латинскіе грамматики были въ очень большомъ почет. Вс ученики проходили черезъ ихъ руки и подолгу оставались въ ихъ классахъ, они нердко длали и карьеру. Однако общественное мнніе ставило ихъ гораздо ниже риторовъ.
Въ сочиненіи Авзонія риторы являются великими особами, которыхъ императоръ беретъ съ ихъ каедръ и приближаетъ къ своей особ въ качеств государственныхъ секретарей или для того, чтобы назначить ихъ губернаторами провинцій и префектами преторій. Т изъ ректоровъ, которые не длали подобной карьеры и не оставляли своихъ школъ, тмъ не мене пользовались блестящимъ положеніемъ въ городахъ, въ которыхъ преподавали. Нердко они вступали въ богатые браки и женились ‘на благородныхъ особахъ съ хорошимъ приданымъ’ {Авзоній, Profess., 16, 9.}. Дома ихъ были посщаемы избраннымъ обществомъ, столъ ихъ славился и нравился не столько по своей изысканности, сколько вслдствіе ума и прелести остроумныхъ бесдъ самого хозяина {Profess., 1, 31.}.
Чтобы понять, какимъ образомъ преподаватели иногда обогащались, надо вспомнить, что ихъ содержаніе было очень значительно. Оно составлялось изъ суммъ, отпускаемыхъ государствомъ и городами, а также изъ вознагражденія съ учениковъ, то-есть, изъ жалованья опредленнаго и случайныхъ доходовъ {Блаженный Августинъ, Confess., I, 16.— De Civ. Dei, I, 1.}. Государство было обыкновенно довольно щедро относительно немногихъ каедръ, которыя само основывало, что касается городовъ, то мы видли, они не особенно заботились о точной хорошей уплат. Если учителя достигали богатства, то они стояли въ зависимости отъ доходовъ съ учениковъ. Поэтому преподаватели старались привлекать ихъ въ свои школы. Отсюда возникала жестокая борьба между ними, страстное соперничество, горячее стремленіе къ извстности, и принимались странныя мры къ расширенію сей послдней. Во времена Авла Геллія римскіе грамматики и риторы посщали лавки книгопродавцевъ {Авлъ Геллій, V, 4, XIII, 30, XVIII, 4.}. Тамъ всегда могъ представиться случай показать свои знанія и блеснуть даромъ слова. Туда же являлись отцы, не полагавшіеся на ходячую молву и желавшіе сами послушать наставниковъ и остановиться своимъ выборомъ на томъ, кто говорилъ лучше всхъ. Такъ какъ Греція изобиловала преподавателями, то естественно борьба за обладаніе учениками была въ ней гораздо оживленне и трудне. Обыкновенно грамматикъ входилъ въ сдлку съ педагогомъ, то-есть, съ тмъ рабомъ, которому въ семь поручено было наблюдать за занятіями ребенка, онъ подкупалъ его подарками, платилъ ему, и педагогъ указывалъ отцу на того изъ грамматиковъ, который далъ ему больше прочихъ {Petit, Libanius, стр. 109.}. Въ Аинахъ было еще хуже. Едва ученикъ высаживался въ Пире, онъ здсь встрчался съ послдователями всякихъ философскихъ школъ которые старались привлечь его къ себ, подобно тому, какъ въ наши дни зазываютъ къ себ коммиссіонеры разныхъ отелей {Евнапій, Proaeres.}. Но если и былъ сдланъ выборъ, на этомъ дло не останавливалось, преподаватели и посл того всякими мрами старались переманить учениковъ другъ отъ друга. Встрчаются между ними такіе, говоритъ Евнапій,— которые устраиваютъ у себя обды съ хорошенькими служанками, стараясь уловить въ свои сти молодыхъ людей {Евнапій, Proaeres.}. Даже самъ Ливаній, этотъ честный Ливаній, и тотъ не могъ воздержаться отъ того, чтобы не пускать въ ходъ нкоторыя невинныя рекламы. Онъ просилъ расположенныхъ къ нему членовъ магистрата о томъ, что если при нихъ въ обществ будутъ довольны разговоромъ одного изъ его учениковъ, то чтобы спрашивали: ‘Гд учился этотъ молодой человкъ?’ Таковъ былъ пріемъ, посредствомъ котораго Ливаній распространялъ репутацію своей школы. Но во всякомъ случа онъ еще боле при этомъ полагался на свой талантъ и былъ правъ. Въ тотъ день, когда онъ въ первый разъ открылъ свою школу въ Антіохіи, у него набралось только семнадцать слушателей, посл первыхъ его рчей у него ихъ было уже пятьдесятъ, а вскор, говоритъ онъ,— его репутація была уже до того велика, что на улицахъ распвали его вступительныя слова {См. Petit, Libanius, стр. 109 и слд.}. Несчастіе въ томъ, что стараются снисходить къ своимъ ученикамъ, когда и репутація, и средства зависятъ отъ этихъ учениковъ. Такъ какъ приходилось съ трудомъ получать сихъ послднихъ, то чтобъ ихъ удерживать у себя, дозволяли себ очень имъ уступать. Не ршались длать имъ выговоры изъ боязни, что они перейдутъ къ боле снисходительнымъ наставникамъ. Кончилось тмъ, что роли приняли обратное положеніе, и вскор ученики превратились въ наставниковъ. Мудрый Фаворинъ приходитъ въ негодованіе отъ подобной угодливости: ‘Встрчаются’, говоритъ онъ, — ‘такіе преподаватели, которые отправляются давать уроки богатымъ юношамъ, когда ихъ къ нимъ и не призывали. Они садятся у входныхъ дверей и терпливо ожидаютъ, чтобъ ученикъ ихъ проспался отъ вина, котораго напился на вчерашнемъ пиру’ {Авлъ Геллій, VI, 10.}.
Отъ наставниковъ перейдемъ къ ученикамъ. Какъ и въ наше время, въ древности замчались между ними дв весьма различныя другъ отъ друга разновидности: ученики хорошіе и дурные. Хорошіе ученики намъ извстны изъ нкоторыхъ разсказовъ Авла Геллія. Хотя почтенный Авлъ Геллій достигъ впослдствіи того, что занималъ общественныя должности, но навсегда остался однимъ изъ тхъ честныхъ и прилежныхъ учениковъ, которые всю свою жизнь твердятъ то, чему ихъ обучали. Онъ не иначе отзывается о своихъ наставникахъ, какъ умиленнымъ тономъ. Счастливая пора въ его жизни — та пора, когда онъ учился, воспоминанія его всегда обращены къ школ, въ которой онъ былъ. Когда онъ еще находился въ ней, онъ принадлежалъ къ тмъ отборнымъ ученикамъ, которые всегда ютятся вокругъ наставника и никогда не покидаютъ его. Урокъ конченъ — прочіе уходятъ, а эти остаются. Рдко, чтобъ у учителя бывала внутренняя часть квартиры, въ которую онъ могъ бы совсмъ укрыться. Обыкновенно онъ — холостякъ, и Ливаній отвтилъ одному изъ своихъ поклонниковъ, предлагавшему ему свою дочь въ замужество, что онъ желаетъ быть въ супружеств только съ краснорчіемъ. Поэтому ученики подобнаго учителя составляютъ всю его семью, и онъ живетъ съ ними въ самомъ тсномъ единеніи. Они присутствуютъ при его обд, они сопровождаютъ его въ прогулкахъ, они даже слдуютъ за нимъ къ изголовью его больного друга {Авлъ Геллій, II, 2, IX, 8, XV, 1, XVII. 3, XVIII, 5.}. Жизнь, которую они проводятъ въ его сообществ, представляется очень серьезною и даже отчасти скучною нтъ въ теченіе дня ни одного часа, который не былъ бы посвященъ учебнымъ занятіямъ, во время обда читаютъ, на прогулкахъ разсуждаютъ. Отдыхъ только тмъ отличается отъ работы, что во время ночи разсматриваются вопросы нсколько иного свойства {Авлъ Геллій, II, 22, Ш, 1, VI, 13, XVI, 10.}. Какъ вопросы, разбираемые въ трудовые часы, такъ и т, которые затрогиваются въ моменты забавы, кажутся намъ иногда и мелочными, и праздными, мы не можемъ проникнуться тогдашними педантическими изысканіями и поверхностною эрудиціей, но въ т времена все это очаровывало. Грамматика и риторика владли умами и длали ихъ нечувствительными ко всему остальному. Авлъ Геллій разсказываетъ, какъ онъ однажды вечеромъ возвращался на лодк изъ Эгины въ Пирей съ нкоторыми изъ своихъ товарищей. ‘Море было спокойно, погода — восхитительна, небо до того чисто, что казалось прозрачнымъ. Вс мы сидли на корм, и наши взоры были прикованы къ сверкавшимъ звздамъ’. Но зачмъ — полагаете вы — смотрли они на небо? Затмъ, чтобы вымучить изъ себя какой-нибудь предлогъ для разговора объ истинной форм греческаго и латинскаго названія созвздій {Авлъ Геллій, II, 21.}. Лучшаго времяпрепровожденія не могли изобрсти эти юноши, когда объзжали берега Аттики, и притомъ въ восхитительную звздную ночь! Не желаете ли знать, что они считали праздничнымъ днемъ для себя, и какого рода безумства они дозволяли себ во время карнавала? Объ этомъ мы узнаемъ отъ того же Авла Геллія: ‘Когда мы были въ Аинахъ, мы наслаждались сатурналіями очень пріятно и въ то же время весьма разумно, мы педали бездльничать нашему уму: по мннію Музонія, дозволить уму быть празднымъ есть то же, что утратить его совсмъ {Въ латинскомъ текст слдующая игра словъ: Demmittere animum quasi ammittrere est.}, нтъ, мы увеселяли его и давали ему отдохнуть, упражняя его въ остроумныхъ и приличныхъ бесдахъ. Мы собирались вс за однимъ столомъ, и тотъ, за кмъ была очередь накрывать на столъ, обязалъ былъ заблаговремеино запастись какимъ-нибудь древнимъ, греческимъ или латинскимъ, писателемъ и лавровымъ внкомъ, предназначеннымъ побдителю. Потомъ онъ заготовлялъ столько вопросовъ, сколько было гостей. По прочтеніи имъ этихъ вопросовъ бросали жребій. Первый, по жребію, начиналъ, и если оказывалось, что онъ хорошо отвчалъ, ему давали награду. Если — нтъ, то переходили къ его сосду. Когда оказывалось, что предложенный вопросъ оставался вовсе не разршеннымъ никмъ, внокъ вшали на статую бога, предсдательствовавшаго на пиру. Самые вопросы относились къ истолкованію темныхъ мстъ текста писателя или же заключали въ себ небольшую историческую проблемму, или вели къ обсужденію философской мысли, или требовали ршенія софизма, или же, наконецъ, писались какой-нибудь рдкой и неупотребительной формы слова или глаголы, въ чемъ требовалось дать отчетъ {Авлъ Геллій, XVIII, 2 и 13.}. Такъ проводилось праздничное время Авломъ Гелліемъ и его ревностными друзьями не только въ Аинахъ и Рим, но и въ увеселительныхъ мстахъ, каковы: Тибуръ, Остія, Пуццоли, Неаполь.
Безъ сомннія, дурные ученики отличались иными вкусами и предавались мене мирнымъ увеселеніямъ. Они шумли и безобразничали, вновь поступившихъ товарищей они встрчали всякаго рода притсненіями и заставляли ихъ дорого платиться за право знакомства съ собою {Petit, Libanios, стр. 24, Sievers, Leben der Lib., стр. 33.}. Они составляли товарищества, которыя иногда вступали на улицахъ въ рукопашную. Такъ, въ Караген подобное товарищество носило названіе опустошителей, eversores, и оно было истинною мукою для своихъ преподавателей и сверстниковъ. Его члены вносили смуту въ уроки тхъ преподавателей, которые имъ не нравились, и вынуждали ихъ закрывать свои школы {Блаженный Августинъ, Confess., III, 3.}. Только, чтобъ избжать ихъ, блаженный Августинъ ршился принять на себя преподаваніе риторики въ Рим, но тамъ онъ встртился съ иными неудобствами, о которыхъ не подозрвалъ. Въ Рим ученики имли дурное обыкновеніе не платить своимъ преподавателямъ, когда наступалъ срокъ уплаты, они исчезали и отправлялись слушать курсъ у другихъ, переходя такимъ образомъ отъ одного учителя къ другому и не платя ни одному изъ нихъ. Тмъ не мене ученики подчинены были строгому надзору законовъ, и власти поступали съ ними сурово. Намъ извстенъ весьма любопытный законъ Валентиніана І, который показываетъ, что принимались всяческія предосторожности къ удержанію учениковъ въ предлахъ ихъ обязанностей. Законъ этотъ требуетъ, чтобы тотчасъ по своемъ прибытіи они являлись къ тому члену магистрата, на обязанности котораго лежало освидтельствованіе городского населенія (magister census): они должны были предъявить ему свой видъ, полученный ими отъ губернатора ихъ провинціи и заключавшій въ себ дозволеніе явиться въ Римъ для ученья, затмъ въ вид отмчались еще нкоторыя свднія о семейномъ ихъ положеніи. Посл того они должны были объявить какому роду ученія они себя предназначали, въ какомъ дом намрены были проживать: послднее для того, чтобы за ними былъ возможенъ надзоръ. Полиція обязана была наблюдать за ними. На ней лежала отчетность объ ихъ поведеніи, о томъ, что они не принадлежатъ къ какому-нибудь вредному обществу, не посщаютъ слишкомъ часто зрлищъ и не присутствуютъ на ночныхъ пиршествахъ, въ дурныхъ обществахъ. ‘Мы разршаемъ’, продолжалъ императоръ,— ‘если молодой человкъ не будетъ вести себя такъ, какъ требуетъ того достоинство свободныхъ наукъ, высчь его публично розгами, посадить на корабль и отправить обратно на родину’. Что касается тхъ, кто ведетъ себя хорошо и занимается усидчиво, тмъ дозволяется оставаться въ Рим до двадцатилтняго возраста. Но если кто, перейдя этотъ возрастъ, не пожелаетъ добровольно возвратиться на родину, пусть того принудятъ къ этому, подвергнувъ его унизительному наказанію {Код. еодосія, XIV, 9, 1.}. По этимъ распоряженіямъ можно видть, какія излишества дозволяло себ буйство учениковъ школъ

V.
Какимъ образомъ риторика сдлалась основаніемъ античнаго воспитанія.— Тщетное противодйствіе Цицерона.— Система Квинтиліана.— Опасность подобнаго воспитанія.— Успхи имъ достигнутые.— Оно помогаетъ римлянамъ докончить ихъ побду надъ міромъ.

Система воспитанія, исторію котораго мы изучаемъ, не представляется, какъ многія другія человческія учрежденія, дломъ случая, но она не была во всхъ своихъ частяхъ и измышленіемъ политиковъ, не была принудительно наложена на имперію дальновидными государственными людьми. Если прослдить ее въ самыхъ отдаленныхъ началахъ ея, то она оказывается осуществленіемъ философской идеи.
Вс помнятъ т великолпныя фразы изъ прологовъ Саллустія, въ которыхъ онъ указываетъ на превосходство духа надъ тломъ: ‘Духъ истины есть властитель жизни… Духъ долженъ повелвать, тло — слушаться. Первый приближаетъ насъ къ богамъ, второе у васъ общее съ животными’. Эта идея,въ настоящее время кажется намъ общимъ мстомъ, и вамъ странно, что она была провозглашена такимъ торжественнымъ тономъ. Но для того времени она была новая, въ особенности среди того народа, который, по своей природ, склоненъ былъ восхищаться только грубою силой. Народъ этотъ даже не самъ отыскалъ эту идею: въ ней резюмировалась цлая обширная работа греческаго мышленія. Идея эта родилась въ греческихъ сократическихъ школахъ около III вка до нашей эры, была проповдуема въ писаніяхъ мудрецовъ, обошла съ ними міръ и мало по малу была принята у грековъ и римлянъ, какъ неопровержимая истина, кончилось тмъ, что она воплотилась въ дйствительный фактъ. Она была примнена къ воспитанію юношества и видоизмнила его свойства. Еллинъ, въ первыя времена, не длалъ большого различія между своимъ духомъ и плотью, они оба ему были нужны, и онъ лелялъ ихъ оба. Представляемый имъ себ идеалъ и предначертаніе, которые онъ длалъ себ въ дл воспитанія юношества, состояли въ томъ, чтобъ установить родъ гармоніи между духомъ и плотью. Философы поколебали здсь равновсіе. Они настаивали на томъ, что тло представляетъ собою боле низменное начало и тмъ отбили охоту имъ заниматься. Вмст съ этимъ и гимнастикой, занимавшею сперва столь важное мсто въ жизни грековъ, тоже начинаютъ пренебрегать, а подъ конецъ она вовсе изчезаетъ.
Но вотъ и другое послдствіе: какъ только духъ былъ признанъ главнымъ началомъ, то и первымъ изъ искусствъ должно было стать то, которое наиболе внушало чувство этого первенства духа. Безъ сомннія, это искусство есть краснорчіе. Это прекрасно доказано Цицерономъ, Квинтиліаномъ и Тацитомъ въ тхъ великолпныхъ картинахъ народныхъ собраній, которыя начертаны этими писателями. Пусть себ представятъ, что на публичной площади Аинъ или Рима собранъ трудовой народъ, состоящій изъ крпкихъ ремесленниковъ дюжихъ крестьянъ… Они сознаютъ, что они сильне и многочисленне, они безпокойны, они грозятъ, они разражаются криками ярости. Но вотъ подымается одинъ человкъ, человкъ, поблднвшій среди занятій и размышленій, зачастую обремененный лтами, онъ — самый слабый изъ всхъ, самый тщедушный. Онъ говоритъ, и мало по малу гнвъ утихаетъ, неудовольствіе ослабваетъ, и эта толпа, сначала разрозненная, кажется слившеюся въ одну душу, въ душу оратора, которая входитъ въ общеніе со всми, кто былъ слушателемъ. Разв здсь не заключается торжество духа надъ матеріальною силою, души надъ плотью? И если справедливо, что воспитаніе преимущественно должно заключаться въ выработк духа, не естественно ли, что основою воспитанія должно быть то искусство, въ которомъ перевсъ духа сказывается столь блистательно? Вотъ въ силу этихъ-то соображеній краснорчіе и заняло въ воспитаніи древнихъ такое положеніе, которое не вполн утрачено имъ и у народовъ новйшихъ.
Однако, справедливо ли то, что такъ часто повторяютъ въ наши дни, именно что древніе ошибались, сдлавъ краснорчіе главнымъ учебнымъ предметомъ юношества? Я далеко не раздляю такого воззрнія. Не будемъ говорить о прямой польз краснорчія для странъ свободныхъ, въ которыхъ слово занимаетъ такую господствующую роль, тамъ естественно пріучаютъ дтей съ малолтства къ искусству говорить, напримръ, въ Рим это искусство было необходимостью для тхъ, кто, по своему рожденію, предназначался къ публичной дятельности, и такъ какъ римляне не могли обойтись безъ этого искусства, то естественно, что ихъ первою заботой было усвоеніе его себ. Но можетъ быть, т, кому почти закрытъ былъ доступъ къ почестямъ и лишь въ чрезвычайно рдкихъ случаяхъ приходилось говорить публично, можетъ быть, они не находили выгоды въ этихъ ораторскихъ упражненіяхъ, которыми занимали молодежь? Я напротивъ думаю, что и такимъ лицамъ ораторское искусство было очень полезно. Если на это искусство смотрть только какъ на средство къ общему воспитанію, какъ на средство не только образовывать ораторовъ, но и людей, пригодныхъ всюду, то, не найдется другаго боле дйствительнаго {Это чрезвычайно удачно выяснено у Сенеки отца, когда онъ говорилъ мну: Eloquentiae tantum sludeas, facilis ab hoc ad onines artes discursus, instruit ctiam quos non sibi exercet (Controv., II, Praef.).}. Когда кто-нибудь хочетъ сочинить рчь, заставить говорить дйствительное или вымышленное лицо при извстныхъ обстоятельствахъ, надо прежде всего отыскать причины и сопоставить ихъ въ порядк, необходимость къ усиленной работ напрягаетъ лнивые умы. Если предметъ.заключаетъ въ себ что-нибудь романическое, то тмъ боле являются поводы къ увлеченію работой. Въ наше время полагаютъ, что юнош гораздо бываетъ легче выразить свои дйствительныя чувства, нежели проникаться чувствами лицъ, жившихъ когда-то, но это — большое заблужденіе. Современная жизнь слабо поражаетъ юношу, онъ выказываетъ себя въ этомъ случа неблагодарнымъ и почти не замчаетъ тхъ благодяній, которыя расточаетъ ему эта жизнь. Только тогда, когда онъ отршается отъ самого себя, онъ нсколько боле овладваетъ своимъ сознаніемъ. Усиліе, которое ему приходится сдлать надъ собою, чтобы говорить отъ имени другихъ, раскрываетъ его собственный умъ, и иногда удается ему разобраться въ своихъ собственныхъ впечатлніяхъ, выражая впечатлнія чуждыхъ ему лицъ. Помимо того, что необходимо заставить историческое лицо говорить свойственнымъ ему языкомъ, нужно короче ознакомиться какъ съ нимъ, такъ и съ тми, кому будетъ говорить это историческое лицо, необходимо разобраться въ ихъ положеніи, угадать характеры, безъ того нельзя найти и мотивовъ къ ихъ убжденію: все это требуетъ впервые пробуждаемой наблюдательности надъ явленіями жизни. Отсюда понятно, почему упражненія въ ораторскомъ искусств не безполезны для юношескихъ умовъ, такъ какъ они развиваютъ въ лихъ плодотворную мысль, навыкъ въ работ ума, познаніе самихъ себя и другихъ.
Но если полезно для юноши, чтобъ онъ упражнялся въ ораторскомъ искусств, полезно ли упражнять, по примру древнихъ, юношество въ краснорчіи при помощи риторики? Я знаю, риторика не пользуется доброю славой, это искусство, заподозрнпое и не внушающее къ себ доврія. Со всмъ тмъ я не врю, чтобы краснорчіе могло обойтись безъ риторики, каждый ораторъ создаетъ для себя свою риторику, если ему не придется унаслдовать ее отъ другихъ. Такъ, Катонъ, будучи ненавистникомъ греческихъ риторовъ, во что бы ни стало препятствовавшій вторженію ихъ въ Римъ, создавалъ однако же самъ для себя свою собственную риторику. Онъ подмтилъ нкоторые пріемы, которые должны были производить впечатлніе на народъ, и охотно употреблялъ ихъ. Онъ заботливо внесъ ихъ въ свои сочиненія, когда былъ уже старцемъ, и передалъ ихъ для свднія своему сыну. Если онъ самъ составилъ свою риторику, то не слдовало быть столь строгимъ въ отношеніи грековъ. Риторика эта соединяла въ себ практику многихъ вковъ и заключала въ себ отличныя и врныя наблюденія. Самая декламація, которая вызывала противъ себя столько нападокъ, и злоупотребленіе которою приводило къ столь дурнымъ послдствіямъ, взятая сама по себ я удерживаемая въ извстныхъ границахъ, тоже можетъ постоять за себя. Усвоеніе всевозможныхъ ремеслъ и искусствъ всегда совершается однообразно. Здсь практика всегда идетъ объ руку съ теоріей, всегда придумываютъ для учащихся упражненія, которыя сходны съ тмъ, что впослдствіи должны длать эти ученики, и на подобныхъ упражненіяхъ ихъ выучиваютъ. Что же такое декламація, какъ не средство подготовить юношу къ дйствительнымъ битвамъ при помощи измышленныхъ? Это, такъ сказать, примрныя стычки въ виду предстоящей большой войны.
Не было, слдовательно, ничего предосудительнаго въ самомъ принцип подобнаго воспитанія. Но опасность заключается не въ томъ, чтобы молодыхъ людей обучали риторик, а въ томъ, чтобы обучать только ей одной. И въ самомъ дл, мы видли, что только ей одной и обучались. Такъ какъ на грамматика было возложено все остальное, то у него оказывалось слишкомъ много обязанностей, чтобъ управиться со всмъ. Онъ ограничивался только тмъ, что обо всхъ наукахъ сообщалъ смутныя понятія, въ сущности же училъ только тому, что необходимо было знать оратору. Курсъ его, который долженъ былъ имть столько значенія, являлся въ сущности простымъ подготовленіемъ къ риторик. Такимъ образомъ, не имя никакого противовса, ученики были отданы въ жертву только одному роду занятій, и неудобства, вытекающія изъ такого односторонняго порядка вещей, не имли себ противовса. Благодаря своему великому здравому смыслу, Цицеронъ видлъ это зло и старался объ его искорененіи. Онъ требовалъ въ своемъ трактат объ ораторскомъ искусств (De Oratore), чтобъ ораторъ не приступалъ къ практик своего дла прежде, чмъ онъ не изучитъ всего — права, исторіи, философіи, наукъ, требовалъ, чтобы ни одно изъ человческихъ знаній не было ему чуждо {De Oral., I, 61 Nob potest esse omni laude cuniu’aius orator, nisi erit omnium rerum niagnaruin atque artium scientiam consecutua.}, иными словами, требовалъ, чтобы тому спеціальному воспитанію, которое образуетъ человка своего ремесла предшествовало образованіе общее, на сколько возможно широкое и продолжительное, или же утверждалъ, что прежде, чмъ прилагать умъ къ какому-нибудь частному занятію, необходимо развить его. И почву пашутъ и перепахиваютъ прежде чмъ обсменять ее {De Orat., I, 30: Subacto mihi inenio opus ost nt, agro semel orato sed novate ct iterate, quo meliores felus posait edere. Таковъ принципъ и новйшаго воспитанія, которое намъ приходится съ такимъ трудомъ защищать противъ тхъ, кто стремится подвергнуть дитя слишкомъ ранней спеціализаціи Въ своемъ ‘разговор объ ораторахъ? Тацитъ защищалъ т же убжденія Онъ также утверждалъ, что ораторъ обязанъ вникнуть во все прежде, чмъ онъ будетъ какъ слдуетъ бесдовать обо всемъ, и что великое краснорчіе питается отъ разностороннихъ знаній (Dial., 30). По его мннію, общее образованіе подготовляетъ къ обособленнымъ профессіямъ, которымъ люди впослдствіи посвящаютъ себя. Умъ однажды сложившійся уже будетъ способенъ на всякую работу. Если же говорить собственно объ одномъ краснорчіи, то надо сказать, что тотъ, кто усвоиваетъ себ идеи, безъ сомннія, усвоиваетъ и способность ихъ высказывать (Dial., 33).}. Цицеронъ ограничился тмъ, что установилъ принципъ, но онъ не указалъ, какими путями слдуетъ его осуществить. Однако же, есть для этого средство легкое и весьма доступное. Изъ обоихъ родовъ ученія, изъ которыхъ составлялось римское воспитаніе, именно изъ грамматики и риторики, первая именно имла въ виду усвоеніе всхъ тхъ общихъ знаній, которыхъ Цицеронъ требовалъ отъ оратора. Дло просто состояло въ томъ, чтобы поставить прочне такую подготовку, дать боле времени въ ея распоряженіе, боле обратить на нее вниманія и придать ей боле значенія. Такое требованіе было и самое справедливое, и самое удобное. Но влеченіе въ сторону риторики оказывалось слишкомъ сильно, и Цицеронъ не могъ его остановить. Посл него пошли еще дальше. Квинтиліанъ, выдававшій себя за ученика Цицерона, проповдывалъ правила, совершенно противоположныя его правиламъ. Онъ, конечно, осыпаетъ и грамматику похвалами, онъ въ своей первой книг отзывается о ней даже съ одушевленіемъ (necessaria pueris, jucunda scnibus, dnleis secretorum comes {Квинтиліанъ, I, 4, 5.}), но въ сущности, онъ стремится умалить ея значеніе и сузить ее. Грамматикъ представляется ему непріятелемъ, всегда готовымъ переступить границы своей собственной области, и онъ сильно хлопочетъ о томъ, чтобы помшать тому {Квинтиліанъ, II, 1 и 2.}. Напротивъ того, онъ усиливаетъ значеніе и обязанности ритора. Цицеронъ находилъ преувеличеніе въ томъ, что пытались начинать образованіе оратора съ семи — и восьми лтняго возраста, то-есть, со времени поступленія его въ классы, Квинтиліанъ же настаивалъ на томъ, чтобъ оратора готовили съ самой колыбели, онъ требовалъ, чтобъ ученикъ вступалъ въ область риторики при самомъ рожденіи. По его мннію, грамматикъ никогда не долженъ забывать того, что онъ образуетъ будущаго оратора: ничего другого не долженъ онъ сообщать своему ученику, кром того, что понадобится для краснорчія, и вся его обязанность — подготовка къ урокамъ риторики. Такова была роль грамматика въ школахъ III и IV вковъ: низведенные на вторую ступень, обремененные работой, хуже оплачиваемые, мене чествуемые, они все боле и боле утрачивали свое значеніе. Но го, что теряли они, доставалось на долю риторовъ. Послдніе были единственными учителями, имя которыхъ повторялось за стнами училищъ, одними ими восторгались ученики, и вся школа группировалась вокругъ ихъ однихъ. Пусть бы при такомъ порядк вещей страдалъ только самъ грамматикъ и его личный интересъ! Нтъ, немилость, въ которую онъ впалъ, распространялась на все то, чему онъ училъ. Грамматика, взятая въ томъ смысл, какъ ее понимали въ древности, обнимала собою филологію, исторію, музыку, геометрію, астрономію, науки математическія, однимъ словомъ — вс знанія. Какова должна была быть участь ихъ, если ихъ изучали только по ихъ отношенію къ риторик? Он должны быть изучаемы сами по себ, ихъ движеніе впередъ только тогда мыслимо, он только въ томъ случа успваютъ, когда занимаются ими серьезнымъ образомъ и безъ постороннихъ цлей. Подчинивъ ихъ краснорчію, стснивъ ихъ и ограничивъ въ ихъ свободномъ развитіи, пользуясь ими только какъ матеріаломъ для доказательствъ оратора, мы лишаемъ ихъ плодотворности. Римскія школы именно потому не отличались настоящимъ научнымъ преподаваніемъ, что риторик дано было столь исключительное преобладаніе. Если бы восторжествовали идеи Цицерона, было бы иначе, но, по несчастію, взялъ верхъ Квинтиліанъ.
Въ тхъ случаяхъ, когда риторика исключительно преобладаетъ въ воспитаніи юношества, и когда ничто не исправляетъ ея воздйствія, является столько неудобствъ, что безполезно вс ихъ перечислятъ. Я ограничусь только указаніемъ на важнйшее изъ нихъ, по моему мннію. Аристотель очень здраво замчаетъ, что ораторское разсужденіе опирается не на абсолютную истину, но на вроятіе, и что поэтому доводы ораторовъ не бываютъ до такой степени строги, какъ доводы философовъ. Какой-нибудь силлогизмъ привелъ бы къ малому успху въ тхъ случаяхъ, когда необходимо бываетъ увлечь за собою невжественную и мятущуюся толпу. Если ораторъ желаетъ быть услышаннымъ и понятымъ, онъ долженъ опираться на мннія, ходячія въ обществ и сподручныя для практическихъ цлей общежитія. Такія мннія называютъ общеизвстными истинами, но истины эти врны только до извстной степени. Имъ почти всегда можно противопоставить истины противоположныя, и является возможность колебаться между тми и другими. Народная мудрость любитъ выражать себя въ пословицахъ, между тмъ нтъ ничего легче, какъ найти пословицы, взаимно исключающія другъ друга, и о подобныхъ пословицахъ, о каждой въ отдльности, нельзя сказать, чтобы та или другая изъ нихъ была совершенно ложная или совершенно истинная. Изъ этого слдуетъ, что въ длахъ человческихъ можно зачастую говорить за или противъ съ подобіемъ истины, и что не трудно, въ случа надобности, подыскать вроятные доводы для положеній противоположныхъ другъ другу. Вотъ чему, вообще, и учитъ риторика. Становится попятнымъ, какъ опасно искусство, которое покоится только на однихъ вроятіяхъ, и когда усвоивается одно только вроятное. Если юношество, предающееся этому искусству, не иметъ передъ своими глазами преподаванія, ведущаго къ положительной истин, оно можетъ въ конц концовъ совершенно утратить чувство и вкусъ истины. По такой наклонной плоскости спускалось римское воспитаніе, и можно сказать, что оно достигло этого пути до конца. Упражненіе на измышленныхъ защитительныхъ рчахъ, декламація должны были приготовлять своихъ учениковъ къ дйствительной защит, но такія упражненія могли быть полезными только въ томъ случа, если-бы сами сюжеты для упражненій походили на сюжеты, съ которыми придется сталкиваться въ жизни. Но еще во времена Квинтиліана въ школахъ отдавалось предпочтеніе невроятному. Сюжеты предумышленно брались вн дйствительности и жизни, чтобъ искусственно возбуждать въ юношеств любопытство и доставлять ему случай выказать свой умъ, наиболе странные изъ нихъ почитались самыми излюбленными, такъ какъ въ этомъ случа было боле заслуги снискать себ рукоплесканія. Такимъ образомъ, переходя отъ крайности къ крайности, дошли до того, что ученики только и жили что въ мір фантазій, гд ничего не было реальнаго, гд они находили одни только романическія приключенія, гд велись пренія о воображаемыхъ законахъ, и гд условныя лица выражали театральныя чувствованія. Боле того. Вошло въ обычай заставлять молодыхъ людей, въ видахъ лучшаго ихъ упражненія, защищать по два совершенно противоположные случая. И они вели борьбу за каждый изъ нихъ съ совершеннымъ равнодушіемъ, хотя у нихъ всегда имлось о чемъ поговорить, благодаря общимъ истинамъ, которыя услужливо примняются ко всякимъ требованіямъ. Вся забота состояла въ томъ, чтобъ одинаково успть въ обоихъ противоположныхъ защитахъ, самъ по себ сюжетъ не имлъ никакого значенія, все искусство направлялось къ тому лишь, чтобы всему подыскать доказательства и это всего отдлаться прекрасными фразами. Тмъ временемъ возникла имперія и уничтожила народныя собранія. Этой важной перемны школа, повидимому, не замтила. Она продолжала готовить ораторовъ, точно будто форумъ еще не замолкъ и живое слово все имло то же значеніе въ государств. Риторика, какъ казалось, не только не проиграла, но напротивъ выиграла при новыхъ порядкахъ. Въ прежнія времена она подготовляла къ политической борьб, теперь она сама для себя сдлалась цлью, учились говорить только ради удовольствія умть говорить. Вотъ на это-то и намекаетъ Сенека въ своей энергической фраз: Non vitae sed scholae discimus {Сенека, Epist., 106, 12.}. Въ особенности представляется страннымъ, что никогда не любили такъ слово, какъ въ то время, когда оно перестало служить чему-либо. Краснорчіе школы, которому не приходилось опасаться какой-либо другой конкурренціи, стало торжествовать боле, чмъ когда-либо, оно погрязло въ своихъ недостаткахъ, и уже ни жизненная практика, ни сравненіе съ дйствительнымъ краснорчіемъ жизни не могли его исправить.
Несомннно, что подобное воспитаніе имло для римлянъ роковыя послдствія. Юноша, которому преподавалась серьезно одна только риторика, вносилъ, ее съ собою всюду, она сдлалась обычнымъ выразителемъ ума во всемъ, что писалось. Отсюда возникло то однообразіе въ ораторств, которое испортило всю словесность имперіи {Въ эту эпоху слово eloquentia прилагалось во всякаго рода произведеніямъ, какъ къ самымъ легкимъ, такъ и къ самымъ серьезнымъ. Оно по лучило тотъ же смыслъ, какой замчается у насъ въ слов: литература. Въ этомъ значенія оно встрчается въ ‘Разговор объ ораторахъ’, гл. 10.}. Величайшіе умы своего времени — Лукіанъ, Ювеналъ, даже самъ Тацитъ, не избгли этого зла. Оно вндрилось какъ въ прозу, такъ и во вс разнообразнйшіе роды литературы. Но отъ этого зла пострадала не одна только литература: мы можемъ быть уврены, что оно проникло въ частную жизнь и оказало свое пагубное вліяніе на воспитанныя имъ поколнія. Чтобы составить себ нкоторое понятіе о томъ, что могло оно сдлать изъ своихъ учениковъ, посмотримъ, каковы были учителя: по нимъ можно судить о дйствіи преподанныхъ ими уроковъ. Какъ мы уже видли, преподаватели составляли изъ себя могущественное и многолюдное сословіе. Въ ихъ толп должны были находиться самыя разнохарактерныя личности, однако въ большинств они походили одинъ на другого и отличались однообразными чертами, заимствованными ими отъ ихъ ремесла. Послушавъ одного ритора, Плиній Младшій сказалъ: ‘Нтъ людей чище, искренне, лучше ихъ: Scholasticus est, quo genere hominum nihil aut sincerins, ant simplicius, aut melius’ {Плиній, Epist., II, 3, 5,}. Я полагаю, что Плиній былъ правъ, и эти представители умственнаго труда вообще заслуживали тхъ похвалъ, которыя имъ сдлались. Вся ихъ жизнь посвящена была труду. Если только они желали достигнуть совершенства — а вс они о томъ мечтали,— они не могли терять ни минуты. Слдовательно, имъ возбранялось всякое разсяніе, и ихъ наполненное научными занятіями существованіе предохраняло ихъ отъ опасностей, которымъ вообще подвергается праздность. Въ то же время они гордились своимъ искусствомъ, т рукоплесканія, которыми ихъ встрчали, заставляли ихъ уважать себя, они смотрли на себя, какъ на жрецовъ краснорчія, и не согласились бы сдлать такого поступка, который былъ бы недостоинъ ихъ. Оли обыкновенно — люди честные, но, по выраженію Плинія, ихъ честность наивна: nihil simplicius. Они живутъ въ воображаемомъ мір и потому нечувствительны къ дйствительности. До сущности вещей они не доходятъ и охотно живутъ созерцаніемъ кажущагося. Они усвоили себ такую привычку подкрплять свои разсужденія ходячими мнніями, что становятся чрезвычайно снисходительными къ предразсудкамъ. Они охотно принимаютъ ихъ и не стсняясь ихъ повторяютъ. Выше всего они ставятъ преданія и живутъ прошедшимъ. Какъ риторы временъ Августа, декламаціи которыхъ переданы намъ Сенекой отцемъ, такъ и риторы, жившіе въ IV вк и процвтавшіе въ Галліи, говорятъ и думаютъ почти одинаково, ихъ мннія о людяхъ и обстоятельствахъ — почти т же самыя. Школа консервативна. Въ ней съ религіознымъ чувствомъ сохраняются древніе обычаи и вс старинныя мннія: на самыя ошибки въ ней смотрятъ съ уваженіемъ, если только он освящены временемъ. По этой причин римскія школы показали себя въ начал такими враждебными христіанству. Здсь не было, какъ въ христіанской сред, душъ тревожныхъ, болющихъ, терзающихся стремленіями, увлеченныхъ неизвстнымъ, чающихъ идеала. Истый риторъ до того былъ проникнутъ восхищеніемъ предъ своимъ искусствомъ, до того былъ имъ занятъ, до того былъ у него во власти, что ничто его не привлекало вн этого искусства, и все новое казалось ему подозрительнымъ. До самаго конца осталось нсколько такихъ личностей, которыхъ не могло побдить новое ученіе, всюду однако уже одержавшее ршительную побду. Не нападая на него, они и не сопротивлялись емуоткрыто и довольствовались лишь тмъ, что не обращали на него вниманія. Они не затрогивали его, но не хотли знать его, они длали видъ, что вокругъ нихъ не произошло ничего особеннаго, что міръ продолжаетъ слдовать по своему старому пути. Когда ихъ призывали къ императору по какому-нибудь офиціальному обстоятельству, они не задавались вопросомъ, къ какой религіи онъ принадлежалъ, они безъ стсненій призывали прежнихъ боговъ и продолжали пускать въ обращеніе свои прежніе эфекты, заимствованные изъ старой миологіи. Поразительно то, что имъ дозволялось говорить, и что даже такой набожный государь, какъ еодосій, безпощадно преслдовавшій повсюду язычество, не осмливался изгнать ихъ изъ школы.
Мы коснемся теперь одной изъ самыхъ любопытныхъ и самыхъ поразительныхъ подробностей нашихъ изысканій: я разумю здсь то безусловное довріе, то, такъ сказать, суеврное уваженіе, которое впутало къ себ это воспитаніе, вызывающее въ насъ столько критики. На первыхъ порахъ многіе здравые умы поражены были тою опасностью, которую представляло собою это ученіе. ‘Это — школа безстыдства’, говорилъ Крассъ, когда ему приходилось слышать, какъ ученики ея рукоплескали декламаціямъ своего товарища. ‘Это школа глупости’, присовокуплялъ Петроній, и Тацитъ не былъ къ ней снисходительнымъ въ своемъ ‘Разговор объ ораторахъ’. Но мало по малу такіе протесты стихаютъ, и со II вка уже никто не нападаетъ на подобный способъ обученія юношества. Въ этотъ моментъ риторика уже торжествуетъ, какъ у грековъ, такъ и на запад, оба эти міра, которые все боле и боле разъединяются, питаютъ однако одно общее восхищеніе къ этой школ. Поврятъ ли мн въ томъ, что именно риторика возвратила Греціи ея самосознаніе и чувство превосходства ея надъ другими націями? Тмъ не мене, это какъ нельзя боле справедливо {Это съ особенною убдительностью доказано г. Эрвиномъ Роде (Der griechische Roman, стр. 295 и сд.).}. Чувство это было ею почти потеряно посл ея пораженія. Она въ продолженіе почти столтія пыталась возродиться, но умла только пизко льститъ своимъ повелителямъ. И только вмст съ имперіей она начинаетъ возрождаться. Когда, при Нерв, напивается вторая софистическая эпоха, въ Греціи совершается рядъ возрожденій. Мы съ трудомъ можемъ представить себ то, съ какимъ энтузіазмомъ были встрчаемы великіе греческіе софисты, когда выходили изъ своихъ школъ и отправлялись говорить въ народ, по поводу какого-нибудь общественнаго торжества. Въ тхъ мстахъ, по которымъ они должны были проходить, тснилась толпа, состоящая изъ всевозможныхъ національностей, даже самые иностранцы, не понимавшіе ихъ языка, ‘слушали ихъ однако съ восхищеніемъ, какъ сладкогласныхъ соловьевъ, и восхищались быстрот ихъ рчи и гармоніи ихъ прекрасныхъ фразъ’ {Филострлть, Vitae Soph., II, 10, 8.}. Это были празднества, напоминавшія то, что являли изъ себя когда-то въ Аинахъ диирамбы и трагедіи. Рчи здсь замнили собою поэзію и музыку. Современники Ирода, Аттика и Полемона слушали декламацію съ такимъ же удовольствіемъ, съ какимъ предки ихъ слушали гимны Пиндара и драмы Софокла.
Восхищеніе, которое вызывали къ себ въ Рим риторы, если и не было такое шумное, то было однако не мене живо. Даваемыя ими, въ великіе дни, въ залахъ для публичнаго чтенія, а позже въ Аинахъ, представленія посщалась всми литературно-образованными людьми и принимаемы были съ единодушными рукоплесканіями. Безъ сомннія, при выход изъ одного такого торжества, Квинтиліанъ назвалъ краснорчіе царицею міра: regina rerum oratio {Квинтиліанъ, I, 12, 18.} и при этомъ пророчески возгласилъ тономъ оракула что ‘это самый драгоцнный даръ, вложенный богами въ смертныхъ’. И если это было такъ, то не мудрено, что школы, въ которыхъ разработывался этотъ небесный даръ, становились истинными святилищами, искусство же, внушавшее даръ этотъ, заслуживало всяческаго почитанія. Квинтиліанъ проповдуетъ, что ‘риторика — добродтель’ {Квинтиліанъ, I, 12, 18.}. Такія преувеличенныя похвалы могутъ вызвать въ насъ улыбку, но это было бы ошибкой съ нашей стороны, и если мы нсколько вдумаемся въ дло, то будемъ въ состояніи объяснить себ энтузіазмъ Квинтиліана. Вспомнимъ, что не только цивилизованныя націи считали тогда риторику основаніемъ публичнаго образованія, но и сами варвары очаровывались ею. Едва лишь римскія арміи проникали въ невдомыя страны, какъ въ нихъ уже основывались школы: риторы являлись въ нихъ по стопамъ полководца-побдителя и несли съ собою просвщеніе. Какъ только Агрикола умиротворилъ Британію, первою его заботою было приказать, чтобы дти предводителей обучаемы были свободнымъ искусствамъ. Онъ при помощи самолюбія старался побудить ихъ учиться. ‘Онъ’, по свидтельству Тацита,— ‘длалъ видъ, что предпочитаетъ природный умъ бриттовъ заимствованнымъ талантамъ галловъ, кончилось же тмъ, что эти народы, въ начал отказывавшіеся говорить на латинскомъ язык, вскор стали восторгаться римскимъ краснорчіемъ’ {Тацитъ, Agric., 21.}. Едва лишь галлы были побждены Цезаремъ, какъ уже была открыта школа въ Отен. Она съ быстротою разцвла, и намъ извстно, что чрезъ нсколько лтъ, въ правленіе Тиверія, дти галльской заати толпою шли въ эту школу изучать грамматику и риторику. Ювеналъ, желая доказать, что вскор уже не останется варваровъ, и что самыя окраины получаютъ образованіе, утверждаетъ, что въ Туле, на самыхъ отдаленныхъ океанскихъ островахъ, помышляютъ пригласить ритора:
de conducendo loquitur jam rhetore Thule *).
*) Ювеналъ, XV, 112.
Что же удивительнаго въ томъ, что искусство это, помогавшее римскимъ побдамъ, не казалось римлянамъ такимъ поверхностнымъ, какъ оно кажется намъ? Они хорошо чувствовали, что обязаны ему большою благодарностью, и что единство римское покоится на школ. Народы, столь различные другъ отъ друга происхожденіемъ, языкомъ, привычками, нравами, никогда бы не слились въ одно цлое, еслибъ ихъ не сблизило и не слило образованіе. Можно сказать, оно успло въ этомъ удивительно: въ списк бордосскихъ преподавателей, оставленномъ намъ Авзоніемъ, на ряду съ природными римлянами, мы встрчаемъ сыновей друидовъ, жрецовъ Белена, древняго друидическаго Аполлона, которые преподаютъ, подобно прочимъ, грамматику и риторику. Оружіе покорило ихъ лишь отчасти, но воспитаніе ихъ укротило. Никто не могъ противиться прелести этого обученія, бывшаго новинкой. И въ знойныхъ равнинахъ Африки, и въ Испаніи, и въ Галліи, и въ полудикихъ странахъ Дакіи и Панноніи, и на всегда неспокойныхъ берегахъ Рейна, даже среди тумановъ Британіи вс т лица, которыя получали какое-нибудь образованіе, сознавались въ своей любви къ прекрасному языку. Тотъ могъ назваться литературно-образованнымъ человкомъ и римляниномъ, кто читалъ и понималъ вс эти красоты, всю утонченность этихъ выраженій, всю замысловатость этихъ оборотовъ! вс эти стройныя фразы, которыми изобиловали рчи риторовъ, Къ живому чувству удовольствія понимать эту литературу присоединялось еще тайное радостное чувство, что способность восхищаться писателемъ давала право считать себя принадлежностью образованнаго міра. ‘Если мы утратимъ краснорчіе’, говоритъ Ливаній, ‘чмъ же будемъ мы отличаться отъ варваровъ?’.
Такимъ образомъ, услуги, оказанныя римлянамъ образованіемъ, скрывали отъ нихъ его недостатки. Оно такъ было полезно, что никому не приходило на мысль, чтобы Римъ могъ обойтись безъ этого образованія. Этимъ объясняется, почему до самаго паденія имперіи занимались школами и учителями эти бдные императоры, у которыхъ въ то же время было на рукахъ столько важнйшихъ длъ, столько враговъ, отъ которыхъ предстояло отбиваться, столько противниковъ, за которыми надо было наблюдать. Одинъ изъ нихъ сказалъ во всеуслышаніе, что ‘знаніе словесности есть первая изъ добродтелей’ {Код. еод., XIV, 1, 1. Litteratura, quae omnium virtutum maxima est.}. Другой провозгласилъ, что ‘считаетъ самымъ важнымъ своимъ дломъ воспитывать въ юношахъ т качества, которыя не могутъ быть ни даны, ни отняты счастьемъ’ {Paneg., IV, 14.}. Они требуютъ, чтобы т, кто учился, поставлены были выше всхъ другихъ. Изъ университетовъ брались частью управители провинцій, а также часто префекты преторій и императорскіе министры. Бывали даже случаи, что риторы достигали императорскаго достоинства, и это никого не удивляло. ‘Такъ какъ ты обладаешь искусствомъ говорить’, замтилъ одному изъ своихъ друзей Ливаній,— ‘ты, значатъ, обладаешь и искусствомъ управленія’ {Ливаній, Epist., 248.}. Но демократическому мннію о томъ, что просвщеніе есть универсальное сродство, распространеніемъ котораго излчиваются вс бдствія государствъ, не слдуетъ очень доврять. Это видно и изъ того, что, не смотря на вс просвтительныя усилія, не могло быть замедлено паденіе имперіи и торжество варварства.

ГЛАВА II.
Какимъ образомъ христіанство приспособило къ себ римское воспитаніе,

I.
Отвращеніе христіанъ отъ чисто языческаго воспитанія.— Мнніе Тертулліана.— Онъ дозволяетъ молодымъ людямъ посщать школы.— Христіанскіе преподаватели.— Эдиктъ Юліана, запретившій имъ преподаваніе.

Я постарался разсказать пространно и подробно о томъ значеніи, какое пріобрло себ воспитаніе въ римскомъ обществ временъ имперіи. Посл этого станетъ понятнымъ, почему оно причиняло затрудненія христіанству.
Возможно ли было благочестивому христіанину входить съ нимъ въ соглашеніе? Этотъ вопросъ не могъ быть поставленъ въ первые годы христіанства, такъ какъ сперва оно имло дло лишь съ тми, кто не запинался грамматикой и риторикой. Но съ теченіемъ времени оно проникло въ высшіе слои общества, въ которыхъ образованіе пользовалось большимъ почетомъ, и когда случалось лицамъ большого свта, слдовавшимъ ученію Христа, посылать дтей своихъ въ школы, они, какъ можно себ представить, попадали въ великое затрудненіе.
Вс школы были языческія. Въ нихъ не только правильно праздновались торжества офиціальнаго культа, въ особенности празднества Минервы, покровительницы учителей и учениковъ, но и учили читать по книгамъ, наполненнымъ старою миологіей. Въ нихъ христіанское дитя знакомилось съ божествами Олимпа и такимъ образомъ подвергалось опасности получить впечатлнія совершенно противоположныя тмъ, какія получало въ своемъ семейств. Дома его пріучили ненавидть эти басни, здсь же оно ежедневно слышало ихъ объясненіе, комментированіе и то, какъ восхищались ими его учителя. Прилично ли было ставить его такимъ образомъ подъ вліяніе двухъ противоположныхъ ученій? Что надо было предпринимать, чтобы христіанинъ могъ учиться, какъ и вс прочіе, и не подвергался бы опасности утратить свою вру?
Этотъ вопросъ задаетъ себ Тертулліанъ въ своемъ трактат ‘Объ идолопоклонств’ и не находитъ на него существеннаго отвта, Когда рчь идетъ объ учител, онъ не колеблется. Преподаватель, говоритъ онъ,— обязанъ чествовать Минерву, убирать цвтами свою главу, когда наступаютъ дни, посвященные Флор, и ‘было бы съ его стороны преступленіемъ воздерживаться отъ участія въ этихъ діавольскихъ церемоніяхъ’. Чтобъ истолковать ученикамъ созданія поэтовъ, необходимо, чтобъ онъ имъ передалъ скандальную исторію Олимпа, объяснилъ бы имъ аттрибуты божествъ и развернулъ бы передъ ними всю ихъ генеалогію, но все это никакъ не приличествуетъ христіанину, слдовательно, христіанину не подобаетъ быть преподавателемъ. Можетъ ли онъ посл того быть хорошо воспитанъ? По видимому, Тертулліанъ, чтобъ остаться себ врнымъ, долженъ былъ не дозволять этого. Если для учителя предосудительно преподаваніе подобнаго ученія, то какимъ образомъ безопасно будетъ для ученика принимать его? Если вс эти имена боговъ и богинь сквернятъ уста, ихъ произносящія, возможно ли, чтобы не сквернили они а слуха, слушателя? По неумолимый логикъ, къ удивленію, не доводитъ своего мннія до конца. Онъ останавливается на полупути и допускаетъ для ученика то, что воспретилъ учителю. Дло въ томъ, что онъ считаетъ невозможнымъ запрещать молодымъ людямъ посщать училища. И доводы его достойны вниманія. ‘Какимъ же образомъ безъ этого’, говоритъ онъ, — ‘подготовитъ себя молодой человкъ въ отношеніи человческой мудрости? Какъ научится онъ управлять безъ этого своими мыслями и дйствіями? Вдь воспитаніе есть необходимое для человка орудіе во всей его жизни’ {Тертулліанъ, De idololat., to: Qnomodo guis institueretur ad prudentiam interim humanem vel ad quemcuinque sensum vel actum, cum iustrumentum ait ad omnem vitein litteratura?}. Такимъ образомъ этотъ осмотрительный фанатикъ, которому вс профессіи казались подозрительными, желавшій замкнуть христіанство въ немъ самомъ и держать его подальше отъ зараженнаго міра, не ршался остановить его на порог школы, хотя и зналъ опасности подобной мры. Такова необходимость, которой онъ подчиняется со скорбью, но избжать которой онъ считаетъ невозможнымъ. Онъ не могъ себ представить, чтобъ юнош возможно было обойтись безъ изученія свтской литературы, ни того, чтобъ ему можно было изучать ее какъ-нибудь иначе, чмъ какъ было принято въ его время.
Если такой суровый учитель разршалъ юношамъ посщать школы, то понятно, что никто и изъ остальныхъ людей уже не осмливался запрещать этого. Но совты Тертулліана были приняты только отчасти. Его слушались, пока онъ ршалъ, что христіанину можно изучать языческую словесность, но не послдовали его запрещенію быть преподавателями. Не только церковь дозволила учителямъ не покидать ихъ каедръ, но она даже приглашала не оставлять ихъ. Она въ этомъ случа поступила съ разсчетомъ. Ей справедливо казалось, что подозрительное въ ея глазахъ преподаваніе представится мене опаснымъ, сели будетъ въ рукахъ христіанина. Къ концу III вка христіанство одержало многочисленныя побды надъ людьми литературно-образованными. ‘Между нами’, говоритъ съ гордостію Арнобій,— ‘есть много талантливыхъ людей: ораторовъ, грамматиковъ, профессоровъ краснорчія, юристовъ, врачей и глубокихъ философовъ’ {Арнобій. Adv. not., II, 6}. Самъ Арнобій былъ знаменитый африканскій риторъ, а ученикъ его Лактанцій вызванъ былъ въ Никомидію, гд тогда пребывалъ на жительств императоръ, и ему было поручено преподаваніе латинской риторики. Такъ какъ христіанство всегда преимущественно привлекало къ себ самыхъ смиренныхъ, то вполн вроятно, что къ нему примкнули въ гораздо большемъ числ начальные учителя (primi magistri), нежели риторы. Въ катакомбахъ находится надпись одного начальнаго учителя, по имени Горгона, и де-Росси относитъ ее къ III вку {Росси, Roma sotter., II, стр. 310.}. Пруденцій разсказываетъ, что, вступая въ Форумъ Корнелія (Иноду), онъ видлъ въ одной церкви картину, показавшуюся ему весьма любопытною, такъ что онъ попросилъ ея объясненія у церковника. Эта картина изображала мученичество одного изъ такихъ смиренныхъ наставниковъ, Кассіана, который сдлавшись христіаниномъ, былъ предавъ смерти въ одно изъ послднихъ гоненій. Кассіанъ былъ нотарій, то-есть, преподавалъ стенографію, искусство, тогда весьма необходимое въ государств бюрократическомъ, съ обширнымъ длопроизводствомъ. Ученики не любили этого учителя, отличавшагося требовательностію и иногда лишавшаго ихъ отпуска {Пруденцій, Perist., 9.}. Палачамъ пришло въ голову отдать его на мученіе ученикамъ, которые и отомстили ему тмъ, что прокалывали его желзными шпильками, употреблявшимися для письма. Поэтъ, отличавшійся склонностью къ ужасному, изображаетъ, съ какимъ удовольствіемъ они терзали это несчастное тло своими стилетами, они упражняли себя на плоти учителя въ томъ искусств, которое онъ же имъ передалъ, казалось, самъ художникъ нашелъ для себя наслажденіе передать намъ о безчеловчныхъ забавахъ юнаго и жестокаго мірка, упивавшагося своею мстительностію.
По выраженію блаженнаго Августина, въ моментъ обращенія Константина, цлое сборище язычниковъ устремилось къ новой религіи. Естественно, что тогда число христіанъ умножалось и между преподавателями, какъ вообще между людьми другихъ занятій. Приверженцы стараго культа должны были этимъ очень встревожиться. Они смотрли на школу, какъ на послднее убжище своей религіи, и могли опасаться, что и ее наполнятъ собою христіане. Такимъ опасеніемъ объясняется знаменитый эдиктъ Юліана, о которомъ мы говорили выше, воспрещавшій преподавателямъ изъ христіанъ читать и комментировать въ классахъ тхъ авторовъ, врованій которыхъ они не раздляли. Этою мрою въ сущности воспрещалось христіанамъ преподаваніе. Въ т времена учитель не могъ обойтись безъ книги, о грамматик не говорили, что онъ преподавалъ, но что онъ читалъ, praelegebat, весь его урокъ состоялъ въ томъ, что онъ объяснялъ какой-нибудь отрывокъ изъ классическаго автора, предварительно прочитываемый его учениками. Книги, употреблявшіяся въ школахъ, были преисполнены язычества, и христіанскому учителю, въ силу воспрещенія Юліана, приходилось или измнить своей религіи, или оставить школу. Безъ сомннія, встрчались такіе, которые уступали: имъ казалось стишкомъ тяжкимъ отречься отъ занятій, доставлявшихъ имъ столько почета и выгоды, но были и такіе, которые выстаивали твердо. Грамматики и знаменитые риторы, Викторинъ — въ Италіи, Музоній и Проереpій — на Восток, скоре ршились оставить своя каедры, нежели измнить своей вр {О Викторин см. у блаженнаго Августина, Confess., VIII, 5, о Музоніи — у Филострата, Vitae Aedes, наконецъ, о Проерезіи — у св. Іеронима, Chron. anno 366. Святой Іеронимъ говоритъ, что Юліанъ предложилъ Проерезію не примнять къ нему своего закона и оставить за нимъ его каедру, безъ всякихъ уговоровъ, но Проерезій не принялъ и этого.}.

II.
Значеніе книги въ воспитаніи.— Попытка Аполлинаріевъ.— Возвратъ къ изученію твореній язычниковъ.— Почему христіанамъ не приходило на мысль изучить литературу священныхъ книгъ и церковныхъ писателей.— Трактатъ блаженнаго Августина ‘О христіанскомъ ученіи’.

Попытка Юліана должна была обратить вниманіе церкви на одно изъ существенныхъ условій обученія, которому, по видимому, церковь до сихъ поръ придавала мало значенія, на книгу. Мы видли, что въ школахъ употреблялись только книги, преисполненныя язычествомъ, и что въ нихъ заключалась великая опасность для врованій христіанскаго юношества. Если случался учитель христіанинъ, то онъ комментировалъ языческія творенія съ осторожностію, онъ могъ восхищаться формой и въ то же время намекнуть на осторожное отношеніе къ внутреннему смыслу, такимъ образомъ, обращаясь со зломъ, онъ указывалъ и на средство противъ этого зла, но ало все-таки существовало, И въ то же время во власти государя, приверженца древней религіи, была возможность конфисковать книги въ пользу языческой религіи, что и было сдлано Юліаномъ, когда онъ запретилъ христіанамъ употребленіе книгъ и тмъ отнялъ у нихъ возможность преподаванія. Являлась, слдовательно, потребность снабдить христіанъ такими книгами, которыхъ у нихъ нельзя было бы отобрать. Попытка этого была сдлана Аполлинаріями, отцомъ и сыномъ, двумя учеными мужами, изъ которыхъ одинъ былъ грамматикъ, другой — риторъ, въ Лаодике въ Сиріи. Отецъ переложилъ въ стихи Библію, онъ сочинилъ эпическую поэму изъ двадцати-четырехъ псенъ, въ которую вошли событія до царствованія Саула, кром того, онъ писалъ трагедіи по образцу Еврипида, комедіи на манеръ Менандра и подражанія одамъ Пиндара. Сынъ изложилъ въ форм діалоговъ Евангелія и писанія апостоловъ, которыя, такъ сказать, воспроизводили манеру Платона {Сократъ, Hist. eccles., III, 16, Созоменъ, V, 18.}. Вполн понятно, что подобная искусственно вызванная литература не могла выдержать сравненія съ величайшими твореніями античнаго искусства, хотя и имла намреніе замнить ихъ собою. Аполлинаріи могли отличаться легкостію исполненія, но не талантливостію, но чтобы съ успхомъ выполнить ими задуманное, для этого нужна была геніальность. Для комментированія въ классамъ учителю необходимо не какое-нибудь сочиненіе, для этого нужны были такія творенія, которыя приводятъ юношество въ восхищеніе и вызываютъ его на подражаніе образцамъ. Подобныя книги не изготовляются по заказу и по желанію въ нсколько мсяцевъ, он создаются лишь временемъ, и появленіе ихъ всегда рдко. Он выпадаютъ на столтіе въ числ двухъ или трехъ и переживаютъ тысячи писаній, уносимыхъ потокомъ забвенія. Нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что проза и стихи Аполлинаріевъ не пережили того случая, который вызвалъ ихъ появленіе. Когда Валентиніанъ I отмнилъ эдиктъ своего предшественника, христіанскіе грамматики и риторы возвратились къ своимъ обязанностямъ и снова взялись за изученіе великихъ классическихъ писателей тмъ съ большимъ рвеніемъ, что на нкоторое время лишены были подобнаго наслажденія и на отвоеванное право читать и комментировать ихъ смотрли, какъ на своего рода побду.
Въ настоящее время мы умемъ цнить поэзію разсказовъ библейскихъ, лирическое одушевленіе пророковъ, прелесть евангельскаго текста, страстную діалектику св. Павла и склонны думать, что христіане были не такъ бдны въ литератур, какъ обыкновенно принято говорить. Намъ кажется, что они могли бы избрать нкоторыя христіанскія творенія для водворенія ихъ въ школахъ, и такія творенія могли бы служить темами для уроковъ преподавателей и работъ учениковъ, но въ т времена этого никому не приходило на мысль. Самое уваженіе къ священнымъ книгамъ не дозволяло, чтобы съ ними обращались какъ съ литературными произведеніями. Цнили боле ихъ внутреннее содержаніе, чмъ форму, въ нихъ искали нравственныхъ наставленій и основъ вроученія, сочли бы униженіемъ для нихъ, еслибъ он приняты были, какъ образцы для искусства писать. Наконецъ, была и еще причина, скрывавшая красоты Священнаго Писанія. Блаженный Августинъ свидтельствуетъ, что по мр того, какъ на Запад распространялось христіанство, вс т, кто въ нарождавшихся общинахъ зналъ хоть немного по гречески, взялись переводить трудъ семидесяти толковниковъ, и безъ достаточной подготовки {}. То были люди мало литературные, владвшіе только языкомъ простого народа. Они писали, какъ говорили, и уснащали свои переводы всевозможными ошибками {Блаженный Августинъ приводитъ примры нкоторыхъ такихъ ошибокъ, именно варваризмъ floriet, которое поставлено вмсто fiorebit въ перевод одного псалма. Онъ высказывается противъ поправки этой ошибки, такъ какъ опасается сбить тмъ съ толку врующихъ, привыкшихъ пть псаломъ съ этою ошибкой въ его текст. De doct. christ., II, 13.}. Подъ покровомъ этой варварской латыни священныя книги въ первый разъ и явились глазамъ общества. Грубость формы не дала возможности почувствовать прелесть ихъ поэзіи, и еслибъ ихъ въ такомъ вид предложили для употребленія въ школахъ на ряду съ Гомеромъ и Платономъ, это вызвало бы улыбку. Историкъ Сократъ совершенно опредленно говоритъ: ‘Священныя книги не научаютъ хорошо говорить, слдовательно, надо умть говорить хорошо, чтобы защищать истину’ {Блаженный Августинъ, De Doct. christ, II: Qui enim scriptures ex hebraca lingua in graecitm verterunt nutnerari possunt, latini auteni interpretes nulle modo utenim cuique primis fidei temproibus in raanus reait codex graeens, et aliquante tum facultatif sibi utriusque linguae habere vidbalur, nusus est interpretari.}.
Повидимому, не были справедливе и къ тмъ латинскимъ писателямъ, которые поставили себ долгомъ защищать и изъяснять со II вка христіанство, Признаюсь, мн совершенно непонятна подобная несправедливость. Я не постигаю, что могло препятствовать христіанину понять и признать ихъ литературное достоинство. Тертулліанъ, Минуцій Феликсъ, святой Кипріанъ во вс вка будутъ признаваемы за замчательныхъ ораторовъ и полемистовъ, въ конц же III вка, почти лишеннаго хорошихъ писателей, они должны были считаться первоклассными. Между тмъ Лактанцій отзывается о нихъ очень холодно. Онъ довольствуется лишь тмъ, что указываетъ на Минуція Феликса какъ на довольно хорошаго адвоката (non ignobilis inter causidicos), Тертулліана онъ считаетъ очень ученымъ, но и темнымъ, запутаннымъ и шероховатымъ. Что касается св. Кипріана, онъ полагаетъ, что этотъ послдній слишкомъ углубился въ вопросы вроученія и былъ недоступенъ тмъ, кто не раздлялъ съ нимъ его врованій. Онъ не безъ злобности замчаетъ, что ученые того времени насмхались надъ Кипріаномъ, и хотя приводитъ даже такія насмшки, но он весьма посредственны сами по себ, и онъ не думаетъ выступать на защиту Кипріана. Въ заключеніе онъ даже утверждаетъ, ‘что у церкви вовсе не было искусныхъ и преосвященныхъ защитниковъ’ {Лактанцій, Inst Div., V, 1 и 2.} отзывъ, во всякомъ случа слишкомъ суровый. Не надо забывать, что самъ Лактанцій — риторъ и, слдовательно, отличается недостатками этой профессіи. Т, кто проводилъ всю свою жизнь въ погон за чистотой, правильностію, изяществомъ, однимъ словомъ — за мелочными достоинствами стиля, становились неспособными цнить его великія качества. Въ подобныхъ положеніяхъ люди составляютъ себ такой образчикъ совершенства, который скоре состоитъ въ отсутствіи недостатковъ, чмъ отличается положительными достоинствами, при подобныхъ свойствахъ изчезаетъ способность проникаться оригинальнымъ и новымъ.
Однако очевидно, что къ концу IV вка совершается поворотъ во мнніяхъ. Святой Іеронимъ, знавшій по еврейски и самымъ близкимъ образомъ усвоившій себ Священное Писаніе, уже лучше оцниваетъ его красоту. ‘Что можетъ быть гармоничне псалмовъ?’ говоритъ онъ.— ‘Можно ли найти что-нибудь боле поэтическое въ сравненіи съ избранными мстами пятой книги Моисея и пророковъ?’ {Св. Іеронимъ, Interр. Chron. Eus., Praefat.} Въ другомъ мст онъ еще опредленне высказывается и уже мене скупъ на похвалы. ‘Давидъ’, говоритъ онъ,— ‘нашъ Пиндаръ, нашъ Симонидъ, нашъ Алкей, нашъ Горацій, нашъ Катуллъ, нашъ Серенъ’ {Св. Іеронимъ, Ерist., 30.}. Такое сопоставленіе должно было казаться великимъ соблазномъ для умниковъ того времени. Въ отзывахъ своихъ о латинскихъ церковныхъ писателяхъ святой Іеронимъ боле сдержанъ, онъ упрекаетъ ихъ во многихъ несовершенствахъ и ни однимъ изъ нихъ не доволенъ вполн {Св. Іеронимъ, Epist., 49.}. Надо однако думать, что они не представлялись ему совсмъ недостойными вниманія, такъ какъ онъ счелъ нужнымъ сдлать въ ихъ отношеніи то, что Светоній исполнилъ относительно языческой литературы. Въ картин, оставленной намъ подъ громкимъ именемъ ‘De viris illustribus’, онъ изъ всхъ христіанъ писавшихъ отличаетъ латинскихъ авторовъ и остается на столько доволенъ длиннымъ перечнемъ писателей всхъ временъ и всякаго достоинства, что съ торжествомъ восклицаетъ: ‘Пусть Цельсъ, Порфирій, Юліанъ, которые не перестаютъ на насъ лаять, пусть и ихъ послдователи, утверждающіе, что церковь не произвела ни философовъ, ни ораторовъ, ни ученыхъ, пусть узнаютъ они, каковы люди, основавшіе эту церковь, ее воздвигшіе, ее украсившіе. И пусть посл того они перестанутъ утверждать, что между ними — одни глупцы и невжды’ {Св. Іеронимъ, De Viris ill., предисловіе.}. Но все это еще только общія и неопредленныя похвалы. Блаженный Августинъ поступаетъ лучше. Въ своемъ трактат ‘О христіанскомъ вроученіи’ онъ первый подробно разбираетъ, точно опредляетъ литературныя достоинства священныхъ книгъ и церковныхъ писателей и такимъ образомъ провозглашаетъ существованіе своей литературы у христіанъ {Тертулліанъ хорошо говоритъ о томъ, что могутъ читать христіане’: Satia nobis litterum, satis rersoum, satis sententierum, satis etiam canticorum (De Spectae., 29), но онъ не признаетъ еще отдльной христіанской литературы.}.
Этотъ трактатъ его есть учебная книга. Но въ ней онъ не ко всмъ обращается. Блаженный Августинъ иметъ въ виду воспитаніе только духовныхъ лицъ: ‘Вотъ’, говоритъ онъ,— ‘что должны длать т, кто желаетъ изучить Священное Писаніе, быть его толкователемъ, защищать истинное ученіе и опровергать заблужденія’ {De doctr. christ., IV, 4.}. Цль его — двоякая: сперва онъ желаетъ научить — какъ слдуетъ идти къ истинному разумнію священныхъ книгъ, а затмъ — какъ доводить другихъ до такого разумнія.
‘Чтобы уразумть Священное Писаніе’, говоритъ онъ, — ‘надо пройти три послдовательныя ступени: первая — страхъ, вторая — благочестіе, третья — познаніе’ {De doctr. Christ., II, 7.}. Такое познаніе трудно, оно требуетъ усидчиваго труда и долгой подготовки. Между предварительными занятіями, способствующими его пріобртенію, блаженный Августинъ не колеблясь указываетъ на школьныя занятія. Онъ поясняетъ, что какъ остроумныя разсужденія, такъ и все, чему учатъ въ школахъ, грамматика, риторика, діалектика, исторія, естественныя науки, можетъ служить къ уразумнію Писанія. Хотя и запечатлнное язычествомъ, такое воспитаніе принимается имъ благосклонно. Это своего рода общая подготовка, расширяющая и укрпляющая умъ, и ею впослдствіи должно пользоваться для другихъ боле серьезныхъ занятій. Онъ не хочетъ, чтобъ отъ этой подготовки отказывались вслдствіе ея языческаго происхожденія. Откуда бы ни почерпалась истина, ее всюду слдуетъ заимствовать: profani si quid bene dixerunt, nun aspernandum {De doctr. christ., II, 18.}. Въ языческихъ сочиненіяхъ заключаются полезныя правила для руководства въ жизни, философы провидли истиннаго Бога и преподали разумные совты о томъ, какъ подобаетъ его чествовать. Эти добрыя ихъ стороны не принадлежатъ имъ, они суть достояніе тхъ, кто употребитъ ихъ на благо. Разв но сказано объ израильтянахъ, что когда они вышли изъ Египта, то похитили золотые сосуды египтянъ, чтобы посвятить ихъ на служеніе ихъ Богу? Такъ точно поступаютъ и величайшіе учители церкви! они пришли къ своей покой вр, неся съ собою заимствованія изъ прежней. ‘Какими только богатствами не былъ снабженъ, оставляя Египетъ, тотъ Кипріанъ, который сдлался такимъ краснорчивымъ епископомъ и блаженнымъ мученикомъ? А сколько ихъ унесли съ собою Лактанцій, Викторинъ, Оптатъ, Иларій, не говоря уже о здравствующихъ еще? Сколько всего похитили эти славные христіане у Греціи’! {De doctr. christ, II, 40.} Блаженный Августинъ одобряетъ ихъ поведеніе. Этотъ великій консерваторъ находилъ справедливымъ, чтобы ничто доброе не погибло вмст съ гибелью античнаго общества, онъ желалъ спасенія не только ‘мудрыхъ учрежденій, безъ которыхъ нельзя было бы обойтись’, но и всхъ тхъ сокровищъ поэзіи, искусства и науки, которыя распространили столько прелести въ жизни, съ того момента, какъ они были употреблены во славу Божію, онъ не считалъ за преступленіе охранять ихъ отъ гибели.
Во второй части своего сочиненія блаженный Августинъ спрашиваетъ: какимъ образомъ духовное лицо, обладающее знаніемъ Писанія, можетъ сообщать его другимъ? И здсь опять онъ сталкивается съ воспитаніемъ, которое давалось въ школахъ имперіи, и о которомъ онъ теперь выражаетъ свое сужденіе. Проповдникъ не долженъ довольствоваться лишь тмъ, чтобъ учить, необходимо, чтобъ онъ нравился и трогалъ: этому именно можетъ научить риторика. Но прилично ли, чтобы христіанскій ораторъ пользовался услугами риторики? Блаженный Августинъ безъ всякихъ колебаній совсти это совтуетъ. Такъ какъ это искусство безпрестанно употребляется для поддержанія лжи, то кто же осмлиться воспрепятствовать тому, чтобъ его употребили на пользу истины? Не было ли бы безуміемъ предоставить такое преимущество тмъ, которые, проповдуя ложныя ученія, стремятся очаровывать и затрогивать чувства своихъ слушателей? ‘Если талантъ владть словомъ находится въ распоряженіи всхъ, какъ злыхъ, такъ и добрыхъ, почему бы чистымъ людямъ не стараться объ его усвоеніи, между тмъ какъ безчестные орудуютъ имъ для торжества заблужденія и неправды?’ {De dock. christ., IV, 2.} Но гд же искать риторики? Въ школахъ, гд она преподается? Блаженный Августинъ не врагъ этого рода преподаванія, на которомъ онъ самъ былъ вскормленъ. Онъ желаетъ только, чтобъ имъ занимались въ юности, впослдствіи будетъ иное, лучшее, чему придется себя посвятить. Впрочемъ, онъ не считаетъ его совершенно необходимымъ и предлагаетъ средства обойтись безъ него. ‘Тотъ, у кого разумъ проницательный и живой’, говоритъ онъ, — ‘тотъ сдлается легче краснорчивымъ, если будетъ читать и слушать тхъ, кто уже сдлался самъ краснорчивъ, нежели когда погрузится въ правила риторовъ’ {De doctr. christ., IV, B. Того же мннія держится и Тацитъ въ своемъ ‘Разговор объ ораторахъ’. Въ своей книг блаженный Августинъ много разъ оспаривалъ полезность правилъ риторики, и всегда удивительно умно. См. въ особенности II, 31 и IV, 3.}. То же высказывали и до него. Но вотъ у него и нчто новое, Книги, которыя онъ совтуетъ читать, чтобъ образовать въ сил ораторскій даръ, — не великія классическія творенія, какъ бы ни было велико ихъ достоинство, онъ полагаетъ, что у тхъ, кто посвящаетъ себя духовному званію, не хватитъ ни времени, ни склонности къ нимъ обращаться, въ то же время блаженный Августинъ не желалъ бы отрывать отъ изученія священныхъ книгъ, которыя должны сдлаться предметомъ занятій лицъ духовныхъ. Онъ полагаетъ, что такія книги не только научатъ истинному вроученію, но и наставятъ въ краснорчіи. Такимъ образомъ, онъ приходитъ къ заключенію, что апостолы и пророки, написавшіе ихъ суть столь же великіе писатели, какъ и великіе учители, и что сами того не вдая и не желая, они соблюдали т правила, о которыхъ риторы такъ громко кричали и за которыя заставляютъ такъ дорого платить себ {De doctr. christ, IV, 7.}, между ними можно отыскать такіе же образцы, какъ и между языческими авторами.
Подобное мнніе нуждалось въ доказательств. Для этого блаженный Августинъ взялъ одно мсто изъ пророка Амоса — пастыря, водителя стадъ, какъ самъ Амосъ именовалъ себя, онъ разбираетъ его со всми пріемами тонкаго грамматика и для того пользуется пособіемъ своего прежняго ученія. Онъ отыскиваетъ въ немъ три двухчленные періода, соотвтствующіе другъ другу, и такіе образы,: которые по своей прихотливости и смлости несравненны. Тотъ же пріемъ прилагаетъ онъ къ посланіямъ св. Павла. Изъ св. Павла онъ приводитъ примры той фигуры, которую школа называетъ лстницей или градаціей: это — фразы, симетрически уравновшенныя, многочленные періоды, однимъ словомъ — риторика во всеоружіи. Ей, конечно, св. Павелъ никогда не учился и о ней не заботился, но краснорчіе — даръ природный, и т, кто имъ владетъ, сами не даютъ себ отчета — зачмъ оно въ нихъ. ‘Когда мудрость пролагастъ себ муть впередъ, краснорчіе слдуетъ за нею, какъ врная подруга, которой не нужно напоминать о томъ, что ее ждутъ’ {Da doctr. chirist., IV, 6.}. Отъ св. Павла блаженный Августинъ переходитъ къ церковнымъ писателямъ послднихъ вковъ. Здсь онъ чувствуетъ себя свободне, ему нтъ надобности усиливаться искать въ нихъ риторики, многіе изъ нихъ ей учили, и вс ей обучались, даже перемнивъ религію, они не забыли ея. Иногда даже они слишкомъ много брали ее въ расчетъ. По этому поводу блаженный Августинъ приводитъ мсто изъ св. Кипріана, которое представляется ему слишкомъ отдланнымъ и изукрашеннымъ: однако, такъ какъ Кипріанъ не впадалъ боле въ подобную ошибку, то блаженный Августинъ не замедлилъ остроумно замтить: ‘Этотъ святой человкъ доказалъ на одномъ примр, что уметъ говорить подобнымъ образомъ, но онъ боле не пожелалъ того, а потому и не возвращался уже къ подобному способу’ {De doctr. christ., IV, 14.}. Затмъ онъ беретъ изъ произведеній Кипріана и произведеній св. Амвросія такія мста, которыя кажутся ему законченными образцами трехъ родовъ краснорчія, и доказываетъ, что авторы эти умли, смотря по обстоятельствамъ, употреблять слогъ простой, умренный и высокій. Онъ заключаетъ, что, ‘если ихъ будутъ читать прилежно, вникать въ нихъ и иногда упражняться въ подражаніи имъ, то можно будетъ усвоить себ и ихъ качества’.

III.
Что можно было заимствовать для общаго образованія изъ трактата ‘О христіанскомъ вроученіи’.— Почему не послдовало никакихъ измненій въ воспитаніи въ IV и V вкахъ,— Воспитаніе во времена Теодорика.— Эннодій.— Киссіодоръ.— Заключеніе.

Хотя трактатъ ‘О христіанскомъ вроученіи’ занимается только воспитаніемъ духовныхъ лицъ, но изъ него можно было извлечь нкоторые важные выводы и вообще для всхъ, и поразительно — почему этого не сдлали. Насъ удивляетъ, почему нигд въ своемъ труд блаженный Августинъ не стуетъ на способъ воспитанія современнаго ему юношества {Я полагаю, что мы не должны обращать вняманія на нкоторые случайные пренебрежительные отзывы того же блаженнаго Августина о риторик (IV, 1). Отзывы подобнаго рода у церковнаго писателя не имютъ серьезнаго значенія.}, онъ не только находитъ полезнымъ посылать въ школы тхъ юношей, которые предназначались для свта, но онъ даже признаетъ полезнымъ прохожденіе чрезъ школу и тхъ, кто поступалъ въ духовное званіе. Конечно, онъ допускаетъ и то, что въ крайнемъ случа можно обойтись безъ этого, но ему представляется очевиднымъ, что духовные должны знать грамматику и риторику, стало быть, и учиться ей должны тамъ, гд принято этому учить. На основ общихъ знаній онъ хочетъ воздвигнуть новую систему образованія, состоящую изъ размышленій ладъ книгами Священнаго Писанія и изъ изученія религіозныхъ вопросовъ. Онъ знаетъ также, что образованіе это будетъ тмъ прочне, чмъ крпче его первыя основы.
Однако онъ не упускалъ изъ виду, какимъ опасностямъ могъ подвергнуться христіанинъ, посщавшій школы. Онъ зналъ это по собственному опыту. Никто боле его не проникался красотами матеріала свтскаго обученія: извстно, что он долго удаляли его отъ истины. Онъ съ гнвомъ говоритъ въ своихъ ‘Признаніяхъ’ о ‘вин заблужденія, которое подносится юношамъ учителями, опьяненными уже этимъ виномъ и съ угрозами принуждающими учениковъ питъ вмст съ собою!’ Онъ сильно возстаетъ ‘противъ привычекъ прошлаго времени, которыя, подобно потоку’ увлекаютъ и, наконецъ, топятъ насъ въ узкомъ мор предразсудковъ и лжи. Едва спасаются лишь т, которые вступаютъ на судно Іисуса Христа’ {Confies., I, 16.}. Можно было подумать, что естественнымъ послдствіемъ его нападокъ будетъ воспрещеніе христіанскому юношеству изучать языческую словесность, однако такого заключенія мы нигд не находимъ въ твореніяхъ блаженнаго Августина. Даже въ приведенномъ выше отрывк изъ ‘Признаній’ этого не находится, трактатъ же ‘О христіанскомъ вроученіи’, одно изъ послднихъ его произведеній, прямо высказываетъ противоположное. Въ т времена никто, даже такія личности, какъ блаженный Августинъ и Тертулліанъ, не воображали себ, чтобы можно было обойтись безъ образованія, создававшагося въ продолженіе столькихъ вковъ, и въ которомъ столько поколній почерпнули начала науки жизни.
Но если было необходимо сохранить это образованіе, не слдовало ли ввести въ него нкоторыя измненія и тмъ сдлать его мене опаснымъ. Было одно, по видимому, наиболе доступное средство Конечно, нельзя было совсмъ устранить классическихъ авторовъ изъ школъ, и невозможно, напримръ, было понять риторику безъ Цицерона и грамматику безъ Виргилія {Святой Іеронимъ (Hpist., 21) жалуется на тхъ духовныхъ, которые слишкомъ преданы чтенію Виргинія, но въ то же время спшитъ заявить, что юношество иначе не можетъ поступать, in puaris necessitatis est.}. За то, въ видахъ умаленія зла, не было воспрещено читать на ряду съ ними и церковныхъ писателей. И такъ какъ блаженный Августинъ доказалъ, что изученіе ихъ полезно, что они также могли доставить образцы для искусства писать, то что могло бы помшать введенію ихъ въ школы на ряду съ ихъ великими предшественниками?
Почему же не попытались этого сдлать? Я нахожу одно объясненіе такого явленія: не было это въ обыча. По видимому, ничто такъ трудно не дается народу, какъ измненіе его системы обученія. Такое упрямство иметъ свои добрыя основанія и мене серьезные мотивы. Съ одной стороны, всякія перемны въ систем образованія отталкиваютъ отъ себ разумныхъ людей, сознающихъ всю его важность и не желающихъ отдавать молодыя поколнія въ жертву случайнымъ теоріямъ. Съ другой стороны, всегда бываетъ такъ, что по мр того, какъ мы старемъ, отдаленность прошлаго и сожалніе о минувшемъ сообщаютъ великую прелесть воспоминаніямъ юности, и все относящееся ко времени нашей юности намъ нравится, мы ничего не желали бы измнять въ этомъ, питаемое лами уваженіе къ нашимъ наставникамъ побуждаетъ насъ защищать и ихъ методы. Прибавимъ къ этому, что извстное довольство собою, котораго никто не чуждъ, побуждаетъ насъ думать, что воспитательная система, сдлавшая насъ такими, каковы мы въ дйствительности, должна всегда вести къ довольно хорошимъ результатамъ. Врно однако то, что посл появленія трактата ‘О христіанскомъ вроученіи’ ничто не измнилось, и что юношество продолжало воспитываться также, какъ то длали въ теченіе четырехъ или пяти вковъ.
Мы имемъ на этотъ счетъ самыя любопытныя свидтельства. Они переданы намъ Эннодіемъ, епископомъ Павійскимъ, однимъ изъ самыхъ выдающихся писателей эпохи еодорика. Епископъ этотъ былъ прежде всего остроумецъ, никогда не отршавшійся отъ риторики, хотя, казалось, и отрекся отъ нея торжественно, посвятивъ себя священству {Eticharistion, стр. 398 (изд. Гартеля).}. Школы очень занимали его, и онъ часто говоритъ о нихъ въ своихъ произведеніяхъ. Изъ его словъ мы видимъ, что он продолжали быть тмъ же, чмъ были всегда. Однако окружавшія обстоятельства уже стали совсмъ иными. Совершились великія событія: въ Равенн царствовалъ варварскій правитель, и Западной имперіи уже не существовало. Но въ школахъ ничто не измнилось, учителя объясняли все тхъ же авторовъ, исправляли все т же работы учениковъ, учили этихъ учениковъ правильно читать и писать,— точно будто только въ этомъ состоялъ весь интересъ тогдашней минуты. Со своей стороны, Эннодій также былъ того мннія, что ничего нтъ на свт важне подобныхъ упражненій. Въ тотъ моментъ, когда повсюду царитъ грубая сила, онъ настаиваетъ, что искусство говорить есть первенствующее искусство, и что оно должно руководить міромъ {Anibrosio et Beato, стр. 407. Ante scipiones et trabeas est pomposa declamatis.}. Онъ говоритъ молодымъ людямъ хорошаго происхожденія, что не учившійся вельможа составляетъ позоръ своего семейства, и что изящныя науки возвышаютъ блескъ благороднаго сословія {Dictiones, 7 и 8.}. Онъ требуетъ, чтобы духовныя лица проходили школу, и гнвается на одну мать, дозволившую своему сыну постричься прежде окончанія имъ классовъ {Epist. IX, 9.}. Воспитаніе, казавшееся ему необходимымъ для всхъ, даже для священства, тожественно съ прежнимъ и одушевлено однимъ съ нимъ духомъ. Преподается все та же грамматика и риторика, и притомъ съ тми же самыми пріемами {Ambrosio et Beato, стр. 406 и 407.}. Риторъ заставляетъ своихъ учениковъ декламировать, какъ это длалось во времена Сенеки отца и Квинтиліана. Предлагавшіеся при этомъ предметы рчей не измнились: они — т, на которые жаловался Тацитъ, и надъ которыми смялся Петроній: въ нихъ идетъ рчь о сыновьяхъ, отказавшихся питать евоихъ отцовъ, о мачихахъ, отравляющихъ своихъ пасынковъ, о тиранахъ, которыхъ умерщвляютъ, и т. п. Но что особенно удивительно: вс учителя эти забываютъ, что христіанство уже въ продолженіе двухсотъ лтъ есть государственная религія, предметы декламацій чаще всего заимствуются у древняго культа. Учителя заставляютъ молодыхъ христіанъ сочинять рчи Дидоны, етиды и Юноны, необходимо, чтобъ они выводили на сцену смльчаковъ, требующихъ въ награду за свои подвиги брака съ весталкой {Dictiones, 15, 17, 18, 21.}, или же, чтобы негодованіе ихъ обрушивалось на нечестивца, похитившаго и отнесшаго статую Минервы, этой двственной богини, въ какое-нибудь непотребное мсто {Dictiones, 16 и 20.}. До такой степени врно, что школа до самого конца оставалась языческою.
Былъ однакоже въ то время человкъ умный и сердечный, который со вниманіемъ читалъ трактатъ ‘О христіанскомъ вроученіи’, этотъ человкъ усвоилъ себ идеи блаженнаго Августина и искалъ случая примнить ихъ. Человкъ этотъ былъ Кассіодоръ. Какъ и епископъ Павійскій, онъ также былъ превосходный питомецъ риторики и очень часто обращался къ ней. Подобное образованіе, приводившее въ такой наивный и полный восторгъ Эи подія, не казалось ему безопаснымъ. Конечно, онъ очень остерегался совтовать уничтожать его, такъ какъ зналъ, что оно образуетъ умъ и даетъ ему возможность уразумть Священное Писаніе. Но въ то же время онъ находилъ, что и это послднее иметъ полное право занять мсто въ образованіи, оно должно было быть его внцемъ въ то время, когда остальной школьный матеріалъ ляжетъ въ его основу. При помощи папы Агапита онъ предпринялъ основать по подписк въ Рим христіанскія школы, ‘въ которыхъ душа могла бы узнать ученіе вчнаго спасенія и образовать въ себ даръ честнаго и чистаго краснорчія’. Подобное сочетаніе духовнаго ученія и ученія языческаго въ видахъ образованія полной и истинно христіанской науки было новостью. Бдствія времени не дали Касссіодору возможности выполнить свое предпріятіе. Онъ хотлъ, по крайней мр, оставить въ своихъ трудахъ планъ его {De institutinne divinarum litteranim и De artibus et discipiinis liberalium litterarum.}, чтобы была возможность когда-нибудь привести его въ исполненіе. Но въ самый моментъ, когда онъ намревался изложить его на письм, имперія Римская окончательно погибла, и варвары овладли міромъ.
Изъ того, что сказано, по нашему мннію, вытекаетъ важное заключеніе, я намренъ изложить его въ нсколькихъ словахъ.
Какъ только христіанство проникло въ обезпеченные классы, оно встртилось съ тлю системой образованія, которая пользовалась общимъ покровительствомъ. Оно не скрывало, что эта система ему враждебна, что она можетъ чрезвычайно вредить его успхамъ, и что даже въ душ побжденныхъ новымъ ученіемъ она поддерживала воспоминанія и сожалнія о древнемъ культ. Несомннно, что именно это образованіе продолжило существованіе язычества, и въ послдніе моменты борьбы грамматики и риторы были боле полезными его сообщниками, нежели священники. Церковь знала это, но знала и то, что она не можетъ отстранить юношество отъ школъ, и потому добровольно терпла зло, которому не могла воспрепятствовать. Боле поразительно то, что посл своей побды, когда она увидла себя всемогущею, она не изыскала средства принять участіе въ обученіи, измнить его духъ, ввести въ него свои, идеи и своихъ писателей и сдлать его такимъ образомъ мене опаснымъ. Этого церковь не сдлала. Мы уже видли, что до послдняго дня язычество царило въ школ, и что церковь въ продолженіе своего двухвкового господства не имла ни помысла, ни силы создать христіанское воспитаніе.
Послдствія этого были важны. Дитя, которому, по выраженію блаженнаго Августина, давали вкусить отъ вина заблужденій, до конца жизни сохраняло вкусъ къ нему. Воображеніе и умъ удерживали воспринятое отъ первыхъ своихъ лтъ: трудно забыть то, что читалось въ Платон, Гомер, Цицерон и Вергиліи. Святой Іеронимъ, которому ставилось въ вину его классическое образованіе, съ горестью отвчалъ: ‘Какъ можемъ мы забыть воспоминанія нашего дтства? Я готовъ поклясться, что не раскрывалъ языческихъ авторовъ съ тхъ поръ, какъ оставилъ школу, но сознаюсь, что я ихъ читалъ, когда былъ въ ней. Мн нужно было бы напиться воды въ Лет, чтобъ я могъ ихъ позабыть’ {Adveraus Rufinum, I, 30.}.
Тщетно церковь льстилась надеждой искоренить язычество на земл, ибо она оставила открытою или полуоткрытою дверь въ области образованія. Чрезъ это-то отверстіе и пришла къ намъ почти вся языческая древность.

КНИГА ТРЕТЬЯ.
Какія послдствія имло языческое воспитаніе для христіанскихъ авторовъ.

ГЛАВА I.
Трактатъ Тертулліана ‘О плащ‘.

I.
Тертулліанъ.— Его характеръ — Положеніе христіанъ того времени въ языческомъ обществ.— Вопросы, которые они себ ставили.— Отвты на нихъ Тертулліана.— Трактатъ De Idolatria.— Занятія, отъ которыхъ долженъ воздерживаться христіанинъ.— Удовольствія, которыхъ онъ обязанъ избгать,— Суровость Тертулліана.— Опасности такой суровости,— Тревога, вызванная въ совсти христіанъ.— Раздраженіе правительственной власти.— Мннія Тертулліана о гоненіяхъ.

Какимъ образомъ могли мириться съ врою молодаго христіанина т идеи и впечатлнія, которыя онъ усвоивалъ себ съ языческимъ образованіемъ?
Съ перваго взгляда кажется, что два столь противоположные элемента не могли бы ужиться другъ съ другомъ, что они должны были неизбжно вступать въ ожесточенныя столкновенія, стремиться къ взаимному уничтоженію. Иногда, дйствительно, это и случалось и, безъ сомннія, порождало въ благочестивыхъ душахъ жестокую борьбу и мученія, но часто противоположные элементы такъ хорошо ладили между собою, какъ нельзя было того и ожидать. Нашлась даже возможность прійти къ взаимнымъ уступкамъ и слить эти элементы между собою. Съ теченіемъ времени изъ остатковъ древняго язычества и примшавшихся къ нимъ христіанскихъ чувствованій возникло одно гармоническое цлое.
Нтъ ни одного писателя изучаемой нами эпохи, въ которомъ не встрчались бы эти оба противоположные принципа, они подмчаются во всхъ литературныхъ произведеніяхъ, взаимно борятся и стремятся прійти къ соглашенію. Но такъ какъ мн необходимо держаться въ извстныхъ предлахъ, то я остановлюсь только на нкоторыхъ примрахъ, избравъ для этого лишь нкоторыхъ писателей, я не буду изучать ни ихъ жизни, ни всхъ ихъ произведеній. Я удовольствуюсь лишь тмъ, что буду останавливаться на одномъ изъ сочиненій каждаго писателя, или же буду обращать вниманіе на одинъ какой-либо моментъ его жизни, Я постараюсь разъяснить, какимъ образомъ разршалось въ изучаемомъ мною произведеніи писателя то столкновеніе, отъ котораго никто не уберегся, столкновеніе унаслдованныхъ началъ воспитанія съ христіанскими врованіями, то-есть, столкновеніе прошедшаго съ настоящимъ.
Начинаю съ Тертулліана, другими словами — со старйшаго изъ писателей, и въ особенности подвергну изученію одну изъ его книгъ, именно трактатъ его ‘О плащ’. Однако, чтобы понять произведеніе, необходимо составить себ идею объ автор. Личность Тертулліана очень интересна и легко можетъ быть объяснена. Образъ его оригиналенъ и на столько рельефенъ, что можно безъ труда набросать его черты.
О жизни Тертулліана мы знаемъ мало: родомъ онъ былъ карагенянинъ и жилъ въ эпоху Септимія Севера. Первыя его произведенія относятся ко II вку, предполагаютъ, что онъ прожилъ до половины слдующаго столтія. По рожденію онъ не былъ христіаниномъ, впослдствіи ему случалось не разъ вспоминать о тхъ временахъ, когда онъ издвался надъ новымъ ученіемъ, ему еще не знакомымъ. По его собственнымъ отзывамъ видно, что онъ когда-то былъ яростнымъ противникомъ христіанства, но, принявъ христіанство, онъ сдлался его страстнымъ защитникомъ.
Огненная природа Тертулліана сказывалась во всемъ. Обыкновенно приписываютъ страстность его темперамента стран, изъ которой онъ былъ родомъ, такое объясненіе представляется какъ бы правдоподобнымъ. Однако не слдуетъ забывать, что Африка дала церкви и такихъ учителей, которые не похожи на Тертулліана. Довольно привести здсь для примра Карагенскаго епископа святого Кипріана, который былъ тонкимъ политикомъ, умлъ ловко выходить изъ щекотливыхъ обстоятельствъ и не доводилъ ничего до крайностей. Такъ, онъ безъ всякихъ колебаній сумлъ избавиться, во время перваго гоненія, отъ палачей, потому что считалъ свою жизнь полезною, а при второмъ гоненіи онъ отдалъ себя на смерть, желая явить собою врующимъ великій примръ для подражанія. Этотъ мудрый мужъ, не иначе поступавшій всегда, какъ по указанію зрлаго размышленія и требованіямъ умренности, былъ однако же, подобно Тертулліану, африканецъ. Вліяніе среды, слдовательно, вовсе не такъ могущественно, какъ говорятъ, одна и та же страна можетъ въ одну и ту же эпоху производить оппортунистовъ и непримиримыхъ.
Въ дйствительности люди темперамента Тертулліана встрчаются нердко везд, даже въ кругу церкви, мы и въ наше время встрчали подобныя личности: они родомъ вовсе не изъ Африки, однако вносили свой неукротимый нравъ въ дло защиты религіи мира. Выдающаяся черта подобныхъ личностей та, что они круты, предаются своимъ влеченіямъ всецло, деспотичны, смотрятъ на каждую уступку, какъ на слабость, вмсто того, чтобъ устранять затрудненія, они только создаютъ ихъ, они требуютъ, чтобъ ихъ мннія принимались слпо, а со своей стороны, проводятъ ихъ на столько рзко, что длаютъ все боле и боле непримнимыми, имъ какъ бы доставляетъ наслажденіе оскорблять общественное чувство, они охотно принимаютъ на себя роль богатырей и при всякомъ случа просятся въ битву, они отличаются способностью наносить обиды и притомъ въ ущербъ интересамъ своихъ лучшихъ друзей.
Подобные крайніе люди обыкновенно отличаются большими преимуществами передъ лицами умренными: во сходству природы они не только нравятся такимъ же крайнимъ натурамъ, какъ они сами, но они не непріятны даже и робкимъ людямъ, такъ какъ на этихъ послднихъ они оказываютъ большое вліяніе своею ршительностью и силой, а робкіе всегда бываютъ особенно склонны удивляться такимъ качествамъ другихъ, которыхъ сами не имютъ. Но сверхъ всего этого, Тертулліанъ обладалъ еще прекраснымъ талантомъ, онъ отличался большою силою діалектики, обширными знаніями и обладалъ способностію выражаться сильно и оригинально. Церковь справедливо могла гордиться тмъ, что одержала надъ нимъ свою побду, она до сихъ поръ располагала очень немногими литературными дятелями, и обстоятельство это, какъ казалось, оправдывало ея враговъ, когда они смялись надъ невжествомъ христіанъ и утверждали, будто между христіанами самые ученые способны лишь на то, чтобы разсуждать съ нищими и съ старыми женщинами. Труды Тертулліана послужили отпоромъ подобнымъ насмшкамъ: церковь, наконецъ, пріобрла себ такого защитника, котораго могла смло противопоставить всмъ остроумцамъ языческой школы. Одна изъ первыхъ написанныхъ Тертулліаномъ книгъ — апологія христіанской религіи — такое сочиненіе, которое по справедливости должно было возбудить восхищеніе въ христіанской общин и произвести немалое изумленіе за ея предлами. До тхъ поръ не появлялось сочиненія въ подобномъ род и подобнаго значенія на латинскомъ язык {Святой Іеронимъ положительно свидтельствуетъ, что Тертуддіапъ былъ первымъ изъ христіанъ, писавшемъ по латыни, затмъ — папа Викторъ, авторъ нсколькихъ небольшихъ трактатовъ о Пасх, и сенаторъ Аполлодоръ, который произнесъ апологію христіанства передъ сенатомъ (De Viris illustribua, 63).}. Дло здсь состояло не въ томъ только, что впервые былъ употребленъ латинскій языкъ: нтъ, здсь была проведена вполн самобытная защита христіанства и совершенно приноровлена къ пониманію тхъ, для кого предназначалась. По словамъ святаго Юстина, греческіе апологеты обыкновенно отличались общею аргументаціей и вдавались въ философствованіе: защищая христіанъ, они пускались въ разсужденія, обращались къ разсудку, вообще къ общечеловческому чувству, однимъ словомъ, имли скоре дло съ человкомъ, а не съ римляниномъ. Тертулліанъ же хотлъ одержать побду именно надъ римляниномъ, онъ бесдуетъ съ нимъ на почв права и политики. Онъ старается доказать ему, что вс употребляемые въ отношеніи христіанъ судейскіе пріемы несправедливы. Онъ утверждаетъ, что пытка, изобртенная въ тхъ видахъ, чтобы принудить христіанъ показывать правду, не заставитъ ихъ говорить лжи. Онъ доказываетъ, что для ихъ погибели примняются законы, вышедшіе изъ употребленія: онъ дерзновенно требуетъ очистить скирой лсныя дебри обветшалыхъ плебисцитовъ и забытыхъ постановленій сената, вдь стоило только не отвергать ихъ, чтобъ они давали обильный матеріалъ всяческой ненависти и всяческимъ беззаконіямъ. По подобному способу разсуждать узнаешь человка дла, привыкшаго къ судебнымъ преніямъ и посщавшаго преторскій трибуналъ. Этимъ характеромъ новизны отличалась ‘Апологія’ Тертулліана. Своими качествами она поразила не только римлянъ, для которыхъ собственно и предназначалась, но также грековъ, обыкновенно любовавшихся исключительно самими собою, и греки поторопились перевести ее на свой языкъ {Евсевій, H. Е., II, 2.}. Весь христіанскій міръ принялъ ее. и она сдлалась средствомъ защиты для всей угрожаемой церкви. Вотъ какова была великая заслуга, оказанная Тертулліаномъ своимъ братьямъ. Со всмъ тмъ, какъ мы упоминали, своими преувеличеніями и своею страстностью онъ ихъ компрометировалъ еще боле, нежели оказалъ имъ услугъ.
Христіанское общество переживало въ тотъ моментъ трудный кризисъ. Оно уже не было теперь маленькою общиной, почти исключительно состоявшею изъ простонародья или изъ иностранцевъ, а потому оно не могло держать себя въ сторон отъ прочаго населенія: врнымъ уже нельзя было, какъ въ прежнія времена, молиться въ праздничные дни въ какихъ-нибудь безвстныхъ молитвенныхъ домахъ, въ остальные же дни, не обращая на себя ничьего вниманія, предаваться скромнымъ занятіямъ по своимъ лавкамъ и мастерскимъ. Къ малоизвстнымъ личностямъ, имени которыхъ никто и не зналъ, стали по немногу присоединяться лица съ нкоторымъ уже значеніемъ: горожане, богатые вольноотпущенники, напримръ, Каллистъ, будущій папа, человкъ, который началъ съ того, что былъ банкиръ и, какъ говорятъ, даже похитилъ деньги своихъ акціонеровъ, профессора, офицеры, чиновники, а при Марк Авреліи — даже сенаторы. Подобный успхъ радовалъ Тертулліана, и онъ съ торжествомъ говорилъ язычникамъ: ‘Мы собою наполняемъ города, замки, острова, муниципіи, предмстья, даже военные станы, трибы, декуріи, дворецъ государевъ, сенатъ, форумъ, мы вамъ оставили только ваши храмы’ {Apol., 37.}. Но такое быстрое умноженіе христіанъ, которымъ они такъ гордились, должно было причинить имъ большія затрудненія. Древняя религія, столько вковъ господствовавшая, находила возможность вмшиваться всюду. Семейство и государство покоилось на ней. Не было ршительно ни одного акта публичной и частной жизни, который ни сопровождался бы молитвами и жертвоприношеніями. Ни муниципальный чиновникъ, ни чиновникъ государственной службы, ни солдатъ, ни офицеръ ни подъ какимъ предлогомъ не могли избавиться отъ участія въ церемоніяхъ, совершавшихся во имя государства и государя. На самомъ дл все это были лишь чистыя формальности, не затрогивавшія совсти. Офиціальная религія состояла въ вншней обрядности, и большинство придавало ей столь мало значенія, что даже никто не исполнялъ ихъ по потребности внутренняго чувства. ‘Къ чему вы отказываетесь’, говорили христіанамъ,— ‘сжигать горсточку ладана и повторять какія-нибудь молитвы передъ статуею Юпитера?’ Когда христіане все-таки не соглашались на это, то самые кроткіе изъ ихъ враговъ, напримръ, Плиній Младшій, теряли терпніе и смотрли на нихъ, какъ на гордецовъ, упрямцевъ, заслуживавшихъ своимъ упорствомъ всяческія казни. Что же, однако, оставалось длать? Надо ли было, сдлавшись христіаниномъ, уходить изъ общества, оставлять службу, переставать быть въ своемъ родномъ город декуріономъ или дуумвиромъ, трибуномъ или центуріономъ въ арміи, прокураторомъ цезаря, администраторомъ или должностнымъ лицомъ? Если нельзя было иначе избжать заразы язычества, то принужденъ ли былъ христіанинъ отказываться отъ всхъ привычекъ частной жизни, отъ семейныхъ и дружескихъ собраній, долженъ ли онъ былъ обрекать себя на своего рода отшельничество и уединеніе въ глубин своего дома? Подобными вопросами болзненно терзались христіане, и подобныя терзанія бывали тмъ боле сильны, что дло ршалось не всми христіанскими учителями одинаково. Наиболе кроткіе изъ пастырей стремились ободрять смущенныхъ духомъ и охотно шли на сдлки, которыя дали бы возможность христіанамъ сохранять вру, не утрачивая своего положенія, но за то были и такія суровыя личности, которыя считали малйшую уступчивость за преступленіе.
Мн нтъ надобности объяснять, на которой сторон былъ Тертулліанъ. Ни кому не покажется удивительнымъ, что при его характер онъ занималъ мсто въ первомъ ряду такихъ лицъ, которыя не хотли слышать ни о какихъ уступкахъ. До насъ дошелъ его трактатъ противъ идолопоклонства (De idolatria). Этотъ трактатъ пользуется большою извстностію, и въ него много разъ ссылались и длали его разборъ, но къ нему всякій разъ приходится снова обращаться, когда хочешь составить себ понятіе о положеніе христіанъ и о тхъ тяжкихъ затрудненіяхъ, въ которыя они были поставлены. Трактатъ своеобразно относится къ нкоторымъ вопросамъ, которые съ тревогою предлагаютъ: врующіе учителямъ церкви. Авторъ начинаетъ съ наиболе легкихъ подробностей. Онъ задаетъ себ вопросъ: могъ ли бы христіанинъ изготовлять идоловъ? Несомннно — нтъ, такъ какъ этимъ онъ служилъ бы длу враждебной религіи. Напрасно уврять, что въ данномъ случа идолы были бы только изготовляемы, но не почитаемы. ‘Ты ужь по тому самому ихъ обоготворяешь’, говоритъ Тертулліанъ,— ‘что, благодаря теб, они могутъ быть обоготворяемы. Ты не только не довольствуешься тмъ, что проливаешь въ ихъ честь кровь животныхъ, ты себя приносишь въ ихъ жертву: ты отдаешь имъ на закланіе твой геній, ты длаешь имъ возліянія отъ своего трудоваго пота. Вмсто благовоній ты воскуряешь въ честь ихъ твое искусство. Ты для нихъ боле чмъ жрецъ: чрезъ тебя у нихъ будутъ жрецы, чрезъ твой талантъ они длаются богами’ {De idolatr., 6.}. По видимому, ничего не можетъ быть естественне подобной защиты, но если вникнуть ближе въ дло, окажется, что защита выходитъ за предлы дозволеннаго, и что если такимъ образомъ доводить ее до крайности, она повлечетъ къ самымъ ужаснымъ послдствіямъ. Съ тхъ самыхъ отдаленныхъ временъ, какъ царило язычество, Олимпъ считался обычнымъ поприщемъ для фантазіи. Миологическіе сюжеты служили матеріаломъ для живописи и поэзіи, статуи боговъ и богинь изъ мрамора, бронзы и терракотты наполняли какъ частные дома, такъ и храмы. Запретить ваятелямъ и живописцамъ воспроизведеніе ихъ значило бы то же, что лишить ихъ обычнаго источника ихъ вдохновеній и воспретить всякое искусство. Церковь, по видимому, отклоняла отъ себя подобную суровую мру. Ода допустила, чтобы для декоративной живописи и въ изображеніяхъ, меньшей важности употребляемы были фигуры, прямо заимствованныя изъ старой миологіи. Даже на сводахъ катакомбъ, въ самыхъ священныхъ мстахъ, встрчаются крылатые геніи, несущіе факелы и внцы, рядомъ съ строгими Орантами и Іонами подъ деревомъ. Артистовъ, писавшихъ подобныя языческія изображенія, принимали отъ этого въ христіанской общин не хуже, чмъ прочихъ, самъ Тертулліанъ упоминаетъ, что между лицами, изготовлявшими идоловъ, встрчались и такія, которыя почтены были самимъ священствомъ {De idolatr., 7.}. Однако подобная уступчивость возмущаетъ его, онъ не только не одобряетъ ея, но коритъ общество за то, что въ немъ сохранился вообще живой вкусъ къ искусствамъ. Въ то самое время, когда общество это стремится придать возможную красоту изображеніямъ своихъ боговъ и богинь, онъ съ оскорбительною радостію дозволяетъ себ утверждать, будто Іисусъ Христосъ имлъ некрасивую наружность {De Carne J. C., 9.}. Онъ даже не прочь отъ того, чтобы держались предписанія пятой книги Моисея, которымъ воспрещалось воспроизведеніе изображеній людей и животныхъ. Еслибъ артисты высказались противъ такого воспрещенія, то онъ готовъ со своей стороны осмивать ихъ и доказать имъ, что участь ихъ вовсе не такъ плачевна: разв они не могли бы употребить свой талантъ на другое? Такъ, рзчикъ изъ дерева, ‘вмсто того, чтобы рзать бога Марса изъ липы, могъ бы рзать украшенія и длать узорные ящики, изъ металла художники могли бы изготовлять блюда и котелки. У нихъ, по крайней мр, была бы работа: въ свт гораздо, боле нуждаются въ котелкахъ, нежели въ богахъ’ {De idolatr., 9.}. Подобныя шутки ясно доказываютъ, что Тертулліанъ не иметъ ни малйшей заботы объ интересахъ искусства.
Осудивъ такимъ образомъ тхъ, кто занимался изготовленіемъ идоловъ, Тертулліанъ обратилъ свое вниманіе и на лицъ, украшавшихъ ихъ и занимавшихся ихъ убранствомъ, онъ возсталъ и на вс ремесла, имвшія хоть какое-нибудь отношеніе къ идолопоклонству: онъ вооружался противъ архитекторовъ, строившихъ или исправлявшихъ храмы, противъ продавцевъ благовоній, жертвъ и цвтовъ. Увлекаясь, онъ готовъ былъ объявить войну всякой промышленности. Какимъ образомъ могла бы торговля быть угодною Богу, если она исходитъ отъ алчности и жажды пріобртенія? Всякій негоціантъ стремится къ богатству, средства, употребляемыя имъ для этого, обыкновенно состоятъ въ обман и во лжи {De idolatr., 11.}. Такимъ образомъ, по мннію его, христіанинъ долженъ вовсе воздерживаться отъ нкоторыхъ профессій во что бы то ни стало, онъ не долженъ быть ни предсказателемъ, ни астрологомъ: тотъ, кто пытается предугадывать будущее по звздамъ, относится къ свтиламъ, какъ къ божествамъ, это — преступно. Равномрно не долженъ быть христіанинъ lanista, то-есть, учителемъ гладіаторовъ, lanista обучаетъ послднихъ убивать граціозно другъ друга, Господь же сказалъ: ‘не убій’. Не долженъ онъ быть ни профессоромъ изящной словесности, ни школьнымъ учителемъ: исполняя подобныя обязанности, онъ вынужденъ былъ бы объяснять дтямъ книги, наполненныя баснями, учить ихъ исторіи, растолковывать имъ генеалогію и аттрибуты божествъ. Переходя отъ одного исключенія къ другому, Тертулліанъ доходитъ до того, что спрашиваетъ: дозволено ли христіанину вступать въ отправленіе публичныхъ обязанностей. Это былъ серьезный вопросъ, и мы знаемъ, что по поводу его сильно спорили вокругъ Тертулліана. Въ его глазахъ вопросъ этотъ не представлялъ сомнній: ‘Если’, говорилъ онъ,— ‘можно быть должностнымъ лицомъ, не принося жертвы, или не приказывая приносить ихъ, не заботясь о храмахъ или не назначая лицъ, которые бы о нихъ должны были заботиться, не устраивая игръ и не предсдательствуя на нихъ, не ршая участи или жизни гражданъ, не осуждая ихъ на тюремное заключеніе или на мученіе, тогда можно было бы позволить и христіанину принимать на себя общественныя обязанности’ {De idolatr., 18.}. Въ особенности ему противны игры. Он возбуждали самыя сильныя страсти въ античномъ мір. Удовольствіе, которое получали отъ нихъ римляне, было до того сильно, что не допускалось жизни безъ театра и цирка. Казалось невозможнымъ, чтобы человкъ могъ отказаться добровольно отъ всего этого: римляне приходили въ совершенное изумленіе отъ того, что христіане воздерживались отъ участія въ увеселеніяхъ и зрлищахъ. Они были не далеки отъ той мысли, что для христіанъ подобное воздержаніе служило однимъ изъ способовъ приготовлять себя къ мученичеству, однимъ изъ средствъ, отказываясь отъ прелестей жизни, сдлать себя способными къ разлук съ нею съ наименьшею скорбію. Тертулліанъ относится безъ милосердія ко всмъ, кто присутствуетъ при зрлищахъ, это онъ считаетъ самымъ великимъ преступленіемъ, не заслуживающимъ никакого прощенія. На театръ онъ смотритъ, какъ на обиталище діавола. Онъ разсказываетъ, что однажды злой духъ овладлъ однимъ христіаниномъ, который случайно присутствовалъ при публичныхъ играхъ. Когда заклинатель бсовъ спросилъ у демона: по какому праву онъ осмлился войти въ тло служителя Божія, демонъ отвчалъ: ‘Я его встртилъ въ моемъ жилищ’ {De Spectuculls, 26,}. Изъ всего сказаннаго можно понять, что вообще, по мннію Тертулліана, слдуетъ держаться вдали отъ всякихъ удовольствій, почестей, длъ, однимъ словомъ — вдали отъ всего, что придавало въ т времена, по мннію римлянъ, цну жизни.
На первый взглядъ подобная суровость не удивитъ насъ: въ церкви существовало два противоположныя теченія, строгимъ учителямъ, желающимъ полнаго отршенія отъ міра, всегда противятся боле снисходительные моралисты, которые ищутъ возможности поладить со свтомъ. Во вс времена встрчаются янсенисты и іезуиты. Такъ, въ половин III вка, во время гоненій Деція, мы видимъ, что послдователь школы Тертулліана поэтъ Коммодіанъ горько жаловался на такихъ легкомысленныхъ духовныхъ, которые по добродушію, изъ выгодъ или изъ страха скрываютъ правду отъ врующихъ, стремятся сдлать для нихъ все доступнымъ и говорятъ имъ только то, что можетъ имъ понравиться, онъ даже обвиняетъ ихъ за то, что они принимали маленькіе подарки въ уплату за то, чтобы молчать {Коммодіанъ, Instruct, II, 16.}. Не только вроятно, что снисходительныхъ казуистовъ было много, но вроятно даже, что они своимъ вліяніемъ одерживали верхъ надъ своими противниками, не даромъ же между христіанами были и негоціанты, и банкиры, и артисты, и профессора, и чиновники: становится объяснимымъ, почему проклятія Тертулліана не могли взять верхъ надъ требованіями жизни. Естественно, что все это чрезвычайно раздражало его, и такъ какъ встрчаемое имъ противодйствіе приводило его въ отчаяніе, то понятно, что въ гнв своемъ онъ часто переходилъ всякія границы умренности. Наконецъ, подобныя преувеличенія естественны въ такихъ лицахъ, которыя думаютъ порицать общественную нравственность, они возвышаютъ до чрезмрности свой голосъ, чтобы лучше быть услышанными, и требуютъ многаго, лишь бы получить хоть что-нибудь. Однако, необходимо признать, что въ данномъ случа суровость, доведенная до крайности, представляла собою великія опасности, и что мудрые умы не безъ основанія жаловались на подобную чрезмрность.
Суровость вносила тревогу въ совсть христіанъ. Жертвы, которыхъ требовало христіанство отъ своихъ послдователей, были велики: и ясно, что соглашаться на подобное приходилось со скорбію. Становится понятнымъ, что душа должна была страдать, когда приходилось ей разрывать связи со старыми привычками, съ пользовавшимися почетомъ семейными преданіями, когда приходилось оставлять дорогія и прибыльныя занятія и должности, доставлявшія почетъ семь. Все это были трудныя испытанія, которыя далеко не всякому подъ силу. Тертулліанъ, конечно, ошибочно длалъ ихъ еще боле тяжкими своею чрезмрною требовательностью и тою черствостью, съ какою онъ относился къ людямъ мене стойкимъ. Несчастные эти перерывали священныя книги, въ надежд найти поддержку своему сопротивленію. Въ силу необходимости они изощряли свое искусство, утонченность и ловкость въ объясненіи словъ и изрченій Св. Писанія въ свою пользу: но имъ приходилось имть дло съ мастеромъ діалектики, никогда не остававшемся въ проигрыш, всегда умвшемъ ихъ текстамъ противопоставить другіе тексты и разившемъ ихъ безпрестанно новыми доказательствами. Чтобы оправдать себя въ стремленіи длить съ толпой ея удовольствія, опирались на слдующемъ изреченіи апостола: ‘Радуйтесь съ тми, кто радуется, и печальтесь съ тми, кто печалится’, Тертулліанъ же напоминалъ имъ о словахъ другого апостола, сказавшаго: ‘Вс будутъ радоваться, а вы будете плакать’ {De idolatr., 13.}. Астрологи приводили ему для своего оправданія волхвовъ, отъ которыхъ Іисусу Христу угодно было принять даръ, и которые, слдовательно, были ему не противны, по мннію же Тертулліана, волхвы хотя и были допущены къ колыбели Іисуса Христа, но онъ повеллъ имъ возвратиться инымъ путемъ, то-есть, повеллъ оставить дурное ихъ занятіе {De idolatr., 9.}, Занимавшіе общественныя должности оправдывались тмъ, что и Даніилъ, и Іосифъ тоже находились на служб у государей: ‘Даніилъ и Іосифъ’, возражалъ имъ Тертулліанъ,— ‘были рабы, и слдовательно, принуждены были принять обязанности, которыя на нихъ возлагались: вы же вс могли бы отъ нихъ отказаться, потому что вы свободны, а вы ихъ просите’ {De idolatr., 17.}. Въ борьб посредствомъ цитатъ и тонкостей бдные люди, гонимые страшнымъ ихъ противникомъ, осмливались совершенно естественно защищаться и говорили: ‘Но какъ же мы будемъ жить?’ Тертулліана и это не останавливало: ‘Къ чему’, говорилъ онъ, — ‘вы восклицаете: я буду бденъ?’ Господь разв не сказалъ: блаженны нищіе?’ И вы говорите еще: мн нечмъ будетъ питаться. Но разв не сказано въ Писаніи, что не надо заботиться о пищ и одежд? Вы прибавляете еще: у меця было кое-какое состояніе. Но надо все продать, что имешь, и роздать бднымъ. ‘Что же станется посл этого съ нашими дтьми и внуками? спрашиваете вы еще, Я вамъ скажу на это, что тотъ, кто кладетъ свою руку на соху и оглядывается, тотъ — дурной работникъ. ‘Однако я пользовался въ обществ извстнымъ положеніемъ, жалуетесь вы. Но вдь нельзя въ одно и то же время служить двумъ господамъ. Если теб хочется быть ученикомъ Господа, возьми крестъ свой и слдуй за Господомъ. Онъ повелваетъ теб оставить всхъ — родныхъ, жену, дтей! Когда Іаковъ и Іоаннъ были позваны Іисусомъ Христомъ и для того оставили своего отца и судно, когда Матвй всталъ для того же изъ-за своей конторы сборщика податей и находилъ, что было бы промедленіемъ пойти похоронить отца, то сказалъ ли кто-нибудь изъ нихъ троихъ Іисусу: будетъ ли мн чмъ жить?’ {De idolatr., 12.} Вотъ въ какомъ тон опровергаетъ Тертулліанъ ихъ доводы: онъ не обнаруживаетъ ни малйшей жалости къ ихъ тревогамъ и ихъ смущенію и, какъ кажется, даже торжествуетъ по поводу отчаянія, въ какое онъ ихъ повергаетъ.
И замтимъ, что дло піло здсь не объ одной только отчаянной битв, выдержанной однажды въ жизни, чтобъ отстоять свою профессію: нтъ, подобныя битвы возобновлялись безпрестанно. Ежедневно возникали подобные новые вопросы изъ-за различныхъ мелочей жизни. Въ качеств неумолимаго моралиста Тертулліанъ является одинаково требовательнымъ, какъ въ крупныхъ, такъ и въ мелкихъ вещахъ. Ршительно по поводу всего онъ доводитъ свою мнительность до невроятной утонченности. Вотъ примръ: христіанинъ будетъ приглашенъ своими родственниками, друзьями, сосдями на сговоръ, на свадьбу или на семейное торжество по случаю назначенія имени сыну по истеченіи восьми дней посл его рожденія, или же по случаю принятія восемнадцатилтнимъ сыномъ тоги взрослыхъ. При всхъ подобныхъ торжествахъ произносятся молитвы, приносятся жертвы. Дозволить ли христіанину появляться въ подобныхъ собраніяхъ? Какое ему занять положеніе, если онъ на нихъ очутится? Еслибы христіанинъ встртился на пути съ язычникомъ и еслибы не могъ не вступить съ нимъ въ разговоръ, то какихъ не долженъ только онъ держаться осторожностей при этомъ! Онъ обязанъ слдить за каждымъ своимъ словомъ. Онъ обязанъ съ самою утонченною щепетильностью смотрть, чтобы ни единымъ такимъ еловой ь не уронить своей вры! Само собою разумется, напримръ, что онъ не долженъ произносить имена боговъ, это было бы святотатствомъ. но какъ быть, если подобнымъ именемъ означается улица или площадь? Не запретить ли произносить такое имя и въ томъ случа, когда надо сказать, что жилище такое-то находится въ улиц Изиды или на набережной Нептуна? Но на этотъ разъ Тертулліанъ длаетъ уступку, вдь и самые суровые и т никогда не доводятъ до конца своей непреклонности {De idolatr., 20.}. Впрочемъ, онъ вскор опять впадаетъ въ свой суровый тонъ. Однажды одинъ врующій поспорилъ съ язычникомъ, который сказалъ ему: ‘Такъ убирайся къ Юпитеру!’ ‘Ужь лучше ты самъ убирайся къ нему!’ отвчалъ христіанинъ безъ всякой задней мысли. Тертулліанъ при этомъ вскипаетъ всмъ своимъ гнвомъ. Выражаться такъ — говоритъ онъ — значитъ признавать божественность Юпитера и отрекаться отъ Христа! {De idolatr., 21.} И вотъ, такимъ образомъ случайно сорвавшееся съ съ устъ, въ пылу разговора, слово можетъ сдлаться преступленіемъ. Обставивъ жизнь необходимостью сторожить безпрестанно самого себя и усматривая ежеминутно и во всемъ опасность для вры, Тертулліанъ, конечно, имя полное основаніе уподоблять подобную жизнь морскому путешествію среди подводныхъ камней и мелей {Inter hos scopulos et sinus, inter haec vada et freta idolatriae velificata spiritn Dei fides naviget. De idolatr., 24.}.
Другая опасность отъ крайняго ригоризма заключалась въ томъ, что Тертулліанъ могъ совершенно разсорить христіанскую общину съ правительственною властію, которая и безъ того уже была нерасположена къ ней. По своей природ Тертулліанъ, однако, не былъ врагомъ правительства. Подобно всмъ умамъ его склада, онъ питалъ расположеніе къ твердой власти. Философская и либеральная оппозиція, впрочемъ не шедшая дале игры словами, была способна приводить, его въ раздраженіе, и онъ пренебрежительно отзывается о томъ изящномъ и изнженномъ обществ, которое непокорствовало только на словахъ, si non armis, saltern lingua semper rebelles estis {Ad. Nat., I, 17.}. Напротивъ, онъ всюду проповдуетъ повиновеніе уставленнымъ властямъ и оказывается полнымъ почтенія къ правителю, такъ какъ правитель, по его мннію, есть помощникъ Бога, а Deo secundus {Ad scapulam, 2.}. Но уваженіе, которое питаетъ Тертулліанъ, не иметъ въ себ ничего рабскаго. Онъ чествуетъ императора, по ршительно отказывается боготворить его. Онъ отводитъ широкое мсто его вліяніи) въ длахъ человческихъ, но онъ не соглашался предоставить ему всего: ‘Если ты весь принадлежишь цезарю’, говоритъ онъ,— ‘то что же останется Богу?’ {De idolat., 15.} Вдь цезарь имлъ привычку все брать себ, и весьма вроятно, что подобная сдержанность, какъ ни была она благоразумна, не пришлась бы по вкусу цезарю. И цезарь, въ конц концовъ, найдетъ и другіе поводы къ гнву на мннія, поддерживаемыя Тертулліаномъ. Мы видли, какъ Тертулліанъ относился къ публичнымъ играмъ, и съ какою суровостью онъ запрещалъ христіанамъ присутствовать на нихъ. Игры эти почти всегда были даваемы въ честь государя, они происходили въ годовщину или его рожденія, или восшествія на престолъ, или же, наконецъ, въ ознаменованіе какого-нибудь счастливаго событія, съ нимъ случившагося. Тотъ, кто отказывался отъ участія съ нихъ, являлся равнодушнымъ къ счастію и слав правителя или противникомъ его. Было въ обыча у добрыхъ гражданъ устраивать иллюминацію передъ своими дверьми и убирать ихъ цвтами въ т дни, когда въ Рим получалось письмо, увнчанное лаврами и извщавшее о побд. Ничего не могло быть невинне подобныхъ. проявленій, и какъ извстно, христіане съ полною готовностію воздавали подобныя почести императору и не находили въ нихъ ничего противорчащаго своей религіи {De idol., 15.}. Но не таковы были чувства Тертулліана. Онъ вспоминаетъ, что въ античномъ дом входная дверь почиталась священнымъ мстомъ, и что Варронъ связывалъ съ нею помыслы о трехъ божествахъ, спеціально обязанныхъ охранять ее. Не слдуетъ ли отсюда, что, украшая или освщая ее, воздавали тмъ самымъ почести божествамъ? И христіанамъ слдовало оставлять въ подобныхъ случаяхъ входныя свои двери не освщенными и не украшенными среди общихъ ликованій. И вотъ христіане отдавались такимъ образомъ въ жертву недоврію императора и гнву толпы. Тмъ боле представлялось Тертулліану необходимымъ воспрещать христіанамъ участвовать въ радостяхъ праздничныхъ дней и во взрывахъ народныхъ ликованій. Желая отвратить ихъ отъ этого, онъ любитъ рисовать передъ ними непріятныя картины подобнаго торжества, онъ указываетъ имъ на шумную обстановку, безпорядочность и грубость празднествъ: ‘Взгляните’, говоритъ онъ, — ‘на это прекрасное дло зажиганія огней у входныхъ дверей, на обычай ставить столы на перекресткахъ, обдать на площадяхъ, превращать Римъ въ питейный домъ, разливать вино по сторонамъ дорогъ, выбгать полчищами для того, чтобы поносить другъ друга, биться и производить всевозможные безпорядки! Разв общественная радость не могла бы выражать себя безъ всего этого и не оскорблять общественной нравственности’ {Apolog., 35.}. Итакъ, христіане обязаны были оставаться въ своихъ домахъ, когда вс остальные граждане бывали на улицахъ: но среди всеобщаго веселья имъ приходилось все быть серьезными, степенными, и конечно, о нихъ не преминули бы сказать что всеобщая радость поселяетъ въ нихъ скорбь, что они — люди недовольные, особняки, возмутители, и что совершенно основательно называютъ ихъ ‘врагами рода человческаго’. Такимъ образомъ, только подтверждались бы вроломныя обвиненія, жертвами которыхъ христіане бывали уже столько разъ, но до подобной опасности Тертулліану мало было дла!
Напротивъ того, ему даже нравилось подпадать подъ клевету: онъ радуется этому, торжествуетъ, онъ какъ бы гордится тми укоризнами, которыя навлекало на себя его ученіе: въ его глазахъ это невольная дань его достоинству: ‘О клевета, сестра мученичества, ты доказываешь и заявляешь, что я христіанинъ, все, что ты скажешь противъ меня, служитъ мн въ похвалу!’ Въ природ кипучаго этого ума лежала любовь къ противорчію и къ тому, чтобы вызывать своихъ противниковъ на оскорбленіе. Онъ своими собственными руками старался углубить пропасть, раздлявшую церковь и имперію: на сколько у него хватаетъ силъ, онъ старается доказать невозможность примиренія. Онъ по преимуществу задваетъ какъ освященныя давностію мннія, такъ и самыя уважаемыя правила, имъ живетъ въ обществ, которое выше всего уважаетъ бракъ, и которое смотритъ, какъ на охрану государства, на законъ Юліевъ и на суровыя наказанія противъ холостяковъ, между тмъ онъ осуждаетъ вторые, браки, а на первые даетъ разршеніе только съ большою неохотой. Съ трудомъ прощаетъ онъ тхъ, у кого есть жена, и открыто радуется, если бракъ остается безплоднымъ: ‘Встрчаются’, говоритъ онъ, — ‘такія духовныя лица, которымъ представляется, что имъ нужны дти, какъ будто имъ мало заботы о собственномъ своемъ спасеніи. Къ чему же посл этого Господь сказалъ: ‘Горе утроб носившей и сосцамъ питавшимъ?’ Сказано это потому, что въ день судный дти будутъ представлять собою величайшее затрудненіе’. И онъ полагаетъ, что бездтнымъ гораздо легче будетъ откликнуться на зовъ трубы ангела {Ad Uxorem, I, 5.}. Что должны были думать, слушая подобныя рчи, т люди, которые привыкли осыпать упреками холостяковъ и считать стыдомъ и позоромъ, если кто не оставлялъ по себ наслдника своего имени и былъ послднимъ въ своемъ род? Не мене оскорблялись подобные люди и отзывами Тертулліана о служащихъ на общественныхъ должностяхъ. Римлянинъ считалъ священнымъ долгомъ служить государству, онъ ставилъ себ въ обязанность жертвовать ему всею своею жизнію, всми своими силами и восхищался старикомъ Катономъ, сказавшимъ, что ‘добрый гражданинъ долженъ отдавать республик какъ свои досуги, такъ и свой трудъ’. Римскій народъ всегда питалъ суеврное уваженіе къ древнимъ правиламъ, даже и тогда, когда они выходили изъ употребленія: что же должны были подумать люди, принадлежащіе къ этому народу, когда имъ предлагалась доктрина, воспрещавшая имъ быть городскими или государственными чиновниками, или воинами, и одинъ изъ представителей секты, не колеблясь, писалъ слдующія слова: ‘Ничто для насъ такъ не чуждо, какъ общественные интересы’ nobis nulla res magis alina quam publica? {Apolog., 38.} Нельзя не признать того факта, что подобные принципы, которыхъ римлянинъ не могъ слушать безъ гнва, оправдываютъ отчасти ненависть императоровъ къ христіанству, и ими до извстной степени объясняется причина гоненій.
Оказывалось, что недостаточно вызывать ихъ однми только опрометчивыми рчами, когда они возникли, Тертулліанъ, казалось, ставилъ себ въ обязанность длать ихъ еще боле тяжкими и повсемстными. Гоненіе всегда было для христіанскаго общества ужаснымъ испытаніемъ. Во время его каждый долженъ былъ быть готовъ къ тому, чтобы потерять свое состояніе, свою свободу, свою жизнь, а все это такія жертвы, которыя не приносятся добровольно. Церковь это хорошо поняла. Она не требовала поэтому отъ всхъ того героизма, который присущъ лишь нкоторымъ избраннымъ. Она, подъ страхомъ тяжкихъ наказаній, запрещала даже идти на встрчу опасностямъ и навлекать ихъ на себя неумстными вызовами. Подвергая бд себя, подвергали ей и остальныхъ. Всякій ли былъ бы увренъ, что восторжествуетъ надъ мученіями? И церковь далека была отъ того, чтобы побуждать на борьбу, она, напротивъ, учила избгать борьбы тхъ, кто чувствовалъ себя не въ силахъ превозмочь мученія. Многіе предавались бгству и прятались, между лицами, такимъ образомъ укрывавшимися отъ смерти, бывали и священники, и епископы. Богатымъ людямъ удавалось иногда обезоруживать полицію подкупами, конечно, тотъ, кто откупается деньгами отъ преслдованій, не герой, онъ не жертвуетъ своею жизнію, за то платится своимъ достояніемъ, это далеко не одно и то же, но церковь этого не осуждала. Иногда осыпали даже похвалами жертвователя, когда онъ давалъ такъ много, что могъ спасать своихъ братьевъ, и содйствовалъ тому, что императорскій эдиктъ оставался безъ примненія, а христіанская община не была тревожима. Но подобныя мры были не во вкус Тертулліана, на вс такія предосторожности въ видахъ избжанія опасности онъ смотритъ какъ на предосудительную слабость. По его мннію, тотъ, кто бжитъ,— Человкъ низкій, кто старается спастись притворствомъ, тотъ — отступникъ. Постыдно быть обязаннымъ своею жизнью снисхожденію своихъ враговъ, деньги, передаваемыя подъ полою ради спасенія (sub tunica et sinu), причиняютъ позоръ. Вообще Тертулліану кажется, что лучше желать, нежели избгать гоненій, когда врующіе предвидятъ ихъ, они длаются лучше и подготовляются, къ нимъ: они отверзаютъ доступъ къ небу тмъ, кто имъ подпадаетъ. Во всякомъ случа гоненія низпосылаются Господомъ, и преступно противиться Провиднію {De Fuga.}.
Таковы правила Тертулліана, становится очевиднымъ, до чего ему не нравится осторожность, и во всхъ обстоятельствахъ, какъ важныхъ, такъ и самыхъ ничтожныхъ, онъ всегда на сторон строжайшихъ мропріятій. Его крутой нравъ всегда приводилъ его къ разладу съ современнымъ ему обществомъ. Онъ отвергалъ правила этого общества, его вкусы и привычки и ставилъ въ обязанность христіанину избгать его. Онъ употреблялъ всю силу своей діалектики на то, чтобы среди этого общества ему не было мста, и ставилъ врующему въ обязанность избгать общества. Таковъ духъ, преисполняющій самые важные изъ трудовъ Тертулліана, напримръ, его трактаты ‘Объ идолопоклонств’ и ‘О зрлищахъ’. Мн кажется, что я достаточно ознакомилъ съ этимъ писателемъ при помощи разбора его произведеній и цитата изъ нихъ, становится такимъ образомъ легче уловить и оцнить разницу между книгами Тертулліана и трактатомъ ‘О плащ’, который очень далекъ отъ того, чтобы походить на нихъ.

II.
Трактатъ ‘О плащ’.— Тога и палліумъ — Почему Тертулліанъ пересталъ носить тогу.— Укоры, которые ему длались.—Какъ онъ отвчалъ на нихъ.

Трактатъ Тертулліана, носящій названіе ‘de Pallie ‘ (о плащ), отчасти обязанъ своею извстностію тому обстоятельству, что онъ съ трудомъ понимается. Комментаторы, которыхъ всегда привлекаетъ къ себ темный смыслъ тогда, когда прочихъ привлекаетъ свтъ, много занимались этимъ трактатомъ, они употребили великія усилія, чтобы объяснить его, по удалось это имъ только отчасти. Въ особенности остался въ памяти у ученыхъ одинъ изъ комментаторовъ, именно Сомезъ (Sauniaise, Salmasius). Трудъ Сомеза замателенъ и длаетъ собою честь французской наук XVII вка. Не слдуетъ однако изъ этого, чтобы Сомезъ разсялъ вс туманности, хотя ему и посчастливилось лучше, чмъ другимъ, разъяснить нкоторыя подробности, касающіяся отдльныхъ словъ и выраженій, все же общій смыслъ всего произведенія остается довольно не разгаданнымъ. Представляется на столько труднымъ дать себ въ немъ отчетъ, что Малебраншъ, въ сочиненіи своемъ: ‘Recherches de la vrit’, видитъ въ трактат ‘О плащ’ только одно скопленіе несвязныхъ образовъ и считаетъ Тертулліана представителемъ тхъ блестящихъ и пустыхъ авторовъ, ‘въ которыхъ кроется способность убждать бездоказательно, оглушая и ослпляя умъ, единственно при помощи того обманчиваго могущества, которымъ воображеніе однихъ людей вліяетъ на воображеніе другихъ’. Но, не смотря на подобный суровый приговоръ, будетъ видно, что трактатъ ‘О плащ’ стоитъ изученія и можетъ послужить полезнымъ образцомъ того, до какой степени самымъ даже строгимъ христіанамъ трудно было отршаться отъ вліянія полученнаго воспитанія.
Разсматриваемый трактатъ Тертулліана написанъ былъ по слдующему поводу.
Тертулліанъ, пользовавшійся правами римскаго гражданства, носилъ тогу подобно всмъ жителямъ Карагенской колоніи, но вдругъ неожиданно снялъ ее съ себя и облекся въ палліумъ, то-есть, въ греческую одежду. Въ своемъ произведеніи онъ многосторонне въ мелочныхъ подробностяхъ, составляющихъ собою или ликованіе, или мученіе для антикваріевъ, настойчиво доказываетъ, въ чемъ заключается различіе этихъ двухъ родовъ одежды. Тога состояла изъ большаго трехугольнато или, скоре, полукруглаго куска шерстяной матеріи, при своемъ обширномъ объем, такой кусокъ легко укладывался въ удобныя складки, мота закрывать все тло и свободно свшивался со всхъ сторонъ. Pallium, напротивъ, представлялъ изъ себя меньшихъ размровъ четвероугольный кусокъ матеріи, ложился по тлу боле просто, образуя своими нижними краями углы неравной величины. Это былъ легкій плащъ’ и могъ онъ надваться различнымъ образомъ. Какъ драпировка, онъ оказалъ большія услуги античному ваянію {Прекрасный образецъ употребленія палліума, какъ драпировки въ стату, можно наблюдать на стату, извстной подъ именемъ Веллетрійской Паллады, въ Луврскомъ музе.}. Тога имла мене изящный видъ и, въ особенности, оказывалась мене удобною, но не смотря на такое ея неудобство, отъ нея не отказывались: она была знакомъ римскаго гражданства, лица, имвшія право носить ее, охотно задыхались въ складкахъ этой тяжелой одежды, лишь бы убдить встрчныхъ, что принадлежали къ gens togata, и что вс обязаны оказывать имъ уваженіе.
Почему же Тертулліанъ внезапно отказался отъ тоги? По какой причин онъ измнилъ своимъ старымъ привычкамъ, оставилъ одежду, которая питала тщеславіе и служила отличіемъ повелителей міра? Почему смнилъ онъ ее на одяніе побжденнаго? Вотъ здсь-то и начинаются неясности. Много было предложено объясненій этого обстоятельства, но вс они кажутся мн недостаточными. Самая старая изъ нихъ и наиболе принятая есть та, что pallium составлялъ особенность одежды христіанъ, и что Тертулліанъ одлся въ него потому, что принялъ христіанство. Однако Сомезомъ доказано, что когда Тертулліанъ писалъ свой трактатъ ‘О плащ’, онъ давно уже не былъ язычникомъ, открыто исповдывалъ христіанство и опубликовалъ сочиненія, въ которыхъ выступилъ на защиту своей новой вры. Что же могло заставить его столь долго не надвать одянія своихъ братьевъ по вр? Если онъ облекся въ палліумъ въ то время, какъ сдлался христіаниномъ, почему не замтили этого тогда же? Я могу отъ себя замтить, что ни одинъ изъ древнихъ авторовъ не свидтельствуетъ, что у христіанъ была особая одежда, не правдоподобно также, чтобы гонимая религія такъ безразсудно выставляла себя на показъ передъ своими врагами. Они этимъ только облегчили бы судьямъ и полиціи исполненіе ея обязанностей при гоненіяхъ: для розыскиванія христіанъ не надобились бы шпіоны и доносчики, и христіане сами отдавались бы въ руки. Опровергнувъ съ такою ршительностью подобную гипотезу, Сомезъ предлагаетъ другую, но и эта послдняя, какъ мн кажется, вызываетъ противъ себя много возраженій. Доказавъ, что pallium не былъ одеждой обыкновенныхъ христіанъ, онъ предполагаетъ, что въ него одвались священники. При этомъ онъ ссылается на одно выраженіе въ трактат Тертулліана, изъ котораго, по его мннію, явствуетъ, будто бы pallium — именно священническая примта, saerdos suggestus. Но помимо того уже, что текстъ, на который длается ссылка, сомнителенъ и смыслъ его томенъ, изъ него можно усмотрть только намекъ на костюмъ, усвоенный жрецами Эскулапа. Христіанскимъ священникамъ также не было никакого повода, какъ и простымъ врующимъ, выставлять себя передъ своими врагами: на оборотъ, такъ какъ противъ нихъ возстановлены были боле, чмъ противъ другихъ, и такъ какъ, во время гоненій, они подвергались наибольшей опасности, то и должны были тмъ скоре укрываться. Изъ свидтельствъ св. Іеронима мы знаемъ, что Тертулліанъ былъ, въ дйствительности, священникомъ, но не придавалъ этому большаго значенія. По этому поводу онъ высказывается довольно пренебрежительно, въ одномъ случа онъ съ удовольствіемъ ставитъ себя въ ряды мірянъ и высказываетъ, что міряне по своему — то же, что духовные: nonne et laici sacerdotes sumus? {De Exhort, cast., 7.} Такъ не могъ бы высказываться человкъ, стремившійся къ священству, желавшій, чтобы санъ его былъ замченъ равнодушными и неврующими, и для того рисковавшій свободою и жизнію. Наконецъ, еслибы pallium былъ обычнымъ одяніемъ священниковъ, то въ Караген, въ которомъ было много христіанъ, привыкли бы къ нему боле, и еслибы Тертулліанъ облекся въ него, онъ этимъ не произвелъ бы большаго впечатлнія. Удивленіе, съ которымъ былъ встрченъ поступокъ Тертулліана, указываетъ на его новизну. Замтимъ, что Тертулліанъ, въ данномъ случа, защищаетъ одного только себя, изъ чего и видно, что у него не было сообщниковъ. Итакъ, надвая pallium, онъ не слдовалъ какому-нибудь обычаю, но, на оборотъ, воображалъ явить собою примръ для подражанія.
Такъ какъ онъ нигд не объясняетъ поводовъ, побудившихъ его къ подобному новшеству, то намъ придется въ данномъ случа сдлать свое особое заключеніе. Изъ всхъ предположеній, по мннію моему, вотъ самое вроятное: я полагаю, что, отличая себя отъ прочихъ одеждою, Тертулліанъ съ этимъ вмст связывалъ намреніе отличить себя и образомъ дйствій. Это было своего рода гласное исповданіе образа жизни боле серьезнаго и чуждаго разсяній. Въ тогдашнія времена не было еще монаховъ, они появились гораздо позже, потребность же отшельнической жизни всегда существовала въ церкви. Среди нея всегда были такіе христіане, которые стремились къ совершенству, и которымъ казалось, что требованія свта, разсяніе мірскими длами разслабляющая прелесть семьи не дозволяютъ въ точности исполнятъ предписанія Христа. Когда перечитывали начало »Дяній Апостольскихъ’ и созерцали картину первыхъ благословенныхъ годовъ, ‘когда вс жили вмст, не имя личной собственности, но имя, такъ сказать, единую душу и единое тло’, то не могли не чувствовать большого смущенія: искали возможности вернуться къ тому раю, куда обращали вс свои помыслы. И вотъ налагали на себя строгія правила и, по возможности, уединялись, у грековъ такихъ людей звали аскетами, а въ западныхъ странахъ воздержными (continentes) {Объ этихъ твердыхъ (qui se volent continentium nomine nuncipad) см. въ одномъ закон Валентиніана I (Cod. Theod., XVI, 20). Это были, очевидно, предшественники монашества на Запад.} Разв не нчто подобное хотлъ совершить и Тертулліанъ, когда онъ надлъ на себя pallium? Онъ, безъ сомннія, не предвидлъ того великаго движенія, которое вкомъ позже сказа лось въ переселеніяхъ врующихъ въ пустыни Египта, онъ, по видимому, даже заране осудилъ это. Отвчая тмъ, кто обвинялъ христіанъ въ безполезности ихъ существованія, онъ говорилъ въ своей ‘Апологіи’: ‘Мы не жители лсовъ, не отщепенцы отъ жизни, подобно браминамъ и гимнософистамъ, neque enim brachmanae aut Indorum gymnsophistae sumus, silviclae et exsules vitae’ {Apolog., 42.}. Онъ намренъ былъ инымъ способомъ устроить свой новый образъ жизни: онъ хотлъ остаться среди общества, но жить не такъ, какъ жило оно. Порицая гимнософистовъ, отправлявшихся искать совершенства въ пустын, онъ однако не отказывался отъ подражанія другимъ философскимъ сектамъ. У грековъ было въ обыча, чтобы тотъ, кто намревался вести боле правильную жизнь, не довольствовался однимъ изученіемъ правилъ философіи, но примнялъ ихъ на дл,— тотъ мнялъ и свой костюмъ. О подобныхъ лицахъ говорили, какъ впослдствіи о монахахъ: ‘Онъ перемнилъ одежду, vestein mutavit’. Маркъ Аврелій двнадцати лтъ облекся въ одяніе философа: обстоятельство, которое не можетъ не поражать въ наслдник престола, и это тмъ замчательне, что, надвъ pallium, онъ началъ жить съ большею строгостью и спать на жесткомъ лож. Въ ту эпоху, о которой здсь идетъ рчь, одяніе философа не всегда отличалось опрятностью. Не было недостатка въ различныхъ нищихъ и искателяхъ приключеній, которые обходили свтъ въ палліум. Такимъ способомъ съ удобствомъ можно было добывать себ дешево уваженіе и дешевый хлбъ. Одинъ имъ подобныхъ людей явился однажды къ Ироду Аттику и нагло требовалъ себ милостыни во имя философіи. ‘Я прекрасно вижу и бороду, и плащъ’, отвчалъ Иродъ,— ‘но не вижу философа’ {А. Геллій, IX, 2.}. Тертулліану не безызвстны т упреки, которые можно было длать по поводу палліума, онъ хорошо зналъ, что прикрывались имъ недостойные люди: но онъ полагалъ возвратить ему все его достоинство, освятивъ его христіанствомъ. Проектъ его состоялъ въ слдующемъ: онъ приспособлялъ языческій обычай къ христіанству, облекался въ извстное одяніе подобно Марку Аврелію, и среди церкви желалъ быть тмъ, чмъ вообще бывалъ серьезный философъ среди языческаго общества, осуществлявшій на дл свое ученіе, это — Эпиктетъ, но только слдующій правиламъ Евангелія, а не стоическимъ добродтелямъ: однимъ словомъ, онъ нчто въ род монаха, появившагося ране монашества {Обычай надвать палліумъ въ знакъ суроваго христіанства былъ, по видимому, не рдокъ на Восток. Въ доказательство этого Сомезъ собралъ примры изъ Оригена, Евсевія и Сократа. И аскетическая жизнь у грековъ носила названіе ‘жизни философа’. Въ заключеніе слдуетъ замтить, что Сомезъ, сперва утверждавшій, что pallium былъ одеждою священниковъ, по видимому, склоняется въ конц своего сочиненія къ тому мннію, которое кажется намъ истиннымъ. Вотъ какъ онъ высказывается по этому поводу: Nee enim о nines christiani, ut antea observavimus, pallium philosophicum sumebant, aed soli ascetae, et qui, inter Christianos, exactions discipline et strictioris propositi rigore censeri voletant’. Вотъ гд, я думаю, правда. Какъ справедливо замтилъ де-Росси, pallium былъ un segno di Cristiano asctisme (Roma sott. crist, II, 349).}.
Въ цвтущія времена республики римлянинъ считалъ преступленіемъ одваться въ одяніе иностранца. Такъ, Сципіонъ навлекъ на себя негодованіе общества за то, что появился на улицахъ Сиракузъ въ сандаліяхъ и греческомъ плать. Позже, когда уже нравы весьма испортились, Цицерону пришлось защищать одного изъ его друзей, несчастнаго банкира Рабирія Постумія, когда тотъ неблагоразумно ссудилъ слишкомъ большую сумму Египетскому царю, и чтобы вернуть свои деньги, сдлался египетскимъ министромъ финансовъ. При этомъ Постумію необходимо было надвать одежду по его новой должности, и враги его утверждали, что онъ, одваясь по гречески, пересталъ быть римляниномъ. Но уже давно такая требовательность прекратилась, и допускалось много отступленій отъ тоги. Одежда эта была величественна, но весьма неудобна. ‘Очень кстати оставить ее’, говоритъ Тертулліанъ.— ‘О ней справедливо замчаютъ, что ее носятъ, ею не покрываются, а обременяются’. На самомъ дл ее старались употреблять какъ можно рже. Ювеналъ увряетъ, что въ Италіи были такія муниципіи, въ которыхъ тогу надвали только для приличія, при погребеніи: nemo togam sumit, nisi mortuus {Ювеналъ, III, 172.}. Въ Рим несчастные кліенты почитали наказаніемъ для себя, если были должны надвать парадную одежду, отправляясь по утрамъ привтствовать патрона и искать спортулы {Прибавимъ, что, по этикету, когда надвали тогу, то скидали и сандаліи — обувь чрезвычайно приноровленную къ жаркому климату, ноги заключали въ башмаки, что по отзыву Тертулліана, равнялось истинной пытк.}. Тмъ боле должна была казаться стснительною тога въ такихъ знойныхъ странахъ, какъ Африка. Слдовательно, весьма вроятно, что въ Караген, т лица, которыя желали спокойствія и не хотли задыхаться, ограничивались большею частью туникой, къ офиціальной же одежд прибгали только въ чрезвычайныхъ случаяхъ. Тертулліанъ однако говоритъ, что длали видъ, будто негодуютъ, когда онъ осмлился отказаться отъ тоги и надлъ греческій плащъ. Подобное негодованіе не могло быть очень искреннимъ, и хотя прикрывалось почтенными предлогами, однако въ сущности объяснялось мотивами мало возвышенными. У такого знаменитаго и рзкаго человка, каковъ былъ Тертулліанъ, должно было быть много завистниковъ и недоброжелателей, рзокъ онъ былъ съ тми, кто не раздлялъ его мнній, а потому люди охотно могли ухватиться за случай мстить ему. Случай тмъ боле былъ благопріятенъ, что, нападая на своего врага, не щадившаго ихъ со своей стороны, противники Тертулліана являлись защитниками древнихъ преданій и отечественной чести. Когда они видли, какъ онъ горделиво проходилъ въ своемъ новомъ плать по улицамъ Карагена, казалось, выходили изъ себя и, воздымая руки къ небу, восклицали: ‘Онъ промнялъ тогу на палліумъ, а toga ad pallium!’ Въ своемъ маленькомъ трактат ‘О терпніи’ Тертулліанъ начинаетъ съ того, что признаетъ терпніе наименьшею своею добродтелью. Нравъ его былъ не таковъ, чтобъ онъ могъ переносить оскорбленія и не защищаться. Всмъ этимъ людямъ, которые, желая вредить ему, накидывая на себя личину возмущенныхъ патріотовъ, всмъ этимъ кажущимся сторонникамъ древнихъ обычаевъ и старинныхъ одеждъ онъ отвчалъ трактатомъ ‘О плащ’.
Если посвятить свой досугъ на разборъ этого трактата, то окажется, что подобная задача — дло не трудное. Тертулліанъ употребилъ здсь во всей точности тотъ методъ, который въ его время процвталъ въ школахъ риторики, въ которыхъ Тертулліанъ получилъ воспитаніе: онъ по всмъ правиламъ, при помощи общихъ разсужденій, развертываетъ свой сюжетъ. Пріемъ, пущенный въ ходъ среди римлянъ Цицерономъ. Пріемъ этотъ Цицеронъ считалъ очень пригоднымъ для рчей своихъ, качества, имъ вносимыя, весьма цнились окружающею публикой. Къ этому же влекли его прирожденный вкусъ, его полнота, его возвышенность и его величавость. Отсюда въ его произведеніяхъ вытекала та copia dicendi, которая составила ему славу среди современниковъ. Риторы унаслдовали отъ него его пріемъ, оказавшій имъ великую услугу. Они усвоили себ дурную привычку заставлять учениковъ говорить объ одномъ и томъ же предмет за и противъ, имъ нравилось затрогивать передъ своими учениками самые необычайные сюжеты, сюжеты наимене здравые, при чемъ избираемы были именно т, которые вели къ наибольшимъ затрудненіямъ и выставляли способности говорившихъ во всемъ ихъ блеск. Когда панигиристы составили изъ себя нчто въ род правительственнаго учрежденія, и когда въ обязанность риторовъ вошло ежегодно произносить похвалы государю и именитымъ вельможамъ, то они всегда должны были быть на-готов прославлять такихъ лицъ, которыя этого не заслуживали: они во что бы то ни стало обязаны были отыскивать ихъ прекрасныя качества и обращать все имъ въ хвалу. Необходимо для этого было имть цлую кладовую готовыхъ доказательствъ, дававшихъ возможность защищать любое дло, хвалить съ видомъ искренности какихъ угодно государей и ни въ какомъ случа не попадать въ просакъ. Вотъ тутъ-то общія идеи и помогали выпутываться изъ бды. Мы уже видли, что возможно всегда подобрать такія идеи, которыя хотя и противоположны взаимно, но не противорчатъ другъ другу, хотя он совершенно противны одна другой по смыслу, однако каждая сама по себ врна, подобныя идеи давали возможность защищать самыя разнорчивыя мннія съ полнйшею убжденностью. Если случалось прославлять проходимца, они объявляли, что величайшее достоинство человка въ томъ, чтобы быть во всемъ обязаннымъ самому себ, и это въ сущности какъ нельзя боле справедливо. Если герой ихъ принадлежалъ къ знатнйшему роду, они утверждали, что ничего не можетъ быть славне, какъ наслдственное громкое имя: вдь и это не неврно. Примнялъ ли герой свою власть съ мягкостью — являлся случай утверждать, что нтъ прекрасне добродтели, какъ милосердіе: но вотъ герой выказалъ себя суровымъ, и тогда съ ученою серьезностію увряли, что энергія — первое изъ качествъ главы государства. Такимъ-то Образомъ общія идеи служатъ отвтомъ на все, и при ихъ помощи ораторъ никогда не рискуетъ оказаться бездоказательны мъ.
Общія идеи доставили и Тертулліану главный изъ его доводовъ въ его трактат ‘О планк’. ‘Зачмъ’, говоритъ онъ своимъ противникамъ,— ‘упрекаете вы меня за перемну одежды? Разв не все измняется на свт?’ Вотъ прекрасный образчикъ амплификаціи, онъ не совсмъ новъ, но богатъ по содержанію, и еслибы только Тертулліанъ пожелалъ говорить боле, то развернулъ бы передъ нами цлую энциклопедію. Онъ ограничился однако выборомъ немногаго изъ массы того матеріала, который доставляла ему его необъятная начитанность, лишь того, что особенно могло быть эфектно разсказано. Онъ доказывалъ, что природа постоянно видоизмняется, что она не одинакова днемъ и ночью, лтомъ и зимой, въ бурю и затишье. Было время, когда моря покрывали горы и, въ доказательство своего пребыванія тамъ, оставили на нихъ ракушки, вулканы производятъ перевороты на земл, континенты превращаются въ острова, острова погружаются въ моря. Животныя также подвержены тысячамъ измненій, и на нашихъ глазахъ они принимаютъ различныя формы и цвта. По этому поводу Тертулліанъ говоритъ не только о павлин и хамелеон, при чемъ вдается въ блистательное описаніе ихъ, но и о випер, которая — какъ тогда врили — мняетъ свой полъ, будучи мужскаго пола въ одинъ сезонъ и самкою — въ другой, онъ говоритъ о зм, которая, ‘влзая въ свою нору, мняетъ кожу и молодетъ, сбрасывая свою чешую’ {Вся эта нескончаемая амплификація, но видимому, была общимъ мстомъ школы. Ее же, въ подобномъ же распространеніи, мы встрчаемъ въ рчи, которую Овидій влагаетъ въ уста Пнеагора въ конц своихъ ‘Метаморфозъ’.}. А человкъ? Сколько разъ измнялъ онъ и матеріалъ, и форму своихъ одеждъ посл того, какъ прикрывался одеждою изъ листьевъ! Здсь ученость Тертулліана раскрываетъ себя во всей своей полнот, чтобы объяснить, какъ человкъ постепенно одвался въ ленъ, шерсть, шелкъ и различныя по своей природ и изготовленію ткани, какъ эти ткани были открыты и изготовлялись. Авторъ нашъ расточаетъ передъ нами утомительное богатство воспоминаній, намековъ, анекдотовъ, заимствованныхъ изъ миологіи, исторіи и естествознанія. Послднее является у него, конечно, такимъ, каковъ оно было при Плиніи Старшемъ, и онъ относится къ нему съ непоколебимымъ довріемъ, уснащая его всми цвтами риторики. Онъ примшиваетъ сюда массу нравственныхъ размышленій по поводу костюма мужчинъ и женщинъ, не забывая такихъ личностей, какъ Ахиллъ, носившій одежды обоего пола, или какъ Омфала, которой однажды пришла фантазія прикрыться кожею Немейскаго льва. Послднее обстоятельство даетъ поводъ Тертулліану негодовать отъ имени всхъ чудовищъ, побжденныхъ Геркулесомъ, на то, что останки ихъ обезславлены были прихотью развратной женщины.

III.
Разсужденія Тертулліана въ его трактат ‘О плащ’.— Его стиль.— Его идеи.— Съ какою цлью онъ написалъ свою книгу.— Вліяніе риторики на Тертулліана.

Мн кажется, что сдланный мною разборъ одной части Тертулліанова сочиненія даетъ понятіе обо всемъ остальномъ, разборъ этотъ выясняетъ свойство разсужденій автора. Надо сознаться, что доказательства Тертулліана не безукоризненны. Такъ Малебраншъ, считающій себя человкомъ очень здравымъ, не можетъ воздержаться отъ сильнаго гнва противъ нихъ. И вотъ, говоритъ онъ,— Тертулліанъ доказываетъ право свое замнить тогу туникой только потому, что карагеняне когда-то носили тунику и замнили ее тогой! Однако дозволительно ли намъ надть теперь на себя повойникъ и брыжжи на томъ основаніи, что ихъ употребляли наши предки? А дамамъ можно ли носить подушки подъ платьемъ и шпоры не во время карнавала, когда они маскируются? ‘Вотъ’, продолжаетъ Малебраншъ, — ‘Тертулліанъ длаетъ намъ торжественныя и великолпныя описанія измненій, совершающихся въ свт, и притязаетъ на то, что если все измняется, то и ему можно было мнять одежду. Но разв можно хладнокровно и съ спокойнымъ чувствомъ длать подобныя заключенія? Надъ такими заключеніями посмялись бы, еслибъ авторъ не отуманивалъ ихъ и не смущалъ ума своихъ читателей!’ Малебрапшъ вполн правъ. Совершенно врно, что Тертулліанъ доказательствами своими не доказалъ ничего, тмъ не мене онъ достигъ своей цли, такъ какъ и не желалъ ничего доказывать. Онъ совершенно иначе проявляется, когда берется за дйствительно серьезный сюжетъ, когда иметъ въ виду опровергнуть дйствительное заблужденіе или возстановить истину. Необходимо ли напоминать о томъ, что авторъ ‘Апологіи* и ‘Предписанія’ уметъ, когда нужно, быть и мощнымъ мыслителемъ, и мощнымъ діалектикомъ? Если онъ не былъ имъ данномъ случа, то потому, что не считалъ этого нужнымъ. Онъ не хотлъ вступать въ настоящій бой и просто упражнялся на рапирахъ, подобно гладіатору на канун безпощадной свалки. Враги воспользовались первымъ представившимся случаемъ, чтобы задть его, онъ воспользовался лишь возможностью блеснуть своимъ умомъ.
Мы окончательно убдимся въ этомъ, если обратимъ вниманіе на то, какъ написано разбираемое нами сочиненіе. Вообще Тертулліанъ является во всхъ своихъ произведеніяхъ писателемъ темнымъ, изысканнымъ, преисполненнымъ выраженій рзкихъ и необычныхъ, его трудно бываетъ понять съ перваго раза, но въ своемъ трактат ‘О плащ’ онъ особенно вычуренъ и теменъ. Здсь онъ какъ бы ставитъ себ цлью забросать публику загадками. Когда мы читаемъ трактатъ ‘О плащ’, вамъ кажется, что мы погружаемся въ потемки. Правда, отъ времени до времени, Тертулліанъ обращается къ своимъ читателямъ какъ къ людямъ, привыкшимъ разгадывать ребусы: зрніе привыкаетъ здсь къ окружающему полумраку, вы начинаете распознаваться, вы приспособляетесь къ особенностямъ стиля, въ особенности потому,— что он всюду однообразны, вы чувствуете удовлетвореніе отъ того, что побдили трудности, и кончаете тмъ, что ощущаете даже нкоторое удовольствіе. По всмъ этимъ признакамъ, мн кажется, легко установить, для кого былъ писанъ трактатъ Тертулліана. Хотя въ немъ встрчаются слова и обороты, заимствованные изъ народнаго языка, однако можно утверждать, что произведеніе это предназначено не для народа. Вообще Тертулліанъ интересовался не толпой, хотя и имлъ притязаніе утверждать иногда, что писалъ для нея {De Test. animae, 1.}. Человкъ онъ былъ по природ склонный къ хитростямъ и преувеличеніямъ, легко переступалъ т благодтельныя границы умренности и здравомыслія, которыхъ такъ охотно держались хорошо уравновшенные умы, напримръ, блаженный Августинъ и Боссюэтъ: естественно, что онъ любилъ маленькое общество и тсные кружки, но онъ, очевидно, никогда столько не потрудился на пользу исключительнаго и замкнутаго общества, какъ въ данномъ случа. Трактатъ ‘О плащ’ предназначенъ для маленькаго мірка приверженцевъ книжныхъ занятій и школы, только они и были въ состояніи оцпить его, желая угодить ихъ вкусу, авторъ изъясняется на запутанномъ язык, нагромождаетъ множество историческихъ и миологическихъ подробностей и всюду ищетъ случая поражать новизною и неожиданностью. Онъ говоритъ, напримръ: смотрть очами Гомера, homericis oculis spectare, вмсто того, чтобы сказать: смотрть и не видть. Или, желая лучше изобразить правильность складокъ четвероугольнаго плаща, онъ называетъ его, quadrata justicia. Упоминая о дерев, доставляющемъ волокно для пряжи, и о нкоторыхъ ракообразныхъ, изъ которыхъ можно извлекать вещество для тканей, онъ увряетъ, что ‘мы семъ и вылавливаемъ стями наши одежды’. Почти все написано имъ подобнымъ образомъ. Стиль такой не принадлежитъ ему исключительно: этимъ языкомъ говорили въ его время въ литературныхъ кружкахъ. Не онъ создалъ этотъ слогъ, намъ извстны его источники. Онъ восходитъ до такой блестящей или, лучше сказать, отличающейся наведеннымъ блескомъ школы Сенеки, которая стремилась всюду навязать умъ и иначе не изъяснялась, какъ посредствомъ фигуръ. Африканскій писатель Апулей даже ухитрился еще боле развить подобныя тонкости. У него встрчаются въ изобиліи краткія усченныя фразы, подобранныя одна къ другой или же противопоставленныя другъ другу, попарно или по три, римованно и съ соблюденіемъ созвучія. Тертулліанъ — преемникъ и ученикъ подобныхъ писателей. Онъ нердко даже превосходитъ во всемъ этомъ своихъ наставниковъ, но въ трактат ‘О плащ’ онъ даже превзошелъ самого себя. Манерность, изысканность, отдлка доведены въ этомъ сочиненіи до такой крайности, что въ немъ все представляется игрой ума.
Именно это и поражаетъ насъ. Тертулліанъ не производитъ на насъ впечатлнія человка, легко относящагося къ подобнымъ тяжелымъ ребячествамъ. Въ извстномъ отдаленіи намъ приходится упрощать характеры и наблюдать въ талантливыхъ людяхъ только ихъ преобладающія свойства,— мы и Тертулліана рисуемъ себ всегда серьезнымъ и исключительно озабоченнымъ интересами вры. Трактатъ ‘О плащ’ повергаетъ насъ поэтому въ большое удивленіе. И наше удивленіе тмъ боле увеличивается, когда, оставивъ въ сторон пріемы, съ которыми трактатъ написанъ, мы углубимся въ его сущность и разсмотримъ его со стороны идей. Въ немъ найдется много такихъ мыслей, съ которыми мы не привыкли встрчаться у Тертулліана. Я уже не упоминаю о намекахъ миологическаго Характера, авторъ приводить ихъ не только безъ раздраженія, но даже съ извстнымъ удовольствіемъ, но все это оказывается мелочами, если обратить вниманіе на тотъ почетъ, которымъ окружаетъ онъ въ своемъ сочиненіи философію. При другихъ обстоятельствахъ, онъ не иметъ обыкновенія быть къ ней благосклоннымъ. Такъ, самъ же онъ называлъ философовъ ‘торговцами философіи и краснорчія’, sapientiae et facundiae caupones, иной похвалы онъ прежде не нашелъ для Аинъ, какъ назвавъ ихъ ‘городомъ болтуновъ’ {De Animo, 3.}, надъ Аристотелемъ онъ жестоко смялся, обзывая его ‘презрннымъ Аристотелемъ’, изобртателемъ той удивительной науки, которая учитъ пускать въ ходъ ложь и низпровергать истину {De Praescript., 1, 7.}. Но здсь онъ мняетъ тонъ, можно даже сказать, что онъ ставитъ себя подъ защиту философіи. Онъ считаетъ за честь носить именно потому, что эта одежда прикрывала собою тхъ мудрецовъ, которые оказали человчеству величайшія услуги. Такимъ образомъ мы теперь совсмъ далеки отъ sapientiae et facundiae caupones, которыхъ онъ только что осмивалъ! Въ конц, своей книги онъ заставляетъ pallium держать рчь, по его желанію, pallium въ краснорчивой прозопопе (а безъ таковой не обходилась ни одна хорошая школьная рчь) исчисляетъ вс защищенныя имъ благородныя дла, всхъ великихъ преступниковъ, подвергнутыхъ имъ преслдованію. Представлялся особенно счастливый случай предаться тому расточенію учености, которая такъ правилась Тертулліану. И онъ не преминулъ имъ воспользоваться и перечислилъ намъ имена всхъ чудовищныхъ личностей и развратниковъ древности, начиная съ того, кто заплатилъ чудовищныя деньги за столикъ изъ лимоннаго дерева съ инкрустаціями, и еще съ другого, давшаго за рыбу шесть тысячъ сестерцій: затмъ онъ не забылъ и сына актера Эзопа, распускавшаго жемчужины въ своихъ яствахъ, чтобы сдлать ихъ дорогими: кончилъ онъ Ведіемъ Полліономъ, отпущенникомъ Августа, бросавшимъ своихъ старыхъ рабовъ въ садки и кормившимъ мясомъ ихъ муренъ. Слава изобличенія всхъ подобныхъ распутствъ должна была достаться на долю плаща, говорившаго отъ имени тхъ, кто его носилъ. По чудодйственная сила палліума еще выше и этого: ему нтъ надобности даже и говорить, чтобы поучать: ‘Даже когда я молчу, удерживаемый нкотораго рода естественнымъ стыдомъ’, говоритъ онъ,— ‘я уже тмъ поучаю, что указываю на себя’. И Тертулліанъ добавляетъ: ‘Философу нтъ надобности всегда разсуждать, съ него довольно и добродтельной жизни {Замтимъ при этомъ, что Тертулліанъ уничтожаетъ здсь однимъ почеркомъ пера тотъ укоръ, который обыкновенно длали христіане древнимъ мудрецамъ, утверждая, что эти послдніе не согласуютъ своихъ правилъ со своими дйствіями. Христіане не упускали изъ вида противопоставлять христіанство и философію. Non eloquimur magna, sed vivimus, говорилъ Минуцій Феликсъ. Тертулліанъ, по видимому, утверждаетъ здсь то же самое, но только о языческой философіи.}. Одинъ видъ мудреца уже служитъ урокомъ. Дурные нравы не выносятъ созерцанія палліума’. Надо сознаться, трудно и придумать большую похвалу. Но необходимо, чтобы Тертулліанъ хотя подъ конецъ воздалъ должное и исповдуемой имъ вр. Нельзя доводить двусмысленностей до крайности. Необходимо высказаться на чистоту передъ тми, кого поучаетъ онъ философіи съ самаго начала своего труда, и заявить, что онъ не философъ, а христіанинъ. Онъ это и длаетъ наконецъ, въ ту минуту, когда прощается со своими читателями, хотя и ограничивается при этомъ только нсколькими словами. По привтствовавъ себя съ тмъ, что ему удалось пріобщить плащъ къ школ божественной мудрости, онъ прибавляетъ: ‘Радуйся и торжествуй, о плащъ! Ты вознесенъ на высоту лучшей философіи съ того момента, какъ ты покрываешь собою христіанина’. И такимъ образомъ, христіанство становится не боле, какъ ‘лучшею философіей’, то-есть, послднимъ изъ усовершенствованій, достигнутыхъ человчествомъ посл ряда другихъ, предшествовавшихъ: это — заключеніе и увнчаніе долгой работы, начатой задолго до христіанства, и которою оно только воспользовалось. Точно таковъ и взглядъ многихъ современныхъ намъ ученыхъ, видящихъ въ античной мудрости источники Христовой доктрины. Тертулліанъ свидтельствуетъ передъ нами, что такія воззрнія слагались и въ его время. Христіане и апологеты новой религіи работали надъ тмъ, чтобы сблизить эту доктрину съ мнніями древнихъ философовъ, они считали себя счастливыми, когда могли указывать на то, что было общаго у христіанства съ этими мнніями, и торжествовали, когда воображали, что имъ удалось доказать, будто христіанство не высказало ничего новаго или неожиданнаго (nihil nos aut novum aut portentosuin suscipisse) {De Testim. animae. 1,}.
Эта метода казалась Тертулліану подозрительною, и онъ предвидлъ ея опасности. Онъ объявляетъ въ своемъ трактат ‘О предписаніи’, что не питаетъ никакого сочувствія къ такого рода, философскому христіанству, и утверждаетъ, что не можетъ быть ничего общаго между Аинами и Іерусалимомъ, между академіей и церковью {De Praescr., 1, 7: Quid ergo Athenis et Hierosolymis? Quid Academiae et Ессіевіае? Oui уже сказалъ раньше въ Апологетик, 46: Quid simile philosophas et Christianas? Graeciae discipulus el coeli?}. Такова его истинная мысль, и я полагаю, что онъ не простилъ бы тому, кто позволилъ бы себ написать когда-нибудь, что христіанство не боле, какъ улучшенная философія, но на этотъ разъ подобное положеніе было вдь высказано имъ самимъ.
Какъ бы ни показалось рзкимъ такое противорчіе, его легко было бы объяснить, еслибы, согласно мннію многихъ, можно было допустить, что трактатъ Тертулліана — одно изъ первыхъ написанныхъ имъ произведеній, и что оно относится еще къ той пор, когда Тертулліанъ не былъ обращенъ. Многіе изъ святыхъ людей прошли чрезъ философію прежде, чмъ прійти къ христіанству, и будучи новообращенными, нсколько времени носили на себ отпечатокъ прежнихъ мнній. Письмо св. Кипріана къ Донату, напримръ, мстами боле похоже на трактатъ Сенеки, нежели на христіанское произведеніе. Мы дале увидимъ, что діалоги, написанные блаженнымъ Августиномъ въ его уединеніи, прежде чмъ онъ крестился, суть произведенія чисто философскаго характера, въ которыхъ имя Христа почти не упоминается. Мы знаемъ, что и Тертулліанъ пережилъ почти подобный кризисъ, и у насъ имется его сочиненіе, относящееся къ этой эпох его жизни, въ которомъ онъ высказывается о неудобствахъ брачной жизни. Святой Іеронимъ находилъ это произведеніе очень забавнымъ и заставлялъ читать его тхъ молодыхъ двушекъ, которыхъ склонялъ къ монашеству {См. Іеронимъ, Epist., 22.}. Но трактатъ ‘О плащ’ — гораздо позднйшее произведеніе. По историческимъ событіямъ, которыя упоминаются въ немъ его авторомъ, мы можемъ въ точности установить его дату: оно относится къ 208 или 209 году, то-есть, къ концу правленія Септимія Севера {См. мемуаръ: Die Abfassungszeib der Schriften Tertullians, соч. Нёдельхена.}. Въ это время Тертулліанъ уже написалъ свои лучшія произведенія, изъяснялъ и защищалъ вру и вступалъ въ самые горячія столкновенія съ язычниками и еретиками. Онъ обвинялъ церковь въ слабости за то, что она проявляла себя благоразумною и умренною: онъ упрекалъ ее въ томъ, что она щадитъ общество и правительство, и это потому только, что она отказывалась безумно нападать и длать изъ своихъ противниковъ непримиримыхъ враговъ, наконецъ, онъ покинулъ ее и примкнулъ къ боле крайней сект. Вотъ въ этотъ-то моментъ, промежуточный между двухъ произведеній, вдохновленныхъ самымъ суровымъ монтанизмомъ, мы находимъ его вернувшимся къ тому міру, которой онъ оставилъ съ такимъ блескомъ. Осыпавъ его прежде столько разъ оскорбленіями, онъ теперь идетъ ему на встрчу, льститъ его вкусамъ, проникается его идеями, подражаетъ его манер писать и изъ своего убжища, гд, какъ полагали, онъ предавался самымъ серьезнымъ умственнымъ задачамъ, онъ обращается къ нему съ блистательнымъ и пустымъ произведеніемъ ритора и подвергаетъ свой умъ различнымъ пыткамъ, изыскивая способы нравиться.
Какой можно сдлать отсюда выводъ? Тотъ, что онъ, въ сущности, гораздо мене отдалился отъ свта, чмъ полагалъ самъ, и что между нимъ и сптомъ существовала еще связь — быть монетъ, единственная, которую онъ не въ силахъ былъ порвать. Въ иномъ мст онъ отзывается довольно поверхностно о людяхъ, упорствовавшихъ въ эти новыя времена въ сохраненіи воспоминаній о древней словесности и интересовавшихся ею, но онъ примыкаетъ къ подобнымъ личностямъ боле, нежели самъ полагаетъ. Въ юности своей онъ находился подъ вліяніемъ красотъ античной словесности: зло, отъ котораго онъ никогда не могъ избавиться. Мы охотно посмиваемся надъ древнею риторикой, съ ея ребяческою аргументаціей, съ ея поблекшею цвтистостью, ея условною напыщенностью и вчными амплификаціями. Но надо полагать, что въ ней крылась аргументанція, къ которой мы оказываемся уже нечувствительными, въ т времена никто не былъ въ состояніи избжать ея вліянія, если ей когда-нибудь удавалось очаровать какого-нибудь юношу, онъ уже принадлежалъ ей до послднихъ своихъ дней. Тертулліанъ принадлежалъ къ ея врнымъ ученикамъ. Нтъ ни одного изъ его произведеній, даже между самыми серьезными и глубокими, въ которыя не прокралась бы риторика, при малйшемъ повод она совершенно овладвала имъ. Когда, напримръ, ему представлялся случай говорить о свт и въ особенности о женщинахъ, тотчасъ имъ овладваетъ стремленіе къ красивому изложенію. Онъ нападаетъ на ихъ недостатки, непостоянство ихъ нрава, пустоту ихъ вкусовъ и въ особенности на ихъ страсть къ нарядамъ. Но тутъ же пускается онъ въ описаніе украшеній, которыми он любятъ убирать себя: ‘Эти драгоцнные камни, изъ которыхъ длаютъ ожерелья’, восклицаетъ онъ,— ‘эти золотые обручи, которые надваютъ на руки, эта огненнокрасная краска для матерій и этотъ черный порошокъ, которымъ обводятъ глаза и тмъ ихъ длаютъ боле вызывающими!’ {См. De Culta faeminarum, 1, 2, 5 и De Virginibus velandis, 12.} Строгій человкъ обращаетъ большое вниманіе на вс эти бездлушки, онъ очень осуждаетъ ихъ, по къ описанію ихъ прилагаетъ всю утонченность своего ума, всю ловкость своего языка. Надо сказать въ его оправданіе, что душа его не была такою цльною, какъ ему казалось, въ глубин ея крылась тайная слабость, не разъ бравшая надъ нимъ верхъ. Въ суровомъ геліи, мощномъ мыслител, который, какъ казалось, совершенно отршился отъ міра и предался интересамъ неба, крылся однако неисправимый человкъ съ литературными вкусами, ждавшій только случая, чтобы заявить себя. Трактатъ ‘О плащ’ написанъ именно этимъ литературнымъ человкомъ.
Мы не знаемъ, по какому случаю написанъ трактатъ: но мн кажется, мы безъ особой смлости можемъ представить себ, какъ случилось это. Вспомнимъ, что Тертулліанъ жилъ въ Караген, и что не было никакой другой страны, въ которой до такой степени, какъ тамъ, носились бы съ литературными интересами. ‘Здсь’, говоритъ Апулей,— ‘вс предаются краснорчію: дти ему учатся, мужи прилагаютъ его къ длу, старцы учатъ ему’. И онъ выводитъ на сцену цлое общество любителей живого слова, стремящихся въ театръ, тснящихся во время литературныхъ собесдованій и занятыхъ разборомъ каждой метафоры, взвшиваніемъ и оцнкою каждаго слова {Апулей, Florides, 1, 9, IV, 20.}. Тертулліанъ долженъ былъ имть успхъ въ этомъ город, подобныя воспоминанія не могли не быть ему дороги, хотя онъ и старался ихъ забыть. Книга противъ брака, о которой св. Іеронимъ говоритъ, что ‘она была преисполнена общихъ мстъ въ дух риторики’ {Adv. Jovin, I.}, пользовалась, безъ сомннія, большимъ успхомъ между этими поклонниками риторики. Я представляю себ, что здсь гораздо мене цнили прекрасныя произведенія Тертулліана, написанныя имъ посл его обращенія, изобилующія серьезными мыслями и глубокими умозрніями, но въ то же время мене страдающія риторикой и общими мстами. Подобнымъ цнителямъ казалось, что онъ обезсиллъ, и вину этого они слагали на христіанство. Вообще полагали, что доктрина эта враждебна мыслящимъ людямъ, и позже Рутилій сравнивалъ ее съ Цирцеей, которая обращаетъ людей въ животныхъ. Весьма вроятно, что даже длали видъ, будто сожалютъ этого бднаго Тертулліана, не избгнувшаго общаго правила и утратившаго способность писать такія же прекрасныя произведенія, какъ прежде. Подъ вліяніемъ подобныхъ укоровъ его человческое тщеславіе литератора раздражалось и вставало на дыбы. Теперь онъ готовъ былъ добровольно отъ всего отречься. ‘Мн’, говорилъ онъ,— ‘нтъ теперь дла ни до форума, ни до Марсова поля, ни до куріи, я не привязанъ ни къ какой общественной должности. Я не взбираюсь на трибуну и не возсдаю на приторсномъ трибунал. Я боле не пытаюсь насиловать справедливость: я не выхожу уже изъ себя въ защиту сомнительнаго дла. Я не судья, не солдатъ, не господинъ надъ чмъ бы то ни было. Я отдалился отъ народа, secessi de populo’. Но онъ никакъ не хотлъ разстаться съ своею репутаціей остроумца и страдалъ, когда въ немъ не признавали ея. Когда случился скандалъ по случаю перемны имъ тоги на палліумъ, и когда воспользовалось этимъ злоязычіе, онъ не могъ удержаться. Отвчая своимъ поносителямъ, онъ хотлъ доказать имъ, что ничего не проигралъ, и что слишкомъ рано предсказали его паденіе. Чтобы поразить ихъ, онъ употребилъ свое старое оружіе и постарался дать имъ почувствовать, что не разучился имъ владть. На минуту онъ сдлался опять риторомъ, даже философомъ прежняго времени. Онъ при этомъ далъ полную волю метафорамъ и пустилъ въ ходъ всю свою ученость, онъ выказалъ себя боле чмъ когда-нибудь манернымъ, хитростнымъ и утонченнымъ: пытался превзойти самого себя. Послдствіемъ такой образцовой работы и былъ трактатъ ‘О плащ’.
Такимъ образомъ произведеніе это не боле какъ игра ума, литературный курьезъ, на немъ не стоило бы и останавливаться, еслибы въ немъ не выразилось во всей полнот то, до какой степени сказывалась тираннія воспитанія даже на такихъ душахъ, которыя уже вполн отдались христіанству.
Конечно, едва ли, какъ казалось, нашелся бы другой человкъ, подобно Тертулліану, противившійся воспоминаніямъ юности. Безъ сомннія, Тертулліанъ, какъ и вс, былъ того мннія, что дитя не можетъ обойтись безъ школы, и мы знаемъ, что даже въ тотъ моментъ, когда онъ воспрещалъ христіанину профессуру, онъ дозволялъ ему получать воспитаніе. Но онъ разсчитывалъ, что когда воспитаніе будетъ оканчиваться, то будутъ предаваться забвенію вынесенныя отъ него впечатлнія, онъ толковалъ о тхъ мелкихъ умахъ, которые хранятъ отъ временъ школьной поры вкусъ къ диковинамъ, занимающимъ ребяческій возрастъ {De Test. animae, 1: Nonnulli quibus de pristina litteraturu et curiositatis labor et memoriae tenor perseveravit.}. Но укоры, дланные имъ другимъ людямъ, упали на собственную его голову. Какъ оказалось, онъ, подобно другимъ не былъ въ состояніи ничего забыть. И вотъ онъ — ‘человкъ такой опредленный, такой строгій въ своихъ врованіяхъ, такой ревнитель чистоты вры, онъ, ставившій врующимъ въ обязанность полный разрывъ съ языческимъ обществомъ, требовавшій совершеннаго отрицанія обычаевъ и мнній этого общества, онъ допустилъ, что школы взяли надъ нимъ верхъ и притомъ до такой степени, что появился его трактатъ ‘О плащ’. Разв посл этого мы не въ прав утверждать неизбжность подобнаго вліянія ни для кого?

ГЛАВА II.
‘Октавій’ Минуція Феликса.

I.
Діалогъ, носящій названіе: ‘Октавій’.— Лица, ведущія бесду въ діалог.— Мсто дйствія.— Предварительные приговоры.

У Минуція Феликса еще боле замтно, нежели у Тертулліана, вліяніе классической школы. До насъ дошла только крошечная книжка его сочиненія, которая, въ единственномъ сохранившемся своемъ экземпляр, даже не носить его имени {Этотъ манускриптъ находится въ Національной библіотек. Произведеніе Минуція пошло, какъ восьмая книга, въ составъ трактата Арпобія, носящаго названіе: ‘Adversus nationes’.}. Однако это произведеніе всегда составляло наслажденіе для людей утонченныхъ. Гальмъ называетъ его ‘золотою книгой’, а Ренанъ — ‘перломъ христіанской апологетики’.
Это діалогъ по образцу Цицерона, въ которомъ дйствуютъ только три собесдника: Минуцій и двое изъ его друзей. Самъ Цицеронъ часто заимствовалъ основу своихъ философскихъ діалоговъ у стоиковъ по онъ былъ самостоятеленъ въ томъ смысл, что въ нихъ вели между собою споръ не герои древней миологіи, а знаменитые римляне или же лица изъ его семейнаго и интимнаго кружка. Минуцій послдовалъ его примру. Его личности тоже взяты изъ дйствительности: мы знаемъ это наврное о двухъ изъ нихъ, относительно третьей личности мы можемъ объ этомъ только догадываться. Самъ авторъ, оставившій за собою въ своемъ произведеніи лишь второстепенную роль, былъ адвокатъ и, какъ свидтельствуютъ, не безызвстный {Лактанцій, Inst, div, V, 1.}. Хотя онъ занимался своею профессіей въ Рим, однако не былъ по происхожденію римляниномъ. Онъ прибылъ изъ Африки, гд, весьма вроятно, провелъ свою юность {Найдена одна надпись Минуція Феликса въ Тебесс (Corp. inscript, lat. VIII, 1964) и, весьма недавно, другая — въ Караген (Bull. Arch. du Comite des trav. hist., 1886, 3, стр. 205).}. По какой причин онъ ухалъ оттуда, и какого рода честолюбіе привело его въ столицу имперіи? Этого мы не знаемъ. Можетъ быть, сюда его приманилъ примръ блистательной карьеры его соотечественника Фронтона, сдлавшагося сначала учителемъ, а потомъ другомъ одного изъ императоровъ и одною изъ первыхъ особъ своего времени. Африка производила людей, обладавшихъ искусствомъ говорить, карагенскія школы поставляли искусныхъ риторовъ, молва о которыхъ распространялась далеко, и въ этой, еще совсмъ молодой по образованію, стран уже начинала складываться африканская литература. Возможно предположить, что успхи, достигнутые Минуціемъ Феликсомъ на родин, побудили его, какъ позже блаженнаго Августина, искать боле широкаго поприща и достойнаго вознагражденія своему таланту.
Еслибъ онъ въ самомъ дл мечталъ завоевать себ блистательное положеніе Фронтона, то конечно, можно было бы сказать, что надежды его не осуществились, онъ не сдлался ни преторомъ, ни консуломъ, какъ тотъ, но этого онъ и не домогался. Ставъ христіаниномъ, онъ держался въ сторон отъ общественныхъ обязанностей: онъ убжденъ былъ, что христіанину слдуетъ отказываться отъ почестей, что ему не подобаетъ облекаться въ тогу съ пурпурною каймой {Октавій, 31: Honores vestros et purpuras recusamus.}.
Вотъ все, что мы знаемъ о Минуці. Счастливая случайность сохранила для насъ нкоторыя подробности о другихъ изъ собесдниковъ діалога — Цециліи Натал, именно томъ лиц, которое является защитникомъ язычества. Родомъ этотъ послдній былъ, изъ Цирты {Говоря о Фронтон, происходившемъ изъ территоріи Цирты, Цецилій выражается: Cirtensis noster (Oct. 9), и Октавій — Pronto tuns (Oct., 31).}, столицы Нумидіи, впослдствіи названной Константиною. Въ Константин нашли цлую серію надписей, которыя, весьма вроятно, относятся до Цецилія {Corp. inscript, lat., VIII, (1996 и 7094—7098. Мн кажется, что г. Дессау доказалъ, что Цецилій надписей и Цецилій діалога — одно и то же лицо (Hermes, 1880, стр. 471). Одно обстоятельство могло бы заставить усомниться въ этомъ — если бы пришлось предположить, что ‘Octavius’ долженъ быть поставленъ раньше ‘Апологіи’ Тертулліана. Но мн кажется, что аргументы г. Эберта сильно поколеблены въ интересномъ мемуар г. Массибіо (Revue de l’histoire des religions, T. XV, май 1887).}. Изъ этихъ надписей мы узнаемъ, что Цецилій былъ богатый человкъ, облегченный самыми важными обязанностями и на своей родин, и въ сосднихъ городахъ, въ отплату за доставшіяся на его долю почести онъ явилъ себя человкомъ очень великодушнымъ по отношенію къ своимъ соотечественникамъ. Онъ не ограничился только тмъ, что выплачивалъ отъ себя шестьдесятъ тысячъ сестерцій — обычную плату за занятіе муниципальныхъ должностей (извстно, что тогда чиновники платили тмъ, кмъ управляли), нтъ, онъ соорудилъ еще на свой счетъ статую въ честь императора и какое-то зданіе, вроятно, храмъ, устроилъ сценическія игры, продолжавшіяся семь дней, наконецъ построилъ тріумфальную арку, отъ которой уцлло нсколько камней. Въ то время Цецилій былъ еще язычникомъ, такъ какъ устраивалъ игры для народа. Но уже и тогда замчается, что воздвигнутыя имъ статуи отличались особенностями: первая изъ нихъ изображаетъ собою Безопасность вка (Securitas saeculi), другая — Снисхожденіе владыки (Indulgentia domini nostri), третья — его Добродтель: здсь мы видимъ торжество абстракціи. Разв не очевидно, что Цецилій, прежде, нежели сдлался христіаниномъ, прошелъ чрезъ ученіе одной изъ тхъ философскихъ сектъ, которыя относились враждебно къ слишкомъ явной индивидуализаціи божествъ и укрывались за ширмами неопредленной аллегоріи, избгая при ея помощи изображенія ихъ въ образ человческихъ фигуръ? Государь, котораго снисходительность и добродтель прославляетъ Цецилій, не кто иной, какъ Каракалла, котораго въ провинціяхъ не такъ ненавидли, какъ въ Рим. Такимъ образомъ мы въ состояніи приблизительно опредлить и время, къ которому надо отнести діалогъ: онъ долженъ былъ быть написанъ около 215 года. Третье и самое значительное лицо изъ собесдниковъ — Октавій Януарій, именемъ котораго названъ самый діалогъ. О немъ мы знаемъ всего мене. Намъ извстно лишь то, что онъ былъ африканецъ, какъ и оба его друга {Имя Октавія Януарія найдено въ надписяхъ города Бужи (Corp. inscr. lat., VIII, 1962).}, былъ женатъ, отецъ семейства, и прибылъ въ Римъ по торговымъ дламъ. Мы узнаемъ также, что онъ первый принялъ христіанство, пользовался большимъ вліяніемъ въ своей сред {Я вмст съ Штиберомъ и Гальмомъ полагаю, что слова pistoriuui praecipuus (въ гл. 14) должны быть исправлены, въ нихъ нтъ смысла, должно читать: christiaoorum praecipuus: такое измненіе допускаетъ палеографія.} и повліялъ на обращеніе самаго Минуція Феликса. Онъ беретъ на себя трудъ возражать Цецилію, оставшемуся язычникомъ, и кончаетъ тмъ, что обращаетъ и его.
Если лица взяты изъ дйствительности, то есть поводъ предположить, что и событія не вымышлены. Ничто не мшаетъ допустить, что дло происходило приблизительно такъ, какъ оно изображено у Минуція. Обращеніе такого богатаго и уважаемаго человка, какъ Цецилій, должно было быть событіемъ въ маленькой общин, гд сильные міра встрчались лишь въ небольшомъ числ, поэтому понятно, что Минуцій Феликсъ охотно вспоминалъ о такомъ событіи и по смерти своего друга пожелалъ разсказать объ этомъ.
Поводомъ къ бесд послужило путешествіе Октавія въ Римъ. Онъ и Минуцій давно не видались, а потому цлые два дня передаютъ другъ другу о случившемся во время ихъ разлуки. Такъ какъ приближается время сентябрьскихъ вакацій и присутственныя мста закрыты, они ршаются отправиться въ Остію, ‘очаровательную Остію’, какъ они ее называютъ, тамъ они могутъ насладиться морскими купаньями и спокойно предаваться своимъ неизсякаемымъ разговорамъ. Подобной идеи въ настоящее время никому не придетъ въ голову. Морской Остійскій берегъ — зараженная пустыня, гд царствуетъ лихорадка, путешественники не ршаются отправляться туда осенью. Но въ древнія времена то было увеселительное мсто, куда стремились адвокаты и профессора на отдыхъ отъ городскихъ трудовъ. Намъ извстно, что во времена Марка Аврелія сюда прибылъ философъ Фаворинъ съ нкоторыми изъ своихъ друзей, здсь, при наступленіи вечера, они любили потшать себя тонкими словопреніями прежнихъ школъ, напримръ, спрашивали себя: ‘если амфора съ виномъ не полна безъ congius’а, то можно ли сказать, что congius составляетъ амфору?’ {Авлъ Геллій, VIII, 1.} Но уже не таковы были т вопросы, которыми занимались здсь Минуцій и его друзья, они были совсмъ иного значенія.
Бесда завязывается слдующимъ образомъ. Октавій и Минуцій привезли съ собою въ Остію Цецилія, находившагося въ тсномъ общеніи съ ними, но все еще остававшагося въ язычеств. Утромъ они вс гуляютъ на берегу моря. Свжій утренній воздухъ возстановлялъ ихъ силы, и они забавляются тмъ, что топчутъ влажный песокъ, легко осдающій подъ ихъ ногами. Цецилій увидлъ статую Сераписа и, но обычаю, привтствовалъ ее тмъ, что дотронулся до губъ рукой и послалъ ей воздушный поцлуй. Октавій замтилъ это, обратился къ Минуцію и сказалъ: ‘Другъ мой, не слдуетъ человку, который любитъ тебя и никогда непокидаетъ тебя на жертву грубаго невжества, дозволять, чтобы ты поклонялся камнямъ, да еще въ такой прекрасный день, въ особенности когда ты знаешь, что столъ же, какъ и онъ, отвтственъ въ постыдномъ заблужденіи’. Между тмъ прогулка продолжается своимъ чередомъ по несравненному своею красотою побережью. Друзья идутъ впередъ, они возвращаются между вытащенныхъ на песокъ судовъ, оживляющихъ собою мстность. Они съ удовольствіемъ наблюдаютъ за дтьми, которыя потшаются тмъ, что пускаютъ камешки рикошетами по вод. Однако Цецилій уже не принимаетъ участія въ бесд, онъ сосредоточенъ и иметъ озабоченный видъ. Не сошла ли уже въ его сердце таинственная благодать, или же, быть можетъ, онъ только чувствуетъ грусть отъ замчаемаго имъ разлада въ его убжденіяхъ съ убжденіями его друзей? Онъ чувствуетъ потребность объясниться. Ему необходимо высказать друзьямъ вс т причины, которыя побуждаютъ его держаться старыхъ врованій, пусть и друзья сообщатъ ему, что заставило ихъ отказаться отъ этихъ врованій. Придя къ концу мола, вс три друга садятся на прибрежные камни, окаймляющіе портъ, и вотъ бесда начинается.

II.
Рчь Цецилія.— Не слдуетъ ли смотрть на нее, какъ на воспроизведеніе рчи Фронтона?— Личность Котты у Цицерона, въ его De Natura rerum.— Въ чемъ заключается сходство между Цециліемъ и Цицерономъ.— Цецилій въ одно и то же время скептикъ и врующій.

Бесду начинаетъ Цецилій. Онъ защищаетъ древнюю религію и нападаетъ на новую. Онъ говоритъ съ такою силой и такимъ блескомъ, что мы нсколько этому удивлены: рчь его, въ которой христіанство очень поносится, есть произведеніе христіанина. Но происходитъ это отъ желанія быть безпристрастнымъ, въ томъ и заключается сила Минуція. Обыкновенно, когда длаютъ самимъ себ возраженія и имютъ въ виду напасть на нихъ, всегда о томъ заботятся, чтобы легко было одержать побду. Невольно ослабляютъ значеніе доводовъ своего противника: вдь его придется опровергать, и надо будетъ постараться какъ можно лучше доказать свою правоту. Но Минуцій боле велико душенъ, онъ отводитъ своему язычнику вовсе не то смшное положеніе, въ какое иногда ставятъ воображаемыхъ лицъ, идеи которыхъ собираются опровергнуть. Противникъ Минуція — человкъ, одаренный чувствомъ и умомъ: самые его предразсудки исходятъ изъ достойныхъ уваженія мотивовъ. Когда читаешь рчь Цецилія, аргументація которой чрезвычайно сильна, невольно спрашиваешь себя: не имешь ли дло съ обвинительнымъ актомъ, направленнымъ противъ христіанъ однимъ изъ ихъ настоящихъ враговъ? Не удовольствовался ли Минуцій только тмъ, что вмсто собственнаго измышленія воспроизвелъ лишь главнйшія подлинныя положенія подобнаго обвиненія? Подобнымъ же образомъ и Оригенъ во всей точности воспроизвелъ въ своемъ опроверженіи трудъ Цельса, а св. Кириллъ — трудъ Юліана. Мы знаемъ изъ самаго діалога Минуція, что именно за нсколько времени предъ тмъ ораторъ Фрои’ тонъ сильно нападалъ на христіанъ. Нельзя ли предположить, что и Цецилій, который опирается на свидтельство Фронтона, лишь воспроизвелъ его слова и такимъ образомъ сохранилъ намъ одно изъ произведеній учителя Марка Аврелія?
Еслибы самъ Минуцій Феликсъ не позаботился дважды сказать намъ объ этомъ, мы никогда не могли бы себ представить, чтобы такой человкъ, какъ Фронтонъ, который, казалось, исключительно былъ запитъ риторикой и погруженъ весь въ тонкости изысканной рчи, когда-нибудь могъ принимать участіе въ серьезныхъ преніяхъ. Кажется не правдоподобнымъ, чтобъ онъ когда-либо сочинилъ противъ христіанства обширное полемическое произведеніе, подобное произведенію Цельса. Минуцій положительно утверждаетъ, что это была рчь (Cirtensis nostri oratio) {Oct., 9.}. И неудивительно: Фронтонъ никогда не былъ ни чмъ инымъ, какъ только ораторомъ. Что касается обстоятельствъ, по поводу которыхъ могла быть написана эта рчь, то, по моему мннію, ихъ можетъ быть только два: или она была произнесена въ сенат, чтобы навлечь на христіанъ строгости императора, или же она сочинена была просто для какого-нибудь судебнаго процесса. Возможно, что Фронтонъ имлъ въ числ своихъ противниковъ кого-нибудь изъ христіанъ и напалъ на всхъ христіанъ, желая тмъ легче поразить одного изъ нихъ. Такой пріем былъ свойственъ и Цицерону. Этотъ послдній не задумывался поносить всхъ галловъ, александрійцевъ, азіатцевъ или евреевъ, лишь бы изъ этого извлечь какую-нибудь выгоду для своего дла. Такое предположеніе представляется мн наиболе вроятнымъ. То, что рчь Фронтона не надлала много шума, объясняется тмъ, что Фронтонъ обратилъ свое вниманіе на христіанъ только случайно, по поводу частнаго обстоятельства. Если бы подобное лицо, сохранившее до конца имперіи свое значеніе, посвятило свою рчь обвиненію христіанъ передъ сенатомъ, то мн кажется, о ней боле бы говорили, и отъ такого обстоятельства остались бы слды. Какъ бы ни было, Фронтонъ не потрудился изучить христіанскую доктрину, прежде чмъ вступилъ въ борьбу съ христіанами. Мы знаемъ, что онъ удовольствовался повтореніемъ тхъ обвиненій, которыя ходили противъ нихъ въ толп. Въ т времена, какъ и теперь, какъ и всегда, существовалъ цлый наборъ банальныхъ обвиненій на услугу всякихъ партій, на потребу всяческой ненависти, обвиненія эти существовали цлые вка безъ того, чтобы потрудились ихъ опровергнуть. Такимъ же образомъ во вс періоды древности упрекали государственныхъ людей въ продажности, а несчастливыхъ военачальниковъ въ измн, философовъ считали нечестивцами, а ученыхъ — магиками. Подобныя обвиненія были направлены и противъ христіанъ, посл того какъ ими орудовали во вредъ многимъ другимъ. Христіанъ называли безбожниками: прозвище, которое придавалось всмъ, кто отказывался признавать офиціальныхъ боговъ. Увряли, что во время ихъ вечернихъ собраній, при которыхъ они присутствовали со своими матерями и сестрами, внезапно потухали огни, и по условному знаку происходили въ темнот прелюбодянія и безчинства: за пять столтій до этого, въ подобныхъ же преступленіяхъ обвинялись фанатики, собиравшіеся для празднованія вакханалій {Титъ Ливій, XXXIX, 13 и дале.}. Наконецъ, утверждали, будто у христіанъ было въ обыча разрзать на части ребенка, котораго пожирали вс, кто присутствовалъ при ихъ таинствахъ: и это — старая басня, тоже часто пускавшаяся въ ходъ прежде, Саллюстій разсказываетъ почти подобное же о Катилин и его сообщникахъ {Catil., 22.}. Однако, т же клеветы не затруднялся повторять и сенаторъ, коисуларій, и не позаботился ихъ проврить. ‘Онъ не говоритъ’, совершенно справедливо замчаетъ Минуцій,— ‘съ тою серьезностью, которая свойственна свидтельствующему о несомннныхъ фактахъ, нтъ, ему достаточно того, чтобы поносить насъ, какъ длаютъ то адвокаты’ {Catil., 31.}. Несомннно, что, говоря подобнымъ образомъ, Фронтонъ слдовалъ преданіямъ древней риторики. Цицеронъ предлагаетъ тмъ, кто желалъ бы имть успхъ на адвокатской каедр, украшать свою защиту подобными небольшими выдумками, которыя могли бы понравиться, causam mendaeiunculis adspergere. Подобныхъ выдумокъ не приходилось и изобртать. Фронтонъ нашелъ ихъ готовыми, он были у всхъ на устахъ {Об, Hist. des persc. de l’glise, II, 83.}. Тщательно собирая и употребляя для своихъ цлей т клеветы, которыя могли послужить ко вреду противниковъ, онъ тмъ только остался вренъ своимъ учителямъ.
Рчь Фронтона еще должна была существовать въ то время, когда діалогъ былъ сочиненъ. Справедливо ли однако высказанное нкоторыми предположеніе, что Минуцій Феликсъ вложилъ въ уста Цецилія все существенное изъ этой рчи? Эта гипотеза заманчива, но вотъ какія соображенія заставляютъ меня не давать ей вры. Уже самый стиль обоихъ писателей не одинаковъ. Я не встрчаю у Октавія той намренной архаичности, той подражательности старымъ авторамъ, которые составляли страсть Фронтона и его школы. Хотя языкъ Минуція весь пропитанъ классическими авторами, но между ними проскальзываютъ выраженія временъ упадка {Напримръ: употребленіе quisque вмсто quisquia, 18, 1.}, въ немъ встрчаются обороты, бывшіе лишь единичными явленіями и исключеніями у хорошихъ писателей, у него же они обычны {Употребленіе вполн исключительное неопредленнаго наклоненія, 1, 3, 17, 2, 26, 11,— Употребленіе предлога de, 7, 2, 19, 4,}. Фронтонъ ставилъ себ въ заслугу, что былъ пуристъ, утонченный во вкусахъ: артистъ въ дл языка: подобные промахи его скандализировали бы. Но Цецилій и Фронтонъ отличаются другъ отъ друга не по стилю только, они еще боле несходны во мнніяхъ. Мы увидимъ, что Цецилій относится съ большимъ почетомъ къ древнимъ мудрецамъ и при случа подражаетъ Сенек, Фронтонъ же питалъ ужасъ къ философіи и по доброй вол осмивалъ Сенеку. Какимъ великимъ апологетомъ язычества ни считалъ себя Цецилій, онъ въ сущности былъ скептикъ, не врившій въ религію, которую защищалъ, державшійся ея за неимніемъ лучшей вры и желавшій не вдаваться въ безполезныя словопренія. Фронтонъ, напротивъ, былъ искренно врующій и дятельный язычникъ. Онъ разсказываетъ о себ, что приносилъ жертвы на всхъ алтаряхъ, когда былъ боленъ одинъ изъ его друзей, что онъ тогда посщалъ всевозможныя святилища и совершалъ поклоненіе всякимъ священнымъ деревьямъ. Итакъ, Фронтонъ не могъ быть тмъ образцомъ, по которому Минуцій Феликсъ создалъ выводимую имъ личность. Это не значитъ, чтобъ онъ взялъ ее исключительно изъ своей фантазіи, мы знаемъ напротивъ, что онъ заимствовалъ ее изъ писателя авторитетнаго. Г. Эбертъ доказалъ, что эта личность похожа на главнаго собесдника въ діалог Цицерона ‘О природ боговъ’, на жреца Аврелія Котту {Hist. de la littr. latine ehret, стр. 37 (французск. переводъ).}, Именно Котта приходилъ на мысль Минуцію, когда этотъ послдній выводилъ на сцену своего язычника, или даже самъ Цицеронъ, потому что Цицеронъ изобразилъ себя въ образ Котты, и такъ какъ, въ конц своего произведенія, авторъ діалога изобразилъ Цецилія убдившимся доводами своего противника и общавшимъ принять вру, которую онъ, Цецилій, только что отвергалъ, то Минуцію и казалось, будто онъ обращаетъ въ христіанство самого Цицерона. Обратить Цицерона! Какая радость, какое торжество для христіанина, поклонника литературы!
Котта — знатный вельможа и государственный человкъ, исполнявшій политическія и религіозныя обязанности, онъ былъ членомъ коллегіи жрецовъ. По своему рожденію онъ принадлежалъ къ партіи старины, вс новшества ему были но по сердцу и ужасали его. Но образованіе онъ получилъ отъ греческихъ профессоровъ, и такъ какъ онъ былъ членомъ высшаго общества, то не могъ обойтись безъ изученія философіи: знаніе ея было въ мод, но между философскими сектами онъ избралъ ту, которая давала ему возможность побивать вс остальныя: онъ въ качеств академика проповдывать, что если существуютъ предположенія, то не можетъ быть и достоврнаго, это давало ему поводъ противорчить всмъ ршеніямъ великихъ проблеммъ. Такимъ образомъ онъ пользовался философіей но вредъ самой философіи. Такъ какъ для человка-отрицателя ничего не можетъ быть нестерпиме, какъ человкъ положительныхъ взглядовъ, то онъ порицалъ по преимуществу самыя догматическія школы. Поэтому ему въ особенности были невыносимы стоики, противъ нихъ-то онъ и направлялъ свои удары, поражая ихъ, онъ очутился въ положеніи человка, посягнувшаго на самыя величайшія истины, истины, которыя стоики пытались упрочить, именно онъ посягалъ на идеи о бытіи Божіемъ и Его воздйствіи на міръ. Для жреца въ особенности было крайнимъ проявленіемъ подобное сомнніе въ Божеств и отрицаніе Промысла, враги не преминули обратить на это вниманіе, Котта со своей стороны отвчалъ, что хотя онъ нападалъ на религіозныя мннія философовъ, но всегда готовъ былъ защищать и оберегать религію своей страны: ‘Если я оставляю’, говоритъ онъ, — ‘Зенона, Клеанеа или Хризиппа, я желаю быть послдователемъ Т. Кору иканія, II. Сципіона, II. Сцеволы, которые были великими жрецами’ {De Nat. deorum, III, 2.}. Національная религія — такое же учрежденіе, какъ и прочія, поэтому ее надо уважать на ряду съ другими. Философы, имющіе притязаніе объяснять ее, только расшатываютъ ее {Id., 4: Rem mea aententia minime dubiam argumentando dubiam facia.}. Благонамренный гражданинъ принимаетъ ее и исповдуетъ, потому что видитъ въ ней основу общества {Id, 2: Mihi itu persuasi Roinuluni auguriis, Numam sacris constitutes fundamcnta jecisse nostrae civitatis.}. Нтъ никакой надобности, чтобъ ее разъясняли толп: ее наслдовали отъ отцовъ, и этого достаточно {Id.,— 1: Mihi eriim unum satis erat ita nobis majores nostros tradidisse.}: вотъ вс доктрины Котты.
Такова личность, которую Минуцій Феликсъ имлъ въ виду, когда заставлялъ говорить Цецилія. Между Цецоіемъ и Коттою лишь та разница, которая обусловливается временемъ: въ существенномъ же они подобны другъ другу, они и выражаются на одинъ ладъ. Цецилій, также какъ Котта, академикъ, его только по ошибк причисляютъ иногда къ эпикурейцамъ. Въ самомъ уже начал своей рчи онъ съ отчетливостію излагаетъ, каковы его философскіе взгляды, онъ именно говоритъ, что ‘все въ человчеств неопредленно и сомнительно’, и что ‘могутъ быть вроятія, но истинъ не существуетъ’ {5, 2.}. Школа его, слдовательно — школа Аркезилая и Карисада, о благоразумномъ скептицизм которыхъ онъ отзывается съ похвалою въ иномъ мст, Arcesilae et Carneadis et academicoriim plurimorain tuta dubitatis {12 и 13.}, и если когда умстно и законно сомнніе, то по преимуществу тогда, когда затрогиваютъ темные вопросы, относительно которыхъ такъ трудно прійти къ удовлетворительнымъ заключеніямъ. Почему въ этихъ случаяхъ не поступаютъ по примру Симонида? Когда Гіеронъ спросилъ его о существованіи боговъ и ихъ природы, ‘онъ попросилъ дать ему день на размышленіе, потомъ другой, потомъ третій: Гіеронъ пожелалъ узнать о причин такихъ отсрочекъ, и Симонидъ отвчалъ ему, что чмъ боле онъ объ этомъ думаетъ, тмъ мене яснымъ становится дло для него’ {14, 4.}. Необходимо, чтобы человкъ пріучился смотрть себ боле подъ ноги, нежели витать взорами въ облакахъ. Сократъ справедливо замтилъ, что насъ не касается то, что надъ нами {18, 1. Quod supra noe nihil ad nos.}. Оставимъ же въ поко т великія проблеммы, которыя тщетно пытается ршить философія вотъ уже многіе вка, и ршенія которыхъ она не нашла. Цецилій полагаетъ, что затрогивать ихъ значитъ только терять время, и что къ ршенію ихъ никогда не придутъ, по его мннію, это все — тайны, которыя навсегда останутся темными. Ему кажутся слабыми вс попытки доказать бытіе Божіе, и если собрали нкоторое число доказательствъ въ пользу промысла Божія о мір, то онъ перечисляетъ другіе доводы, заставляющіе думать, что Богъ міромъ не управляетъ {5.}.
Это исповданіе вры, по видимому, высказанное съ такою опредленностію, прерывается однако совершенно неожиданно поворотомъ въ иную сторону. Скептикъ внезапно превращается въ врующаго, и особенно любопытно то, что именно сомннія въ бытіи Божіимъ и промысл приводятъ его къ религіи предковъ: ‘Чмъ боле слпа случайность’, говоритъ онъ намъ,— ‘тмъ сокровенне природа, а потому тмъ приличне оставаться врнымъ преданіямъ предковъ’. Такъ какъ всяческія изысканія наши о существованіи Бога и его природы не приводятъ насъ ни къ чему, то ничего намъ не остается иного, какъ только слпо принять то, что установили жившіе до насъ’ {6, 1, Nec de numinibus ferre sententiam sed prioribus credere.}. Почти подобнымъ же образомъ разсуждаетъ и Котта. Разница между нимъ и Цециліемъ только та, что онъ всегда является политикомъ, а не врующимъ. Вы чувствуете, что когда онъ торжественно совершаетъ священнодйствія, установленныя Нумою Помниліемъ, онъ лишь играетъ роль, и является подозрніе въ томъ, что внутренно онъ смется надъ тмъ, что защищаетъ гласно. Цецилій искренне, онъ принадлежитъ къ эпох, въ которую вра не была утрачена. Суеврія оскорбляютъ его, какъ человка просвщеннаго, но онъ полагаетъ, что безъ религіи обойтись нельзя {13, 15.}. И такъ какъ религія человку необходима, ему представляется боле предпочтительнымъ та религія, которая доставила столько славы его стран. Изъ этого явствуетъ, что онъ, не взирая на свой напускной скептицизмъ, ищетъ только удобнаго случая, чтобы послдовать за толпой въ храмы, съ которыми связано столько прекрасныхъ воспоминаній. И лишь только онъ переступилъ за ихъ порогъ, онъ уже охваченъ всецло врованіями своей юности. Онъ принимаетъ вс басни, онъ вритъ всмъ чудесамъ, онъ прославляетъ оракуловъ, онъ смотритъ на колдуновъ, какъ на благодтелей человчества {7, 6: Dant cautelam periculis, niorbis niedelam, spem adfictis, opem miseris, salacium calamitatibus, и пр.}: въ благочестіи римлянъ онъ видитъ причину всего ихъ могущества. ‘Они сдлались владыками міра’, говоритъ онъ,— ‘потому что привлекли къ себ боговъ всей вселенной’ {6, 3, Sic dam univerearum sacra suscipiunt, etiam regna merueruat.}. Подобныя мннія именно были мнніями людей того вка. Въ т времена на самомъ дл было весьма мало настоящихъ неврующихъ, и Цецилій иметъ свое основаніе, когда говоритъ, что ‘т самые, которые проводили день въ отрицаніи боговъ, думали, что все время своего сна видли и слышали ихъ’ {7, 6.}.
Суровыя отношенія Цецилія къ христіанству легко объяснимы. Мы уже видли, что онъ совмщалъ въ себ скептика и врующаго: врующій и скептикъ примиряются другъ съ другомъ, чтобы направить свою вражду на христіанство. Можно понять, какимъ образомъ въ качеств академика, подобно Когт, онъ является заклятымъ ненавистникомъ догматики. Онъ не переноситъ такихъ людей, которые никогда ни въ чемъ не сомнваются, которые, напримръ, кажутся убжденными въ будущей жизни. ‘Они’, замчаетъ Цецилій,— ‘такъ уврены въ этомъ, что кажутся только что вернувшимися оттуда’ {11, 2: Putes eos jam revixisse. Подобнымъ образомъ и Цицеронъ изображаетъ одного философа, излагающаго свою доктрину съ забавною увренностію, tanquam modo ex deoruin concillo descendisset (De Nat. deorum, 1, 8).}. Особенно разжигаетъ его гнвъ то обстоятельство, что большинство изъ нихъ никогда не училось и не было въ школахъ: ‘Возможно ли безъ огорченія, безъ негодованія видть, что невжды, безграмотные безповоротна ршаютъ божественныя дла и вершатъ такіе вопросы, но которымъ не сходятся философы?’ Такой вопросъ предлагаетъ о нихъ скептикъ, но врующій относится къ нимъ еще строже: онъ высказывается теперь съ такою неумренностію, которая по истин изумительна въ мудрец, отказавшемся отъ своихъ заблужденій. ‘Невозможно’, говоритъ онъ,— ‘терпть дерзкихъ и нечестивцевъ, которые пытаются ослабить или уничтожить древнюю, полезную и спасительную религію’. Онъ обзываетъ ихъ святотатцами, оборванцами {Seminudi.}, презрнными, вышедшими изъ низкихъ слоевъ народа. Это люди темные, они умолкаютъ въ обществ, но превращаются за то въ болтуновъ, когда находятся въ одиночеств, гд-нибудь въ углу, latebrosa et lucifuga natio, in publicam muta, in angulis garrula {8, 4. Цельсъ длаетъ имъ тотъ же упрекъ еще съ большею жестокостью. ‘Не замтно’, говоритъ онъ,— чтобы постители рынковъ и странствующіе шарлатаны обращались въ разумющимъ людямъ и осмливались передъ ними продлывать свои штуки, но какъ только они замчаютъ гд-нибудь кучку дтей, преступниковъ или невждъ — между ними-то и сооружаютъ свои балаганы, обдлываютъ свои дла и заставляютъ собою любоваться. Равномрно, когда христіанамъ удается захватить въ одиночество дтей или женщинъ, у которыхъ настолько же разума, на сколько у нихъ самихъ, они расточаютъ передъ ними свои чудеса».}. Онъ доходитъ даже до такихъ гнусныхъ обвиненій, какъ развратъ, убійство, кровосмшеніе {9.}, и становится изумительнымъ, что подобныя обвиненія исходятъ изъ устъ человка, подобнаго Цецилію. Онъ издавна зналъ Октавія и Минуція, онъ ихъ любилъ и уважалъ: какъ могъ онъ допустить хотя на минуту, чтобы такіе честные люди ршились примкнуть къ сект, пятнавшей себя такими ужасами?

III.
Рчь Октавія.— Какъ онъ пользуется древними философа мы для возраженія Цецилію.— Его защита христіанства.— Онъ не говоритъ ни о Христ, ни о Евангеліи. Какимъ образомъ объясняютъ такое молчаніе.— Не былъ ли онъ новообращеннымъ, мало знавшимъ еще свою религію?— Онъ не желалъ всего говорить.— Почему?— Кто т люди, къ которымъ онъ обращается?— Усилія его обратить въ христіанство свтскихъ людей.— Христіанство Минуція.

Цецилій не можетъ не быть совершенно доволенъ самимъ собою, онъ вполн полагается на силу своихъ доводовъ. ‘Что будетъ отвчать Октавій?’ говоритъ онъ, оканчивая свою рчь. Но, по видимому, Октавій не очень смущенъ подобною самоувренностью, онъ въ свою очередь держитъ слово и держитъ его долго. Рчь его составляетъ важную часть всего сочиненія. Она стоитъ основательнаго изученія.
Надо признать, что положеніе Цецилія и Котты, въ одно и то же время врующихъ и скептиковъ, таково, что его не легко защищать, ихъ разсужденія не могутъ быть всегда логичными. Октавій не преминулъ воспользоваться этимъ обстоятельствомъ въ своемъ отвт. Въ самомъ дл странно, если въ одно и то же время сомнваются вообще въ бытіи Божіемъ, и вмст съ тмъ яростно утверждаютъ бытіе отдльныхъ божествъ страны. Посл того, какъ отвергали божественное вмшательство въ дла человческія, поддерживаютъ подлинность культа и настаиваютъ въ его исповданіи, другими словами — требуютъ отъ людей, чтобъ они обращались къ небу въ то время, какъ увряютъ ихъ, что оно пусто, чтобъ они возносили моленія къ божествамъ, которыя не слышатъ этихъ молитвъ. Октавій иметъ нкоторое право спрашивать себя: не обманщики ли и не плуты ли т, кто разсуждаетъ подобнымъ образомъ? {16, 1.} по несчастію, когда дло идетъ о предметахъ религіозныхъ, то-есть, когда слдовало бы мыслить съ особенною ясностію, всего мене заботятся о томъ, чтобы быть въ согласіи съ самимъ собою. Стараются искать лучшей вры въ свт, стараются достигнуть невозможнаго примиренія противорчивыхъ мнній. Пытаются примирить сомннія, выставляемыя нашимъ разсудкомъ, и врованія, которыя становятся для насъ обязательными въ силу привычки и преданія.
Октавій начинаетъ защищать противъ Цецилія существованіе Бога и Провиднія, онъ употребляетъ для этого доказательства, которыя употреблялись во вс времена въ школахъ. Онъ приводитъ выдержки изъ алеса, Анаксимена, Ксенофана, Зепона, Хризиппа, Платона и даже прекрасные стихи Вергилія изъ шестой книги его поэмы. Доказавъ, что есть Богъ, онъ устанавливаетъ, что Онъ — единъ. Желая доказать, что народныя божества не существуютъ, что это отвлеченіе, а не дйствительность, или же что это — люди, которымъ признательность или страхъ приписали божескія почести, онъ ссылается на авторитетъ Продика, Діодора, въ особенности же на священный романъ Евгемера, которымъ такъ много пользовались отцы церкви для своей полемики. Цецилій полагалъ, что онъ поступаетъ прекрасно для торжества своего дла, настаивая на чудесахъ, совершенныхъ богами на благо Рима, на исполнившихся предсказаніяхъ прорицателей, на успхахъ, достигнутыхъ военачальниками, сообразовавшимися съ. волею небесъ, истолкованною авгурами, и на бдствіяхъ тхъ, кто пренебрегъ этимъ. Эти доказательства кажутся Октавію слабыми, и онъ начинаетъ съ того, что опровергаетъ большинство чудесъ, столь охотно перечисляемыхъ Цециліемъ. Въ его глазахъ это все не боле, какъ сказки старыхъ бабъ. ‘Если бы’, говоритъ онъ,— ‘эти чудеса совершались прежде, то они совершались бы и теперь, но такъ какъ въ настоящее время нтъ ничего подобнаго, то слдовательно, и прежде ничего такого не совершалось’ {20, 4: Quae si essent facta, fierent, quia fieri non possunt, ideo nec facta sunt. Любопытно то, что это самое разсужденіе было въ свою очередь заимствовано у Минуція и обращено противъ христіанъ.}. Но онъ не смущается и такими чудесами, свидтельство о которыхъ, по видимому, обставлено лучше. Онъ даетъ въ томъ отчетъ себ съ полною легкостью, говоря, что они были дяніемъ демоновъ, и эту теорію вмшательства демоновъ, дающихъ возможность христіанамъ объяснять самыя необычайныя происшествія миологіи, какъ-то: явленіе божествъ, говорящія статуи, предсказывающихъ прорицателей и пр., онъ подкрпляетъ свидтельствомъ древности. Какъ можно было сомнваться въ ихъ существованіи? ‘Поэты говорятъ о нихъ, философы ими занимаются, о нихъ зналъ Сократъ, магики и въ особенности ихъ глава Гостанъ отличаютъ между ними добрыхъ отъ злыхъ. Не говоря уже о Платон, который въ своемъ ‘Пир’ пытался опредлить ихъ природу’ {26, 9.}.
Во всхъ этихъ разсужденіяхъ, очень мною сокращенныхъ, легко уловить искусственные пріемы Минуція. Они состоятъ въ томъ, что онъ, для поддержки новыхъ идей, обращается къ авторитету идей старыхъ. Выше мы видли, что между апологетами христіанства существовало дв школы. Одни, боле смлые и боле искренніе, по преимуществу настаивали на новыхъ сторонахъ доктрины, имъ нравилось доказывать, что они порвали связь съ древними преданіями и работали надъ тмъ, чтобъ измнить міръ. Другіе, напротивъ, политики, люди свтскіе, словесники. люди школы, всми способами старались привязать ее къ прошлому. Они съ усердіемъ собирали у философовъ все, что сходствовало съ догматами церкви, полагая, что было мастерскимъ дломъ опровергать язычниковъ ими же самими {20, 2.}. Мы смотримъ на Минуція, какъ на типъ богослововъ этой школы. Весь трудъ его состоитъ въ томъ, что онъ отыскиваетъ въ книгахъ древнихъ мудрецовъ матеріалъ, предшествующій христіанству, и когда онъ находитъ у нихъ мннія, по видимому, приближающіяся къ его мнніямъ, онъ указываетъ на это съ торжествомъ: Eadem fere sunt ista quae nostra sunt {19, 15.}.
Особенно интересна вторая часть рчи Октавія. Сдлавъ нападеніе на религію своего противника, онъ естественно затмъ переходитъ къ защит своей религіи. Къ ней, какъ было видно, относились очень дурно. Въ избытк своего усердія Цецилій собираетъ вс гнусности, которыми пользовались въ Рим, въ продолженіе многихъ вковъ для того, чтобы безчестить т политическія и религіозныя ассоціаціи, которыхъ желали не признавать. На пошлыя обвиненія въ кровосмшеніи и убійств Октавій отвчаетъ лишь однимъ словомъ: ‘Только т’, говоритъ онъ,— ‘могутъ врить подобнымъ ужасамъ, кто самъ въ состояніи ихъ совершать’ {30, 2: Nemo hoc potest credere, nisi qui possit andere. Тертулліанъ выражается-подобнымъ же образомъ. Apol., 8: Qui istii credis de homme, potes et face re.}. Большаго для честныхъ людей говорить не нужно. Что касается другихъ упрековъ, то и здсь опять-таки даютъ ему оружіе для возраженій языческіе философы: метода здсь выбрана удачно, и онъ до конца настойчиво придерживается ея. Христіанъ осмиваютъ за то, что они не сомнваются въ безсмертіи души, переживающей плоть: не выносятъ того, что эти ‘самонадянные люди’, какъ ихъ называютъ, съ наглою увренностію говорятъ о наказаніяхъ и наград въ будущей жизни, но эти награды и эти наказанія не суть что-либо вновь изобртенное, разв сами древнія религія не представляли того же въ Стикс и Елисейскихъ поляхъ? Пиагоръ и Платонъ предвидли вру въ безсмертіе души, и достаточно уже совпаденія доктрины ихъ съ ученіемъ церкви, чтобы не осмливаться смяться надъ христіанами {34, 9: Satis est etiani in hoc sapientes vestros in aliqueni modum nobiscum consonare.}. То же можно замтить относительно предсказанія о конц міра и о всеобщемъ истребленіи его огнемъ, бывшаго для враговъ христіанства предметомъ вчной насмшки или гнва. Но они слишкомъ ошибаются, позволяя себ надъ этимъ глумиться, вдь стоики также возвщаютъ, что должна наступить такая минута, въ которую огонь истребитъ небесный сводъ со всмъ тмъ, что въ немъ находится {84, 2.}. Разв христіане утверждаютъ что-либо иное? Иногда имъ поставляютъ въ вину ихъ бдность, удивляются, что эти избранники неба нуждаются по всемъ на земл, и что ихъ Богъ, общавшій имъ нескончаемое блаженство посл смерти, не желаетъ дать имъ хлба во время земной ихъ жизни. Возраженіе это по существенно, Октавій отвчаетъ на него заимствованіемъ изъ Сенеки, сохраняя даже при этомъ выраженія этого писателя. Тотъ лишь бденъ, говоритъ Октавій,— кому недостаетъ того, въ чемъ онъ нуждается, истинный же христіанинъ иметъ все то, чего желаетъ. Блага сего міра не имютъ въ его глазахъ никакого значенія, а потому ему безразлично, что онъ ихъ лишенъ. Ни въ какомъ случа нельзя ни осмивать, ни притворно сожалть христіанъ за то, что они добровольно идутъ на сожженіе и на распятіе за свои врованія. Какимъ образомъ язычники, превознося до небесъ Сцеволу и Регула, смютъ посл этого оскорблять мучениковъ, которые шли на смерть съ такою же неустрашимостью? Никакъ нельзя говорить, что Богъ оставляетъ ихъ безъ своего заступничества. Допуская, чтобъ они страдали, онъ ихъ испытываетъ и внчаетъ ихъ, если они не даютъ себя побдить. ‘Разв христіанинъ не представляетъ собою одно изъ самыхъ прекрасныхъ и достойныхъ Господа зрлищъ, когда онъ борется со страданіями, противится смерти и палачамъ. господствуетъ надъ самимъ собою на глазахъ у царей и правителей и торжествуетъ надъ самымъ судьей, произнесшимъ надъ нимъ свой приговоръ?’ {37, 1.}
Опираясь такимъ образомъ на древнихъ философовъ, Октавій опровергаетъ доводы своего противника и слдуетъ за нимъ по пятамъ, перебирая вс его возраженія одно за другимъ и не оставляя ни одного изъ нихъ въ поко. Однако же осталось все-таки одно изъ возраженій безъ отвта, умолчаніе о немъ кажется намъ тмъ боле страннымъ, что оно представляется намъ въ самомъ дл весьма важнымъ. Цецилій жестоко упрекалъ христіанъ въ томъ, что они боготворили человка, распятаго за свои преступленія. ‘Они’, говоритъ онъ,— ‘поклоняются кресту, потому что достойны его, id colunt, quod merentur’ {9, 4.}. Оскорбленіе жестокое! Оно должно было бы возмутить Октавія. Къ тому же представлялся прекрасный случай ознакомить язычниковъ съ Христомъ, котораго они такъ оскорбляли. Можно было думать, что Октавій съ жадностію ухватится за этотъ случай. Но, напротивъ, онъ касается даннаго обстоятельства лишь однимъ словомъ и темнымъ намекомъ. Сколько можно понять, онъ говорить, что еслибъ это былъ человкъ такой, какъ и вс прочіе, и совершилъ бы какое-нибудь преступленіе, то его и не почитали бы какъ Бога {39, 2: Longe de vicunia emtis, qui putatis Deum credi aut mentisse noximum, aut potuisse terrenum.}. Вотъ и все. Почему же онъ уклонился отъ объясненій, которыхъ можно было ожидать отъ него? Какъ могло случиться, что въ апологіи христіанства онъ даже не упомянулъ имени Іисуса Христа? И онъ не только умалчиваетъ объ Іисус, но также и о Библіи, Евангеліи и апостолахъ. Онъ говоритъ только о тхъ существенныхъ догматахъ церкви, которые имютъ сходство съ философскими мнніями. Онъ не только нигд не упоминаетъ ученія о благодати, но, по видимому, положительно противоречитъ ей. Въ отвтъ на издвательство свое, противника, который смется надъ невждами, надъ ничтожными людьми, осмливающимися толковать о Бог и вселенной, Октавій говоритъ ему: ‘Знайте, что вс люди, не взирая ни на разницу въ лтахъ, ни на ихъ полъ и положеніе, способны разсуждать, имютъ здравый смыслъ и сами собою могутъ достигать мудрости’ {16, 5.}. Если они достигаютъ этого по своей природ, если имъ не нужна для того помощь Божія, къ чему посл того благодать? И нсколько ниже онъ добавляетъ, что для богопознанія не зачмъ слушать окружающихъ насъ людей, достаточно вопросить самихъ себя и врить самимъ себ, sibi credere {24, 2. См. также слдующее мсто, въ которомъ также не допускается необходимость благодати: Cum sit veritas obvia, sed requirentibus, 23.}. Совершенно подобнымъ образомъ изъясняется и Сенека {Сенека, Epist., 31.}. Но иначе говорилъ апологетъ Аинагоръ, современникъ Минуція. Онъ нападаетъ на тхъ мудрецовъ, которые полагаютъ, что одинъ разумъ приводитъ къ истин, и воображаютъ, что могутъ познать Бога только собственнымъ разумніемъ. ‘Мы же’, говоритъ онъ,— ‘стремясь къ тому, во что намъ нужно врить, полагаемся на свидтельство пророковъ, а эти послдніе, по внушенію отъ Бога, говорятъ съ нами отъ Его Имени’ {Кюнъ, Der Octavius и пр., стр. 30.}. Такова истинно христіанская рчь, служащая, по видимому, прямымъ отвтомъ на слова Минуція.
Изъ объясненій Минуція выходитъ, что его исповданіе есть строгое единобожіе, нчто въ род исламизма, и оно не только отличается отсутствіемъ догматовъ, но, по видимому, обходится и безъ культа. Христіанъ обвиняютъ въ своего рода святотатств и указываютъ на то, что у нихъ не было ни алтарей, ни храмовъ. Но Октавія не смущаетъ такое обвиненіе: ‘Разв необходимо’, говоритъ онъ,— ‘воздвигать Богу статуи, если самъ человкъ есть Его подобіе? Къ чему воздвигать ему храмы, когда сотворенная имъ природа не можетъ и сама вмстить Его? Какъ вмстить въ какую-нибудь молельню безконечность? Обиталищемъ Ему должна служить наша душа, и Онъ требуетъ, чтобы мы посвятили ему наши сердца. Къ чему поведетъ, если мы будемъ приносить Ему жертвы? Онъ даровалъ намъ все, что родится на земл для нашихъ потребностей, и разв не было бы съ нашей стороны неблагодарностью предлагать Ему въ даръ то, что мы отъ Него получили? Будемъ же помнить, что Онъ требуетъ отъ насъ только чистоты сердечной и не запятнанной совсти. Молитва заключается въ томъ, что мы сохранимъ нашу невинность: прославлять Бога значитъ уважать справедливость. Мы будемъ снискивать себ милости Господа тогда, когда будемъ воздерживаться отъ обмана: и если мы спасемъ человка отъ опасности, мы тмъ самымъ принесемъ Богу именно такую жертву, которая Ему угодна. Вотъ именно таковы ваши жертвы и наше служеніе Ему. Между на мы тотъ почитается самымъ религіознымъ человкомъ, кто самый справедливый {32, 3.}. Конечно, подобное исповданіе вры прекрасно, но подъ нимъ Сенека также охотно подписался бы, какъ и самъ Минуцій. Если бы только въ этомъ заключалось христіанское ученіе, то христіанство было бы просто такою же философскою сектою, какъ и вс прочія.
Какъ же могло случиться, что Минуцій, говоря намъ отъ имени христіанства, такъ дурно изобразилъ его? Нкоторые ученые объясняли это обстоятельство тмъ, что видли въ Минуці нонообращеннаго, который, въ пылу вры, взялся ее защищать, не будучи еще хорошо съ нею ознакомленъ {См. у Кюпа, въ его мемуар, упомянутомъ нами ваше.}. Это же именно случилось, какъ говорятъ, и съ Арнобіемъ: св. Іеронимъ повствуетъ, что когда онъ сочинилъ свои семь книгъ противъ язычниковъ, онъ еще не былъ включенъ въ число оглашенныхъ и написалъ свою апологію христіанства, чтобъ удостоиться принятія въ лоно церкви. Естественно, что онъ не былъ ознакомленъ съ ученіемъ, которое только что принялъ. Но Минуцій не находился въ такомъ же положеніи, какъ Арнобій. Онъ написалъ свой грудъ нсколько лтъ посл того, какъ происходила приводимая нами бесда, такъ какъ Октавій умеръ въ промежутокъ между этими двумя событіями, слдовательно, въ то время, когда разговоръ имлъ мсто, Минуцій былъ уже христіаниномъ. Нельзя утверждать поэтому, что онъ находился въ числ новообращенныхъ и не имлъ еще времени просвтиться. Съ того самого момента онъ становится еретикомъ, когда ошибки его или сдланные имъ проблы вытекаютъ не изъ неполнаго знанія предмета, а должны быть признаны добровольными. Иногда это и утверждали, но, я полагаю, безъ достаточнаго основанія. Еслибъ онъ былъ еретикомъ, то ни Лактанцій, ни св. Іеронимъ не шинстили бы его такъ смло въ число защитниковъ христіанства. Въ особенности благосклонно относится къ нему Лактанцій: онъ сожалетъ о томъ, что постороннія занятія помшали Минуцію посвятить все свое время апологетик, и объясняетъ, что Минуцій могъ бы оказать церкви большія услуги, если бы былъ въ состояніи заняться исключительно ея защитою {Лактанцій, Inst, div., V, 1.}. Подобное уваженіе и сожалніе ясно обнаруживаетъ, что Лактанцій не считалъ Минуція за еретика.
Что меня касается, то я полагаю о Минуці слдующее: такъ какъ онъ оказывается виновнымъ только въ пропускахъ {Нкоторые ученые, напримръ, Кишъ, склонны были находить у Минуція большія ошибки противъ доктрины. Но помимо того, что въ т времена догматы еще не были вполн установлены, не были на столько разъяснены, какъ впослдствіи, надо сказать, что многія изъ ошибокъ Минуція проистекаютъ только изъ того, что авторъ употребляетъ все стараніе выражаться лишь на обыденномъ язык. Въ этомъ онъ представляетъ собою совершенную противоположность Тертулліану, который ршительно объясняется на латинскомъ церковномъ язык и не колеблется изобртать обороты и выраженія для своихъ оригинальныхъ идей. Минуцій предпочитаетъ оставаться боле классикомъ, онъ по временамъ напоминаетъ собою тхъ гуманистовъ XVI вка, состоявшихъ на служб у папской канцеляріи, которые сочиняли папскія бреве при помощи фразъ Цицерона (см. для примра 1, 4 и 16, 1). Весьма возможно, что большинство ошибокъ, въ которыхъ его обвиняютъ, происходитъ изъ того, что онъ употреблялъ извстныя выраженія, не вполн точно передававшія его мысли.}, говоритъ о христіанств вообще правильно и только не высказываетъ всей правды, то я и думаю, что проще предположить у него свои причины къ недомолвкамъ, и что онъ гораздо боле свдущъ, нежели показываетъ. На это впрочемъ и самъ онъ намекаетъ въ конц своего труда. Когда Октавій кончилъ свою рчь, Цецилій объявляетъ, что рчи его друга убдили его. Онъ уже боле не сомнвается въ бытіи Божіемъ и Провидніи и признаетъ неправоту своихъ предубжденій противъ христіанъ. Но прежде, чмъ онъ принялъ окончательное ршеніе, онъ все-таки нуждается въ нкоторыхъ разъясненіяхъ. Дло идетъ уже не о возраженіяхъ съ его стороны, нтъ, онъ проситъ только боле подробнаго наставленія. Однако, такъ какъ уже наступилъ закатъ солнца, то и пришлось бесду отложить до слдующаго дня. Такимъ образомъ можно допустить, что до слдующихъ дней было отсрочено то, что не высказано было въ первый же день. Итакъ, самъ авторъ признаетъ въ своемъ сочиненіи неполноту изложенія христіанскаго ученія, нтъ никакого повода длать строгія заключенія по поводу пробловъ, встрчающихся въ немъ, ибо самъ Милицій объявляетъ, что недостающее онъ пополнитъ впослдствіи.
Я иду дале. Если бы даже онъ не далъ себ труда объявить намъ, что не хотлъ или не могъ высказать всего нужнаго, еслибъ онъ даже не далъ намъ почувствовать, что собирался сдлать добавленія къ своей доктрин и освтить ее такимъ образомъ въ новомъ свт, обо всемъ этомъ можно догадаться по нкоторымъ встрчающимся у него противорчіямъ. Такъ, я замчаю, что представленіе о единомъ и всемогущемъ Бог гораздо боле отвлеченное и философское у него въ начал, чмъ подъ конецъ. Онъ сначала не желаетъ называть Бога Отцемъ изъ боязни сдлать изъ него существо, имющее плоть, онъ не желаетъ именовать Его царемъ или господиномъ, что придало бы ему видъ человческій. Онъ Его будетъ именовать лишь Господомъ, и этого достаточно. ‘Вс такія излишнія имена далеки отъ сущности предмета!’ восклицаетъ онъ {18, 10: Aufer additamenta nomiuum.}. Нсколько ниже однако онъ обращается къ Богу съ тми самыми именами, которыхъ сперва не допускалъ. Возставая противъ тхъ, кто не признаетъ Его могущества, онъ безъ всякихъ колебаній называетъ Его уже рагепtem omnium et omnium dominum {35, 4.}. Особенно представляется замчательнымъ то, что въ своемъ произведеніи онъ везд обнаруживаетъ особое уваженіе къ философами и восхищается ими. Онъ заимствуетъ у нихъ свои разсужденія, опирается на ихъ мннія, онъ доходитъ до того, что называетъ ученіе Платона божественнымъ {19, 14.}. ‘Затмъ внезапно, въ одной изъ послднихъ главъ, онъ мняетъ свой тонъ — но какой причин, остается неизвстнымъ. Такъ, Сократа, этого главу всхъ мудрецовъ, онъ называетъ ‘аинскимъ шутомъ’ {35, 5: Scurra Atticus.}, его ученикамъ онъ презрительно даетъ наименованіе развратителей и развратниковъ, ‘которые, возставая противъ порока, впадаютъ въ него сами’ {Semper adversus sua vitia facundos.}. Разв все это не доказываетъ, что онъ добровольно утаилъ нкоторыя стороны христіанства и желалъ изобразить его лишь съ извстной точки зрнія, но по временамъ онъ забываетъ принятую на себя роль, и правда срывается у него съ устъ. Обратимъ вниманіе на то, что противорчіе обнаруживается у него въ конц его рчи, по мр того, какъ онъ двигается впередъ, онъ чувствуетъ все боле и боле свое вліяніе надъ слушателемъ и не находитъ уже нужнымъ принимать особыя предосторожности.
Почему, однако, ему понадобились вс подобныя искусственные пріемы? Отвтъ не труденъ, онъ имлъ въ виду обращеніе къ христіанству такихъ лицъ, которыя были особенно ему враждебны и очень далеки отъ него до сихъ поръ въ своихъ помыслахъ. Онъ опасался, что навсегда оттолкнетъ ихъ отъ христіанства, если представитъ имъ его во всей его строгости, ему казалось, что онъ только въ томъ случа побдитъ ихъ предразсудки, если сначала освтитъ христіанство въ благопріятномъ для нихъ свт {Минуцій воздаетъ хвалу Октавію за то, что тотъ умлъ сдлать истину столь доступною и столь пріятною для воспринятія, tain facilein et tarn favorabilem (39). То же самое повторяетъ и Ренанъ, только нсколько въ иной форм. Автора діалога онъ сравниваетъ съ проповдникомъ собора Парижской Богоматери, старающимся всмъ угодить, изучающимъ слабыя стороны и влеченія тхъ, кого онъ старается убдить, и даже придающимъ ложный видъ своему символу, лишь бы сдлать его доступнымъ: ‘Сдлайтесь христіаниномъ по вр этого благочестиваго софиста, по помните, что все это — приманка, На другой день все, на что было указано, какъ на второстепенное, сдлается главнымъ. То горькое зерно, которое предлагалось вамъ, по видимому, въ небольшой доз и въ своей самой несложной форм, окажется горчайшимъ’. Marc Aur&egrave,le, стр. 402.}.
Цецилій нсколько разъ упоминалъ, что христіане представляютъ собою лишь скопище бдняковъ и невждъ, безродныхъ и невоспитанныхъ {5, 4: Studiorum rudes, litterarum profanes, expertes artium etiam sordidarum, 6, 4: De ultima faece collectis imperitioribus, 12, 7: Indoctia, impritie, rudibus, agrestibus. Этотъ упрекъ повторяется также неоднократно и Цельсомъ.}. Октавій съ живостію опровергаетъ эти оскорбленія. Онъ, какъ мы уже это видли, провозглашаетъ, что вс люди, безъ различія положенія и состоянія, имютъ доступъ къ истин, и что многіе почитались невждами и ничего не значущими людьми, прежде чмъ достигали громкаго имени. Не мене справедливо и то, что подобное обвиненіе уязвляетъ его боле, чмъ онъ даже обнаруживаетъ. Онъ даетъ понять, что въ его время приводимый отзывъ о христіанахъ его времени не былъ справедливъ: ‘они не состоятъ исключительно изъ низшихъ слоевъ общества’ {31, 6.}. Онъ высказываетъ пожеланіе, чтобы на будущее время подобный отзывъ вовсе потерялъ свою силу. Онъ понималъ, что побда христіанства тогда только будетъ полною и надежною, когда христіанству удастся привлечь къ себ классы правящіе и просвщенные, которые во всякомъ случа влекутъ за собою и прочіе классы. Но высшіе классы тогда только могли бы быть побждены, еслибъ удалось разсять ихъ предубжденія. Прежде всего необходимо было доказать имъ, что христіанинъ вовсе не какой-нибудь дикарь, и что онъ не намренъ, какъ обыкновенно полагали, разрушить цивилизацію, его опасавшуюся, что, напротивъ, онъ въ состояніи усвоить ее и приспособиться къ ней, если она отнесется къ нему пріязненно. Избранное общество ставило въ упрекъ христіанамъ, что они не раздляютъ его вкусовъ и живутъ иначе, нежели оно: оно считало это преступленіемъ и этого не прощало. Видли, что христіанство удаляется отъ міра и не принимаетъ участія въ общественнымъ удовольствіяхъ, и потому не могли не подозрвать въ немъ ‘враговъ рода человческаго’. Минуцій находится вынужденнымъ признать, что они не посщаютъ театра и удаляются отъ тхъ праздниковъ, съ которыми связаны религіозные обряды. Онъ сознается также въ томъ очень важномъ обстоятельств, что они отказываются отъ публичныхъ должностей и не желаютъ быть ни правительственными чиновниками, ни служить въ судахъ и въ муниципіяхъ. Но онъ старается доказать, что христіане не отказываются, по крайней мр, отъ исполненія обязанностей частной жизни, и подтверждаетъ это очень умно не столько своими разсужденіями, сколько фактами. Эбертъ замчаетъ, что когда Минуцій заставляетъ трехъ друзей поджидать начала осеннихъ вакацій, чтобъ ухать изъ Рима, онъ тмъ самымъ незамтно даетъ почувствовать, что религія не побуждаетъ христіанъ отклоняться отъ ихъ служебныхъ обязанностей, что и у нихъ есть, какъ и у всхъ вообще, свои серьезныя занятія, и что они, будучи, подобно Минуцію, causidici, удаляются изъ форума только тогда, когда оканчивается судебная сессія. Къ такой стратагем прибгаетъ именно и Цицеронъ въ своихъ діалогахъ, когда иметъ въ виду успокоить подозрительность нкоторыхъ лицъ относительно греческой науки. Онъ объявляетъ, что занимается ею только въ дни отдохновенія, и этимъ даетъ почувствовать, что она не отвлекаетъ его отъ серьезныхъ длъ, не поглощаетъ времени, для нихъ отведеннаго, и можетъ идти съ ними рука объ руку. Точно также и Минуцій, не вдаваясь ни въ какія прямыя объясненія, доказываетъ, что христіане не чуждаются никакихъ человческихъ привязанностей и похожи на всхъ остальныхъ смертныхъ въ своихъ чувствахъ. Его и Октавія связываютъ узы нжной дружбы, и чтобы охарактеризовать силу ихъ взаимной привязанности, онъ употребляетъ такія же выраженія, какъ Саллюстій {Catilina, 20.}. Нжная фраза, въ которой выражено удовольствіе отца, когда онъ замчаетъ первыя попытки ребенка говорить, вовсе не отзывается пустою манерностью {2, 2, 1.}, какъ могло бы то показаться, въ этой фраз высказана сила родительской любви Октавія и то, что такая любовь его однородна съ любовью всхъ другихъ. Въ этой искусно проведенной сцен Минуцій хочетъ изобразить, не вдаваясь въ доказательства, что хотя христіане поставлены вн остальнаго человчества, однако они остаются такими же людьми, какъ и вс прочіе: они заняты такими же длами, способны на такія же чувствованія, и слдовательно, общество можетъ включить ихъ въ свой кругъ безъ опасности.
Но Минуцій превзошелъ себя въ томъ, что занимало его по преимуществу: онъ съ особымъ стараніемъ хотлъ доказать, что христіанскія врованія вовсе не новы, какъ ихъ въ томъ обвиняли, что они частію встрчаются еще въ древней философіи. Въ наше время то же указывается врагами христіанства, стремящимися подорвать его, Минуцій же, на оборотъ, пользуется этимъ для его защиты. Мы знаемъ, что онъ не былъ христіаниномъ отъ рожденія, но обращеннымъ литературно-образованнымъ человкомъ. Онъ, слдовательно, превосходно и по личному опыту зналъ, откуда проистекало противодйствіе христіанскому ученію со стороны образованнаго общества: противодйствіе это возникало изъ боязни людей, отличавшихся умственными интересами, что христіанство отдалитъ ихъ отъ всего, составлявшаго прелесть ихъ юности, что они должны будутъ отказаться отъ изученія философіи, отъ занятій литературой, отъ служенія искусству, однимъ словомъ, должны будутъ проститься со всми благородными развлеченіями, которыя, казалось, только одни придавали цну жизни. Все это считалось несовмстимымъ съ новымъ врованіемъ, которое будто бы сурово все это осуждало. Многіе соглашались лучше не быть христіанами, чмъ отказаться отъ всего этого и навсегда. Минуцій хотлъ доказать, что подобная жертва не необходима. Вмсто того, чтобъ упорствовать, какъ длали то многіе другіе, и настаивать на различіи между древнею мудростью и ученіемъ христіанскимъ, онъ часто доказываетъ согласіе между ними. Хотятъ философовъ прошлаго сдлать непримиримыми противниками учениковъ Христа, какое заблужденіе! Ихъ мннія до такой степени сходны съ христіанствомъ, что приходится или считать современныхъ христіанъ философами, или же смотрть на философовъ прошлаго, какъ на христіанъ {20, 1.}. И вотъ онъ перелистываетъ Платона, Аристотеля, Зенона, Цицерона, Сенеку, онъ цитуетъ ихъ, комментируетъ, подражаетъ имъ, и всякій разъ, какъ онъ находить въ нихъ какое-нибудь мнніе, согласное съ его мнніемъ, онъ какъ будто обращается къ надменнымъ противникамъ христіанства и говоритъ имъ съ торжествомъ: ‘Вотъ видите: мы — не варвары! Мы также въ состояніи обращаться къ авторитету (философовъ, которыми вы такъ гордитесь! Они вовсе не осуждаютъ насъ, какъ многіе стараются въ томъ уврить, они предчувствовали наши врованія, они, не вдая о томъ, были сами уже христіане. И вы тоже можете сдлаться христіанами, не впадая съ ними въ противорчіе, не опасаясь ихъ осужденія, не отказываясь отъ наслажденія читать ихъ и восхищаться ими’.
Въ этомъ состоитъ для насъ главный интересъ ‘Октавія’. Читая это превосходное произведеніе, которое чрезъ ‘Тускуланскія письма’ восходитъ къ Платонову ‘Федру’, мы чувствуемъ, что оно какъ бы озарено лучемъ Греціи. Въ немъ авторъ какъ бы создаетъ такое радостное и симпатичное христіанство, которое должно было проникнуть въ Римъ безъ шума и возродить его безъ потрясеній, должно было сохранить все лучшее, что имлось въ античномъ обществ, не отвергало литературы и искусства, но могло обратить ихъ на пользу себ, освятить ихъ собою, употребляя ихъ себ на служеніе и вдунувъ въ нихъ вяніе новаго духа. Такова была мечта Минуція, а съ нимъ вмст и всхъ тхъ неисправимыхъ словесниковъ, которые дали себя увлечь ученіемъ Христа, но въ глубин души хранили воспоминанія о томъ, чмъ восхищались въ юности, которые, читая Евангеліе, не могли вполн забыть, что нкогда читали Гомера и Цицерона.

ГЛАВА III.
Обращеніе блаженнаго Августина.

I.
Различные разсказы блаженнаго Августина о его обращеніи. Въ чемъ ихъ различіе.— Какъ можно ихъ себ объяснить?

Мн кажется, что вліяніе классическаго воспитанія даже на прирожденныхъ христіанъ ни въ чемъ не выразилось такъ ясно, какъ въ обстоятельствахъ обращенія блаженнаго Августина, здсь можно вполн наблюсти, какъ это воспитаніе обращалось то ш. пользу христіанства, то во вредъ ему.
На обращеніе блаженнаго Августина церковь смотритъ, какъ на одно изъ величайшихъ событій въ своей исторіи. Въ память этого событія она установила праздникъ, который ежегодно чествуется въ ма мсяц. Подобное чествованіе воздается только св. Павлу и блаженному Августину, и тмъ, такъ сказать, уравниваются наставникъ и ученикъ. Актомъ этимъ церковь какъ бы доказываетъ, чмъ она обязала обимъ этимъ личностямъ: богословское ученіе ея начато однимъ изъ нихъ и довершено другимъ.
Интересъ обстоятельствъ, сопровождавшихъ обращеніе блаженнаго Августина, заключается главнымъ образомъ въ томъ, что эти обстоятельства разсказаны самимъ Августиномъ. Повствованіемъ объ этимъ занята большая часть его ‘Признаній’, можно даже сказать, что въ этомъ состоитъ единственное содержаніе этихъ ‘Признаній’. Вс т врующіе, которые желаютъ получить наставленіе, и т язычники, которые хотятъ узнать, какимъ образомъ душа переходитъ отъ неврія къ вр, должны обращаться за этимъ къ ‘Признаніямъ’. Но о томъ же имются еще другіе разсказы блаженнаго Августина. Нкоторые изъ нихъ относятся къ той эпох, когда онъ переживалъ переломъ, ршившій всю его дальнйшую судьбу. До насъ дошли отъ этого времени, или отъ смежныхъ съ нимъ годовъ, его философскіе діалоги, трактаты о грамматик и письма. Въ этихъ сочиненіяхъ Августинъ часто говоритъ о себ, о своихъ колебаніяхъ, о борьб и преуспяніи, и мы можемъ видть, какъ онъ подвигается шагъ за шагомъ въ нравственномъ совершенствованіи и какъ убждается въ новой истин. Объ всхъ такихъ событіяхъ онъ разсказываетъ и въ ‘Признаніяхъ’, но нсколько измняя ходъ дла. Различіе собственно не въ фактахъ, а въ общемъ ихъ освщеніи. И надо сознаться, что вс эти различныя повствованія хотя сходны въ основ, но производятъ не одинаковое впечатлніе.
Означаетъ ли это что блаженный Августинъ въ своихъ ‘Признаніяхъ’ умышленно отступалъ отъ истины? Вс ршительно того мннія, что величайшее ихъ достоинство — ихъ искренность. Подобное качество — рдкое качество въ такихъ произведеніяхъ, и я не знаю ни одного изъ нихъ, которое до такой степени отличалось бы искренностью, какъ ‘Признанія’ Августина. Въ нихъ нигд не замчается той дерзкой кичливости, которая насильственно старается посвящать всякаго въ подробности своихъ погршностей и ошибокъ. Блаженный Августинъ вовсе не имлъ намренія написать свою книгу для того, чтобы выставить себя и говорить о себ: помыслы его были и боле серьезны, и боле возвышенны. Онъ вспомнилъ, что когда, въ первые вка церкви, кто-либо совершалъ важное прегршеніе, то исповдалъ его всенародно и просилъ у Бога прощенія передъ лицомъ своихъ братьевъ, такъ хотлъ поступить и онъ, онъ слдуетъ примру тхъ благочестивыхъ кающихся, которые къ сознанію о своихъ ошибкахъ присоединяли стоны и молитвы. Какъ и они, онъ постоянно возносится къ Богу, и его изліянія подъ конецъ кажутся намъ однообразными, онъ напоминаетъ Господу обо всхъ заблужденіяхъ своей юности и не дли того, чтобы посвящать Его въ нихъ — вдь кто же лучше знаетъ объ этомъ, какъ не Онъ?— нтъ, но для того, чтобы на себ самомъ явить примръ гршнику, и показавъ ему, изъ какой пропасти былъ онъ извлеченъ, доказать этимъ, что никогда не слдуетъ отчаиваться и говорить: ‘я не могу’ {Confess, X, 3.}. Поэтому, чтобъ признаніе достигало вполн своей цли, необходимо было, чтобъ оно отличалось полнотой безотговорочно и безъ недомолвокъ: малйшая попытка утаить или свести на нтъ ошибки была бы здсь преступленіемъ, это все же нсколько умалило бы право на благость Божію, мало того, это было бы безцльнымъ проступкомъ: Богъ все видитъ и потому немедленно обнаружилъ бы ложь и обличилъ бы ее.
Итакъ, блаженный Августинъ желалъ быть правдивымъ, въ существенномъ онъ и былъ тиковъ, онъ разсказываетъ исторію своей юности въ томъ вид, въ какомъ она ему представлялась, когда онъ писалъ свои ‘Признанія’, но не слдуетъ забывать, что онъ сочинялъ ихъ одиннадцать лтъ спустя по своемъ крещеніи. Съ нимъ случилось тогда то, что происходитъ съ нами, когда мы обращаемся къ нашему прошлому: во всхъ подробностяхъ нашей жизни наше настоящее сообщаетъ свои краски прошлому, и чрезъ извстный промежутокъ времени мы смотримъ на нашу минувшую жизнь сквозь призму мнній и впечатлній переживаемой нами минуты. Когда Сенъ-Симонъ отдлывалъ въ послдній разъ свои ‘Мемуары’, событія представлялись ему уже не такими, какъ въ то время, когда они совершались. Всматриваясь въ нихъ издалека и съ боле высокой точки зрнія, онъ бралъ ихъ уже въ ихъ совокупности, съ ихъ отдаленными причинами, трудно замчаемыми въ моменты, современные событіямъ, онъ уже указывалъ на хорошія и дурныя ихъ послдствія, онъ лучше, чмъ прежде, уловлялъ истинный ихъ смыслъ. Слдовательно, нтъ поводя, упрекать его въ разниц, замчаемой въ его сужденіяхъ. Можетъ быть, онъ и самъ не вполн сознавалъ все это: до такой степени намъ свойственно переносить въ прошедшее наши настоящія мннія, уврять себя, что мы вовсе не измнились, и полагать, что мы судили о людяхъ и предметахъ такъ, какъ судимъ теперь. Все это надо сказать и о блаженномъ Августин. Если ему случилось изобразить передъ ними нсколько различно разнообразныя подробности его жизни, смотря по тому, былъ ли онъ самъ къ нимъ ближе или дальше, его искренность отъ этого не можетъ подвергаться сомннію, всякій разъ онъ изображалъ ихъ такъ, какъ они ему казались.
Очень любопытно сопоставить и указать подобныя невольныя разнорчія, при помощи ихъ является возможнымъ лучше изучить истинныя чувствованія блаженнаго Августина въ различныя эпохи его жизни, такимъ образомъ мы ближе прослдимъ т фазы, чрезъ которыя онъ прошелъ прежде, нежели нашелъ успокоеніе въ окончательно опредлившемся для него ученіи.

II.
Противоположныя вліянія, которымъ подвергается блаженный Августинъ въ своей юности.— Мать желаетъ сдлать изъ него христіанина, а отецъ просвщеннаго человка.— Воспитаніе блаженнаго Августина.— Пребываніе въ Караген.— Безпорядочность его жизни.— Чтеніе ‘Гортензія’.— Онъ длается манихейцемъ.— Его частная жизнь.

Блаженный Августинъ происходилъ отъ одного изъ тхъ смшанныхъ браковъ, которые очень осуждались строгими христіанами, тмъ не мене были довольно часты. Отецъ его, Патрикій, рожденію язычникъ, крестился подъ конецъ своей жизни, мать, Моника, была изъ христіанской семьи. Она впутала ему христіанскія понятія еще въ его младенчеств, отецъ же, когда подросъ онъ, позаботился дать ему языческое воспитаніе. Такимъ образомъ, съ первыхъ же лтъ онъ подпалъ подъ два противоположныя вліянія, чмъ, по моему мннію, объясняются колебанія и противорчія его молодости.
На него должны были чрезвычайно подйствовать бесды его матери, въ которыхъ она пыталась просвтить его христіанскимъ ученіемъ, когда онъ еще былъ совсмъ малымъ ребенкомъ. Къ Моник онъ былъ страстно привязанъ. Онъ передаетъ въ своихъ ‘Признаніяхъ’ одинъ разговоръ свой съ нею, бывшій въ Остіи, за нсколько дней до ея смерти. Они были съ нею одни, сидли облокотившись на окно, смотрли на небо и бесдовали съ невыразимою нжностью. О настоящемъ они совершенно забыли, обратились къ будущему и старались угадать, въ чемъ должна состоять та вчная жизнь, которую Богъ общаетъ избранникамъ. Ихъ мысли возносились къ небу, покидая землю, и обращались отъ человка къ Творцу всхъ тварей. ‘И въ то премія, когда мы говорили’, повствуетъ онъ,— ‘мы олицетворяли въ себ одинъ только пылъ, одно только желаніе небеснаго бытія, и случилось такая минута, что наши души какъ бы вознеслись до него’ {Confess., IX, 10.}. Я представляю себ, какъ еще въ дтств онъ испытывалъ подобныя же впечатлнія, и какъ ‘возносился душею къ жизни небесной’ въ то время, когда мать говорила ему о Христ. При подобныхъ случаяхъ она должна была употреблять именно такіе слова и образы, которые навсегда запечатлваются въ сердц. Августинъ свидтельствуетъ что однажды, при подобномъ случа, онъ охваченъ былъ внезапнымъ страхомъ смерти и настойчиво просилъ крестить его, но его не находили на столько больнымъ, какъ онъ то представлялъ самъ себ, а такъ какъ въ обыча было откладывать крещеніе до боле зрлаго возраста, то и предпочли подождать этимъ дломъ {Confess., 1, 11.}. Между тмъ дитя выздоровло. Затмъ наступили юношескіе годы съ ихъ увлеченіями, которымъ такая кипучая природа, какова была природа блаженнаго Августина, не могла противиться. Страсти и любознательный умъ бросили его на иные пути, но никогда не забывалъ онъ первыхъ религіозныхъ своихъ движеній души: всегда хранились они въ ея глубин, и мы увидимъ, что они обнаруживались во всхъ важныхъ случаяхъ жизни.
Если Моника хотла сдлать изъ сына совершеннаго христіанина, то отецъ хотлъ видть въ немъ образованнаго и хорошо воспитаннаго человка. Онъ употребилъ вс свои средства къ тому, чтобы дать ему воспитаніе, отличавшее въ т времена образованные классы имперіи. Этотъ мелкій гражданинъ безвстнаго нумидійскаго городка питалъ довріе къ своему ребенку: подобно отцу Горація, старому рабу, и отцу Вергилія, крестьянину, онъ доставилъ сыну возможность изучить все, чему обучали дтей богатыхъ и старинныхъ семей. Къ несчастію, средства его были очень ограничены. Пока можно было посылать юношу въ школу агаста, его роднаго города, или даже въ школу Мадавры, въ окрестностяхъ, то средствъ еще хватало. Но когда возникъ вопросъ объ отправленіи Августина въ Карнаганъ, необходимо было прибгнуть за пособіемъ къ одному изъ друзей. Въ т времена во всхъ, какъ большихъ, такъ и малыхъ Городахъ имперіи проживали вліятельныя личности, которыхъ старались назначать на всевозможныя должности въ ихъ родной мстности, ихъ длали декуріонами, дуумвирами, фламинами, они же въ отплату за подобныя почести должны были устраивать на свой счетъ игры, празднества, воздвигать общественныя зданія, въ особенности же проявляться щедрыми относительно всего населенія. Въ агаст подобную роль игралъ нкто Романіанъ. Блаженный Августинъ говоритъ, что въ его маленькомъ городк только и было рчи что объ этомъ Романіан. Онъ устроилъ здсь чрезвычайныя зрлища, конечно, по поводу какихъ-нибудь возложенныхъ на него почетныхъ обязанностей, именно побоища съ медвдями. Въ благодарность за это, сограждане его помстили у его дверей великолпную надпись, которая должна была возвщать потомству, что муниципалитетъ агаста торжественно постановилъ избрать Романіана своимъ протекторомъ {Contra Acad., I, 2.}. Патрикій былъ однимъ изъ его кліентовъ, даже, можетъ быть, его бднымъ родственникомъ. Такимъ образомъ, онъ боле другихъ имлъ права на его великодушіе. Онъ поэтому получилъ отъ него вс необходимыя средства, чтобы дать хорошее воспитаніе своему сыну. Блаженный Августинъ сохранялъ во всю свою жизнь признательность къ нему за это, и впослдствіи, когда Романіанъ самъ разорился вслдствіе обязанности помогать всякому, блаженный Августинъ нашелъ возможность деликатнымъ образомъ засвидтельствовать ему свою признательность.
Въ ‘Признаніяхъ’ блаженнаго Августина мы находимъ подробное повствованіе о его воспитаніи. Мы узнаемъ, что сперва онъ довольно дурно пользовался попеченіями о его образованіи. Онъ былъ преданъ удовольствіямъ своего возраста и нсколько разсянно относился къ урокамъ первыхъ своихъ учителей, въ особенности казались ему непріятными уроки ариметики {Confess., I, 13.}. Затмъ стали обучать его греческому языку. Въ т времена съ этого начиналось собственно серьезное ученіе, подобно тому, какъ у насъ начинается оно съ латыни. Но и въ греческомъ Августинъ находилъ не боле того, сколько находилъ въ урокахъ ариметики. Онъ зналъ его только посредственно. Въ его основательномъ и обширномъ воспитаніи это было роковымъ пробломъ, о чемъ онъ впослдствіи не мало сожаллъ. На сколько выигралъ бы его разумъ, еслибъ онъ прочелъ Платона во всей прелести подлинника! Но онъ могъ только познакомиться съ нимъ и, такъ сказать, угадывать его по переводамъ нердко посредственнымъ. Между тмъ, но мр того, какъ Августинъ подвигался впередъ въ изученіи грамматики, онъ получалъ къ ней все боле и боле вкуса. Въ особенности его привлекала поэзія. Онъ находилъ особенное наслажденіе въ чтеніи Вергилія и считалъ впослдствіи преступленіемъ, что когда-то проливалъ слезы надъ описаніемъ смерти Дидоны. Риторика казалась ему еще боле привлекательною. Онъ выполнялъ съ такимъ совершенствомъ упражненія по этой отрасли знаній, что пріобрлъ между своими учителями и сотоварищами славу молодого человка, подававшаго великія надежды.
Онъ посщалъ въ это время школы Кароагепа и, какъ самъ свидтельствуетъ, охваченъ былъ со всхъ сторонъ всевозможными удовольствіями. Карагенъ былъ городъ, преисполненный шумнаго веселья. Стекавшіеся сюда учителя и юношество находили здсь тысячи способовъ для развлеченія. Здсь было еще въ обыча справлять языческія празднества… По улицамъ и площадямъ проводили процессіи Матери боговъ или Небесной двы, Астарты финикіянъ, въ которыхъ тянулись вереницы евнуховъ-жрецовъ, потеряныхъ женщинъ и музыкантовъ, распвавшимъ любовныя псни. Общество въ особенности предавалось со страстью театру, въ которомъ рукоплескали безнравственнымъ піесамъ, выводившимъ на сцену передъ зрителями соблазнительныя басни Олимпа. Какъ и другіе, Августинъ не могъ устоять предъ всмъ этимъ соблазномъ и предался удовольствіямъ со всмъ пыломъ, свойственнымъ его тогдашнему возрасту. ‘Мн’, говоритъ онъ,— ‘нравилось только одно — любить и быть любимымъ’ {Confess., II, 2.}. Подобный образъ жизни былъ до того обыкновеннымъ, что, по видимому, никто ему и не удивлялся. Кажется, отецъ его даже въ тайн радовался этому. Онъ проявился какъ истый язычникъ и, подмтивъ въ сын признаки возмужалости, только и думалъ о томъ, какъ бы поскоре женить его и имть внуковъ. Даже т изъ друзей семейства, которые исповдывали христіанство, казалось, не очень оскорблялись безумными проявленіями юноши. ‘Оставьте его’, говорили они,— ‘онъ еще не крещенъ!’ Одна только Моника проливала въ тайн слезы и удвоивала свои увщанія. Но она. опасалась, что сынъ не будетъ слушать ея, боялась слишкомъ многаго требовать и изъ опасенія, что не добьется ничего, ограничивалась только тмъ, что просила сына не вносить безпорядочности въ семьи и никогда не совращать замужнихъ женщинъ.
Между тмъ, именно въ самый разгаръ своей разсянной жизни, блаженный Августинъ получилъ первый толчекъ къ своему обращенію. Толчекъ этотъ данъ былъ чтеніемъ языческаго автора. Единственнымъ занятіемъ Августина была риторика, ей онъ отдавалъ вс свободные отъ удовольствій часы. Весьма вроятно, что онъ занятъ былъ только сочиненіями, относившимися до ораторскаго искусства. И вотъ однажды, не извстно по какому случаю, онъ нанялъ на философскій діалогъ Цицерона, подъ названіемъ ‘Гортензій’. ‘Когда я читалъ его, то почувствовалъ въ себ совершенное перерожденіе’, говоритъ онъ.— ‘Изъ моего сознанія удалились прочь вс т прежнія надежды, которыя до того времени составляли мою цль. Во мн родилась невроятная потребность посвятить себя исканію истины и тмъ завоевать себ безсмертіе. Я возсталъ, Господи, съ тмъ, чтобы послдовать за Тобою’ {Признанія, III, 4.}.
‘Гортензій’ утраченъ, и намъ трудно теперь судить о томъ, что именно могло произвести столь сильное впечатлніе на девятнадцатилтняго юношу. По нсколькимъ отрывкамъ этого діалога, которыя сохранились до нашего времени, и почти вс у блаженнаго Августина, мы можемъ заключить, что сочиненіе это представляло собою величественную защиту философіи. Своимъ чуднымъ языкомъ Цицеронъ убждалъ римлянъ изучать ее. При этомъ онъ не только указывалъ на все то благо, какое она можетъ доставить въ здшней жизни, по также объяснялъ, какой широкій взглядъ она раскрываетъ на жизнь будущую. ‘Тотъ’, говоритъ онъ,— ‘кто отдастъ ей все свое время, не будетъ обманутъ. Если допустить, что все оканчивается вмст съ нами, что же можетъ быть лучше, какъ не посвятить всю свою жизнь такого рода прекраснымъ занятіямъ? Но если наша жизнь, какимъ бы то ли было образомъ, продлится и посл смерти, то неустанная истина и любовь будутъ лучшими средствами, чтобы приготовить себя къ иному существованію. Разв душа, которая предается подобнымъ размышленіямъ и созерцаніямъ, не пріучится отршаться отъ себя самой, и разв не вознесется она посл смерти въ небесное обиталище, которое лучше всякихъ земныхъ жилищъ?’ Цицеронъ, когда писалъ эти строки, былъ чрезвычайно несчастливъ: онъ только что потерялъ дочь, которую боготворилъ, въ ту же пору переживалъ онъ паденіе политическаго принципа, которому слдовалъ, онъ не былъ уже молодъ и не имлъ права расчитывать на будущее, слдовательно, ему приходилось возлагать свои надежды на иное, и вотъ, когда онъ сравнивалъ бдствія земной жизни съ тми утшеніями, которыя можетъ дать жизнь будущая, въ его рчахъ должны были слышаться личныя чувства, проникающія въ сердце читателя. Августинъ тронутъ былъ ими до глубины души. Онъ сообщаетъ намъ объ этомъ, какъ въ ‘Признаніяхъ’, такъ и въ своихъ предыдущихъ сочиненіяхъ. Но въ ‘Признаніяхъ’, уже видна разница времени и положенія. Августинъ, сдлавшись усерднымъ христіаниномъ въ то время, когда писалъ ‘Признанія’, уже съ отвращеніемъ сознавался, что его просвщеніе началось съ чтенія языческаго автора. Свое мстительное чувство онъ удовлетворилъ пренебрежительнымъ отзывомъ о томъ, кто оказалъ ему великую услугу. ‘Это’, говоритъ онъ,— ‘нкій Цицеронъ, умъ котораго больше хвалятъ, чмъ сердце’. Такой отзывъ, конечно, возмутителенъ. За то въ своихъ ‘Діалогахъ’ Августинъ говоритъ совершенно иначе. Здсь Цицеронъ у него — великій человкъ, мудрецъ, имя котораго не иначе произносится, какъ съ уваженіемъ. Онъ называетъ его здсь ‘нашъ другъ Туллій’: онъ припоминаетъ, что до Цицерона у римлянъ не существовало философіи, и что, взявшись за это дло, Цицеронъ тотчасъ довелъ его до совершенства: a quo in latina lingua pllosophia inchocata est et perfecta {Contra Acad, 1, 8.}, и именно здсь-то — будемъ въ томъ уврены — слышится откликъ истинныхъ чувствъ, вызванныхъ чтеніемъ ‘Гортензія’.
Итакъ, по видимому, Августинъ побжденъ философіей. Ему остается только слдовать по пути, на который его направило чтеніе ‘Гортензія’. За изученіемъ Цицерона должно было послдовать изученіе мудрецовъ Греціи. Они были его наставниками. Приходилось извлечь изъ ихъ твореній доктрину и держаться ее въ жизни. Но оказалось не то. Первый порывъ привлекъ его къ философіи, второй повелъ его дале. Онъ и самъ не давалъ себ отчета въ томъ, что ‘Гортензій’ оживилъ въ душ его отдаленнйшія воспоминанія, которыя, какъ оказалось, лишь дремали. Когда-то Моника говорила ему о вчной жизни, но совершенно иначе. Теперь, когда онъ останавливался въ мысляхъ надъ дивными изображеніями этой вчной жизни, сдланными его матерью и восхищавшими его въ юности, уже не удовлетворяли его вс т неопредленныя и холодныя чаянія безсмертія, которыя предложены человку мудрецами. По мр того, какъ воскресали въ немъ благочестивыя впечатлнія первыхъ его лтъ, ему стали казаться системы (философовъ и безсодержательными, и неполными. ‘Въ нихъ’, говоритъ онъ, — ‘не достаетъ имени Христа, того имени, которое я воспринялъ съ молокомъ на колняхъ матери, и которое хранилъ въ глубин сердца. И я понялъ, что ни какое ученіе, въ которомъ не встртится этого имени, никогда не удовлетворитъ меня, какъ бы ни было оно истинно, какъ бы изящно ни было оно наложено’ {Confess., III, 1.}.
Итакъ, ему надо было вернуться къ христіанству. Въ этихъ мысляхъ онъ приступилъ къ чтенію Священнаго Писанія. Однако, съ первыхъ же страницъ онъ остановился: для человка, воспитаннаго на риторик, подобное чтеніе оказалось отталкивающимъ. Кто очарованъ классическими литературами, тому трудно питаться чмъ-либо другимъ, форма, въ которую облечена здсь мысль, представляется до того простою, до того естественною, что кажется, иной (формы для рчи и существовать не можетъ. Читатель плняется здсь искусно построенными длинными періодами, ихъ уравновшенными частями, правильнымъ развитіемъ фразъ, которыя какъ бы нанизаны одна на другую, и въ которыхъ одна идея вытекаетъ изъ другой, слагается убжденіе, что разумъ и разсудокъ не могутъ выражаться, какимъ-либо инымъ языкомъ. Совершенно естественно, что люди, пріученные съ дтства къ подобному образу выраженія мыслей, съ трудомъ переносили отрывочность выраженій и несвязность рчи восточныхъ литературъ. Ученики риторовъ, которые придавали боле всего цны размренности, чувствовали себя совершенно чуждыми передъ этими выходящими изъ всякихъ правилъ, шероховатыми, нескладными произведеніями. Позабудемъ итого, что вншность ихъ была еще боле неудовлетворительна, чмъ страннымъ казалось ихъ содержаніе. Мы уже упоминали, что первые переводчики священныхъ книгъ на латинскій языкъ не были писателями по призванію, но, какъ искренніе христіане, заботились о томъ только, чтобы быть врными передатчиками текстовъ. Они заняты были преимущественно тмъ, чтобы, такъ сказать, воспроизводить свои образцы, поэтому они придумывали новыя слова, изобртали странные обороты, и понятно, безцеремонно насиловали древній языкъ, стараясь примнить его къ особенностямъ чуждаго нарчія. Пусть же представятъ себ, что долженъ былъ чувствовать поклонникъ Вергилія, ученикъ Цицерона, внезапно увидвшій себя среди подобной варварской обстановки. Всми подобными условіями блаженный Августинъ былъ возмущенъ. Онъ оставилъ произведенія, которыя оскорбляли его тонкій вкусъ, и поторопился вернуться къ своимъ излюбленнымъ авторамъ и къ прежнимъ занятіямъ.
Однако вернулся онъ къ нимъ уже не тмъ, какимъ былъ, когда впервые покидалъ ихъ. Отъ пережитаго имъ потрясенія, вынесеннаго изъ чтенія ‘Гортензія’, кое-что осталось. Начать съ того, что онъ ознакомился съ древнею философіей. Философіей этою на столько пренебрегали въ школахъ, что и Августина, занявшагося ею, сочли за чудо. Но именно эти занятія оказали ему весьма большую услугу. Благодаря имъ онъ сдлался въ богословскихъ преніяхъ такимъ опаснымъ діалектикомъ, что противники его отказывались состязаться съ нимъ, и ему трудне было вступать съ ними въ пренія, чмъ побждать ихъ. Философскія занятія устремили его умъ на разсмотрніе важныхъ вопросовъ, снабдили его новыми ршеніями и доставили ему возможность воспользоваться открытіями древнихъ философовъ на пользу христіанской теологіи., Но, отдаваясь философіи, онъ замтилъ, что ея было недостаточно. Душа его жаждала не теорій, а врованій, ему нужна была религія. Не чувствуя въ себ силъ дойти до врованій своей матери и не будучи въ состояніи обходиться вовсе безъ религіи, онъ остановился на полудорог, предался ереси и сдлался манихейцемъ. Не извстно, что именно привлекло его сюда. Способъ, которымъ манихейцы объясняютъ происхожденіе зла, допуская, что міръ есть произведеніе двухъ принциповъ, добраго и злого, казался ему впослдствіи смшнымъ, и намъ представляется, что такое положеніе никогда не могло бы увлечь столь высокій умъ, но все-таки Августинъ нашелъ въ манихейцахъ то преимущество, что они не навязывали никому своего ученіи. Суровость истинной догмы ужасала этого мыслителя, онъ хотлъ сохранить за собою право выработать свое собственное мнніе и уступить только очевидности. Какъ бы то ни было, онъ говоритъ намъ, что никогда не былъ очень ршительнымъ манихейцемъ. Онъ остановился только у порога этой секты, не желая слишкомъ въ нее вдаваться и всегда оставаясь готовымъ вернуться къ свобод.
Частная его жизнь, по видимому, не измнилась въ эту пору. До чтенія ‘Гортензія’ и посл того она продолжала быть очень разсянною. Однако, онъ уже не увлекается любовными похожденіями, онъ останавливается на одной подруг и ставитъ своимъ долгомъ оставаться ей врнымъ. Благодушный Тиллемонъ называетъ это ‘держаться пути среди безпутства’. Но вотъ собственный отзывъ Августина о его связи: ‘Въ это время я жилъ съ женщиной, съ которою не былъ въ брак, и съ которою меня сблизила моя бродячая и преступная любовь. Но я зналъ только ее и быль ей вренъ. Однако я не переставалъ сознавать, какое разстояніе лежитъ между мудрымъ законнымъ бракомъ, признанная цль котораго цлость семьи, и любовными связями, отъ которыхъ дитя происходитъ противъ желанія родителей, хотя тотчасъ по своемъ рожденіи и становится имъ дорогимъ’ {Confess., IV, 2.}. Женщина, внушившая ему такую глубокую привязанность, должна была принадлежать къ легкомысленному сословію, отпущенницъ, уже по своему общественному положенію обрекавшихся на незаконныя связи. Она оставалась его врною подругою въ продолженіе десяти лтъ и разсталась съ нимъ лишь въ тотъ моментъ, когда онъ задумалъ жениться, безъ сомннія, она не желала помшать его новымъ планамъ. Есть доказательство, что она не просто только была его наложницей, но что онъ пріобщалъ ее къ бореніямъ своей мысли и души: оставляя его, она обратилась къ Богу и дала обтъ окончить жизнь въ воздержаніи и отшельничеств. Отъ нея онъ имлъ сына Адеодата, ‘сына грха’, какъ онъ его называетъ. Онъ нжно любилъ его и никогда не хотлъ съ нимъ разстаться.
Итакъ, его жизнь была такою же, какъ и прежде. Но взявшись снова за занятія риторикой и (философіей, онъ чувствовалъ хорошо, что не достигъ окончательнаго успокоенія. То былъ лишь роздыхъ. Ему предстояло снова пуститься въ дорогу, чтобы придти къ истин. Успхи той школы, которой онъ держался, не успокоивали его. Онъ чувствовалъ недовольство, въ глубин души онъ тосковалъ по идеал, открывшемся ему когда-то на Мгновеніе. По видимому, остановившись во временно устроенномъ имъ пріют, онъ все продолжалъ смотрть впередъ, и подобію тнямъ Вергилія, ‘простиралъ руку съ любовью къ противоположному берегу’.

III.
Блаженный Августинъ преподаватель въ Караген, Рим и Милон.— Отношеніе къ св. Амвросію.— Послдняя борьба.— Обращеніе.

Двадцати лтъ Августинъ окончилъ свой учебный курсъ и сдлался преподавателемъ. Сначала онъ училъ грамматик въ своемъ маленькомъ городк агаст. Но сознавая свой талантъ, онъ вскор сталъ искать боле обширнаго поприща дятельности и пожелалъ основаться въ Караген. Хотя благодтельному Романіану было очень прискорбно, что онъ узжалъ, однако Романіанъ далъ ему средства, какъ на дорогу, такъ и на первое обзаведеніе. Въ Караген Августинъ открылъ школу риторики. Сюда прибыли съ нимъ нкоторые изъ его учениковъ, они привлекли сюда же и другихъ, и молодой учитель вскор пріобрлъ большую извстность. Какъ и во времена Тертулліана, Карагенъ продолжалъ быть городомъ просвщеннымъ, жители его отличались любовью ко всякаго рода удовольствіямъ и искусствамъ, между которыми видное мсто занимала риторика… Хорошая импровизированная рчь на какой-добудь двусмысленный сюжетъ, избранный кмъ-либо изъ присутствовавшихъ, почиталась здсь такимъ же пріятнымъ дломъ, какъ бга колесницъ и бои гладіаторовъ. Апулей стяжалъ себ здсь такую великую славу оратора своимъ умньемъ играть словами, что очарованный имъ городъ ршилъ воздвигнуть ему статую. Весьма вроятно, что и Августинъ устраивалъ подобныя же собранія и снискивалъ себ рукоплесканія, подобно своему предшественнику. Мы знаемъ, что онъ принималъ участіе въ одномъ поэтическомъ состязаніи и былъ увнчанъ проконсуломъ {Confess., IV, 5.}. Однако подобные успхи не удержали его въ Караген, этотъ городъ чрезъ нсколько времени надолъ ему, и онъ поршилъ покинуть его. Случилось ли это потому, что ученики карагенскіе, по свидтельству его, отличались слишкомъ бурными правами, или же онъ потому удалился изъ этого города, что его влекло къ боле громкой извстности? Какъ бы то ни было, но, не сказавшись никому, даже своей матери, шедшей съ нимъ до гавани, онъ, въ одинъ прекрасный день, удаливъ ее отъ себя подъ какимъ-то предлогомъ, отплылъ на корабл въ Римъ.
Въ Рим, по видимому, онъ не имлъ такого же успха, какъ въ Караген. Здсь и безъ него было.много учителей: въ такомъ большомъ город, какъ Римъ, извстность давалась не такъ-то легко. Сверхъ того, Августинъ вскор замтилъ, что ученики здсь хотя были мене безпокойны, чмъ въ Караген, однако въ сущности были не надежны. Онъ открылъ здсь частную школу и могъ существовать только приношеніями своихъ учениковъ. Пока отъ нихъ ничего не требовалось, они оставались на мст: но едва наступало время расплаты, они исчезали. Поэтому, не безъ удовольствія узналъ онъ, что члены миланскаго магистрата нуждаются для своихъ публичныхъ школъ въ профессор краснорчія и обратились за этимъ къ Симмаху, одному изъ величайшихъ ораторовъ своего времени, бывшему тоже преподавателемъ въ Рим. Жители Милана просили его избрать имъ такое Лицо изъ извстныхъ ему молодыхъ учителей. Августина рекомендовалъ Симмаху одинъ изъ его друзей-манихейцевъ: между язычниками и еретиками существовали весьма довренныя отношенія. Чтобы составить себ понятіе о талант Августина, Симмахъ предложилъ ему сдлать въ своемъ присутствіи изложеніе на избранный имъ сюжетъ. Испытаніе показалось удовлетворительнымъ. Симмахъ отправилъ его въ Миланъ въ повозк императорской почты, какъ значительное лицо. Въ Милан Августинъ въ продолженіе двухъ лтъ исполнялъ обычныя обязанности ритора: онъ преподавалъ молодымъ людямъ ораторское искусство и отъ времени до времени произносилъ на публичныхъ празднествахъ похвальныя слова государю и первымъ сановникамъ имперіи. ‘Я’, говоритъ онъ,— ‘высказывалъ много лжи и былъ увренъ, что мн будутъ рукоплескать люди, прекрасно знавшіе, что такое правда’ {Contras, VI, 6.}.
Въ это время онъ разошелся съ манихейцами, и поводомъ къ размолвк послужила опять-таки языческая наука. Вотъ какимъ образомъ онъ отдлился отъ нихъ. У нихъ былъ епископъ, по имени Фавстъ, который пользовался’ въ своей сект большимъ вліяніемъ и считался великимъ богословомъ. Августинъ не былъ злакомъ съ нимъ лично, но очень желалъ съ нимъ встртиться, чтобъ отдать на его сужденіе нкоторыя сомннія, мшавшія ему окончательно примкнутъ къ доктрин Манеса. Ему казалось особенно затруднительнымъ поврить нкоторымъ космологическимъ баснямъ, которыя заключались въ книгахъ манихейцевъ — о неб, свтилахъ, солнц и лун, басни эти противорчили даннымъ греческой науки, и Августину представлялось, что правы были греки. Онъ расчитывалъ получить отъ Фавста нкоторыя объясненія для успокоенія своей совсти. Ему удалось встртиться съ нимъ только подъ конецъ своего пребыванія въ Караген: но встрча съ Фавстомъ совершенно разочаровала его. При первыхъ же вопросахъ, предложенныхъ Августиномъ, Фавстъ объявилъ ему, что были бы безполезны дальнйшіе распросы, что ему, Фацету, неизвстны точныя науки, и что онъ принялъ ученіе отъ своихъ наставниковъ, не провряя его. Въ сущности Фавстъ былъ не боле какъ ловкій риторъ, онъ зналъ нкоторыя рчи Цицерона, нкоторые трактаты Сенеки и пользовался ими при случа, дале этого ученость его не простиралась. Августинъ былъ благодаренъ ему за его откровенность, но справедливо разсудилъ, что было бы безполезно обращаться къ другимъ манихейцамъ, если самый знаменитый изъ нихъ не въ состояніи разсять его сомннія. Доктрина оказалось поколебленною въ своихъ научныхъ основаніяхъ, посл того достаточно было лишь нкоторыхъ соображеній, чтобы обнаружилась ея безсодержательность.
Итакъ, Августинъ не былъ уже манихейцемъ, но не былъ еще и православнымъ. Онъ колебался въ выбор врованій, былъ въ нершимости, и хотя уже въ тайн ощущалъ опредленную склонность, но боялся самъ передъ собою сознаться въ ней и прійти къ опредленному ршенію. Переживаемое имъ состояніе тяготило его, и онъ стремился поскоре выйти изъ него. Его природа не нашла бы себ успокоенія въ сомнніи. Гд-то онъ сказалъ, что ‘любилъ любить’: онъ любилъ также и врить: его умъ нуждался въ опредленныхъ мнніяхъ, подобно тому, какъ душа его нуждалась въ любви.
Въ такомъ-то расположеніи духа онъ впервые читалъ Платона, только что переведеннаго знаменитымъ римскимъ профессоромъ Викториномъ. Чтеніе это произвело на него еще большее впечатлніе, нежели чтеніе ‘Гортензія’, и имло для него еще большее значеніе. По его свидтельству, оно дало ему возможность составить себ боле врную идею о природ Божества. До той поры онъ могъ представить его себ только въ матеріальномъ образ, по примру нкоторыхъ мудрецовъ, онъ считалъ его или вяніемъ, или пламенемъ, одушевляющимъ всю вселенную. Пониманія духовнаго, божественнаго ему недоставало, оно-то и было дано ему Платономъ. Съ этого времени онъ сдлалъ много успховъ въ такомъ направленіи, доктрина его все боле и боле одухотворялась или, если угодно, становилась утонченне, ему нравилось вдаваться въ самыя тонкія, самыя возвышенныя изысканія относительно существа души и Божества. Хотя его прочный здравый умъ часто удерживалъ его на земл, тмъ не мене онъ нердко столь же охотно пребывалъ въ мір метафизическихъ умозрній и увлекалъ сюда за собою другіе умы, не забудемъ, что самъ онъ устремился сюда по слдамъ Платона.
Но и здсь мы встрчаемся съ тмъ же явленіемъ, которое поразило насъ выше, произошло то, что было при чтеніи ‘Гортензія’, Платонъ возвысилъ мысль Августина, но не удовлетворялъ его, теоріи Платона напомнили ему объ иномъ ученіи, казавшемся ему еще боле прекраснымъ, он лишь пробудили въ немъ воспоминанія о первыхъ наставленіяхъ, когда-то ему преподанныхъ, и теперь, во второй разъ, античная мудрость, сообщившая ему толчекъ, увлекла его еще боле впередъ. Мы видли, что его отвратило отъ философскихъ трудовъ Цицерона то, что онъ въ нихъ не нашелъ Христа. Въ Платон Христосъ встртился: Августинъ нашелъ его въ томъ божественномъ Логос, который является посредникомъ между человкомъ и Богомъ, который — то же, что Слово четвертаго Евангелія. По Платонова доктрина представляетъ намъ Слово только во всемъ блеск его могущества: то Богъ торжествующій, творецъ міра, имъ управляющій, Августинъ искалъ Слова, принявшаго на себя плотъ, принявшаго на себя человческія условія, чтобы быть ближе къ людямъ, Слова, подчинившагося немощамъ человчества для того, чтобъ утшить его. Античные философы не могли постигнуть этихъ свойствъ Божества, окруженнаго бдностію, смиреннаго, гонимаго. ‘Вы сокрыли его отъ премудрыхъ’, говорилъ онъ въ своей молитв къ Господу,— ‘и открыли его симъ малымъ, дабы къ Теб, Господи, пришли т, которые обременены и удручены’. На этотъ разъ Августинъ ясно уразумлъ, куда должна была направиться его душа, чтобы найти, наконецъ, себ успокоеніе {Confess., VII, 9.}.
Въ Милан суждено было совершиться обращенію Августина. Онъ встртился съ святымъ Амвросіемъ. Амвросій почитался тогда самою великою личностью Западной церкви, и, быть можетъ, одною изъ самыхъ значительныхъ въ имперіи. Онъ превосходилъ прочихъ епископовъ своимъ талантомъ, добродтелями, тою преданностью, которую умлъ внушать своей паств, и тмъ уваженіемъ, которое оказывали ему государи. По своему происхожденію, связямъ, привычкамъ онъ принадлежалъ къ прежнему обществу, по врованіямъ же и званію своему онъ былъ членомъ новаго общества. Такимъ образомъ, онъ служилъ между ними обоими посредствующимъ звеномъ. Лишь только молодой профессоръ краснорчія прибылъ въ Миланъ, онъ устремился увидть епископа, о которомъ всюду говорили: ему необходимо было попросить у него многихъ совтовъ, представить ему на разршеніе многія сомннія. По несчастію, ему нельзя было воспользоваться бесдою его столько, сколько онъ хотлъ: святой Амвросій принималъ всхъ во вс часы дня, и естественно, что доступностью его злоупотребляли, въ продолженіе цлаго дня врующіе стекались потокомъ къ своему епископу, чтобъ услышать отъ него назиданіе. Въ числ прочихъ пошелъ къ нему и Августинъ, однако здсь онъ встртилъ такую толпу, что не могъ сказать ни одного слова. Онъ и впослдствіи неоднократно возвращался сюда, но все съ тою же неудачей. Ему не однажды случалось проходить чрезъ комнату, въ которой работалъ св. Амвросій, и куда допускались ршительно вс, являлся сюда блаженный Августинъ съ намреніемъ вступить въ разговоръ, но заставалъ Амвросія молчаливымъ, неподвижнымъ и со взоромъ, устремленнымъ въ Писаніе, въ смыслъ котораго старался онъ проникать, Августинъ не ршался прерывать его размышленія, подобно прочимъ, онъ лишь созерцалъ зрлище и удалялся въ грустномъ безмолвіи. ‘Единственною моею скорбію’, говорилъ онъ впослдствіи въ своихъ въ своихъ ‘Бесдахъ наедин’,— ‘было то, что я не могъ выразить такъ, какъ хотлъ, мою привязанность къ нему самому и къ мудрости’ {Solil., II, 14, 26.}. Святой Амвросій очевидно былъ на столько погруженъ въ свои серьезныя занятія, что не замчалъ молодого человка, настойчиво являвшагося къ нему, среди отрывочныхъ объясненій, которыя имли они, не могъ онъ угадать великаго будущаго, которое предназначалось молодому человку. Быть можетъ, точному, положительному и ршительному уму Амвросія, созданному для дятельности и управленія другими, трудно было понять вчныя колебанія человка, въ продолженіе тринадцати лт искавшаго себ пути, не находившаго его и на каждомъ шагу останавливавшагося въ своемъ стремленіи къ истин, тогда какъ самъ Амвросій прошелъ по подобному пути съ быстротою {Въ то время, когда святой Амвросій обратилъ такъ мало вниманія на молодаго профессора, онъ, по видимому, былъ пораженъ его матерью, прибывшему къ своему сыну въ Миланъ. Епископъ замтилъ пламенное благочестіе Моники и говорилъ о немъ ея сыну съ трогательнымъ чувствомъ.}.
Такъ какъ Августину не удалось добиться свиданія съ святымъ Амвросіемъ одинъ на одинъ, то онъ не пропускалъ ни одного воскресенья чтобы не отправиться въ церковь, въ которой слышалъ его бесды съ паствою, и всякій разъ уходилъ оттуда восхищенный. Онъ удивлялся не одному только его ораторскому таланту, но и употребляемому имъ способу ознакомленія паствы съ Писаніями и объясненія ихъ. Амвросій держался при этомъ методы обычной у христіанскихъ учителей Востока, но она была нова для Запада и принесена сюда, въ числ другихъ многихъ вещей, греческими философами. Когда стоики задумали примирить народныя врованія и философію, они встртили при этомъ величайшее затрудненіе въ древнихъ легендахъ, казавшихся умамъ здравымъ безнравственными и смшными. Они силились уладить дло и придумали, что легенды эти не слдовало принимать въ ихъ буквальномъ смысл, что на нихъ надо было смотрть, какъ аллегоріи, скрывавшія подъ вольною вншностью глубокое содержаніе. Такимъ способомъ, при помощи топкостей и ухищреній, имъ удалось придать баснямъ довольно благовидное значеніе. Геркулесъ, Тезей и другіе герои оказывались уже не представителями грубой силы, не укротителями зврей и великановъ, не побдителями чудовищъ, а символами борьбы мудрости съ пороками и страстями, стоики возвели ихъ на степень святыхъ. Позже еврей Филонъ возымлъ мысль приложить ту же систему къ повствованіямъ Ветхаго Завта, и Оригенъ, находя это удобнымъ, преподавалъ свою систему въ христіанскихъ школахъ Александріи, отсюда она перешла и на Западъ съ см, Иларіономъ и св. Амвросіемъ. Если мы вспомнимъ о настроеніи мыслей Августина въ этотъ моментъ, не трудно понять, что онъ былъ очень удовлетворенъ подобнымъ пріемомъ при толкованіи Священнаго Писанія. Хотя онъ и начиналъ укрпляться въ вр, однако иногда долженъ былъ поражаться нкоторыми подробностями Библіи, надъ которыми такъ глумились Порфирій и Юліанъ. Новая метода истолкованія, конечно, не устраняла затрудненій, такъ какъ и по ней слдовало сперва признать дйствительность фактовъ, а затмъ уже отыскивать въ нихъ мистическій смыслъ. Истинный врующій обязанъ былъ принимать за дйствительное то, что Исаакъ грубо обманутъ Іаковомъ, что онъ благословилъ его, не зная объ этомъ и въ ущербъ брату его Исаву, но то, что есть нсколько наивнаго въ этой исторіи, исчезаетъ, лишь только принимаются въ соображеніе такія толкованія, которыя здсь могутъ быть приложены. Разв старшій сынъ, котораго устраняетъ младшій его братъ, притомъ съ одобренія отца, разв это не образъ евреевъ, смненныхъ язычниками, не образъ Новаго Завта, становящагося на мсто Ветхаго, не образъ церкви, ниспровергающей синагогу, то-есть, въ нкоторой мр предсказаніе побды Евангелія надъ міромъ? Бдность первобытной легенды устраняется подобными великими видами будущаго, при подобныхъ толкованіяхъ ея смысла она принимается съ меньшимъ трудомъ. Такая система оказывала несомннныя услуги совстливымъ и колеблющимся умамъ, для которыхъ Библія въ ея первобытности представляла нчто чуждое. Въ то же время, когда являлись такія личности, которыя, какъ Августинъ, оказывались хорошими учениками риторовъ, тонкими и искусными словесниками, для нихъ подобный способъ толкованія текста со всхъ сторонъ, способъ неустаннаго изысканія новаго его значенія, раскрытіе въ немъ намековъ, аллегорій, образовъ, въ которые прочіе и не вдумывались, все это могло представляться однимъ изъ самыхъ привлекательныхъ упражненій ума. Августинъ всмъ этимъ до того очаровался, что при вид употребленія, которое длалось изъ священныхъ книгъ, возымлъ большое влеченіе къ нимъ и сталъ вновь читать ихъ. Но, приступивъ къ тексту пророка Исаіи, что ему посовтывалъ святой Амвросій, онъ еще не былъ въ силахъ уловить вс красоты его, но посланія апостола Павла очень ему понравились, и съ этого момента чтеніе ихъ сдлалось его излюбленнымъ чтеніемъ.
Чего же не доставало для его полнаго обращенія? Вдь сердце уже давно было побждено, умъ тоже подчинялся: противилась лишь плоть. Почитая себя уже достаточно утвердившимся, онъ началъ съ того, что разлучился съ тою женщиной, которая послдовала за нимъ изъ Африки, длила съ нимъ жизнь столько лтъ и была матерью Адеодата. По уход ея онъ однако подпалъ вліянію другой, еще боле красивой особы и вступилъ въ новую связь. Здсь уже не было страсти, но привычка, привычки же — обыкновенно самыя трудно расторжимыя узы. Круто перемнить образъ жизни, установившійся съ юности, сразу перестать длать то, что длалось всегда, отказаться отъ занятій, которыя сначала бываютъ иногда принужденіемъ, впослдствіи же становятся необходимостію, все это весьма неудобно. Потому-то борьба противъ всхъ подобныхъ мелкихъ условій жизни, противъ послднихъ возмущеній плоти продолжалась доле, чмъ Августинъ разчитывалъ, все это онъ описалъ подробно и убдительно въ своихъ ‘Признаніяхъ’: ‘Меня все удерживали безумства и суеты отъ суетъ, эти мои давнія друзья. Он цплялись за мою чувственную оболочку, нашептывая мн: ‘Неужели ты насъ оставляешь? Еще одинъ шагъ съ твоей стороны, и мы уже разстанемся съ тобой! Еще одно слово — и ‘это6, и ‘то’ будетъ теб воспрещено навсегда! Но что разумлось подъ этимъ ‘это’ и ‘то’? Да изгладитъ милосердіе Господне навсегда самое воспоминаніе обо всемъ томъ! Сколько бдственнаго и постыднаго вставало во всемъ этомъ передъ мною! Я вслушивался въ окружающія меня внушенія только на половину, и потому они уже не въ состояніи были оказывать на меня воздйствіе. Но когда я удалялся отъ нихъ, они снова раздавались надъ моимъ ухомъ и тянули меня къ себ. Задерживающая ихъ сила была столько велика, что я уже не бывалъ въ состояніи сдлать ни шагу, старыя привычки говорили мн: ‘Да разв ты въ состояніи просуществовать безъ насъ?’ {Confess., VIII, 11.}
Между тмъ борьба приближалась къ концу. Посл всхъ пережитыхъ смятеній, неувренности, бореній Августинъ чувствовалъ себя во власти нетерпливаго ожиданія и лихорадочнаго возбужденія, при которыхъ самыя ничтожныя обстоятельства принимаютъ особое значеніе. Однажды — разсказываетъ онъ — онъ находился въ маленькомъ садик своего дома и лежалъ распростертый подъ деревомъ, онъ плакалъ и стеналъ, упрекалъ себя въ своей низости, убждалъ себя сдлать послднее усиліе и разбить послднія, удерживавшія его, цпи, и потъ, внезапно онъ услышалъ, какъ въ сосднемъ дом дтскій голосъ плъ, повторяя припвъ: ‘Возьми и читай, возьми и читай’. Эти слова показались ему голосомъ съ небесъ. Онъ на удачу раскрылъ посланія апостола Павла, въ эту минуту случившіяся у него подъ рукою, и взоръ его упалъ на слдующее мсто: ‘Не пребывайте среди пировъ и не упивайтесь, не предавайтесь безстыдству и разврату, но облекитесь въ Господа нашего Іисуса Христа и не стремитесь къ тому, чтобы предавать плоть вашу во власть чувственности’. Казалось, самъ апостолъ говорилъ за него. ‘И вотъ, мгновенно’, повствуетъ онъ,— ‘въ душ моей какъ бы разлился свтъ, давшій мн успокоеніе, и вс тучи моихъ сомнній въ то же время внезапно разсялись’ {Confess., VIII, 12.}.
Онъ побжденъ: ршеніе покинуть міръ принято окончательно. Такъ какъ наступали сентябрьскія вакація {Около этого времени эдиктомъ еодосія и Валентиніана II были окончательно установлены вакаціи для судебныхъ мстъ имперія и, по всей вроятности, также для школъ. Он состояли изъ двухъ мсяцевъ въ конц лта, ‘для того, чтобы можно было избгать сезонныхъ жарокъ и собирать осенніе плоды, aestivis fervoribus mitigandis et autuninis faetibus decerpendis’. Затмъ, вакатными были дв недли Пасхи и три дня въ начал года. Въ теченіе года сободными были вс воскресенья, дни рожденія императора и иступленія его на престолъ и праздничный день Рима. Замчательно что въ то время, какъ произошло столько перемнъ въ теченіе пятнадцати столтій, каникулярное время осталось почти безъ перемнъ.}, то онъ заявилъ, что уже не вернется боле на свою каедру съ наступленіемъ учебнаго года. У одного изъ его друзей, Ворекуяда, какъ и онъ самъ, миланскаго профессора, былъ въ окрестностяхъ загородный домъ, называвшійся Кассисіакомъ. Владлецъ предоставилъ его въ распоряженіе Августина, который туда и удалился, чтобы приготовиться для принятія крещеніи.

IV.
Убжище въ Кассисіак.— Тамошнее общество.— Его занятія.— Изученіе грамматики и литературы.— Философія.— Характеръ трудовъ, сочиненныхъ тогда блаженнымъ Августиномъ.— Борьба съ академиками.— Какъ онъ передаетъ намъ о своемъ обращеніи. Вниманіе, оказанное любителямъ словесности.

До сихъ поръ мы съ точностію придерживались повтствованія ‘Признаній’, это единственный источникъ, въ которомъ блаженный Августинъ сохранилъ намъ воспоминанія О своей юности. Эпоха, въ которую затмъ мы вступаемъ, оказывается уже боле богатою. Августинъ много писалъ во время своего пребыванія въ Кассисіак, и его труды, по счастію тоже перешедшіе въ наше распоряженіе, даютъ намъ возможность съ точностію узнать, какъ онъ проводилъ тогда свою жизнь.
Кто знаетъ только то, что онъ удалился въ Кассисіакъ въ намреніи приготовиться къ крещенію, тотъ невольно будетъ представлять себ жизнь его здсь феди уединенія и покаянія. Самое мсто его заточенія будетъ казаться похожимъ на одинъ изъ тхъ суровыхъ монастырей, въ которыхъ время проводится среди воздержанія, слезъ и молитвы. Въ дйствительности ничего подобнаго не было. Намъ очень мало извстенъ самый домъ Верекунда, тмъ не мене онъ не производитъ на насъ впечатлнія монастыря. О немъ лишь упомянуто, что онъ находился въ окрестности Милана и построенъ былъ на вершин горы. Весьма вроятно, что онъ возвышался на передовыхъ уступахъ Альпъ, въ виду прекрасныхъ равнинъ и восхитительныхъ озеръ Ломбардіи. Кажется, впрочемъ, блаженный Августинъ не восторгался тою очаровательною мстностью, которая разстилалась передъ его глазами, по крайней мр, онъ нигд не даетъ себ труда описать ее. Извстно, что христіане непріязненно относились къ природ, этой великой наставительниц язычества, у нихъ въ виду было не созерцаніе красотъ ея, но нчто другое! Я живо представляю себ, какъ они вполн погружались въ исканіе нравственнаго совершенства и не бывали въ состояніи отвлечься видомъ прекраснаго пейзажа отъ своихъ мечтаній, подобно Марку Аврелію, они говорили: ‘Смотри внутрь самаго себя’. Изъ умалчиваній блаженнаго Августина никакъ не слдуетъ заключать поэтому, что вилла, въ которую удалялся Верекундъ для отдохновенія отъ трудовъ преподаванія, была скучна и сурова.
Къ тому же блаженный Августинъ явился туда не одинъ: онъ сюда привезъ съ собою довольно большое общество: свое семейство, то-есть, свою мать, своего сына, одного изъ своихъ братьевъ и двоюродныхъ братьевъ, затмъ нсколько молодыхъ людей, своихъ любимыхъ учениковъ, съ которыми, покидая свтъ, не желалъ разлучиться: изъ нихъ ему въ особенности были дороги двое, сдлавшіеся его самыми дорогими друзьями посл того, какъ они были прежде его лучшими учениками. Это — Алипій, послдовавшій за нимъ еще изъ агаста, и Лиценцій, сынъ прежняго его покровителя Романіана. Все это общество состояло изъ людей молодыхъ, шумливыхъ и полныхъ дятельности. Вс жили вмст, подъ руководствомъ блаженнаго Августина. На Монику, естественно, было возложено хозяйство, но, какъ будетъ видно, она имъ не ограничивалась и допускалась до участія въ самыхъ ученыхъ бесдахъ. Хотя блаженный Августинъ уже покончилъ съ міромъ, однако у ней) на рукахъ оказались нкоторыя важныя дла. Но видимому, Верекундъ, передавъ своему другу свой домъ, поручилъ ему совершенно замстить себя. Ввренное такимъ образомъ управленію Августина владніе должно было быть довольно значительное: Августинъ имъ занимался такъ, какъ бы былъ его собственникомъ, онъ надзиралъ за работами, велъ счеты, заботы хозяина и добраго земледльца поглощали часть его времени, остальное время посвящалось наук {Впрочемъ, нкоторые часы посвящаемы были переписк, и такимъ образомъ возникла та удивительная корреспонденція блаженнаго Августина, которая дошла до насъ и прилипаетъ столько свта на состояніе умовъ того времени. Contra Acad., II. 25.}. Но насъ должно удивить слдующее: научныя занятія кружка вовсе не ограничивалось однимъ изученіемъ Священнаго Писанія, которое, казалось бы, должно было исключительно занимать собою кающагося. Въ описаніи препровожденія времени въ Кассисіак рчь идетъ только о языческой наук, преимущественно о риторик и грамматик. Съ особеннымъ прилежаніемъ читаются классическіе авторы. Такъ, однажды въ предобденное время была объяснена цлая книга Вергилія, слдующія книги были окончены въ другіе дни {Contra Acad: J, 15: Diesque totus turn in rebus msticis ordinandis, turn in recengione prnni libri Virgilii peractus est. De Ord., I, 26.}. Августинъ, по видимому, лишь продолжаетъ свою профессорскую дятельность съ нкоторыми избранными учениками. Между тмъ, онъ же самъ передаетъ намъ, что былъ очень утомленъ и скучалъ въ послдніе мсяцы своего пребыванія въ Милан, что не могъ дождаться той минуты, когда оставитъ свою каедру, доставлявшую ему извстность, и когда наступилъ конецъ учебнаго года, онъ съ удовольствіемъ объявилъ городскому чиновнику, ‘чтобы тотъ озаботился пріисканіемъ торговца словомъ {Confess., IX, 5.}, посл того, какъ школьныя упражненія показались ему столь трудными, посл того, какъ онъ торопился удалиться отъ нихъ, съ трудомъ становится понятнымъ, что отвоеванную свободу онъ тотчасъ же посвящаетъ именно тмъ самымъ занятіямъ, которыя возбуждали въ немъ такъ недавно столь сильное отвращеніе къ себ. Надо сказать, что къ преподаванію грамматики и риторики Августинъ присоединялъ и занятія философіей, которую сталъ особенно изучать посл прочтенія ‘Гортензія’. Но, не смотря на всю свою привязанность къ философіи, онъ однако не жертвовалъ для нея прочими упражненіями. Въ данномъ случа философія, какъ и въ остальныхъ школахъ, занимала послднее мсто, ей посл всхъ остальныхъ занятій посвящались, такъ сказать, только свободныя минуты. На занятія ею смотрли, какъ на награду и развлеченіе, которыя учитель доставляетъ своимъ ученикамъ тогда, когда бывалъ ими доволенъ. При помощи этихъ же занятій онъ измрялъ успхи ихъ умственнаго развитія и то, на сколько они становились способными къ самостоятельному мышленію. Когда онъ признавалъ возможнымъ дозволить имъ подобное развлеченіе, онъ велъ ихъ въ хорошую погоду на прогулку, и посл легкой трапезы, не лишавшей ихъ ни живости, ни свободы мышленія, вс усаживались подъ большимъ деревомъ, въ дурную же погоду спускались въ залъ, приспособленный для бань, обширный и удобный. Посылали за стенографомъ (notarius), на обязанности котораго было записывать всю бесду, чтобъ она не уклонялась отъ прямаго пути, слдовало наблюдать, чтобы никто не отказывался отъ сдланныхъ имъ уже уступокъ не возвращался къ тому, что было разъ ршено, къ тому же было бы грустно, если бы ‘высказывалось, такъ сказать, на втеръ все прекрасное’. Когда такимъ образомъ все было установлено, то начинались самыя пренія.
Всякій въ свою очередь принималъ въ нихъ участіе. При случа даже Моника вставляла свое слово, и это слово всегда бывало столь здраво и врно, что блаженный Августинъ спрашивалъ себя, почему женщинамъ отказываютъ въ прав ршать проблеммы? ‘Были’, говорилъ онъ своей матери,— ‘въ древности женщины-философы, и я никого не знаю, чья философія мн нравилась бы боле твоей’ {De Oidine, I, 81.}. На молодыхъ людей возлагалась обязанность оживлять бесду и придавать ей веселый характеръ. Августинъ, судившій объ одномъ изъ нихъ, Лиценці, вообще снисходительно, называетъ его поэтомъ, и даже отличнымъ. Августинъ говорилъ, что онъ ‘похожъ на птицу, которая безпрерывно порхаетъ и никогда не остается на одномъ и томъ же мст11. И дйствительно, Лиценцій безпрестанно измнялъ свои мннія и вкусы, чмъ приводилъ въ отчаяніе своего учителя. Онъ только что написалъ поэму о Пирам и Тизб, которою былъ очень доволенъ, но вотъ начались пренія, и Лиценцій для философіи забылъ о музахъ: ‘Она’, восклицаетъ онъ,— ‘лучше Пирама, она, прекрасне Тизбы, она представляетъ собою боле очарованія, чмъ Венера и Купидонъ’ {De Ordine, I, 21.}. Теперь онъ ужь только и думаетъ о томъ, какъ бы поспорить. Онъ съ пыломъ предается борьб, защищается, нападаетъ, онъ — уменъ, задоренъ, и притомъ до такой степени, что ссора между молодыми людьми длается иногда слишкомъ оживленною, и наставникъ бываетъ принужденъ вмшаться. Вообще въ конц онъ всегда держитъ слово, онъ резюмируетъ преніе и длаетъ изъ него выводъ. Въ такую минуту онъ возвышаетъ свой тонъ, выясняются выводы изъ идей, которыя были разобраны играючи, по обыкновенію, легкій и случайный разговоръ заканчивается серьезною рчью.
При чтеніи трудовъ, въ которыхъ изложены эти бесды, поклонникъ классическихъ литературъ чувствовала, бы себя какъ дома, ему казалось бы, что онъ совершаетъ путь по знакомымъ мстностямъ. Сочиняя, блаженный Августинъ имлъ передъ своими глазами Цицерона, которымъ восхищался, а за философскими діалогами Цицерона ему представлялся Платонъ, ихъ вдохновившій. Все это замчается съ перваго же взгляда. Когда Августинъ водилъ по утрамъ своихъ учениковъ подъ большое дерево или бесдовалъ съ ними на лугу о блаженной жизни и Провидніи, онъ, очевидно, мечталъ объ упоминаемомъ въ ‘Федр’ платан, свидтел восхити-тельныхъ бесдъ Сократа о прекрасномъ, онъ мечталъ и о томъ дерев Тускулума, въ тни котораго Крассъ, Антоній и ихъ друзья однажды сидли, въ промежутк между двухъ политическихъ бурь, и бесдовали о краснорчіи. Бесда очаровывала его, было бы мало сказать, что онъ сохраняетъ о ней воспоминаніе, онъ, такъ сказать, еще присутствуетъ при ней и употребляетъ всяческія старанія, чтобы воспроизвести ее сколь возможно врне. Ему хотлось, чтобъ и его сотоварищи, подобно друзьямъ Цицерона, изъяснялись размренными періодами и изысканнымъ слогомъ, испещреннымъ классическими метафорами. Не допускалось никакихъ новыхъ словъ или оборотовъ, если они и проскальзывали, то лишь нечаянно, потому что уже проникли въ испорченную рчь, тогда у Августина еще не встрчалось или встрчалось весьма мало такихъ шероховатыхъ фразъ и нескладныхъ фигуръ, которыя изобилуютъ уже въ ‘Признаніяхъ’ и прочихъ его сочиненіяхъ. Онъ не только домогался того, чтобъ ученики его правильно говорили, но желалъ, чтобъ они избгали всякой натянутости, хотя онъ придавалъ подобнымъ вопросамъ больше значенія, чмъ показывалъ въ. дйствительности, однако, по временамъ, длалъ видъ, что считалъ ихъ пустяками. При наступленіи ночи приходилось по невол прерывать бесду, и онъ говорилъ своимъ молодымъ людямъ: ‘Пришло время запереть на замокъ ваши игрушки’ {Contra Acad., II, 29.}. Но на слдующій день он опять будутъ пущены въ дло. Тмъ не мене, въ подобныхъ занятіяхъ чувствовалась та серьезность, которою заявляло себя смущенное сердце, старавшееся сдерживать свои порывы. Обыкновенно тонъ бесды становился серьезенъ при ея конц, но Августинъ вообще не старался подчинять ее собственнымъ своимъ впечатлніямъ, когда вопросъ бывалъ разобранъ и пренія закончены, все общество расходилось съ улыбкой: Hic quuum arrsisset, finem fecimus {Нельзя не видть, что подражаніе доходило иногда до очевидности. Такъ Цицеронъ, какъ извстно, билъ очень тщеславенъ, почему и давалъ своимъ діалогамъ иногда, такой оборотъ, чти самъ себ расточалъ всевозможные похвалы отъ имени одного изъ своихъ собесдниковъ. Такъ же постукалъ и блаженный Августинъ. Въ конц своего трактата противъ академиковъ онъ помстилъ, восхвалительную тираду Аланія, которая заканчивается слдующими словами: ‘Мы слдуемъ, съ помощію Божіею, за такимъ руководителемъ, который посвятитъ насъ во вс тайны истины’. По своей скромности, блаженный Августинъ не ршился бы на подобныя восхваленія, но вдь нельзя же было не подражать Цицерону.}.
Подражаніе Цицерону въ стил, композиціи и форм діалоговъ не подлежитъ сомннію, а въ содержаніи такое подражаніе еще очевидне. Когда мы обратимъ вниманіе наше на названія, данныя Августиномъ его трудамъ (Contra Academicos, De Vita beata, De Ordine), мы невольно переносимся въ Тускулумъ, въ среду современниковъ Цезаря. Могли ли, въ самомъ дл, занимать собою умы подобные предметы въ правленіе Гращіяна и еодосія, въ моментъ торжества христіанства и на канун вторженія? Трудно этому поврить. Еще возможно допустить интересъ къ вопросамъ о міровомъ порядк, о Провидніи, о происхожденіи зла: такого рода вопросы одинаково принадлежатъ всмъ временамъ, они не разъ тревожили собою и Августина во время его ночнаго покоя: но можно ли было въ т времена утруждать себя нападеніями на академиковъ, и неужели эти послдніе еще были опасны въ какомъ бы то ни было отношеніи? Самъ блаженный Августинъ свидтельствуетъ передъ нами, что въ тогдашній моментъ старыя школы уже опустли, что встрчались изрдка только странствующіе циники, потшавшіе толпу въ ожиданіи того, чтобы на ихъ мсто явились нищенствующіе монахи, попадались по временамъ и послдователи Платона и пиагорейцы, скрывавшіе подъ личиною своего почтеннаго имени дурныя наклонности къ чародйству и преступленію, но истинныхъ философовъ уже не существовало {Contra Acad., III, 42.}. И если философы составляли такое рдкое явленіе, если ихъ уже не слушали, если они должны были скоро совсмъ исчезнуть, то стоило ли труда бороться съ ними? Но въ самомъ дл разв не было никакого разумнаго повода для Августина поступать такъ, какъ поступалъ онъ? Было ли безполезно то, что онъ длалъ? Я не полагаю этого. Въ сущности онъ выступалъ не противъ какой-нибудь отдльной секты, а противъ общаго направленія античнаго духа, который, не смотря на наступившія иныя времена, могъ жить еще въ нкоторыхъ личностяхъ. Извстно, что греки боле охотно ставили проблемны, нежели вдавались въ ихъ ршеніе. То удовольствіе, которое они ощущали въ слдованіи къ цли, не побуждало ихъ торопиться выводомъ. На философію они смотрли скоре, какъ на средство упражнять свой разумъ, нежели какъ на средство для достиженія истины. Еще Аристотель называлъ философію ‘безпричинною свободною дятельностью души’. Но въ эпоху блаженнаго Августина подобное опредленіе уже не должно было имть мста: въ т времена души нуждались уже въ прочныхъ врованіяхъ, и такъ какъ философія оказывалась несостоятельною дать ихъ, то екали ихъ въ религіи. По этой причин душу всячески влекло къ христіанству. Если бы, на самомъ дл, люди могли удовольствоваться тмъ полумракомъ, среди котораго ихъ оставляли мудрецы, если бы душа могла пребывать въ подобной мирной дремот, то не чувствовалось бы достаточнаго влеченія къ христіанству. И вотъ, блаженный Августинъ посвящаетъ цлыя три книги для доказательства того, что насъ длаетъ счастливыми не исканіе истины, а обладаніе ею. Подобные труды его, конечно, не были потерею времени. Только казалось, что Августинъ обсуждаетъ идеи, уже отжившія свое время, что онъ нападаетъ на исчезнувшую школу, на самомъ же дл онъ являлся защитникомъ вры. Того же самаго онъ стремился достигнуть и въ своемъ трактат ‘О счастливой жизни’. Самое названіе его труда переноситъ насъ въ среду греческой и римской философіи, вс древнія секты ставили передъ собою для разршенія задачу о счастіи, и каждая изъ нихъ пыталась разршить ее на свой образецъ. Барронъ увряетъ, что ее можно ршить двумя-стами-восемью-десятью-восемью различными способами, и что каждый изъ этихъ способовъ находилъ себ отдльнаго защитника въ комъ-либо изъ мудрецовъ. Въ свою очередь и блаженный Августинъ берется за ту же задачу. Представляется въ первую минуту, что онъ идетъ по одной дорог со своими предшественниками. Онъ говоритъ, что счастіе заключается въ мудрости, мудрость же — въ извстномъ уравновшаніи души. Въ такихъ рчахъ мн слышится ученіе философа прежнихъ временъ: но вслдъ за симъ обнаруживаетъ себя христіанинъ. Душевное уравновшаніе — продолжаетъ блаженный Августинъ — достигается только Богопознаніемъ и обртеніемъ Господа. И вотъ мы приходимъ къ ршенію чисто христіанскому: истина являетъ себя въ Божеств: душа только будетъ счастлива вполн тмъ, что одно только въ силахъ утолить въ ней жажду познанія, ‘ilia est igitur plena satietas animorum, habe est beata vita, pie perfecteque cognosces a quo inducaris in veritatem’ {De Vita beata, B.}. Въ подобныхъ слонахъ мы узнаемъ Монику: здсь именно идетъ рчь о той блаженной жизни, какую она себ представляла, о жизни, которую ей объясняли священныя книги, составлявшія ея обычное чтеніе, о жизни, къ которой приходятъ т, кто руководствуется врою, кого влечетъ за собою надежда, подкрпляемая милосердіемъ: и въ ликованіи своемъ, она воспваетъ гимн св. Амвросія:
Fove precantes, Trinitas.
Итакъ, вс подобныя разсужденія предпринимаются съ тмъ, чтобы привести насъ къ христіанству. Такое стремленіе замчается еще издали, повсюду, при малйшемъ стараніи о томъ. Но надо сознаться, что къ этому выводу мы приходимъ не сразу. Мы можемъ сказать, что Августинъ не выражаетъ этой своей цли во всей ясности, раскрываетъ ее, но лишь по временамъ. Такъ напримръ, намъ трудно объяснить то обстоятельство, что онъ рдко произноситъ имя Христа, безъ котораго, какъ самъ говоритъ, ничто не привлекало его къ себ. Самыя выдержки изъ Св. Писанія онъ приводитъ всего лишь одинъ или два раза, да и то какъ бы мимоходомъ. Но, на оборотъ, всюду ставятся имъ философскіе вопросы. Посл всхъ своихъ заблужденій онъ погрузился именно въ ‘философскую среду’ {Contra Acad., I, 3: In philosophies giemium confugere.}, она — самое надежное и пріятное его пристанище {Ibid, II, 1: Philosophise Uitissimus jucundissimosque portas.}, и онъ зоветъ своихъ друзей укрыться здсь вмст съ нимъ. По его мннію, безъ философіи не можетъ быть счастія въ жизни. Кто изучаетъ ее, она общаетъ тхъ научить ихъ важнйшему изъ знаній, тому, что трудне всего отыскать, то-есть, научить тайнамъ міра и Божественной Природы, и онъ питаетъ увренность въ подобныя прекрасныя общанія, онъ уповаетъ, что эти общанія будутъ выполнены {Ibid., I, 3.}. Безъ сомннія, время для того наступитъ еще очень не скоро, остается еще многое сдлать: истину едва начинаютъ только распознавать, ‘но вдь ему самому только еще тридцать-три года, и онъ не отчаявается, что при помощи труда и стараній’ пренебрегая всми благами, которыхъ домогаются люди, и погрузись навсегда въ суровую науку, онъ достигнетъ впослдствіи предловъ человческой мудрости’ {Ibid., III, 48.}. Вотъ что онъ общаетъ себ въ будущемъ, что же касается самаго крупнаго событія его прошлаго, его обращенія, которое вызвало столько шума въ обществ, онъ чувствуетъ необходимость посвятить ему нсколько словъ, но, говоря о немъ, онъ старается своему повствованію придать философскій оттнокъ. Онъ намекаетъ на происшествіе въ Миланскомъ саду, гд, какъ онъ выражается, его объялъ внезапно какъ бы пламень, а также на прочтенное имъ знаменитое мсто изъ апостола Павла. Однако, какъ понять немедленно затмъ слдующее добавленіе, что ‘тогда-то именно философія и представилась ему столь великою и прекрасною, что самый отъявленный врагъ мудрости, человкъ, совершенно погруженный въ интересы и развлеченія свта, долженъ бы отказаться отъ утхъ и длъ и броситься въ ея объятія’ {Contra, Acad., II, C.}. Въ эту минуту рчь шла именно о философіи {Необходимо обратить вниманіе на то, что на язык церкви, съ ранняго времени, слово ‘философія’ приняло значеніе словъ ‘аскетизмъ’, ‘жизнь совершенная и христіанская’, и это до такой степени, что у нкоторыхъ церковныхъ писателей ‘быть философомъ’ значитъ ‘быть монахомъ’. Но помимо того уже, что такое значеніе слова ‘философія’ принадлежало только собственно Востоку, очевидно, что блаженный Августинъ принимаетъ здсь это слово въ его обыкновенномъ значеніи. Впослдствіи, въ своихъ ‘Retractationes’, онъ упрекамъ себя въ слишкомъ большой уступчивости философіи, когда сочинялъ Діалоги, ясно, что онъ не ставилъ себ въ вину того, что былъ слишкомъ приверженъ къ христіанству. Именно о философіи, въ прямомъ смысл этого слова, идетъ рчь, какъ мы увидимъ впослдствіи, когда онъ пытается выдлить у Платона т принципы, которые не противорчатъ христіанскому ученію, онъ иметъ въ виду изобразить философскую жизнь въ древнемъ смысл этого слова, а не жизнь аскетическую, когда описываетъ въ слдующихъ выраженіяхъ времяпрепровожденіе свое и своихъ друзей: Viximus magna mentis tranquilitate, ab omni corporis labe an im um vindicantes, et a cupiditatum facibus longissime remoti, dantes, quantum homini licet, operam rationi. Конечно, это христіанская философія, но блаженный Августинъ старается сдлать ее похожею на иную философію, по крайней мр по вншности и форм. Именно это и составляетъ особенность его философскихъ ‘Діалоговъ’ и ихъ отличіе отъ ‘Признаній’.}. Здсь мы, очевидно, очень далеки отъ всего того, о чемъ повствуется въ ‘Признаніяхъ’. Возможно ли допустить, что лицо, которое является взысканнымъ благодатью, оплакивающимъ свои прегршенія, предающимся скорби, что лицо это тожественно съ лицомъ, мирно и съ свтлымъ довріемъ бесдующимъ со своими учениками о задачахъ морали и метафизики и общающимъ всецло посвятить себя ей? Об личности до такой степени не сходны другъ съ другомъ, что становится вопросомъ: кто же изъ нихъ обихъ искренне — кающійся или философъ?
Можетъ быть, придется признать, что и та, и другая, сама по себ, заслуживаютъ вры. Блаженный Августинъ принадлежалъ именно къ такой эпох, когда, по словамъ поэта, каждый чувствуетъ въ себ нсколько личностей. Его обращеніе совершилось слишкомъ недавно, а потому новыя его чувствованія не могли совершенно изгладить привычки прежняго времени. Кающійся, правда, взялъ окончательный верхъ въ душ, полной трепета отъ вынесенной борьбы, но въ душ этой еще жилъ и философъ. Его-то и находимъ мы въ ‘Діалогахъ’. Онъ не могъ отказать себ въ удовольствіи обнародовать ихъ, и такъ какъ надялся извлечь изъ нихъ нкоторую славу для себя, то онъ нсколько приспособлялъ ихъ къ обществу, для котораго они предназначались. Но характеру предметовъ, затрогивасмыхъ въ этихъ книгахъ, он могли быть доступны только людямъ съ литературнымъ вкусомъ, людямъ, получившимъ хорошее воспитаніе и знакомымъ съ античными писателями, но такіе люди, какъ мы знаемъ, особенно дурно были расположены къ христіанству. Имъ преимущественно была ненавистна новая религія, когда она похищала у міра одного изъ тхъ, на кого міръ возлагалъ особенныя надежды. Августинъ зналъ, сколько гнва возбудило въ сто друзьяхъ, ученикахъ, почитателяхъ отреченіе его отъ обязанностей, общавшихъ ему столько славы. Онъ чувствовалъ необходимость обезоружить недовольныхъ, и ему надо было доказать имъ, что христіанство вовсе не особенно противоречило античной мудрости, особенно желалъ онъ представить свое обращеніе такимъ, чтобъ оно сдлалось доступнымъ пониманію всхъ. Онъ повствуетъ объ этомъ обращеніи такъ, какъ повствовалъ бы объ обращеніи юнаго развратника Полемика, покорившаго себя воздержанію и добродтели силою слова Ксенократа, и когда онъ убждаетъ своихъ друзей послдовать его примру, то можно подумать, что мы слышимъ Сенеку, проповдующаго отреченіе Луцилію. Такимъ образомъ, чтобы не возбудить въ людяхъ ярости, онъ изъ двухъ личностей, въ немъ скрывавшихся, ршается обнаружить лишь одну. Мы можемъ быть уврены, что философія занимала еще весьма большое мсто среди его занятій, и впослдствіи онъ упрекалъ себя въ этомъ {Въ Ketractationes.}, но въ ту минуту, о которой теперь идетъ рчь, онъ не являлся еще такимъ щекотливымъ и безъ угрызеній совсти предавался подобнымъ занятіямъ. Можно допустить даже, что, сдлавъ намъ описаніе своей жизни въ Кассисіак, онъ не обо всемъ разсказалъ намъ, но все, что имъ разсказано, заслуживаетъ доврія.
Описанные имъ случаи произошли именно такъ, какъ онъ описалъ ихъ: приводимыя имъ рчи различныхъ лицъ безусловно подлинныя, такъ какъ воспроизведены стенографически {Объ этомъ блаженный Августинъ говорятъ не только къ своемъ ‘Діалог противъ академиковъ’ (I, 4), но это же повторяетъ онъ въ своемъ трактат ‘Объ учител’. Здсь онъ утверждаетъ, что воспроизвелъ разсужденія своего сына Адеодатя, который въ шестнадцать лтъ говорилъ уже какъ мудренъ, и сила ума котораго заставляла отца страшиться на сына.}. Вотъ что длалось и что по цлымъ днямъ говорилось въ томъ собраніи молодыхъ людей, душою котораго былъ онъ! Безъ сомннія можно допустить, что когда онъ покидалъ своихъ юношей и боле уже не старался имъ нравиться и поучать ихъ, то, оставаясь вечеромъ въ своей комнат, лежа на своей постел, онъ обливалъ ее слезами и уже продавался инымъ мыслямъ {Подобныя свои мысли онъ сохранилъ намъ въ своемъ труд, носящемъ названіе ‘Бесдъ съ самимъ собою’ (Soliioquia). Въ этихъ бесдахъ человкъ представляется намъ съ иной стороны. Слдуетъ читать ихъ одновременно съ ‘Діалогами’, чтобъ ознакомиться съ блаженнымъ Августиномъ со всхъ сторонъ, за время его пребываніи въ Кассисіак.}. Но достойно замчанія, что когда онъ по утру возвращался къ своимъ занятіямъ грамматикой и философіей, съ которыми простился было столь торжественно, то, но видимому, предавался подобнымъ занятіямъ не безъ охоты. Онъ нигд не упоминаетъ, что эти занятія праздны или опасны, что онъ отдается имъ противъ воли. Напротивъ, онъ, но видимому, находитъ въ нихъ удовольствіе. Онъ прежде всхъ остальныхъ своихъ собесдниковъ высказываетъ интересъ къ ршенію тхъ вопросовъ, которые ставитъ для своихъ молодыхъ людей, чувствуется, что ему чрезвычайно пріятно вмшиваться въ ихъ пренія.
При мысли объ удовольствіи, которое онъ извлекалъ для себя изъ этихъ преній, мы невольно припоминаемъ одно мсто изъ его ‘Признаній’. Въ немъ онъ разсказываетъ, что за нсколько лтъ передъ тмъ онъ задумалъ, вмст съ десятью своими друзьями, очень увлекавшимися литературой и наукой, основать родъ общества или, какъ сказали бы въ настоящее время, фаланстера. Друзья обязывались собираться вдали отъ свта, въ какомъ-нибудь уединенномъ мст, и длить между собою все, что имли. Чрезъ каждые два года положено было выбирать двоихъ изъ среды всхъ, для веденія длъ общества: такимъ образомъ, остальные избавлялись отъ всякихъ будничныхъ заботъ и длались свободными и господами самихъ себя, имъ представлялась возможность жить только умственною жизнью, и они могли безраздльно предаваться размышленіямъ и наук {Confess., VI, 14.}. Этотъ проектъ чрезвычайно нравился блаженному Августину, но трудность его осуществленія была причиной тому, что онъ не былъ приведенъ въ исполненіе. Августинъ, но видимому, взялся за него снова, когда поселился въ вилл Верекунда, и быть можетъ, здсь онъ почувствовалъ себя такимъ счастливымъ именно потому, что осуществлялъ одну изъ грезъ своей юности. Убжище блаженнаго Августина, какъ видитъ читатель, боле походило на общину мудрецовъ, нежели на монастырь отшельниковъ,
Августинъ провелъ здсь всю зиму и возвратился въ Миланъ только къ празднику Пасхи. Тогда-то онъ и принялъ крещеніе отъ святаго Амвросія 25-го апрля 387 года, вмст съ другомъ своимъ Алипіемъ и сыномъ Адеодатомъ.

ГЛАВА IV.
Какимъ образомъ соединились въ христіанств элементы священный и языческій.

I.
Борьба между школьными преданіями и христіанскій чувствованіями у святого Іеронима.— Полемика его съ тми, кто упрекалъ его въ слишкомъ частомъ обращеніи къ языческимъ авторамъ.— Мысли его о томъ, какъ и на какихъ условіяхъ долженъ христіанинъ пользоваться языческою древностью.— Декламаціи и утшенія христіанъ.

Мы могли бы придать нашему обозрнію боле широкій объемъ. Мы уже упоминали, что между христіанами, принадлежавшими къ просвщеннымъ классамъ имперіи, не встрчалось почти никого, кто не подвергался бы обоимъ вліяніямъ — вліяніямъ церкви и школы. Мы всюду находимъ ихъ во взаимодйствіи, они не уничтожаютъ другъ друга, а только, смотря по характеру переживаемой эпохи, по свойству тхъ или другихъ условій, берутъ верхъ то одно, то другое. Такъ, въ молодыя лта перевсъ обыкновенно на сторон школы. Когда святой Кипріанъ писалъ свои письма къ Донату, онъ немогъ забыть, что былъ прежде профессоромъ, онъ вдавался въ распространенія, амплификаціи, рисовалъ картины и разсыпался въ тирадахъ, онъ съ любовію разработывалъ свой слогъ {Блаженный Августинъ (De Doct. christ, W, 14) обнаруживаетъ эти недостатки въ твореніи св. Кипріана.} и подражалъ то длиннымъ періодамъ Цицерона, то усченнымъ фразамъ Сенеки. Позже интересы вры одерживаютъ верхъ, но школа все продолжаетъ упорно оказывать свое вліяніе, отсюда проистекаетъ глухая и ожесточенная борьба между двумя противоположными принципами.
Но ни у кого не обнаружилась эта борьба съ такою очевидностью, какъ у св. Іеронима. Въ своей молодости онъ со страстью предавался занятіямъ словесностью: не въ природ его было длать что-либо на половину. Подъ вліяніемъ уроковъ своего учителя Доната онъ погружался въ изученіе грамматики, потомъ онъ до того увлекся декламаціей, что, можно сказать, всю жизнь не могъ отдлаться отъ нея. Онъ перечелъ всхъ Языческихъ авторовъ и такъ глубоко проникся ими, что для не то было немыслимо забыть ихъ. Когда верхъ надъ всмъ этимъ взяла вра, то какою ни оказалась она пылкою, она не могла истребить всхъ этихъ восхитительныхъ воспоминаній юности. Когда онъ удалился въ пустыню, то взялъ туда съ собою свою библіотеку, въ ея составъ сходили не только Библія, но и языческія творенія. Онъ отъ всего отрекся, но только не отъ умственныхъ наслажденій. Среди уединенія палящей мстности Халкиды, между Сиріей и землей Саррацинъ, пока онъ питался только ячменнымъ хлбомъ да гнилою водой, сохранявшейся въ бурдюк, и тло его до того было измождено, что когда въ изнеможеніи онъ падалъ на землю, то кости его едва не распадались, онъ все-таки продолжалъ перечитывать своихъ возлюбленныхъ авторовъ, какъ Священное Писаніе, такъ и язычниковъ, и нельзя сказать, чтобъ онъ отдавалъ предпочтеніе священнымъ книгамъ. ‘О какъ былъ я несчастливъ!’ восклицаетъ онъ, — ‘я постился и все-таки читалъ Цицерона! Я проводилъ ночи въ безсонниц и проливалъ горючія слезы при воспоминаніи о моихъ прегршеніяхъ, но все-таки бралъ въ руки Плавта. Когда же случалось, что и приходилъ въ себя, я принуждалъ себя читать пророковъ, однако ихъ простой и не обработанный слогъ тотчасъ отталкивалъ меня отъ себя, и когда я, въ слпот моей, не видлъ свта, мн мнилось, что меня ослпляло солнце, но не слпо было собственное мое зрніе’. Затмъ, онъ повствуетъ о томъ знаменитомъ сновидніи, о которомъ знаютъ вс: ему казалось, что онъ былъ перенесенъ предъ лицо Небеснаго Судіи и подвергнутъ бичеванію ангеловъ. Онъ пытался защититься и объявлялъ, что онъ христіанинъ: ‘Нтъ’, отвчали ангелы,— ‘ты послдователь Цицерона: въ чемъ ты видишь свое сокровище, тамъ и твое сердце’. Къ этому онъ добавляетъ, что онъ далъ обтъ передъ Господомъ не читать боле языческихъ твореній. ‘Если’, сказалъ онъ Ему,— ‘я раскрою передъ собою когда-нибудь хотя одно изъ нихъ, пусть будутъ считать меня отступившимся отъ Тебя!’ {Epist., 25.}
Письмо блаженнаго Іеронима, въ которомъ онъ повствуетъ объ этомъ происшествіи, облетло весь Римъ и произвело тамъ большое впечатлніе. Безъ сомннія, многіе читавшіе его вспоминали при этомъ самихъ себя и не могли не видть себя въ лщ этого неисправимаго любителя словесности, который не имлъ силы отказаться отъ обаяніи уроковъ юности. Блаженный Іеронимъ подавалъ собою примръ имъ, и самые набожные спшили воспользоваться этимъ примромъ. Блаженный Іеронимъ еще боле усилилъ дйствіе своего письма тмъ, что не преминулъ коснуться снова тхъ, кто, подобно ему, придавалъ слишкомъ много значенія классическимъ твореніямъ. Онъ негодовалъ противъ тхъ епископовъ и священниковъ, которые примшивали украшенія старой риторики къ своимъ проповдямъ, такъ что проповди эти можно было принять за рчи, произнесенныя въ академіи или лице {Epist. ad Gal., III, прол. Въ другомъ мст онъ требуетъ отъ епископа, чтобы тотъ совершенно отказывался отъ своего стилистическаго таланта. Ессlеsiastica interprctatio, etiam si habet eloquii venustatem, dissimulare eam debet et fugere. Epist., 31.}, онъ вооружался на этихъ лицъ и за то, что они давали своимъ дтямъ совершенно языческое воспитаніе, дозволяли имъ читать комедіи и пть псни мимовъ {Ad Ephes., III, 6, 4. Здсь рчь только о дтяхъ епископовъ и священниковъ, и въ особенности о тхъ изъ нихъ, которые воспитывались на средства церкви, но это не протестъ противъ воспитанія вообще.}. Изученіе языческихъ авторовъ представляется ему уже не совмстимымъ се Священнымъ Писаніемъ: ‘Что общаго’, говоритъ онъ,— ‘между Гораціемъ и Псалмами, Вергиліемъ и Евангеліемъ, Цицерономъ и апостолами?’ {Epist., 18.}
Однако, бда въ томъ, что въ отношеніи себя онъ не соблюдаетъ тхъ совтовъ, которые преподаетъ другимъ. Онъ полагаетъ, что Горацій и Псалтырь, Вергилій и Евангеліе — не совмстимы, тогда какъ самъ смшиваетъ ихъ при каждомъ удобномъ случа. У него повсюду проскальзываютъ воспоминанія о языческихъ писателяхъ, даже въ такихъ его произведеніяхъ, въ которыхъ, казалось бы, имъ почти нтъ и мста {Въ начал жизнеописанія св. Иларіона онъ цитуетъ Саллюстія и Даніила, Гомера и св. Епифанія.}. Онъ, по видимому, не можетъ отъ нихъ уберечься. Они осаждаютъ его въ его воспоминаніяхъ, они просятся подъ его перо почти такъ, что онъ этого и самъ не подозрваетъ. Въ томъ самомъ письм своемъ, въ которомъ онъ приниженно обвиняетъ себя за слишкомъ большое увлеченіе риторикой, когда ему надо было посовтовать Иліодору отреченіе отъ міра, въ ту самую минуту, когда онъ кается въ своихъ воспоминаніяхъ о школ, онъ никакъ не можетъ воздержаться, чтобы не цитовать одного за другимъ емистокла, Платона, Исократа, Пинагора, Демокрита, Ксенократа, Зенона, Клеаноа, затмъ — поэтовъ Гомера, Гезіода, Симонида, Стезихора, Софокла, не считая уже Катона Цензора и другихъ {Epist., 34.}. Языческая эрудиція бьетъ тутъ черезъ край. И вся эта классическая древность до того ему родственна, что именно она-то на первый взглядъ и составляетъ для него самое существенное: если онъ бываетъ тронутъ, то именно она является естественнымъ и свободнымъ выраженіемъ его чувствъ. Когда онъ посщаетъ катакомбы, то впечатлніе, выносимое имъ изъ священной тишины тамошнихъ длинныхъ переходовъ, и ужасъ, навваемый тамъ смною свта мракомъ, выражается имъ въ слдующемъ стих Вергилія:
Horror nbique animos, simal ipsa silentia terrent.
Точно также, опять приходитъ ему на мысль стихъ изъ Вергилія, когда онъ принимается за описаніе опустошеній, произведенныхъ нашествіемъ враговъ, и когда въ отчаяніи онъ не можетъ даже перечислить всхъ произведенныхъ имъ бдствій:
Non mihi si linguae centum sint, oraque centum,
Ferrea vox…..
Онъ для всего находитъ выраженія въ Вергиліи, даже когда, описываетъ при его помощи лукавство и хитрость искусителя:
Hostis, oui nomina milia,
Mille nocendi artes.
Такимъ же образомъ описываетъ онъ, какъ повсился Іуда:
Et noduni infelix lethi trabe nectit ab alta.
Въ пустын его преслдуютъ и терзаютъ завистливые монахи и хотятъ выгнать его изъ его жалкой кельи. И вотъ опять жалоба его изливается въ стих Вергилія:
Quod genus hoc hominuin, quaeve hunc tam barbara morem
Permittit patria? *)
*) Epist, BS, 5, 49, 15.
Нашимъ отмткамъ не было бы конца, если бы мы захотли перечислить вс т заимствованіи, которыя встрчаются у св. Іеронима не только изъ Вергилія, но и изъ Цицерона, Саллюстія, Гораціи, Ювенала, Плавта, Теренція и даже Эннія и Невія.
Естественно, что подобная страсть прибгать ежеминутно къ выдержкамъ изъ всевозможныхъ языческихъ писателей должна была, въ конц концовъ, смущать чуткость людей благочестивыхъ., Этимъ воспользовались многочисленные враги св. Іеронима. Такъ Руфинъ, котораго онъ называлъ скорпіономъ и поросенкомъ, напоминалъ ему о его сн, имъ же самимъ разсказанномъ всему свту съ такою готовностію, и обвинялъ его въ нарушеніи принятыхъ имъ торжественныхъ обтовъ. Святому Іерониму пришлось защищаться и объяснять, что всему здсь виною просто его память, и что если онъ далъ обтъ не читать боле языческихъ авторовъ, и дйствительно воздерживался отъ этого чтенія уже въ продолженіе пятнадцати лтъ, то забыть ихъ онъ не обязывался. Упорный противникъ однако не унимался. Онъ заявлялъ, что, живя продолжительное время въ тсномъ общеніи съ св. Іеронимомъ, онъ видлъ въ его сумк творенія Платона и Цицерона. Зачмъ же хранились они здсь, какъ не для того, чтобы читать ихъ? Затмъ, не станетъ же св. Іеронимъ отрицать того, что преподавалъ въ Вилеемскомъ монастыр грамматику дтямъ, чего нельзя длать, не прибгая къ объясненію великихъ писателей классицизма? Святому Іерониму пришлось согласиться съ этимъ и утверждать, что свои общанія онъ давалъ во время сновиднія, въ бодрственномъ же состояніи подобныя общанія не обязательны. ‘ Предоставляемъ другимъ судить — основательно ли подобное объясненіе’, замчаетъ Тильемонъ, и горько стуетъ на то, что даже величайшіе святые бываютъ не чужды человческихъ слабостей.
По моему мннію, святой Іеронимъ удовлетворяетъ читателя именно въ тхъ случаяхъ, когда ршается откровенно пользоваться языческими авторами и сознается, что нтъ преступленія употреблять ихъ на защиту истины. Подобный взглядъ выраженъ имъ во многихъ мстахъ его сочиненій, но преимущественно въ письм къ Магну, преподавателю краснорчія въ Рим {Объ этомъ Матъ, гробница котораго была найдена въ agro Verano, см. статью де-Росси въ Bulletin d’Arehol. ehret, 1863, стр. 14.}. Подобно многимъ другимъ, этотъ риторъ удивлялся тому, что святой Іеронимъ обращается часто къ авторитету язычниковъ въ своихъ богословскихъ писаніяхъ. Въ отвтъ на это святой Іеронимъ писалъ ему о своемъ увлеченіи изученіемъ Цицерона, о томъ, что онъ дйствительно не раскрываетъ Священнаго Писанія, но что и Моисей, и Соломонъ черпали свою мудрость изъ греческихъ мыслителей, а апостолъ Павелъ цитовалъ стихи Эпименида, Менандра и Арата. Дале онъ продолжаетъ: ‘Въ книг Второзаконія сказано, что если кто желаетъ вступитъ въ бракъ съ женщиной-невольницей, то прежде долженъ обрить ей голову и брови, обрзать ей на тл волосы и ногти, и посл того уже соединиться съ нею. Слдуетъ ли посл этого удивляться, что и я, увлеченный прелестью и красотою языческой мудрости, пожелалъ сдлать изъ нея — служанки и рабыни — израильтянку? Я началъ съ того, что лишилъ ее всего того, что въ ней было бреннаго, всего, что было въ ней языческаго, ошибочнаго, лишилъ ее преступныхъ прелестей, разв, сдлавъ все это, я не имлъ права соединиться съ нею и обратить ее на пользу Господа?’ {Epist., 83.}
Такимъ образомъ, святой Іеронимъ думалъ создать нкотораго рода примиреніе между классическою древностью и христіанствомъ. Ему казалось, что при помощи нкоторыхъ измненій и приспособленій возможно было обратить ихъ обоихъ къ достиженію одной цли. Въ дйствительности онъ именно такъ и дйствовалъ, и во всхъ его произведеніяхъ эти оба элемента занимаютъ равносильное мсто. Даже тогда, когда онъ считаетъ нужнымъ отзываться дурно объ учителяхъ древности, когда онъ называетъ Платона глупцомъ {Epist., 5.}, онъ и тогда продолжаетъ вдохновляться ихъ твореніями: онъ заимствуется ихъ выраженіями и идеями, онъ даже отчасти воспроизводитъ ихъ въ ихъ основ и ихъ форм. Въ зрломъ возраст онъ возвратился къ тмъ декламаціямъ, которыя такъ нравились ему въ юности. Въ его письмахъ находятся настоящія контроверсіи, он заключаются именно въ рзкой брани между матерью и дочерью: первая — вдова, вторая — двица, об он посвятили себя Господу, однако живутъ не такъ, какъ подобаетъ ихъ состоянію. Обработывая христіанскій сюжетъ, онъ безъ всякихъ колебаній совсти употребляетъ вс пріемы старой риторики, онъ и не думаетъ этого скрывать и увряетъ себя, что это — не боле, какъ школьныя упражненія {Epist., 89. Quasi ad scholasticam materiam me exercens.}. По еще въ большой степени проникнуты языческою древностію его крупныя произведенія, таковы его сочиненія на смерть Блазиллы, Пепотіана, Павлы, Фабіолы, Марцеллы, вс они одновременно имютъ характеръ и надгробной похвалы, и увщанія именно — какъ это понималось философами древности. Вообще, онъ не утаиваетъ ихъ первоисточника, напротивъ, онъ съ гордостію обнаруживаетъ его, такъ, въ начал письма къ Иліодору, утшая его въ смерти Пепотіана, онъ ставитъ себ въ упрекъ такое замалчиваніе: ‘Зачмъ я буду молчать? Разв я забылъ о наставленіяхъ риторовъ? Что же сталось съ тми уроками изящной словесности, которыя составляли прелесть моего дтства? Разв я не читалъ всего того, что написано Крапторомь, Платономъ, Діогеномъ, Клитомахомъ, Карнеадомъ, Посидоніемъ для утишенія скорби?’ {Epist., 5.} Посл этого онъ спшитъ повторить все то, что высказано ими относительно бренности человка, спшитъ перечислить, по ихъ указанію, всхъ знаменитыхъ мужей, бодро переносившихъ свои несчастія. Правда и то, что посл этого являются великіе уроки христіанскаго ученія, и что имъ дано первостепенное значеніе, но очевидно, что они не изгладили совершенно воспоминаній философіи, и что послднія существовали на ряду съ первыми. Все это можетъ служить образчикомъ того, какъ святой Іеронимъ сочеталъ прошедшее съ настоящимъ, въ этомъ онъ видлъ ‘превращеніе’, какъ выразился онъ, ‘древней мудрости въ израильтянку’, и этимъ способомъ, онъ думалъ обратить эту мудрость на служеніе своей вр.

II.
Что думалъ предпринять блаженный Августинъ посл тою, какъ удалился въ Кассисіакъ?— Какъ онъ перемнилъ свои намренія?— Мысли его о языческихъ авторахъ и ихъ значеніи, при конц его жизни.— Святой Амвросій.— Какъ онъ пользуется языческими авторами въ своихъ сочиненіяхъ.— Заключеніе.

Несомннно, что и у блаженнаго Августина, при его переселеніи въ Кассисіакъ, были вс т предначертанія, о которыхъ только что было говорено. Изъ чтенія его философскихъ діалоговъ явствуетъ, что онъ пытался тогда примирить оба противоположныя начала, которыя ощущалъ въ себ. Намъ кажется страннымъ образъ его жизни въ вилл Верекунда: вспомнимъ, что онъ отчасти напоминалъ древняго человка, отчасти — новаго: преподавателя и христіанина. Посл утренней молитвы принимаются за объясненіе Вергилія, въ разговорахъ цитуютъ св. Матвя и Платона, поютъ псалмы Давида и прославляютъ Пирама и Тизбу, обращаются за доводами къ св. Павлу, но съ тмъ большимъ жаромъ предаются философіи. И напрасно мы подумали бы посл этого всего, что въ подобномъ странномъ смшеніи выражается духъ смущенный, дурно самъ себя познававшій, что здсь путаются противоположныя стремленія, не дающія себ отчета въ себ самихъ, нтъ, здсь обдуманная система. Нтъ никакого сомннія въ томъ, что блаженный Августинъ предался вр безъ всякихъ разсужденій {Confess., VI, 5.} посл того, какъ испыталъ продолжительную борьбу съ самимъ собою и жестокія терзанія, но тмъ не мене для него недостаточно было только врить, онъ желалъ разумнія, вра, какъ ему казалось, тогда только была прочна, когда опиралась на разумъ, послдній же могъ достигнуть истины только путемъ упражненія, но разумъ бываетъ дятеленъ лишь подъ вліяніемъ школы, при изученіи языческихъ наукъ, чрезъ упражненія въ діалектик, чрезъ познаніе философіи. Вотъ поэтому-то блаженный Августинъ и не довольствовался, подобно Тертулліану, одною только терпимостью въ отношеніи къ школ, нтъ, онъ рекомендовалъ ее. ‘Лишь бы только сдерживали школу въ извстныхъ границахъ’, говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ Діалоговъ,— ‘при этихъ условіяхъ она оживляетъ умъ, сообщаетъ ему боле легкую способность разумнія, большую силу для достиженія истины, она побуждаетъ его желать этой истины съ тмъ большею горячностію, искать ее съ настойчивостію и тмъ любовне къ ней прилпляться’ {De Urdine, I, 24.}. И въ другомъ мст: ‘Мой совтъ всмъ, кого я люблю: не пренебрегать никакими человческими знаніями {De Ord., II, 15. Ираида, въ своихъ Eetractationes, въ которыхъ онъ, подъ конецъ жизни, обозрваетъ и обсуждаетъ вс свои сочиненія, онъ говоритъ, что слишкомъ зашелъ далеко въ указанномъ мст, и что придавалъ излишнее значеніе знаніямъ, которыхъ не вдали многіе святые, однако даже и въ этотъ моментъ, онъ не обнаруживаетъ большой суровости къ трудамъ своей Юности, въ которыхъ языческая философіи играетъ столь видную роль.}. Апостолъ, правда, сказалъ: ‘Берегитесь, чтобы васъ не прельстили философіею’, но здсь онъ разумлъ такую философію, которая заботится только о земномъ. Существуетъ иная философія, эта послдняя иметъ своимъ предметомъ небо и не заслуживаетъ того, чтобы ее осуждали. ‘Требовать того, чтобъ избгали всякой философіи’, добавляетъ онъ,— ‘не означаетъ ли того, чтобы проповдывать нелюбовь къ всякой мудрости?’ {De Ordine, I, 32.} Такимъ образомъ, онъ объявляетъ, что ршился продолжать ея изученіе, и онъ, во всю остальную жизнь, трудится надъ чтеніемъ Платона и извлеченіемъ изъ него всего того, что не противорчитъ Евангелію {Contra Acad., III, 20. Apud Flatonicos nie interim quod sacris nostris non repugnet reperturinn esse confido. Платонова доктрина представляется ему очень близкою къ христіанству, ему кажется, что ученикъ Платова можетъ сдлаться христіаниномъ paucis mutatis verbis atque sententiis, онъ добавляетъ, что такъ и бываетъ часто: sicut plerique recentiorum temporum Platonici fecerunt. De Vera Religions, 7.}. По видимому, въ этотъ моментъ его жизни вс его предначертанія и пожеланія сводились къ тому, чтобы предпринять нкотораго рода очищеніе языческой мудрости и тмъ сдлать ее ученіемъ христіанскимъ.
И онъ стремился осуществить такую цль. Онъ, въ продолженіе того года, который провелъ въ Италіи, но своемъ крещеніи, и передъ наступленіемъ своего пребыванія въ Африк, писалъ книги о грамматик, риторик, діалектик, написалъ трактатъ о музык и тотъ, который названъ имъ: ‘О наставник’, послднее сочиненіе есть нчто въ род энциклопедіи, извлеченной изъ учебныхъ курсовъ школъ. Тмъ временемъ жизнь его принимала уже иное направленіе. Замтнымъ становится изъ его послднихъ писемъ, адресованныхъ имъ къ его другу Небридію, что пылъ его увлеченія философіей уже не прежній {Epist., 10 и 13.}. Его все боле и боле очаровывали священныя книги, которыя сперва ему такъ не нравились. Онъ позналъ истинную монашескую жизнь и уразумлъ всю искусственность и недостаточность ученой праздности (liberale otium) Кассисіака. И вотъ онъ. сдлался священникомъ и почти тотчасъ посл того — епископомъ. Какъ самъ онъ свидтельствуетъ, онъ отдался весь боле серьезнымъ обязанностямъ и отклонился отъ всякихъ развлеченій литературнаго человка, ршился omnes illae deliciae ingere de manibus {Epist., 101.}.
Но, оставивъ подобныя развлеченія, онъ не вовсе изгналъ ихъ изъ своей памяти. Но тмъ усиліямъ, которыя онъ длаетъ, чтобъ убдить насъ, а также и самого себя, въ томъ, что боле о нихъ не думаетъ, видно, что онъ не совсмъ забылъ ихъ. Въ дйствительности вс воспоминанія юности только затаились въ сокровенномъ уголк его сердца, они нсколько изгладились и замерли, но все-таки пробуждаются и воскресаютъ въ немъ живе и чаще, чмъ онъ самъ того желалъ. И то дурное расположеніе духа, которое онъ обнаруживаетъ при подобныхъ невольныхъ возвратахъ, доказываетъ, по видимому, только то, что онъ питалъ недовріе къ самому себ и боялся, какъ бы не вспыхнуло прикрытое пламя. Меморій требуетъ, чтобъ онъ окончилъ свой трактатъ о музык. И блаженный Августинъ, прежде чмъ писать ему этотъ трактатъ, счелъ своею обязанностію усиленно напасть на такъ-называемыя ‘изящныя науки’ (artes liberales), здсь онъ разуметъ нечестивыя басни, которыми преисполнены стихотворенія самыхъ великихъ поэтовъ, дерзкую ложь ораторовъ, хитросплетенную болтовню философовъ: въ нихъ нтъ ничего свободнаго, они скоре порабощаютъ духъ, чмъ даютъ ему свободу {Ibid. II. Сенека позволяетъ себ также нападать на liberalia studin. Epist., 28.}. Когда Діоскоръ обратился къ нему за истолкованіемъ нкоторыхъ темныхъ мстъ, затруднявшихъ его въ діалогахъ Цицерона, онъ началъ съ того, что разгнвался, почему вознамрились обратиться къ нему? Подъ тмъ предлогомъ, что онъ професорствовалъ въ молодости? ‘Все это потому только, что въ Гяпонской церкви существуетъ епископъ, который когда-то торговалъ словомъ съ дтьми! Должно ли однако изъ этого слдовать, чтобъ епископъ этотъ раздавалъ теперь эти слова даромъ людямъ взрослымъ?’ Затмъ, удовлетворивъ своей ворчливости, онъ тмъ не мене исполняетъ желаніе просителя, притомъ исполняетъ съ такимъ изобиліемъ подробностей и до того мило, что все это поражаетъ въ человк, только что высказывавшемъ негодованіе но тому же поводу {Epist., 117 и 118.}. Дло въ томъ, что блаженный Августинъ, въ противность самому себ, никогда не терять классическихъ авторовъ изъ вида. Хотя онъ не такъ часто длаетъ изъ нихъ выдержки, какъ святой Іеронимъ, но тмъ по мене онъ держитъ ихъ всегда въ своей памяти. Можно даже сказать, что но мр того, какъ онъ старетъ, онъ пользуется ими все съ меньшимъ и меньшимъ смущеніемъ, онъ отзывается о нихъ все съ большимъ и большимъ сочувствіемъ. Такое замчаніе можно, по крайней мр, сдлать объ одномъ изъ послднихъ его сочиненій, именно: о ‘De civitate Dei’. И въ его письмахъ, въ особенности послднихъ, мы находимъ многочисленныя подтвержденія того же сочувствія {Для примра укажемъ на похвалу Цицерону по поводу одного отрывка Гортензія, въ посланіи 180-мъ. Въ посланіи 155-мъ, приведя ‘Homo sum’, изъ Теренція, онъ прибавляетъ: Luculentis ingeniis non deficit resplendentia veritatis.}. На вопросъ Эводія о томъ, кто т, коимъ, по свидтельству апостола Павла, Христосъ проповдывалъ посл своей смерти и извлекъ ихъ изъ заключенія, онъ отвтилъ, что былъ бы счастливъ, если бы то были великіе умы, съ которыми онъ познакомился чрезъ школу, и которыхъ краснорчіемъ и геніемъ еще восхищается. ‘Между ораторами и поэтами находятся такіе, которые предали посмянію толпы баснословныя божества и провозгласили единаго Бога. И между тми, которые ошибались въ поклоненіи Божеству и воздавали боле почестей твари, нежели Творцу, находятся т, которые, живя достойнымъ образомъ, являли собою прекрасный примръ простоты, чистоты, воздержности, которые умли побждать смерть во спасеніе отечества, которые держали свое слово честно не только въ отношеніи своихъ согражданъ, но и своихъ враговъ, и которые достигли того, чтобы служить примромъ для другихъ’. Наконецъ онъ говоритъ, что былъ бы счастливъ, если бы они извлечены были изъ ада и наслаждались вчнымъ блаженствомъ.
Такова истинная его мысль, И такъ какъ онъ надется, что лучшіе изъ великихъ личностей древности освобождены Христомъ и возсдаютъ рядомъ съ праведниками, то и нтъ причины относиться къ нимъ сурово, имъ можно, безъ угрызеній совсти, протянуть руку, можно обращаться къ ихъ авторитету на защиту истины, ими замченной, можно присоединять ихъ свидтельство къ свидтельству священныхъ книгъ въ тхъ случаяхъ, когда об стороны не противорчатъ другъ другу. Мы выше уже видли, что къ подобному заключенію онъ приходитъ въ своемъ трактат о христіанскомъ ученіи, оконченномъ только въ 427 году. Для оправданія подобнаго своего мннія, святой Іеронимъ воспользовался однимъ сравненіемъ, взятымъ имъ изъ книги Второзаконія, блаженный Августинъ заимствуется для той же цли изъ книги Бытія, по его мннію, христіанинъ, который ищетъ добра въ языческихъ авторахъ, подобенъ израильтянамъ, бравшимъ золотыя египетскія вазы, чтобы посвятить ихъ на служеніе Богу. Такимъ образомъ, Библія служитъ имъ обоимъ для оправданія того смшенія, которое они совтуютъ сдлать изъ языческихъ писателей и священныхъ книгъ.
Подобное смшеніе было въ обыча и согласовалось съ помыслами и святого Амвросія. Что совтовали другіе, то осуществлялъ этотъ послдній на дл. Онъ, но видимому, поступалъ въ этомъ отношеніи даже еще ршительне, онъ, какъ кажется, не испытывалъ при этомъ тхъ колебаній и того сомннія, чрезъ которыя проходили святые Іеронимъ и Августинъ: до крайней мр, этого не замтно изъ его сочиненій. Умъ у него былъ твердый и прямой, самъ онъ былъ человкъ государственный, образовавшій себя въ великой административной школ имперіи. Ршенія онъ принималъ быстро, и, однажды ршившись на что-либо, держался принятаго неуклонно. Прибавимъ къ этому что онъ былъ членомъ того великосвтскаго римскаго общества, которое все было проникнуто культурой древней словесности, онъ всегда вращался въ атмосфер цивилизаціи и гуманныхъ началъ. Подобныя ему лица до того роднились съ классическими авторами, что послдніе длались какъ бы частію ихъ существа, такимъ лицамъ и на мысль не пришло бы отступаться отъ древнихъ писателей. Онъ наслдовалъ отъ отцовъ уваженіе къ древности. Подобно имъ, онъ проникнутъ воспоминаніями республики: ‘То было чудное время’, говоритъ онъ:— ‘въ ту пору невдомо было то наглое самодовольство, которымъ упивается постоянство власти, невдомо было и приниженіе, порождаемое продолжающимся рабствомъ’ {Hecameron, X, 15.}. Въ подобной душ, въ которой прошлое было почти равносильно настоящему, единеніе этихъ двухъ началъ совершилось само собою и сразу. Весьма любопытно наблюдать, съ какимъ удобствомъ совмщаются языческія воспоминанія и религіозныя чувствованія въ рчахъ, обращенныхъ св. Амвросіемъ къ Миланскому народу по поводу шести дней творенія (Hecameron), рчи эти — какъ бы картины съ натуры: это — Библія, иллюстрованная Вергиліемъ и Плиніемъ. Трактатъ ‘Объ обязанностяхъ духовныхъ лицъ’, самое важное изъ сочиненій св. Амвросія, написано совершенно по образцу и по плану De Officiis Цицерона. Когда св. Амвросій писалъ это сочиненіе, онъ, такъ сказать, не спускалъ глазъ съ своего образца. Онъ слдовалъ за нимъ шагъ за шагомъ и, казалось, только тогда чувствовалъ себя удовлетвореннымъ, когда могъ ни въ чемъ не отступать отъ него, что и случалось зачастую. По замчанію Эберта, онъ даже въ допускаемыхъ имъ измненіяхъ является заботливымъ подражателемъ, если онъ отступаетъ въ букв, то остается вренъ духу. Цицеронъ принялъ на себя трудъ усвоить римскому характеру чудный трактатъ Панетія, съ своей стороны св. Амвросій пожелалъ превратить книгу Цицерона въ христіанскій трактатъ: оба они занялись однородными предпріятіями {См. у Эберта, стр. 170, въ его: Histoire de lu littrature latine chrtienne (франц. переводъ).}. Не смотря на нкоторыя измненія, внутреннее содержаніе произведенія остается то же, и сущность стоической морали сохранена. Тмъ же стоицизмомъ, проникнуто содержаніе нсколькихъ писемъ, написанныхъ св. Амвросіемъ къ его другу Симплиціану. Онъ усвоиваетъ себ парадоксы стоической школы:— богатъ только мудрецъ — только мудрецъ свободенъ, и пр. Онъ доказываетъ, что эти парадоксы столь же свойственны правиламъ христіанства, какъ и ученіямъ философовъ {Epist., 37 и 38.}, онъ разработываетъ ихъ такъ, что, читая его, представляется, будто читаешь Сенеку. Классическая древность является всюду въ его сочиненіяхъ, даже въ тхъ изъ нихъ, въ которыхъ мене всего разсчитываешь встртить ее. Когда онъ произносилъ въ Миланскомъ собор надгробное слово молодому Валентиніану, онъ думалъ о его брат Граціап, котораго также нжно любилъ. Мысль о двухъ несчастныхъ государяхъ, погибшихъ такъ унизительно, притомъ въ цвт лтъ, напомнила ему объ участи Низія и Эвріала. Онъ безъ стсненія перелагаетъ Вергилія въ прозу, и это даетъ ему возможность достойно оплакать обоихъ государей: Beati ambo, si quid ineae orationes valebunt! nulla dies vos silentia praeterbit, и пр. {De Obitu Valentiniaui, 78.}. Ему понадобилось, при другомъ случа, утшить сестру въ потер брата, совершившейся при трагическихъ обстоятельствахъ. Онъ счелъ особенно удобнымъ воспроизвести для этого часть письма, написаннаго Сервіемъ Сульниціемъ Цицерону по поводу смерти дочери: онъ находилъ, что этотъ прекрасный отрывокъ, поучавшій при вид утратъ о тщет земнаго, можетъ съ удобствомъ служить цлямъ христіанства и какъ нельзя боле умстенъ въ пастырскомъ увщаніи епископа. Не будемъ же удивляться тому, что святой Амвросій безъ всякаго колебанія вводилъ классическую древность въ христіанскіе сюжеты, онъ проповдывалъ здсь ту уступчивую теорію, которая вполн умиротворяла его совсть. По его убжденію, все, что было истиннаго и добраго въ древности, все истекало изъ книгъ Священнаго Писанія. Вдь Пинагоръ, какъ говорили, былъ родомъ іудей, онъ, во всякомъ случа, читалъ Моисея {Epist., 28.}, то же было и съ другими. Восхищаются проблескомъ мудрости и истины у древнихъ поэтовъ: все это перешло къ нимъ отъ Іова или Давида, которые боле древни, чмъ они {Epist., 37: Quanti antiquior Job? Quanto vetustior David? Agnoscaat ergo de nostris se habere quecunque praestaiitioni locuti sunt.}. Слдовательно, можно безъ угрызеній совсти черпать изъ такихъ источниковъ, они берутъ свое начало изъ Библіи путями, для насъ невдомыми. Слдовательно, христіанинъ, прибгая къ ихъ помощи, черпаетъ изъ такого источника, который не чуждъ ему. Онъ только беретъ у другихъ то, что принадлежитъ и ему.
Если, такимъ образомъ, ршались проповдывать подобныя правила великіе епископы, знаменитые ученые, каковыми были святой Амвросій, святой Іеронимъ и блаженный Августинъ, если они подавали примръ того, лакъ пользоваться языческою древностію для утвержденія религіозныхъ истинъ, то легко себ представить, какъ должны были поступать мене ревностные христіане, обыкновенные міряне. Вполн естественно, что при такихъ условіяхъ должно было образоваться сліяніе между элементами различнаго происхожденія, и что слившись, подобные элементы должны были послужить для достиженія одного и того же предначертанія, такъ и случилось. Конечно, бывало и такъ, что нкоторые робкіе люди при этомъ ощущали своего рода угрызенія совсти, встрчались подобные люди въ монастыряхъ, они-то и предавались терзаніямъ духа {См. о подобныхъ послднихъ протестахъ у Компаретти, Virgilio nel medio его, I, см. 107 и слд.}. Но на вопли ихъ необращалось вниманія. И такъ какъ подобные вопли не могли устранить прежней системы воспитанія, и оно оставалось все тмъ же, какимъ было изстари, то можно сказать утвердительно, что вліяніе школъ все боле и боле утверждало и увеличивало чуждые элементы, которые въ теченіе уже пяти вковъ продолжали проникать въ христіанство и сливаться съ нимъ.
Буассье Гастон
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Религия Иисуса и начала христианства до Никейского собора, Юлихер Адольф, Год: 1907
  2. Сказания евангелистов, Косидовский Зенон, Год: 1977
  3. Иезуиты, Бёмер Генрих, Год: 1904
  4. Наполеон Первый. Его жизнь и его время, Кирхейзен Фридрих, Год: 1912
  5. История Англии. От восшествия на престол Иакова II. Часть II, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1859
  6. Римский колонат, Фюстель_де-Куланж Нюма-Дени, Год: 1877
  7. История морских разбойников Средиземного моря и Океана, Архенгольц Иоганн-Вильгельм, Год: 1804
  8. История рабства в античном мире, Валлон Анри, Год: 1847
Электронная библиотека