Последние римляне, Еске-Хоинский Теодор, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 354 минут(ы)

Теодор Еске-Хоинский
Последние римляне

Часть I

I

Дворец Аврелия Симмаха, находившийся в Риме на Триумфальной улице, растворил первого ноября триста девяносто первого года по Рождеству Христову настежь свои ворота для всех родственников, друзей и клиентов [одна из самых низших социальных групп в древней Италии, римский плебс].

Громадное здание сверху донизу тонуло в венках из мирта и плюща. Рабы убирали его целую неделю. По колоннам портика, обвитым гирляндами виноградных листьев, они развесили белые ковры, воду в фонтанах подкрасили цветными маслами, дорожки в саду усыпали лиловыми цветами шафрана.

Еще вечерние сумерки не стерли с фронтонов храмов и общественных зданий последние отблески заходящего солнца, как во всем городе поднялись шум и движение, словно весной в улье. Торговцы раньше, чем обыкновенно, запирали свои лавки, разносчики складывали свои лари, ремесленники бросали инструменты. Свободные граждане, имевшие право носить тогу, накидывали ее на себя и оставляли дома, чтобы следовать за толпой, плывущей по всем улицам по направлению к Копенским воротам. Наиболее состоятельные, которые могли платить за места, усаживались на подмостках, устроенных вдоль тротуаров.

Весь языческий Рим хотел принять участие в торжестве, которое устраивалось во дворце Симмаха, так как этот сильный человек, известный оратор и писатель, богатейший из сенаторов Италии, консул текущего года, защищал народных богов, подвергая опасности свою жизнь и состояние. В своем рвении он не боялся даже гнева императора Феодосия. Если бы не он и не его близкий друг, человек столь же сильный, префект Никомах Флавиан, на Капитолии блестел бы крест галилеян.

Эти два римлянина, державшиеся старых обычаев, скрепляли сегодня союз дружбы кровными узами: Симмах выдавал свою дочь Галлу за сына Флавиана. Когда на небе покажется первая звезда, запылают тысячи факелов и из дворца выступит свадебный поезд, отец, окруженный родственниками и гостями, отведет молодую девушку на Виминал, в жилище Флавианов. И весь языческий Рим высыпал на улицы, чтобы выказать защитникам народных богов свою признательность и благодарность.

Вблизи триумфальной арки Константина, напротив амфитеатра, собралась кучка горожан. Они, видимо, не принадлежали к друзьям Симмаха и Флавиана, так как не почтили семейного торжества праздничными платьями. В обыкновенных осенних туниках с длинными рукавами вышли они на улицу и равнодушно смотрели на людские волны, которые заполняли театральную площадь.

— Если бы Амвросий Медиоланский был во главе римской общины, идолопоклонники не издевались бы с таким бесстыдством над истинным Богом, — сказал низкорослый, худой горожанин в потертой тоге. — Наш же епископ целуется с Симмахом, а Флавиана зовет своим другом. Остыло в нас рвение к вере.

Он указал на амфитеатр и продолжал:

— Может быть, вы скучаете о том времени, когда наши мученики забавляли в этих проклятых стенах своими страданиями сброд язычников?

Глаза христиан обратились в сторону громадного здания, которое кровавыми буквами записано в истории новой веры.

— Ты вызываешь страхи, погребенные навсегда, — проворчал молодой солдат. — Уже сто лет, как мы публично молимся в своих церквах, признанные правительством. На нашей стороне стоят императоры, им же скоро останутся только одни воспоминания.

Худой горожанин в потертой тоге встрепенулся.

— Воспоминания! — вскричал он. — Воспоминания не ходят по улицам в пурпурных сенаторских тогах, не живут во дворцах, не занимают высоких должностей. Что нам из того, что императоры молятся истинному Богу? Несмотря на это, Зевс до сих пор господствует в Капитолии, до сих пор приносятся жертвы, как будто распоряжений Феодосия и Валентиниана изданы на ветер. Константинополь и Виенна [Константинополь, прежде называвшийся Византией, со времен Константина Великого был столицей Римской империи. Виенна в 391 и 392 гг. была резиденцией императора Валентиниана II, царствовавшего одновременно с Феодосием, который жил в Константинополе] приказывают, а Рим не слушается, император уничтожает идолопоклонство, а префект претории, его ближайший заместитель, закалывает собственной рукой белых быков и советуется перед каждым важным делом с гадателями. Все мы знаем, что Никомах Флавиан, не колеблясь, сослал бы нас в сардинские рудники, если бы нас не охраняла сила цезарского имени. А кто виноват, что этот яростный язычник распоряжается в Риме, как будто свет истинной веры прячется еще боязливо в подземельях кладбищ? Вместо того чтобы выйти на улицу и потребовать выполнения цезарских указов, мы ежедневно позволяем идолопоклонникам пренебрегать ими. Мы спокойно смотрим на их отвратительные суеверия, сходим с дороги, встречая их смешные процессии, со смирением и покорностью принимаем участие в их празднествах. Если бы мы пошли всей толпой на Палатин и заявили единогласно: ‘Не хотим идолопоклонства, хотим, чтобы указы цезаря осуществились на деле!’, — то божественный Феодосий узнал бы в Константинополе и тотчас Зевс должен был бы уступить нашему Агнцу. Перенося без отпора дерзость врагов Церкви, мы сами подтверждаем ложные донесения, которыми Флавиан засыпает без устали двор в Константинополе и Виенне. Он-то и внушает правительству, что мы в древней столице государства составляем такое незначительное число, что с нами не стоит и считаться. Он и этот лукавый Симмах умышленно вводят божественных императоров в заблуждение, чтобы отдалить победу истинного Бога.

Глухой ропот прошел в толпе христиан. Они сочувственно кивали головой оратору.

— А я говорил, — отозвался какой-то сапожник с фиолетовым носом пьяницы, — что надо было подавать голоса за Прокопия. Если бы он управлял общиной, то епископ не братался бы с язычниками.

Прокопий усмехнулся.

— Сами мы виноваты, — продолжал он,, — что эти язычники располагаются в Риме, как будто бы нас совсем не было. Они правят в сенате, заседают на Палатине, живут в лучших частях города, а мы держимся в стороне и гнием в грязных норах по закоулкам.

— И наши заседают в сенате, — заметил молодой солдат.

— А сколько их? — закричал Прокопий с гневом. — Мы все должны быть в Капитолии, так как Рим принадлежит нам. Наши предки завоевали его своим мученичеством. Не для того первые христиане гибли на аренах, чтобы их потомки служили этим языческим псам. Довольно поцарствовали они, теперь наш черед.

— Станем на будущих выборах подавать голоса за Прокопия! — крикнул портной. — Если бы епископ думал так, как он, нам лучше бы жилось на свете. На что Симмаху столько садов? Тот, который за Тибром, пригодился бы для моих детей, было бы где им поиграть.

— Консул вчера приказал зарезать сто волов для угощения этих дармоедов, а благочестивый христианин не видит куска мяса за целую неделю, — отозвался торговец овощами. — Хотя бы кого-нибудь из нас пригласил. Но язычник не подумает о том, что и поклонник истинного Бога охотно бы подкрепил свои силы за пиршественным столом. Ради чего милосердный Агнец страдал на кресте, когда они захватывают лучшие дары земные?

— Ради того, — вмешался солдат, — чтобы научить нас пренебрегать наслаждениями сего мира.

Сапожник громко рассмеялся.

— Эх, ты, молокосос! Если тебе хочется мученичества, то запишись в наш цех, а палка моего подмастерья подготовит тебя к небесному венцу.

— Вы ссоритесь, — отозвался Прокопий, — а Симмах тем временем доказывает всему свету, что Рим не перестал быть местопребыванием языческих предрассудков, и единственно с этой целью отдает свою дочь во дворец Флавианов. Мы не были бы верными слугами истинного Бога, если бы не помешали этому гордому язычнику совершать те старинные римские обряды, о которых давно забыли даже жрецы Зевса.

В толпе христиан вторично прошел глухой ропот.

— Слушайте Прокопия, он дает хороший совет, — оказал сапожник.

— Они еще слишком сильны, — заметил торговец овощами.

— Трусов страшит даже вид детей! — презрительно сказал Прокопий. — Да мы их забросали бы сандалиями, если бы только захотели.

— Конечно! Разумеется! — повторяли кругом.

Христиане окружили Прокопия и совещались вполголоса. Потом они разбежались по площади амфитеатра.

Когда все это происходило на улицах Рима, во дворце Симмаха в приемной зале, убранной цветами и коврами, собралось более ста гостей обоего пола. Все платья, мужские и женские, украшала широкая пурпурная полоса — признак сенаторского рода, руки были покрыты перстнями и браслетами. В волосах, на шеях и башмаках женщин блестели жемчуг и драгоценные камни, которые сверкали при свете многочисленных ламп с колпаками из александрийского стекла.

Все это блестящее общество приносило поздравления пятнадцатилетней девочке, смущенной предупредительностью важных мужчин и матрон. С глазами, опущенными книзу, в покрывале огненного цвета, Галла, единственная дочь консула Симмаха, в молчании слушала доброжелательные слова друзей своего отца. Горячий румянец не сходил с ее красивого, свежего лица, заключенного в рамку густых темных волос, уложенных по стародавнему обычаю римских невест в шесть рядов.

Мужчины были облачены в длинные тоги, доходящие до щиколоток. Эта одежда уже выходила из употребления в конце четвертого столетия.

Только один из гостей Симмаха не облекся в национальное римское платье и не принимал участия в беседе, которая велась вполголоса. На нем, сверху шелковой желтой туники, была серебряная кольчуга, а на кольчуге — воинский плащ греческого покроя, называвшийся хламидой, застегнутый на правом плече большим аметистом. В одной руке он держал золоченый шлем, а другой опирался на рукоятку короткого меча.

В затруднительном положении оказался бы тот, кто пожелал бы определить его национальность, очевидно, что это было дитя двух рас. Одна дала ему черные, огненные глаза и смуглый цвет лица южанина, другая покрыла его голову белокурыми волосами. Несмотря на высокое положение, которое он занимал в легионах, о чем, свидетельствовала широкая лента, опоясывающая его бедра, и золотая цепь с портретом цезаря Валентиниана, ему было не более тридцати лет.

Видимо, он был чужим среди гостей Симмаха, так как стоял один, в стороне ото всех. Остальные не особенно, доброжелательно посматривали на него. Его взгляд свободно скользил по лицам римлян, и если останавливался дольше, то только на мраморных изваяниях знаменитых полководцев и граждан, стоявших вдоль стен, как будто он сравнивал живых с умершими.

Погруженный в свои мысли, он не заметил, что один из младших сенаторов отделился от группы, с которой вел разговор, и подошел к нему, и только тогда обернулся к патрицию, когда услышал его тихий голос.

— Приветствую тебя в столице, знаменитый воевода, — сказал сенатор, — и пусть ласки римлянок заставят тебя забыть о прелестях цезарского двора.

— Благодарю тебя за добрые пожелания, славный претор, — отвечал тот, которого сенатор назвал воеводой, — но я не думаю, чтобы они могли осуществиться.

— Я вижу, что ты пришел к нам с предубеждением советников божественного Валентиниана.

— Посмотри, как неприязненно глядят на меня в доме консула.

— Мы неприязненно встречаем только тех, кто умышленно выказывает нам пренебрежение. Твой оруженосец должен был тебе объяснить, что римский обычай не допускает, чтобы гости переходили через порог нашего дома в военных доспехах, с оружием в руках.

— Оружие и доспехи римского воина не должны оскорблять глаз римлянина. Я ношу одежду и знаки нашего божественного и бессмертного государя.

Сенатор замолчал, едва улыбнувшись, и через несколько времени прибавил:

— А все-таки я советовал бы твоей знаменитости сообразоваться с нашими обычаями, если ты имеешь намерение провести с нами несколько времени — мы придерживаемся старых обычаев и очень упрямы…

— Языческие обычаи не обязательны для христианина, — отвечал воевода.

Сенатор пожал плечами.

— Если я надоел тебе своими замечаниями, то прости меня, — холодно сказал он, — мне казалось, что я могу предостеречь хорошего знакомого. Все-таки мы провели когда-то вместе несколько веселых недель в Биение. Это дает право на искренность.

В это время перед занавеской, закрывавшей боковой коридор, который соединял залу со следующими комнатами, показался ликтор [должностное лицо при высших магистратах и жрецах в Древнем Риме] и поднял кверху свой пучок розог.

По его знаку шепот и смех затихли, присутствующие расположились вокруг домашнего жертвенника.

Вслед за ликтором шла молодая женщина в белой широкой одежде без всяких украшений. На лбу у нее была повязка такого же цвета с лентами, которые спадали по обе стороны ее лица. С ее левого плеча свешивался пурпурный плащ.

Все склонили головы перед ней с глубоким уважением, она же, казалось, не обращала внимания на эти знаки почета. Она шла спокойно, не глядя на окружающих, со взором, опущенным книзу. Когда она подошла к жертвеннику, то скрестила руки на груди и низко поклонилась священному огню.

— Римлянка! — шепнул воевода.

— Да, римлянка, — сказал сенатор. — Присмотрись хорошенько к этому истинному отпрыску ‘волчьего племени’, ибо это Фауста Авзония, племянница префекта Флавиана. Ее предки еще до консулов носили всаднический перстень. Вот она, может быть, примирила бы тебя с нашими обычаями.

Воевода молчал. С первой минуты, как только Фауста Авзония показалась в зале, он был приятно изумлен. Эта высокая, стройная фигура, двигающаяся с достоинством царицы, действительно напоминала матрону Древнего Рима. Несмотря на молодые годы, на ее лице отражалось спокойствие зрелого человека. Черные волосы с гранатовым отливом выбивались из-под повязки, черные брови почти сходились над орлиным носом.

— Не утруждай понапрасну глаз, — отозвался сенатор, — она дева — жрица Весты! Стрелы бога любви падают бессильно у ее ног, точно гнилые щепки.

— Весталка? — проговорил воевода, не отрывая взгляда от Фаусты.

— Жрица нашего народного огня.

— Какая жалость…

— Не ты первый высказываешь сожаление, что сердце Фаусты замкнуто навсегда для любви.

— Навсегда ли? — спросил воевода с недоверием.

— Ты в Риме, — отвечал сенатор, — а у нас еще сильны старые боги, несмотря на угрозы из Константинополя и Виенны. Месть оскорбленного народа разорвала бы в клочья того, кто осмелился бы унизить девственницу весталку нечистым вожделением.

— Мстительность вашего народа раздробится о волю божественных императоров.

— Не одна только чернь приносит жертвы в храмах Рима.

— И сопротивление вашей знати вскоре сокрушится перед могуществом креста.

— Ты так думаешь?

— Я знаю это.

— Не с чувством приязни прибыл ты к нам, Винфрид Фабриций, — сказал сенатор.

— Моей любви к истинному Богу я никогда не прикрывал лживым словом, — отвечал Винфрид, — о чем Кай Юлий Страбон должен знать со времени нашего совместного пребывания в Виенне.

— Я думал, что время притупило острие твоей религиозной нетерпимости. Только молодость кичится беспощадностью..

— Глубоко прочувствованная вера не стынет с годами. Не любит Бога тот, кто входит в сделки с его врагами.

Когда воевода говорил это, его лицо приняло выражение непреклонности.

— По крайней мере ты искренен, — пробормотал сенатор.

— Прошло то время, когда искренность была печальной добродетелью христиан, за которую они расплачивались на арене амфитеатра. Теперь даже трус может прославлять во всеуслышание распятого Христа.

В зале поднялось движение. Все общество устремилось к коридору, на пороге которого показался человек лет пятидесяти с лишком, среднего роста, одетый в красную, затканную золотом тогу консула. Это был Квинт Аврелий Симмах.

Хотя известный оратор и писатель стоял вместе с префектом Флавианом во главе староримской партии, — но происходил он, по-видимому, не из рода патрициев, статуями которых украсил свою залу. У него не было круглого, выпуклого на висках черепа, ни орлиного профиля, ни холодной гордости в глазах и линиях рта. Его продолговатая голова, высокий лоб, образующий с носом прямую линию, умные глаза, борода с проседью скорее напоминали тип греческого мудреца.

Симмах с признательностью благодарил гостей за то, что они во множестве стеклись на его семейное торжество. Сенаторов он целовал в губы, а их жен и дочерей одаривал ласковым взором. И, только заметив воеводу, он слегка нахмурил брови, а на его широких губах угасла приветственная улыбка. Пригласив только что присланного из Виенны начальника легионов, стоявших гарнизоном в Италии, он почтил его как представителя императора.

Поздоровавшись с каждым отдельно, Симмах подошел к жертвеннику. По стародавним римским преданиям доисторических времен он был верховным начальником рода, жрецом домашнего культа. Только он один имел право сноситься непосредственно с душами предков и разрешать узы, соединяющие членов семьи с очагом. Без его разрешения никто не мог перейти на служение другим духам-покровителям. И лишь с того времени, когда он своей отцовской властью освободит Галлу от обязанностей, связывающих ее с традициями Симмахов, девушка может дать своему жениху клятву в верности на всю жизнь. Как только руки мужа перенесут ее через порог дома Флавианов, для нее погаснет навсегда очаг родного гнезда. Души ее предков не последуют за ней под чужой кров, где благоденствие рода охраняют иные, невидимые покровители. Она сольется не только телом, но и верой, чувствами, целями жизни с Флавианами, составляя с ними такое нераздельное целое, как будто она родилась и воспиталась в их среде.

Отец, пока не передаст ее в руки мужа, должен прежде всего умолять богов рода за ее отступление от культа, в поклонении которому протекла ее молодость.

Воевода, сын аллемана, служивший в отряде телохранителей Грациана, воспитанный христианскими священниками, находившийся долгое время в ближайшей свите Валентиниана, не мог объяснить себе зрелище, свидетелем которого он был.

Правда, он слышал, что в западных провинциях Империи, в особенности в Италии и Галлии, некоторая часть населения еще противилась новой вере, но никогда не предполагал, что язычество насчитывало столько сторонников в высшем слое общества. Все эти язычники, окружавшие домашний алтарь хозяина, занимали в администрации города и страны высокие должности. Тут были не только богатейшие, но и наиболее влиятельные люди Италии.

Искренне ли они верили, что в огне, тлеющем на жертвеннике, живут души предков Симмаха, знающие судьбу рода, к которому они когда-то принадлежали?

Пока воевода раздумывал над этим, в тишине, царившей в зале, раздался звучный голос консула:

— В силу моей отцовской власти, — медленно и с расстановкой говорил Симмах, — я снимаю с тебя, Галла, бремя обязанностей, с которыми ты родилась на свет, и отдаю под покровительство домашних богов Флавианов, дабы ты отныне была их верной служительницей.

Он замолчал и с минуту смотрел на пламя жертвенника, потом протянул руки и заговорил далее взволнованным голосом:

— В тебе, священный огонь, олицетворение римских добродетелей, покоится последняя надежда приверженцев старого порядка. До тех пор, пока наши матери, жены и дочери будут прибегать к тебе с любовью и верой, до тех пор твоих поклонников не одолеет надменность восточного суеверия. Пылай же вечно, чистый и бессмертный, и будь той таинственной силой, которая объединяет мысли и чувства всех членов семьи одной целью. Будь связующим звеном между нами и душами предков, чтобы мы не забыли о доблестях, которые дали им господство над миром. Свети нам везде за нашей работой — в совете и на поле брани, ибо в настоящее время больше, чем когда-либо, мы нуждаемся в твоем животворящем тепле. Честь тебе и хвала, святой домашний очаг!..

— Честь тебе и хвала! — повторили шепотом несколько десятков голосов.

Первая часть обряда была окончена. А свадьба вместе с торжественным обедом должна произойти в доме Флавианов.

Спустя полчаса, когда на небе засверкала вечерняя звезда, ворота дворца отворились и со двора двинулся свадебный поезд. Шествие открывал сотник городской стражи, ведущий за собой отряд слуг, которые шли тремя рядами мерным шагом регулярного войска. Вслед за ними теснилась многочисленная толпа гостей Симмаха в тогах и с венками на головах. Они шли впереди золоченых носилок Фаусты Авзонии, которая покоилась на пурпурных подушках, покрытая белым покрывалом. Весталку несли восемь черных рабов в красных туниках, а ликтор с пучком розог на плече охранял ее.

Воевода, окруженный предводителями римского гарнизона, сидя на коне, сверху смотрел на жрицу. На головах воинов блестели золоченые шишаки, а шелковые плащи переливались разными красками в мигающем свете факелов.

За главой процессии вилась длинная змея, отливающая яркими цветами. Каждого сенатора несли рабы различных народностей — белые, черные, смуглые: одни в голубых туниках, другие в розовых, зеленых, фиолетовых, желтых, красных, и все с цветами в волосах и на платье.

В самом конце четыре белых коня везли колесницу из слоновой кости, в которой торжественно стояли Симмах с дочерью и зятем. Тут же, за колесницей, шла мать невесты, Рустиниана, неся в руке факел Гименея. Два ряда девиц в белых длинных платьях шли по обеим сторонам молодых.

Поезд замыкала толпа вольноотпущенников и рабов Симмаха.

Буря рукоплесканий и криков радости встретила консула и его гостей. Вдоль Триумфальной улицы блестели тысячи огней, развевалась тоги и плащи. С крыш и подмостков на пышную процессию падал дождь цветов.

— Честь тебе, Симмах, отец отечества! — гремела толпа, подымая высоко кверху факелы.

А консул наклонял голову и благодарил народ за участие в его семейном торжестве.

Правда, то тут, то там из-за угла слышен был свист или насмешливый хохот, но шум толпы покрывал эти зловещие голоса.

Когда миновала первая радость и наступила минута отдыха, тотчас же в вечерней тиши разнесся свадебный гимн. Его пели девицы, окружавшие колесницу молодых, под аккомпанемент флейт. Они пели о любви и счастье у домашнего очага и к каждой строфе прибавляли: ‘Tatassi! Tatassi!’

Толпа подхватила — это слово, принесенное далеким эхом прошлого. Никто не понимал его значения, но все знали, что когда-то, еще во времена первых царей, оно было вестником свадебного веселья.

Сопровождаемая со всех сторон гулом радостных восклицаний, процессия двигалась по Триумфальной улице к арке Константина, с каждой минутой становилась гуще, так как толпа присоединялась сзади к слугам Симмаха и принимала такое живое участие в торжестве, как будто сама принадлежала к числу его домашних. Языческая чернь тешилась блеском своих вельмож. Глядя на их могущество, она сама чувствовала себя сильной.

— Tatassi! Tatassi! — раздавалось кругом — выше кровель домов и храмов, и дальше, до Латеранского дворца, где римский архиепископ Сириций опечаленно слушал эти зловещие крики.

Уже давно язычники не проявляли себя так всенародно.

В то время как процессия приближалась к Триумфальной арке Константина, со всех сторон вдруг раздались крики и продолжительный свист. Их было так много, что они смутили гармонию свадебной песни и, вторгнувшись в однообразные аккорды гимна, нарушили его серьезную важность.

— Галилеяне! — закричал кто-то в толпе.

— Галилеяне! — подхватил другой, десятый, сотый, и все эти возгласы слились в один мощный крик, дышащий местью.

Потом на несколько мгновений настала тишина, такая томительная и тягостная, какая бывает в лесу перед бурей. В этой тишине раздался громкий голос Симмаха:

— Не обращайте внимания на злобу галилеян! Не расступайтесь! Tatassi! Tatassi!

Но язычники уже не ответили консулу радостным криком. Со всех сторон слышалось:

— Поклонники идолов!

— Поклонники суеверий!

Крыши, зубцы стен, ступени храмов, колонны портиков, казалось, издевались над свадебным поездом, который медленно подвигался вперед.

Когда он миновал амфитеатр, на него сверху посыпался град камней. Один из них попал в голову весталке.

Первым это заметил Винфрид Фабриций. Соскочив с коня, он подбежал к жрице.

— Ты ранена? — спросил он и схватился за ее покрывало.

Но Фауста Авзония придержала покрывало быстрым движением руки. Римский обычай наказывал смертью каждого мужчину, который осмелился бы прикоснуться к весталке. Это право принадлежало только верховному жрецу.

Большие черные глаза весталки с удивлением остановились на воеводе.

Он, догадавшись о причине ее изумления, заговорил быстро, понизив голос:

— Если я нарушаю ваш обычай, то меня оправдывает важность минуты. Я вижу кровь на твоем виске.

Фауста Авзония ответила воеводе за его заботливость благодарным взглядом.

— Рана моя так незначительна, что я ее почти и не чувствую. Не обращай на нее внимания, иначе она могла бы стать причиной большого несчастья.

Когда она это говорила, то в ее густом альтовом голосе слышались мягкие тона.

Но ликтор, который шел около нее, заметил уже рану на ее виске. Он поднял кверху свой пучок и закричал:

— Римляне! Галилеяне оскорбили жрицу Весты.

К ликтору подбежали стражники города.

— Жрицу Весты оскорбили! — повторили несколько голосов.

Слух этот вихрем пролетел по процессии, усиливаясь по пути.

— Оскорбили! Ранили! Убили Фаусту Авзонию! — гремело кругом.

Толпа заколыхалась. Те, кто шел сзади, старались пробиться вперед, силясь добраться до места происшествия. Напрасно сотник старался восстановить порядок, даже сенаторы вышли из носилок и присоединились к толпе.

Тысячи кулаков поднялись кверху, из тысяч грудей вырвался крик мести:

— Галилеян на арену!

— Идолопоклонники! — отвечали христиане, которые толпами наплывали из всех боковых улиц.

Ненависть кипела уже всюду. Язычники сбрасывали тоги, связывающие их движения, христиане заворачивали рукава туник. Женщины и дети подбирали камни и подавали их отцам и мужьям.

Винфрид Фабриций обратился к своим подчиненным и отдал приказ:

— Пусть палатинский отряд восстановит порядок. Остерегаться кровопролития!

Трибуны, пробившись через толпу, понеслись полным галопом к Палатину, а воевода, вынув меч, хотел приблизиться к Авзонии, но дорогу ему преградили клиенты Симмаха и городская стража.

Несколько десятков человек окружили носилки жрицы, защищая к ней доступ.

— Расступиться! — крикнул воевода.

Никто не тронулся с места. Ему отвечал только грозный ропот. Трудно было пустить в ход свою силу.

Винфрид посмотрел на весталку. Она стояла в носилках выпрямившись, с надменно поднятой головой. Кругом нее кипела свалка, скрещивались проклятия, призывы, стоны, а она бестрепетно смотрела на толпу. Фауста казалась еще более бледной, и ее сдвинутые брови образовали почти прямую линию.

— Римлянка! — прошептал Винфрид, смотря исподлобья на Фаусту.

От нее его отделяла высокая и крепкая стена, сложенная из понятий, убеждений и обычаев длинного ряда веков, доступ к ней преграждала религиозная ненависть, взрыва которой он был свидетелем.

Со стороны Палатина уже доносились короткие слова военной команды.

Толпа, теснимая отовсюду легионерами, начала подаваться. Солдаты напирали щитами, разбивая ряды буянов.

Свадебная процессия снова двинулась кверху, к Виминалу, по радостные крики народа уже не вторили пению девиц.

Осторожно, как будто испуганная, вилась блестящая змея по опустевшей площади амфитеатра. А за ней по боковым улицам следовал ропот ненависти, развиваясь все дальше и дальше, пока не охватил весь город…

II

На следующий день во дворце префекта претории [Император Константин разделил Римское государство на четыре ‘префектуры’. Эти префектуры распадались на двенадцать ‘дионезий’ и 96 провинций. Во главе каждой префектуры стоял ‘префект претории’, наивысший римский чиновник, принадлежащий к личному совету государя. Говорить с ним надо было, преклоняя колени], на Палатине, обычные дела шли своим чередом.

Два солдата, стоящие на карауле перед главными дверями, лениво, скучающе ходили вдоль портика взад и вперед. Время от времени, когда приближался какой-нибудь сановник, они останавливались и, выпрямившись, опускали мечи.

Прилив и отлив живой волны перед префектурой не уменьшался ни на минуту. Одни входили, другие выходили.

К очагу высшего начальника Италии, Иллирии и Африки тянулись сенаторы и всадники, чиновники и плебеи, горожане и сельские жители. В толпе виднелись атлетические фигуры светловолосых германцев из Реции, сухих, опаленных африканским солнцем жителей Массилии и Нумидии, стройных славян с берегов Адриатики и коренастых, подвижных, черноглазых лигурийцев.

Все эти подданные ‘божественного и вечного’ императора шли к его наместнику со своими собственными или государственными делами. Один жаловался на сборщиков, другой уплачивал подати, третий должен был дать объяснение относительно беспорядков, которые допустил в городском управлении, четвертый прибыл за приказаниями.

В большой приемной зале их ждал Никомах Флавиан, человек, известный своей справедливостью во всей Империи и уважаемый даже христианами. Мздоимец или насильник знали, что не найдут поблажки перед трибуналом префекта. Сила золота, столь могущественная в других провинциях государства, что ей покорялись даже императоры, теряла свое значение в пределах стен дворца наместника Италии, Иллирии и Африки. Еще никто не покупал расположения Флавиана.

Обиженный сильным или бесчестным человеком представал перед лицом префекта полный надежды. Никомах Флавиан выслушивал каждого и был справедливым к самым бедным.

Уже в преддверии дворца была заметна тяжелая рука энергичного повелителя. Его многочисленная прислуга — глашатаи, ликторы, солдаты, сидевшие на лавках вдоль стены, разговаривали вполголоса, чутко присматриваясь к малейшему колебанию занавески, заменявшей дверь. Чиновники двигались тихим шагом, не было слышно ни громкого голоса, ни смеха.

Тут же, при самом входе, в маленькой комнате, предназначаемой в частных домах для привратника, помещались двое переводчиков. Каждый из них знал несколько языков. Они записывали в больших книгах имена прибывших, просматривали их документы и давали указания.

Один из них, немолодой уже грек, бросил на стол трость, употребляемую для письма, встал со стула и подошел к бронзовому сосуду, в котором тлели угли.

Грея себе руки, он ворчал:

— Уж скоро обеденная пора, а этот сброд все тянется, и тянется, хотя бы по крайней мере эта потеря времени оплачивалась чем-нибудь, а то в вашем подлом Риме ничего не заработаешь.

— Мы получаем больше жалованья, чем переводчики в восточных префектурах, — отвечал другой тихим голосом, посмотрев осторожно на занавеску.

Грек презрительно скривил губы.

— Кто говорит о жалованье? — сказал он. — Это годится лишь для дураков и неумелых. В восточных префектурах умный человек побочными доходами наберет втрое больше жалованья.

Второй переводчик опять посмотрел на занавеску.

— И у нас прежде было иначе, — сказал он. — При прежнем префекте слуги Цезаря не голодали и не ютились по чердакам. Почти каждый день перепадало по солиду [золотая римская монета], и никто этому не удивлялся: что за ущерб государству, если бедный чиновник старается увеличить свой скудный заработок.

Лицо грека искривилось гаденькой улыбкой.

Подойдя к товарищу, он склонился к нему и заговорил шепотом:

— Государству не бывает никакого вреда, когда такие бедняки, как ты и я, поживимся чем-нибудь из его полных яслей, но это вредит добродетели, староримской добродетели, ибо добродетель должна спать на голых досках, пугать людей лохмотьями, ходить всегда с суровым лицом и пустым желудком. Добродетель — это тот глупый пес, который предпочитает скорее издохнуть с голоду, чем дотронуться до кости, вверенной его надзору. Добродетель должна иметь такой вид…

Он весь сморщился, нахмурил брови, втянул в себя щеки и живот и принял угрюмый вид.

Другой переводчик приложил ладонь ко рту, чтобы громко не расхохотаться.

— И ходить так, — добавил грек, шагая около стола с преувеличенной важностью.

— Симонид, перестань, я лопну со смеха!

— Не лопнешь, нечему в тебе лопаться. Пустые кишки не лопаются.

— Кто-нибудь может войти.

— Пусть его поглотит христианский ад! — проворчал грек. — Надоело мне вести бесплодные разговоры со всяким бараном.

— Ты умеешь о себе позаботиться, — заметил второй переводчик.

— Это то, что я поймаю когда-нибудь несколько сестерций? Хороша заботливость! За это я расплачиваюсь постоянным страхом, чтобы этот староримский медведь как-нибудь не дознался о моих остроумных подвигах и не приказал бы отхлестать меня, хотя я свободный гражданин.

— Префект не шутит. Всадника Руфа он лишил должности, прокуратора Камилла сослал в сардинские рудники, писца Анеллеса приказал распять. А все за что? За то, что они сделали богатым людям маленькое кровопускание.

Грек нахмурился.

— Эти римляне никогда не перестанут быть варварами, хотя и проглотили всю нашу философию. Поскрести их хорошенько по вылощенной шкуре — и покажутся космы волка. Сейчас рудники, пытки, плети…

— А ты не любишь таких нежностей? — засмеялся другой переводчик.

— В восточных префектурах никто не занимается такими мелочами, как побочные доходы чиновников. В Константинополе все берут то, что староримская добродетель презрительно называет взятками, начиная с советников Цезаря и кончая последним исполнителем власти, и никому в голову не придет возмущаться ловкостью ловких. На то и должность, чтобы из нее извлекать выгоду.

Занавеска зашевелилась. Оба переводчика быстро наклонились над столом и притворились, что они очень заняты.

В комнату вошел человек в белой тоге без всяких украшений.

— Привет вам, знаменитые мужи! — сказал он.

Переводчики, ничего не отвечая, писали что-то прилежно на восковых дощечках.

Через несколько времени грек бросил исподлобья пытливый взгляд на прибывшего и проворчал под нос:

— Сейчас!

И он снова принялся писать и заглядывать в большую книгу, как будто что-то искал в ней.

— Я вызван начальником отдела по сбору городских податей, — отозвался прибывший.

Грек взял у него из рук пергамент, снабженный восковой печатью, внимательно оглядел его со всех сторон, прочитал несколько раз и, пододвинув его своему товарищу, небрежно сказал:

— Не знаю, может ли твое степенство [титул горожанина, заседающего в городском совете] видеться с начальником сбора городских податей. Знаменитый Руфий приказал сегодня никого больше не принимать.

Горожанин недоумевающе посмотрел на переводчиков, как будто соображая, что ему делать, потом сунул руку за тунику.

Это движение вызвало на губах грека мимолетную улыбку.

— Я прибыл из далеких стран, — продолжал далее горожанин. — Если бы вы захотели мне облегчить доступ к преславному Руфию… — И снова он посмотрел на переводчиков, ожидая совета.

— Может быть, знаменитый Руфий примет во внимание твой далекий путь, если бы я его об этом попросил, — сказал греки протянул из-под стола руку.

Горожанин еще колебался, но, когда пальцы чиновника сделали движение, как бы считая деньги, быстро нагнулся и сунул в открытую руку несколько серебряных монет.

В ту же минуту Симонид встал и вышел в переднюю. Пробыв там несколько минут, он вернулся обратно и сказал:

— Знаменитый Руфий ожидает твое степенство.

Знаменитый Руфий ожидал всех, кто приходил в префектуру по делам государства, и принимал каждого в определенные часы. Но об этом не знал житель отдаленной от столицы провинции, привыкший в своем крае к взяткам. Любезно поблагодарив ‘знаменитого господина’ за посредничество, он пошел за дежурным чиновником к начальнику городского казначейства.

Когда занавеска опустилась, Симонид сосчитал деньги.

— Много заработал? — спросил его с любопытством товарищ.

Грек презрительно скривил губы.

— Какие тут у вас заработки, — проворчал он. — Дал несчастных пятьдесят сестерций да еще подумал перед этим. Скотина! Будь это в Константинополе, у нас был бы сегодня обед со старым албанским вином, а у вас даже и поторговаться нельзя, нужно все спешить. Держи десять сестерций и прикуси язык. Если бы не моя смелость, мы умерли бы с голоду на хлебе сиятельнейшего Флавиана. От добродетели не разжиреешь.

— Я все опасаюсь, как бы префект не узнал о твоей смелости. И мне не миновать тогда плетей.

— Откуда же префект может об этом узнать? Ведь я знаю, кому протянуть руку. Такой, как этот болван из далеких мест, который величает нас ‘знаменитыми господами’ и сует сейчас же руку за пазуху, сам берет взятки в своей дыре за горами, потому что если бы он их не брал, то не знал бы так хорошо языка взглядов и пальцев. Такой будет нем как камень. Сенатору или высшему чиновнику я не скажу, что Руфий не принимает.

— Знаешь, Симонид, что мне пришло в голову? — сказал его товарищ.

— Должно быть, ничего умного, — шутливо заметил грек.

— Не могу я понять, зачем ты покинул Константинополь. Такие головы, как твоя, должны бы наживать там сенаторские состояния.

— И наживают, но иногда и у самого великого мудреца может подвернуться нога.

— Должно быть, в столице божественного Феодосия нога у тебя сильно подвернулась, коли ты попал в Рим.

Симонид подозрительно посмотрел на товарища.

— Я навлек на себя неудовольствие сильных людей, — сказал он и принялся за работу.

В передней раздался громкий звук оружия. Это был такой необыкновенный случай, что оба переводчика подбежали к занавеске.

— На мягком ложе не будет спать сегодня этот бедняк, — заметил вполголоса Симонид.

Два солдата сопровождали закованного человека, который производил впечатление кучи грязных лохмотьев. Его платье, тога и туника распадались клочьями. Из разорванных сандалий, связанных веревкой, выглядывали пятки. Измученный, худой, покрытый весь пылью и грязью, он шел с поникшей головой.

С наглостью прислуги больших господ присматривались к нему глашатаи и ликторы, передавая друг другу оскорбительные замечания.

Один из стражников подошел к главному глашатаю и шепнул ему несколько слов. Тот сейчас же исчез за пурпурной шелковой занавеской, а когда через несколько времени вернулся назад, то поднял ее кверху.

Узник и его стража вошли в обширную квадратную залу, стены которой были выложены огромными мраморными плитами, выкрашенными в красный цвет. По обе стороны главной двери стояли по три ликтора с отточенными топорами.

Как во дворце Симмаха, так и тут посреди комнаты стоял алтарь, на нем горел священный огонь. Дым медленно подымался кверху и выходил наружу через отверстие, оставленное на крыше.

На темном фоне стен белели изображения первых двенадцати императоров из дома Юлиев, Клавдиев и Флавиев.

Узник, остановившись на пороге, поднял голову и искал тоскливым взглядом того, воля которого должна была определить дальнейшую судьбу его жизни. И когда он нашел его, то не опустил глаз, а смотрел на него в изумлении, так как ему казалось, что в кресле, изваянном из слоновой кости и стоящем на возвышении против алтаря, сидел не живой человек, а один из этих императоров.

Вирий Никомах Флавиан, префект претории Иллирии, Италии и Африки, мог служить моделью для статуи цезаря Августа. У него был такой же круглый череп с выпуклыми висками, такой же широкий лоб, холодные, повелительные глаза и ясно вырисовывающийся профиль хищной птицы. Даже и фигурой он напоминал изображения потомка великого Цезаря.

Опершись правой рукой на поручень сенаторского кресла, он слегка наклонился вперед, весь белый, как мраморные цезари, начиная с седых волос и кончая высокими шнурованными башмаками, такой же недвижимый, как и они. Только с его губ какая-то глубокая тоска стерла твердое, презрительное выражение ‘господ мира’.

На нем не было ни цепи, ни наплечников, ни пурпурного пояса, ни шелкового, затканного золотом платья, тот восточный обычай высших чиновников государства, любящих блеск.

Несмотря на его шестьдесят лет, на бодром, гладко выбритом лице не было следов старческого изнурения. Вся его фигура, полная мужественных сил, внушала уважение.

— Ты, Гортензий, декурион города Пикса? — спросил префект.

— Ты сам знаешь, светлейший господин, — отвечал дрожащим голосом узник.

— Снять оковы! — приказал префект.

А когда солдаты сняли оковы с Гортензия, он добавил:

— Удалитесь!

Быстро, без шума покинули залу ликторы и чиновники, сидевшие по обеим сторонам префекта за двумя длинными столами.

— Я нарочно удалил с глаз этих людей, — сказал префект, когда остался наедине с преступником, — чтобы ты мог со мной говорить как свободный человек с свободным. Не старайся поймать меня в сети лжи, только одна чистая правда может склонить меня к снисхождению. Подойди ближе! Что ты можешь сказать в оправдание своего проступка?

Гортензий, подойдя к священному креслу, стал на колени на первой ступени возвышения.

— Встань, — сказал префект. — Ты стоишь перед Никомахом Флавианом, который не признает восточных обычаев. Ты бросил без разрешения наместника Южной Италии город, вверенный твоему попечению, пренебрег должностью, связанной с твоим наследственным имением. Ты знаешь, что декурион должен умереть на своем посту, — такова воля божественного и вечного императора. Ты хочешь быть умнее нашего повелителя?

Декурион молчал, вперив свой взгляд в лицо префекта, как будто спрашивая, как и что ему отвечать.

Флавиан понял это и сказал, ободряя его:

— Ты уже слышал, что я не прощаю лжи.

— Я знаю многих, которых правда довела до Позорного Поля, — отвечал печальным голосом декурион. — Она всегда была плохой советчицей.

— Невинный не имеет повода перед моим судом страшиться правды.

— Моя правда не нашла бы поощрения в Виенне или Константинополе.

— Ты находишься в Риме.

Декурион колебался еще немного, потом начал вполголоса:

— Твое сиятельство спрашивает, что я могу сказать в оправдание того деяния, которое закон называет преступлением? Пусть за меня отвечают нивы Южной Кампании, еще недавно такие плодородные и богатые, а теперь такие убогие, как будто, война вместе с заразой прошли по ним. Пусть моими свидетелями будут города и села, пугающие путников своими угасшими очагами, пусть моими защитниками будут святыни без жрецов. Тяжелая нога варваров до сих пор не позорила этого благословенного края, зараза не покрывала ее пеленой траура, а теперь она, когда-то нарядная и веселая, облеклась в рубище всеми брошенной сироты.

Декурион замолк, и префект не повторил своего вопроса. Он очень хорошо видел, куда метит обвиняемый, — не первый раз приводили к нему членов городских советов.

Этот бедняк убежал из родного города и бросил должность, которой во времена республики и первых императоров все усиленно добивались, потому что новый закон прикрепил его к общине, как владелец прикрепляет арендатора к земле. То, что называлось почетом, для декуриона являлось неволей и непосильным трудом.

С того времени, как цезарь Диоклетиан упразднил последние учреждения республиканского Рима, которые продержались, несмотря на Калигулу, Нерона, Домициана и Каракаллу, до конца третьего столетия христианской эры, городские и сельские общины стали козлом отпущения государственного казначейства.

Место прежней власти, отличавшейся необыкновенной простотой, занял механизм, которому прислуживали целые полки чиновников. Где до Диоклетиана достаточно было одного исполнителя закона, там теперь требовалось десять, двадцать. А все эти сановники хотели не только существовать, но и поскорее выжать все, что можно, из своего положения, не отличающегося прочностью вследствие постоянных перемен императоров.

Издержки на содержание двора выросли до непомерной цифры с установлением самодержавной монархии. Цезари четвертого столетия перенесли столицу в Константинополь и окружили себя по обычаю восточных царей такой роскошью, о которой не воображал даже и Нерон. Целые легионы царедворцев, блистающие золотом и драгоценными камнями, затрудняли доступ к трону. Прежде чем римский гражданин мог добраться до самого императора, он проходил через тысячу рук, из которых ни одна ничего не делала даром.

Чтобы прокормить и одеть эту многочисленную толпу чиновников, цезарский казначей изыскивал все новые подати. Большая их тяжесть падала на городские и сельские общины, все, кто принадлежал к государственному механизму, были освобождены от податей.

Подданный ‘божественных и вечных’ государей, если не служил своему монарху в военной или на гражданской службе или даже в его имениях и многочисленных фабриках, платил за землю, ремесла, за домашних животных и за орудия производства, за титул, почетное отличие и звание гражданина, а когда и этого не хватало, то государство обращало в золото все, что прежде было наградой за заслуги. Всякий, кто внес в казну известную сумму, мог получить сенаторский пурпур или перстень всадника. Людей богатых, невзирая на их происхождение и народность, принуждали даже силой поступать в патрициат, у которого отняли все его привилегии, не освободив от тяжелых обязанностей.

Алчность императорской казны и хищность чиновников дошли до того, что беднейшие жители спасались бегством от обязанностей римского подданства. Хлебопашец бросал землю, ремесленник свое заведение. В четвертом веке целые провинции лежали на краях государства или по берегу морей, откуда легче было пробраться за границу, плодоносные поля стояли в запустении, поросшие плевелами. Леса и горы варварских стран, граничащих с Империей, были переполнены римскими беглецами.

За счастливцев, которым удалось обмануть бдительность пограничной стражи, отвечали те несчастные, которые были прикованы разными обстоятельствами к месту рождения. Правительство не заботилось о том, имеет ли община то число жителей, которое записано в податных книгах. Каждый округ должен был доставлять в казну назначенную сумму, каково бы ни было его экономическое положение.

Эта система особенно угнетала те города, которым правительство для облегчения задач своих уполномоченных оставило внешние признаки самоуправления.

Как и прежде, так и теперь во главе общины стоял муниципальный совет. Но декурионы, его составлявшие, не были уже избирательными. Миновала их власть, когда они располагали состоянием, соответственным их званию.

Теперь они собственно были бесплатными чиновниками. На их обязанности лежало содержание общественных зданий, улиц, дорог, они доставляли армии солдат, казне золото, проезжавшим сановникам ночлег, экипажи и взятки, а монарху подарки, требуемые по случаю разных торжеств.

Когда город пустел, декурионы отвечали за дерзость непослушных. Правительство взыскивало с них подати, когда не хватало плательщиков.

За эту общественную службу, которая разоряла самых богатых, декурион имел право носить пурпурный пояс, был освобожден от пытки и мог в случае надобности пользоваться общественной благотворительностью. Каждый город прокармливал по нескольку таких бедняков, разорившихся без всякой вины.

Не все декурионы погибали на своем посту. Более практичные, угнетаемые цезарскими чиновниками, сами угнетали слабейших. Их — насиловали, обкрадывали, и они, в свою очередь, насиловали и обкрадывали других.

Только более совестливые, которые не хотели пятнать себя притеснением бедных, либо падали под бременем обязанностей, либо, измученные постоянной тревогой, бежали куда глаза глядят, без плана и цели, только бы подальше от очагов императорского могущества. Обыкновенно их очень скоро возвращали обратно с дороги — власти с таким рвением наблюдали и преследовали бежавших декурионов, как будто они были величайшими преступниками. Как бы то ни было, с каждым из них убывал бесплатный, а между тем очень полезный чиновник…

Никомах Флавиан знал положение нового цезарства, поэтому опустил голову на руку и молчал.

Спустя некоторое время декурион начал опять:

— Две недели прошло с тех пор, как меня схватили, мне говорят, что я заслужил смертную казнь. Знаю, я тяжко согрешил, оскорбил непослушанием нашего божественного государя, но и домашнее животное кусается, когда его чересчур мучают. Нас мало еще приручили, согнули…

Остальные слова декурион произнес шепотом, но они не ушли от внимания префекта.

— Ты римлянин? — спросил Никомах Флавиан, подняв голову.

— Я происхожу от римской крови, но вовсе не питаю за это благодарности к народным богам, — отвечал декурион. — Скоро новые люди, наплывающие безустанно с Востока, воспретят нам пользоваться воздухом, водой и огнем. Нас покинули боги наших отцов.

Губы Никомаха Флавиана дрогнули, его лицо приняло скорбное выражение, но это продолжалось только секунду.

— Говори дальше, — сказал он спокойным голосом.

— Мне приказали к новому году доставить сто тысяч солидов, — жаловался декурион. — Моя ли в том вина, что из города Пикса нельзя выжать даже и половины этого? Столько-то уже из нас выжали… Приказано мне доставить для сирийских легионов пятьдесят солдат. Моя ли вина, что молодежь разбегается перед набором или переходит к галилеянам и записывается в общины их жрецов, чтобы только не служить под знаменами нашего божественного государя? Что же, мне надо было ждать, пока чиновники отберут у меня последнюю монету? И так уж…

Он вдруг остановился, испуганный своей дерзостью, и упал на колени.

Да, он находился перед непосредственным заместителем императора, перед высшим судьей многочисленных провинций.

— Ты простишь дерзкие слова человека, приведенного в отчаяние, — умолял он. — Слава твоей справедливости и доброты светит нам, детям Рима, как весеннее солнце. Не декурион жалуется префекту, а римлянин римлянину.

— Встань и говори дальше, — снова послышался ровный и холодный голос Флавиана.

— Пусть остальное доскажут эти лохмотья! — вскричал декурион, распахивая тогу. — Когда меня схватили цезарские стражники, надо мной издевались, как над отцеубийцей. Мои деньги забрал их начальник, одежду поделили между собой солдаты, кормили меня падалью, поили гнилой водой. Боги Рима забыли о нас, отдали нас в жертву восточным суевериям и чужеземцам. Властители света стали рабами варваров.

Вторично дрогнули губы префекта. Наклонившись над декурионом, он сказал:

— Не в моей власти снять с тебя бремя, которое возложила на тебя воля нашего общего повелителя, поэтому ты вернешься в Пике и будешь продолжать исправлять свою должность, связанную с твоим состоянием. Но что бы ты не подвергался самоволию чиновников, я пошлю в твою общину сенатора, который рассмотрит на месте положение вещей и понизит в случае надобности размер податей и количество солдат. Деньги, взятые начальником стражи, ты получишь из рук властей.

Декурион принял эти приказания без возражения. Он знал, что суд префекта решал окончательно все дела римских подданных.

Склонившись еще ниже над Гортензием, Флавиан продолжал подавленным голосом:

— Судьбы народов находятся в руках богов и отважных людей. Наступили времена, когда каждый римлянин должен устоять на своем посту, хотя бы за то должен поплатиться жизнью. Возвращайся в Пике, декурион, и храни веру в народные алтари.

Теперь Гортензий поднял голову и вперил в лицо префекта свой взор с таким напряжением, как будто разгадывал начертанную на нем загадку. Глаза Флавиана говорили ему что-то, о чем он сразу не догадывался, но когда он понял, то приложил правую руку к груди и сказал:

— Будь по твоему приказанию, светлейший господин.

Никомах Флавиан ударил в ладоши. Когда на этот знак вошли ликторы и чиновники, он сказал одному из писарей:

— Начальник дорог выдаст декуриону Гортензию свидетельство на бесплатное пользование цезарской почтой. Мой дворецкий снимет с него лохмотья и оденет его в платье, приличное его положению.

Уже он хотел подняться с кресла, когда на пороге появился глашатай и сказал громким голосом:

— Знаменитый Винфрид Фабриций, воевода Италии, просит аудиенции!

— Пусть войдет! — сказал префект.

Глашатай отдернул занавеску, и в зале показался воевода. Так же, как и в доме Симмаха, он был в военных доспехах и с мечом на бедре, только без плаща. Подойдя быстрым шагом к священному креслу, он преклонил колени и сказал:

— Наш божественный и вечный государь Валентиниан шлет твоей светлости благосклонный привет.

— Пусть боги пошлют нашему императору царствование без печали и войн, — отвечал префект.

— Заботясь о благосостоянии государства и ненарушим ости законов, император напоминает твоей светлости о распоряжении, изданном в прошлом году вечным Феодосием.

Сказав это, воевода поднялся с колен и подал префекту пергамент, запечатанный большой пурпурной печатью.

Глаза ликторов и чиновников обратились на префекта, следя с любопытством за выражением его лица. Все угадали, что обозначало это напоминание Валентиниана, который не делал ничего, не посоветовавшись с Феодосием, ревностным гонителем римской веры. Но важное лицо Никомаха Флавиана было так спокойно, как будто письмо цезаря было самого обыкновенного содержания.

— Если для исполнения воли наших божественных и вечных государей потребуется вооруженная сила, — продолжал Винфрид Фабриций, — то я имею приказание предложить к услугам твоей светлости легионы Италии.

Префект ничего не ответил. Простившись с воеводой наклонением головы, он встал с кресла и удалился в свой рабочий кабинет, примыкавший к зале. Тут он развернул пергамент и углубился в его содержание.

По мере того как он читал распоряжения цезаря, его лицо покрывалось выражением печали. Черты, до сих пор твердые, расплылись, веки опустились, нижняя губа отвисла. Вся его фигура, казалось, как-то скорчилась, согнулась. Он имел в это время вид старца, изнуренного жизнью. Какая-то сердечная боль смутила его покой, попрала его гордость.

Вдруг он выпрямился.

— Не осуществится твоя воля, Феодосий, пока Никомах Флавиан охраняет старых богов Рима! — проговорил он сквозь стиснутые зубы.

Он бросил пергамент на стол и хлопнул в ладоши.

— Позвать Аристида! — приказал он ликтору.

Когда в кабинет вошел его личный секретарь, префект спросил:

— Есть подробности о вчерашних уличных беспорядках?

— Городской префект только что прислал доклад, — отвечал секретарь.

— Мне говорили, что крови было пролито много.

— Галилеяне убили двадцать человек из наших.

— А наши?

— Наши убили тридцать два галилеянина.

Никомах Флавиан нахмурился.

— Пойдут снова на нас жалобы в Виенну и Константинополь, — проговорил он. — Скажи начальнику тайной стражи, чтобы он произвел тщательное следствие, Я щедро его награжу, если он доставит мне виновника этих беспорядков. Уличных мятежей не бывает без подстрекателей.

Немного помолчав, он спросил.

— Между убитыми есть бедные?

— Все убитые, и наши и христиане, принадлежат к народу, — отвечал секретарь.

— Похоронить всех на счет государства, а их семьям без различия вероисповедания выдать по тысяче сестерций.

Когда Аристид исчез за занавеской, префект пересмотрел пергаменты, приготовленные к подписи. Покончив со спешными делами, он вышел из дворца, перед которым его ожидали носилки, и приказал себя нести к Аврелию Симмаху.

Консул был в саду. Прохаживаясь по аллее миртов, он о чем-то разговаривал с самим собой. Время от времени протягивая вперед то одну руку, то другую, то наклоняясь вперед, то откидывая голову назад, он был так занят собой, что заметил гостя только тогда, когда префект остановился перед ним.

— Я подготовляю на завтра речь, нужно же сказать что-нибудь в сенате по поводу вчерашних происшествий, — сказал консул, здороваясь с префектом. — Превосходный случай, чтобы даже и ленивых из нашей среды восстановить против дерзости галилеян.

— Мне кажется, эти полумеры будут уже недостаточны, — сказал префект.

— Разве ты получил новое распоряжение? — торопливо спросил консул.

— Валентиниан настойчиво добивается исполнения эдикта Феодосия.

— Он требовал это уже не один раз.

— Но на этот раз он угрожает.

— И угрозы его нам не чужды.

— Последнюю угрозу он хочет подкрепить вооруженной силой. Не без основания он отдал власть над легионами Италии в руки ревностного галилеянина.

— Ты говоришь о Винфриде Фабриции?

— Винфрид Фабриций привез указ цезаря и дал мне понять, что не признает святости закона.

— Не понимаю, как Арбогаст мог прислать в Рим галилеянина. И он не сторонник восточного суеверия.

— Это произошло несомненно без его ведома. Арбогаста в настоящее время нет в Виенне. Он усмиряет бунт франков — они снова вторгнулись в Аллеманию.

— Мне кажется, решительная минута приближается.

— И мне так кажется… В восточной префектуре уже повсюду закрывают храмы.

Они оба замолкли.

Консул смотрел под ноги, на песок аллеи, префект следил взглядом за белыми облачками, которые свободно плыли по небу. Первый не видел песка, второй не заметил, как края тучек начали окрашиваться розовым цветом. Их мысли совершали далекое странствование. Шли они из Рима в Константинополь, оттуда в Виенну и снова возвращались в Рим, отыскивая помощь против силы христианских цезарей. И тут и там, и на Востоке и на Западе было еще много приверженцев язычества, но власть находилась не в их руках. Один Арбогаст, главный вождь войск западных префектур, мог бы противостоять могуществу императоров, но этот Арбогаст был личным другом Феодосия.

— Дай мне совет, Квинт, — сказал Флавиан. — Когда будет надобность в отважном подвиге, придет и моя очередь, а пока решай дело ты. Может быть, было бы хорошо, если бы ты съездил в Медиолан, к архиепископу Амвросию. Все-таки он римлянин и твой родственник. Это единственный человек, которому подчиняется Феодосий.

— Я сделаю все, что ты желаешь, — отвечал Симмах, — хотя знаю наперед, что это будет напрасный труд. Именно Амвросий самый жестокий враг наших народных богов. Он-то и подговаривает Феодосия уничтожить наши алтари.

— Твое красноречие сломило не одно упорство.

— Я поеду в Медиолан, но тем временем нужно воспользоваться последней возможностью. Наших убитых мы похороним торжественно, как героев, чтобы возбудить дремлющее усердие толпы. Надгробную речь произнесу я сам. Потом мы пошлем в Виенну и Константинополь влиятельных людей с просьбой к подножию трона. Когда Феодосий убедится, что старые боги у нас еще в силе, быть может, он возьмет назад свой последа кий эдикт.

— А если он не захочет склониться на наши законные требования?

— Тогда решать будешь ты, Вирий.

И они долго смотрели друг на друга, передавая глазами ту мысль, которую не хотели доверить слову.

Город мало-помалу охватывала тишина вечера. Шум экипажей и людские голоса смолкали, как будто их подавляла какая-то мягкая рука.

Солнце скрылось как раз за Яникулом, оставив море багрового огня. Весь запад пылал, облитый заревом. Огненные языки выступили далеко, почти до самой середины небесного свода, зажигая по дороге белые облачка.

Никомах Флавиан вперил печальный взор в это море пламени, и с его уст тихо слетали слова:

— Кровь… кровь… все кровь…

III

У подножия Палатинского холма, около дворца Калигулы, поблизости от главного рынка, находился атриум Весты, окруженный со всех сторон садом и высокой стеной. Это был обыкновенный римский дом, состоящий из залы, крытого двора, столовой и спален. Возле него возвышался небольшой круглый храм с позолоченным куполом вместо крыши.

Когда спускался вечерний мрак, то в этой стороне воцарялась такая тишина, как будто жилище весталок находилось не в середине города, а где-нибудь за Тибром. Телеги издалека объезжали этот дом, рабочие, возвращавшиеся из мастерских, разговаривали вполголоса, даже пьяные и те подавляли взрывы своего смеха.

Традиция многих веков охраняла атриум Весты от грубого шума улицы. Закон карал всякое нарушение спокойствия тяжким тюремным заключением, а мужчина, который осмелился бы вторгнуться после захода солнца в обитель благочестивых дев, подвергался смерти. Почет длинного ряда поколений опоясал дом весталок стеной традиции, более сильной, чем укрепления с множествам башен.

И это все потому, что весталки стерегли драгоценнейшее достояние языческого Рима. В их маленьком храме горел вечный огонь, олицетворение бога ‘волчьего племени’. Для целого народа он был тем же, чем домашний очаг для семьи. Все священные огни Италии и покоренных ею стран слились под золоченым куполом Весты в одно общее пламя — символ общественных и семейных добродетелей римского народа.

И, как в частном доме отец, глава рода, произносил молитвы перед алтарем, а цветами украшали его незамужние дочери, так во главе культа Весты стоял верховный жрец, глава религии, а прислуживали ему девы.

Только чистые руки, сердце и совесть могли приблизиться к священному огню, если бог, воплощением которого он был, хотел благосклонно принять приносимые жертвы.

За отречение же от молодости, за жизнь без супружеских утех римский народ щедро вознаграждал жриц Весты. Он поставил их на первой ступени общественной лестницы, рядом с сенаторами, окружил покровительством закона и всеобщего уважения, дал привилегии, которым завидовали самые знатные женщины. Им, как сановникам государства, предшествовали ликторы, а войско преклоняло перед ними мечи. В театрах, амфитеатрах и цирках им предназначались лучшие места, на улицах им уступали дорогу даже консулы. Они одни из всех римлянок, не исключая даже императриц, могли смотреть на борьбу атлетов и распоряжаться своим имуществом до истечения совершеннолетия, освобожденные с минуты перехода за порог атриума от власти отца и старших братьев.

Хотя они жили вместе, подчиненные одному общему уставу, закон не стеснял свободы их действий. Они могли навещать родных и друзей, присутствовать на пирах, принимать у себя гостей разного пола. Только с наступлением вечера атриум закрывался для мужчин. Даже рабы и ликторы оставляли на ночь дом дев, посвященных служению народному огню.

Принадлежа обыкновенно к знатным родам, весталки обладали обширными связями и значительным имуществом. В их тихом уголке постоянно собирался самый цвет общества столицы, а в бурные времена в их двери стучались печаль и тревога всего государства. Они молили бога, покровителя народа, о победе находящихся в опасности легионов, просили о хлебе для голодающих и о вразумлении тиранов, сидящих на троне. Они были жрицами-гражданками, не скупившимися ни на пожертвования, ни на молитвы, когда государство взывало к патриотизму.

Когда греческая философия подорвала религиозные чувства Рима и погасила священные огни на домашний алтарях, и обаяние дев Весты также побледнело. Доходило до того, что иногда требовалось дополнять необходимое число жриц девицами из народа, так как дочери сенаторов и всадников не хотели жертвовать утехами любви для служения, в пользу которого они сами перестали верить.

Растущее в силе и значении христианство возвратило почет древним богам, а вместе с ними и весталкам.

Сторонники старого порядка, заметив, что ‘восточное суеверие’ охватывает все более и более широкие круги и, терпеливое и стойкое, мало-помалу приобретает господство над человеческими душами, уцепились с отчаянием утопающих за давние предания Рима.

Четвертое столетие Христианской, эры было свидетелем необычайного явления. В то время, когда на троне цезарей сидели поклонники Христа, когда значительное число языческих храмов подверглось разрушению или перешло в ведение христианских епископов, когда императором казалось, что достаточно одного эдикта, чтобы одолеть ‘староримского вампира’, вдруг по всей Империи возгорелись погасшие огни домашних алтарей, и все старые традиции ожили с первобытной силой.

Кто был римлянином по крови или кто признавал себя принадлежащим к этой народности, верный и неверный потомок ‘волчьего племени’, пришелец из какой-либо провинции государства, италиец, галл, испанец, германец — все они, сросшиеся несколькими поколениями со столицей ‘властелинов мира’, бросали ученые книги, забывали о насмешках философов и спешили под защиту крыльев старых богов, ища у них помощи против могучей волны новых идей и людей.

Еще раз, перед самым концом, поднялся высоко пламень греко-римской веры, еще раз устрашил христиан, прежде чем угас навсегда.

И снова, как раньше, перед эрой императоров, в убогом, ‘деревянном’, но честном, геройском Риме, знатные люди отдавали своих дочерей на служение Весте, и в калитку укромного уголка благочестивых дев стучалась печаль разбитых остатков великого народа.

На следующий день после уличных беспорядков, с самого раннего утра, по направлению к Палатину, из Всех частей города потянулась толпа ремесленников и, окружив атриум дев, кричала до тех пор, пока Фауста Авзония не показалась на балконе дома. Народ, успокоенный видом жрицы, приветствовал ее криками радости и возвращался к обычным занятиям. Это повторялось до вечера десятки раз, весь языческий Рим хотел своими собственными глазами убедиться, что хранительница его священного огня жива.

И высшие классы населения приняли участие в этой народной демонстрации. В продолжение двух дней останавливались перед атриумом носилки, переносные кресла, колесницы и рыдваны. В четвертом веке в Риме экипажи появлялись уже и днем. Сенаторы и всадники, мужчины и женщины толпились у Фаусты Авзонии, чтобы отдать долг своего почтения к занимаемому ею положению.

На третий день, в послеобеденную пору, движение перед домом весталок прекратилось. Фауста Авзония, утомленная заботливостью правоверных римлян, отдыхала на дворе, лежа на подушках, на софе из цитрового дерева. На ней было обыкновенное белое платье жрицы без плаща и покрывала.

Как в частных домах, так и у весталок двор был четырехугольный, продолговатый, окруженный со всех сторон двумя рядами коринфских колонн. На самой середине мозаичного пола был бассейн, где плескалась рыба, а по обеим его сторонам, из пастей бронзовых волков, били две струи воды, с тихим журчанием падавшие в раковины из черного мрамора.

Если бы не статуи умерших главных жриц в натуральную величину, расставленные между колоннами, двор весталок ничем не отличался бы от двора обыкновенного дома. Но белые, суровые статуи напоминали непосвященному, что он переступил порог обители непорочности и молитвы.

Фаусту Авзонию только что оставил рой расфранченных патрицианок, которые мучили ее целых полчаса дешевыми любезностями. Возле нее остались только трое: сенатор Кай Юлий Страбон с сестрой, четырнадцатилетней Порцией Юлией, и молодой патриций Констанций Галерий Апулей. Гости из уважения к жрице не разлеглись на софах, а сидели в креслах.

— Ты не кончил, — сказала Фауста Авзония, обратившись к сенатору. — Ты говоришь, что мой дядя, Никомах Флавиан, получил из Виенны цезарское письмо…

— Император решительно требует исполнения эдикта Феодосия, — отвечал Кай Юлий.

— Это значит, что наши боги должны уступить место суеверию галилеян…

— Разве это возможно?

— Победа галилейской веры, если мы не удержим ее развития, делается с каждым годом все более правдоподобной. Известно ли тебе, благочестивая госпожа, что уже Грациан не только лишил наши храмы правительственной помощи, но даже забрал их собственное имущество? Наши жрецы живут теперь на счет общественной благотворительности, как некогда жили пресвитеры галилеян. Круг правоверных с каждым днем становится все более узким, более слабые и бедные мало-помалу переходят к врагам Рима, прельщенные положением и обещаниями, на которые власть не скупится для отступников.

Фауста Авзония слушала внимательно, хмуря брови.

Когда сенатор закончил, она посмотрела на него пытливым, взглядом и спросила резким голосом:

— А чем же отвечаете на это вы, римляне?

Кай Юлий пожал плечами.

— Мы ждем терпеливо, — отвечал он.

— Вы будете ждать терпеливо, — сказала весталка, — до тех пор, пока маши боги станут посмешищем чужеземцев. Вы будете ждать до тех пор, пока легионы Феодосия не вторгнутся в Рим, чтобы мечом попрать его волю. Нашим храмам грозит уничтожение, а вы ждете… Нет уже мужественных людей в городе Фабиев, Корнелиев, Клавдиев, Юлиев и Квинтилиев.

— За нас думают Флавиан и Симмах, — отвечал сенатор.

— Мы сделаем то, что они прикажут.

— Да, нет мужей в Риме, — вмешался теперь молодой патриций, который до сих пор не принимал участия в разговоре. — Вместо того чтобы приняться за дело, мы все толкуем, вместо того чтобы показать Феодосию нашу силу, мы колеблемся, нерешительные, трусливые. Мы все-таки еще сильны, гораздо сильнее, чем это нам кажется. Нам принадлежат Рим, целая Италия, Галлия и большая часть Испании. Что было делом рук целого тысячелетия, не уничтожит злоба одного или двух поколений. Пусть только вернется в наши сердца отвага наших предков, и мы повергнем снова весь свет к подножию Капитолия. Какой же другой народ может сравниться с нами, детьми славного Рима?

Говоря это, патриций с живостью жестикулировал. Он поднимался с кресла и вновь садился, то наклонял голову вперед, то закидывал ее назад и махал руками.

Его подвижность развеселила сестру сенатора.

Порция Юлия, брюнетка среднего роста, свежая и румяная, с большими голубыми глазами, в которых проглядывало выражение еще детской беззаботности, с большим интересом смотрела на подвижного патриция. Было видно, что она с трудом удерживается от смеха, смущенная присутствием весталки. Но когда патриций, сказав последние слова взволнованным голосом, ударил себя ладонью по колену, она не могла дольше сдерживаться и расхохоталась.

— Порция! — остановил ее брат. — Ты никогда не перестанешь быть ребенком.

— Констанций Галерий такой забавный, — прошептала пристыженная девочка.

Она выпрямилась в кресле, сложила на груди руки, взор ее посуровел, она нахмурила брови и придала лицу выражение искусственной важности.

— Прошу извинения у твоего святейшества за шалости этого ребенка, — сказал сенатор весталке.

Суровые черты Фаусты Авзонии прояснились мягкой улыбкой.

— Искренняя веселость не пятнает никогда молодости, — сказала она.

— Мать оставила ее сиротой слишком рано, мои же братские попечения были, по-видимому, слишком слабы, если они не могли укротить ее живого характера, — объяснил сенатор. — Не мог же я наказывать маленькую девочку.

— Я такова и есть, какой ты воспитал меня, — отозвалась Порция, обдав брата огненным взглядом.

— Порция!.. — укоризненно проговорил сенатор, но в его голосе не было суровости упрека.

И Констанций Галерий не обиделся на девочку, И он ответил на ее веселый смех дружеской улыбкой.

— Это глупенькое дитя, как Кай Юлий называет свою сестру, — сказал он Фаусте Авзонии, — умеет, когда нужно, думать очень рассудительно.

Порция искоса взглянула на патриция.

— Очень любопытно, — вмешалась она, — где Констанций Галерий имел возможность убедиться в моих особенных добродетелях?

— Я уже пять лет смотрю на тебя.

— Известно, что ты близорук.

— Но мне помогает сердце!

Во второй раз раздался серебристый смех девочки.

— У Констанция Галерия есть сердце! — проговорила она.

— А ты как думала? — спросил патриций.

— Я вижу у тебя только одни кости.

— Порция! — снова заметил сенатор. — Ты много себе позволяешь!

Порция пожала плечами, как будто хотела сказать: мне все равно.

Галерий и на этот раз не обиделся. Он посмотрел на свои большие руки и добродушно усмехнулся.

— Огромные! — проговорил он, к общему удовольствию всей компании. — Они могли бы задушить медведя, а должны бездействовать.

— Они могли бы колоть дрова, — заметила Порция.

— Это делали мои предки, колонисты в Реции, — отвечал патриций, — а меня ждет иная работа.

Он принадлежал к новой римской аристократии, которая заняла место прежних исторических фамилий, уничтоженных почти без следа войнами, проскрипциями [особые списки, на основании которых лица, попавшие в них, объявлялись вне закона] и подозрительностью императоров. Его прапрадед, потомок маркоманов, допущенных в государство Марком Аврелием, выслужил себе в легионах право гражданства, его прадед получил на полях битвы перстень всадника, его дед, наместник одной из африканских провинций, составил значительное состояние, а отец купил для себя и своих потомков патрициат, доступный со времени Диоклетиана для всех богатых людей. Сам Галерий родился уже членом сенаторского сословия и считался римлянином по плоти и крови, хотя по типу был самым обыкновенным варваром. Высокий, широкий в плечах, нескладный, тяжелый на подъем, он в сравнении с Каем Юлием походил на неотесанный пень. У брата Порции было все деликатно и мелко, начиная с головы, как будто выточенной, и кончая маленькой рукой и ногой, у Галерия же все грубо, первобытно, недоконченно. Главной чертой Кая Юлия была утонченность, на большом же лице Констанция Галерия преобладало прямодушие.

— Да, — повторил он, — меня ждет иная работа. Моя жизнь и кровь принадлежат Риму за сенаторский пурпур, и кровью же мой отец щедро заплатил за всаднический перстень.

— Кровь всего действеннее гасит людские страсти и быстрее всего разрешает самые запутанные споры. Мы сделаем все, что потребует от нас слава Рима.

— Я слышу слова мужа, — отозвалась на это Фауста Авзония. — Когда наступит решительная минута, то располагайте моими средствами.

Белая шелковая, окаймленная золотой бахромой занавеска заколыхалась, и в глубине двора раздался голос глашатая:

— Знаменитый Винфрид Фабриций, воевода Италии, просит о свидании.

Христианин в атриуме Весты был таким невиданным явлением, что гости Фаусты Авзонии изумленно переглянулись друг с другом. Что было нужно этому галилеянину в приюте староримских традиций?.. В городе уже знали о его неприязненно-враждебном отношении к народным богам. Все знали, что в Виенне, при дворе Валентиниана, он принадлежал к ревностнейшим сторонникам новой веры.

Один лишь Кай Юлий незаметно улыбнулся.

— Винфрид Фабриций был ко мне очень внимателен во время уличных беспорядков, — сказала Фауста Авзония и, обратившись к глашатаю, добавила:

— Пусть войдет.

Воеводу встретило холодное молчание и недоброжелательные взгляды. Он, по-видимому, почувствовал это и приближался к весталке медленным, колеблющимся шагом. Правда, он гордо нес голову, владея собой, но его лицо побледнело от внутреннего волнения.

На нем не было теперь военного убора. Он не надел панциря и не опоясался мечом, а тяжелые сапоги заменил легкими сандалиями из тонкой красной кожи, расшитой серебряными нитями. На золотых лентах, которыми привязывались к ногам сандалии, блестели рубины. Из-под тоги, окаймленной узкой пурпурной каймой, означавшей принадлежность к всадническому сословию, выглядывала шелковая туника жемчужного цвета, застегнутая под шеей сапфиром необычайной величины.

Воевода, хотя и высокого роста и атлетического сложения, не производил впечатления неуклюжести. Его поступь была эластична, движения свободны.

Он подошел к софе, на которой полулежала Фауста Авзония, и сказал:

— Мне сказали, что римский обычай дозволяет приносить дань уважения девам Весты. Пользуясь этим обычаем, я осмелился вторгнуться в тихое пристанище молитвы, обеспокоенный боязнью за здоровье твоего святейшества.

Голое его дрожал, взор избегал встретиться с глазами весталки, как будто он чувствовал за собой скрытую вину.

— От всего сердца благодарю твою знаменитость за заботливость, — отвечала Фауста Авзония, указывая рукой на одно из свободных кресел.

— Знаменитый Винфрид Фабриций, — прибавила она, представляя его остальным.

Язычники ответили холодным поклоном.

— С Каем Юлием нас некогда соединяла тесная дружба, — сказал воевода.

— Ты ничего мне об этом не говорил, претор, — заметила весталка.

— Действительно, мы провели несколько недель вместе в Виенне, — равнодушно ответил сенатор.

О чем вести разговор с христианином? Сторонников старого порядка, замкнутых в традициях прошлого, ничто не соединяло с представителем нового времени. Их разделяло решительно все: вера, понятия, цели жизни. Но, однако, надо было быть любезной с гостем.

— Италия будет благодарна божественному императору, — начала Фауста Авзония через некоторое время, — за то, что он прислал ее легионам молодого вождя.

— Мое положение на новом месте будет нелегко, — ответил воевода. — Мой предшественник был чересчур снисходителен к италийским солдатам, а те вообще не отличались соблюдением своих обязанностей.

— Некогда легионы Италии были школой мужества и военного, порядка для войск целого государства.

— Так было прежде, теперь же…

Воевода остановился в смущении. Он хотел сказать, что солдат обленился вместе с целым народом, но такая правда была бы оскорблением для римлян.

И вновь наступило неприятное молчание. Фауста Авзония искала в памяти какой-нибудь посторонний предмет для разговора, который дал бы возможность наладить разговор. Может быть, воеводу занимает театр, амфитеатр или цирк? Но христиане гнушались языческими играми… Может быть, спросить, не знает ли он последнего сочинения Симмаха? Но христиане презирали римскую литературу, называя ее делом сатаны… Он не разделял ненависти правоверных римлян к последним распоряжениям императора, не понимал их печалей, с отвращением относился к их увеселениям.

Винфрид чувствовал, что он тут лишний, что должен оставить то общество, которое стеснял своим присутствием. Но, однако, не трогался с кресла, как будто его что-то приковало к нему.

Он все чаще и пристальнее смотрел на весталку, восхищаясь ее красотой.

Кай Юлий со стороны наблюдал за этим немым увлечением и, по-видимому, забавлялся им, потому что ироническая улыбка бродила по его губам, играла в их углах, поднималась выше, к глазам, и зажигала в них мимолетные огоньки. Он один додумался до причины, которая в ревностном христианине победила отвращение к языческой жрице.

Фауста Авзония, смущенная затруднительным положением, не обратила внимания на поведение воеводы. Надо было непременно к чему-нибудь придраться, чтобы изгнать из среды присутствующих холод, который становился уже невыносимым.

— Твои молодые лета видали, должно быть, не одну битву, — начала она, предупредительно улыбаясь гостю. — Император не доверил бы тебе столь важного поста, если бы ты его не заслужил отвагой и знанием военного искусства.

— Я сын солдата и вырос в лагере, — отвечал Винфрид. — Гроза битвы перестала мне быть страшной, я привык к ней, как иные привыкают к игрищам.

— Однако есть разница между битвой и игрищами, — заметила Фауста Авзония для того, чтобы сказать что-нибудь.

— Несомненно, но солдат не отдает себе отчета в этой разнице. На поле битвы ни у кого нет времени для размышления о жестокости войны. Вождь защищает легионы, вверенные его заботам, сотник — свой отряд, рядовой — свою жизнь, всех же вместе обуревает, наполняет, уносит шум битвы, действующий сильнее самого крепкого вина. Настоящий солдат до такой степени теряет чувствительность, что не ощущает ни голода, ни усталости, ни ран. Одна только смерть гасит пламя отваги.

Воевода говорил таким спокойным голосом, как будто рассказывал о самых обыкновенных вещах, только ноздри его слегка дрожали.

Весталка посмотрела на него с большей приязнью и вниманием. Дочь ‘волчьего племени’, в жилах которой текла кровь долгого ряда поколений воинов, почувствовала мужество солдата.

Только теперь заметила она на лбу воеводы шрам, отчасти прикрытый волосами, которые были разделены посредине головы и падали кудрями на плечи.

— Я вижу, что твоей головы коснулись крылья смерти, — сказала она.

Воевода небрежно улыбнулся.

— Во время последней войны с франками она так часто касалась меня, что мы с ней вступили в перемирие.

— И она сдержала свое слово? — спросила Фауста Авзония.

— До сих пор меня не обманула эта лучшая подруга солдата, — отвечал воевода. — Сколько раз ни звали меня трубы в бой, я всегда приносил ей сердечную просьбу. ‘Если тебе нужна моя жизнь, возьми ее, — умолял я, — только избавь меня от позора, от плена’. В последней стычке, в которой я принимал участие, мне уже показалось, что моя верная подруга изменила мне. Но нет. В решительную минуту она вспомнила мою просьбу.

Фауста Авзония внимательно слушала, глядя блестящими глазами на молодого вождя. По-видимому, ее занимал его рассказ.

— Я догадываюсь, что тот шрам, который украшает твое лицо, о многом тебе напоминает, — сказала она.

Воевода улыбнулся. Какое-то отрадное воспоминание прояснило его мужественные черты.

— Франки напали на меня в лесу внезапно, а их силы были настолько больше наших, — продолжал он, — что я сразу понял, что нам остается только защищаться. Мои солдаты сомкнулись без команды, как стадо окруженных оленей, готовые биться мечом, щитом, кулаками, зубами. Мы были уверены, что никто из нас не выйдет целым из этой западни. И никто этого не желал: спасение жизни равнялось бы плену. Всякое сопротивление было напрасно, варвары напали на нас в таком числе и с такой горячностью, что вскоре разбили нас совершенно. Тут же, рядом со мной, стоял знаменосец. Я вижу, что он шатается, падает… Я хватаю знамя, срываю цезарские знаки и прячу себе под тунику на груди… Вырвете его у меня, но только вместе с моим сердцем! Меня окружает неприятель, меня окружает железное кольцо… Опершись о дерево, я отбиваюсь из последних сил. Нет, не отбиться мне, не выдержать этого страшного натиска!.. Я чувствую, что меня хотят взять живьем… Я повертываю меч, чтобы вонзить его себе в горло… В это время на мою голову падает какая-то страшная тяжесть и что-то жгучее заливает мне лицо, глаза, шею… Я шатаюсь, падаю, голова моя тонет в море красных искр, искры расплываются в серой мгле, и меня охватила тьма ночи…

Воевода замолчал. По мере того как он описывал битву, его голос крепчал, щеки покрылись румянцем, глаза разгорелись. Его увлеченность сообщилась и слушателям. Фауста Авзония, опершись на локоть, не спускала с него внимательного взора, вслушиваясь всей душой в короткие, прерывистые слова солдата. Кай Юлий больше уже не улыбался так иронически, даже Констанций Галерий, который упорно смотрел все время в пространство, не поворачивая головы в сторону христианина, теперь внимательно следил за нитью рассказа.

— И что же дальше, что же дальше? — спросила Порция с любопытством ребенка.

— Смерть не изменила мне, — докончил Винфрид Фабриций уже обычным голосом. — Верная моя подруга обманула франков. Варвары, убежденные, что их меч навсегда сделал меня безвредным, оставили меня на растерзание диких зверей. Несколько из моих людей, оставшихся в живых, нашли меня и отнесли в лагерь.

— А знамя? — спросила Фауста Авзония.

— Пропитанные кровью лоскутья с портретами императоров и инициалами истинного Бога я сложил в сокровищницу легиона.

Последние слова воеводы погасили в глазах язычников огонь интереса. Они напомнили им, что римское войско со времени Константина сражалось под знаменами Иисуса Христа.

Фауста Авзония медленно склонилась на подушку софы, Кай Юлий сделал нетерпеливое движение, Констанций Галерий пробормотал под нос проклятие. Даже Порция Юлия, и та отвернулась от христианина.

Винфрид не сразу понял причину быстрой перемены а когда догадался, то взглянул на весталку долгим, сердечным взглядом, как будто просил прощения за причиненную неприятность.

Но лицо жрицы было опять бледно и холодно и вовсе не поощряло к дальнейшему дружескому обмену мыслями.

И снова, как на площади амфитеатра во время уличных беспорядков, воевода видел перед собой высокую стену, отделяющую его от этой женщины, которая его так привлекала, что для нее он забыл даже о своей религиозной непримиримости. Он понял, что может приблизиться к ней только по развалинам язычества.

Он провел рукой по лбу и, поднявшись, сказал:

— Если твое святейшество дозволит, то я постучусь в скором времени во второй раз в ворота атриума.

— Ворота нашего атриума всегда открыты для всех расположенных к нему, — уклончиво отвечала Фауста Авзония.

Воевода поклонился и быстрыми шагами перешел двор.

Его проводило такое же холодное молчание, какое и встретило.

Когда он скрылся за занавеской, Кай Юлий сказал:

— Как жаль, что Фабриций так страстно предался восточному суеверию. Это воин с большой будущностью и притом человек хороший. При дворе Валентиниана он принадлежал к числу тех немногих сановников, к которым, золото не имело доступа. Он и Арбогаст не запятнали себя мздоимством.

— А я предпочел бы, чтобы он брал деньги, как его предшественник, — проворчал Констанций Галерий. — Добродетельный воевода для нас сущая беда. Но бог солнца спускался уже к морю…

И он поднялся так тяжело, что кресло под ним затрещало, что вызвало снова взрыв веселья Порции Юлии.

— Земля под тобой расступается, — засмеялась девочка.

— Все гнется подо мною и трещит, только тебя одну я не могу согнуть, — проговорил Патриций с добродушной улыбкой на толстых губах, — но и тебе придет черед.

— Любопытно знать, когда же это будет?

— Когда я перенесу тебя через порог моего дома.

— Да сохранят меня боги от того, чтобы я должна была возжечь с тобой факел Гименея.

— А если б галилеяне размозжили мне кости?

Порция Юлия вдруг сделалась серьезной.

— Зачем ты меня дразнишь, Констанций? — прошептала она.

Последние гости, с закатом солнца, давно покинули атриум Весты, а Фауста Авзония все еще покоилась на софе. Сомкнув глаза, она лежала неподвижно, как будто чародей заколдовал ее и обратил в настоящую статую.

Фауста Авзония слышала в себе тихую мелодию, как будто в ней пела каждая капля крови. Что-то пробуждалось в ней, бродило, что-то такое блаженное, что она без сопротивления отдавалась совершающейся в ней перемене. Фауста Авзония забыла в ту минуту о пропасти, которая отделяла ее от христианина. Ее римская душа с радостной улыбкой приветствовала храброго воина, который заключил условие с самой смертью.

Вдруг занавеска зашелестела, и на двор вбежал кто-то быстрым шагом.

— Богиня призывает твое святейшество в храм, — доложила невольница.

Фауста Авзония широко раскрыла глаза и долго смотрела на прислужницу бессознательным взглядом человека, еще не пришедшего в себя после внезапного пробуждения, потом глубоко вздохнула и, поднимаясь с софы, сказала:

— Подай мне покрывало.

Когда невольница ушла, она протянула руки к статуям покойных весталок и проговорила голосом, похожим на глухое рыдание:

— Простите меня… и не бойтесь… Фауста Авзония не нарушит своего обета…

IV

Сенатор Кай Юлий Страбон жил на Садовой улице во дворце, который в течение ряда веков принадлежал знаменитому роду Квинтилиев. Отец Кая купил его на аукционе и отдал сыну с условием, чтобы он его перестроил, потому что старый дом разваливался. Он восстановил обветшалую крышу, мозаичный пол, попорченный временем, и выцветшую живопись на стенах, а все прочее оставил в прежнем виде.

Солнце только показывалось из-за Албанских гор, когда проснулся сенатор. Он спал в маленькой комнате, на низкой узкой постели, покрытой простым шерстяным коричневым одеялом. В его спальне не было ни одного, роскошного предмета.

Надев на себя широкую длинную тунику, он перешел в ванную комнату. Тут не ждали его молодые, прекрасные невольницы, которые в домах богачей требовались для натирания и умащивания тела. Ванну сенатору приготовил старый галл — его гардеробный, цирюльник, банщик и дворецкий в одном лице.

Кай Юлий с удовольствием, погрузился в теплую воду.

— Вчера вечером я слышал крики в конюшне, — сказал он, потягиваясь в ванне, словно кошка на солнце. — Ты, должно быть, снова кого-нибудь побил.

— Стукнул немного одного германца по голове — не засыпал корм лошадям, — а этот бездельник визжал так, как будто я с него сдирал шкуру, — ответил галл с фамильярностью старого слуги.

— Знаю я хорошо твое ‘немного по голове’. Должно быть, искалечил его.

— У него выпал один зуб, да я не жалею об этом, у него их много. Жрет за троих.

— Сколько раз я уже просил тебя, чтобы ты не бил людей без крайней необходимости.

Галл пожал плечами.

— Если я время от времени кого-нибудь не побью, — нехотя отвечал он, — то все господское добро разлезется, как нищенские лохмотья. Эта подлая свора совсем взбесилась. Кто-то сказал рабам, что император приказал запереть наши храмы и отдать их имения галилеянам. Эти скоты поверили и грозят, что все перейдут в христианство. Вечером за садом шляются какие-то подозрительные люди и шепчутся через стену с нашими невольниками. Я травил их собаками, а они все-таки возвращаются сюда.

— Тебе опять что-нибудь привиделось, — сказал Кай Юлий.

— Может быть, и привиделось, но только я знаю наверно, что эти бездельники не понимают доброты. Когда я кого-нибудь отдую хорошенько, то спокоен на целую неделю.

— Дождешься ты, что какой-нибудь отчаянный еще бросится на тебя. Теперь это случается все чаще и чаще.

Галл пренебрежительно усмехнулся.

— Не советовал бы я никому, — сказал он и протянул вперед мускулистые короткие руки, поросшие волосами, как медвежьи лапы.

— Я знаю, что в твоих объятиях трещат кости, — сказал Кай Юлий, — и поэтому прошу в последний раз, чтобы ты не бил моих людей без надобности. Нужно избегать всего, что могло бы дать галилеянам повод для жалоб.

Галл проворчал что-то неопределенное под нос, накинул на хозяина, который вышел из ванны, простыню из мягкой шерсти и начал вытирать его с таким усердием, что Кай Юлий громко рассмеялся.

— Осторожней, а то поломаешь мне ребра, — сказал он. — Твоя злоба ни чем тебе не поможет. С нынешнего дня ты будешь снисходительнее к рабам, не то мы расстанемся.

— Слово господина — закон, — буркнул галл, — но уж пусть только кто-нибудь из них попадется мне… Он вытаращил глаза и оскалил здоровые, белые зубы, точно у сердитой собаки.

Кай Юлий, освеженный и бодрый, перешел в маленькую комнатку, прилегающую к спальне. И здесь также не было никакой роскоши. Большое кресло с подлокотниками, маленький столик и два больших сундука составляли всю обстановку.

Сенатор принял из рук галла шелковую одежду и стал надевать ее сам. Он надел две туники — более короткую вниз, более длинную сверху, ноги обул в высокие белые башмаки и привязал их почти до самого колена широкими пурпурными лентами.

Надев на безымянный палец левой руки только один перстень, обыкновенное золотое кольцо с портретом цезаря Валентиниана, он посмотрел на себя в полированное серебряное зеркало и вышел в залу.

Его ожидала домашняя прислуга, стоявшая по обе стороны домашнего алтаря, на котором тлели угли, покрытые пеплом.

Дворня Кая Юлия не была многочисленна. Он не держал ни певцов, ни певиц, ни танцовщиц, ни гистрионов, ни астрологов. Чтец, управитель, надсмотрщик за невольниками, повар, садовник, два возницы, четверо носильщиков, глашатай и шестеро подростков, прислуживающих при кухне и огороде, составляли всю свиту сенатора. Каждый состоятельный плебей имел больше прислуги.

Кай Юлий покрыл голову белым покрывалом и подошел к алтарю. Подняв руки кверху, он молился шепотом посреди глубокого молчания слуг.

Когда он кончил тихий разговор, с богом дома, то бросил на угли горсть пшеничных зерен и плеснул несколько капель вина. Его лицо во время этой церемонии сохраняло такое спокойствие, что трудно было отгадать, — принимает ли он в ней искреннее участие, или делает это ради древнего обычая, возобновленного в последнее время.

Вслед за распущенностью нравов и религиозным равнодушием первых трех веков христианской эры в догоравшем языческом мире пробудилась тоска по добродетелям и вере далеких предков. Необузданность и философский дилетантизм опротивели главным образом римским патриотам, которые в небрежности к культу видели главную причину быстрого роста ненавистного им учения Христа.

Горя желанием удержать славное прошлое, бесповоротно сливающееся с мраком истории, потомки великого народа напрягали все силы, чтобы воскресить все его традиции.

Что закалило дух прапраотцев и дало им сознание гражданских обязанностей, то должно вывести из уничижения и праправнуков. На это уповали все. Образованнейшие римляне четвертого столетия не были сибаритами в жизни и не склонялись на сторону философской безучастности. Этот век не породил Люцианов, отрицателей, богохульников. Свойственная человеческой природе потребность опираться на силу, превосходящую его личные средства, слившись с любовью к римским преданиям, породила могучую реакцию, которая охватила лучших представителей языческого мира того времени.

Кого-то ‘восточное суеверие’ отталкивало потому, что оно происходило из ненавистного Риму Востока, родины презренных сирийцев и жидов, потому, что оно разрушало основы прошлого, кого-то не привлекало учение, утешающее большей частью обездоленных или несчастных, кто не хотел или не мог понять, что изменившимся государственным и общественным потребностям было тесно в пределах обветшавших понятий и правил, тот отступал на тысячу лет назад, к самому началу цивилизации-, которая теперь достигла наивысшего развития.

Язычники второй половины четвертого столетия хотели воскресить веру Нумы Помпилия и его народа, со всеми ее формами и символами, забывая что между благочестивым царем и патриотами времен Феодосия возвышалась громадная гора, сложенная из философских систем, которые, как ржавчина, уничтожили веру в богов, называемых народными. Вместе со старой верой должны были вернуться и старые добродетели.

Но более выдающиеся политеисты четвертого столетия, как император Юлиан Отступник, философ Темистий, оратор Симмах, префект Флавиан, ритор Либаний и другие сознавали бессилие старых традиций. Поняв, что только обновленная, более высокая и широкая, чем прежняя, религия, осеняющая своими крылами не одну страну или народ, а человека вообще, могла бы снова воспламенить угасшее религиозное рвение, они старались привить язычеству все лучшее, что было добыто за последнее время. У неоплатоников они взяли их ‘слово’, приближающее к единому Богу, а у христиан заповедь о милосердии, непонятную древним.

Но это философское ‘слово’ было таким же отвлеченным понятием, чем-то неясным и неуловимым, как и благородные мечтания стоиков.

Возрожденное язычество Юлиана Отступника, с которого брали пример римские патриоты конца четвертого столетия, искусно сплетенное, основанное не на живой вере, а на доктрине, не воодушевляло широкие массы. То была только политическая религия патриотов, которые, не желая оторваться от прошлого, обеими руками схватились за его формы и символы и умышленно обольщали себя примесью новых добродетелей и понятий.

Кай Юлий Страбон принадлежал вместе с Флавианом и Симмахом к ревностнейшим римским патриотам. Он происходил из рода всадников, который получил перстень по милости великого Цезаря, почему и принял его родовое имя. Кай Юлий в числе своих предков мог указать на длинный ряд воинов и граждан, верно служивших отчизне. Он, как и Флавиан и Фауста Авзония, принадлежал к числу тех немногочисленных представителей римских патрициев, о которых забыли войны и ненависть императоров.

Как Флавиан и Симмах, так и он ненавидел христианство. Не кто иной, как Константин, первый христианский император, оскорбил гордость ‘властителей света’, когда перенес столицу государства из Рима в Византию. Он и его преемники, продолжая дело, начатое Диоклетианом, упразднили все древние учреждения, отняли у сенаторов и преторов их значение, сделали посмешищем сенаторский пурпур и всаднический перстень, отделили гражданскую власть от военной.

Как же мог он, Кай Юлий Страбон, с таким увлечением привязанный к блестящему прошлому Рима, как лучший сын к лучшей матери, желать распространения религии, которая отрицает это прошлое?

Если бы христианство было только особой формой почитания богов, то он не чувствовал бы к нему нерасположения. В Риме столько различных культов восхваляло небожителей каждый по-своему, и никто не стеснял их свободы. Только бы они признавали Юпитера Капитолийского отцом богов и не отвлекали бы подданных государства от исполнения гражданских обязанностей, и тогда пусть они спокойно приносят жертвы кому угодно. Религиозный фанатизм не побуждал никогда истинных римлян к принятию чрезвычайных мер, тем более в четвертом столетии, когда философия давно уже охладила первоначальное рвение.

Но это ‘восточное суеверие’ было не только религиозным культом, что понимал уже и Марк Аврелий. То был новый общественный порядок, настолько противоположный старому, что они не могли ужиться в согласии.

Это хорошо чувствовали в четвертом веке поклонники прошлого Рима, начиная с Юлиана Отступника и кончая последним клиентом, происходящим из латинян, и потому завистливым взглядом следили за быстрым развитием христианства.

Вот почему на всем пространстве западных провинций в государствах, более тесно, чем восточные, связанных с прошлым Рима, вдруг вспыхнули священные огни, и древнее язычество еще раз ожило с первобытной силой в то самое время, когда никто уже не ожидал его возвращения.

Кай Юлий Страбон, наследник сомнений, цинизма и распущенности нескольких веков, воспитанный на греческой литературе, молился ежедневно утром и вечером перед домашним алтарем, спал на жесткой постели, сам одевался и ел простую пищу. Его отец требовал для своих личных услуг большего количества людей, нежели Юлий держал для целого дома. Его дед не думал о том, что наказание, которому подвергались невольники, причиняет боль, а Юлий рекомендовал своему надсмотрщику быть снисходительным. Пусть галилеяне знают, что и те, которых они называют идолопоклонниками и упрекают их в жестокости к бедным и обездоленным, обладают добродетелью милосердия. Стоики и неоплатоники также предписывали ее своим последователям.

Окончив утреннее жертвоприношение, Кай Юлий перешел по мраморной лестнице в свой рабочий кабинет, куда за ним последовали чтец и смотритель.

Это была его самая любимая комната. Тут он отдавал приказания управителю и надсмотрщику, устраивал дела с арендаторами своих имений, читал, писал, слушал чтеца и принимал близких друзей. Это была и библиотека, состоящая из нескольких сотен драгоценных рукописей, где он окружал себя всем, что любил. Если б кто нашел Кая Юлия в кабинете, то принял бы эту комнату за лавку торговца древностями.

Вдоль стен стояли шкафы, а на их полках заботливая рука разложила множество сосудов и предметов разных эпох. Тут были ножи, горшки, кувшины, амфоры времен консулов, мечи и наплечники известных полководцев, золотые и серебряные монеты первых императоров, ожерелье императрицы Фаустины, чарки, геммы и множество всяких достопримечательностей, которые могли прельстить антиквариев. Как Юлий затратил много денег на эти вещи!

Он сел в большое кресло и сказал старому галлу:

— Завтрак ты подашь мне сюда. — И, повернувшись к чтецу, спросил: — Не было письма от консула?

— Аврелий Симмах вызывает тебя на заседание сената, — отвечал чтец, свободный римский ученый, получивший образование в афинских школах.

— Сегодня?

— Завтра в Капитолий.

— Мы дошли до прощания Гектора с Андромахой…

Пока Кай Юлий ел завтрак, состоящий из подогретого вина, хлеба, двух яиц и нескольких оливок, чтец достал из бронзового ящика свиток пергаментов и начал читать по-гречески:

Ей отвечал знаменитый, шеломом сверкающий Гектор:

‘Все и меня то, супруга, не меньше тревожит, но страшный

Стыд мне пред каждым троянцем и длинноодежной троянкой,

Если, как робкий, останусь я здесь, удаляясь от боя.

Сердце мне то запретит, научился быть я бесстрашным,

Храбро всегда, меж троянцами первым, биться на битвах,

Доброй славы отцу и себе самому добывая!

Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем,

Будет некогда день, и погибнет священная Троя,

С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама…’

— Ты служил уже в легионах? — спросил Кай Юлий, прерывая чтеца.

— Моему отцу удалось подкупить декуриона, и меня миновал набор, — отвечал ученый.

— Ты римлянин, а уклоняешься от воинской повинности! Наши предки спешили стать под знамена без принуждения, — сказал сенатор.

— Ты знаешь, господин, у наших предков были другие понятия о целях жизни.

— У свободного римлянина может быть только одна цель, — служить своей отчизне. Нас, цвет народа, коварство новых императоров лишило возможности прославиться под орлами. Эти вновь испеченные повелители опасаются, как бы мы не приобрели уважения солдат, которым они сами обязаны властью. Их опасения имеют основания, потому что каждый из нас имеет больше прав на престол, нежели они, выдвинутые милостью наемников на самую вершину государственной власти. Но почему вы, плебеи, которых никто не опасается, почему вы пренебрегаете военной службой? Вы зоветесь римлянами, а позволяете вырывать оружие из своих рук. По вашей вине римские легионы перестали быть римскими. Не мы проливаем кровь на полях битв, а варвары, дерущиеся за деньги. Не было бы ничего удивительного, если бы эти варвары вместо золота пожелали власти.

На губах ученого промелькнула презрительная улыбка.

— Ты знаешь, господин, что это невозможно, — отвечал. — он.

— Почему невозможно? — спросил сенатор. — Господствует надо всем только сила, а войско есть сила. Мы пользуемся уже несколько веков заслугами предков, ничем за это не расплачиваясь перед их памятью. Ты говоришь, что теперь у нас другие понятия о целях жизни? Какие? Понятия, почерпнутые из греческой философии времен ее упадка? Они хороши для разбогатевших торгашей, сластолюбцев и немощных старцев.

Чтец смутился и молчал.

— Читай дальше! — приказал резко Кай Юлий.

Рек, и сына обнять устремился блистательный Гектор,

Но младенец назад, к груди пышноризой кормилицы

С криком припал, устрашася любезного отчего вида,

Яркой медью испуган, и гривой косматого гребня,

Грозно над шлемом отца всколебавшейся конской гривой,

Сладко любезный родитель и нежная мать улыбнулись.

Шлем с головы немедля снимает божественный Гектор,

Наземь кладет его пышноблестящий, и, на руки взявши

Милого сына целует, качает его и, поднявши,

Так говорит, умоляя Зевса и прочих бессмертных,

Сенатор вторично прервал чтеца. Опустив голову на руки, он кончил за него на память:

‘Зевс и бессмертные боги!’ О, сотворите, да будет

Сей мой возлюбленный сын, как и я, знаменит среди граждан,

Также и силою крепок, и в Трое да царствует мощно.

Пусть о нем скажут, из боя идущего видя:

Он и отца превосходит! И пусть он с кровавой корыстью

Входит врагов сокрушитель, и радует матери сердце!’

‘Добрая! Сердца себе не круши неумеренной скорбью.

Против судьбы человек меня не пошлет к Андесу,

Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный,

Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится.

Шествуй, любезная, в дом, озаботься своими делами,

Тканьем, пряжей займись, приказывай женам домашним

Дело свое исправлять, а война — мужей озаботит

Всех, наиболее ж меня, в Илионе священном рожденных’

Голос сенатора, вначале бодрый и звучный, ослабевал к концу молитвы Гектора, как будто его утомила образная речь Гомера. Последние два стиха замерли на его устах. Он замолчал и печальным взором обвел мраморные бюсты Корнелиев, Фабиев, Юлиев, Клавдиев, Квинтилиев, стоящих на шкафах.

…а война — мужей озаботит

— Всех, наиболее ж меня, в Илионе священном рожденных, — повторил он вполголоса.

Он посмотрел на свои маленькие, холеные руки, на худые плечи, на узкую грудь и горько усмехнулся.

— На дворе, кажется, не греет вчерашнее солнце? — спросил он, обращаясь к чтецу.

— С самого утра моросит мелкий дождик, — отвечал ученый. — У нас в нынешнем году ненастная осень.

— Я чувствую ее в костях, — проворчал сенатор. И, поднявшись с кресла, прибавил: — Ты мне больше на этот день не нужен. Пусть письма к арендаторам будут готовы завтра.

Когда чтец удалился, Кай Юлий потянулся, как рабочий, расправляющий мускулы после нескольких часов труда, потом проговорил про себя, отделяя слово от слова:

Будет некогда день, и погибнет священная Троя,

С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама,

Тени печали легли на его худое лицо, придав ему выразительность камеи.

Вдруг он вздрогнул и быстро повернул голову в сторону занавески.

— Если бы я знал, что шелест занавески испугает тебя, как больную женщину, — сказал Констанций Галерий, входя в кабинет, — то послал бы доложить о себе. Привет тебе! Должно быть, на тебя снова повлияла перемена погоды.

— Здравствуй! Действительно мне надоедает этот противный, мелкий дождь, который проникает сквозь стены и пробирается под самую кожу. Ты смеешься? Если бы твои предки в течение нескольких поколений так же хорошо, так же много пили и так же горячо любили, как мои, то тебе было бы так же холодно, даже и в самые жаркие летние дни.

— Это значит, что я должен благодарить своих предков, что они не знали этих хороших вещей, — отвечал Констанций Галерий и тяжело опустился на кресло. — Я устал, как гладиатор, покидающий арену. Знаешь ли ты, что я сегодня делал? Не отгадаешь. Я обежал раз двадцать мой сад.

— Ты хочешь убавить жиру?

— Я не думал, что ты так проницателен. Действительно, жир мешал бы мне на войне.

— Ты чересчур прозорлив. До войны еще далеко.

— А мне кажется что близко.

— Разве ты говорил с Флавианом?

— Префект показывал мне письмо Валентиниана.

— Этот галилеянин говорил настолько решительно, что мы не можем на этот раз рассчитывать на его снисходительность. Бывает время, когда бряцание оружием: представляется единственным ответом. Слишком долго мы терпим самовластие Феодосия.

Кий Юлий с завистью посмотрел на гостя.

— Если б у меня было твое здоровье! — с сожалением сказал он.

— Ты только не падай духом, — утешал его Констанций Галерий. — И для тебя найдется работа. Умная голова весит больше сильных рук.

— Но не на войне.

— И на войне.

Они оба задумались, глядя в пространство. Через несколько минут Констанций Галерий снять заговорил:

— Я хотел тебе сказать, что лошади Руфина продаются. Он вчера проигрался в кости и хочет сбыть тех вороных жеребцов, на которых ты точишь зубы вот уже три месяца. Ты можешь купить их дешево.

Кай Юлий пожал плечами.

— Я обойдусь и без лошадей Руфина, — сказал он.

— Почему? — с удивлением спросил Констанций Галерий. — Они так тебе всегда нравились.

— Неизвестно, на что мне понадобятся в скором времени деньги.

— Признайся, ты снова заплатил огромную сумму за какие-нибудь дырявые сандалии Цинцинната или за запонку цезаря. А может быть, тебе удалось поймать кусок хвоста той волчицы, которая кормила Ромула и Рема? Покажи мне свою добычу, все равно ты не утерпишь. — Кай Юлий весело рассмеялся. Приблизившись к одному из шкафов, он достал из него какой-то глиняный сосуд и поднял его кверху.

— Дивись! — сказал он с победоносным видом.

Глаза его сверкали, лицо оживилось.

Констанций Галерий посмотрел на сосуд с одной стороны, потом с другой и сказал:

— Черепушка.

— О, ты медведь из лесов Реции, — сказал Кай Юлий. — Тебя, значит, не приводит в восторг чашка времен Тарквиния Гордого? Ты слышишь? Во времена Тарквиния Гордого наши предки употребляли такие чашки.

— Мой собаки едят из лучших чашек, — сказал, смеясь, Констанций Галерий.

— Варвары! — воскликнул Кай Юлий. — Не для твоих тупых глаз такая святость.

И он уже хотел спрятать чашку в шкаф, но патриций остановил его.

— Научи меня искусству распознавать эти чудеса, — попросил он, — чтобы и я мог вставить мудреное слово, когда у Симмаха будут разговаривать о древностях. А то мне стыдно, что я должен всегда молчать в таких случаях.

Они оба наклонились над чашкой времен Тарквиния Гордого. Кай объяснял знаки, по которым узнается посуда того времени, Констанций внимательно слушал.

Когда они стояли в таком положении, склонившись друг к другу головами, белая маленькая рука отдернула занавеску, отделяющую кабинет от двора, и большие голубые глаза засветились над вздернутым носиком с любопытством. За носиком показалось лицо, а за лицом — вся фигура Порции Юлии. Она плутовски усмехалась и, удерживая дыхание, на цыпочках двигалась вперед. За ней полз большой британский пес. Когда она очутилась за плечами Констанция Галерия, то ударила изо всей силы в ладоши.

Кай и Констанций в ужасе отскочили друг от друга, а Порция залилась смехом избалованного ребенка. Пес, расшалившийся, как его госпожа, вторил ей радостным лаем.

Насмеявшись вволю, она подбежала к брату, обняла его, закинув обе руки ему на шею.

— Я приношу утреннее поздравление возлюбленному братцу, — сказала она, целуя сенатора в обе щеки.

— Порция, моя чашка времен Тарквиния Гордого! — восклицал в отчаянии Кай Юлий, поднимая высоко кверху посудину.

Пес скакал как сумасшедший, стараясь мордой достать драгоценную чашку.

— Отгони Лидию, — умолял Кай.

— Лидия, перестань, — прикрикнула Порция.

Пес сейчас же успокоился. Растянувшись у ног своей госпожи, он лизал ей руку.

Теперь Порция обратилась к Констанцию, отвесила ому низкий поклон и сказала мрачно:

— Привет твоей преславности!

То же самое проделал и Констанций Галерий и отвечал так же угрюмо:

— Пусть боги сохранят твою преславность!

Вид его был настолько комичен, что Порция снова разразилась громким смехом.

— Ты мог бы показываться в театре, как мим, — сказала она. — Только скажи мне, почему люди называют тебя преславным? — продолжала она. — Что ты сделал такое славное, что стал преславным?

— Порция! — отозвался Кай Юлий, который запер уж свою чашку в шкаф.

— Оставь ее, — попросил Констанций Галерий. — Ведь не с сегодняшнего дня Порция избрала меня вазой, куда без помехи изливает свое веселье.

— Обширная ваза! — заметила Порция.

— Обширная! — подтвердил Констанций, — Но скоро она станет поуже.

— Может быть, ты пристал к галилеянам и удалишься в пустыню, чтобы питаться кореньями.

— К галилеянам я не пристал, потому что я римлянин, но питаться кореньями могу, когда будет нужно, потому что зубы у меня хорошие. Ты имеешь основание удивляться, почему меня люди называют преславностью. Я сам знаю, что купленный титул надо оправдать достойными подвигами.

Порция своими тоненькими белыми пальцами взяла большую руку Констанция и, гладя ее, сердечно сказала:

— Мое глупое веселье снова обидело тебя. Но ты не сердишься на меня? Ты знаешь, что я никогда и никого умышленно не обижаю.

— А ты знаешь, что ты можешь делать со мной что угодно, — ответил Констанций Галерий и посмотрел на Порцию с такой любовью, что она вся вспыхнула.

— Ты могла бы склониться на его просьбу, которую он повторял уже столько раз, — отозвался Кай Юлий, — и стать вместе с ним перед алтарем его домашних богов.

Порция отскочила от Констанция.

— С ним? Никогда! — с гневом воскликнула она.

— Отчего? — спросил брат. — Оттого, что он принадлежит к новому патрициату? Новый у него только титул, но любовь к Риму старая, а еще более старая доброта и честность. Его прадед добыл всаднический перстень с мечом в руках. За служение новой отчизне, так же, как некогда наши предки. Лучшего и вернейшего мужа ты не найдешь, Порция.

— Я знаю, что Констанций Галерий добрый и милый, — отвечала Порция, — но какова бы я казалась рядом с ним? Как серна около слона. Нет, не хочу!

Патриций добродушно улыбнулся.

— Известно, что слоны бывают терпеливы, — сказал он. — Времени у нас обоих достаточно.

— Ты полагаешь, что твое терпение сломает мою волю? — закричала Порция с детским задором.

— Я уверен, что когда-нибудь ты очень будешь любить меня.

— Что тебе дает право на такое самомнение?

— То, что ты постоянно ссоришься со мной.

— Так с этого времени я буду молчать, как, как, как… — повторяла Порция быстро, топая ножкой.

— …Как Порция Юлия, — подсказал ей, смеясь, Констанций.

Девочка погрозила ему пальцем, повернулась на одной ноге и выбежала из комнаты. За ней с веселым лаем побежал и пес.

Еще занавеска не перестала колыхаться, как на пороге противоположной двери показался глашатай.

— Знаменитый Винфрид Фабриций! — доложил он.

Кай Юлий с удивлением посмотрел на Констанция, как бы спрашивая его: что этому человеку нужно от меня?

— Я бы не принял этого галилеянина, — проворчал патриций.

— Может быть, у него есть какое-нибудь поручение ко мне из Виенны, — отвечал сенатор.

— Пусть войдет! — сказал он рабу и, накинув на себя тогу, вышел в залу.

— Я позволил себе нарушить покой твоей преславности, — начал Фабриций, — не как воевода Италии и христианин, а как старый знакомый по Виенне.

— Привет тебе! — отвечал сенатор и указал рукой на одну из соф, стоявших полукругом посредине залы.

— Так как в Риме близко я знаю только одного тебя, — говорил воевода, — то хотел бы поговорить с тобой откровенно о деле, которое одинаково касается как нас, христиан, так и вас, язычников.

— Исповедников веры народных богов, — поправил Кай Юлий.

Как будто не обратив внимания на это замечание, воевода продолжал:

— Я узнал, что вы намереваетесь хоронить ваших убитых с необычайной пышностью, и что сам консул скажет на главном рынке речь к народу. Если это сборище имеет целью вызвать новое волнение, то я буду принужден стянуть в Рим весь гарнизон Италии и запретить на будущее всякие многочисленные процессии.

На лице сенатора выступил румянец.

— Ведь ты сам убедился, что палатинского гарнизона совершенно достаточно для водворения порядка — сказал он, бросив на воеводу неприязненный взгляд. — Что же касается твоей угрозы, то она превышает границы твоей власти. В стенах города у нас распоряжаются префект и консул.

— Я пришел к тебе, чтобы разъяснить те размеры власти, с какими меня прислали в Италию. Я бы мог вас миновать и объявить цезарское полномочие только тогда, когда вы этого пожелали бы, но моя солдатская’ натура не выносит закрытой игры. Так знайте же, что я прибыл в Рим с поручением выполнить эдикты божественных и вечных императоров, невзирая на средства, к которым я сочту нужным прибегнуть. Теперь ты понимаешь, почему я не желаю торжественного погребения ваших убитых. Я не люблю напрасного пролития крови. Солдат должен убивать только на поле битвы.

Кай Юлий понял его превосходно. Было видно, что он собирает последнюю силу воли, чтобы сохранить спокойствие. Его губы и веки нервно дрожали.

— Я понимаю и вижу, — отозвался он после долгого молчания голосом, хриплым от внутреннего волнения, — что ты хочешь быть ревностнее божественных и вечных императоров, которые одарили Флавиана и Симмаха высшими почестями в западных префектурах, награждая их за заслуги и добродетели. Я понимаю и вижу, что ты пришел к нам с ненавистью непримиримого врага и забыл приказания твоей веры, которая учит: любите врагов своих, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. О, христиане! Едва вы покинули подземелья и тайники закоулков, как уж забыли о своих заветах, которые некогда были вашей силой.

А когда воевода в изумлении посмотрел на него, Юлий продолжал:

— Ты удивляешься, что язычник, как ты меня презрительно называешь, знает ваше Писание? Мы, остатки народа, забытого с некоторого времени богами, ищем в мудрости всех исповеданий источник новой правды, которая возвратила бы нам прежнюю силу и доблести. Но в ваших книгах, должно быть, нет этого источника, если заветы, заключающиеся в них, не могли облагородить человеческой природы.

Воевода, который не ожидал подобного оборота разговора, смутился и молчал. Через некоторое время он ответил:

— Не дело смертного испытывать пути и средства, какими Творец и Господь мира идет к своим целям. Но придет время, и на земле водворится обещанное Царство Небесное.

Теперь сенатор в изумлении посмотрел на воеводу. Для него эта речь была непонятна, ее не усваивал его скептицизм. Он спрашивал везде и всегда: зачем, куда, с какой целью? А этот галилеянин закрывал глаза и уши и шел вперед, не оглядываясь ни направо, ни налево.

— Ты так думаешь? — спросил он, желая вызвать воеводу на дальнейший разговор.

— Я так верю! — отвечал христианин голосом глубоко прочувствованной убежденности.

Сенатор внимательно слушал. Воевода на все отвечал одно: ‘Верю!’

Это слово поразило римлянина. Он смотрел на лицо Фабриция, осветившееся странным огнем, исходившим из его черных глаз.

Но вдруг он понял, почему воевода на все отвечает: ‘Верю!’. Галилеянин не исследовал, не колебался, но верил в своего Бога, как послушный ребенок верит в любимого отца. В его груди бьет тот благодатный источник, из которого могучие созидатели Рима черпали силу, чтобы безропотно свершать свои подвиги — источник живой веры, которую он, наследник религиозного равнодушия нескольких поколений, безуспешно искал в учениях всех религий. Для воеводы учение Христа не было политической верой, а только потребностью души и сердца. Он… верил…

И язычник, понял силу христианства: ‘С верой не может сражаться человеческий ум’.

— Если бы вы захотели облегчить мое поручение уступчивостью, то я был бы снисходителен к вашим обычаям. Я не сразу закрыл бы все ваши храмы.

— Прежде чем мы будем говорить об этом, надо подождать последнего ответа божественных императоров., к которым сенат пошлет на днях почтительную просьбу.

— Вы понапрасну трудитесь, — сказал воевода.

— Не твое и не мое дело предупреждать божественную волю императоров, — отвечал Кай Юлий.

— Я надеялся, что ты примешь мои доводы и отвлечешь префекта и консула от таких похорон, — сказал воевода. — Я боюсь новых волнений.

— Делай, что тебе надо, а нас предоставь своей судьбе, которую нам предназначили боги.

Они простились друг с другом принужденным поклоном.

Когда воевода ушел, Кай Юлий поник головой и сложил руки на груди. Его худощавая фигура, изможденная, согнутая, как подрезанное под корень растение, казалась еще более худой. Этот потомок великого римского рода не производил впечатления силы.

— А говорил я тебе, что нужно будет… — отозвался Констанций Галерий, сходя по мраморным ступеням, которые вели из кабинета в зал.

Он плюнул на ладонь и поднял кулак, как будто замахивался на кого-то.

— Я все слышал, — сказал он, — и хотел прийти к тебе на помощь, если бы этот галилеянин забылся. Это какой-то разбойник! Я уже давно говорю: хвататься за оружие и бить! А вы все колеблетесь. Чего тут ждать? С каждым днем мы все больше теряем почву под ногами. По-другому с нами заговорят императоры, когда мы подадим нм просьбу на конце меча. И, наконец, за последние двести лет, кто занимал трои императора? Тот, кто был сильнее.

— Ты не можешь научиться быть осторожным, — отвечал Кай Юлий. — Неизвестно, где подстерегает измена. Твой голос слышно через стену.

Констанций Галерий равнодушно махнул рукой.

— Живьем меня никто не возьмет, а что будет с моим трупом, меня мало интересует, — продолжал он. — Не поддавайся сомнению, вслед за этой ворчливой ведьмой идет всегда неудача, она еще никого не привела к победе.

— Если бы у меня были твое здоровье и его вера, — сказал со скорбью Кай Юлий.

— Но у тебя есть любовь к прошлому Рима, это равняется здоровью и вере, — утешал его патриций.

Кай Юлий с недоверием усмехнулся. Но вдруг он провел рукой по лбу и поднял голову.

— Да, да, не следует поддаваться сомнению, не следует терять отваги, — лихорадочно говорил он, оправляя на себе тогу, — надо защищаться… Ты сейчас же отправишься к консулу. Я прикажу нести себя к префекту. Пусть совещаются, пусть торопятся сделать решительный шаг. Этого галилеянина надо убрать из Рима… Кто-нибудь из нас должен ехать к Арбогасту… И наших сторонников в легионах, расположенных в разных местах Италии, нужно также предупредить…

— Вот таким я люблю тебя, — радостно воскликнул Констанций Галерий. — Не бойся! У нас есть еще деньги. Мы купим мечи франков и галлов и тогда посмотрим, кто будет запирать чьи храмы…

Винфрид Фабриций, выйдя из дома Юлия, вскочил на колесницу, которая ждала его у ворот, взял из рук невольника вожжи и крикнул двум конным легионерам:

— В Латеранский дворец!

Солдаты пустились с места в галоп впереди воеводы, который правил горячими испанскими кобылами с ловкостью циркового наездника.

— С дороги! Место знаменитому воеводе! — кричали солдаты.

Пока колесница ехала по базальту Садовой улицы, ничто не останавливало ее быстрого движения. В этом тихом квартале города, заселенном главным образом сенаторами, в это время обыкновенно бывало пусто. Лишь ранним утром здесь теснилась толпа нищих, стучавшихся в ворота богатых людей.

Но когда воевода повернул палево и попал в самый разгар торгового и промышленного движения на Широкую улицу, то крики его стражи не оказывали никакого действия. Кверху, к Фламинским воротам, и книзу, в сторону Капитолия, беспрерывно текла живая волна, и посредине улицы тянулись носилки, переносные кресла и тачки с тяжестями.

Римский народ, который хорошо помнил, что еще недавно даже консулы и преторы приказывали своим ликторам в стенах города из пучков розог вынимать топоры, чтобы не, оскорблять его знаками власти, не обращал никакого внимания на воеводу.

Этот народ видел столько пышных процессий, столько блеска, расточаемого сенаторами на улицах, ежедневно соприкасался со столькими сановниками, что равнодушно смотрел на скромную колесницу. Только когда легионеры погоняли лошадей, из толпы раздавались голоса:

— Тише! Подождешь!

Кругом слышался глухой ропот.

Его удивляла не одна только распущенность римского люда. Ведь сегодня было воскресенье, день, священный для христиан. Никейский собор запретил работать в эти дни.

В Виенне и местах, соседних с резиденцией императора, даже иноверцы подчинялись этому предписанию, подтвержденному цезарским эдиктом. А тут, в древней столице государства, улица кишела народом, как будто новый порядок вовсе не существовал. Купцы не заперли своих лавок, мелкие торговцы не сложили своих лотков, расставленных на тротуарах, ремесленники ковали, пилили, стучали в своих мастерских и пели во время работы. Даже чиновники не принимали в расчет цезарской воли.

Какой-то сенатор, окруженный толпой слуг и клиентов, спешил в курию. Судьи, адвокаты, городская стража тянулись к главным рынкам, к обычным занятиям рабочего дня.

Глядя на это движение, воевода вспомнил слова Кая Юлия. Действительно старые боги в Риме были сильны, сильнее, нежели это казалось христианским императорам. Этот Вечный город остался языческим, несмотря на гнев Константина, Грациана, Феодосия и Валентиниана.

И ревностный христианин понял, что он взялся за трудную задачу. Как запереть храмы в городе, который, без сомнения, будет защищать свои святыни с яростью отчаяния? Прежде чем Крест победит окончательно, еще много придется потрудиться.

Воевода сумрачно глядел кругом, как будто чувствовал сожаление к этим людям за их неразумное, грешное, по его мнению, упорство. Зачем вы слепы для света истинной веры, зачем вы своими же руками запираете перед собою врата Царства Небесного? — спрашивали его глаза.

В то время как он так размышлял, улица вдруг сразу стихла. Живая волна расступилась на две половины, теснясь к тротуарам, хотя ничто не принуждало ее к этому. Мужчины снимали с головы полы тоги плащей, которыми они закрылись от дождя, женщины кланялись так низко, что лицом почти касались мостовой.

Не успел воевода оглядеться, как несколько человек бросились к его лошадям и, схватив их под уздцы, оттащили колесницу в сторону.

Винфрид Фабриций хотел крикнуть своим солдатам, но вдруг побледнел и дернул коней с такой силой, что они поднялись на дыбы.

Мимо него медленно и торжественно проследовали — носилки, а в них лежала Фауста Авзония. Ей предшествовал ликтор и многочисленная свита, состоящая из молодежи обоего пола, сенаторского и всаднического звания.

С затаенным дыханием, весь подавшись вперед, воевода впился взором в весталку, как птица, очарованная взглядом змеи. Вся в белом, с опущенной головой Фауста Авзония казалась статуей из каррарского мрамора.

Один из молодых патрициев обратил ее внимание на воеводу. Фабрицию показалось, что в глазах весталки мелькнул блеск радости. Но, должно быть, ему так показалось, ибо через несколько секунд эти большие черные глаза смотрели на него так холодно, как будто видели его в первый раз.

Он низко опустил голову, а когда поднял ее, то от весталки его отделяла тесная стена парода. И снова он вспомнил предостережения Кая Юлия. Теперь и он верил, что римский народ жестоко отомстил бы тому дерзновенному, который бы осмелился оскорбить весталку своей любовью. Ее жреческое достоинство так высоко ставило ее над людскими желаниями, что даже тот, к, то полюбил бы ее, не мог бы открыть ей свое чувство.

По мере того как он приближался к Делийскому холму, движение рабочего дня заметно утихало. Лавки и ремесленные заведения во многих местах были заперты, люди, одетые по-праздничному, направлялись к Целимонтанским воротам, откуда улица вела к Латеранскому дворцу.

Во дворце этом некогда обитал знаменитый патрицианский род, который был помехой для императоров, как и многие другие. Нерон умертвил знаменитого своими гражданскими доблестями Плавтия Латерана, а у наследников его отобрал все имущество покойного. С тех пор роскошный дворец переходил из рук в руки до тех пор, пока Константин Великий не предназначил его для резиденции римских епископов.

Около Латеранского дворца возвышался храм, построенный в форме базилики. Перед ним расстилался квадратный открытый двор, окруженный со всех сторон портиком. Посредине двора находилась мраморная цистерна, наполненная святой водой.

Воевода остановил лошадей перед храмом, отдал меч одному из легионеров, вошел во двор и умыл руки и лицо водой из цистерны.

В христианскую святыню вели трое дверей, из которых средние были самыми большими, У каждой двери стояло по два привратника.

В преддверии, отделенном от главной части церкви высокой стеной, несколько десятков рук с мольбой протянулись к воеводе.

— Помолись за нас! — просили согрешившие, приговоренные епископом к публичному покаянию.

— Да простит вас милосердный Бог, — ответил Фабриций, быстро проходя мимо кающихся.

Едва он переступил порог главной части церкви, как опустился на колени и трижды припал лбом к каменному полу.

— Освети ее душу светом истинной веры, Господи! — шептал он, прижимая руки к груди. — А мое сердце услади ее любовью. Услышь меня, и я буду служить Тебе каждым словом и делом. Услышь меня, услышь! — повторял он с каждым разом все горячее и страстнее.

Как раз в то время в главном притворе, отделенном от боковых гигантскими колоннами, дьякон кончал чтение Евангелия от Матфея. Стоя перед аналоем, он медленно и громко читал по большой книге, объясняя кучке оглашенных наиболее трудные места.

Воевода не слыхал Божьего слова. Согбенный, оторванный от всего окружающего, он весь ушел в себя.

— Не о грешном счастье я прошу Тебя, — молился он, — Твое милосердие поставило рядом с мужем жену, чтобы она делила с ним труд жизни и была бы ему верным товарищем в счастии и несчастий. Твоя благость, о, Господи, зажгла в сердце человека пламень любви, ясный светоч среди земного мрака. Ты можешь склонить ее сердце ко мне, ибо без Твоего ведения и воли не расцветает ни одно чувство. Услышь меня, Господи! Без тревоги и замедления я буду закрывать храмы язычников, неумолимый для всех, кто не восхваляет Твоего имени.

Теперь он поднял голову и слушал.

— Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и возненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми, и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете вы? Не так же ли поступают и язычники? И так будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный.

Воевода слушал это повеление с широко раскрытыми глазами, тупым выражением на лице, как тот, которому Говорят что-нибудь на чуждом для него языке.

Он должен любить своих врагов, он, солдат, орудие смерти? Он, вождь, для которого поражение врагов было наивысшей похвалой?

Эти слова, которые он слышал столько раз, но над значением которых никогда не задумывался, очевидно, относились не к нему.

Ему, солдату, какое дело до несогласия Божьего слова с жизнью? Это дело священников. Пусть они углубляются в сущность священных книг. Ему совершенно достаточно веры в истинного Бога…

— Господи, я буду служить Тебе с усердием божественного Феодосия, — говорил он, — но согрей душу Фаусты теплом Твоей правды и обрати ее мысли ко мне.

И снова он прикасался головой к холодному каменному полу и повторял горячо и страстно:

— Услышь меня, услышь, услышь!..

Дьякон кончил чтение Евангелия. Оглашенные толпились у входа, в литургии верных могли принимать участие только христиане, прошедшие все подготовительные ступени.

Когда оглашенные покинули церковь, воевода поднялся с колен и осмотрелся кругом.

Вдоль колонн чернелись то тут, то там на фоне старых камней кучки верных — мужчины по правую, а женщины по левую сторону. Все, сосредоточившись, ожидали начала литургии. Этих крещеных христиан было так немного, что они терялись в громадном здании. Холодом катакомб веяло в самом обширном римском храме, в котором собирались большей частью молящиеся из высших классов.

Храм действительно своей суровой простотой напоминал подземные кладбища. Его колонны не были украшены богатыми приношениями и венками, его стен не покрывали фрески и восточные ковры. Тут не было статуй и даров, присланных богам столицы наместниками покоренных областей, не было даже изображений людей, послуживших новой вере.

Все украшение латеранской базилики составлял скромный алтарь из белого мрамора, огороженный решеткой. Тут, в глубине среднего придела, в святая святых, на том самом месте, где в языческих храмах стояло священное кресло консула или претора, сидел пожилой человек. Его окружали пресвитеры, дьяконы, поддьяконы, чтецы, свещеносцы, одетые так же, как и он, в обычные платья, которые носят в Риме свободные граждане. У пожилого человека не было ни тиары на голове, ни жезла в руке.

Это был Сириций [римский епископ, 385-398 гг. Одежда христианского духовенства начала отличаться от светской только в конце V столетия], римский епископ, преемник Дамазия, укротитель манихеян и присцилиан. Справа от него, в боковом приделе, за колоннами, стояли на коленях несколько сенаторов, а напротив, в левом приделе, в переносных креслах, сидели знатные женщины.

И снова удивление охватило воеводу. Направляясь в кафедральный собор, он думал найти там толпы последователей, принадлежащих к высшим классам. Ведь говорили же ему в Виенне, что закрытия языческих храмов домогаются сенаторы. Правда, в древней столице государства, кроме латеранской базилики, существовало еще сорок церквей, но Фабриций знал, что в этих второразрядных церквах молятся больше верные из простого класса.

Значит, истинный рог не был в городе Ромула Богом просвещенных и сильных? Значит, как и в первые три века христианской эры, Ему поклонялись исключительно только малые?..

У алтаря началась литургия. Один из старших священников совершал таинство Евхаристии.

Его молитвам не вторили трубы, флейты и цитры, их не дополняло пение хоров, обученных в знаменитых александрийских школах.

Вместо фимиама и благоуханий к алтарю возносились молитвы верных, которые с доверчивостью детей приносили Богу свои заботы и печали. Живая вера первых христиан пренебрегала внешним побуждением. Для нее было достаточно тихой, сердечной мольбы, идущей из самых скрытых тайников души.

Когда священник кончил таинство, один из дьяконов взял из его рук хлеб и вино и начал оделять ими присутствовавших. Все подходили к Господнему алтарю: прежде всех епископ, потом духовенство и светские.

В это время священник запел первую строфу псалма Давида, к нему присоединились все христиане, и монотонное пение огласило церковь.

Это, собственно, было не пение, а протяжное чтение.

Наконец епископ поднялся со своего кресла и благословил верных, а дьякон провозгласил:

— Идите с миром.

Богослужение было так же скромно, как и сама латеранская базилика: оно ничем не возбуждало страсти, не усиливало впечатления никакими искусственными средствами.

Воевода, выйдя из церкви, пошел во дворец епископа. В передней он позвал слугу и сказал ему свое имя. Ему пришлось ждать недолго, Невольник, который скрылся за занавесью, скоро вернулся и провел его через три большие залы. В четвертой, перед столом, заваленным книгами и пергаментами, в кресле сидел епископ Сириций.

Когда воевода остановился на пороге кабинета христианского епископа, на него обратились черные глаза, блеск которых удивительно выделялся на увядшем лице, покрытом морщинами, и свежий, еще молодой голос спросил:

— Ты Винфрид Фабриций?

— Да, святейший отец, — отвечал воевода, приближаясь с наклоненной головой к епископу.

— О твоей ревности к нашей новой вере, — говорил Сириций, — донес мне епископ Виеннский. Приветствую тебя в Риме своим благословением. Встань, — прибавил он, творя крестное знамение над головой воеводы, который стал перед ним на колени, — и говори, какая забота привела тебя ко мне. — Он указал ему рукой на другое кресло.

Фабриций сел и молчал. Его привели в смущение эти умные глаза, епископ смотрел на него так пытливо, что он не мог выдержать его взгляда. Он пришел к нему за советом и указаниями и хотел узнать от него, в ком из сенаторов найдет он себе деятельного помощника в борьбе с язычниками. Но от епископа, как и от других христиан, веяло таким достоинством, что обыденные слова замерли на устах воеводы.

— Я знаю, с каким поручением ты прибыл в Рим, — начал епископ. — Когда ты пробудешь несколько времени в Италии и присмотришься ближе к здешним отношениям, то поймешь сам, что быстрое исполнение эдикта императора Феодосия произведет в государстве большую бурю. В Константинополе и Виенне ничего не знают о состоянии умов в Италии.

Воевода с изумлением услыхал это. Он, христианский епископ, не одобряет эдикта, который является высшим триумфом новой веры? Винфрид надеялся, что его намерения найдут у епископа горячую поддержку.

— Мне приказано употребить для исполнения эдикта вооруженную силу всей Италии, — отвечал он.

— Вооруженная сила Италии может отказать тебе в повиновении, потому что она состоит преимущественно из язычников. Известно тебе, что наши последователи неохотно служат в легионах? — спросил епископ.

Об этом воевода не подумал. И в самом деле! Все главные начальники легионов были язычники, как он узнал от военных епископов. Очень немного христиан занимало в Италии высшие военные должности. Но быть не может, чтобы солдаты отказались повиноваться главному начальнику. А впрочем…

— В случае надобности на помощь мне пришли бы легионы из Галлии, — заметил Фабриций.

— И началась бы снова война, и кровь ее пала бы на нас, поклоняющихся Господу милосердия и прощения, — с печалью сказал епископ.

Он медленно отвел проникновенный взор от лица воеводы и молчал, глядя в пространство. После долгого молчания он начал тихим, словно утомленным голосом:

— ‘Вы слышали, что сказано древним: ‘не убивай, кто же убьет, подлежит суду’. А Я говорю вам, что всякий гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду, кто же скажет брату своему: ‘рака’ подлежит синедриону, а кто скажет: ‘безумный’ подлежит геенне огненной…’. Зачем же вы, которые именуетесь детьми Бога добра, забываете о заповедях этого милосердного Бога? Едва Его милость вывела нас из подземных трущоб и сняла с нас печать отбросов общества, как среди нас уже появились низкие человеческие страсти, как будто Христос не смыл с нас первородный грех своей мученической смертью. Как язычники, которых мы презираем, мы жаждем обладать земными сокровищами и наслаждаться скоропреходящими удовольствиями и почестями. А ведь Господь повелел нам: не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам.

И снова глаза Сириция обратились на воеводу, который слушал с опущенной головой, ибо чувствовал, что взгляд епископа проникает в его мозг и читает его мысля, как открытую книгу. А мысли воина не совпадали с мыслями священника.

Епископ продолжал более мягким голосом:

— Тот, Кто сделал то, что наша истина, с презрением отвергнутая сильными и умными, называемая долгое время верой обездоленных и темных, воссела на троне могущественнейшего государства в мире. Кто вернул нам уважение лучших людей и склонил к нам миллионы сердец — Тот, который сделал все это без братоубийственной войны, без меча и огня. Тот в скором времени и замкнет все языческие храмы, если на это будет Его святая воля, ибо Он могущественнее всех могущественных царей и князей. Не силой наших рук приобрели мы то, чем теперь обладаем, но силой нашей истины. Она, эта христианская истина, провозглашена людям самим Богом, ясная и убедительная, со временем сломит упорство последних римлян, как сломила предубеждения их предков. В течение ста лет и в городе Ромула погаснут навсегда огни язычников, как погасли они везде в восточных провинциях государства. Языческие храмы закроются сами, когда не будет рук, желающих отпирать их, а этих рук у римлян становится с каждым годом все меньше. Дозволим же традициям великого народа умирать постепенно, без страданий мученической смерти.

— Наши мученики еще не отомщены, — прервал воевода.

Епископ нетерпеливо повернулся в кресле.

— В Законе, — проговорил он живее, более громко, — вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую, и кто захочет судиться с тобой и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду, и кто принудит тебя исполнять с ним одно поприще, исполняй с ним два. Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся… Покорные этим приказаниям наши предки пересилили издевательство врагов истинного Бога. Почему же вы, молодые, которым нет надобности бороться за право молиться открыто, хотите своей стремительностью испортить дело наших предшественников? До сих пор нашу совесть не запятнала ни единая капля крови, пролитая по ненависти. Пусть же эта христианская совесть останется чистой. Блаженны миротворцы, ибо они сынами Божиими нарекутся, — сказал Господь.

Он остановился, как будто ожидая ответа, но воевода все молчал, и епископ заговорил снова.

— Не язычники нам теперь страшны, их суеверия принадлежат уже невозвратному прошлому. Когда мы не будем их раздражать, они сами скоро откажутся от своих заблуждений. Ведь на нашей стороне правительство — ключ от всяких почестей и наград. Более язычников доброй славе христиан вредят те из нашей среды, гордый ум которых пытается исправить дело нашего Господа Иисуса Христа, И вот против еретиков пусть обратится весь пыл твоей молодости. Их греховные споры и ссоры дают нашим противникам оружие в руки, подвергают осмеянию истинную веру.

Наступило продолжительное молчание. Епископ снова смотрел в пространство, как бы забыл о существовании воеводы, а тот ничего не мог ответить. Солдат не понимал доброты священника: юноша называл слабостью снисходительность старца, но светский человек не мог возражать епископу.

Фабриций поднялся с кресла и преклонил колени.

— Иди с миром, сын мой, — сказал епископ, кладя иссохшие, желтые руки на его голову, — и помни, что Господь только миротворцев называл сынами Божиими. Пусть твой меч не проливает без надобности кровь, если ты сам не хочешь погибнуть от меча.

Воевода свободно вздохнул, лишь выйдя из дворца. У него было состояние птицы, выпущенной из клетки. Пытливые глаза епископа сковывали его члены… Нет, Сириций не убедил его… Ему щадить язычников, врагов истинного Бога? Не любит Бога тот, кто дозволяет насмехаться над Ним…

Воевода позвал к себе одного из солдат.

— Я жду твоего приказания, господин, — отозвался старый аллеман, прибывший в Рим из Виенны вместе со своим господином.

— Мне нужен расторопный человек, знающий всю подноготную Рима, — сказал воевода. — Этот человек должен знать все, что делается у язычников, должен иметь длинные уши и лисьи глаза. Ты понял меня, старик?

— Такой человек скоро явится к твоим услугам, господин, — отвечал солдат.

— Домой! — крикнул воевода и вскочил в колесницу.

‘Нет, я не могу щадить язычников… — повторял он про себя. — Мне невозможно быть снисходительным к идолопоклонникам. А однако… Сириций говорил о любви к врагам, а он наивысший судья в делах христианской веры, наместник святого Петра на земле…’

Неужели он, сын варвара, не понимает основ учения Христа?..

V

На девятый день после свадьбы дочери Симмаха с молодым Флавианом Рим гудел, как лес в жаркий июльский день.

По всем улицам, с востока, запада, севера и юга, с самого утра наплывали такие массы людей, что до края залили столицу в течение нескольких часов. Повсюду виднелись носилки и экипажи, покрытые пылью дальней дороги, шли конные и пешие, сенаторы и всадники, горожане и поселяне.

Местная стража, стоявшая на карауле у ворот, с удивлением переглядывалась между собой. Даже прошлогодний триумф Феодосия не привлек такой массы любопытных. А между ними были те, которых стража никогда не встречала в стенах Рима. Прибывали люди, одетые в старомодные туники, вышедшие давно из употребления, едущие в колесницах времен Константина. Прибывали они, по-видимому, из таких отдаленных углов Италии, где не особенно заботятся о покрое платья и конструкции экипажей.

Уже около полудня в гостиницах не хватило мест для людей, коней и мулов. У кого не было знакомых в столице, тот разбивал палатку под открытым небом, на площадях перед храмами, на рынках и на Марсовом поле.

На улицах стоял шум, который проникал в самые тесные закоулки. Из лавок, мастерских и домов выбегали римляне и здоровались с незнакомыми им прибывшими людьми так сердечно, как будто их связывала давнишняя дружба.

— Привет вам! Привет вам! — кричали люди и засыпали друг друга вопросами, как бывает при встрече хороших знакомых после долгой разлуки.

Невольники выносили на улицы столы, женщины угощали гостей подогретым вином, колбасами, жареными бобами, хлебом и овощами, дети кормили сеном лошадей и мулов.

Весь город превратился в одну громадную гостиницу: Рим принимал провинцию.

Время от времени на площадях и рынках показывались большие телеги в сопровождении невольников в багряных, затканных золотом туниках. Они двигались медленно, осторожно, останавливаясь при больших скоплениях народа: это консул Аврелий Симмах отворил свои винные склады и кладовые, не жалея старых вин и дорогих лакомств для прибывших.

По мере того как осушались огромные амфоры, гул голосов рос и сердца сближались.

Римские жители начали целоваться с гостями, которых видели в первый раз в жизни. Какое-то общее предчувствие радости или печали соединяло людей разного возраста, разных сословий и занятий и сплачивало их в одну семью.

С рынка на рынок, с площади на площадь, с улицы на улицу переливался однообразный шум смешанных голосов, издалека похожий на жужжание лесных мух, с наслаждением купающихся в горячих волнах воздуха, напоенного ароматом смолы.

Но не все римляне принимали участие в этом приветствии провинции. Там, где на внешней стене дома чернел знак креста, окруженного лавровым венком, собирались люди, которые напряженно следили за необычным оживлением города. Гости не обнимались и не целовались с христианами.

Казалось, что вся Италия двинулась в Рим, чтобы Доказать галилеянам, что не они одни имеют права на город Ромула.

И действительно, если бы вся эта масса, наплывавшая беспрерывно через все ворота, бросилась на врагов старой римской веры, то на завтра христианские церкви были бы пусты.

Это хорошо понял Винфрид Фабриций, который с напряженным вниманием следил за движением язычников. Узнав, что Симмах и Флавиан разослали по всей стране гонцов с письмами к сенаторам, жрецам и декурионам, он отгадал намерения главарей староримских сторонников. Они хотели в день погребения жертв, задавленных во время уличных беспорядков, поразить христиан громадным числом правоверных римлян.

Воевода не сомневался, что не все из наиболее ревностных язычников явятся на вызов префекта и консула, и никак не ожидал такого огромного сборища. Не зная положения дел в Италии, он думал, что за идолопоклонство стоит только одна столица, враждебно относящаяся к христианскому правительству, которое лишило ее прежнего блеска.

Фабриций, проезжая верхом по улицам, убедился, что в Виенне царит ошибочное представление об истинном положении дел в Италии. То была не христианская страна, терроризированная горстью сенаторов, как его убеждали при дворе Валентиниана, — здесь старые боги еще Господствовали над сердцами, иначе люди не подвергали бы себя стольким лишениям единственно лишь для того, чтобы выказать прочность своих убеждений.

Предводитель палатинского отряда, сопровождавший начальника в поездке по городу, распознавал между пробывшими жителей провинций, лежащих на окраинах италийского епископства. На площадях и рынках расположились венеты и лигийцы, рыбаки из Регнума и колонисты из Мельпа. Эти язычники шли днем и ночью для того, чтобы поспеть к назначенному дню. Получив известие о похоронах, они тотчас же бросили семьи и занятия и пустились в дорогу, послушные призыву столицы.

Многие из них, по-видимому, ясно сознавали опасность минуты — воевода замечал под тогами и плащами ножи и мечи. Не с мирным настроением стеклись в Рим идолопоклонники в таком числе. Об этом говорили их угрожающие взгляды, с которыми Фабриций сталкивался везде, где собиралась более значительная толпа.

Его, солдата, не страшили эти ножи, мечи и взгляды, Если бы дело дошло до свалки, он проложил бы себе дорогу среди этого сборища. Он знал это. Но громадная волна язычников с бешенством раздразненного зверя обрушилась бы тогда на недругов старых богов и разнесла бы их в прах.

Уполномоченный христианского императора не мог взять на себя ответственность за бесцельную резню, так как его первой обязанностью было охранять последователей истинного Бога.

Винфрид Фабриций принял это во внимание и, повернув к Палатину, подъехал к префектуре, соскочил с коня и отдал его одному из солдат, стоявших на карауле перед дворцом.

— Воевода Италии просит об аудиенции, — сказал он глашатаю в передней. — Мое дело не терпит замедления.

Невольник, несмотря на такое заявление, не спешил с докладом. Не трогаясь с места, он сказал небрежно:

— Пресветлый префект разбирает теперь спор между городами Равенной и Сииной. Не знаю, может ли он сегодня принять твою знаменитость.

— Делай, что тебе говорят! — повелительно произнес воевода.

Глашатай пожал плечами.

— Мне нельзя прерывать суд пресветлого префекта, — ответил он.

И, прислонившись к стене, он закинул ногу на ногу.

Воевода побледнел.

Этот негодяй с бесстыдным лицом холопа относился к нему с видимым неуважением. И он несомненно был также идолопоклонник и ненавидел представителя христианского правительства.

Винфрид Фабриций видел вокруг себя многозначительные улыбки. Над ним издевались ликторы и рабы префекта.

Тогда он схватил глашатая за ворот и крикнул, проталкивая его в залу:

— Делай, что тебе приказывают, презренный червь!

С уст челяди мгновенно исчезли иронические улыбки.

Ликторы и невольники выстроились, как солдаты перед начальником.

Из залы доносился громкий голос префекта. Он делал кому-то выговор.

Глашатай тотчас же возвратился и, бросив исподлобья на воеводу взгляд побитой собаки, приподнял перед ним занавеску.

Нихомах Флавиан действительно разбирал спор между двумя соседними городами, но дело было уже окончено.

Когда воевода показался в зале, декурионы Равенны и Сиины выходили из нее.

Префект восседал на священном кресле, окруженный, как всегда, чиновниками. Увидев Фабриция, он сказал:

— Твоя знаменитость приказывает докладывать о себе особенным способом.

— Потому что особенным способом слуги твоей пресветлости встречают послов императора, — отвечал воевода.

— Глашатай будет наказан за дерзость, — сказал Флавиан, — а все-таки ты, воевода, не забывай, что тот оскорбляет божественного и вечного императора, кто нетерпеливо врывается к его непосредственному заместителю. Твоя горячность объясняется только молодостью.

Он поправил полы тоги, оперся правой рукой о подлокотник кресла и добавил официальным тоном:

— Глашатай доложил мне, что твое дело не терпит замедления.

— Мое дело касается только префекта претории, — ответил Фабриций.

Флавиан понял, что христианин не хочет говорить при свидетелях, и приказал писарям и ликторам удалиться. Воевода приблизился к нему и сказал:

— Слуга цезаря пришел к слуге цезаря.

Последние два слова он подчеркнул многозначительным взглядом.

Несколько времени оба сановника пристально смотрели друг на друга.

Холодный взгляд префекта без тревоги воспринял угрозу в пламенных очах воеводы.

— Я просил преславного Юлия Страбона, — сказал Фабриций после продолжительного молчания, — чтобы он отговорил твою пресветлость от погребения несчастных, которые пали жертвой уличных беспорядков. Я полагал, что слуга цезаря поймет резоны моей просьбы.

И снова он подчеркнул выражение ‘слуга цезаря’ красноречивым взглядом.

На щеках Флавиана выступил легкий румянец. Фабриций второй раз уже напоминает ему его обязанности, а он не мог заставить молчать этого молокососа: он чувствует себя виновным перед представителем христианского правительства.

Устраивая вместе с Симмахом языческую демонстрацию, он действительно тяжко провинился как цезарский префект. Он терпеливо слушал, что будет дальше.

А Фабриций не щадил его римских чувств. Возвысив голос, он продолжал:

— Слуга цезаря должен был понять, что, не желая этого погребения, я отгадал волю божественного и вечного императора. Умышленно раздражая страсти толпы, вы тем отдаляете выполнение эдикта, которого не поколеблет никакая сила на земле. Вы своим неразумным сопротивлением принуждаете меня к принятию чрезвычайных мер.

Он вынул из-за пурпурного пояса пергамент и подал его префекту.

— Это собственноручное письмо нашего государя Валентиниана объяснит твоей пресветлости, что я прибыл в Рим с обширными полномочиями. В случае надобности они предоставляют в мое распоряжение всех сановников Италии.

Но Флавиан отклонил рукой документ, который принижал его власть.

— Правду твоих слов подтверждает твое поведение, юноша, — отвечал он холодным голосом. — Если бы я не верил твоим словам, то не слушал бы их так терпеливо.

Голова его поникла, он искал выхода из западни, в которой очутился так неожиданно. Ему нельзя было ни: увлечься, ни позабыть ни на минуту, что он говорит с врагом старых богов, он знал, что какое-нибудь его неосторожное слово с первым же курьером пойдет в Виенну и будет с восторгом встречено зарящимися на его должность. А он теперь был так необходим в Риме.

Всякого другого сановника он просто не стал бы слушать, но с Фабрицием дело было иное. Положим, на служебной лестнице он стоит несколькими ступенями выше Фабриция, но в присутствии воеводы его величие теряет весь свой блеск. Гордый солдат, даже и не снабженный особыми полномочиями цезаря, и так не подлежал его власти.

Самодержавие цезарей, постоянно опасаясь восстаний наместников, отделило военную власть от гражданской, расстроив цельность правительственного механизма старого Рима. Воевода отвечал за свои действия перед главным вождем западной префектуры, и, пока Арбогаст не сдержит его шагов, его христианское рвение может расстроить все планы римских идолопоклонников.

Следовательно, нужно смягчить его, усыпить его чуткость.

— Мне известно, что и твоя вера, — начал Флавиан, — не запрещает почитать умерших. И вы торжественно хороните своих покойников, ставите над ними часовни, уважаете их могилы.

— Великий Феодосий не назначил бы тебя на такую высокую должность, — отвечал Фабриций, — если бы ты не умел вникать в чужие мысли. Ты отвечаешь мне, как будто не понимаешь меня, хотя так же хорошо, как и я, знаешь, что эти похороны не обычный религиозный обряд. Это явный бунт, это коварно придуманное пренебрежение к священным особам божественных и вечных императоров. Зачем ты стараешься сбить меня с пути долга? Я слышал повсюду, что Никомах Флавиан — человек честный.

И презрительная улыбка пробежала по лицу воеводы.

Префект заметил этот знак пренебрежения. Фабриций отгадал в его словах ловушку и презрительно отнесся к ней. Новый человек, сын варвара, был благороднее его, патриция…

И снова Флавиан наклонил голову, но на этот раз чтобы скрыть горячий румянец, который залил его лицо огнем стыда.

Его мучил этот разговор с христианином, его оскорблял этот равнодушный тон, однако он должен был сдерживать себя. Оттого, что сейчас решит начальник вооруженной силы Италии, зависит будущность Рима. Если бы он захотел воспрепятствовать погребению, то ускорил бы течение событий. Разъяренная толпа без сомнения бросилась бы на войско, и тогда Феодосий несомненно прислал бы своих готов и растоптал бы сторонников старого порядка, прежде чем они успели бы приготовиться к обороне.

Флавиан быстро оценил положение вещей. Он любил правду, но больше правды любил будущность Рима, и ради своей возлюбленной мысли ом переносил терпеливо оскорбления христианина и искал выхода.

Необходимо было ограничить рвение этого усердного слуги цезаря…

— Твоя молодость видит бурю там, где светит солнце погожего дня, — сказал префект. — В Риме все похороны бывают торжественны, в чем ты убедишься сам, когда побудешь дольше с нами.

— На обычные похороны не стекается вся Италия, — отвечал Фабриций.

— Италия всегда спешит в столицу, когда ожидает увидеть необычное зрелище.

— Все многочисленные сборища вызывают беспорядки, конца которых нельзя предвидеть.

— В твоей власти предупредить эти беспорядки.

— Ты не имеешь права требовать от меня, чтобы я служил делу богов, которых я не признаю.

— Но я имею право требовать от тебя, слуги цезаря, чтобы ты оберегал покой божественного и вечного императора.

Воевода с удивлением посмотрел на префекта. Он, префект, напоминает ему обязанности слуги цезаря, он, предводитель мятежников, противящихся воле императора.

Фабриций почуял новую ловушку в словах префекта и молчал.

А префект продолжал:

— Враждебный вид войска несомненно возбудил бы страсти толпы, которая, как ты сам убедился, нахлынула в Рим и все прибывала, что незначительный гарнизон города потерпел бы несомненное поражение в уличном бою, за что наш божественный государь не поблагодарил бы тебя. Для спокойствия правительства нужно избегать всякого столкновения войска с народом, потому что результаты таких столкновений бывают не одинаковы. Не один уже трон превратился в прах, низринутый яростью черни.

Воевода понял, куда метит префект. Он хотел напугать его ответственностью за неосторожный поступок, несчастный исход которого мог ослабить значение христианского правительства. Винфрид сам знал очень хорошо, что римский гарнизон численностью в три тысячи мечей, не выдержал бы натиска толпы, которая залила сегодня город, особенно если эта толпа принесла с собой оружие и ненависть к последователям Христа.

Но зачем префект обращает его внимание на затруднительность положения? Всякий другой, только не он, имел право делать напоминания и предостережения. Это затруднительное положение было делом его же рук.

— Забота о спокойствии божественного и вечного государя и привела меня к тебе, пресветлый префект, — надменно отвечал Фабриций. — Я ожидал у тебя, слуги цезаря, найти помощь, а нашел предательство, прикрытое змеиной хитростью. Если бы ты заботился о спокойствии нашего государя, то тотчас же приказал бы пришельцам оставить город, запретил бы торжественно погребать тех безумцев, которые понесли только заслуженную кару за ненависть к истинному Богу. Но ты этого не делаешь… Напрасно ты стараешься обмануть мою бдительность своим коварным словом…

Флавиан повернулся в кресле. Дерзость христианина начала переполнять меру его терпения. Этот молокосос все время осуждает и разбирает его поступки.

— Если мои похороны, которых ты так неосновательно опасаешься, — отвечал префект, — поставит Виеннский двор в затруднительное положение, то отвечать за это несчастье будешь ты. Что же касается меня, то я сделал все, чтобы не возникли последствия, неблагоприятные для правительства. Городская стража закроет центральные улицы города и не допустит в процессию нарушителей спокойствия. Достаточно обезвредить враждующие стороны, чтобы предупредить беспорядки. Пусть и твои солдаты поудержат пыл твоих единомышленников, и завтра ты возьмешь назад свои недоверчивые слова, которыми ты оскорбляешь меня сегодня. Прибывшие из провинций, отдав честь умершим, спокойно разойдутся по домам, унося с собой впечатление самого обыкновенного зрелища.

Воевода долго смотрел — на префекта, пронизывая его пытливым взглядом. Он понял, что в случае беспорядков язычники свалят на христиан ответственность за пролитую кровь.

— Ваша хитрость победила меня на этот раз, — сказал Фабриций, — но я надеюсь, что это больше уже не повторится. Вы тщетно противитесь свету истинной веры. Боги ваши должны пасть, потому что так решено там, где никакие предначертания не отменяются никогда.

Он показал рукой на небо, просвечивающее через отверстие в крыше, и выбежал из залы. Флавиан, согбенный, измученный, как бы отдыхающий от чрезмерной работы, посидел еще несколько минут в сенаторском кресле, потом с трудом поднялся и вздохнул всей грудью.

Ложь тяготила его римскую душу.

— Самонадеянно говорит твоя вера, галилеянин, — промолвил он вполголоса, сходя по ступеням трона,— но и наши боги не забыли еще, что они властвовали над миром в течение ряда веков. Юпитер Капитолийский до сих пор держит еще в руке громы и молнию…

Воевода так стремительно вышел из префектуры, что солдаты не успели отдать ему обычные военные почести. Прежде чем они хватились, он вскочил уже на лошадь и погнал ее галопом вдоль цезарских дворцов на другой конец Палатинского холма. Там, в бывшем доме императора Августа, напротив храма Аполлона, находилась главная квартира вождя Италии. Префект бросил ему укор в самонадеянности, а он всеми силами воли подавлял в себе гнев и старался вернуться к покою, которого в нем не было.

Недавний римлянин, сын аллемана и испанки, едва тронутый цивилизацией, воевода свирепел, как осенняя буря, когда давал волю своему темпераменту.

Если бы хотел он быть несдержанным, то задрожал бы перед ним этот холодный, коварный сенатор, притворяющийся заботливым слугой императора. Он обратился к префекту в надежде отклонить его от устройства похорон, а хитрый язычник сделал его послушным орудием идолопоклонников. Иного выхода не было. Не желая подвергать войска императора испытанию в битве с чернью, он должен охранять врагов истинного Бога от справедливого гнева христиан. В больших городах немного нужно для того, чтобы раздуть пламя ненависти… Достаточно нескольких бранных слов, горсти брошенных камней, какого-нибудь неосторожного восклицания…

А христианское правительство не должно терять доверие в глазах, толпы, если оно хочет осуществить свои намерении. Воевода все это взвесил. Он знал, что на этот раз должен уступить хитрости язычников, но это сознание бессилия унижало его солдатскую честь…

Чтобы укротить свой гнев, он ударил ногами коня по бокам. Испуганное животное встало на дыбы, вскидывая задними ногами. Покрытый пеной и пылью, храпя и фыркая, великолепный испанский жеребец остановился перед домом Августа. Четверо пеших солдат с начальными буквами имени Иисуса Христа на шлемах стояли на страже перед портиком, на котором развевался штандарт с портретами Феодосия и Валентиниана.

— Выводить коня и вытереть его хорошенько, — сказал воевода привратнику.

В передней его окружили несколько невольников. Один снял с него плащ, другой отстегнул меч, третий развязал пурпурный пояс, четвертый взял шлем.

Воевода пробежал несколько комнат и остановился в заде,, которая некогда была столовой Августа. Здесь было несколько столов, и за всеми сидели воины.

— Знаменосец Лициний! — позвал воевода.

— Что прикажешь, воевода? — послышался голос из угла.

— Сейчас послать приказ в лагерь!

Знаменосец подошел с восковой дощечкой в руках.

— Тотчас же после захода солнца, — диктовал воевода, — пусть когорты замкнут все центральные улицы и не допустят туда христиан. Если какой нарушитель порядка захотел бы прорваться сквозь цепь, связать его и держать до тех пор, пока не окончатся похороны. Оружие употреблять только в крайнем случае. Конные когорты расставить на рынках и площадях перед храмами. Первая когорта будет вместе со мной сопутствовать процессии. Если кто из солдат даст повод к уличной битве, тот лишится права на цезарскую награду, назначенную для ветеранов.

Подписав приказ, воевода удалился в свой кабинет. Как в приемной зале, так и здесь рука христиан изгладила следы языческого прошлого. На одной из стен чернел на белом фоне большой крест, окруженный рыбами и якорями.

Воевода сел к столу и взял большую книгу. Это был список легионов, расположенных в Италии.

По мере того, как он читал, его лицо покрывалось тенью печали. Уже в третий раз он пересматривал списки трибунов и сотников, отыскивая среди них своих единоверцев. Но напрасно он переворачивал листы. Около всех фамилий стояла отметка, означающая ‘исповедующий народную веру’. Только трое знаменосцев и один сотник принадлежали к церкви Христовой.

Воевода изумился такой неосторожности императора. Нужно было римские легионы послать на западные или восточные границы государства, а Италию отдать под надзор аллеманам, хотя они тоже язычники, но в случае надобности не пощадят сторонников старого порядка, потому что служат только за деньги и готовы бить того, кого им прикажут.

Когда он размышлял об этом, в комнату вошел тот самый солдат, которому он в воскресенье после обедни поручил отыскать расторопного человека.

Это был старик среднего роста, крепкий, приземистый, с толстой шеей. Долгие годы покрыли сединой его волосы и бороду, но не согнали здорового румянца с его загорелого лица.

— Это ты, Теодорих? — спросил воевода более ласковым, чем всегда, голосом. — Ты хочешь со мной говорить?

Он ласково смотрел на старика. Видимо, этот простой легионер был близок его сердцу.

— С самого утра я вижу заботу на челе моего орла, — сказал Теодорих, свободно подходя к столу. — Старый слуга прежде знал, когда его господину было больно. Может быть, какой-нибудь язычник оскорбил твою знаменитость, может, нужно, чтобы Теодорих попробовал еще, сумеет ли он разбить кулаком голову нахала. Говори, господин!

— Сколько раз я уже просил тебя, чтобы ты принял святое крещение. Тебе, как я вижу, нужна милость нашего Господа Иисуса Христа, чтобы ты окончательно забыл о языческом прошлом. Обещай мне, старик, что ты окрестишься в эту зиму.

Теодорих молча почесал в голове.

— Зачем ты упорствуешь? — настаивал воевода. — Внушали же тебе наши священники, что святая вода смывает с души человека его прежние грехи и гасит в его сердце языческие наклонности и страсти.

— Мне еще будет время принять крещение, — отвечал солдат, — когда смерть схватит меня за горло. Омытый от грехов перед самой кончиной, чистый и невинный, предстану я перед милосердным Агнцем и посягну без страха на небесный венец. Если бы я окрестился сейчас, то мог бы много нагрешить и пришел бы в царство Доброго Пастыря грязный, как баран, который валялся в луже.

— Зачем же тебе грешить?

— А как будто человек может воздержаться от грека? Придется кому-нибудь переломать ребра, разбить голову, выпустить кишки… Никому не известно, что может встретиться благочестивому христианину. И вино веселит иногда сердце человека и согревает его кости, а наши священники кричат на все: грех, грех! Пусть грех будет грехом, когда его смоет святая вода.

Воевода слушал с улыбкой на губах. Не один только Теодорих думал так. Большая часть христиан четвертого столетия откладывала крещение до последней минуты, чтобы предстать на суд Божий незапятнанными. Даже императоры совершали этот обряд на смертном одре.

— Делай, как хочешь, — ответил воевода, — но только не посещай языческих храмов, ибо они приют злых демонов. Эти коварные духи могут околдовать тебя, и тогда ты вместе со мной не войдешь в Царство Небесное.

Теодорих перекрестился.

— Я проложил бы себе дорогу кулаками, — сказал он. — Что мне делать на том свете без моего сокола.

— А если бы тебе не помогли твои кулаки? — спросил, смеясь, воевода.

— Тогда бы перед вратами Небесного Царства я рыдал и умолял до тех пор, пока Добрый Пастырь не сжалился бы надо мной. Он добрый, милосердный, Он не может смотреть на слезы несчастных.

Воевода ласково посмотрел на солдата. Мог ли он сердиться на старого слугу, привязанность которого он испытал не раз?

Теодорих, свободный аллеман, некогда товарищ его отца, носил его на руках, учил ездить верхом, бросать копье, владеть оружием. И в мирное и в военное время он оберегал его с преданностью и верностью пса. Он бросил внуков, детей и землю и пошел за ним в Рим.

— И я бы умолял Доброго Пастыря до тех пор, пока Он не отворил бы перед тобой врата Царства Небесного, — отвечал воевода мягким голосом, гладя пр голове старика, который припал к его коленям. — Только не заводи ты в Риме напрасных ссор. Для твоих кулаков еще найдется довольно работы. Но сперва отыщи мне такого человека, о котором я тебе говорил.

— Эта лисица как раз ждет твоих приказаний, — сказал Теодорих. — Кажется, у него хороший нюх, ибо боги отметили на его лице хитрость и вероломство.

— Бог, мой старик! — поправил воевода.

— Разве наш Добрый Пастырь мог бы сотворить такого негодяя, который за деньги хочет продать своего господина? Такие родятся только от семени языческих демонов.

— Мне нужен человек, который знал бы все, что делается у язычников.

— Эта лисица служит у префекта претории и называется Симонид. Его породила греческая земля и греческая подлость. Если мой сокол хорошо ему заплатит, то будет знать все, что ему нужно.

Теодорих вышел и скоро вернулся с переводчиком префекта.

Симонид действительно производил впечатление лисицы. На ходу он сгибал колени, ступал тихо, осторожно, как бы подкрадываясь к намеченной жертве. Его маленькие косые глаза бросали исподлобья быстрые, боязливые взгляды, на бороде торчали редкие волосы.

Лицо воеводы, такое мягкое во время разговора с Теодорихом, теперь приняло суровое выражение.

— Ты знаешь, что мне от тебя нужно?

— Твоя святая христианская ревность хочет знать все, что делается у язычников.

— Можешь ли ты доставлять мне необходимые сведения?

Симонид колебался минуту, прежде чем ответить. Наконец он сказал с хитрой улыбкой:

— Если бы я жил во дворце императора Августа, как и ты, пресветлейший господин, то и в таком случае не рискнул бы навлечь на себя гнев Никомаха Флавиана. Это человек могучий и суровый.

Воевода догадался, в чем дело, и достал из туники кошелек, полный золота. Маленькие глазки Симонида блеснули, как у хищного зверя, когда он приближается к корму. Он весь сгорбился и, облизываясь, протянул руку, но воевода в это время спрятал кошелек.

— Без дела не будет тебе и награды, — сказал он. — Сперва известия, потом деньги.

— Всякое дело требует издержек, — заметил Симонид.

— Я хочу сперва убедиться, будет ли мне польза от твоей ловкости.

— Приказывай, господин.

— Если ты сообщишь мне, какие сенаторы собираются у префекта и о чем они там совещаются, то кошелек перейдет в твои руки.

— Этот кошелек уже принадлежит мне, — ответил Симонид.

— Я жду сведений, но помни, что я буду проверять их, и если ты будешь лгать, то с тобой расправится Теодорих.

Старый аллеман проворчал что-то под нос, и от этого ворчания дрожь пробежала по телу грека. Так медведь выражает свое недовольство, когда его преследуют собаки. Симонид скорчился, согнулся и стал пятиться к стене.

— Будет, как ты приказал, господин, — произнес он дрожащим голосом.

— Ты можешь заработать еще другой кошелек с солидами, — сказал воевода.

Грек насторожил уши.

— Ты сообщишь мне в точности, как распределяется день в атриуме Весты. Я хочу знать, в какое время весталки совершают свою службу, кто из них стережет священный огонь днем и кто ночью, как и когда они сменяются.

Симонид слушал с удивлением. Его глаза горели любопытством, лоб наморщился. Было видно, что он старается разгадать цель этого поручения. Могли ли весталки интересовать христианина?.. А если…

И он незаметно улыбнулся.

— Ворота атриума Весты не отворяются для таких бедняков, как я, — отвечал он, внимательно всматриваясь исподлобья в лицо воеводы. — Если бы твоя пресветлость захотела указать ту из весталок, которая тебе нужна…

Воевода понял намерение грека и резко прервал его:

— Уж это твое дело проникать всюду, куда тебе прикажут, если только ты хочешь заработать другой кошелек. А теперь можешь идти. Старайся заслужить мое расположение.

Симонид сделал поклон и, пятясь задом, вышел из кабинета.

— Прикажи мне подать обед, — сказал воевода, когда остался вдвоем с Теодорихом.

Его обед занимал немного времени. Как все люди живого характера, он ел скоро, не наслаждаясь кушаньями. Привыкший к неудобствам и непостоянствам лагерной жизни, он не обращал внимания на качество пищи, которая для него являлась только средством утоления голода. Довольно часто, когда его занимали важные дела, он даже не знал, что ему и подавала прислуга.

И сегодня он также спешил с обедом. Это сборище язычников отравило первые дни его пребывания в Риме. В самом начале своей деятельности он встретился с препятствием, на которое не рассчитывал.

Свидетель торжества христианства, он не отличался уже уступчивостью первых последователей Христа, которые искали в новой вере утешения и забвения. Для него учение Христа не было единственным бальзамом для душевных и общественных ран. Потомок свободного рода, сын сановника из свиты цезаря, внук и правнук начальников аллеманского племени, он не испытывал на себе тяжести учреждений старого света, столь ужасных для слабых и убогих, новая же цивилизация еще не успела отравить его сердце скептицизмом.

Он внес в христианство первобытную духовную и физическую силу варварских народов, не имеющую ничего общего с положением обездоленных и отчаявшихся во всем членов греко-римского общества, которые без протеста переносили гонение от людей существующего порядка. Присоединившись к учению Христа со всей горячностью и упованием девственной натуры, он жаждал служить Богу, которого горячо полюбил, служил деятельно, не обращая внимания на средства и пути. Бог, избранный им, должен повелевать всем миром, а кто противится поставленному Им правительству, тот его личный враг.

Кровь матери-испанки добавила к его живой, искренней вере примесь фанатизма, который усилил в нем ненависть к защитникам римской религии. Он чувствовал и понимал, что, пока традиции прошлого беспрепятственно будут блуждать по улицам древней столицы государства, до тех пор христианство не сломит вампира язычников. И вдруг, точно на смех, именно ему и пришлось оберегать спокойствие процессии, устроенной римскими патриотами с целью, возбуждения страстей в народе. К этому принуждало его положение: он был не только христианином, но и верным слугой императора. Преждевременная горячность могла бы вызвать отчаянное восстание, которое Виеннскому двору, занятому войной с франками, причинило бы много неприятностей.

За обедом воевода еще раз мысленно оценил положение в Риме и оправдывался перед собой, перед своим христианским усердием необходимостью поступать осторожно. Он искал иного выхода, но его не было.

Он тихо выругался, когда Теодорих доложил ему, что первая когорта ждет его приказаний. Привесив меч, он надел на тунику кольчугу, на голову золоченый шлем с монограммой Христа, набросил на плечи шелковый греческий плащ и вышел на двор. Его приветствовал стук оружия, но он не ответил на приветствие, молча сел на коня и посмотрел на небо. Может, сам Бог воспрепятствует этому позорному зрелищу, может, Он пошлет сильный дождь и охладит греховный пыл идолопоклонников.

Но темной синевы вечернего неба не омрачало ни малейшее облачко. Даже запад был чист от серой мглы.

Над городом царила тишина погожей ночи. Ничто не предвещало быстрой перемены погоды.

Воевода нетерпеливой рукой рванул коня и направил его в сторону Триумфальной улицы. Солдаты двинулись за ним в порядке — четырьмя шеренгами.

Бедняки, погибшие во время уличных беспорядков, в самых дерзновенных снах не мечтали о тех почестях, которые должны были быть отданы им после смерти. Сам консул занес в книги храма Венеры Либитинской [в Риме списки умерших вел служитель храма Венеры Либитинской] их никому не известные имена, бальзамировали их известные врачи, в дорогие платья убрали городские невольники, знаменитые скульпторы сняли с их лиц посмертные маски. Убогих ремесленников положили на ложе из слоновой кости, покрытое восточными коврами, и выставили на публичное поклонение в амфитеатре Флавиев. Молодежь самых лучших фамилий стояла в течение семи дней в почетном карауле у их останков, богатейшие и знаменитейшие римские люди приходили оказать им почет и возлагали гражданские венки.

Город, столь шумный в течение дня, после захода солнца успокоился, как будто волна пришельцев снова отхлынула и разлилась по стране, утопая в пространстве.

Воеводу заинтересовала эта тишина. Неужели язычники раздумали в последнюю минуту? Может быть, Флавиан принял в соображение его основательные упреки и помешал осуществлению опасной демонстрации…

Но едва только он съехал с Палатинского холма, как убедился, что обольщался напрасно. По обеим сторонам Триумфальной улицы, вдоль тротуаров, чернели тесно сплоченные массы людей, рельефно выделяющиеся на светлом фоне домов, посеребренных блеском месяца.

Толпа стояла так тесно и неподвижно, голова к голове, плечо к плечу, и составляла такую однородную массу, что казалась какой-то длинной стеной.

Воевода посмотрел вперед, по направлению к арке Константина, и назад, в сторону Большого цирка: везде непрерывная цепь, опоясывающая дома и плотно замыкающая боковые улицы.

Он гордо поднял голову и медленно продвигался мимо живых шпалер, бросая из-под шлема направо и налево гневные взгляды.

Перед амфитеатром Флавиев его ждал начальник римского гарнизона.

— Все ли в порядке? — спросил воевода.

— Как ты приказал, — ответил начальник. — Середину города оцепили наши люди вместе с городской стражей, а улицы, по которым пойдет процессия, охраняют поклонники народных богов.

— Идолопоклонники, — поправил воевода.

Начальник гарнизона молчал. Он был римлянин.

— Долго ли мы будем ждать? — спросил воевода.

— Процессия двинется скоро.

— Ты останешься при мне.

— Как прикажешь, воевода.

Площадь перед амфитеатром заполнила необъятная толпа, но теперь эта необыкновенно подвижная, шумящая толпа держалась так спокойно, как будто она застыла. Даже отдельные, отрывистые крики не нарушали глубокой тишины, от которой веяло гнетущей тоской. Какая-то невидимая, гигантская рука опустилась на тысячи голов и давила их своей тяжестью.

Римский народ чувствовал, что в данную минуту в древней столице государства происходит что-то важное, из чего возникнет ряд событий, чреватых бурями.

Во всяком случае, предавая торжественному погребению своих единоверцев, он навлекал на себя гнев Феодосия. Грозный император подписал уже смертный приговор традициям прошлого, а он, привыкший повелевать всем светом, воспротивился его воле.

Знаменитый амфитеатр Флавиев напоминал язычникам их прежний блеск. Все племена доставляли для этого здания гладиаторов и зверей, чтобы римский народ мог забавляться.

Тут, в цезарской ложе, сидели цари и князья, господствовавшие за морями и горами, и чувствовали себя польщенными рукоплесканиями черни Вечного Рима. Тут наряду с отцеубийцами и святотатцами погибали первые пресвитеры галилеян.

Цари и князья вот уже несколько десятков лет направлялись в Константинополь, галилеяне восседали на троне цезарей, а он, римский народ, законный наследник властелинов мира, боится гнева императора за то, что не хочет отречься от веры предков. Что еще недавно считалось обязанностью, заслугой, теперь стало грехом, преступлением. Что в течение тысячи лет сияло перед ним как наивысшая истина, должно погаснуть, как догорающий факел.

Осознание этого и было той самой тяжелой рукой, которая повисла над собравшейся толпой, отнимая у нее речь, и парализуя свойственную южным жителям живость движений. Язычники видели перед собой угрозу нового времени, слышали голос Предопределения, которого не могли избежать даже боги. Не властелины Мира, гордые и уверенные в завтрашнем дне, прибыли отдать последний долг своим героям, а остатки великой расы, хранители прошлого, хотели напомнить настоящему, что они еще существуют.

И тихо было вокруг, как будто похоронный обряд должен был исполниться над всем римским народом.

Над всеми склонившимися головами довлела печаль и заставляла забывать и зависть, и невзгоды, и мелочные дела дня и самого убогого рабочего поднимала до уровня гражданина и патриота.

Эту томящую, глухую тишину вдруг нарушили звуки труб. Теперь толпа всколыхнулась, и из глубины сплоченной массы донесся протяжный шум, словно из исполинской груди.

— Развернуться в цепь! — скомандовал громким голосом воевода.

Шеренги конных воинов вытянулись и образовали длинный ряд.

— Поднять мечи! — раздалась вторая команда.

В то же самое время над собравшейся толпой взметнулась тысяча огней, и огненное кольцо окружило площадь амфитеатра. Крыши домов, дворцов, храмов пылали в огне, арка Константина горела, как факел.

Из цирка Флавиев тихо выходила похоронная процессия.

Впереди шли десять трубачей, а за ними тянулись плакальщицы. Сто женщин с распущенными волосами, в порванных, грязных платьях, с лицами, испачканными грязью, шли по три в ряд. Трубы наигрывали монотонную песнь, а плакальщицы тихо рыдали.

За плакальщицами показался отряд греческих воинов. Предводительствовал ими высокий, статный юноша, стоя на золотой колеснице.

Гистрион, одетый Ахиллесом, ударил мечом в медный щит. По этому знаку трубы притихли и плакальщицы замолчали. Тогда раздался громкий голос трагика:

Быстрые конники, верные други мои, мирмидонцы!

Мы от ярма отрешать не станем коней звуконогих,

Мы на конях, в колесницах, приблизимся все и оплачем

Друга Патрокла, почтим подобающей мертвого честью.

Но когда мы сердца удовольствуем горестным плачем,

Здесь, отрешивши коней, вечерять, неразлучные, будем.

Он остановился… Снова затрубили трубы, снова зарыдали плакальщицы. Одна из них простерла руки к нему и воскликнула:

— Горе нам, горе!

— Горе нам, горе! — подхватил хор женщин, рыдая все громче, все с большим отчаянием.

Эта жалоба пробила стену солдат, разлилась кругом, а где она коснулась сердца римлянина, там вызвала болезненный стон. Казалось, что несметный пчелиный рой пролетел над народом. Шум, сперва смутный, глухой, как отдаленный говор смешанных голосов, рос, ширился, и вдруг к небу поднялись тысячи рук и из тысячи грудей вырвался один громкий слезный вопль:

— Горе нам, горе!

В этом взрыве всеобщего горя было что-то настолько потрясающее, что воевода склонил голову перед его величием.

Шум постепенно уменьшался, утихая и уходя куда-то вдаль, а когда все смолкло, голос актера раздался вновь:

Рек, и рыдание начал, и все зарыдали дружины.

Трижды вкруг тела они долгогривых коней обогнали с воплем плачевным

Следующие слова гомеровских стихов заглушил стук колесниц, которые стали появляться из главных ворот Амфитеатра. Они следовали одна за другой, управляемые знаменитыми цирковыми возницами, и на каждой из них находилось какое-нибудь историческое лицо, верно воспроизведенное актерами с сохранением мельчайших подробностей.

Показались Ромул и Рем, основатели Рима, с волчицей у своих ног, богобоязненный Нума Помпилий, величественный Тарквиний, непреклонный Брут, гениальный Юлий Цезарь, мудрый Август, Тит и Траян, Антонин и Марк Аврелий и длинный ряд мужей, которых потомство почтило благодарной памятью.

Сто пятьдесят колесниц — вся история Рима, воплощенная в его знаменитейших вождях, жрецах, писателях, ораторах и гражданах, проследовала перед изумленными глазами воеводы. Ожили изваяния, украшавшие храмы, курии, рынки, площади и библиотеки, спустились в народ великие тени прошлого.

У бедняков, которых хоронили теперь, предков не было, поэтому их останки сопровождали отцы народа.

Когда эта молчаливая процессия, озаренная огнем и дымом факелов, словно полчище духов, прошла мимо, показались носилки из слоновой кости, украшенные венками. Их несли сыновья всадников, а сопровождали сенаторы. За носилками шли консул и префект претории. Кай Юлий Страбон, Констанций Галерий, преторы и другие сановники. Они шли с открытыми головами, посыпанными пеплом, без перстней, цепей и наплечников, в черных, траурных тогах, спускающихся до земли.

Воевода судорожно сжал рукоять меча. Его раздражала дерзость этих бунтовщиков, которые явно издевались над императором.

Для него, нового римлянина, который с благодарностью принимал всякую милость цезарского двора, ‘божественный и вечный государь’ действительно являлся наместником Бога на земле.

Вдруг он почувствовал, что кровь хлынула ему в голову, а сердце забилось так тревожно, как будто хотело вырваться. На фоне черных тог появилось светлое пятно. За последними носилками шли четыре весталки, окруженные женами и дочерями сановников. Одна из них превышала остальных на целую голову. Воевода узнал ее сразу по высокой фигуре, пластичности движений. Это она, это Фауста Авзония.

Он наклонился и окинул весталку огненным взглядом. Может быть, она почувствует на себе силу его взгляда и обернется в его сторону. Но Фауста Авзония шла все так же, потупившись в землю.

Тогда он громко скомандовал, внимательно глядя на весталку:

— Остановить дальнейший ход процессии!

Почудилось ему, что ли? Фауста вздрогнула. Так ему показалось по крайней мере.

Направив коня поперек процессии, он двинулся за толпой женщин. Следом за ним ехали солдаты.

И, как поток, задержанный преградой, тотчас же устремляется в образовавшееся отверстие, так за процессией хлынул народ.

Оберегаемая с обеих сторон гражданской стражей, процессия три раза обошла амфитеатр Флавиев и по Священной улице направилась к главному рынку. По дороге ее везде встречали запертые лавки и дома, украшенные кипарисовыми ветвями. Статуя богини города перед храмом Рима и Венеры была занавешена черным покрывалом.

Стены, окружающие атриум Весты, увешенные неисчислимым количеством ламп, светились, точно огненные ленты.

Голова процессии остановилась на площади, перед высокой кафедрой, а хвост, тянувшийся сзади, рос с каждой минутой.

Воевода внимательно наблюдал за этим хвостом черного змея, тем более что до его слуха доносилось тихое бряцание оружия. Но толпа двигалась спокойно, в порядке, как дисциплинированное войско, послушная распоряжениям городской стражи.

Рынок мало-помалу наполнялся. Музыканты, греческие гистрионы и плакальщицы встали по левую сторону кафедры, сенаторы и весталки — по правую.

Носилки были поставлены у подножия знаменитой Ростры, за ними двумя полукругами, в креслах из слоновой кости, заняли места предки римского народа. Дальше развертывалась цепь солдат, преграждая народу доступ к процессии.

Ликторы консула подняли кверху пучки розог, и один из них провозгласил:

— Пусть умолкнут ваши уста!

Когда настала такая тишина, что слышен был только треск пламени факелов, Аврелий Симмах вступил на кафедру. Месяц стоял как раз над самым рынком и осыпал серебристым светом белые дворцы и храмы. Симмах смотрел в небо, как бы молился, и только после долгого молчания начал:

— Римляне! С храмов и дворцов, которые окружают вас со всех сторон, на вас смотрит великое прошлое Священного Рима и напоминает вам, что вы больше всех народов любили честь и славу. С Капитолия смотрят на вас цари и консулы, с Палатина императоры, а с этой кафедры к вам обращались с речью знаменитейшие граждане римского народа.

Он осмотрелся кругом и продолжал:

— Не обладающие богатством и слабые числом, но сильные уважением к богам и гражданскими доблестями, вы вышли из низких деревянных хижин, чтобы повергнуть мир к своим ногам. Против вас вооружались могущественные города и страны, против вас соединялись целые племена, а потом и сильные государства, с гор и лесов низвергались толпы варваров, но вы преодолели все препятствия, ибо впереди вас шло уважение к богам и вело за собой чистоту нравов и любовь к славе. И весь мир обратился перед вами в прах и принял ваши законы…

Он указал рукой на Капитолий, который возносился за его плечами, блещущий в свете месяца, и продолжал:

— Цари и князья Азии и Африки и дебрей германских шли за колесницами ваших триумфаторов, закованные, как невольники. Вам приносили должный почет многие народы, и по всем морям неслись корабли с данью для господ мира. Вы были народом народов, избранники бессмертных богов.

Он замолчал вторично.

Толпа, стоявшая до того времени неподвижно, заколыхалась, затаив дыхание. Заколыхалась черная волна, и вокруг разлился грозный, сдержанный гул. Тут и там поднялись к небу глаза, переполненные печалью, и тихие вздохи поплыли кверху.

А Симмах продолжал:

— Но наступило время, когда людское тщеславие, избалованное успехом, захотело быть умнее бессмертных богов. Храмы опустели, домашние очаги погасли. Только немногие, те, которых мудрецы этой земли презрительно называли людьми темными, молились утром и вечером правителям мира и оберегали сердце от подлости, а руки от бесчестия. Старые обычаи и нравы, осмеянные хулителями и блудодеями, оказались в презрении. Место законов божественных заняли законы человеческие, потворствующие низменным страстям. Священный Рим, в течение многих веков очаг семейных и гражданских добродетелей, обратился в публичного развратителя и сластолюбца, все мысли и силы которого поглощены были утехами еды, вина и любви. И отступились от нас народные боги, презрели нас, как и мы презрели их. Не в Рим теперь спешат цари и князья, не из нашей крови происходят люди, повелевающие миром. Чужие пришельцы, рожденные слугами наших слуг, вчерашние варвары, нам, народу народов, навязывают свои законы и попирают наше прошлое. В вечном городе Юпитера и Марса, в столице Ромула, Нумы, Цезаря и Марка Аврелия, в городе, где каждый камень искуплен римской кровью, галилеяне воздвигают храмы своим суевериям и поносят наших богов. Со всех сторон нас окружает страшное кольцо непримиримых врагов и делается все грознее, все теснее. Разве не слышите вы победных криков готов, франков, вандалов? Они уже идут. Страшная волна готова поглотить наших жен, детей и достояние.

Он сгреб с кафедры мусор, посыпал себе волосы и бороду, разорвал на груди тунику и, обернувшись лицом к святыне Капитолийской, воскликнул:

— О Юпитер, Юпитер, отец богов, дозволь твоему народу умилостивить тебя!

Полоса лунного света, смешавшись с дымом факелов, которые ликторы держали над ним, окружила его ореолом.

А глухой шум переливался с одной стороны рынка на другую. Отраженный колоннами портиков и стенами храмов, он достиг середины, заклокотал и понесся кверху с ропотом вспененного моря.

— О Юпитер, Юпитер! — взывал римский народ.

Мужчины раздирали на себе платье, женщины распускали волосы, дети плакали, испуганные шумом.

Воевода смотрел изумленными глазами на это зрелище. Он понял, что достаточно одного неосторожного слова, чтобы из этого огромного горя, которое выливалось из стиснутых болью сердец язычников, сразу вспыхнуло пламя бунта.

Когда Симмах говорил о чуждых пришельцах и о храмах, воздвигаемых ‘суевериям Востока’, христианин смотрел на него как на безумного. Этот вероломный сановник явно накликал на себя месть ‘божественного и вечного’ государя… В голове нового римлянина, ослепленного блеском цезарского двора, не вмещалась такая дерзость. В его жилах не текла кровь старых легионеров и мятежников столицы, которые опрокидывали троны из-за самых маловажных поводов. Сын аллемана с благоговейным почтением относился к принятым на себя обязанностям и к законной власти. Он присягал Валентиниану и сдержит эту присягу.

Дерзость Симмаха более удивляла его, чем раздражала. Этот безумец, должно быть, не имеет ясного представления о могуществе императора, иначе не подвергал бы себя так легкомысленно его справедливому гневу.

На консула и на всех тех, кто простирает руки к Юпитеру, чтобы засвидетельствовать свою ненависть к истинному Богу, падает тяжелый меч ‘вечного государя’, и от них не остается и следа. Напрасно они молят своих демонов. Эти демоны уже подчинились Христу.

Так верил воевода и поэтому терпеливо слушал мятежную речь Симмаха, составляя мысленно план войны, которую он скоро объявит язычеству. Он представит двору в Виенне положение Италии, попросит, чтобы латинские легионы были перемещены в дальние провинции и чтобы ему прислали аллеманов.

Его взгляд, переходя от кафедры, упал на Фаусту Авзонию. Она стояла с головой, откинутой назад, с взором, устремленным на Капитолийский храм.

Блеск факелов освещал ее бледное лицо, с которого было сброшено покрывало. В ее широко раскрытых глазах искрились с трудом удерживаемые слезы, а на полураскрытых губах застыла какая-то болезненная, немая мольба.

Облаченная в белое платье, сложенная как художественное произведение великого скульптора, она была подобна статуе Весты.

И она взывала к Юпитеру о помощи и умоляла всей душой смилостивиться над священным Римом. Она была язычница до самых скрытых тайников сердца, преданная каждым помыслом традициям прошлого.

Воевода это видел. Его христианскую ревность раздражало это языческое упорство, но какая-то сила, более могущественная, чем его религиозная неприязнь, толкала его к Фаусте Авзонии. Ему казалось, что он знал ее давно, она была ему близка, так близка, что он удивлялся преградам, которые его отделяли от нее.

Тем временем снова с кафедры летели к толпе подстрекающие к бунту слова Симмаха.

Воевода внимательно слушал. В его глазах сверкало презрение. Речь консула производила на него теперь впечатление немощного крика больного человека, который потому так страстно молится, что не видит перед собой спасения. Не может быть, чтобы Симмах не знал положения в государстве. Нет, он знал так же хорошо, как и воевода, что остатки римлян уже сто лет избегали военной службы как невыносимой тяготы. Кто не обладал средствами, чтобы подкупить декуриона, тот убегал к варварам, чтобы только не служить под знаменами императора, те, кого ловила пограничная стража, действительно отбывали повинность гражданина, но без всякой радости. Италия поставляла худших солдат. Эти чуждые пришельцы, о которых консул говорил с таким пренебрежением, были единственной защитой римского имени.

Что Италия в сравнении с целым государством, что несчастные легионы в сравнении с наемными войсками императора? Если бы вся страна поднялась как один человек, если бы вооружились все язычники — несмотря на все это, этот гордый народ, который напрасно ослепляет себя блеском великого прошлого, не избежит предназначения судьбы.

Воевода взглянул на собравшуюся толпу. Сплоченная масса тысяч людей, погруженная в тень, падающую на рынок с трех сторон от колонн портиков, окутанная дымом факелов, молчаливая, сосредоточенная, производила впечатление чего-то в высшей степени печального.

Месяц, который в это время уже сошел с середины неба, бросал сбоку, из-за черных стен дворца Калигулы, сноп бледных лучей на лица, обращенные в сторону капитолийского храма.

Когда воевода смотрел сквозь мглу, сотканную из дыма, ему казалось, что он видит сонмы духов, пред вратами иного света ожидающих помилования.

‘Все вы погибнете, все’, — думал он.

Симмах продолжал:

— Пусть слова императора Юлиана, которого галилеяне называют Отступником за то что он пренебрег суевериями ради народных богов, руководят вами в жизни. Вы, — указал он на носилки, — которые жизнью оплатили любовь к святому прошлому Рима, свидетельствуйте за нас, когда Харон перевезет вас на другую сторону. Черной реки. Скажите теням мужей, верно послуживших родине, что в городе Ромула бьются еще римские сердца, верные добродетелям, которые руководили ими в совете и в бою. Честь вам и благодарная память потомства! Пусть блеск славы озарит ваши неизвестные имена, чтобы они светились на страницах нашей истории подвигов, как звезды на полуночном небе. Прощайте, прощайте…

— Прощайте, прощайте!.. — подхватили плакальщицы, а трубы вторили слезам женщин траурными звуками.

Один из ликторов Симмаха поднял свой пучок кверху. По этому знаку трубачи заиграли, и процессия двинулась в том же самом порядке по рынкам Юлия Цезаря и Траяна к Широкой улице.

И снова везде запертые лавки, мастерские, дома. Над каждой дверью горел факел. И там, где на главную улицу города выходил боковой переулок, блестели шлемы, оружие и мечи. Войско бодрствовало ради безопасности язычников. Это было напрасной предосторожностью — христиане, подавленные небывалым наплывом жителей провинции и грозным их видом, сами отстранились с дороги возбужденных гневом поклонников старых богов Рима.

Без малейшего препятствия процессия дошла до арки Клавдия и, повернув налево между храмами Марка Аврелия и Адриана, двинулась по главной аллее Марсова поля к Аврелийским воротам. Тут, на берегу Тибра, напротив мавзолея Адриана, возвышался огромный костер, сложенный в виде жертвенника. Его украшали ковры и венки.

Когда процессия приблизилась к этому жертвеннику, трубы замолкли, и плакальщицы прекратили рыдания. Трижды объехали его кругом колесницы с предками народа, три раза войско преклонило мечи перед останками язычников.

Среди глубокого молчания народа молодые всадники внесли носилки на помост и положили покойников лицами к востоку. Старшая из весталок окропила тела водой из источника Эгерии, а невольники Симмаха и Флавиана сыпали и лили на них мирро, алоз, шафран, иерихонский бальзам и разные другие цветы и масла Аравии, Киликии и Индии, до тех пор, пока останки не исчезли под благовониями.

Даже знаменитое в истории Рима погребение Суллы не источало столько благоухания.

Симмах взошел по лестнице на вершину жертвенника и протянул руку в сторону Капитолия. Над собравшимся народом снова воцарилась такая тишина, что ясно слышен был глухой шум воли Тибра, бьющихся о своды Элийского моста.

— Юпитер, покровитель Священного Рима, — взывал консул, — взгляни благосклонным оком на верных твоих детей! За любовь, которая истекает из наших сердец к тебе, возврати нам прежнюю доблесть и силу, дабы твои громы и молнии во веки веков устрашали наших врагов. Услышь нас, отец богов, услышь, услышь!

— Услышь! — повторяли за консулом плакальщицы, раздирая на себе одежды.

— Услышь! — молились весталки.

— Услышь! — просили сенаторы.

Симмах взял из рук невольника факел и бросил его в костер.

Шум бесчисленных голосов заглушил треск пламени, которое вырвалось из громадного костра.

— Услышь нас, услышь! — умолял римский народ.

VI

Воевода сидел у себя в кабинете за столом и исписывал большой сверток папируса грубым, размашистым почерком. Время от времени он поднимал голову, задумывался, и тогда грязный свет масляной дампы падал на его разгоряченное лицо, покрытое красноватыми пятнами. Было видно, что он набрасывал на пергамент страстные, взволнованные слова. Наконец он положил тростниковое перо и сказал:

— Ты поедешь по Фламандской дороге, чтобы попасть в Медиолан, где отдашь епископу Амвросию письмо с желтой печатью.

— Слушаю твое приказание, — отозвался молодой солдат, стоявший навытяжку у дверей.

— Из Медиолана ты поедешь в Виенну и отдашь начальнику цезарской стражи письмо с белой печатью. Если двора нашего божественного и вечного государя ты не найдешь в Виенне, то ступай в Луглун, а если и там его нет, то в Лютецию.

— Слушаю, господин…

— Мир с тобой…

Воевода перекрестил солдата и вышел в сад, откуда были видны храмы Пелийский, Авентинский и Капитолийский.

Он подошел к стене и стал прислушиваться.

Лунная ночь стояла над Римом, и тишина царила на его улицах. Снизу, с Велабрия, не доходило ни малейшего шелеста. Даже обычный стук возов не нарушал сегодня покоя древней столицы.

Только время от времени долетал с разных сторон города сильный шум, как будто там внезапно срывались большие стаи птиц и взлетали на воздух.

‘Еще празднуют!’ — говорил себе воевода.

Перед ним, напротив Палатина, поднимался Капитолийский холм, весь покрытый белым мрамором. Гигантский храм Юпитера, облитый голубоватым сиянием луны, молчаливый, таинственный, был похож на сонное видение. Его стены казались такими легкими, как будто были сложены не из камня, а из серебристой мглы. Каждый римлянин с гордостью и радостью смотрел на этот мавзолей ‘волчьего племени’. Подношения многочисленных народов, развешенные по колоннам и стенам храма, говорили о громких деяниях, великих доблестях и бессмертных победах.

Но эта обитель римской славы ничего не говорила сердцу воеводы. Он видел в ней лишь последний оплот языческих суеверий, который надо разрушить, чтобы он не напоминал врагам истинного Бога об их греховном прошлом.

Всякий раз, как только из города до него долетал этот шум множества птичьих крыльев, брови его хмурились. Он знал причину этого шума. Это язычники веселились на похоронном пиршестве, устроенном сенаторами под открытым небом в садах и на рынках. Провинциальные гости вместе с постоянными жителями Рима тотчас же после сожжения трупов воссели за пир. Уж полночь давно миновала, а они веселились, как будто в Константинополе не было Феодосия, а в Виенне Валентиниана. Воевода не мог понять, почему христианские императоры поставили во главе управления Италии Флавиана и Симмаха. Ведь их любовь к старым приданиям Рима была известна повсюду. Ни префект, ни консул не скрывали своей ненависти к новому порядку. Феодосий и того и другого однажды уже подверг изгнанию, но все-таки, несмотря на это, вернул им свое расположение. Но почему? Потому ли, что вся Италия уважала их гражданские и человеческие доблести, потому ли, что они для своих единоверцев служили примером чистоты жизни? Но как раз поэтому им и нельзя было вверять кормило страны, которая так стойко противилась воле императора. Пример людей честных и достойных более всего побуждает толпу к упорству.

Воевода в своем религиозном рвении не хотел признать, что христианство, хотя и имеет своих представителей на троне цезарей, не охватило еще и половины государства. Императоры знали об этом и не спешили с чрезвычайными мерами. Феодосий, хотя и приказал закрыть языческие храмы, однако не послал в Рим своих готов, чтобы они поддержали мечом его эдикт.

Воевода по молодости досадовал на эти замедления. Сегодня он послал курьера к Валентиниану с подробным описанием положения в Риме и с просьбой о присылке галльских легионов.

Снизу, со стороны Делийского холма, до него снова донеслись возгласы пирующих. Там, на другой стороне Триумфальной улицы, находились сады Симмаха.

— Пируйте, — шептал воевода. — Это ваш погребальный пир…

Он взглянул на Капитолий. Белый оплот язычества, тихий и сказочный, казалось, мечтал во сне о своем светлом прошлом. Он видел столько триумфов, столько великих людей, вознагражденных благодарным народом. Вся история Рима, тысяча лет счастья и славы, прошла перед ним, слагая у его подножия венки, добытые в кровавых боях. Но сердце нового римлянина не преклонилось перед этим свидетелем доблести и геройства. Для него это было жилище злых демонов, подстерегающих души верных христиан.

Он погрозил кулаком храму Юпитера и сказал:

— И после, тебя останется куча мусора! Ты исчезнешь с лица земли, как будто тебя никогда не существовало, а вместе с тобой рассыплются в прах все вертепы римских демонов. И твоя помощница Веста…

Он вдруг нахмурился, поднял руки к небу и прошептал!

— Прости мне, Боже милосердный, но я не могу иначе.

Опершись локтем о стену, он положил голову на руку и погрузился в раздумье. С первой минуты, как он увидел Фаусту Авзонию, ее фигура преследовала его как тень. Везде, наяву и во сне, он видел ее бледное, строгое лицо и вспоминал ее движения, взгляды и звук голоса. На улице, когда он встречал чьи-нибудь носилки и замечал в них белое платье, то чувствовал, как кровь его закипает и быстрее, чем обыкновенно, разливается по жилам.

На Марсовом поле, на рынках, под колоннами базилик он проталкивался через толпу, не обращая внимания на недовольство черни, как только ему казалось, что где-то вдали развевается белое покрывало. Сколько раз он даже нарочно проходил мимо атриума Весты в надежде встретить весталку.

Занимаясь своими делами в главной квартире, он порой опускал вдруг перо, и задумывался. Тогда трибуны переставали перешептываться, думая, что их вождь обдумывает какие-нибудь планы, а он в душе улыбался Фаусте Авзонии и видел ее так ясно перед собой, как будто она в действительности стояла перед ним.

Напрасно он старался изгладить из своей памяти образ весталки. Ведь Фауста Авзония была служительницей языческих суеверий и поклонялась тому, что он ненавидел. Вольно же ему, христианину и стороннику нового порядка, любить врага истинного Бога! Эта греховная страсть может погубить его душу и замкнуть перед ним врата Небесного Царства.

Воевода боролся с любовью, зарождающейся в его сердце, отталкивал от себя образ Фаусты Авзонии, внушал себе отвращение к жрице богини Весты, но когда он засыпал, то снова перед ним появлялось ее бледное, строгое лицо, вспоминались ее движения, взгляд, слышался звук ее голоса.

И правда… Какие отношения могли возникнуть между ним, христианином, и ею, языческой жрицей? — Если бы она была невольницей, то и тогда была бы большая пропасть. Ее свободу связывал обет, ее действия и помыслы сковывали обязанности, исключавшие понятия о любви. Пока Фауста Авзония будет оберегать священный огонь римского народа, до тех пор ей нельзя отвечать на его чувства.

Воевода все это сказал себе тотчас же после первого посещениям атриума Весты, но, несмотря ни на что, не терял надежды сблизиться с Фаустой Авзонией.

Цепи жреческих обетов распадутся в ту минуту, когда огонь Весты погаснет навсегда, а эта минута уже висит над Римом, как тяжелая, черная туча, чреватая громами. Скоро буря заревет над гнездом язычества, на упрямый город посыплются удары, и из развалин храмов возникнет свобода Фаусты Авзонии. Клятва, принесенная богине, станет пустым звуком, когда новый порядок лишит эту богиню власти карать своих вероломных служителей. Воевода закрыл лицо руками и горячо молился, прося у Бога приближения этой минуты.

В это время около него раздался заботливый голос:

— Уже месяц бледнеет на небе, а твоя постель, господин, еще холодна.

С бесцеремонностью старого наперсника Теодорих прикоснулся к плечу воеводы.

— Тебе нужно отдохнуть после трудов тяжелого дня, — добавил он.

— Гнев будет мне отравлять каждую минуту покоя, — отвечал воевода, указывая на Капитолий, — пока этот приют главного языческого демона будет оскорблять нашего Бога.

— Наш священник учил меня, — сказал Теодорих, — что Добрый Пастырь не желает зла даже своему врагу. Он разбросал по земле свои дары для всех живущих тварей.

— Этот священник… — начал было воевода, но остановился.

Он хотел сказать ‘лгал’, но удержался от неосторожного слова.

— Так было прежде, старик, — сказал он, — когда наш Добрый Пастырь, преследуемый языческими демонами, скрывался в подземельях, убогий между убогими, слабый среди слабых, а теперь…

Он в смущении остановился во второй раз. Христианский священник и его учил любить всех людей, не обращая внимания на их происхождение и веру. Ему напоминали постоянно, что он должен любить своих врагов и благословлять проклинавших его… Как же согласовать эти веления с обязанностью цезарского посла, который должен усмирять язычников, если он желает выполнить свое поручение.

Воевода молча шел рядом с Теодорихом. В глубине его души заповеди веры боролись с обязанностями солдата. И епископ Сириций не одобрил его усердия. Неужели это усердие было греховным?

Кроме письма, предназначенного для императора, он послал также письмо и к Амвросию с просьбой о совете. Один только Медиоланский епископ может указать ему настоящий путь и снять с души тяжесть сомнения, которое угнетало его со времени разговора с архиепископом римским и тревожило его совесть. Он будет ждать ответа Амвросия, а пока сложит свои тревоги у ног Христа.

Он остался один в своем кабинете, преклонил колени перед изображением распятого Бога и стал молиться с доверием ребенка, рассказывающего матери о своих впечатлениях и разочарованиях.

По мере того как он погружался в себя, происшествия минувшего дня мало-помалу бледнели и расплывались. Спор с Флавианом, необозримая толпа, похороны, речь Симмаха, горящий костер, отголоски погребальной тризны — всю эту картину языческой дерзости заслонила одна белая фигура.

Перед его глазами, в зеркале его памяти, предстала Фауста Авзония с головой, откинутой назад, с глазами, устремленными на Капитолий, со страданием на лице, прекрасная в своем горе, как статуя плачущей богини.

— Отврати ее сердце от этого гнезда злобы и мрака, — молил воевода, — и озари ее светом Твоей истины! Царь царей! Пусть ее душа возлюбит Тебя с такой же силой, как возлюбила моя. Сделай это, Господи, ибо Твоя воля может разрушить всякое суеверие и превозмочь всякое упорство.

В то время когда воевода просил Бога приобщить Фаусту Авзонию к христианской вере, весталка совещалась с предводителями римской партии о защите народной веры.

Во дворцах Симмаха, на дворе, к полуночи собрались до двадцати сенаторов. Явились Флавиан, Кай Юлий Страбон и Констанций Галерий, префект города, главный жрец Юпитера и наместник Южной Италии, собрались все, чьи имена перечислил римский народ, когда говорил о своих вождях и ходатаях. На это важное собрание допущены были только две женщины — Фауста Авзония и верховная жрица Весты.

Полукругом, на деревянных стульях без подстилки и дорогой обивки, как подобало римлянам времен первых царей и консулов, разместились первейшие люди Италии, завернувшись в белые тоги, окаймленные широкой пурпурной полосой. Только весталки возлежали на софах.

Двое младших сенаторов сели около дверей, чтобы охранять безопасность собрания. Время от времени они приподнимали занавеску и следили, не приближается ли кто к двору.

Когда сенаторы разместились, Симмах начал:

— Что нам угрожает большая опасность, славные отцы, об этом говорить не нужно. Похоронами мы разрушили мост между Римом и Константинополем, смертельно оскорбили галилеян, которые нам этого не простят. Кажется, что среди нас нет никого, кто бы обольщал себя возможностью и впредь поддерживать согласие с врагами наших богов.

Он остановился, ожидая ответа, а когда никто не возразил ему, продолжал, понизив голос.

— Ваше молчание, славные отцы, освобождает меня от перечисления притеснений, которые мы терпим от галилейского правительства, и облегчает обоюдное понимание. Оно мне говорит, что все вы признаете важность минуты и соглашаетесь со мной в необходимости деятельной защиты.

Он вторично осмотрелся вокруг, но ни одна из белых фигур не пошевельнулась. Все сидели с поникшими головами, сосредоточенные, внимательно слушая его слова.

— Уже прошло время жаловаться на галилеян, — говорил Симмах почти шепотом, — ибо их гнет прямо угрожает нашей жизни, нашему существованию. Если мы не сбросим с себя ярма, оно придушит нас, как уже придушило провинции восточных префектур. Феодосий на этот раз не уступит, иначе Валентиниан не говорил бы так решительно.

К нему обратилось несколько лиц. Нахмуренные брови, грозные взгляды, сомкнутые губы говорили, что ему нет нужды возбуждать их языческие чувства.

Каждый из присутствующих думал так же, как и он.

— Прежде всего нужно выиграть время, — говорил Симмах. — С этой целью мы сегодня же изберем из своей среды депутацию, которая еще раз представит Феодосию просьбу римского народа. Кроме того, кто-нибудь, кто половчее, поедет к Арбогасту, а те, которые останутся на месте, приготовят все необходимое для защиты: Кто же из вас, славные отцы, хочет принять на себя труды тяжелой дороги в Константинополь? Меня, Никомаха Флавиана и префекта города исключите, так как мы будем необходимы в Риме.

— Укажи нам депутатов, — сказал Флавиан.

— Мы сделаем, как ты решишь, — согласились с префектом несколько сенаторов.

Симмах задумался и сказал после долгого перерыва:

— Перед Феодосием должны предстать люди терпеливые, чтобы не вызвать его вспыльчивости. Этот гордый испанец не выносит горячего слова, о чем я знаю по собственному опыту. Если бы Криспин, Руффий и Клавдиан согласились подвергнуть себя гневу Феодосия, мы были бы уверены, что они не вызовут его мести. Рассудительность всегда сопутствует сединам.

Перечисленные по именам сенаторы наклонили головы в знак согласия.

— С Арбогастом всего лучше вести дело Каю Юлию Страбону, — указывал Симмах. — Он его знает хорошо со времени своего пребывания в Виенне, а что он сумеет заставить открыться перед собой ловким словом самую подозрительную душу, об этом мы все знаем.

— Прежде чем завтра зайдет солнце, я буду уже на дороге в Виенну, — отвечал Кай Юлий.

— Тут кончаются мои указания, — сказал Симмах. — О дальнейшем мы просим указаний Никомаха Флавиана: он лучше всех нас знает, как приготовиться к смелому деянию.

Глаза сенаторов обратились на префекта.

Флавиан оглянулся на дверь и, когда убедился, что стража бодрствует, начал:

— Во все города, местечки и села мы разошлем своих доверенных, чтобы они зажгли в стране ненависть к галилеянам, Кого не склонит любовь к прошлому Рима, того соблазнит золото или обещание места. Мы не можем быть разборчивы в средствах. Каждый способ, даже подкуп, годится, если он ведет к намеченной цели. Во всех городах, где управляют наши декурионы, надо собрать большой запас мечей, дротиков, щитов и стрел, а префект столицы снабдит склады зерном, маслом, вином и сушеным мясом на случай осады. Феодосий с некоторого времени, усыпленный успехами, хотя и изленился за последнее время, но может вспомнить, что был некогда деятельным и мужественным вождем. Мы должны стараться привлечь к себе невольников и склонить остальных почитателей старого порядка, чтобы и они поступали так же. Может быть, нам скоро понадобится много рук, так как смерть не отличает свободных от рабов. Однако прежде чем мы примемся за рискованное предприятие, надо подумать о казне, потому что без денег мы не приобретем ни одного меча. Полагаю, что для начала будет достаточно, если каждый из нас передаст Симмаху по десять миллионов сестерций. Пусть консул будет нашим казначеем.

Никто из сенаторов не удивился величине этой суммы. Они давали больше на цели менее важные.

— Мы согласны, — отвечал за всех самый старый, Клавдиан.

— Согласны, — повторили остальные.

— От этой дани, к которой мы склоним всех богатых римлян, — говорил Флавиан, — будут освобождены только весталки, молитвам которых мы поручаем наши печали и наши обиды.

— От этой жертвы, которой требует от нас родина, — отвечала Фауста Авзония, — никто не может освободить римлянина, обладающего такой суммой. Мой управляющий завтра вручит консулу десять миллионов.

Сенаторы взглядом, полным уважения, поблагодарили весталку.

А она, выпрямившись на софе, продолжала:

— Когда мужи советуются, женщины должны стеречь домашний очаг, но домашний очаг весталок — это Рим, который заменяет нам мужа и детей. Нас нельзя обходить, когда нашему домашнему очагу грозит опасность. Советуясь о делах отчизны, вы, славные отцы, обыкновенно забываете о том, что сердце женщины часто оказывает хорошую услугу разуму мужа. Позвольте же и нам придать участие в вашей работе, чтобы решительная минута не захватила римлянок неподготовленными. И они должны знать, что пришло время, когда Рим требует жертв не только от своих сыновей, но и от дочерей. И женщины страдают, когда их мужья подвергаются опасности.

— Что мы ценим высокое значение помощи наших жен и дочерей, — отвечал Флавиан, — об этом свидетельствует ваше присутствие, святые жены. В руки ваши мы отдаем сердца римлянок. Сделайте так, чтобы их сердца не были объяты тревогой, когда отечество потребует от них жертв.

— Атриум Весты победит или погибнет вместе с вами, славные отцы, — отвечала Фауста Авзония.

Когда она говорила это, на ее лице появилась такая решимость, что никто не сомневался в правдивости этого обещания.

И снова сенаторы благодарили ее взглядами, полными уважения.

Обратившись к ним, Флавиан продолжал:

— Благодаря вольным франкам, неспокойный дух которых до сих пор удерживает Арбогаста, мы имеем достаточно времени, чтобы приготовиться. И готы Феодосия, ослабленные войной с Максимом, воспротивились бы против немедленного выступления. Поэтому нет причины опасаться внезапного нападения. Прежде чем Арбогаст не усмирит франков, а этого раньше весны быть не может, и Феодосий не склонит готов к новому походу, мы сможем вооружить всю Италию и купить мечи нескольких германских племен, кочующих по другую сторону Дуная. Тем временем надо обратить особое внимание на деятельность Фабриция и мешать исполнению его приказаний, не щадя денег. Легионы, расположенные в Италии, в случае преждевременного взрыва ненависти нашего народа не должны подпасть под влияние распоряжений воеводы. Его христианское рвение, если мы не ослабим его силы, может нас принудить к неосторожным поступкам. Кто из вас, славные отцы, пожелает наблюдать за этим галилеянином?

— На беседах Валерия я всегда встречал начальников римского гарнизона, — заметил Симмах.

— Я сделаю все, чего вы от меня ни потребуете, славные отцы, — отозвался сенатор Валерий.

— А теперь, — продолжал Флавиан, — когда мы знаем, куда идем, нам остается только выбрать начальника, воля которого была бы для нас единственным и высшим законом. Когда народ точит мечи, распоряжаться должен один, чтобы эти мечи разили метко и быстро. Война не терпит проволочек и долгих размышлений. Победа благоприятствует смелым.

Едва он успел замолчать, как из уст у всех вырвалось одно имя:

— Флавиан!

— Веди верных детей Рима, — сказал Симмах, — когда судьба приказывает им защищать свои права на поле брани. Ты поведешь их к победе и славе.

— Я поведу к победе и славе! — воскликнул Флавиан.

Он поднялся с кресла, взял полу тоги и, опустив ее к: земле, сказал торжественным голосом:

— От имени вашего, славные отцы, и от имени римского народа я объявляю христианским императорам борьбу не на жизнь, а на смерть. Если я не сломлю их гордыни, то к вам вернется только мой прах.

В это время произошло что-то необычайное. Одна из ламп, стоявшая на высокой бронзовой подставке, заколебалась без всякой причины и упала на мозаичный пол. Фитиль тлел некоторое время, потом вспыхнул и угас у самых ног Флавиана. В зале воцарилась гробовая тишина. Сенаторы в ужасе переглядывались друг с другом. Фауста Авзония вскочила с софы и стала позади дяди, как бы желая защитить его от неожиданного удара.

Флавиан с минуту смотрел растерянным взглядом на разбитую лампу, потом с натянутой улыбкой сказал Симмаху:

— У тебя неловкие слуги, Квинит. Если бы мы были суеверны, то в этой случайности увидели бы предостережение.

Симмах пробормотал что-то несвязное. Падение лампы было действительно неблагоприятным знаком для него и всех собравшихся, знаком, предостерегающим Флавиана. Последние римляне так же, как и суеверные соратники царей, верили в гадания по внутренностям животных и по полету птиц, боялись необъяснимых звуков и следовали разным таинственным указаниям.

Юлиан Отступник, образованнейший монарх и знаменитый писатель своего времени, одаренный критическим и полемическим даром, воскресил все гадания и мистерии цветущих времен язычества. Он сам перед каждым важным делом советовался с ‘сокровенною силой’ и в тиши ночной поверял ей свои невзгоды.

Сенаторы поникли головами, как зрелая нива, над которой пронесся внезапный вихрь. Глаза всех старательно избегали встретиться с разбитой лампой…

— Что ж, за победу над галилеянами я не пожалею сложить свою голову на поле славы, — медленно проговорил Флавиан. — Земля, пропитанная кровью наших врагов, будет для меня лучшим ложем, чем носилки из слоновой кости. А теперь, отцы, разойдемся, и пусть каждый из нас помнит, что нам с этих пор нельзя терять ни одного часа.

Сенаторы возвращались домой пешком, без сопровождения слуг. Когда они прощались перед дворцом Симмаха, из-за угла противоположного дома показалась какая-то темная фигура и тихо, прошла мимо них, шатаясь и отчаянно жестикулируя. Ни один из сенаторов не обратил внимания на пьяного, а он пристально присматривался к ним из-под капюшона коричневого плаща.

Это был Симонид, шпион воеводы.

Констанций Галерий и Кай Юлий, которые жили на одной улице, долгое время шли молча. Важность минуты лишила их охоты вести разговор. Они шли по пустым улицам, задумавшись, приводя в порядок впечатления минувшего дня. Они знали, что восходящее солнце не найдет Рима таким, каким оно видело его вчера при закате.

— Я боюсь щепетильности Арбогаста, — начал снова Констанций. — Варвары очень редко нарушают данную присягу.

— На упорство щепетильности есть хитрость, — отвечал Кай. — Надо будет возбудить гордость Арбогаста.

— В лесах Аллемании одной хитрости недостаточно, и потому я не отпущу тебя одного к Арбогасту, а поеду с тобой сам, чтобы в случае надобности быть твоей рукой. Не удерживай меня, не отговаривай… В Риме, где бодрствуют Симмах и Флавий, я лишний, а тебе могу пригодиться в дороге.

— Это очень тяжелая дорога, — заметил Кай.

— Тяжела для тебя, не особенно сильного, а не для меня, который легко переносит всякие неудобства, — ответил Констанций. — Не упорствуй, потому что я не изменю своего решения. Пусть и я послужу по мере сил и возможности нашей общей родине.

— Достоинство римлянина становится тяжестью.

— Гражданские обязанности никогда не были особенно приятными, но, однако, наши предки исполняли их охотно.

— Коль скоро ты этого особенно желаешь, то я принимаю с благодарностью твое предложение. Завтра перед заходом солнца будь готов в дорогу.

— Я не задержу твоего отъезда.

— Возьми с собой полный кошелек, потому что нам придется, может быть, поехать в Виенну, а при цезарском дворе не разговаривают с людьми, которые приезжают с пустыми руками. И я тоже открою свой сундук.

Они приближались уже к дворцу Квинтилиев.

Заспанный глашатай взял у Кая Юлия тогу и зажег восковую свечу, чтобы проводить его до спальни. Но на пороге залы и господин и слуга остановились в изумлении. Сквозь занавеску, висящую на двери кабинета, куда, кроме хозяина, не позволялось никому входить, пробивалась полоса света. Кто-то, видимо, воспользовался отсутствием Кая Юлия и пробрался в музей римских древностей. Кай Юлий при мысли, что незваная рука коснется этих любимых сокровищ, покраснел от гнева. Тихо, на пальцах, чтобы не спугнуть дерзкого вора, он подошел к занавеске и быстро отдернул ее. Но зрелище, представившееся его глазам, погасило в них огонь гнева и вызвало добродушную улыбку.

У стола, положив голову на книгу, спала Порция, видимо, утомленная чтением. Пред ней лежала большая кукла, а у ее ног, свернувшись в клубок, спала Лидия. Британская собака подняла лохматую голову, но при виде хозяина только замахала хвостом.

Кай Юлий подошел к сестре, наклонился и поцеловал ее в шею.

— Порция! — позвал он ее мягким голосом.

Девушка проснулась и уставилась на него бессознательным взглядом. Но, узнав брата, она весело рассмеялась.

— А мне приснилось, что подожгли храм Юпитера Капитолийского, — сказала она, хватая брата за руку. — Правда, какой ужасный сон?..

— В голове моей сестренки бродят печальные мысли, — отвечал Кай, — если ей снятся такие страшные сны. С какого это времени дети не спят по ночам? Я вижу, что раньше времени освободил тебя от надзора няньки.

— Я уже не ребенок, нет… нет… Ты увидишь, что я сумею быть римлянкой… А ты все еще смеешься… Ты злой…

Кай Юлий действительно улыбался. Он привык видеть в сестре избалованного, любимого ребенка, с которым никогда не разговаривал о важных делах.

— Ты сумеешь быть римлянкой? — спросил он, присматриваясь к Порции.

— А кем же мне быть? — воскликнула девушка. — Могу ли я быть гречанкой, германкой, сириянкой? О! Как мне больно от твоей недоверчивой улыбки…

Она закрыла лицо и начала всхлипывать.

— Порция! Дитя мое, сестренка милая! — заговорил нежно Кай, обнимая сестру. — Ты знаешь, что я не хотел бы огорчить тебя… Ты меня пугаешь…

— Так почему же ты не хочешь верить, что я сумею быть римлянкой?..

— Ну, верю, верю, верю… Только не плачь…

— Веришь?.. Правда?..

— Утри слезы, и я тотчас же поверю.

— И никогда больше уж не будешь называть меня ребенком?

— Если это доставит тебе удовольствие, то с сегодняшнего дня я буду называть тебя матроной.

— Сейчас же и матроной… Нет, так я не хочу…

— Я сделаю все, что только ты хочешь… Только успокойся и улыбнись весело.

Порция уже успокоилась. С легкостью живого характера, который быстро переходит из одного настроения в другое, она отерла слезы и обратила к брату улыбающееся лицо.

— Ну, а теперь скажи мне, — сказал он, — откуда тебе пришли в голову такие серьезные мысли.

Порция указала рукой на открытую книгу. Это были ‘Анналы’ Тацита.

— Фауста Авзония говорила мне, что великий Тацит научит меня мыслить и чувствовать по-римски. Учиться думать и чувствовать по-римски мне не нужно — в моих жилах так же, как и в твоих, течет кровь Юлиев, но я у Тацита открыла источник нашего упадка. Теперь я знаю, что мы страдаем за ошибки наших отцов, которые общественное благо принесли в жертву своим личным делам.

Она замолчала, прислонившись головой к подлокотнику кресла.

Кай Юлий с изумлением слушал слова сестры. В первый раз она заговорила с ним серьезно, и то, о чем она говорила, прочувствовала так глубоко, что голос ее задрожал от неподдельной печали. И эту же печаль излучали ее широко открытые, блестящие глаза.

Порция взяла его правую руку обеими своими руками и сказала с сердечной теплотой:

— С этого времени ты будешь делиться со мной своими заботами римлянина, будешь доверять мне и не пренебрежешь советом сестры, которая так же любит народных богов, как ты, Флавиан, Симмах и Фауста Авзония.

— И как Констанций Галерий, — прибавил Кай.

Порция молчала, опустив глаза вниз.

— Констанций со мной вместе едет сегодня к Арбогасту, — сказал Кай, — хотя ему нет никакой надобности подвергать себя неприятностям дальней дороги. Делает он это из дружбы ко мне и тебе.

— Он всегда был расположен к тебе, — прошептала, задумавшись, Порция.

— И к тебе, Порция. Его расположение заслуживает твою любовь.

Порция провела рукой по глазам.

— И Констанция, и тебя, и меня теперь ждут дела более важные, — уклончиво ответила она. — Кай, если ты меня любишь, возьми меня с собой в аллеманские леса, чтобы я могла заботиться о твоем слабом здоровье.

— Когда гражданские обязанности отзывают мужчин от домашнего огня, его должны стеречь женщины. Ты останешься в Риме. На время своего отсутствия я возлагаю на тебя управление домом и убежден, что ты уже перестала быть ребенком.

Порция посмотрела на брата благодарным взглядом.

— Когда ты вернешься, то застанешь дом в том же порядке, в каком его оставил, — ответила она.

VII

В городе Комо, лежащем на севере от Медиолана, христианская община выбирала нового епископа.

Несмотря на мелкий, холодный дождь, который моросил с самого утра, церковь окружало великое множество народа. Кого привратники не хотели впустить внутрь, те мокли под открытым небом, ожидая результатов голосования.

Эта толпа непрестанно шевелилась, словно муравейник. Время времени на пороге церкви показывался один из дьяконов, бросал ближайшим несколько слов — те передавали их следующим, и вести шли от одного к другому, вызывая то улыбку удовольствия, то ропот гнева.

По мере того как выборы продолжались, нетерпение избирателей возрастало. Среди общего шума выделялись несколько имен.

— Иеронима хотим! — кричали одни.

— Петра! — возражали другие. — Григория!

Время единомыслия христианских общин уже миновало. Лишь только новая вера из притесняемой и преследуемой законом изгнанницы стала свободной, пробудились и человеческие страсти, заглохшие было на время и устраненные грозным положением вещей. Со времени известного Медиоланского эдикта Константина, который снял с последователей Христа проклятие трех веков, христианство в Римском государстве не требовало уже геройства и необычайных добродетелей.

Никто уже не тащил галилеян к суду претора, не бросал их на арену амфитеатров на растерзание голодным диким зверям, не гноил в темницах, не распинал на крестах.

‘Восточное суеверие’ проповедовалось открыто, без опасения по улицам и дорогам всего государства, ставило свои церкви рядом с языческими храмами, восседало на сенаторских креслах, признанное правительством. Даже император Юлиан, хотя и старался вернуть эллинизму его прежний блеск, не увеличил списка мучеников ни одной жертвой.

А когда молодой Грациан, побуждаемый религиозным рвением, отменил эдикты о веротерпимости Константина, Юлиана и Валентиниана I и начал вытеснять язычников из правительственных учреждений, отказывать жрецам в содержании, отбирать имения у их храмов, тогда христианство совсем утратило свой первобытный характер.

Христианский священник не скрывался теперь в подземных норах, убогий и преследуемый. Императоры отдали в его пользование имущества языческих храмов, а верные осыпали его пожертвованиями.

Христианский епископ учил уже не в катакомбах и заброшенных сараях, Правительство назначило ему пребывание в дворцах патрициев, взяло его под покровительство трона и поставило в иерархии так высоко, что даже первые сановники в государстве стали завидовать его значению.

Всякий, кто посвятил себя недавно презираемому Богу обездоленных, начиная от епископа и кончая церковным привратником, тот законом освобождался от военной и городской службы, от податей и всяких общественных тягот.

Вот и бросились вороны, лисицы, змеи и хищные птицы человеческого рода на плоды трехвекового геройства, святого мученичества, на созревшую ниву, политую кровью и слезами многих поколений.

Бездельники, взяв себе в помощь распри и невежество, старались захватить награду, заслуженную честными людьми.

И отцы церкви четвертого столетия — святые Иероним, Афанасий, Григорий, Амвросий и другие — жалуются на убывание христианских добродетелей и напоминают верным заповеди Божественного Учения.

Из Александрии и эллинских городов по всему государству размножались все новые и новые поправки, изменения, добавления, толкования, и каждое такое новшество проносилось над юным христианством, как весенняя буря… Оно врывалось, как неожиданный вихрь, в общины, нарушало спокойствие, вносило раздор в паству единого пастыря и расстраивало общественный порядок.

Уже на Никейском соборе император Константин, возмущенный распрями защитников разных ересей, вскочил, поднял руки кверху и воскликнул:

— О, человеческое неистовство!..

Напрасно он постоянно напоминал: ‘Живите в мире!’ Напрасно повторял то же самое Валентиниан I. ‘Живите в мире’, — просили, приказывали императоры, а манихеяне, присцилиане, приане, полуариане, докатисты и тридцать других сект обрушивались друг на друга, когда какой-нибудь из них удавалось добиться расположения и поддержки правительства и подвергнуть ссылке своих противников.

В это тяжелое время Провидение послало Церкви двух знаменитых мужей, которые поняли, что наступил момент заключить новый порядок вещей в боле определенную, более постоянную форму. Один из них, император Феодосий, готовился в Константинополе к решительной расправе с язычниками и еретиками, другой, Амвросий, епископ Медиоланский, как раз приближался к городу Комо.

Большую урну из белого мрамора, стоявшую посередине базилики, не окружала братская любовь первых апостолов и учеников Христа. Кругом кипела партийная борьба, разжигаемая речами кандидатов на апостольский престол.

Кандидатов было трое: один духовный, двое светских. Все они принадлежали к христианской общине, но только один, пресвитер Иероним, придерживался исповедальной веры, установленной Никейским собором. О риторе Петре было известно, что он втайне благожелательствовал ереси Ария, а прокуратор Григорий явно не скрывал своих симпатий к манихеянам.

Старшие члены общины наполняли всю середину.

Над собранием стоял однообразный гул. Сторонники одного и того же кандидата разговаривали шепотом, считали свои голоса и голоса противников.

Но когда оказалось, что ни одна партия не может рассчитывать на победу, потому что голоса распределились почти поровну, люди пришли в беспокойное движение. То тот, то другой отделялись от своих и подходили к знакомым из другого лагеря, стараясь перетянуть их на свою сторону. Начались диспуты, шум возрастал, лица раскраснелись, глаза засверкали…

— Изберем епископом Иеронима! — кричали правоверные.

— Петр будет вашим руководителем! — выходили из себя ариане.

— Григорий, Григорий! — кричали манихеяне.

— Тише вы, еретики! — отозвался кто-то.

В это время на кафедру вступил ритор Петр, толстый, румяный молодой человек с завитыми волосами. Он поднял кверху руки, украшенные перстнями и наручами. Он хотел было заговорить, но свист, аплодисменты и смех заглушили его голос. Видно было только, что он жестикулирует, открывает рот, о чем-то просит и сердится. Он призывал собравшихся к молчанию.

Напрасно ариане одобряли своего кандидата аплодисментами, противники пересилили их числом голосов.

А со двора, из толпы, собравшейся перед церковью, доносился шум, проникая через толстые стены, словно рев морских волн, ударяющихся о скалистый берег.

Ритор Петр все жестикулировал. Временами, когда шум стихал, над толпой еще раздавался его измученный голос.

— Я построю вам больницу, — обещал он, — выпрошу в Виенне для бедных общины щедрую милостыню.

— Да, ты будешь клянчить для своих! — отвечали его противники, и возобновившийся шум опять поглощал его слова.

То же самое повторилось и с кандидатом Григорием. Одна партия старалась перекричать другую.

Наиболее горячие, сжав кулаки, уже сходились друг с другом, когда стоявшие вблизи представители светской власти сразу умолкли, поднялись на цыпочки и смотрели на вход в базилику.

А от средних дверей, растворенных настежь, неслось великое имя. Неслось оно на мягких крыльях шепота, тихо, почти неуловимо, но где оно останавливалось на секунду, то производило там действие масла на бушующие морские валы. Крик замирал в горле, кулаки разжимались, угрожающие руки опускались, злоба в глазах погасала.

— Амвросий! — передавалось из уст в уста.

Избиратели, метавшиеся как бешеные, с испугом смотрели друг на друга. Плотная, клубящаяся толпа, покорная, оробевшая, отступала к колоннам притвора.

По освободившемуся проходу медленными шагами шел человек низкого роста, одетый в сенаторскую тогу. Тонкий, худой, со следами бессонных ночей и телесных лишений на лице, обрамленном седеющими волосами, он производил впечатление силы. Его поступь была Пластична, держался он прямо, как солдат. Под облысевшим высоким челом мыслителя горели глаза апостола, глядящего в небо, но сухой орлиный римский профиль и сомкнутые уста показывали, что этот мыслитель и апостол умеет также приказывать и требовать повиновения.

Где он проходил, там перед ним склонялись головы, как колосья, тронутые легким ветром.

Он шел с подмятой головой, с тучей на челе и глубокой морщиной между бровями, не глядя ни направо, ни налево.

Остановившись перед алтарем, он стал на колени, протянул руки к Распятию и молился среди гробового молчания собравшихся. Никто не смел Прервать его даже громким дыханием. Сам римский сенатор, наместник Лигурии и Эмилии, перестал презрительно улыбаться.

Этот низенький, худой человек был самым могущественным и отважным епископом в Римском государстве. Он сломил гнев Юстианы, вдовы Валентиниана I, покорил вспыльчивость Феодосия, обратил в свою пользу нерешительность Грациана, неустрашимый в борьбе с людской злобой. Преданный церкви каждой каплей крови, каждой мыслью, он не щадил величия ‘божественных и вечных императоров’, когда они злоупотребляли своей властью. Феодосию, запятнавшему себя пролитой невинной кровью, он запретил входить в Медиоланский собор и добился от него публичного покаяния.

И великий император послушно покорился великому епископу.

Амвросий расположению власти или общины был обязан своим высоким положением, не он старался получить медиоланское епископство, а община умоляла его так долго, что он склонился на ее просьбу.

Потомок знатного римского рода, патриций, сын префекта претории, родственник Симмаха и многих других сановников Италии, воспитанный греческими риторами и философами, он в первой половине своей жизни принадлежал к сторонникам народных богов. Христианином он сделался как бы случайно.

Когда в Медиолане умер епископ Авксентий, разделявший ересь Ария, Амвросий управлял Лигурией и Эмилией. Как высший гражданский чиновник провинции он прибыл на выборы, чтоб поддержать порядок, но едва успел сесть на сенаторское кресло, как раздался возглас какого-то ребенка:

— Амвросий!

Собравшиеся в церкви христиане, увидев в этом указании ребенка голос Святого Духа, провозгласили языческого сенатора епископом.

Амвросий удивился и не принял избрания, отговариваясь незнанием правил христианской веры. Но напрасно он противился Провидению, которое требовало его римских добродетелей для борьбы с неустройством Церкви. Напрасно он убежал из города, скрывался в деревне, старался отвращать от себя внимание. Медиоланская община, исчерпав все способы просьб и увещаний, в конце концов обратилась за помощью к трону. И лишь когда император Валентиниан I приказал своему наместнику принять в свои руки бразды правления над общиной, Амвросий покорился своему назначению.

Указание ребенка было действительно голосом Святого Духа — новый епископ вскоре являл идеал первых последователей Христа. Он распродал свое значительное имущество и роздал его бедным, снял с себя золотые цепи, наплечники, перстни, шелковую тунику и башмаки, вышитые жемчугом, освободил невольников, дворцы обратил в больницы, богадельни и школы, из своей души изгнал надменность патриция, из сердца презрение к слабым, а из тела все его похоти.

Этот сильный человек, сделавшись христианином, жил как работник, деля свое время между молитвой, делами милосердия, обязанностями епископа и исследованием творений Отцов Церкви. Рассвет не раз заставал его за книгами. И, несмотря на то, он всегда, когда был в Медиолане, отправлял богослужение в церкви Святой Жертвы, навещал больных и приносил несчастным слово утешения.

Долго Амвросий беседовал с Христом, не спуская глаз с символа Его мучений. С Креста в его душу лились печаль и сожаление к людям за их непостоянство.

Он, бывший цезарский наместник, вошел в Церковь с ясным пониманием, что такое дисциплина и порядок, и железной рукой взялся за дела своей епархии. Враг своеволия черни и свары мятежников, он без колебания подавлял все проявления сектантства, он изгнал ариан из Медиолана, у манихеян и присциплиан отобрал церкви, укротил своеволие языческих риторов. В банях, библиотеках и на рынках его резиденции уже не вспыхивали религиозные споры. Дух несогласия притаился, устраненный его энергией.

Воспитанный в старых римских традициях, он знал, что только повиновение и единомыслие строят великие государства и церкви. Поэтому он, единственный из всех епископов западной префектуры, наблюдал за развитием христианства и побуждал императоров к решительному утверждению нового порядка. Стадом Христовым должен был управлять один пастырь.

Но его работе, значение которой понимал и ценил только Феодосий, одаренный таким же организаторским гением, постоянно мешали ссоры общин, находящихся вне Медиолана.

Трижды прикоснувшись головой ступеней алтаря, Амвросий поднялся и взошел на кафедру.

Все глаза обратились на него. Ариане и манихеяне смотрели исподлобья, как напроказившие шалуны, напуганные неожиданным появлением учителя.

А он осенил крестным знамением избирателей Коменской общины и начал:

— Милость и мир да будут вам от Бога, Отца нашего, и от Господа Иисуса Христа.

И в тишине, водворившейся в церкви, загремел его резкий голос, более привыкший к команде, чем к гладкой речи ритора.

— Вы именуете себя поклонниками Христа, — продолжал Амвросий после короткого перерыва, — и основываетесь на Законе и хвалитесь Богом. Но вы знаете Его волю и отличаете вещи, несогласные с ней, до тонкости изучив Закон, И за это вы являетесь вождями слепых, светочем тех, которые блуждают во мраке, путеводителями неразумных, учителями бессловесных и делаете вид, как будто изучили Закон. Но если вы учите других, то почему не учите самих себя? И если вы хвалитесь знанием Закона, то почему оскорбляете Бога нарушением этого Закона?

Из толпы ариан и манихеян раздался глухой ропот. Брови еретиков нахмурились, лица приняли смущенный вид.

— Вместо того, чтобы сеять семена мира и единомыслия, вы распространяете раздоры и соблазны в святом учении нашего Господа Иисуса Христа, становитесь посмешищем идолопоклонников. Вашему несогласию радуются почитатели языческих суеверий, над ним издеваются риторы и философы. Неужели вам уже опротивела свобода, которою милость Господа, нашего Отца, одарила за добродетели и мученичество предков? Неужели вы непременно хотите, чтобы наши алтари снова запятнала кровь жертв, умирающих под ножом жрецов Юпитера?

Амвросий не убеждал, а громил. Он говорил, как говорит вождь с взбунтовавшимся войском, и, как молчат взбунтовавшиеся солдаты, пристыженные упреками любимого вождя, так молчали избиратели Коменской общины, угнетенные великим именем, которое было славой всего христианства. Было известно, что даже варварские цари обращались за разрешением споров к Амвросию.

— В Риме непримиримые идолопоклонники снова поднимают головы. Эллинские демоны призывают язычников отомстить за свое поношение. Над Италией носится грозное дыхание войны, а среди вас кипят ссора и раздор, как будто вам ничего не угрожает. Церковь Христова не стоит еще на камне, несокрушимая, как Он сам, в нее еще ударяет со всех сторон могучая волна язычества, более сильная, чем это кажется вашим глазам, ослепленным завистью и гордостью. Довольно будет того, чтобы какой-нибудь почитатель Капитолийского Юпитера воссел на троне цезарей, и смутные дни гонения возвратятся вновь. И вы будете снова служить врагам вашим, как грозит Священное Писание, в жажде и голоде и во всяческом удручении. И на выю вашу возложат железное ярмо за то, что вы в веселии и радости сердечной не служили Господу Богу вашему, когда были осыпаны достатком. И слуга будет равен господину своему, невольница равна госпоже своей и священник мирянину и богатый бедному, и тот, который купил землю, будет равен тому, кто продал ее.

Избиратели начали в беспокойстве переглядываться друг с другом — вести о волнении в Риме разошлись уже по всей стране. Горячее дыхание войны действительно носилось над Италией, в городах, посадах и селах, в которых жило смешанное население, уже лилась кровь в уличных схватках.

И верные, и ариане, и манихеяне вдруг поняли, что их объединяет одно общее дело: все они были христиане.

А епископ говорил далее:

— Как вы пришли сюда, не имея праздничной одежды, то есть согласия и братского единения, Господь Бог вместо Духа Святого низослал на рас дух безумия, и стали вы, как пьяные. Вы едино тело и един Дух, один у вас Господь Иисус Христос, едина вера и едино крещение, един над вами Бог и Отец всех. Именем Господа нашего, Иисуса Христа, прошу вас, братия, чтобы все вы делали одно и то же и не было бы среди вас раздора, а чтоб были вы сплочены одним помыслом и одним желанием. Вы братья друг другу, а наносите себе вред: Умоляю вас, христиане, отбросьте от себя всякую злобу, предательство, лицемерие, зависть и злословие и молитесь вместе со мной нашему Господу Иисусу Христу, чтоб он вернул вам покой и рассудок.

Амвросий просил, но в его голосе не слышалось мягкой просьбы. В нем звучал приказ вождя, который даже не допускает, чтобы кто-нибудь мог противиться его воле. Он стоял, откинув назад голову, нахмурив брови и подняв правую руку, как бы желая опустить ее на непослушных.

И никто из присутствующих не осмелился воспротивиться воле, усмирившей самого императора. Чем были они в сравнении с Феодосием?.. И все — ариане, манихеяне и верные — пали на колени.

А епископ простер руки к алтарю и молился:

— Влей в них дух любви, Господи, и дай им согласие по милосердию Твоему. Укажи им дорогу, по которой они должны идти, и дело, которое они должны делать, чтобы им было хорошо, когда они послушаются Твоего повеления.

Он умолк. С лица его сходило выражение решительности. Горечь глубокой боли разлилась по его раскрытым устам, печаль легла на лоб и глаза. Пастырь страдал за беззаконие паствы…

Снизу, из толпы, доносился до него шепот тихой молитвы, соединенной со вздохами. Дух согласия входил в сердца христиан.

Вдруг поднялся один арианин и воскликнул:

— Дай нам епископа, святой отец!

— Твоя воля да будет нашей волей…

— Приказывай, и мы исполним твое приказание…

Тогда Амвросий снова обернулся к представителям Коменской общины и сказал:

— Каждая душа да повинуется законной власти, как говорит апостол Павел, ибо начальники поставлены вселять страх не добрым, а злым. А если хочешь не бояться начальников, делай только одно добро.

Теперь его голос был ласков, как голос отца, делающего выговор любимым детям.

Он указал рукой на старого пресвитера и сказал:

— Епископом вашим будет Иероним!

— Иероним епископ! — отвечали ему криком избиратели. Имя епископа пронеслось через церковь и огласило толпу, стоящую возле нее.

— Иероним, Иероним! — с радостью кричала вся община, как будто исполнились ее сокровеннейшие желания.

А тот, кто привел их к единомыслию, сойдя с кафедры, пал на колени пред алтарем и запел свою собственную песнь, рожденную его вдохновением.

— Тебя Бога хвалим! — пел Амвросий среди полного молчания христиан.

Кончив песнь, он еще раз посмотрел на Распятие и повернулся к дверям. Теперь перед ним все преклонили колени. Он шел с доброй улыбкой на устах, осенял преклоненные головы знамением Святого Креста и повторял:

— Мир с вами! Мир с вами!..

Перед церковью его ждала дорожная карета, запряженная четверкой коней. Благословив верных, которые теснились к нему, чтоб облобызать край его тоги, он крикнул вознице:

— В Медиолан!

Большой закрытый экипаж внутри был устроен так, что в нем можно было спать и работать. Около широкой лавки, висящей на ремнях, находился стол, прикрепленный к полу винтами.

Амвросий лег на лавку и постарался уснуть. Он чувствовал себя утомленным. Целую ночь он диктовал своим секретарям письма к римскому епископу и Феодосию, а после ранней обедни тотчас же тронулся в путь. Его тело, изнуренное постами и постоянным трудом, с некоторого времени начало напоминать ему о себе. Хотя ему было только пятьдесят лет, но он начал прихварывать все чаще и чаще. Доктора предписывали ему продолжительный отдых.

Но разве он мог отдыхать? Разве он не видел опасности, которая грозила молодому христианству? В нем одном воплотился дух святого Афанасия, неустрашимого защитника единства Церкви.

Восточные префектуры цезарства, раздираемые ересями, перестали думать об истинном смысле учения Христа, которое явилось, чтобы опоясать всех людей одной любовью, а в западных снова начинал поднимать голову эллинский призрак.

Правда, Феодосий принудил сектантов к молчанию и попрал надменность язычников, но император, несмотря на свою ‘божественность’ и ‘вечность’, был все-таки смертным человеком. Смена императора могла уничтожить плоды геройских усилий четырех столетий.

Юлиан Отступник доказал, сколько вреда может один человек нанести самому святому делу. Он царствовал только три года, но и в это короткое время от христианства отпали тысячи человек, устрашенных гневом императора… Если бы Провидение, бодрствующее над своим делом, не прекратило его враждебной для Церкви, деятельности, то он без пыток и тюрем, судей и палачей, единственно только в силу своего положения, отодвинул назад, на несколько поколений, правильное развитие нового порядка. Точно так же и бунт узурпатора Максима показал, что язычники еще не потеряли надежды на победу.

Амвросий все это знал, поэтому всеми силами искал средства укрепить христианство, не обольщаясь теперешним успехом. После Феодосия и Валентиниана II мог явиться языческий император, а тогда…

Эта мысль отогнала сон от епископа. Он поднялся на лавке, открыл окно в карете и окинул задумчивым взглядом богатые поля Северной Италии.

Перед ним пробегали серые села, каменные усадьбы, мраморные виллы, глядящие в голубые зеркала прудов и озер, многочисленные стада рогатого скота паслись на полях, еще не тронутых дыханием осени.

Небо, туманное в Комо, прояснялось по мере того, как Амвросий приближался к Медиолану.

Он не обращал внимания на окружавший его повсюду достаток. Его нимало не занимали сокровища этой земли, он сам отказался от них, когда взялся руководить душами людей, которые отдались под его опеку.

Прежде чем взяться за управление епархией, он основательно исследовал учение Христа, принял его и полюбил со всей силой горячего, великого сердца. Он был истинным последователем Распятого Бога. Не для земной корысти, не для кресла епископа, как то делали многие, он отрекся от традиций своего народа.

С того момента, как он воссел на медиоланском престоле, он жил только для христианства, жаждал только его триумфа.

Амвросий понял, что время первого увлечения прошло и что теперь стадом Христа нужно править сильной рукой, чтобы ссоры и мелочное самолюбие не разбили его на враждебные друг другу лагеря. Римский патриций, с унаследованными от предков чувствами законности и дисциплины, со всей сознательностью гениального организатора, ввел в Церковь порядок и стройность. Он побудил Феодосия издать эдикты против сектантов и язычников, подчинил христианские общины строгой правительственной организации, высоко поднял достоинство священника и подчинил светскую власть власти духовной.

Время от времени но его лицу пробегало облако печали. Самый могущественный вождь государства Арбогаст — язычник… Самые богатые люди Италии молились римским богам.

Амвросий не обманывал себя… В случае войны чаша победы могла перевеситься на сторону врагов христианства.

Он поднял глаза к небу и долго смотрел в ясную, чистую синеву, как будто спрашивал таинственное будущее. Его уста незаметно шевелились… Он молился. Луч надежды мало-помалу сгонял с его лица тень сомнения.

— Не для того Ты снял с детей этой земли грехи долгого прошлого, — говорил он себе, — чтобы вновь подготовить победу этим грехам. Да будет Царствие Твое, о Господи, и пусть воля Твоя творится на небеси и земли.

Быстрые кони понеслись, как вихрь, пробегая без остановки мимо — многочисленных германских поселений, разбросанных по всей Северной Италии. Тут и там дома лепились к великолепным христианским церквам, но по большей части на фоне зеленых садов сверкал белый мрамор римских храмов. По обеим сторонам дороги из-за групп кипарисов выглядывали серые гробницы, черные могильные насыпи, изваяния богов, огороженные места, освященные прикосновением молнии.

Взгляд Амвросия всюду останавливался на живых еще свидетелях того прошлого, которое Господин мира обрек на забвение.

На поля и луга нисходила вечерняя тишина. Покой обнимал людей и всю природу. Голоса невольников, занятых полевыми работами, едва-едва доносились до его кареты, как отдаленное эхо. Деревья стояли неподвижно, дома потеряли яркие краски дня.

Амвросий снова приник головой к кожаной подушке и закрыл глаза. По его телу пробегала неприятная., холодная дрожь нервного утомления. Он хотел заснуть, но мысли, толпившиеся в его мозгу, не давали ему покоя.

Ночная тень уже объяла Медиолан, когда экипаж Амвросия остановился перед епископским дворцом, возле кафедрального собора. При свете факелов, с которыми слуги выбежали встретить господина, Амвросий увидел перед своим домом золоченую карету и несколько рабов в красных туниках.

— Кажется, это карета консула Симмаха? — спросил он привратника.

— Так точно, святейший отец, — отвечал привратник. — Славный Квинт Аврелий Симмах прибыл чае тому назад.

— Прикажи подавать обед, — сказал Амвросий глашатаю.

В приемной зале его ждал Симмах. Они поздоровались очень сердечно. Когда-то они воспитывались вместе, были ровесниками и родственниками.

— Я привез тебе привет всей нашей семьи и Флавиана, с которым мы породнились две недели тому — назад, — начал консул.

— Мне говорили, что ты соединил пожизненными узами свою Галлу с молодым Флавианом, — отвечал Амвросий, — и удивлялся, отчего вы не пригласили меня на семейное торжество.

— Мы опасались отказа.

— Мой Бог не враг семейной любви. Ты знал, Квинт, что я всегда любил Галлу.

— И она часто вспоминает дядю Амвросия.

— Я хотел бы когда-нибудь посмотреть на нее, а пока передай ей мое благословение.

Глашатай доложил, что обед подан.

— Я не смею просить тебя к моему убогому столу, — сказал Амвросий, — хотя знаю, что и ты ешь только для того, чтобы утолить голод.

И, обернувшись к глашатаю, он прибавил:

— Пусть повар вспомнит старое, доброе время.

Но консул удержал слугу.

— Если дело идет обо мне, — сказал он, — то пусть повар не вспоминает тех старых, добрых времен.

— Моего обеда не стал бы есть последний из твоих невольников, Квинт, — с улыбкой заметил Амвросий. — Я становлюсь все менее и менее требовательным.

— Что поддерживает твою деятельную жизнь, того будет достаточно и для меня, — ответил Симмах.

— Воля гостя — приказ для хозяина.

Епископ взял консула под руку и повел его в столовую. Здесь не было ярких соф, обложенных красными подушками. По обеим сторонам длинного стола стояли обыкновенные стулья. Одна большая лампа, подвешенная к потолку на бронзовых цепочках, освещала длинную сумрачную залу.

Весь обед могущественного христианского епископа состоял из рыбы, хлеба, овощей и стакана молодого вина. И один только вольноотпущенник служил патрицию, которого прежде окружал целый легион невольников.

Консул нисколько не удивился этому добровольному убожеству — во второй половине четвертого столетия, это не представляло редкого явления. И язычники также подражали христианским аскетам.

Юлиан Отступник начал свое царствование с того, что разогнал царедворцев, и все главари староримского странничества времен Феодосия жили тоже скромно, и часто даже их противники не могли отказать им в уважении.

Симмах, богатейший человек Италии, без отвращения пил терпкое вино и ел ячменный хлеб.

Когда по знаку епископа вольноотпущенник удалился, хозяин и гость остались одни.

— Я догадываюсь, что тебя привело ко мне важное дело, — начал Амвросий после краткой молитвы. — Твои многочисленные занятия не оставляют тебе времени для посещения родственников. Ведь не для того же, чтобы убедиться собственными глазами, здоров ли я, ты приехал в Медиолан?

Он прислонился к спинке кресла и устремил в лицо Симмаха свой взор — умел читать в душах людей.

Симмах отвечал не сразу. Он подумал, катая между пальцами крошки хлеба, прежде чем сказал мягким голосом:

— Я хотел бы поговорить с тобой как родственник с родственником. Наши няньки и матери убаюкивали нас одними песнями, одни и те же духи-покровители, Амвросий, оберегали нашу молодость.

Епископ молчал, не спуская глаз с лица консула.

— Я хотел бы говорить с тобой как римлянин с римлянином, как гражданин с гражданином, которого касается положение родины. Не затем, чтобы услышать ответ христианского священника, приехал я в Медиолан. Хочешь ли ты говорить со мной как светский человек со светским?

Амвросий наклонил голову в знак согласия.

— Я слушаю, — отвечал он.

— И ты не будешь гневаться на меня, если с моего языка сорвется какое-нибудь опрометчивое слово? Я не всегда знаю и чувствую, что может оскорбить твою веру.

— Я твой родственник, Симмах, и христианин. Родственник любит тебя, а христианин будет снисходителен к иноверцу.

Консул снова задумался. Он, видимо, отыскивал аргументы, которые помогли бы ему убедить епископа. Вдруг он тряхнул головой, как бы утомленный бесплодной работой, и спросил прямо:

— Зачем ты нас преследуешь, Амвросий?

— Кого? — спокойным голосом спросил епископ.

— Нас, своих родных и друзей, нас, воспитанных той же матерью, какой воспитан и ты, нас, римлян, поклоняющихся народным богам, — говорил консул, нагибаясь через стол к епископу.

— Каких богов? Тех, в которых вы сами не верите.

Глаза Амвросия так проницательно смотрели на Симмаха, что язычник замолчал. Он чувствовал, что этот огненный взгляд проникает до самых сокровенных тайников его души.

— Тех, в которых вы не верите сами? — повторил епископ. — Ведь никто из вас не верит в этих народных богов, хотя вы стараетесь уверить себя, что ваши сердца принадлежат еще им. Даже император Юлиан, хотя он собственной рукой заколол не одну тысячу телиц на жертвенных алтарях, не молился богам старого Рима. Его боги были плодом его воображения, о чем ты хорошо знаешь. И вы понаделали себе богов, отвечающих вашим потребностям и вкусам. Каждый из вас признает особого бога, порожденного не верой, а разумом.

— Мы все признаем господство неземных существ, более сильных, чем человек, — заметил Симмах.

— Эти неземные существа, более сильные, чем человек, вы наряжаете в отребья философии и суеверий народа. Вас к ним ведет только разум и любовь к прошлому. Не с живой верой наших отцов вы приближаетесь к алтарям Юпитера, Юноны, Марса и Аполлона.

— Мудрец не пренебрегает никаким путем, только бы он вел к добродетели. Если ты нашел хорошую дорогу, не спрашивай, как она называется.

— Дорога, выбранная разумом, бывает всегда коротка и доступна только для одиночек, которые и без того достигнут добродетели. Одна живая вера обладает силой обновления человечества, а эта вера не эллинизм, о чем ты, Квинт, знаешь так же хорошо, как и я.

Они оба замолчали.

Симмах не возражал, ему слишком хорошо был известен ясный ум Амвросия, для того чтоб обольщать себя возможностью убедить его неискренним словом. Он и сам чувствовал недостатки возрожденного язычества.

— Говоря о народных богах, — отозвался он после долгого перерыва, — я говорю о Риме, о его прошлом и будущем. С просьбой от этого Рима, от колыбели твоих предков, я и прибыл к тебе, Амвросий. Не может быть, чтобы восточное суеверие….

Прости меня, брат… Не может быть, чтобы новые боги высосали из твоих жил римскую кровь и поселили в твоем сердце любовь к варварам. Раньше, чем ты сделался христианином, ты был римлянином. От имени детей святого Рима я приношу тебе, римский патриций, сердечную, просьбу. Подействуй на Феодосия, чтобы он взял назад свои последние эдикты. Оставьте нам наши алтари и обычаи, потому что без них Рим погаснет, как гаснет лампа, у которой выгорело масло. Твои предки взывают к тебе из царства теней: пощади дряхлость богов, которые дали нам, твоим отцам, столько славы и достоинства.

Симмах говорил тепло и сердечно. Он протянул руки к епископу и повторил взволнованным голосом:

— Пощади дряхлость наших богов, Амвросий!

Глаза епископа, до того времени обращенные на консула, поднялись кверху, а из его уст тихо потекли слова:

— Не в моих руках и не в руках Феодосия находится судьба Рима. Кто-то, более могущественный, чем я и он, предрешил вашу гибель, а мы лишь орудие того Кормчего мира. Если бы Феодосий взял назад свои последние эдикты, приговор, произнесенный над вами, все равно осуществится. И только в том случае Рим продлит свое существование, только тогда будет он предписывать законы человечеству, когда падет к ногам Христа и сделается Его верным сыном.

Руки консула тихо опустились. С видом разочарования он поник головой и сказал с упреком:

— Я просил тебя говорить со мной языком светского человека.

— Я говорю именно таким языком, — ответил епископ.

— Я слышу речь христианского священника, врага римского прошлого.

— Ты слышишь голос римлянина, который сумел заглянуть в лицо настоящего и понимает голос прошедшего.

— Боги христиан изменили твои глаза и уши.

— Выслушай внимательно, может быть, и твои глаза и уши изменятся.

Симмах уставился удивленно на Амвросия.

— Говоря о Риме, — продолжал Амвросий, — вы думаете не о теперешнем Риме, но о том могущественном владыке, которому поклонялись многие народы. Вы мечтаете о господстве над миром, о Риме первых императоров. Но где же тот Рим, где его цезари, патриции, законодатели, вожди и легионы, где его доблести и мужество? На троне Юлиев, Клавдиев, Флавиев и Антонинов сидят вчерашние варвары, старый патрициат гниет в гробницах, законы диктуют вам сыновья наших отпущенников, летописи пишут христиане, во главе войска стоят франки, готы и аллеманы, ваши легионы понапрасну тратят силы в своих лагерях, не способные ни на какое отважное дело. Кому государство обязано славой за последние пятьдесят лет? Валентиниан, Валенс, Грациан — чужеземцы, Феодосий — испанец, а наших врагов громили и громят Баут, Мельтобальд, Валлион, Рикомер, Стилихон и Арбогаст. Если бы не помощь готов и франков, то варвары давно бы поделили уже наследие наших консулов и цезарей. Где же тот Рим, величие которого гонит сон с ваших ресниц и делает вас глухими к громкому голосу нового времени? Все на этой земле имеет конец — и человек, и народ. Скала, и та выветривается. Рим древности пришел к концу, состарился…

Консул сделал рукой знак несогласия.

— Я знаю, что ты ответишь, — говорил епископ. — Ты скажешь, что в Риме для нашего прошлого до сих пор бьются горячие сердца, укажешь на Флавиана, на себя., на Юлия и Галерия и на сотню других сенаторов, которые каждую минуту готовы сложить благородную голову за прежний Рим, ты скажешь мне, что рядом с вами встанет половина Италии и бросит на последнюю ставку и жизнь и имущество.

Я не спорю, что так будет. Солнце, прежде чем погаснуть, еще раз обливает своими лучами западный край неба. Но что такое вы, сторонники прежнего порядка, в сравнении со всем могуществом государства? Одна выигранная битва навсегда сломит ваше сопротивление. А этой битвы вы не выиграете никогда, ибо прошлое миновало безвозвратно, Другим народам Бог предназначил руководить человечеством.

— Ты говоришь о Боге галилеян, — с горькой иронией ответил консул.

— Я говорю об истинном Боге, о Творце и Промыслителе света, Который существовал века, хотя люди не Знали Его.

— И этот-то Бог решил, что мы должны погибнуть?

— Этот Бог решил освободить человечество от тесных законов и понятий прошлого, от его себялюбия и Жестокости.

Симмах нетерпеливо дергал пурпурную обшивку своей туники. Его лицо менялось постоянно, принимая то насмешливый, то изумленный вид.

— Значит, ты говоришь решительно, — сказал он, стиснув зубы, — что Рим цезарей принадлежит уже к невозвратному прошлому?

— Это за меня говорит настоящее положение государства, — отвечал Амвросий. — Те, кто был слугами слуг наших предков, стали нашими господами, кто учился у нас мужеству и дисциплине, те служат нам теперь примером доблестей, гражданских и военных.

— Но римский народ не издевается уже над богами и не погрязает в разврате. Доблести наших праотцев воскресли.

— Они воскресли чересчур поздно. С пробужденным сознанием варварских народов, которые захватили государство, бороться не нам, остаткам угасающего племени. Мы составляем такой незначительный отряд, что были бы безумцами, если бы захотели навязывать человечеству свою волю.

— Наши цари были окружены еще меньшим отрядом, а, несмотря на то, покорили весь мир.

— Они покорили мир потому, что взамен утерянной свободы давали ему законы и порядок, а теперь положение изменилось. И варвары научились судить и приказывать. Наши добродетели убыли. Миру нужны иные добродетели, высшие, всеобъемлющие…

Они замолчали. Консул встал с кресла и прохаживался по зале скорым, беспокойным шагом, время от времени искоса посматривая на епископа. Но немного погодя он остановился перед ним и сказал с язвительной улыбкой:

— Так ты советуешь нам, чтобы мы бросились к стопам твоего Бога и забыли о прошлом? И за это ты обещаешь нам господство над человечеством?

На бледном лице епископа выступил горячий румянец. Его тяготила беседа с язычником. Несмотря на это, он ответил без гнева:

— Над человечеством всегда господствует тот, кто понимает голос Бога и покорно вводит в жизнь Его предначертания. Бог пожелал расширить на весь мир достоинство человека, которое старый Рим захватил лишь для своих детей, и поднять смертных до Себя с помощью добродетелей, неизвестных нашим предкам. Если Рим сделается исполнителем этого нового повеления, тогда он и далее останется владыкой мира…

— А если он не преклонится перед мудростью рабов? — подхватил консул.

— Тогда от него вскоре останутся лишь развалины и могилы.

Симмах долго смотрел со скорбью на епископа. По том он заломил руки и воскликнул:

— Ты уже не римлянин, Амвросий!..

И он снова начал ходить по зале быстрым, неспокойным шагом, взволнованный гневом, который кипел в его душе.

Он очень хорошо знал, что именно епископ называл новыми добродетелями и новым порядком: открытое исповедание Христова учения сняло с него наговоры первых трех веков. Ни один из образованных язычников четвертого столетия не верил в сплетни прошлого о поклонении ослиной голове, об убийстве младенцев, об отравлении колодцев и ненависти к человеческому роду. Заповеди христианства стали всеобщим достоянием. Симмах так же, как Амвросий, понимал, что реформаторская сила новой веры основывалась на уравнении всех людей перед лицом нового Бога, какого бы они ни были положения, рода и национальности, и что это освобождение человека было противно его римскому сердцу. Священный, вечный Рим, владыка мира, должен поделиться своими преимуществами с варварской чернью? Да, крохи своих прав, добытых кровавым трудом веков, он мог бросить голодной своре чужеземцев, мог быть милостивым, снисходительным, даже щедрым, если бы на то была его воля, но он не должен унижаться до братства с народами, обреченными на рабство.

— Если бы я не знал, кто ты таков, — отозвался Симмах, бегая по комнате, как волк в клетке, — то никогда бы не поверил, что разговариваю с патрицием.

— И патриций рождается, живет и умирает, как последний невольник, — мягко сказал Амвросий. — Удивляет меня, что ты этого не хочешь понять, ты, ум которого умеет проникать в сущность вещей. Другому можно простить, но ты, писатель и мыслитель, должен же уважать в каждом человеке человека.

— Я бы мог ответить тебе, что так же, как и патриций, родится, живет и умирает каждое неведомое, однако мы убиваем и съедаем его, ибо неведомый Властелин мира приказал всему, что существует на земле, служить человеку и варваров сделал орудием Рима.

— Так было когда-то, а теперь Бог решил иначе.

— О, этот ваш Бог…

Амвросий повелительным взглядом остановил богохульство Симмаха.

— Я христианин, — сказал он тем же резким голосом, которым громил избирателей Коменской общины. — Ты хотел, чтобы я говорил с тобой языком светского человека… Я согласился исполнить твое желание. Но теперь и ты исполни то, чего я потребую… Не употребляй имени Бога моего всуе…

В зале воцарилась тишина. Епископ и консул стояли друг против друга: первый — спокойный, возвышенный, другой — возбужденный, с гневно сверкающими глазами, с горячим румянцем на щеках. Близкие по крови, воспитанию и традициям одного и того же народа, они смотрели друг на друга, как люди чужие, которых не сближала общая цель жизни. Разность убеждений так разделяла их, души их разошлись так далеко, как будто они были детьми чуждых рас и эпох. Симмах, погруженный в тень прошлого, не видел, что делается вокруг него, Амвросий, озаренный розовыми лучами будущего, читал его еще закрытые страницы и слышал голос предназначения.

— Я знал, что не сломлю твоего упорства, — сказал первый Симмах. — Но Флавиан просил, и я уступил… Больше я не буду утруждать тебя… Ты устал… Иди отдыхай, и пусть тебе снятся гибель Рима и падение твоей родины.

Его губы подергивались, как у ребенка, который сдерживает затаенные слезы, голос дрожал, слова выходили из горла с усилием и становились все отрывистее, все тише…

Он взял с кресла тогу, накинул ее на себя и повернулся к дверям.

— Квинт! — позвал его Амвросий. — Сон под моей кровлей вдохновит тебя на правильные мысли. Может быть, завтра мне удастся легче убедить тебя.

Но Симмах отрицательно покачал головой.

— Под твоей крышей в моем сердце вывелись бы только змеи ненависти, — отвечал он. — Я задохся бы в воздухе, которым дышишь ты, меня уязвили бы те предметы, к которым ты прикасаешься.

— Я буду молиться, чтобы Творец мира просветил ваши надменные сердца.

— Избавь себя от труда, галилеянин! Твоих молитв мы не желаем, а с твоим заблуждением поговорим по-римски!

И Симмах выбежал из залы.

Голова Амвросия упала на грудь, руки опустились, вся фигура склонилась книзу, разбитая, угнетенная угрозой Симмаха. Его губы шептали:

— И снова польется человеческая кровь… римская кровь…

В груди этого ревностного христианина и служителя Бога билось римское сердце, хотя консул и бросил ему в лицо упрек, что он перестал быть римлянином. Он любил старый город Ромула, как Флавиан и Симмах, и со скорбью взирал на его упадок. Амвросий неуверенными шагами дошел до домашней церкви, где распятый Спаситель занял место духов, охранявших его род.

Алебастровая лампада, заслоненная красной индийской тканью, бросала кровавый свет на Христа, пригвожденного к кресту.

Амвросий долго тоскующими глазами упивался горестью, идущей от лика Сына Божия, потом преклонил колени и начал просить запекшимися устами:

— Господи, смилуйся над этим несчастным народом, который не хочет склониться перед Твоим милосердием и слеп к блеску Твоей истины. Ты знаешь, о Всесильный и Всеведущий, что его надменность порождена веками славы и господства.

И, припав лицом к земле, он молился, как самый простой человек из его паствы, молился вздохами, отрывистыми словами, болью сердца, молился горячо, до полного изнеможения тела. Утомленный трудом целого дня, он преклонил свою опечаленную голову на мраморный пол церкви и заснул.

VIII

— Ты помнишь мою мать, Теодорих?

Старый аллеман, который, стоя на коленях, обувал ноги воеводы в пурпурные, обшитые жемчугом сандалии, поднял голову и с удивлением посмотрел на своего господина.

— Я вместе с вашим отцом выкрал ее, господин, — ответил он.

— Значит, это правда, что мой отец силой похитил мою мать из дома ее отца.

— Об этом говорили во всей Галлии.

— И я кое-что слышал о молодости моего отца, но не знал точно подробностей этого похищения. Должно быть, это было молодецкое дело.

Лицо Теодориха прояснилось, точно на него упал отблеск факела. Он самодовольно улыбнулся и сказал:

— Да, господин, есть что вспомнить… Не было для нас ревущих потоков и в небо уходящих гор. Самые широкие реки мы переплывали вплавь, на Иберийские скалы вскарабкивались, как дикие козлы, из лесных зарослей выводили за рога туров… Помню раз…

— Ты хотел рассказать о похищении моей матери, — прервал его воевода.

— О, ваша мать!.. Она была прекрасна, так прекрасна, что сама императрица Юстина завидовала ее красоте. Когда мы приехали с ней к цезарскому двору в Медиолан, то даже мудрые сенаторы теряли голову. Для нее устраивались пиры, игры, для нее выписывали актеров из Рима, певцов из Александрии, танцовщиков из Константинополя. Но ваш отец, господин, не любил, чтобы кто-нибудь посягал на его собственность, хотя бы только одним похотливым взглядом. Баут Фабриций не умел понимать шуток. Не всем безопасно было возбуждать в нем гнев. Помню раз…

— Мой отец встречался с моей матерью в Южной Галлии, — снова прервал воевода.

— Мы с императором Грацианом охотились в лесах, расстилающихся у подножия Пиренеев. Вы знаете, господин, что божественный Грациан очень любил охоту и с большим удовольствием окружал себя людьми нашего племени, за что и навлек на себя месть римлян… Бедный государь… Если бы он не погиб в таких молодых летах, то франки Арбогаста не распоряжались бы в Галлии, как у себя дома…

Воевода нетерпеливо повернулся в кресле.

— Я в третий раз говорю тебе: расскажи же мне о похищении моей матери.

— Сейчас, сейчас, — отвечал Теодорих, поднимаясь с пола. — И мой сокол ускорил бы, если бы мог, бег времени, как Баут Фабриций. Сейчас, сейчас… И Баут Фабриций не любил ждать. Кровь его постоянно кипела, а руки были так быстры, что часто ударяли по невинным. Но потом он раскаивался и старался загладить несправедливость.

Воевода закусил губы.

— Я сегодня не дождусь твоего рассказа, — проворчал он. — Ты стареешь, Теодорих.

— Ага, это похищение, — отвечал седой солдат, потирая лоб рукой. — Да, так вот, встретили мы вашу мать в первый раз в Южной Галлии…

— Вблизи Толозы… — добавил воевода, который становился все нетерпеливее.

— Да, вблизи Толозы… Она приехала вместе со своим отцом из Иберии, страны басков, чтобы посмотреть на двор императора Грациана. А смотреть было на что, потому что на охоту мы ходили точно на войну. Ваш отец, когда увидел ее, побледнел, весь затрясся, потом говорит мне: ‘Видишь ты эту иберийку?’ ‘Вижу, господин!’ — отвечаю я. А он дальше: ‘Эта иберийка будет твоей госпожой, не то я размозжу тебе палицей череп, а себе воткну в бок меч под пятое ребро. Я говорю ему на это: ‘Иберийка будет моей госпожой, хоть бы она была дочерью римского императора. Разве у нас мало лесов? Есть где скрыться, даже от мести божественных властителей!’ Ваш отец улыбнулся и сказал: ‘Самый лучший конь моей конюшни будет ходить под тобой, самый острый меч моей палатки будет блестеть у твоего бедра’. Он всегда так: одной рукой грозит, другой жалует. ‘Узнай мне, кто она такая’ — приказал он мне.

— И ты узнал? — помогал воевода, чтобы ускорить пространное повествование старого слуги.

— В тот же самый день мы знали, что это иберийская дочь какого-то языческого жреца. В Иберии существуют и сейчас разные, особые суеверия. Нам рассказывали, что ваш дед почитал будто бы солнце или месяц, не знаю хорошенько, поклонялся какой-то звезде.

Глаза воеводы с удивлением взглянули на Теодориха.

— Ты говоришь, что моя мать была язычница, — сказал он, — а я помню, что она сама учила меня правилам нашей веры.

— Потому что ваш отец познал нашего Доброго Пастыря, — отвечал Теодорих, — а он не любил, чтобы кто-нибудь в его доме верил иначе, чем он.

— А моя мать покорилась ему без сопротивления?

— Вы знаете, господин, что любви женщина всегда покоряется без сопротивления. Она любит того бога, которому поклоняется ее супруг.

— Ты так думаешь?

— Любовь для женщины самая могущественная вера, а ваш отец окружил ее такой любовью, что в его объятиях она позабыла о суевериях детских лет. Кто будет спрашивать женщину о ее воле?

Воевода опечалился. Мысли его перелетели в атриум Весты, и с напряжением он вспоминал лицо Фаусты Авзонии. ‘Была ли бы и она так же покорна, как его мать, любила бы и она Бога своего мужа?’ — спрашивал он тоскливо.

Но от сурового лица жрицы веяло такой решительностью, что для него не оставалось никакой надежды.

— Не все женщины повинуются приказаниям мужа, — сказал он вполголоса.

Но Теодорих покачал своей седой головой.

— Все, господин, если только муж — настоящий муж.

— Разве ты никогда не видел жен, противившихся своим мужьям?

— Я видел много таких, но их мужья не были мужчинами.

— Ты говоришь, что мой отец…

— Ваш родитель, господин, — быстро прервал Теодорих, — делал всегда то, что хотел. Когда он говорил: ‘Так будет!’ — то так и было. Когда ваш дед отказал ему в руке дочери, он только нахмурился и посмотрел на меня. Я сразу догадался, что значит этот взгляд. Мы выходим из дома этого языческого жреца, садимся на коней и мчимся несколько времени молча, как будто нас преследует смерть. Но вдруг ваш отец остановился, одним движением поводьев осадил коня на задние ноги и вздохнул, точно раненый тур. По моему телу пробежали мурашки. Пожалуй, подожжет крышу над упрямой головой этого почитателя солнца или месяца, подумал я. Он вздыхал, ворчал что-то, наконец, крикнул: ‘Мы вернемся еще сегодня!..’

— И вы вернулись? — спросил воевода, который слушал все с большим интересом.

— Я говорил вам, господин, что отец ваш не любил шутить. Мы вернулись ночью, вырвали птенца из его теплого гнездышка, а старая птица угрожала только хвостам наших лошадей.

— А моя мать?

— Бедняжка сперва плакала, рвалась домой, обыкновенно, как это делает женщина, но поцелуи вашего отца скоро осушили ее слезы, а когда она поняла вкус любви, то позабыла о солнце, месяце и всех иберийских звездах. Вы знаете, господин, что она полюбила нашего Доброго Пастыря с горячностью новообращенной.

Воевода встал с кресла и ходил по уборной неуверенным шагом человека, все внимание которого занято мыслями, только что нарождающимися в его голове… Временами он останавливался перед Теодорихом и смотрел на него пытливым взглядом, но ничего не спрашивал.

И он всегда исполнял то, что ему хотелось, и он слепо, не думая, бросался на всякую опасность. Но его врожденную горячность сдерживала миссия, с которой он был послан в Рим. Уполномоченному императора Нельзя было унизить достоинство власти для своих собственных целей. Он обманул бы возложенное на него доверие, если бы любовь лишила его самообладания.

Но смелость можно соединить с осторожностью. Пределы государства так обширны, что в них даже и преступники теряются без всякого следа. В глухих лесах Галлии и Франконии, среди скал и приморских гор, еще до сих пор скрываются сторонники императора Максима, насмехаясь над могуществом императора Феодосия.

Воевода перебрал в уме свои имения, разбросанные в западных провинциях. На берегу Средиземного моря, по дороге к Пицеи, его отец устроил в горах укромное гнездышко, удаленное от шума города. Никто не заглядывал в это забытое законом, отдаленное место — ни страж сельской общины, ни декурион, ни даже таможенный надсмотрщик. Птичку, которую он посадил бы туда, не отыщет самый чуткий пес из своры гончих префекта Рима. Его же люди будут оберегать его сокровище от любопытства докучливых людей.

Соображения воеводы, сначала неясные и колеблющиеся, становились с каждой минутой все определеннее. Почему бы, и ему не вырвать из завистливой руки судьбы свое счастье, как это сделал его отец? Его ли вина, что образ Фаусты Авзонии лишил его спокойствия? И что в том, если любовь к весталке в Риме считалась святотатственной? Для христианина не обязательны обычаи язычников.

— А отец учил мою мать правилам нашей веры? — спросил он Теодориха.

— Ваш отец поручил вашу мать попечениям пресвитера Севера, — ответил старый аллеман.

— Как скоро моя мать забыла заблуждения своего народа?

— Ваша мать слишком любила вашего отца, чтобы долго противиться голосу истины. Через месяц она сама пожелала облечься в белое платье оглашенной.

— Не много же усилий пришлось употребить священнику Северу.

— Любовь быстрее несет время на своих орлиных крыльях.

— Может быть, — прошептал воевода.

— В этом мой сокол убедится и сам, потому что молодость без любви все равно, что весна без соловья, В старые же лета…

Теодорих махнул рукой.

Воевода молчал.

Он все искал способ сблизиться с Фаустой Авзонией, но то враждебное положение, которое он занял по отношению к язычеству, преградило ему дорогу к ней. Всякий раз, как он стучался в двери атриума Весты, жрица или исполняла свою службу, или была в городе, с патрицианскими же домами, которые она посещала, он не имел никаких сношений, Римская аристократия не допускала его к себе.

Отрешенный от общества Фаусты Авзонии, он встречал ее временами на улице, но и тогда ней было трудно пробиться сквозь ее многочисленную свиту, не говоря уже о том, что это противоречило и обычаю. Такая неприкосновенность весталки раздражала его нетерпение.

Когда он обдумывал, каким бы способом удалить преграды, отделяющие его от Фаусты Авзонии, ему на помощь пришел случай.

В Рим проездом из Константинополя в Виенну прибыл граф [титул начальника телохранителей Цезаря, а также высших чиновников государства] Валенс, начальник телохранителей императора Феодосия, который занимал когда-то в древней столице его теперешнее место. Граф, по-видимому, не был таким ревностным слугой истинного Бога, как Фабриций, потому что разгульная римская молодежь устроила в его честь пир в доме трагической актрисы Эмилии, известной своим развратом в целом государстве. На этот пир, согласно желанию гостя, был приглашен и воевода Италии.

Несколькими неделями ранее Фабриций не воспользовался бы любезностью язычников, теперь же, томимый жаждой приблизиться к Фаусте Авзонии, радостно ухватился за представившийся случай. У веселой исполнительницы печальных произведений Софокла, Еврипида и Эсхила он несомненно встретит какого-нибудь родственника или знакомого весталки, — всем было известно, что у знаменитой актрисы собирается самая богатая молодежь Рима. Фабриций завяжет с ними знакомство и войдет с его помощью в патрицианские дома.

— Дай мне плащ, — сказал он. — За носилками пойдут десять легионеров.

Когда Теодорих ушел, Фабриций надел на шею золотую цепь с портретом Валентиниана и посмотрелся в полированное серебряное зеркало.

Назначенный час прошел уже давно, но воевода нарочно медлил — до такой степени ему было противно общение с язычниками.

По Широкой улице в гору, к Марсовому полю, шла блестящая процессия. Впереди бежали два подростка в желтых туниках, разгоняя ротозеев длинными камышовыми палками, и постоянно выкрикивали:

— Место воеводе Италии!

За скороходами шли в три ряда пятнадцать невольников, рыжеволосых гигантов из лесов Галлии, в плащах из леопардовой шкуры. Носилки из цитрового дерева несли восемь черных нубийцев с большими золотыми кольцами в ушах. Потом шли опять пятнадцать невольников, а в самом конце блестели доспехи легионеров.

Теплый осенний вечер вызвал бедный люд на улицу. На пороге лавок и мастерских сидели купцы и ремесленники и радовали свои усталые глаза видом детей, которые играли на тротуаре. Отцы беседовали вполголоса, матери смотрели на шалости своих детей, молодежь скакала с резвостью жеребят, выпущенных на луг.

Гистрионка Эмилия жила в собственном доме, возле, театра Помпеи. Воевода никогда не восхищался знаменитой актрисой на сцене, потому что его ненависть ко всему, что напоминало старый Рим, заставляла его пренебрегать театром, амфитеатром и гипподромом столицы, но об Эмилии он много слышал. О ней часто говорили и в Виенне, восхищались ее красотой и талантом или негодовали на нее за то гибельное влияние, которое она оказывала на богатую римскую молодежь. Священники называли ее публичной блудницей — и добивались от императора, чтобы он наказал изгнанием распутную актрису.

Фабриций без любопытства приближался к дому Эмилии. Для него жилище актрисы было вертепом греха, а она сама воплощением преступления.

Этот вертеп греха, по крайней мере снаружи, не производил впечатления грязной норы, оскверненной оргиями. Носилки остановились перед портиком, колонны которого искусная рука украсила миртовыми гирляндами. В дверях, открытых настежь, стоял гигант германец в блестящей тунике жемчужного цвета и держал в руках длинную камышовую трость с золотым набалдашником.

— Воевода Италии! — крикнул один из скороходов, подбегая к привратнику.

Германец обернулся и громко повторил:

— Воевода Италии!

В ту же минуту из передней выбежали два негритенка и помогли воеводе выйти из носилок.

На пороге приемной залы появился грек и показал ему дорогу дальше, по коридору его проводил сирийон, каждую новую занавеску приподнимал невольник новой народности. На всех невольниках были светлые туники, на головах венки, на лицах виднелись здоровье и довольная, веселая улыбка.

Актриса Эмилия, по-видимому, была доброй госпожой, если распространяла вокруг себя веселье.

Когда воевода вошел в столовую, то глаза его залила волна такого сильного света, что в первую минуту он не мог различить ни людей, ни предметов. На него отовсюду лились красные, фиолетовые, желтые и зеленые лучи, изливающиеся из алебастровых ламп, заслоненных прозрачными тканями. Воздух был пропитан сильным благоуханием нарда.

Воевода годнее руку к главам и пытливым взглядом окинул вертеп ‘публичной развратительницы’.

Его удивил необыкновенный вид этого вертепа. Большая полукруглая зала имела вид грота. Ее стены состояли из скал, увешенных индийскими кустарниками, на которых красовались пурпурные раковины. Посредине бил фонтан, выбрасывающий струю воды, которая в виде пыли падала в бассейн из коринфской меди. И струя фонтана и водная пыль отливали всеми цветами радуги.

С трех сторон фонтана в виде подковы стояли два длинных стола и один короткий. За столами, на ложах из черного дерева, покрытых китайскими вышивками, возлежали гости Эмилии.

Воевода хорошо рассчитал время. Обед подходил уже к концу, о чем говорили усталые лица богачей, окружавших актрису блестящей свитой. В городе было известно, что каждый из них поочередно пользовался расположением Эмилии.

А где же она, эта блудница, о которой столько говорили в Биение?

Фабриций, не замеченный еще хозяйкой, искал ее сумрачным взглядом. Ее заслонял фонтан. На ложе, поставленном на изгибе полукруга, виднелись только желтое платье и маленькие ножки, обутые в красные сандалии, искрящиеся рубинами. Из этого места лился свет, как из храма Юпитера Капитолийского, потому что на стене сверкали золотые лавровые венки, трагические маски и таблицы с надписями. Это были трофеи актрисы.

Слуги обносили гостей вином и фруктами, к которым никто не прикасался. Никто также не обращал внимания на двух красивых, совершенно обнаженных андалузок, танцующих танец любви. Молчание пресыщения господствовало за столами.

В это время кто-то из гостей отозвался:

— Сегодня в курии мне говорили, что молодой Клавдий открыл себе в ванне жилы. Предстоят пышные похороны.

— Эмилия должна облечься в платье вдовы и идти во главе плакальщиц, — заметил кто-то другой. — Это ее непостоянство отравило молодую жизнь юноши.

— В последнее время он с горя отчаянно играл в кости и потерял почти все состояние, — добавил третий. — Если Валентиниан узнает об этой новой жертве нашей прекрасной хозяйки, то, пожалуй, лишит нас ее общества. Я слышал, что сам епископ Амвросий требует удаления Эмилии из Рима.

— Если это так, — вставил четвертый, — то Эмилии грозит действительно какой-нибудь неприятный декрет из Виенны. Амвросий до такой степени опутал Валентиниана, что молодой император исполняет его желания с покорностью послушного ребенка. Я не могу себе представить нашу хозяйку под присмотром христианских священников. Эти глупцы, кажется, питают отвращение к красивому телу.

Фабриций устремил свой взгляд в сторону Эмилии. Ее голос подействовал на него, как эхо дорогой сердцу песни. Это был глубокий, альтовый голос Фаусты Авзонии.

Он посмотрел и широко открыл изумленные глаза. Если бы он не знал, где находится, то принял бы знаменитую грешницу за Фаусту Авзонию, так Эмилия была похожа на племянницу Флавиана.

Гистрионка уже заметила его. С минуту она внимательно, сквозь полуопущенные ресницы присматривалась к нему, потом приподнялась на ложе и сказала:

— Воинственного сына Марса приветствуют вечно юные и вечно смеющиеся Музы. Аполлон живет в согласии с Марсом.

— Привет тебе, прекрасная Эмилия, — ответил воевода. И, поклонившись собравшимся, прибавил: — И вам, славные мужи.

Эмилия ударила в ладоши, и, когда на этот знак появился невольник, она сказала:

— Подай сюда жертвенный кубок!

И, наклонившись к начальнику телохранителей Феодосия, который возлежал рядом с ней, она шепотом сказала ему:

— Уступи свое место этой воплощенной христианской невинности. Сделай это для моей и вашей, потехи… Завтра я вознагражу тебя.

— Ты хочешь испробовать свои силы на этом упрямце? — спросил граф. — Желаю тебе успеха, хотя сомневаюсь: он ревностный почитатель Амвросия.

— Тебе известно, что препятствия только поощряют артистов. Мне наскучили легкие победы.

И, обратившись к Фабрицию, актриса движением руки указала ему на освободившееся место.

— Редким гостям всегда принадлежит особое внимание хозяйки, — сказала она.

Воевода, сопровождаемый многозначительными взглядами римлян, медленными шагами приближался к дожу Эмилии. Было видно, что он колеблется, что внимание ‘публичной блудницы’ не доставляет ему удовольствия.

От Эмилии не ускользнуло его замешательства.

— Мне говорили, что для твоей отваги не страшны какие бы то ни было варвары. Неужели ты испугаешься одной беззащитной женщины?

И она остановила на нем свои большие черные пламенные глаза, такие глубокие и невинные, как будто они обращались только к небу. Ома изображала в театре богинь и исторических героинь.

Фабриций, сообразив, что сделался бы смешным, если бы сопротивлялся дольше, возлег около актрисы.

— Редкое соединение! — воскликнул Валенс. — Горячая молитва около горячей любви, душа около тела.

— Душа без тела — тень, а тело без души — отвратительный труп, — ответила Эмилия.

— Это значит, кто молится, тот должен любить.

— Или, кто любит, тот молится.

— Из этого выходит, что Эмилия из всех нас самая богобоязненная.

В зале раздался веселый смех. Смеялись гости, смеялась сама хозяйка.

— Обоготворим Эмилию после смерти! — воскликнул кто-то.

— Нет, при жизни! При жизни! — настаивала Эмилия.

— Построим храм чистой деве, которая так усердно молится на земле.

— Наши внуки и правнуки будут возжигать фимиам на ее алтаре.

— Несчастливые любовники будут приносить ей в жертву белых телиц.

— О Эмилия, божественная, бессмертная Эмилия! — ходатайствуй за нас перед матерью Венерой!

Римские патриции простирали руки к актрисе и вполголоса затянули песнь жрецов богини любви.

— О Эмилия, божественная, бессмертная Эмилия, — повторяли они за каждой строфой.

Фабриций видел подле себя живое отражение женщины, образ которой уже так давно не давал ему возможности смотреть на какую-нибудь другую женщину. Временами ему казалось, что он обманывается, что рядом с ним возлежит — не известная актриса, а Фауста Авзония, и тогда придвигался к ней, чтобы коснуться своим платьем ее платья. Она не упустила из виду ни одного его движения, хотя глаза ее были обращены кверху, и незаметно подвигалась к нему, касаясь волосами его лица или дотрагиваясь рукой до его руки.

Виночерпий Эмилии принес большой кубок, наполненный греческим вином.

— Свой обед мы начали с возлияния в честь божественных и вечных императоров, — сказала Эмилия, подавая воеводе хрустальный сосуд артистической резьбы. — Кто не принесет этой жертвы, тот оскорбит наше верноподданническое чувство.

Она лгала нарочно, потому что знала, что только таким обманом принудит Фабриция выпить огромную чашу. Новый римлянин не откажется от возлияния в честь императора.

Воевода несколько секунд колебался. Точно придерживаясь предписаний своей веры, он был так умерен в употреблении вина, что испугался размеров сосуда. Он сразу захмелеет.

— Честь и хвала нашим божественным императорам! — воскликнула Эмилия.

Фабриций быстро выплеснул несколько капель на пол и потом сразу влил в себя огненный напиток.

— Да сохранит истинный Бог как можно долее наших вечных государей для славы государства и святой христианской веры! — сказал он.

— Да сохранит их Бог! — повторил с ним В а лене.

Ни один из молодых богачей, принадлежавших к постоянным гостям Эмилии, не принимал участия в общественных делах и не заботился ни о той, ни о другой вере. Все они признавали только культ стола, стакана, игры и красивого женского тела, но и ид их вольные души пала тень грозной минуты, и они не любили императоров, которые поклялись погубить старый порядок.

— Пусть бог нищих и варваров как можно скорее перенесет их в царствие небесное галилеян! — отозвался вполголоса один из юношей.

— Мы не позавидуем их славе в царстве теней, — проворчал другой.

В зале наступило неловкое молчание, свидетельствующее о том, что в компанию вторглась чуждая, нежелательная стихия. Язычники и христиане смотрели друг на друга исподлобья.

Эмилия, заметив, что она коснулась больного места, приказала наполнить кубок во второй раз и сказала:

— Новичка нужно посвятить в наши таинства. Гляди, воевода, и помни, что в пределах моего царства для богов нет места. Все они, истинные и ложные, великие и малые, признанные императорами или только снисходительно терпимые, остаются за дверями моего дома, потому что все они скучны и похожи на брюзжащих стариков.

Фабриций хотел было возразить, но маленькая ручка закрыла ему рот.

— Жители небес скучны и невыносимы, — продолжала Эмилия, — потому что по их следам идет фанатизм, из которого рождаются ссора, насилие и ненависть. Они отравляют наслаждение жизни, пугают смертного загробными муками, они обращают цветущую землю в кровавый вертеп. Они смешивают языки, умы и добродетели,. они сварливы, как философы.

Фабриций во второй раз хотел возразить, но снова, к его губам прикоснулись белые пальцы.

— За дверями моего дома остаются также, — говорила Эмилия, усмиряя воеводу улыбкой, — старые, наводящие тоску, беззубые ведьмы, называемые гражданскими добродетелями, грусть, бедность и всякие другие глупости и нужды этой земли и всякие обольщения, которыми человек себя обманывает. Что портит жизнь, то не имеет доступа в наше братство, соединенное жаждой наслаждений. Одну только жительницу неба встречаем мы всегда с радостью, так как с ней входят веселье, забава и забвение. Богине бессмертной, всегда молодой, неизменно прекрасной — любви приношу я в жертву это благородное вино…

Она вылила всю чашу на пол и ударила три раза в ладони.

Со всех сторон, справа и слева, сверху и снизу, из-за всех занавесок полились в залу тихие, мягкие звуки флейт. Казалось, что поет весь дом. А когда замолкли мягкие, нежные звуки инструмента, зазвенел серебристый женский голос.

— Теперь уже нет Катуллов. — сказал один из патрициев.

— Потому что их спугнули религиозные споры, измышленные этими отшельниками и постниками,— ответила Эмилия. — Оставим богов в покое. Если они могущественнее нас, то легко обойдутся без поклонений, человека. Какое им дело до наших жертв, фимиамов и молитв?

Она улеглась поудобнее на софе, закинула руки за голову и обернулась лицом к Фабрицию.

Он лежал с закрытыми глазами.

Все, что он слышал, для него было так ново, что он не знал, как вести себя. Уйти или остаться в этом мишурном вертепе греха и богохульства? Эта дерзкая актриса смеялась над священными вещами, а граф Валенс, приближенный императора Феодосия, вторил ей ободряющим смехом, хотя на правом плече его туники красовалась монограмма Христа.

Он должен бросить общество, которое оскорбляет его чувства и убеждения… Но Валенс ему не простил бы этого, а его помощь, может быть, в скором времени потребуется против язычников западной префектуры. Влияние начальника охраны Константинопольского двора на стареющего императора было хорошо известно в Виенне.

А потом… Эта явная блудница, кичащаяся бесстыдно своим распутством, приковывала его к себе каждым своим движением, каждым взглядом. Настоящая Фауста Авзония, оплакивающая судьбу Антигоны… Фабриций знал, что Эмилия играет роль, но, несмотря на это, закрыл глаза, чтобы удержать в память ее образ и отуманить себя сладостным обманом.

Он грешил… Это слово он постоянно повторял себе в душе, сам сознавал свою вину, но этот грех был так сладок, что заглушал всю горечь его проступка…

На будущей неделе он вручит епископу значительное пожертвование для бедных и будет молить Бога простить ему. Добрый Пастырь простит, ведь сказал же Он, что даже святые и те не безупречны…

Эти мысли быстро перекрещивались в голове Фабриция. Христианская совесть приказывала ему покинуть дом актрисы, но молодость, здоровье и старое вино, которые волновали его кровь, удерживали его на мягком, благоухающем ложе рядом с прекрасной женщиной.

И, погруженный в мечты о Фаусте Авзонии, он вдруг почувствовал на своем лице горячее дыхание.

Он открыл глаза, и кровь бросилась ему в голову. Над ним сверкала пара глаз, пламенных, как сама страсть, ему улыбались уста, чувственные, как само сладострастие.

Эти уста приближались к нему, обдавая его жаром дыхания.

— Сто раз целуй меня, и тысячу, и снова еще до тысячи, — шептали эти уста. — Опять до ста…

Фабриций хотел вскочить с софы, но его голову обхватили белые руки и на его грудь склонилась колеблющаяся грудь.

— Давай любить и жить, о Лесбия, со мной, за толки стариков угрюмых мы с тобой не дадим одной монеты медной. Пускай восходит день и меркнет тенью бледной, для нас, когда заря зайдет за небосклон, настанет ночь одна и бесконечный сон.

А кругом, из-за всех занавесей, в залу лились сладкие звуки флейт, смешиваясь с шумом фонтанов.

— Жить!.. Любить!.. — шептала Эмилия.

Фабриций взглянул на актрису… Фауста Авзония!..

Только не та, бледная, печальная, отталкивающая от себя холодностью, а розовая, страстная…

И христианин забыл о требованиях своей веры. Юноша, опьяненный вином, песнями, музыкой, схватил ее в свои объятия и привлек к себе как неотъемлемую собственность. И он пил бы с ее губ наслаждение без конца, до потери сознания, если бы от этого очарования его не пробудили громкие рукоплескания.

Рукоплескал Валенс, рукоплескали римляне.

— Добродетель в объятиях распутства! — восклицал граф, захлебываясь от смеха.

Фабриций метался на ложе, как смертельно раненный зверь. Он оттолкнул от себя Эмилию и вскочил на ноги.

Он понял все… Этот кутящий сброд потешался над его слабостью. Он являлся потехой игрокам и пьяницам. Он отрезвел сразу.

— Не тебя ласкал я, блудница! — сказал он.

Все опять расхохотались.

— А кого же? Может быть, образ твоей умершей любовницы? — спросил один из патрициев.

Стыд и гнев пробудили в Фабриции варвара.

— Молчи ты, языческая собака! — крикнул он.

В зале воцарилась гробовая тишина. Недавний римлянин, полуварвар, оскорбил римского патриция.

Как, дело дошло уже до того, что первый попавшийся пришелец, зависящий от капризного расположения императора, чужеземец осмелился нагло бесчестить детей Рима? Этого до сих пор еще не бывало. Даже христианские императоры, хотя и старались столкнуть славную столицу мира с пьедестала власти, преклонялись перед величием ее прошлого. Триумфальный въезд в Рим не перестал быть наивысшей почестью для вождя, украшенного лаврами многих побед, латинский язык все так же господствовал во всем государстве, законы, установленные ‘сенатом и народом’, одинаково имели силу, как в западных префектурах, так и в восточных. Константин, Иовиан и Валентиниан I, хотя и ревностные христиане, не осмелились посягать на обычаи и нравы вечного Рима. Грациан первый лишил народные храмы покровительства власти, за что его и покарала месть поклонников старого порядка. Даже галилеяне признавали первенство Рима. Их высшим духовным лицом, епископом над епископами, был начальник римской общины.

Очарование ‘царицы мира’ еще не угасло. Львица осталась львицей до последнего издыхания. Чужеземцы до сих пор добивались чести получить право римского гражданства. Всякий разбогатевший варвар платил миллионы за сенаторский титул и столько же раздавал римскому народу, чтобы он простил ему чуждое происхождение.

А этот аллеман, только вчера переодевшийся из шкур диких зверей в платье цивилизованного народа, осмелился опозорить римского патриция, как простого невольника!.. Такие же, как он, валялись когда-то — и это было недавно — в пыли амфитеатров, умерщвляя друг друга для забавы ‘господ света’.

Значит, Флавиан и Симмах недаром призывали детей Рима к обороне? Их призывы, значит, не были брюзжанием стариков, встревоженных приближающейся смертью.

Префект и консул не ошибались… Варвары, ободренные расположением императоров, которые сами вышли из их среды, стали унижать своих прежних господ!..

Самая пламенная речь даровитейшего ритора не произвела бы такого действия, какое произвели три дерзких слова Фабриция. Они ободрили усталых, отрезвили пьяных. Эти распутные богачи, несмотря на свою развратную жизнь, все-таки были римлянами. На дне их сердца дремала старая гордость победителей мира, усыпленная только бессмысленной жизнью.

Тот, которого Фабриций назвал языческой собакой, сперва остолбенел от изумления, потом соскочил с ложа, схватил хрустальный кубок и бросил им в воеводу.

— Выбросить на улицу этого наемника! — завопил он.

— Варвар!..

— Галилеянин!..

— За дверь его, за дверь! — раздавались крики.

Патриции вскакивали с мест, хватали со столов, что было под рукой — ножи, кубки, подсвечники, — и бросали в воеводу.

Оскорбление, нанесенное народной гордости, сравняло этих пышных баричей с людьми толпы. Все завопили, замахали руками, как поденщики на рынке в Затибрской части города.

— Связать его… Вышвырнуть!..

— Переломать ему кости!..

Фабриций, бледный от гнева, стоял с поднятой головой и раздувающимися ноздрями, как боевой конь, который услышал звук трубы. Он искал у пояса меч… Его не было… Он оставил оружие в передней… Он быстро осмотрелся вокруг… Невдалеке от него горела лампа, стоявшая на высоком бронзовом треножнике. Он сбросил лампу на пол, схватил треножник и заслонил им голову.

— Пусть сперва напишет завещание тот, кто захочет подойти ко мне! — крикнул он.

Но слепое бешенство не видит опасности.

— Заткнуть ему нахальный рот!

— Укротить этого германского медведя!

— За дверь его, за дверь! — вопили римляне и окружали кольцом воеводу.

Он оперся о стену и спокойно ждал противников. Он уже поднял треножник, уже замахнулся им…

В это время шум, царящий в комнате, перекрыл чей-то громкий голос:

— Усмиритесь во имя божественного и вечного императора! — провозгласил этот голос.

И воевода и римляне обернулись к дверям.

На пороге стоял ликтор с поднятым кверху пучком розог. Вероятно, он предшествовал какому-нибудь представителю власти.

Через минуту занавеска поднялась, и в залу вошел префект города. На нем была форменная тога, а в руке пергамент с пурпуровой печатью.

Вид префекта города и красной печати охладил запальчивость врагов: префект был высшей полицейской властью Рима, а пурпуровую печать употребляла только канцелярия цезаря.

Воевода опустил треножник, римляне замолкли.

Когда наступила тишина, префект вызвал повелительным голосом:

— Гистерионка Эмилия!

Эмилия, которая из-за неожиданной ссоры спряталась было за большую вазу, теперь вышла из своего прикрытия. Приняв позу театральной царицы, она произнесла:

— Префект, ты являешься в самую пору. Я буду благодарна тебе, если ты усмиришь этих безумцев, которые держат себя в моем доме, как гладиаторы.

— Домашние дела не касаются меня, — отвечал префект официальным тоном. — Я приношу тебе, гистерионка Эмилия, повеление нашего божественного императора. Завтра, с рассветом, ты поедешь в Виенну, где узнаешь дальнейшую волю государя. Тебя будет сопровождать отряд местной стражи.

Префект и гости думали, что эта новость произведет на актрису ошеломляющее впечатление. Но она хладнокровно отвечала:

— Я лично поблагодарю в Виенне нашего божественного государя за приятный моему сердцу приказ, если, только Его Вечность соизволит допустить меня пред свой лик. Мне говорили, что молодой император — человек очень красивый. — Она улыбнулась про себя. Я сумею сладить с ним, говорила ее улыбка.

И, обратившись к своим гостям, она сказала:

— Может быть, вы думаете, что я буду плакать по вас? Так знайте же, что вы всегда были скучны мне со своей завистью и домогательствами, вы не понимали, что независимая любовь должна быть свободна, как мысль, полета которой не удерживает никакая преграда. За свое золото вы требовали верности! Глупцы! Сердце женщины не покупается за деньги. Вы всегда были несносны, а теперь, когда ваши изъеденные червями души охватил истребляющий огонь религиозной ненависти, вы становитесь смешными. Куда входят ваши скучные гражданские добродетели, оттуда уходит веселье. Я покидаю Рим без сожаления, потому что эта когда-то щедрая расточительница становится под старость ханжой. Идите и вы к префекту Флавиану! Он по всей Италии ищет римлян старых нравов. Оденьтесь в черные тоги, посыпьте свои пустые головы пеплом и уйдите вместе с префектом претории и консулом.

…Вам, дохляки, нужно отдохнуть после моих обедов, а меня освежит перемена общества. Как вы любите, я знаю, как любят галилеяне и вчерашние варвары, я скоро узнаю. Если кто из вас соскучится по мне, привозите с собой в Виенну очень большую шкатулку, только в таком случае я вспомню, что знала вас в Риме.

Патриции слушали ее, опустив головы. Сначала их оскорбил выскочка, а потом над ними издевалась актриса…

Тот, которого Фабриций назвал языческой собакой, вынул из туники кошелек, бросил его к ногам Эмилии и сказал:

— Тебе надо заплатить за сегодняшний пир. В Виенне меня ты не жди, я иду к префекту Флавиану, чтобы показать, как кусаются языческие собаки.

— И мы идем к префекту Флавиану! — отозвались еще несколько других.

— Счастливой дороги! — крикнула Эмилия. — А когда вам надоедят гражданские добродетели, то вспомните о большой шкатулке.

— Эту большую шкатулку я прикажу завтра отнести к консулу Симмаху, — сказал ‘языческая собака’ и повернулся к дверям.

Вместе с ним и все остальные римляне оставили дом актрисы.

— Приказ императора явился в самое время, — сказала Эмилия. — Что теперь я стала бы делать в Риме? Ты можешь прислать свою стражу завтра, сразу же после восхода солнца. Я буду готова в дорогу.

Она поклонилась префекту города и исчезла за одной из занавесок.

Фабриций вышел вместе с Валенсом и вошел в его носилки. Когда носильщики тронулись, граф сказал:

— Ты поступил необдуманно, воевода. Зачем раздражать этих людей? Теперь они обидятся, пойдут к Флавиану, а деньги их будут очень полезны для враждебной нам партии. Ты знаешь, что теперь деньги в государстве стоят больше, чем мужество. За деньги продаются мечи франков, готов и аллеманов.

— Я еще до сих пор не научился выносить оскорбительный смех, — ответил Фабриций.

— Много должен переносить тот, кого милость императора поставила на такое ответственное место, как твое.

— Божественный Валентиниан не требовал от меня терпения старца.

— Молодость божественного Валентиниана, подстрекаемая самолюбивыми царедворцами, не хочет понять, что нашему правительству теперь-то именно и необходимо внутреннее спокойствие. На западные префектуры нападают франки, в восточных опять бунтует этот готский сброд. Варварам недостаточно золота, им захотелось власти. Если бы теперь Италии пришло в голову отказаться от повиновения нашим императорам, то мы очутились бы в затруднительном положении. Неизвестно, на чью сторону стали бы франки и готы, а наши легионы настолько поредели со времени войны с Максимом, что не могли бы устоять против соединенных сил варваров.

— Арбогаст не изменит Феодосию, — заметил Фабриций.

— Он не изменит по собственной воле, — отвечал Валенс, — но к этому его может побудить юношеская вспыльчивость Валентиниана. Нам пишут, что император хочет ограничить власть Арбогаста, что он завидует его лаврам, и популярности, какой он пользуется у войска. Я, собственно, и послан в Виенну затем, чтобы быть посредником между императором и его главным полководцем, потому что Арбогаст не подчинился бы приказаниям Валентиниана. Это не простой наемник. Это король воинственного племени, который служит больше из-за славы, чем из-за денег.

— Если бы я изменил нашим императорам, то меня бы поразил гнев истинного Бога.

Валенс нетерпеливо повернулся на подушках носилок.

— Ты солдат, а говоришь, как самый усердный священник, который хотел бы убедить людей, что ваша вера угасила солнце, сожгла земные плоды, отравила вино, вырвала из сердца любовь, истребила все желания и требования. Солнце светит по-старому, земля производит плоды, любовь дает утеху, страсти бушуют, как и прежде. Оставь церковный язык и будь только цезарским наместником Италии. А если ты хочешь быть таким, каким нужно, то у тебя должны быть глаза орла, слух зайца, чутье собаки и хитрость змеи, чтобы своему государю, не причинять ненужных хлопот. Когда наступит время, Феодосий сам подумает об окончательном триумфе нашей веры, потому что он один охватывает взором все дела государства, принимает в расчет силы христианского правительства и проникает в будущее. Ни ты, ни я, ни Валентиниан не должны предупреждать течение событий. Наше дело повиноваться.

Фабриций в смущении слушал слова графа. С ним говорил член верховного совета восточных префектур, находящийся в постоянном общении с Феодосием. Как бы то ни было, он в точности знал планы великого императора — ведь всюду было известно, что не Виенна правила государством, а Константинополь. Валентиниан никогда бы не осмелился идти против воли своего шурина. Но в таком случае, зачем же он послал его в Рим с такими широкими полномочиями? Или он действовал, не посоветовавшись с Феодосием?

— В Виенне думают и говорят другое, — сказал он после долгого молчания.

— Я знаю об этом, — ответил граф. — Валентиниана окружает стая придворных, которые для своих личных целей раздражают его молодое самолюбие. И наши священники позабыли о главной христианской добродетели — о смирении. Придворные и священники, ожидающие наследия после великого Рима, не думают о том, что как потомкам прежних владык света, так и нам, их заместителям, грозит одна общая опасность. Нас со всех сторон окружает море варваров, теперь уже сознающих свою силу и преимущество. Готы, франки, галлы, аллеманы, обученные в нашей военной школе, более дисциплинированные, выносливые и воинственные, чем наши легионы, разнесут нас в прах, если среди них найдется вождь с головой и сердцем Арминия. Хотя ты и я всего лишь два поколения принадлежим к Римскому государству, но я все-таки не думаю, чтобы ты хотел лобызать ноги какого-нибудь Фритигерна, Баута, Германа или другого главаря германской шайки, именующего себя королем. Положим, мы — новые римляне, но все-таки мы пользуемся плодами тысячелетней работы созидателей государства и поэтому должны защищать народ, который приобщил нас к своему блеску. Гибель Империи была бы и нашей гибелью, варвары-победители сотрут нас с лица земли так же, как и сынов ‘волчьего племени’. Для них не существует новых и старых римлян. Кто верно служит римскому императору, тот и есть их исконный враг.

У Фабриция действительно не было охоты целовать ноги какого-нибудь Фритигерна, Баута или Германа.

Как все сыновья телохранителей цезаря, и он был верным слугой римской короны. Ведь она осыпала его милостями и привилегиями и поставила высоко в военной иерархии. Кроме того, их соединяла общая вера.

Могли ли его интересовать язычники-земляки, продающие свой меч каждому, кто только хорошо заплатит? Между ним и племенем, которое породило его, уже не было никакой связи. Воспитанный вблизи двора цезаря, он считал себя римлянином, и если ненавидел жителей Италии, то только потому, что они не хотели покориться Богу нового времени, а ему, Фабрицию, отказывали в титуле римлянина.

Но разве возможно, чтобы варвары когда-нибудь завладели государством?

Воевода, который с младенческих лет видел блеск, расточаемый цезарским двором, который видел многих королей и князьков у стен ‘Его Вечности’ и водил в битву франков и аллеманов, избивающих своих соотечественников во славу императора, не разделял опасений Валенса. Кто осмелился бы поднять руку на могущественнейшее государство в мире?

— Прости меня, граф, — сказал он, — но я имею лучшее мнение о силе государства, чем ты. Варвары до сих пор еще так дики, что, несмотря на свою храбрость, распадутся на части, на враждебные друг другу племена и роды, когда у них не станет нашего руководства. Они грозны только в наших руках.

— Это руководство им начинает уже надоедать, — ответил Валенс. — Если бы ты, как я, бился под Адрианополем и был свидетелем переполоха, который господствовал в Константинополе во время этой страшной битвы, то не относился бы презрительно к могуществу варваров. Этим диким племенам нужен только хороший вождь, чтобы они разделались с нами. Один Арбогаст мог бы справиться с нами, поэтому Валентиниан поступил нерассудительно, что послал тебя в Рим без его ведома. Не следует затрагивать самолюбия Арбогаста.

— Наш божественный государь не может зависеть от самолюбия своего вождя.

— Каждый государь зависит от блага государства.

— Арбогаст злоупотребляет своими заслугами.

— И те, кто поменьше, злоупотребляют своим положением, а Феодосий делает вид, будто ничего не знает об их дерзости, — все искусство государственного деятеля состоит в том, чтобы терпеть до поры до времени. Во Фракии, в главном лагере готов, живет еще безусый мальчишка, которого вся эта саранча называет князем. Ребенка этого зовут Аларих. Этот Аларих несколько недель назад бросил нам в лицо то же самое оскорбление, какое ты сегодня нанес патрициям. Он назвал нас римскими собаками, куртизанами, холопами, а Феодосий приказал забыть об этом оскорблении. А ты знаешь почему? Потому что за этим молокососом стоит любовь готов, которые только ждут смерти Фритигерна, чтобы объявить Алариха своим королем. Для спокойствия государства надо было проглотить и переварить римскую собаку, куртизана и холопа, хотя это происходило чуть ли не на глазах великого императора, не отличающегося, как тебе, наверное, известно, особой кротостью и терпением. И ты забудь свое отвращение к язычникам и потомкам древних римлян и поступай с обдуманностью зрелого человека. Помни, что с язычниками нас соединяет теперь общее дело. Им и нам грозят одни и те же враги.

— Они презирают нашего Бога, — прервал Фабриций.

— Я уже тебе говорил, — раздраженно сказал Валенс, — чтобы ты не вмешивался в дела священников. Их обязанность распространять правду Божию и бороться с предрассудками язычников. Они делают это превосходно, лучше даже, чем нужно, мутят своей религиозной сварой все города государства, таскаются по всем дорогам, дерутся на всех рынках. Начальник почты в восточных префектурах не может наготовиться на них лошадей. Почти каждый день где-нибудь происходит духовное собрание, которое обыкновенно кончается дракой и взаимными проклятиями. Время от времени на этих крикунов, препирающихся неизвестно из-за чего, сваливается эдикт Феодосия и немного охлаждает их пыл, но кто в состоянии обуздать болтливые языки женщин и риторов? Религиозные ревнители оказывают плохую услугу нашей вере и государству. Вместо того, чтобы привлекать к себе язычников, они их отталкивают от себя своими раздорами. Не затрудняй же и ты своей горячностью положения, которое год от года становится все более и более опасным. В Виенне не хотят понимать, что почва колеблется под нашими ногами.

— Приказывай, граф, — отозвался Фабриций. — Я буду благодарен тебе за точные указания.

— Напрягай слух и зрение и тотчас же пиши в Виенну о всяком движении римлян. Не раздражай патрициев, не оскорбляй убеждений народа, смещай понемногу на должностях высших военных язычников и заменяй их христианами. Старайся приобрести расположение легионов Италии, чтобы в случае надобности они били того, кого ты им укажешь. Это, может быть, займет год, два, десять лет твоей жизни, в точности не знаю сколько, но будет зависеть исключительно от твоей ловкости, и если тебе удастся усыпить подозрительность язычников и приобрести расположение солдат, то ты заслужишь благодарность нашего правительства. Пусть тебя не обольщает ответ, который будет дан в Константинополе депутатам римского сената. Феодосий не склонится к просьбам язычников — об этом я знаю заранее, он будет требовать выполнения прошлогоднего эдикта, но вместе с тем не станет и карать, если римляне не послушаются его. Пока Арбогаст не сокрушит франков, знай, что тебе нельзя нарушать внутреннего покоя государства.

— Ты очень прозорлив, граф, но вместе с тем и очень терпелив, — заметил Фабриций.

— Терпение всегда берет верх над необдуманной поспешностью, — ответил Валенс. — Но пусть твоя молодость не опасается праздности и бездеятельности. О применении твоей отваги вскоре подумает Феодосий, который ждет только усмирения франков и успокоения готов, чтобы поддержать свои эдикты силой. Он не уйдет с этого света раньше, чем окончательно не истребит язычества: это высшая цель его жизни.

К носилкам подошел глашатай.

— Твоя светлость прикажет отнести тебя на Палатин? — спросил он.

— На Виминал, к сенатору Пруденцию, — ответил граф. И, повернувшись к Фабрицию, сказал вполголоса — Мои указания запиши себе глубоко в памяти и не забудь, что ты отвечаешь перед Феодосием за спокойствие в Риме. Ты знаешь, что великий император умеет щедро награждать, но также умеет и карать с вспыльчивостью испанца, когда кто-нибудь помешает его намерениям. Мир с тобой, воевода!

— Мир с тобой, граф!

Они расстались. Нубийцы-носильщики понесли Валенса на Виминал, Фабриций пешком пошел к Палатину.

Улица еще жила. Из-за полотняных занавесок трактиров доносился гул черни, орущей за стаканами кислого вина. На порогах мастерских сидели ремесленники без верхних туник и сандалий. Смех перелетал из дома в дом, то там, то сям раздавались звуки флейты или песни девушек.

Фабриций шел медленно, опустив голову, не обращая внимания на уличное движение. Все его мысли спутал Валенс, указания которого запали ему глубоко в душу.

Граф не первый рекомендовал ему терпение и предусмотрительную последовательность. То же самое ему говорил епископ Сириций. Только из Виенны его торопили приступить к действиям.

Какую же дорогу избрать ему?

По-настоящему он был только послом Валентиниана и от него только получал предписания, но Феодосий — мог отменить распоряжение своего зятя и отозвать его воеводу. Это делалось не раз.

Кого же слушаться?

Если Валенс хорошо читал в душе своего государя, то Феодосий не одобрит ретивого слугу Валентиниана, Что одобрит Виенна, то разгромит Константинополь…

Заколдованный круг…

Один Амвросий мог бы вывести его из этого круга, он один прикрыл бы его своим авторитетом от гнева императора, но медиоланский епископ молчал.

Неужели и святое рвение великого служителя церкви угасло и остыло?

Не о такой деятельности мечтал он, когда ехал в Рим… Ему представлялось, что он явится прямо в Капитолий, сбросит с золотого трона Юпитера и водрузит на его месте Крест, красноречивый свидетель новой эры. Если бы язычники оказали сопротивление, он затоптал бы их, стер бы в прах и развеял на все стороны. В его руках и войско и сила…

А пребывание в древней столице государства показывало ему, что Виенна слишком высоко оценивала свое могущество. Солдаты, по большей части исповедующие язычество, подстрекаемые агитаторами Флавиана, могли бы отказать ему в повиновении, если бы он потребовал от них, чтобы они подняли меч на старых ботов, сенат до сих пор верен традициям Рима, народ ненавидит христиан, презрительно называет их галилеянами.

Что же делать? Что делать?.. Смотреть и ждать, как советовал Валенс? Эта потаенная работа шпиона и доносчика была противна его солдатской натуре, а другого выхода он не видел. Если бы он управлял судьбами мира, он не колебался бы, не медлил. Хотя Валенс и говорил, что терпение одерживает верх над необдуманной поспешностью, он бросился бы сломя голову на язычников. Смелым всегда благоприятствует счастье.

Но кормило государства находилось не в его руках. Он был только одним из гребцов, наивысшая доблесть которых — безусловное повиновение.

Мучимый разноречивыми мыслями, переходя от одного сомнения к другому, Фабриций не заметил, что улица понемногу пустела, и только, когда она совершенно стихла, впервые поднял голову…

Перед ним на темном фоне вечера возникла высокая стена, такая тихая и молчаливая, как будто за ней обитала смерть.

Сердце Фабриция забилось живее, и легкая дрожь пробежала по его телу.

— Атриум Весты!

Он посмотрел направо, налево. Улица была пуста. Он взял из рук глашатая факел и сказал:

— Возвращайся домой!

Слуги, привыкшие к военной дисциплине, быстро удалились, не удивляясь неожиданному приказу. Когда тени невольников слились с мраком ночи, Фабриций еще раз внимательно осмотрелся вокруг, потом вскочил на стену и перебрался на другую сторону. Почувствовав под нотами землю, он присел и начал прислушиваться. Из сада весталок не доходило ни малейшего шороха. Деревья стояли неподвижные, как заколдованные. Только вершины кипарисов с их кружевными ветками, резко отделяющимися от более светлого фона неба, еле заметно колыхались.

Фабриций, прильнув к стене, посмотрел в сторону дома весталок, белые стены которого просвечивались издалека сквозь миртовые шпалеры. Сердце в его груди билось так сильно, как будто хотело вырваться из объятий охватившей его тревоги.

Он вторгнулся в обитель Весты, защищаемую традицией долгих веков от греховного любопытства мужчин. Если бы римское око увидело его в этом месте, то он не избежал бы мести смертельно оскорбленных язычников. Живьем его никто бы не взял — с ним был его меч, но его тело поволокли бы на Позорное Поле и бросили бы на растерзание голодным собакам. Никакие цезарские пергаменты не извлекли бы его из пасти разъяренного народа. Прежде чем Валентиниан узнал бы о несчастье своего посла, собаки и вороны растащили бы его кости по всему городу.

Фабриций отдавал себе полный отчет в грозящей ему опасности. Он знал, что отваживается на величайшую дерзость, какую можно допустить в Риме. Если бы он в полном вооружении, верхом ворвался в Капитолийский храм и сокрушил бы статую Юпитера, то и тогда не задел бы больнее чувства язычников. Всем было известно, что в течение тысячелетия мужская нога только восемнадцать раз во время ночи осквернила сад весталок.

Смерти он не боялся, недаром он заключил с ней солдатский договор. Не сегодня так завтра эта верховная владычица жизни осенит его своим ледяным крылом. Но его неразумный поступок мог бы ускорить взрыв гнева язычников и доставил бы христианскому правительству непредвиденные заботы, а он был наместником императора, ответственным за спокойствие края, доверенного его попечению.

Фабриций знал, что в эту минуту нарушает доверие Валентиниана. Не для любовных приключений его послали в Рим.

Когда он удалял прислугу, то не отдавал себе отчета в том, что делает. Увидев перед собой стены атриума Весты, он ощутил непреодолимое желание приблизиться к Фаусте Авзонии. Может быть, ему суждено счастье увидеть ее. Так давно он не видел ее — около трех дней…

Только когда его обняла тишина сада, отрезанного от света, торжественная тишина места, посвященного бобине, не запятнанной людскими страстями, он пришел в себя. Эту обитель добродетели уважала даже всеобщая алчность. Нагруженные телеги, тянувшиеся по всем улицам в уснувшую столицу, заботливо объезжали дом весталок. Однообразный гул колес еле-еле долетал сюда.

Фабриций погасил факел. Желтое пламя раздражало его, как грязное пятно на светлом платье. Он приложил руку к сердцу. Как оно бьется: точно хочет вырваться на свободу.

Не было ли это обыкновенной тревогой, страхом трусости?

Нет, он не боялся ни силы, ни людских угроз. Если бы христианское правительство не связало его смелость с назначением, которое требовало осторожности, то он просто подошел бы к этому белому дому и стал дожидаться, пока не покажется Фауста Авзония.

Может быть, ему лучше вернуться?

Но Фабриций чувствовал на губах жар поцелуев Эмилии, а в его крови кипело еще до сих пор выпитое им вино.

Тоска, превышающая его волю, обязанности, боязнь перед ответственностью приковали его к этому саду, дорожки которого освятили ноги Фаусты Авзонии.

Увидеть ее хотя бы из-за прикрытия, алчущим слухом уловить шелест ее платья, звук голоса, упиться воздухом, которым она дышит, быть возле нее, обожаемой, дорогой а потом… А потом что?

Фабриций перестал понимать, спрашивать, бояться. Все цели его жизни поглотило одно стремление, настолько сильное, что закрыло перед ним все будущее. В эту минуту он не был ни христианином, ни наместником императора, ни врагом Рима.

Он протянул руки к атриуму Весты и шептал с пылом первой любви:

— Я люблю тебя… люблю… люблю…

Вдруг он возжелал эту непорочную весталку, а еще так недавно обнимал распутницу, загрязненную объятиями игроков и пьяниц.

— Не тебя ласкал я, блудница! — оправдывался он перед собой.

Он провел пальцем по губам, но поцелуи актрисы все-таки жгли его. Он тер щеки с таким бешенством, как будто хотел содрать с них кожу, — жар не остывал.

— Прости меня, Фауста, — говорил он, — она так похожа на тебя, а ты так высоко, так далеко стоишь от меня…

Он осторожно встал с колен и прислушался.

Обитель Весты казалась погруженной в глубокий сон. Даже легкий ветерок перестал колыхать верхушки кипарисов.

Фабриций согнулся и стал прокрадываться под деревьями, выбирая стволы потолще. Иногда он останавливался и напрягал слух, но из атриума доходил только однообразный говор фонтанов. Он шел далее…

Вдруг колени его задрожали, и дыхание замерло в груди. Какая-то белая фигура мелькнула в группе мирт. Он остановился и напряг зрение. Фигура не двигалась. Он придвинулся ближе. То была статуя какой-то умершей весталки.

Вещь обыкновенная… Как христианин, он презирал все, что уважали язычники, но не мог избавиться от неприятного сознания своей вины. Ему казалось, что он попирает священные могилы, оскорбляет что-то в высшей степени достойное уважения.

Чем он дальше отдалялся от стены, тем чаще останавливался и переводил дух. Каждая новая статуя производила на него такое же впечатление. Каменные девы смотрели на него с укором и немой просьбой.

— Не нарушай нашего покоя! — казалось, говорили они.

Но его вперед толкала тоска, более сильная, чем суеверная тревога, усиленная тишиной ночи и торжественностью обстановки. Он перекрестился — и пошел вперед.

Вдруг что-то зашелестело. Фабриций припал к земле. Сквозь кустарники блеснули огни. Кто-то выходил из дому.

Фабриций подполз к развесистому дереву и выглянул из-за его ствола.

Мимо него прошли три фигуры. Две в темных платьях светили фонарями, третья, завернутая в белое покрывало, следовала за ними.

Сердце Фабриция застучало, как молот. Он узнал царственную фигуру Фаусты Авзонии и ее гордую осанку.

Она прошла в нескольких шагах от него и исчезла в дверях храма.

Долго Фабриций лежал на сырой траве. Может быть, он еще раз увидит Фаусту, может, она выйдет одна, без слуг.

Но жилище весталок молчало по-прежнему, как забытая могила.

В то время как он томился, снедаемый горячкой ожидания, к нему вернулось сознание.

Если бы он раньше и не знал, какая пропасть отделяет его от весталки, то узнал бы это сегодня. Он пошел к актрисе в надежде сблизиться с римскими патрициями, а они оттолкнули его с презрением. Они назвали его германским медведем, галилеянином, они хотели выбросить его на улицу, как пьяного клиента. Ни один из этих гордых мужей не выдал бы за него добровольно сестру или дочь. Для них он был только сыном варвара, возвеличенного прихотью ненавистного им императора.

Помимо родовой гордости, между ним и Фаустой стояло ее жреческое достоинство — стена, недосягаемая до тех пор, пока в Риме господствовали старые боги.

После слов Валенса он потерял надежду на скорый разгром идолопоклонства. Прежде чем Феодосий призовет христиан к окончательной расправе с язычниками, иней страсти посеребрит его голову, а холод преклонных лет остудит его сердце.

А он рвался к этой женщине каждой каплей нетерпеливой крови.

Фабриций не обольщался. Он знал, что ему не дойти до Фаусты прямой дорогой. Только насилие, только предательство бросят в его объятия эту весталку и неприступную патрицианку.

Он уже решил, что делать.

Он похитит Фаусту и скроет ее так тщательно, что самый бдительный языческий глаз не отыщет ее. Он смирит, успокоит ее гнев безграничной любовью, научит ее поклоняться нетленному Богу, а когда жрица Весты добровольно откажется от своих заблуждений у стоп Доброго Пастыря, тогда он защитит ее от мести язычников всемогущей рукой императора.

С той минуты, как в его голове созрел план похищения Фаусты, он почувствовал себя более спокойным. Ему казалось, что он приблизился к цели, которая так давно отгоняла сон от его ресниц.

Он уже более смелой походкой возвращался назад по старой дороге.

Месяц показался из-за огромного дворца Калигулы и разогнал серые тени ночи. Очертания деревьев рисовались еще отчетливее, а мраморные изваяния умерших весталок точно оживали под его лучами.

Всякий раз, как Фабриций проходил мимо какой-нибудь каменной жрицы, он крестился и наклонял голову — они производили на него впечатление видений с того света. Издали они казались такими воздушными, чистыми и безмолвными. Иногда ему казалось, что они двигаются, не касаясь земли.

Он знал, что это был обман зрения, и все-таки спешил выйти из этого места, где царила торжественность. Какой-то таинственный голос доносился до него от этих изваяний, деревьев — от всего, что окружало храм Весты, и проникал в сокровеннейшие тайники его сердца. Он не мог подавить в себе неприятного сознания совершенного святотатства.

— Эти девы служат ложным богам, — успокаивал его эгоизм любви. — Тот угодит истинному Богу, кто обратит хоть одну из них в Христову веру.

Он дошел до стены и осторожно выглянул на улицу. Она была пуста… Взяв воткнутый в землю факел, он перескочил на другую сторону, вздохнул всей грудью и быстро пошел вперед.

Но едва он сделал несколько шагов, как услыхал за собой подозрительный шелест. Схватившись за стилет, он стремительно обернулся.

Вдоль стены двигалась какая-то тень… Кто-то следил за ним, был свидетелем его дерзкого поступка… Никто не должен знать, что воевода Италии обесчестил святую обитель весталок.

Фабриций бросился на шпиона и схватил его за горло, но его руку, точно клещами, сжала такая же сильная рука.

— Не убивай верного слугу! — отозвался хриплый голос.

Фабриций опустил стилет.

— Ты следишь за моими шагами, Теодорих? — недовольно проворчал он.

— Я оберегаю вашу голову, господин, — спокойно отвечал старый аллеман. — Я узнал от Германика, что вы отослали слуг около сада весталок, и тотчас прибежал, чтобы на всякий случай быть около вас. В городе мне говорили, что лишь одна смерть не боится ночью переступить за эти стены. Вы чересчур рискуете своей молодой жизнью, господин.

— Откуда ты мог знать, что найдешь меня в саду Весты? — резко спросил Фабриций.

— Глаз старого слуги бывает так же наблюдателен, как глаз матери. Вы чересчур долго останавливаетесь на улице, когда по ней проходят весталки, чересчур часто стучитесь в ворота атриума, чтобы я не заметил, в какую сторону обращаются ваши печальные мысли. Простите мне, господин, но я не из любопытства проникаю в ваши тайны. С первого момента, как мы приехали в Рим, нас окружает глухая ненависть. Я вижу ее в каждом взгляде, слышу ее угрозу в каждом ропоте черни. Идолопоклонники ждут только удобного случая, чтобы заплатить нам унижением за унижение, а вы…

Фабриций нахмурил брови.

— Ты злоупотребляешь моей слабостью к тебе, — перебил он Теодориха.

Но старый аллеман не испугался его гнева.

— Я оберегаю только вашу голову, — ответил он, — как оберегал ее, когда она была меньше моего кулака. Весталка не дочь какого-нибудь неизвестного иберийского жреца, помните об этом, господин.

Фабриций и без того помнил об этом и в первую минуту не был доволен проницательностью Теодориха. Даже и этот верный слуга не должен был заглядывать в его сердце.

Но любовь завела его так далеко, что он простил Теодориху его излишнее усердие. Для выполнения его планов ему был необходим какой-нибудь помощник. Сам он не мог похитить Фаусту, потому что за каждым его шагом следила тайная полиция префекта преториума. Если он на более или менее продолжительное время удалится из Рима, то этим самым облегчит труд языческих ищеек…

Он дружески обнял старого солдата и сказал:

— А все-таки одна из весталок будет твоей госпожой, или… Или ты хочешь, чтобы я повторил угрозу моего отца?

Теодорих приложил палец к губам и осмотрелся вокруг.

— В этой стороне даже и камни имеют уши, — прошептал он.

Они ускорили шаги. Когда они миновали сад весталок, Теодорих сказал:

— Та из весталок, которую вы мне укажете, будет моей госпожой, но не вы похитите ее. Невелика беда, если такому старому волку, как ваш верный слуга, перепадет что-нибудь при этом опасном предприятии. Мне уже пора идти к Доброму Пастырю. Почти каждую ночь мне снятся мои предки. Я слышу звуки каких-то огромных рогов и шум необъятных, лесов. Кто-то зовет меня…

Он замолчал, как бы прислушиваясь к этому звуку рогов и призыву иного мира, а потом продолжал:

— Но не вы похитите ее. Мне вас жаль, господин.

Скажите только, что надо сделать, и это будет. Теодорих не обманет доверия своего сокола.

Фабриций задумался и лишь после долгого молчания сказал:

— Мне говорили, что одна из весталок раз в месяц удаляется в Тибур, чтобы совершить какой-то языческий обряд. Узнай, когда придет черед Фаусты Авзонии. Запомни хорошенько это имя. Фауста Авзония, племянница префекта преториума.

— Я не забуду, господин: Фауста Авзония.

— Ты узнаешь также, кто сопутствует ей, кроме ликтора.

— Вы завтра же будете знать, сопровождает ли весталку по дороге вооруженная стража.

— Ты выудишь из притонов Рима нескольких негодяев, которые за деньги готовы убить родного отца. Только такие в этом гнезде идолопоклонников и поднимут руку на весталку. Норы этих голодных зверей тебе, конечно, укажет Симонид. Но только помни, что бездельник, изменяющий одному господину, изменит и другому.

— Хитрые глаза этой лисицы не проскользнут в мою душу. При разговоре с ним я не буду давать воли ни своему языку, ни мыслям.

— Денег не жалей. Держи этих негодяев под рукой, чтобы мы были готовы в каждую минуту.

— Все будет по вашему приказу, господин.

IX

Темная, хмурая ночь нависла над садом весталок. Иногда северный ветер, вырвавшись из-за Капитолия, ломал сучья деревьев, срывал последние пожелтевшие листья и гнал их вперед, мешая с уличной пылью.

В круглом храме, в среднем отделении, на низком мраморном алтаре, в глиняных сосудах горел священный огонь. Не искра, высеченная из камня рукой человека, зажгла его, а солнечный луч. Происходит он с неба.

С одной стороны его охраняла статуя богини, с другой — Фауста Авзония, сидевшая на золоченом кресле, похожем на священное.

К коленям жрицы прижалась четырнадцатилетняя девочка. Прижавшись головой к груди Фаусты, она тихо плакала. И на ней была одежда весталок, но только без покрывала и пояса. Она была послушницей.

— Сознание выполненной обязанности скоро подавит в твоем сердце эту тоску первой молодости, которая напоминает тебе, что ты родилась на свет женщиной, — мягким голосом говорила Фауста Авзония. — Быстро промелькнет эта земная жизнь, кара же богов вечна.

Для служения Весте выбирались девочки между шестью и десятью годами. Первые десять лет они были послушницами, вторые — жрицами, а на третье десятилетие назначались наставницами послушниц.

Послушница подняла свое лицо, орошенное слезами.

— Моя ли в том вина, что эта тоска преследует меня днем и лишает покоя ночью? — жаловалась она. — И на улице и в театрах — всюду жизнь влечет меня к себе своей властной рукой. Счастливые улыбки моих сестер, когда они нянчат своих детей, гордый блеск их глаз, когда они слышат похвалы своим мужьям, тихий шепот обрученных, статуи и картины, элегии наших поэтов, сладкие дорические песни, страстные александрийские танцы — все, все напоминает мне права молодости и женщины. Напрасно я повторяю себе твои мудрые советы, упиваюсь ими, вбираю в себя, чтобы они вошли в мою кровь и остудили ее жар. Эта горячая кровь тянет меня к людям, к их радостям и печалям, к их безумию и разочарованиям. Помоги мне побороть эти искушения, Фауста. Ты всегда была так добра и снисходительна ко мне. Перед тобой одной не боюсь я открыть свое грешное сердце.

Она с мольбой обняла ноги жрицы.

— Помоги мне, помоги!..

Фауста ласково погладила ее по голове рукой.

— Жертва не была бы жертвой, — ответила она таким же мягким голосом, — если бы не отнимала у человека счастья. Для блага всего народа мы, стражи его Палладиума, должны провести жизнь без обычных человеческих радостей.

— Разве для жертвы народу непременно нужны слезы беспомощного ребенка? Сколько опытных мужей посвящают себя отчизне… Зачем Риму нужно отчаяние маленькой серой птички, бьющейся о стены клетки? Вынужденная жертва не может быть приятна богине, а меня никто не спрашивал о моем желании, когда заперли в этом золоченом гробу. Мне было всего шесть лет, когда отец отдал меня на служение Весте. Почему же верховный жрец выбрал непременно меня, когда моя душа не переносит уединения и сгибается под тяжестью жертвы?

— Намерения богов скрыты от глаз людей. Должно быть, ты родилась на свет с достоинствами весталки, если выбор верховного жреца пал на тебя.

— Чем же я могла заслужить расположение богини, когда мое сердце рвется к наслаждениям и свободе? Если Веста выбрала меня из множества девиц, то почему она не угасила в моей крови человеческих вожделений?

Этот жар изнуряет меня, душит, пожирает. Я не чувствую в себе духа благочестия…

Послушница развязала на шее шнурок туники, как будто ее действительно что-то душило, и разразилась громкими рыданиями.

— Не выдержу я этого заключения, не выдержу! — повторяла она.

Фауста обхватила ее голову руками и привлекла к себе. Она молчала несколько минут, предоставив слезам девочки литься без помехи. Потом она наклонилась над ней и шепотом заговорила:

— Не удерживай слез, когда они горькой и жгучей волной будут подступать к твоим глазам: горькие и горячие слезы очищают душу. Когда молодежь будет тебя искушать лукавыми обольщениями, замкнись в своей комнате и плачь до тех пор, пока изнурение не лишит тебя сил. Но только пусть никто не видит твоего отчаяния. Оно одно сжалится над тобой и вознаградит спокойствием за одинокие слезы. С горячими и горькими слезами мало-помалу иссякнут все страсти весенних дней и исчезнут все греховные искушения. Тоску свою не проклинай, потому что только великое и глубокое страдание побеждает окончательно злых демонов, которые живут в каждом человеке.

— Правда ли это, Фауста? — спрашивала послушница, снова обращая к жрице свое бледное лицо. — Доживу ли я до того времени, когда злые демоны не будут иметь ко мне доступа?

— Доживешь, доживешь, — утешала ее Фауста. — Боль сердца испепелит в тебе тоску, которая теперь кажется тебе невыносимой, горячие и горькие слезы погасят со временем пламя, которое тебя пожирает, неустанная молитва и глубокие страдания в конце концов вознесут тебя превыше будничного человеческого счастья, и ты будешь с мягкой улыбкой снисходительно взирать с высоты бесстрастного долга на земные наслаждения.

— О, эти обязанности весталок так холодны и суровы, как каменный лик нашей богини, — проговорила послушница, окинув тревожным взглядом мраморное изображение Весты.

— Холодна и сурова всякая обязанность, которая требует отречения от обыкновенного счастья, — ответила Фауста, — но только такая обязанность, обязанность жреца ‘и гражданина, приближает нас к бессмертным богам. Все остальное человек имеет наравне с животными — и любовь, и голод, и жажду. Сокровища воды, земли и, воздуха, благотворное тепло солнца и умиротворяющую темноту ночи мы делим с птицами, рыбами, четвероногими обитателями полей и лесов, даже с гадами. Только одна жертва личных желаний, попранных ради чужого благоденствия, ставит нас выше всех живущих тварей. А мы, весталки, жертвуем собой для блага неисчислимых масс, для счастья римского народа. Наши слезы смывают грехи тысячи тысяч, наши молитвы поддерживают дух в угнетенных детях славного Рима. Для такой цели стоит отречься от тех мимолетных впечатлений, которые люди называют наслаждениями. Всякий раз, как жажда молодости заставит тебя тяготиться служением народному огню, вспомни, что ты римлянка, и твое горе растает в божественном сознании исполненного долга.

Послушница с напряженным вниманием следила за словами Фаусты, приникнув к ее коленям. Слезы высохли на ее щеках. Только ее губы болезненно подергивались, подбородок дрожал, как у не успокоившегося еще ребенка.

— Мудры твои слова, — заговорила она утомленным голосом, — но они холодны и безжалостны, как старческий разум. Не каждому дано властвовать над стремлениями молодости с силой зрелого мужа. Боги мое тело изваяли не из камня.

На дворе завыл ветер, осыпая храм тучами листьев. В отворенную дверь ворвался холодный ветер и раздул священный огонь. Красный свет озарил мраморный лик Весты, до того времени погруженный в темноту.

Послушница прижала руки к груди, как бы защищаясь от грозящего ей удара.

— Как она смотрит!.. — шептала она с ужасом. — Человеческое отчаяние не найдет снисхождения у нее… О, Фауста, Фауста, как страшно в этой позолоченной клетке!..

— Со временем ты привыкнешь к тишине нашей обители, — мягко ответила Фауста.

— Живой человек не привыкает к тишине гроба, — противилась девочка.

— Легион девиц угасал в этом гробе, безропотно слагая свое счастье у подножия священного огня.

— Жертву наших предшественниц облегчала вера, а у нас… — Она не окончила, потому что рука жрицы закрыла ей рот.

— Молчи, несчастная! — прервала ее Фауста. — Моя снисходительность не допускает богохульства.

Глубокая морщина легла у нее на лице над орлиным носом. Звучный голос жрицы стал сухим и жестким:

— Ты будешь три дня отказываться от пищи и мягкой постели. В слезах и молитве ты будешь умолять богиню простить тебе святотатственные мысли. Иди в свою комнату.

Послушница с ужасом глядела на нее.

— Ты меня не выдашь, — умоляла о-на, опускаясь к ногам Фаусты. — Ты меня не отдашь в руки верховного жреца. Я знаю… Меня бы унесли на Позорное Поле и засыпали, живую, землей… Никто надо мной не сжалится, никто, никто…

И из ее груди вырвалось такое громкое рыдание, что огласило весь храм.

— Прости, божественная. Это не я поносила священный огонь нашего народа… Что-то рвется во мне, бунтует, сопротивляется… Не моя это вина, не моя… Меня обуяли злые демоны…

Суровое выражение лица Фаусты мало-помалу смягчилось, уступая место сочувствию, и голос ее снова зазвучал мягко, когда она сказала:

— Богиня требует не смерти твоей, а верной службы. Встань и иди без боязни. Верховный жрец никогда не узнает о твоей ошибке.

Послушница поднялась с колеи и, преклонив голову перед священным огнем, удалилась, шатаясь. Но, не дойдя до порога, она неожиданно обернулась.

— Скажи мне, Фауста, — спросила она, — разве и тебя мучили когда-нибудь нечестивые искушения? Скажи, неужели и ты должна была бороться со злыми демонами — и я легче перенесу мое отчаяние.

— Даже боги не свободны от искушения, — уклончиво отвечала Фауста.

Оставшись одна, она бросила несколько лавровых веток на алтарь, закуталась в плащ и устремила взор на священный огонь.

Уже семнадцатый год она служила символу гения римского народа.

Ей не было еще шести лет, когда ее дядя, Ником ах Флавиан, запер ее в атриуме Весты.

‘Терзали ли ее когда-нибудь нечестивые искушения?’. — спрашивал этот несчастный ребенок.

По губам Фаусты пробежала болезненная улыбка.

Ведь и в ее жилах текла горячая итальянская кровь, такая горячая и страстная, что ей не раз казалось, что она задушит ее своим пылом. И для нее светило солнце, и для нее цвела весна, пели соловьи, наводили чары лунные ночи, ее воображение дразнили элегии, лирические песни, танцы и театр, жизнь и искусство, — и она видела людское счастье.

Бывало, утомленная долгим бдением в храме, она смыкала ресницы, чтобы дать отдохнуть глазам, а предательница фантазия тотчас же обвивала ее воздушной сетью девичьих грез. Перед глазами проходили статные юноши с отвагой на орлином лице, с победными лаврами на голове. Они все шли, а кто проходил мимо, тот складывал у ее ног свои лавры и протягивал руки, как бы о чем-то умолял.

Один из таких порожденных сновидением героев, самый прекрасный, приближался к ней, сгибал колени и шептал дивно мелодичные слова. Они звучали обаятельнее самой сладостной музыки и были так могущественны, что лишали ее сил.

Напрасно сопротивлялась ее девическая стыдливость. Сладкий шепот мало-помалу побеждал ее упорство, лишал ее воли, и, наконец, она падала в его объятия.

Тогда ее охватывало пламя, от которого зажигалась кровь, угасало сознание, но это безумие наполняло ее таким наслаждением, что она желала, чтобы оно продолжалось без конца. И она, покорная, безропотная, прижималась к любимому человеку и жадно впивалась устами в его уста.

Кто-то входил в храм… слуга или жрец. Фауста открывала глаза, и холодная дрожь охватывала ее тело. Напротив нее белела статуя Весты, освещенная отблесками страшного огня. Тот, кого посвятили на служение этому огню, должен отречься от человеческих чувств и радостей.

Все это послушнице говорили ежедневно перед утренней молитвой и грозили ей в случае неповиновения смертью на Позорном Поле.

И Фауста запиралась у себя, бросалась на мозаичный пол и боролась с искушением до тех пор, пока сон не усмирял ее несчастье. На другой день она бежала от этих сладких видений, как от смертельных выстрелов.

Дорого она расплачивалась за обманчивое блаженство минутного забвения.

Она никому и никогда не жаловалась, в ее крови, кроме человеческих страстей, жило римское самолюбие, унаследованное от рода поколений воинов. Как ее предки, пронзенные копьем или мечом на поле сражения, умирали спокойно, чтобы не доставить радости счастливому победителю, так и она хоронила свою боль в глубине души. Никто из окружающих не мог даже догадаться, сколько тихих вздохов вознеслось из ее груди к небу, сколько горьких слез оросило ее ложе.

По мере того как она переступала границы первой молодости, в ней мало-помалу смолкал ропот на судьбу за то, что она лишила ее счастья женщины, и вместе с тем возрастала гордость, к которой на помощь вскоре пришла другая, не менее могущественная сила.

Что-то должно же было полюбить ее горячее сердце. И вот она всей душой отдалась священному огню, в котором соединялись все традиции Рима.

Фауста, принадлежавшая к роду, известному своими гражданскими добродетелями, поняв значение культа Весты, привязалась к своей безрадостной доле с покорностью патриотки.

С того времени, когда сознание гражданских обязанностей наполнило всю душу Фаусты, искушения стали навещать ее реже, но иногда и в ней пробуждалась женщина и напоминала о своих правах с удвоенной страстностью.

Сегодня жалобы послушницы раздули в ее сердце пепел угасших весенних снов.

Но неужели эти чарующие сны стали уже пеплом?

Неужели гордость вместе с гражданским долгом действительно убила все человеческое, что оставалось в весталке? Неужели никогда не возвратятся те сладкие мечты, чтобы напомнить, что она никогда не прикасалась к пенившемуся кубку любви?

Фауста всматривалась в священный огонь широко раскрытыми глазами. Ей казалось, что она не видит ничего, кроме мигающего пламени, который с жадностью голодного зверя пожирал ветки лавра и извивался, как змея.

Осенний ветер все сильнее тряс деревья и увлекал за собой сухие листья. Всякий раз как мраморные колонны, окружавшие храм, отражали его натиск, он быстро поворачивал и с большей яростью набрасывался на сад.

Фауста плотнее завернулся в плащ. Однообразный шум, который проникал сквозь стены, и тихий ропот пламени действовали на нее усыпляюще.

Ее голова мало-помалу откидывалась на спинку кресла, глаза закрывались, руки безвольно падали на колени.

Искусная пряха — златокрылое воображение — начала осторожно подкрадываться к ней. Сперва она напомнила ей годы, проведенные в доме дяди, няньку, которая забавляла ее куклами, подруг, одевавшихся в подвенечные платья, старших сестер, мальчиков, переносящих девочек через порог дома. И ее, маленькую Фаусту как-то раз маленький сын Флавиана схватил ее в объятия и унес в курятник, где он построил себе дворец из обломков кирпича. ‘Ты моя жена, я твой муж!’ — кричал шалун мальчишка.

Фауста с отрадой улыбнулась этим невинным воспоминаниям.

А пряха работала свое.

И снова, как в первые годы ее жреческого служения, перед глазами проходили статные юноши с отвагой на орлином лице, с лаврами победителей на челе. Один из них, самый прекрасный, самый храбрый, приблизился к ней, преклонил колени и стал шептать сладостные слова. Густые светлые волосы кудрями падали на его плечи, черные, огненные глаза горели на смуглом лице. Он уже наклонился, чтобы заключить ее в свои горячие объятия.

Фауста быстро выпрямилась в кресле, протерла глаза и протянула руки, как бы отталкивая кого-то. Этим статным юношей был Фабриций, враг ее веры и народа.

Не первый раз образ этого ненавистного галилеянина нарушал ее спокойствие. Давно уже он преследовал ее, как угрызение совести, вторгаясь ночью в ее сны, днем — в ее мысли.

‘Зачем судьба его поставила именно на пути ее грешных мечтаний?’ — не в первый раз уже спрашивала себя Фауста. Римская патриотка может питать лишь только ненависть к последователю восточного суеверия. Или, может быть, боги хотят испытать ее?

За дверями послышался какой-то шорох. Фаусте показалось, что она слышит осторожные человеческие шаги. Несомненно то обман слуха… Другая жрица сменит ее только после восхода солнца, слуги же не осмелились бы приблизиться к храму без приказа главной жрицы.

— Отгони от меня это искушение, — молвила Фауста, — и искорени в сердце моем остатки женских вожделений. Пусть нечистые желания не мешают мне служить тебе, о божественная Веста!

За дверями снова что-то зашелестело. Кто-то вошел в преддверие.

Фауста в изумлении осмотрелась вокруг. Может быть, это новая послушница. Она наклонилась и стала прислушиваться… Шорох прекратился… Должно быть, это ветер наносит листья на ступени и производит шорох, похожий на людские шаги.

Фауста оперлась головой на руки и погрузилась в раздумье.

Эта бедная девочка была права, когда называла обязанности весталки холодными и суровыми.

Даже и ее, римлянку старых обычаев, погруженную в созерцание образцов древней доблести, не раз тяготила и обдавала холодом обязанность жрицы Весты. Ведь смертный не бог. Ему трудно долго держаться на холодных высотах отречения. Если бы отчизне потребовалась ее жизнь, она отдала бы ее без раздумья, но вечная борьба с человеческой природой страшно изнуряла ее. Легче отважно погибнуть на поле битвы, нежели целые годы противиться искушениям крови. Ресницы Фаусты Авзонии опять смежились.

Грешные видения служат единственным утешением печальной судьбы женщины, лишенной радостей этой жизни. Если за них нужно каяться, то весталки достаточно расплачиваются за них своим вечным одиночеством.

Мечты — это еще не действительность, жажда любви — еще не любовь. А впрочем… И боги упиваются наслаждениями жизни.

И снова предательница пряха развертывала перед Фаустой видения, желанные для каждого женского сердца. И снова к ней приближался возлюбленный, побеждал и покорял ее волю. Светлые волосы кудрями спадали на его плечи, и она гладила их.

На этот раз слух не обманул ее… Кто-то действительно всходил по лестнице… отворил дверь…

Фауста подняла голову, и дыхание замерло у нее в груди… На пороге храма стоял Фабриций. Что это — его тень или плод ее воображения?

То был он, живой образ того, кого она видела минуту назад в сладком сне. Он отбросил с головы капюшон плаща, подошел к ней, преклонил колени и заговорил быстро задыхающимся, страстным голосом:

— Ненависть и предрассудки целых веков меня отделяют от тебя неприступной стеной, но для моей любви нет неприступных стен, кары твоих богов, мести твоего народа, позора и смерти. Моя любовь пойдет за тобой через горы, моря, как завистливую гадину, подавит все предрассудки и угрозы, победит все препятствия и охватит тебя таким пламенем, что твое гордое сердце растопится в нем и сольется с моим. Фауста, я люблю тебя. Люблю тебя больше всего на земле, больше, чем воинскую славу, чем обязанность слуги цезаря, больше памяти матери. Ты душа моего тела, кровь моего сердца, первая и последняя моя мысль. Твой образ преследует меня днем, убаюкивает ко сну вечером, живет во мне ночью. Я не могу дышать без тебя, воздух и тот кажется мне отравой. О, Фауста, Фауста!..

Он упал лицом на пол и припал к ее ногам.

‘Полюби меня, будь моей!’ — шептал он.

В эту минуту она забыла, что враг Рима и галилеянин оскорбляют в ней своей любовью римскую патрицию и жрицу Весты. Она видела перед собой только воплощение своих мечтаний, возлюбленный образ своих фантазий, которому угрожала страшная опасность.

Произошло неслыханное дело. Мужчина осмелился вторгнуться в обитель Весты и пренебрег жестокой карой закона.

— Уйди отсюда, уйди, несчастный! — воскликнула она побелевшими губами. — Покинь немедленно это страшное место, его охраняет позорная смерть, пожалей себя!

Он протянул к ней руки и заговорил далее:

— Пусть страх за меня не тревожит твоего сердца. Глаз и ухо верного слуги охраняют меня от неожиданного нападения, нам никто не помешает. Много недель искал я возможности приблизиться к тебе, твоя священническая одежда стоит между мной и тобой, как дракон с огненной пастью. Сбрось это ненавистное одеяние, которое лишило тебя свободы, покинь эту печальную тюрьму, в которой увядает твоя молодость, оставь эти устарелые римские предрассудки, потому что уже пробил их последний час. В моих объятиях тебя ждет жизнь, счастье, наслаждение и истинная вера — вера новых народов, по которой Бог судил господство над миром. Пойдем за мной! Над синими волнами Средиземного моря я выстелю для тебя такое гнездышко, что тебе будут завидовать все женщины и буду служить тебе с покорностью верного раба.

Он запекшимися губами прикоснулся к ногам Фаусты, но она быстро поднялась с кресла и бросилась за алтарь.

Она уже овладела собой.

С минуту она стояла, бледная, дрожащая, изумленная тем, что так недавно охватывало ее восторгом.

Неужели это правда? Варвар осмелился попрать священнейшую заповедь Рима, переступил порог обители богини целомудрия и обесчестил ее, жрицу этой богини, изъявлениями любви. А она, Фауста Авзония, ревностнейшая из служительниц Весты, слушала без сопротивления его грешные слова?

Как это могло произойти? Или ее опутали галилейские демоны, которым ненавистна добродетель римлянок?

Густой румянец стыда залил лицо Фаусты. Она выпрямилась, протянула руку по направлению к двери и сказала:

— Слишком долго твоя дерзость оскорбляла мое жреческое достоинство. Удались, если ты не хочешь, чтобы я затрубила в рог. Я не желаю твоей крови.

Фабриций, который поднялся с колен, пожирал ее сверкающими глазами. Величественная, гордая, с румянцем на лице, с грудью, поднимающейся от волнения, она была так прекрасна, что он не мог оторвать от нее глаз. Он смотрел на нее, как на чудесную картину, и молился, как чудесному видению.

Смилуйся надо мной, дорогая, возлюбленная! — молил он, склонив голову. — Взгляни на меня благосклонно, чтобы бремя жизни стало для меня блаженным сном. Не оскорбляет тот, кто боготворит. А я тебя боготворю, поклоняюсь тебе.

Женщина, живущая в Фаусте, жадным слухом ловила эти слова искушения. Никто еще не говорил с ней таким языком. Но весталка не имела права быть слабой.

— Твоя кровь падет на твою совесть.

Она хотела убежать в потайную дверь, которая вела в коридор, но Фабриций заступил ей дорогу.

— Моя кровь смешается с твоей, — сказал он, доставая из плаща меч, — прежде чем тебя освободят из моих объятий. Не раздражай меня, если не хочешь, чтобы Риму завтра представилось необычное зрелище. Два трупа, твой и мой, покоятся рядом в объятиях любви перед лицом вашей богини чистоты.

Фауста с ужасом взглянула на него. Неужели он способен на такое ужасное деяние? — спрашивал ее остолбеневший взор. Если он убьет ее и себя, то за ней в царство теней пойдет проклятие римского народа. Умершие не могут доказать свою невинность. Никто бы не поверил, что Фабриций поднял на нее руку без ее дозволения. Она любила его, назначила ему свидание, и они вместе лишили себя жизни — вот что скажет людская злоба.

Угроза загробного позора была так страшна для Фаусты, что лишила ее сил.

Этот варвар убьет ее и себя… Это говорили туча, собравшаяся на его лице, и огонь, вспыхнувший в его глазах.

Воевода продолжал:

— Из-за любви к тебе я попрал ваши законы, я знал, на что иду, и готов на все, даже на самый безумный поступок. Да, я был безрассуден, но моя тоска была сильнее разума. Мои глаза жаждали видеть тебя, мой слух жаждал твоего голоса, сердце — твоей улыбки. Поэтому я стал глух к предостережениям рассудка и пришел к тебе, чтобы сказать, что ты мне дороже всего, чему я до сих пор поклонялся. Ты можешь оттолкнуть меня, но опозорить себя я не позволю. Если мне предназначено погибнуть бесславной смертью, то ты разделишь со мной эту судьбу раба.

Фауста оправилась от ужаса. Этот варвар грозил ей позором и хотел склонить к покорности!..

В ней закипел гнев. Неужели нет выхода из этой западни?

Она осмотрелась кругом… На стене висел священный щит и меч Юлия Цезаря.

Прежде чем Фабриций мог сообразить, она сорвала со стены меч и щит и стала, вооруженная, перед алтарем.

— Убить меня ты можешь! — воскликнула она. — Но позор не последует за мной в гробницу Авзониев. Я буду защищаться с отчаянием гладиатора, чтобы мой народ знал, что я уступила силе. Приблизься, если твоя вера дозволяет пролить кровь женщины.

Она сильнее попала в цель, нежели подозревала.

Фабриций побледнел: слова Фаусты напомнили ему Бога кротости и терпимости. Демон, подстерегающий его душу, отнял у него разум, чтобы погубить его.

— Не смерти твоей я хочу, — ответил он грустным голосом, — а любви. Не противься своему счастью, Фауста, цветок счастья расцветает один раз в жизни.

— Для меня этот цветок никогда не расцветет, — ответила Фауста. — Обрати свои мысли в другую сторону. Боги созвали не одну женщину.

— Фауста, Фауста! — снова умолял Фабриций.

— Уйди, уйди…

— Я не оставлю тебя, если ты не дашь мне надежды…

— Твоя надежда оскорбляет жрицу.

— Твои обязанности могут кончиться завтра, послезавтра…

— Они кончатся только с моим последним дыханием.

Кто-то три раза стукнул в дверь.

Фабриций накрыл голову капюшоном.

— Я ухожу, — сказал он, — но мы скоро встретимся в другом месте. Вдали от того вертепа языческих суеверий в тебе проснется сердце женщины и покорится моей любви.

— Скорее меня поглотит этот священный огонь, чем сбудутся твои ожидания, — отвечала Фауста.

Сквозь отворенные двери опять ворвалась струя холодного ветра, охватила алтарь и раздула пламя, которое окружило Фаусту огненным занавесом.

— Не вызывай гнева злобных демонов! — вскричал Фабриций.

Стук, повторился с удвоенной силой.

Фабриций схватил меч в правую руку и выбежал из храма.

Когда шум его шагов затих, Фауста упала в кресло и голова ее поникла. Все это так странно, так необычно, что ей требовалось много времени, чтобы освободиться от ужаса. Галилеянин, говорящий о любви в храме Весты с ее Жрицей… Такого события история еще не за носила в летописи Рима.

Она должна была принести жалобу на Фабриция главному жрецу и сенату. Римские патриоты не обратили бы внимания на звание воеводы и применили бы к нему закон во всей его строгости. Флавиан и Симмах без колебания отдали бы его на растерзание рассвирепевшей толпе и были бы довольны, что избавятся от неудобного выскочки.

У Фаусты не могло быть ни малейшего сомнения, что, прежде чем завтра зайдет солнце, псы растащат кости Фабриция по Позорному Полю.

По телу Фаусты пробежала дрожь. Воображение представило ей голову, раздробленную железной палицей палача, — ту самую голову, которую она ласкала в минуты своей женской слабости. Голодные вороны растерзают губы — те самые губы, которые очаровывали ее сладкими словами любви.

Фауста закрыла лицо руками и прошептала:

— Нет, нет, пусть он останется жив… Пусть его тень не проклинает меня в царстве Плутона.

Однако она должна была покарать врага римского народа. Жрица должна защищать обитель Весты от позора, а патриотка совершила тяжкий грех, жалея ревностного слугу христианских императоров.

В душе Фаусты гордость патриотки и обязанности жрицы завязали отчаянный бой с сердцем женщины.

— Если Фауста Авзония, которая была до сих пор гордостью весталок, уступит женскому себялюбию, — говорил ей голос долга, — то кто же будет стоять на страже римских традиций, которым угрожает восточное суеверие? У римлянки в такое тяжелое для отчизны время не должно быть сердца женщины.

А сердце женщины убеждало:

— Этот отважный воин для тебя лишь подвергал опасности свою честь и жизнь. Не ненависть он поверг к твоим ногам, а любовь, навел на тебя блаженный сон, пробудил горячие желания женщины. Кто из дочерей ‘волчьего племени’ не хотел бы быть так страстно любимой и желанной? Любовь никогда не оскверняет женщину. Не плати ему суровостью за чувство, которому завидуют сами боги.

Фауста, обуреваемая сомнениями, бросилась к ступеням, алтаря:

— Я не могу, не могу, — шептала она. — Я без ропота отдам отчизне свои молодые годы, когда она потребует их от меня, но он пусть останется жив… Если я грешу, то опусти на меня свою каменную руку и уничтожу это грешное тело, еще трепещущее от человеческих страстей. Я не могу за любовь платить жестокостью… Я женщина… Я пожертвую своими мечтами, я подавлю в себе сердце, сдержу свою клятву, только не дай, чтоб разъяренная чернь издевалась над его трупом на Позорном Поле.

Грудь Фаусты поднималась от тихих рыданий.

— Прости меня! — молилась она, простирая руки к статуе Весты. — Перед одной тобою изливаю свои скорби.

Фабриций, выбежав из храма, дал знак Теодориху, который стоял на страже. Они оба припали к земле и спрятались за ближайшим деревом.

Когда толстый ствол совсем закрыл их, воевода спросил шепотом:

— Ты слышал какой-нибудь подозрительный шорох?

— В этом страшном месте что-то постоянно стонет, плачет и шумит, — ответил шепотом Теодорих, — как будто деревья и камни жалуются на нас языческим демонам. О, господин, зачем вы полюбили эту бледную весталку! Она собственность богов, а с богами человеку не справиться. Я предпочел бы спать на поле битвы среди тысячи трупов, чем провести хоть одну ночь в этом саду.

— Если ты не перестанешь ныть, как старая баба, которой везде мерещатся ужасы, то я отошлю тебя обратно в наши леса. Кажется, тебе уже пришло время нянчить своих внуков.

Воевода встал и быстро пошел вдоль миртовой аллеи. Под стеной сада он остановился и сказал:

— Стилет в зубы! Горе тому, кто попадется нам из дороге.

Теодорих что-то проворчал, вскарабкался на стену И стал присматриваться.

— Улица пуста, — прошептал он.

Улица, однако, не была пуста. Когда воевода и Теодорих исчезли во мраке ночи, от стены одного дома, стоявшего напротив сада весталок, отделилась какая-то темная фигура.

— Смел ты, знаменитый воевода, — тихо проговорил кто-то и засмеялся, — но твой покорный слуга не был бы Питомцем греческой мудрости, если бы не извлек из твоей смелости небольшое состояньице. За любовь к весталке надо дорого платить.

То был Симонид.

Часть II

На правом берегу Мозеля, недалеко от границ вольной Франковии, на голой, безлесной равнине лежал город Тотонис, окруженный крепостной стеной.

В мирное время здесь был рынок, на котором аллеманские и франконские купцы обменивались товарами, но в последнем году военная непогода расторгла дружеские отношения и вымела из пограничных областей трусливых торговцев.

Франконские племена, разбросанные по обеим сторонам Рейна, вплоть до прибрежья Немецкого моря, настолько же воинственные и неспокойные, как маркоманы второго столетия, с завистью смотрели на цветущие области Империи и их благоденствие. Теснимые с севера саксами, они ринулись на римские провинции, чтобы оторвать от тела гиганта самые здоровые части. Они напали с такой стремительностью на владения аллеманов, заключивших союз с императором, что сам Арбогаст, главный вождь военной силы западных префектур, должен был загородить им дорогу своими легионами.

Уже около года продолжалась кровавая борьба. Разбитые в одном месте, франки собирались в другом, Арбогаст отбирал у них село за селом, город за городом. Он вел отчаянный бой за каждую пядь земли, подвигаясь с огромным трудом к северу. Правда, в течение нескольких месяцев он очистил Аллеманию и вытеснил неприятеля из границ Империи, но до сих пор еще не сломил их отваги. Застигнутые в походе зимой, франки отступали к Арденнским лесам с угрозой весной вернуться обратно.

Арбогаст воспользовался этим перерывом с умением опытного вождя. Старые лагеря, забытые со времен Юлиана Отступника, он привел в порядок, пополнил охотниками из германцев поредевшие легионы, напустил свору своих лазутчиков и шпионов на франконскую землю с приказанием наблюдать За движением неприятеля, а сам занял наиболее опасный пост, подверженный первому натиску варваров.

Франки обыкновенно шли правым берегом Мозеля и переходили римскую границу вблизи Тотониса.

В последних числах, января к этому городу с восточной стороны приближался многочисленный отряд.

Впереди на маленьких лошадях ехали двое мужчин, закутанных с головы до ног в разные звериные шкуры. На головах у них были турьи головы с рогами, грудь была обернута в медвежью шкуру, руки — в волчью, йоги — в рысью.

Вслед за ними тащилась римская дорожная карета, запряженная шестью испанскими лошадьми, обитая так тщательно коврами, что нельзя было видеть, кто в ней сидит. Далее тянулся длинный ряд телег и слуг, пеших и конных. Из телег выглядывали палатки, лопаты, кухонные принадлежности, сундуки, люди же шли, вооруженные щитами и копьями. В самом конце гнали стадо волов.

День был морозный. Снег, который покрыл пеленой всю равнину, скрипел под колесами телег. Дыхание людей и животных превращалось в иней, который оседал на бровях, бороде и гривах.

Когда отряд подошел к самым воротам города, один из ехавших впереди затрубил в охотничий рог. На этот Сигнал на башне показался солдат и, перегнувшись через барьер, прокричал:

— Город Тотонис закрыт для путешественников. Проезжайте дальше.

Но снизу ему отвечали:

— Ворота отворятся для друзей твоего господина. Славные Кай Юлий Страбон и Констанций Галерий, римские сенаторы, прибыли в гости к королю Арбогасту.

— Королю доложат имена твоих господ, — сказал солдат и сошел вниз с башни.

Через четверть часа отряд въезжал в город. Улицы, по которым он продвигался, узкие, выложенные базальтовыми плитами, кишели солдатами. Везде попадались вооруженные люди.

На большой четырехугольной площади стоял низкий дом, выстроенный в римском стиле. Золотые цезарские орлы блестели над его дверями, отряд легионеров стоял на страже вдоль портика с обнаженным оружием в руках.

Когда карета приблизилась к этому дому, раздалась команда. Солдаты стали во фронт и опустили книзу мечи.

Одновременно под колоннами портика показался высокий старик, одетый в красную тунику и длинные германские штаны, заправленные в военные сапоги. Белые волосы ниспадали на его плечи, белая борода покрывала высокую грудь. Из этой рамки старости глядело энергичное, свежее лицо, оживленное серыми, проницательными глазами, глубоко сидящими под широким лбом, перерезанным поперечной морщиной.

Старик, увидев многочисленный обоз, незаметно улыбнулся. Из кареты вышли Кай Юлий и Констанций Галерий, закутанные в медвежьи шкуры.

Юлий откинул с головы капюшон и проговорил охрипшим голосом:

— Симмах и Флавиан шлют тебе, благородный король, приветствие сената и римского народа. Да сохранят тебя боги как можно дольше для славы государства.

Говоря это, он трясся, как в лихорадке.

На устах старика опять промелькнула улыбка.

— Привет сената и римского народа для меня самая почетная награда за труды, понесенные на службе государству, — отвечал он. — Да ниспошлют боги Симмаху и Флавиану спокойную старость.

Он сошел со ступенек и поцеловал Юлия в обе щеки.

— Привет и тебе, — сказал он, — забудь под моей кровлей о неприятностях тяжелой дороги.

И, обернувшись к Констанцию Галерию, сказал:

— И для тебя, сенатор, пусть мое жилище будет домашним очагом. Посланники Симмаха и Флавия всегда друзья Арбогаста.

Он дал знак страже. Солдаты ударили щитами о щиты, мечами о мечи. Трубачи заиграли встречу.

В передней к сенаторам выбежали невольники и освободили их от верхнего платья.

— Приготовить для славных сенаторов теплую ванну, — распорядился Арбогаст. — И пусть повар поспешит с ужином.

Он взял Юлия под руку и ввел его в залу, где в бронзовых сосудах тлели угли, покрытые пеплом.

— Прежде всего отогрейте закостенелые члены, сказал он, когда остался один с гостями. — Мороз в этом году холодит и щиплет, как я давно уже не помню.

— Удивительно, как я еще не превратился в кусок льда, — отозвался Юлий, потирая оцепеневшие пальцы. — В горах Реции меня охватила такая сонливость, что я был убежден, что навсегда засну под снежной пеленой. Как вы можете дышать таким страшным воздухом? В легкие точно вонзаются иглы, голос замерзает В горле, ноги и руки деревенеют.

Он встал на колени около одной из жаровен, сдул пепел и стал поворачиваться к углям то спиной, то лицом. Время от времени дрожь пробегала по его телу.

— Мороз выходит из меня, как грех из кающегося галилеянина, — шутил он.

— Его выгонят из тебя теплая ванна и старое вино, — утешал Арбогаст. — Завтра ты с удовольствием будешь вспоминать об испытанных неудобствах, потому что только пережитые невзгоды оставляют по себе приятную память. Если ты не найдешь у меня мягких постелей и изысканных кушаний, то пусть война послужит мне извинением. Многочисленного обоза, как тебе должно быть известно, я никогда не беру с собой в поход — всякая ненужная рухлядь связывает движение солдата. Зато ты найдешь под моей кровлей расположенное к тебе сердце. Я всегда охотно выпивал с тобой кувшин доброго вина, хотя ты и плохо поддерживаешь компанию.

Юлий, поднявшись с колен, взял правую руку Арбогаста и отвечал,

— Твоему расположению ко мне я обязан своим почетным посольством. Флавиан и Симмах, зная глубокое уважение, которое я питаю к тебе, благородный король, собрали в мои руки сердечную скорбь римского народа.

— Я догадывался, что не для приятного путешествия вы подвергали себя свирепости мороза и опасности смерти, которая грозит в горах проезжающим из каждой расселины. Отдохните теперь, славные сенаторы. Я с участием выслушаю вас за ужином.

Когда Арбогаст удалился, Юлий обратился к Констанцию:

— Позволь говорить мне, ты же поддерживай компанию нашему хозяину за бутылкой, в этом ты искуснее меня. В прямой душе Арбогаста есть только одна струна, которая может звучать зловеще, когда к ней притронется умелая рука. Этот верный союзник ни за какие сокровища и почести на свете не расторгнет связей, соединяющих его с Феодосием, но кто затронет его самолюбие, тот заведет его куда захочет.

— Разве Арбогаст любит выпить? — спросил Констанций.

— Он пьет охотно и много, как всякий солдат, но все-таки я никогда его не видел без сознания… У этих варваров здоровье наших предков времен царей.

Спустя два часа сам Арбогаст ввел своих гостей в маленькую, низкую комнату, обстановку которой составляли стол, несколько кресел, обитых оленьей шкурой, и лампа из коринфской меди, свешивающаяся с потолка на золотых цепочках.

Эта более чем скромная обстановка столовой удивила Констанция, — в ней подкреплял свои силы человек, после Феодосия самый могущественный во всей Империи. Везде было известно, что ладьей западной половины государства управляет не Валентиниан, а Арбогаст. Король, быстрый взор которого заметил удивление, выразившееся на лице сенатора, добродушно улыбнулся и сказал:

— Напоминаю вам еще раз, что вы находитесь в лагере. Правда, в этом доме есть большие комнаты, но их заняли мои писцы и курьеры, которых мне нужно иметь под рукой, вы простите меня за скромную трапезу: война разогнала на несколько десятков миль всех поставщиков. Мы вот уже два месяца питаемся только тем, что сами убьем или поймаем на охоте.

Старый невольник вошел с серебряным тазом, а другой на золотом подносе подал хрустальный кувшин.

Арбогаст, умывая руки, говорил:

— Вам не потребуется при этих людях, — и он указал глазами на невольников — сдерживать свои мысли и язык. Они не дрогнут, если даже молния ударит в этот дом. Так как меня часто тревожат по делам государства даже в часы отдыха, то я вожу с собой повсюду двух глухих стариков, чтобы мои докладчики могли говорить со мной без опасения, а прежде чем вы раскроете ваши наболевшие сердца, подкрепитесь и согрейтесь фалернским, за выдержку которого я ручаюсь королевским словом.

Один из невольников поставил перед Арбогастом, который занял место за столом посреди сенаторов, голову кабана, хлеб, большую заплесневелую амфору и три кубка из александрийского стекла.

Когда хозяин и гости утолили первый голод, Юлий взял кубок, наполненный золотистой жидкостью, и сказал:

— Твоему духу-покровителю, великий король, я посвящаю этот благородный напиток.

Он быстро наклонил кубок и вылил половину вина под стол, предполагая, что Арбогаст не заметит этого движения.

— Мой дух-покровитель благодарит тебя за щедрое возлияние, — отвечал Арбогаст, подчеркивая слово ‘щедрое’. — Не насилуй себя, хотя один кубок вина не повредил бы тебе после такой далекой дороги.

Он посмотрел сквозь кубок на огонь, приложил его к губам, посмаковал вино и выпил его до последней капли.

— Вы там, в Риме, забыли уже, что хорошо, — сказал он, подставляя невольнику пустой кубок. — Вы даже не умеете уважать свое фалернское, которое боги дали людям в минуту благоволения.

Но когда Констанций сделал то же самое, что и он, король посмотрел на него из-под густых бровей и дружески усмехнулся.

— Я беру назад свой упрек. Говорите мне теперь о священном городе, о его печалях и надеждах, потому что мое сердце любит вас, хотя вы и утратили многое из прежнего мужества. Покинутые императорами, осужденные новым временем на гибель, вы время от времени вспоминаете, что когда-то повелевали миром. Я люблю гордость: она ведет мужчину к славе, а женщину предохраняет от позора. За славу Рима я поднимаю второй кубок.

Он осушил кубок и пододвинул его невольнику, стоявшему за его спиной с амфорой.

Констанций снова вторил ему, а Юлий, смочив губы в вине, начал:

— Было бы излишним говорить тебе, настоящему императору западных префектур, о нашем положении. Ты знаешь одинаково хорошо, как и мы, что нас мучит и чего мы желаем. Было бы напрасно также просить тебя о деятельной помощи против могущественного Феодосия, ибо всему государству известно, что король Арбогаст умеет быть верным союзником. Окруженные со всех сторон недругами к нашему прошлому, поставленные между открытым бунтом или изменой нашим богам, мы протягиваем к тебе руки с просьбой о дружеском совете.

Арбогаст, который слушал внимательно, отпивая вино маленькими глотками, подумал некоторое время, прежде чем ответить.

— Я не понимаю, — сказал он, — что нашел Феодосий в этой вере обездоленных. Он был всегда хорошим солдатом, а как же может воин совмещать свое занятие с заповедями галилеян? Эти заповеди вырывают из рук меч мести и называют гордость мужа грехом. Только рабы из зависти к господам могли придумать такую слезливую веру. Мои убеждения и расположение на вашей стороне, но помочь я вам не могу. Ты сам сказал, что король Арбогаст умеет быть верным союзником. Я не нарушу слова, данного Феодосию, хотя и не одобряю его заблуждений.

— Я просил о совете, — прервал Юлий.

Арбогаст пожал плечами.

— С упрямством Феодосия ничего не поделаешь. Вы знаете, что его никто не может отвлечь от раз принятого намерения. Самое большее, что я могу, — это ходатайствовать за вас, просить об отсрочке исполнения, потому что об отмене последних эдиктов не может быть и речи. Феодосий никогда не отменит своих приказаний. Советы и людская помощь не отклонят от вас удара, приготовленного в Константинополе. Только боги, устранив старшего императора с вашего пути, могли бы вас спасти.

— Смерть Феодосия не сняла бы с нас ненависти ряда дней. Валентиниан не всегда будет послушным орудием твоей воли.

Арбогаст пренебрежительно улыбнулся.

— Пока я жив, с этой стороны вам не грозит никакой опасности, — ответил он. — Вы не были бы мужами, если бы боялись безусого юноши.

— Этот безусый юноша после каждого захода солнца становится старше на один день, а годы слагаются из ряда дней.

— Власть над западными провинциями я получил из рук Феодосия, и он только один может отменись мои распоряжения, чего не сделает, потому что хорошо знает, что в ту минуту, когда я откажусь от поста главного вождя, варвары разорвут на клочья Галлию, Испанию и Британию. Что стал бы делать Валентиниан без меня! Этот ребенок умеет только молиться и каяться в несодеянных грехах, потому что галилеяне придумывают себе какие-то грехи, которых и сами не знают.

— В жилах этого ребенка течет бешеная кровь его отца, известного насильника и убийцы. Винфрид Фабриций рассказывал в Риме, что Валентиниану уже надоела твоя опека.

Арбогаст посмотри с удивлением на Юлия.

— Кого ты назвал? — спросил он.

— Я говорю об одном из твоих подчиненных — о Винфриде Фабриции.

— Фабриция я назначил в октябре командовать легионами средней Испании.

— А в ноябре Валентиниан к нам прислал его как воеводу Италии.

— Этого быть не может! — с бешенством вскричал Арбогаст.

— Однако я говорю правду, — отвечал спокойно Юлий.

За столом повисло молчание.

Сенаторы с затаенным дыханием глядели на короля, который припал к кубку и жадно пил огненный напиток. Пил он долго, а когда подал невольнику кубок, то изменился до неузнаваемости.

Выражение его лица, до того времени мягкое, приязненное, сделалось суровым, поперечная складка на лбу стала еще глубже, нижняя губа гордо выдалась вперед.

Он бросил на Юлия взгляд, такой же холодный, как блеск кинжала, и сказал:

— Вели ты хочешь ложью снискать мою помощь вашему делу, то возвращайся сейчас же туда, откуда пришел, пока я не забыл обязанности хозяина. Я ненавижу лукавство.

Но эта угроза не испугала Юлия.

— Только глупец рискнул бы расставлять сети лжи могуществе иному королю, которому служат легионы верных слуг, — ответил тот. — Если ты подозреваешь меня, в обмане, то пошли в Рим курьерами ты убедишься, что Фабриций с ноября числится не только воеводой Италии, но и уполномоченным императора и облечен неограниченной властью.

— Какого императора? — вскричал Арбогаст.

— Нашего божественного и вечного государя Валентиниана, — отвечал Юлий с язвительной улыбкой.

— Только моя воля имеет власть в западных префектурах…

Валентиниан смотрит на это иначе.

И снова наступила тишина. Сенаторы обменивались взглядами, король дрожащей рукой поглаживал бороду, глядя куда-то в пространство.

Если Юлий говорил правду, то ему было нанесено смертельное оскорбление. Только он один, главный вождь, был высшим судьей и распорядителем вооруженной силы западной части государства. Никто не имел права распоряжаться его солдатами. На это никогда не покушался даже сам Феодосий, доверяя его долголетней опытности и испытанной верности. До сих пор он не проиграл ни одной битвы и ни разу не посягал на императорскую корону, хотя войско ему неоднократно ее предлагало. Он служил Римскому государству для славы и ради дружбы к Феодосию.

А теперь, когда его многотрудная жизнь уже приближалась к концу, явился какой-то молокосос, воспитанный попами, безусый мальчишка, который никогда не видел бранного поля, и неумелой рукой разрывал нити его планов.

Оскорбленное самолюбие царя и вождя охватывало душу Арбогаста пожирающим пламенем.

А в этот зловещий огонь слова Юлия падали, как капли масла.

— Насколько я могу заключить из того, что слышал во дворце, — говорил сенатор медленно, процеживая слово за словом, — Валентиниан намеревается совершенно отстранить тебя от власти. Пользуясь твоим долгим отсутствием, он сам взял кормило правления в свои неумелые руки. Засыпанный снегами Аллемании, отрезанный от всего света, ты не знаешь, что делается в Виенне. Валентиниан, по-видимому, стягивает к своей столице все легионы Галлии, чтобы силой сломить твой справедливый гнев в случае, если ты не захочешь подчиниться его приказаниям. После окончания войны тебе грозит неожиданность, которую не заслужил твой военный гений. Слава полководцев всегда возбуждала зависть императоров.

Дрожащая рука Арбогаста все сильнее теребила бороду.

— Легионы Галлии должны быть уже вблизи зимней стоянки-,— сказал он. — Я послал за ними Арбитра. Сегодня или завтра они прибудут.

— Если эти легионы нужны тебе для победы над неприятелем, то отступи, пока есть время, к южным границам Аллемании, ибо, думается мне, ты напрасно ждешь помощи от Виенны.

— Но ведь это было бы государственной изменой! — вскричал Арбогаст.

Сенатор пожал плечами.

— Надменность императоров уже не первый раз жертвует благополучием государства, — отвечал Юлий.

Арбогаст выбежал в коридор и хлопнул в ладоши. Сенаторы слышали, как он громко отдавал кому-то распоряжение:

— Пусть патриций Евгений немедленно явится ко мне!

Вернувшись, он сам налил себе в порожний кубок вина, выпил его и начал ходить вокруг стола отяжелевшим шагом. Иногда он вздрагивал и бросал отрывистые слова:

— Неблагодарные псы… подлые гады… негодяи…

В комнату неслышными шагами вошел черноволосый человек лет сорока, худощавый, низкого роста, весь блистающий золотом и драгоценными камнями. На шее красовалась цепь с портретом Феодосия, на пальцах рук множество перстней, на ногах роскошные сандалии, вышитые жемчугом. Его белую шелковую тунику, застегнутую у подбородка большим рубином и отороченную широкой каймой сенаторского звания, охватывал пурпурный пояс.

— Слушаю твои приказания, король, — сказал он, остановившись пред Арбогастом.

Арбогаст повернулся к Юлию и сказал:

— Повтори Евгению то, что ты мне рассказал.

— Я говорил королю, — отвечал Юлий, — что Валентиниан назначил Фабриция воеводой Италии и что сам он берет кормило правления в свои неумелые руки.

Евгений с изумлением посмотрел на сенатора.

— Что же ты скажешь на это, начальник моей канцелярии и разведчиков, — прошипел Арбогаст сквозь стиснутые зубы, — ты, моя правая рука, моя голова?

— Из Виенны нам ничего не доносили об этом, — в смущении пролепетал Евгений. — Даже во вчерашнем донесении префекта претории нет никакого упоминания о новом назначении Фабриция.

— Потому что меня окружают одни дураки и лентяи! — закричал Арбогаст. — Потому что, чего я сам не разузнаю и не разведаю, того и никто не узнает. Разве затем я украсил тебя золотыми цепями, осыпал драгоценными каменьями, поставил на высшей ступени чиновничьей лестницы, чтобы ты бессмысленными глазами читал лживые донесения префекта? Разве ты не знаешь, что этот подлый куртизан, эта галилейская лисица, пишет пером, которое макает в яд предательства? Зачем я содержу целый легион шпионов?

На смуглом лице Евгения, обрамленном коротко подстриженной черной бородой, выступил бледный румянец.

— Не моя вина, что… — оправдывался он.

— Молчать! — прервал его Арбогаст, поднимая руку. — Не усиливай моего гнева, глупец! Прочь с моих глаз, лентяй, и немедленно пошли самых способных разведчиков в Виенну. Чтобы я через месяц в подробностях знал положение дела. Да пусть твои ищейки спешат, если не хотят испробовать купания под льдами Тотонского озера.

Чиновник в испуге попятился к дверям, но все-таки не ушел из комнаты.

— Ты еще здесь? — вскрикнул Арбогаст, хватаясь за кубок.

— Арбитр вернулся минуту тому назад, король, — прошептал Евгений побледневшими губами, — и ждет твоих приказаний.

Арбогаст поставил кубок на стол и сказал более спокойным голосом:

— Арбитр? Пусть войдет…

Евгений исчез за занавеской, и в комнату спустя несколько минут вошел молодой военный трибун в серебряном вооружении, с позолоченным шлемом на голове. Высокого роста, широкоплечий, с лицом, загорелым от ветра и мороза, он казался воплощением здоровья и телесной силы. Светлые волосы и рыжая борода подчеркивали его германское происхождение.

Он выпрямился у дверей и ждал вопросов вождя.

Арбогаст вглядывался в него с таким напряжением, точно хотел проникнуть взорам в тайники его мыслей. Он, видимо, боялся неприятных новостей и старался отдалить их… Он искал на лице своего посла опровержения известий, привезенных Юлием.

Но когда неподвижное лицо Арбитра не сказало ему ничего, он спросил глухим голосом, в котором дрожало скрытое опасение:

— Я не сомневаюсь, что галльские легионы идут за тобой следом.

— Галльские легионы до сих пор не тронулись с зимних стоянок, — отвечал трибун.

Арбогаст поник головой и молчал с минуту. Его грудь быстро поднималась, пальцы рук то сжимались, то расжимались, точно сжимали что-то.

Вдруг он вздрогнул, выпрямился и сказал:

— Не тронулись? Ведь я же приказал тебе сказать графу Галлии, что без помощи его легионов мы не удержим франков и погибнем все до последнего в этих снегах и льдах, к радости франков, подстерегающих гибель государства.

Голос его клокотал в горле, как кипящая вода.

— Сказал ли ты это в Виенне, Арбитр?

— Я сделал то, что ты приказал, король.

— Сделал? А граф, несмотря на это, не выслал легионов?

— Он отвечал, что принес присягу императору.

— Императору?..

Голос Арбогаста делался все тише. Только на его лбу выступили толстые синие жилы и в глазах засветился зловещий огонь.

— И ты, Арбитр, любимейший мой трибун, ты, вскормленное мною дитя, не воткнул этому негодяю меч в горло? Ты не отправился на зимнюю стоянку и не привел сам мое верное войско? Изменник!

Он схватил кубок и швырнул его в трибуна. Стекло разбилось о латы, а вино залило побледневшее лицо Арбитра.

Из его горла вырвался хриплый крик смертельно раненного хищного зверя, правая рука схватилась за рукоять меча. Но прежде, нежели он успел вынуть оружие, Арбогаст так сильно ударил его кулаком в грудь, что он зашатался и склонился, как подрезанный колос.

— Собака! — гремел король, вырывая у него из-за пояса меч. — Ты осмелился поднять на своего вождя святотатственную руку?

Юлий и Констанций, которые до сего времени безучастно смотрели на эту сцену, вскочили с кресел.

— Ты запятнаешь свою совесть невинной кровью! — крикнул Юлий.

Арбогаст опустил поднятый уже меч и посмотрел на сенаторов бессознательным взглядом.

— Этот мужественный трибун не виноват, — сказал Юлий. — Не он заслужил твой справедливый гнев.

— Не виноват… не он… — шептал Арбогаст, как человек, пробуждающийся от сна. Он глядел то на сенаторов, то на Арбитра, который стоял у стены, недвижимый, как столб. Бледность смерти покрывала лицо молодого воина, непримиримая ненависть светилась в его глазах.

Арбогаст тяжело вздохнул.

— Благодарю тебя, Юлий, — проговорил он усталым голосом, — ты вовремя удержал руку старика, который запятнал бы свои седины невинной кровью. Этим благородным поступком ты еще более скрепил узы, которые связывают нас.

И, обратившись к Арбитру, он сам прицепил меч к его поясу и сказал:

— Прости старому вождю гнев его.

После короткого раздумья он прибавил:

— Евгений говорил мне, что ты не решаешься просить меня о воеводстве Галлии. Завтра я подпишу тебе это назначение.

Арбитр не благодарил за повышение, взгляд его оставался таким же сумрачным. Он смахнул с плаща осколки стекла и удалился, окинув Арбогаста взором, полным ненависти. Он не простил старому вождю.

Король, оставшись с сенаторами, сказал Юлию:

— Я извещу Флавиана и Симмаха, что ты превосходно исполнил свое поручение. Лучшего ходатая за свое дело они не могли прислать ко мне. Я буду стараться отвратить от вас гнев Феодосия и сделаю все, что в моих силах, чтобы смягчить суровость прошлогодних эдиктов. Но я могу служить вам только как посредник. Если Феодосий не захочет склониться на мои просьбы, то справляйтесь сами, как знаете. Неразумность Валентиниана не заставит меня порвать союз с Феодосием. А теперь отдохните, вы заслужили себе сон под надежным кровом.

Он жестом отдал невольникам какое-то-приказание и удалился неверными шагами.

— Мы не потеряли сегодняшнего дня, — сказал Констанций.

— Этого Арбитра нам послали духи — покровители Рима, — ответил Юлий. — Его неудавшееся посольство подвинуло наше дело дальше, чем бы это могли сделать самые красноречивые слова. Остальное довершит надменность Валентиниана, которую нужно раздуть во всепожирающий огонь. Для этого мы тотчас же отправимся в Виенну, чтобы Феодосий или Амвросий не опередили нас. Арбогасту мы можем оставить его оскорбленную гордость. Она днем и ночью будет точить его сердце, сверлить его мозг, пока не уничтожит и не порвет все связи, соединяющие его с христианским правительством. Я хорошо знаю его. То, что он называет своим правом, он не позволит отнять у себя, хотя бы ему пришлось, погибнуть под развалинами здания, выстроенного им самим.

Оскорбленная гордость уже начала грызть сердце Арбогаста и сверлить его мозг. Покинув своих гостей, он приказал подать свой золотой шлем, меч, длинный соболий плащ и вышел из дому.

Он делал это ежедневно. Стража, расставленная на стенах, знала, что старый король до тех пор не ляжет спать, пока сам не удостоверится в их бдительности. Когда Арбогаст показался перед домом, стража встретила его приветствием.

— Честь тебе, отец войска! — раздалось в ночной тишине.

Отец войска обыкновенно останавливался, дарил ласковым словом более усердных солдат, осматривал оружие, спрашивал о здоровье. Сегодня же он молча прошел мимо своей охранной стражи и подвигался вперед не обычным своим быстрым и твердым шагом, а согнувшись, точно сразу постарел на много лет.

Он был королем франконского племени, которое на основании договора, заключенного еще с Юлианом Отступником, поселилось в Южной Галлии и верно служило Римскому государству.

Вот уже тридцать лет он во главе своего народа участвовал во всех битвах, где решались судьбы государства. Много раз он спасал императоров от поражения, поверг к ногам Феодосия самого грозного из всех бунтовщиков, Максима, а опасных соседей, неспокойных франков, держал вдали от границ Империи. Без его гения и храбрости Галлия давно сделалась бы добычей франков. Он был щитом и главой западных префектур.

И вдруг за все это…

Арбогаст шел, низко опустив голову, по пустым улицам. По временам грудь его вздымалась от глубокого вздоха.

Вблизи одних ворот крепостной стены горел костер. Вокруг него на медвежьих шкурах сидели дикие, бородатые люди и согревали себя пивом.

На куче хвороста лежала старая женщина, закутанная в лохмотья. Повернувшись увядшим, сморщенным лицом к огню, она шевелила беззубым ртом, точно что-то жевала.

— Расскажи-ка нам, мать, про старину, а мы угостим тебя пивом, — сказал один солдат.

Женщина пожала плечами.

— Я уж вам все рассказала, — проворчала она, — даже в горле пересохло.

Один из ближайших к ней солдат быстро подал ей выдолбленный буйволовый рог, наполненный ячменным соком.

— Промочи, мать, горло и утешь наши сердца старой бывальщиной. Ты видела столько земель и слышала столько занятных рассказов.

Женщина, не отрывая глаз от огня, покачала головой.

— Я видела много земель и слышала много чудес, — заговорила она вполголоса, точно говорила сама с собой, — да, да… В Риме и Константинополе за мной ухаживали вельможи, осыпанные драгоценными камнями, говорили мне сладкие речи, называли своей возлюбленной… Но годы погасили блеск моих глаз, иссушили тело, осыпали сединой волосы, и теперь я стираю ваши грубые туники, штопаю плащи, и все потому, что я верила этим змеям.

Она приставила рог ко рту, глотнула пива и через несколько минут продолжала беззвучным, старческим голосом:

— Вы хотите старой бывальщины? Слушайте, что случилось с королем Хильдериком… Это было давно… очень давно… даже самые старые люди не помнят когда… — Король Хильдерик, любимый вождь вольных франков, был молод, как весна, прекрасен, как поляна, купающаяся в блеске месяца, отважен так, что только один бог войны равнялся ему… Когда он махал мечом и трубил в серебряный рог, то ему повиновались леса на двести миль вокруг. Из тысячи сел тянулись вооруженные воины и шли за своим королем, как идут лани за оленем. Послушные, преданные ему, они шли туда, куда он их вел, — на восток и запад, на север и юг, а где раздавался их военный клич, там могущественные цари падали к стопам юного Хильдерика. По обеим сторонам Рейна не было владыки счастливее Хильдерика.

Она устала и снова подкрепилась пивом.

Солдаты, занятые рассказом старухи, не заметили, как Арбогаст подошел к костру.

Он прислонился к стене и начал прислушиваться.

— Слухи о победах счастливого Хильдерика, — продолжала старуха далее, — дошли до ушей римского императора. Вот он выслал к нашему королю своих сановников с дарами и поклоном и приказал передать ему следующие слова: ‘Мне жаль, что ты тратишь свою молодость и отвагу в лесах Франконии. Все твои доблести не ослепят тебя такой славой, какую предназначили тебе боги. Если хочешь, чтобы блеск твоего имени озарил весь мир, то приходи ко мне со своим племенем, и я поставлю тебя над многими народами, которыми ты будешь править и предводительствовать’.

Старуха язвительно засмеялась.

— Хе… хэ… хэ… Злые духи стояли около Хильдерика в то время, когда послы императора говорили это, злые духи отуманили его прямое сердце настолько, что он поверил римлянам. Император нуждался только в могущественном слуге, а королю Хильдерику казалось, что предатель ищет его дружбы. Как некогда… давно уже, так давно, что только старая песня сохранила память об этом позоре… Много, много веков тому назад… когда наши предки рождались с ярмом на шее и цепями на ногах и росли только для того, чтобы своей позорной смертью тешить римскую чернь, так теперь и вы гибнете на полях битв для славы этого проклятого народа, который не в силах сам держать меч и щит в своих руках. Глупцы! Когда-нибудь вы наконец поймете, что не император — владыка государства, а вы…

Солдаты быстро вскочили и выпрямились… К костру приближался Арбогаст.

Старуха, увидев короля, подняла руки над головой, точно защищаясь. Она подстрекала римских солдат против императора, орлам которого они присягали… Она совершила преступление, за которое в военное время сажали на кол.

Съежившись в клубок, обезумевшая от страха, она ждала приговора и только тихо стонала.

Но произошло что-то необыкновенное… Арбогаст посмотрел на старуху и солдат каким-то загадочным взглядом и двинулся вперед, не сказав ни слова.

Он шел вдоль стены с глазами, опущенными книзу, не слыша переклички стражи, которая при виде короля обменивалась ночным паролем. Время от времени он останавливался, смотрел на звездное небо, что-то шептал и опять шел дальше.

В его сердце шла страшная борьба оскорбленного самолюбия с сознанием долга. Свободный франк, потомок непримиримых врагов Римского государства боролся в нем с приверженцем Феодосия.

Он вернулся домой и спросил глашатая, дремавшего в сенях на лавке.

— Славный Евгений удалился уже на отдых?

— Славный Евгений еще занимается, божественный государь, — отвечал невольник, став на колени.

Арбогаст вошел в большую залу, заставленную тремя рядами столов. За одним из них сидел Евгений, нагнувшись над кипой пергаментов, которые он просматривал.

Увидев короля, он быстро поднялся с кресла.

— Завтра ты отправишь двух послов, — сказал ему Арбогаст. — Пресвитер Аполлоний поедет в Константинополь к императору Феодосию, чтобы отвратить его гневную руку от Рима. Трое самых красноречивых советников сенаторского звания пусть поедут к королю Фравитте с дарами от меня и ласковым словом. Я на некоторое время хочу заключить перемирие с франками, потому что вижу, что мне необходимо покинуть, берега Мозеля для Виенны. Посольство к франкам будет сопровождать Арбитр со своим легионом.

— Все будет сделано по твоему приказу, король, — отвечал Евгений, наклонив голову.

Винфрид Фабриций лежал в своей приемной зале на мягкой софе и внимательно вглядывался в худое, преждевременно увядшее лицо человека низкого роста, который стоял перед ним, небрежно завернувшись в грязную тогу.

— Мне говорили, что ты ревностный слуга истинного Бога, — начал Фабриций, не поднимаясь с софы.

— Все мои помыслы и каждый час дня я посвятил Творцу неба и земли и Его распятому Сыну, нашему Господу Иисусу Христу, — отвечал дьякон Прокопий.

— Человеку, столь сведущему в нашей религии, — сказал Фабриций, — не нужно напоминать, что Добрый Пастырь более радуется обращению одной заблудившейся овцы, чем девяноста девяти праведникам. Взялся ли бы ты за обращение грешницы, омраченной языческими предрассудками?

— Я не одну уже поклонницу римского суеверия облек в одежду оглашенной.

— Но ту, которую я хочу доверить твоему попечению, ты не убедишь словом кротости и любви. Ты должен знать также пути и средства, действующие на разум.

— Прежде чем стать дьяконом, я был ритором.

На желтом лице дьякона светились бесстрастные глаза человека, который не отступит ни перед каким препятствием.

— Если ты исполнишь это трудное дело, — продолжал Фабриций, довольный своим исследованием, — я замолвлю о тебе слово божественному Валентиниану и постараюсь добыть для тебя епископство в Галлии. Но я требую от тебя не одного только красноречия. Пока ты не обратишь в христианскую, веру ту язычницу, до тех пор ты не будешь расспрашивать меня ни о чем и будешь подчиняться моим приказаниям с покорностью невольника.

Когда воевода напомнил об епископстве, глаза Прокопия на мгновение вспыхнули радостным огнем.

— Я буду смотреть только в душу этой язычницы, — отвечал он, — и вслушиваться только в ее грешные помыслы, чтобы найти дорогу к ее разуму. Я буду глух и слеп ко всему, что происходит вокруг меня. Распоряжайся мной, как своим невольником.

Воевода дал знак Теодориху, который оберегал двери от любопытства слуг, и оказал:

— Пусть дворецкий даст ему две теплые туники, меховое одеяло и воинский плащ…

Потом он обратился к Прокопию и сказал повелительным, голосом:

— Ты сегодня же оставишь Рим и направишься по Аврелийской дороге, но не скажешь никому, куда уезжаешь. В Луне ты остановишься в почтовой гостинице и дождешься вот этого моего слугу и поверенного (он указал рукой на Теодориха), а потом отправишься туда, куда он прикажет. Воля этого старика — моя воля. В Луне ты не будешь завязывать никаких знакомств. Когда прибудешь на место, не щади красноречия и молитв для обращения язычницы, чтобы я тебя мог как можно скорее наградить епископством. Мир с тобой, дьякон.

— Я буду молить Предвечного Бога, чтобы Он вложил в мой голос огонь, а в слова силу истины. Мир с тобой, воевода.

Когда Прокопий ушел, Фабриций поднялся с софы, заглянул сам в сени и боковые коридоры и, убедившись, что его никто не может слышать, почти вплотную подошел к Теодориху.

— Все ли готово? — спросил он шепотом.

— Как ты приказал, господин, — отвечал Теодорих таким же тихим голосом.

— А эти негодяи?

— Их пятеро, и ни один из них не задумается убить родного отца.

— Ты уверен в том?

— Они дрожат от нетерпения, чтобы доказать мне, что не боятся никаких богов.

— А наши невольницы?

— Женскую прислугу я еще вчера выслал ночью в Луну. Их сопровождает Германрих.

— А носилки, постели, ковры?

— Германрих забрал с собой всю домашнюю обстановку.

— Значит, завтра тотчас же после восхода солнца?

— Завтра с рассветом святейшая Фауста Авзония едет в Тибур. Ее особу охраняют только один ликтор и два невольника. Римляне верят, что горы, реки и придорожные камни оберегают весталок от опасностей.

Воевода и Теодорих переговаривались тихими, короткими словами, точно боясь чего-то, и постоянно оглядывались на дверь.

Завтра он порвет цепи, приковывающие весталку к прошлому Рима, а остальное докончит его любовь. Он не отдаст Фаусты никому, никому… Одна только смерть вырвет ее из его объятий… Но если негодяи, которые должны похитить ее, выдадут тайну?..

Воевода задумался. Его брови нахмурились, лицо приняло грозное выражение. Он снова наклонил голову к Теодориху и сказал:

— Преданность злодеев бывает изменчива, как преданность хищных зверей. Прирученный волк сегодня кусает ту руку, которую он лизал. Пока Фауста Авзония не омоет своего прекрасного тела в источнике высшей жизни, даже ветер не должен знать, где она скрывается.

Он вперил проницательный взор в лицо Теодориха и прошептал, отделяя слово от слова:

— Ты понял меня, старик? Ты можешь идти, — сказал воевода.

Теодорих, несмотря на ясное приказание, не уходил.

— Неужели в последнюю минуту тебя охватил неразумный страх?

— Чего мне бояться? Смерти? Солдат и слуга хорошо оканчивает свою жизнь, когда умирает за своего вождя и господина.

— Но почему твое лицо покрыто облаком печали?

— Не страх за эти несколько лет, которые мне осталось провести на земле, нагнал это облако.

— Ты опасаешься за меня?

— Какой-то внутренний голос говорит мне, что это похищение не одарит вас счастьем.

— Твой внутренний голос лжет! — воскликнул воевода.

— Внутренний голос лжет всегда, когда его предостережения становятся на дороге человеческих страстей.

Теодорих протянул руки к воеводе и заговорил задушевным голосом:

— Не гневайтесь, господин, мои старые глаза не хотели бы видеть вашего отчаяния. Она служительница богов, чистая дева, и вожделения мужчины не должны пятнать ее. Неужели вашей молодости во что бы то ни стало нужны ласки весталки? Сколько прекрасных женщин сотворил Добрый Пастырь для увеселения сердца воинов!

— Ты вовремя покидаешь это омерзительное гнездо языческих суеверий, потому что если бы ты остался дольше в Риме, то снова погряз бы в болоте идолопоклоннических предрассудков. Делай, что тебе приказывают, а не обсуждай приказания господина.

— Я всегда пользовался вашим доверием.

— Поэтому только я и слушаю тебя так терпеливо. Пусть тебя не пугает жреческий сан этой римлянки. Тот не священник, кто служит суеверию. Похищая Фаусту Авзонию, ты испросишь для своей грешной души милосердие Доброго Пастыря, ибо будешь действовать для славы Его. Обращенная весталка, родственница префекта Флавия, придаст много блеска нашей святой вере.

Теодорих грустно улыбнулся.

— Я сделаю все, что прикажете, — сказал он, — только помните, что я предостерегал вас.

Воевода повернулся к дверям, ведущим в его кабинет, но вдруг остановился и стал прислушиваться.

С улицы сквозь стены дома проникал какой-то шум, похожий на осеннюю бурю. Он то стихал, то усиливайся Замолкал и поднимался с протяжным свистом.

— Что это такое? — спросил воевода, посмотрев на Теодориха. — Неужели погода так переменилась?

Старый аллеман указал на потолок, в котором находился квадрат окна. Ясное солнце безоблачного дня падало в залу косым столбом света, разливавшимся по полу.

А со двора все доносился шум бури, то стихающий, то усиливающийся.

— Узнай, что там такое? — сказал воевода.

Прежде чем Теодорих успел исполнить приказание Фабриция, в передней раздались тяжелые шаги, и в залу вбежал аллеманский сотник.

— Бунт, бунт! — крикнул он, увидев Фабриция. — Весь город… Римляне… — Он был так испуган, что позабыл даже отдать воеводе честь и только жестом показывал на улицу.

— Римляне., огромная толпа… целое море… — говорил он, захлебываясь.

— Что случилось? — спокойно спросил Фабриций.

— Бунт, бунт!.. — бормотал сотник.

— Какой бунт? — крикнул на него Фабриций. — Вино, что ли, отбило у тебя соображение? Говори со мной, как трезвый человек.

Грозный голос воеводы возвратил сотнику сознание. Он выпрямился, коснулся правой рукой эфеса меча и ответил монотонным голосом подначального:

— Посольство, отправленное сенатом в Константинополь, сегодня утром вернулось в Рим. Славные сенаторы привезли отрицательный ответ. Император Феодосий не отменил последнего эдикта. Народ, узнав о результатах посольства, разлился по улицам и стал угрожать христианским храмам…

В глазах Фабриция блеснула радость.

— Не отменил? — спросил он. — Ты говоришь, что языческая чернь бунтует?

— Если бы не Флавиан и Симмах, народ бросился бы на Латеранскую базилику.

— Безумцы! — воскликнул Фабриций. — Немедленно вооружить мою аллеманскую стражу! Палатинский отряд послать на Марсово поле!

Он вынул из-за туники восковую таблицу и начертал на ней палочкой несколько слов…

— В лагерь за Номентанскими воротами! Во весь дух! — Он бросил табличку сотнику и выбежал из залы.

Через четверть часа он уже сидел на коне в полном вооружении. Он было поднял меч, чтобы дать аллеманской страже знак к выступлению, как перед воротами дома остановилась золотая колесница.

Он поморщился и осадил назад нетерпеливого коня.

В колеснице был Симмах.

Противники с минуту молча смотрели друг на друга, потом Симмах первый заговорил взволнованным голосом:

— Римский сенат моими устами приветствует воеводу Италии.

Фабриций отвечал каким-то неразборчивым ворчанием.

К этому приветствию он присоединяет просьбу, о снисхождении к справедливому негодованию последователей народных богов — продолжал Симмах. — Ты заслужишь благодарность государства, если удержишь стремительность своих солдат. Одна капля нашей крови, пролитая без нужды, произвела бы восстание, результат которого предвидеть никто не может.

Фабриций хотел ответить, что не боится черни, но, вспомнив наставления Валенса, сказал:

— Я буду охранять только церкви и жизнь христиан. Если твои единоверцы не поднимут руки на храмы Божии и не нарушат спокойствия города, я не обращу внимания на их безрассудную ярость.

Губы Симмаха дрогнули, лоб покрылся морщинами.

— Сенат поблагодарил бы тебя письмом, подписанным всеми сенаторами, если бы ты не раздражал отчаяние римского народа видом войска. Спокойствие восстановим мы сами. Сенаторы и весталки уже успокаивают возбужденные умы.

— Когда город взволнован безумием черни, то мое место на улицах, — резко ответил Фабриций. — Наместник императора не смеет прятаться под безопасный кров, когда области, вверенной его попечению, грозит буря.

— В таком случае я поеду впереди тебя, чтобы отстранить с дороги ненависть моих единоверцев.

— Поступай, как тебе повелевает твой рассудок, — ответил Фабриций и скомандовал:

— На Марсово поле!

Мечи стукнули, оружие зазвенело, кони встряхнули головами, и охранная стража воеводы Италии двинулась К главному рынку. Во главе ее ехал Симмах, который сам управлял колесницей.

Не опасение за голову Фабриция заставило римского патриота сделаться щитом для христианина. Если бы дело шло только о ненавистном ему галилеянине, то Симмах без раздумья бросил бы его на растерзание разъяренной толпы, но оскорбление, нанесенное императорскому наместнику, повело бы за собой уличную свалку, которая пока была еще нежелательна ни одному из староримских вождей.

Действительно сенаторы, посланные в Константинополь, привезли ответ, столь решительный и грозный, что Флавиан и Симмах потеряли надежду на мирную отмену распоряжений Феодосия, но прежде чем решиться на вооруженное сопротивление, нужно было ждать результатов посольства Кая Юлия. В Риме до сего времени не было известно ни о пребывании брата Порции в Тотонисе, ни о посредничестве Арбогаста.

Симмах, прикрывая собой Фабриция, спасал своих единоверцев от гибели, потому что преждевременное восстание могло бы уничтожить все приготовления римских язычников.

То, что он поступил с полной прозорливостью человека, который хорошо знает впечатлительность толпы, это обнаружилось в ту минуту, когда стража воеводы начала спускаться с Палатина.

Улицы, битком набитые народом, кишели, как громадные, необозримые муравейники. Над живым морем тел, разогретых лучами уже теплого февральского солнца, поднимался легкий пар от дыхания и испарений.

На улице стоял неумолкающий шум. Он то низко шел над толпой, то вдруг поднимался и со стоном северного вихря крутился над кровлями домов. Фабриций взором вождя окинул враждебное ему скопище и скомандовал:

— Сомкнись!

Голова одной лошади придвинулась к голове другой, солдаты дочти касались плечами друг друга. Стража образовала сплошную цепь, сверкающую золотом и серебром. Вместе с тем раздался громкий возглас Симмаха:

— Расступитесь, квириты!

Стоявшие впереди, увидев известного всем сенатора, начали подаваться назад. Имя Симмаха переходило из уст в уста. В густой массе тел мало-помалу образовался узкий коридор, достаточный для проезда его колесницы.

— Расступитесь, квириты! — просил Симмах. — уложите вашу скорбь к стопам Юпитера. Он отомстит за причиненную вам несправедливость, ибо его гром и молния еще обладают всемогущей силой.

В это время кто-то крикнул!

— Воевода!

Вокруг Симмаха и Фабриция на несколько секунд водворилась такая тишину, как будто внезапная смерть схватила толпу за горло. Тысячи глаз обратились на аллеманскую стражу и в остолбенении глядели на нее.

‘Этот дерзкий варвар осмелился своим присутствием издеваться над душевной скорбью римского народа?’— говорили эти изумленные взгляды.

И снова над громадным муравейником поднялся шум, сначала глухой, как ропот далекого моря. Из этого шума выделялись все более и более быстрые и многочисленные восклицания:

— Галилеянин!

— Враг наших богов!

— Варвар!

Эти восклицания, грозные, негодующие, сплетались вместе, пока не слились в один свистящий, страшный крик мщения:

— Убить его!

Из живого моря поднимались обнаженные руки. И в каждой из них сверкал отточенный нож.

Фабриций понял, что его стража, состоящая только из ста человек, не одолеет бешенства вооруженной толпы. Если бы его аллеманы перебили тысячу язычников, их сотрет и уничтожит другая тысяча.

Он мог бы отступить… Время еще было, но гордость солдата удерживала его.

Он наклонился к конской гриве, съежился, как хищная птица, и глядел на разъяренную толпу как воин, привыкший к борьбе со смертью. Первая рука, которая поднимется на него, больше не поднимется никогда. Он сам бросился бы в этот омут, если бы не помнил предостережений Валенса. Он будет только защищаться. Лицо его не побледнело, ресницы не дрогнули, глаза не потеряли своего блеска. Только губы его сжались плотнее, и правая рука судорожнее сжала рукоять меча.

Но и Симмах также понял, что от его присутствия духа зависят судьбы Рима. Гибель охранной стражи воеводы Италии навлекла бы на древнюю столицу легионы Валентиниана, а эту минуту язычники старались отдалить до тех пор, пока не будут кончены все их приготовления.

Он дернул коней, откинулся в глубь колесницы и распростер руки, заслоняя собой Фабриция.

— Тогда убейте и меня! — воскликнул он.

Толпа сразу примолкла. Народ видел перед собой только своего возлюбленного сенатора, защищающего воеводу, и заколебался. Руки, вооруженные ножами, опускались одна за другой, шум утихал.

— Убейте и меня! — повторил Симмах, срывая с себя тогу, — Убейте вместе со мной Флавиана, Юлия и всех, которые думают за вас, чтобы мы не видели вашего безрассудства. Сколько раз вам говорили, что могущественнейшей защитой служит терпение. А вы поступаете, как женщина, которая сначала чувствует, а потом рассуждает, вы, как неразумный ребенок, который понимает только то, что его окружает. Мы беспрестанно говорим вам: ждите! А вы безрассудной своей поспешностью уничтожаете дело наших рук. Вместо помощи вы постоянно доставляете нам новые заботы. Тогда умертвите и меня, и Флавиана, и Юлия, и всех сенаторов вашей крови и сами защищайте себя от могущества императоров.

Он распахнул тунику.

— Разите! — восклицал он.

Как масло успокаивает вспененные валы, так его слова усмиряли ярость толпы.

Римский народ знал, что знаменитый сенатор все свои помыслы посвятил делу приходящего в упадок язычества. Если он, Симмах, заклятый враг галилеян, прикрывает собой Фабриция, то несомненно это он делает по совету остальных сенаторов и видит в этом цель, которую может открыть публично.

Там, куда доходил голос Симмаха, буря утихла совершенно и сменилась тихим шепотом. Те, кто поспокойнее, объясняли соседям значение слов сенатора.

Только из отдаленных рядов долетали громовые раскаты грозных криков.

— Убить его, убить! — ревела толпа.

Но по мере того, как тихий шепот распространялся и охватывал все больший круг людей, постепенно слабели и крики мести:

— Защити нас перед могуществом императоров, отец отечества! — крикнул какой-то старик.

— Защити нас, защити! — просили ближайшие.

— Скажи, что нам делать?

Симмах поднял руку над успокоившимся народом и заговорил:

— Пока божественные лики Феодосия и Валентиниана украшают штандарты римского войска и смотрят на вас с храмов и общественных зданий, до тех пор вы должны уважать представителей их власти. Пусть никто не скажет, что римский народ насилием и предательством навлек на себя гнев римских императоров.

Он окинул толпу взглядом, который был красноречивее его двусмысленных слов, и спросил:

— Вы поняли меня, вириты?

В толпе снова пронесся тихий шепот, старшие объясняли что-то младшим, мужчины — женщинам.

Народ понял, что решительная минута еще не наступила.

— Распоряжайся нами, Симмах, защитник наших богов, — грянуло со всех сторон.

— Пусть ваши руки ничего не знают о пламени, которое пожирает ваши сердца, — говорил Симмах, усиливая голос.

Он во второй раз окинул толпу многозначащим взглядом и тронулся вперед.

Колесница медленно, шаг за шагом, с трудом продвигалась среди сплоченной массы народа. Толпа теснилась и освобождала дорогу знаменитому сенатору. Вокруг царила такая тишина, что было слышно дыхание людей, стоящих впереди. Римляне отворачивали головы иди опускали глаза, чтобы не смотреть на христианские знаки, сверкавшие на шлемах солдат.

Над этой печальной тишиной раздавался только глухой шум колес экипажа, сливающийся с мерным стуком оружия и звоном лат аллеманов. Время от времени слышался голос Симмаха:

— Расступитесь, кривиты, расступитесь…

Голос сенатора слабел с каждой минутой, Казалось, что он не требует, не просит, а только изливает свою жадобу.

Симмах ехал с высоко поднятой головой, но лицо его было так бледно, как будто долгая и тяжелая болезнь высосала из него всю кровь. Его седые волосы в беспорядке свесились на лоб, ресницы и губы нервно вздрагивали. Было видно, что гордый римлянин напрягает все силы, чтобы не пасть под бременем гражданских обязанностей. Ни он и ни один из вождей староримской партии даже в минуты отчаяния не допускали, чтобы обстоятельства когда-нибудь могли принудить их защищать разрушителей римских традиций от гнева римского народа.

И вот случилось то, чего никто даже не представлял себе. Один из самых пылких язычников своей собственной грудью в Риме, столице Юпитера, защищает свирепого врага, народных богов.

Народ чувствовал весь ужас этого положения и затаил дыхание, как ягненок под лапой волка.

От окликов Симмаха, от печальной тишины и тяжелого дыхания толпы веяло таким глубоким горем, что оно бросило свою тень даже и на душу Фабриция.

Ведь он прежде всего был храбрым солдатом, а солдат никогда не издевается над беззащитными.

Фабриций, видя перед собой толпу людей, угнетенных сердечной болью, забыл о своем отвращении к язычникам. Если б римляне бросились на него, он купался бы в их крови, грыз бы их зубами, но, покорные, они пробуждали в нем только чувство жалости.

Сложив руки на шее лошади, он поник головой, не смея глядеть по сторонам. В эту минуту он стыдился своей ненависти к язычникам.

Стража воеводы Италии не встречала ни одного благожелательного взгляда. Аллеманы продвигались вперед среди глухого молчания, как будто они были преступниками, которых римская чернь провожает на место казни.

На Марсовом поле воеводу ждал уже гарнизон столицы, Симмах увидел его и остановил колесницу.

— Теперь я тебе не нужен, — сказал он Фабрицию.

Когда он удалился, воевода встал во фронт отряда и громко сказал:

— Здорово, товарищи.

Ему отвечал глухой шум. Мечи не стукнули в щиты.

Ряды легионеров стояли неподвижно. Из-под шлемов на воеводу смотрели враждебные глаза, только в нескольких местах раздались отдельные голоса:

— Привет тебе, воевода!

Фабриций закусил губы. Он знал, что не овладел еще сердцами солдат, что его и легионы Италии разделяет религиозная ненависть, которая росла с каждым днем.

Он обратился к младшим офицерам и отдал приказ:

— Первая, вторая и третья когорты пусть восстановят порядок на улицах… Мечей не обнажать, народ не раздражать… В случае надобности пустить в ход щиты и кулаки… Когорты четвертая, пятая и шестая пусть окружат в середине города христианские храмы и не допускают до них бунтовщиков. Конница, за мной!..

Не сказав обычного приветствия, он двинулся к Целийскому холму, чтобы оградить Латеранскую базилику от ненависти язычников.

Симмах в это время возвращался назад той же самой дорогой.

Улицы уже начали пустеть. Только кое-где на площадях, перед храмами, еще стояли кучки людей и разговаривали вполголоса.

Там, где проезжал Симмах, он видел нахмуренные лица и печальные взоры. Никто не приветствовал его восклицаниями и рукоплесканиями, отцы не указывали на него сыновьям, матери — дочерям.

Истинное горе молчаливо.

Солнце уже заходило, когда Симмах повернул на Капитолий и остановил свою колесницу перед храмом Главных римских богов. Вечерние тени уже окутали Нижнюю часть громадного квадратного здания. Только золоченый фронтон еще сверкал в лучах гаснувшего дневного светила.

Симмах бросил вожжи какому-то нищему и по широким мраморным ступеням вошел в обитель Юпитера, Юноны и Минервы.

Внутри храм, поддерживаемый огромными колоннами, был так высок и обширен, что взгляд человека терялся в нем, как в бесконечности. Множество больших ламп, прикрепленных к колоннам, производили впечатление мелких звезд, затянутых мглой.

Симмах шел по середине храма к алтарю Юпитера, который горел в глубине, как солнце.

Он шел тихо и осторожно, потому что всюду его нота натыкалась на распростертых людей. Белые платья женщин и белые тоги мужчин, обрамленные широкой пурпурной полосой сенаторского звания, преклонялись во прахе. Весь римский патрициат принес свою скорбь к стопам отца народных богов. Время от времени поднималась чья-нибудь рука, и раздавался голос, дрожащий от слез:

— О Юпитер, Юпитер!..

Тогда белые платья и белые тоги колебались, как спокойные воды озера под дуновением легкого ветра, и тихие рыдания пролетали над преклоненными головами.

Потом снова наступила тишина.

Симмах, приблизившись к алтарю Юпитера, прислонился к колонне, сложил руки и взором, полным скорби, смотрел на изваяние покровителя Рима.

Старый Юпитер покоился на троне из слоновой кости. На его золотых волосах сверкал золотой венец, пурпурный плащ, затканный пальмами римского триумфатора, покрывал его плечи. В одной руке он держал изображение победы, в другой — гром и молнию.

Сотни ламп бросали дрожащий свет на золотые и серебряные приношения, на щиты, украшенные драгоценными камнями, на мечи и оружие, на мурринские вазы и драгоценные нарукавники идолопоклонников, которые многие века украшали обитель Юпитера, царящего в Капитолии вместе с Юноной и Минервой.

Для Симмаха и многих последних язычников этот сверкающий Юпитер был только олицетворением римских традиций, видимой цепью, соединяющей настоящее с прошлым. Преклоняя перед ним колени, они возносили свои молитвы к духам — покровителям родины.

Но не Юпитеру теперь молился Симмах:

— О, ты, правитель мира, которому угодно было иметь столько имен, сколько есть людских наречий, — смилуйся над Римом! Если мы не угадали твоего истинного имени, то не карай за неведение нас, слабых смертных, ибо ты не открыл нам, как ты хочешь, чтобы тебя величали. Если ты сила, разлитая во Вселенной, если ты соединяешься со всеми стихиями, приводя их в движение без посторонней помощи, если ты могущество, отрешенное от мира и носящееся над делом рук своих, — прости моей отчизне минуты забвения.

И он устремил пристальный взгляд на сверкающий облик Зевса, окруженного ореолом переливающихся лучей, как будто ждал ответа.

До него доносился немолчный, тихий шум вздохов и рыданий. Симмаху казалось, что белая волна тог и платьев, окутанная мраком вечера, удаляется, бледнеет, уходит в землю, меркнет. Его глаза, ослепленные блеском алтаря Юпитера, видели какую-то серую мглу, из которой временами выделялись неясные очертания человеческих фигур.

И внезапная боль так сильно охватила его душу, что он зашатался и упал на колени. Эти бесформенные контуры человеческих фигур произвели на него впечатление теней, исчезающих в пространстве.

Охватив голову руками, он без движения лежал на полу. Сердце римлянина было переполнено слезами, и он напрягал всю свою волю, чтобы сдержать их. Рыдания давили его грудь, теснились в горле. Он боролся с собой, чтобы не разразиться жалобами, как женщина.

— Неужели ты навсегда отвратила свой лик от детей Рима, неведомый владыка мира. Неужели ты не отменишь своего решения? — спрашивал Симмах. — Отчего?.. Отчего?..

Он обхватал грудь руками и с трудом перевел дыхание.

— Если тебя оскорбляет наше неведение, скажи, как называть тебя? Тебе служат горы и моря, солнце и звезды, ветры и молнии. Откройся нам в грохоте своих громов, бурь и ураганов. Смилуйся над Римом, над своим избранным народом! — молил он с отчаянием.

А до его слуха по-прежнему доносился несмолкаемый тихий шум вздохов и сдерживаемых рыданий, вливающийся в его душу безнадежной жалобой.

Симмах припал к пыльному полу своими седыми волосами. Он дал простор своему горю, и из его груди вырвалось отрывистое, сухое рыдание. Когда он лежал, подавленный, более жалкий, чем самый несчастный раб, к нему приблизилась белая фигура. Никомах Флавиан наклонился над своим другом, дотронулся до его плеча и проговорил тихим голосом:

— Встань и будь мужем! Пришли известия от Юлия.

Симмах вскочил на ноги.

— От Юлия? — прошептал он.

И блеск радости осветил его скорбное лицо.

— Юлий был у Арбогаста? Виделся с ним, говорил? О, если бы Арбогаст…

— Юлий был у Арбогаста в Тотонисе, откуда направился, в Виенну, чтобы далее вести начатое дело, — отвечал Флавиан. — С дороги он умоляет нас быть терпеливыми и шлет слова надежды. Пишет, что душу Арбогаста уже терзает огонь оскорбленной гордости, А из этого огня для нас возникнет свобода.

— О, если бы Арбогаст… — повторил Симмах, сжимая руку Флавиана.

— Если бы Юлию удалось перетянуть Арбогаста на нашу сторону, — говорил Флавиан, — то угрозы Феодосия обратились бы против него самого. В союзе о Арбогастом мы без особых усилий одолеем восточные префектуры.

— А без Арбогаста?

— Без Арбогаста нам остается обратиться только к помощи наших богов.

— Боги Рима уже давно покинули нас, — отвечал Симмах со скорбной улыбкой.

— Нам остается только победа или почетная смерть. Иного исхода нет после ответа Феодосия.

— Теперь настала твоя очередь, Вирий.

— Что было в моих силах, я сделал. Легионы Италии — на нашей стороне, префект Африки обещал прислать из Египта столько хлеба, сколько нам потребуется, денег и оружия у нас достаточно, сторонники прежнего порядка, разбросанные по целому государству, ждут из столицы сигнала.

Флавиан поднял полу тоги и тихо опустил ее на землю.

— Подождем еще дальнейших известий от Юлия, а если они будут неблагоприятны, то вверим судьбу Рима в руки бога войны. Пусть Марс выбирает между нами и Феодосием.

— Пусть выбирает, — повторил Симмах.

III

На дворе еще не совсем рассвело, когда на следующий день ворота атриума Весты отворились, и на улицу вышла Фауста Авзония, одетая в обычное, платье жрицы. Только вместо шелкового красного плаща на ней была надета длинная епанча из толстой белой шерсти.

Она посмотрела на небо. Легкие облака, как туман, тихо тянулись над городом. С востока дул холодный, пронизывающий до костей ветер.

Перед воротами весталку ждала колесница, запряженная четверкой белых лошадей.

В ту минуту, когда Фауста садилась в экипаж, с левой стороны показались три голубя и, покружившись над атриумом Весты, исчезли за стенами храма Юпитера.

— В Тибур! — приказала она.

Она сама отвязала пурпурные вожжи и тронулась в путь. Перед ней ехал ликтор, а сзади два невольника. Все трое были верхом.

Город уже просыпался. Торговцы и ремесленники отпирали железные ставни. Везде, где проезжал экипаж весталки, суматоха начинающегося дня прекращалась. Торговцы, ремесленники и дети прижимали руки к груди и с уважением наклоняли головы. Женщины становились на колени. Городская стража отдавала честь, как префекту.

Ликтор без всякой надобности выкрикивал монотонным голосом:

— Дорогу святейшей деве Весты!

Фауста Авзония отвечала ласковой улыбкой и благосклонным взглядом царицы, привыкшей к почестям.

Вдруг она вздрогнула. На перекрестке четырех улиц стоял человек, закутанный в галльский плащ. Из-под его капюшона выбивались светлые волосы, а на смуглом лице светились блестящие черные глаза.

И он также преклонил голову.

Вожжи задрожали в руках Фаусты, горячий румянец залил ее лицо и шею.

Экипаж исчез уже за поворотом улицы, а этот человек все еще стоял на одном месте, преследуя весталку жадным взором. И, только когда стук колес затих, он отбросил назад капюшон и смешался с толпой.

То был Фабриций.

Целую ночь он не сомкнул глаз. Беспокойство подняло его с постели и выгнало из дома. Стража, расставленная на Палатине, удивлялась бдительности своего начальника. Он несколько раз обращался к ним, спрашивал пароль, бранил без всякого повода, казалось, совсем не слышал ответов и бежал далее.

Он осторожно приближался к атриуму Весты, обходил кругом обитель весталок, прислушивался, забывая о собственной безопасности. С первым лучом пробуждающегося дня он вышел на дорогу, которая вела в Тибур и ждал.

После вчерашних происшествий он не был уверен в выезде Фаусты. Может быть, верховный жрец задержит ее в городе, может быть, она сама не захочет покинуть храм в такую грозную минуту…

Если бы она изменила свое намерение, план похищения, придуманный с таким трудом, пропал бы даром. Люди, нанятые Теодорихом, могли бы отказаться, или какое-нибудь иное непредвиденное препятствие могло освободить весталку от расставленных сетей.

Эти опасения лишили Фабриция сна, и, только увидав Фаусту, он вздохнул свободнее, но мучительное беспокойство не покинуло его окончательно.

Отъезд весталки был только началом задуманного дела. В ранние часы в Рим тянутся массы поселян. Теодорих может не найти места, удобного для нападения, а тогда…

При одной мысли о неудаче Фабриций содрогался всем телом и проклинал свое положение, которое связывало свободу его действий. Его юношеская страсть к Фаусте была такой силы, что, если бы ему приказали сейчас же выбирать между любовью весталки и наместничеством Италии, он, не колеблясь, потянулся бы за первым.

Чувствуя, что стены дома будут душить его, как тюремная крыша, он выехал за город, в лагерь, приказал войску выстроиться и в течение нескольких часов мучил солдат упражнениями.

Тем временем Фауста приближалась к Тибуртинским воротам, всюду сопровождаемая приветствиями римлян.

У самых ворот она услыхала за собой топот быстро бегущих лошадей и обернулась… Какая-то женщина мчалась, опустив вожжи. Голубой плащ, точно крылья, развевался над ее головой.

Поравнявшись с весталкой, она остановилась, бросила вожжи одному из невольников и вскочила в экипаж Фаусты.

— Не езди сегодня в Тибур, не езди… — говорила она задыхающимся голосом.

— Это ты, Порция? — отозвалась Фауста, узнав сестру Юлия — Не мягка, должна быть, твоя постель, если ты покидаешь ее в такое раннее время.

— Не езди сегодня в Тибур, святейшая! — умоляла Порция, целуя руку весталки.

Фауста погладила рукой раскрасневшееся лицо девушки.

— Почему, дитя? — спросила она ласково. — От холода пасмурного дня меня охраняет одежда.

— От могущества злых демонов, которые завидуют твоей добродетели, тебя не защитит самое толстое сукно, — продолжала Порция.

И, наклонившись к уху Фаусты, она прошептала:

— Я видела тебя во сне на большом лугу… Ты собирала цветы, чтобы украсить ими алтарь непорочной Весты. Вдруг на тебя налетел огромный ястреб, схватил в когти, унес в небесную лазурь и исчез в воздухе… Сверху на землю падали цветы и лоскутья твоей жреческой одежды… И цветы и лоскутья были смяты, загрязнены. Не езди сегодня в Тибур, святейшая.

Лицо Фаусты омрачилось. Суеверная римлянка вспомнила о трех голубях, которые появились с левой стороны, и начала колебаться. Ее останавливала также и встреча с Фабрицием.

Но если она вернется в атриум Весты, что она скажет верховному жрецу, чем объяснит свое непослушание? В Тибур она ехала по его повелению. Опасение какого-нибудь неожиданного поступка со стороны воеводы не может оправдать ее, никто не должен знать о его грешных чувствах к ней. Любовь христианина была позором для весталки.

Фауста не могла вернуться назад.

— Вчерашние уличные сборища, по-видимому, настолько настращали твое молодое сердце, — сказала она, — что злоба галилеян пугает тебя даже во сне. Не бойся за меня. Наши боги еще царят в Риме и заботятся о безопасности своих служительниц.

Она поцеловала Порцию в голову.

— Завтра я буду ждать тебя в атриуме, чтобы поблагодарить за твое беспокойство.

— Возьми меня с собой, святейшая, — просила Порция.

— Ты хочешь защищать меня от этого огромного ястреба? — улыбнулась Фауста. — Если он настолько силен, как тебе представилось, то он и тебя похитит вместе со мной, а Констанций Галерий мне никогда не простит этого. Не удерживай меня, дитя. Гелиос уже высылал вперед себя розовоперстную денницу, а дорога в Тибур гористая.

Она приказала ликтору перенести Порцию в ее экипаж и выехала за ворота.

Стража опустила перед ней мечи, а сотник приветствовал ее восклицаниями, как и своего начальника.

Дорога в Тибур шла по берегу узкой реки, извиваясь и поворачивая вместе с ней. Вначале приходилось ехать вдоль домов огородников, которые снабжали столицу овощами, но на третьей миле постройки становились все реже. Только одни виллы, летние жилища римских купцов, сверкали белизной своего мрамора из-за куп кипарисов и каштанов.

И телеги, которые прежде тянулись непрерывными рядами, попадались теперь реже. Белый пояс весталки и ленты, развеваемые ветром, издали сдерживали их движение. Путешественники, спешившие в Рим, склонив голову, ожидали, пока экипаж весталки не минует их. Наиболее усердные выходили из экипажей и падали на колени.

Фауста всех приветствовала обычной милостивой и благосклонной улыбкой важной госпожи, с малых лет привыкшей к почестям.

На четвертой миле она поравнялась с телегой, которая тащилась шагом, хотя в ней сидели только трое мужчин.

На окрик ликтора посторонилась с дороги и эта телега, но сидевшие в ней не поклонились весталке. Один из них, который правил, повернул голову в сторону, двое остальных окинули быстрым, пристальным взглядом невольников Фаусты, как бы измеряли их силу.

Когда колесница уже опередила их, то правивший телегой ударил лошадей и поехал в нескольких шагах от весталки.

День становился все светлее. Сквозь тучи, покрывающие восток, просвечивала полоса медного цвета, отблеск которой широко разливался вокруг. Ветер стих, деревья перестали шевелиться — и во всей природе воцарилась тишина.

Среди этой тишины из-за медной полосы показался край огненного шара. Сначала он выкатывался медленно, потом все быстрее и быстрее, пока над сумраком холмов, показавшихся на горизонте, не повис огромный, красный щит, и сразу исчезли последние тени ночи.

Фауста простерла руки к солнцу.

— Привет тебе, Гелиос, бог света! — заговорила она вполголоса. — Осуши своим теплом слезы моего народа. Пусть твое пламенное око сегодня глядит только на улыбки счастливых. Привет тебе, Гелиос!

Красный щит бледнел, желтел — медная полоса пропадала, расплывалась, тучки становились все легче, все (прозрачнее, Ветер проснулся снова, деревья заколыхались.

Фауста плотнее закуталась в плащ и стегнула лошадей.

На сердце у нее таилось какое-то тревожное чувство, которого она не могла осилить. Ей казалось, что кто-то хватает ее сзади за платье, стараясь стащить с колесницы. Несколько раз она оглядывалась назад, и всегда ее взгляд падал на людей, которые ехали за ней следом. Они смотрели на нее с таким напряженным вниманием, с таким нахальством, что она тотчас отворачивала голову, оскорбленная их бесстыдством.

‘Что это за люди могли быть?’ — спрашивала мысленно она себя. Ни один из почитателей народных богов не осмелился бы приблизиться к весталке на несколько шагов. Может быть, это галилеяне?.. Но и христиане, живущие в Италии, уважали хранительниц священного огня за их чистоту, за отречение от бренного земного счастья.

Воображение рисовало перед глазами Фаусты огромного ястреба Порции. Он висел над ее головой, протягивал к ней когти… Светлые перья покрывали его голову, черные, изумительно блестящие глаза горели над кривым носом…

Фауста так сильно дернула вожжи, что лошади попятились назад.

У ястреба Порции были глаза Фабриция…

Кто эти люди? Ведь Фабриций в ту памятную ночь расстался с ней, угрожая встретиться в другом месте. Это значило, что он не потерял надежды сблизиться с ней, не взирая ни на что.

‘Неужели этот галилеянин осмелится поднять руку на весталку оберегаемую всем народом?’ — спрашивала Фауста.

А тревожное предчувствие, охватывающее ее с каждым разом все сильнее, отвечало:

‘Кто осмелился нарушить неприкосновенность храма Весты, тот не остановится и перед насилием’.

И вдруг… лицо Фаусты покрыл румянец, она улыбнулась. Весталка была женщиной, а женщине всегда льстит любовь, более сильная, чем опасение позора и смерти. Если бы она не сложила к ногам Весты мечтания своей молодости, то, может быть, не оттолкнула бы чувства, страстность которого была достойна ее взаимности.

Как раз в это время ей навстречу шла какая-то крестьянка. Увидав весталку, она преклонила на дороге колени.

Почесть, воздаваемая ее сану, напомнила Фаусте обязанности ее положения. Она тряхнула головой, точно хотела освободиться от грешных мыслей, но сердце женщины и дальше пряло золотую нить девических грез.

Фауста очнулась только тогда, когда раздался голос ликтора:

— С дороги! Место святейшей деве Весты.

Впереди по дороге ехала большая дорожная карета с опущенными шторами. Фауста хотела ее объехать, но карета помешала объезду. В то же время телега, едущая сзади, так близко придвинулась к ее колеснице, что лошади незнакомых людей почти касались ее невольников.

Напрасно кричал ликтор, ругались невольники и Фауста погоняла своих лошадей. Едущие спереди и сзади не обращали внимания на брань и крики. Когда Фауста пускала лошадей, пускали и они, когда она натягивала вожжи — и незнакомцы двигались вперед не спеша.

Упорное молчание и необычайная дерзость непрошенных попутчиков снова напомнили Фаусте ястреба Порции и угрозы Фабриция.

Она оглянулась вокруг. Окрестности были пусты и безлюдны. По дороге уже не встречались белые виллы. Только вдали, в горах, сквозь голубую мглу едва виднелись бедные деревушки.

Фаусту охватил страх. Несчастье, которое может случиться с ней, повергнет Рим в смятение.

Она напрягла зрение. Может быть, встретится какой-нибудь верный поклонник народных богов и освободит ее от такой необычной опеки.

Но по дороге, насколько хватало зрения, не было никого видно. Добраться бы только до северных деревушек, и она спасена. Она обратится к властям…

В голове Фаусты бродили беспорядочные мысли. Она все яснее чувствовала, что ей угрожает опасность. Это подсказывали ей быстрое биение сердца и неприятный холод, пробегавший по ее телу.

— Пусть эти люди посторонятся с моей дороги. Прикажи им именем префекта претории! — обратилась она к ликтору.

Но и имя Флавиана также не подействовало на неотвязчивых попутчиков. Карета двигалась в молчании, как будто в ней никого не было.

Окрестности становились все пустыннее, глуше. Направо и налево тянулись безлесные луга. Холодные и сумрачные горы, уходящие в облака, становились все ближе.

В сердце Фаусты боязнь уступила место гневу. Эти наглецы стесняли ее свободу, пренебрегали ее приказаниями.

Она нагнулась и отпустила вожжи.

Произошло что-то странное. Карета, колесница и телега, вытянувшись в одну линию, мчались и как бы состязались в цирке перед лицом римского народа:, лошади фыркали, люди молчали, из-под копыт летели искры, тучи пыли поднимались кверху.

Фауста, бледная, с глубокой складкой на лбу и раздувающимися ноздрями, старалась во что бы то ни стало обогнать карету, но незнакомый путешественник мчался так же быстро, как и она.

Вдруг в том месте, где дорога разветвлялась на две стороны, карета остановилась так неожиданно, что лошади Фаусты наскочили на нее. Одна из них упала на землю, остальные бросились в сторону, вожжи перепутались.

Прежде чем Фауста успела опомниться, за ее плечами раздались громкие голоса. Она оглянулась… Один из ее невольников плавал в крови, другой оборонялся от двух нападающих.

Она выхватила из-за туники стилет, но в эту же самую минуту кто-то вскочил в ее колесницу, набросил ей на голову покрывало, и двое сильных рук подняли ее в воздух.

Несколько минут спустя карета и телега мчались по боковой дороге к северу. Густые клубы пыли вскоре закрыли удалявшихся.

Ни нападавшие, ни защищавшие не заметили, что испуганные глаза какого-то старика видели насилие, которому подверглась весталка.

За кустом сидел нищий, который чинил свою одежду. Когда карета исчезла в отдалении, он вышел из-за прикрытия положил трупы ликтора и невольников на колесницу, отрезал постромки убитой лошади и направился к Риму.

* * *

В то время как это происходило на дороге в Тибур, воевода в Риме, в лагере за городом, испытывал выносливость своих солдат. Пройдя с ними обычные упражнения, он приказал им воспроизвести штурм крепости. Сам он шел пешим во главе атакующих и бросался на воображаемых врагов с таким бешенством, будто они были действительными врагами. Он взбирался по лестнице на стены, брал осадные машины, бранил отсталых или неловких, кричал, командовал.

Трибуны и сотники в изумлении переглядывались друг с другом. Еще никогда воевода не обнаруживал такого рвения.

Подчиненные не знали, что мысли их начальника в беспокойстве и тревоге устремлялись постоянно на Тибуртинскую дорогу.

— Теперь они должны быть на второй миле, теперь на третьей, на четвертой, на пятой… Как бы только им не помешал какой-нибудь случай… Почему я сам не могу участвовать в похищении… Не следовало доверять негодяям такого важного дела… Теодорих уже стареет…

Неуверенность, опасение, надежды сменялись в сердце воеводы и увлекали его с места на место. Но в этот хаос внутренней борьбы иногда проникал и голос рассудка.

— А если по дороге встретится кто-нибудь, знающий Теодориха, или если эти нанятые негодяи отступят в последнюю минуту…

Неудавшееся нападение принудит императорского уполномоченного к позорному бегству из Рима, заставит бросить пост, на котором он должен был Служить своей вере и христианскому правительству.

Был уже полдень, когда воевода разрешил солдатам вернуться в казармы. Он хотел дальше продолжить учение, но рядовые начали роптать. Они падали от голода и усталости.

Фабриций возвращался в город один, без свиты. Взгляды подчиненных раздражали его.

Когда он проезжал ворота, ему показалось, что стража смотрит на него иначе, чем обыкновенно.

В городе его поразила тишина, царящая на улицах. Люди собрались в кучки и шептались о чем-то.

На ступенях храмов, перед статуями обоготворенных императоров лежали женщины с распущенными волосами. Лавки и магазины быстро запирались, мелкие торговцы складывали свои палатки.

Фабриций чувствовал, что этот переполох находится в связи с Фаустой Авзонией, и все большая тревога перепутывала его мысли.

— Может быть, она защищалась,, может быть, ее ранили… убили… может быть, она вырвалась из рук похитителей и вернулась в Рим?

Он подозвал городского сторожа.

— Я вижу, что город одевается в траур, — спросил он подбежавшего к нему сторожа. — Разве умер кто-нибудь из знатных?

— Боги наслали на Рим страшное несчастье, знаменитый господин! — ответил старик.

— Несчастье?

Фабриций силился сохранить спокойствие.

— Несчастье, говоришь ты? — повторил он беззвучным голосом. — Разве ангел смерти коснулся своими крылами кого-нибудь из сенаторов?

Он затаил дыхание и ждал, хотя нетерпение терзало его нервы, как ветер листья осины.

— Какие-то злодеи на Тибуртинской дороге напали на святейшую Фаусту Авзонию и увезли ее на север.

Сторож поднял руки к небу и воскликнул от души:

— Будь они прокляты! Пусть после смерти земля выбросит их из своих недр, чтобы они не знали покоя в царстве теней! Пусть отец богов осудит их на муки Тантала за оскорбление, горе и позор Рима!

На глазах язычника блеснули слезы.

Фабриций перевел дыхание.

— Кто же принес эту печальную весть в город? — спросил он.

— Свидетелем безбожного насилия был какой-то старик.

— Может быть, он узнал похитителей? — быстро перебил Фабриций сторожа.

— У злодеев на головах были капюшоны, а на лицах черные маски, Пусть их поразят громы Юпитера!

Фабриций пришпорил лошадь и поскакал к Палатину, Везде по дороге виднелись запертые магазины, мастерские и погруженные в печаль люди. Мужчины, одетые в черные тоги, спешили в храмы. Женщины из, народа вопили на улицах, рвали на себе волосы, посыпали пылью одежду.

Воевода, глядя на это искреннее отчаяние, понимал, как тяжело он оскорбил чувства язычников.

Напрасно он убеждал себя, что оскорбление, нанесенное идолопоклонникам, не есть оскорбление, что, обращая весталку в христианство, он оказывает услугу своей вере. Проклятия сторожа звенели в его ушах, проникали в его мозг, в его сердце, пробуждая в нем совесть солдата.

Он похитил Фаусту, как потаенный убийца, вступил в союз с простыми разбойниками. Не в открытой битве он вырвал из пасти судьбы свое счастье.

Когда он въезжал на Палатин, навстречу ему выехал отряд конницы. Это Флавиан послал их в погоню.

Румянец стыда залил лицо Фабриция.

Теперь он был лжецом, он, который укорял Флавиана в предательстве. И лжецом, во сто раз более достойным презрения, ибо если префект претории старался усыпить его бдительность, то делал это из любви к родине, а его преступление породила обыденная человеческая страсть.

Опустив глаза, Фабриций отдал прислуге лошадь. Ему казалось, что все удивленными взглядами следят за его движениями.

Он не вошел в дом. Начальник его канцелярии предстал бы немедленно перед ним с новостью, которая потрясла весь город. Усердный чиновник будет ему говорить о Фаусте Авзонии, будет строить предположения, мучить его догадками. А может быть, он спросит его о Теодорихе и аллеманах, посланных вчера ночью без его ведома.

Фабриций не чувствовал себя достаточно спокойным, чтобы удерживать любопытство своего чиновника в должных границах. Он хотел прийти в себя, восстановить нарушенное равновесие.

Быстро пройдя переднюю, он по боковым коридорам направился в сад, в котором невольники-германцы обрезали сухие ветки деревьев и подметали дорожки.

Он подошел к стене, оперся на нее и стал прислушиваться.

Снизу на него веяла неприятная, глухая тишина кладбища. В городе замерла всякая жизнь. Люди забыли о труде, о нуждах дня, о своих делах, угнетенных тяжестью всенародного несчастья.

И Фабриций все яснее понимал ужас своего поступи ка. Хотя он знал, что язычники окружают весталок особым суеверным уважением, но не представлял себе, что они так глубоко примут к сердцу оскорбление, нанесенное традициям долгих веков.

Он уже не мог отступить. Проступок, раз совершенный, влек за собой цепь лжи и низости. Его деятельность в Риме окончилась бы в ту минуту, когда язычники узнали бы о его безрассудстве. Говорил же ему граф Валенс, что отказ Феодосия не будет еще последним триумфом нового порядка. Пока Флавиана не заменит другой префект претории, до тех пор законы идолопоклонников не перестанут быть обязательными для древней столицы государства.

Пока Фабриций раздумывал о средствах сохранить тайну до полного обращения Фаусты, к нему осторожными шагами лисицы приблизился человек, одетый в дырявую тогу. Он самодовольно усмехался и шевелил пальцами, как бы считал деньги, и шел так тихо, что обратил внимание воеводы только тогда, когда проговорил:

— Привет твоей светлости приносит твой нижайший слуга, — сказал он слащавым голосом, весь согнувшись в дугу.

Фабриций обернулся. Перед ним стоял Симонид.

— Что тебе надо? — спросил он резко.

— С чем же иным мог бы такой ничтожный червь, как твой преданнейший раб, прийти к такому сильному вельможе, как не с униженной просьбой, — отвечал Симонид, наклоняясь почти до земли. — Я ищу ключ от твоего милосердного сердца.

— Ты хочешь сказать, что ищешь ключ от моей шкатулки. Говори, чего ты хочешь, только короче, времени у меня мало.

— Добрый Пастырь одарил твою светлость не только богатырской отвагой, но и разумом мудреца, око которого читает в душе смертных, как в открытой книге, — продолжал Симонид, не переставая кланяться. — Ты знаешь, господин, что денежки дают бедному уважение людей. Без золота до сих пор никто не был ни добродетельным, ни щедрым, ни…

— Слишком много слов выходит из твоих уст, — прервал его Фабриций. — Ты хочешь денег? Сколько?..

Симонид молчал, глядя исподлобья на воеводу, Его косые глаза бегали, брови двигались то вверх, то вниз, уки загребали что-то к себе. Он, видимо, обдумывал цифру, которую хотел потребовать.

— Сколько? — с нетерпением крикнул Фабриций.

— Я трудился всю жизнь как невольник, — начал Симонид, указывая на свою дырявую тогу, — и заработал себе вот это рубище. Старость клонит меня к земле, притупляет взор, обессиливает ноги и руки. Я хотел бы обладать на склоне дней собственным домиком и невольницей, чтобы остаток жизни мог…

Он остановился, неуверенным взглядом посмотрел на воеводу и проговорил дрожащим голосом:

— Сто тысяч сестерций вполне бы обеспечили спасение моей души.

Фабриций насмешливо улыбнулся.

— Почему не миллион, не два, не три? — сказал он. — Дорого ты ценишь свою подлую душу, если требуешь столько, чтобы откупиться от когтей злых демонов. Уйди, глупец, пока мои рабы не показали тебе дорогу на улицу.

Симонид, который до сих пор стоял, покорно согнувшись, медленно выпрямился. Его хитрые глаза сделались злыми, нижняя губа выдвинулась, как у кошки, собирающейся укусить.

— Однако я бы советовал твоей светлости, — сказал он сухим голосом, процеживая слово за словом, — чтобы ты смилостивился над моей грешной душой. И самый маленький червяк может чувствительно укусить самого сильного зверя.

Фабриций был удивлен внезапной переменой, происшедшей в фигуре и голосе грека. Этот бездельник грозил ему, хотел выманить у него деньги. Неужели он знает больше, чем нужно?

— Ты угрожаешь мне? — сказал он, нахмурив брови.

— Я не угрожаю, а только советую, — отвечал Симонид. — Ведь я служил тебе верой и правдой. Без меня ты не узнал бы, по каким дням Фауста Авзония стережет священный огонь идолопоклонников, без моей помощи Теодорих не нашел бы тех молодцов…

Побледневшее, почти синее лицо воеводы, стиснутые губы, нахмуренные брови и глаза, горящие холодным огнем, говорили ему что-то такое страшное, что он затрясся, как будто его охватил внезапный холод. Он хотел бежать — ужас приковал его ноги к земле, хотел звать на помощь — страх схватил его за горло.

С разинутым ртом, с широко раскрытыми глазами он стоял под взглядом Фабриция, парализованный его угрожающим видом.

Несколько минут эти два человека смотрели друг на друга затаив дыхание. Наконец воевода сказал:

— Как человек умный, ты должен знать, что тайны сильных убивают таких ничтожных, как ты. Ты следил за мной и Теодорихом, чтобы заработать деньги для покупки собственного дома и невольницы. У тебя будет самый крепкий дом, и никакая сила не выгонит тебя оттуда…

Грек упал на колени и застонал:

— Я не знаю ничего… Я никогда не знал ничего… И знать не буду… Я лгал… согрешил… Фаусту Авзонию похитили торговцы невольниками… Я их видел… разговаривал с ними вчера… и хорошо их знаю… Смилуйся над бедняком… Такой червь, как я, не может ничего знать… мне никто не поверит… Смилуйся, божественный, бессмертный государь…

И он извивался у ног воеводы.

Но Фабриций продолжал со страшным спокойствием судьи, изрекающего смертный приговор:

— И ты, такой сообразительный, думал, что Винфрид Фабриций отдастся в твои грязные руки, как связанный баран? Ты, такой проницательный, полагал, что я соглашусь зависеть от твоей милости, от милости шпиона и предателя? Как же ты глуп, мудрый грек!

— Смилуйся над своим верным слугой, божественный, вечный, святой господин, — умолял Симонид. — Я ничего не знаю, ничего, ничего…

— Ты скоро будешь таким молчаливым, что силы всего света не вырвут из тебя моей тайны. Минуты твои сочтены.

Симонид оглянулся вокруг. Перед ним была стена, за спиной тянулся сад, над ним стоял воевода с мечом.

Он понял, что ему остается только быстрая оборона.

Сделав вид, что он молится, он осторожно опустил руку за пазуху и вдруг вскочил, ударив стилетом в грудь воеводу. Сталь зазвенела, ударившись о кольчугу, скрытую под туникой.

Симонид произнес проклятие и хотел повторить удар, но, прежде чем он успел поднять руку, его горло стиснули такие ужасные клещи, что кровь брызнула у него из носа.

Фабриций поднял его кверху и душил, не помня себя от гнева. Глаза грека выкатились из орбит, язык высунулся изо рта, хриплое дыхание вырывалось из груди.

Фабриций потрясал им в воздухе, как тряпкой. Кровь Симонида обагрила его белую тунику.

Он еще раз сжал горло грека и бросил его трепещущее тело о каменную стену.

— Пусть пожрет тебя ад, шпион! — прошептал он сквозь стиснутые зубы.

Фабриций кликнул невольников и, когда они прибежали, проговорил:

— Этот пес поднял руку на вашего господина. — И он указал на стилет Симонида. — Я покарал его. Закопать его тотчас же в саду, и пусть память о нем навсегда останется в этих стенах.

Войдя в дом боковыми дверями, он снял с себя окровавленную тунику, умылся, переоделся и удалился в свой кабинет.

Глашатаю, который дремал у порога, он сказал:

— Сегодня я не принимаю никого. Ты можешь идти.

— Начальник канцелярии твоей знаменитости просит о докладе, — сказал невольник.

— Я говорю — никого! — крикнул воевода.

Он сел, обхватил голову обеими руками и мысленно стал вспоминать события последнего дня.

Вчера у него на совести еще не было ни одного пятна. Если он был беспощаден к язычникам, то исполнял только обязанности цезарского уполномоченного.

Сегодня он совершил гнусное насилие, побратался со злодеями, умышленно лгал, жестоко оскорбил несчастный народ и в конце концов убил старика…

Со стены на него смотрел Спаситель.

Фабриций отвернулся, чтобы не встретиться глазами с печальным взором Христа.

— Дорого плачу я за твою любовь, о Фауста! — простонал он закрывая лицо руками.

Палящее солнце погожего мартовского дня заливало потоками лучей ‘прекрасную Виенну’, которая широко развернулась по обе стороны Роны.

Поэт Марциал справедливо назвал эту старую римскую колонию ‘прекрасной’. Императоры и наместники Галлии украсили свою любимую резиденцию таким множеством церквей, храмов и памятников, что ни один, провинциальный город не мог сравниться с Виенной. Ее украшали Юлиан Отступник, Грациан, Максим и Валентиниан.

По примеру государей и их сановники строили великолепные дворцы, бани и театры, выпрямляли улицы, содержали площади и базилики в величайшем порядке.

Над самой рекой, в саду, находилось большое здание, окруженное высокой стеной с острыми железными шипами наверху.

Кай Юлий и Констанций Галерий в утреннюю пору подходили к воротам этой стеньг. Они шли пешком, без прислуги, одетые в обыкновенные сенаторские тоги, в высоких шнурованных башмаках из белой тонкой кожи.

Два старых солдата, исполняющих обязанности привратников, загородили им дорогу.

— Нельзя, — сказал один из них. — Покажите разрешение графа священного дворца.

— У нас есть разрешение самого императора, — сказал Юлий с иронической улыбкой, сунув в руки сторожей по золотой монете. — Рассмотрите этот пергамент за бутылкой хорошего вина. Там не только имя, но и лик нашего божественного государя.

Солдаты, оглянувшись, быстро сунули монеты за туники и пропустили сенаторов.

Через каждые десять шагов вдоль широкой аллеи, усаженной каштанами, стояли заслуженные солдаты, с обнаженным оружием в руках, и каждый из них требовал разрешения графа.

Юлий уже не утруждал себя ответами, он совал направо и налево в грубые руки бородатых солдат деньги с такой ловкостью, точно ничего другого в жизни не делал.

— Я не был бы так искусен, — заметил Констанций.

— Если бы ты пожил подольше в Виенне или Константинополе, то научился бы этому очень скоро, — ответил Юлий. — И я сначала удивлялся бесстыдству этого сброда, а теперь, как видишь, забавляюсь этим.

По мере того как они поднимались вверх, аллея расширялась, соединяясь перед самым дворцом с широким квадратным двором, который кишел людьми разных чинов и должностей.

Невольники в красных туниках, обшитых золотой бахромой, стройные сирийские юноши, безусые евнухи, черные нубийцы с кольцами в ушах, рыжие галльские стрелки сновали из стороны в сторону. Военные высших чинов в серебряных шлемах и латах, опоясанные голубыми, желтыми и красными шарфами, чиновники в длинных шелковых плащах с нашитыми на них драгоценными камнями, суетились перед дворцам, сверкая на солнце всеми цветами, как блестящие жуки.

Белые тоги сенаторов бесследно потонули в этом море ярких красок и ослепительного блеска. Никто не обращал внимания на римских патрициев, у которых не было ни медалей, ни наплечников, ни даже портретов императора. Низший из слуг императора затмевал Юлия и Галерия богатством одежды.

К дворцу вели широкие мраморные ступени, охраняемые с обеих сторон ‘протекторами’ и ‘доместиками’ [гвардия христианских цезарей, прежние преторианцы]. Сыновья французских, аллеманских и галльских вельмож, все молодые и рослые люди, нарочно избранные для украшения портика цезарского дворца, внимательней вглядывались в каждого, кто проходил мимо них. Христианские монограммы, выложенные рубинами, искрились на их золоченых шлемах и щитах, желтые шелковые плащи шелестели при каждом их движении.

Юлий приблизился к одному из них, который отличался пурпуровым поясом, и сказал:

— Кай Юлий напоминает о себе знаменитому Рикомеру.

Знаменитый Рикомер, сотник доместиков, окинул взором сенатора, не переменив даже своего положения, Опершись плечом о колонну, он небрежно отвечал:

— Мне говорили, что ты вернулся в Рим.

— От Виенны до Рима дорога не дальняя. Я приехал, чтобы получить аудиенцию у нашего божественного государя.

— Это будет трудно. Его вечность теперь приготовляется к принятию святого крещения. Сам архиепископ Медиоланский будет совершать обряд.

— Я слышал, что религиозные обряды не освобождают мысли нашего императора от государственных занятий.

— Текущими делами заведуют графы.

Рикомер посмотрел на Юлия сквозь полуопущенные веки. По его губам пробежала пренебрежительная улыбка.

Юлий приблизился к нему и сказал тихим голосом:

— Я помню, что тебе когда-то нравились мои испанские лошади. Если у тебя не переменился вкус, то я буду очень счастлив, если ты их запряжешь в свою колесницу.

В глазах Рикомера мелькнул мимолетный блеск радости. Однако он ответил равнодушно, как будто щедрый подарок не доставил ему никакого удовольствия:

— Благодарю твою светлость от имени моего кучера, который влюблен в испанских лошадей. Что же касается меня, то я предпочитаю британских. Они рослее и сильнее.

— Если бы ты устроил мне свидание с камергером священной ложницы [камергер священной ложницы был личным камергером императора], — сказал Юлий, — то, может быть, в моей конюшне нашлись бы также и британские кони.

— Великий камергер сейчас покинет священные покои его вечности, — сказал он. — Я поставлю тебя на такое место, чтобы он увидел тебя.

Он взял Юлия под руку, кивнул головой Галерию и повел сенаторов через портик к дворцу.

В передней царило постоянное движение. Всюду переливались и искрились яркие краски, шелестел шелк, сверкали золотые шлемы, горели рубины, изумруды, сапфиры. Поминутно черные евнухи отодвигали пурпуровые занавески на дверях, и из покоев Цезаря выходили разные сановники. Они шли, высоко подняв головы, вдоль блестящих рядов протекторов и доместиков.

Рикомер шепнул несколько слов сотнику дворцовой стражи и показал знаком сенаторам встать около него.

— Оттуда должен выйти главный камергер, — пояснил он Юлию.

Время от времени в глубине передней показывался глашатай и громко выкрикивал чье-нибудь имя. Счастливый подданный его вечности, которому после долгих мытарств удалось достигнуть желанной цели, протискивался за невольником через толпу. Его провожали завистливые взгляды тех, кого ему удалось опередить.

Римские сенаторы, сдавленные со всех сторон, стояли, глядя на двери, откуда должен был показаться сановник.

Лица с каждой минутой становились сумрачнее. Губы у Юлия начали дрожать, Галерий кряхтел и оглядывался кругом, как пойманный тур.

Ни тот, ни другой никогда не толкались в чужих передних. Чтобы избежать этого, они всегда держались вдали от цезарского двора, предпочитая расположению Феодосия и Валентиниана свою самостоятельность.

— Уйдем! — проворчал Галерий.

Юлий удержал его за тогу.

— Мы для Рима переносим это унижение, — прошептал он.

— Я задыхаюсь…

Нетерпение начало овладевать и Юлием. В это время занавеска раздвинулась, и головы всех преклонились перед молодым, рыжим мужчиной, который окинул собравшихся надменным взглядом.

— Его вечность, наш божественный государь сегодня не примет к себе больше никого, — произнес главный камергер.

Он хотел пройти сквозь блестящий ряд ожидающих, но, заметив Юлия, остановился и покровительственно потрепал его по плечу.

— Кай Юлий? — сказал он. — Приветствую тебя в Виенне! Тебе нужно что-нибудь от меня?

— Привет и тебе, — ответил Юлий. — Мои очи жаждут видеть божественный лик нашего бессмертного государя.

— Хорошо, хорошо, но только не сегодня и не завтра, а послезавтра. Запишись на листе желающих получить аудиенцию и терпеливо жди своей очереди.

Камергер кивнул головой Юлию и удалился, предшествуемый ликторами.

— Зачем мы унижаемся перед этим сбродом? — вскричал Галерий, размахивая руками. — Зачем мы стучимся в двери, которые для нас никогда не отворятся? Я давно говорил тебе: бить и бить! А вы напрасно тратите время, забавляетесь какой-то игрой. Наши отцы иначе разговаривали с врагами Рима.

— По приказу наших отцов вооружался весь цивилизованный мир, — ответил Юлий с печальной улыбкой. — А за нами не пойдут даже легионы Империи.

— За нами пойдет Италия.

— Арбогаст раздавит Италию в одной битве. Без его помощи мы не можем начать войны с Феодосием, а Арбогаст перейдет на нашу сторону только тогда, когда будет страшно обижен Валентинианом. Нужно как-нибудь ускорить это.

— Мне надоела эта фальшивая игра.

— Она оскорбительна и для моей гордости, но, увы, ложь — это оружие слабых.

Сенаторы, насупившись, шли по улицам Виенны, в которой кипела такая жизнь, как будто она была столицей государства.

Разноцветная и разноязыкая толпа заливала все тротуары., Посередине улицы тянулись носилки, переносные кресла, колесницы, кареты, повсюду бежали скороходы в пестрых платьях, кричали глашатаи, ликторы, расчищая дорогу для придворных сановников.

На площади перед храмом обоготворенных Августа и Ливии внимание сенаторов обратили на себя носилки необычной формы. Они напоминали форму лебедя, и все были украшены страусовыми перьями. Их несли шесть невольниц в грязных, растерзанных платьях римских плакальщиц.

Прохожие останавливались, таращили глаза, шептались и указывали пальцами друг другу на оригинальные носилки.

Но это, должно быть, не особенно интересовало их хозяйку — молодую женщину, которая небрежно раскинулась на желтых вышитых подушках и презрительно смотрела на любопытную толпу.

— Эмилия! — воскликнул Юлий. — Как эта блудница попала в Виенну?!

Актриса Эмилия, увидев сенаторов, издалека послала им поцелуй.

— Здравствуйте! — радостно крикнула она.

Когда они приблизились к ней, она произнесла?

— Как хорошо, что вы приехали в Виенну. Надеюсь, что вы навестите меня сегодня. Мне так здесь надоело, что я готова в присутствии всего города обнять вас и расцеловать.

Сенаторы быстро отстранились от носилок.

— Вы боитесь? — засмеялась Эмилия. — Не бегите от меня, если вы любите Рим, а я знаю, что вы его любите. И я теперь люблю наш священный вечный город, хотя клеветала на него в минуту разлуки. Только вдали от родины начинаешь ценить ее. Не смотрите на меня так сурово. Я не буду раздражать и смущать вас. Клянусь тенью Софокла, я не буду оскорблять ваших чувств и горестей. Я римлянка, и душа моя жаждет римских воспоминаний. Приходите ко мне…

Она оживилась и говорила горячо, сердечно, с искренней просьбой в глазах.

— Вы не поверите, какое наслаждение встретить своих в толпе чужих людей! И актеры умеют любить родной город.

Сенаторы, которые сначала недоверчиво смотрели не Эмилию, теперь улыбнулись.

— Я не думаю, чтобы в Виенне ты получила столько золотых венков, как в Риме, — сказал Юлий, снова приблизившись к носилкам. — Галилеяне не любят вашего искусства.

— Не за венками и аплодисментами я приехала в Виенну, — ответила Эмилия. — Я по приказанию его вечности должна каяться за грехи молодости, должна обильными слезами смыть с души все пятна и умолять Бога галилеян, чтобы Он смилостивился надо мной. Вот я и каюсь и, как видите, лью слезы, даже на улице.

Она показала рукой на своих невольниц, переодетых плакальщицами.

Констанций и Галерий весело рассмеялись.

— Ты, должно быть, никогда не мечтала о такой роли, — сказал он.

— А тебя это забавляет! — Эмилия погрозила ему пальцем. — В наказание тебя следовало бы хоть в течение дня продержать на той пище, которой меня угощают галилеяне. Представьте себе, что эти постники, эти плакальщицы в мужском платье, беспрестанно навещают меня по приказу его вечности и мучают меня несносной болтовней о каком-то милосердии какого-то Бога, который сжалился даже над блудницей. Вы понимаете?

— А что же ты ответила на это? — перебил Юлий, с губ которого не сходила тонкая улыбка.

— Сначала я внимательно слушала, — что же мне делать в этой трущобе? Но когда мне надоедает их глупая речь, я начинаю защищаться по-женски. Я как будто нечаянно расстегиваю тунику, выставляю из-под платья ногу, приближаюсь к святому мужу, прижимаюсь к нему, кладу руки ему на плечи…

— И святой муж забывает о своей святости, — перебил Галерий, который задыхался от смеха.

— Как бы ни так. Святой муж собирает свои священные книги и уходит, преисполненный священного гнева.

— И все они делают так? — спросил Юлий.

— До сего дня убежало восемь человек. Завтра мне собираются прислать какого-то усмирителя всякого греха. Говорят, что этот неустрашимый герой питается кореньями и акридами, пьет только воздух, дышит запахом неба, а с богами разговаривает так же свободно, как я с вами. Мне становится весело, когда я подумаю о стычке с этим мешком, набитым голодом, жаждой и добродетелью. Приятное развлечение в моем одиночестве.

— Если вы не пренебрегаете моей компанией, славные отцы, — проговорила она, глядя на сенаторов умоляющими глазами, — то я пойду с вами пешком. Я знаю, что болтовня гистрионки смущает ваши важные мысли, но мы находимся в чуждой для нас среде. Римляне, будьте снисходительны к римлянке.

Сенаторы не отказали актрисе в чести, о которой она умоляла и взором и голосом. Они пошли рядом с ней, не обращая внимания на шепот толпы.

— Скажите, зачем вы сюда приехали? — продолжала Эмилия. — Римляне не для одного удовольствия приезжают в Виенну. Может быть, я буду в состоянии помочь вам. Меня окружают разные люди, которые обыкновенно толкутся около молодой женщины, если молва разгласила о ее таланте и веселой жизни.

Юлий и Галерий вопросительно посмотрели друг на друга.

Они знали Эмилию по театру, встречали ее иногда у кого-нибудь из своих родственников или друзей, но никогда не принадлежали к числу ее поклонников. Ревностные язычники, подражающие Марку Аврелию и Юлиану Отступнику, они сторонились шумных забав и развязных женщин.

Эмилия отгадала причину их нерешительности.

— Если бы я вам сказала, что мое пребывание в Биение пробудило во мне римлянку старых времен, вы могли бы не поверить мне. Я все та же Эмилия, которую породили Вакх и Венера. Я не люблю Капитолийского Юпитера за его гром и молнии. Я не понимаю, как вы, молодые и богатые, обладающие всеми средствами для того, чтобы выпить из жизни всю ее сладость, можете проходить мимо человеческого счастья. Я ненавижу печаль, важность, обязанности, но еще больше, чем вы, ненавижу галилейскую веру, превращающую цветущую землю в угрюмую темницу. Наши боги принимают участие в радостях людей и не грозят им постоянно загробной карой за какое-нибудь пустое прегрешение. Наши боги не требуют от смертного, чтобы он для какого-то небесного венца, витающего в облаках, отказался от своей плоти, сделался мумией, увядшим листом, камнем, пеплом. Если безусловно нужно, чтобы какие-нибудь боги вмешивались в дела людей, то пусть уж это будут жители Олимпа. Их легче умилостивить, смягчить их гнев, наконец, обмануть их. За несколько белых телиц, зарезанных в Капитолии, даже громовержец Юпитер проясняет свое громоносное чело. А галилейский Бог сразу требует, чтобы ему посвятили всю жизнь, все помыслы и пожелания, и обещает за это только награду в царстве теней.

— А ты предпочитаешь быть лучше актрисой на земле, чем царицей по другую сторону Стикса, — сказал Галерий. — Плохо же тебя обучают галилейские священники.

— Если они будут меня долго мучить, то я соблазню самого святейшего из них и за уши приведу его в Рим.

— Ну, этого тебе не удастся сделать.

— Не удастся? Кто не боится женщины, или, как они говорят, сатаны, тот не бежит от соблазнов. Если бы я только захотела…

— Ты говоришь о молодых, здоровых людях, В таких в Виенне нет недостатка.

Эмилия презрительно улыбнулась.

— Ну, они не стоят моих взглядов и ласк, — сказала она, пожав плечами. — Да кому они нужны в этой трущобе? Истинные галилеяне те, которые чтут своего Бога, избегают меня как прокаженную. От меня сторонятся также все богатые и независимые варвары. Представьте себе, что эти франконские и аллеманские медведи сохраняют верность своим женам и называют преступлением свободную любовь. Что это за страна, что за понятия и обычаи? Я даже и не воображала о таком захолустье. Боги сурово наказали меня за клевету, которую я бросила. Риму в минуту моего отъезда. У нас не так. У нас еще есть люди умные, снисходительные, щедрые, которые умеют еще платить за одно обещание тысячами, десятками тысяч.

Сенаторам это не понравилось. Эмилия, говоря о духовной силе новых людей, сама не зная, коснулась их больного места.

— А тут что? — продолжала болтать актриса. — Император, молодой и красивый, по целым дням сидит со священниками и занимается набожными разговорами, знатные варвары ходят по улицам нахмуренные, важные, как будто внутри них хранится вся добродетель, женщины закрывают себе глаза, когда встречаются со мной, чернь показывает на меня пальцами. Только этот льстивый, блудливый придворный сброд льнет ко мне и то урывками — по вечерам. Что же это такое? Преступница я, что ли, или старая, безобразная баба, от которой нужно бежать, чтобы она не напустила каких-нибудь чар? Не выношу я их, ненавижу, презираю! — закричала вдруг Эмилия, топая ногами. Если бы я могла насолить им, то послала бы в Луглун Венере десять телиц.

И снова, без всякого перехода, лицо ее изменилось. Из разгневанного, мстительного оно сделалось ласковым и добрым.

— Я ожидаю вас сегодня, славные отцы, — заговорила она мягко, сложив руки, как на молитве. — Не к обеду, потому что это не доставит мне никакого удовольствия. Я знаю, что в еде вы умереннее моих невольников. Я жажду только видеть римские лица и слышать римскую речь. Вот моя темница.

Она сделала гримасу избалованного ребенка и ударила молотком в ворота сада, в котором находилась маленькая вилла.

Когда она скрылась в доме, послав сенаторам воздушный поцелуй, Галерий сказал Юлию:

— Мы можем воспользоваться для наших целей связями этой блудницы и ее ненавистью к здешним придворным.

— И я думаю о том же, — отвечал Юлий. — Если бы нам удалось раздразнить этого рыжего кота, как Эмилия называет камергера, против Арбогаста, то половина дела была бы сделана. Ближе всех стоящий к Валентиниану, посвященный во все его замыслы и тайны, камергер лучше меня нашел бы дорогу к его надменности и подозрительности. Надо непременно отправиться к Эмилии.

На заезжем дворе под вывеской ‘Красный Олень’, где остановились Юлий с Галерием, их ожидал римский курьер. Посланный Флавиана, увидев сенаторов, поспешно отдал им пергамент, перевязанный золотым шнурком.

Юлий развернул письмо Флавиана, прочитал его и снова начал пробегать глазами строки, как будто хотел убедиться, что глаза не обманывают его. Лицо его было спокойно. Только брови его незаметно сдвинулись. Флавиан извещал о похищении Фаусты.

— Префект послал погоню за похитителями? — спросил он курьера.

— Сыщики префекта нашли их следы на Аурелийской дороге, но потеряли их за Генуей, — отвечал курьер.

— За Генуей? — повторил в раздумье Юлий. — А Винфрид Фабриций в Риме? — спросил он после некоторого молчания.

— Воеводу я видел неделю назад на Марсовом поле.

— Но, может быть, Рим оставил кто-нибудь из его слуг?

— Разведчики донесли префекту, что воевода за день до похищения выслал по Аурелийской дороге несколько телег с невольниками и десять аллеманов из своей личной стражи. И его любимого слуги, старого Теодориха, давно уже не видно в городе.

— Хорошо. Отдохни сегодня, чтобы завтра ты мог вернуться в Рим. Ты отвезешь от меня письмо к префекту.

Когда он остался наедине с Галерием, то подал ему письмо Флавиана.

Галерий, прочитав, скомкал пергамент и бросил на пол.

— Я говорил и говорю постоянно, — вскричал он, — напоминаю без устали, что нужно бросить эту работу крота. Мы подкапываемся под них, а они в это время оскорбляют самые дорогие наши чувства. Если мы и дальше будем только совещаться, вместо того чтобы действовать, они скоро начнут разрушать наши храмы. Надо во что бы то ни стало вызвать Фаусту Авзонию из их святотатственных рук.

— Надо, но как? — спросил Юлий, глядя на Галерия со снисходительной улыбкой. — Гнев не покажет нам дороги к месту, где спрятана Фауста, не найдет преступника.

— Ее похитили галилеяне…

— Несомненно, но кто именно? Галилеян в государстве тысячи тысяч.

Галерий молчал, не зная, что сказать.

— Ты постоянно кричишь, а я думаю. Хочешь знать, кто похитил Фаусту?

Галерий вытаращил на него глаза.

— Ты помнишь, как Фабриций явился в атриум Весты? Припомни-ка хорошенько, как вел себя воевода.

— Он пожирал Фаусту жадным взором. Помню, он не хотел уходить, хотя мы не были особенно любезны с ним.

— Значит, кто же похитил Фаусту?

— Фабриций!

— Вот видишь, что иногда лучше спокойно подумать, чем громко кричать. Через несколько часов я скажу тебе, что надо сделать, чтобы Фауста вернулась к своим священным обязанностям, а теперь прикажи подать обед.

Месяц уже серебрил кровли Виенны, когда сенаторы постучали в двери Эмилии. Им отворил тот самый невольник, который сторожил в Риме вход в дом актрисы.

В передней Юлий шепнул Галерию:

— Если мы застанем у Эмилии кого-нибудь из придворных, то прошу тебя следить за своим лицом и движениями. Лучше всего тебе ничего не говорить, чтобы каким-нибудь неосторожным словом не пробудить подозрительности этих лисиц.

Прислуга актрисы, должно быть, была предупреждена о посещении сенаторов, потому что глашатай, не спрашивая, тотчас же повел их через несколько комнат, освещая дорогу цветным фонариком.

— У твоей госпожи есть гости? — спросил его Юлий.

— Главный камергер священной ложницы прибыл после захода солнца, — ответил невольник, и, указав на светлое пятно, вырисовывающееся на темном фоне, тихо удалился.

Юлий приподнял шелковую занавеску и остановился на пороге маленькой комнаты. На софе лежала Эмилия, а у ее ног на коленях стоял главный камергер.

— Почему ты постоянно откладываешь до следующего дня? — говорил сановник дрожащим голосом. — Если ты еще будешь мучить меня, то я силой сломаю твое упорство.

Он хотел обнять актрису, но она увернулась с ловкостью змеи.

— Если бы божественный Валентиниан узнал о твоем греховном вожделении, то несомненно лишил бы тебя обязанности охранять свою священную ложницу. Ваши священники поучают, что тот нарушает закон галилейского Бога, который смотрит на женщину с вожделением..

— О правилах нашей веры ты можешь говорить с епископом, когда-то тебе потребуется, со мной же говорят языком Анакреонта, Катулла и Тибулла.

— Ваши священники называют этих поэтов развратителями общества.

В ответ на это великий камергер схватил Эмилию в объятия и старался ее поцеловать. Она, извиваясь, заслоняла рот рукой и поворачивала голову в сторону дверей, как бы искала помощи.

Юлий быстро опустил занавеску, но Эмилия уже заметила его.

— Привет вам, славные отцы! — крикнула она громко.

Камергер вскочил на ноги и бросил на сенаторов, когда они вошли в комнату, взгляд злой собаки, отогнанной от кости. Со стыда он не знал, что делать. Он кусал губы, озирался, поправлял на себе тунику.

Эмилия с лицом, озаренным искренней радостью, подбежала к своим землякам. Схватив их за руки, она проговорила:

— Благодарю вас, благодарю, благодарю… Мне кажется, что вместе с вами в мой дом вошла моя семья. Скажите, чем я могу вам служить. Я привезла с собой из Рима амфоры с вином времен Диоклетиана…

Она выбежала из комнаты и, вернувшись, показала рукой на скромную обстановку.

— Если я пробуду дольше в Биение, — говорила она, язвительно улыбаясь, — то меня Бог галилеян возьмет живой в свое царство. Я лью слезы на улицах, живу хуже любого сапожника на Субуре, питаюсь разговорами в благочестивыми людьми. Я чувствую сама, что добродетель начинает хозяйничать во мне, как у себя дома. Видите, грешные смертные уже начинают молиться мне на коленях.

И она взглянула на царедворца, который, ответив легким кивком головы на вежливые поклоны сенаторов, без приглашения развалился на единственной софе, которая находилась в комнате.

Эмилия сама пододвинула гостям кресла.

Вы давно оставили Рим? Расскажите мне, что играют с нового года в театре? Довольны ли вы моей заместительницей? Я не думаю, чтобы эта толстая корова сумела воплотить великие образы греческой трагедии. Ливия не умеет даже ходить в котурнах.

— В этом отношении мы не можем удовлетворить твое любопытство, — ответил Юлий. — Мы выехали из Рима в первой половине ноября, а дорога нам предстояла тяжелая. Мы были на севере Аллемании, в Тотонисе, у короля Арбогаста.

Говоря это, он следил незаметно за камергером.

Придворный слушал внимательно.

— В Рим прибыл молодой воевода, какой-то Винфрид Фабриций, аллеман или франк — этих новых римлян столько набирается из разных стран, что никогда точно неизвестно, какого они происхождения, — и начал держать себя у нас точно в завоеванной стране. Мы принесли на него жалобу Арбогасту.

— И что же Арбогаст ответил вам? — спросил камергер, приподнимаясь на подушках.

— Он отвечал, что отзовет Фабриция из Рима и в скором времени возвратится в Виенну, чтобы водворить здесь порядок. Совершенно не понимаю, что такое он подразумевает под этим. Всем верноподданным его вечности известно, что в Виенне повелевает божественный Валентиниан. Неужели этот гордый варвар хочет навязать свою волю нашему государю?

Камергер подозрительно, с недоверием всматривался в лицо сенатора, но оно было так спокойно, что на нем нельзя было ничего прочитать.

— Мы дожили до странного времени, — продолжал Юлий равнодушным голосом, как будто рассказывал об обыкновенных вещах. — В восточной половине цезарства правят, собственно говоря, готы, в западной — франки. Арбогаст говорил с нами языком императора. Узнав о назначении Фабриция, он обезумел от бешенства. Он грозил всем верным слугам нашего государства, в особенности нападая на приближенных его вечности. ‘Этих подлых галилейских лисиц, этот презренный придворный сброд, — кричал надменный варвар, — я брошу на съедение псам. Я очищу Виенну от этих прихлебателей, рассею на все четыре стороны эту толпу дармоедов, лжецов и взяточников, я украшу все каштаны аллеи, ведущей ко дворцу императора, графами, воеводами, камергерами, ловчими…’

Главный камергер поднялся и сел на софе. Скверная улыбка поползла по его губам.

— Смелы твои слова, сенатор, — перебил он Юлия.

Тот пожал плечами.

— Я повторяю только то, что слышал, и удивляюсь, как это вы позволили Арбогасту так зазнаваться.

Эмилия, догадавшись, что Юлий с тайной целью запускает отравленное жало в душу камергера, не вмешивалась в разговор. И она внимательно слушала, подливая в кубки столетнее вино.

— Повторил ли бы ты то, что говоришь мне, его вечности? — спросил камергер.

Юлий ответил без колебания:

— С этой целью я и прибыл в Виенну. Меня возмутила надменность Арбогаста.

Его лицо было все время спокойно, голос неизменно равнодушен.

— Я не знаю, чем особенно ты провинился перед Арбогастом, что так особенно пришелся по вкусу его ненависти. Он обещает заставить тебя танцевать с медведями на арене амфитеатра.

Камергер вздрогнул и быстро поднялся с софы.

— С ним потанцует сперва король Фравитта, — пробормотал он. — Мы постараемся, чтобы Арбогаст не вернулся в Виенну. Прежде чем снег растает, от его франков не останется и следа. Подкрепления мы ему не пошлем.

— Фравитта будет танцевать с Арбогастом, но только на дружеском пиру. Арбогаст заключил с ним союз.

Кубок затрясся в руках камергера, вино пролилось через край.

Наперсник Валентиниана подошел к Юлию и вперил в него пораженные ужасом глаза.

— Берешь ли ты на свою ответственность это известие? — проговорил он, бледнея. — Божественный император сурово наказал бы себя за легкомысленную ложь.

— Я сам присутствовал при том, как Арбогаст посылал к Фравитте посольство с дарами и дружескими словами. Через несколько недель главный вождь военной силы западных префектур станет перед воротами Виенны. Приготовьте для него триумфальную арку, чтобы у него была готовая виселица для тех, кого он особенно возлюбил.

Камергер, который в это время пил вино, захлебнулся. Он посмотрел змеиным взглядом на сенатора и простился с Эмилией.

За спиной раздался смех Галерия и актрисы.

— Едва ли он будет спать спокойно после твоих новостей, — воскликнула Эмилия. — Из того, что я слышали, я догадываюсь, что вы приехали в Виенну с целью возбудить гнев Валентиниана. Я не спрашиваю, зачем вам это нужно, и не требую, чтобы вы посвятили меня в свои тайны, я только прошу, умоляю, научите меня, что мне делать, чтобы эта придворная челядь танцевала с медведями и львами на арене амфитеатра. Я буду рукоплескать как сумасшедшая и не подниму руки кверху, о нет! Сброд! Они хотят меня заставить подчиниться, меня, у ног которой перерезали жилы римские патриции. Они называют меня распутной публичной женщиной… Негодяи!

— Если ты хочешь заслужить вечную благодарность Рима, — ответил Юлий, — то говори каждому из придворных, что Арбогаст поклялся всех наушников Валентиниана предать позорной и мучительной смерти. Повторяй им это постоянно, при каждой встрече стращай их гневом Арбогаста, возбуждай их трусость, подлость и алчность, и мы, когда ты снова вернешься к нам, мы засыплем тебя градом золотых венков.

— Вы можете быть уверены, что я не буду щадить этих холопов. Сцена научила меня многим словам, которые могут растерзать грудь человека. А когда боги позволят мне снова выступить перед вами на сцене Помпея, то я щедро заплачу вам за ваше хорошее отношение ко мне. Из моих уст на римский народ польется пламя Тиртея.

Она встала посреди комнаты, выпрямилась, откинула голову, протянула руки вперед и начала декламировать…

Черные брови Эмилии слились в одну линию, глаза засветились угрюмым огнем, черты лица окаменели. Голосом, полным, сильным, который лился из ее груди потоком, она читала ‘Боевой клич’ Тиртея.

На лицах сенаторов выступил румянец, они гордо подняли головы, их ноздри раздувались. Сверкающими глазами смотрели они на актрису, которая, казалось, выросла и стала выше.

От Эмилии не укрылось впечатление, которое она произвела. Она довольно улыбнулась и сказала:

— Видите, и худшая из дочерей Рима может вам на что-то пригодиться.

Когда сенаторы возвращались в свою гостиницу, Валерий сказал по дороге:

— Ты хотел мне сообщить, что нужно сделать, чтобы Фауста Авзония вернулась к своим священным обязанностям.

— Ты завтра поедешь в Лугдун, наймешь в гладиаторской школе пятьдесят лучших гладиаторов и освободишь Фаусту из плена Фабриция.

— Ты знаешь место, где Фабриций скрыл Фаусту?

— Префект Виенны, которого я просил разузнать, сообщил мне, что у воеводы есть имение в Аллемании, в Южной Галлии, и какая-то уединенная вилла вблизи Нидеи, в окрестностях Цеменела, настолько затерявшаяся в горах, что даже сборщики податей о ней забыли. В Аллемании теперь свирепствует война, а в Южной Галлии, густо заселенной нашими сторонниками, Фабриций не нашел бы более безопасного уголка для такой ценной птицы. Значит, остается только эта вилла, которую ты отыщешь и нападешь на нее ночью.

— Почему непременно ночью? — спросил Галерий.

— Потому, что ночью ты легче справишься с аллеманами и слугами Фабриция. Один регулярный солдат в открытом бою осилит пятерых гладиаторов. Будь осторожен, держи свою стремительность на уезде.

— Всегда эта осторожность, — проворчал Галерий.

— Я не спорю, что ваш Бог — Бог добра и милосердия, но до сих пор не вижу воплощения его добрых заповедей, — говорила Фауста. — Поэтому не трудись напрасно. Твои слова сбегают по моей душе, как дождь по покатой крыше.

Она сидела на вершине высокой скалы, составляющей последнее звено горной цепи, которая отделяла Ведианцию от Лигургии. Перед ней расстилалось Средиземное море, за ней высились Альпы, над ее головой сияло голубое небо, испещренное легкими облачками.

— Я до тех пор буду стучаться в сердце твоего святейшества, — отвечал Прокопий, — пока оно не откроется для нашей истины.

— Ты забываешь, что стоишь перед весталкой, с ко-рой говорят только тогда, когда она дозволит это.

— Если бы твое святейшество пожелало…

Фауста прервала Прокопия нетерпеливым движением руки.

Солнце зашло за гору, оставив за собой золотистую полосу. Скалы, изгибы прибрежья, стены домов, обращенных к западу, еще светились. На море, настолько голубом, что даже небесная лазурь бледнела перед ним белели клочки пены, издали похожие на чаек, которые целыми стаями носились над волнами.

У ног Фаусты лежали свитки пергаментов. Она подняла один из них, развернула его и начала просматривать.

— Если бы правила, находящиеся в этих книгах, стали когда-нибудь законом живых, прочувствованным и исполняемым без принуждения, то на земле воцарилось бы Царство Божие. Но люди — это совокупность страстен, которые сдерживаются только страхом наказания на земле или после смерти.

— Исповедующие истинную веру стараются достичь высокого примера, указанного Господом нашим Иисусом Христом, — сказал Прокопий. — ‘Не заботьтесь для души вашей, что нам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться, ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам’.

Фауста, опустив голову на руки, глядела в пространство, вслушиваясь в шум моря, которое неустанно стремилось с юга на север, как будто хотело разорвать скалистые оковы и разлиться вокруг.

Но оно не разлилось бы далеко, ему преграждали путь альпийские исполины. Если бы даже море и одолело первую низшую гряду, поросшую дубами и елями, то его остановила бы вторая, настолько высокая, что на ее нагих вершинах, убеленных вечным снегом, не мог расти даже вереск.

На западе уже погасла золотая полоса. Вечерний сумрак поглотил все краски дня. Голубые волны приняли цвет стали, зелень деревьев потемнела.

Не первый уже раз грустные мысли Фаусты с этого места устремлялись к югу. Она приходила сюда со скрытой надеждой, что кто-нибудь увидит и освободит ее.

Внизу, вдоль берега моря, извивалась дорога, соединяющая Италию с западными провинциями цезарства. По этой дороге мчались в Виенну курьеры Флавиана, тянулись римские купцы, из которых каждый, если бы только узнал, что почти касается тюрьмы оплакиваемой в Риме весталки, сейчас бы обратился к властям за помощью, чтобы вырвать ее из рук тюремщиков.

— Я не хочу признать милосердия вашего Бога. Я его почитаю, женскую душу не может не тронуть милосердие его учения, но любить его я не могу. Завтра запри свои книги в сундук. Я не буду больше слушать тебя.

— Потом она сказала Теодориху:

— Проводи меня, страж моей темницы.

Старый аллеман зажег факел и пошел вперед.

Скала соединялась с предгорьем, западный отрог которого постепенно спускался в широкую равнину.

Теодорих останавливался там, где вода размыла землю или нагромоздила камни, и светил Фаусте, заботливо следя за каждым ее шагом.

За каменной стеной природной крепости, среди померанцевой рощи, стояла вилла Фабриция. Перед ее портиком горел костер, около которого сидели аллеманы охранной стражи воеводы Италии.

— Погасить немедленно огонь! Собак запереть, наблюдать за малейшим шумом! — крикнул Теодорих.

Он вошел с Фаустой в виллу, миновал боковые коридоры и остановился только на крытом дворе.

Четыре большие хрустальные лампы, заслоненные индийскими тканями, освещали залу розовым светом. Мягкие восточные ковры покрывали весь пол, вьющиеся растения обвивали колонны из белого мрамора.

Фауста, оправив на себе складки платья, устремила на Теодориха гневный взгляд.

— Долго ли ты будешь оскорблять мой жреческий сан? — спросила она.

Теодорих пожал плечами.

— Не дело солдата и слуги отгадывать намерения вождя и господина. Я делаю только то, что мне приказано.

— Старик, ты исполняешь позорные приказания.

Теодорих молчал.

— Ты знаешь, что я посвящена богам, — говорила Фауста, — а всякая собственность богов священна. И твой Бог не может оправдать насилия Фабриция. Разве тебя не страшит суд твоего Бога? Только миротворцы будут названы его сынами, как написано в ваших книгах.

Теодорих опустил голову.

— Длинный ряд годов убелил твою голову. Скоро ангел смерти угасит огонь твоей жизни, а ты, к которому духи предков уже простирают руки из царства теней, пятнаешь свою душу святотатством и навлекаешь на себя проклятие служительницы Бога. Мое проклятие сойдет за тобой в подземный мир, в твою одинокую могилу, и отнимет спокойствие у твоего праха.

Теодорих перекрестился. На его лице возник ужас.

Он протянул руки к Фаусте и отвечал умоляющим голосом:

— Не проклинай меня, не брани старого слугу. Я нянчил воеводу, качал его в колыбели. Он был самым дорогим моим сыном, когда нуждался в моей помощи, а теперь, когда годы дали ему силу и отвагу, стал добрым господином. Его счастье — мое счастье, его печаль — моя печаль.

Приблизившись к Фаусте, он встал на колени и с искренностью продолжал:

— Его ли вина, что злые демоны поставили тебя на дороге его молодых лет? Он полюбил тебя всей силой своего неукротимого сердца. Твой божественный лик затмил перед его глазами Царство Небесное и обязанности наместника цезаря. Без тебя он не может и не хочет жить. Я его знаю. Что раз он решил, от того не отступит, хоть бы ему пришлось погибнуть. Неужели твоим богам во что бы то ни стало необходима гибель моего господина?

Он поцеловал край платья Фаусты.

— Смилуйся над воеводой и надо мной, святейшая госпожа. Возврати его сердцу покой, а с меня сними бремя твоих угроз. Не проклинай меня! В лесах Аллемании презрение следует по пятам воина, который покинул своего вождя в минуту опасности. Я знаю хорошо, что грешу, держа тебя в заключении, знаю, что несу позорную службу, помогая воеводе, но счастье моего сокола мне дороже спокойной смерти. Добрый Пастырь простит мне святотатство, ибо Его милосердие так же безбрежно, как северное море. В нем потонут все злодеяния рода человеческого. Не наказывать Он пришел, а прощать.

Фауста без гнева спросила его:

— В лесах Аллемании воин, покинувший своего вождя в тяжелую минуту, наказывается презрением, а какая же кара должна постигнуть жрицу, нарушившую священный обет?

— Воевода верит, что твоя суровая римская добродетель смирится перед кротостью Доброго Пастыря, — отвечал Теодорих, не глядя в глаза Фаусте. — Если бы твое сердце полюбило нашего Бога, то с твоей совести спали бы языческие обеты.

— Но ты теперь знаешь, что меня даже угроза загробной мести не отклонит от моих богов. Зачем же ты держишь меня в неволе?

— Я сказал уже, что делаю только то, что мне приказано.

Фауста указала ему рукой на дверь.

— Уйди, презренный шпион, и стереги меня с этих пор еще бдительнее. Знай, что я употреблю вею женскую хитрость, чтобы освободиться от твоего надзора.

Старый аллеман, шатаясь, вышел со двора.

Фауста, закрыв глаза, легла поудобнее на софу.

Прошел уже месяц с тех пор, как Теодорих похитил ее на Тибуртинской дороге. Он ехал с ней по ночам, минуя города и села. Всякий раз, как он встречался с каким-нибудь экипажем или приближался к людскому жилью, он закрывал ей голову плащом. В горах Ведианции он окружал ее еще более бдительным надзором. Без его ведома она не могла переступить порога виллы. Даже дома за ней всюду следили скрытые взгляды. Кроме Прокопия и Теодориха, с ней никто не разговаривал. Женская прислуга отвечала только на вопросы: аллеманы делали вид, что не понимают латинского языка.

Отрезанная от света, Фауста не имела ни малейшего известия из Италии. А ее мысли постоянно стремились к Риму, который она оставила в такое тяжелое время. Пылает ли еще священный огонь на алтаре Весты? Может быть, уже льется кровь ее братьев, может, падают в прах храмы народных богов.

Над Вечным городом носятся рыдания угнетаемого народа, а она, патрицианка и весталка, ведет споры с галилеянином, врагом ее родины, словно наемный греческий ритор. Этот первобытный человек с утра до ночи говорил ей о какой-то всемирной любви, которая должна обуздать человеческие страсти и низвести на землю Царство Божие.

— Царство Божие!

На губах Фаусты появилась недоверчивая улыбка.

Дочь народа, давшего человечеству закон, самую совершенную узду, сдерживающую человеческую злобу, знала лучше, чем потомки обездоленных людей стареющего мира, какими кровавыми путями до сих пор шла история.

Ее предки огнем и мечом склоняли побежденных к покорности и гражданской дисциплине. Не всепрощающая любовь торжествует на полях битв и восседает на кресле судьи-претора.

Какой бесплодной представлялась Фаусте эта всеобщая любовь!

Она срослась всем своим существом с угасающим порядком, она не хотела понимать, что для всяких новых истин нужны целые века, чтобы они стали плотью..

Она не замечала, что заповеди христианской веры проникали в жизнь, и не верила в ее божественное происхождение.

Наконец эта всеобщая любовь, опирающаяся на доброту и всепрощение, была противна ее римской душе, потому что она сравнивала с творцами Империи отребье разных племен, до тех пор презираемых победителями.

Себялюбивый римский гений, обрекающий весь мир на служение своим целям, изо всех сил противился учению, которое распространяло права человека на всех людей, каково бы ни было их происхождение.

Эта всеобщая любовь была враждебна римской традиции. Это она мало-помалу разрушала понятия, представления и обычаи догорающей цивилизации, с постоянством ржавчины подтачивала связки здания, воздвигнутого покорителями Италии, открывала глаза отверженным.

Фауста не признавала, что новые племена могут быть равны с римлянами, и не хотела понимать голоса своего времени. Если прежний порядок должен уступить место другому, пусть свершится воля богов, но она не увеличит горя своего народа. Измена весталки покрыла бы трауром все храмы Империи.

Какое дело ей, римской весталке, до благости заповедей галилейской веры? Ведь эта благость разрушила в прах алтари ее храмов. Она не должна покидать последние ряды ‘волчьего племени’, даже если бы перемена религии дала бы ей наивысшее наслаждение, доступное женщине.

Шум шагов прервал горькие размышления Фаусты.

Из-за колонн выглянула молодая невольница. Приблизившись к софе, она скрестила руки на груди и ожидала вопроса госпожи.

Фауста с минуту смотрела на невольницу, как будто не узнавала ее. Потом она мягко сказала:

— Что приказывает мне Тсодорих через тебя, Ликарида?

— Ты знаешь, госпожа, что твое святейшество ждет ужин, — отвечала гречанка.

— Я и так сегодня насытилась желчью, — отвечала Фауста с горькой усмешкой на губах. — Я позову тебя, когда захочу спать.

Невольница удалилась тихими шагами.

Фауста снова сомкнула глаза, и вновь перед иен потянулась нить горьких размышлений.

Бесцветно текла ее жизнь, лишенная сердечной теплоты, несмотря на внешний блеск. Вельможи склоняли перед ней голову, бедные падали ниц, но ни одна дрожащая рука до сих пор не обняла ее, не привлекла ее к груди, дышащей страстью. Только один он…

Фауста широко раскрыла глаза, пораженная образом, выплывшим из сокровеннейших уголков ее сердца.

Этот образ преследовал ее с настойчивостью затаенной страсти. Постоянно отталкиваемый, отгоняемый с с презрением, он прятался, отдалялся, бледнел, но в минуты одиночества возвращался опять и сам манил Фаусту чарами счастья.

Холод жизни еще не остудил ее крови. Под одеждой весталки и язычницы билось молодое женское сердце, возмущавшееся против суровости ее обязанностей.

Напрасно Фауста убеждала себя, что Фабриций оскорбил ее, обесчестил, заслужил ее ненависть. Отважный воин, который ради любви к ней отважился вторгнуться в атриум Весты, хотя знал, чем Рим заплатит за такой поступок, который вступил в борьбу с традициями долгих веков и хотел принудить ее к покорности, — ее женскому сердцу он был ближе, чем она хотела признаться в этом перед собой. Римская патриотка преклонялась пред силой и решительностью.

Случалось, что Фауста, прислушиваясь к шуму прибоя морских волн, без неприязненного чувства вспоминала все подробности той осенней ночи, когда Фабриций открылся ей в своей любви, случалось, что она повторяла с улыбкой счастья его пламенные слова. Лишь он один говорил с ней языком страсти, лишь он любил ее безгранично, больше своей жизни…

Эти минуты продолжались недолго… Но если бы Фабриций вдруг появился перед Фаустой, если бы он обнял ее дрожащими руками и прижал к своей груди…

Фауста поднялась с софы.

Воевода мог предстать пред, нею и сегодня и завтра. Не затем он похитил ее из Рима, чтобы его отделяли от нее горы и море. Конечно, он выберет минуту, чтобы навестить свою пленницу. Если он еще не сделал этого, значит, его удерживают важные дела.

Душу Фаусты охватила тревога. Устоит ли ее римское самолюбие против сладких слов этого воина с глазами Аполлона, удержится ли ее женское сердце против любви? Весталка не может быть слабой, не может…

Фауста начала быстро ходить по комнате, спотыкаясь о попадающуюся мебель, словно пойманная птица.

— Не может!.. — повторяла она задыхающимся голосом. — Не может!.. — Голос ее становился все тише…

Она бросилась на софу, спрятала лицо в подушки и начала горячо молиться.

— Сохраните меня от позора, духи — покровители моего рода, не допустите меня до измены, дайте мне силы мужей, которые слагали на алтарь отечества свое личное счастье. Я кровь от крови вашей, кость от костей ваших, герои Рима. Не допустите, чтобы я для скоропреходящего телесного наслаждения опозорила свое жреческое достоинство. Охраняйте меня, духи, светлые, счастливые, свободные, от страстей этой земли. Вас молит весталка, оберегающая священный огонь, который озарял и вас…

В Латеранской базилике в Риме, на ступенях мраморной ограды, стоял на коленях Фабриций, устремив взор на Распятие.

Он припал к стопам своего Бога с сердцем, полным тревоги.

Сын варвара был обязан Христу не только истинной верой, не только надеждой на Царство Небесное, но и положением, которое он занимал в государстве. Без Христа, учение которого сломило обособленность старого мира и разрушило стену привилегий римских граждан, аллеман не был бы никогда воеводой Италии. Христос сравнял его с аристократией самого славного народа, поставил его выше ‘владык света’, сделал его их повелителем.

Недавний варвар отлично понимал эти практические результаты всеуравнивающей христианской веры, когда извлекал из ее плодов свою выгоду. Он понимал также, что последователи новой веры, которым еще со всех сторон угрожали язычники, должны слиться в единое братство, сплоченное общей целью. Солдат знал силу сомкнутых рядов. А он, послушный сын Христа, убил христианина в себе…

Терзаемый сомнениями, Фабриций углубился в первый раз в жизни в священные книги своей веры. Правда, когда-то в детстве его учили заповедям Христовым, но это было так давно, что он забыл о них.

Каким-то странным языком говорили творения апостолов и отцов церкви. На каждой странице он встречался с требованиями, которые сокрушали его ожесточение. На пергаментах были начертаны столь кроткие слова любви и всепрощения, они так резко противоречили тому, что он считал своими обязанностями, что его изумленные мысли остановились на распутье сомнений.

Как же так, он, который, казалось, должен быть ревностнейшим последователем учения Христа, постоянно расходился с Его повелениями? Как это могло случиться? Он этого не хотел, он искренне стремился заслужить на земле право войти в Небесное Царство и был убежден, что точно исполняет предписания своей веры. Он искренне любил Бога новых народов. Значит, его ненависть к язычникам, солдатская жестокость, презрение к черни, даже любовь к Фаусте должны считаться грехом, преступлением? Значит, он должен бросить свой меч, снять богатые одежды, признать в невольнике брата, переносить терпеливо обиды иноверцев, вырвать из своего сердца образ любимой женщины?

В душе Фабриция поднялась буря. Понятия солдата, унаследованные от предков инстинкты варвара, стремление молодости, опасения за участь христианства смешивались друг с другом и волновали его душу.

Фабриций, терзаемый сомнениями, которых он несмел ни разрешить, ни успокоить, ежедневно вечером приходил в Латеранскую базилику и устремлял свой взор на распятого Спасителя, в надежде, что с Креста на него снизойдет истина и возвратит равновесие его расшатанной душе.

Христос, распятый на Кресте, ясно отвечал на его немые вопросы, подтверждая заповеди любви и прощения, но молодая горячность Фабриция, не сломленная еще житейским горем, не понимала этой сладкой речи, проникнутой слезами. Он только чувствовал, что между правилами веры, к которым он хотел приспособиться, и его поступками не было ничего общего. Епископ Сириций говорил то же самое, а граф Валенс не одобрил его усердия.

В обширном здании было почти совершенно пусто. Только кое-где верные, прислонившись к колоннам, отдавали свою скорбь в руки Бога милосердия и любви.

Вечерняя темнота наполнила храм, смягчая резкую белизну нагих стен и колонн. Тишиной катакомб веяло в величайшем римском храме.

Фабриций, измученный своими размышлениями, приник головой к холодному мрамору.

Беспокойство, которое отнимало у него самообладание, начало приводить его в нетерпение. Его солдатский характер не выносил внутреннего разлада.

Снедаемый невозможностью решить разнообразные противоречивые вопросы, он мысленно искал человека, который вывел бы его из этого лабиринта сомнений. Епископ Сириций осудил бы его нетерпение. Фабриций знал, что не найдет снисхождения у христианского первосвященника. Один Амвросий, не только муж святой, изучивший Священное Писание, но вместе с тем и великий устроитель Церкви, поймет и оправдает горячность воина. Он, укротивший императора, умеет быть решительным.

— Я тотчас же отправлюсь в Медиолан, — решил Фабриций. — Пусть Амвросий возвратит спокойствие моей душе.

Он поднялся с колен и вышел из церкви.

Перед своим домом, на Палатине, он нашел чужие носилки. Ликторы разговаривали с солдатами. Какой-то сановник приехал к нему в гости.

Он спросил привратника:

— Чьи это носилки?

— Префект Флавиан ждет твою знаменитость, — отвечал слуга.

Флавиан?.. Фабриций нахмурился. Префект претории никогда не искал его общества. Когда государственные дела заставляли его общаться с воеводой Италии, он делал это всегда через своих секретарей.

— Префект давно ждет меня? — спросил он.

— Он приехал час тому назад.

Уже час?.. Что-то более важное, чем обыкновенные государственные дела, привели Флавиана к христианину.

Фабриций нарочно разговаривал со слугой дольше, чем обыкновенно. Он хотел оправиться от неприятного предчувствия. Ни одно содрогание мускула не должно возбудить подозрения Флавиана.

Подавив в себе беспокойство, он вышел в приемную залу.

Флавиан, который с иронической улыбкой присматривался к рисункам, изображающим битву Давида и Голиафа, начал без обычного приветствия:

— Ты догадываешься, воевода, что: только очень важное дело заставило меня переступить твой порог.

— Я в твоем распоряжении, префект, — ответил Фабриций. И он указал рукой на софу, но Флавиан не воспользовался его любезностью.

Стоя, он заговорил, устремив свой взор на лицо хозяина:

— Траур Рима не может быть чужд тебе, ты с неусыпной бдительностью врага следишь за каждым нашим шагом. Ты, наверно, знаешь, что несчастье, которое постигло Фаусту Авзонию, повергло в глубокую печаль всех поклонников народных богов.

Эти слова были так неожиданны для Фабриция, что разрушили его деланное спокойствие. Он почувствовал, что горячая кровь заливает его лицо, быстро подошел к двери и позвал слугу.

Долго отстегивал он меч, медленно снимал с шеи золотую цепь и отдал оружие и знаки отличия невольнику только тогда, когда совершенно пришел в себя.

Обернувшись к префекту, он отвечал:

— Охрана весталок не принадлежит к числу моих обязанностей.

И хотя он уже владел собой, голос его все-таки дрожал.

— Кай Юлий пишет мне из Виенны, — продолжал Флавиан, — что ты один только можешь назвать святотатственных похитителей весталки. Не знаю, на чем претор основывает свой соображения, но его догадки обыкновенно бывают верны.

Воевода напряг все усилие воли, чтобы выдержать испытующий взор префекта.

Он пожал плечами и ответил:

— Я не понимаю, почему догадки Кая Юлия остановились именно на мне. В Риме всем известно, что меня с атриумом Весты никогда не связывали близкие отношения. Я разделяю ваше горе…

Но он не мог дальше лгать. Его остановил стыд. Солдат убивал без рассуждения, но предательство было противно его душе.

— Кай Юлий также извещает меня, — продолжал Флавиан, — о существовании какой-то виллы в горах Ведиандии, в которой могут скрываться подозрительные люди.

Он приблизился прямо к Фабрицию и спросил его холодным голосом, в котором слышалась язвительная насмешка:

— Ты ничего не слыхал об этой вилле? По-видимому, это довольно укромный уголок. Мне говорили, что твой отец когда-то долго жил у берегов Средиземного моря, чтоб без свидетелей наслаждаться любовью похищенной дочери иберийского жреца.

Фабриций молчал. Ошеломленный внезапным нападением, он искал выхода из западни. Из того, что он слышал, он понял, что префект или уже все знал, или угадал в нем виновника насилия. Но кто выдал эту тайну?

— Присягни на кресте твоего Бога, что ты ничего не знаешь о злодеях, которые так тяжко оскорбили римский народ, — продолжал Флавиан. — Я поверю присяге христианина и аллемана.

В душе Фабриция страх перед местью римлян боролся с честью варвара и совестью христианина. Если бы он присягнул, то выиграл бы время и мог бы спрятать Фаусту в другом месте.

— Присягай! — настаивал Флавиан.

Но клятвопреступничество закрыло бы перед христианином врата Царства Небесного.

Фабриций гордо поднял голову. Он не предаст своего Бога язычникам, хотя бы за верность Ему должен поплатиться своей жизнью.

— Только император или король Арбогаст имеют право требовать от меня присяги, — отвечал он. — Ты мне не судья. Если Кай Юлий нашел место, где скрыта Фауста Авзония, пошли туда своих шпионов и вскоре узнаешь, не обманула ли претора его прозорливость.

— Невинные не боятся присяги.

— Ищи виновного.

— Я уже нашел его.

— В таком случае делай, что нужно.

Фабриций глядел префекту прямо в лицо со спокойствием отважного солдата, которому большая опасность возвращает присутствие духа.

Флавиан ответил:

— Я мог бы стать на главном рынке и бросить народу имя святотатца. Римляне побили бы его камнями как бешеную собаку. Я мог бы обратиться к помощи войска. Начальники римского гарнизона выдали бы в мои руки виновного, хотя бы даже это был их воевода. Понимаешь ли ты меня, воевода Италии?

На титуле Фабриция он сделал особое ударение.

— Я понимаю римскую речь, — равнодушно отвечал Фабриций.

— Я не брошу толпе имени святотатца, я не хочу, чтобы Феодосий мстил римскому народу за его справедливый гнев, но если Фауста Авзония не вернется в течение двадцати дней в атриум Весты, я тебя, воевода Италии, прикажу твоим же трибунам заковать в цепи и отвести к Арбогасту.

С этими словами Флавиан вышел из залы.

Фабриций долго стоял на том же самом месте, на котором оставил его префект.

Только перед одним человеком содрогалась его молодая отвага. Ни за что на свете он не хотел бы предстать пред лицом Арбогаста.

Как сторонник Валентиниана, он не признавал претензий короля франков, но питал к нему чувства солдата, уважающего вождя, поседевшего в победоносных боях.

Приняв из рук императора воеводство Италии, он поступил против обычаев, которые время сделало законом. Более ста лет главный предводитель военной силы в государстве был вместе с тем высшим начальником и судьей над легионами.

Арбогаст не пощадил бы гордости строптивого вельможи. Он перед всем войском сорвал бы с него знаки его достоинства, он приказал бы невольникам высечь его и повесить на сухом дереве как шпиона.

Фабриций уже был когда-то свидетелем такой позорной казни. При одной мысли о том, что могло бы его постичь, если б он попался в руки Арбогаста, лицо его побледнело.

Не без причины Флавиан ему грозил его подначальными. Эти закоренелые язычники, узнав, что он похитил их весталку, без колебания отдали бы его под суд Арбогаста. Аллеманская стража и горсть легионеров-христиан не защитили бы его от язычников.

Фабриций понял, что он стоит над пропастью. Внутри, в тайниках его совести, бушевала буря, устрашающая его гневом Бога, Которого он любил, снаружи со всех сторон ему грозила месть оскорбленных римлян. Неужели ему предстоит погибнуть, не примирившись с Христом?

Он схватился руками за голову.

Жизнь была еще ему нужна. Он не хотел уйти из этого мира без уверенности, что врата Небесного Царства будут открыты для него.

Он выбежал в переднюю… Здесь всегда дежурил один из солдат аллеманской стражи.

— Оседлай сейчас же мне и себе коней, — приказал он. — Приготовься к дальней дороге. Скажи конюшему, что мы едем в лагерь в Остию.

Он надел меч, заткнул за пояс стилет, пошел в свою канцелярию, взял со стола восковую табличку, написал дрожащей рукой несколько слов и прикрепил печать воеводы Италии.

Этим документом он на время своего отсутствия передавал команду над легионами начальнику палатинского гарнизона. После этого он пошел в спальню, надел на себя теплую тунику, набросил плащ с капюшоном и взял большой кожаный мешок с золотом.

Лошадей на дворе еще не было… Фабриций побежал в конюшню, разбудил прислугу и сам оседлал своего коня. Он так спешил, что у него все валилось из рук. Медлить ему было некогда, Флавиан мог одуматься и подбить язычников к мести.

Спустя четверть часа Фабриций мчался по Фламинской дороге.

Он бежал из города, который ему предстояло покорить, бежал ночью, без свиты, как изгнанник, осужденный людьми и законом.

Пригнувшись к коню, он мчался среди ночной темноты, наполненный роем черных мыслей. Ему не удалось сломить упорство язычников, закрыть их храмы, он обманул доверие императора — убил в себе христианина…

Со стороны Рима его преследовал свист вихря, а ему казалось, что его преследует язвительный хохот толпы.

— Я еще возвращусь к вам! — шептал он сквозь стиснутые зубы.

Со времени похищения Фаусты он не имел о ней никаких сведений. Не желая возбуждать подозрения шпионов Флавиана, он не послал в свою виллу курьера. О том, что Теодорих добрался до места, свидетельствовало его молчание. Если бы его встретило какое-нибудь препятствие, то верный слуга непременно уведомил бы об этом своего господина.

Он страшно тосковал по Фаусте, терпеливо ожидая письма Прокопия. Дьякон должен был ему донести о результатах своего красноречия. Фабриций не сомневался, что весталка проникнется величием христианской веры и пожелает сама креститься. И только тогда он хотел предстать пред своей возлюбленной и отдать себя и ее под защиту императора.

Но неожиданные происшествия ускорили эту торжественную минуту. Он увидит Фаусту через несколько дней, прижмет ее к своему бьющемуся сердцу и получит награду за пережитые невзгоды. Только ради нее ой навлек на себя месть язычников. Для нее он забыл об обязанностях цезарского наместника.

За столько жертв, которые он принес из любви к ней, может же он рассчитывать на ласки любимой женщины.

Глухо раздавался в ночной тишине конский топот. Временами слышался громкий окрик Фабриция, которым он предупреждал встречных:

— С дороги, с дороги!

Жители Италии, привыкшие к бешеной скачке правительственных курьеров, беспрекословно сторонились.

Чем большее расстояние отделяло Фабриция от Рима, тем сильнее росло его нетерпение и желание видеть Фаусту.

Он совершенно напрасно испугался подозрений Юлия. Теперь, когда он спокойно разобрался в словах Флавиана, то убедился, что это были лишь одни догадки. Если бы римляне знали, где скрыта Фауста, то освободили бы ее и без его посредничества. Префект выпытывал его, хотел его обойти, вырвать у него тайну…

Если бы даже Юлий действительно напал на след Фаусты, все равно Теодорих не дозволит вырвать из своих рук драгоценный клад. Недаром в его распоряжении был десяток храбрых аллеманов.

Фабриций прижал руки к груди, как бы обнимая кого-то.

— Я не отдам тебя никому, — шептал он. — Никто не будет лобзать твои уста, обнимать твое божественное тело, упиваться твоим голосом. Ты принадлежишь мне. Я завоевал тебя для себя.

А вихрь язвительно смеялся в листве придорожных деревьев.

Этот смех раздражал Фабриция.

Выросший в лесах и лагере, с детских лет привыкший к природе, он верил в тесную связь между человеком и тем, что его окружало.

Кто-то, должно быть, неведомые демоны, позавидовал его счастью.

— Она принадлежит мне! — вскричал он с гневом, как бы отвечая кому-то.

Вихрь усиливался, рос, шипел, точно ядовитая гадина.

Фабриций поднял кулак.

— Смеюсь я над вашей злобой!

Ветер подхватил его слова, развеял их вокруг, поглотил в себя, и снова раздался его насмешливый, язвительный хохот.

* * *

Епископ Амвросий садился уже в носилки, чтобы навестить местную больницу, как перед его Медиоланским дворцом остановились двое всадников.

Один из них соскочил с коня, бросил поводья своему спутнику и проговорил, преклонив со смирением голову:

— Винфрид Фабриций, воевода Италии, доверенный императора Валентиниана, прибегает к твоей мудрости и снисходительности с душой, полной смирения.

Епископ пытливым взглядом окинул стройную фигуру воеводы. Видимо, Фабриций произвел на него хорошее впечатление, потому что Амвросий благосклонно улыбнулся.

— Ты едешь из Рима? — спросил он.

— Я безостановочно скакал от этого гнезда языческих суеверий, чтобы сложить у ног твоих тяжесть, которая превозмогла мои силы. Сними ее с меня, святой отец.

— Ты измучен дальней дорогой. Отдохни сначала.

— Твои мудрые слова будут для меня самым сладким отдыхом, — отвечал Фабриций.

Амвросий приказал спутнику подождать.

— Иди за мной, — сказал он мягким голосом.

Он в сопровождении Фабриция прошел в свой кабинет, сел у стола, заваленного книгами, и указал гостю на большое дубовое кресло.

Но Фабриций бросился перед ним на колени.

— Будь снисходителен к моей молодости, — умолял он.

— Говори без опасения, — ободрял его Амвросий. — Господь наш, Иисус Христос, пришел на землю, чтобы искупить от греха человеческий род. Он не отталкивает от себя никого. Ты знаешь, что на Голгофе Он простил разбойника, который уверовал в Его божественное милосердие.

Епископ облокотился на ручки кресла и приготовился слушать.

Фабриций начал.

Спеша, задыхающимся голосом, отрывистыми словами, точно опасаясь, что его покинет решимость, он с волнением и страхом Божиим передавал историю своей любви к Фаусте, давнего страшного убийства одного беззащитного язычника. Наконец он сказал последнее слово и поднял на Амвросия свой неуверенный взгляд.

Епископ сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Его бледное, спокойное лицо ничего не говорило.

— Евангелие говорит, — начал он. — ‘Слышали вы, это сказано старым: не убий, а кто убьет, тот повинен суду’. Ты говоришь, что язычник был только презренным червем? А что же ты такое перед величием Бога, Который повелевает солнцем, землею и звездами? Что такое твоя сила, твоя молодость, твой сан перед лицом Предвечного Творца? Удар меча, копья или метко направленная стрела сломят твою гордыню, и будешь ты слабее и ничтожнее бессловесного младенца. Как солдат, ты должен знать свою слабость человека. Смерть на твоих глазах пожирала самых отважных, бросала под копыта лошадей самых могущественных, издеваясь над пурпуром прославленных вождей и монархов. Ты говоришь, что этот язычник родился для того, чтобы его раздавила нога храброго мужа? Разве ты сотворил его, ты вдохнул душу в его тело, ты послал его на землю? Откуда ты мог знать, что наш Господь Иисус Христос хотел внезапной смерти этого римлянина. Милосердный Бог не желает гибели самых закоренелых грешников и радуется обращению и покаянию даже отцеубийц. Тяжело провинился перед Господом тот, кто воспрепятствовал падшей душе вознестись с покаянием к Вечному Свету и омыться в Его всеочищающем пламени. Ты же совершил больше, лишив истинной, вечной жизни того несчастного, отняв у него время, чтобы креститься во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Фабриций жадно поглощал слова Амвросия. Но не все, что говорил епископ, убеждало его сердце, которое преклонялось только перед силой, отвагой и смелостью и презирало слабость. Неужели язычник мог сравняться перед Богом с ним, неустрашимым последователем истинной веры? Этот негодяй не рискнул бы своей жизнью для Христа, а Фабриций только глубже надвинул бы шлем на глаза и пошел бы за голосом своего Господа в огонь, на дно моря, в ад — всюду, куда бы ему ни приказал идти Творец мира.

Ему было понятно только одно: римлянин мог бы принадлежать к пастве Христовой и потому имел право на снисходительность, может быть, единоверца. Он мог подвергнуть его заключению, отдать под стражу Теодориха, замкнуть его зловредные уста… А он убил его и лишил возможности обратиться к Господу, примириться с Богом.

Фабриций поцеловал руку епископа и проговорил с сокрушением:

— Я тяжко согрешил, святой отец. Скажи, что я должен сделать, чтобы умилостивить Доброго Пастыря?

— Тяжко твое прегрешение, — отвечал Амвросий, — но милосердие нашего Господа, Который простил разбойника и блудницу, Который снисходит ко всякой людской слабости, простит и тебя, если ты искупишь грех. Ты согрешил по своей вспыльчивости и своеволию и должен искупить грех смирением и покорностью. Ты возложишь на себя одежду кающегося и в течение десяти дней на паперти Медиоланского храма будешь просить верных молиться о тебе. В течение других десяти дней ты будешь исполнять обязанности сторожа в моей больнице, не избегая самой унизительной службы. Потом ты на месяц удалишься в пустынь благочестивого Фомы, близ Коменского озера, и будешь там, в лесной тишине, в голоде и лишениях, вдали от соблазнов мира, размышлять о таинствах нашей веры. Смирение, покорность, телесные лишения и молитва остудят твою вспыльчивость и приблизят твою дикую душу к Христу. Страдая сам, ты познаешь страдания других и научишься обуздывать свою неукротимость.

Амвросий все это время пытливо следил за впечатлением, какое его слова произведут на Фабриция.

По мере того как он говорил, в глазах воеводы мало-помалу угасал ясный огонь радости. На его чело ложилась грустная тень разочарования.

Неукротимый воин, презирающий чернь, видимо, не ожидал такого тяжелого наказания. Оказаться в руках плебеев, умолять первого попавшегося нищего о молитве и милосердии, служить в больнице вместе с невольниками…

— Сжалься надо мной, святой отец! — умолял Фабриций, обнимая колени епископа. — Жизнь бездельника, которого я убил, не стоит одного часа моей жизни. Прикажи мне отдать половину моего состояния убогим — я исполню это без колебания, прикажи мне поститься, бичевать себя, молиться целый год — я без ропота подчинюсь твоей воле. Только не унижай так мою гордость.

Епископ положил руку на голову Фабриция и ответил ласковым голосом:

— Вспыльчивость и надменность искупаются только смирением и покорностью. Не противься, сын мой. Не для того, чтобы унизить тебя, я налагаю на твою воинскую гордость такое унизительное покаяние. Я хочу тебя отвратить от пути, ведущего к сатане, и научить служению Богу. Победи в себе злобу этого мира, и только тогда ты поймешь неиссякаемую благость учения нашего Господа Иисуса Христа. Ведь и Он претерпевал унижение в земной жизни, и хотя мог призвать на помощь Отца Своего Небесного, но без жалоб испил горькую чашу. Будь покорным сыном Христа, Которого ты любишь, ибо ты любишь Бога благости и милосердия. Епископ Сириций писал мне, что ты неустрашимый исповедник нашего Господа.

— Я отдам за него свою жизнь! — искренне вскричал Фабриций.

— Вот ради этой-то любви ты и принеси в жертву свою гордость, — убеждал его епископ, — чтобы глубже проникнуть в тайны нашей веры и быть полезным слугой истинного Бога. Церкви нужны такие горячие сердца, как твое. Очисти это сердце от языческой ненависти, пойми, что Христос повелел любить всех без различия, прижми всех слабых, убогих и бесприютных к своему любящему сердцу, и Бог малых не откажет тебе в своем прощении и милосердии. Смирение не унижает никого. И Феодосий, могущественнейший из, государей всего мира, не устыдился принести покаяние Богу.

Напоминание о публичном покаянии Феодосия словно громом поразило гордость Фабриция. Что такое он в сравнении с Феодосием? Ради любви к Богу и для успокоения своей совести он должен покориться. Амвросий лучше его знает пути, ведущие к Искупителю.

Он вздохнул, поднялся с колен и сказал,

— Я верю, что воля твоего святейшества — воля Бога. Я сделаю, что ты приказал, но только перед тем съезжу в Ведианцию, чтобы обезопасить пребывание Фаусты Авзонии.

Он хотел уйти, но епископ задержал его:

— В свою виллу в горах Ведианции ты не поедешь и Фаусту Авзонии не увидишь.

Фабриций в изумлении посмотрел на него.

— Святой отец! — прошептал он.

— В Ведианцию ты пошлешь приказ, чтобы твоя прислуга немедленно освободила весталку, — говорил Амвросии все тем же спокойным, мягким, ласковым голосом.

— Этого быть не может! — запальчиво вскричал Фабриций. — Ради нее я покинул город, который благосклонность императора вверила моему попечению. Она одна осталась мне в проигранной битве. Только ее любовь заставила меня забыть справедливый гнев его вечности. Пожалей мое сердце, святейший отец.

— Если ты послушный сын Христа, то вырви из своего сердца образ Фаусты Авзонии.

— Этого не будет никогда, никогда!.. Христос не называл любовь грехом.

— Но он называл грехом всякое беззаконие. Подумай только, на что ты отважился. Представитель власти, который должен уважать закон, оскорбил священнейшее установление Италии.

— Это языческое установление, — защищался Фабриций.

— Не твое дело упреждать ход событий, — отвечал Амвросий, в первый раз возвысив голос. — Пока император не отзовет Флавиана от должности префекта претории, ты не имеешь права изменять существующий порядок. Оскорбляя священнейшее установление Рима, ты в тяжелую минуту обрек христианское правительство на непредвиденную опасность, потому что твое насилие может вызвать восстание язычников, которое задержало бы осуществление мудрых намерений Феодосия. Валентиниан послал тебя в Рим для того, чтобы ты, как ревностный поклонник Христа, служил язычникам образцом правдивости, доброты, милосердия и снисходительности, а что сделал ты? Ты поднял руку на чужую собственность, оскорбил весталку, побратался с разбойниками, убил язычника. Вместо того чтобы приобрести расположение древней столицы государства, ты вооружил против себя всех справедливых людей. Для того ли наш Господь Иисус Христос умер на кресте за человеческое неистовство, чтобы оно и дальше свирепствовало на земле? Для того ли научил Он нас добродетелям, неведомым прошлым векам, чтобы они оставались только на страницах священных книг? Ты называешься христианином, сыном Бога Искупителя? Ты язычник, опутанный демонами тьмы!

Фабриций застонал.

— Ты язычник! — с силой повторил Амвросий. — Ибо не хочешь сложить своих вожделений у ног Христа. Как в сердце язычника, так и в твоем царит гнусное человеческое себялюбие, более сильное, чем любовь к Богу.

Он замолчал и с минуту, задумавшись, смотрел в пространство. Потом вновь начал прежним, мягким голосом:

— Святой апостол Павел учит: ‘Кто женится, старается о делах сего света, как бы угодить жене, а кто не женат, старается о делах Божиих, как бы угодить Господу’. Из этого указания великого апостола выходит, что лучше сделает тот, кто отвергнет утехи любви, потому что следом за женщиной идут дневные заботы, отвлекающие душу от небесных забот. Жена приковывает мужа к земле, отдаляет его мысли от дел церкви и государства, делает его рабом суеты сего мира. Если бы ты не был воеводой Италии и ревностным слугой Христа, я не напоминал бы тебе совета святого Павла, ибо знаю, что пожертвовать любовью к женщине — это превышает силы смертного. Но тебя император поставил на страже нашей веры в стране, погрязшей в язычестве, Бог избрал тебя из числа многих, чтобы ты был послушным орудием Его святой воли. Ты не имел права отдать женщине предпочтение перед Христом, как это ты сделал.

— Любовь к Фаусте Авзонии не уменьшила моей любви к Христу, — ответил Фабриций.

— Но она отвратила твои мысли от обязанностей твоего положения и сделала то, что ты запятнал свою совесть насилием. Разве ты за этим прибыл в Рим?

Фабриций молчал.

Все, что ему говорил Амвросий, он повторял себе не один уже раз, но любовь зажгла в его девственном сердце пламя настолько сильное, что при его лучах померкли все мысли о его положении.

Неужели он должен отступить, когда ему казалось, что он уже приблизился к цели своих стремлений? Неужели он должен отказаться от Фаусты, с которой срослись все его мысли? Этого не может от него требовать никто, даже Амвросий. Епископ укорял его в насилии, но всякий решительный человек сделал бы то же самое. Люди его времени, расы и занятия восхищались дерзкими поступками. Только одни священники осуждали насилие.

Амвросий знал эту необузданность новейших римлян, скрывавших под одеждой цивилизованного народа упрямство варваров. Молчание Фабриция было для него достаточным указанием. Он отгадал, что аллеман для своей любви пожертвовал даже расположением императора. Один только Христос умел влиять на себялюбие этих неподдающихся натур.

Поэтому он поднялся с кресла и сказал повелительным голосом:

— Твой спутник немедленно поедет в Ведианцию и освободит Фаусту Авзонию!

— Не отнимай у меня моего счастья, святой отец, — умолял Фабриций. — Я буду каяться, как невольник, буду просить молитвы мытаря и сборщика податей, буду служить слугам слуг моих, но оставь мне Фаусту.

— Если Фауста не возвратится в Рим, то я закрою перед тобой двери всех христианских церквей.

Фабриций отшатнулся, как бы пораженный мечом в самую грудь. Обезумевшими глазами он смотрел на епископа, который стоял, выпрямившись во весь рост, с рукой, простертой вперед.

Это уже не был снисходительный священник, с добротой отца поучающий блудного сына, — он был князь Церкви, уверенный в своей силе, римский патриций отдавал приказание своему подчиненному.

Тщедушная фигура Амвросия, казалось, выросла, черты его одухотворенного лица окаменели, обострились.

— Удались и помни, что глаз мой с этих пор будет следить за каждым твоим шагом.

Его голос был резок, как тогда, когда он усмирял несогласия Коменской общины.

Измученный Фабриций покинул кабинет епископа. В передней дворца он упал на скамью и закрыл лицо руками. Воспрещение посещать церковь равнялось исключению из христианской общины и заслуживало презрения его единоверцев.

Тьма отчаяния охватила душу Фабриция. Последняя надежда обманула его. Великий созидатель Церкви вместо того, чтобы успокоить его, поразил его страшной угрозой.

Он сидел в немом остолбенении. В его голове кружились мысли, то тревожные, то отчаянные, то покорные, то мятежные: христианин преклонялся перед величием Амвросия, варвар, солдат подстрекали его к сопротивлению.

— По какому праву этот надменный священник разрывает нити твоего счастья? — возмущался солдат. — Дела твоего сердца — это твоя неотъемлемая собственность. Устами святого епископа говорит Христос, — отвечал христианин.

В это время к нему подошел аллеманский стражник, который сопровождал его из Рима.

— Курьер Теодориха ждет твою знаменитость, — сказал он.

— Курьер?.. Теодориха? — как бы сквозь сон проговорил Фабриций? Где?.. Откуда?

— Теодорих приказал ему ехать на Медиолан, чтобы не обратить на себя внимания сыщиков префекта претории. Я его узнал и задержал.

— Говорил ли он тебе, с чем его послал Теодорих?

— Теодорих просит прислать заместителя.

— Зачем? — вскрикнул Фабриций.

— Старик жаждет перед смертью утешить свои угасающие глаза видом своих внуков.

— Глупец!

Фабриций вскочил со скамьи.

— Спеши на почтовый двор за свежими лошадьми! — приказал он.

Опасность, грозящая его любви, взяла верх над словами Амвросия. Он потом умилостивит Христа, примирится с Ним, а теперь…

Спустя полчаса трое всадников мчались по дороге к Генуе.

Впереди них ехал Фабриций.

VII

В месте заключения Фаусты царило необычное движение. Невольники укладывали в сундуки ковры, столовое белье и занавески, Теодорих заботливо осматривал колеса и оси повозок, аллеманы седлали лошадей…

— Хорошо, ли отточены мечи? — спросил Теодорих старшего аллемана.

— Хорошо, будут работать, — ответил солдат.

— Не слыхал ли ты в горах каких-нибудь голосов?..

— Когда под вечер я обходил заросли, то мне несколько раз слышался чей-то шепот.

— Через час мы двинемся. Если язычники загородят нам дорогу, то прежде всего нужно защищать Фаусту Авзонию.

Приказав возницам запрягать, Теодорих дошел до цепи скал, преграждающих доступ к вилле, и напряг слух и зрение.

В течение нескольких дней за виллой следили какие-то непрошенные взоры. Вчера Прокопий на ветвях дикой розы нашел красную нитку шелка, сегодня один из аллеманов ночью на берегу моря видел кучку вооруженных людей. Псы заливались лаем с самого утра и рвались в горы.

Теодорих чувствовал, что неуловимые фигуры, кружащиеся около дома, незримо связаны с Фаустой Авзонией. Весталка была слишком важной личностью, чтобы ее единоверцы могли о ней забыть.

Они искали… нашли… и теперь будут стараться отнять свою собственность.

Если бы Теодорих знал силы неприятелей, то ждал бы их спокойно. Скалы заменяли ему сотню сильных рук.

Но скрытый враг, подбирающийся осторожно к вилле, страшил его своей таинственностью.

Взвесив опасность положения, Теодорих решил отступить в горы, разбить где-нибудь палатку и послать другого курьера к воеводе.

Безлунная ночь способствовала бегству. Небо покрылось свинцовыми тучами, которые под вечер нашли со стороны Корсики.

Теодорих вслушивался в ночную тишину, силясь уловить чутким ухом сына природы подозрительный шум… Но однообразного шелеста деревьев не нарушал никакой посторонний звук.

Когда он стоял, вглядываясь в черную бездну густой тьмы, раздался вой собаки.

Плач животного, сначала прерывистый, как бы боязливый, усиливался, становился полнее и громче, пока не перешел в жалобное стенание. Вместе с тем со стороны моря поднялся ветер, пробежал над вершинами скал, наклонил верхушки елей, подхватил вой пса и разнес его по долине.

Казалось, вокруг зарыдали неисчислимые голоса.

Теодорих крестился, прижавшись к скале. Суеверную душу сына лесов охватил страх. В этих стонах, непрерывно повторяемых горами, он слышал голоса существ иного света: это не пес выл, а его, Теодориха, призывали души его предков.

Он опустился на колени, упал лицом на землю и горячо обнял кормилицу человеческого рода.

— Будь для меня мягким ложем, не презри моего праха, — умолял он. — Я рук не обагрил кровью невинного, совесть не запятнал несправедливостью к убогим, сердца — изменой вождю и господину…

В это время до него докатился шум, хорошо знакомый солдату. Какие-то всадники приближались к вилле.

Он быстро поднялся и свистнул. Когда на его призыв прибежали аллеманы, он поставил их под скалами, сам же вышел вперед и начал прислушиваться.

Его ухо уже отчетливо различало топот коней и стук оружия. Всадники продвигались тихо, направляясь прямо к вилле.

Теодорих обнажил меч и крикнул:

— Кто там?

Из темноты раздалось в ответ:

— Здравствуй, старик!

Изумлению Теодориха не было границ. То был голос воеводы.

— Это вы, господин? — спросил он.

Из тьмы показались три конские головы.

— Все ли в порядке? — отозвался Фабриций, наклоняясь к Теодориху.

— Пока все, но что сегодняшняя ночь скрывает в своем страшном лоне, об этом знает только Добрый Пастырь. Вы прибыли в самую пору. Через час вы бы не застали никого в своем доме. Повозки уже готовы…

— Ты хотел бежать?

— Я не знаю числа врагов, а их следы беспокоят меня уже несколько дней. Если язычники обратились за помощью к наместнику Ведианции, то я бы навлек на вашу голову наказание короля Арбогаста за сопротивление, оказанное властям.

Теодорих говорил тихим голосом, чтобы солдаты не слышали его слов. Шепотом отвечал ему и Фабриций.

— Ты поступил вполне разумно. Повозок не приказывай отпрягать. Мы тотчас же тронемся в Виенну, где скрыться легче, чем в горах.

Отдав коня одному из своих стражников, он пошел рядом с Теодорихом.

— А она, — спросил он, — Фауста Авзония, не облеклась в одежду оглашенной?

— Не облеклась и не облечется!

Теодорих рассказал воеводе о событиях последних недель, а когда дошел до угроз Фаусты, то прибавил:

— Я служил вам вернее всякого верного невольника, любил вас искреннее самого близкого друга. За эту верность и за эту любовь я заслужил награду. Позвольте мне, господин, умереть спокойно. Я не хочу предстать пред Добрым Пастырем с бременем проклятия весталки.

В тишине ночи, во второй раз, раздался вой пса. И снова ветер подхватил его и на своих крыльях разнес по скалам и горам.

Фауста Авзония сидела в спальне, на низком стуле, опершись головой на руки. Вокруг нее сновали невольницы, а она смотрела на их хлопоты тупым, безучастным взором.

Ей сказали, чтобы она была готова в дорогу. Она не спрашивала, куда ее повезут, — она знала, что и дальше ее ждет неволя. Ей говорили об этом и удвоенная бдительность Теодориха и большая подозрительность слуг.

За каждым ее движением стали следить с таким вниманием, что она потеряла надежду вырваться из клетки при помощи женской хитрости. Ей нельзя уже было переступать опушки апельсиновой рощи, гулять по горам, смотреть со скал на море.

По мере того как суживались стены ее заключения, ее стала охватывать какая-то странная тревога перед неизвестным будущим. Она испытывала чувство, как будто к ней подкрадывается большая опасность. Неизменная тревога мучила ее возбужденное воображение омерзительными видениями. В ночных снах на нее нападали какие-то существа, забрасывали ее белое платье уличной грязью. Хватали ее в свои нечистые объятия. Или на ее грудь садился ястреб Юлии Порции, с глазами Фабриция, и жадно припадал к ее губам.

От чудовищ она оборонялась, а ласки ястреба переносила терпеливо.

Пробудившись, она молилась Весте, прося отогнать от нее искушения. Напрасно она поручала свое сердце богине чистоты. Уединение, тишина и весна с неожиданной Силой пробуждали в ней еще не заснувшие девичьи грезы.

Хотя она старалась вселить в себя ненависть к своему похитителю, Фабриций все властнее вторгался в ее мысли.

В коридоре, отделяющем середину дома от боковых комнат, раздались быстрые шаги. Невольницы перестали шептаться.

Фауста подняла голову, и кровь горячим потоком залила ей лицо и шею. Слуги удалились. Римская жрица осталась одна с врагом своих богов.

Долго они смотрели друг на друга. Она в остолбенении, не веря своим глазам, он, погруженный в печаль.

— Перед тобой стоит несчастный, — начал Фабриций подавленным голосом, — покинутый богом и людьми. Ночью, как изгнанник, я бежал из Рима, а за мной гналось проклятие твоего народа. Подавленный укорами совести, я прибег к мудрости Амвросия, но великий епископ осудил меня и унизил. Для тебя я бросил блестящее положение, снизошел до преступления, заслужил гнев моей веры. Для тебя я пренебрег властью — блеском этой земли, Царством Небесным — наградой лучших миров. Моя любовь к тебе превозмогла любовь к славе, к долгу, сделала меня глухим, слепым, бесчувственным, охватила меня всего.

Фауста сидела без движения. Румянец сходил с ее лица, уступая место бледности.

— Я прегрешил, обезумел, — продолжал Фабриций, — но этот грех — высшая радость моей жизни. Я ставлю его выше рукоплесканий толпы, выше признательности императора, выше…

Он хотел сказать — милости Бога, но остановился, пораженный дерзостью своей страсти.

— Несчастный я, несчастный, несчастный! — жаловался он, ломая руки.

Суровые черты лица Фаусты мало-помалу смягчились.

Этот человек пожертвовал всем, что почитал и любил. Тоска согнула его стройную фигуру, стерла с его лица краски здоровья. Не дерзкого варвара видела перед собой Фауста, а несчастного человека, который страдал из-за нее и для нее.

— Ты одна осталась мне на целом свете, в тебе мои последняя надежда. Твоя любовь может вознаградить меня за гнев единоверцев и снять с моей души черный покров отчаяния.

Фабриций протянул руки к Фаусте.

— Не презирай любовь, она озарит твою молодость золотыми лучами весеннего солнца. Обязанности так трудны, слава изменчива… Одна только любовь дает смертному истинное наслаждение. Будь женщиной и загляни в свое сердце.

Фауста была в эту минуту больше женщиной, нежели сама желала. Она заглянула в свое сердце, и то, что увидела в нем, преисполнило ее страхом: в глубине его она не нашла ненависти к Фабрицию.

Она испугалась самой себя… Блуждающим взором она осмотрелась кругом, словно искала помощи. В спальне царила глухая тишина, нарушаемая только ускоренным дыханием воеводы.

Бежать?.. Но куда?.. Повсюду ее окружали стены темницы. Никто бы не прибежал на ее крики. Она находилась в неволе, в полной зависимости от гнева и милости ее похитителя.

Сладкими словами любви, понятными каждому женскому сердцу, он сковывал ее движения, усыплял ее бдительность.

— Не отталкивай меня от себя, — умолял Фабриций, припав к ее коленям.

Он схватил ее руки, прижал их к своим горячим губам, обнял ее стан.

Фауста хотела подняться, оттолкнуть его, освободиться из его объятий, но по ней уже разлилось пламя любви, пробежал не изведанный еще сладостный трепет и лишил ее силы.

Она закрыла глаза и опустила голову.

Фабриций схватил ее в объятия, как хищная птица схватывает пойманную добычу, прижал к себе, осыпал поцелуями ее волосы, глаза, шею.

— Ты моя, моя, моя! — повторял он.

В его голосе дышала торжествующая страсть.

Он искал устами ее уста…

— Я буду защищать нашу любовь повсюду — перед твоим народом, перед императором, перед Амвросием.

Имя епископа пробудило Фаусту. Она подняла голову, открыла глаза и глубоко вздохнула…

— О боги Рима, о духи моих предков! — прошептала она.

С гневом смотрела она на Фабриция, на свое смятое платье, на разорванную тунику.

Свершилось то несчастье, которое пугало ее в ночных снах. Галилеянин обнимал весталку, а она без сопротивления отдавалась его ласкам.

Она закрыла лицо руками. Сухое, отрывистое рыдание потрясло ее тело.

— Веста!

Фабриций, не отгадывая причины ее отчаяния, еще более раздражил ее своими утешениями.

— Пусть тебя не страшит кара твоих богов, — говорил он. — Возложи на себя знак Креста, и тебя прикроет могущество Бога, более сильного, чем Юпитер, Марс и Венера. Не пугайся давно исчезнувших теней.

Он наклонился к Фаусте, хотел обнять ее, но она быстро поднялась.

— За что ты меня преследуешь? — воскликнула она.

Девичий стыд сразу оттолкнул ее от человека, который с ней обращался как с купленной невольницей.

Фабриций, еще не понимая перемены, происшедшей в ее сердце, продолжал идти по своему ложному пути.

— Выслушай мою просьбу, — настаивал он, — преклонись для моего счастья перед Богом новых народов. Император не предаст христианку в руки язычников. Крещение отворит пред тобой врата вечного блаженства, а мне возвратит душевное спокойствие и прощение моей религии. Обращенная к Христу весталка загладит вину ослушавшегося христианина и воеводы. Я ради тебя сделался заблудшей овцой Христова стада. Твое доброе сердце должно же смилостивиться надо мной.

Брови Фаусты нахмурились, нижняя губа презрительно выдалась вперед. Фабриций говорил с ней так, как будто она была причиной его несчастья. Он считал ее своей собственностью, требовал от нее помощи.

— В чем же моя вина? — спросила она решительным голосом. — Не я поощряла тебя сойти с пути обязанностей. Ты похитил меня, держишь против моей воли и хочешь склонить меня к чувству, которое насмехается над величайшей человеческой силой.

— Твоя покорность выдала мне твою любовь, — возразил Фабриций.

Краска гнева покрыла лицо Фаусты.

— Покорность узника, ошеломленного нападением более сильного противника, никогда не раскрывает тайны его сердца. Ты оскорбил меня своими ласками, не спрашивая, желаю ли я их. Знай, что, если бы хитрые демоны зажгли в моем сердце преступную любовь к врагу Рима, я вырвала бы это непослушное сердце из своей груди и в минуту смерти смотрела бы равнодушно на его трепетание, если бы мои мысли слились воедино с дерзкими вожделениями варвара, я размозжила бы без колебаний свой череп, чтобы в нем раз и навсегда угасло подлое искушение. Я ненавижу тебя, я презираю тебя, варвара, раба своих страстей!

Фабриций в изумлении слушал эти оскорбительные слова. Они своей резкостью и энергией скорее напоминали речь мужчины.

Неужели это была та самая женщина, которая дрожала в его объятиях, с румянцем стыда, с полным подчинением его воле?

Наконец он понял причину перемены, происшедшей в Фаусте: весталка одержала в ней верх над женщиной.

— Творец всего живущего на свете дал смертным любовь, как награду за бремя жизни, — пытался было он еще раз ее убедить. — Зачем ты ради видений прошлого хочешь лишить меня и себя высочайшего счастья?

Он снова протянул руки к Фаусте, стараясь ее обнять, но она вырвала у него из-за пояса кинжал и приставила его острие к своей груди.

— Не приближайся, — крикнула она, — если не хочешь, чтобы кровь весталки пала на твою совесть!

Фабриций в ужасе отшатнулся.

Значит, мучения многих месяцев, тревога последних дней, душевные волнения, угрозы Амвросия — все это напрасный труд. Он пренебрег обязанностями цезарского наместника ради невознагражденной любви, ради видений бессонной ночи?

Фабриций схватился за горло. Его душило бешенство варвара, в котором сопротивление пробуждало свирепость первобытного человека.

Он мрачно посмотрел на Фаусту.

Неужели эта слабая женщина сильнее его? Он принудит ее повиноваться и любить его, поступит так же, как поступил его отец с его матерью.

Он вскочил, бросился к Фаусте, вырвал у нее стилет, схватил ее на руки, как малое дитя, и прижал к себе.

— Ты моя, моей и останешься. Я добыл тебя для себя и никому не отдам.

Он выбежал из дома, передал Фаусту на руки невольницам и крикнул:

— В дорогу!

Потом он подозвал к себе Теодориха.

—Ты поедешь около кареты и будешь смотреть за римлянкой!

Старый аллеман упал перед ним на колени.

— Я просил вас, господин… — вполголоса сказал он.

— Когда мы приедем в Виенну, я отпущу тебя в наши леса.

— Ваши молодые руки лучше защитят римлянку от опасности, нежели мои. Угрозы весталки лишили меня присутствия духа. Я не хочу во второй раз слышать ее страшных проклятий.

— Не раздражай меня!

— Мне страшен ваш гнев, но еще более страшны проклятия, которые пойдут за мной и в могилу. И милосердный Добрый Пастырь не любит людской злобы.

Правая рука Фабриция, уже лежавшая на рукоятке меча, опустилась сразу.

— Выслушай меня, господин, — умолял Теодорих.

— Пусть будет по-твоему. Возьми пятерых человек и охраняй обоз.

В апельсиновой роще было так темно, что люди совсем скрылись в ней.

— Зажечь факел! — приказал Фабриций.

При мигающем свете желтого пламени, смешанного с дымом и раздуваемого ветром, обрисовались неясные контуры четырех экипажей и темные силуэты аллеманов. Солдаты, приросшие к коням, закутанные в плащи с капюшонами на головах, производили впечатление обитателей иных миров.

Пятеро из них вместе с Теодорихом заняли место во главе обоза, остальные окружили карету Фаусты. Две невольницы охраняли весталку.

Теодорих ударил мечом о щит. Аллеманы тронулись, обоз тихо, осторожно двинулся за ними.

Обоз в глубоком молчании тянулся по долине. Солдаты не разговаривали друг с другом, раздавались только стук колес, ударявшихся о камни, и тихий лязг оружия. Кони временами встряхивали головами и храпели, точно испуганные чем-то.

Теодорих напрягал весь слух и зрение. Он забыл о своих опасениях и предчувствиях — он был верным слугой, которому доверена безопасность господина.

Он уже приближался к середине долины, не заметив ничего подозрительного. Вдруг он остановился, соскочил с коня и приложил ухо к земле.

— Донеси воеводе, — сказал он одному из аллеманов, — что на нас идут вооруженные люди.

Когда Фабриций подъехал к нему, он показал на выход из долины.

На фоне ночной темноты вдали сверкало множество движущихся огоньков.

Фабриций приказал погасить факелы.

С затаенным дыханием, не спуская взгляда с огоньков, солдаты дожидались неизвестного неприятеля.

Огоньки шли прямо на виллу, увеличиваясь с каждой минутой.

Теперь при их свете была видна черная масса, впереди которой шла высокая тень. Какой-то всадник вел отряд пехоты.

В эту минуту Фабриций поднес к губам охотничий рог. Скалы и горы огласились громким звуком, леса подхватили протяжное эхо.

Черная масса остановилась.

— Кто осмеливается нарушать спокойствие во владениях воеводы Италии? — громко спросил Фабриций.

С противоположной стороны послышалось:

— Констанций Галерий идет освободить из неволи Фаусту Авзонию.

— Солдат отдаст свою добычу только победителю. Приди и отними Фаусту Авзонию, если тебе жизнь надоела.

В черной массе произошло движение. Пешие люди окружили всадника.

— Какой-то сброд, — шепнул Фабриций Теодориху.

Нападающие, видимо, никогда не участвовали в ночных стычках, и, вместо того чтобы погасить факелы и быстро рассыпаться и этим обмануть неприятеля, они столпились на освещенном месте.

Долина в этом месте переходила в ровное место, что облегчало разбег конницы.

Фабриций все это видел и пренебрежительно усмехнулся.

От черной массы начали отделяться маленькие кучки. Они расходились в обе стороны и образовывали подобие цепи.

Фабриций созвал своих аллеман.

— Окружим карету и нападем на этих глупцов, прежде чем они сомкнутся полукругом, — сказал он тихим голосом. — Телеги с вещами оставить.

В это время снова раздался голос Констанция Галерия:

— Если ты добровольно отдашь Фаусту Авзонию, мы не поднимем на тебя руку. Король Арбогаст и без того справедливо накажет тебя за твое преступление.

Ему ответило только молчание.

— Готовы? — спросил Фабриций у своих аллеман.

— Готовы, воевода!

— Где Теодорих?

— С Германрихом оберегает карету.

— Хорошо… Внимание!

Он поднял меч кверху.

— За мной!

Земля задрожала под копытами лошадей, ночную тишину нарушил военный крик аллеман, железо ударилось о железо. Через минуту раздались удары мечей по шлемам и щитам гладиаторов Галерия, раздались проклятия мужчин, плач женщин.

— Бей, коли! — кричал Фабриций, напав на самую середину цепи.

Прежде чем освободители Фаусты дали себе отчет в том, что произошло, похититель со своей добычей был на другом конце долины.

Он остановился и посмотрел назад.

— Все целы? — спросил он.

— Недостает только Теодориха, — ответили ему солдаты.

— Что с ним сделалось?

— Под ним убит конь.

— Нам нельзя старого солдата оставлять в руках разбойников, — сказал Фабриций. — Двое из вас пусть охраняют карету. Остальные за мной!

И он помчался назад.

Теодорих, опершись плечами о дерево, защищался с остервенением вепря, окруженного в логовище. Со всех сторон на него падали удары коротких римских мечей, а он отражал их щитом и длинной испанской шпагой.

Усталая рука уже отказывалась служить ему. С его лба струился обильный пот, из многочисленных ран лилась кровь.

В ту самую минуту, когда Фабриций подоспел к месту стычки, он зашатался и упал на колени.

— Теодорих, Теодорих! — крикнул встревоженно воевода. — Я иду тебе на помощь!..

Старик хотел встать, но заломил руки и упал лицом на землю.

И снова раздался лязг оружия, снова посыпались проклятия. Гладиаторы, не привыкшие к неожиданным нападениям, рассыпались. Фабриций по тропинке, залитой кровью, пробился к Теодориху, поднял его на коня и протрубил в рог сигнал к отступлению.

Несколько минут спустя по дороге во всю мочь мчалась карета, увозившая Фаусту Авзонию.

Топот скачущих лошадей заглушал шум моря, взволнованного южным ветром. Пенящиеся валы громоздились друг на друга, как разъяренные гиганты.

Фабриций с развевающимися волосами мчался во главе отряда, прижимая к своей груди Теодориха.

Его не страшили разъяренные волны. И в нем все бушевало и кипело. Адская буря говорила языком его истерзанной души.

Он потерял все, что любил на земле. Он был, как корабль, который находился в море в эту минуту. Отовсюду его окружали тени его обманутых надежд. Ему казалось, что он падает в бездонную пропасть, в темную бездну вечного проклятия.

Он наклонился к Теодориху.

— Старик, старик, зачем ты покидаешь меня? — простонал он, как ребенок, рыдающий по матери.

Он прикоснулся лбом к щеке верного слуги и вздрогнул.

Лицо Теодориха было холодно.

Фабриций хорошо знал холод смерти.

И в первый раз в жизни человеческая скорбь стиснула его неукротимое сердце. Слезы, незнакомые высокопоставленному варвару, в первый раз увлажнили его ресницы.

— Да будет тебе легка земля, я собственными руками устелю тебе последнее ложе, мой верный слуга, мой преданный друг, — тихо проговорил он. — Смилуйся над его душой, Творец мира!

А море свирепело все сильнее. Валы ударялись о берег с такой силой, что казалось, что прибрежные скалы вот-вот рассыплются на куски.

Перед лицом разъяренной стихии, с трупом любимого слуги на руках, полный сердечной боли, Фабриций начал понимать все бессилие смертного человека.

— И над моей грешной душой смилуйся, о, Христос, Господь несчастных, — прошептал он.

VIII

В Виенне, в цезарском дворце, в тронном зале, Валентиниан готовился принять Арбогаста, который вернулся в Галлию после окончания счастливой войны с франками…

Два ряда доместиков от главных дверей образовали сверкавший проход. Сверху, из квадратного отверстия потолка, завешенного пурпуровой тканью, лились на их золоченые шлемы и нагрудники, на шелковые плащи и рубиновые монограммы потоки солнечного света.

Они стояли неподвижно, с обнаженными мечами, похожие на мраморные изваяния. Их медали, перстни и наплечники отливали всеми цветами радуги.

В глубине залы, на возвышении, по обеим сторонам трона, сидели члены цезарского совета. Государственный министр сидел уже на своем кресле, министр двора также занял место, префекты галльской и испанской префектур ожидали прибытия ‘вечного и божественного государя’. Среди высших чинов государства не было только Флавиана и Арбогаста.

На пороге из боковых дверей показался главный камергер священных покоев и произнес громким голосом?

— Его вечность, наш божественный государь Валентиниан!

Вдоль рядов доместиков пронесся тихий шепот, точно эхо глубокого вздоха. Советники цезаря поднялись с кресел.

Из комнат императора показалось блестящее шествие. Впереди, в две шеренги, шли пажи-сирийцы в туниках жемчужного цвета, опаленные жгучим солнцем своей родины, евнухи с безволосыми, женственными лицами в голубых туниках, испещренных серебряными блестками, за ними следовали графы и камергеры различных степеней, увешенные золотыми цепями с портретами Валентиниана.

Весь этот блестящий кортеж прошел мимо трона, отдал низкий поклон эмблемам императорской власти и расположился вдоль стен.

В самом конце выступали десять протекторов, которые предшествовали самому цезарю.

Остановившись перед возвышением, они разделились на две половины, и среди них показалась стройная фигура двадцатилетнего юноши.

То был Валентиниан.

Император западной половины Римского государства был в длинном белом платье оглашенного, сверху был — Надет красный плащ с вышитыми гербами провинций, находящихся под его державой. На его голове блестел венец, украшенный драгоценными камнями.

Он уверенными шагами взошел по мраморным ступеням, покрытым персидским ковром, сел на трон и поднял руку в знак того, что аудиенция начинается.

Все глаза обратились в сторону главных дверей. На губах членов цезарского совета и придворных сановников появилась злобная улыбка.

Валентиниан, подговоренный своими наушниками, отберет сегодня у Арбогаста власть над войском и столкнет его с вершины славы в прах забвения.

Так было решено на последнем заседании совета.

Через минуту господство надменного франка кончится, в прах разлетится могущество человека, ненавистного толпе, окружающей императора. Арбогаст перестанет существовать, а с ним вместе — исчезнут опасения, которые давно уже не давали покоя советницам Валентиниана.

— Скоро ты увидишь, кто из нас сильнее, — говорила улыбка сановников.

В дверях показался глашатай и бросил в залу имя, славное во всем государстве.

— Король Арбогаст! — провозгласил он.

В глазах членов совета и придворных сановников промелькнула радость. Как приятно видеть унижение ненавистного врага!

Но эта радость уступила место удивлению, лишь только занавеска взвилась кверху.

Вдоль блестящих рядов охранной стражи приближался к трону Арбогаст, закованный в латы, окруженный своими графами и воеводами. И главный вождь легионов и его подчиненные были в полном вооружении, с мечами у пояса, хотя обычай не дозволял никому являться перед лицом императора в походном вооружении.

— Какая дерзость! — перешептывались друг с другом сановники.

— Какая дерзость! — видимо, подумал Валентиниан, потому что нахмурил брови и закусил губы.

Высокая фигура франка отчетливо вырисовывалась на красном фоне. Он шел медленно, с высоко поднятой головой, а за ним следовала цепь вооруженных людей. Тяжелые солдатские шаги раздавались глухо в громадном зале. Им вторил тихий звон мечей, которые доместики склоняли перед главным вождем.

Арбогаст остановился перед троном. Он не преклонил перед императором колени, не коснулся головой верхней ступеньки, как предписывал придворный церемониал.

— Привет тебе, божественный государь, — произнес он холодно.

Так же холодно ответил и Валентиниан:

— Здравствуй, король!

Арбогаст с минуту смотрел на Валентиниана, потом заговорил:

— Я прихожу не за наградой за победы, одержанные над врагами государства, потому что сделал только то, что должен был сделать. Я прихожу к тебе с жалобой на графа Галлии, который не прислал мне подкреплений в тяжелую минуту. Отдай графа в мое распоряжение, чтобы я мог его наказать по законам, установленным для римских легионов.

— Графа Галлии вчера я послал на границы Реции и приказал усмирить варваров, — ответил Валентиниан.

Арбогаст нахмурился.

Император, без его ведома доверив непослушному графу оборону таких важных границ, унизил его, сознательно оскорбил. Значит, предостережения Кая Юлия не были предательством римлянина, в планы которого входило поссорить главного вождя с христианским правительством? Значит, Валентиниан действительно хочет устранить его от кормила правления.

— Из Тотониса были посланы курьеры в Виенну с донесениями о вине графа Галлии. Неужели их не допустили к твоей божественности? — спросил Арбогаст.

Правая рука Валентиниана, которой он опирался на подлокотник трона, начала судорожно теребить золотую бахрому. Арбогаст допрашивал его, требовал объяснения, задавал ему, императору, вопросы, а он унаследовал от отца только надменность тирана, еще не сдерживаемую правилами учения Христа, к которому стремился всей душой.

— Не твое дело разбирать проступки моих графов, — резко ответил Валентиниан.

— Проступки военных графов подлежат суду главного вождя, — сказал Арбогаст.

— Главным вождем военной силы всегда был император.

— Главным вождем всегда был тот, кто водил легионы в битву.

Жилы на висках Валентиниана налились кровью. В нем заговорила необузданная кровь его отца, а возле трона не было никого, кто бы мог остановить его разумным словом.

Вызывающие улыбки всех окружающих подбивали Валентиниана привести к исполнению то намерение, которое давно уже мерещилось его ребяческой гордости.

Какой он император? Правда, он восседал на троне, подписывал красными чернилами правительственные распоряжения, видел на знаменах свое изображение, но не он одерживал победы на поле битвы, не он командовал в лагерях, не он заключал мирные договоры, не он раздавал наградные венки. Провинциями западного государства правил Арбогаст, приставленный к нему Феодосием.

Старый вождь железной рукою держал кормило правления Италии, Испании, Галлии и Британии, не допуская к участию в делах ‘божественного и вечного’ государя.

А грудь молодого монарха томила жажда подвигов и славы. Ему опротивели пурпур без власти, корона без блеска. Он не был уже малолетним мальчишкой, каким его считал Феодосий.

Злоба придворных, искусно раздутая Юлием и Эмилией, пала на хорошо подготовленную почву. Нашептывания членов совета и камергеров, неприязненно относящихся к Арбогасту, только ускорили взрыв давно сдерживаемого гнева Валентиниана.

— Ты говоришь, что главным вождем всегда был тот, кто водил легионы в бой? — проговорил Валентиниан сквозь стиснутые зубы. — Хорошо. Ты указываешь мне дорогу, по которой должен идти римский император? Хорошо. С этой минуты я сам буду предводительствовать войсками западных префектур, как делал когда-то мой великий отец. Ты не нужен мне больше. Твои почтенные лета требуют отдыха после жизни, полной славы и заслуг. Ты можешь возвратиться к кострам своего народа.

Он поднялся с трона и подал Арбогасту пергамент с большой красной печатью.,

— Читай! — повелительно сказал он.

По губам придворных снова пробежала улыбка торжествующей злобы. Они знали, что заключается в этом документе.

Он освобождал Арбогаста от всех занимаемых им должностей в государстве, лишал его власти и почестей.

Но все эти улыбки вдруг исчезли. Произошло нечто необычайное.

Арбогаст, пробежав глазами цезарский указ, разорвал его и бросил лоскутья пергамента к ногам Валентиниана.

— Не ты поручил мне правление западными префектурами, не ты и отнимешь его у меня, — сказал он спокойным голосом.

Он стоял, величественный, грозный, с рукой на мече, окруженный своими графами и воеводами, которые столпились вокруг него.

Валентиниан смотрел на него недоумевающим взглядом. Его глаза налились кровью, губы посинели.

— Дерзкий! — крикнул он и, вырвав из рук одного протектора меч, бросился на старого вождя.

Но прежде, нежели он успел сбежать со ступенек трона, между ним и Арбогастом образовалась стена людей, закованных в железо. Чьи-то руки схватили его и отпихнули с такой силой, что он упал бы, если б его не подхватили протекторы.

В зале опять воцарилась тишина, но это была тишина могилы, преисполненная страха.

В государстве, в котором войско давно уже распоряжалось императорским венцом, главным лицом был любимец легионов, а представители вооруженной силы стояли не на стороне Валентиниана.

Придворные поняли это, и смертельный страх покрыл бледностью их лица и сковал члены.

И молодой император понял, что трон под ним колеблется. Он опустился на кресло, украшенное символами императорской власти, поник головой и устремил тупой взгляд на ковер, как будто перед ним разверзалась пропасть.

Среди зловещей тишины раздался громкий голос Арбогаста:

— Император Валентиниан с нынешнего дня лишает меня власти над войском западных префектур. Это делается с вашего соизволения, мои верные товарищи? Если вы предпочитаете молодого вождя старому, я уйду и не стану роптать.

— Слава тебе, отец войска! — крикнули графы и воеводы. — Только ты один будешь указывать нам путь к славе и победе!

Валентиниан склонил голову еще ниже. Он чувствовал над собой дыхание смерти. Ответ графов и воевод для него был приговором.

— А вы, — с угрозой обратился Арбогаст к свите императора, — вы, которые для удовлетворения своей злобы навлекли на государство неожиданную бурю, покайтесь в своих грехах! Моя карающая рука скоро обрушится на ваши преступные головы.

И он удалился, проходя вдоль ряда сановников.

Робко прижимаясь к стене, за ним выползли члены совета и придворные.

При покинутом государе остались только близкие слуги и с плачем припали к ступеням трона.

— В лагерь! — скомандовал Арбогаст, садясь на коня. — Франки и аллеманы пусть будут готовы! Всякого, кто станет возмущать войска, убивать без суда. Сотникам галилейского исповедания не доверять ночной стражи.

С быстротой вихря пробежала по городу весть о бунте Арбогаста. Ее распространяли придворные, бежавшие из дворца, как из горящего дома. Улицы сразу опустели. Купцы поспешно запирали лавки, носилки и рыдваны прятались под надежный кров, солдаты сходились в казармы.

Прекрасная, веселая Виенна в течение одного часа превратилась в громадное кладбище. Казалось, вся жизнь замерла в плененной резиденции императоров.

Не первый раз белый город над Роданом видел борьбу из-за короны. Здесь жил Грациан, пока ненависть сторонников старого порядка не перерезала нити его молодой жизни, отсюда Максим выступал в свой несчастливый поход, и всякий раз здесь проливалась кровь виновных и невинных. Междоусобная война не щадила никого, она была более свирепа, чем голодные обитатели лесов.

Молчаливое ожидание нависло над городом. Никто не осмеливался удовлетворять свое любопытство. Даже легкомысленная чернь, обыкновенно извлекавшая пользу из смут, забилась в свои норы, испуганная гневом Арбогаста.

Гнев оскорбленного короля передавали зловещие звуки франконских рогов. По пустым улицам мчались трубачи, созывая солдат в лагерь.

В домах христиан отцы семейств поручали свою участь милосердию распятого Бога. Арбогаст не благоволил к новой вере. С той минуты, как он воссядет на трон, с войсковых знамен исчезнут монограммы Христа. А что войско провозгласит его императором, в этом никто в Виенне не сомневался.

В городе водворилась тишина, как в катакомбах первых христиан. В гордых дворцах и убогих хижинах царило одинаковое разочарование. Последователи Христа рассчитывали, что сын Юстины окончательно подавит языческого змия, а теперь здание, воздвигнутое тщанием Валентиниана, разрушалось.

Только в гостинице ‘Красного Оленя’, где до сих пор жили Кай Юлий и Галерий, не опечалилось ни одно сердце. Слуги римских патрициев веселились, как на свадьбе.

Когда невольник предстал перед Юлием с желанной новостью, господин одарил его кошельком, полным золота, и сказал:

— Пусть хозяин отворит для вас свой погреб. Радуйтесь, потому что сегодняшний день будет записан в римской истории золотыми буквами.

И, обернувшись к Галерию, он добавил:

— Наши боги еще не умерли. Они живы и заботятся о своем святом городе. Победа!

Неповиновение Арбогаста было действительно победой для сторонников прежнего порядка. Главный вождь, который в присутствии двора унизил императора, не мог уже сойти со скользкого пути. Как бы то ни было он должен пасть в объятия врагов христианского правительства. Другого исхода, кроме явного бунта, у него не было. Даже расположенный к нему Феодосий не мог бы одобрить его ни на чем не основанной гордости.

Лопнула связь взаимных обязательств, соединяющих короля франков с Виенной и Константинополем. С тех пор Рим являлся естественным союзником Арбогаста, а король по необходимости должен защищать его.

— Я пошлю жрецам Гермеса сто белых телиц, — дал обещание Юлий, — именно он дал моим мыслям прозорливость, а языку — гибкость. Если бы только не твоя неловкость, мы могли бы вернуться в Рим, в Виенне мы уже не нужны. Остальное докончит Арбогаст.

— Кто же мог предположить, что сам Фабриций загородит мне доступ к весталке? — оправдывался Галерий.

— Хороший предводитель должен быть на все готов. Но лучше не будем говорить об этом, впредь будь осторожней.

— Я пожертвовал бы много золота в храм Юпитера Капитолийского, если бы еще раз мог встретиться с Фабрицием. Позорное поражение не дает мне покоя и ночью.

— Отложи свою месть до будущего времени, а пока подумай о том, как освободить Фаусту Авзонию из когтей Фабриция, без весталки мы не можем вернуться в Рим.

— Я даже не могу сообразить, куда Фабриций девался с Фаустой Авзонией, — сказал Галерий. — Я знаю только, что он направился в сторону Цеменела, но с большой дорогой соединяется столько дорог, что он мог куда-нибудь свернуть в сторону.

— Следы хищника отыщут сыщики Арбогаста. Нужно обратиться к помощи короля, чтобы не дать Фабрицию времени скрыться в лесах Аллемании.

Юлий сам пошел в конюшню, чтобы приказать запрячь лошадей.

Когда сенаторы садились в экипаж, мимо гостиницы проезжал сотник доместиков Рикомер. Он ехал верхом. Увидев римлян, он остановился, точно желая повернуть назад, но, подумав, приблизился к ним с любезным приветствием.

— Кажется, ты когда-то был в большой дружбе с Фабрицием, — сказал Юлий. — Не имеешь ли каких-нибудь известий от воеводы Италии?

Сотник нагнулся и начал поправлять уздечку.

— Из Рима давно уже не было курьеров, — ответил он неуверенным голосом.

Юлий внимательно посмотрел на него, но Рикомер повернулся в сторону, присматриваясь к вывеске гостиницы, точно видел ее в первый раз.

— И ты не знаешь, что Фабриций убежал из Рима? — допытывался Юлий.

— Фабриций убежал из Рима? — притворно удивился Рикомер и пожал плечами. — Ничего не слыхал… Разве он провинился в чем-нибудь?.

По губам Юлия пробежала незаметная улыбка.

— Узнай, где теперь находится Фабриций, — оказал он, — и сообщи своему приятелю, что король Арбогаст послал отыскивать его лучших сыщиков из своры Евгения.

Рикомер бросил на сенатора искоса недоверчивый взгляд и потихоньку удалился.

Когда он скрылся за углом, Юлий сказал Галерию:

— Он знает, где спрятался Фабриций. Нужно обратить на него внимание Арбогаста.

Рикомер ехал шагом, постоянно оглядываясь, не следит ли за ним кто-нибудь. И, только выехав за ворота, он галопом пустился к Родану.

Вдоль реки, среди благоуханных цветущих садов, виднелись белые виллы. До этих отдаленных уголков не дошел еще звук труб и рогов. Дети весело играли на лужайках, невольники грелись перед портиками под лучами теплого майского солнца.

В двух милях от Виенны, в роще из акаций, которая издали производила впечатление букета розовых цветов, стоял дом, окруженный высокой оградой.

Здесь Рикомер остановился.

Соскочив с коня, он быстро вбежал в сад.

— Где всадник, который приехал вчера ночью? — спросил он привратника.

— Гость твоей знаменитости отдыхает у фонтана, — отвечал слуга.

Рикомер направился к указанному месту.

На каменной скамье, под развесистой липой, сидел Фабриций, охватив голову руками. Он был так погружен в раздумье, что не обратил внимания на приближающиеся шаги.

Рикомер наклонился к нему и сказал задыхающимся голосом:

— Беги! Беги сейчас же!

Фабриций поднял голову. Глубокая тоска просвечивала в его глазах, обрамленных синими кругами.

Он провел рукой по глазам и глубоко вздохнул.

— Вот уже несколько недель я только и делаю, что бегу, — сказал он измученным голосом. — Я думал, что могу отдохнуть под твоей охраной.

— И мне и тебе — нам всем грозит великая опасность… Арбогаст поднял руку на императора… Графы и воеводы явно, при всем дворе, перешли на его сторону… В городе переполох… Трубы я рога трубят тревогу… Солдаты сбегаются в лагерь… Валентиниан потерял присутствие духа… Придворные и советники покинули его… Беги… сегодня, завтра войско провозгласит Арбогаста императором… Не теряй времени… Юлий и Галерий едут в лагерь…

Рикомер говорил торопливо, но, несмотря на это, Фабриций уловил смысл его слов.

Он вскочил со скамьи и вскричал:

— Надо спасать императора! С его особой соединены надежды нашей святой веры.

— Поздно! — ответил Рикомер. — Арбогаст стоит у ворот города со всей вооруженной силой, с франками и аллеманами. Большая часть легионов Галлий также находится в его лагере. Оскорбление так тяжело, что смыть его может только кровь императора иди короля. Ты так же хорошо, как и я, знаешь, кто возьмет верх в этой рискованной игре.

Фабриций слишком хорошо знал любовь войска к старому вождю, чтобы обольщать себя надеждой на победу Валентиниана.

— Поздно… — повторил Фабриций подавленным голосом. — Только один Бог может спасти Валентиниана для нашей святой веры.

Среди моря римского войска он был только одной волной, которую другие все равно захлестнули бы, если бы она вздумала идти против течения. Под рукой у него не было ни одной когорты.

— Беги, беги тотчас же! — умолял его Рикомер, — Над тобой страшно разразится гнев Арбогаста. Спрячься пока в Иберийских горах. Может быть, буря минует так же быстро, как и пришла. Курьер Валентиниана уже поскакал в Константинополь. Феодосий не примирится с победой язычников.

Он обернулся в сторону города и стал прислушиваться.

— Ты слышишь! — сказал он.

Издалека, через сады и виллы, доносился звук рогов. Трубачи Арбогаста вносили смятение уже в предместья.

— Тебя кто-нибудь может узнать и предать в руки короля. Бледный страх трусости будет стараться приобрести расположение нового императора подлостью. Не теряй времени! — настаивал Рикомер.

Но Фабриций ответил:

— Оставь меня одного! Я хочу поговорить с моим Господом.

— С Богом ты поговоришь в дороге…

— Сделай то, о чем я прошу…

Когда Рикомер отошел, Фабриций пал на колени, простер руки к небу и начал молиться из глубины погруженной в отчаяние души.

— Бог новых народов! Ты, Который осветил солнцем Своей благости глухие леса варваров, смилуйся над нами! Бог отверженных, Который возвел на трон Римского государства потомков невольников, смилуйся над нами! Бог униженных и оскорбленных, Который призвал к правам человечества все народы, смилуйся над нами! Не допусти, чтобы гордость Арбогаста поколебала дело Твоей мудрости и обратила в прах плоды кровавого труда трех веков. Смилуйся над нами, ибо Ты всесилен!

Новый римлянин в ту минуту был только христианином, перед которым опасность, грозящая его Доброму Пастырю, поглотила его личные огорчения. С падением Креста падало здание существующего порядка — возвращались кастовое различие и надменность римских богов.

Воспитанник христианского правительства, он отдавал себе полный отчет о том, что случится в результате переворота, который подготовлялся в лагере Арбогаста. Неожиданное изменение порядка вещей раздуло в его сердце пыл неофита, угасший под пеплом эгоизма любви. Он не мог допустить, чтобы Церковь могла поколебаться, как хрупкое творение рук человеческих. С самой колыбели он созерцал ее силу. А тем не менее произошло то, что его вера не предусмотрела.

Надменный солдат смертельно оскорбил ‘божественного и вечного государя’, который был для нового римлянина олицетворением всего земного могущества, язычник в священной особе императора попирал учение Христа, общественный порядок, установленный усилиями долгого рода поколений, расползался по всем швам.

— Неужели это правда?.. — говорил Фабриций, не отрывая глаз от неба.

Кругом него благоухала и пела весна. Деревья, покрытые белым пухом, кусты, усыпанные цветами всевозможных оттенков, луга, одетые молодой свежей зеленью, птицы, радостно щебечущие — вся природа радовалась, как будто сегодняшний день был похож на вчерашний. Ни один лист не отделился от ветки, насыщенной сладким соком, хотя смерть еще простирала над Виенной свои черные крылья.

Фабриций удивлялся солнцу, что оно светило и было так ярко. Его раздражали яркие краски весны. Он жаждал темноты ненастной ночи, чтобы остаться наедине со своей тоской.

Он теперь был настоящим изгнанником, лишенным права дышать воздухом Римского государства. С падением Валентиниана для него будут закрыты даже самые отдаленные уголки западных префектур. Где бы он ни спрятался, его везде найдут сыщики Евгения, если этого захочет Арбогаст.

Все свои надежды он основал на дружбе, которая его соединяла с молодым императором. Он ехал в Виенну с целью умолить Валентиниана о помощи смягчить Амвросия. ‘Божественный государь’, который так же, как и Фабриций, ненавидел римлян старого обычая, простит ему безрассудные проступки и возвратит свое расположение.

Но милость Валентиниана уже перестала быть источником счастья для его подданных.

Теперь у Фабриция остался только Бог, последнее убежище человека, потерпевшего крушение и отвергнутого людьми.

Бог…

Но и Добрый Пастырь отказал ему в Своем милостивом лоне. Рикомер говорил ему, что из Медиолана до епископа Виенны уже дошла весть о его Неповиновении. Если бы он осмелился приблизиться к Божьему дому, привратник не допустил бы его даже на паперть.

Фабриций пал лицом на землю. Он чувствовал себя ничтожнее самого малого червя, более убогим, чем нищий, протягивающий руку к проходящим под портиками храмов. События последних недель угнетали его больше, чем его прежняя неукротимость. Бегство из Рима, презрение Фаусты, смерть Теодориха нанесли последний удар его гордости, а угрозы Амвросия и поражение Валентиниана сломили ее окончательно.

Горе начало приближать его к истинному пониманию учения Христа, которое до сих пор он считал только знаменем новых новых народов, выходящих на борьбу с Римом.

— Нет, я не любил Тебя, Милосердный Агнец, — исповедовался он перед собой, — я согрешил против Твоей благости. Скажи мне, что надо сделать, чтобы двери Твоих палат снова открылись передо мной?

Ему казалось, что он слышит над собой голос Амвросия, который напоминал ему: ‘Ты прегрешил своею надменностью и строптивостью и должен искупить свой грех покорностью и смирением’.

— Я буду покорным и смиренным, — дал себе обет Фабриций.

IX

В тревоге прожила Виенна два долгих дня. Торговля остановилась, ремесленники сидели без дела, учреждения не разрешали текущих дел. Никто не выходил на улицы, все с минуты на минуту ждали нападения Арбогаста.

Город со всех сторон опоясывала страшная цепь франков, аллеманов и галлов. Насколько хватало зрения везде белели палатки, блестели на солнце оружие, мечи и щиты. Достаточно было одного сигнала, чтобы эта цепь стиснула резиденцию императора и обратила ее в кучу развалин, обагренных кровью невинных и виновных.

Из цезарского дворца в лагерь шли послы с обещаниями прощения и милости. Испуганный Валентиниан смирился перед войском и вел переговоры с начальниками отдельных племен, как равный с равными.

Но послы возвращались с омраченными лицами. Их красноречие и просьбы были напрасны.

Графы и воеводы Арбогаста не питали ни малейшей привязанности к Валентиниану. Не он вместе с ними переносил голод, жажду и все лишения войны, не его голос воспламенял их в битвах и благодарил после удержанной победы.

Франконские, аллеманские и галльские вельможи равнодушно выслушивали щедрые обещания послов, зная хорошо по опыту, что каждый император до тех пор благоволил к представителям вооруженной силы, пока их боялся, а потом жестоко мстил за Испытанный им страх и оскорбленное самолюбие.

В конце концов Валентиниан не мог им дать ничего более того, что они уже получили от главного вождя. Они служили государству из-за почестей и денег, а Арбогаст никогда не скупился ни на то, ни на другое. Наиболее важные места он предоставил своим друзьям, всю приобретенную добычу отдавал солдатам, отличал и награждал всякую заслугу. Он жил так же скромно, как Марк Аврелий и Юлиан Отступник, пренебрегал золотом и удовольствовался только славой.

Приверженность молодого императора к учению Христа не могла благоприятно влиять на войска западных префектур, еще погрязающего во мраке идолопоклонства. Почти все франки и аллеманы молились своим богам. Только среди галлов новая вера насчитывала многих сторонников, но христиане предпочитали мирный труд кровавому ремеслу солдата. Под римскими знаменами их было очень немного.

Виенна с томительным беспокойством ждала рокового исхода. Христиане смотрели на Валентиниана как на восходящее солнце. Если эта ясная звезда преждевременно угаснет, всю Галлию снова охватит мрак язычества.

А звезда императора светила с каждым часом все слабее.

‘Пусть Валентиниан положится на суд и милость короля’, — отвечали послам графы и воеводы. Это на безжалостном языке четвертого столетия означало: пусть он сойдет с дороги нового повелителя, иначе мы его сами удалим.

Город уже в первый вечер перестал обольщать себя надеждой. Христиане видели, что никакая человеческая сила не спасет Валентиниана. Все споры между римскими императорами и вождями разрешала смерть более слабого. Побеждал обыкновенно сильнейший, а молодого монарха нельзя было считать таковым.

И никто не удивился, когда префект Виенны на третий день оповестил с кафедры главного рынка, что ‘его вечность, божественный Валентиниан вчерашней ночью внезапно покинул этот свет’.

Никто не спрашивал о причинах этой ‘внезапной смерти’, от которой в правительственных донесениях умирали все императоры, убитые явным или скрытым врагом, потому что неосторожные люди за праздное любопытство платились жизнью [Действительного виновника смерти Валентиниана, которая наступила 15 мая 392 года, историки не открыли еще до сих пор. Одни говорят, что он был убит по приказанию Арбогаста, другие — что его убили придворные, желая таким способом заслужить расположение нового государя, третьи — что он сам лишил себя жизни. Даже не известно, как он умер. По одним источникам, его нашли задушенным в постели, по другим — повешенным в саду].

Христиане молча разошлись по домам.

Вслед за этим на улицах показались доместики и протекторы, идущие сомкнутыми рядами. Во главе их шел Рикомер, который нес императорский венец и багряницу.

Охранная стража цезаря направлялась в лагерь с верноподданническим приветом. Избранник войска был ее законным государем.

Известие о смерти Валентиниана застало Арбогаста в палатке. Он сидел на складном походном стуле, а вокруг него стояли его советники и воеводы. В числе их были Юлий и Галерий.

Смерть императора на окружающих короля не произвела ни малейшего впечатления. Ее ожидали уже два дня. Печальная весть была принята с таким равнодушием, как будто случилось что-то самое обыкновенное.

Рикомер, повторив слова префекта города, преклонил колени перед Арбогастом и провозгласил:

— Привет тебе, божественный и вечный государь!

То же самое сделали графы, воеводы и советники.

Но Арбогаст не взял венец и пурпуровый плащ.

— Вставьте, сказал он. — Не для меня умер Валентиниан.

На лицах его подчиненных выразилось изумление, самый старший из них, франк Баут, воскликнул вторично:

— Привет тебе, божественный и вечный государь! Только твоим приказаниям мы хотим повиноваться на поприще славы.

— Око мое будет всегда бодрствовать над вами, — сказал Арбогаст, — но вероломством я не запятнаю своих седых волос. Я поклялся Феодосию, что никогда не возложу на себя римскую корону, и клятву эту сдержу. Я останусь вашим вождем, отцом во время мира и полководцем во время войны, а в римский пурпур мы облечем римлянина.

Кай Юлий и Галерий переглянулись друг с другом… Неужели Арбогаст хотел провозгласить императором Флавиана или Симмаха? Только один из них мог бы с достоинством стать наравне с Феодосием.

Графы и воеводы начали шептаться между собой, они, видимо, были недовольны решением короля.

— Последние поколения видели на троне цезарей много императоров, которые не происходили из римской крови, — отозвался граф Баут, — Кто защищает Римское государство от неприятелей, тот и есть римлянин. Будь нашим императором, вождь!

— Будь нашим божественным государем, — умоляли подчиненные Арбогаста. — Твоя слава и справедливость будут вернейшим щитом войска и государства.

Арбогаст отрицательно покачал головой.

— Вы хотите, чтобы ваш старый вождь, — сказал он громко, — заслужил презрение Феодосия? И вы уважаете великого императора, корону которого украшают многочисленные победы? Король Арбогаст не может нарушить данного слова.

Графы и воеводы молчали. Их девственные варварские сердца питали священное уважение к данному обязательству. Каждый из них сделал бы то же самое.

— Не бойтесь, — продолжал Арбогаст. — Император, которого я вам выберу, будет также твердо держать свое слово.

Он окинул присутствующих пытливым взором и, остановив его на начальнике своей канцелярии, скромно державшемся в стороне, указал на него рукой и произнес:

— Вот ваш император! Подайте венец Евгению!

В первую минуту графы и воеводы думали, что король шутит. Евгений был последним, на ком бы они остановились, если бы им приказали выбирать императора.

Он происходил действительно из знаменитой римской фамилии, но бедность сравняла его с плебеями.

Ритор по профессии, он служил при дворах знатных варваров в качестве учителя их детей, прежде чем Арбогаст не взял его к себе. Преданный главному вождю всей душой, способный и верный, он быстро шел по лестнице чиновничьей иерархии.

— Евгений — император? — с недоверием спросил Баут.

Подчиненные Арбогаста презрительно пересмеивались.

Только Юлий нахмурился. Он сразу догадался, куда метит король франков. Жадный к власти старик намеренно возводил на римский трон своего слугу, чтобы потом править за него. Таким образом он сдержит слово, данное Феодосию, и не выпустит из рук кормила правления. Флавиан или Симмах не были бы таким послушным орудием гордого солдата.

Сам избранник Арбогаста так перепугался неожиданного почета, что побледнел и подался к выходу из палатки, точно хотел убежать.

— Отврати свои мысли от меня, король, — умолял он. — Бремя императорской власти слишком велико для моих слабых плеч.

— Никакая власть не тяжела, когда ее поддерживает Арбогаст — отвечал король. — Ты будешь императором, Евгений.

— Оставь меня на должности, где я полезен тебе и государству. Мне чуждо искусство управления.

— Но тебе не чуждо искусство подписывать государственные пергаменты. Ты переменишь только черные чернила на красные. И тебе не чуждо также искусство говорить гладким языком речи посольствам. И Валентиниан не делал большего, а был нашим божественным и вечным государем. — Последние слова Арбогаст подчеркнул насмешливой улыбкой.

Теперь и его подначальные поняли, почему он выбрал Евгения. Мудрый король хотел сохранить существующий порядок, не подводя их и себя под гнев Феодосия.

— Да здравствует божественный император! — воскликнули графы и воеводы.

Но ни один из них не преклонил колени перед новым императором.

Баут взял из рук Рикомера цезарский плащ и приблизился к Евгению. Ритор, возведенный капризом представителей военной силы на трон, вздрогнул при виде красного платья. С него капала кровь многих императоров. Еще не остывший труп Валентиниана предостерегал его от опасного высокого положения. Историю Рима он знал лучше франков и аллеманов.

Он протянул руки вперед и воскликнул с отчаянием:

— Я не могу… Я христианин!

— Ты, галилеянин? Ты ничего не говорил мне об этом, — удивился Арбогаст.

— Христианскую веру я принял в Константинополе.

— В Константинополе все разделяют галилейское суеверие из страха перед Феодосием. Тебе не трудно будет вернуться к вере предков. Не упорствуй, Евгений.

— Не упорствуй! — вторили Арбогасту его подначальные, стуча мечами.

Евгений видел вокруг себя грозные лица и слышал стук оружия. У выхода из палатки стоял Баут, преграждая ему путь.

— Имейте сожаление ко мне, — умолял он. — Столько других облекутся без страха в царственный пурпур. Зачем вы желаете непременно моей гибели? Я служил вам верно…

Но Баут уже набросил ему на плечи красный плащ, а Арбогаст надел на его голову блестящий венец.

Он стал римским императором.

Юлий со стыдом смотрел на эту похоронную сцену.

Варвары раздавали корону Священного, Вечного Рима, помыкая ею как предметом, не имеющим ценности. Каждый храбрый франк, аллеман, гот или вандал мог посадить на трон Юлиев, Клавдиев, Флавиев и Антонинов первого встречного, который потребовался бы для его целей, а потомки завоевателей мира не обладали уже силами, чтобы воспротивиться этому своеволию. Их изнеженные руки уже более ста лет назад уступили меч наемникам.

Арбогаст, усадив Евгения на свое кресло, сказал:

— Повелевай, божественный государь!

‘Божественный государь’ беспомощно смотрел на короля. Не посвященный в дальнейшие планы своего благодетеля, он не знал, чем ему можно было повелевать.

— Твоя опытность укажет нам путь, ведущий к упрочению нового правительства, — отозвался он после краткого размышления.

— Прежде всего надо снискать благосклонность Феодосия, — сказал Арбогаст. — С этой целью мы отправим тело Валентиниана в Медиолан, чтобы Амвросий схоронил его в гробнице императоров согласно галилейскому обряду. В Константинополь потом отправится посольство, которое будет стараться убедить старшего императора, что положение минуты требовало немедленного замещения осиротевшего трона. Прирейнские франки согласились только на перемирие, квады снова грозят нападением. В такое время споры за корону не должны подрывать целостности правительства, Феодосий поймет это, особенно когда мы оставим ему верховную власть над всем государством.

Римские сенаторы ожидали не такого оборота дела. Верховенство Феодосия сохраняло в силе его эдикты, упразднявшие их храмы.

— Ты говоришь, как галилеянин, — заметил Юлий.

Графы и воеводы нахмурили брови, но Арбогаст возразил без гнева:

— Я говорю как советник императора, обязанность которого — заботиться о благе государства. Только неразумная молодость или слепая ненависть умножают без надобности своих врагов. Пока Феодосий не перейдет с оружием в руках границ западных префектур, до тех пор у нас нет никакого повода раздражать его всем известную вспыльчивость.

— Феодосий не признает Евгения, — сказал Юлий.

— Но он признает силу моих легионов. Я не думаю, чтобы он вторично захотел подвергнуть себя превратностям войны. У него было достаточно неприятностей с Максимом.

— Я ехал в Тотонис с другими надеждами, — с сожалением проговорил Юлий.

— Часть твоих надежд уже осуществилась, — утешал его Арбогаст, — с той минуты, когда Валентиниан окончил свою бесславную жизнь. Император Евгений не отнимет у Флавиана префектуры Италии, Иллирии и Африки, не будет посылать в Рим Фабрициев, возвратит вашим жрецам отнятые Грациапом имения и не закроет ваших храмов. Остальное предоставьте времени. За уважение к вашим богам император ждет от вас благоразумия и спокойствия. Поймите, что правитель страны, в которой скопились разнообразнейшие народности и религии, не может потворствовать племенным и религиозным распрям. Не вы, римляне, в настоящее время образуете большинство в государстве и не ваши боги безраздельно управляют душами. Поэтому император Евгений повелевает нам, чтобы вы жили в согласии со всеми народами и религиями. Если кто во что-нибудь верит — то пусть верит, если почитает что-нибудь — пусть почитает, лишь бы его вера и поклонение не угрожали безопасности государства. В основу правления императора Евгения ляжет Медиоланский эдикт Константина, обеспечивающий всем вероисповеданиям свободу и равноправность. Откажитесь от неприязни к галилеянам: они размножились настолько, что их уже нельзя преследовать. Неразумное гонение вызвало бы домашнюю войну, которой император не желает.

Юлий слушал с величайшим вниманием, удивляясь предусмотрительности Арбогаста. Новый правитель прежде всего хотел избежать внутренней смуты, чтобы укрепить свое господство.

Веротерпимость цивилизованного франка ничуть не удивила римского сенатора. Эта добродетель была не редкой на троне императоров. Феодосий, который соединял в одном лице дарования воина и религиозный энтузиазм, в истории Империи принадлежал к немногочисленным исключениям.

Обещания Арбогаста успокоили Юлия. Они равнялись отмене эдиктов Феодосия и уничтожали всю работу Градиана.

— Изо всех храмов Италии к небу пойдут молитвы, испрашивающие долгие лета вечному Евгению, — сказал Юлий, преклоняя голову перед Арбогастом.

— Отвези Риму от нового императора привет и слова искренней приязни, — отвечал Арбогаст.

— Наша благодарность не знала бы границ, если бы божественный император разрешил поставить в курии сената статую победы, удаленную по приказанию Грациана.

Божественный император сидел в это время, не зная, что делать. Он чувствовал свое смешное положение, но у него не было храбрости противиться. Привыкший повиноваться Арбогасту, он не смел открыть рта, когда к нему не обращались с вопросом. Он вертелся на кресле, бледнел, краснел, поправлял на голове корону. Его мучили улыбки графов и воевод, которые забавлялись его замешательством.

Он задрожал, когда Арбогаст произнес:

— Пусть заиграют трубы и рога, и пусть войско преклонится перед императором.

У римских войск бывали свои чудовищные капризы. Случалось, что новый император не выходил живым из лагеря, если не приходился по вкусу солдатам.

Около палатки все шумело, точно Родан вышел из берегов.

Известие о смерти Валентиниана шло от костра к костру и везде возбуждало крики радости. Франки и аллеманы поспешно хватали мечи и щиты и строились под знаменами.

Когда Арбогаст показался у входа палатки, затрубили рога, заиграли трубы, а цезарские орлы склонились перед ним.

— Да здравствует божественный император! — кричали доместики, протекторы и легионеры.

И прежде чем король мог помешать, дворцовая стража схватила его на руки, посадила на щит и понесла по лагерю.

— Да здравствует! — кричал вместе с остальными и Евгений, который снял корону и мантию, чтобы не обратить на себя внимания солдат…

Рикомер, пользуясь суматохой, царившей в лагере, выбрался незаметно из толпы, сел на лошадь и пустился к Родану.

Предместья уже были заняты войсками Арбогаста. Последние ряды палаток доходили почти до рощи из акаций. Когда Рикомер подъехал к своей вилле, то перед воротами ее увидел высокую мужскую фигуру.

— Сумасшедший! — проворчал он, оглядываясь с беспокойством назад.

Опасения его были напрасны. Волнение, которое охватило весь город, смело с улицы всякое живое существо. Даже собаки и те спрятались под кровли домов.

— Спрячься, безумец! — кричал Рикомер издалека. Фабриций не трогался с места, как бы не слыша предостережений сотника.

— Что значит это волнение? — опросил он и указал рукой на громадную ленту палаток.

— Это волнение — погребальная песня покровителю нашей веры, — отвечал Рикомер. — Валентиниан убит… Арбогаст провозгласил императором своего слугу, патриция Евгения.

— Убит?..

В голосе Фабриция слышалось искреннее сожаление.

Правда, он не надеялся на другой исход спора Арбогаста с Валентинианом, но обольщался до последнего момента, как обольщает себя приговоренный к смерти, которому нечего уже больше терять. Может быть, императорским послам какими-нибудь обещаниями удастся привлечь взбунтовавшихся графов и солдат на сторону Валентиниана? Может быть, какая-нибудь непредвиденная случайность отвратит несчастье от христианского правительства?

Смерть Валентиниана положила предел его скрытым надеждам. Теперь он должен бежать, если хочет сохранить свою воинскую отвагу для истинной веры.

Никем не предвиденный триумф язычников привел его в сознание и возвратил присутствие духа. Теперь он снова стал ревностным поклонником Христа, который соединял все свои помыслы с Богом новых народов.

Выжидая развязки трагедии в цезарском дворце, Фабриций окинул оком кающегося грешника последние прожитые им месяцы. Как это могло случиться, чтобы он, верный сын Церкви, подвергся наказанию, которое епископы применяли только к самум закоренелым преступникам? Неужели он так сильно провинился? — спрашивал он себя в изумлении.

А совесть христианина отвечала ему словами Амвросия: ‘Валентиниан послал тебя в Рим, чтобы ты был для язычников ярким образцом правдивости, доброты, милосердия и снисходительности, а что сделал ты? Ты поднял руку на чужую собственность, обесчестил весталку, братался с разбойниками…’

Чего раньше он, ослепленный страстью, не замечал, то сейчас, когда несчастье постигло его, видел ясно и чувствовал глубоко. Не посланцем христианского правительства был он в Риме, но диким солдатом, ставящим себя выше закона, свои желания выше служебных обязанностей.

— Я согрешил, — каялся перед собой Фабриций. — Языческие демоны отняли у меня рассудок, и я блуждал в потемках.

‘Не языческие демоны отняли у тебя рассудок, — возражала ему совесть христианина, — это сделала твоя несдержанность, которая не могла господствовать над твоими вожделениями. Ты любил больше себя, чем Христа’.

И снова память нашептывала ему слова Амвросия:

‘Жена приковывает мужа к земле, отдаляет его мысли от дел церкви и государства, делает его рабом суеты этого мира. Если бы ты не был воеводой Италии и ревностным слугой Христа, то я не припоминал бы тебе совета святого Павла, ибо знаю, что пожертвовать любовью к женщине — это превышает силы смертного. Но тебя император поставил на страже нашей веры в стране, еще до сих пор погрязающей в язычестве. Бог избрал тебя, чтобы ты был послушным орудием Его святой воли. Ты не имел права отдавать предпочтение женщине пред Христом, как это ты сделал’.

То, что Фабриций еще неделю назад называл ворчанием священника, лишенного человеческих чувств, теперь начало убеждать его. Ввиду опасности, угрожающей его вере, яркие краски любви бледнели, жар ее остывал. Труп убитого защитника христианства заслонял перед ним образ Фаусты. Звук ее голоса заглушался криком торжествующих язычников.

Бели бы все, как и он, пожертвовали Христом для своих вожделений, то церковь пала бы, еще слишком молодая для того, чтобы существовать без доблестей первых христиан. Победа Арбогаста, одержанная без всякого сопротивления, обнаружила, что новая вера требовала еще подвигов и отречения от земного счастья.

Два дня тревоги уничтожили в сердце Фабриция остатки грешных вожделений. В нем умирал обыкновенный человек и возрождался христианский борец, приносящий свой меч к подножию Креста. Кому же тогда защищать истинную веру, если такие ревностные последователи, как он, покидали Бога для наслаждений этого мира?

Со спокойствием, которое удивило Рикомера, Фабриций сказал:

— Прикажи заложить мою дорожную карету и приготовить мне одежду плебея.

— В тяжелой карете не бежит тот, кого может спасти только быстрота и осторожность, — предостерегал Рикомер. — Не забывай, что через несколько часов курьеры Арбогаста помчатся по всем дорогам западных префектур.

— Не опасайся за меня, — отвечал Фабриций. — Добрый Пастырь снова возвратит мне глаза солдата, привыкшего к осторожности. Я буду избегать опасности так заботливо, как этого не делал еще до сих пор, потому жизнь моя теперь нужна нашему Богу.

— Но эту римскую весталку ты не можешь взять с собой сейчас же, — заметил Рикомер. — Она и ее невольницы связали бы тебя по рукам и ногам. Что ты думаешь с ней сделать?

— Не спрашивай. Через час я, пожалуй, не мог бы переправиться через Родан.

Сотник хотел еще что-то спросить, но Фабриций быстро ушел в дом.

За кухней виллы была маленькая комнатка, в которую Рикомер запирал провинившихся слуг. Здесь похититель поместил свою пленницу и поставил у дверей стражу из двух невольниц.

Когда Фабриций вошел, Фауста лежала на соломенной подстилке, покрытая грязным одеялом. Хотя заржавевшие петли громко заскрипели, она все-таки не подняла головы.

Она лежала с закрытыми глазами, со следами изнурения на исхудалом лице. Долгое горе посеребрило ее волосы на висках. Рядом с ней на деревянном стуле стояли глиняные сосуды с нетронутой пищей.

Ее, как преступницу, заперли в зловонной норе, лишили света и воздуха. ‘Я сломлю твое упорство и заставлю быть покорной!’ — кричал ей Фабриций. Чтобы она не могла лишить себя жизни, ей связали руки веревкой, которая впилась в ее тело.

Фабриций повесил фонарь на стену и взглянул на Фаусту. Вид нужды, которая окружала патрицианку и весталку, чтимую целым народом, стиснул его сердце. Собственные невзгоды сделали для него понятными страдания других. И только теперь он понял, как тяжело он оскорбил женщину, от которой жаждал высшего счастья жизни. Вместо того, чтобы снискать ее любовь добротой, он издевался над ней с безжалостностью господина, который наказывает строптивую невольницу. А Фауста не была его собственностью, он не имел на нее никаких прав.

Он приблизился к ее убогому ложу, склонил колени и сказал покорным голосом:

— Прости меня…

На щеках Фаусты выступил бледный румянец.

— Сними с моей совести свой справедливый гнев, ибо причиненное тебе насилие гнетет меня бременем смертного греха, — умолял Фабриций. — Сатана, враг человека, закрался в мое сердце и зажег в нем нечистые помыслы. Я был как помешанный, у которого страшная болезнь порвала нить разума, как слепой, который не видит прямой дороги.

Фауста открыла изумленные глаза, а Фабриций продолжал:

— Я обесчестил тебя, оскорбил, провинился перед тобой, но не злоба руководила моими преступными деяниями. Я любил тебя больше добродетели, больше долга, больше праха отца, даже больше Христа, и думал, что покорю твое сердце постоянством. Прости меня, ибо много прощается тому, кто горячо любит.

Фауста молчала. Просьба Фабриция была для нее так неожиданна, что она не верила ей. Не далее как вчера этот же самый человек грозил ей насилием.

— Воевода, отгадав причину ее молчания, умолял:

— Будь великодушна, римская патрицианка, к сыну народа, которого долгие годы гражданской дисциплины не приучили господствовать над страстями, будь снисходительна к варвару. Я поступил с тобой, как варвар.

Все большее и большее удивление охватывало Фаусту. Воевода не хвалился своим варварским происхождением и искренне обвинял себя перед ней, об этом свидетельствовал его голос, который дрожал от пережитого страдания.

— Что вам, потомкам великого народа, дал пример бесчисленного ряда поколений, воспитанных в уважений закона, — говорил Фабриций, — то Христос вселил в нас мощью своего Божественного благоволения. И мы умеем возноситься над наслаждениями этой земли, когда истинно любим нашего Бога. Я согрешил по своей преступной необузданности, ибо забыл о Христе. Но великое несчастье, которое пало на Церковь, сняло с моих глаз завесу себялюбия, и я снова стал верным сыном распятого Господа, Который больше всего любит кротких духом и творящих мир. Перед тобой кается христианин, умоляет о помиловании блудный сын Церкви. Сними с моей совести бремя твоего справедливого гнева, чтобы Бог добра не записал твою обиду в книгу моей жизни.

Фауста терялась в догадках. Что Фабриций искренне просил ее о прощении, она уже не сомневалась, но не умела себе объяснить такой быстрой перемены. О каком несчастье говорил воевода? Неужели Феодосий?..

При одной мысли о смерти старшего императора сердце римлянки забилось быстрее.

Фауста, окруженная неусыпным надзором в течение двух месяцев, ничего не знала о последних событиях.

— Прости меня… — умолял Фабриций.

Фауста протянула к нему связанные руки и ответила:

— Закон дозволяет только свободным людям отпускать чужую вину. Единственное право узников — это испытывать презрение к своим тюремщикам.

Фабриций быстро разрезал веревку стилетом.

— Ты свободна, — смущенно проговорил он. — Перед моим домом стоит карета, которая отвезет тебя, куда ты прикажешь.

Фауста снова окинула его изумленным взором. Да правда ли это? Неужели она может уйти из этой зловонной норы? Значит, в Империи произошло что-то необычайное, о чем она не знала и что сокрушило упорство воеводы? Только какое-то особенное происшествие могло сломить гордую душу варвара.

— Неужели Феодосий?.. — спросила она, удерживая дыхание.

— Феодосия Бог сохранил, чтобы он отомстил за Валентиниана.

— Валентиниан?..

— Он убит… Теперь владыка Италии, Галлии, Испании и Британии — Арбогаст.

Фауста с минуту смотрела на Фабриция тупым взглядом, как будто не понимала его слов, потом встала на колени на своей постели и подняла освобожденные руки кверху.

Неясный свет фонаря падал на резко обрисовывавшийся профиль ее лица, озаренного огнем вдохновения.

Ни малейшего шепота не было слышно из ее раскрытых губ.

Сосредоточенная, отрешенная от мира, она благодарила богов Рима немой молитвой за поражение галилеян.

Но прошло несколько минут, и ресницы ее задрожали. На них блеснула слеза, за ней показалась другая, третья… Все быстрее и быстрее наплывали они на глаза… и вдруг рыдание потрясло грудь Фаусты.

Но это рыдание не было горьким — это была радость патриотки.

Фабриций с жалостью смотрел на Фаусту. Ее слезы оскорбляли его ревность христианина и вместе с тем напоминали, что его греховная любовь не принесла никаких плодов. Напрасно он бросил пост, на котором должен был оставаться до конца, напрасно навлек на себя проклятие Церкви. Его избранница осталась непримиримым врагом всего, что он любил и почитал. Его усилия не изменили ее сердца, не уничтожили той пропасти, которая его отделяла от нее.

Еще несколько дней назад ее радость пробудила бы в нем варвара, сегодня же он принял ее со смирением кающегося, который смотрит на каждое страдание как на заслуженное наказание.

Он ради своих вожделений отрекся от Христа, забыл о своих обязанностях Его последователя и потому несет заслуженную кару.

Рыдание Фаусты слабело, грудь стала подниматься ровнее, слезы высохли на ресницах.

Сердце римлянки, внезапно охваченное неожиданным счастьем, успокоилось, обессиленное душевным волнением.

— Прости меня, минуты, которые я могу провести в границах государства, где повелевает Арбогаст, сочтены.

Фауста молчала, жадно вдыхая воздух.

— Если ты не простишь меня, Бог милосердия оттолкнет меня от своего лона, и я не найду покой на всей земле. Будь патрицианкой и прости несчастного человека, — молил Фабриций.

— Я прощаю тебя, — беззвучным голосом проговорила Фауста.

Фабриций хотел взять ее руку, но она быстро отдернула ее.

— Я снова жрица Весты, — проговорила она. — Уважай во мне мой сан.

Ее лицо приняло твердое выражение достоинства.

Фабриций вздрогнул. В его черных глазах засветился гневный огонь. Он наклонился над весталкой, как будто хотел броситься на нее… Но это продолжалось только одну секунду.

Христианин поборол в нем варвара. Он встал с колен и сказал:

— Ты находишься в двух милях от Виенны, где в гостинице под вывеской ‘Красный Олень’ живут Кай Юлий и Констанций Галерий. Их охрана тебе будет приятнее, чем моя.

И он неуверенными шагами приблизился к двери, но у порога вновь остановился и посмотрел на Фаусту. Она лежала, обернувшись к стене, без движения, молча. Он любил по-прежнему эту непреклонную девушку, любил ее даже в ту минуту, когда должен был покинуть ее, любил, может быть, пламеннее, страстнее, чем когда-нибудь, и призывал на помощь Доброго Пастыря, чтобы Он избавил его от этой любви…

Он обесчестил ее, похитил насильно, держал в заточении, издевался над ее гордостью, и все эти грехи проистекали из его грешной любви. Может быть, она его презирает, обвиняет в трусости, может быть, думает, что он возвращает ей свободу единственно из боязни перед карающей рукой Арбогаста?

— Я мог бы убежать с тобой в мои отцовские леса и отдаться под защиту свободных аллеманов, которые не выдали бы потомка вождей их племени, — сказал он мягким голосом. — Я мог бы скрыть тебя в глухих пущах франков, принимающих охотно каждого, кто приходит из цезарства. О перемене правления я знаю уже давно. Не Арбогаста ты должна благодарить за свое освобождение. Двери твоей темницы открыл епископ Амвросий…

Фабриций вышел.

Он не видел, как Фауста протянула за ним руки, словно благословляя его.

Спустя час из виллы Рикомера вышел старик с длинной седой бородой, в темной одежде бедного плебея. Его голова была покрыта капюшоном полотняного плаща, в левой руке он нес узелок, в правой держал толстую палку, окованную железом.

Он шел тихо, согнувшись, волоча ноги, но когда миновал последние дома предместья, то выпрямился и быстро зашагал по направлению к Родану. На берегу реки он снова согнулся и приблизился к человеку, лежавшему на песке под доской, подпертой кольями.

— Это твоя лодка? — спросил он, указывая на выдолбленное бревно, привязанное к колу.

Рослый и сильный рыбак смерил его исподлобья с ног до головы.

— А то чья же? — небрежно ответил он.

— Я хотел бы переправиться на другую сторону.

— А разве в Виенне нет моста? Тоже, приятно перевозить всякого нищего…

— Но меня ты перевезешь немедленно, — сказал повелительно нищий.

Он показал рослому рыбаку золотую монету, и тот, изумленный, без дальнейшего сопротивления отвязал лодку.

Далее нищий направился пешком к ближайшей станции. Тут он предъявил собственноручное предписание графа Валенса на пользование цезарской почтой.

Так как новый император не имел еще времени отменить силу подписей советников Валентиниана, был отдан приказ запрячь немедленно легкую двухколесную тележку, в которой обыкновенно ездили цезарские курьеры.

В старике никто не узнал бы воеводу Италии. Фальшивая борода, седой парик, накрашенные брови и убогое одеяние изменили его до такой степени, что он мог не бояться встречи даже с близкими знакомыми.

Фабриций ехал в Медиолан, чтобы испросить прощение Амвросия. Он совершит покаяние, примирится с Церковью, а потом поступит в легионы Феодосия.

Так он решил, с Божьей помощью, твердо.

Он мчался днем и ночью с быстротой правительственных курьеров, спал и ел в тележке, на станциях сам запрягал лошадей.

На пятый день рано утром он миновал уже горы, в которых скрывалась его вилла, посмотрел на скалы, вздохнул и двинулся дальше.

— Трогай, трогай! — кричал он на кучера.

Тележка уже приближалась к Альбигауну, когда громкие крики вывели Фабриция из глубокого раздумья.

— С дороги! Место святому епископу!

Из города выезжали три экипажа с конными стражниками впереди. Воевода издали увидел, что в среднем экипаже сидит Амвросий, и вспомнил, что крещение Валентиниана назначено было на конец мая. Епископ ехал в Виенну, чтобы исполнить священный обряд.

Остановив верховых, Фабриций подошел к экипажу епископа.

— Возвращайся в Медиолан, святой отец, — проговорил он надорванным голосом. — Император Валентиниан не нуждается уже в твоей благости. Место нашего убитого государя занял Евгений, возведенный на трон Арбогастом.

Амвросий грозно посмотрел на старого плебея.

— Кто ты такой, что осмеливаешься распространять вести, за которые расплачиваются жизнью? — спросил он.

Фабриций сбросил капюшон и снял парик и бороду.

— Воевода Италии? — прошептал епископ, и бледность покрыла его худое, аскетическое лицо.

Он больше не расспрашивал Фабриция: конечно, верный слуга Валентиниана не лжет.

Он склонил голову и начал читать псалом Давида.

— ‘Услышь, Господи, слова мои, уразумей помышления мои. Внемли гласу вопля моего, Царь мой и Бог мой! Ибо я к Тебе молюсь. Господи! Рано услышь голос мой, — рано предстану пред Тобой, и буду ожидать. Ибо Ты Бог, не любящий беззакония, у Тебя не водворится злой. Нечестивые не пребудут пред очами Твоими: Ты ненавидишь всех делающих беззаконие. Ты погубишь говорящих ложь, кровожадного и коварного гнушается Господь… Ибо нет в устах их истины: сердце их пагуба, гортань их — открытый гроб, языком своим льстят, Осуди их, Боже, да падут они от замыслов своих, по множеству нечестия их отвергни их, ибо они возмутились против Тебя. И возрадуются все уповающие на Тебя, вечно будут ликовать, и Ты будешь покровительствовать им, и будут хвалиться Тобою любящие имя Твое, Ибо Ты благословляешь праведника, Господи, благоволением, как щитом, венчаешь его’.

И, протянув руки к востоку, епископ долго молился.

Его горячей молитве вторили тихие рыдания священников и слуг, которые встали на колени.

— Уповайте на милость Божию! — воскликнул Амвросий, поручив свое горе Господу, ибо Его всемогущество ниспровергает и величайшую силу человеческую. — В Медиолан! — приказал он.

X

И снова Рим гудел, как лес в жаркий июльский день, и снова раздавался на улицах шумный говор бесчисленных голосов, проникая в самые тесные закоулки.

Как в то время, когда Флавиан и Симмах призвали на погребение убитых язычников всю Италию, так и теперь с запада и востока, севера и юга во все ворота валили такие толпы, что в течение нескольких часов залили столицу. Повсюду виднелись носилки и экипажи, покрытые пылью далекой дороги, пешие и конные, сенаторы, всадники, плебеи, горожане и крестьяне.

И, как в то время, более бедные располагались под открытым небом, на площадях перед храмами, на рынках, на Марсовом поле, в общественных садах, везде, где можно было поставить телегу или разбить палатку.

Жители Рима принимали пробывших гостей с таким же радушием. Слуги выносили на улицы столы, женщины угощали голодных теплым вином, жареными бобами, хлебом, овощами, дети кормили коней и мулов сеном, незнакомые приветствовали друг друга, как старые друзья.

‘Откуда едешь?.. Долго ли прогостишь у нас?.. Что нового слышно в нашей стороне?’ — сыпались вопросы, и во всех вопросах и ответах слышалась радость.

Завтра, едва первые лучи солнца позолотят вершины Албанских гор, Флавиан вынесет из Капитолия статую богини Виктории-Фортуны и поставит в храм курий Гостилия.

Виктория-Фортуна в течение долгих лет занимала главное место при совещании отцов отечества. Новые сенаторы клялись ее головой, у ее стоп полководцы слагали свои трофеи, прежде чем посвятить их Юпитеру. Она была эмблемой римского могущества, покровительницей легионов, воплощением мужества ‘волчьего племени’.

Верный своему Медиоланскому эдикту, Константин не поднял на нее руки, но Констанций уже запретил жертвоприношения перед ее алтарем. Магненций возобновил ее почитание, а Констанций снова изгнал ее из сената. Иовиан и Валентиниан I сохранили в силе распоряжение Юлиана Отступника, который взял Викторию-Фортуну под свою защиту, но Грациан не имел их снисходительности. Что воздвиг Максим, то разрушил Феодосий.

Преследуемая одной стороной, боготворимая другой, золотая статуя богини переходила из курии в Капитолий, из Капитолия в курию, объединяя вокруг себя сторонников прежнего порядка. Виктория-Фортуна, храм Юпитера и атриум Весты были последними твердынями догорающего язычества.

Поэтому-то и прояснилось хмурое лицо Италии, когда Арбогаст позволил снова поставить эмблему римского могущества в храме сената. С Викторией-Фортуной в попранную столицу мира возвратится старое счастье квиритов — древних римлян.

Вожди народной партии отворили кладовые, чтобы отпраздновать торжественный день. Сам Симмах назначил на народные игры две тысячи фунтов золота.

— У нас будут такие игрища, каких Рим давно уже не видел, — рассказывали жители столицы своим гостям из провинции. — Симмах вывез из Британии собак, приученных к охоте на людей, Арбогаст прислал пятьдесят франконских пленников. Юлий, Галерий и Клавдиан устраивают морскую битву с акулами.

И теперь, как в день погребения убитых язычников, из улицы в улицу, с рынка на рынок, с площади на площадь переливался однообразный шум смешанных голосов, издали похожий на жужжание лесных насекомых, с наслаждением купающихся в теплых волнах воздуха, насыщенного запахом смолы.

Городская чернь, беспомощная при невзгодах и беззаботная при удаче, позабыла о треволнениях последних лет и толковала о гладиаторах, билась об заклад, шутила, как в старое доброе время, довольная, что проведет благодаря сенаторам несколько веселых дней.

Три столетия бесследно прошли над ней, не смягчили ее диких инстинктов, не отняли вкуса к кровожадным зрелищам. Римский плебей в четвертом столетии с таким же жаром рукоплескал при всяком жестоком зрелище, как и в первом.

Ему казалось, что смерть Валентиниана навсегда отстранила угрозы нового порядка, который не оказывал для праздной толпы щедрости и потворства Юлиев, Клавдиев и Флавиев.

С римским правлением в Рим вернутся те праздники, длящиеся по нескольку недель, те гостеприимные столы, расставляемые патрициями для народа. ‘Цари мира’ в дырявых тогах снова будут пользоваться заслугами своих предков.

И улица веселилась и оглашалась легкомысленным смехом, убогие домики предместья украшались зеленью и цветами.

Украшались зеленью и цветами и дворцы вельмож, но заботы не покидали их богатых зал. На Виминале, в доме Флавиана, собрались вожди староримской партии. Явились Симмах и Юлий, Галерий и Руффий, который ездил в Константинополь с посольством Евгения.

Новый император по наущению Арбогаста старался всевозможной предупредительностью снискать расположение Феодосия.

— Феодосий уже знал о смерти Валентиниана, — рассказывал сенатор Руффий. — Его предупредил Амвросий. Когда мы предстали перед его лицом, он принял нас так спокойно, точно перемена императора совершенно не касалась его. Покорное письмо Евгения он прочитал равнодушно, а письмо Арбогаста приказал вручить графу священного дворца.

— Он не разгромил вас, не вспылил по своему обыкновению? — спросил Симмах.

Руффий отрицательно покачал головой.

— Я не узнал его, — ответил он. — С галилейскими священниками, присланными Евгением вместе с сенаторами, он разговаривал очень благосклонно, графа Баута поцеловал, аллеманским воеводам пожимал руки.

— А по отношению к тебе как он держался? — перебил Юлий.

— На меня и советников Евгения он не обратил никакого внимания и делал вид, что не замечает нас.

— А посольству он дал какой-нибудь ясный ответ?

— Он ответил, что напишет Евгению.

Сенаторы переглянулись друг с другом.

— Спокойствие Феодосия — это предвестник бури, — отозвался Флавиан, — До тех пор, пока страстный испанец гневается, его еще можно чем-нибудь убедить, ко когда он молчит, то никто уже не отклонит его от принятых намерений.

Сенаторы не спорили. Зная отношение Феодосия к язычеству, они не обольщали себя его видимым спокойствием.

— Мы ждем твоих распоряжений, — сказал Симмах Флавиану.

Префект не долго думал.

— Если бы я верил, славные сенаторы, что вы разделяете бессмысленную радость темной толпы, то я оскорбил бы ваше благоразумие. Смерть Валентиниана лишь, начало совершившегося переворота. Она ничуть не отвратила опасности, которая висит над Римом с начала царствования Диоклетиана, но лишь отдалила ее на неопределенный срок. Продолжительность перерыва, отделяющего нас от войны, будет зависеть от расположения готов. Если варвары согласятся на новый поход, то мы скоро увидим Феодосия у подошвы Юлийских Альп.

— Наемники восточных префектур ропщут еще до сих пор, недовольные платой за участие в войне с Максимом — заметил Руффий. — Их подбивает молодой Аларих, любимец визиготов.

— Риму оказал бы большую услугу тот, кто перетянул бы Алариха на нашу сторону, — заметил Симмах.

Но Флавиан сказал:

— Феодосий чересчур опытен, чтобы упустить из своих рук готов, которые составляют ядро его войск. Если он до сих пор мало обращал внимания на их безрассудные желания, то тянул это только потому, что думал, что не будет нуждаться в их помощи. Но теперь, застигнутый непредвиденными случайностями, он снимет с себя последний наплечник и отдаст его варварам. Мы все его знаем. Прежде чем наши послы успеют добраться до Фракии, готы станут снова его послушным орудием. Значит не на восточные префектуры нам нужно обратить все внимание. Надо прежде всего напомнить римлянам о доблести их предков и набрать из поклонников народных богов столько легионов, сколько нам удастся вооружить. Пусть сами римляне сражаются за свои алтари и домашние очаги.

— С нами говорит римлянин, сенаторы! — вскричал Галерий, — Неужели мы всем должны быть обязаны Арбогасту?.

— Коварная предосторожность последних императоров вырвала оружие из наших рук, — оказал Юлий. — Мы отвыкли от шита и меча. Не лучше ли нам было бы приобрести здоровые руки свободных франков?

— И ты не веришь в отвагу римлян, ты, живое свидетельство этой отваги? — с негодованием сказал Галерий. По губам Юлия пробежала горькая улыбка.

— Я только живое свидетельство любви к Риму, отечество до сих пор еще не требовало от меня отваги. Я сомневаюсь, выдержит ли мое немощное тело тягости войны. Но приказывай, префект. Твоя воля будет моей волей.

— И нашей, — подтвердили остальные сенаторы.

— Опасения Юлия не безосновательны, — сказал Флавиан, — но безысходная нужда порождает часто необычайные подвиги. Когда Италия поймет, что ее мужество может решить участь Рима, то в ней проснется та старинная доблесть, что занесла наши законы на окраины мира, всегда победоносная, принуждающая к повиновению. Мы не можем постоянно зависеть от милости наемников. Сегодня нас от ненависти Феодосия охраняет слава Арбогаста, завтра же престарелого короля сменит какой-нибудь молодой вождь, который заключит договор с нашими врагами или, что еще хуже, посягнет на императорский венец. В диких сердцах варваров с каждым днем возрождаются все более дерзновенные надежды. Им уже мало нашего золота. Этот Аларих, видимо, мечтает о разделе Империи.

— Дерзкий! — вскричал Галерий.

— Дерзости не укротишь ни негодованием, ни проницательностью, — сказал Флавиан. — Только сила держит в узде нечестивые надежды, а силу в каждом государстве составляет войско. Эту силу мы должны образовать сами, чтобы не опасаться перемен в лагере наемников. Легионы Италии должны снова вести народы к славе, быть школой дисциплины и мужества. Без собственного войска мы никогда не будем уверены в завтрашнем дне.

Между сенаторами не было никого, кто бы не разделял мнения префекта, но не все верили в возможность осуществления этих спасительных мер. Военная доблесть Италии давно уже принадлежала славному прошлому.

С того времени, когда Марк Аврелий дозволил маркоманам поселиться на римских землях, германская раса начала мало-помалу вытеснять из легионов латинскую. За маркоманами в Империю вторглись квады, за ними — готы, аллеманы, франки, и каждое новое племя предъявляло все большие требования.

Маркоманы и квады еще довольствовались крохами римской милости и не вылезали вперед. Поставленные в положение колонистов между свободными и рабами, они считали за особый почет, когда государственная необходимость призывала их под знамена вспомогательных войск и давала возможность за обильно пролитую кровь приобретать права гражданства, но готы уже не хотели сражаться на флангах войск.

Поддерживаемые императорами, которые предпочитали зависеть скорее от покорности платных наемников, чем вечно опасаться вспыхивающей время от времени гордости наследников римской славы, варвары в четвертом столетии стали щитом и дланью государства.

Изнурившие себя в тысячах битв, римляне без сопротивления уступали свежим людям места в легионах, особенно потому, что чужеземцы, поселившиеся в границах государства, старались тотчас же забыть о своем варварском происхождении.

Этот наплыв чуждых пришельцев, сливающихся безустанно с римлянами, остановился только в последнее время. Когда варвары начали входить в государство большими толпами, они медленнее утрачивали свою обособленность. От них отпадали только единицы, ядро же оставалось неприкосновенным. Новых римлян с каждым годом прибывало все меньше, а численность наемников, становившихся все более и более разнузданными, росла.

Флавиан предчувствовал все последствия этой грозной перемены.

— Я читаю в ваших мыслях — отозвался он, когда ни один сенатор не стал ему возражать, — и разделяю ваши опасения. Для народа, которому стали чужды военные подвиги, потребуется дольше времени для того, чтоб снова привыкнуть к неудобствам лагерной жизни, но привыкнуть он должен, если не хочет в скором времени плакать на развалинах своих храмов. Не будем обольщать себя, сенаторы. Теперь дело идет совсем не о том или другом императоре, не о том, будет ли западными префектурами повелевать Арбогаст, Евгений, Феодосий или иной любимец войска. Если бы Феодосий был только мужем сестры Валентиниана, он не отважился бы во второй раз на битву с опасным противником. Он знает очень хорошо орлиное око Арбогаста и дисциплину его легионов, для того чтобы рассчитывать на легкую победу. Он знает, что его готы не опрокинут соединенной силы галлов, франков и аллеманов. Но Феодосий рассчитывает быть посланником бога лучшего, более могущественного, чем Юпитер, исполнителем воли Христоса, зиждителем какого-то нового времени, и потому его ненависти не удержат ни слава Арбогаста, ни храбрость легионов западных префектур. Этот яростный галилеянин не будет знать отдыха до тех пор, пока не разрушит наших храмов или сам не погибнет на кровавом поле.

— Пусть его тело разнесут на клочки вороны, чтобы он не нашел спокойствия под землей! — вскричал Галерий.

— Пусть так будет! — подтвердил Симмах.

— Если бы горячие пожелания убивали врагов Рима, — продолжал Флавиан, — то Феодосий давно был бы для нас безвреден, ибо среди нас нет никого, кто пожелал бы ему долгих лет. Но горе не выигрывает битв. Против Феодосия нужно вооружить всех приверженцев, народных богов, созвать под знамена всех римлян. Если Италия вспомнит доблести предков, то ее не одолеет Феодосий. Вместе с легионами Арбогаста мы составим такую силу, что мир снова задрожит перед гением квиритов и будет повержен к нашим ногам.

При этих словах Флавиан поднялся с кресла, на котором сидел.

— Покровители Рима еще не покинули своих верных детей, — произнес он голосом, полным уверенности. — Это они устранили с нашей дороги Валентиниана и связали с нашей судьбой мужество Арбогаста. Они зажгут снова в сердце Италии ясный пламень прежней доблести, и мы будем светочем человечества, каким наши предки были в течение целого ряда веков.

— Зажгут! — воскликнули сенаторы, убежденные уверенностью Флавиана.

Один только Юлий усмехнулся с недоверием. Он знал лучше всех, кто ускорил падение Валентиниана и приковал Арбогаста к неверному будущему Рима.

— А все-таки я советовал бы привлечь на свою сторону возможно больше варваров, — сказал он спокойно, — и как можно меньше рассчитывая на воинственность Италии.

Флавиан с укором посмотрел, на него.

— Чрезмерная осторожность в военное время не служит хорошим советчиком. Когда нужно действовать быстро, то нет времени для долгих размышлений.

— Осторожность не мешает никогда, — заметил Юлий.

Флавиан нахмурил брови.

— Избрав меня своим предводителем на случай войны с Феодосием, вы передали в мои руки заботу о защите наших алтарей, — ответил он с легким раздражением в голосе. — Без доверия страны никто не может быть полезным вождем.

Юлий склонил голову.

— Если ты говоришь как избранный нами вождь, — сказал он, — то я беру свой совет назад и беспрекословно повинуюсь твоим приказаниям. Что бы ты ни постановил, я исполню безотлагательно. Распоряжайся мной и моим имуществом.

— Теперь я уже говорю как избранный вами вождь, — продолжал Флавиан, — ибо, по моему мнению, в западных префектурах военное положение началось с той минуты, как Феодосий узнал о возмущении Арбогаста. И как вождь я приказываю вам, чтобы вы верили в победу и старались влить воодушевление в сердца сомневающихся. Уверенность в успехе дела — это половина победы. Вот все, что я пока от вас требую. Остальное предоставьте моей опытности в военном деле и моей любви к Риму.

Простившись с префектом, Юлий с Галерием сели в носилки, которые ждали их перед дворцом.

Улицы, переполненные народом, приветствовали известных римлян громкими криками. Со всех сторон к ним обращались лица, разгоряченные вином, озаренные радостью.

— Ведите нас на галилеян! — кричали там, где собиралась большая толпа.

— И ты сомневаешься в неисчерпаемой силе Италии? — сказал Галерий, приветствуя народ наклоном головы и движением руки. — Увядшая старость не рвется так охотно в бой.

— Радость и вино на время одушевляют даже трусов, — отвечал Юлий. — Не забывай, что в твоих жилах течет свежая кровь маркоманов, которая не имела еще времени остыть и обессилеть. Ты слышал, что я беспрекословно подчинюсь воле Флавиана, потому что это мне предписывает обязанность римского гражданина, но мое сомнение устранят только победы на поле битвы.

— Даже отвага и та опустила бы руки, если бы подольше побыла с тобой.

Юлий пожал плечами.

— Я не могу иначе, — оказал он. — Я верю только в то, что вижу, а в Италии я не нахожу хороших солдат.

— Воодушевление вспыхивает, как огонь Везувия, — перебил Галерий.

— И быстро гаснет, как тот же огонь, когда его не поддерживает действительная сила. Феодосий слишком сведущий вождь, чтобы сейчас напасть на Италию. Он подождет, пока огонь первого воодушевления остынет, а тогда…

— А тогда?.. — подхватил Галерий, но Юлий молчал и задумчиво глядел в пространство.

— …А тогда дорогу ему преградит Арбогаст.

На следующий день еще не рассвело, когда гости из провинции окружили Новую и Священную улицы с обеих сторон. Язычники надели на себя праздничные тоги И украсили головы венками.

Со стороны Капитолия послышались резкие звуки сигнальных труб.

Ленты, тянущиеся по Новой улице вплоть до базилики Юлиев, заколебались и заволновались, точно по ним прошел легкий ветерок. Исполинская грудь глубоко вздохнула.

Со склонов Капитолийского холма тихо спускалось торжественное шествие. Шли жрецы всех храмов, преторы и префекты, шли весталки с Фаустой Авзонией во главе. Вслед за хранительницами священного огня сияла золотая статуя Виктории-Фортуны, которую несли четверо юношей сенаторского звания.

Там, где проносили эту статую, лента разрывалась, мужчины падали на колени, поднимая руки кверху, женщины повергались лицом на землю. Громкие рыдания встречали освобожденный символ римского могущества. С крыш всех домов на процессию сыпались цветы и лавровые венки.

Эхо этого шествия широко разливалось по городу и достигло наконец до Латеранского дворца, где епископ Сириций прижимал к груди распятие и шептал побледневшими устами:

— Смилуйся над своей паствой, о Бог обездоленных.

Изумление и ужас охватили паству Христову.

В течение почти столетнего правления христианских императоров, прерванного кратким царствованием Юлиана Отступника, после эдиктов Грациана, Феодосия и Валентиниана II, которые занесли эллинизм в список преследуемых сект, никто уже не рассчитывал на торжество язычества.

Этот триумф даже самим его виновникам казался настолько странным, что они в первое время старательно обходили все, что могло бы оскорбить чувства их противников. Флавиан и Симмах строго держались Медиоланского эдикта Константина. Арбогаст и Евгений старались умилостивить Феодосия. Из Виенны в Константинополь постоянно снаряжались посольства, но каждое из них возвращалось без благосклонного ответа. Даже когда Евгений объявил Феодосия консулом на 393-й год, старший император не поблагодарил его ни единым приветливым словом.

Феодосий молчал и готовился к войне.

На кого только можно было — на общины, государственные и частные заводы, на богатых патрициев и купцов, — он налагал высокие налоги, чтобы наполнить государственную казну. Он удовлетворил чрезмерные требования готов, нанял аланов, гуннов, сарацин, легионы восточных префектур, разбросанные по городам и местечкам, он стянул в лагеря во Фракию.

Арбогаст, поняв, что тратит бесполезно время в старании приобрести расположение непримиримого врага, начал меньше скрывать свое недоброжелательство к христианству. Хотя он не ограничил действия эдиктов о веротерпимости, зато окружил попечением и предупредительностью исключительно сторонников старого порядка. Языческим храмам он вернул все преимущества и привилегии, влиятельные должности Италии поручил римлянам, а Евгения убедил отречься от веры Христовой.

Тревога христиан росла с каждым месяцем. Более ревностные убегали в провинции, подвластные Феодосию, более равнодушные перестали посещать церкви, а обманщики, принявшие крещение из-за выгод, толпами возвращались к римским богам.

Язычники, сперва скромные, занятые своим личным счастьем, начали объединяться. На улицах Рима снова стали раздаваться зловещие крики: ‘Христиан на арену!’. В городах и деревнях со смешанным населением увеличивались кровавые стычки, чернь оскорбляла епископов и священников.

Одного года достаточно было, чтобы уничтожить, работу трех поколений. На всем пространстве западных префектур возносились курения, возжигаемые в честь языческих богов, с войсковых знамен и с фронтонов общественных зданий исчезли монограммы Христа, на священных креслах префектов, наместников и преторов сидели правоверные римляне, в амфитеатрах умирали гладиаторы на забаву ‘властелинов мира’.

Феодосий смотрел издали на это необычное зрелище, считал деньги и собирал вооруженных людей.

XI

После смерти Валентиниана прошло два года.

В границах Римского государства царила такая тишина, как будто все цивилизованное человечество затаило дыхание, с бьющимся сердцем ожидая развязки страшной трагедии. Театры, цирки, амфитеатры закрылись, замолкли кафедры греческих риторов и христианских дьяконов, скрылись в ящиках музыкальные инструменты. Правительственные учреждения прекратили свою деятельность, торговля забыла о дарах золотого тельца, землепашец не радовался виду нивы.

С трех сторон, с запада, юга и востока, из Галлии, Рима и Фракии, к Юлийским Альпам тянулись огромные полчища, а над этими войсками носилось неизвестное будущее, ведомое только одному Богу. Арбогаст вел всю вооруженную силу Испании, Галлии и Британии, Флавиан шел во главе сынов Италии, Феодосий приближался с необозримыми толпами готов, алан, гуннов, иберийцев, греков и сарацин.

Небывалый спор за трон превратил все государство в один громадный лагерь и обезлюдил леса соседних варваров.

Двум цивилизациям предстояло вступить в окончательное состязание, две эпохи должны были заключить друг друга в смертельные объятия. На штандартах Феодосия блестели монограммы Христа, на знаменах Арбогаста и Флавиана язычников поощрял к мужеству молодой Геркулес, держащий за золотые рога оленя Дианы.

Старый и новый строй шли навстречу друг другу.

Все подданные Империи, начиная с самых знатных и кончая последним бедняком, чувствовали это, и потому на римских землях воцарилась тишина напряженного ожидания. Ни у кого не было охоты веселиться и работать, никто не заключал договоров, браков, никто не добивался золота и почестей, потому что никто не был уверен в завтрашнем дне.

Победитель, раздраженный ненавистью к противнику, несомненно разорит храмы побежденного и повергнет мир под ноги своего Бога. Недаром Флавиан приказал поставить на вершинах Юлийских Альп статуи Юпитера в знак того, что отдает западные префектуры под покровительство римской религии, а Феодосий в последнем году в своих провинциях издал более суровые эдикты, направленные против язычников и еретиков.

Цивилизованное человечество знало, что на границах Италии разрешаются судьбы будущих поколений.

Пройдет несколько месяцев, и вся Империя будет лежать у подножия Креста или над ней снова загремят перуны разгневанного Юпитера.

В первый раз новый порядок возложил на свою голову шлем и препоясал к боку меч, в полном сознании своего могущества и права. Правда, под знаменами Феодосия шли аланы и гунны, еще не озаренные светом истины Доброго Пастыря, но значительное большинство восточного войска исповедовало христианскую веру. Даже готы, обращенные последователями Ария, не были уже язычниками.

Христианство, до сего времени сражающееся только мученичеством, молитвой, словом и добродетелью, подкрепленное государственным тактом Константина и усердием Грациана и Феодосия, должно было, наконец, помериться с оружием в руках с своим наследственным врагом.

Феодосий долго думал, прежде чем отважился на решительный шаг. Слава Арбогаста не давала ему надежд на легкую победу. Он по собственному опыту знал военное счастье короля франков и неоднократно видел его, легионы на поле битвы. Но из Медиолана к нему шли непрестанно письма. Епископ Амвросий торопил его и укорял в нерадении служения Богу.

Любовь к Христу превозмогла опасения старого воина. В мае триста девяносто четвертого года Феодосий распределил государственные дела и покинул Константинополь. Почти одновременно и Арбогаст тронулся из Виенны.

Войска двух главных противников совершили уже половину пути, когда Флавиан в Риме дал сигнал к походу. Его замедление объяснялось более коротким расстоянием, отделяющим его от сборного пункта. В Медиолане ему предстояло соединиться с Арбогастом.

Пятнадцатого июня весь языческий Рим молился в своих храмах. Сотни белых телиц пали под ножами жрецов, все благовонные курения, какие только могли достать торговцы, были сожжены на жертвенниках.

Флавиан по обычаю вождей старого, богобоязненного Рима провел всю ночь под открытым небом: следил за полетом птиц, всматривался в облака, прислушивался к шуму природы. Но боги не отвечали на его горячие мольбы ясными предзнаменованиями.

Не заметил он ничего такого, из чего бы мог вывести благоприятный ответ.

Ничего не говорили и внутренности, которые он доставал собственной рукой из телицы, не отмеченной ни единым пятном. Даже прорицатели не могли ничего вычитать в них.

Сначала Флавиан хотел взять назад приказ к выступлению, но, заметив, что его колебание неблагоприятно подействовало бы на войско, замкнул тревогу в самом себе и с ясным лицом направился в лагерь за Номентанскими воротами, где его ждали легионы Италии, готовые к выступлению.

Толпы старцев, женщин и детей теснились к солдатам. Отцы возбуждали мужество сыновей, жены ободряли мужей, невесты женихов.

— Возвращайтесь благополучно… Да управляют вами боги… Не забывайте о нас… — весело кричали остающиеся, как будто солдаты шли на короткие маневры.

Жар возбуждения охватил всех римлян и заставил Их забыть о смерти — родной сестре войны. Язычники были так уверены в победе, что пренебрегали трудом, который ведет к славе.

Почти три четверти вооруженной силы Италии не имели представления об ужасах кровавой битвы, потому что никогда не принимали в них участия, а неведение опасности даже труса делает храбрецом. Это были охотники, собранные из всех сословий, незнакомые с военной службой. Шлем был для них тяжел, к железному вооружению они не привыкли, большой щит стеснял свободу их движений. Поэтому им дали кожаные латы, легкие мечи и небольшие круглые щиты.

Во главе такого отряда, собранного лишь месяц назад, стоял Констанций Галерий. Он сформировал его, одел и шел с ним сам на поле битвы.

— Если твои благожелательные мысли пойдут за мной, то я уверен, что вернусь счастливо домой, — говорил он Порции Юлии.

— Ты знаешь, что я никогда не желала тебе несчастья, — отвечала девушка, опустив глаза.

— Твое доброе сердце жалело бы и невольника, если б Парки внезапно перерезали нить его жизни. Я не о том прошу тебя. Позволь мне в тяжелые минуты утешать себя надеждой на твою любовь. Может, мои глаза видят тебя в последний раз…

— Возвращайся счастливо, — перебила его быстро Порция, побледнев. — Я буду молиться Марсу, чтобы он защищал тебя своим щитом.

Констанций взял руку Порции.

— Я буду сражаться за твой и мой очаг, за наш очаг, — радостно сказал он, — я буду…

В это время раздались звуки рогов. Префект лагеря созывал войска в шеренги.

— Да осветит молния Юпитера твой путь, — проговорила Порция.

— А если бы галилеяне поломали мне кости? — спросил Галерий.

— Раны, полученные в защите отечества, еще более украшают мужа в глазах римлянки.

Сигнал прозвучал во второй раз.

— Готовы, готовы! — кричали солдаты.

— Не забывай обо мне, — попросил Констанций.

Он прижал руку Порции к губам, сердечно обнял Юлию и вскочил на лошадь.

Рога зазвучали в третий раз, первые отряды регулярной конницы уже выходили из главных ворот лагеря.

Когда передовой отряд войска показался на улицах города, его встретила буря рукоплесканий. Народ плечом к плечу толпился на тротуарах вдоль домов, украшенных венками из дубовых листьев.

Солдаты, воодушевленные, упоенные радостными кликами., поднимали головы, гордые, уверенные в своей силе.

— В Константинополь! — ревел римский народ.

— В Константинополь! — отвечало войско.

— Привезите нам голову Феодосия!

— Привезем, привезем!

В эту минуту среди язычников не было никого, кто сомневался бы в победе старых богов. Давно уже Рим не видел столько вооруженных людей.

За конницей шла часть регулярной пехоты, пращники, лучники, копейщики, легионы охотников со знаменами своих провинций, а сзади следовали полевые и осадные машины.

Дети Италии так весело, так бодро, с таким огнем в глазах оставляли ‘священный и вечный город’, что казалось, они возвращаются с триумфом с победоносной войны.

Ничто не устоит против нашего мужества, говорили их гордые движения и вызывающие взгляды.

Ничто не устоит против их силы, подтверждали радостные улыбки римлян.

Флавиан вел в бой пятьдесят легионов.

Правда, то не были легионы времен республики и первой Империи, заключавшие в себе по нескольку тысяч человек, — огромные полчища, закованные в железо, с виду тяжелые, а на самом деле ловкие, легкие, снабженные всем, что требовала война. Опасение самодержавных императоров, которое отделило военную власть от гражданской, отняло у них конницу, отрезало фланги, разбило на мелкие отряды и разбросало по городам, чтобы лишить знаменитых вождей и честолюбивых наместников возможности быстро собрать воедино большую военную силу.

Легион в четвертом столетии не превышал тысячи мечей и, несмотря на то, шел значительно медленнее, чем прежде, потому что его движения связывал обоз, незнакомый творцам величия Рима.

Изленившийся солдат уже не нес на себе провиант, топоры, котлы, лопаты и метательные снаряды. Ранцы и узлы, даже наиболее тяжелое вооружение за ним, везли мулы и лошади, даже и палатки расставляла прислуга, для обнесения лагеря валом также требовались особые люди. Хвост, тянувшийся за легионом и состоявший из рабов, прачек, торговцев и маркитанток, был длиннее самого войска.

Из Рима выходило не более пятидесяти тысяч солдат, а шествие производило такое впечатление, как будто половина Италии двинулась против Феодосия.

Солнце уже высоко стояло на небе, когда последний регулярный легион, составляющий арьергард, оставил город.

День был жаркий. Ни малейшее дуновение ветерка не обвевало солдат, со лба которых катился обильный пот.

Пока на войско с обеих сторон Фламинской дороги смотрели виллы предместья, так же украшенные и шумные, как и дома столицы, дети Италии шли без команды и в строевом порядке. В особенности охотники не изменяли своей горделивой позы.

Но когда жилища стали реже, когда любопытных стало попадаться меньше, потребовались понукания трибунов и сотников.

Солдаты перекинули шлемы через плечо, расстегнули латы, заслонили головы плащами и шли врассыпную.

Окрики начальников, все более и более гневные и отрывистые, увеличивались с каждой минутой. Охотники, обливающиеся потом, покрытые пылью, останавливались, чтобы вздохнуть свободнее. То тот, то Другой снимал латы и отдавал их рабам.

— Равняйся, равняйся! — раздавалось повсюду.

Солдаты с тоской смотрели на солнце.

Оно едва только перешло на вторую половину небесного свода и было так ярко, что ослепляло человеческое зрение, и так горячо, что даже листья придорожных деревьев свернулись от жары. Даже вода в ручьях, казалось, текла тише и ленивее, чем обыкновенно.

Легионеров молодого Рима не пугал ни жар, ни морозы. Хотя они несли на себе, кроме железного или медного вооружения, шестьдесят фунтов разных предметов, это не мешало им пробегать летом и зимой в течение пяти часов около двадцати пяти римских миль и, отдохнув на привале, еще работать до вечера на окопах.

Но Италия четвертого столетия давно уже перестала быть страной силы и здоровья. Не многие из числа тех, которые обещали столице ‘привезти голову Феодосия’, обладали требуемым ростом. Низкорослые, с плоской грудью, с руками без мускулов, они уже на пятой миле еле тащились, и шли все с большим трудом. Будущие победители Константинополя истощили все силы на нервом перегоне.

Окрики начальников оказывали мало действия. Пристыженные солдаты старались идти в порядке, но телесная немощь оказывалась сильнее добрых намерений.

Повсюду раздавались крики: ‘Воды! Я задыхаюсь! Солнце убьет нас!..’

Отряды охотников останавливались и разрывали цепь.

Трибуны грозили им наказаниями, сотники ругались.

— Мы не наемники… Ты не смеешь нам грозить палкой, — отвечали охотники.

Ропот недовольства шел дальше, к авангарду, где Флавиан, окруженный знаменосцами и трубачами, ехал на каурой лошади в полном вооружении полководца старого Рима. Несмотря на жару, он не снимал серебряного шлема, не расстегивал золоченых лат. Хотя и по его лицу текли ручьи пота, на нем не было видно усталости. В молодости он служил под знаменами Юлиана Отступника и приучился переносить невзгоды войны.

Оглянувшись и увидев, что делается за ним, он галопом помчался вдоль отрядов.

Там где ряды были приведены в большее расстройство, он привставал на стременах и восклицал:

— Воины, Рим смотрит на вас!

Вид седого вождя восстанавливал на минуту порядок.

— Честь тебе, отец отечества! — кричали молодые солдаты и, собрав все силы, снова бодро шли вперед.

Флавиан, сойдя с лошади, тоже пошел пешком.

Однако жар, пыль и усталость не были благосклонны к искреннему воодушевлению сынов Италии. Они падали действительно под убийственными лучами солнца, которое склеивало их веки и жгло голову.

— Воды! Воды! — раздавалось все чаще, все отчаяннее.

То тут, то там падал человек на землю, а когда его поднимали, он жадно ловил губами воздух и смотрел Вперед бессмысленными, безжизненными глазами.

Повозки, тянувшиеся за легионами, наполнялись больными.

Флавиан видел и слышал все, что делалось вокруг него, и облако тяжелой печали омрачило его орлиное лицо. Потомок воинов мужественного Рима понял, что с таким войском не выигрывают битв.

Он отдал приказ одному из подчиненных:

— Остановить поход и разбить палатки! Мы двинемся дальше после захода солнца.

Могучий голос буйволовых рогов проплыл над отрядами охотников и был встречен криками радости.

Кого не одолело солнце, тот доползал до обоза, хватал амфору с водой и пил, а утолив жажду, сбрасывал с себя кожаные латы, тяжелые походные сапоги, даже тунику и все, что ему мешало.

Только Флавиан не снял с себя вооружения.

Под пурпуровой палаткой главного вождя он сел на складной стул, опустив голову на руки, и чувствовал, что вот-вот упадет под тяжестью невыносимых страдании.

Он так же хорошо, как и Юлий, знал что ‘волчье племя’ выродилось, но думал, что любовь и отчаяние возвратят ему прежнюю юность.

— Отвернулся ты от нас, Марс! — скорбно проговорил он. — Покинул ты народ, который столько веков так верно служил тебе.

В палатку вошел Галерий.

Римляне посмотрели друг на друга. Губы младшего дрогнули, как у ребенка, который подавляет едва сдерживаемое рыдание, старший закрыл лицо краем своего красного плаща.

— Погибнем за честь Рима, отец! — произнес Галерий дрожащим голосом.

— Погибнем! — глухо ответил Флавиан.

XII

Третьего сентября, около полудня, со стороны Эмоны, к Юлийским Альпам приближался отряд конницы с проводником-горцем.

Впереди на испанском жеребце ехал молодой воевода Римского государства. Черные глаза его искрились, кудри светлых волос выбивались из-под золоченого шлема.

То был Фабриций.

Отбыв покаяние, наложенное на него Амвросием, он поступил в легионы Феодосия, Император назначил его начальником авангарда и приказал ему очистить дорогу. Следом за ним тянулась вся вооруженная сила восточных префектур под предводительством самого императора.

Феодосий рассчитывал встретить Арбогаста уже в Паннонии. До сих пор он видел страну тихую, посвятившую себя мирному труду. Нигде не было видно ни одного меча, не слышно было труб и рогов. Христианское войско без малейшего препятствия дошло почти до границ Италии.

— Ты говоришь, что за этими горами ждут нас язычники? — спросил Фабриций горца.

— Их столько, сколько елей в наших горах, — отвечал разведчик.

— По твоим словам, язычники вот уже месяц стоят лагерем у реки Фригида?

— Король Арбогаст расположился в нашей долине в первых числах августа. Горные проходы занял префект Флавиан.

— А по эту сторону гор никого нет? Помни, что за ложные сведения на войне платятся головой.

— Я христианин, господин. Добрый Пастырь вверг бы меня в адский огонь, если бы я обманул единоверца. Вы можете наблюдать войско язычников без опасения. С этой стороны стража стоит только ночью.

Отряд остановился у подножия маленького холма. Фабриций сошел с коня и полез на скалу вслед за горцем.

Когда он взобрался на вершину, из его груди вырвался крик изумления. Перед ним, на несколько миль вокруг, расстилалась такая ровная долина, как будто она была нарочно создана для большого сражения.

Глаза Фабриция восхищались выбором места.

Полный свет погожего дня падал на его лицо.

Это было то же самое мужественное, прекрасное лицо, которое в часы уединения так тревожило Фаусту Авзонию, только суровое выражение этого лица теперь смягчилось. Какое-то глубокое горе прошлось по этим вызывающим глазам, по надменным устам и стерло в них непреклонность молодых лет.

— Посмотрите туда, господин. — И лазутчик показал рукой на западный край долины.

Но Фабриций и сам уже заметил лагерь Арбогаста.

Вдали копошился какой-то громадный муравейник. Острое зрение воеводы различало окопы, охранные башни и метательные машины.

— Будь с нами завтра, Господь истины, ибо без Твоей помощи из этой западни не выйдет ни один христианин, — молился Фабриций, спускаясь с горы.

Внизу он вскочил на коня и пустился в карьер к Эмоне.

Весь восточный край неба казался покрытым туманом, придвигающимся к Юлийским Альпам. Временами туманная завеса разрывалась, и тогда вдали виднелись бесчисленные светлые пятна: это по всем дорогам и тропинкам широкой лавиной шло войско Феодосия.

Фабриций, приказав авангарду остановиться, направил коня туда, откуда поднимались наиболее густые клубы этого тумана. По мере того, как он приближался к нему, он редел и поднимался кверху. От светлого фона полей и лугов отделялись темные линии, которые вскоре начали принимать определенную форму. Из облаков пыли мало-помалу стали выделяться головы людей и животных.

Их было так много, что, казалось, они только одной своей численностью могут преодолеть всякую преграду. Они с яростью водопада хлынут в долину, занятую Арбогастом, и зальют язычников, но Фабриций, видимо, думал не так, и облако заботы не сходило с его лица. Регулярный солдат не доверял нестройным массам гуннов, алан и сарацин, и римский воевода знал, что легионы восточных префектур изленились больше западных, С франками в открытом бою могли бы помериться только одни готы, если бы их вела рука такого вождя, каким был Арбогаст.

Фабриций остановился на половине дороги.

С противоположной стороны приближался отряд, состоящий только из одних трубачей и знаменосцев. Ему предшествовала небольшая группа людей, идущих пешком.

Уже издалека обращала на себя внимание высокая фигура, одетая с ног до головы в платье багряного цвета.

Этот сановник не имел на себе оружия. Золотой шлем он нес в руках и двигался вперед с достоинством человека, привыкшего к почету и уважению.

Фабриций, соскочив с лошади, упал перед этим человеком на колени.

— Сведения лазутчиков верны? — раздался твердый голос.

— Ты знаешь, божественный и вечный государь, — отвечал Фабриций, поднимаясь с колен, и замолчал, потому что стоял перед Феодосием, которому отвечали только на вопросы.

— Остановить поход! — сказал император.

Трубачи разбежались по обеим сторонам.

— Авангард Арбогаста защищает горные проходы? — спросил Феодосий.

— Язычники расположились лагерем по другую сторону Альп. Защищенные окопами, они чувствовали себя в такой безопасности, что даже не расставили стражу по эту сторону. Их стан можно видеть вблизи.

Спустя два часа восемь человек взобрались по тем же самым скалам, по которым Фабриций влез на вершину холма, и такими же криками изумления приветствовали картину, которая представилась глазам опытных военачальников.

Рядом с Феодосием находились главные вожди восточных префектур. Здесь был старый Гайнас и воинственный Бакурий, вандал Стилихон, муж его племянницы Сирены, Саул, и молодой Аларих. Все эти варвары были в римской одежде, только один Аларих, восемнадцатилетний князь готов, не снял со своего шлема орлиных крыльев германского короля и не переоделся в тунику.

Вожди долго молчали. И они видели укрепленный Лагерь Арбогаста, башни и метательные машины, установленные на насыпях.

— Нас ждет тяжелая работа, — отозвался Бакурий.

— Этот старый волк окопался, точно барсук, — заметил Стилихон.

— И дал возможность солдатам отдохнуть, — прибавил Гайнас.

Феодосий, скрестив руки на груди, осматривал местоположение. Горы в этом месте не были ни высоки, ни обрывисты. Они сливались покатой линией с равниной, тянущейся вплоть до Аквилеи. Переправа войска не представляла никаких затруднений. В долину можно было попасть тремя широкими удобными проходами.

Осматриваясь вокруг, император составлял план битвы. Его сухое, бритое лицо точно окаменело от напряжения. Он был так занят своими мыслями, что не слыхал даже замечаний вождей. Только изредка его черные большие глаза сверкали живее да вздрагивали тонкие губы.

Вдруг его высокий лоб покрылся гневными морщинами.

— Юпитер? — спросил он, указывая рукой на белую статую, которая светилась на вершине соседней горы.

— Флавиан осквернил все вершины Юлийских Альп статуями этого демона, — отвечал Фабриций.

Феодосий закашлялся, точно его что-то душило, потом обратился к своим подчиненным и сказал:

— Завтрашний день будет днем молитвы и отдыха. Послезавтра Фабриций с гуннами и сарацинами обойдет горы и очистит вход в долину. С воеводой пойдет граф Гайнас с своими готами. Если Арбогасту удастся расстроить ряды готов, то граф Бакурий пополнит их иберийцами.

— А римляне?

Вожди в изумлении переглянулись друг с другом.

Вопрос этот выкрикнул молодой Аларих, который стоял, прислонившись спиной к скале.

— Я спрашиваю, какую часть ужасного дня ты предназначаешь для своих легионов, римский император? Ведь послезавтра должны решиться судьбы Римского государства?

Лицо Феодосия покрылось румянцем.

— Ты еще не имеешь права голоса в совещании вождей. Ты еще не король, — проговорил Феодосий беззвучным голосом.

— Ты хочешь, чтобы это случилось еще сегодня? — воскликнул Аларих, поднимая гордо голову.

Феодосий побледнел.

Князь не хвалился бы без основания. Готы уже не сколько раз предлагали ему корону, но он ее не принимал, щадя старого короля. От него самого зависело протянуть руку за короной и скипетром и расторгнуть союз, заключенный с императором. Присяга предшественника не была обязательной для его преемника.

— Князь, — отозвался теперь Фабриций. — С неба на нас глядит Христос и во второй раз умирает на кресте, измученный раздорами своей паствы. Не забывайте, что в ваших руках находятся судьбы нашей святой веры. С Арбогастом идут языческие демоны, нас же ведет истинный Бог.

Воевода стал на колени перед князем.

— Не задерживайте торжества Христа! — умолял он.

Аларих колебался. И он был христианином, хотя придерживался ереси Ария, занесенной к готам священниками, которых сторонники святого Афанасия изгнали из пределов Империи.

Наконец он вздохнул и сказал:

— Послезавтра кровь моего народа обильно оросит эту несчастную долину, но пусть свершится воля Бога.

Солнце как раз в эту минуту заходило за горы, окруженные венцом пурпурных облаков. Розовый отблеск окрасил все выступы скал и разлился над долиной в зеркале реки.

XIII

В глубине долины стоял Арбогаст, окруженный своей свитой. С верха палатки свешивалась длинная красная полоса — знак войны, над головой короля развевалось красное знамя — знак битвы.

Опершись правой рукой на меч, старый вождь молча и сосредоточенно в последний раз пытливым взглядом окидывал боевой строй.

Ни одна морщина не хмурила его чела. Он был вполне доволен.

Пехота франков, вступивших в союз с Римом, расставленная двенадцатью рядами в шахматном порядке, перерезала всю равнину, начиная от реки Фригида, вплоть до подошвы гор, перед ним, на той же самой линии, направо и налево, на высоких насыпях, сверкали гигантские баллисты, за ним, охраняя лагерь и обоз, расположилась галльская конница. Правое крыло прикрывали аллеманы, левое — свободные франки.

Римского императора не было в долине. Арбогаст приказал Евгению занять с римскими легионами ближайшие холмы и следить за битвой издали. Римляне должны были прийти на помощь только в случае, если бы неприятель расстроил ряды франков.

Арбогаст осматривался вокруг со спокойным сознанием силы, уверенный в победе. Более ста больших и малых битв он выиграл с своими франками и до сих пор еще ни разу не убегал с кровавого поля битвы.

Почему же ему теперь следует уступить пока еще сомнительной силе противника? Он сделал все, что требовала опытность старого вождя. Он выбрал превосходное место, дал солдатам время отдохнуть, снабдил машины достаточным количеством метательных снарядов. Правда, Феодосий привел с собой такие толпы, каких не видели со времени Траяна, но и он усилил свое войско наемниками. С ним пришли свободные франки и аллеманы, более полезные в бою, чем гунны и сарацины.

По опыту великих полководцев Рима он поставил свою пехоту в тройном порядке. Если неприятель сломит первый ряд, то его заменит второй, а битву в самом безысходном случае решит третий. Так поступали Сципион, Эмилий, Юлий Цезарь и всегда оставались победителями.

Арбогаст поднял руку кверху. По этому знаку трибуны вынули из-за пояса восковые таблички.

— Если авангард Феодосия откроет проход в долину, — то пусть его удержат лучники и пращники, — диктовал Арбогаст. — Копейщики не тронутся с места, даже если неприятель приблизится к ним на длину меча. Кто выйдет из шеренги до сигнала, тот будет изменник. Одновременно с первыми сигналами конница свободных франков начнет развертываться вдоль гор, а аллеманская — вдоль реки, двигаясь вперед полукругом. Вспомогательная пехота останется на месте.

От свиты короля отделилось несколько трибунов и трубачей. Гонцы понесли распоряжение вождя его подчиненным.

Арбогаст сел на коня и поскакал на другой конец долины.

Здесь, у преддверия Юлийских Альп, разделенные на три части, стояли дети Италии.

Флавиан довел до Медиолана лишь только половину воинов. Остальные отстали по дороге, пораженные Солнцем, обессиленные трудным походом.

За средним отрядом возвышался дорожный жертвенник, с которого струилась душистая лента голубого дыма, Флавиан собственной рукой сыпал на огонь благовония.

Арбогаст приблизился к префекту и наклонился к нему:

— Твои новобранцы не выдержат первого натиска неприятеля. Жаль этих бедных, которым прялка более идет к лицу, чем меч.

Губы Флавиана болезненно вздрогнули.

— Если не настаиваешь, позволь мне ослушаться тебя, — сказал он. — В бою за старых богов Рима римляне должны гибнуть первыми.

— Да если бы они погибли!.. Но они побегут.

— Король!

Римлянин с укором посмотрел на варвара.

Арбогаст пожал плечами.

— Не оскорбить тебя я хотел, а спасти. Делай, что ты считаешь своей обязанностью, как и я сделаю, что найду нужным. Помни, однако, что я нисколько не рассчитываю на твою помощь. Ты можешь отступить в каждую минуту.

Когда Арбогаст удалился, Флавиан накрыл голову плащом и наклонился над жертвенником. Если бы не присутствие свиты, он бросился бы на землю и в громкой жалобе излил бы все горе, накопившееся в сердце. — Целых два месяца он испытывал только унижения и разочарования, оскорбляющие его римскую гордость. Римские воины падали на дороге, убегали ночью, не хотели работать на окопах, учение отбывали лениво. Наказанные грозили сотникам местью.

Флавиан уже не обольщался. Народ, который не умеет волей подкрепить свою силу, теряет право стоять во главе мира.

Римлянин, сын войны и воздержанности, понимал это.

— Если решено на вашем совете, о неблагодарные боги, — шептал Флавиан, — чтобы мы уступили новым народам господство над миром, дозвольте нам по крайней мере без позора сойти с арены истории. Будьте к нам еще раз, последний раз, снисходительны и пошлите нам почетную гибель.

Он прижал руки к груди.

— Избавьте свой народ от насмешек варваров, о боги Рима! — молил он со всем отчаянием наболевшей души язычника.

К жертвеннику приблизился Галерий.

— Вождь, сверху доносится подозрительный шум, — сказал он.

Флавиан сбросил плащ с головы.

Хотя солнце давно стояло над долиной, ни малейший шорох не обнаруживал близости неприятеля, расположившегося по другую сторону Юлийских Альп.

Горы, окруженные голубоватым, прозрачным туманом, стояли тихие, сонные, как будто наслаждаясь теплом и блеском погожего дня. Даже ветерок не колыхал верхушки елей.

Из глубины прохода доносился протяжный свист, смешанный с неопределенными звуками. Флавиан дал знак трубачам.

— Трубить в буйволовые рога! — скомандовал он.

Угрюмые звуки отразились от скал и разлились по долине. С двух сторон, с запада и севера, им отвечало замирающее вдали эхо.

Флавиан тихо ехал вдоль фронта войска, поставленного так же, как и франки Арбогаста. Только здесь сзади, прямо за последней шеренгой, расположилась регулярная конница.

— Тысяча лет славы и побед смотрят на вас, римляне! — восклицал Флавиан.

Знаменосцы несли перед ним статуи Юпитера и Геркулеса, музыка играла гимн Италии.

Страшный шум в ущелье все увеличивался. Слышался свист, вой, точно надвигалось огромное стадо диких зверей.

Римляне переглядывались друг с другом. Первый раз в жизни им, здоровым, молодым, приходилось встречаться со смертью.

— Как ты бледен! — сказал сосед соседу.

— И ты… и ты…

Флавиан занял свое место между пехотой и конницей.

Он забыл о своих заботах и сомнениях. Он слышал приближение врага. Теперь уже не было времени для жалоб и молитв.

У входа в ущелье показалось несколько всадников. Они сидели на маленьких лошадях с косматыми гривами. Черные косые глаза сверкали на их желтых лицах, густо обросших волосами. На голове у них были бараньи шапки, на плечах кожаные плащи.

Флавиан крикнул:

— Слушай!

Сигнал главного вождя донес его приказ до первых шеренг. Его подхватили трубы трибунов и сотников. Команда шла вдоль строя.

Воющая толпа, вооруженная длинными копьями, короткими дротиками, топорами — и палицами, спускалась в долину тремя скалистыми проходами. Сойдя вниз, она раскинулась цепью по обе стороны гор. Римляне с бьющимися сердцами присматривались к диким фигурам, которые двигались с быстротой мошек.

Сзади опять раздалась труба Флавиана.

— Стрелки, слушай!

Лучники и пращники дрожащими руками стали натягивать тетиву и накладывать на нее камни.

В ту же минуту земля загудела, поднялись клубы пыли. Гунны летели прямо на римлян.

Те, перепуганные, пускали стрелы, бросали камни, не смерив даже глазом пространства, но когда же, спохватившись, посмотрели вперед, то пришли в изумление. Неприятель отступал назад с поспешностью, которая походила на бегство.

Подобное примерное нападение они повторили несколько раз, и всякий раз молодые солдаты стреляли слишком рано. Метательные снаряды безвредно пролетали над головами гуннов.

С каждым разом неприятель приближался все ближе и ближе. В передние ряды уже попало несколько дротиков.

В то время из прохода показались сарацины.

Закованные с ног до головы в железо, они сверкали издали, точно светящиеся жуки. Закрытые гуннами, они беспрепятственно проникали в долину.

Подвижные кочевники нападали и отступали, держа внимание римлян в постоянном напряжении. Стрелки Флавиана неблагоразумно тратили свои снаряды, копейщики стояли безучастно.

А дротики гуннов сыпались все чаще, все метче.

Спереди, с гор, донеслись три короткие, отрывистые звука рогов.

Цепь гуннов лопнула пополам и с необычайной быстротой свернулась в два клубка.

В открытом поле показались три колонны, построенные клином. Во главе средней сверкало золоченое вооружение начальника.

Регулярная конница Италии узнала в — нем своего бывшего вождя.

Снова раздалась команда Флавиана!

— Слушай!

Вдоль фронта полетела команда трибунов и сотников:

— Сомкнись!

Римляне, вместо того чтобы соединиться, бледные, беспомощные, лишь оглядывались назад.

Фабриций поднял меч кверху — колонны двинулись: сперва тихо, тяжело, как большая птица в начале полета, потом все быстрее, быстрее.

— Сомкнись, сомкнись! — слышалась команда.

— Копейщики, вперед! — дал сигнал трубой Флавиан.

Страх отнял у римлян присутствие духа. Копейщики, оттесняемые стрелками, напирали на мечников, мечники смешивались с арьергардом.

А три громадные железные тарана приближались со всего разбегу. Земля стонала, оружие стучало, лошади храпели.

Напрасно раздавалась команда, звучали трубы… Охотники, пораженные ужасом, сбились в кучу, как всполошившиеся овцы.

Сарацины сразу ударили в трех местах на римский четырехугольник. Первый ряд рассыпался без всякого сопротивления, второй заколебался, только третий, поддержанный конницей, остался в порядке.

Но мечи сарацин уже начали свою работу. Они падали сверху на римскую пехоту, пробивали одним ударом кожаные шлемы и панцири.

— Спасайся, кто может! — простонал чей-то отчаянный голос.

— Спасайся! — подхватили другие голоса.

Римляне бросали оружие, щиты и показывали неприятелю тыл, напирая на третий ряд.

Труба главного вождя замолкла, не стало слышно команды трибунов. Проклятия сотников смешивались с криками солдат.

Страх трусов передался и храбрым. Рассыпались и остальные сомкнутые шеренги, порвалась цепь ‘регулярной конницы.

Римляне в паническом страхе бежали с поля битвы.

Фабриций не преследовал их, он исполнил только то, что было ему приказано. Он открыл проходы Юлийских Альп, очистил дорогу для готов, поэтому остановил сарацин и стал ждать сигнала от Гайнаса, который как раз в это время показывался из прохода.

Но гунны, жадные к легкой добыче, погнались за римлянами.

Флавиана унес конь, подхваченный людской волной.

Когда старик успел наконец остановить разъяренное животное, он был уже далеко от места поражения. Он осмотрелся вокруг: защитники народных богов бежали в беспорядке. И два других отряда подверглись той же участи, что и первый.

Вокруг себя Флавиан видел только нескольких молодых патрициев, принадлежащих к его свите.

— Доведите до сведения Арбогаста о нашем позоре, — сказал он надломленным голосом.

— Мы не покинем тебя, вождь! — отвечали патриции.

— Я иду в дальний путь.

— И мы погибнем с тобой, вождь.

Флавиан сложил руки на гриве лошади и опустил голову.

Рухнули все его надежды, храм римской славы погиб от единого толчка сильной руки, как жалкая мазанка бедняка, И уж никогда не воздвигнется этот храм, никогда… Буйные вихри расшатали его, века изгрызли его стены, дряхлость наклонила его к земле.

Напрасно патриоты старались пробудить прежнюю доблесть квиритов, поднять то, что упало, оживить то, что умирало.

Флавиану казалось, что он слышит за собой насмешливый хохот варваров.

— Нет, они не погибнут… они побегут… — издевались новые люди.

Закрытые глаза Флавиана наполнились слезами, Две большие холодные капли тихо скатились по лицу последнего вождя языческого Рима.

И в эту ужасную минуту душа его ясно увидела все. Теперь он знал, что обольщал себя, что хотел вдохнуть жизнь молодости в тело дряхлого старца.

И вдруг с глаз римлянина спала завеса, до сих пор мешавшая ему заглянуть в будущее.

Уже почти четыреста лет христианство с терпеливостью крота подкапывалось под здание общественных учреждений греко-римского мира. Преследуемое, унижаемое, спустившееся до низших слоев населения, оно потихоньку все двигалось и двигалось вперед, жертвами с мужеством завоевывало себе одну пядь римской земля за другой, становясь с каждым поколением все сильнее и с каждым столетием все увереннее. Оно охватило уже весь Восток, на Западе оторвало от народных богов необъятное число сердец, пробилось в темные леса варваров… Ему противились только Италия и Греция.

Греция вот уже несколько веков, как обратилась в торгаша, гистриона, музыканта и ритора цивилизованных людей, а Италия?..

Грудь Флавиана поднялась от глубокого вздоха.

Италия без битвы отдала свои знамена в руки варваров. Народ, который забыл, как умирают для славы, сам себя сверг с трона предков. Только презрение к смерти и к земным благам, только горячая любовь к долгу и гражданская дисциплина дают право повелевать Человечеством.

Флавиан в данную минуту совершенно ясно видел будущее, видел, чувствовал, осязал его. Если даже Арбогаст одолеет Феодосия, он победу одержит не для Рима, Заслуженные плоды кровавой нивы соберут франки, аллеманы, галлы, а эти франки, аллеманы и галлы не могли благосклонно относиться к прошлому Рима, который всегда отказывал им в человеческих правах. Их богом не был Юпитер, снисходительный только к квиритам. Раньше или позже они бросятся в объятия покровителя обездоленных, разрушителя римской обособленности. Если они до сих пор еще не сделали этого, то только потому, что до них еще не достигли лучи галилейского солнца.

Горе одарило Флавиана ясновидением.

Свежие, здоровые племена со всех сторон окружили одряхлевший Рим, а над шумящими волнами этих новых владык мира, в блеске торжества сиял Крест, победный символ новых понятий, представлений, добродетелей и обязанностей.

Флавиан поднял руки к небу и воскликнул громким голосом, полным отчаяния и ненависти:

— Ты победишь, галилеянин!

С поля битвы прямо на него мчалась толпа гуннов.

Он мог избежать их… Еще было время… Но он не хотел смотреть гаснущими глазами старца на позор своего народа, не хотел быть немым свидетелем торжества галилеян.

Он достал меч, стиснул коленями лошадь и бросился в самую середину толпы. За ним последовали молодые патриции.

Некоторое время пурпуровая тога Флавиана еще алела на грязном фоне движущейся массы, еще блестело золоченое вооружение его товарищей. Но темные кожаные плащи варваров были так многочисленны, что вскоре покрыли и тогу и вооружение.

Последний вождь языческого Рима без жалоб умер под топорами гуннов.

Арбогаст видел бегство римлян и ничуть не встревожился поражением авангарда. Еще в Медиолане, когда Флавиан представил ему свое войско, он исключил его из — планов битвы.

Ему нисколько не были важны Альпийские проходы. Он знал, что ему не миновать битвы с Феодосием не на жизнь, а на смерть, что он должен победить его, и предпочитал это сделать в открытом поле, где его движений не связывали бы никакие препятствия, где он мог бы развернуться и биться до конца.

Равнодушно он смотрел на готов, которые в таком, множестве выходили из проходов, что вскоре заполнили все подножие восточной гряды гор. Он приказал итальянским беглецам отступить в укрепленный лагерь, чтобы они не мешали ему, и терпеливо ждал событий.

И его франки держались так спокойно, как будто присутствовали при самом обычном зрелище.

Перед ним Гайнас ставил в боевой порядок готскую пехоту, Аларих приводил в порядок конницу. Скоро зазвучит рог войны, и смерть начнет свою ужасную жатву — тысячи человеческих сердец перестанут биться навсегда, а франки, став на одно колено, опершись головами о щиты, шутили вполголоса, забавляясь видом противника. Одетые и вооруженные по-римски, они смеялись над варварским вооружением готов.

— Феодосий отворил все свои хлева, чтобы у нас не было недостатка в мясе, — передавали они друг другу.

Готы, зашитые в кожи, вывернутые волосом кверху, с турьими рогами на головах производили издали действительно впечатление огромного стада быков.

Но эта ‘скотина’ обученная в римской школе, с вниманием и быстротой регулярного легиона подчинялась Сигналам и команде. Нестройные толпы начали принимать определенные формы. И Гайнас поставил свое войско четырехугольником в три линии.

Несмотря на искусство вождей и солдат, прошло несколько часов, пока клубки готов размотались. Франки беспрепятственно съели обед, который разносили рабы.

Солнце прошло уже три четверти своего дневного пути, когда на равнине прекратился шум передвигающихся отрядов.

Теперь и Арбогаст выехал к войску. Он ехал на пегом коне в пурпуровой тоге, с королевской короной на золотом шлеме. Перед ним несли красное знамя, украшенное изображением непобедимого Геркулеса. За ним следовали блестящая охранная стража главного вождя и толпа трубачей с львиными пастями на голове.

Он полным галопом проскакал по всему фронту, но не обращался к солдатам, не воспламенял словами их мужества. Он хотел только своим присутствием напомнить войску, что заботится о его безопасности.

Там, где стоял отряд, отличившийся в прежних боях, Арбогаст останавливался и склонял свой меч. Немой почет знаменитого вождя производил впечатление более сильное, чем самые красноречивые слова. Солдаты вспыхивали от радости и благодарили своего короля взглядами, полными преданности.

Арбогаст, сделав последний осмотр, вернулся к своей палатке. С высокой насыпи, находившейся на самой середине между франконской пехотой и галльской конницей, он охватил взглядом все поле.

Над долиной, до сих пор полной шума и криков, теперь воцарилась тишина. Готы были неподвижны, франки на коленях стояли в глубоком молчании. Они уже не шутили и, затаив дыхание, ждали сигнала.

С трех сторон на вооруженные войска смотрели горы, все такие же сонные, ленивые, окутанные голубой мглой, Казалось, и они сознавали важность минуты.

Как полевой мак над нивой, так над войском Арбогаста колебались красные знамена римской пехоты. Тут и там сверкал золотой орел или белела статуя Юпитера. Над войском Алариха блестели монограммы Христа, похожие на огненные звезды.

Язычество и христианство, прошлое и будущее были готовы к битве.

Вдруг тяжелую тишину нарушили буйволовые рога готов. Глухой звук пронесся по всей долине. Отраженный западным склоном гор, он вернулся и расплылся над войсками.

Альпы проснулись, леса ожили, воздух задрожал. Эхо, повторяемое горами и лесами, разнесло ужасную песнь войны. Точно заглушенный плач невидимых существ, прерываемый вздохами, раздался над долиной.

Снизу к нему примешивался стук оружия. Готы двигались вперед. Они шли без крика, ровным шагом, держа перед собой большие щиты, покрытые кожей. Из массы пехоты выделялись всадники. Орлиные крылья на шлемах начальников то развертывались, то складывались вновь.

Франки не трогались с места. Лучники Арбогаста, лучшие стрелки того времени, измеряли взглядом пространство, копейщики даже не приготовили дротиков, воткнутых острием в землю.

Мерил — взором пространство и старый король. Прикрыв глаза рукой от солнца, он глядел из-под нахмуренных бровей на кишащий перед ним муравейник. Его ноздри дрожали, губы сжались, орлиный нос загнулся еще больше.

Из равнины уже явственно доносился стук оружия.

— Машины! — крикнул Арбогаст.

Пронзительный звук рожка передал приказ вождя ближайшим трубам. Резкие звуки побежали направо и налево, а следом за ним заскрипели машины. Град камней пролетел над головами франков прямо на готов. Щиты трещали, мечи ломались, люди и лошади падали, как пораженные молнией.

Пехота Гайнаса без команды подняла щиты кверху, образовав над собой подобие крыши. Но обломки скал были так велики и вылетали из машин с такой силой, что раздробили даже железные доспехи.

Гайнас знал об этом.

— Спеши, спеши, — говорили его рожки.

Под не перестающим ми на минуту градом метательных снарядов готы шли на штурм ускоренным шагом. Метательные машины Арбогаста рвали их ряды, а они двигались вперед сильнее самой смерти.

Но их остановил сигнал вождя.

Они остановились… Неприятель был уже перед ними…

На несколько секунд снова воцарилась тяжелая тишина, потом воздух загудел…

Солнце затмилось какой-то густой сеткой. Лучники и пращники с обеих сторон начали свою кровавую работу.

Повсюду скрещивались стрелы, свистели мелкие, круглые камни, а сверху на готов падал губительный дождь, с глухим треском летящий на щиты последующих рядов.

Франконские копейщики и мечники еще в полном порядке стояли, преклонив колени, когда вдоль фронта готов раздалась команда ‘Сомкнись’.

Стрелки Арбогаста не могли промахнуться.

Поражаемые сверху и спереди, готы нетерпеливо ожидали сигнала к рукопашной битве. Гайнас держал их на привязи, а они так и рвались в бой. Лица воинов побледнели от бешенства. Глаза варваров налились кровью, руки их судорожно сжимали рукоятки мечей.

Сколько их товарищей валялось на земле!.. Ряды таили с поражающей быстротой… Кто бы мог устоять против стрелков Арбогаста? Быстрокрылый орел, легконогий олень и тот не избежит их стрел.

Наконец…

Трубы издали четыре звука — два коротких, два длинных.

— Копейщики, вперед! — командовал Гайнас.

— Вперед, вперед! — вторили трубы Арбогаста.

Из сотни тысяч диких, переполненных ненавистью грудей вырвался военный крик.

— Христос и Феодосий! — кричали готы.

— Юпитер и Евгений! — отвечали франки.

И два воинственных германских племени ринулись друг на друга для славы римского имени.

Лучники и пращники отступили назад за первый ряд, франконские копейщики поднялись с колен, туча дротиков снова затуманила солнце.

Раздался стук железа, ударяющегося о железо. Копейщики взялись за мечи, оружие сцепилось с оружием, грудь с грудью.

По всей линии закипел яростный, беспощадный бой, точно сражавшиеся знали, что от их мужества зависит судьба далеких поколений, что они сражаются на переломе двух эпох. Гот набрасывался на франка с бешенством варвара, франк оборонялся от гота с хладнокровием опытного солдата, который не тратит сил без надобности.

Место копейщиков Арбогаста заняли его мечники. Их доспехи были украшены медалями, свидетельством побед, их обнаженные руки были покрыты шрамами, следами многих битв.

Они шли под звуки музыки, провожаемые взглядами Арбогаста.

За их движением следила пара холодных, пытливых глаз, которые видели все.

Старые воины чувствовали на себе взгляд любимого вождя.

‘Не бойся! Мы не обманем твоего доверия, отец войска’, — говорили их угрюмые лица.

Страшны были удары их длинных обоюдоострых испанских мечей. Первая линия готов дрогнула, как подрубленное дерево.

— Сомкнись! Сомкнись! — поддерживали их трубы Гайнаса.

— Бей, убивай! — подхватывали греческие музыканты Арбогаста.

Копейщики другой линии готов с яростью бросились на франконских мечников. Но этот крик не напугал поседевших в бою воинов. Покрытые пылью, обрызганные кровью, они все двигались вперед, врезаясь все глубже в трепещущее тело христианского войска.

По долине, с одного конца на другой, теперь безустанно переливался грохот битвы. Крик людей, ржание лошадей, стук оружия, звуки музыки, треск машин, голоса команды — все слилось в однообразный шум, который с ревом морских волн, вздымаемых вихрем, отражался от гор и лесов. Время от времени из этого шума выделялся точно протяжный стон исполинской груди.

Два римских императора с двух противоположных холмов смотрели на это ужасное зрелище. Феодосий и Евгений, окруженные легионами Империи, вручили свою судьбу варварам.

Увлеченные пылом битвы, сражавшиеся не заметили, что солнце постепенно сходило с небосклона. Тени мало-помалу охватывали восточную гряду Альп и лагерь язычников. Свет падал только на западную половину долины, где люди сплелись в клубок и убивали друг друга без всякой команды.

Бешенство готов не одолело хладнокровия франков.

Напрасно рожки Гайнаса призывали к порядку, напрасно графы и воеводы бросались вперед.

Солдаты, изнуренные далеким походом, осыпаемые снарядами баллист Арбогаста, поражаемые его мечниками, стрелками и лучниками, слабели, путались и расстраивали ряды.

Этой минуты только и ждал Арбогаст. С двух сторон, с юга и севера, готов стиснула его вспомогательная пехота. Теснимые отовсюду, фланги войска разорвались и были отброшены к центру.

Еще раз к небу вознесся страшный крик, последние проклятия погибающего войска, еще раз оружие померилось с оружием, победитель с побежденным, потом замолкли и крики и сигналы.

Готы отступили с поля битвы.

Бакурий с своими иберийцами чересчур поздно показался в тылу христиан. Прежде чем он успел водворить какой-нибудь порядок, на него с правой и левой стороны ударила вспомогательная конница Арбогаста.

Последние лучи заходящего солнца озарили триумф свободных франков, которые оканчивали свое кровавое дело.

Десять тысяч готов, не считая сарацин, гуннов и иберийцев, устилали своими трупами равнину.

Буйволовые рога Арбогаста положили конец битве.

Язычники с радостными криками возвращались в лагерь, чтобы насладиться действительно заслуженным отдыхом.

Только галльская конница не сходила со своего места. Она не участвовала в битве и терпеливо ждала сигнала.

К ней-то и приблизился Арбогаст и позвал ее начальника.

— Приказывай, божественный государь, — отозвался воевода Арбитр, тот самый, которого король как-то обидел в Тотонисе.

— Ты сейчас же двинешься вдоль берега реки, — сказал Арбогаст, — обойдешь с юга восточную гряду Альп и замкнешь с другой стороны все проходы. Завтра, после восхода солнца, ты придвинешься к самым горам. Когда твоя стража донесет, что началась битва, ты Вторгнешься в долину и отрежешь неприятелю отступление. Сделай это хорошо, Арбитр, и я награжу тебя саном графа.

— Прежде чем зайдет луна, я буду по ту сторону Альп, — отвечал Арбитр и тотчас же дал знак к выступлению.

Ночная темнота быстро спускалась с гор, набрасывая на дело человеческой злобы серый покров. Где еще час назад свирепствовала буря войны, там теперь воцарилась торжественная тишина ночи.

На холме, занятом Евгением, засверкали многочисленные огни. Римский император благодарил богов за победу.

Феодосий сидел в своей палатке, на кресле из слоновой кости, окруженный князьями, графами и воеводами. На его призыв не явился только один Бакурий — он предстал уже перед более могущественным Владыкой, храбрый граф погиб во главе иберийцев.

Твоя божественность спрашивает нашего совета? — удивился Стилихон. — Если бы ты хотел послушаться голоса благоразумия, то приказал бы нам сняться лагерем. Чем скорее мы покинем эту несчастную долину, тем лучше для нас и тебя. Арбогаст не пойдет за нами во Фракию.

— И я разделяю мнение Стилихона, — сказал граф Тимазий, единственный римский вождь при римском императоре. — Мы потерпели столь ощутительное поражение, что солдатам нужно дать отдых. Когда раны готов заживут, у нас будет время для расплаты. Мы вернемся через год, два, с новыми, свежими силами и отомстим за сегодняшний день.

— А ты, Гайнас? — спросил Феодосий.

— Ты купил наши мечи для войны с Евгением, — отвечал вождь готов. — Твое дело приказывать, наше — исполнить договор, хотя бы ни единый гот не вышел из этих проклятых гор.

Феодосий молчал. После долгого молчания он сказал:

— Оставьте меня одного.

Когда вожди покинули палатку, он вскочил с кресла и с бешенством крикнул:

— Где же ты был, Христос? Ведь этот старый волк душит Твоих овец. Твои же поклонники гибли под Твоими знаменами, а Ты…

Лицо его дрожало, как во время угроз Алариха.

— Епископы учили меня, что Ты могущественнее Юпитера, Марса и всех богов Олимпа. Где же Твое могущество, Твоя сила, Твоя справедливость? Амвросий уверял меня, что Ты будешь со мной. Я не вижу Тебя, не слышу, не чувствую. Неужели Ты всегда будешь Богом нищих и трусов, с покорностью невольников лобзающих ноги язычников? Дай мне знак Твоей силы, чтобы я мог в Тебе…

Он остановился и побледнел… обхватил голову руками и простонал дрожащим голосом:

— Прости меня, Боже. Прости отчаявшемуся его безумие, забудь мое богохульство, ибо Ты знаешь, что не Для себя я жажду победы. Я хочу вознести Твое знамя, водрузить превыше всех его царственных венцов этой земли, дабы Тебе поклонялись многие народы и правнуки наших правнуков.

— Однако… Ты все-таки должен был быть с моими готами! — вновь вскипел Феодосий, хмуря брови. — Они сражались за Тебя. Почему Ты не был с Гайнасом?

— Мой грех, мой грех, мой великий грех! — шептал он через минуту, ударяя себя в грудь. — Прикажи, о Господи, моему сердцу быть покорным и терпеливым.

В душе Феодосия учение Христа боролось с его врожденной неукротимостью. То одно, то другое брало верх поочередно.

Великий император обладал той же самой живой искренней верой, которая вела первых христиан на арену амфитеатров и заглушала в них страх перед мучительной смертью. Он любил Христа, как Амвросий и Фабриций, и отдал Ему все свои помыслы. С той минуты, как он вступил на трон, он только и думал об окончательном торжестве нового Евангелия, и в Аквилею пришел в полном убеждении, что Христос потребовал от него окончательной расправы с язычниками, только потому он и приказал тотчас же ударить по Арбогасту, хотя, как опытный солдат, не относился легкомысленно к силам противника.

— Христос будет со мной, — верил он, точно ребенок.

Потерпев сильное поражение, он очутился в положении человека, внезапно свергнутого в пропасть. Вокруг себя он не видел ничего — ни расщелины, в которую проникал бы свет, ни ветки, за которую бы мог ухватиться. Он все глубже падал в темную пропасть и терял сознание.

Он хорошо знал Арбогаста. Мстительный франк, оскорбленный в том, что считал своим правом, не остановится на половине дороги. Если он победит, то уничтожит дело христианских императоров, хотя бы только для того, чтобы досадить ему.

Неужели в западных префектурах снова должен был воцариться прежний порядок? Неужели язычники будут опять оскорблять Христа своими суевериями?

При одной мысли об этом его ревностная вера приходила в неистовство, его страстная испанская кровь кипела ключом.

— Этого быть не может, этого никогда не должно быть, никогда, — повторял он и метался по палатке. — Где ты был, Христос?.. Прости меня… Почему?.. Смилуйся надо мной… Мой грех, мой грех, мой великий грех!

Он бросился на ковер и начал молиться отрывистыми словами.

Он молился не за себя. Если Арбогаст оторвет от Империи западные префектуры, ему все-таки останется столько земли и народов, что он не перестанет быть могущественным государем.

Впрочем, он уже не жаждал земного блеска. Проведя почти всю жизнь на коне, в лагере, под градом метательных снарядов, он устал от постоянных битв и кровопролития. Он хотел последние свои дни посвятить Богу, вдали от дел государства. Иоанн Пустынник предсказал ему преждевременную смерть.

Если такова будет воля Христа, он без сожаления, в расцвете сил, ляжет в склеп Константина, где он приготовил себе скромное ложе, но перед смертью пусть его глаза еще раз возрадуются торжеству Креста.

— Освети меня, Господи! — умолял он. — Скажи, что мне делать. Смилуйся над Своей паствой. Не презри тех, кто на Тебя уповает. Будь Богом сильных, счастливых… Столько слез уже пролилось для Твоей славы.

И он бился головой о землю.

Когда он лежал, бессильный, покорный, угнетенный страданием всего христианства, в его душу мало-помалу начало спускаться спокойствие. Ему казалось, что кто-то мягкой дланью касается его разгоряченной головы, охлаждает ее, снимает с нее всю тяжесть забот.

— Это Ты, Господи? — проговорил он шепотом. — Я верю в Тебя, верю, верю. Прости мне мою человеческую гордыню. Грешил не Твой сын, а император и солдат. Воззри милосердно на Своих детей, и я буду таким же смиренным, милосердным миротворцем, как и Ты. Я не буду мстительным, не запятнаю руки кровью слабых или побежденных. Я прошу всех, как Ты, чтобы Твои враги благословляли Тебя.

Он встал и приказал позвать военачальников.

— Завтра с рассветом, — сказал он, когда князья, графы и воеводы предстали перед ним, — Гайнас во второй раз вступит в бой с Арбогастом.

Вождь готов склонил голову в знак повиновения.

В это время в палатку вошел Фабриций, который был назначен начальником ночной стражи.

Он остановился на пороге и ждал.

Феодосий, заметив его, спросил:

— Ты принес какое-нибудь неожиданное известие?

— Неприятель отрезал нам отступление, божественный и вечный государь, — ответил Фабриций. — Вся галльская конница замкнула Альпы с восточной стороны.

Вожди с укором посмотрели на императора.

— Я советовал торопиться, — сказал Стилихон.

— Арбогаст передушит нас, как лисиц, захваченных в яме, — прибавил Тимазий.

— Будет то, что решил наш Господь Иисус Христос, — сказал Феодосий спокойным голосом.

И, обернувшись к Фабрицию, он спросил:

— Ты знаешь имя начальника галлов?

— Над галльской конницей начальствует Арбитр.

— Арбитр?

Феодосий задумался на минуту.

— Какой-то Арбитр два года тому назад обращался ко мне, — сказал он. — Он хотел служить под моими знаменами. У него было какое-то столкновение с Арбогастом.

Он взял со стола навощенную табличку, начертал на ней палочкой несколько слов и вручил ее Фабрицию.

— Отнеси этому Арбитру мой привет и назначение на должность графа Галлии. Его трибунам от моего имени обещай золотые цепи, а солдатам щедрую награду. Да вдохновит тебя Христос силой убеждения. Если тебе удастся привлечь Арбитра на нашу сторону, то велика будет твоя заслуга перед истинным Богом. Мир с тобой!

Фабриций помнил Арбитра со времени первой молодости. Он служил вместе с ним в дворцовой страже, а потом в качестве трибуна в том же самом легионе. Он также знал, почему известный всем любимец Арбогаста хотел покинуть знамена своего благодетеля. Еще в Виенне Рикомер рассказывал ему о происшествии в Тотонисе, о котором говорил сам Арбитр, жалуясь на несправедливость короля.

Фабриций без опасения шел в лагерь неприятеля. Конечно, товарищ по оружию не окажет ему дурного приема. Когда-то они с Арбитром были в хороших отношениях.

Тишина ночи и только что испытанное жестокое разочарование царили над легионами Феодосия. Солдаты не болтали у костров, не шутили с маркитантками. Когда буйволовые рога возвестили час отдыха, они тотчас улеглись спать, чтобы как можно скорее позабыть о поражении минувшего дня.

В сопровождении двух лазутчиков, которые освещали ему дорогу факелами, Фабриций быстро спускался в долину. Вечерние сигналы прозвучали уже давно, а до первой линии язычников его отделяло добрых четыре римских мили. Нужно было спешить, чтобы к полуночи вернуться в лагерь.

Он молча шел за горцами, а сердечная боль терзала его по-прежнему.

То, что Арбогаст будет биться до последнего издыхания, что он прольет целое море христианской крови, прежде чем рухнет сам, в том Фабриций не сомневался. Но он никак не мог примириться с мыслью о поражении.

И его так же, как и Феодосия, по дороге в Италию согревало пламя веры, и он так же был убежден, что Бог нарочно встревожил своих верных бунтом Арбогаста и Рима, чтобы принудить их к окончательной расправе с язычниками.

Неужели это было еще слишком рано?

Фабриций не метался и не богохульствовал, как Феодосий.

Унизительное публичное покаяние, которому он подвергся, тяжелая служба в госпиталях, долгое время, проведенное в лесной тишине в обществе благочестивого пустынника, среди умерщвления плоти и духовных размышлений, больше, чем ненависть к язычникам, приблизили его к сущности учения Христова.

Медиоланский епископ хорошо знал человеческую натуру, когда решил сломить гордость молодого воеводы с помощью чрезвычайных мер. Только страдания облагораживают силу.

Выйдя из суровых рук Амвросия, Фабриций уже иными глазами смотрел на свет и на людей. Что прежде ему представлялось правдой и добродетелью, то теперь оказалось ложью и преступлением, что прежде возмущало его, то теперь пробуждало сочувствие и снисходительность.

Ревностный христианин с изумлением понял, что заповеди Христова учения лишь в малой степени коснулись своих последователей. Новая вера не отняла у человека его страстей, не искоренила гордости, зависти, себялюбия, не сравняла сильного со слабым, убогого с богатым, как повелевал Христос.

Вокруг себя Фабриций видел людскую злобу, бушующую с таким бешенством, как будто бы на земле ничего не изменилось. Человек заботился о земных благах, лгал, крал, обманывал, для удовлетворения своих похотей допускал злодейства, ненавидел ближнего — оставался таким же алчным, жестоким, беспощадным. Истинных христиан было так мало, что они тонули в толпе хищных зверей, пожирающих друг друга.

Чем больше Фабриций углублялся в священные книги и сравнивал их требования с деяниями, на которые наталкивался на каждом шагу, тем более противны становились ему все окружающие. Разногласие между верой и жизнью уничтожало его христианскую ревность. Да ведь и сам он также не исполнял требований Бога, хотя ему казалось, что он является Его избранным, Его детищем.

И только теперь ему стали понятны жалобы Сириция, укоры графа Валенса и наставления Амвросия. Он не был христианином, как не были христианами ни один из его товарищей, он не любил Христа и ничего не сделал, чтобы удостоиться живота вечного. Он любил только самого себя, свои страсти.

Одновременно с осознанием своей вины в — нем росла снисходительность к чужим заблуждениям и уважение к человеческому достоинству вообще. Он, как и прежде, жаждал победы Креста и верил, что только учение Христа открывает врата в Царство Небесное, только оно одно истинно, божественно, бессмертно, но он не закрывал глаза и на достоинства язычников. Для него, просветленного истиной и справедливостью, последние римляне представлялись совершенно другими, чем прежде, когда он смотрел на них сквозь сеть ненависти. Обреченные на гибель представители великого народа жертвовали для своих традиций всем — имуществом, почестями этого мира, даже жизнью. Какая жалость, что истинному Богу не служат такие герои, как Флавиан, Симмах, Фауста Авзония…

Фауста Авзония?

Фабриций постоянно носил в сердце ее образ, но теперь это был уже другой образ, более чистый, более светлый. То, что раздражало надменного солдата, перед тем преклонялся христианин, очищенный страданиями и размышлениями. Сопротивление весталки, отказывающейся от высшего счастья женщины ради долга, окружало Фаусту ореолом святости.

Фабриций теперь знал, почему весталка отталкивала его любовь, и любил ее за это еще сильнее, ибо к его чувству присоединялось уважение к ее воле, поборовшей все искушения.

Память о Фаусте сопутствовала ему по дороге в Италию. С надеждой на победу его неостывшая любовь соединяла надежду на обладание любимой женщиной. В Константинополе всем было известно, что Феодосий решил во что бы то ни стало закрыть все храмы язычников. Если бы Гайнас сегодня разбил Арбогаста, то завтра в Рим уже мчались бы курьеры с приказами императора. А эти приказы обратили бы в ничто все обеты, уничтожили бы все законы прошлого. Фауста, освобожденная от присяги, может быть, откликнулась бы на его любовь.

Фабриций, идя следом за горцами, вспоминал, как он прощался с Фаустой. В ее голосе тогда не было сурового гнева. В нем скорее слышалась сдерживаемая скорбь о чем-то желанном, но, увы, неосуществимом.

— Твоя знаменитость и дальше пойдет пешком? — спросил один из лазутчиков. — Мы уже спустились вниз.

В долине царила совершенная темнота.

Фабриций приложил руку к губам и крикнул:

— Саул!

— Это ты, воевода? — отвечал кто-то по-готски.

Через минуту возле Фабриция выросла высокая фигура с турьими рогами на голове.

— Все в порядке? — спросил Фабриций сотника.

— Неприятель до сих пор не придвинулся ближе.

— Дай мне своего коня.

Вдали мигала длинная цепь красных точек — к этим-то огонькам и направился Фабриций. Когда он приблизился к ним, его остановил грозный окрик:

— Кто там?

— Воевода Винфрид Фабриций пришел со словом мира и дружбы к воеводе Арбитру! — отвечал Фабриций.

Из мрака показались два всадника. Один из них поднял фонарь и внимательно осмотрел Фабриция.

— Проводи! — коротко сказал он своему товарищу.

* * *

Галлы, закутавшись в плащи, кучей лежали на голой земле и спали крепким — сном солдат, утомленных напряженным днем. Посреди лагеря, перед не догоревшим еще костром, сидел Арбитр в полном вооружении на опрокинутом ведре. Он оперся головой на руки и дремал.

Его пробудил шум шагов.

— Что там такое? — проворчал он, протирая глаза. — Винфрид? — Он узнал воеводу. — Откуда ты и по какому делу?

— Друзья обыкновенно навещают друзей, — ответил Фабриций.

Арбитр многозначительно улыбнулся.

— Ты выбрал хорошую минуту и хорошее место для свидания, — сказал он. — Отойди в сторону! — крикнул он солдату, который привел нежданного гостя.

Оставшись вдвоем с Фабрицием, он спросил тихим голосом:

— С чем пришел ты? Времени у меня мало. Я знаю, что ты служишь у Феодосия, и видел тебя сегодня на поле битвы.

Фабриций наклонился к нему..

— Я пришел спросить, вознаградил ли тебя Арбогаст за нанесенную обиду?

Фабриций не докончил. Арбитр посмотрел на него с таким бешенством, что он приложил руку к мечу.

Воевода Галлии молчал несколько минут, закусив нижнюю губу, потом сказал:

— Тебя прислал Феодосий? Чего он хочет от меня?

Вместо ответа Фабриций подал ему навощенную дощечку.

Арбитр долго читал письмо императора. Его лоб нахмурился, рука теребила бороду.

— Это все?

— Твоих трибунов Феодосий украсит золотыми цепями, а солдат осыплет деньгами. Ты знаешь, что император сумеет быть щедрым.

Старые товарищи по оружию опять замолчали. Арбитр неподвижно уставился глазами в кровавый блеск огня.

— Что мне отвечать Феодосию? — шепотом спросил Фабриций.

Арбитр осторожно осмотрелся кругом.

— Я не знаю — это зависит не от одного меня. До завтра осталось много времени. А теперь возвращайся к своим — нас может кто-нибудь подслушать. До свидания по ту сторону гор.

Он хлопнул в ладоши.

— Проводить воеводу до последней стражи! — приказал он солдату.

Еще утренняя мгла висела над долиной, а оба войска уже готовились к новой битве.

Над восточным хребтом Альп стояло огромное красное солнце, окруженное золотистым ореолом.

— День будет ветреный, — говорил Арбогаст своим окружающим.

— Ветер охладит воздух, — отозвался старый граф Баут. — Вчера было уж очень жарко. Солдаты изнемогли под конец работы.

Туман редел и медленно падал вниз, образуя крупные капли на траве и листьях деревьев. Горы курились, точно в глубине лесов горели скрытые огни. Из-за Альп выползали черные тучи, которые быстро охватывали восточную часть неба.

— Дело идет к буре. Надо спешить, — сказал Арбогаст.

— К полудню все будет готово, — отвечал Баут. — Готского сброда остается немного, а об остальных не стоит и думать.

— Чтобы только Арбитр появился в решительную минуту.

— Он не опоздает, не упустит времени. А хоть бы он и опоздал, мы обойдемся и без него. Не хмурься, король. Бог войны с горя поступил на службу к старой, беззубой бабе, если эти быки прогонят нас за горы. Еще ни один враг не видал тыла франков.

Мгла опадала, бледное солнце точно ощупью пробивалось сквозь тучи, — заполонившие всю долину.

— Ты видишь его? — спросил Арбогаст.

Баут с минуту смотрел по направлению руки короля, вытянутой к правому крылу христианского войска.

— Вижу. Страшно ему одному в долине. Он хороший солдат, только не с нами ему вступать в состязание.

Вдали, на сером фоне готской пехоты, ярким пятном светился золотой всадник, окруженный многочисленной свитой. Он ехал вдоль фронта, останавливался, что-то говорил, и ему отвечали криками.

Арбогаст презрительно засмеялся.

— Эти римляне все только болтают. Болтай себе, Феодосий, а я буду бить. Посмотрим, кто кого переговорит.

В это время с противоположной стороны заиграли буйволовые рога.

— Смирно! — приказал Арбогаст.

— Смирно! — прозвонили рожки и трубы.

— Смирно! — подхватили горы, леса и эхо.

Гайнас уже приближался со своими готами.

Повторилось вчерашнее зрелище.

Готы с удвоенной яростью бросались на франков, франки с удвоенным хладнокровием отражали готов. Два раза Гайнас возвращался на поле битвы, и два раза Арбогаст оттеснял его оттуда.

Баллисты франков, как буря, расстраивали ряды готов, удары их мечей напоминали удары молнии. Лучник попадал в цель без промаха, где останавливался мечник, там в живой стене образовывался пролом.

Гайнас сам взял, знамя, его воеводы сражались и гибли вместе с рядовыми, сотники сзади били палками убегавших с битвы.

Ничто не помогало…

Арбогаст подвигался все вперед, а его свободные франки и аллеманы заходили с правого и левого флангов, чтобы выжать остаток жизни из окровавленного тела христианского войска.

В середине долины он остановился. Пусть утомленные солдаты отдохнут, пусть соберут силы для последнего натиска. Надменный враг уже не ускользнет из страшных объятий — у подножия гор стоят галлы Арбитра.

Бдительный воевода не опоздал. Он явился в самую пору.

Феодосий видел, что Арбогаст окружил его со всех сторон, и никакая человеческая сила не освободит его из этой — западни. Он погибнет со всем войском, а с ним вместе рухнет в прах и Крест, чтобы никогда не подняться.

Он протянул руки к небу и воскликнул страдальческим голосом:

— О Христос, Христос, Христос!..

С ним вместе молилось и все войско:

— Смилуйся над нами!

Все готы, иберийцы, сарацины — вся паства Христа слилась в одну молитву, и отголосок этой молитвы донесся туда, где старый король с презрительной улыбкой прислушивался к молитве враждебного войска.

— Ты меня хотел побить, ты? — шептал Арбогаст, следя за движениями Арбитра. — Лучше было бы тебе сидеть в Константинополе, в твоем раззолоченном дворце, среди тысячи евнухов и наслаждаться отдыхом после трудовой жизни, полной славы, нежели становиться на моей дороге. Мне жаль тебя, ты всегда был храбрым солдатом и справедливым вождем, но помочь тебе я не могу. Ты понапрасну погибнешь вместе с своим галилейским демоном.

Он поднял руку, чтобы дать знак к последнему натиску, но вдруг наклонился вперед и напряг зрение.

Галлы Арбитра, вместо того чтобы ждать начала боя, шли прямо к левому флангу неприятельского войска, где стоял Феодосий.

— Что делает этот, глупец? — вскричал Арбогаст.

Он заметил во главе галлов Арбитра, а над ним — белый флаг, привязанный к древку знамени.

— Изменник! — крикнул он.

Арбитр, приблизившись к христианам, соскочил с коня и пал к ногам императора.

— Не поможет тебе измена этого бездельника, — говорил Арбогаст. — К работе! Повергнуть мне под ноги этот сброд! За измену этого неблагодарного пса я никого не пощажу сегодня.

Но в эту минуту произошло что-то необычайное.

Леса на горах наклонились, вода в реке закипела, как раз перед франками поднялись тучи пыли, в воздухе раздался страшный треск, как будто Альпы разрушились в прах. С востока на крыльях вихря мчалась буря со свистом, ревом и адским шумом.

— Смирно, смирно! — предостерегали рожки Арбогаста.

Но их никто не слышал.

Ветер подхватывал слабые голоса, смешивал их, разносил во все стороны.

— Вперед, вперед! — звали трубы.

Но их никто не слушал.

Ветер вырывал из рук солдата щит, сдергивал с головы шлем, сыпал в глаза песком, бил по лицу обломками сучьев.

— Сомкнись, сомкнись! — кричали сотники.

Но напрасно они старались восстановить порядок. Ряды солдат колебались, гнулись, как лес на горах, волновались, как вода в реке. Перепуганные лошади понесли всадников, люди падали и хватались за землю.

Над пехотой Арбогаста пронесся крик тревоги.

— С нами сражаются галилейские демоны! — в отчаянии жаловались язычники.

А с противоположной стороны наступали христиане. Ветер нес их стрелы и камни прямо на франков. Язычники гибли, не видя перед собой врага, беззащитные, преследуемые силой, превышающей человеческую [Такой же вихрь способствовал победе Мария в кровавой битве с кимврами и тевтонами].

Перед этой силой побледнели даже самые храбрые, самые опытные воины забыли о дисциплине. Инстинкт самосохранения превозмог гордость храбрых солдат.

Франки бежали толпами, беспорядочно, преследуемые конницей Феодосия.

— Не ты меня победил, Феодосий, не ты, — говорил самому себе Арбогаст.

Он сидел на стволе срубленного дерева, глядя в звездное небо.

У его ног шумел ручей, опадающий белой пеной в долину, вокруг него высились Альпы, тихие, задумчивые, осыпанные серебристой пылью.

С поля поражения свита увела его насильно. Когда он пробился в первые ряды, чтобы, удержать перепуганных солдат, старый Баут крикнул:

— Феодосий не будет любоваться видом окровавленной головы нашего короля!

Франконские вожди окружили своего короля и принудили его к отступлению.

Целую ночь и целый день Арбогаст скитался по горам, преследуемый отголосками погони.

Его сопровождала только незначительная кучка графов и воевод, еще вчера таких могущественных, уверенных в своей силе, а сегодня таких ничтожных, не знающих, что с ними будет завтра. Грязь и пыль покрывали их золоченые доспехи, тяжелая печаль заставила опустить их гордые головы.

* * *

К вечеру другого дня отголоски погони смолкли. Буря прошла, радость победителей была насыщена.

Усталый старец мог наконец отдохнуть и собраться с мыслями.

Но не успокоительны были мысли, которые сталкивались в голове могущественного короля, внезапно низвергнутого с высот почести, — власти и славы.

Еще несколько дней тому назад Арбогаст царил над многочисленным народом и обширной страной. Только от одного него зависело возложить на себя корону римского императора и сделать свою волю обязательной для всего цивилизованного света.

Он был так уверен в победе, что в первые минуты потерял даже сознание. Его войско, его старое, испытанное войско бежало, а он, до сих пор непобедимый никем, скитался по дебрям, прятался в лесах и обходил села и города с осторожностью шпиона.

Как все это случилось? Ведь он сделал все, что должен был сделать человек храбрый и предусмотрительный, когда он собирается к решительной битве с могучим противником. Он не забывал даже о малейших мелочах, в которых солдат может нуждаться на войне.

И его франки сделали все, что могли. Их не сломил натиск готов, их не испугали массы неприятеля. Три раза они овладевали полем битвы с хладнокровием и выправкой опытных мастеров, умирали без жалоб, падали без проклятий.

И все-таки!..

Арбогаст стиснул кулаки.

— Не ты меня победил, Феодосий, не ты! — повторял он с упрямством осужденного, уверенного в своей невиновности.

Если бы не эта проклятая буря, Римская Империя лежала бы сегодня у его ног и умоляла бы о снисхождении. Эта буря победила его, разрушила сверкающее здание его славы, не запятнанное ни единым поражением.

Он бросил на небо взгляд, полный ненависти.

— Теперь ты, подлый предатель, молчишь и усмехаешься улыбкой размечтавшейся девы, теперь ты глядишь на землю с такой благостью, как будто никогда не видел отчаяния человека, а вчера?..

Арбогаст заскрежетал зубами.

Всю свою жизнь он повелевал, побеждал, удалял со своей дороги все, что ему мешало, и считался только с самим собой. Никогда не покидавшее его счастье не научило его покорности, не смягчило гордости владыки, рожденного на троне.

Феодосий мог сложить свое горе к стопам Бога смирения и утешиться учением веры, которая слабых любит больше, чем сильных, но для смертельно пораженной гордости язычника не было такого прибежища. Его боги, дикие, беспощадные, как их поклонники, были благосклонны только к победителям.

Тихая лунная ночь, вместо того чтобы успокоить раздраженное сердце Арбогаста, пробуждала в нем гнев, тем более яростный, что он был бессилен.

Старый король осматривался вокруг взором хищного зверя, попавшегося в западню.

Небо было такое синее, месяц плыл так легко среди серебристых облаков, ручей и лес шумели так сладко, Такое дивное, таинственное спокойствие охватывало природу, что все навевало на человека добрые чувства, склоняло к мягкому шепоту любви и всепрощения.

Но в сердце Арбогаста немолчно шипела змея смертельно оскорбленной гордости.

— Он проиграл битву? И кому? Этой готской сволочи, зашитой в шкуры, этим трусам фракийцам, сирийцам и грекам, что всегда показывали тыл?.. Нет не от них бежало его войско… Кто-то иной, более сильный, чем он и Феодосий, надсмеялся над его человеческой прозорливостью и попрал его славу. Кто же этот мощный?..

Арбогаст не покорялся, не просил пощады. Язычник и варвар проклинал ту силу, которая пришла его противникам на помощь в самую решительную минуту.

— Я не знаю, кто ты, завистливый демон, но ненавижу тебя! — шептал он.

Вдали, за елями, раздался троекратный крик совы.

Арбогаст прислушался.

Несколько темных фигур отделилось от деревьев и приблизились к нему.

— Это знак Мельтобальда и Сунны, — сказал граф Баут. — Сейчас они появятся на горе.

Арбогаст послал двух молодых воевод в долину, чтобы они достали ‘языка’ — у него не было никаких известий о дальнейшем ходе битвы.

Когда лазутчики появились, он сказал:

— Говорите все без опасения. Я знаю, что победители не щадят. Что сталось с моим войском?

— Наша пехота, — отвечал воевода Сунна сдавленным голосом, очнувшись от первого страха, — силилась дать отпор. Разбитая на кучки, она пала под мечами многочисленного неприятеля. Почти все наши мечники пируют теперь в Валгалле с душами предков. Свободные франки и аллеманы выбрались благополучно. Легионы западных префектур убили Евгения и перешли на сторону Феодосия.

Арбогаст поник головой на грудь.

Известия, принесенные воеводами, отнимали у него последние надежды. ‘Может быть, испуганное войско соединилось и пришло в порядок по другую сторону западного хребта гор, — обнадеживал он себя. — Может быть, Феодосий не осмелился преследовать его франков’.

Он был решительно разбит и лишен всего, что связывало его с жизнью: славы, власти, своего войска.

— А Феодосий? — спросил он, не поднимай головы.

— Феодосий направился в Медиолан и прежде всего выслал Фабриция в Рим с приказом закрыть храмы народных богов. Прежде чем оставить поле битвы, он обнародовал полное прощение всем князьям, графам, воеводам и сенаторам, которые принимали участие в войне. Мы можем возвращаться домой, король. Никто нас не задержит по дороге.

— Прощение, говоришь ты? — сказал Арбогаст голосом, в котором кипел сдержанный гнев. — Феодосий прощает меня, своего победителя? Он к поражению хочет прибавить еще унижение? Как же ты глуп! Никто на всем свете не имеет права миловать Арбогаста. Только он один может мерить себя той меркой, какой ему будет угодно.

И, прежде чем Баут успел помешать, он вонзил себе меч в левый бок.

— Король! Отец наш! — воскликнули франки, упав на колени перед Арбогастом.

Он зажал рукой рану и сказал:

— Я уже стар… мстить не могу… У меня не хватило бы времени… Сделайте это за меня вы, когда настанет удобная минута… Задушите этого римского вампира, который сосет нашу кровь, хотя…

Голос его угасал, слова прерывались.

— Хотя… хотя…

Он схватился за грудь.

— Я давно… уже… бессильный старик…

Он приподнялся, вторично ударил мечом в грудь и рухнул лицом на землю.

Месяц освещал молчаливую кучку людей, погруженных в глубокое горе. Только кони тихо и жалобно ржали, теснясь друг к другу, точно понимали, что свершилось что-то необычайное.

XIV

В атриуме Весты царила гробовая тишина. Прислуга разбежалась по городу, весталки, замкнувшись в кельях, проводили долгие часы в немом отчаянии..

Тысячу сто сорок лет под золотым куполом храма теплилось пламя народного огня. Почти тридцать поколений оно озаряло своим чистым светом, уважаемое даже самыми жестокими и дикими тиранами, которые попирали все божеские права, даже в варварах оно пробуждало суеверные опасения, а теперь оно должно было угаснуть навсегда, капе гаснет людское око, к которому прикоснулось крыло смерти.

Вчера в Рим прибыл Винфрид Фабриций, который во главе фракийских легионов принес приказ Феодосия.

Все храмы народных богов должны будут закрыться, жертвоприношения прекратятся, в куриях и публичных заведениях замолкнут языческие молитвословия навсегда. Кто не хочет отступить от традиции предков, тот может воздавать им поклонение только в стенах своего дома.

Религией государства, признанной императором, раздававшей милости трона, на всем пространстве Римской Империи будет христианство.

Так решил Феодосий.

Сегодня утром Фабриций явился в курию Гостилия и объявил собравшимся сенаторам волю ‘божественного и вечного государя’. Сенаторы христиане приняли радостное известие продолжительными рукоплесканиями, а язычники унылым молчанием бессилия.

Они сделали все, что им повелевала любовь к Риму, вооружили Италию, приобрели помощь Арбогаста.

Надежды их обманули, расчеты оказались ошибочными, боги бессильными. Галилейский демон победил Юпитера, будущее задушило прошедшее.

В Италии они не нашли бы уже рук для дальнейшего сопротивления. Бежавшие охотники разнесли по стране панику, а поражение и смерть Арбогаста отняли отвагу у самых стойких римлян.

Во второй раз им уже не собрать такого многочисленного и храброго войска. Арбогаста не заменит ни один из его графов и воевод, ибо ни один из них не обладает дарованиями знаменитого короля.

Они были побеждены окончательно, повалены на землю, как смертельно раненный гладиатор.

Римские патриоты молча вышли из курии, молча прощались, пожимая друг другу руки. В главах стариков виднелись слезы, губы, молодых болезненно вздрагивали. Спустя несколько часов по улицам Рима потянулись кареты, рыдваны, носилки. Языческие сенаторы покидали город, чтобы не видеть торжества галилеян. Симмах уезжал в свои сицилийские имения, Клавдиан — в Африку, Руффий — в Галлию.

Только весталки, прикованные своими обетами к алтарю, не могли избавиться от ужасной минуты.

Им было объявлено, что наместник императора сегодня же погасит священный огонь и возвратит им свободу. Пораженные такой неслыханной угрозой, они в тревоге ожидали представителя светской власти.

* * *

Посредине храма, на золотом кресле, сидела Фауста Авзония, исполняя свою жреческую обязанность. На алтаре тлел слабый огонек, поддерживаемый лавровыми ветками, которые Фауста время от времени бросала на раскаленные угли.

У ее ног, на скамейке, сидела Порция Юлия, положив руки к ней на колени.

— Мы навсегда покидаем этот несчастный город, — говорила сестра Юлия. — Боги отдали его на съедение галилеянам. Мы едем далеко, за границы Империи, в Квадию, где Констанций купил землю. Бедный, он не предчувствовал, что эта пустыня, когда-нибудь будет казаться ему раем. Там нас не будет преследовать рука Феодосия, там нашего спокойствия не нарушат галилейские жрецы. В лесной тиши мы беспрепятственно будем поклоняться нашим пенатам и оплакивать несчастье отчизны.

Порция скрыла лицо в складках платья Фаусты.

— Кто бы это ожидал… — рыдала она.

— А Гименей пойдет с тобой в чужие края? — спросила Фауста, ласково проводя рукой по волосам Порции.

— Да, госпожа, — ответила Порция. — Констанций заслужил мою любовь своим терпением и мужеством. Правда, он не погиб смертью героя, как Флавиан, но только потому, что неприятельская стрела лишила его чувства в ту минуту, когда он хотел броситься за префектом в толпу варваров. Его подняли лучники Арбогаста и передали в руки врачей. За одну руку, которой он пожертвовал Риму, я ему отдаю обе мои. На чужой земле мы устроим себе новую родину, убежище для всех, кого галилеяне изгонят из Италии. Кай берет с собой статуи Юпитера, Юноны, Марса и Весты, с ним идет множество клиентов, которые остались верны народным богам. Поедем с нами, святейшая! Может быть, Юпитер когда-нибудь сжалится над своим народом и дозволит нам вернуться в священную столицу Клавдиев, Юлиев и Антонинов.

Фауста указала рукой на огонь.

— Пока этот огонь пылает на алтаре Весты, до тех пор я его раба, — ответила она.

— А когда его погасят наши враги? — вполголоса спросила Порция.

Фауста ответила не сразу. Нахмурив брови, она с минуту смотрела на статую Весты. Наконец ее лицо приняло выражение решимости.

— Они его не погасят, — сказала она твердым голосом. — Огонь Весты погасит только сама Веста. Ни одна рука не дотронется до самой дорогой святыни нашего народа. Пусть они придут!

— Винфрид Фабриций сегодня же должен исполнить повеление Феодосия.

Лицо Фаусты залил горячий румянец. Она наклонила голову, а когда подняла ее, то была бледна, как мраморная статуя самой богини.

— Пусть придут! — шептала она дрожащими губами.

Она обняла Порцию, привлекла ее к себе и сказала нежно и ласково:

— Пусть любовь Констанция устелет твой жизненный путь благоуханными цветами.

В это время в залу вбежала весталка.

— Галилеяне идут! — крикнула она.

Порция вскочила со скамейки и торопливо заговорила:

— Поедем с нами, святейшая! Возьми с собой огонь Весты, чтобы святое пламя разгоняло мрак нашего изгнания. Если ты, ясный и чистый отблеск нашего великого прошлого, будешь с нами, мы легче перенесем отчаяние побежденных. Мы будем ждать тебя неделю, две, сколько прикажешь. Мы не оставим тебя одну на могиле отчизны. Пожалей себя!

Но Фауста ответила:

— Не ждите меня… Оставьте меня моему предназначению, которого не избежит ни один человек, потому что носит его в самом себе. Возвращайся домой, Порция, и скажи Констанцию, что Фауста Авзония просит его, чтобы он любил тебя сильно, сильно. Иди, иди…

— Мы будем тебя ждать, я приду завтра.

Когда Порция ушла, Фауста обратилась к весталке, которая принесла известие о приходе галилеян, и сказала:

— Окружите Пульхерию Плациду всевозможными попечениями в эту тяжелую минуту. Пусть угасающие глаза верховной жрицы не смотрят на насилия галилеян. Священный огонь я буду стеречь сама.

Она завернулась в пурпуровый плащ, прислонилась головой к спинке кресла и устремила свой взгляд на священный Палладиум.

И для нее, как для Флавиана и Арбогаста, кончилось все, что привязывало ее к жизни. Старый Рим, владыка и законодатель мира, перестал существовать и лежал во прахе у ног галилеян.

Чужие люди придут и завладеют плодами тысячелетней работы. Новые боги, новые обычаи и привычки, понятия и цели расцветут на развалинах старого порядка. Те, кто был слугами, теперь будут господами, а те, кто с незапамятных времен шел во главе человечества, неизвестные, забытые, рассеются по свету.

Нить, соединявшая Фаусту с землей, порвалась.

С той минуты, когда весталка силой воли подавила в себе девичьи мечты, огонь ее жизни поддерживала только любовь к прошлому Рима. Это был единственный светоч, озаряющий ее одинокую долю.

Единственный ли?

Фауста прижала руку к сердцу..

— Успокойся… перестань… Скоро ты замолкнешь навсегда… И не будешь больше искушать меня обещаниями скоропреходящего счастья, — говорила она своему сердцу. — Все, чего жаждет тело, все проходит, все становится ничтожным при взгляде старости, вечно живут только творения души. Не из души появилась любовь женщины к мужчине.

По коридору, прилегавшему к храму, раздались чьи-то быстрые шаги.

Фауста вздрогнула, еще плотнее закуталась в плащ и наклонила голову.

Она знала эту поступь. Эти шаги не раз нарушали ее спокойствие.

Сердце ее билось так сильно, что она слышала каждый его удар. Она еще сильнее прижала руку к груди.

— Успокойся, подлое, преступное, это враг Рима, это галилеянин!

Она нахмурила брови и закрыла глаза. Вся кровь отлила от ее лица.

Гробовая тишина охватила храм. Было слышно только тяжелое дыхание Фаусты.

Шаги смолкли на пороге. Кто-то вошел в обитель Весты. Хотя весталка не обернулась в сторону дверей, но как-то невольно догадалась, что перед ней стоит Фабриций. Она чувствовала на себе его взгляд и удерживала дыхание.

Несколько минут продолжалась тишина, потом ее нарушил звучный мужской голос:

— Я искал тебя не затем, чтобы издеваться над твоим горем, Фауста, — начал Фабриций. — Мое сердце уже не ищет страданий ближнего. Оно разделяет всякое горе, как повелевает мой Бог Иисус Христос. Не бесстрастный солдат, которому чуждо сожаление, стоит перед тобой, а христианин, для которого нет ни врагов, ни друзей, а есть только человек. И этот христианин просит тебя, чтобы ты оставила атриум Весты до захода солнца, потому что завтра, когда утренняя заря разгонит ночную темноту, ваш священный огонь угаснет навсегда. Щадя вас, я хочу предохранить вас от тяжелой необходимости.

— Ты знаешь, что я поклялась тридцать лет служить священному огню Весты, — ответила Фауста, не глядя на Фабриция. — Этот срок еще не прошел.

Фабриций протянул к ней руки.

— Подчинись приговору Бога, — . умолял он, — не противься силе, превышающей человеческую. Эта сила победила вас, замкнула ваши храмы и погребальным покровом покрыла ваше прошлое. Новое солнце светит ужо над миром, единственное, победоносное. Ваши боги умерли бесповоротно, ваши традиции развеялись, как туман перед рассветом. Я говорю это не затем, чтобы удовлетворить свою месть. Я хотел бы бросить к твоим ногам все цветы земли, окружить тебя благоуханием, всеми песнями полей и лесов. Мою любовь к тебе не заглушили тревожные события последних двух лет. Я люблю тебя той же горячей любовью, которая когда-то пугала тебя своей необузданностью. Теперь я буду терпеливо ждать, пока твое сердце не преклонится ко мне и не наградит за тысячу дней, проведенных без радости.

Он не склонялся к коленям Фаусты, как прежде, когда вторгнулся ночью в храм Весты, и не грозил ей позором. Он стоял на пороге, ожидая одобряющего слова. Только его голос, сначала глухой и мягкий, становился все более и более страстным.

— Ты свободна, — говорил он. — Языческие обеты теперь уже не обязательны ни для кого. Ты можешь быть счастлива счастьем женщины.

Фауста молчала. По ее лицу пробегали первые судороги, словно отблески молний, перекрещивающихся в ее душе. Легкий румянец окрасил ее щеки и снова исчез, уступив место смертельной бледности.

Наконец она поднялась с кресла и, подойдя к алтарю, оперлась на его угол.

Она до сих пор еще ни разу не взглянула на Фабриция. Его вид страшил ее. Этот человек любил ее, а она?

Весталка глубоко вздохнула.

— И ты, христианин, думал, что Фауста Авзония, — начала она своим полным, альтовым голосом, который звучал, как погребальный звон, — воспользуется несчастьем своей отчизны. Ты думал, что я потянусь презренной рукой за цветком счастья, который вырос на развалинах Рима? О наши победители! Пройдут еще века, прежде чем вы научитесь понимать и уважать душу народа, который дал миру законы, понятие о гражданском долге и любви к родине. Новое время столкнуло нас в могилу забвения, но когда это самое время отрезвеет от чада победы, когда без ненависти оглянется назад, тогда все покорно склонят головы перед творением римского гения! Ты говоришь, что наши традиции развеялись, как туман перед утренней зарей, а я скажу тебе, ревностный поборник нового порядка, что будущие поколения станут удивляться добродетели римлян, которые сумели пренебречь счастьем этого мира для всеобщего блага. Тело наше одряхлело и умирает, но дух наш не умрет никогда, никогда, потому что в минуты величия Рима он был властелином тела.

Склонив голову, она сложила руки, ее губы шевелились. Она молилась духам предков. Во всей ее фигуре было что-то царственное, по лицу разлилось такое скорбное величие, что Фабриций не осмелился нарушить ее тихой молитвы ни малейшим движением. Он стоял у дверей и с немым восторгом смотрел на Фаусту.

Она снова тяжело вздохнула, потом проговорила беззвучным голосом:

— Ты говоришь, что, когда утренняя заря разгонит ночную темноту, тогда навсегда погаснет наш священный огонь. Это будет раньше… сейчас… но не вы, христиане, совершите это ужасное дело. Огонь погасит сама богиня через свою служительницу… Погасит его кровь последней римлянки.

Она еще ниже склонилась к алтарю и приблизила грудь к огню.

Сверкнул стилет. Фауста вскрикнула, и из груди ее на горящие угли брызнула струя крови.

Фабриций подскочил и схватил Фаусту в объятия…

Теперь только она взглянула на него, и с ее губ сорвались два слова, последние слова с ее замерших уст:

— Я лю-би-ла тебя…

— О, о, о! — вырвался нечеловеческий вопль из груди Фабриция, и он рухнул вместе с трупом Фаусты на мозаичный пол храма.

Залитый кровью Фаусты, священный огонь римского народа шипел еще несколько минут, потом угли почернели, и гробовая темнота разлилась в обители Весты.

Фабриций приложил к губам край одежды Фаусты, поднялся и покинул атриум.

На дворе его приветствовали крики христиан, но он не слышал радостного шума, не ответил толпе благосклонным взглядом. Он шел быстро по улицам Рима со взором, просветленным каким-то дивным светом, шел к Делийскому холму, а когда остановился перед Латеранским дворцом, то приказал доложить о себе епископу Сирицию.

Епископ тотчас же принял наместника императора.

Фабриций снял с себя золотую цепь, наплечники, медали, пурпуровый пояс, меч, украшенный драгоценными камнями, и, сложив все знаки своего светского достоинства у ног христианского архиепископа, сказал голосом, полным слез и горя:

— Святой отец, отдай все это бедным, а меня прими в число своих служителей и научи творить мир. До сих пор я смотрел только на кровь, слышал только проклятия умирающих и стоны побежденных. Я не хочу больше смотреть на человеческую кровь, не хочу слышать проклятий и стонов несчастных… Я хочу быть избранным сыном нашего Господа Иисуса Христа.

Он обнял колени епископа и умолял:

— Не отталкивай меня от себя, святой отец.

Сириций сотворил над ним крестное знамение и произнес:

— Господь наш Иисус Христос возлюбил тебя, ибо только миротворцы нарекутся Его сынами.

Теодор Еске-ХоинскийПоследние римляне

Часть I

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

Читайте также:

Теодор Еске-Хоинский
Последние римляне