Последние листья. 1916, Розанов Василий Васильевич, Год: 1916 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 285 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Розанов В. В. Собрание сочинений. Последние листья

М.: Республика, 2000.

Последние листья. 1916

3.I. 1916

Неумная, пошлая, фанфаронская комедия.

Не очень ‘удавшаяся себе’.

Ее ‘удача’ произошла от множества очень удачных, остроумных выражений. От остроумных сопоставлений. И вообще от множества остроумных подробностей.

Но поистине лучше бы их всех не было. Они закрыли собою недостаток ‘целого’, души. Ведь в ‘Горе от ума’ нет никакой души и даже нет мысли. По существу, это глупая комедия, написанная без темы ‘другом Булгарина’ (очень характерно)…

Но она вертлява, игрива, блестит каким-то ‘заимствованным от французов’ серебром (‘Альцест и Чацкий’ А. Веселовского) и понравилась невежественным русским тех дней и последующих дней.

Через ‘удачу’ она оплоскодонила русских. Милые и глубокомысленные русские стали на 75 лет какими-то балаболками. ‘Что не удалось Булгарину — удалось мне’, — мог бы сказать плоскоголовый Грибоедов.

Милые русские: кто не ел вашу душу. Кто не съедал ее. Винить ли вас, что вы такие глупые сейчас.

Самое лицо его — лицо какого-то корректного чиновника Мин. иностр. дел — в высшей степени противно. И я не понимаю, за что его так любила его Нина.

‘Ну, это особое дело, розановское’. Разве так.

* * *

5.I. 1916

Поблядовать всем хочется…

Спорьте, порицайте, проклинайте, отрицайте: но… поблядовать хочется.

Да и в самом деле, метафизика: Гракх старший и Гракх младший родились от матери своей Корнелии, когда она, матушка, отвалившись на спину, ‘вкусно’ поблядовала со своим бесцветным и бездарным мужем. Так ‘поддала’ — что вот и выскочили два таких заядлых мальчишки, с которыми весь Сенат не мог справиться. Сенату было бы нетрудно справиться, если бы в ту минуту ей не было так ‘вкусно’, горячо и сладко. А как было ‘сладко’ — то ‘ничего не поделаешь’.

Да что толковать: детишки рождаются вообще не от ‘хорошего поведения’ наших жен: а оттого, что наши матушки, каждая, была ‘хорошей блядью’ под мужем на тот час, не как эти торговые дуры по улицам, вялые и холодные, а блядью во всем блядовском величии, так что взглянувший сказал бы:

‘Ну-ну…’

И Корнелия, и все…

И матери пророков и святых…

Но я не к тому, а обширнее. Моя мысль простирается до дерзости сказать, что целомудреннейшие и чистейшие женщины таят под наружным покровом ледяного спокойствия, формы и величия, — инстинкт к ‘абсолютной простоте’ в этом отношении, инстинкт ‘пережить минутку’, когда все дозволено, и — ‘со всеми’, с множеством, ей-ей — со слоном, с тигром, а уж с minimum — с чухонцем, корявою дрянью, с рабом, негром, слугою. ‘Чем ближе к животному — тем лучше’. О, великие ночи, священные ночи, страшные ночи. Они — есть, есть, есть. И — извечно.

И вот — сатурналии. У строжайшего в мире народа, где были все сплошь Милюковы (лидеры партий).

‘Партия-то партией. А хочется и под землю’.

И вот матроны собрались в ночи. В катакомбах. И творили то, от чего Сенат опять смутился.

Эх, Сенат: коротко твое дело. Безносое. Все — законы, leges. ‘Везут ли хлеб в Остию’ (гавань Рима, устье Тибра). А ведь кому-то хлеб надо есть, жрать. Ротишкам человеческим. А ведь ‘ротишка’-то и ‘не-ма’, если мы… собравшись в ночь, они кружились, крутились, выше подымая ноги, бедра, бесстыдно раздвигая бедра, с этим зовущим:

— Вкушай меня. Или я тебя проглочу.

Разрыв. О, хочется разодрать руками, ногтями. У матрон, ‘таких милых вчера’, сегодня отрастают когти тигриц, и они впиваются, впиваются и пьют кровь человеческую, сок человеческий, тело человеческое.

‘Священное тело’…

Как будто оно все теперь из сосков, и все рты припали к соскам и пьют, пьют…

Безумие.

Из которого рождается Разум — Человек.

Будущий коллежский асессор.

Да. Даже коллежского асессора нельзя родить, не ‘поблядовав маленько’. И весь вообще мир — из блядовсгва.

‘Священное блядовство’.

В сатурналиях было подчеркнуто и ‘обведено рамкою’: что всякий огонь на земле и всякая искра жизни происходит вот ‘из того’, что ‘мы здесь делаем под землею’.

‘Подземные боги’, ‘хтонические боги’. Ночные, страшные. Страшные и прекрасные. Страшные и необходимые.

‘Я строга. Целомудренна и прекрасна. Но одну неделю в году я хочу, чтобы меня никто не видел: и я пойду в ней по улицам и отдамся всякому, старику, гнилому, противоположному мне, мальчишке бездомному, нищему… лучше бы негру, лучше бы всего слону: и пусть он войдет в меня, огромный и чудовищный, невиданный и неслыханный, и разорвет меня, раздерет: и я с ах! ах! ах! умираю!!! умру, чтобы воскреснуть ‘в третий день по Писанию’ и вообще ‘в жизнь Вечную’, ‘где ангелы… Где боги. И я буду ангелом и богом’.

Но я отвлекся в сторону от мысли о коллективности, на которой особенно настаиваю.

‘Пусть все придут и пьют мои груди. И все придут и войдут в СОКРОВЕННАЯ меня… Под землею, где не видно. Но все, именно все. О, я хочу быть океаном и напоить всю землю’.

‘И пусть пьет мое молоко козел’.

‘И пусть топчет мои груди копытами осел’.

‘И пусть пантер совокупляется со мною’.

‘Вся’ и ‘для всех’.

(услышав рассказ кн, В-ского, мне и Бурнакину как в одном чрезвычайном собрании особа совершенно неожиданная сказала, обращаясь к мужчинам: ‘traitez nous en coquottes’ {‘относитесь к нам, как к кокоткам’ (фр.).}. И как Бурнакин, муж очень счастливый и счастливой жены, заскакал при этом, весь засветившись улыбками. И закричал: ‘Это есть, есть, — и во всех женщинах, самых чистых’)

* * *

9.I. 1916

Кого любить, тебя, его, весь свет? Но ведь тогда выйдет бл….ство! Ее, тебя, одну тебя, тебя вечно…

О, тогда было бы хорошо: нам. Одним?

Одним, solo.

О, это хорошо. Забыть весь свет — думать только о себе. Отлично…

Летит планета, кружится, в мировом холоде, и замерзают и отлетают с нее снежинки — люди, сосульки. Люди, замерзшие, обледенелые. ‘Которых Бог забыл’.

Забыл?

Если человек забыл, как будет Бог помнить? Бог ‘помнит’ через человека, — заставляя помнить человека…

Но это ‘бл….во’. Всех помнить? О, бл…тво.

Бл…ди, целомудренные, — целомудренные бл…ди, кружатся, мерзнут, оттаивают, улыбаются, умирают… Шабаш, шабаш, круги, круги, свальный грех, ‘все вповалку’.

Господи: где же правда, в замерзании или в ночной теплой вони?

(в редакции внезапно)

* * *

9.I. 1916

Дух истории и историчности вытекает из чувства благодарности, и его не может быть у лица с неблагодарным сердцем, и если где некогда не за что благодарить.

Его нет у Терсита и в Монако.

* * *

10.I. 1916

Темный и злой человек, но с ярким до непереносимости лицом, притом совершенно нового в литературе стиля.

(rsum о Некрасове)

В литературу он именно ‘пришел’, был ‘пришелец’ в ней, — как и в Петербург ‘пришел’, с палкою и узелком, где было завязано его имущество. ‘Пришел’ добывать, устроиться, разбогатеть и быть сильным.

Он, собственно, не знал, как это ‘выйдет’, и ему было совершенно все равно, как ‘выйдет’. Книжка его ‘Мечты и звуки’, — сборник жалких и льстивых стихов к лицам и событиям, показывает, до чего он мало думал быть литератором, приноровляясь ‘туда и сюда’, ‘туда или сюда’. Он мог быть и слугою, рабом или раболепным царедворцем — если бы ‘вышло’, если бы продолжалась линия и традиция людей ‘в случае’:

На куртаге случилось оступиться, —

Изволили смеяться…

Упал он больно, встал здорово.

Был высочайшей пожалован улыбкой.

Все это очень могло бы случиться, если бы Некрасов ‘пришел’ в Петербург лет на 70 ранее. Но уже недаром он назывался не Державиным, а Некрасовым. Есть что-то такое в фамилии. Магия имен…

Внутренних препон ‘на куртаге оступиться’ в нем не было никаких: и в Екатерининскую эпоху, в Елизаветинскую эпоху, а лучше всего — в эпоху Анны и Бирона он в качестве 11-го прихлебателя у ‘временщика’ мог бы на иных путях и иными способами сделать ту ‘счастливую фортуну’, какую лет 70 ‘после’ ему приходилось сделать и он сделал, естественно, уже совершенно другими способами.

Как Бертольд Шварц — черный монах, — делая алхимические опыты, ‘открыл порох’, смешав уголь, селитру и серу, так, марая разный макулатурный вздор, Некрасов написал одно стихотворение ‘в его насмешливом тоне’, — в том знаменитом впоследствии ‘некрасовском стихосложении’, в каком написаны первые и лучшие стихи его: и показал Белинскому, с которым был знаком и обдумывал разные литературные предприятия, отчасти ‘толкая вперед’ приятеля, отчасти думая им ‘воспользоваться как-нибудь’. Жадный до слова, чуткий к слову, воспитанный на Пушкине и Гофмане, на Купере и Вальтер-Скотте, словесник удивленно воскликнул:

— Какой талант. И какой топор ваш талант.

Это восклицание Белинского, сказанное в убогой квартирке в Петербурге, было историческим фактом — решительно начавшим новую эру в истории русской литературы.

Некрасов сообразил. Золото, если оно лежит в шкатулке, еще драгоценнее, чем если оно нашито на придворной ливрее. И, главное, в шкатулке может лежать его гораздо больше, чем на ливрее. Времена — иные. Не двор, а улица. И улица мне даст больше, чем двор. А главное или по крайней мере очень важное — что все это гораздо легче, расчет тут вернее, вырасту я ‘пышнее’ и ‘сам’. На куртаге ‘оступиться’ — старое. Время — перелома, время — брожения. Время, когда одно уходит, другое — приходит. Время не Фамусовых и Державиных, a Figaro-i, Figaro-l {Фигаро здесь, Фигаро там (фр.).}.

Моментально он ‘перестроил рояль’, вложив в него совершенно новую ‘клавиатуру’. ‘Топор — это хорошо. Именно топор. Отчего же? Он может быть лирой. Время аркадских пастушков прошло’.

Прошло время Пушкина, Державина, Жуковского. О Батюшкове, Веневитинове, Козлове, кн. Одоевском, Подолинском — он едва ли слыхал. Но и Пушкина, с которым со временем он начал ‘тягаться’ как властитель дум целой эпохи, — он едва ли читал когда-нибудь с каким-нибудь волнением и знал лишь настолько, чтобы написать параллель ему, вроде:

Поэтом можешь ты не быть,

Но гражданином быть обязан.

Но суть в том, что он был совершенно нов и совершенно ‘пришелец’. Пришелец ‘в литературу’ еще более, чем пришелец ‘в Петербург’. Как ему были совершенно чужды ‘дворцы’ князей и вельмож, он в них не входил и ничего там не знал, — так он был чужд и почти не читал русской литературы, и не продолжал в ней никакой традиции. Все эти ‘Светланы’, баллады, ‘Леноры’, ‘Песнь во стане русских воинов’ были чужды ему, вышедшему из разоренной, глубоко расстроенной и никогда не благоустроенной родительской семьи и бедной дворянской вотчины. Сзади — ничего. Но и впереди — ничего. Кто он? Семьянин? Звено дворянского рода (мать — полька)? Обыватель? Чиновник или вообще служитель государства? Купец? Живописец? Промышленник? Некрасов-то? Ха-ха-ха…

Да, ‘промышленник’ на особый лад, ‘на все руки’ и ‘во всех направлениях’. Но все-таки слово ‘промышленник’ в своей жесткой филологии — идет сюда.

‘Промышленник’, у которого вместо топора — перо. Перо как топор (Белинский). Ну, он этим и будет ‘промышлять’. Есть промышленность, с ‘патентами’ от правительства, и есть ‘промыслы’, уже без патентов. И есть промыслы великороссийские, а есть промыслы еще и сибирские, на чернобурую лисицу, на горностая, ну — и на заблудившегося человека.

(прервал, вздумав переделать на фельетон. См. фельетон)

* * *

11.I. 1916

Как при ‘обработке голоса’ (школа, консерватория) прибавляются ‘две ноты сверху’ и ‘две ноты снизу’, — диапазон расширяется, голос ‘вытягивается’, — так точно нельзя усомниться, что, ‘обрабатываясь’ далее и далее в законе чадородия, евреи ‘вытягивали’ линию плодоношения, ураняя начало его и упоздняя конец. И это входило в ноуменальную мысль чадородия. ‘Жезл Ааронов’, т. е. по идее и факту давно срубленная палка, давно высохшая и обделанная в ‘жезл’, т. е. столярная поделка — чудесно прорастает и выкидывает ветви. Это — упоздне- ние, осеннее ‘выкидывание цветов’ яблонями и вишнями. Символ говорит, внушает: ‘Не взирайте на засохшее чрево и иссохшие сосцы старицы, не смотрите на прекращение менструаций: ваше дело — продолжать совокупляться. И вы всегда можете ждать, что над вами совершится чудо’. Замечательно, что ‘клима[к]терический период’ продолжается иногда года два: регулы то прекращаются, то вновь повторяются, возобновляются. Можно быть уверенным, что женщина в климактерическом периоде, выйдя замуж за юношу, опять бы расцвела и у нее появились ежемесячные. Таковое же замужество с юношею могло бы, я думаю, возобновить вообще не так давно прекратившиеся регулы и даже, может быть — прекратившиеся года 172. У старцев, во всяком случае при женитьбе на юных, ‘силы восстанавливаются’. Этим объясняется неодолимое желание старицами и старцами — юных. ‘Убегаю старости и возвращаюсь в юность’. На посмертном портрете К. Маковского (в ‘Нов. Вр.’) была напечатана ‘Семейная группа’ художника: жена его, с тремя младенцами на руках и около плеч, веселая, цветущая — сидит возле художника мужа, который ласково протягивает к ней руки. У знакомого мне ученого художника (В. Влад. Суслов) дети каждогодно рождаются, и жена его говорит: ‘Во время беременности проходят у меня всякие недомогания’. Она страстно любит мужа, ревнует его (он еще ухаживает), ей 28, ему 58. Она говорит: ‘Я счастливее всех моих сестер’ (замужних). Она помещица Саратовской губернии. Вообще, к чести и благородству женщин, нужно заметить, до чего оне рады родить именно от стариков. Оне дают жизнь ‘засыхающим стволам’ и восхищены сыграть свою космологическую роль. Дай Бог, чтобы подобное разыгралось в юношах и они получили желание сосать сосцы стариц (ничуть не увядающие, — как мне случалось наблюдать). Нужно заметить, что старица, если она правильно рожала всю жизнь и была верна мужу, вообще целомудренна, — стареет одним лицом: я знал 40-летнюю, у которой груди, маленькие и полные, были как у девушки 15—17 лет (они не были очень маленькие и необыкновенно изящны) и все остальное тело было ‘как яичко’, твердое, юное. Для поцелуев и ласк оно было прелестно. Инстинкт жениться на ‘старше себя’, чаще всего лет на 17, — космологически целесообразен, и он есть. Но его надо культивировать. Оставляя примеры, возвращаюсь к основной мысли. Диапазон растягивается от культуры, от воспитания. И предпосылки ему есть. Лет 18 назад я встретил на гулянье свояченицу (сестру жены) Е. А. Е-ва: у него (Е-ва) жена была плотная, красивая, с могучею шеею, нежная и молчаливая. Увидав ее сестру, я удивился, что она ‘в том же роде’, но еще дебелее: настоящая трамбовка (трамбуют мостовую). Застенчиво шла около нее девочка, в коротком платьице, и застенчиво мне протянула руку при словах матери: ‘Моя дочь’. ‘Сколько же ей лет‘, — спросил я. ‘Одиннадцать’, — ответила ее мать. Она была не только сформировавшаяся (груди и проч.), но была крупнее, ‘обильнее’ телом обеих сестер женщин.

От Фед. Ил. Булгакова (ред. ‘Нов. Вр.’) я с удивлением выслушал, что у сестры одного писателя, мне очень неприятного, месячные появились не то на 9-м, не то даже на 8-м году: что-то невероятное. Ему не было никаких причин выдумывать.

Но ‘месячные’ — возможность ‘родов’: при культуре брака несомненно с первыми месячными уже отдавались замуж, ибо ‘кто может родить — совокупление тому безболезненно’ (аксиома), ибо ‘от чего родят’, всегда раз в 7—8 менее объема всякого рождающегося ребенка.

Но ‘культура растягивала брак’: и я думаю нормально в тех странах для замужества отнюдь не дожидались появления регул, рассчитывая основательно, что брак и совокупления поманят вперед месячные, как лопухом травы мы заставляем вытянуть вперед шею — корову. Месячные, которым ‘прийти бы на 13-м году’, появлялись на год, на два раньше этого срока, если девушка вступала в брак лет 11-ти, десяти. В Талмуде записано о случаях брака до того ранних, что стыдно цитировать, и я до сих пор думаю, что это — опечатки (5 лет, 4 и раз 3 ¹/₂ года) (у Переферковича, цитату лень искать, но хорошо помню). По Талмуду — правило: срок вступления в брак определяется появлением первых трех волос на соответственном месте. Тогда отрока или отроковицу приводили в храм, покупали жертвенного ягненка, над ним состригали эти три волоса, которые падали в волну жертвенного зверька: и приносили в жертву Богу этого ягненка. По наблюдениям в бане я знаю, что на лице отрока не появляется еще никакой растительности, выражение лица не только гладкое, но и невинного, чистейшего мальчика: между тем как орган совершенно сформирован, ‘здесь’ он — совершенно взрослый мужчина, хоть бы 30-ти лет, и волос не ‘три‘, а — подушка (‘хоть набивать подушку’). Присматриваясь к этому — просто поражаешься. Зачем же это космологически? Зачем Космосу — столь раннее? Да, очевидно, in nature rerum {В природе вещей (лат.).} предустановлено и предуказано, во-первых, чистейшая невинность, в коей брак должен заключаться. И (моя гипотеза) — что касается отроков, они должны быть утешением старости стариц. Ну, или близящихся к старости, лет 42, 46, 48. Тогда старость для них отодвинется, и они станут ‘старицами’ не в 52 года, а в 62 года. ‘Сара’ здесь уже выглядывает в окошечко и смеется: ‘Господи… вот Розанов и меня не забыл, когда нами пренебрегает весь мир’.

* * *

11.I. 1916

Для того чтобы любить отечество — нужно что-нибудь для него сделать.

Но эти господа — от декабристов до социалистишек — старались только в чем-нибудь повредить России.

И естественно ее ненавидеть.

(‘как разрешается проблема’)

* * *

12.I. 1916

Господи, я ничего так не хочу, как Тебя. Но я Тебя не знаю.

(глубокая ночь)

* * *

14.I. 1916

Не возраст и не мой порок, но что-то глубоко истинное шепчет мне, что ‘разврат есть сущность мира’… В сущности, так думают и монахи, отвергая брак, или (что одно и то же) поставив девство, ‘нетронутость’, выше брака. Они как бы говорят, т. е. говорят все святые церкви: ‘Знаем мы вас…’ ‘Кружевца, тюльчих, бледность мадонны у невесты — но не в этом дело…’ ‘Радость родителей об устроении дочери, ‘пристроилась’ и проч., но — тоже не в этом дело…’

Действительно, не в ‘этом’. Никто не признается, все отрицаются, но втайне безусловно каждый, кроме одних маленьких детей, знает, что не в этом ‘дело’…

Дело в 1 ¹/₂—2—3-х минутах, когда ‘небеса ржут, вселенная угощает молоком, любовники стонут, задыхаются, ничего не помнят, не помнят родителей, не нужно им будущих родов: и наступило великое СЕЙЧАС, только СЕЙЧАС, одно СЕЙЧАС, которое поглотило весь мир и проглотило их самих’…

Муж проглотил жену, проглотившую мужа.

И вот опамятовались. ‘Мы живы?’ — Да: и жив третий — ребенок ваш. Но о нем они не думали, никто не думал. Бабушка и дед его — не думали. Подумал один Бог.

Точнее — как-то и почему-то ‘дал младенца — в вечную жизнь’ (с потомством уже самого младенца).

Но до последней степени очевидно, что младенец собственно не играет в эти 1 ¹/₂ минуты никакой роли. Он забыт. До бешенства, до искоренения. Собственно, если бы в эти 1 ¹/₂ минуты ‘родители’ помнили, что они ‘зарождают младенца’ — то он ни в каком случае бы не родился по убожеству этих 1 ¹/₂ минут, их хладности и притом проклятой хладности. По изуродованносги этих 1 ¹/₂ минут. Он родился бы хромым, в насмешку, идиотом. В нем не было бы никакой жизни, и он был бы воистину скорбью мира, посмешищем в миру, тяготился бы собою и всех бы отягощал. Он был бы нищий, самоубийца или преступник, потому что самое его зачатие было бы преступным.

Нет.

Суть в забвении. И сказано — ‘небеса ржут’ — и больше ничего.

Аскеты правы: не в зефирах дело, а ‘вот когда заржут все… все… оба… и им покажется, что ржет весь мир’.

Что же такое, в чем дело? Что в сей минуте, которую никто не описал и изъяснить которую кажется невозможно?

Как известно, она беспамятна. Dernier moment {Последний миг (фр.).} — беспамятен. Его не помнят сами участники, сами совершители.

Но около? В приближениях? ‘Если нельзя постигнуть зерно, рассмотрим почву, в которой оно лежит’.

Эта почва — минуты ‘перед’. Суть их — в снятии ‘стыда’, того ‘стыда’, о котором и смысле коего столько всемирных споров.

Минуты ‘перед’ — величайшего бесстыдства. Все, что всегда таилось и всеми утаивается, — обнажается, открывается. И… смотрите внимательнее — это, именно это, только это и исключительно это — обращает к себе, вызывает собою, родит из себя такие ласкания, какие совершенно немыслимы ни в отношении чего в мире, не даются родителям, не даются детям, не даются друзьям, не даются царю, герою, победителю, композитору, Рафаэлю, Бетховену. Удивительнее всего, что подводится это к мраку ночи, когда ничего не видно, лица не видно, когда нет ‘милой жены’ и ‘почитаемого мужа’, а в тени и мраке и распознается только это, и для распознания ‘это’ располагает устроенными космологически признаками. ‘Есть цветы, которые благоухают только ночью’ — вот подчеркнутость смысла пахучести одних половых органов в мире, или их — преимущественно: т. ч. пахучесть ствола дерева или всего тела у животных — явно имеет корнем себе (‘откуда все растет’) пахучесть собственно половой сферы. И вот еще знак: когда эти ‘минуты’ по исключению бывают днем — любовники закрывают глаза.

Инстинктивно, неодолимо.

‘Глаз не нужно, смотреть нельзя’.

Потому что это далеко. Смотрим издали?

Что же это значит? Значит, что космологически запрещено удаление, как бы кто-то велительно прошептал: ‘сближайтесь’.

Сближайтесь через обоняние? Сближайтесь через вдыхание?

Что же может сделать бедный человек, когда аромы гремят. Он (они) сближаются.

Вдыхают, обоняют.

‘Вдыхание’ тем замечательно, что оно не матерьяльно и не нематериально. Вдыхается именно материя, но не втягивается носом никакой предмет, вещь. Вдыхается материя нематерьяльная, невесомая (потому что ведь запах не весит) и входит во вдыхающего, ложась прямо на мозг его, ‘о котором никто ничего не знает’ (т. е. в сути), — кроме одного, впрочем, что в мозгу родятся желания, образы… Посему если ‘желание’ есть, а нет около желаемого существа — нос уже ‘что-то вдыхает’, ищет ‘вдохнуть’ и заставляет (в ночи по запаху) искать ‘подобного себе’. Так происходят сближения и животных ночью. ‘Ночью цветы особенно благоухают’, и можно думать, что на ночь падает обострение самой способности обонять, а может быть, в ночи aprior’но рождаются и влечения к пахучестям, перерождается — против дневного — категория влекущих запахов…

О дальнейшем скажем через Диану Эфесскую: тысячи, смотревшие ее, не обратили внимания, что несколько рядов ‘грудей’, обрамляющих грудную клетку богини, на самом деле вовсе не суть груди по явному и подчеркнутому в них отсутствию сосков. Пусть, взяв изображение, каждый вглядится: и все ахнут от изумления. ‘Конечно, это не груди!!! Не только нет соска, но и вовсе другая форма… массивная, тяжеловесная, от которой ‘ржут небеса’ и стонет вся вселенная. Но помещены они,— в таком числе!! — на том месте тела богини, где предполагаются и должны бы быть соски, к которым (ведь она богиня) ‘припадает вселенная’…

И она ‘припадает’: действительно припадает в тех ночных беспамятных ласках, о коих ласкающиеся никогда не скажут и всякий их начинает сам, от себя и про себя. Здесь великое ‘САМ’. Никто не учил, ‘САМ ЗНАЮ’. Потому что априория, п. ч. ноумен, ‘врожденная идея’ и мировое повеление гремит…

Что же это значит, что такое в совокупности?

Мрак. Ночь. Ничего не видно. ‘Скрылись лицо невесты и жениха и мужа и жены’. И они, разумные и сознательные, ‘совершают хождение в Мекку’, всю жизнь отрицаемую или всю жизнь скрываемую. Между тем это совершается довольно часто, и нельзя не сказать, что это в конце концов наполняет их жизнь и составляет стержень жизни, стержень связи, любви, любования. Вот странно: никогда не говорят, а ‘в сущности, этим связаны’. Что же это такое и как понять…

В результате — прекрасный младенец, которого никто не ‘ждал’, не ‘хотел’ и в эти часы (минуты) малейше о нем не думал. ‘Откуда-то взялся’ и поистине ‘спал с небеси’. Потому что ведь как же иначе: о нем не молили, его не просили. ‘Сам взялся’…

Темное всемирное сознание говорит: ‘Младенец дан как дар любящим’, любящие ‘награждены младенцем’. Их любовь ‘получила награду’.

Это — она-то? во тьме? и со всем, что проистекает из Дианы Эфесской и из пахучести цветов?

В чем же дело. Боже, в чем?

Опять обратимся к минутам ‘перед’ — расчленим их и назовем, что в них? Если что не оказывается нижё ‘герою’, ниже ‘царю’, — то может оказываться разве одному только Богу. Что же еще больше и выше за героем, за царем, за спасителем отечества? Человеческое проходит и начинается порядок божественных существ. Не так ли? Из космологического устроения ‘ласок’ (не человек же их придумал, ведь все ‘само собой’ и неодолимо) — совершенно вытекает, что предмет их, объект их выходит за чреду мира, и они потому так ласкаются, что им — и притом одним им, исключительно только им — это приличествует, подобает, должно.

‘Так вот что выражает Диана Эфесская’.

ДОЛЖНО.

Обратим внимание на уничижение, на как бы нравственное склонение ‘идолослужителя’. Что он делает — он не понимает, не дает отчета себе. Но всякий, кто прорезая взглянул бы на него как в свете, изрек бы: это все ‘какие-то знаки благоговения, почитания, покорности’ — каких не оказывают ни царю, ни герою, ни завоевателю, а только священному предмету или святому существу.

Но продолжим же: так вот — святые были правы, говоря, что дело не в зефирах, а в этом таинственном ‘идолослужении’, от которого кружится голова и самим любовникам кажется, что всюду ‘лошадиные морды’, ‘бычачьи рога’ и ‘звериные клювы’, которые, кстати, украшают странным образом нижние ярусы, от бедр и колен начиная, Диану Эфесскую. Суть брака, как твердят монахи, ‘не в браке, а в неистовстве’. Не в ‘хорошем поведении’, а именно ‘в нехорошем поведении’.

Но это ‘нехорошее поведение’ — одно во всех ‘бывающих случаях’ и даже в ‘единичных встречах’, отсюда, кажется, и течет глубочайший родник вечно сущей проституции… Даже в том, что ‘острие’ брака, самое его острое острие — ничуть и ни одной капли не отличимо от проституции. И воистину каждая целомудрейшая жена и чистейшая дева потом в браке — становится в эти, т. е. в самые-то главные, в главнейшие из всех главных минут бытия своего — просто обыкновенной проституткой, или, как ругают ее, — ‘непотребной женщиной’, б……, св…… Тут голова закружится. Потому что это совершенно несомненно, что нет женщины без ‘непотребства’ в ней, и восхождение ее на самые, на самый престол бытия ее, личного и особенного бытия, ‘призвания’, — есть в то же время нисхождение в ‘непотребство’, б…… Нужны ли здесь самые грубые слова, грубо-ругательные, грязнящие, хлещущие ‘по морде женщину’, чтобы постигнуть какое-то невероятно быстрое движение в зерне дела — понятия, в этом страшном водовороте, о котором мы говорим. Тут ‘воронка мира’, ‘глубь мира’… ‘Ах ты, шельма, б…, прорва, вонь, паскуда: естество твое — омерзительное, и вся ты — вонь и воняешь, топчу тебя ногами’, вдруг из-под ног, ваших и целого мира, подымается она ‘вся в лучах’: ‘Я исполнила свое назначение, а вот — ребенок мой’. Чудо. Загадка. В одной секунде — весь мир. Ибо без ‘этого’ она просто — резиновая, — кукла, и не только не ‘человек’, а просто манекен из ‘Американской резиновой мануфактуры’.

А с ‘этим’ — что-то больше человека. В лучах. Посему греки и изобразили: Диана Эфесская.

Но что же, что же дальше, грязь — фимиамы, паскудство — живое, выше человеческого… Открываются занавесы, скрывавшие древние ‘проституции’ как загадку мира, как вечный вопрос наших ученых. ‘В самом деле, в паскудстве — все дело’. Без него — нигде, без него — ни крупинки живой материи.

В паскудстве — Солнце. Другое солнце, живое солнце. О, тогда понятны и хлысты и их — если он есть — свальный грех? ‘Испытаемте и сведем солнце в эту избу’… Теплая, парная, вонючая. Мудрые мужики нюхают и говорят: ‘К нам сюда сегодня бог придет’. Бог не бог, а Диана Эфесская явно тут, между ними, также с своеобразными сосками, к которым припадают жадные рты.

И ржут. Хлысты и небеса. Вонько. Скверно. Но они уже знают тайну мира, что ‘где гадко — там и свято’.

Тогда не понятно ли стремление всех людей к разврату? Ах, ведь он есть. Сопоцько писал, что ‘его и праведники не избежали’, что падали ‘даже архиереи’. ‘Все тут’. Вся ‘юдоль людская’. Тогда понятна какая-то неразрывная связанность ‘святости’ с ‘грехом’ и наша хлыстовская и ‘святая Русь’.

Мир, история, сама даже вселенная — вечное ‘бл….во’. Все танцует, движется, родится, (увы) ложится, (ура) встает и даже не обтирается, а продолжает вертеться, танцовать, визжать, петь, хрюкать, всякими голосами, и снова валится. Как в той вонючей избе у хлыстов, блаженствует, поет, взывает: ‘С нами Бог! с нами Бог…’

Ну, историк тут убежит.

Политик-эконом убежит.

Один Розанов останется.

* * *

16.I. 1916

Я не хотел бы читателя, который меня ‘уважает’. И который думал бы, что я талант (да я и не талант). Нет. Нет. Нет. Не этого, другого.

Я хочу любви.

Пусть он не соглашается ни с одной моей мыслью (‘все равно’). Думает, что я постоянно ошибаюсь. Что я враль (даже). Но он для меня не существует вовсе, если он меня безумно не любит.

Не думает только о Розанове. В каждом шаге своем. В каждый час свой.

Не советуется мысленно со мною: ‘Я поступлю так, как поступил бы Розанов’. Я поступлю так, что Розанов, взглянув бы, сказал — да‘.

Как это возможно?

Я для этого и отрекся с самого же начала от ‘всякого образа мыслей’, чтобы это было возможно! (т. е. я оставляю читателю всевозможные образы мыслей). Меня — нет. В сущности. Я только — веяние. К вечной нежности, ласке, снисходительности, прощению. К любви.

Друг мой: ты разве не замечаешь, что я только тень около тебя и никакой ‘сущности’ в Розанове нет? В этом сущность и Providentia {провидение (лат.).}. Так устроил Бог. Чтобы крылья мои двигались и давали воздух в ваши крылья, а лица моего не видно.

И вы все летите, друзья, ко всяким своим целям, и поистине я не отрицаю ни монархии, ни республики, ни семьи, ни монашества, — не отрицаю, но и не утверждаю: ибо вы никогда не должны быть связаны.

Ученики мои — не связаны.

Но чуть грубость — не я.

Чуть свирепость, жесткость — тут нет меня.

Розанов плачет, Розанов скорбит.

‘Где же мои ученики?’

И вот они собрались все: в которых только любовь.

И это уже ‘мои’.

Потому-то я и говорю, что мне не нужно ‘ума’, ‘гения’, ‘значительности’, а чтобы люди ‘завертывались в Розанова’, как встанут поутру, и, играя, шумя, трудясь в день, ¹/ю минутки вспомнили: ‘Этого всего от нас хотел Розанов’.

И как я отрекся ‘от всего образа мыслей’, чтобы ради всегда быть с людьми и ни о чем с ними никогда не спорить, ничем не возражать им, не огорчать их — так ‘те, которые мои’ — пусть дадут мне одну любовь свою, но полную: т. е. мысленно всегда будут со мною и около меня.

Вот и все.

Как хорошо.

Да?

* * *

16.I. 1916

Вася Баудер (II—III кл. гимназии, Симбирск) приходил обыкновенно ко мне по воскресеньям часов в 11 утра. Он носил гимназическое пальто, сшитое из серого (темного-серого), толстого, необыкновенной красоты сукна, которое стояло ‘колом’ или как туго накрахмаленное, — и это являло такую красоту, что, надевая его только на плечи, — как-то слегка приседал от удовольствия носить такое пальто.

Он был из аристократического семейства и аристократ. Во-первых, — это пальто. Но и самое главное — у них были крашеные полы и отдельно гостиная, небольшая зала, отцов кабинет и спальня. Еще богаче их были только Руне — у них была аптека, и Лахтин. У мальчика Лахтина (Степа) была отдельная, холодная комната с белкой в колесе, а на Рождество приезжала красивая сестра и с нею подруга — Юлья Иванова.

С ними (барышнями) я не смел никогда заговаривать. И когда одна обратилась ко мне, я вспыхнул, заметался и ничего не сказал.

Но мы мечтали о барышнях. Понятно. И когда Вася Баудер приходил ко мне по воскресеньям, то садились спиною друг к другу (чтобы не рассеиваться) за отдельные маленькие столики и писали стихотворение:

К НЕЙ

Никогда и решительно никакой другой темы не было. ‘Её’ мы никакую не знали, потому что ни с одною барышнею не были знакомы. Он, полагаясь на свое великолепное пальто, еще позволял себе идти по тому тротуару, по которому гимназистки шли, высыпая из Мариинской гимназии (после уроков). У меня же пальто было мешком и отвратительное, из дешевенького вялого сукна, которое ‘мякло’ на фигуре. К тому же я был рыжий и красный (цвет лица). Посему он имел вид господства надо мною, в смысле, что ‘понимает’ и ‘знает’ ‘как’ и ‘что’. Даже — возможность. Я же жил чистой иллюзией.

У меня был только друг Кропотов, подписывающийся под записками: Kropotini italo, и эти ‘издали’ Руне и Лахтин.

Мы спорили. У меня было ухо, у него — глаз. Он утверждал, насмешливо, что я пишу вовсе не стихи, потому что ‘без рифмы’, напротив — мне казалось, что скорее он, а не я, пишет прозу, п. ч. хотя у него оканчивалось созвучиями: ‘коня’, ‘меня’, ‘друг’, ‘вдруг’, но самые строки были вовсе без звука, без этих темпов и периодичности, которые волновали мой слух, и впоследствии мы узнали, что это зовется стихосложением. Напр., у меня:

Ароматом утро дышит

Ветерок чуть-чуть колышет…

Но если ‘дышит’ и ‘колышет’ не выходило, то я ставил смело и другое слово, твердя, что это все-таки ‘стих’, п. ч. есть ‘гармония’ (чередующиеся ударения).

У него…

У него были просто строчки, некрасивые, по мне — дурацкие, ‘совершенная проза’: но было зато ‘созвучие’ последних слов, этих концов строк, что мне казалось — ничто. Это были и не теперешние белые стихи: это была просто буквальная проза, без звона, без мелодии, без певучести, и только почему-то с ‘рифмами’, на которых он помешался. Так мы жили.

Я сохранил его письма. Именно, едва перейдя в IV класс, я был взят братом Колею в Нижний, должно быть ‘быстро развился там’ (Нижегородская гимназия была несравнима с Симбирской), ‘вознесся умом’ и написал на ‘старую родину’ (по учению) несколько высокомерных писем, на которые он отвечал мне так:

(сюда поместить непременно, непременно!!! — письма Баудера. См. Румянцевский музей) [позднейшая приписка].

* * *

16.I. 1916

‘Я’ есть ‘я’, и это ‘я’ никогда не станет — ‘ты’.

И ‘ты’ есть ‘ты’, и это ‘ты’ никогда не сделается как ‘я’.

Чего же разговаривать. Ступайте вы ‘направо’, я — ‘налево’, или вы ‘налево’, я ‘направо’.

Все люди ‘не по дороге друг другу’. И нечего притворяться.

Всякий идет к своей Судьбе.

Все люди — solo.

* * *

17.I. 1916

Есть любовь аналитическая:

или-или.

И есть синтетическая:

и-и.

Первая, если кого выбирает — отвергает всех прочих. Здесь изменить — значит забыть, отвернуться, стать равнодушным и даже возненавидеть, презреть.

Вторая, выбирая еще — не переменяется ни в чем относительно выбранного раньше или переменяется незаметно, ненадолго (‘новобрачие второе’), и вообще здесь не происходит никакой перемены в выбирающем, и лишь очень незначительная перемена в положении выбранного,— перемена и ‘ограничивающаяся временем собственно новобрачия’. Первая любовь есть любовь лица, индивидуальная, романтическая, христианская, западная, европейская. Она родила моногамию.

Вторая любовь есть любовь существ, животная, ‘стад человеческих’. Она была на Востоке и сложилась сама собою в полигамию.

Как человек есть вообще смешанное существо, то и на Востоке полигамия вечно прорезается лучами личной любви (особенно интересно читать ‘Шехеразаду’). Наоборот, у европейцев моногамия подпольно вечно переходит в полигамию.

* * *

17.I. 1916

Богатство вообще есть средство к существованию: и человек, который ‘живет’, а не ‘средствует’, естественным образом никогда не выберет ‘целью’ жизни заготовление ‘средств к ней’.

Поэтому ‘буржуи’ и ‘буржуазия’ есть совершенно неестественное существование человека и ненатуральный фазис истории.

Его и не было. Например — в средние века. Не было в Риме, у греков. В Халдее не было.

Его нигде не было, кроме нашего века. Воистину отвратительного века.

XIX век есть классический век буржуазии и, м. б., с ним она кончится.

Как она пришла? Откуда пришла?

Ее принесли евреи: и недаром их держали в ‘гетто’, отделении от прочих. Вырвавшись из гетто — они разнесли с собою этот странный, дикий вид существования, который заключается в ‘заготовлении средств к существованию’.

Это — странная, специфически буржуазная нация. Нация, где все буржуа, в которой уже рождаются буржуями. Адам сотворенный уже нашел золото в раю, Товит посылает сына Товию в Экбатаны мидийские получить долг с процентами, Иосифа продают его братья купцам-измаильтянам, Христос продается за 30 серебреников.

Есть между золотом, деньгами и евреями что-то урожденно-родственное. Они все ‘золотые’, ‘в золоте’, золочёные, ‘Гольденберги’.

Хорошо. Но что нам, европейцам, за дело до этого? Мы ‘выпьем’, разнесем ‘еврейскую лавочку’ и устроим ‘турнир’.

Или — ‘паломничество’.

Евреи заразили нас буржуазиею, будем верить — временно. Нам этого просто не надо. Не интересно. Нам интересны миннезингеры, поэзия, ‘всемирное тяготение’.

Буржуазный фазис уродства должен пройти.

Замечательно, что, заразив буржуазией, евреи заразили Европу и социализмом. Естественно и само собою: п. ч. социализм есть только увенчание и завершение буржуазии. То исключительное и, в сущности, редкое явление, что ‘некоторые люди озабочены не самою жизнью, а добыванием средств к жизни’, становится ‘в самую душу цивилизации’, и она становится совершенно сумасшедшим спортом добывания средств к жизни — для чего, черт знает. ‘Скорее, скорее, хлеба, машин, яиц, хлопка, везите, перевозите, обрабатывайте, ситцы, сахар, яйца, льна, срубайте леса, переделывайте в дрова, переделывайте в паркет, скорее! скорее! скорее!’

— Безголовое чудовище: да зачем тебе все это надо?

Но чудовище давно уже ‘безголовое’ и кричит:

‘Скорее, скорее!.. Телефон, машины… Культура, вперед, движемся, летим!’

Совершенно естественно, что та же нация, которая почувствовала золото ‘уже в раю’, увидела к концу времен — второй и ‘последний рай’, — тоже в золоте ‘Гольденберги’.

Для нас это совершенно безумие, для них совершенно естественно.

‘Последний страшный суд’… ‘Грехи’… ‘Взыскание’…

— Пхе… ничего не будет. Мы будем есть быка — иудейская молитвенная мифология — величиною с гору, величиною до неба.

Бессмысленное съедание быка на том свете, жратва — вот все, чего ожидают и жаждут евреи. Применительно ‘к теперешним временам’, я думаю, они ‘быка’ заменяют ‘банком’. ‘Мы будем и там принимать золото и выдавать золото… Золото, золото…’

Поразительно, что благородная, великодушная и впечатлительная Европа заразилась таким скудным идеалом. Заразилась провалом всех идеалов и постановкой на месте их денежного мешка: ей, в сущности, не нужного.

Что значит воображение.

‘Теория экономического матерьялизма’… ‘Все явления истории объясняются экономическими состояниями, экономическими явлениями, экономическими процессами’. Это не нужно опровергать, это нужно лечить. ‘Человек не имеет головы. Я у него ее не вижу. Я всегда смотрю на ноги и вижу только ноги’. Это рассуждение сапожника, казавшееся правдоподобным Писареву, теперь преподается ‘как наука’ в университете.

— Моя дочь вышла замуж за ноги, потому что снизу у ее жениха были сапоги.

— Моя мать вытянула ноги: потому что когда она умерла, то ее положили на стол, и я увидел ее ноги в туфлях.

— У моей жены родились детские ножки: потому что со времени родов она все напоминает мне, что нужно купить ‘детские башмачки’.

— Лечат мою тещу врачебные ноги: пот. что когда она ожидает д-ра и бывает звонок, — то потом по комнатам ‘стучат ноги’.

Жизнь и смерть — ноги. Ноги, сапоги, башмаки, кожа, кожевенная торговля, фабрика изготовления сапог под именем ‘Скороход’.

Вот ‘экономический матерьялизм’, ‘теория исторического матерьялизма’, где все осязательно ‘пахнет кожей и трудом’, где нет цветов, ангелов, Бога, умер царь и убиты все цари, а настала Валпургиева ночь.

— Сгинь, нечистый.

Социализм, однако, продолжает стоять, п. ч. он не слышит, не видит, потому что он деревянный, в сущности, мертвый. Мертвецы не умирают, а их выносят. И социализм не будет никогда ‘поврежден’, но пройдет весь и сразу, как только европейское человечество вернется к нормальной европейской жизни.

С песней и сказкой.

С бедностью и трудом.

С молитвой, подвигом. И не помышляя быть богатым.

* * *

20.I. 1916

Мы ничего бы не знали.

Если бы все не предчувствовали.

(моя ‘теория познания’)

* * *

20.I. 1916

Если ‘святое’ они называют свою микву: то тем же было их ‘Святое Святых’…

И если ‘прикосновение к свиткам Писания оскверняет руки’ (канон талмудистов) — то не поэтому ли в день Очищения, когда первосвященник входил в Святое Святых, — он ‘7 раз погружался в каменное море’ (бассейн воды в громадном сосуде, лежащем на спинах изваянных 12-ти быков).

Господи, что мы знаем?

Мы все приноровляем к своим понятиям. Но ведь не имея сами ‘омовения’, мы явно ничего не понимаем в Святое Святых…

Брезжет мысль талмудистов: если прикосновение к ‘свиткам оскверняет руки’, то, по мысли их же, не было ли Святое Святых (близко к Писанию) каким-то странным и пугающим помещением для Скверны Скверн.

Ибо — судя по микве — это вообще у них сливается, соединяется, есть одно — с двумя именами.

* * *

20.I. 1916

Как комья снега.

Происходят и растаивают.

Неужели так же люди?

Бррр…

Нет. Нет. Нет. А предчувствия? Идеи? ‘Бог’, ‘умрет ли моя душа’? Этого в комьях снега нет.

* * *

23.I. 1916

Любимые писатели?

— Толстой, Нагродская, Лаппо-Данилевская, Вербицкая. Любимые мыслители?

— Маркс и ‘Русское Богатство’.

Музыка?

— Народная песня. Тоже Чайковский. Религия?

— Никакой.

Политика?

— Наша сходка.

— Какая же у вас выходит история?

Анекдотическая.

— И государственность?

Оппозиция правительству.

— Чего ждете?

Светопреставления.

(‘наше общество‘, ‘все мы’)

— Любимый напиток?

Денатурат. Прежде водка. Опреж того — чай.

И ‘История России’ — это вовсе не Карамзин, а история водки и недопетой песни.

(Ну, — и крестного знамения).

* * *

23.I. 1916

Так обр., Гоголь вовсе и не был неправ? ( {Первооснова (греч.).} русск. действительности), и не в нем дело. Если бы Гоголя благородно восприняло благородное общество: и начало трудиться, ‘восходить’, цивилизовываться, то все было бы спасено. Но ведь произошло совсем не это, и нужно заметить, что в Гоголе было такое, чтобы именно ‘произошло не это’. Он писал вовсе не с ‘горьким смехом’ свою ‘великую поэму’. Он писал ее не как трагедию, трагически, а как комедию, комически. Ему самому было ‘смешно’ на своих Маниловых, Чичиковых и Собакевичей, — смех, ‘уморушка’ чувствуется в каждой строке ‘М. д.’. Тут Гоголь не обманет, сколько ни хитри. Слезы появляются только в конце, когда Гоголь увидал сам, какую чудовищность он наворотил. ‘Finis Russorum’ {‘Конец Руси’ (лат.).}.

И вот подло (‘комически’) написанную вещь общество восприняло подло: и в этом заключается все дело. Чернышевские — Ноздревы и Добролюбовы — Собакевичи загоготали во всю глотку:

— А, так вот она наша стерва. Бей же ее, бей, да убей.

Явилась эра убивания ‘верноподданными’ своего отечества. До 1-го марта и ‘нас’, до Цусимы.

* * *

23.I. 1916

Действие ‘М. д.’ и было это: что подсмотренное кое-где Гоголем, действительно встретившееся ему, действительно мелькнувшее перед его глазом, глазом, и в чем гениально, бессмысленно и по наитию он угадал ‘суть сутей’ моральной Сивухи России — через его живопись, образность, через великую схематичность его души — обобщилось и овселенскилось. Дробинки, частицы выросли во всю Русь. ‘Мертвые души’ он не ‘нашел’, а ‘принес’. И вот они ’60-е годы’, хохочущая ‘утробушка’, вот мерзавцы Благосветловы и Краевские, которые ‘поучили бы Чичикова’. Вот совершенная копия Собакевича — гениальный в ругательствах Щедрин. Через гений Гоголя у нас именно появилось гениальное в мерзостях. Раньше мерзость была бесталанна и бессильна. К тому же ее естественно пороли. Теперь она стала сама пороть (‘обличительная литература’). Теперь Чичиковы стали не только обирать, но они стали учителями общества.

— Все побежало за Краевским. К Краевскому.

У него был дом на Литейном. ‘Павел Иванович уже оперился’.

И в трубу ‘Отеч. Записок’ дал ‘Евангелие общественности’.

* * *

23.I. 1916

Священное: НЕ ЗАБЫВАЙ.

О, какое это священное слово.

Не забывайте, не забывайте, не забывайте, люди, друг друга.

И благодарите церковь, которая научила нас вечной памяти.

Она одна. Она только. Первой на земле ей пришло это на ум.

А что, господа: не подумать ли это, что Церковь есть Земля.

Она всегда говорила, что ‘Небесная’, и ее хвалили, что ‘Небесная’. Но реторика идет в одну сторону, а дело идет в другую сторону. Рожают, умирают — везде Церковь.

У мамаши, в доме, вытащили в бадье мертвого мышонка из колодца. Смутилась она и весь дом. Воду из бадьи выплеснули. ‘Что делать, колодец опоганен’. Побежали к попу. Он пришел. Раскрыл книгу. Прочел. Что-то еще сделал. И вода ‘очистилась’, ‘освятилась’. Так это помню.

И везде, где беды на земле, зовут попа.

Итак: ГН МНТЕГ. Деметра.

И стелется она, т. е. Церковь, по земле, и везде молит, и везде очищает.

Хорошо.

Хорошо ли?

Лучше Маркса. Он был с…. с… .

* * *

23.I. 1916

Хорошо. Хорошо. Хорошо. Ругайтесь. Плюйтесь. Смейтесь.

…вот он Дует, плюет на меня.

Все вынесу. Ведь уже все вынес Розанов.

Но не можете же вы отвергнуть, все бесы мира, ‘кружащиеся в мгле аскетизма’, ‘иде же есть плач и скрежет зубовный’, что

Не может произойти РОДОВ, если 9 месяцев назад не было СОВОКУПЛЕНИЯ.

СОВОКУПИЛИСЬ, и она РОДИЛА.

А ‘не совокупились’ — и она не родила, пуста.

В сущности — она плачет.

Слезы женщины — ничего они вам не стоят?

Если плачет девушка — вам ничего?

Ну, а Розанову — не ничего.

И он громко говорит:

Дать жизнь человеку, новому человеку в мире, новому духу в истории, новой душе в житейских отношений — лучше, чем самому написать книгу (ибо ее, м. б., еще и не прочтут). А если ‘человек, м. б., дрянный’ (т. е. которому родиться), то ведь ‘и книга, м. б., дрянная’, напр. книга Вербицкой или книга Плеханова.

Посему:

Нет священнее ничего совокупления.

А если так — то ему особый с ней день — ночь. Та священная ночь, в которую совокупляются все в стране, состоящие в возрасте совокуплений. Дабы каждый о каждом радовался. Дабы это был лес, а не одинокое деревцо. Дабы совокуплялся священный лес, а не кой-кто. Одинокий и в дыре. Священные ночи. Священные совокупления. О, как хочу вас. Хочу! как Бог при сотворении мира.

Бог устроил леса. Почему?

Бог устроил стада. Почему?

Бог устроил ‘вместе’. О, наш священный, дорогой Бог.

И мы будем Тебе молиться.

И мы будет Тебе строить храмы.

И мы будем Тебе танцовать.

Ты будешь не ‘начальник’ наш. А ты будешь друг нам.

Как сказал Христос ученикам в прощальной беседе: ‘Я уже друг ныне вам’.

Не надо бояться Бога. О, не надо.

Бояться — оскорбить Бога. О, не надо.

Он среди нас…

Он в наших кущах…

Смотрите, он рассеял звезды по небу. Все Бог наш.

Он создал Солнце. И взял Его в символ себе.

Но главное-то, главное — он создал ‘звездочки’, т. е. и ‘солнцам быть вместе’, вкупе.

О, знаете ли вы: и звезды совокупляются.

Через лучи.

Это они льют свет друг на друга. И обливают им друг друга. Как мы жен.

И оплодотворяют. Свет. Что такое свет? Ньютон, скажи?

Не можешь. Я скажу:

Свет есть семя мира.

Лейте же, звезды, ваш свет на землю: и мы в священную ночь будем ответно вам совокупляться.

Один день в неделю. По выбору. Когда не будет облаков и небо все вызвездится.

На юге не надо выбирать, у нас надо выбрать.

А если туманы — ‘подождать’, ‘отложить’.

И весь народ будет ждать именно звездной ночи.

(вчера посетил С-лова. У него внучка захворала. Сын женат и дочь замужем, и у обоих по ребенку. Месяц назад написал мне: ‘Я счастливый человек и рад, что так мало написал книг’)

* * *

26.I. 1916

Господи. Как томится мое сердце по Тебе.

Везде.

(бреду в ред.)

* * *

26.I. 1916

Вот ты прошел мимо дерева: смотри, оно уже не то.

Оно приняло от тебя тень кривизны, лукавства, страха. Оно ‘трясучись’ будет расти, как ты растешь. Не вполне — но тенью:

И нельзя дохнуть на дерево и не изменить его.

Дохнуть в цветок — и не исказить его.

И пройти по полю — и не омертвить его.

На этом-то основаны ‘священные рощи’ древности.

В которые никто не входил никогда.

Они были — для народа и страны как хранилища нравственного. Среди виновно! о — они были невинными. И среди грешного — святыми.

Неужели никто не входил?

В историческое время — никто. Но, я думаю, в доисторическое время ‘Кариатид’ и ‘Данаид’?

Это-то, именно эти рощи были местом зачатий, и через это древнейшими на земле храмами.

Ибо храмы — конечно, возникли из особого места для столь особого, как зачатия.

Это была первая трансцендентность, встретившаяся человеку (зачатие).

* * *

26.I. 1916

…и я не увижу Тебя, а верю.

…и я не услышу Тебя, и верю.

Господи. Ты моя радость. Как же мне не верить в Тебя?

Радуюсь. Вот Ты.

Ибо я радуюсь только тогда, когда думаю о Тебе.

Господи. Отчего я так Тебя люблю.

Тебя и мою дорогую мамочку.

Которая вечно больна.

(мама засыпает за спиною)

* * *

27.I. 1916

Самое совокупление — кто поверит и даже как возможно? — Но иногда оно было у меня сквозь слезы. Никогда без задумчивости. И никогда, никогда, никогда с сытым самодовольством.

ЭТОГО (ужаса) — никогда.

Всегда это было выражением любви, любования, нежности, чуть-чуть грациозной игры. Всегда и непременно — уважения.

Как бык и собака — никогда.

Впрочем, у них — серьезно, но человек, ‘ходячая пошлость’, воображает, будто повторяет их, когда у него ‘сытно’.

Фу.

Нет. И поэтому, м. б., я решил выдвинуть возможность совсем другого пола, другой половой жизни, углубленного, спиритуалистично- го, религиозного [запись оборвана].

* * *

29.I. 1916

О, муки сердца, муки ада…

О, смерть желанная — приди

Я жду тебя, моя отрада,

Как странник ждет конца пути —

сочинил я в V—VI кл. гимназии и твердил дальше, до университета. В чем же дело было и почему я чувствовал себя так несчастным?

Прежде всего я ненавидел брата Колю, который вытащил меня из Костромы, но имел неосторожность (в 3 кл. гимназии) подать мне 2 пальца и раз написал: ‘Ты все просишь денег (на карандаши и перья): но как ты сам учишься?’ Ненавидел Кострому, которая ни в чем не была виновата, кроме того что ‘стояла на р. Костроме’ (география). Потом ненавидел всех своих учителей, которые правда были плохи, но ведь и я был плохим учеником.

В чем же дело? Отчего ‘ненавижу’?

Да я ненавидел, оттого что был несчастен. И несчастен был оттого, что ненавидел.

Этого мне в голову не приходило. И понял лишь в Ельце, когда, заглянув ‘в глубокий колодезь дома Рудневых — Бутягиных’ — полюбил их всех. И полюбя — почувствовал неудержимую, буйную радость: и в тот же момент стал счастлив.

Я отчетливо помню, что тогда мне все хотелось смеяться (до этого — никогда), я готов был сесть и в стуколку, и в преферанс, ну, и пуще всего — поехать бы с милой… к Бибиковым, куда угодно, но с милой.

С грациозной, тихой или чуть-чуть слышно резвой девушкой (впрочем, она была вдова. Все равно).

Она мне нравилась. И стал весь мир нравиться.

Так вот. Секрет в любви.

Причем замечательно, что я не влюбился тем ‘убойным способом’, когда люди теряют голову, сумасшествуют и пр., и пр., и пр. Этого я вообще в жизни не знал. Совсем другое. Я только очень уважал. О — очень, очень, очень. И еще меня уже поразило: что ей я ‘нравлюсь’, что меня она выбрала ‘другом’, что для нее я ‘кое-что’. Это было неожиданно.

Ну, — и нравилась. И ее серое пальто, и скромная шляпа, ‘с простой лентой’, — и тогда эта зеленоватая вуалька (лето). А когда поднимет вуальку, эта ямка на щеке.

И какая-то постоянная ее внутренняя серьезность.

Но возвращаюсь к ‘истории воспитания’.

Злоба всегда течет из худа. Злоба, гнев, отчаяние и наконец желание умереть. ‘Худо’ умирает худою смертью, а добру принадлежит вечная жизнь, и оно входит в вечную радость.

Если отсюда перекинуть вопрос в нашу журналистику, то не объяснится ли ‘сатира’ Щедрина, гнев Добролюбова и Чернышевского и накидывание на Россию вообще ‘Современника’, ‘Русского дела’ и благо- светловского журнала. Как и у меня в детстве, это сводится к тому:

— Вы не учитель.

— Вы вообще ведете себя пакостно.

— Вредите России. И естественно ненавидите ее.

— И вам хочется умереть.

‘Дурное’ вообще сперва убивает, потом убивается.

И вот о его-то ‘гробе’ можно поистине сказать:

И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть

И равнодушная природа

Красою вечною сиять.

* * *

29.I. 1916

2 недели. И 22 р. выработки. За статью о Волжском. Не пошел получать в контору. Стыдно.

При ’11 человек за столом’ как прокормиться на 22 р. Пришлось вынуть 200 р. из капитала.

Они отпихиваются от меня и руками и ногами. Едва подаешь статью — смех: ‘Это опять что-нибудь непонятное?!!!’

В стороне басит: ‘Вы же пишете для публики. Газета издается для публики. Ваши же какие-то интимные рассуждения кому вообще нужны?’

Лежит фельетон о Дарском (критик Тютчева). Лежит о Третьяковке (гал., Москва). Лежит о Тэне. Все ‘лежит’.

— Когда же ты пойдешь!

— Пойдет, В. В., когда будет место.

А ‘место’ все занято ‘текущим’.

И когда оно истечет, это проклятое ‘текущее’. — Впрочем, тогда и мир остановится. Не хочу.

Но, однако, я хочу печататься.

Не знаю, что делать.

(в ред., раздраженный) (почти всегда так)

* * *

29.I. 1916

Вчера собрались жеребцы. Я так зову сотрудников. Впереди этот славянофил из Галиции, с двумя брюхами и кадыком. Все висит, на нем и у него. Впереди К-лев, который понимает женщин только на конюшне. Еще какой-то посторонний, масляный, толстый, все говорит о ‘космическом сознании’ (чего ему?). Занимается, кажется биржей и вообще финансами. Прелестный Вас. Прокофьич рассказывает нужную, дельную историю о Г-не, связанную с газетой, нужную газете, интересную для сотрудников ее. Я слушаю внимательно. Сашка К-в ржет.

— Да перестань ты ржать (я).

Ещё пуще ржет.

— Ты же мешаешь слушать.

Ржет.

Слушаю. История о том, как Г. дал рабочим депутатам отпечатать прокламацию в газетной типографии.

— Как ‘дал’?

— Что ‘дал’-то, это мы знаем. Но вопрос задаром ли? Конечно, он слупил с Носаря.

‘Свой человек’ в кабинете старика. И сам же в газете на 3-й день интереснейше рассказал, ‘как они печатали’. Я всегда его называл ‘Ленькой'(Леонид), он меня увещательно — ‘Вася’.

Третье слово похабное, у Леньки, Сашки и славянофила.

Я не против похабства, но зачем во время разговора. И говорю Тону, который вошел:

— Вот посмотрите на этих мерзавцев. Россия проваливается (трудная война). Везде трудно. Но эти мерзавцы сыты гонорарами и ржут потому, что собственно они сыты и никому из них никакого дела до того, что всем голодно и холодно, муки нет, сахару нет, жиды скупили и не выпускают из кладовых своих банков, выжидая, когда цена ‘еще повысится’.

* * *

30.I. 1916

Вот что, господа: не спорьте с радикалами.

Я спорил. Ничего не вышло. Вы еще слабее меня (читатели).

А — трудитесь, трудитесь, трудитесь.

Еще трудитесь. Еще, еще.

Опустите голову, — ниже. Молчите. Работайте. Для нашей России. В торговле, в ремесле. В хозяйстве, доме.

Работайте, работайте, работайте.

Флирту не предавайтесь. Не пейте.

И все работайте.

Труд победит. Труд все победит. И если мы будем трудящиеся — мы победим и без слов.

* * *

31.I. 1916

Нельзя побеждать шума шумом.

Шум нужно побеждать тишиной.

Такова казалось бы сущность еврейского вопроса.

Их можно победить только монастырем: силу их — красотой монастыря.

Да. Но тут nota bene: они просто предоставят нам умирать в монастырях, вымирать в монастырях.

Разовьются 2 цивилизации: банков и техники, и — обок с нею — ‘бегунов’, ‘странников’, лапотников, попрошаек и нищих.

И, м. б., придет минута, когда иудеи скомандуют всемогущей и тогда полиции, но уже перешедшей под их негласное руководительство, да даже и под явную власть:

— Убрать всю эту христианскую гадость с глаз долой.

Печать уже теперь заворачивается к этому: Иегова везде бегает свободно, у него везде ‘паспорт’, в ‘Русских ведомостях’, в ‘Русском Богатстве’. Он ‘покумился’ с Горьким. А имя Христа молчаливо запрещено в русской литературе.

Не Максим же Ковалевский будет рассуждать о Христе. И не Пешехонов Алексей.

А о Бялике они напишут. Сперва о Бялике и потом об Иегове.

О Бялике — охотно и по своей воле. На то он Максим Ковалевский. А об Иегове русские через 20 лет начнут писать, п. ч. их уже заставят.

Я уже не увижу, но сын мой увидит, как крючковатые пальцы еврея возьмут за горло сына Анастасии Алексеевны, вообще возьмут ‘свободного русского писателя’ и поставят его на почву ‘трудных денежных обстоятельств’ и заставят пропеть все те песни, какие приятно будет выслушать еврею. То-то соловьем зальется русская литература.

* * *

1.II. 1916

Господи. Я не вижу Тебя. Я не знаю Тебя. Но я люблю только Тебя.

(засыпая)

* * *

2.II. 1916

Говорили о Гоголе, обсуждали разные стороны его, и у него мелькнули две вещи:

— Всякая вещь существует постольку, поскольку ее кто-нибудь любит. И ‘вещи, которой совершенно никто не любит’, — ее и ‘нет’.

Поразительно, универсальный закон.

Только он сказал еще лучше: что ‘чья-нибудь любовь к вещи’ вызывает к бытию самую ‘вещь’, что, так сказать, вещи рождаются из ‘любви’, какой-то априорной и предмирной. Но это у него было с теплом и дыханием, не как схема.

Удивительно, целая космогония.

И в другом месте, погодя:

У Гоголя вещи ничем не пахнут. Он не описал ни одного запаха цветка.

Даже нет имени запаха. Не считая Петрушки, от которого ‘воняет’. Но это уже специально гоголевский жаргон и его манерка. Т. ч. тоже не запах, а литературный запах.

Он также говорит, что Гоголь отвратителен, неинтересен и невыносим. И что у него, кроме выдумки и сочинения, ничего нет.

(С Тиграновым Фаддеем Яковлевичем)

У него мать и прелестная жена, блондинка (кожа) и светлокудрая: бледный, бессильный цвет волос, с переливом в золото. Он сказал, что это древнейший корень Армении, что именно в старейших и захолустных местностях — сплошь рыженькие крестьянки. ‘Благодарю, не ожидал’. Сам он черный жук, небольшого роста, — теоретик и философ.

* * *

2.II. 1916

Вот что, однако, евреи, помните: что все святое отойдет от вас и перейдет к нам.

Будет вторая линия пророков, которая опять восстанет на вас: но ее вы уже не изобьете. И она восстанет именно за нас, за Русь, тогда ‘ доедаемую’.

Вас они спросят: как вы могли убить народ кроткий и ничего вам не сделавший, — изнурить, обобрать, споить, развратить, растлить и убить.

Это спросят ваши же вас. Ибо между вами на 1000 Ротшильдов, Поляковых и грузенбергов будет рождаться один все-таки с правдою и справедливостью.

Будут рождаться, которых вы не купите.

Мы не умеем теперь ни говорить, ни делать, ни доказывать. Вы нас задавили, как ‘угнетенная нация’, и задавили именно через то, что об вас как ‘униженных’ нельзя подымать голоса и ничего писать. В этом положении мы не умеем найтись: — ‘Меня обирает страдалец: и так как он страдалец, то я не сопротивляюсь, ибо тогда прибавлю ему к страданию еще страдание’. Он, очистив карманы, втыкает мне в сердце нож и убегает. Суть юдаизма и Европы.

Жертва с воткнутым ножом — Франция.

Та ‘богатая Франция’, в которой собственно богаты 500 000 евреев, но уже чертовски богаты, и у которой занимает Россия деньги: но она собственно занимает их не у французов, а у евреев-французов.

Итак, эта занимающая Россия — жертва, к которой приближается нож.

И вы, конечно, зарежете нас, как зарезали Францию. Но Франция износилась и о ней не поют даже панихид.

О России запоют и панихиду, ибо она 1000-летний ребенок, а детей нельзя бить.

И запоют — эта ¹/₁₀₀₀ ваших: и вот это будет минута конца Израиля.

* * *

3.II. 1916

Жизнь есть уступчивость. Жизнь есть примиренность. Жизнь есть вообще ‘кое-что’, а не ‘нечто’.

Господи: и Ты уступил материи — быть. И человеку ты уступил — греши (‘И сына Единородного послал пострадать и умереть за грешный мир’). И мы уступаем свою свободу. И если велишь пойти в ад — пойдем в ад, но может Ты позволишь — и мы придем в рай.

Придем и будем с Тобой, Господи:

Который был всех сильней

и уступал самым слабым.

И скажешь Ты: ‘Что делать’.

И скажем мы: ‘Что делать’.

* * *

4.II. 1916

Слово — бессилие.

Слово не сила. А молчание. Слово — кто не может сделать.

* * *

5.II. 1916

И на меня летят ‘опавшие листья’ с моих читателей. Что им мое ‘я’? Никогда не виденный человек и с которым по дальности расстояния (городок Нальчик, на Кавказе) он никогда не увидится.

И сколько отрады они несут мне. За что? А я думал разве ‘за что’, даря ‘кому-то’, безвестному, с себя ‘опавшие листья’? Ибо я дал не публике, а ‘кому-то вон там’.

Так взаимно.

И как рад я, чувствуя, как коснулся лица листок с чужого далекого дерева. И они дали мне жизнь, эти чужие листья. Чужие? Нет. Мои. Свои.

Они вошли в мою душу. Поистине, это зерна. В моей душе они не лежат, а растут.

На расстоянии 2-х недель вот 2 листа:

’18.I. 916. Томск.

‘Как понятна мне грусть ‘Уединенного’, близка печаль по опавшим листьям… Их далеко разносит вьюга, кружа над мерзлою землей, навек отделит друг от друга, засыпав снежной пеленой’, — пела моя бедная Оля и умолкла в 23 года. Холодно ей жилось! — моя вина, моя боль до самой смерти. Однажды в темную осеннюю ночь пришла ко мне грусть как внезапное предчувствие грядущих несчастий — мне было 5 лет. С тех пор она часто навещала меня, пока не стала постоянным спутником моей жизни. Полюбила Розанова — он чувствует грустных, понимает тоскующих, разделяет нашу печаль. Как Вы метки в определении душевных состояний в зависимости от обстоятельств и возраста — мой метафизический возраст, полный воспоминаний и предчувствий, в счастье я язычница была. Не верить в будущую жизнь значит мало любить. Всю жизнь хоронила — отец, мать, муж, все дети умерли, тоска, отчаяние, боль и отупение владели душой — после смерти последней моей дочери Оли я не могу допустить мысли, что ее нет, не живет ее прекрасная душа. Если прекрасные и нравственные не умирают, не забываются в наших душах, то сами-то по себе неужели они перестают существовать для дальнейшего совершенствования? Какой смысл их жизни? Закрыть трубу, чтобы сохранить тепло, когда дрова сгорят сами, целесообразно, а если огонь еще пылает и от него людям тепло и светло — закройте трубу, получится угар и чад. Кто-то вносил огонь жизни в нас и не определил продолжительности его горения — есть ли право гасить его? Бывает иногда, что дрова сгорят, но остается головня, которая никак не может сгореть, тогда я не выбрасываю ее, но тотчас употребляю на растопку другой печи или заливаю и после тоже как матерьял для топлива употребляю — пусть на тепло идет, моя душа тоже обгорела в огне страданий, но еще не сгорела до конца — она темна и уныла, как эта головня — у нее нет ни красок, ни яркости, нет своей жизни — идет на подтопку, а ваша — теплый светлый огонь — нельзя трубу закрывать.

Спасибо же Вам, родной, хороший, за слезы, которыми я отвела душу, читая ‘Уединенное’ и ‘Опавшие листья’ — они для меня как дождь в пустыне. Ах, какая жизнь прожита мучительная и полная превратностей, на что она мне была дана, хотелось бы понять.

А. Коливова’.

Другое:

‘1-е февраля.

Случайно натолкнулась на случайно неразрезанные страницы в первом коробе ‘Опавших листьев’. Обрадовалась, что есть непрочитанное. О Тане. Как Таня прочла вам стих-ие Пушкина ‘Когда для смертного умолкнет шумный день’, прочла во время прогулки у моря.

Как хороши эти ваши страницы. Хорошо — все, все — сначала. Какая она у Вас чудесная — Танечка. Разволновалась я. Так понятно и хорошо все, что Вы рассказали. Потом прочла последние строки — мамины слова: ‘Не надо на рынок’. Правда. Только ведь не всякая душа — рынок. Василий Васильевич, дорогой мой, ведь ⁹/₁₀ ничего, ничего, ну ничего не понимают! Знаете, как о Вас говорят? ‘Это тот Розанов, что против евреев?’ Или — ‘это тот, что в Новом Времени?’

Нужно громадное мужество, чтоб писать как Вы, ведь это большая обнаженность, чем Достоевский’.

‘Родной мой и любимый Василий Васильевич, я получила Ваше письмо давно, оно дало мне громадную радость, сразу хотела писать Вам, да не пришлось, а потом Ириночка {Маленькая дочь, лет 3-х.} заболела, а сейчас, вот 2-ую неделю, Евгений {Муж, учитель школы.} болен, сама ухаживаю за ним. Замоталась совершенно.

Вчера ожидала людей, а Евгений говорит: ‘Спрячь Розанова’. Я поняла и убрала Ваши книги в комод. Не могу им дать. Не могу. Залапают. Обидят. Есть книги, которые никому дать не могу. У Вас есть слова о том, что книги не надо ‘давать читать’. Это совершенно совпало с нашим старым, больным вопросом о книгах. За это — нас бранят и обвиняют все кругом. Если книгу не убережешь — увидят — надо дать, только — пускай уже лучше не возвращают совсем — ибо ‘потеряла она от чистоты своей’. Люди никак не могут понять, что дать книгу — это в 1000 раз больше, чем дать одеть свое платье.

Но мы иногда даем, даем с нежной мыслью отдать лучшее, последнее, и это никогда, никогда не бывает понято: ведь книга — ‘общее достояние’ (так говорят). Спасибо, дорогой и милый, за ласку, спасибо, что пожалели меня в Вашем письме, от Вас все принимаю с радостью и благодарностью. Как теперь Ваше здоровье?

Преданная и любящая вас

Надя¹ А.

¹ ‘Надей’ (как молодую) я ее назвал в первом ответном письме, так как у меня тоже есть дочь Надя 15 лет.

* * *

8.II. 1916

Между многими причинами, почему нельзя побороть проституцию, лежит и эта: что ‘им все равно’.

Что вы сделаете против этого ужасного — ‘нам все равно’. А таковое есть не у многих, а у ¹/₁₀₀₀ ‘их сословия’.

Просто — легче, чем ‘с печки слезти’. Ужасно, но факт.

Для чего это? — в космогонии-то для чего? А ведь нет ничего в Натуре, in Natura, что не отвечало бы какой-то необходимости.

* * *

8.II. 1916

Я отыскал Астарту в Израиле.

Это — их миква.

О, как она больше волнует, соединяет, чем все эти Венеры, хорошенькие барашки из мрамора.

Мрамор холоден. Да ведь и в микве холодно. Но умные жиды выбрали холодную воду, п. ч. после погружения в нее — ‘раз—раз—раз’ — тело горит.

Горение-то тела им и нужно было. ‘Все — для субботы’.

У жидов есть обыкновение: купив что лакомое на неделе, они не съедают это сейчас, а припрятывают и говорят: ‘Отложим это до субботы’.

Тоже намек и воспитание, даже детям, мальчикам, девочкам: ‘Все лакомое — в субботу‘.

‘Не забывайте Мои субботки’. Еще бы забыть.

Ехав из Сахарны в Петроград, в первые дни августа, проезжали Рыбницу (‘местечко’). Неописуемое зрелище. То, что всего больше кинулось в глаза — даже не свечки на окнах: кинулось, что все двери были настежь. Не приоткрыты, а распахнуты. Об этом я вспомнил в Талмуде, и тотчас же догадался, что у жидов есть своеобразная и ‘на свой вкус’ хлыстовщина. Именно в Талмуде есть следующее правило: ‘Хорошо (благочестиво) приготовляясь к празднованию субботы, если есть в дому несколько клетей (как бы квартир отдельных семей) или если домы (лачуги? в бедной Иудее) прилегают тесно друг к другу, — то связывать их в одну клеть, отворяя двери’.

Поразительно. Я сообразил, что в будни, если ‘кое-что бывает в субботу’ — то в таком случае ‘запах фаршируемой щуки’ переносится из клети в клеть, запахи соединяются, волнуются, сливаются, как ‘голубой свет и розовый, идя волнами, сливался в старом замке’ кругом колдующего колдуна (‘Страшная месть’), те невольные выкрики, которых ей-ей не умею сдержать, — да и в ‘Тысяче и одной ночи’ мне про такое обстоятельство попалось выражение: ‘Она наполнила криками упоения весь дом’. ‘Всяко бывает’, и всякие попадаются. Мудрый Моисей и сказал: ‘Не запирайте двери, все счастливы’, ‘Если вы не запрете их, упоение даже увеличится’. Как это у Пушкина:

Не стая воронов сбиралась…

… вкруг огней…

И млад, и стар, и всяк,

И в длинных локонах еврей.

Хорошо. Так в Рыбнице, вообразите (был уже 1-й час ночи) все, ‘кому незачем слушать и видеть’ — ушли из домов: и я видел, около вокзала, упоенно флиртующих гимназистов и гимназисток. Так и ухаживают, так и ухаживают. В глазах — ни порошинки сна. Я спросил:

— Что же вы не дома??!!

Мне ответили интеллигентные счастливые лица:

— А зачем же ‘дома’: суббота — праздник — отдых, и мы здесь гуляем.

Да. Но вот ‘папаши’ и ‘мамаши’ не здесь: однако же бесспорно они и дома чувствуют себя ‘в гульбе’.

Зрелище субботы я никогда не видал в жизни, кроме этого случая в Рыбнице. И сказал в сердце своем: ‘О субботе ничего и незачем читать — ее надо увидеть’.

Ах, субботу нельзя забыть: как и хлысты не могут забыть и отстать от своих ‘радений’.

— Сюда приходят, но не уходят.

Так ‘радеют’, — но как и свойственно осторожному и мудрому народу, — размеренно, пластично, без безобразных видов, для сокрытия которых надо тушить свет, — евреи, свою ‘субботу’.

* * *

12.II. 1916

Когда родители ‘расходятся’ и даже точно ‘холодеют друг к другу’, или дети узнают, что они ‘изменяют друг другу’ — то обычно они и весь мир вовсе не понимают того, что происходит в детях: в них утрачивается основание к своему бытию, они буквально ‘теряют почву под ногами’, ‘повисают в воздухе’: п. ч. ведь рождены-то они из любви.

Бытие их вдруг становится пустым, ненаполненным.

Пустой мир.

Пустой человек.

Пустое рождение.

— Меня собственно нет, но я так, попусту родился. Балаболка.

Как есть в яйцах ‘болтун’: ‘ничего не вышло’.

‘Была бы курица: но не вышло. Ибо яйцо оказалось болтун’.

Так думает о себе мальчик, девушка: и щупая себе ручки, ножки, спрашивает: неужели это есть? Это только кажется.

— Я не живу. Мне нечем жить. Собственно, я живу без прав, как ‘болтун’: п. ч. ведь родители-то мои не любят друг друга. И следов, они и не ‘папаша’ и не ‘мамаша’, а — никто мне.

‘Никто’. ‘Никто’. ‘Никто’. И не будет конца этому вою…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И звезды угаснут, а вой этот все будет продолжаться. Как это страшно.

Страшно.

О, Господи…

О, родители, родители: любите друг друга.

Тяжело — и любите.

Горько — и все-таки любите.

Скучно: и однако любите.

* * *

12.II. 1916

Основной тон Библии и ‘фокус бытия’, из коего на все вещи в ней льется свет, откуда идет всему объяснение, оправдание, прощение, обвинение: это — родительский.

Она написана об родителях, для родителей и почти хочется сказать написана или дана каким-то Космическим Родителем.

Дети там только рождаются, но не играют никакой роли. ‘Раз посмеялись над пророком Елисеем, п. ч. он был лыс: тогда из лесу выбежала медведица и растерзала 40 детей’. Вот и все.

Наоборот: родители, жены, любовницы, блудницы. ‘Пророк посещает блудницу: берет свидетелей, как при браке, и зачинает с нею детей’.

Это все — дело. Взрослое дело. Это ‘мы’.

Агарь и Сара. Потом у Авраама были любовницы. Жену отдает ‘на время фараону’, это ‘бывает’: что делать. ‘Взрослые не осуждают взрослых’. ‘Взрослые знают, что такое жизнь’.

Стары. 90 лет. И совокупляются. ‘Это бывает’.

Мужу случалось совокупляться… Нельзя выговорить, конфузно… ‘Ну, вот, дурак: ведь это не классная комната. Рассказывай’.

Рассказано.

Все — совокупляются. Беспрерывно совокупляются, ‘взрослая жизнь’. ‘В этом возрасте вообще главным образом совокупляются’.

И Библия не безнравственна: как писал Бейль, и у нас, когда кто начинает говорить, подозревать: но она действительно написана не для детей, не для гимназистов, и ‘учебной Библии’ собственно не может быть.

Как детей не подводят к кровати рождающей матери.

Ни — когда родители совокупляются.

У нас же Библию все хотят применить ‘к закону Божию’, да еще ‘по-министерски’ применить: получается слащавый сироп, урезанный рассказ, — недаром (я спрашивал) гимназисты никакого не имеют представления, что такое обрезание.

Да и сами ученые, подходя все ‘бочком’ к педагогике, совершенно забыли, что есть обрезание.

Это Гладков (67 лет, написал: ‘Изложение ветхозаветной истории’), сказал мне в дверях при прощании:

— Я, В. В., оттого не допускаю, чтобы обрезание могло быть действительно дано Богом: что не понимаю, зачем это Богу нужно??!!

Я чуть не присел. Из души рвалось: ‘Караул’.

В самом деле: зачем Богу нужно??? Зачем Богу нужно?

— Господи: зачем же Тебе это было нужно??!!!

О, Гладков, Гладков: ты более всех протоиереев просидел над законом Божиим, прилепил к школе и Евангелие, и Библию. Тузов-то 3000 ‘чистоганом’ тебе отсчитывает (его рассказ) за всяк твой труд: до того это пользительно, учебно и все читают.

‘Рачинский Закона Божия’.

И ты ВС, ВС, ВС выразил простым вопросом: зачем это (обрезание) было Богу нужно.

А, собака: я тебя подразню из-под забора:

— ‘Нужно’. Не только ‘нужно’, но единственно это-то одно Богу и было нужно. И Он еще ничего иного не просил у Авраама: как когда родители выдают дочь замуж, то спрашивают (или внутренно думают): ‘есть ли у него ТО-ТО’…

Господи, Господи: верить ли, что обрезание было заключение брака между Авраамом-женихом и невестою — Богом?

Господи: как страшно!

Господи: отчего я не схожу с ума?

Но я откажусь от всякой мысли, а не от этой, а не от этой: что ‘в тот час голый жених, Авраам, долго преследуемый Невестою-‘Иеговой’, сказал:

— Хорошо.

И… ‘был вечер, и он заснул. И мрак и ужас великий нашел на Авраама’.

И во время сна, — именно ‘сна’ и совершилось все: Авраам ‘познал’ Бога…

И с тех пор жиды говорят, что ‘они одни знают Бога’: но никогда не рассказывают, в чем состоит это ‘познание’.

* * *

14.II. 1916

Какое каннибальство… Ведь это критики, т. е. во всяком случае, не средние образованные люди, а выдающиеся образованные люди.

Начиная с Гарриса, который в ‘Утре России’ через 2—3 дня, как вышла книга (‘Уед.’) — торопливо вылез: ‘Какой это Передонов, о, если бы не Передонов, ведь у него есть талант’ и т. д., от ‘Уед.’ и ‘Оп.л.’ одно впечатление: ‘Голый Розанов’, *’У-у-у’, ‘Цинизм, грязь’.

Между тем, как ясно же для всякого, что в ‘Уед.’ и ‘Оп.л.’ больше лиризма, больше трогательного и любящего, чем не только у ваших прохвостов, Добролюбова и Чернышевского, но и чем во всей русской литературе за XIX в. (кроме Дост-го).

Почему же ‘Го-го-го’? Отчего? Откуда?

Не я циник, а вы циники. И уже давним 60-летним цинизмом. Среди собак, на псарне, среди волков в лесу — запела птичка.

Лес завыл. ‘Го-го-го. Не по-нашему’.

Каннибалы. Вы только каннибалы. И когда вы лезете с революцией), то очень понятно, чего хотите:

— Перекусить горлышко.

И не кричите, что вы хотите перекусить горло только богатым и знатным: вы хотите перекусить человеку.

П. ч. я-то, во всяком случае, уж не богат и не знатен. И Достоевский жил в нищете.

Нет, вы золоченая, знатная чернь. У вас довольно сытные завтраки. Вы получаете и из Финляндии, и от Японии. Притворяетесь ‘бедным пиджачком’ (Пешехонов). Вы предаете Россию. Ваша мысль — убить Россию, и на ее месте чтобы распространилась Франция ‘с ее свободными учреждениями’, где вам будет свободно мошенничать, п. ч. русский полицейский еще держит вас за фалды.

* * *

14.II. 1916

Это что 42 дм. мортиры: разве они могут сопротивляться красноречию Керенского? Керенского и Милюкова? Не могут. Слишком явно.

Отчего же, однако, Россия терпит? Потеряла Ковну и Вильно? Оттого что не разбежалось русское правительство.

Если бы оно не ‘застило’ немцев от выстрелов Керенского, немцы были бы уже потреблены. ‘Со своим-то милитаризмом’.

В чем же дело?

В том, чтобы Мясоедов, Сухомлинов и вообще русское правительство не защищало немцев. Т. е. попросту убралось. Куда? Все равно куда.

Тогда мы победим. П. ч. речи будет произносить еще и Родичев. Родичев, Керенский, Милюков. Ну, поняли?

— Поняли, Ваше благородие.

Тогда выступит честная русская мысль. Кто может устоять против честной русской мысли? И придет русская девушка. Оне две: Вера Ивановна Фигнер и Екатерина Вячеславовна Брешковская. К сожалению, Софья Ковалевская в могиле. Но и тех двух довольно.

— Как прикажете, Ваше благородие.

Ну. Секрет победы найден. Теперь понимаете, как голосовать, вести себя. Общественные силы.

— Конечно, Ваше благородие.

То-то же. Главное — свалить правительство. Тогда свобода. Разве может свободная Русь не победить.

* * *

19.II. 1916

О ‘Коробе 2-м’ написано втрое больше, чем о 1-м. Сегодня из Хабаровска кто-то. Хорошо. Спасибо.

‘Лукоморье’ не выставило своей фирмы на издание. Что не ‘выставило’ — об этом Ренников сказал: ‘Какие они хамы’. Гм. Гм… Не будем так прямо. Все-таки они сделали доброе дело: у меня в типографии было уже около 6000 долга, вдруг они предложили ‘издать за свой счет’. Я с радостью. И что увековечился Кор. 2-й, столь мне интимно дорогой — бесконечная благодарность им.

Еще молодые люди. Марк Николаевич (фам. забыл). Показал ‘Семейный вопрос’, весь с пометками. Я удивился и подумал: ‘Вот кому издавать меня’. Но он молод: все заботился обложку. ‘Какую мы вам сделаем обложку’. Я молчал. Какая же кроме серой!!! Но они пустили виноградные листья.

Ну, Господь с ними. Мих. Ал. и Марк Николаевич — им вечная память за ‘Короб 2’. Без них не увидел бы света.

* * *

19.II. 1916

И вот начнется ‘течение Розанова’ в литературе (знаю, что начнется).

И будут говорить: ‘Вы знаете: почитав Р-ва, чувствуешь боль в груди…’

Господи: дай мне в то время вытащить ногу из ‘течения Розанова’. И остаться — одному.

Господи, я не хочу признания множества. Я безумно люблю это ‘множество’: но когда оно есть ‘оно’, когда остается ‘собою ‘ и в своем роде тоже ‘одно’.

Пусть.

Но и пусть я — ‘я’. О себе я хотел бы 5—7, и не более 100 во всей России, ‘истинно помнящих’.

Вот одна мне написала: ‘Когда молюсь — всегда и о вас молюсь, и ваших’.

Вот.

И ничего — еще.

* * *

20.II. 1916

…дело в том, что ‘драгоценные металлы’ так редки, а грубые — попадаются сплошь. Это и в металлургии, это и в истории.

Почему железа так много, почему золото так редко? Почему за алмазами надо ехать в Индию или Африку, а полевой шпат — везде. Везде — песок, глина. Есть гора железная — ‘Благодать’. Можно ли представить золотую гору? Есть только в сказках.

Почему в сказках, а не в действительности? Не все ли равно Богу сотворить, природе — создать? Кто ‘все мог’, мог бы и ‘это’. Но — нет. Почему — нет? Явно не отвечает какому-то плану мироздания, какой-то мысли в нем.

Так и в истории. Читается ли Грановский? Все предпочитают Кареева, Шлоссера, а в смысле ‘философии истории’ — Чернышевского. Никитенко был довольно проницательный человек и выразил личное впечатление от Миртова (‘Исторические письма’), что это — Ноздрев. Ноздрев? Но он при Чичикове был бит (или бил — черт их знает), а в эпоху Соловьева и Кавелина, Пыпина и Дружинина был возведен в степень ‘преследуемого правительством гения’.

Что же это такое?

Да, железа много, а золота мало. И только. Природа.

Что же я все печалюсь? Отчего у меня такое горе на душе, с университета. ‘Раз Страхова не читают — мир глуп’. И я не нахожу себе места.

Но ведь не читают и Жуковского. Карамзина вовсе никто не читает. Грановский нечитаем: Киреевский, кн. [В.] Ф. Одоевский — многие ли их купили? Их печатают благотворители, но напечатанных их все равно никто не читает.

Почему я воображаю, что мир должен быть остроумен, талантлив? Мир должен ‘плодиться и множиться’, а это к остроумию не относится.

В гимназии я раздражался на неизмеримую глупость некоторых учеников и тогда (в VI—VII кл.) говорил им: ‘Да вам надо жениться, зачем вы поступили в гимназию?’ Великий инстинкт подсказывал мне истину. Из человечества громадное большинство, из 10 000—9999 имеют задачею — ‘дать от себя детей’, и только 1 — дать сверх сего ‘кое-что’.

Только ‘кое-что’: видного чиновника, хорошего оратора. Поэт, я думаю, приходится уже 1 на 100 000, Пушкин — 1 на биллион ‘русского народонаселения’.

Вообще золота очень мало, оно очень редко. История идет ‘краешком’, ‘возле болотца’. Она собственно не ‘идет’, а тащится. ‘Вон-вон ползет туман, а-гро-мадный’. Этот ‘туман’, это ‘вообще’ и есть история.

Мы все ищем в ней игры, блеска, остроумия. Почему ищем? История должна ‘быть’ и даже не обязана собственно ‘идти’. Нужно, чтобы все ‘продолжалось’ и даже не продолжалось: а чтобы можно было всегда сказать о человечестве: ‘а оно все-таки есть’.

‘Есть’. И Бог сказал: ‘Плодитесь и множитесь’, не прибавив ничего о прогрессе. Я сам — не прогрессист: так почему же я так печалюсь, что все просто ‘есть’ и никуда не ползет. История изнутри себя кричит: ‘не хочу двигаться’, и вот почему читают Кареева и Когана. Господи: мне же в утешение, а я так волнуюсь. Почему волнуюсь?

* * *

23.II. 1916

..для некоторых половой акт не связуем с любовью, совершенно от нее отделен и сладок или ‘не очень’, а — совершенно самостоятелен. И эту бываемость, печальную или страшную, мы должны принять во внимание при обсуждении темы. Из этой-то печальной бываемости и еще из большей печали, что она бывает присуща и недурным людям, происходят ужасные факты жизни. Из него происходит ¹/₂ разврата, сора, легкомыслия, ‘ветерка’. Суворин (старик) однажды сказал мне во время разговора о проституции: ‘Нет, это — что… Где граница проституции? Вы представить себе не можете, до какой степени есть много женщин общества, семейных, замужних, — и не упрекаемых, — которые тайно и ‘про себя’ занимаются проституцией’. Я даже слова не мог сказать от изумления. Я думал — только мужнины. Ибо о мужчинах мне на одном литературном чтении сказала знаменитая женщина-врач, посвятившая себя уходу за проститутками, посещавшая их в домах терпимости, изучавшая их быт, ну — и при этом их ‘расспрашивавшая’: что эти дома и проституток-одиночек во множестве посещают и семейные мужчины, tout—fait comme il faut {вполне порядочный (фр.).} (это — я, по-французски). Зачем? Почему? Что такое? Любопытство? Женщина-врач не прямо, но сказала мне, что с проститутками, в силу их за деньги ‘согласия на все’, эти мужчины находят такие наслаждения, какие не допустит с собою ни одна жена. Теперь я бы поправил: ‘и некоторые такие, которые вообще не осуществимы вдвоем, а осуществимы при коллегиальности’. Нельзя не обратить внимания, что и saturnalia Рима, и ‘таинства’ в Египте и Элевзине, и хлыстовский ‘свальный грех’ — исполняются толпою. Значит, есть что-то в поле, требующее ‘толпы’, ‘множества’ участников. Но обратимся к замечанию Суворина: любят проституировать и семейные женщины. И вообще в проституции есть что-то ‘свое’, чего нет в браке и что тоже ‘ищется’.

Саяшен на Кавказе мне определенно писал, что там сектанты ‘кладут своих жен с гостем’, и вообще обычай угощать женою ‘гостя’, странника, зашедшего в дом человека, пришедшего ‘передохнуть’, — распространен. Я даже приблизительно не видал такого человека. Где мотив? Очевидно — не плата: ибо Саяшен рассказывал, что в сектантских селах это общий обычай, а какой же Отелло отдаст Дездемону за рубль? Очевидно, там Отелло — ‘навыворот’: ‘Сделай одолжение, угостись’. Ну, жене — сладко, но ему? Ибо очевидно, что инициатива идет не от жены, а от ‘хозяина дома’.

Где же тут червь?

Огромное множество ‘таких картинок’, распространенных во все века и у всех народов, не показывает ли, что огромному большинству человеческих индивидуумов ‘это’ нравится не только для себя, но — и для другого. Иначе зачем я буду смотреть на то, в чем не участвую. Явно, неоспоримо. И ‘толпы’ в Египте, Греции, Риме не объясняются ли из всемирного почти инстинкта, почти даже аппетита, жадности — ‘видеть’ или вообще ‘знать’, как-нибудь вообще чувствовать ‘это’ на другом, у других. Но если так, если признать бытие этого аппетита — станет понятно дикое посещение домов терпимости или вообще проституток семейными людьми, ‘гости’ Кавказа и также Рим, Греция и Египет. ‘Косвенное наслаждение’. Т. е. какое-то, во всяком случае не мое, и, значит, наслаждение не органом и органами, а — умом, душою, воображением, наслаждение спиритуалистическое. Где-то много лет назад передо мною мелькнуло выражение: ‘развратные француженки предпочитают связь с женатым человеком, нежели связь с холостым’. Почему? Явно оттого, что она здесь — третья при двух: ибо в выражении было оговорено, что предпочитают женатых, не разрывая их связи с женою, предпочитают при соблюдении тайны. Явно, что здесь мы имеем случай не ‘разврата’ француженок, но действие общего закона, проявленного в Греции, Риме, Египте, у сектантов.

Ум кружится. Любви нет. Какая же ‘любовь’ с гостем? Но собственно ‘это’ явно увеличивается в интенсивности, раз соучаствует третий. Мне раз случилось выслушать рассказ медика, когда к нему в пору студенчества его ночью входили муж и жена, и муж говорил жене, своей любимой жене: ‘Обними его, разве ты не чувствуешь, что он ангел‘.

Удивительное выражение.

Он был ‘в середках’, между ними. И ничего не делал от смущения (его слова, м. б., лживые).

А где спиритуализм — там уже нет скончания. Там — многоточия, восклицания, знаки вопроса — а точки нет. Пол, столь понятный в ‘единичном акте’, вытягивается в смычок, положенный на струну, который ведет совершенно нигде не останавливающийся звук.

Если ‘проститутка’ для семейного — то не ясно ли, что она приятнее особенно тем, что ‘я после другого’, что ‘передо мною был кто-то третий’, самого лица коего я, однако, никогда не видел и даже не интересуюсь видеть. Но если ‘лицо неинтересно’, а хочу быть ‘после’, то что же интересно? Тут только можно ответить тем таинственным ‘да’, которое объясняет безумную влюбчивость в чужих жен, вообще в замужних женщин: кстати ‘влюбчивость’, идущая совершенно параллельно развратному вкусу французских девиц. История сыновей Тарквиния Гордого показывает, до чего древен этот вкус.

Есть вкус к невинности.

Да.

Но ему параллелен и другой:

Есть вкус именно к НЕ невинности.

Удивительно. Но объясняет Египет, Грецию и сектантов.

Хочется быть не совершителем, но только издали участником. Издали, но — не очень. Хочется быть ощущающим, воспринимающим. Половой акт, до такой степени вообще субъективный, ‘мой и твой’, показывает способность к объективации. Он воспринимается вовсе не субъективно только, как дробь моего я, а как целое и оканчивающееся вне меня, но что мне доставляет высшее наслаждение. Судя по обстоятельствам, в этом случае он доставляет наслаждение высшее, нежели как испытывается при субъективном восприятии.

Тогда не гремит ли слово:

— Оплодотворяйтесь!

— Оплодотворяйтесь, множитесь!

— Оплодотворяйтесь, множитесь до наполнения всей земли!!!

Слишком много. Всю землю? Целую планету? Тогда понятны и птицы, ‘наполняющие воздух’, и ‘рыбы в воде’, и ‘гады под землею’.

‘Мало — землю! Наполните совокуплениями воздух, воды, норы, развалины скал, дупла деревьев!!’

Жучок множится даже в коре дерев: это уж Бог знает что!

— Где бы ты ни был и куда ни пришел: знай и не забудь, что ты там должен излить семя твое в самку.

Это уж куда оставляет позади сектантов с бедными женами. Это почище и сатурналий. Но тогда, если ‘да’, — это объясняет и сатурналии, и сектантов. Ибо человек-то ведь ‘по подобию’.

Ворочается бедный сектант в постели. ‘Что-то гость не идет’. Стук в двери. И он чиркнул на полати, оставив жену одну.

Вошел гость. Не зажег свечи. Знает, ему все уже готово. Разве подаст ему звук женский шепот. Он идет на него. Приблизился. И как поет Мариэтта Шагинян:

— Я опустил пояс и ослабил повязки.

Ласки. Легкие стоны. ‘Ах!.. ах!..!

Да это поет Фет:

Шепот. Робкое дыханье.

Трели соловья.

Дальше тихое плесканье

Вон того ручья…

. . . . . . . . . . . .

Это если окно отворено и под горой журчит ручей. Но при нем или без него — хорошо гостю, вдвое — жене, а уж муж ‘совсем забылся в блаженстве’, как Сотворивший мир каждые сутки творения говорил к вечеру:

— Как это все хорошо.

И люди вторят столько веков:

— Что Бог ни делает — все к лучшему.

* * *

29.II. 1916

— Так вы продали отечество свое?

— Что делать. Нема денег.

— Но вам отец оставил м…?

— Четыре. На всех.

— Ну?

— Но когда он умирал, у ‘нас всех’ было уже более трех м. долга. Под ‘надежду на будущее’ — брали. И не торговались о процентах.

— Но ведь ‘отечество’?..

— Что же такое ‘отечество’. ‘Нема денег’ — хуже. Тут нет дыхания. Почти нет кровообращения. ‘Зарывай в могилу’. А как же я ‘зароюсь’, если еще жажду бл. и е…?

— Да, ‘зарыться’ нельзя.

— Вы понимаете? И мамаша тоже сказала: тебе еще ‘зарываться’ рано. Надо как-нибудь иначе. И — продали.

(В Алекс. Невск. лавре панихида по Ал. Серг. Суворине, певчие — опять как ангелы, около меня стоит этот страшный Граматинов, жид, и рядом с ним — змейка, квакушка. Я сказал мамочке: ‘Змейка’. Она сказала: ‘Змейка’.)

Как я не годился, когда года 2 назад был в ‘Вечернем времени’: там уже сидели неопределенные жиды, Боря ‘управлял’, а Гольштейн, отведя меня в сторону, сказал ‘по секрету’: Боря, из всех братьев, один наследовал талант своего отца’.

Я не сомневался. Когда же прощались, Боря выдвинул нижний ящик стола и на мое удивление сказал: ‘Без этого_я В. В., нельзя редактору’.

Т. е. для храбрости против правительства.

Там лежали бутылки коньяку, шампанское и вина.

И вот — Граматинов. И Гольштейн, уже ‘купивший 8000-чную стильную обстановку’.

И через 20—30 лет я вижу: этому Боре, где-нибудь в углу, в лакейской, — уже не Гольштейн, а смерд придвигает последнюю рюмку коньяку, Боря берет у смерда ‘красненькую в долг’, благодарит слезливо за ‘одолжение’, и смерд не догадывается сказать ему в утешение:

— Что делать. Судьба. Но зато вы были самым талантливым сыном своего отца.

(на той же панихиде, XL-летие ‘Нов. Вр’)

Но он милый. Он всегда мил, этот Боря. Какая улыбка и чудный свет глаз. Как ему было объяснить это. Он бы все равно ничего не понял.

* * *

29.II. 1916

Он ведь соловушка — и будет петь свою песню из всякой клетки, в которую его посадят.

Построит ли ему клетку Метерлинк и назовет его ‘Синей птицей’.

Новый Т. Ардов закатит глаза — запоет: ‘О, ты синяя птица, чудное видение, которое создал нам брюссельский поэт. Кого не манили в юности голубые небеса и далекая незакатная звездочка…’

Или построит им клетку Л. Толстой и назовет ее ‘Зеленой палочкой’.

И скажет Наживин:

‘Зеленая палочка, волшебный сон детства! Помните ли вы свое детство? О, вы не помните его. Мы тогда лежали у груди своей Матери-природы и не кусали ее.

Это мы теперь, взрослые, кусаем ее. Но опомнитесь. Будем братья. Будем взирать на носы друг друга, закопаем ружья и всякий милитаризм в землю. И будем, коллективно собираясь, вспоминать зеленую палочку’.

Русскому поэту с чего бы начать, а уж продолжать он будет.

И это банкиры знают. И скупают. Говоря: ‘Они продолжать будут. А для начала мы им покажем синюю птицу и бросим Зеленую палочку’.

(XL-летний юбилей ‘Н. Вр.’)

* * *

1.III. 1916 Задыхаясь:

— Ах, какое блаженство.

Так и сказано: ублажат тебя все роды от человека и даже от животных.

У грубого человека дотрагиваются и рукой: у мудрых животных исключена самая возможность этого и оставлено единственное справедливое прикосновение через обоняние и язык (спиритуализм).

* * *

1.III. 1916

Естественное или, вернее, справедливое отношение к цветку и есть вдыхание его запаха.

Какое же другое? Не мять же его руками.

От этого он портится. Это его губит. Это его безобразит.

Но п. орг. суть цветы в людях.

* * *

1.III. 1916

Цветок есть лицо растения. А плод — ум его.

* * *

1.III. 1916

Да, детей родить не то, что кашу есть. Отчего ‘не то’? Должно быть, напротив, совершенно одно и то же.

Даже говорят — ‘половой голод’. И тоже ‘функции организма’, — прибавляя ‘в органах менее благородных’.

(в давке трамвая, ‘висят на ступнях’)

* * *

2.III. 1916

Что же, день ли открывает истину вещей? Ночь ли открывает истину вещей?

Весь Запад решил:

— День.

Восток ничего не ответил и таинственно улыбнулся.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прошли века.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И из Вифлиемской ночи воссиял свет миру.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Так наши дьячки и орут: ‘Воссиял мирови свет разума’. Грамматики, конечно, не понимают (и я).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А те базары — Рим, Греция — прошли.

3.III. 1916

Как отвратительны, как непереносимы медицинские термины: ‘Раздражается нерв и происходит наслаждение…’

Но если ‘раздражается зубной нерв’, то получается отчаянная боль. А если ‘раздражается желудочный нерв’, то происходит расстройство желудка, отвратительнейшая вещь. И как бы нерв вы ни вывели из его status quo {неизменное состояние (лат.).} — получится худое и ничего хорошего.

Явно, что если мы находим упоение (а я слышал замирающее — ‘какое блаженство!!!’), то это происходит не через ‘раздражение’ и ‘нерв’, а, так сказать, из пластики ‘всего’, целой части, отдела человеческого существования. И от чего-то сверхнормального, нормальнейшего.

Status quo, покой — ничего.

Вдруг нарастает счастье. Тогда мы должны думать, что в том, от ‘покоя’ чего — ничего, в этом содержится какая-то высшая жизнь, высшая возможность, залоги на высшее существование. И вот реализация высших залогов ‘переполняет мое существо’, и я кричу упоенно.

Нельзя иначе объяснить

покоя

. . . .

боли

. . . .

блаженства (полового)

. . . .

3.III. 1916

Как бы много ни было написано газетных статей, из них не выйдет одной выделанной стеариновой свечки.

Стеариновая свечка меня изумила. Кто их выделывает? Немцы, евреи.

И Русь бедна на всю ‘стеариновую торговлю’, которая в руках нерусских.

Ибо немцы перевели ‘стеариновую торговлю’ через банки за границу: куда под старость поехали и сами.

Эта операция именовалась в русской печати ‘приглашением иностранных капиталов в Россию для пробуждения творческих сил страны’ — и везде в печати покровигельствовалась параллельно покровительству Ницше, Шопенгауэра, Бергсона и Трейхмюллера.

Так процветала Русь и все восходила в силу.

Министры радовались, и подданные радовались.

Министры богатели, а подданные беднели.

* * *

3.III. 1916

Да, нанюхался я цветов из Елисейских полей.

Колокольчики мои,

Цветики земные,

Что стоите там и сям…

Памятника Розанову не надо ставить. Но надо поставить памятник НОСУ РОЗАНОВА.

‘И был мир. Но он был непонят. Пока появился нос Розанова. Который все объяснил.

Который понял, что звенящие лучи Солнца тоже пахнут’.

* * *

3.III. 1916

…безумно люблю.

‘Существительное’ я никогда особенно не любил.

Да. Сыт. Хорошо. И спокойно засыпаешь потом. Сон ‘после этого’, пожалуй, самое лучшее… И глубокое здоровье назавтра и в ближайшие дни.

Поистине, — благословенно спокойным благословением.

Но это кружево понятий и неуловимой мечты, эта смесь возможного и невозможного, явное Небо, мглистый запах, вздохи и нескончаемая благодарность, эта любовь к человеку, наполняющая ноздри и все поры души…

(на извощике, еду к Скворцову за гонораром) (приехал)

* * *

4.III. 1916

Боль ж..ы.

Всемирный флирт.

Господи, зачем Ты

меня создал таким?

Забота, чтобы фельетон прошел.

Молитва к Богу.

Господи, как я

живу? Зачем живу?

Бывали случаи (вот сейчас), сижу в ….ре и заливаюсь всемирными слезами.

(клиника, делают вливание)

И еще:

Дожидаешься очередного посетителя (какой-то Ховский, завтра: ‘приехал из провинции на 2 дня’).

И в заботе — написать очередную рецензию

(просили).

Тут мать Евгения Иванова, из Нижнего, о сыне:

— Напишите.

И Ника Гурфузский, о стихах (сын Скворцова):

Напишите

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я так утомлен, что поневоле выскочишь в любовь.

Моя любовь всегда была ‘сквозь щелочку’, и ‘выскочил’. Самодовольства и покоя в ней я не знал.

(в кабинете директора, жду результата вливания)

Вчера Бурнакин и сегодня Скворцов рассказывали чудовищные истории о деньгах у ‘правых’.

(маму провезли в кресле, и она отчетливо и громко сказала мимо — сиделке: ‘Нисколько не было больно’)

* * *

6.III. 1916

Я взволновался. У кухарки от 10 ф. телятины за обедом не осталось ни кусочка к ужину и детям на завтрак (понедельник). Стали искать и объяснили: у кухарки ежедневно мужчины на кухне (‘запасные’), и она им отдает все ‘остатки’.

Я:

— Да она до того безобразна, что кому же может понравиться?

Тогда наша гостья, изящная женщина и идеальная домоводка — интеллигентка, сказала:

— Ну, разве мужчине лицо нужно?

И скривила губы. 30 лет.

В самом деле: Иаков, женясь, не видел самого лица ни Рахили, ни Лии. ‘Проснувшись — увидал, что женился не на той’. Иаков, Лаван и Лия, надо думать, понимали ‘сущность брака’ не хуже наших профессоров канонического права: и они давали жениху не лицо, а

— Это не та, — воскликнул Иаков, увидя в рассвете лицо жены, с которой уже ‘преспал’.

Но все уже ‘совершилось’, а брак нерасторжим.

Пришлось бедному еще работать семь лет, за сестрицу жены, которая была ‘покрасивее’.

Кстати, этих (у живописцев-иллюстраторов вроде Густава Доре) двух ‘красавиц’ я представляю себе а-громадными телицами, с ручищами, с ножищами, с брюхом, готовым родить и зачать целый полк воинов, а лицо, вероятно, — грубое, мужицкое.

‘Нам с лица не воду пить,

И с корявой можно жить’.

Дело брака — дело ночное, и уже так Господь устроил, что ‘ночью лица не видно’. ‘Не разбирай особенно и не чихай, а делай то, что тебе указано Мною’…

И делают. Все люди делают. И солдаты с нашею кухаркою.

Любовь… да, это кружево, туман. И песенка, и кокетство. Но раздвиньте туман и внутри его окажется очень просто:

САМЕЦ.

В Талмуде — очень странно читать (и волнует), как служители храма отбирали для жертв непорочных самочек и самчиков. Самый звук этот, самое понятие — ‘самец’, ‘самка’ кружили голову евреям: это видно из частого повторения, из сочного повторения. Мысленно они все должны были делаться от этих ‘выборов в жертву’ почти скотоложцами, и спиритуалистическое скотоложство, конечно, составляет нерв древнего Израиля. В Талмуде есть упоминания и положены наказания за скотоложство с ‘жертвами вечерними’ (вечерняя партия жертвоприношений) храмовых ‘дьячков и пономарей’, мелких служителей Храма. Как и в книге ‘Левит’ сказаны наказания для граждан и гражданок Иуды за ‘преспание со скотом’. Нужно заметить, что ‘статья закона’ не только угрожает, но и немножко напоминает. ‘Где закон, там и преступление’. Манит. Как не нарушить, если ‘запрещено’. Адам-то и Ева? Может быть, люди пребыли бы невинными, если бы не специальное указание. ‘Указал’ — ‘поманил’.

Ах, Господи! Что тут толковать. ‘Всякое дыхание да хвалит Господа’.

* * *

8.III. 1916

До сих пор со всех изданий, начиная с ‘Ит. впечатл.’, я получил за все годы издательства — 500 с немногим рублей прибыли. А какая гора труда, подбора, корректур. От двух — ‘Литерат. изгнан.’ и ‘Среди художн.’ (в Сахарне) я захворал: потеря аппетита и через ¹/₂ года знаменитые ‘головокружения’ (склероз мозга). Об евреях, при третьем годовом расчете, все еще убыток: 1076 р. (‘Обон. и осяз.’), 70 (‘Евр. и евр.’), 15 (‘В соседстве Содома’), 38 (‘Ангел Иеговы’). Как тут издавать? Что делать? Нынешний год ‘Писем Суворина’ ни одна книга не продалась, и долг 862 р. (год основания Руси) перенесся в нынешний год, ‘Русской монархии’ продано на 2 р. 60 коп.

* * *

9.III. 1916

Я всю жизнь прожил с людьми мне глубоко ненужными. А интересовался — издали.

(за копией с письма Чехова)

Прожил я на монастырских задворках. Смотрел, как звонят в колокола. Не то чтобы интересовался, а все-таки звонят.

Ковырял в носу.

И смотрел вдаль.

Что вышло бы из дружбы с Чеховым? Он ясно (в письме) звал меня, подзывал. На письмо, очень милое, я не ответил. Даже свинство. Почему?

Рок.

Я чувствовал, что он значителен. И не любил сближаться с значительными.

(читал в то время только ‘Дуэль’ его, которая дала на меня отвратительное впечатление, впечатление фанфарона (‘фон-Корен’, резонер пошлейший, до ‘удавиться’ [от него]) и умственного хвастуна. Потом эта баба, купающаяся перед проезжавшими на лодке мужчинами, легла на спину: отвратительно. Его дивных вещей, как ‘Бабы’, ‘Душечка’, я не читал и не подозревал).

Так я не виделся и с К. Леонтьевым (звал в Оптину) и с Толстым, к которому поехать со Страховым было так естественно и просто, — виделся одни сутки.

За жар (необыкновенный) его речи я почти полюбил его. И мог бы влюбиться (или возненавидеть).

Возненавидел бы, если б увидел хитрость, деланность (возможно). Или — необъятное самолюбие (возможно).

Ведь лучший мой друг (друг-покровитель) Страхов был внутренне неинтересен. Он был прекрасен, но это другое, чем величие.

Величия я за всю жизнь ни разу не видал. Странно.

Шперк был мальчишка (мальчишка-гений). Рцы — весь кривой. Тигранов — любящий муж своей прелестной жены (белокурая армянка. Редкость и диво).

Странно. Странно. Странно. И, м. б., страшно.

Почему? Смиримся на том, что это рок.

Задворочки. Закоулочки. Моя — пассия.

Любил ли я это? Так себе. Но вот вывод: не видя большого интереса вокруг себя, не видя ‘башен’ — я всю жизнь просмотрел на себя самого. Вышла дьявольски субъективная биография, с интересом только к своему носу’. Это ничтожно. Да. Но в ‘носе’ тоже открываются миры. ‘Я знаю только нос, но в моем носу целая география’.

* * *

9.III. 1916

Противная. Противная, противная моя жизнь. Добровольский (секретарь редакции) недаром называл меня ‘дьячком’. И еще называл ‘обсосом’ (косточку ягоды обсосали и выплюнули). Очень похоже.

Что-то дьячковское есть во мне. Но поповское — о, нет! Я мотаюсь ‘около службы Божией’. Подаю кадило и ковыряю в носу. Вот моя профессия. Шляюсь к вечеру по задворкам. ‘Куда ноги занесут’. С безразличием. Потом — усну.

Я, в сущности, вечно в мечте. Я прожил потому такую дикую жизнь, что мне было ‘все равно как жить’. Мне бы ‘свернуться калачиком, притвориться спящим и помечтать’.

Ко всему прочему, безусловно ко всему прочему, я был равнодушен.

И вот тут развертывается мой ‘нос’, ‘Нос— Мир’. Царства, история. Тоска, величие. О, много величия: как я любил с гимназичества звезды. Я уходил в звезды. Странствовал между звездами. Часто я не верил, что есть земля. О людях — ‘совершенно невероятно’ (что есть, живут). И женщина, и груди, и живот. Я приближался, дышал ею. О, как дышал. И вот нет ее. Нет ее и есть она. Эта женщина уже — мир. Я никогда не представлял девушку, а уже ‘женатую’, т. е. замужнюю. Совокупляющуюся, где-то, с кем-то (не со мной).

И я особенно целовал ее живот.

Лица ее никогда не видел (не интересовало).

А груди, живот и бедра до колен.

Вот это — ‘Мир’. Я так называл. Я чувствовал, что это мир, Вселенная, огромная, вне которого вообще ничего нет.

И она с кем-то совокупляется. С кем — я совершенно не интересовался, мужчины никакого никогда не представлял. Т. е. или — желающая совокупиться (чаще всего) или сейчас после совокупления, не позже как на завтра.

От этого мир мне представлялся в высшей степени динамическим. Вечно ‘в желании’, как эта таинственная женщина — ‘Caelestis femina {Небесная женщина (лат.).}’. И покоя я не знал. Ни в себе, ни в мире.

Я был, в сущности, вечно волнующийся человек, и ленив был ради того, чтобы мне ничто не мешало.

Чему ‘не мешало’?

Моим особым волнениям и закону этих волнений.

Текут миры, звезды, царства! О, пусть не мешают реальные царства моему этому особенному царству (не любовь политики). Это — прекрасное царство, благое царство, где все благословенно, и тихо, и умиротворено.

Вот моя ‘суббота’. Но она была у меня ей-ей семь дней.

* * *

9.III. 1916

И я любил эту женщину и, следовательно, любил весь мир. Я весь мир любил, всегда. И горе его, и радость его, и жизнь его. Я ничего не отрицал в мире. Я — наименее отрицающий из всех рожденных человек.

Только распрю, злобу и боль я отрицал.

Женщина эта не видела меня, не знала, что я есмь. И касаться ее я не смел (конечно). Я только близко подносил лицо к ее животу, и вот от живота ее дышала теплота мне в лицо. Вот и все. В сущности, все мое отношение к Caelesta femina. Только оно было нежно пахучее. Но это уже и окончательно все: теплый аромат живого тела — вот моя стихия, мой ‘нос’ и, в сущности, вся моя философия.

И звезды пахнут. Господи, и звезды пахнут.

И сады.

Но оттого все пахнет, что пахнет эта прекрасная женщина. И, в сущности, пахнет ее запахом.

Тогда мне весь мир усвоился как ‘человеческий пот’. Нет, лучше (или хуже?) — как пот или вчерашнего, или завтрашнего ее совокупления. В сущности, ведь дело-то было в нем. Мне оттого именно живот и бедра и груди ее нравились, что все это уже начало совокупления. Но его я не видел (страшно, запрещено). Однако только в отношении его все и нравилось и существовало.

И вот ‘невидимое совокупление’, ради которою существует все ‘видимое’. Странно. Но — и истинно. Вся природа, конечно, и есть ‘совокупление вещей’, ‘совокупность вещей’. Так что, ‘возлюбив пот’ совокупления, ео ipso {тем самым (лат.).} я возлюбил весь мир.

И полюбил его не отвлеченно, но страстно.

Господи. Язычник ли я?

Господи, христианин ли я?

Но я не хочу вражды, — о, не хочу, — ни к христианству, ни к язычеству.

* * *

10.III. 1916

Истина — в противоречиях. Истины нет в тезисах, даже если бы для составления их собрать всех мудрецов.

Да и справедливо: тезис есть самоуверенность и, след., нескромность.

(у постели больной мамы, Чернышев пер. Общ. вр. специалистов).

* * *

10.III. 1916

Все это влечет, поскольку скрыто.

А поскольку открыто — вовсе не влечет.

(говорим об истории с Расиным, ‘в Москве закрыли из-за него ‘Яр’)

Отсюда мировой инстинкт: не назвать вслух, не произнести имени, — ‘не ругаться’, ‘не сквернословить’ на улице, — ‘не оказывать публичного внимания к тому, к чему келейно и у себя дома ведь во всех решительно семьях, и в том числе идеальнейших, оказывается весьма ‘много внимания’.

Даже переходит в космогонию и ее устройство: ХВОСТ (половой орган должен быть закрыт), НОЧЬ (половое соединение должно быть сокрыто), начало цивилизации — ОДЕЖДА. Голые люди не начнут, не начинали цивилизаций: невозможно. Цивилизация началась с тряпочки над половым органом. До этого — дикость, первобытность, лес. Первый застыдившийся и положил камень в основу истории.

Вот отчего пугаются люди публичного разврата, но именно — публичного, названного, увиденного. Ибо все, ну решительно ‘все, что хочешь’, существует в каждой решительно семье, где муж ни в чем не отказывает жене и жена ни в чем не отказывает мужу, ‘целуются и милуются как хотят’. Боятся ‘скандала’, т. е. вдруг ‘заговорили и назвали’, произнесли ИМЯ.

Но, Боже: опять-таки — ПОЧЕМУ?!!

Да опять-таки: как я выразился случайно в течение разговора: ‘открытое — совершенно не влечет‘. Люди и мир стараются сохранить то, чем живут люди и мир. Что их утешает, радует, веселит. Что есть ‘вино жизни’.

‘Раскупоренное’ — портится, киснет, безвкусно, ненужно.

‘Закупоренное’ — о, хорошо закупоренное, — проливает жизнь во всех. Румянец, смехи, счастье. ‘Какое блаженство!’ ‘Блаженство’ все и стараются сохранить, т. е. ‘ни гу-гу’.

— А, что?.. Фи, как вам не стыдно это называть по имени, говорить вслух.

— Да что ‘называть’: ведь все делают, любят?..

— Фи! Фи! — И ‘прекрасная дама’ отходит от вас в сторону при слухе о том, что она сама делает и даже так любит.

‘Любит’, но не называет.

‘Делает’, но ‘молчит’.

Суть всего.

Сохраним тайну мира, с коей живем. И без коей мир так был бы томителен, скучен, неинтересен, что человек, конечно, не захотел бы жить. Ни человек, ни животные.

Нужно, чтобы мировой ветер (легкомыслие) не задул свечу. И человечество закрыло ее руками. О, как бережет!.. Иначе будет не хотеться. Никому не хотеться. О, какой ужас!!! Муж не хочет жены, и жена не хочет мужа. ‘Суфражистки’, ‘синие чулки’, не ‘дамы’, а Софьи Ковалевские. Сотни Софий Ковалевских, тысячи Софий Ковалевских, миллионы Софий Ковалевских. Всё — Софьи Ковалевские, все — Софьи Ковалевские, задыхаемся, тонем. Ибо это, конечно, есть потопление мира, такой случай есть потопление мира. И мир этого боится. Он боится наступления чудовищной минуты, когда ‘опустится’ и ‘более не встанет’. Ибо всякий, даже и не ученый, понимает, что если ‘более никогда не встанет’, то это страшнее мора, чумы, холеры, потопа, огня, пожаров, войн и землетрясений. Это…

Но это ‘светопреставление’. ‘Конец мира’, + и Вечная ночь.

Ночь: но такая молчаливая, ужасная, пустая…

Когда не несется к небу — ‘ах! ах! ах!’ из каждого почти уголка земли.

Когда никто не взывает к Богу.

Не молится.

Но все грустны, печальны.

Бродят, взывая — ‘он более не стоит’.

‘Умер! он умер, любимый’, как взывали об умершем Озирисе в Египте. И в Ханаане — об Адонисе.

И вот, чтобы он ‘не умер’, — молчат.

Особенно женщины молчат, которым он ‘так нужен’.

Главные стыдницы на свете. И в стыдливости которых суть мира.

‘Весталки, — они хранят огонь’.

Тот ‘огонь’, без которого ничего не испечешь.

‘Нет обеда. Пошел к черту’ (это — миру). Тогда миру только ‘провалиться’.

О, не хочет мир провалиться.

Хочет еще ‘стоять’. Тогда женщины говорят: ‘Тогда пусть он стоит’. Ибо если он ‘опустится’ — мир ‘погибнет’.

И молчат, молчат…

Молчат и делают.

Молчат и улыбаются.

И не называют. Никогда не называют. Того, что одно в мире истинно и глубоко любят.

Для кого одеваются. Наряжаются. И манят тысячами улыбок, и ласкают тысячами ласк.

‘Пробудись, мой Озирис!’

‘О, как ты велик!..’

‘Почему я люблю Тебя? Но я люблю только Тебя, и по примеру этой одной моей любви все на свете любится, согрето, утешено, дышит и продолжается в вечность’.

‘О, Озирис, вечность — это Ты’.

* * *

10.III. 1916

При этом противоречия не нужно примирять: а оставлять именно противоречиями, во всем их пламени и кусательности. Если Гегель заметил, что история все сглаживает, что уже не ‘язычество’ и ‘христианство’, a Renaissance, и не ‘революция’ и ‘абсолютизм’, а ‘конституционный строй’, то он не увидел того, что это, собственно, усталая история, усталость в истории, а не ‘высший примиряющий принцип’, отнюдь — не ‘истина’. Какая же истина в беззубом льве, который, правда, не кусается, но и не доить. Нет: истина, конечно, в льве и корове, ягненке и волке, и — до конца от самого начала: в ‘альфе’ вещей — Бог и Сатана. Но в омеге вещей — Христос и Антихрист.

И признаем Одного, чтобы не пойти за другим. Но не будем Сатану и Антихриста прикрывать любвеобильными ладошками.

Противоречия, пламень и горение. И не надо гасить. Погасишь — мир погаснет. Поэтому, мудрый: никогда не своди к единству и ‘умозаключению’ своих сочинений, оставляй их в хаосе, в брожении, в безобразии. Пусть. Все — пусть. Пусть ‘да’ лезет на ‘нет’ и ‘нет’ вывертывается из-под него и борет ‘подножку’. Пусть борются, страдают и кипят. Как ведь и бедная душа твоя, мудрый человек, кипела и страдала. Душа твоя не меньше мира. И если ты терпел, пусть и мир потерпит.

Нечего ему морду мазать сметаной (вотяки).

* * *

11.III. 1916

Некрасив, да нежен, — так ‘два угодья в нем’.

От некрасивости все подходят ко мне без страха: и вдруг находят нежность — чего так страшно недостает в мире сем жутком и склочном.

Я всех люблю. Действительно всех люблю. Без притворства. С Николай, долгое время с Афанасьевым и еще не менее 10-ти сотрудников в нашей газете я был на ‘ты’, не зная даже их по имени и отчеству. И действительно, их уважал и любил. ‘А как зовут — мне все равно’. Хорошая морда.

Этих ‘хороших морд’ на свете я всегда любил. Что-то милое во взгляде. Милое лицо. Смешное лицо. Голос. Такого всегда полюбишь.

Стукачева мне написала: ‘Голос Ваш (из Москвы спрашивала) нежный, приятный, обаятельный’. Мы не видались еще, а лишь года 2 переписывались. Отвратительно, что я не умею читать лекций. Я бы ‘взял свое’. Образовал бы ‘свою партию’.

Я знаю этот интимный свой голос, которому невольно покоряются, точнее — быстро ко мне привязываются и совершенно доверяют.

Что общего между Шараповым и Мережковским: а оба любили. Между Столпнером и Страховым: любили же.

И я немножко их ‘проводил’. Мережковского я не любил, ничего не понимая в его идеях и не интересуясь лицом. Столпнера — как нерусского.

Они мне всё говорили. Я им ничего не говорил. Не интересовался говорить.

Но и не говорил (никогда): ‘Люблю’. Просто, чай пил с ними.

И я со всем светом чай пил. Оставаясь в стороне от света.

В себе я: угрюмый, печальный. Не знающий, что делать. ‘Близко к отчаянному положение’. На людях, при лампе — ‘чай пью’.

Обман ли это? Не очень. Решительно я не лгал им и при них. Никогда. Всегда: ‘полная реальность’. А не говорил всего.

Таким образом, в моей ‘полной реальности’ ничего не было не так, ничего не лежало фальшиво. Но ведь во всех вещах есть освещенные части и неосвещенные: ‘освещенное было истинно так’, а об неосвещенной я не рассказывал.

‘По ту сторону занавески’ перешла только мамочка. О, она и сама не знала, что ‘перешла’, и никто не знал, дети, никто. Это моя таинственная боль, слившаяся с ее болью воединое. И притом она была потаенная.

Прочие люди проходили мимо меня. Эта пошла на меня. И мы соединились, слились. Но она и сама не знает этого.

За всю жизнь я, в сущности, ее одну любил. Как? — Не могу объяснить. ‘Я ничего не понимаю’. Только боль, боль, боль…

Болезни детей не только не производят такого же впечатления, но и ничего подобного. Поэзия других людей не только не производит такого же впечатления, но и ничего приблизительного. ‘Что? Как? Почему?’ — не понимаю.

* * *

11.III. 1916

Метафизика живет не потому, что людям ‘хочется’, а потому, что самая душа метафизична.

Метафизика — жажда.

И поистине она не иссохнет.

Это — голод души. Если бы человек все ‘до кончика’ узнал, он подошел бы к стене (ведения) и сказал: ‘Там что-то есть‘ (за стеною).

Если бы перед ним все осветили, он сел бы и сказал: ‘Я буду ждать‘.

Человек беспределен. Самая суть его — беспредельность. И выражением этого и служит метафизика.

‘Все ясно’. Тогда он скажет: ‘Ну, так я хочу неясного‘.

Напротив, все темно. Тогда он орет: ‘Я жажду света‘.

У человека есть жажда ‘другого’. Бессознательно. И из нее родилась метафизика.

‘Хочу заглянуть за край‘.

‘Хочу дойти до конца‘.

‘Умру. Но я хочу знать, что будет после смерти‘.

‘Нельзя знать? Тогда я постараюсь увидеть во сне, сочинить, отгадать, сказать об этом стихотворение‘.

Да. Вот стихи еще. Они тоже метафизичны. Стихи и дар сложить их — оттуда же, откуда метафизика.

Человек говорит. Казалось бы, довольно. ‘Скажи все, что нужно’.

Вдруг он запел. Это — метафизика, метафизичность.

* * *

11.III. 1916

Но отчего человек хочет ‘другого’? Отчего ‘тем, что есть’, человек никогда не бывает удовлетворен?

Должно быть — из основного факта: что рожден от отца и матери. В это время, в его зачатии, мать хотела не себя, а мужа, и отец хотел не себя, а жены. Оба ‘отрицались себя’ и ‘хотели другого’. И дитя передали вечное — ‘желать другого’.

Поэтому только ‘не рожденные от отца и матери’ чужды метафизических стремлений, и в них позитивизм есть не претензия, а факт.

* * *

11.III. 1916

Мысль моя, — пожалуй основная или одна из основных для ‘всего Розанова’, — состоит в том, что Россия и русские призваны выразить вечность и высшесть ‘частного начала’ в человеке и человечестве, что они не по судьбе, а по идеалу и желанию останутся вечным ‘удельным княжеством’ Божиим на земле, вечным ‘уездом’ в политической системе царств, вечно ‘на вторых ролях’ в духовном мире, философии, сознавая, чувствуя и исповедуя, что ‘Высшее’ — Богу, у Бога, что там ‘Бог сидит’ и заглядывать сюда человеку не только не должно, но и опасно, грешно, страшно.

Бог — велик.

А мы — маленькие. И пусть это будет (останется вечно).

Так. обр., не ‘Рим’, — первый или четвертый, — а отрицание Рима в самом принципе его, страсти его, воле его. ‘Не хочу!’ ‘Не хотим’. ‘Страшно’. ‘Грешно’.

Мы глупы и должны оставаться глупыми, мы по мелочам грешны и дурны и должны оставаться дрянцо, мы — воробьи, воробьиная порода, все переводим и ни на чем не стоим (‘переводная литература’, ‘романы Эженя Сю’).

Это, конечно, содержит в себе и грусть и страх. ‘Но разве может человек не бояться?’ ‘Гром убьет’.

Вот этого ‘грома’ мы должны бояться. ‘Гром’ — ‘Рим’. И он страшен, и место его страшно.

‘Не надо. Закрываем глаза’. ‘Вам бы лишь картишки. И то немного’.

Конечно, это грустно. Но, позвольте: разве человек не должен быть немного грустен вечно?

В маленьком зародится теплота: а это — и надо. ‘Рим’ холоден, и все ‘Римы’ были холодны и люты. Под ‘Римом’ трещали кости: а если мы ‘грязь’, то каким же образом под нами затрещат кости? Значит, ‘ура! никого не давим’.

Вот это нужно: чтобы никакой человек никакого не давил. И от этого, от отвращения к этому — вековечное отрицание Рима и (это есть положительная сторона истории) борьба против всего, что ‘скачет до Рима’. Не надо ‘Рима’ у нас и — ни у кого.

Земля, вся планета, ‘такая маленькая и второстепенная’ (уж это-то, конечно, и очевидно), должна быть ‘царством уездов’ без всякого средоточия. Повышения относительные и временные могут быть, но отрицается ‘абсолютная высота’, которая — Богу.

Это глубоко живет в нашем народе, в наших святых (которые — ни один и не вышли в ‘отцов Церкви’, в ‘учителей Церкви’). И не надо таких особенных ‘учителей’, пусть всякий учится ‘по-своему’. Сыщички пусть будут ‘кой-какие’, — ‘под Бонч-Бруевича’: потому что ему надо же, малому, какое-нибудь занятие. Пусть изменчишки будут, пусть бунтишки: но, пожалуйста, ‘без принципа’, а как факт.

Пусть волнуются. Небольшим волнением. И умрем. И уснем. Сном легким, п. ч. без злодеяния.

Легко ли римлянам теперь на том свете? А, то-то же.

А вечная жизнь ‘там’ — крайнее. Это уже абсолют.

* * *

11.III. 1916

‘Добро’, ‘добрый поступок’, ‘добрая (благожелательная) мысль’ — такой же ‘атом’ ‘жизни всех’, как ‘атом’ физических тел. И его подобным же образом нельзя, глупо и вредно отрицать. Без ‘доброго поступка’ жизнь всех развалится. Не держа перед собою мысленно ‘доброго поступка’, нельзя построить систему государства, общества, экономики. ‘Добрый поступок’ есть истинный ‘столп’, из которого не только практически, но и умозрительно строится все в обществе.

Отсюда ‘святой’ (пусть даже ‘городовой’) — как ‘столп общества’: ибо он есть вечный хранитель ‘атомов’ общества и даже новый родитель их. И мысль — что и жизнь должна быть построена на ‘святых’, на ‘святцах’. И, наконец, отсюда же: что наша слабая и грешная русская жизнь есть все же высшая на земле, ибо у одних русских есть глубокая вера и убеждение, что ‘жизнь должна быть построена на святых’.

* * *

13.III. 1916

У европейских (христ.) наций совокупление есть вещь, которая может быть и может не быть. Оно не проникает всего человека и всю жизнь его. У еврея оно пропитывает всего человека и всю жизнь.

И восходит это к да и нет Нового Завета (брак + девство). И только к да Завета Ветхого.

Я был поражен, прочитав год назад в еврейском молитвослове: когда произведено обрезание (над семидневным младенцем)#), то читается как бы обращенная к нему молитва, оканчивающаяся словами: ‘и да даст Бог тебе ввести невесту в хуппу’ (спальня новобрачных, ‘чертог брачный’ Евангелия). Следовательно, уже над семидневным реет мысль, ожидание, требование общины израильской: ‘Ты будешь обязан совокупиться’.

* * *

14.III. 1916

Я хотел сказать, что христианин полом не центрально живет, а еврей живет им центрально.

Устремительно, вплотную и с жаром.

У нас эта ‘частность биографии’, ‘момент быть и не быть’.

У них — стержень биографии.

У нас ‘заливом’, полуостровом. У них — океан, материк.

В оттенках-то разницы — и сущность.

* * *

14.III. 1916

Беззвучные слова предшествовали звучащим словам.

Первый разговор — немой.

Как у животных.

Ведь животные поют ‘романсы без слов’, в любовных ласках, в игре.

‘Собаки играют на дворе’ и все время говорят.

Лай — столь короткий, отрывистый в игре — это выкрик, восклицание.

‘Я тебя люблю’ — ам!..

‘Не подходи!’ — ам! ам!..

Первый же разговор в люльке с ребенком. Бабушка вбегает к родителям и говорит:

— Он уже подает ручки.

— Подает???

— Я улыбалась ему. И он улыбался мне. Это уж было недели. И протягивала ему старые руки… И тоже — недели. Вдруг сегодня, нате: и он поднял кулачки ко мне. Подал ручки…

Как это произошло. ‘Как выучилось’?

Бабушка ждала, хотела, просила ручек… Ребенок голоса и зова, и слов не понимал. Но он слышал желание, он почувствовал желание, ‘что-то в груди у него’: и вдруг он ‘подал ручки’…

Первые речи — без слов. Начальная речь: обнял, улыбнулся, провел рукой по лицу.

Потом это перевелось:

— Я люблю.

* * *

15.III. 1916

Ученики учителей
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С наукой случилось то, чего поистине никогда нельзя было ожидать, чего случиться собственно не могло, если б не особые обстоятельства…

Дело в следующем: в Германии, Франции, Англии, Италии, Бельгии, Голландии, в Швеции и Норвегии, наконец даже в Болгарии и России, — есть университеты и высшие специальные заведения. В каждом университете около 100 профессоров, часто — больше, и даже гораздо больше (Москва). Каждый профессор ‘родит из себя’ одного-двух учеников, т. е. предлагает университету ‘оставить его для приготовления к кафедре’. Это — будущие профессора. И вот каждый из них стоит перед необходимостью

написать диссертацию.

Казалось бы хорошо: но все это по заказу и непременно, и в определенный срок, в 2—3 года. Таким образом выпячивается огромный угол вперед: наука по заказу, никак из существа ее не вытекающий.

Наука по заказу? — Не понимаю. — Наука, потому что заказано и приказано, п. ч. профессор требует, и — ‘хоть тресни, а — подай’.

Совершенно не понимаю. Не поймет никто в свете. А — есть, существует.

Что же они подают и чем это отличается от од вельможам XVIII века? Там было искусственное парение, — парение, под которым нет пара, — а здесь?.. По-видимому, здесь будут книги, нимало неинтересные самим авторам. Книги приблизительно ‘они о чем’ и в которых есть ‘ум’, как были рифмы в одах XVIII века, но как там не было ни капли поэзии, так здесь будет ум лишь кажущийся, со стороны формы, но на самом деле и в действительности не будет совершенно ничего умного, интересного, живого, занимательного, никакого ‘волшебства’, которое содержится в поэзии и составляет душу ее, и содержалось в науке, и составляло также душу в ней от Пифагора до Ньютона и Паскаля, до Ломоносова, К. Тимирязева и Н. Данилевского.

Но расти книги будут совершенно неудержимо: должность, чин, служебное положение и оклад жалованья. Ма-а-а-лень-кий. Но ‘все-таки’.

Они будут расти, как квартиры в городе, который заселяется, ‘как число жителей в Чикаго’. 70 лет назад — пять тысяч жителей, через 70 лет — полтора миллиона.

И во всех — нет духа, мысли, ничего. Собственно — переплет и бумага. И — ‘что-то напечатано’.

Что ‘напечатано’???

Не спрашивай. Спрашивай: ‘Почему напечатано’. ‘Потому что он намерен занять должность приват-доцента, потом экстраординарного профессора и наконец ординарного. Через 30 лет умрет в чине действительного статского советника. Жена оплачет, а дети наследуют.

Слишком по-обывательски. Я люблю обывательщину, но на своем месте. Но на месте Паскаля и Ньютона? на месте Пифагора?..

Но даже не в этом деле, а в чем-то большем: именно — в ‘напечатанном’, где, ‘в сущности, ничего нет’. Нет, видимость книги — есть. Есть все-таки страницы и на страницах буквы. Наконец — строки и страницы имеют решительно вид умного, пусть формально: идет рассуждение, чередуются доказательства. Просто — ужасно: п. ч. мысли-то нет, во всей книге ее нет, и она не нужна даже автору, не говоря о каком-нибудь читателе.

Как же она составлена?

Без веры, без вдохновения. Как и стихи XVIII века.

Например:

1) Христа никогда не было.

2) Христианство — не то мифология, не то обыкновенный вздор.

Но:

3) Я подаю диссертацию об отце церкви XI века.

Казалось бы бессмыслица: ему нужно подавать диссертацию о паровых котлах, об уравнениях 4-й степени, о рулетке, о короле Людовике XI. Но ‘он уже выбрал такую дорогу’, ‘отец его был священник, и он попал в Духовную Академию’, — и теперь, естественно, подает диссертацию ‘по своему предмету’ и ‘любимому профессору’.

‘Любимый профессор’ прочитывает его диссертацию, убеждается, что тот знает всю ‘литературу предмета’, т. е. ему знакомы решительно все книги и тоже диссертации, написанные об этом же отце церкви, что никакого явного вздора в его диссертации не содержится: и тогда представляет совету университета о ‘допущении его к защите диссертации’.

Между тем ни ‘любимому профессору’, ни талантливому ученику нет никакого дела до того ‘отца церкви’, они ему никогда не молились, они вообще ни капли о нем внутренне не думают.

Но ‘богословие еще возросло’, потому что ‘написана новая диссертация о святом Иринее’.

Таким образом, если в XVIII веке ‘еще не зародилась поэзия’, то в XX веке произошло от автономического устроения и действия ученой машины как бы погребение, исчезновение науки, притом решительно всякой, — кроме точных, опытных, физических, натуралистических.

Все великое море собственно гуманистических наук, наук о человеке, об обществе, о морали, о религии, о церкви, о Боге, об искусстве, об эстетике и т. п., и т. п., совершенно исчезло: оставив переплет и внутри зачем-то исписанную, т. е. испорченную, бумагу. В самое бытие этой науки и в бытие предметов этих наук никто не верит. Вообще — самого существа дела здесь нет.

Странно. Ужасно. И вполне истинно.

* * *

16.III. 1916

И в мужчину, и в женщину вложены взаимно притягивающие их фетиши: в мужчину, — который тянет женщину и ей нужен, мужчине же вовсе не нужен ‘и нисколько неинтересен’, в женщину — который нужен мужчине и его притягивает.

Вот на чем основана связность. И хотя они отделены каждый от каждого, но каждый к каждому тянется.

И любят.

И поклоняются.

Есть грубый термин, но всеобъемлющий, и который в яркости своей позволяет углубиться в анализ вещи: они друг за другом ‘волочатся’. Термин этот кладет пропасть между полом, о коем иногда говорят, что он ‘имеет голод’, и между физиологическим, положим питательным, ‘голодом’. Пол есть другое, ‘на другом конце мира стоящее’ явление, чем голод. Ибо кто же ‘волочится’ за куском мяса, который ему нужно съесть. Пусть бы умирал ‘с голоду’, — ‘волочиться не будет’.

Далеко до ‘голода’, без всякого ‘голода’ волочатся. Жених ‘волочится’ три года за девушкой, иная ‘дожидается’ 16 лет.

Нет, это фетишизм. Голод тут привходит, но минимальной долей. Наконец, ведь есть странные любви, где муж уже ‘совершенно ничего не может’ (я видал, знаю) и где жена его любит, бесспорно и очевидно любит. Любит и хранит ему половую верность, т. е. питает к такому мужу определенную и ясную половую любовь.

Пот. что, хотя и изнеможенный, старый, ‘фетиш’ все-таки есть у противоположного пола. Это явление поразительное. И как оно ни редко, оно все-таки есть, — есть как чудо, — и снова пропасть между ‘голодом’ и ‘полом’.

И ‘фетиш моего мужа’ всегда есть лицо. Потому что любовь не бывает ‘на предъявителя’, а она всегда — личная, исключительная. ‘С истреблением других богов’.

Сюда особенно применимы этот принцип и мысль: ‘Да не будет тебе бози инии разве Мене’.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что же такое этот фетиш? Пока — слово, заимствованное из этнографии. ‘Фетиши бывают у дикарей’. Тут — у всего человечества, и явно не дикое. Тут закон и вечность, а не случай у народов.

‘Фетиш’, ‘фетиш’, ‘фетиш’. Господи, что такое ‘фетиш’?

Научи. Вразуми. Не понимаю. Тыкаю пальцем, но не могу объяснить.

* * *

16.III. 1916

— Чтобы постигнуть вещь, надо сперва полюбить ее. Постигнуть умом можно, только предварительно постигнув сердцем.

Так гудят октавы, тенора, альты, — весь христианский мир. Это-то и есть новая точка зрения христианства, до известной степени фетиш его.

— Истина открывается только любви.

Так вот что, монахи: вы сперва полюбите совокупляться и после того рассуждайте о совокуплении.

Ваши рассуждения будут тогда очень похожи на ‘розановские’. А то вы ‘не любите’ и потому ‘не понимаете’.

Отсутствие в вас любви к полу зачеркивает все ваши рассуждения о поле.

(1001-е опровержение аскетизма)

* * *

16.III. 1916

Любовь относится к половому органу, но — как к лицу, исключительному и единичному в целом мире.

С глубоким отвращением к самой мысли, к предположению, к допущению, — с отвращением искренним и чистосердечным, — чтобы ‘любящая особа’ или ‘любящий господин’ хотели этого органа ‘для физиологического его употребления’.

О, нет!! Да и воистину — нет!! (Любовь к старым.)

Что же это такое?

Половой орган, пожалуй, и есть ‘орган’, но он орган — ‘во-вторых’. Он делается потом органом, в браке, в супружестве, в последующих годах. ‘Когда пойдут дети’. До этого и как возбудитель любви, initium amoris {начало любви (лат.).}, он есть ‘что-то, что влечет меня и о чем я не могу забыть’. ‘Он объемлет душу’, и даже для души он скрыт: ибо о нем не думается, он не называется… Если бы применить это к художествам и религиям, то можно бы выразиться, что он играет роль скрытой статуи в открытом святилище, которое именуется ‘Иваном’ и ‘Марьею’. Любят ‘Ивана’, ‘Марию’, но никогда не полюбили бы, если бы он был гладкий, этот Иван, и она — гладкая, эта Мария, без фетишей, взаимно соотносящихся.

И, следовательно, тянет-то все-таки ‘фетиш’. Где нет пола — невозможна любовь.

Увы, ‘бриллиантов’ не любят. Любят, но совсем другой любовью. Не нужною. Холодною.

Фетиш же согревает душу, и это есть суть его. Любовь согревает душу, и это ее сущность, прелесть и необходимость. Потому-то она и нужна. Единственно поэтому. И уже нужна не мне и ей, а миру.

Так что же такое фетиш этот? Не сказать ли: центр мировой теплоты? Мировое солнце: другое, чем которое плавает в небе.

Вот какие догадки. Но только догадки.

(Солнце с страусом)

* * *

16.III. 1916

Буркин рассказал рассказ:

— На Кавказе. Председатель суда, в чине действ. статск. советника, говорит:

— Обвиняемый. Расскажите нам, как было дело.

Персиянин, весь приседая от страха, начал.

— Был сад. И в нэм дэрево. И длинная, длинная тень от того дэрева. Тут я увидэл мальчика… такого маленького… И хорошенького… И глазки как у газэли… И волосы — смоль-черные… И животик у него как персик…

Присяжные:

— Не виновен.

. . . . . . .

* * *

16.III. 1916

И басами, и октавой, и баритоном, и тенором гудят голоса:

— Чтобы вещь постигнуть — для этого надо предварительно полюбить ее.

Это мировое ‘эврика’ христианства. То, что открыло новую эру понимания вещей и отношения к вещам. И об этом особенно гудели славянофилы.

Так вот что, монахи: вы сперва полюбите совокупляться, а потом и рассуждайте о совокуплении. Тогда ваши рассуждения выйдут довольно похожи на ‘розановские’.

* * *

17.III. 1916

(В слезах)

Зачем устроен эгоизм миров?..

‘Я’, ‘я’, ‘я’…

— Если не ‘я’, то уж — никто…

‘Я’, ‘я’, ‘я’…

— Да не будут теби бози инии разве Мене…

‘Я’, ‘я’, ‘я’…

Ах, ах, ах. Но я люблю весь мир.

Зачем я люблю его?

Но я скоро умру.

Как же мне не любить звездочек, цветов.

Шума улицы.

И эту проходящую девчонку.

Она такая грязная. Босая.

Другая пышная, в декольте.

И обеим нужен любовник.

— Я буду любовником вам обеим.

— Нет. Мне одной.

— Ах. Я никогда не могу быть ‘одной’.

Ведь я собака.

Я и не претендую, чтобы меня считали больше собаки.

У собаки хорошее житие: бежит по улице, ко всем подбегает, все обнюхивает, изредка лает, у прохожего облизывает руку.

Потом умрет. Я умру. И на кресте напишут:

‘Этой собаке было жития 60 лет’.

(в тоске утром)

* * *

17.III. 1916

У настоящей бабы не только две титьки (можно для цензуры: ‘т…ки’), но и живот на 4-м месяце беременности, да за подол юбки держатся двое мальчишек 3-х и 5-ти лет, да под мышкой — узелки, а на руках—корзины. И за спиной — узел. Так что кажется, у нее не две, а двенадцать титек. Это добро. И пусть это добро будет русское.

Такую бабу муж любит, деверья любуются, свекор-свекровь не нахвалятся, ребятишки слушают и закон чтит.

П. ч. это добрый русский закон.

(в гостях говорим трое,
все согласились с этим)

* * *

17.III. 1916

Чем легкомысленнее — тем либеральнее.

Такое уж правило.

Легкомыслие иногда осложняется ученостью, талантом, остроумием. Блеском — слишком часто. Но если в зерне лежит легкомыслие, то все эти таланты склоняются к либерализму.

Что такое легкомыслие?

Человек без тяжести на спине.

Без страдания.

Без вкуса к религии и к государству.

(в трамвае, еду от Герье)

* * *

17.III. 1916

Чтобы постигнуть вещь, надо сперва полюбить ее. Постигнуть умом можно только, предварительно постигнув сердцем.

Удивительно, что истина эта, довольно признанная, широко распространенная и встречаемая всюду как ‘путь в мглу’, — никогда, однако, не была применена к полу. Хотя он связывает всех людей ‘взаимным фетишизмом’, но в христианскую эпоху ни один человек не сказал просто и прямо: ‘Я люблю эти фетиши-органы’. А между тем если не сказать прямо и просто, то как же начать исследовать, и результаты исследования, естественно, ‘говорить прямо и просто’. Таким образом, была сокрыта самая филология, ‘шрифты’, коими могли бы обмениваться мыслители, изыскатели этой темы. Ибо говорить: ‘Я не люблю’ — никто не решался.

И, естественно, никто не мог выразить последствий и результатов ‘люблю’. Тех результатов, какие бы вытекали после ‘люблю’.

А истина: что ‘мы можем достигнуть постижения не иначе, как постигнув любовь к неведомому’ — остается.

Духовенству приятно было думать, что Бог сотворил не мир и прелесть его, а ихние ‘сочинения’ и скуку их. Которых так много и которые ничем не пахнут.

* * *

18.III. 1916

Закон безбрачия навсегда останется попыткою, усилием. И никогда не перейдет в действительность.

Иначе как через импотенцию.

Что же: этого хотят люди? Закон? религия?

‘Люди’-то не хотят. Ну, а закон, религия…

Безбрачие и монашество — это и есть монофизитство. Монофизитство в действии — в победе. Когда ‘доказательства’ не удались.

Монашество есть грех in sua natura {по своей природе (лат.).}, допустимый только по обстоятельствам.

* * *

18.III. 1916

Говорят: ‘игра’. И хотят прибавить: ‘пустое и не нужно’.

Даже — ‘порочно, преступно и незакономерно’.

Но ведь и поэзия — игра: как же вы хотите вынуть игру из того, что есть источник и родник, в сущности, самой поэзии.

А если мы принципиально и охотно, логически и религиозно допустим игру, или полнее — если мы позовем игру, то ведь что же это выйдет?!!!

‘И дана была суббота сынам человеческим’.

Нельзя не обратить внимания, что если ‘суббота’ связана с ‘обрезанием’, — то ведь в этом отношении ‘игра’ — т. е. не работное и не существенное — является тоже какою-то ‘субботою’, ‘отдыхом’, ‘ну так себе, теперь праздник и никакого дела нет’ в отношении более фундаментальных сторон связующих людей фетишей. До такой степени она ярче, духовнее, разнообразнее, если и не метафизичней самого ‘хлеба’ здесь.

И еще: содрогаемся удивлением, читая в ‘Песни песней’, — всею семьею прочитываемой у евреев в вечер пятницы, т. е. в самом начале субботнего празднования, что ведь до ‘хлеба’ не доходит там, а все — около хлеба, вблизи его… какое-то странное ‘смотрение на хлеб’, но до него недотрагивание. В сущности, в ‘Песни песней’ — одна и неоспоримо именно ‘игра’. И первая же строка:

‘Да лобзает он меня лобзанием уст своих’.

Никто не замечает ничего? Удивительно. Как не заметить. Ведь ожидалось бы:

— Поцелуй меня.

Между тем в ‘Песне’ явно выражено, что лежащая в тьме говорит о ком-то, ухо коего к ней вовсе не приближено, а хоть несколько, но удалено, и называет его удаленно: ‘он’.

‘Пусть он лобзает меня’.

Это возможно только, т. е. такой способ речи и выговаривания мыслим только как внутренний про себя шепот, потому что около плеча сказать некому.

На это никто не обратил внимания, ни единый из комментаторов. Даже великий Акиба, если и видел, то промолчал.

И вся ‘Песнь песней’ выражена через ‘он’ и ‘она’: нигде ‘ты’, нигде не говорят ‘уста к устам’.

Уста — далеко. Явно. Иначе было бы ‘ты’.

Странные поцелуи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . .

И между тем не цветы, но как бы эссенция пахучести цветов, не одного, не десяти, но мириад, как бы сорванных со всего мира, разлита по чудной ‘Песни’: и сила, и красота слова такова, что в самом трении звуков слов как бы ‘пролегли розовые лепестки’ и сделали слова человеческой речи пахучими, — чуть-чуть влажными, даже сырыми. Сухого, — вот уж ничего! Когда сотворялась ‘Песнь песней’ — пустынь не было. Пустыня не смела быть. Самая пустыня поплыла бы в эфире масл ее…

И ныне ‘ты’.

Откуда же и как маслянистость, влага, сырость.

‘И мирра капала с рук моих. И с пальцев моих падала мирра на ручку замка’.

‘Я уже сняла сандалии. И как я, отворю Возлюбленному моему’.

‘А Возлюбленный мой повернулся и ушел. Души во мне не стало’.

И она так хорошо говорит о силе ног его. ‘Как кедры ливанские’. А о лице не говорит.

И он — о животе ее. О персиях, о теле. А лицо безмолвно, и как будто нет его.

* * *

18.III. 1916

Да ведь если в каждой клеточке организма есть пол, то как же вы скажете ‘не желай’, хотя бы ему было 60 лет.

Он ответит вам: ‘Живу. Значит — жажду’.

‘Развратник. Развращенный’, — несутся на меня крики.

‘Тебе пристала могила, а ты все еще любишь’.

Я:

‘Люблю, п. ч. еще не изнемог’.

‘Люблю. П. ч. еще не в могиле’.

(жду трамвая No 18) (Михайловская у л.)

* * *

19.III. 1916

Плачу и говорю: мне нравятся все.

Горько. Страшно.

Кроме порочных. Эти — ни одной.

Но ведь невинных так много.

(вхожу во двор ‘Лечебницы об-ва врач. спец.’)

* * *

20.III. 1916

Жены, страстотерпицы, мученицы… да, да, да… все-таки должны оглянуться на одно обстоятельство:

— иногда они окружают мужей полицейскою стражею и влекут их на ложе…

— забывая, что под полицейским надзором все ‘ложится плашмя’ и ничего в мире не ‘стоит прямо’, ‘кверху’, ‘к солнцу’.

— Что делать, я не могу, — говорит в таких случаях муж.

Всемирно-плачевное ‘не могу’, когда это говорит муж или мужчина.

Что делать с этим ‘не могу’? Весь свет не научит. Не научат мудрецы.

Но при ‘не могу’ — она уже не жена и не женщина. Между тем она вооружила стражу, чтобы ‘побыть женой и женщиной’. Но вот стража стоит, а у мужа не… (повторение глагола). Что делать? И женщина-жена видит ‘все цели у себя потерянными’.

— Я вдова. Все равно что вдова.

И rsum одно: не надо доводить себя до вдовства. Т. е. не нужно никогда приводить стражу.

‘По благодати’ и ‘по свободе’: если где это применимо, то в алькове.

— Стража, удались…

— И ты, с мечом, не входи сюда…

— Супруг мой, на ложе около меня есть место.

— Но ты придешь, если тебе захочется.

— Хочешь, я спою тебе песню?

— Если ‘нет’ — я подожду.

— Но ты вспомнишь мои песни — и тогда придешь.

(пересчитав деньги на взнос в клинику)

* * *

20.III. 1916

Что вы ищете все вчерашнего дня. Вчерашний день прошел, и вы его не найдете никогда.

‘Он умер! Он умер!’ — восклицали в Египте и в Финикии. ‘Возлюбленный — умер!!’

И плакали. И тоже посыпали пеплом голову и раздирали одежды на себе.

‘Да, — я скажу, — он умер, ваш Возлюбленный’.

Будет ли он называться ‘вчерашний день’ или — Озирис, или Христос.

И — католичество. И — Москва.

Ах, и я жалею Возлюбленного. О, и для меня он — Возлюбленный. Не менее, чем для вас.

Но я знаю, что Он воистину умер.

И обратим взоры в другую сторону. И будем ждать ‘Завтра’.

* * *

20.III. 1916

Есть люди, которые всю жизнь учатся, ‘лекции’ и все, — и у них самое элементарное отношение к книге. Элементарное отношение к самомалейшему рассуждению, к стихотворению, к книге — которую начали читать.

А 12 лет школы за спиною. И есть ‘ученье работы’, и уже почти начинают сами читать лекции.

Какое-то врожденное непредрасположение к книге, неприуготовленность к книге.

Отсюда я заключаю, что ‘книга родилась в мир’ совсем особо, что это — ‘новое чего-то рождение в мире’ и далеко не все ‘способны к книге’. Что есть люди, ‘врожденно к ней неспособные’ — и такие, сколько бы ни учились, ни читали, ни старались, к ним ‘книга’ так же не идет, как к корове ‘горб верблюда’.

Я присутствовал раз при разговоре о стихотворениях одной не кончившей курс гимназии, и еще одной лет 20-ти, с молодым ученым, который не только ‘любит стихи’, но и сам пишет стихи, при этом недурные, формально недурные, — ‘с рифмами’ и ‘остроумные’.

И то, что недоучившейся гимназистке было с полуслова понятно,— именно понятны ‘тени’ и ‘полуоттенки’ слов, выражений, синонимов, омонимов, ‘украшений’ — ученому осталось целый вечер непонятным. И он высокомерно спорил. Гимназистка же ‘взяла глаза в руки от удивления’, — почти не веря и видя, что он ничего не понимает.

В спорах, в критике, в журналах — это сплошь и рядом. Редакторам журналов и издателям книг на ум не может прийти, что ‘ученый молодой человек’ или ‘начинающий критик’, приносящий им рукопись или ‘к изданию — книгу’, на самом деле не имел никакого отношения к книге, родился до Эльзевиров, до Альдов и Гутенберга, и есть, собственно, современник Франциска Ассизского, — хотя занимается ‘естествознанием’ и ‘по убеждениям — позитивист’. И вот он написал свою новую статью ‘по грамматике Грота’ и с методами Бэкона и Милля: не догадываясь, что он родился вообще до книгопечатания.

То, что я говорю — очень важно, очень практично. Не было бы и не возникло бы половины споров, если бы люди были все одинаково ‘после книгопечатания’. Но тайна великая ‘литературы и науки’ заключается в том, что % 75—80 ‘пишущей и ученой братии’ родились до Гутенберга и в ‘породу книжности’, в ‘геологическую породу книжности’ — никак не вошли и самого ее ‘обоняния’ не имеют, что они суть еще троглодиты, питающиеся ‘мясом и костями убитых ими животных’,

— хотя уже писатели, критики, иногда — философы (тогда — всегда позитивисты), читают лекции и составляют книги.

Я ненавижу книгу. Но я книжен. И передаю это мое таинственное наблюдение.

* * *

20.III. 1916

Когда я служил в Контроле, то приходилось ездить на конке от Бол. проспекта на Петерб. crop, до Синего моста (Контроль). И приходилось платить только ‘туда’ 20 к.

Это было незабвенное время, когда мамочка ходила в меховой кофте (до колен) — в морозы, тогда как извощики покрывали лошадей шерстяными одеялами (что-то вроде одеяла, — попона?).

20 внизу, наверху 12. Разумеется — 12. И вот кондуктор, обходя пассажиров ‘верхнего этажа’, брал деньги и выдавал билетики.

Было 4 станции. Четыре билетика.

И я учил соседей и сам делал.

На билетиках какие-то цифры. Дурацкие. Но верхнее, очень большое число, выражало No билета. Они шли в каком-то порядке, — очевидно! И чтобы не затруднять контролера, я складывал все 4 билета друг на друга, чтобы на каждом видна была единственно одна цифра его номера. 4 цифры друг на друге и, немного отступая назад, лежащие — являли контролеру прямо и без затруднения зрелище правильно взятых билетов.

Ему не надо было проверять, копаться, всматриваться.

‘Сразу’. ‘Быстро’. ‘П. ч. верноподданный был заботлив и потрудился’.

Посему-то и вышел мой афоризм: ‘Почитаю начальством всякого полицейского, а в конке — даже кондуктора конки’.

Это не игра и не шутка, а моя жизнь.

Посему, когда Философов и Мережковский упрекают меня, что я не имею настоящих демократических чувств, я спокоен.

‘Демократом’ можно быть только из автомобиля (у них теперь свой автомобиль), но кто знает настоящую черноту ‘народного положения’, тот уже не помышляет о партиях, а ‘быть бы живу’ и не столкнули бы с того положения, в котором нахожусь. А ведь ‘могут’.

Отказали. ‘В вашей работе больше не нуждаемся’. ‘У нас есть свой кандидат на эту работу’.

Что возразишь? Даже закричать нельзя. ‘Нет основания’.

В это-то время, когда я подгибал билеты, я попросился к Михайловскому в ‘Русское богатство’.

А билеты были так:

72.463
38.549
44.200
92.164

Контролер ‘сразу схватывал дело’. Но тогда Михайловский, — после если не ‘любезного’, то ‘так себе’ обмена мыслями, ответил высокомерно: ‘Мил. Госуд., читатели ‘Русск. Богат.’ были бы весьма удивлены, если бы рядом с моим именем на страницах журнала они увидели под статьею и подпись вашего имени’.

Я ему очень сочувствовал. ‘Любил читать Михайловского’. И — этот сухой, колючий тон. Так в швейцарскую выходят и говорят: ‘Вы — полотер? Но у нас уже наняты полотеры’.

Когда мерзла мамочка, можно было быть и полотером.

Тертий назначил 100 руб. жалования. Берг уже переставал платить. Контроль мучил и мешал написать что-нибудь порядочное. ‘Что делать’. Мигом, встретив объявление о скачках лошадей (потом сам раз был на них), я, в муке Контроля (о, какая мука!!) ‘мыслил’ проект (осень всегда только ‘мыслит’).

‘Премия — за скорый бег — 1000 руб. Я берусь бежать. Ибо когда мамочке — больной — так холодно: я обязан добежать’.

Потом у меня была еще мысль: ‘Сумерки просвещения’ издать: но на обложке книжки выставить танцовщицу, которая ‘делает попкой так’. Бросятся. Купят. И книга хоть окупится, а может, и даст что-нибудь.

Да. Проекты. Но ‘без совета и друга’ и на них не решишься.

О Михайловском же я подумал: ‘Ты, брат, демократ на 6000-м гонораре. Получай я 11 000 — вышел бы в Клемансо и основал бы Libert. При 11 000 — ‘что мне оппозиция’. Естественное и красивое положение ‘независимого’.

(в давке трамвая) (придя в банк — записал)

* * *

21.III. 1916

‘Было, было, было’.

— Ну, что же. Было и прошло.

‘Плачь, бренный человек’.

— Поплакать и мне хочется. Но утешилось: ‘будет’.

‘Но ведь будет уже не то и не такое?’

— Да. Новенькое всегда жмет и шершаво около шеи. Но — об носится.

‘Господи! — Неужели и ты за новое?’

— По правде-то сказать, я ‘новое’ ненавижу. Но — fatum.

* * *

21.III. 1916

Музыка тишины?

Лучшее на свете.

Слушайте, слушайте лес!

Слушайте, слушайте поле…

Слушайте землю.

Слушайте Небо.

Больше всего: слушайте свою душу.

(сижу в банке у Нелькена)

* * *

21.III. 1916

Если бы я не писал, то сошел с ума.

Какое же сомнение?

И писательство — для меня по крайней мере — есть разрешение безумия в вереницы слов.

Слова, слова, слова. Как устал. Где же конец мой?

* * *

21.III. 1916

Идеалы социального строительства разбиваются не о критику подпольного человека (‘Записки из подполья’ Дост.), а о следующее:

Все органическое — асимметрично.

Между тем все постройки непременно будут симметричны.

‘Планировать нельзя иначе, чем по линейке‘. А из живого — ничего по линейке.

Как-то лет 20 назад я читал о поляризации света: и прочел, что кристаллы сахара (?), взятые из сахарного тростника — ‘отклоняют поляризационный свет вправо (положим), тогда как кристаллы, добытые фабричным путем — отклоняют влево‘.

Забыл. Давно очень. Но это что-то элементарно и учебно, так что можно справиться. Помню хорошо только, что дело идет о поляризации света, и надо искать в этом отделе.

Я б. поражен. ‘Лучи света’ точно чувствуют органичность и отклоняют вправо или влево, смотря по тому, лежит ли перед ними одна и та же масса — взятая из растения или приготовленная на фабрике.

И как-то, — помню в изложении, — это сливалось с асимметричностью. Что-то вроде: ‘природа любит асимметричное’.

Каково же было мое изумление, когда лет через 10 после этого чтения, начав знакомиться с Египтом и читая Бругша, я наткнулся у него на замечание: ‘Египтяне вообще избегали в постройках симметричного, их ‘художественный вкус избирал — асимметричное‘.

Обратим внимание, что в фигуре человека ничто из ‘левого’ и ‘правого’, ‘верхнего’ и ‘нижнего’, ‘переднего’ и ‘заднего’ — не симметрично, не бывает — тожеством.

И вот: социалист — строит. Естественно — симметрично, в ‘гармонии’. Но мировые силы, космогонические силы всегда и непременно это перекосят, растянут и испортят.

* * *

21.III. 1916

— Если перед 12 дюйм, пушкой поставить Суворова и выстрелить…

— Какое же сомнение: Суворов не упадет.

(к ‘истории вооруженных сил в России’)

Все победы Суворова не принесли столько пользы России, сколько ей принесли вреда ссылки ‘на пример Суворова’.

Мы перестали вооружаться, учиться, — но самое главное: вооружаться, — все твердя и тараторя, что ‘пуля дура, штык молодец’, и веря в ‘быстроту, глазомер и натиск’.

В пору огнестрельного оружия мы (‘штык — молодец’), в сущности, вернулись к эпохе холодного оружия: колоть и рубить.

Мы потеряли военное искусство.

И вот: едва могли победить Турцию, побеждены Японией и очутились без снарядов перед Германией.

Что около этого, в сущности, ‘падения Державы’ такие мелочи, как земская реформа, судебная реформа и хвастливая Госуд. Дума.

Я думаю — цари это знают. И думают: ‘Не то! не то!’ — когда галочье стадо лезет, кричит, взывает и умоляет: ‘Еще реформу — хотя ма-лю-сень-кую…’

Цари наши видят дальше и лучше, чем общество. Но бессильны поправить дело, слишком запущенное.

* * *

21.III. 1916

Кто же придет на мои похороны?

Одни проститутки (м. б., даже ‘свои’ не придут).

Но ведь они даже не знают, что ‘есть Розанов’?

Да. Но я о них заботился.

Ну и пусть. Я был недобродетельный, и пусть добродетельные обойдут мои похороны.

‘Розанов не заслужил нашего участия’. Ну и пусть ‘не заслужил’.

* * *

22.III. 1916

Зерно выпадает…

Самое зерно выпадает и уже выпало из литературы.

Правда, искренность, ‘нужно’.

Нужно иметь немножко уха, чтобы слышать все это в глухих их строках, каких-то мятых, без звука, без музыки. Вот как мятая солома лежит на поле, пустая.

Пустая, пустая, пустая. Как ужасно.

О, как ужасно это опустение литературы. Бедные Карамзин и Димитриев, и Жуковский, с такой надеждой начинавшие.

Теперь жива только библиография. ‘О прошлом’. Верещагин (‘Библиофил’) — вот он жив и исполнен еще мечты.

‘В каком переплете издавали в XVIII в. Кожа. Maroquin {Сафьян (фр.).}’. А, это — дело.

И вот я люблю, когда копаются эти книжные червячки. В них я нахожу еще какую-то микроскопическую жизнь.

‘Как был издан И. И. Димитриев’. Его ‘И мои безделки’. Это — я люблю.

Неважно, что он написал в своих ‘безделках’. Но как они были изданы.

Фу, смерть.

‘Удовольствуйся этим’.

Я умираю.

‘Друг мой, не ты умираешь, а мир умирает’.

(после кофе, утром)

* * *

22.III. 1916

Бедные девушки томятся замужеством. И никто им не дает ребенка. На протяжении 3-х недель — два письма однородные. Из Тамбова, из Москвы.

Из Тамбова пишет:

‘Я пишу Вам, п. ч. верю Вам и знаю, что поймете.

У меня никого нет близкого, и я хочу сказать Вам о том, что есть мучащего меня.

Вы хорошо (чисто) понимаете женщину. Вы понимаете чувство материнства.

Послушайте, мне 26 лет, и я сейчас прямо больна жаждой материнства. Не подумайте [скот подумает. — В. Р.], что я неуравновешенный человек. Равновесия в жизни у меня было слишком много, а вот тут что-то беспредельное [!!! — В. Р.] и ничему не поддающееся. Год тому назад я в первый раз полюбила, сильно полюбила, а у него оказалось был сифилис. Мне прежде всего нужен ребенок. Врачи уверяют, что прошедшая болезнь не опасна для детей. Так ли? И есть около меня другой мужчина, который сильно меня любит, а я его нет. Может ли быть хорошим ребенок при таких условиях?

Что бы Вы посоветовали своей дочери, если бы она оказалась в моем положении?

Я даже не знаю Вашего имени-отчества и все-таки пишу Вам. Написала бы больше, да где-то в глубине души шевелится, а вдруг посмеется.

А.
Адрес мой: г. Спаcк Тамб. губ. Варваре Алексеевне Розовой для А.’

Я посоветовал — сперва со 2-м (страсть самца образует талант ребенка), а во 2-м письме — с первым (абсолютное излечение сифилиса Завалзатом, 60%).

Другое письмо еще ужаснее. Девушку лечил врач, и она ему понравилась: она это заметила. (Она со средствами). И предложила ему себя. ‘Несколько дней, греясь на солнце, я дожидалась его’. Наконец он пришел, но сказал, что ему некогда, т. к. сейчас должен ехать на практику. ‘Не могу же я совокупляться с часами в руках’ (она ко мне). Она послала к нему подругу, верную, любящую. Та принесла ответ-наблюдение: ‘Да, для него совокупление — только деталь’ (меньше всего на свете).

Самец вырождается, самцы вырождаются. Вырождается мужской пол. Солнце гаснет.

* * *

22.III. 1916

Сидят два голубя. Один там, другой здесь.

Кого согреет Солнце?

(вопрос моногамии)

Поп:

— У кого ‘с венчанием’.

Розанов:

— Обоих.

(закон полигамии)

Теперь, только теперь, после писем этих двух девушек, выясняется нужда ограничить этих тетёх-супруг, которые, уже не совокупляясь больше с мужьями, по причине равнодушия к ним мужей (полное уравновешение обоих организмов, полная их симметрия), имеют претензию требовать от них, чтобы они ни с кем не совокуплялись: дабы не было ущерба ‘их чести’.

Но ‘тебя’ он не хочет по полному уравнению организма, а другую по этой же причине ‘хочет’. П. ч. с другой нет равенства и симметрии. Мне писали об этом жены ‘на 12-й год брака, когда мужу 45 лет, мне 37’. ‘Он живет с кастеляншей, безгрудой, тощей, у меня груди хороши, а он не хочет’.

Я расспросил подробности: оказалось, уже года за 3 до кастелянши он прекратил физиологические сношения с женой.

Я расспросил других: сказали: ‘Да, это обыкновенно бывает году к 12-му брака’.

* * *

22.III. 1916

Пошлая реторика ‘о Мадонне’ — омерзительна.

П. ч. ведь это — только реторика. Или — исповедание ‘скопцов от чрева матери’ (люди л. св.).

Но и скопцы, ‘иже оскопиша себя (наши) нуждаются в ‘девочках’: завели себе ‘богородиц’. ‘А то будет совсем сухо’.

То-то же. Не выносит ‘окончательно сухого’ мир: и вы, вырезав груди у женщин, все же их оставили себе.

Ослы: не лучше ли было бы, чтоб они были с грудями и вы сосали их.

’44 000 старцев’ (мечта скопцов, Апокалипсис), сосущих у девок груди — вот это дело. Это покрасивее подлых их кружений и несчастных скакании.

* * *

22.III. 1916

Более и более я прихожу к мысли, что Б. сотворил любовь, а не супружество, ‘любовников’ — а не ‘двух супругов’.

Он просто сотворил соитие, — для чего в каждом единичном случае нужны двое.

‘Супружество’ и ‘тайна брака’ есть просто сотворение Византии, т. е. западной ¹/₂ Римской империи, — и здесь-то именно и произошел разрыв между Западом и Востоком, между Европой и священными странами Сирии, Египта и М. Азии.

‘Свет’ не ‘с Востока’ вовсе, а вот именно — ‘из Сирии, из Ханаана, от Египта’.

Там было ‘священное бл…..’. Оно и будет, восстановится.

О, только бы скорее послать к чертовой матери пиджаки, смокинги, фраки…

И — одеться в подряснички персидского покроя…

И — везде девочки, девушки, жены, женщины, совокупления. ‘Древо жизни, приносящее плоды 12 раз в год’ (обещание Апокалипсиса).

* * *

22.III. 1916

Иногда ‘упреки жизни’ приходят нам не по адресу. И мы гордо говорим: ‘Нет, этого не было’.

Т. е. с этим лицом и в этой обстановке.

Но ведь ты знаешь, что с другим лицом и в другой обстановке — было.

Итак, смертный, опусти голову и промолчи.

* * *

25.III. 1916

Нет команды.

(суть России)

Команда какая-то рыхлая, дряхлая.

Во времена Николая она была неумная, но твердая. Однако ‘неумная’ — отразилось слабостью. Кто не умен, в конце концов делается слаб.

С 1855—56 — кризис. Анархия и Гоголь. Вместо осторожности — безумие. В холодной и голодной России ‘мы зато будем строить фаланстеры’. ‘Община и ура!’ — ‘утрем нос миру’.

Турецкая война 77-го года впервые показала уже воочию для Европы слабость России. Дотоле разбивавшая Турцию как ‘драла за уши мальчишку’, Россия едва может справиться с Турцией. Турки при трех Плевнах наносят русским поражения, какие во время всей войны русские не могли ни разу и нигде нанести туркам. По существу дела Россия оказалась, конечно, громаднее Турции, но турки — более ‘мастерами битв’, чем русские. Турецкая война была страшным обнаружением государственного ничтожества России.

Именно, ‘ничтожества’ — меньше термина нельзя взять.

Государи начали бояться всякого столкновения с Европой. Они чувствовали, что при всяком крупном столкновении Россия проиграет.

Боялись даже Австрии. Германии трепетали.

Японская война ‘облупила яичко’. Оно оказалось протухлым. ‘Но зато мы будем помогать европейскому социализму’.

* * *

25.III. 1916

Все русское неловко и все русские неловки — вот в чем дело.

Гораздо раньше этой войны (1914 г.) я наблюдал ‘на открытых сценах’ летних театров, ‘на трапециях’, когда ‘играют ножами и шарами’, кидают тарелки и ‘курят трубку 3-х саженной длины, причем исходит музыка’ (видал на Бассейной — удивительно), то, до чего ‘если немец’ — занимательно, а ‘если русский’ — то аляповато, безвкусно и неинтересно. Тоже пытался читать ‘Приключения русского сыщика Питулина’ — нисколько не интересно. Просто, нет интереса, занимательности, волшебства.

(тоже — Лосский около Бергсона, де-Роберти около Милля и Льюиса)

И всегда прикидывал к будущей войне, к аптечному промыслу, к ‘захвату вообще России’ немцами и инородцами.

У нас нет первичной ловкости рук, поворотливости корпуса тела и нет около этого мелкой и важной придумчивости, хитрости, сообразительности.

Началась война, и как я угадал: мы шатаемся, подражаем и нет уверенности ни в одном шаге.

* * *

25.III. 1916

Правительство было, конечно, глубоко виновно. И оно виновно, во-первых (‘нет команды’). Что же это за командир корабля, который вообще спит или причесывается ‘ la Wilhelm der Grosser’ {‘как Вильгельм Великий’ (фр., нем.).}. Но уж ‘и общество же’. Под спящим командиром ‘ la немец’ начался грабеж России. Эпоха ‘великих реформ’ была в сердцевине и зерне всего — грабежом России. Тут сыграли роль министры финансов, железнодорожники и начавшие выдвигаться евреи. Россию вовсе не обновили реформы: она была по-прежнему убита, забита и забыта.

* * *

25.III. 1916

Нужно ли нам переделываться в Германию?

Можно сказать, — мечта всех русских, от правительства до соц. демократа.

Нет. Тогда зачем Русь? ‘Две Германии’. Но удвоений в истории не бывает.

Судьба Руси — черепаха: с жестким, крепким черепом наружу.

И ‘нежным, вкусным мясцом’ внутри.

‘Православный русский воин’ не слабее немецкого солдата. Как не слабее римлянина. Оставаясь в точности и глубоко православным.

На этом должно быть все построено.

Бурду казачества, я не знаю, нужно ли сохранять. Для студентов — да. Но на войне, говорят, они часто хвастаются и безобразничают. ‘Лихие наезды’. А в сущности — даже не храбры.

Труженик войны — пахарь и воин. Тихий, кроткий, исполнительный, послушный. Без страха смерти, веселый и в ранах. Вы думаете — нет? А вот рассказ г-жи Лушковской: ‘У нас в лазарете — молодой солдат, которому осколком снаряда оторвало нижнюю челюсть. Страшно смотреть. Пищу ему вливают с ложки прямо в горло. Но вообразите: это самый веселый солдат лазарета, вечно в шутках и остроумии’. Зверями-немцами мы никогда не станем.

Эта твердость Христова воина и есть сбережение Руси. В целости, больше нам не надо.

Внутри этого, м. б., вся нежность и нега нравов, ‘неуловимое’ Руси, в праздник — водочка (только — в праздник) и посещение ‘кумы’.

И Лермонтов, и Пушкин, и Кольцов, и Тютчев.

Внутри Россию нужно пореспубликанить. В старой бурсе были же ‘консулы’, ничему не мешая. Идея Грозного — завести ‘губных старост’, ‘излюбленных голов’ и ‘земское управление’ — хороша, верна. Никакой красоты нет в ‘губернаторах’. Внутри Русь должна быть пылко самостоятельна, только-только ‘без права войны с Русью’.

* * *

25.III. 1916

Христос не виноват в том, что попы дураки.

Признаем смиренно, что русский человек редко бывает не ‘дурак’, и успокоимся относительно христианства. Тогда оно все представится благо и великолепно, и спасительно.

Митрополит Владимир (тогда — в Москве) выдумал ‘не разводить супругов даже в том случае, если муж получил сифилис уже в браке’, под тем стоеросовым предлогом, что ‘тут-то и обнаружить жене милосердие, ухаживая за больным мужем’.

Но вот Ольга Ивановна сегодня, когда я начал ‘из дел‘ читать это место, прервала меня восклицанием: ‘М. Владимир?!! Да я бы его…’ И рассказала случай: идет она в Киевское подворье. И вот выносят гроб с телом регента — священника (‘священника! священника’, дважды она повторила) этого самого митрополита. В ту минуту случилось, что и он подъехал к подворью. ‘И вот он видит — гроб, знает — чей, его же регента: — хотя бы остановился, взглянул, перекрестил покойника!! Даже — не взглянул, видя!!!’ Я — помня ее слова, что перед ним пялились две широко декольтированные дамы во время службы, очевидно знакомые, и он зарился на них, спросил: ‘И, пожалуй, такие же дамы около него’, она ответила: ‘Не те же, но такие же’. Его прогнали из Петербурга в Киев. Да и в Киеве — место ли? О нем же Н. П. Кондаков выразился (мне): ‘М. Владимир не различает лицо физическое от лица нравственного, ибо раз сказал на слова: ‘Это — светлая личность’. — ‘Нет, он брюнет‘.

Ну, и что же: Христос виноват, что митрополит дурак?

А если так, — все успокаивается. Господи, какая радость!!!!

Просто: попов надо за волосы драть. Пуще. И как сказал Гей: ‘Власть обер-прокурора надо усилить, а не отменять или ограничивать’.

Они хоть связаны житейской порядочностью. Монахи и этим не связаны. Чего один Храповицкий со своими анекдотами стоит.

* * *

26.III. 1916

Прогуливают, прогуливают русские Россию. Еще не прогуляли, но и прогуливали, и прогуливают.

Мы все живем ‘на счет России’. А послужить России — гордость не позволяет. ‘Это чин чина-то почитай?!!

Хе-хе-хе’.

(на Лебяжьей канавке присел)
(смотрю на экипажи)

* * *

26.III. 1916

Вот еще в чем нужно ограничить евреев: им не нужно давать есть СТЕРЛЯДЬ.

Т. к. самой вкусной русской рыбы. Т. к. и мы не вкушаем иудейской Щуки.

Т. е. запретить им подавать и для них готовить: 1) уху из стерляди и 2) подавать разварную или 3) маринованную стерлядь (это не очень вкусно, но они ‘размаринят’ ее или вообще устроят подделку).

И тоже ‘указать гражданам’ (‘указ’).

При попытках нарушить закон — провести ‘черту оседлости’ без касания к берегам.

* * *

26.III. 1916

Духовенству приятно было бы думать, что Б. сотворил не мир и прелесть его, а ихние ‘сочинения’ и скуку их. Но, кажется, этот No не пройдет.

(бреду из дворца прин. Ольденбургского, противогазовые повязки)

* * *

28.III. 1916

Качается, качается море…

Море — Розанов.

Я — щупленький: но — знаете: во мне Море.

Я — некрасивый: но некрасивый-то и есть Пигмалион.

А разве Пигмалион — не море? Желания его — шире моря.

Не ‘во мне’ суть. А суть в ‘что я люблю’.

А я люблю весь мир. Ergo {Следовательно (лат.).}: во мне — мир.

И все так устроилось, будто я родил мир.

Родил. И отошел. И я ‘издали’ люблю его.

* * *

28.III. 1916

Хочу, хочу уважать правительство.

И если оно (если бы) подленькое, — нет: по-д-лень-кое, — то особенно соединимся около него. И Бог ради верности нашей — отведет руку от него.

И не будем укорять, чтобы не разделиться. Заткнем уши, глаза, — не станем никаких слушать клевет и читать газет, а понурим головы и будем работать.

Те, фанфароны, были таланты, служили себе (Грибоедов, декабристы). Мы плохонькие, сами плохонькие и, не критикуя, будем просто соработать правительству.

Охранять, помогать.

Благословлять.

Вот роль нищих. Будем, господа, честными нищими.

(показывали в редакции подлое стихотворение о Рас.]

* * *

28.III. 1916

— НЕ ИНТЕРЕСУЕМСЯ. У МЕНЯ СВОЯ ЖЕНА ЕСТЬ.

Как отрезал. Я поднял голову из купальни, где брызгался. Это было в Брянске, на Десне-реке. Купальни, мужское отделение и женское отделение, были сомкнуты и отделены досчатою перегородкою, где сучочки, естественно, выпали, да и доска за доску иногда так заходила, что оставались ‘просветы’. А где ‘свет’ пройдет, ‘глаз’ тоже пройдет. Так обыватели тешились, к удовольствию одних и едва ли к большому огорчению других. Жили мелкие чиновники, лавочники, мещанинишки. Скучища. Клуба нет, в карты играть — дорого, а заповедь Господня никому ничему не стоит. И вот любовались ‘Евами из Брянска’.

Я поднял глаза. Встав на лавочку, мелкий чиновник или вообще паренек смотрел в женскую купальню, где слышалось движение и шел разговор. И наклонясь к полуодетому купцу или вообще мещанину лет 35-ти, прошептал нервно:

— Не хотите ли поглядеть?

Тот и ответил эти слова, которые и до сих пор бьют красотою мне в душу.

Русь когда хороша — то хороша.

Я безумно боялся глядеть. ‘Вдруг увидят’. ‘Закричат’. Скандал. Мне не приходило на ум, что в городе очень скучно и никогда не закричат. И вот, единственный раз было — я посмотрел.

Посмотрел и увидел. И вот едва мои глаза коснулись — как мелкая-мелкая дрожь, дрожание всего тела от макушки головы до пяток, обняла мою душу и тело. Дрожала именно душа, а тело — потом и ‘вследствии’. И дрожала не часть души, не сердце, не ‘половая система’, а весь-весь-весь — глубоким внутренним дрожанием, мелким, ‘синим’ (‘синий утопленник’, ему ‘холодно’).

И дрожь не останавливалась ни на одну секунду, когда я с таким страхом видел (‘закричат’), пока не сел.

Их ‘сиденье для раздеванья’ было рядом с нашим. И следовательно, мы спускались в бассейн ‘сюда’, а они — ‘туда’.

Осторожно ступая, держась за перильца, — и когда спустилась ниже — всплеснула воду на лицо (‘умылась’) умеренно полная дама…

Так что и лица я не видел. Или едва видел, ‘не заметил’…

Движения были медленны, страшно медленны. Вода казалась холодна…

Долго-долго-долго. И все стоит еще…

Стоит. И вот колена в воде. Вот бедра в воде.

И умывается. И нагибается, чтобы взять пригоршнями воды.

Не слишком. Но и не очень мало.

Никогда, никогда, никогда ни единый лик Мадонны не заворожил меня так в Италии, как эта ‘мадонна спиною’ в Брянске.

Колена согнулись от слабости, и я сел.

Чудо. Mysterium.

(как сел — дрожь моментально прекратилась. Но я долго сидел с закрытыми глазами)

* * *

28.III. 1916

Когда я умру, Русь вздохнет: — НАШ ОЗИРИС УМЕР.

~
~
~

О, пусть стыдно, пусть секрет — но в конце концов и не стыдно, и не секрет — ив восклицании этом не вой ли мира и ветров, и шелест цветов, и пение птички.

— Вас не любил никто так, русские женщины (только одни русские), как вами оплакиваемый Озирис.

Ибо вы будете обо мне плакать. Старые, юные, все. Красивые, некрасивые, все. Т. к. я любил не возраст в вас и не красоту вашу, а ‘все’ ваше… Однако же не скрою: больше всего — груди, чрево и лоно (суть Озириса).

* * *

28.III. 1916

Вспотел — и афоризм.

Я вовсе не всякую мысль, которая мелькнула, записываю. Вышла бы каша, ‘плеть’ и в целом бестолковица. Таково и есть большинство собраний афоризмов, ‘подобранных авторами’, с которым ‘Уед.’ и ‘Оп. л.’ не имеют ничего общего по происхождению. Уже потому, что и в ‘Уед.’ и в ‘Оп. л.’ есть ‘мелочи, недостойные печати’ и которых ни один автор не занес бы в книгу. Спрятал, бросил.

Нет. Особым, почти кожным ощущением я чувствую, что ‘вышел пот из меня’, и я устал, — сияю и устал, — что ‘родилось’, ‘родил’, что ‘вышло семя из меня’ и я буду спать после этого до нового накопления семени.

Это только одно, одно единственное и записано в ‘Уед.’ и ‘Оп. л.’ Но зато из этого уже ничего не выпущено: ни хорошее, ни преступное, ни глупое. Ни важное, ни мелочное.

Так. обр., тут нет ничего ‘на тему’, а есть сумма выпотов души. ‘Жизнь души как она была‘. ‘Пока не умрет’ (надеюсь).

Пот мой — семя мое. А семя — глагол к будущему и в вечность. И по существу ‘пота’ ничто не исчезнет из этих особенных книг.

Прежде я писал ‘на темы’, из нужды и ‘так себе’. В написанном не было абсолютной необходимости. Именно необходимости не было, _и эхо самое главное. Напротив, раз ‘потелось’ — это не от меня зависело: и ‘Уед.’, и ‘Оп. л.’ в тексте своем абсолютно от меня независимо, можно сказать, и ‘никогда не думал своего ‘Уед’ и ‘своих Оп. л.’: а это поймалось независимо от меня, как бы ‘боком прошло возле меня’, а я только взглянул, заметил и записал.

Что же такое эти ‘выпоты’ мои, в которых я сам так неволен? Так ‘сходит семя’ и ‘выплевывается слюна’. Ну, Бог со слюной: это вода. Но семя — жизнь. И я передал часть жизни моей… не читателю даже, а ‘в воздух’, ‘в пространство’. Но с помощью техники книгопечатания эта ‘часть души моей’ вошла в читателя.

Многие поморщились, оттолкнули, не услышали. Вообще для многих — ‘не надо’. Такие просто и не знают, что я написал, как ‘не знающие греческого языка’, естественно, не знают, что ‘написал Гомер’ и даже ‘был ли Гомер’.

Но некоторые поняли, услышали. И их души стали ‘маткою’ для ‘семени моего’.

Я родил, и в них родится.

И ‘хочет’ или ‘не хочет’ — а принял ‘новую жизнь от Розанова’. Какова же эта жизнь? Что она?

Нежность.

Есть еще другое. Дурное. Но оно все видно, я его не скрыл. Это ‘дурное’ я сам в себе ‘отрицаю’, и отрицаемое мною — его, очевидно, не принял и читатель.

‘Это грех Розанова. Зачем я возьму его себе’.

Основательно.

А нежность вся хороша. Ее одну и возьмет читатель. Я унежил душу его. А он будет нежить мир.

Так, читатель — будем нежить мир. Основной недостаток мира грубость и неделикатность. Все спорят. Все ссорятся. Это нехорошо.

Не нужно. Мы не будем вовсе ни о чем спорить. Мы оставим мысли другим. Мы будем ‘поводить по волосам (всегда ‘по шерстке’) мира’, гладнть ему щеки…

И заглядывая в глаза его — говорить: ‘Ну, ничего’.

(в казначействе, за пенсией к Пасхе, все мешают, толкают)

Разврат мой, что ‘я люблю всех‘ и через это обидел и измучил мамочку — может быть, имеет ту провиденциальную сторону в себе, — ту необходимость и универсальность, что без него я не пришел бы

к идее вечной и всеобщей неги. Ибо надо было ‘насосаться’ молока всех матерей. Нужно было сладострастие к миру, чтобы любить вымя всех коров и мысленно целовать телят от всех коров. Как ‘уродиться в отца всех’, не родив действительно ‘всех’ и, след., не совокупившись ‘со всеми коровами’… по крайней (мере) мысленно, духовно. И вот так вышло: Господь меня устроил ‘во всех коров’. Я полюбил их титьки. Я полюбил их ложесна. Я полюбил их влажность и самый запах пота. Ну, ‘совокупиться’-то со всеми не мог, но ведь это недалеко от совокупления. ‘Что-то сделалось в мире’, и я был близок к ‘всеобщему совокуплению’. В душе моей произошел ‘свальный грех’: и через него, и единственно через него, я ‘уроднился’ с миром: и вот читатель чувствует, что я ему — тоже ‘родной’.

А ты, читатель, — мне родной.

Так и будем родниться. Спорить не будем — а будем родниться.

* * *

29.III. 1916

‘Помни день субботний’ и не приобращай в субботу будни.

Только 7-й день. Только 7-й день. Только один седьмой день.

Другие дни — ни, ни, ни.

Работай. Трудись. Согнись.

И в седьмой день — ‘в полный рост’.

Гори. Цвети. Пылай.

Танцуй.

‘Суббота’ не только дозволяет. Во-первых, она — приказывает. Но главное ее: это ‘работай шесть дней и не помышляй о празднике, об отдыхе‘.

* * *

30.III. 1916

Ах, какая это горькая необходимость — прикрашивать действительность.

О, не по лукавству, не из обмана, не из эстетики особенно (куда!) — а потому, что она в самом деле горька, эта ‘действительность’!!! Горька, страшна и черна.

Черно. Темно. Грязно. — Сорно.

И бедный человек — о, какой он бедный! — прихорашивает, делает глаза — что ‘не видит’ или что ‘видит другое, лучшее’. Чтобы хотя в мечте и во сне быть счастливее.

Хотя во сне, как-нибудь, ‘легши на другой бок’.

Несчастие, несчастие, несчастие. Грусть, грусть, грусть. Недостаточность, недостаточность, недостаточность.

Как же винить его за обман? Как же винить вообще обман? Разве красавица будет куафироваться? И святой показывать, что он ‘добродетелен’.

Но если так, не прижмемся ли мы к ‘показывающему себя добродетельным’ и скажем: ‘Брат наш, мы верим, что ты добродетелен’, ‘успокойся’, и к некрасивой: ‘Ты не хуже никого’. Забыв и красавицы и до некоторой степени святого.

Ибо им не холодно.

А этот брат, как и эта наша сестра, — они озябли.

Так образуются в мире лицемерия. Фальши. И говорят моралисты: ‘Фальшивое общество’. Не замечая, как тут холодно.

Холодно, странничек, холодно.

Голодно, родименький, голодно.

Создал же Некрасов такой дьявольский стих. Который стоит целой литературы. Это он написал, когда зябнул в Английском клубе. Там было ужасно холодно. Но нихто не заметил, кроме как поэт Некрасов. О, он был воистину поэт.

И нам всем холодно. П. ч. мы все фальшивы. И мы все фальшивы, п. ч. уж очень люто холодно.

Почему же холодеет планета?

Господи, почему она холодеет?

* * *

31.III. 1916

Ей-ей, жиды ‘обошли’ своего Иеговушку: как же им не обойти весь свет.

Ведь что они для него сделали? — только обрезались. Маленькая детская операция, которая на 3-й день заживает. А он для них трудится ‘весь век Свой’.

Весь ‘божественный век’.

Даже странно. Даже страшно. Но это точь-в-точь написано в их книгах.

* * *

31.III. 1916

Пусть под православною митрою растет иудейский грибок.

Только совсем незаметно.

Ведь под тиарой Иннокентия III, именно в его время, выросли же ‘Цветочки’ Франциска Ассизского. А это одно и то же: что гриб, что цветок.

Ибо обоим ‘плодиться, множиться’. А где размножение — уже не папа, а жид.

* * *

31.III. 1916

…дело в том, что проституция кроме физики имеет в себе и метафизику. Кроме — ‘дешево’, ‘удобно’, ‘всем доступно’ (с мужск. стороны) и ‘оборвалось’, ‘пропало’, ‘был ребенок, да умер, а уж потом я и пошла’, ‘нарядно’, ‘не скучно’, ‘хороший заработок’, ‘труд не обременительный’ (с женской стороны) — есть что-то в самой оси пола, что, вращаясь вообще около семьи и семейности, около ‘двух в плоть едину’, вал пола местами испытывает сотрясения, или вдруг начинается хлябанье в пазах — и оборот ‘махового колеса’ машет далеко за пределы семьи, машет совершенно вне семьи, в стремительном беге увлекая ‘всех в плоть едину’. В проституции, по-видимому, содержится тайна и обещание, загадка и будущность. Сейчас же и с первого раза нельзя не обратить внимания, что все они, несмотря на чудовищную жизнь, какую-то кочевую, какую-то абсолютно бесприветную и бесприютную, веселы (об этом см. ‘петитом’ в ‘матерьялах’ письмо ко мне в ‘Апокалипсической секте’). Ну, а ‘веселье’ не такая вещь, которую можно ‘Сочинить из головы’. Правда, тут половину (а то и ³/₄) можно отнести к тому непрерывному ‘анекдоту’, который тянется в их жизни и из которого сплетаются грустные дни и ночи их ‘бобыльного’ существования. Но ‘анекдот’ хотя много объясняет, однако остается некоторый остаток ‘хорошего расположения духа’, который к нему уже не относится. Остается некоторый ‘радий’, который содержится ‘в массах переработанного марганца’ (или чего другого, не помню: откуда добывается радий). Затем метафизическое открытие Куприна (‘Яма’, — вообще-то содержащая в себе сплошную ложь изображения и рассуждений), что ‘все они (проститутки) — собственно дети’ и еще (кажется, мож. быть, я ошибаюсь) — ‘полумонашки’ по половому типу. Это — ново в словах о проституции и поразительно верно. Я замечу ‘в сторону’, что такие лица чистейшей души, как княжна Дондукова-Корсакова (друг Надежды Стасовой), д-р г-жа Безобразова, а также одна немка (из Риги или Англии, — у меня мелькнуло в глазах, в какой-то книжке), абсолютно не могли бы, не захотели ни за что, провести всю жизнь свою, провести целую жизнь среди пройдох, лгуний, полуворовок, вообще ‘падших’ (действительно и внутренне) созданий, среди ‘червонных валетов’ и вообще других категорий ‘падших созданий’. Это приподнимает занавеску над глубокою тайною, о которой мир не догадывается и на которую, пожалуй, таинственно и безмолвно указал Спаситель, ‘чертя что-то на полу’, когда перед Ним поставили ‘грешницу’.

1) Спаситель.

2) Грешница.

3) Фарисеи.

О, не из ‘этих’ ли состоит мир: и Спаситель не стоит ли между ‘фарисеями’, которых Он решительно не смог спасти, не в силах был, — и между ‘грешницами’, из которых единая ‘помазала Ему ноги миром’ перед страданием, и Он изрек:

4) Где ни будет проповедано Евангелие — будет об этом вспомнено.

Не пора ли об этом ‘вспомнить’. Точнее, начиная рассуждать

о проститутках, не следует ли начинать с этого таинственного евангельского о них слова, — которое, увы, попало немедленно же в переделку и ‘разъяснения’ к фарисеям, которые, переменив быстро одежды, моментально присосались и к НОВОМУ СЛОВУ. Ибо фарисейство воистину есть такая же категория мира, столь же стойкая, крепкая, черствая, как и Евангелие.

Обращаясь к своим воспоминаниям (‘опыты’), я должен сказать, что слова Куприна о душевной чистоте ‘падших девушек’ поразительно верны: нет мира более наивного, чистосердечного, не обманывающего, ‘всю подноготную’ рассказывающего ‘за 2 р.’ (и дешевле, и даром, ‘когда пришлось к слову’), более готового себя обвинять и оправдывать других, нежели эти почему-то вечно веселые женщины, девушки. И доля ‘радия’ сюда относится. Они веселы, и даже они относительно счастливы, п. ч. иногда не лгут и никого не обманывают.

— Мы — такие (‘таковские’?).

И веселы. Ибо не несут на себе той ужасной маски, которую никогда не снимают от сего угрюмые ‘фарисеи и законники’.

Но ‘вал пола’ и его сотрясения не в этом одном содержатся, и даже — главным образом вовсе не в этом, а в другом. Есть в самом поле и его глубочайших недрах тенденция ‘стряхнуть все мурье человечества’ куда-то около проституции, во что-то вроде проституции… Таинственная тенденция к тому, что у нас в просторечии и среди простонародья именуется ‘свальным грехом’ — высвечивается в обширных, древних и авторитетных учреждениях, отнюдь не именуемых и не сближаемых с проституцией.

Мне приходилось внимательно всматриваться — вдумываться в законоположения еврейского брака по Талмуду. Еврейская семья, как известно, наиболее далека от типа проституции, — она дает типичную картину святой, тихой и благочестивой семьи. Но это — как мы видим, это — в практике. Это в том — как приняли и установили конкретные евреи, Хаим с Сарой, Абрам с Лией. Тем поразительнее для изучающего, который, вчитываясь в Талмуд, да и в Тору (‘закон’), неодолимо убеждается, что собственно евреям, всему населению Палестины, предложено отнюдь не это, предоставлено отнюдь не это, а предоставлен такой переход от женщины к женщине и такое обилие женщин каждому одному мужчине, что это мы не можем не назвать упорядоченною и лишь чуть-чуть ограниченною проституциею. ‘Девица, если с нею встретится где-нибудь мужчина, пусть незнакомый, и она ему понравится, и он кинет в сторону ее яблоко или другой плод, и яблоко это упадет ближе к девице, чем к бросившему его мужчине — становится его‘ (т. е. он получает право, коего осуществлению она не может противиться). После чего, однако, он и всякий мужчина каждой девушке-женщине, с ней преспавший, может дать развод на другое утро. И она не может не принять его. Это — по форме, по строгости закона. Причем, как ‘законный муж’, он ни в чем не отвечает. Мотив развода? Строжайший равви Шамай, противник мягкого Гиллела, требовавшего, чтобы было поставлено хоть какое-нибудь ограничение развода, сурово изрек: ‘Достаточно, если муж заявит перед общиною, что ему не нравится запах из рта его жены‘. Что это? По форме, по строгости — мена проституток на улице. А формула развода и подтверждает это уже буквою, документом. В разводном письме, даваемом мужем жене, содержалась всего одна строка:

‘Ты теперь свободна для улицы‘.

Т. е. ‘выходи из моего дома, я тебе не кормилец’. Больше ничего. Но заключение, последнее слово: ‘для улицы’.

Прямо указывается, куда уходи: ‘на улицу‘, т. е. ‘отдаваться другим‘, ‘проституировать с другими‘. Но, взгляд назад: ‘Что же было с тобою, Хаим, коего она была женою?’

Он может ответить только, он должен ответить только:

‘Проституция’. Я был ‘в браке’ с нею, т. е. ‘во временном пользовании ею’: но она мне надоела — и теперь пусть пользуются другие, т. е. другие пусть вступают с нею в брак.

И число разводов для каждого у евреев не ограничено.

У меня был знакомый, г. Ковнер из Ломжи, который до перехода в православие (2-я жена, очень его любившая, была православная) был женат на еврейке. Я его спросил о судьбе ее. Он ответил: ‘Я с нею развелся, и потом она еще много раз выходила замуж, кажется — раз семь. У нее был настолько несносный характер, что больше чем несколько времени никто и не мог оставаться ее мужем. Так что это семимужие для нее было совершенно естественно и нечто должное’.

Но это — проститутка? Это вообще — проституция, ибо числом ‘семь’ разводы не ограничены. Они вообще никаким числом не ограничены и могут быть 7×7 и 7x7x7. Кто же усомнится и как отрицать, что это именно проституция? Но — регулированная, строгая, ‘во весь рост’ и ‘в величии’. Равви Шамай у евреев пользуется, так сказать, ‘катехизическим авторитетом’ еще более, чем в России — митрополит Филарет. Ибо все иудейское богословие разделяется на два течения: ‘более строгое — Шамая’ (т. е. более снисходительное, ибо у них vice versa {Наоборот (лат.).} с нами) и ‘более мягкое (т. е. более строгое) — Гиллела’. ‘Школа Шамая, школа Гиллела’.

Около этого обратим внимание на абсолютное запрещение как евреям-мужчинам, так и еврейским женщинам плотски соединяться с чуже-племеником (не с чуже-верцем), что, собственно, ЕДИНСТВЕННО у них (и еще случаи скотоложства и кровосмешения) именовалось ‘блудом’ и за него следовало ‘истребление из народа своего’, ‘побиение камнями’… Что же мы получим? Иудейский брак и полнота его были, собственно, племенною проституциею (‘ты теперь свободна для улицы‘, т. е. ‘для еврейской улицы’), со страшно высокими стенами отделения по краям племени. ‘Внутри этих стен — плодись кто с кем хочет, сколько хочет, запрета — нет, все позволено. Но если ты переступишь через черту племени — будешь убит’.

Вот абсолют и полнота. Больше нет никаких законов: кроме единственного, относящегося до менструаций и порождающего ‘мамзера’ (‘незаконнорожденного’): если младенец даже законнейшею женою и мужем зачат в законнейшем браке во время менструации жены — он ‘мамзер’, незаконнорожденный, что так понятно в сути и в деле. Все дети девушек, все дети вдов, все дети малолетних девочек (в Талмуде упоминаются не только 7-летние, но и в таком возрасте, что мне страшно повторить) суть ничем не отличающиеся от других детей, вполне законные. Мне объяснял С. К. Эфрон, что дети девушек и вдов обычно получают имя ‘Авраама’, т. е. отца всего народа, как бы в сугубое утверждение свое, в сугубое от всего племени освящение свое. И ребенок там никогда и нисколько не срамит девушку.

Но евреи так защищают друг друга (Бейлис, Дрейфус), так дружны все. У них воистину достигнуто: ‘все — в плоть едину’. Не будь племенной границы для их проституции — этого бы не было. Проституция слишком бы разлилась, стала мелка, ‘обыкновенна’ и похолодела бы. У евреев — горячая проституция. И в ней воистину они все разгорячены, ‘как мы в законном браке’. И тайна в том, что каждый еврей чувствует себя потенциальным мужем (в надежде, в чаянии, в нереализованной возможности) всех под луною евреек, а всякая еврейка чувствует себя потенциальною женою всех под солнцем евреев.

И племя — объединено, слито. Этому помогает, это доканчивает ‘миква’ и ‘суббота’. Купанье всех евреев в одном очень небольшом (закон!) бассейне, причем каждого еврея обмывает вода, побывавшая на всех еврейках ‘здешней общины’, и всякую еврейку обмывает во всех ее частях и подробностях вода, обмывшая решительно каждого еврея ‘тоже этой милой общины’.

И они все ‘милы друг другу’, милы, ‘как в родстве’, через это тайное, знаемое, хотя в момент погружения и укрытое от другого пола соприкосновение ‘через воды’. Теперь, встретясь на улице, всякий Хаим мог бы лукаво погрозить Сарочке пальцем:

— Знаю, ЗНАЮ, ЗНАЮ!!!

Но он ‘знаю’ не говорит: а зато улыбается ей так мило, приветно, ‘по-родственному’, и она так ‘по-родственному’ отвечает ему, что мы можем тоже подставить:

— Знаю, ЗНАЮ, ЗНАЮ, Хаимушка. Знаю, какой ты весь милый, какой ты весь приятный.

‘Песнь песней’ уже рвется отсюда. ‘Песнь песней’ — читаемая в субботу.

— Суббота, господа: бросайте работы.

Скоро первые звездочки зажгутся на небе. Но еще не зажглись. Торопятся евреи, торопятся — домой. Мы знаем и ученые знают только обряд: свечечки и разные чтения. Но евреи-то сами знают другое:

Когда зажгутся звезды — весь израиль на всей планете вновь ‘соединяется’ и роскошествует свою племенную роскошь… Сокровенную от целого мира…

— Зачем миру знать, что мы знаем.

— Нам Бог Единый и единым нам открыл Свой закон.

— Мы знаем то, о чем мир никогда не догадается.

— И он сгниет. Мы же останемся вечно молоды и свежи.

* * *

1.IV. 1916

В каторге-то и спасение.

И в каторжных нравах.

О, не в что ‘убивают’, ‘воруют’. Но в некоторой мистике каторги.

Действительно, лицемерие мира дошло до того, что время ‘поменяться местами’. И тех ‘отпустить’, а этих ‘взять в узилище’.

* * *

1.IV. 1916

И не написал между строк или хоть в примечании объяснил, что его ‘Вес. Европы’ есть втайне ‘Вестник евреев’. Так русские, продающие отечество, несут такой гордый вид, будто они одни спасают отечество.

Это еще до Мясоедова, служившего в охранке и шпионствовавшего Германии.

Так ‘В. Евр.’ не написал ни одного доброго слова о Христе, о христианстве, о церкви, так что непонятно, что сей ‘журнал истории — литературы — политики’ — такой красивой славянской вязью — разумел под ‘европейскою цивилизацией’, кроме ресторанов и телефонов.

И еще иудеев Маркса и Лассаля с его дуэлью о русской барышне.

Но тайный дух упрекал его: он вечно грыз любивших Россию людей, Каткова и др., и хватал их за руку, крича: ‘Смотрите, это воры, они продали Россию’.

И хватал. И кричал. И жаловался. И скорбел.

‘Смотрите, я раздираю одежды на себе. Так мне жаль России’.

И ездил завтракать к Гинзбургу (банкир) (в письме Вл. Соловьева упоминание). А обедал у тестя, еврея банкира Утина. И вот что ‘банкиры немножко вредят России’, — этот патриот ни гу-гу.

Между тем вялый и серьезный ‘Вест. Европы’ сыграл роль едва ли даже не крупнее ‘Отеч. Записок’. Те пылали, а этот мямлил. Но в скудоумии человеческом настойчивое и многолетнее мямленье производит результат гораздо более стойкий и солидный, нежели самый горячий пыл.

К тому же под статьями в нем все были подписаны профессорские имена. ‘А это что-нибудь значит’, — думал читатель с претензиями ‘на повышение’.

Его читали все — губернаторы, председатели суда, члены суда, присяжные поверенные, директора гимназий, из учителей многие читали, — читали все ‘видные общественные деятели’. Капля точит камень: и к 1905 году он собственно создал в России всю ‘конституционно-демократическую партию’, наполнившую весь первый русский парламент.

Он к этому и вел.

И довел.

Этот мямляющий, безжизненный журнал, без всякого огня в себе, не только одолел, но ‘разбил вдребезги’ все влияние Толстого и Достоевского.

(трамвай) (пора выходить)

* * *

1.IV. 1916

Израиль призван к скорби. Но в скорби быть страшно. И естественно, они порываются к радости. Но насколько они порываются к радости — они порываются к ‘богам другим’ и, изменяя стержню бытия своего, — естественно, становятся некрасивы.

‘Быть в радости’ — не ‘идет’ к еврею. Это замечательно, что ‘радости’ на них высвечивают особенным блеском. Они хороши, пока невелики, когда частны, домашни и особенно если быстротечны. ‘Выпал хороший денек’ — и еврей горит, сияет и умеет использовать и выразить этот ‘денек’ как никто, — как не умел этого ни грек на Олимпийских играх, ни римлянин в Капитолии. Еврейский ‘день’ всегда ‘со слезой’, как есть сыр ‘со слезой’: что-то соленое, острое и неизъяснимо сладкое. Еврейские праздники все ноуменальны, тогда как наши все феноменальны. Ну, и ‘хорошие их дни’ — ноуменальны: это Давид и пастух ‘во царях’, это — ‘Соломон и царица Савская’: о чем будут рассказывать в легендах. Тогда как о Коллатине и патрициях будет рассказывать один Тит Ливий, неумный прозаик, в котором ‘ничего особенного’.

Гроза. Еврей весь ‘в грозе’. Но ведь ‘гроза’-то состоит из голубых зигзагов молний в аршин длиною (для глаза), но ослепляющих: и из отвратительного дождя, который льет на протяжении многих верст. ‘Судьба Израиля на протяжении многих верст’ — тягостна, несносна, унижена, опасна.

И тут именно открывается душа еврея: в скорби, в терпении и перенесении ударов Судьбы. Суть еврея и не в Давиде, и не в Соломоне, а в биографии вдовы Сарепты Сидонской. И победил он мир не Соломоном и ‘всею мудростью его’, а кратким разговором этой вдовы с Ильей-пророком. Словом, есть кое-что, чего евреи сами в себе не понимают. Они воображают, что дело в законе (Тора) и гремящих пророках. В мудрых ‘уставах’ и ‘Иерусалимском храме’. Ни в том, ни в этом, ни в третьем. Дело — именно в толпе, то ‘язычествующей’, то ‘верной Богу’, в толпе — слабой, мятущейся, лукавой (минутами), увлекающейся, ‘как все бедные человеки’.

‘Масса еврейства’ выше ‘закона и пророков’, которые, ей-ей, ‘можно же еще сочинить’: а эту толпу, которая действительна, — из головы не выдумаешь’. И вот она — суть всего.

С проститутками (есть много), с тещами, зятьями, братьями, двоюродными, троюродными. В этой ‘утробушке’ еврей спит, которая так похожа на ‘утробушку русскую’.

Но я отвлекся — ‘о чем люблю’. Оставим. Эта толпа — свята. Суть ‘святости еврейской’ и не в пророках, и не в Давиде, а в ‘толпе родящейся и плодящейся’. Суть не в ‘главном’, а во ‘второстепенном’, как и у нас русских.

И вот из толпы этой выскакивают счастливцы. О, как они ничтожны. О, как они антипатичны. Это банкиры и ‘1-ой гильдии купцы’. Смотрите, они в цилиндре, хвастают, кричат. Это ‘Грузенберг и Герценштейн’. Они ‘заводят в России революцию’ и задумали ей дать ‘от себя Царя’. Разумеется — из банкиров. ‘Ротшильда Ротшильдовича’. И вот тут выступает все отвратительное в еврействе, за что их так основательно бьют.

‘Всякая вещь хороша в своем стиле’: и еврей в счастье — урод. Я сказал — ‘Грузенберг’. Но и еще — ‘Кугель’. Нельзя выдумать, не выдумаешь такого отвратительного адвоката и такую тусклую газетную мараку. Еще прибавим Оль д’Ора — литератор. И вот это ‘отвратительное жида’ теперь полезло из всех щелей, и ‘грозы’ собираются, и основательно, на их головы со всех сторон. Собираются и, конечно, их поразят в голову.

‘Зачем вышли из своей черты’, т. е. стиля, который есть скорбь, молитва и терпение.

‘Бог скорбей не выносит счастья’ — и Он дал им ‘единую субботу’, т. е. из семи дней — только один (‘короткая молнийка’), вне которой их удел — ‘быть лишенными’, ‘униженными’, ‘плакать и молиться’.

Тут Израиль встает во все свое величие. Именно — в скорби, в Ночи. О, ужасная Ночь: но ты, Израиль, в ней сверкаешь и Ты Один виден и указываешь путь человечеству. Вот когда на тебя смотрят народы — после ударов.

Это, мне кажется, ноуменальная сторона их истории. И напрасны страхи перед ‘засильем’. Они напрасны потому, что ‘засилье’ (оно есть) вовсе не их стиль и, в конце концов, вовсе не их суть. Это ‘случай’ и ‘феномен’ в истории, а не ее ноумен. Ноумен Израиля — в страдании Израиля, и естественно и с самого Неба ограничено ‘засилье’ как ‘временное’.

К тому же я заметил следующее. Даже теперь, при ‘головокружительных успехах’ евреев — есть между ними грустящие, тоскующие и не замечающие этого ‘богатства’ и не хотящие его. Есть вовсе — не ‘Грузенберги’. Их немного — на тысячу один, на 10 000 — один. Но в нем суть, — а Грузенберг — ‘феномен’.

Этот ‘один’ вовсе и не враждебен России. Хотя я с ненавистью написал и о Левитане, и о Гершензоне, но, м. б., я ошибся. Не знаю, колеблюсь. Во всяком случае, о Шейне (собиратель народных русских песен) если б я так сказал — я ошибся бы. И не скажу. Не все евреи ненавидят Россию, не все презирают русских (хотя есть основание, т. е. презирать, особенно интеллигенцию). Но доля евреев, вот один на десять тысяч, не имеет ничего общего с русскою интеллигенцией, молчит, понурил голову и в общем говоре не участвует.

Вот на этом ‘одном’ и должно быть построено

БУДУЩЕЕ.

А те 10 ООО ‘пройдут’.

* * *

1.VI. 1916

Рубят мои мысли одна другую.

Что за несчастие.

Другие спорят с другими, я — вечно с собой.

И как не сочиться крови.

(в давке трамвая)

* * *

1.IV. 1916

М. б., попы и не хороши, да печи у них хороши.

Тепленькие. Чтобы не очень горячо, надо подложить войлок. Ляжешь. И что дольше — все теплее.

Рас-па-ри-шься.

Тут самые хорошие мысли. Думать не хочется — сон хороший. Ну, а уж если ‘сам-друг-под бок’ — одно молчание.

(на извощике, с вечеринки ‘Вешних вод’)

1.IV. 1916

Что-то налетало на меня… И я записывал.

(на вечеринке ‘Вешн. вод’)

* * *

3.IV. 1916

Евреи или догадались, или им было ‘открыто’, что половое объединение — самое могущественное из всех: и они объединились в поле через микву, через стрижку волос (кто у кого стрижет) и вообще через могущественный обрядовый физиологизм.

И лица их зарумянились, в глазах появился блеск, и они любовно взглянули друг на друга…

Как не смотрят ‘едино-националисты’, ‘едино-духовные’, ‘едино-дружные’ даже и, наконец, ‘едино-верные’.

Никто.

Один Израиль.

И ‘сим победиша’.

Вот история его в двух словах.

* * *

3.IV. 1916

Пол, может быть, был бы и НИЧТО, если б он был только размножение…

‘Ряд натуральных чисел… 2. 3. 5. 7. 11..’, как говорили в гимназиях.

Но в нем — музыка.

Это я в Костроме, бродя — в отчаянии, — твердил начало

НОВОЙ ПЕСНИ.

‘Запою песнь Новую. Песнь неслыханную. Облобызаю уды врагов моих’.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В самом деле, вдруг я нагибаюсь… низко… низко… и подползши (вот змей) к аскетам — начинаю ласкать и целовать их в ‘сии оставленные места’.

Да, я забыл сам свою песенку, последняя строка была: ‘Расцвечу смоковницу засыхающую’.

И я бегал по Костроме, как Наполеон. ‘Победа! Победа! Победа…’

* * *

3.IV. 1916

Россия — баба.

И нельзя ее полюбить, не пощупав за груди.

Тогда мы становимся ‘патриотами’. И уже все и непременно.

А это ‘за груди’ — быт, мелочи, вонь, шум, сор. Нужно принюхаться. И тогда полюбишь.

* * *

4.IV. 1916

Иногда кажется, что из голоса твоего ничего не выходит, и никто тебе не внимает, и никто на усилия твои не обращает внимания.

Но утешься, мой друг.

Я замечаю другое: ‘Успел ли Петр Великий?’ Ведь кажется из современников его, да и то немного спустя, — его мысль, и энергию, и порыв воспринял один Ломоносов. Кажется, что он ‘преобразовал только кафтаны’ и глубже дело не пошло. Какая темь кругом, и грубость, и элементарность.

Но прошел век: наступила эпоха Грановского и Белинского. Наступил век Кавелина, Соловьева (С. М.), Забелина, Беляева (‘Крестьяне на Руси’). Пришел Максимов и принес ‘Куль хлеба’. Стали ходить по Руси, изучать Русь. И вот когда Петр мог сказать: ‘Довольно. Я счастлив’.

Вот подите-ка теперь, в 1916 г. сломите ‘дело Петрово’. Да и как его было сломить уже в эпоху ‘трепетания Белинского’. Дело Петрово, которое при самом Петре было еще так элементарно, — вдруг получило ‘кружево и дух’ кругом себя.

Нельзя сломить, когда в 1826—1916 ‘вся Россия — по Петру Великому’.

А было — маковое зернышко.

Я и думаю и утешаю друзей: ‘Гребите, выгребайте. Волны тяжелы — но вы гребите. И если в деле вашем положена истина, если оно к благу человеческому, то Бог вас защитит’.

И закроют ангелы крыльями своими ваше зернышко. И не унесет его ветер. Никогда не унесет.

Так между проч. я думаю о своем ‘Сем. вопр. в России’. Посмотрите, что будет лет через 25—35 после моей смерти. Жениться будут больше (главное и единственное). Вообще начнется ‘семейное течение в России’. Декамерона не будут читать. Анекдотов о семье не станут слушать. Живот беременной женщины будут холить, целовать. Ну, если не толпой (хорошо бы), то — муж потихоньку. Вообще беременность выйдет вперед, войдет в славу. И, ей-ей: ‘Древо жизни станет приносить плоды по 12 раз в год’ (Апокалипсис).

* * *

5.IV. 1916

А если сосредоточенно кинуть центр внимания на кое-что?..

В цивилизации?

У нас он кинут на образование. Ум. Школы. И ‘как вести себя’.

Явилась цивилизация ‘умная’, ‘образованная’, ‘школьная’ и ‘ведущая себя как следует’.

Внешне — великолепна. В брюках и при Академиях. Соправляющая и служащая.

А если на ‘кое-что’? Ну, конечно — молчаливо, как и соответствует делу: однако у всех внимание приковано именно к кое-чему.

Это фаллическая цивилизация, несомненно фаллическая, — какие же бы она имела особые признаки?

Египетские ли?..

Хлыстовские ли?..

Не знаю. Не понимаю. Никогда не думал.

По-видимому, разлилось бы чувство родства в мире. Между людьми. И даже до животных. К солнцу.

‘Родненькие’ — все…

Ведь несомненно же, родство сюда восходит. ‘Что не имеет фалла — не имеет братьев, сестер, родителей, детей’.

Фалл — теплота для всего мира. Им мир согревается. Т. е. я хочу сказать — из фалла и через фалл разливается по всему миру теплодатное, влажное, пахучее (минералы никак не пахнут), миньятюрное, уютное, ‘любимое’ и ‘любящее’. Центр-то любви — именно он. Замечательно, что он ‘сам’ никогда не зябнет, и когда ‘жив’ — горяч, огненный, розовый. Удивительно. И солнце?

Если так — не есть ли оно вечное совокупление? — Как мы мало знаем о мире.

* * *

5.IV. 1916

Отрицание — это мое положение, а не душа.

Моя душа — вечное утверждение. ‘В мире со всеми’, ‘в ладу со всем’.

Никогда еще такого ‘ладного’ человека не рождалось.

(за набивкой табаку)

* * *

5.IV. 1916

Я люблю, стоя в церкви, наблюдать за соотношениями и особенно с этими соотношениями уноситься вдаль, в ‘расчеты’… Вчера, вбок от меня (неудобно смотреть), аршина на 3 — барышня лет 26—27. Ни полна, ни худа, ни хороша, ни ‘нет’. И лицо — как у Марьи Григорьевны (бонна у нас, давно), этого таинственно ‘верблюжьего сложения’, которое всегда мне нравилось. Именно ‘лепка головы’ немного неправильная, нос неуловимо горбатый, по вискам кудерьки, и весь вид выходит самостоятельный и гордый.

Я не особенно смотрел, только заметил, что ‘голова как у верблюда’ (маленькая и гордая), когда ближе к себе заметил гимназистку, глубоко неуклюжую и до известной степени по выражению лица старее той. Она была ростом до уха или до шеи той барышни и вся подалась вперед (‘клюет носом’), а главное, — лепка головы, чрезмерно большой, квадратной — было как ‘свиная морда’. Точно вот сейчас еще наклонит голову и начнет рыть землю. Впрочем, самое лицо у нее было свиное — продолговатое, но почему-то мне понравилось. Почему? Сегодня я отчетливо отгадал: оно имело сонливо-чувственный дух. Такой ‘тетехи’ неразборчиво-невнимательной (или, впрочем, — внимательной, но молча), готовой или могущей ткнуться и в навоз, и вправо, и вообразить (нельзя). Казалось, она ничего не выбирает и на все скажет: ‘Как ма’. (Запись не окончена).

* * *

7.IV. 1916

…потенциал бесконечности…

(о себе) (бреду по улице)

* * *

7.IV. 1916

…дремлешь, дремлешь…

Усталость в ногах…

Совсем спишь.

Проснулся.

И как стрела в ухе: ‘Егда приидеши во Царствии Твоем’.

И прослезишься.

Так не все ли мы живем мигами? Сто лет лжи и минута правды. И ею спасаемся.

(как стою я в церкви)

* * *

7.IV. 1916

Я весь вылился в литературу. И ‘кроме’ ничего не осталось.

Ни отец, ни муж, ни гражданин.

Да хоть человек ли?

Так, что-то такое, мотающееся возле.

‘Случайное’. Аристотелево {соединять (греч.).}, что — ‘набежало’. Это — я, лицо (скорее безликость).

А литература — это необходимость.

* * *

8.IV. 1916

Вообще я думаю, что брак как-то должен развернуться в коммуну. В чем тут дело, где секрет? — Я не знаю. Но обратим внимание, что уже теперь всякий бал (и вечеринка) есть краевая зорька ‘коммунального брака’, — где ‘кружатся’ (танцы) ‘тот-то с тою-то’, и она ‘опять с другим’, а ‘он — с третьей’. Кружатся: но и будьте уверены, что этого не было бы, этого просто не делали бы, к этому никого не влекло бы, если бы ‘все’ немножко не ‘нравились всем’. ‘Пококетничать всем хочется’: а это уже ‘полигамия’ и ‘полиандрия’ — в зародыше, в тенденции, в обещании. Простые ‘знакомства’ много значат: и я уверен, что в ‘коммуне из 6-ти’ — муж и жены уже ‘знакомых не искали’. Просто — не имели их, ‘не надо’, ‘сыты’. И моногамия, и моноандрия явно не удовлетворяют людей, кроме очень ‘немногих’, ну согласимся — ‘избранных’. Но жить нужно не только избранным, а всем. Мир создан для всех, а не для некоторых. Моногамия есть, собственно, специфическое помешательство Европы, которое становится смешным, как только мы выходим за пределы ее. Азия есть страна древнейших культур, — древнейших стержней ее, — и как закон и приказание там моногамия неведома. Азиаты просто слишком чистосердечны и наивны, чтобы принять эту явную фальшь. У них брак или рост ‘древа жизни’ располагается ‘как есть’, как оно ‘естественно растет’, без куафюры и французской стрижки. А он и растет так, что ‘многие нравятся’, и берут себе ‘в замужество многих’. Раз это я провел слегка перед Скальковским (котор. б. очень серьезен), и он мне ответил: ‘Полигамии не будет (в Европе), а будет полиандрия’. Я испугался (это было году в 1907) и стал затем вчитываться внимательнее в корреспонденции Русанова из Франции: там уже прививается как ‘тип семьи’ — mnage trois {семья втроем (фр.).} (кажется так): т. е. два мужа при одной жене. Всегда и издревле стоявший в тени ‘любовник жены’ вышел из тени и теперь везде печатается: ‘Это ее второй муж’. Полиандрия есть уже не ‘грядущее несчастие’, а теперешнее… не знаю что. ‘Если им нравится’, ‘s’il vous plait’ {‘пожалуйста’ (фр.).}. Что же делать. Без ‘нравится’ — ничего не бывает. Близ Петербурга мне случилось встретить даму, уже древнюю старушку, всю в ‘буклях’ la Catherine II {как Екатерина II (фр.).}, которая, по словам невестки ее, всю жизнь прожила в доме, где были у нее два мужа, нимало ее не ревновавшие ‘к другому’. Умер последним — любовник: ‘и лет 6 назад она горько, горько его оплакивала’. Все это было явно, не скрыто, все — на виду у всех, и в очень видной дворянско-военной среде. У нее было несколько дочерей замужем, и они были замужем, а сын женат — когда ‘умер любовник’. Никто ее не судил, да и она была слишком горда и высокомерна, чтобы кто-нибудь мог судить или осуждать. А на балах — разве это не тенденция к полиандрии: вовсе не девушки, ‘ищущие мужа’, так сильно декольтируются, а декольтируются уже нашедшие мужа — дамы. Это я был так глуп, что до 55-ти лет никогда не смел поднять глаз на декольтированную даму, воображая, что она ‘оскорбится’. Ибо я считал, что ‘мода’, а они не хотят ‘обнажаться’.

Когда мне внезапно за столом объяснили (женщины), что вовсе не ‘мода’, а что они именно это делают, чтобы именно мужчины видели, смотрели и восхищались их грудями. Действительно, создал же Бог такую красоту, такое исключительное благородство и красоту, как женские груди. Но я, ‘изнурительно мечтая’, догадался и о большем, о чем за столом не было сказано: замужние женщины желают на балах, чтобы мужчины их хотели, они их преднамеренно волнуют, раздражают, чтобы в них пробудить, как говорится, ‘нечистое желание’ и чтобы затем обратно и гипнотически взволноваться самим таким же желанием. К кому? К мужчинам! Но муж?!! Он — видит это и нимало не кладет предела: ведь явно, явно, явно, что именно замужние открывают (в лучшем случае) полгруди, до половины свои прелестные груди. Что же обозначает это, кроме безмолвной истины, что мужья сами приходят в половое волнение, видя, как танцующие кавалеры чувственно восхищаются грудями их жен.

А этот закон, талмудический закон у евреев, — чтобы если случится свадьба — то все жители местечка, други и недруги, забыв ссору, приходили в дом свадебный. Заметим, что (в Палестине) совокупление происходило в самый час брачного пира, в особом помещении, именуемом ‘хуппа’. В ‘чертоге брачном’ гости пировали, плясали, почти вокруг ‘хуппы’, в которой новобрачные переживали первые восторги любви. Что же это значит? Да наши ‘балы’. Точно всем хочется ‘поцеловать’ совокупляющихся: до того их все любят и любят (явно) оттого, что они совокупляются. Но что же это значит? Да та же ‘квартира на Знаменской’. ‘Я люблю тебя, Мария, и тебя Катерину, и еще Людмилу: потому что вы делите ложе с моим возлюбленным’. Только это — своеобразно выражено, по-‘палестински’, а не по-‘знаменски’. Но и я говорю, что ‘не разумею’, в чем дело: но в существе пола лежит тенденция обобщиться, окоммуналиться, превратиться в общину совокупляющихся, отречась от тоскливого одиночества.

‘Все вместе’, ‘государство! царство!’ ‘Мир!’ ‘Община!’

— Будем все вместе! Будем все вместе!! Ах… ах… ах… Ishovao. Свято Имя Его! Свято Имя Его…

И танцуют. И улыбки.

* * *

8.IV. 1916

Когда я был учителем, то скучал учительством и воображал, что бы я сделал, если бы был царем.

Не так же ли все мы поступаем, скучая жизнью.

…естественно скучая, п. ч. ее не работаем, а празднствуем.

(за вечерним чаем, придя домой)

* * *

8.IV. 1916

Жизнь коммуною, коммунальная (60-е годы) — не есть совершенно пустая мечта. Она таковою кажется мизантропу (Достоевский ‘Записки из подполья’) и очень углубленному человеку. Но ведь не все же ‘очень углубленные люди’, а жизнь строится ‘для всех’.

‘У Отца вашего Небесного обителей много’, — сказал Христос.

Я помню жизнь свою в Университете, с Вознесенским и Любавским (‘в Скворцах’, доме, кажется, на Волхонке) как самый счастливый фазис университетской жизни. Смехи. Шутки. Хоть подобие веселья.

Какая угрюмая была жизнь ‘в одиночку’, на 3-й Мещанской. Даже Грузинский острил: ‘Вот идет наш Вася с 3-й Мещанской’, — над моим унылым, понурым видом.

И я помню хорошо, что она была совершенно бесплодна в умственном отношении.

С другой стороны, спокойный и ясный Суворин мне рассказывал о какой-то коммуне 60-х годов, чуть ли не на Знаменской: ‘Там жил (какой-то писатель) и с ним шесть курсисток. Они все были его женами. Чепуха ужасная. Но милые’.

Я переспросил. Он твердо ответил, что ничего не было сального и пошлого. Ни тени какого-либо цинизма и грязи. ‘Но оне были убеждены, что так надо’. Все обожали этого писателя. И все работали над переводами.

Он тихо смеялся, себе в бороду, — как делывал это, говоря об явлении, ничуть ему не противном. А он был довольно пуристичен в половом отношении. Он очень восставал против моих статей о разводе и не любил моего ‘полового вопроса’.

Он вообще был политик и литератор — с мыслью, что ‘семья должна оставаться по-прежнему’. ‘Семьи нельзя трогать’.

Критика Достоевского (‘Подл.’) здесь узка, фантастична и недостаточна. Он ошибался. Он даже забыл, что в любимые им патриархальные времена евреев ‘три жены одного ходили брюхатыми’ (этакая прелесть). Многоженство — завтрашний день Европы, и уже XXI век будет многоженен. Проституция и детоубийство ‘прибьют корабль семьи к этому берегу’. Да и определенное вырождение, недостача солдат — принудит к тому, чтобы ‘давать безногому, дюжему инвалиду трех жен в кормилицы + хозяйки’. Германия, как ‘вперед идущая в прогрессе’, первая перешагнет через это.

С католической точки — никаких возражений. Мне один готовящийся стать монахом студент Академии сказал: ‘На всем протяжении Св. Писания нет ни одной строки, которая бы порицала многоженство’. Флоренский писал мне: ‘Многоженство — ветхозаветный факт, а Ветхий Завет для христиан есть боговдохновенная книга. Следовательно, принципиальных возражений против многоженства со стороны церкви быть не может, и возражения начинаются, лишь когда дело заходит о семейной дисциплине‘.

Т. е. возражения могут быть только практического характера, а не принципиального свойства.

Рцы до такой степени ненавидел (как фальшивый) принцип единоженства, что раздражался, когда при нем говорили о ком-нибудь, кто был пурисгом-единоженцем.

Но я отвлекся. Я думаю, мы слишком поспешно и огульно осуждаем теперь 60-е годы. В их смелости было то уже хорошо, что они не убоялись ставить и теоретически, и практически новые вопросы жизни и новые опыты жизни. ‘Не всем же жить, как Михаил Никифорович Катков со своей урожденной княгиней Шаликовой’. Брак почтенный и скучный. Брак

Без любви, без вдохновенья…

На Знаменской было дико, но веселее. А это ‘не мешает’.

NB. Умирает кто-нибудь. Какое это теперь убийство и другого члена. Муж или жена, ‘покинутые’ (+), решительно не в силах жить. Но в 6-ти, но если 6? Скорби не меньше, и умерший истинно оплакан и глубоко оплакан. Тут не то, что ‘5 плачут’: но каждый между 5-ю плачет как и один, одинокий муж — одна, одинокая жена. Итак, благородство смерти сохраняется (это нужно). Но нет убийства, смертоубийства (смерть при моногамии). Все 5 плачут вместе: а плач впятером уже горе, и великое, но не ужас одиночества. А в нем главное жало смерти. Полигамия до некоторой степени преодолевает смерть, ибо позади ее остается дружба.

Это великое дело. Нет, 60-е годы мы слишком скоро похоронили.

* * *

9.IV. 1916

Не удивительный ли Розанов человек, что борода начала у меня расти хоть сколько-нибудь только к 50-ти годам. В гимназии — ничего. В Университете — ничего. Учителем — несколько волосков, презренное ‘опушение’. В Университете смущаемый, что ничего не растет, я спрашивал: ‘Что мне делать’. Барановский (франт, с бородой) сказал: ‘Мочи одеколоном’. Т. е. это место, подбородок и губу. И я, лежа, все прикладывал ватку с одеколоном. И удерживаясь неделю смотреть — через неделю смотрел. Ничего.

И теперь ужасно мало. Но все-таки эспаньолка выходит. Клинышек торчит. Это меня радует. Но это приблизительно в 50 лет.

* * *

9.IV. 1916

Однако это было не без предвозвещения. Уже выросши и все размышляя, отчего я без бороды, я стал замечать, что ‘богословское разделение’ никак нельзя лучше провести, как разделив линиею богословов, у которых борода ‘лопатою’, большая, солидная, ‘заматерелая’. ‘Им бы сейчас жениться и растить деточек’. Это — ортодоксы. Это все ‘правые’, люди уставные, ‘хозяева положения’, — и ‘хозяйственные’ дома, в государстве и церкви. ‘Естественные благочинные’.

Но — что бы ни говорили речи — не доверяйте бородкам ‘клинышком’ или ‘так-пух’, или еще — ‘борода всклокочена’, ‘комком’, куском. Это — еретики. Естественные и враждебные еретики. Они дома не строят, гнезда не вьют. Живут на квартирке. Если женятся — то случайно (я оба раза женился случайно, — по ‘философским соображениям’). Таких надо бить, иначе они сами начнут бить. Их бы ‘побивать камнями’. Беззаконники. С Богом спорят, с людьми спорят. Ничем не довольны. Все куда-то стремятся, чего-то ищут. Тоскуют. Поют.

Часто самоубиваются.

Но они знают молитвы, а с ‘лопатой’ только уставы.

~
~
~

Два, однако, здесь есть исключения: Микель Анджело и Достоевский. О которых сколько ни размышляю (в отношении к бороде) — не могу их понять.

* * *

10.IV. 1916

Не трудно переступить через другого.

Но трудно переступить через себя.

Ты, человек, потрудись:

Переступи через себя.

Отрекись от себя.

Не об этом ли сказано: ‘Аще зерно ПАДШИ в землю не умрет — то останется ОДНО, а если падет и умрет в земле — то принесет МНОГО ПЛОДА’.

* * *

12.IV. 1916

— Ну, и будете богаты: что же?

— Будете сильны. И — ничего.

— Овладеете Россией, как овладели Францией (мне Г-берг говорил, Ф-ий тоже подтвердил): и будете толочься со своими банками на месте выглоданной Франции и выглоданной России. И в перспективе все-таки ВИСЕЛИЦА, как для Иуды.

Дело-то в том, что вам совершенно нечего делать со своим богатством и силою, кроме как покупать все новые и новые вещи и гнуть к земле все новых и новых рабов. Но ведь, господа, это — СКУКА. Суть иудейства — скука.

О, не ‘скука’ русского человека, не ‘сплин’ англичанина: а что впереди — НИЧЕГО.

И опять это не ‘ничего’ Базарова и вообще русских отрицателей, в котором — бесконечность. Это иудейское ‘ничего’ не похоже ни на какие в мире ‘ничего’ и превосходит их все своею бесконечностью. Пустыня. Мертвое море. Солончаки. Ничего не растет.

Дело в том, что ноумен иудейства несомненно в ‘плодитесь, множтесь’. Это сказано не только как завет в самой концепции ‘сотворения мира’, но и в обрезании вторично подтверждено как специальная национальная заповедь: ‘плодитесь!’ — ‘да плодитесь же!’ и тоже в ‘Небесном Иерусалиме’: уже 3-й раз: ‘по 12 раз в год да рождает женщина’ (‘Древо жизни посреди Рая будет тогда приносить плоды 12 раз в год’).

Это — свиное плодородие. У свиньи рождается зараз по 12.

Я люблю это. Уважаю. Сам и за себя готов бы ’12 раз в год’. Но дело, конечно, не в ‘Розанове’ и его частных желаниях, а во Вселенной.

Вселенная НЕ УДОВЛЕТВОРЕНА.

Тайна и страшная, потрясающая сторона судеб Израиля заключается в том, что у них то, что можно назвать ‘скукою’, кануло в ноумен их, чего решительно нет ни у одного народа, ибо ни один из них, если это не дикое элементарное племя, т. е. вовсе без ноумена, не имеет себе ноуменом простое размножение.

…2.3.7… 70…90.,.900…1000…1 000 000…100 000 000… 100 000 000 х х 100 000 000.

— Господи! Доколе же? И для чего?!!!

Да, ведь это, наконец — КАРА! Положим, удовольствие в каждом единичном моменте: но моногамное удовольствие, проложенное в бесконечность, — нестерпимо.

Банки и размножение. Размножение и банки. Наполнили Европу, Азию.

— Что же: на ЛУНУ что ли перебрасываться?

Потоп, который сам себя потопляет.

Плодородие, которое, наконец, само себя оплевывает.

— ДА ДЛЯ ЧЕГО??!!!

Суть — в органиченности Иеговы. Сей ‘слодострастный бог Израилев’ воскликнул, в халдейском городке Ур:

— Да льется передо Мною святое семя твое.

Я помню, меня потрясло это место у пророков. ‘А, так вот в чем дело’. Т. к. и я это очень любил, то сказал — ДА об этом. Но я очень хорошо понимаю (арийским умом), что ‘Розанов — не Вселенная’ и что хорошо ему — то может быть очень скучно миру.

МИР НИКОГДА НЕ УДОВЛЕТВОРИТСЯ ИЗРАИЛЕМ.

А в этом все дело.

Израиль поместил ‘тупое место’ в остроту размножения. И через то, что сделал размножение ‘ни для чего’. Ибо продолжать ‘все тем же’ до ‘выброса на луну’, значит погасить размножение в самом его обилии.

Правда, в Израиле мерцает ‘Мессия вдали’, как выход из тупости, как прорыв тупости. Но именно ‘Мессия Израилев’ также притуплен. Нужно читать в Талмуде и в легендах о ‘Мессии, имеющем прийти в мир’, чтобы прийти в ужас: ‘Мы (евреи) тогда и будем в праздники есть быков, величиною с гору’. Мы будем в миллион раз богаче. Все банки будут у нас. ‘И понесут вас другие народы на плечах своих’ (Исаия, буквально). Словом, ‘весь мир будет у нас в руках’, ‘мы положим целый мир к себе в карман’. И так разбогатевшему Израилю останется все-таки только повеситься.

‘Иуда родил Иуду, и от него произошло еще десять Иуд. И всем им надо повеситься’.

Дальше израильская история не идет. Она вся заключена в тупик. Поистине — она ‘во тьме’. И из нее нет выхода.

Христос действительно попытался разомкнуть эту замкнутость, выводя ‘евреев’, ‘племя’ на пути всемирности. Здесь, пожалуй, в самом деле второй ноумен израильской истории, и Христос пытался ‘спасти израильский народ’. ‘Не вы одни, но все народы’, ‘примите все народы, все человечество, в общение с собою’. Это разрушало иудейский ‘множительный’ национализм, пожалуй, — рассеивало их плоть (начало ‘смешанных браков’), но спасало зато евреев как дух, открыв им возможность гения, чреду гениальности. Дело в том, что у евреев в ‘множительном’ национализме невозможно рождение ‘гения’ и появление ‘гениальной эпохи’, — и таковой за все время никогда не появлялось в течение сорока столетий истории. Ни — Аристотеля, ни — Александра Македонского, ни — Цезаря или Сократа, или Бетховена, или Гёте. Но евреи замкнулись в национализме, отвергнув всякий универсализм.

Христос, ‘убитый’ ими, ‘победил’ их.

Рассказом о ‘грешнице’, пришедшей помазать ему миром ноги перед кончиною, — и прощением ‘жены (замужней женщины), ятой в прелюбодеянии’, — И. Христос действительно разрушил, и гневно разрушил, ноумен израильской истории, эту стройную и строгую семью, ‘все дальше множащуюся’, эти несчастные ’12 колен’ их, которые ‘клали яйца’, как хозяйка погружает огурцы в рассол. Какое же ’12 колен’, когда неизвестно, от какого отца родился мальчик у жены, ‘ятой в прелюбодеянии’. Колена смешиваются, и племя мутится. Нервно и психологично им было сказано, что — лучше уж потаскушки, чем их позитивные жены, с такой ‘тоской в чреве’. Ибо класть огурцы в рассол — это, конечно, тоска.

Христос открыл БУДУЩЕЕ человечеству, взамен или наравне с ОСНОВАНИЕМ (‘Книга БЫТИЯ’), которое ему открыл Израиль. Он действительно ‘смертию’ победил ‘смерть’: ту ужасную смерть, которая заключена была в тупом, ничем и нигде не кончающемся чадородии. И победил через то, что он открыл будущее неуловимостей и, следовательно, будущее без определений, — без границ, с движением во все стороны. Он открыл будущее не грядущему в мир ребенку, а грядущему в мир событию. Через это он открыл эру походов, открытий газет, гуманизма, важного и неважного, грандиозного и мелочей, ‘чего угодно’ и что вообще ‘нигде не кончается’. Кольцо Израиля было разорвано. Вместо колыбели — мир.

Жиды его распяли. ‘Распни Его!’ Ибо Он потряс абсолют ЧРЕВА. Потряс… Жена, ‘ятая в прелюбодеянии’, родит неизвестно от кого. Блудница с алавастровым сосудом вообще никого не родит.

Но о них будут рассказывать. Вечно рассказывать. Это — то ‘прекрасное в бытии’, что не нуждается в детях: ибо смертные будут подходить и лобызать ноги самой блудницы, и другие подойдут и облобызают ноги ‘жены, ятой в прелюбодеянии’.

— За что? Ведь я соблудничала? И потупила очи прекрасные. И прекрасные люди лобызают ноги у потупившей очи.

Красота. Прелесть. Прелесть в самой себе, без детей. Кружатся люди. Настали великие кружения вместо великих постелей. Колумб плывет в Америку — это кружение. Шекспир пишет пьесы — это второе кружение. Глухо! Бетховен играет пьесу, и окружающие плачут и целуют ему руки. Гёте. ‘Наши’. Все прекрасно и небесно ‘без всяких детей’. Это европейская цивилизация в ее бесконечностях.

Еврей оглядывается. Еврей потонул в ней, его не видно. Бешено он потрясает скрижалями и кричит: ‘Разве Бог обманывает?’ — и выше подымает свою кровать и укладывается в нее ‘с законною супругою’, чтобы еще ‘зачать законных детей’… Все смеются вокруг и уносятся в ‘хлыстовские танцы’, в ‘развратные танцы’.

— Хлыщу, хлыщу…

— Христа ищу…

И везде Европа ‘ищет Христа’, и в Бетховене, и в Гёте.

Еврей остался на мели. Перед ним кровать и сухое дерево. На кровати можно еще совокупиться, но еврей задумывается — не повеситься ли ему на сухом дереве.

(перед заутреней Светлого Воскресения)

* * *

13.IV. 1916

И декабристы ‘ниспровергали’ Россию.

И Грибоедов.

И Гоголь.

А ‘ГОСПОДИН ПОЛИЦЕЙСКИЙ’ все стоит на углу двух улиц. Да почему?

Да потому что он необходим.

Он всем — нужен.

Те были аристократы. И полицейский им не нужен. Но есть беднота. Убогие. Жалкие. И без защиты полицейского им как обойтись?

(происхождение демократического строя)

Полицейский — самая маленькая величина. Чего: на него даже пролетарий плюет. И в старое, где все — маленькие, он вырос в САМУЮ ОГРОМНУЮ ВЕЛИЧИНУ.

(то же)

Каждый из нас есть ‘полицейский самого себя’ в собственной душе. Он вечно хватает себя за полу, за ворот и кричит: ‘Держи вора’ (таинство покаяния). Как же вы хотите, чтобы в стране не было полиции?

(происхождение христианско-полицейского государства)

* * *

14.IV. 1916

Каждый час имеет свою ось, около которой он вращается.

И всякое ‘я’ вращается по оси своего ‘я’.

Это мы называем ‘эгоизмами’ и плачем. Несимпатично. Некрасиво. Но что же делать? Иначе бы мир рассыпался.

Мир уплотняется. Камешками, а не песком. Звездочки, а не ‘туман материи’. Мог бы ведь и ‘туман’.

Так Бог сказал всему: ‘Смотри в себя’.

И вот мир эгоистичен.

Но я этого не люблю. Ох, не люблю. По мне бы лучше туман. И я бы все облизывал. Розанов не эгоистичен. Он обнюхивает и грязь у себя под ногтем, и любит далекую звездочку.

Я люблю чужие эгоизмы (своеобразия всех вещей) — своего эгоизма я не люблю.

Да его и нет во мне. Я люблю валяться на дороге, по которой проходят все.

* * *

14.IV. 1916

Проституция — ужас.

Совокупление — всегда светло. Вокруг него образуется семья, растут дети. Песни. Быт. И больше всего этого — религия.

‘Мать ведет в церковь детей своих’.

Здесь — ничего. Тело Солнца есть. А свет солнца погас.

…плачьте народы, люди…

(идем с мамочкой в гости к Тиграновым. Мытнинская улица. И вокруг, по-видимому, проститутки)

* * *

14.IV. 1916

Россия страдает эмфиземой государственности.

Вчера слышал об этой болезни: она заключается в кашле, трудно разрешающемся, удушливом, тяжелом. Но отчего он происходит? От вялости существа легких и от происходящем отсюда сморщивании его. В вялые пузырьки легких воздух входит, но обратно выдохнуться никак не может, и человек ‘задыхается’.

Сейчас читаю одну из скольких (!!) записок о ‘бракоразводном процессе’. И подумал: да это — импотенция государственности и церкви. Они ‘ничего не могут’. Эмфизема. ‘Вдохнул’ воздух или вонючую гадость вместо его из какого-нибудь ретирада: а выдохнуть — не могут.

И задыхаются. Церковь, государство, вся Россия.

Теперь все ‘задыхаются’. Страшное состояние. ‘Делай всяк, что может’ или ‘ничего не делай’.

Всеобщий сон.

Тяжелый сон.

* * *

15.IV. 1916

Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого…

Откуда-то сзади, на Ямской, коснулся уха обрывок песни:

Дай-те мне за рубль шест-над-цать

Жен-щи-ну с огнем…

Я вошел в почтенный дом и, забыв присутствие не только хозяина, но и хозяйки, весь завертелся, заговорил песней, поясняя:

— Бл… Бл…

В самом деле, в смысле ‘исчерпания темы’, это превосходит все о них написанное. Какая выразительность и окончательность.

— Художник. Положи резец и палитру. Ты уже опоздал: ибо две строчки сказали все, что ты мог бы изваять или нарисовать.

* * *

15.IV. 1916

…да почем знаем: м. б., во всей Орловской губернии это было тогда единственно красивым явлением.

Уже на старом дереве зеленело только где-то с краю, немного листьев, немного последних листьев… А все оно было черное, кривое, согбенное, зимнее.

В нем засыпали последние сны. Шли его последние дни.

И подошло Солнце. Близко, страшно.

17… 17! 17! 17!

В 17-й год своего Рождения. Солнце на 17-м году!!!

И дерево, дотоле черное, уже умиравшее, вдруг все опять зазеленело, сверху, с боков, почти до корня…

Ствол — зеленый, все — зеленое.

В протоколе было сказано просто:

‘Жена Орловского губернатора, генерал-майора Гл., внезапно скрылась из губернаторского дворца: по дознании обнаружилось, что она бежала с репетитором своего сына, студентом (м. б., с гимназистом?) N., который также скрылся.

Чудо. 42 и 17.

Неудачная библейская история о прекрасном Иосифе и жене Потифара и совершенно удавшаяся история о 40-летней прекрасной Хадидже и еще более, чем Иосиф, невинно-стыдливом Магомете, — повторилась в третий раз…

Где?

В тоскливом, глупом Орле, где дотоле люди не находили ничего лучшего, как торговать крупчаткой, сплетничать, злобствовать друг на друга и ездить в вагонах всех трех классов по Орловско-Витебской ж. дор. взад и вперед, а губернатор ‘всем этим управлял’.

Но Вседержитель сжалился: и пожалел этих всеми забытых людей. Он повелел Озирису капнуть каплю своего семени над этим несчастным городом. Всемирный Бык уронил его… и между звездами ночи она пролетела, долетела до земли… и упала в дом, где юный пылал юным пылом, а пожилая женщина плакала о своей жизни, 30 лет увядавшей около ‘делопроизводства’ губернатора.

И вспомнил юноша о женщине. И женщина вспомнила о юноше: ‘Может быть?’

И когда они, назавтра, оба встретились случайно в коридоре, они посмотрели совсем иначе друг на друга…

Женщина подумала: ‘Господи, неужели?..’

И юноша о женщине: ‘Как она еще хороша в своем увядании и грусти’.

И еще опять стояли в детской, около елки. И каким-то движением с Неба они были приближены друг к другу. Свечка же падала. И они торопливо оба подняли руку к свечке, и пальцы их, мизинец и мизинец, коснулись.

Она засмеялась. И она сказала: ‘Я первая’.

Он же потупил глаза и подумал только: ‘Как она еще хороша’.

Тут вошел губернатор и с ним секретарь. Один коллежский ассесор и другой действительный статский советник.

Губернатор сказал:

— Хо-р-ро-шо!!

Секретарь:

— Хи! хи! хи!.. Какая прелесть. Эти Ваши дети и Ее Превосходительство.

Но уже в ‘Ее Превосходительстве’ горела Ева. И она подавала Адонису ‘мандрагоровые яблоки’…

— Вкуси, мой юный! Вкуси, мой прекрасный…

Он вкусил и забыл мир. Ибо сущность мандрагоровых яблоков, что, когда их скушаешь — забывается мир.

Ночь. И нет даже луны.

И входит она к нему и говорит: ‘Вкуси, мой сын’.

И он к ней опять в ноги:

— Вкуси, о моя Мать!!

И вынимает она свою прекрасную, как у 17-летней, грудь, — о, даже прекраснее, чем у 17-летней, ибо грудь сгорела любовью — и говорит:

— Вкуси.

Он зарделся счастьем и вкусил.

Она хотела взять. Он говорит:

— Подожди.

Она:

— Я хотела только дать другую, а не отнять. Разве ты хочешь обидеть эту левую.

И он, отняв рот от правой, стал сосать левую грудь.

В это время по Орловско-Витебской ж. дор. ехали два купца. И оба спали.

(сейчас вносить квартирный налог, 91 рубль)

* * *

16.IV. 1916

Из некоторых затруднений только и можно выбираться риторически. Сказать ослепительное слово, которое если рассыпается перед глазами, то эти глаза ничего решительно не видят.

Так Павел поразил Запад и Восток, сказав: ‘Весь Израиль спасется‘ — в то самое время, как он отторгался и Павел же его отторгал. Или: ‘Мне в вас (язычниках) тесно, когда вам во мне не тесно’, когда явно, что даже и христианам в Павле было тесновато.

И так он кидал молнии на Запад и на Восток. Никогда еще — такого слова. И никто не видел действительности.

* * *

16.IV. 1916

…да для ослиного общества и нужна только ослиная литература. Вот побежали за фигуристами, п. ч. ноги их только и умеют бегать туда, где слышится и пальба, и пахнет овсом. ‘Чего ты дивишься, Розанов?’

Иги, иги, иги.

Ого-ого-ого…

Тпру, тпру, тпру:

— это самое существо теперь литературы, п. ч. давно самое существо общества есть поле с овсом и лошади.

‘Плодитесь. Размножайтесь. И наполняйте землю’.

Чем началось — тем кончилось.

* * *

16.IV. 1916

Кроме хороших напевов, у вас вообще, господа, ничего не осталось.

(христианам)

— Да. Водевиль есть вещь. А прочее все — гиль.

* * *

16.IV. 1916

И вот пришел вонючий Кугель и затянул в ‘Кривом зеркале’:

Вы любите ли сыр? —

Спросили раз ханжу.

— Люблю.

Я вкус в нем нахожу.

На глас 6-й: ‘Господи, воззвах к Тебе. Услышь мя’.

Господи, Господи, Господи. Но неужели соединяться с вонючими? И повторять за ними гнусности о верующих и плачущих.

Никогда.

Я буду поклоняться лжи. Я лучше буду поклоняться лжи.

О! О! О! Больно, больно, больно. Страшно. Душа стонает, и даже море не поглотит стонов.

* * *

16.IV. 1916

…да я и еще скажу, уж скажу отчаянно: от колен до пупка — Азия, от ребер до верхушки головы… Аполлон Бельведерский, Эллин, Рим и Франция.

‘А Русь лежит на боку’. Оттого и ‘на боку’, что являет Азию и Европу. Разберите-ка, где тут верх и низ, перед и зад. Это — не страна, а чепуха.

Это наше отечество. Тут ‘ничего не разберешь’. И я его люблю.

* * *

17.IV. 1916

Но я возвращаюсь к ‘Дайте мне за рубль 16’ и ‘Когда божественный глагол’. Вышла ссора, первая в этом дому, и который я очень уважал. Хозяйка вышла из комнаты, сказав, что я в ее присутствии произношу слова, которые произносят только в публичном доме. Она не pruderie {ханжа (фр.).}. Умна, спокойна. Даже мудра. Тут я опомнился, но уже было поздно. Она вышла из комнаты. Я ушел сконфуженный и измученный.

Так ли я виноват? Я не хотел оскорбить хозяйку и ее дом: но ведь зачем же ‘божественный глагол’ коснулся?.. Я услышал ‘вещь в себе’ (Кант) и заволновался. Ибо

Есть речи — значенье

Пусто иль ничтожно,

Но им без волненья

Внимать невозможно.

Все дело и заключается в взволнованности. Давно (в мыслях) занимаясь проституцией, которая высвечивается так и этак, в которой сплетено безумное зло с каким-то даже (есть оттенки) милосердием (‘ему нужно, — почему же я не дам?’ — ‘нужно труженику, рабочему, студенту и тому молодцу, — отчего же я всем им не дам? — Что за сокровище у меня под подолом?’), — я вдруг услышал, как в безумно-подлом мотивчике с присвистом и топотом ноги:

Женщину с огнем,

Женщину с огнем

выражается все дело, в наш текущий момент, с такой глубиной, верностью, подлинностью. Он именно в тоне произнесения невыносимо грязен… но ведь и дело само именно в меру слова также подло, грязно и цинично. И я затрепетал (‘божественный глагол’). Вот и все.

(в давке трамвая)

* * *

18.IV. 1916

Все вещи ‘вертятся около своей оси’. Это не космография, а ноумен мира.

Этот день вертится около своей оси. Год вертится около ‘годовой оси’. Юность — около своих 7 лет (14—21). Прошло. И эта ось выкидывается из человека, ‘как отработавшая’, и вал-человек надевается на ‘ось старости’ и опять начинает вращаться около этой совсем другой оси.

Теперь он удивляется, что было в юности и что он делал в юности. ‘Все непонятно или отвратительно’, п. ч. ось другая.

И здесь есть также циклы и эпициклы. Планета оттягивает планету. Брак. Дружба. Роковая встреча.

Даже ‘комета сталкивается с кометой’ и сливается в одну. Новая ‘комета из двух прежних с одним ядром’. Таков всякий брак.

И центробежная сила во всем, и центростремительная. Монархия — центростремительна. Общественность — центробежна.

Декабристы — центробежны. Николай — центростремителен. ‘Которое кого переборет’.

Вражда. Ненависти. Споры. Ссоры.

* * *

19.IV. 1916

В лучших (и очень редких) типах русского священника есть что-то библейское. Не знаю — от ‘паремий’, не знаю — от чтения Библии, а вероятнее — от всего круга службы, от дальности ревизий и надзора, оттого, что не бывает в светском обществе, — но что-то библейское.

Гордо-величавое (и вместе страшно простое), умное, мудрое, неторопливо-деятельное и, главное, — это великолепное плодородие, спокойное, устойчивое. Они в самом деле ‘дело делают’, когда укладываются почивать с матушками и зачинают в них детей. Ни малейшего нет сомнения, что священнические совокупления суть самые приятные Богу, и от этого Он и благословляет их множеством детей.

(Девушки уже сообразили это и ‘в великом исполнении должности’ — рвутся выходить за семинаристов, я наблюдал и имею рассказы).

Если нужно или придется (вырождение, проституция) переходить к многим у одного женам, нужно это вести от священников, примерным, самым стойким, истовым священникам нужно делать опыт (конечно, если матушка не ревнует, но матушки, каждая, не весьма ревнивы, ибо занимаются не романами, а плодородием) — давать вторую жену или (по библейскому примеру) наложницу временную. По расположению, совершенно благочестивому, священников жить с прислугами, всего лучше и начинать с прислуг, которые в простоте своей не будут торопиться и будут держать себя смиренно и благочестиво с матушками. Нет сомнения, что теперь священники во множестве живут с матушками и одновременно с прислугами, что у них выходит ладно и гладко, тогда как у светских это выходит омерзительно (‘шашни’, приключение, ‘соблазнил’). Вдовых также так надо начинить: пусть живут с наложницами, мне передавали случай, что митрополит Антоний так ‘благословил’ одного священника, — переведя лишь на окраину в Петербурге, — чтобы незаметно было и не возбудило говора, когда вдовый священник чистосердечно ему аки отцу сказал, что ‘живет’ и отвязаться не может. Вообще к наложнице, к имени ее и факту ее, и лицу ее чистому и прекрасному — надо привыкать, это — Библия и продолжение Библии. Нужно желать и стремиться, чтобы общество также привыкло к наложницам, как к женам, и героизм женский в ближайшее время должен выявиться в охоте поступать наложницами к вдовцам, к неразведен- ным мужьям, к офицерам и купцам. Кто побогаче и у кого надо вести хозяйство. Пусть это бытовым образом уплотняется, распространяется. Ибо женщины всеми силами должны добиваться носить живот.

* * *

19.IV. 1916

Он получил Белого Орла и умер.

В таком случае зачем же ему было получать Белого Орла?

Он должен был сказать:

НЕ-ХА-ЧУ.

T. e. умереть или получить Белого Орла.

Но почему же он не сказал?

Удивительно.

Куда же теперь пойдет Белый Орел? Вернется в капитул орденов? Повесят его там или положат?

Если положат, то в витрину под стекло.

А он? Плющик-Плющевский? Его положат в гроб. Без Белого Орла. Наверно.

Что за удивительные вещи.

(дожидаюсь No 18 — трам.)

* * *

19.IV. 1916

Есть аппетит к родам. И есть рассуждения о родах. Один у девушек, другой у попов.

Не совпадают.

До сих пор одолевали попы. Девушки стыдились, попы же не стыдились.

Однако из всех рассуждений о родах не выйдет ни одних родов. А из аппетита родов ребятишки так и сыплются.

Падайте, падайте,

Божие семя,

На землю…

Это, кажется, у Майкова о дожде. ‘Кольми паче человеки дождя’. И одоление, по-видимому, ‘посолонь’ перейдет к девушкам.

Но, девушки: без буйства, благочестиво, кротко, настойчиво.

Любите самых попов (‘любите врагов ваших’) и в безмолвии и тишине выносите брюхо вперед. Помните: над всякой брюхатой девушкой ангелы реют.

И хранят ее. О, хранят! хранят! Безумно верно. Если бы я не верил этому — сейчас удавился бы.

Если бы кто-нибудь разубедил меня, что не всякое же брюхо священно — я не захотел бы жить в мире и вышел бы из мира, и пошел, и умер как Иуда.

Но я не пойду и вот жду попа, доброго попа Дроздова, служить нам Всенощную на дому: уже 7-й час вечера. Он обещал в семь. Завтра 60 лет: и сегодня я.

* * *

19.IV. 1916

Счастье Германии было выковано в несчастьи ее (Наполеон) (‘дробя стекло, кует булат’), а несчастье России (17 губерний занято немцами) было выковано в беспримерном и незаслуженном счастьи.

‘Крах’ давно поджидает Россию. И патриотизм Струве не спасет ее. Не Россия побеждала при Минихе, и именно и только побеждал Миних: грубый, здравомысленный, жесткий немец. И не ‘русские’ перешли через Альпы, а их перешел — перелетел ангел Суворова. Он — гений и случай.

Россия же всегда была темна, несчастна, ничему решительно не научена и внутренно всячески слаба. Она два века шла и преуспевала ‘на фу-фу’. Как Лазарь. И только то и было хорошо, что поэты ‘пели’. А ‘пели’ они действительно хорошо.

* * *

19.IV. 1916

Не нужно ‘примирения’. О, не нужно.

Никогда.

Пусть все кипит в противоречиях. Безумно люблю кипение. Мировой котел. Славный. ‘Берегись, прохожий’.

Берегись. Ошпарит. ‘Погубишь душу свою’. Но где гибель — и рождение.

Из котла вырастают цветы. Детишки. Идеи.

И опять падают в котел, чтобы ‘жратвы было больше’.

Жрет. Какое славное жранье.

И кипит.

И родит.

Это — лоно мира. Куда же тут Гегель со своим ‘синтезом’. Привел в Берлинскую полицию.

Розанов говорит ему:

НЕ-ХА-ЧУ.

* * *

О здравии болящей Варвары и Василия.

20 апреля на Шпалерной у Скорбящей. Служит Соллертинский.

* * *

20.IV. 1916

За обедней.

…да, да — иначе никак нельзя понять, что тесть и, с другой стороны, — свекровь (два лица, Элогим). И самое ‘сотворение’ нельзя понять иначе, как безумную похоть к материи, — до того что ‘мысли сгустились’ и ‘образы стали действительными’.

* * *

20.IV. 1916

Когда вижу страдание около плеча — тоскую.

А как страдание везде, то я виню Б.

‘Не люблю Б.’

Как это можно: верить и не любить.

Но я и люблю. Люблю и не люблю.

Я не боюсь Б. Смел против Него.

Был один момент в жизни (опер.), когда я хотел ударить его. (Ударить Творца бытия).

Вообще у меня никакой связанности Б-гом.

Т. к. в сущности моя смелая тоска — то же, что Его: ‘Сына Единородного отдал за людей’.

Какие странности. Какие ужасы.

Раз я шел и встретил проститутку. Из разговора увидел, что ей очень хочется того, чего и проститутки не называют. Я б. спокоен. И сказал: ‘Пойдем к тебе’. И был проституткою для проститутки.

Мне хотелось бы брести по улице и всем ‘давать’, кто что хочет. ‘Меня уже почти нет’, я ‘тьфу’, но возьмите это ‘почти нет’.

Я сам себя потерял в мире. И люди так милы, что ‘очень рад, что потерял’.

(на извощике, едем к Тиграновым с мамой и Варей) (курю)

* * *

22.IV. 1916

Какие ужасы, когда Содом раскалывает семью (или лесбианство). Члены семьи сами не понимают, почему они ссорятся. Нет гармонии, согласия, мира. Ищут причин, не находят. Нет ‘разумных оснований’. И в последние моменты семья уже совершенно распалась.

Разумеется, нет никакой п Дело выражается в том, что, например,

один из сыновей мягче, женственнее, деликатнее своих братьев. ‘Краше всех’. И вот он, именно он, и раскалывает всю грубоватую семью, всю элементарную семью, — но без него ‘дружную’ бы и ‘ладную’.

Те — рабочие, он — художник. ‘Немножко играет на гитаре’. Ничего особенного. Но он ‘лучше всех’ и смотрит ‘из дому’.

Его ценят, зовут, ловят. Ищут в службу, ищут в дружбу. Как не уйти? Он к дому равнодушен. Он к дому всегда равнодушен. И уходит — неодолимо, оставляя стариков, сирот. Уходит ‘в свое счастье’.

* * *

22.IV. 1916

Во всякое явление как будто вставлен ‘поперек кол’, и этим колом его распирает, как перину, — надвое, верх и низ или правое и левое. М. б., ‘правое’ и ‘левое’, ‘низ’ и ‘верх’ (космогония) вообще вытекают из этих ‘вставленных колов’.

Вчера с Тигр, (было много гостей) на минуту единившись, разговорились о сущности явления отдачи любимых жен на совокупление с другим. Он привел историю Авраама с Сарою и фараоном и еще

— с князьком в соседстве. Мне священники в Петрограде передавали об этом. Оказывается, явление даже не так редко. Но я прибавлю давнее об этом свое соображение.

Издавна, — думая о потрясающих фактах ревности, у меня как-то навевалась мысль: ‘Где их противоположное?’ — ‘Раз это такой огонь, так печет и жжет душу, часто без всякого повода жены (или мужа), — тогда где-то, думал я, есть и противо-огонь именно ревности. Не равнодушие к отдаче другому, но страсть отдачи, огонь отдачи. Огонь, чтобы ‘моя царица’ принадлежала ‘другому’. В последние годы в мою голову-ухо собралось уже много таких случаев. И с кем ни заговоришь — оказывается ‘знали подобное’. До 50—45 лет мне это на ум не приходило.

И поразительно и странно, как мы мало знаем о мире.

Теперешние короткие юбки, как и вчерашние с разрезом до колена, чему мужья ‘нимало не ставили предела’ — уже явно манят мужчину не к ‘разговору с экивоками’, а говорят: ‘Посмотри на мои ноги с икрами и подумай о том, что у меня выше этого‘. Замужняя женщина говорит холостому или женатому: ‘Ты можешь и помолчать со мною, я не обижусь — но только думай или, вернувшись домой, — вспомни о нижней части у моего живота, о верхе моих бедр, и подумай в связи с тем, что у меня — у меня лично и особенно — заготовлено между ног для мира и для тебя, для тебя и для каждого. Будем молчать: но я желаю, чтобы каждый этого хотел, — это всех хотение меня, меня именно и исключительно — безумно волнует меня. От него я сладко томлюсь. Это мне слаще совокупления, потому что тоньше, спиритуалистичнее и универсальнее (мысленно совокупляюсь со всеми).

И мужья самые тупые это понимают. И нимало не ставят предела, т. е. тоже волнуются. Положительно — это так же часто, как ревность: что мужья хотят, чтобы его жену хотели.

Это поразительно, и это истина. Неужели это не ноумен пола? Один из ноуменов. П. ч., по-видимому, в поле заключено много ноуменов, т. е. самостоятельно сильных вещей.

Более и более я прихожу к мысли, что пол — не орган совокупления, а орган или, вернее, источник сладострастия, которое как ‘эфир’ окружает нашу планету, и ‘земля летит в незримой пахучести половых органов’ и, м. б., их силою.

‘Вперед! Вперед’. Вдыхая! и вдыхая!

Как странно.

Около этого — совокупление мелочь. Да и деторождение — подробность.

‘Я хочу, чтобы мою жену н(юхали) все’: неужели это не удивительнее солнцевращения и движения планет.

* * *

22.IV. 1916

Иногда во всей ночи пронесется один мучительный крик… ну, что человека режут.

И все бл… и толстые сытые жены, и картишки мужчин, флирт и танцы, балы и свечи, все, все это —

ЛОЖЬ,

а тот крик одной —

ПРАВДА.

Такова ты, Русь. Таково в тебе, Русь. Сплошь болото, гадость, но где-то

КРИК.

Господи. Как страшно жить. Господи, как тяжело жить.

* * *

23.IV. 1916

Чиновник съел все вдохновение на Руси. Все вдохновение на Руси.

Чиновник дьявол.

Дьявол бессилья.

Он к тому же техник. Техника в жизни? — Умерщвление жизни.

* * *

23.IV. 1916

Добро, как вода, — просто и пресно.

И как вода — всеобще и необходимо.

Им ‘не интересуется’ никто. Это правда. Да оно об этом и не просит. Но есть другое, важное: кричать, когда его недостает.

Добра в действительности гораздо больше, и зла совсем немного. Да без этого и нельзя было бы жить. И хотя в газетах ‘каждый день печатается’ — или в два дня об одном случае — ужасного преступления в одном Петербурге: но на самом деле много ли это? На два миллиона жителей один ярко себя проявивший преступник. ‘Лежим на розах’. Ибо на самом-то деле не только не каждый день, но не более одного раза в неделю.

Это так ‘мало’, что почти ‘нет совсем’.

‘Зло’ кажется ‘повсюду и везде’ именно оттого, что о нем кричат, как о какой-то катастрофе. Да оно и есть катастрофа. Вы живете в дому с 1000 жителей (в Петрограде сплошь и рядом такие дома). Между тем вспомните за всю жизнь: много ли было случаев, чтобы ‘в нашем дому случилось что-нибудь особенное’? ‘Ничего особенного не случается’. Я не помню, чтобы когда-нибудь случилось (за 60 лет), и только раз в Казачьем переулке дворники избили и тяжело ранили дворника (ножом живот), которому за старательность жильцы дали больше к Пасхе ‘чаевых’. Но это был ужас (в д. No 4), прислуга, жильцы — все кричали и волновались. Швейцары волновались. И еще помню — когда был гимназист — проходил мимо дома, ‘в котором повесился человек’. Я дрожал, испытывал мистический страх. Но это — два случая. Затем я не помню даже кражи, кроме 2—3 у себя, из них только одна рублей на 80 (белье с чердака).

А о добре никто не говорит. ‘Так серо’. И хорошо, что не говорят. Это — ‘скучно’ говорить о добре, и от этого оно, несмотря на свою решительно повсюдность, не ‘перетирает зубы’, не надоедает, не черствеет.

И всегда светло, неутомительно. Как эти ‘утомляющие’ преступления, которых на самом деле так немного. Тут (в малом говоре о добре) скрыта самозащита человечества.

Это — ‘корень жизни’, на который ‘не надо глядеть’.

(приехав в редакцию)

* * *

23.IV. 1916

‘Входите, благословенные, входите все, замужние, девушки, вдовы, и молодые, и пожилые, и вовсе даже старые, —

Не бойтесь…

Ангел-хранитель над вами.

А врачам я приказал пещись о вас…

И о ваших мамочках.

И разрешайтесь от бремени…

Я защищаю вас, держа меч в правой и копье в левой и щит в зубах над вами.

И да никто в нашей земле не смеет обидеть вас словом: ибо такого дерзкого я посажу в кутузку…’

(надпись над казенными родильными домами, какую я приказал бы на месте КОЙ-КОГО выгравировать на медной доске КРУПНО и вывесить перед воротами)

* * *

23.IV. 1916

А м. б., и это есть: за 2000 лет человечество пресытилось христианством? Слова его и — увы, нельзя не сказать — фразеология его до того уже стала привычна, знакома, известна, — до того на каждом месте — во всяком часе, — что никакой оно свежести и новости не представляет.

И от безмерной ‘усталости на этом месте’ никто его не воспринимает.

(дожидаясь трам. No 18)

* * *

25.IV. 1916

…грустящая проститутка…

(о себе)
(как это м. б.? не ‘может’, а ‘вышло’)

* * *

25.IV. 1916

…да я и не отрицаю, что эти патриоты или ‘потреоты’ все сплошь св……, взяточники и проч. Среди которой, впрочем, поднимались три фигуры: Гиляров-Платонов, Аксаков и Катков.

Но вот мой вопрос: из вас, порядочных господ, почему же никто не пошел в патриоты?

Ведь тогда патриотизм-то бы скрасился. Было бы: сволочь, но среди нее Катков, Гиляров-Платонов, Аксаков и Михайловский. С его талантом, деятельным и живым, с его читаемостью.

Было бы немного получше. Понадежнее было бы.

А если бы Короленко? О, беллетрист и идейный человек, которого ‘читают’. Совсем было бы недурно.

Я думаю, если бы Короленко был патриотом, — осмелился бы и Чехов назвать себя ‘русским человеком’. С Чеховым и Короленко, наша партия решительно бы подняла голову. ‘Мы, русские, тоже не сопляки’.

Но теперь решительно сопляки. Помилуйте: правительство и вокруг него сволочь. В отчаяние придешь.

Да и сволочь-то потому единственно с правительством, что получает от него денежку. Вот и ‘Земщина’, и ‘Голос Руси’, и ‘Моск. ведомости’. Кто же назовет их ‘литературой’ или назовет вообще ‘чем-нибудь’?

Удивительное положение:

Святые иконы (которым из порядочных людей никто не поклоняется).

Святые в могилах (которых никто не чтёт, т. е. из поряд.).

Правительство

Сволочь (в живых): состав правой партии.

В левой партии:

Гоголь, Грибоедов, Фон-Визин, Чаадаев, Радищев. Декабристы. Шестидесятые годы. Все звезды. Положительно все звезды. Весь ум, талант Руси.

‘Душа Руси’ — левая.

Святые Руси — в могилах.

Образа… да, но они из золота и металла. Правда, есть чудотворные.

И — правительство.

Правительство с образами и с могилами.

Без народа. Без ‘действительности вокруг’.

Господи. Господи. Неужели это не ‘зарезанная Русь’??!!!

* * *

25.IV. 1916

Лесбийская ослица.

Это хорошо, когда у них в гимназии начали проходить ‘анатомию человеческого тела’, то учитель сказал: ‘Идеальные пропорции его даны в статуе Венеры Милосской’. И назвал цифры: отношение голени к бедру и их к корпусу и проч. Она пришла домой и сказала: ‘У меня точь-в-точь так’. Должно быть. Не сомневаюсь.

Первый раз я вздрогнул, и голова закружилась, когда в письме она спросила об Италии: ‘Красивы ли там женщины?’ Что за дело девушке до женщин? Ей подавай жениха.

Но эта дожидалась Вечного Жениха или в импотентном мужчине, но нашла его в ‘несовокупляющемся с женою’ (‘Такое чудо’!) попе, ухаживавшем за Распутиным, и потом как прорвало — посыпали преподобные девы.

Одна, другая, третья, четвертая. Домна Васильевна смеялась: ‘Отчего нас посещают исключительно уроды?’ Все бычки-девы. Пока всех не залила и не оттеснила ‘солдат Н……’ (мама так называла). Она перевела ее в дом наш. И та начала ворожить.

Наша мелкота вся подчинилась. ‘Весь дом стал ходить по Наташе’.

— Тише. Наташа спит. Ходите на цыпочках.

— Наташе теплой воды. Бегите.

— Наташа читает на итальянском языке мемуары папского двора XIV века. Глядите, восхищайтесь.

Когда заговорила о мемуарах, мне 1-й раз пришло в голову: ‘Дуры’. Ибо, что значит читать мемуары папского двора, не веря в Христа и отрицая христианство?

Потом пошла ‘женская эмансипация’: ‘женщины будут жить, не нуждаясь в мужской помощи, и устроятся сами и одни’. И не приходит в голову, что это есть чудовищный идеал Лесбоса, не нужный и вредный 999 девушкам из 1000. ‘Но все, кроме нас, нам не нужны’. ‘Мы же первые, передовые, — свет, идущий во тьму’.

Этого содома нельзя поколебать. Содом есть быт (‘Ego — sum, alia — non sunt’ {‘Я есмь, иначе — не существую (лат.).}).

Устал. Но у Афродиты пошли с 14—15—16 лет прыщи по всему лицу. Как ни бились — никакие медицинские средства не помогали. И около 28 лет вдруг начал на голове расти рог (слава Богу — остановился).

* * *

27.IV. 1916

…вначале вся природа была жива. Но многое умирало. Умершее и образовало мертвую природу.

Как ‘города мертвых’ у египтян, окружавшие города живых. Обыватели — заяц, Розанов.

И умерший заяц, и Розанов, когда он умрет…

Но Розанов вовсе не хочет умирать.

Но я думаю в общем мир так сложен: мертвое после живого, механизм как разложение биологизма.

* * *

27.IV. 1916

В жидах есть своеобразная и исключительная половая сила. И ею они гипнотизируют бедных русских женщин и девушек. Тут нашим студентам решительно приходится отодвинуться на второе и второстепенное место. За жидками курсихи всегда бегут более густою толпою, чем за русскою ‘немощию’.

‘У кого больше сперматозоидов — тот нам и нужен — философия курицы и курсихи’.

Но это не оригинально у них. Все идет от египетского аписа (‘священный бык’). Вот кто побеждал мир, и женщины падали перед ним ниц. ‘У аписа сперматозоидов как ни у кого’.

Что в Египте был апис, то в Европе — еврей. См. теперь Бергсона в Париже, на его съезжается весь женский beau monde {высший свет (фр.).}. Конечно, секрет не в философии, а в сперматозоидах. Как и у этого датского критика-жида (забыл фамилию).

* * *

28.IV. 1916

‘Первое место’ — оно страшное.

Оно названо в книгах ПРЕСТОЛ.

И сидеть на нем — одному Богу.

Люди попаляются, приближаясь к нему. И гибнут.

Погибли персы, греки, царство Александра Македонского, Рим. Царство Наполеона и ‘французские идеи’. Теперь, я убежден, погибнет Германия.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но все рвутся вперед. Тайным образом именно — к ПРЕСТОЛУ. И сожигаются.

‘Не стремиться вперед’ свойственно двум: раку и русским. Рак так устроен. А у русских есть классическая лень.

Лень — охрана Руси. Это-то и есть ее тайный омофор.

Пока Русь ленива — она не заблудится и не погибнет. ‘Ну его к черту — торопиться’.

* * *

28.IV. 1916

…марксист имел такой же гордый вид, как всегда. Он читал книгу. Эта книга была Каутского — ‘0 землевладении в Саксонии’.

Читал. Углубился. И поднял молодые глаза: ‘Занимательно. Но много есть непонятных иностранных слов. Вот ЕГИПЕТ: что это? Справься в ‘Словаре иностранных слов’.

Я всего ожидал от него, но не этого.

— Это страна в Африке. Такая же, как Саксония, плодородная. И там есть также земледелие и рабочий вопрос.

— ‘А’, — протянул он и продолжал чтение.

* * *

28.IV. 1916

…другие любили ваши мысли, чувства.

Я — нет.

Особенно все любили красоту вашу.

Я нисколько.

Интерес ваш.

— Нисколько.

Я — вашу судьбу. Но и судьбу, как она открывается с подола. Детей ваших. Это я ел (хочу).

И чтобы край подола маслянился и приятно пахнул.

Как Он. Который сотворил вас. И хотел, чтобы цветы пахли. Посему я считаю (чувствую себя) Озирисом. И тут нет нескромности: по таинственному (не понимаю) учению египтян, всякий человек после своей смерти становится Озирисом.

(в давке трамвая)

* * *

29.IV. 1916

…побеждали, победили.

Сохранили для всего мира цивилизацию.

И назвали их ‘святыми’, ‘священниками’. Понеже они отстояли святое на земле.

И распоясались. Сели за стол. Начали кушать.

К девицам они не имели влечения. ‘Не искусихомся браком’. Но многие, и притом военачальники между ними, умиленно поглядывали на прекрасных, как девы, отроков-оруженосцев.

Но потаенно. Въяве же были севрюга, высокие шапки и а-гра-мад-ные жезлы.

* * *

2.V. 1916

Вот еще грех духовной литературы, — нашей и не только нашей — новой, но и также древней. Она есть вся — стилизация, стилизациею исчерпывается, кроме стилизации, ничего в себе не содержит.

Когда появилась стилизация по мотивам эстетическим, все ужаснулись, восхитились сперва и потом ужаснулись: каким образом Валерий Брюсов или Андрей Белый могут так волшебно и изумительно ‘стилизовать’ в своих новеллах и рассказах и хронику XIII века, и рыцарский роман, и напр., хлыстов. Но не заметили, что это — старое явление в Европе. Именно все проповеди, поучения, апологетика ‘стилизуют’ инде пророка Моисея (Влад. Соловьев), инде Иоанна Златоуста и т. д., и т. д. Самое воспроизведение в себе ‘подвигов аскетизма’ есть уже стилизация.

* * *

5.V. 1916

…люблю самый тон этих начинаний, — простой, ясный и правдивый, гимназический.

‘Посетитель небрежно положил на стул ручной чемодан и крепко пожал протянутую руку.

Гладко выбритое лицо, с проницательным взглядом ясных глаз, свидетельствовало о необычайном уме и энергии вошедшего. Это был Нат Пинкертон, знаменитый американский сыщик, любимый герой порядочных людей и ужас преступников‘ (‘Восковой двойник’).

Так и написал милый гимназистик, — никого не убоявшись: ‘любимый герой всех порядочных людей’. Книжка — по языку и приключениям — сочинена без сомнения гимназистом, не окончившим курса.

— Каких же ‘порядочных людей’, — позвольте спросить вас, г. гимназист?

— ‘Порядочных людей’, — чешет затылок растерявшийся гимназист. — Всех тех ‘людей’, которые не выносят убийц, трепещут их, боятся — если ‘убийца забрался в дом’… И не любят, чтобы у них ‘воровали’… Таких ‘людей’ много, сударь: вот мой дядя, две тетки, да и их соседи, вся улица…

— Фи, ‘сыщик’, профессия ‘сыщика’.

— Что же делать, сударь. Волка руками не поймаешь, — лису не поймаешь, если выйти ее ловить со свечой, молитвенником и увещаниями. И лиса, и волк звери страшные, и на них выходит охотник, — да такой, который был бы еще хитрее их. Так и Пинкертон. И чем он хитрее, тем лучше нам. Тем лучше выловит из леса волков и лисиц, — и мы не то что сами будем ходить по ягоды и грибы, но и детей пустим в лес безбоязненно.

Просто, прямо и ясно. ‘Общество должен оберегать хороший сыщик. П. ч. преступление кроваво, жестоко и хитро’.

Нет, короче.

‘Преступление, миленькие, — это не пароль, а преступление. Так и старая тетенька учила, и маменька заповедовала’.

Когда еще в лавочке (где покупал Пинкертона на Итальянской) я прочитал эти слова, — голова закружилась. Вой:

— Вот время! Вот люди! Вот читатели! Из сыщика сделали себе героя.

Этот вой без исключения всей русской прогрессивной печати — стал в ум и замутил душу.

Милая невинная душа гимназиста: он провел пальчиком сверху вниз и разделил ДОБРО и ЗЛО, как некогда Бог, сказав:

— Сыщик — это хорошо. Он герой всех порядочных людей и — ужас преступников.

Но… мысли поставить ‘сыщика’ — ‘героем’ ужаснулось русское общество — ужаснулось как раз года за два до 1905 г. или года два спустя после 1905 г., сейчас уже не помню. Почему?

И вот тут у меня кружилась голова.

Общество альфонсов-клубистов, альфонсов своей службы, альфонсов всякого долга, альфонсов около книжки… оно вовсе не похоже на трудолюбивых тетенек, дяденек, маменек, варящих щи в печи, хлопочущих около мужа своего, заботливых около воспитания детей. И вор (который их никогда не обворовывает) — для них есть просто ‘картина на горизонте‘, вроде ‘леопарда в далекой пустыне’, — который так красиво и убивает, и так мастерски ворует…

Но альфонсинство идет глубже, дальше, да позвольте: с 70—80-х годов преступник и убийца есть ‘герой’ русского общества, а те, которые лезут на ‘тетенек’ и ‘дяденек’, вообще на ‘презренных обывателей’, — мещан и буржуа, — суть ‘обновители отечества’. Да разве не было случая, когда травили великого государя, освободителя крестьян, за то, что он ‘не дошел до высоты мысли Чернышевского’ и в реформах сообразовался с нуждами России, а не ‘с мыслями Чернышевского’: и отнизу доверху, кроме крестьян и купцов, кроме попов, Россия вся кричала, визжала, хихикала:

— Травите! Травите! Больнее! Больнее! Окружите его плотным кольцом, чтобы не мог вырваться, — и задавите.

Беззубого. Я его видел в Симбирске в 1873 году. Директор Вишневский (‘репетиция’) входил в класс и говорил:

— Здравствуйте, дети!!

И мы:

— Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!!!

И вот он приехал, старый Император. Около него вертелся полицейский, и он несколько раз повторял:

— Зачем здесь полиция? Зачем, где дети, полиция? Уйдите. Я приказываю.

Но полицейский, — отойдя в сторону, сзади все шел за Императором.

И вот я видел его в двух шагах. Он был очень некрасив. Очень. И оттого, что стар был, а главное — безмерно устал. Ведь надо было взойти по лестнице и пройтись по классам. Нижняя челюсть его немного опустилась, и я хорошо помню этот черный беззубый рот… Не то что зубов не было, но зубы были черные и ‘корешки’… Лицо худое, бледное, взгляд скорее строгий, никакого привета…

‘Я устал! устал!’ — вот все выражение.

Но ему нужно было ‘сделать честь гимназии’, не обидеть ‘министерство просвещения’ — и он вошел и к нам.

И вот к этой усталости я прибавляю еще Сербское восстание, болгарскую резню, войну с Турцией.

— Я устал! устал… Интриги Австрии, Англии, двусмыслие Германии…

— Ах, как я устал.

И вот вылезает Веруха Фигнер, Верка Засулич, еще какое-то дерьмо, — ‘в косую сажень’ Тригони, да ‘загнавший в стойло быка вилами’ Желябов, еще это противное рыло (какая морда глупая) Рысаков и химик… как его… Кибальчич, ‘ученый’…

Государь обращается к обществу:

— Удержите их!!

Общество ‘поросятится’. Акции и все. ‘Растите деточек’. ‘По 12 в год рожу’.

Восторг разливается по обществу:

— Пристрелят его, старого.

Нет сомнения, никакого нет сомнения, что если бы общество топнуло на молодежь, сказав:

— Мерзавцы! Как вы смеете.

Если бы общество в ответ потребовало драконовских мер против университетов, потребовало бы отнятия стипендий у студентов, сдачи в солдаты исключенных, да выгнало десятка 1 ¹/₂ профессоров ‘с тенденцией’, — то Желябовы сели бы на тупой зад свой.

Но и Соловьев, и Желябов, и вся эта сволочь знала ‘своих’…

— Остановите же! Остановите!..

Выстрел Соловьева. ГОСУДАРЬ БЕЖАЛ. О, единственный Государь, который бежал, п. ч. он боялся, п. ч. в него всаживали пуля за пулею, 5 пуль, — как в мишень.

Как в деревянную мишень свинцовые пули.

Ведь от которых больно. Больно ли, господа?

Общество визжало. ‘В сей счастливый момент оно рожало тройню’. И отвечало:

— Если в Государя, то, конечно, не больно. Больно только, если революционеру дадут по морде… т. е. ударят в его благородное, героическое лицо.

Общество поросятилось. А свинья, когда она рожает, ничего не чувствует от блаженства.

Какой-то генерал выпорол какого-то студентишку в Шлиссельбурге. Сейчас Вера Засулич:

— Героический выстрел Шарлоты Кордэ.

Общество даже ‘роды’ на минуту приостановило, до того обрадовалось.

Если бы эта дуреха выстрелила в Соловьева? Если бы хоть одно создание в России нашлось, которое бы отомстило за унижение Государя пощечиной, выстрелом и плевком в лицо — Тригони, Желябову, кому-нибудь…

Не нашлось честного человека в России.

Или, как говорит автор Пинкертона:

‘Не нашлось ни одного порядочного человека’.

Это слово — настоящее. Именно — просто ‘порядочного’. Объективно порядочного человека. Вековая Россия состоит из ‘святых’ и св……, ‘святых’ не случилось о ту пору, и осталась одна св……

Застрелили (Екатерининский канал).

Вдруг два первых авторитета в стране, философ и художник, ‘любимцы народные’, заерзали на задах своих и взвизгнули:

— Их надо простить! Убийц надо простить!

Если сын и наследник убитого, — в которого тоже будут ‘палить’, — помилует виновных, — о, тогда!.. о, тогда!..

Непонятно, что сделалось бы ‘тогда’. Ибо, как известно хорошо, революционерам было дело до ‘выполнения программы Фердинанда Лассаля’, но не было ни малейшего дела до Владимира Соловьева и до Льва Толстого. ‘Тогда’, очевидно, продолжали бы ‘ходить в народ’, читать еще более ‘умные книжки’ и вообще подговаривать устроить резню помещиков, купцов (кроме банкиров) и очищать место евреям. Революция, как это очень хорошо известно, предшествует жидам или следует за жидами — вообще есть ‘ореол славы нашего Мешеаха’.

‘Он же придет и властию пасти народы. А мы его министры’.

Но и Соловьев, и Толстой знали оба, что слиться со свиньею в наиболее ‘восторженный момент родов’ значит стяжать навеки привязанность свиньи. И стяжали.

Возвращаясь к Пинкертону, я и думаю, в своей действительно закружившейся вчера голове, что не кто-нибудь, не некоторые, даже не ‘очень многие’, но целое общество русское, — причем с корифеями его, начиная от Фон-Визина и Чаадаева, — в медленных перерождениях и все под влияниями литературы — выродилось буквально до ‘сюжетов’ Пинкертона, — до тех, с кем борется ‘этот всеми порядочными людьми уважаемый сыщик’, и совершенно слилось с убийцами и ворами, прямо потакая воровству, ‘если оно артистично’ (Пинкертон только ‘артистов’ преследует), — и разделяя ‘бегство от полиции’ убийц. Политическое воспитание 70—80-х годов перевоспитало все общество. Ведь все общество имело единственным предметом чтения апологию убийц и убийства, ведь вся литература была обращена в дифирамб им и в дифирамб ‘единовременного ограбления всех’ (социальная революция), с резнею, кровью и ужасом. Ведь ничего еще и не печаталось ‘при нашей снисходительной цензуре’.

И вот это общество, или ‘благословенно родившая свинья’, и попро— буйте-ка ее обратно преобразовать в человека.

И ноженьки устанут. И ум не найдется.

О, как слаб был Д-ский со своими ничтожными ‘Бесами’.

* * *

5.V. 1916

…и любит, любит он ее.

…и любит, любит она его.

Когда которому-нибудь не здоровится — другой всегда дома.

Ему 30. Ей 24. Женаты лет 7. Мне 60.

Он, желая подать мне что-то, мимо ее носа протянул (книгу?). Я повернулся и увидел бесконечно скучное ее лицо. Со мной же взгляд ее бесконечно свеж.

О, конечно, она любит мужа бесконечно больше, чем меня. Но когда она смотрит на меня — ее взгляд бывает свежее, чем когда она смотрит на мужа.

С мужем она уже устала. До меня — и не дотрагивалась. И вот я наблюдаю — вообще, — что самые счастливые жены и которые мужьям никогда не изменяют, — смотрят тем не менее на постороннего свежее, чем на мужа.

Это на финикийских монетах времен Римской империи: нередко там изображенная Астарта, обычно поставившая ногу на корму корабля, — имеет неизменно подол, поднятый до колена.

Более свежий взгляд и есть этот подол Астарты, поднятый до колена. Он есть во всякой женщине. Суть его: ‘ах, я уже утомилась, и мне хочется другого‘.

Я замечал на прогулках: мужчина, приподняв шляпу, извинится и спросит дорогу у дамы. Что он ей? Она никогда еще его не увидит, но она с необыкновенной готовностью разъяснит ему дорогу, и голосом более свежим, чем как всегда говорит с мужем. ‘Ах, я очень устала от мужа’, а этот — который спросил дорогу — я ‘еще до него не дотрагивалась’.

Астарта. ‘Суженый мой и милый. Я буду тебе век верна. Но не сердись… или отвернись… а пока я подниму немного юбку’.

Это неотразимо и всемирно.

Зевс.

Юнона.

Зевс только кажется мужем Юноны. Но об нем — что: известный господин. Но глубина и трагедия в том, что и Юнона только кажется женою одного Зевса. Правда, она не посягает и от этого кажется верна. Но край ее подола всегда немного приподнят.

Тайна в том, что не только Зевс, в сущности, обладает всеми самками, — причем не одними человеческими, но и коровами (Зевс и Ио, ‘Европы’), и кобылицами, и овцами, козами: и это не случай и произвол, не каприз и миф, а сущность дела, и так же — Юнона чувствует на себя возложенным долг — всех удовлетворить и, удовлетворив, — побаюкать и дать заснуть.

— Спи, мир, мой прекрасный. Ты насытился и спи, а я буду сторожить твой покой.

Суть в том, что и фалл, и ктебс — оба космогоничны. Они — лицо. Да. Но это — ядро кометы. Около ядра — хвост, пыль, туман: и он уже заметает весь мир.

* * *

6.V. 1916

Со всеми нами под старость делается склероз мозга. И хоть печально признать ‘зависимость духа от материи’, но что делать — приходится.

Можно и следует забыть Толстому все его ‘Дневники’, кои он для чего-то и почему-то таил от мира, хотя там ничего особенного не содержится, кроме доказывания в сотый раз того, чего он не умел доказать 99 раз, — забыть богословие, ‘В чем моя вера’ и ‘Как я пришел к истине’, и остановиться просто на его aetemum {вечное (лат.).} — ‘Войне и мире’ и ‘Анне Карениной’.

Тигранов, оказывается, читает и перечитывает оба произведения, и особенно ‘Войну и мир’, и заметил такие его детали, каких никто не заметил. Он мне между прочим указал на то, что когда впервые в доме Ростовых появляется кн. Андрей, т. е. ‘жених’ Наташи, с кем будет у нее ‘судьба’, — и эта судьба ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БУДЕТ, — так все в дому, отец, мать, Соня, Николай ‘точно разбежались’, почувствовав трепет и страх… Страх о дорогом, страх о любимом (дочь). Я этого совершенно не заметил. Тигранов передал это удивительно, в интонациях голоса. ‘В дом вошла судьба’. И еще никто не знает, черная она или светлая. Не знает и трепещет.

Также он отметил, что во всех местах, где Толстой говорит о князе Андрее, — он говорит о нем с каким-то внутренним трепетанием. ‘Заметьте, — сказал Тигранов, — что все важнейшие события с князем происходят в день и дни, когда решается судьба России. Он тяжело ранен при Аустерлице, он смертельно ранен при Бородине’. Также он что-то говорил о въездах князя. ‘Он в Лысые Горы приезжает ночью’. Кажется, еще Наташу он впервые видит ночью же.

Не помню. Тигранов говорил тихо и вдумчиво.

И когда он говорил это (ему всего 30 лет), мне как-то осозналось, до чего ‘в те годы’, в ‘свое время’ Толстой в самом деле превосходил всю Россию не ‘головою’, а несколькими головами, многими головами. До чего он был как Калифорнская тысячелетняя лиственница между молоденького сосняка своего отечества.

Удивительно. Вполне удивительно. Вот величие. И что мы болтаем про его богословие.

* * *

8.V. 1916

Все, что принадлежит минуте — принадлежит и вечности.

Смеет разве вечность зачеркнуть минуты? зачеркнуть свое питание? Свои зерна?

Ни — ни — ни.

Вот отчего мое ‘вчера’, хотя настало уже ‘сегодня’, а это ‘сегодня’ нисколько не похоже на ‘вчера’, — продолжает быть и сегодня, и останется завтра. Правда, я не ‘думаю’ его: но я благоговею перед ним, и вообще оно священно.

* * *

8.V. 1916

Цветочный одеколон.

Есть же такая милая вещь.

Это — моя философия.

Она вся сделана из запаха цветов и звона солнечных лучей.

Разве вы не знаете этой музыки? И этого запаха, который обнял Вселенную?

(ждем Тиграновых)

* * *

9.V. 1916

Русских сортов спичек есть несколько:

во-первых — которые вовсе не зажигаются. На которые сера вовсе не капнула, и они — ‘ничего’,

во-вторых, что расчепляются: вы как будто берете даже полторы спички, — и, чтобы ‘утилизировать’, — естественно, отделяете одну, но в это время сера спадает с головки и той спички, которую вы ‘хотите взять’, и от с нею сожительствовавшей. Вы бросаете обе. ‘Не годится’.

Третий сорт самый ядовитый, и его надо прямо кидать, хотя ‘спичка цельная’ и ‘по форме’. Пожары в деревнях от так называемого ‘куренья’ без сомнения произошли вовсе не от куренья, — ибо какой же мужик не загасит осторожно сигарку на сеновале, кто же ее кинет на пол, не загасив, — а вот именно от этих спичек. Дело в том, что под самою головкою ее виднеется что-то желтенькое: это гнилое, слабое, неядреное дерево. Вы чиркаете, и, если сделали это хоть сколько-нибудь энергично,

— горящая головка отлетает на аршин в сторону. И как это — сера, то она упорно, пылко горит. Схватить руками летящую головку — невозможно, куда она полетит — вы не предвидите. Да вы и вообще ничего не ожидаете. И первое ее прикосновение к сену или соломе вызывает в ¹/₁₀ ю минуты пылание всей массы сена или соломы.

Остальные спички как следует.

* * *

9.V. 1916

В Царе есть кусочек Провидения.

Этого кусочка бойся.

Вот почему Царю надлежит повиноваться. Допуская к повиновению себя — он и нас, обыкновенных, приобщает к мировой роли.

Царствование Царя трагично. И — всякого Царя. Это сплошь — великое и ответственное. Ничего нет труднее ‘должности Царя’. Это — пост, на котором невозможно не трепетать. И как он ждет, когда, подъезжая к Зимнему Дворцу, и градоначальник, и один министр, и другой, и одиннадцатый говорит:

— Все обстоит благополучно.

И пока-то, пока дождется, что и одиннадцатый скажет ‘благополучно’.

И пройдет всего 24 часа, когда он опять спрашивает:

— Благополучно ли?

И не успокаивается, пока и одиннадцатый подтвердит: ‘Благополучно’.

Желябов, потевший со своей ‘генеральшей’ под одеялом, сказал ей:

— Ты видишь же, душечка, до чего все это глупо. Он только выслушивает стереотипную пошлость: ‘Все обстоит благополучно’.

Сонечка ласково посмотрела на друга:

— Герой мой! Ты и в постели обдумываешь бомбы. Но мировые задачи — днем. Я хочу немного роз.

Чело героя расправилось, и после этого долго у них скрипела кровать.

* * *

10.V. 1916

Ты не противоречь другим.

Ты навевай на них другие сны.

(за вечерн. чаем)

* * *

11.V. 1916

…и еще метафизика (и чем больше вглядываешься в эту Ding an sich {вещь в себе (нем.).} — больше видишь метафизики):

Мне рассказал NN (женатый человек), как с ним поехала ‘в сторону’ и совокупилась женщина, безусловно порядочная, хорошая, без всякого в себе флирта и ‘заренья’ на мужчин, и которая — если бы ей сказать накануне, что она это когда-нибудь сделает — разбила бы вам лицо тарелкой.

Правда, минута была особенная, упоительная и страстная.

Она потом плакала, повторяя: ‘Что я сделала, что я сделала. Ведь я люблю своего мужа’.

Менее года замужем.

Однако — ‘сделала’. И как он сказал — ‘она была упоительна’. Он — старый циник, т. е. молодой человек, но ‘отъявленного поведения’. Не человек, а лошадь. И кидается на кого попало. ‘Бесчисленные поступки’. Только говорит: ‘Моя жена всех их лучше, с кем я имел дело’. Т. е. не лицом (она некрасива), а ‘тем’.

Но я размышляю дальше: раз пол есть тайна, ‘прикровенностъ’, и это — не поверхность его, а самое внутреннее зерно, ‘душа’ и ‘глубь’,

— то ведь, очевидно, тот акт и в таких условиях, чтобы никто не мог даже догадаться, предположить, не мог даже ‘допустить мысли’ — и будет ‘наиболее отвечающим душе предмета и существу дела’, т. е. совокупления: он будет и наиболее сладким, невыносимо сладким.

Не на этом ли основаны измены? Что ‘совокупление с мужем’, как всем известное и раскрытое, полудоставляет радость, есть в сущности полусовокупление: а ‘неожиданно’ и с другим — есть ‘опять первая ночь с Возлюбленным’.

‘В тот час она опять потеряла невинность’ — в отношении мужа: т. е. как Гера в отношении Зевса, которая, по словам греков, непрестанно совокупляясь с богом — ‘всякий раз снова теряла девственность’.

Ведь острое и сущность — потеря невинности и тайна. И здесь она встает во всем своем величии.

Лично я этого совершенно не испытывал. У меня если что и было, то ‘опыты’ и наблюдение, т. е. наука и сухость. Но если бы я был ‘как следует’, буржуа и молодой человек (я вечный старик с детства), то я, может быть, так и делал бы, т. е. вечно

Нарушаю все законы,

Преступаю все черты.

Но это объясняет бытовую жизнь и русских, и римлян. Муж есть, и — молодой. Еще более — он любим. ‘Совсем почтенная семья’. Но внутри ее и ему и ей до муки хочется измены: которая одна, в сущности, восстановляет ‘полную мысль брака’: потерю невинности, окруженную глубочайшей тайной. Всякое супружество имеет тот колоссальный дефект, что оно ‘на виду’, что ‘о нем знают все’, тогда как отвечает существу тайны — ‘чтобы никто не знал’.

‘Знаем я и ты‘.

Тогда это вырастает в колосс, в Монблан.

Возвращаясь в древность, замечаем, что ведь ‘Песнь песней’ описывает ‘неведомую встречу’ на час — на неделю — на два месяца — и самое большее на 1 ¹/₂ года, а вовсе не ‘законный брак Соломона с дочерью египетского царя’. — К черту все ‘дочери египетского царя’ — нужна ‘Суламифь’. Т. е. приключение. Т. е. случай. Тут — вздохи. Тут стенания любви. Тут голова кружится и цветы сами расцветают.

Я бы, м. б., не написал этого, если бы не поразительный рассказ наблюдательного Т(игранова), который мне сказал:

— Мусульманин никогда не скажет: ‘Моя жена вам кланяется’. Он скажет: ‘Ваша знакомая NN (имя) вам кланяется’. Что она ‘ваша знакомая’ — это вы знаете и больше ничего не должны об NN знать: вы не должны знать, и по крайней мере он вам не скажет, что эта NN есть его жена’. Тигранов прибавил: ‘У мусульман до того обергается целомудрие и утаенность от мира всякого брака, что там никогда муж не назовет жену ‘своею женою’, она как бы для всего мира ‘неведомое’ или ‘девица’, а что он имеет к ней отношение как к женщине и как мужчина — об этом ни… ни… тсс… молчание.

В сущности, ‘случай с моим знакомым: ‘ни… ни… ни… тсс… молчание’.

Тайна.

Нет существа ее —

Измены.

О, это-то уже сохранится в тайне.

И вздрагивая, шепчет:

— Какое блаженство! Какое блаженство!

* * *

11.V. 1916

…да, если и горб за спиной вырос — носи горб.

Нельзя же его срезать, умрешь. И выпрямить спину нельзя: позвонки. Если бы мясо, а то позвонки.

И привыкаешь. Даже любят. ‘У горбатого есть свой стиль, и, знаете, — это даже нравится’. Говорят женщины и история.

Так мы русские. Да так и Европа, христиане. Взял портрет египтянина и ‘наши’. Последнее время все занимаюсь Египтом. Боже, какая разница, Боже — какие мы уроды. Сказать невозможно. ‘Но уже свой стиль’.

Почему меня так волнует Египет. Когда, еще служа в Контроле, я вступил в ‘отделения’ Публичной библиотеки, чтобы покопаться, ‘во что они там верили’, — и когда у Лепсиуса Denkmler я томе в 3-м (я все срисовывал постепенно и ‘в следующие не заглядывал’, как в конец романа или как ‘в прикуп’ в картах) — увидел Озириса ‘вовсю’, с этим огромным… и на которого молятся, которому курят фимиамы…

О, что фимиамы…

Жертвы…

Разве они стоят Озириса, такого чудного, такого несказанного, как будто лава потекла в моем теле, и дрожащей рукой я начал рисовать…

О, какое счастье рисовать Озириса, рисовать его Одного, Его вечно…

А любить его, а зрить Его…

Вот отчего египтяне были так счастливы, — вот отчего улыбка на их лицах…

И вот отчего они хорошели, красивели…

И мужья им говорили:

— Любите нашего Озириса.

— Его Одного…

— Его вечно…

И оне любили Его…

И тосковали по нем…

И целовали Его…

— Все Его…

— Его Одного…

— Его вечно…

И если я дрожал, срисовывая, и ни один смертный не может не дрожать, взирая на Него…

— О, что же были египтянки.

— Счастливые девы.

— Счастливые жены.

И мужья, и женихи им шептали:

— Любите нашего Озириса.

— Любите Его вечно…

И до сих пор, до 1916 г., я не мог дать ВОВСЮ изображения Озириса. Цивилизация с горбом этого не допускает. И все эти Масперо и Бругши, хвастунишки и мумии, которые за учеными занятиями верно забыли даже, что у девки титьки растут и, м. б., не догадываются, что у коров есть ‘ВЫМЯ’ (а ведь это священство)…

О, масперишки: написав томы, которые следовало бы изодрать, ибо наместо их Вы могли просто собрать книгу из пустых листов, лишь на первом листе нарисовав ОЗИРИСА ВОВСЮ.

Вы же тем самым дали понять: ЧЕМУ ЖЕ поклонялись египтяне и откуда произошли боги на земле…

О, все боги.

Все до единого.

Кроме только ЕГО ОДНОГО, который уже не от Озириса.

Итак объясняю с самого же начала:

НЕ от Озириса, НЕ от Озириса…

И вот я поклоняюсь тоже ему. Плачу и поклоняюсь… О, о, о…

Но знаете ли: тайно и ночью все христиане все-таки бегают к древнему Озирису.

И любят Его.

Его Одного…

Его вечно…

А назавтра плачут и каются.

‘Опять согрешил’.

Но, господа: отчего же этот грех вечно?

* * *

12.V. 1916

В России так же жалеют человека, как трамвай жалеет человека, через которого он переехал.

В России нечего кричать. Никто не услышит.

(в трамвае)

* * *

12.V. 1916

…как там хотите, но раньше ‘прикосновения’ — ничего не произошло.

Есть дружба, симпатия, многолетнее знакомство. Доверие. Уважение. Но все сухо.

Нет клейкости и вязкости. ‘Душа не одна’.

И вот тайное касание. ‘Ах! Ах!’

Нега. Истома.

— Ах, я забылась…

— Ах, я забылся…

Оба: Какой грех!!

И лицо уже в улыбке. Огонь прошел. Расплавил. И две души стали одною!

— Я верна тебе!

— И я тебе верю.

Еще только прикоснулись. ‘Ничего и не было’. Теперь они станут искать уединения. Леса, ночи. Чтобы закончить, что ‘началось’.

И кончат.

Теперь они муж и жена.

Закон их:

— Ты касайся только меня.

— И ты тоже одной меня касайся.

— Другого — ни-ни…

— Другой — ни-ни…

Это и есть один закон брака. Только один. Или как написал тот, старый человек:

— Да не будут тебе бози инии разве Мене.

* * *

18.V. 1916

Наша цивилизация не имеет определенной и стойкой стоимости, как рожь, пшеница и пшено.

Но как за ‘бирюльки’ за нее иногда что-нибудь дают. Как за кавказские шелки, ‘кинжальчики’, за ‘гондолочки’ в Венеции.

Это не ‘серьезное дело’. И революция наша несерьезна. И ‘студенческие беспорядки’ несерьезны же. Они были серьезны — в смысле ‘не учиться’, но несерьезны в смысле ‘угрожают’. Теперь, когда дали автономию профессорам и студенты вдруг успокоились — ясно, в чем было дело. От 78 года я не помню ни одного профессора без ‘оппозиции’, и оппозиция эта заключалась в том, чтобы отстоять свою лень, бездарность и подражание немцам (‘Трейхмюллер и Бергсон’). Ну, и справедливая сторона: что они получают действительно нищенское содержание. Но ведь при этом подразумевалось правительственное: ‘больше не стоите’. Но правительство притворялось, что ‘денег не хватает’, а профессора притворялись, что они составляют ‘политическую оппозицию’ в России. И обои лгали, и обои мучили бедных студентов.

Которые, естественно, впечатлительны. И кроме того, им, как жеребцам, всегда ‘девок не хватало’. И эти уж совсем гудели: ‘Хотим забастовки на почве равного, тайного и всеобщего голосования’.

Бирюльки. Пустяки. И нечего было бояться. Нечего было даже писать об этом.

* * *

Правительство совершенно верно полагало, что ‘народное в России’ начинается с мужика. С мужика и солдата. Т. е. с крестьянина, пашущего, и с крестьянина, защищающего свою землю (отечество). И даже церковный вопрос, секты и всех этих иерархов (увы, и бракоразводный процесс) оно считало одним ‘романтизмом’ и беллетристикой.

А серьезное, это —

СЕЛО

ДЕРЕВНЯ.

Но русское правительство ужасно неповоротливо, и 200 лет оно только ‘вперяло глаза’, отмахивалось от мелочей, — ‘не дело’, ‘не дело’. Но на крестьянский вопрос и на солдатский вопрос оно никогда не смотрело как ‘на дело’. Об этом нет свидетельств, и этому нет выражений. Русские государи, собственно, трудовые и честные люди. Они вовсе не ‘корежились’ и не ‘разваливались’, как французские принцы, вставали рано (образ жизни) и много работали.

18-й век оставим. Тогда ‘в голову не приходило’. Тогда занимались действительно ‘просвещением’ и бирюльками, — но 19-й век весь полон тревоги о крестьянине. И вовсе другом его были не Чернышевский с Добролюбовым, а Александр II, и даже Николай I, Алекс. I и Алекс. III.

Все это ‘вскроется’, когда будут вскрыты ‘переписки’. Только это чувствуется.

В Думе клеветали и клевещут, что ‘царь был другом помещиков’. Нет, именно — мужика. Помещики были ‘мелочь’, как и все прочее. Екатерина II сболтнула: ‘Скорее я смотрю на помещиков как на полицейских (в смысле местной власти), чем на украшение отечества’. Это было неосторожно, так сказать, но это правда, т. е. правда, что так смотрели.

Но отчего правительство так неповоротливо? Слишком большая держава. ‘Большой корабль трудно заворотить’. Но зато установление ‘правильной точки зрения на ¹/₆ части земной всей суши’ имеет мировую значительность.

Я строго и свято верю, что русские цари и есть главные, лучшие в России ‘народники’, перед которыми разные Герцены суть шушера и стрюцкие, не заслуживающие даже упоминания. Увы, даже честный Струве об этом догадается через 100 лет. Фанфароны la Герцен у нас все съели, задымили и зачадили. ‘Света Божьего не видно’ из-за них. Поистине, ‘солнце можно закрыть, поставив на два глаза два пальца’.

Пустое общество.

* * *

23.V. 1916

Мы так должны полагать о каждой цивилизации, что чем глубже копнет она существо вещей, тем дольше продержится.

Глядя на скульптуры греков и их ‘вечные мраморы’, мы постигаем сразу, какие это ‘пустячки’ перед беременной жидовкой: беременной не эмпирически, п. ч. ‘матка есть’, но постигнувшей и наученной, что ‘матка для того у нее и есть, что она должна принять семя, в крайности даже от отца (судьба дочерей Лота) и непременно родить, ибо так хочет от нее Бог’. И вот Греция испепелилась, а жид живет.

Рим — …даже не о чем и рассказывать: такие пустяки. Риторы. Ювенал и Тацит, гражданское право и наши аблакаты. Бррр…

Египет глубже всех, ибо он научил и Израиля. Моисею даже не надо было посвящаться в таинство, а достаточно было войти в храмы, где на стенах все сказано (живопись), чему жрецы могли научить и устно.

Последние египтяне — это феллахи, бежавшие, и плакавшие, и стрелявшие в ученых, везших на барке сокровища их могил.

— Циники…

— Идиоты…

— Неверы…

Но ‘идиоты’ ехали самодовольно, чтобы обогатить тщеславные музеи Парижа, Лондона и Берлина, конкурирующие между собою по части ‘редкостей’.

— У нас есть статуя из гранита фараона Сети II.

— Зато у нас есть голова самого Рамзеса. Мумия.

Это были те окончательные вандалы, которые разрушили Египет, дотоле все-таки цельный.

(рассказ о стрелявших и плакавших феллахах у Бругши ‘История Египта’). Он потрясает. Благородные феллахи — подлые, даже подлейшие европейские ученые)

* * *

27.V. 1916

В любви есть закон: острота ее обратно пропорциональна массе.

Всех любить = никого не любить.

Сплошная ко всем любовь = никакого выбора.

Эгоизм, индифферентизм, равнодушие.

Зато:

Любовник — никого не замечает.

Аракчеев любил только свою Грушеньку.

И Данте — свою Беатриче.

Я наблюдаю (много лет) лесбийскую любовь: прямо — темнота кругом. Кроме кристалла, который горит: — ‘она’.

‘Ноченька темная’ и ‘звезда’ в ночи. Но такова же, как и этот Лесбос, всякая любовь.

Я создан средне, — средний человек. Поразительно, что влюбленный, кроме трех начал (чуть-чуть показалась зоренька, во всех 3-х — неудачно) — я не знал вовсе, ни разу. Самая любовь моя к мамочке, несмотря на решительно ноуменальный ее характер, тем не менее не есть и никогда не было ‘влюблением’, а — восхищением, уважением (позднее) жалостью. Но это совсем не ‘любовь — ушиб’ (влюбление).

Я без мамочки не могу жить. Тяжело жить. Скучно жить. ‘Не понимаю, как без нее жить’. Но это не то, что ‘не могу отвести глаз’. Она уезжала в гости, и я с удовольствием проводил время и без нее.

Это — привязанность и дружба. Преданность. Но не ‘любовь’ в собственном смысле.

* * *

28.V. 1916

Вот что, русский человек: вращайся около своей оси.

Той, на которую ты насажен рождением. На которую насажен Провидением.

Где у тебя ‘Судьба’.

Не рассеивайся. Сосредотачивайся. Думай о ‘своем’ и ‘себе’.

Даже если у тебя судьба к ‘Рассеянности’ — ну, и не сдерживайся — ‘будь рассеян во всем‘. Тогда выйдет ясность. Будет ясен человек и ясна жизнь. А то — сумерки и путаница, ничего не видно. У нас ведь как, рассеянный-то человек и играет роль сосредоточенного, угрюмый — весельчака, пустозвон обычно играет роль политика. Все краски смешаны, цвета пестры и ничего не разберешь.

Пусть будет разврат развратищем, легкомыслие — легкомыслием, пусть вещи вернутся каждая к своему стилю. А то вся жизнь стала притворна и обманна.

Россия — страна, где все соскочили со своей оси. И пытаются вскочить на чужую ось, иногда — на несколько чужих осей. И расквашивают нос, и делают нашу бедную Россию безобразной и несчастной.

Следы и последствие 200 лет ‘подражательной цивилизации’.

* * *

30.V. 1916

‘Маслом каши не испортишь’, — решили египтяне: и поставили огромную СВИНЬЮ, с сосцами отпухшими, в судилище Озириса. Сидит Озирис. Не десятичных весах взвешивает ‘правду’ и ‘грехи’ души, приведенной Горусом и Тотом на ‘суд загробный’. Тут и другие боги на ступеньках. И вот — огромная свинья, задом к Озирису идущая.

Замечательно, что на монетах Елевзиса (Елевзинские таинства) тоже была изображена: на одной стороне Деметра, едущая на колеснице, запряженной драконами, а на другой — свинья. И значит, тоже подумали: ‘Масло не портит каши’. Мысль одна. Явно. И очевидно, в связи с таинствами Деметры — Плутона и Изиды — Озириса.

Это перешло к евреям и магометанам, у которых ‘нельзя есть свинины’ как СВЯЩЕННОГО ЖИВОТНОГО.

Все — от скарабея или параллельно ему: ‘Истина и свет рождаются из навоза’.

* * *

30.V. 1916

Ничего подобного, ничего к этому приближающегося, к этому даже протягивающегося — нет во всем всемирном искусстве. В живописи, равно и в скульптуре.

Только тоскующие песни человечества, только одна музыка имеет ‘кое-что в этом роде’…

Картина потрясает. Ее нельзя забыть, и — никогда забыть. Ее помнишь как вечный протип семьи, как вечный идеал семьи, как то, что нас зовет и чего мы не умеем достигнуть.

Нежность и глубина лиц, деликатность и благородство линий лица, рук, шеи — особенно шеи… и эти таинственные губы, которых необычайная толщина не отталкивает, не отвращает, ибо она нимало (почему? почему?) не антихудожественна, не груба, не чувственна почти… и только передает наблюдающему потихоньку эту сцену о какой-то длинной традиции в целом ряду поколений безмолвных поцелуев…

Которые были долги и безмолвны, и душа отлетала в них…

Она улетала в селения Озириса и Изиды, и когда они ‘опять очнулись’, — едва помнили, что было.

И губы росли: как растение, поливаемое живой водой.

Как что-то, что умащается миррой…

И стали как бы органом в органе, как бы лицом в лице, развившись во что-то самостоятельное и целое…

Как вырастает у дышащего в одном случае рог…

В другом случае и у другого ‘оперение павлина’…

И у всякого своя красота…

П. ч. сюда, именно сюда, в губы перешла, переходила по временам, вся энергия жизни…

* * *

30.V. 1916

Вечное ‘Das Werden’ {‘становление’ (нем.).} Египта…

Все — происходит…

Ничто не останавливается…

‘Было и будет’ — и никакого ‘есть’ или самое малюсенькое есть… Завтра и вчера…

Вот СКАРАБЕЙ.

Его символ везде в Египте, и нельзя почти найти рисунка, где не присутствовало бы невидимо это Das Werden,

т. е. где не проползал бы таинственный навозный жучок.

Зачем ‘навозный’? Зачем такой символ для столь великой идеи?

Но разве не ‘символ’, что Спаситель мира родился именно в хлеве для загона скота…

Где, верно, тоже ползали такие же навозные жучки…

И ближе, чем ангелы и люди, они видели роды — рождение Спасителя… И дышали воздухом, которым дышала и наша Богородица.

Но это — не хаос перемен. А рост. Потому ‘Werden’ представлено не стучащею машинкою, а живым жучком…

Который не торопится и все ползет…

Как эти бутоны и цветы… От бутона к цветку…

Медленно. Незаметно. Вечно.

И как эти растеньица, по которым ползут лисицы…

И что они найдут на блюдечке?.. Не мясо же, а какую-то кроткую кашку.

И египтяне сказали этим: нюхайте чаще цветы, и мир избавится злобы, и лютости, и крови, и не будет нужно жертв… Когда-нибудь не станет и последней крови, которую еще мы вынуждены проливать в жертвах…

Только, пожалуйста, обоняйте цветы, только, пожалуйста, обоняйте цветы.

В цветке избавление мира от скорби и слез.

И Изида их — точно выросла из цветов…

И как женщина…

И как корова.

Она вечно обоняла цветы.

Здесь.

И даже за гробом.

Но вернемся к скарабею. В самом деле, наклонясь над ящиком, где хранится большое собрание (как нечестно это сказать ‘собрание’, будто это магазин или выставка — о символе неумирающей жизни) скарабеев в нашем Эрмитаже, я прочел:

Скарабея, как и фалл, они помещали внутрь солнца.

* * *

1.VI. 1916

Без монастыря в душе невозможна никакая сила. Это и для полководца (Суворов, деревня, история воспитания) верно, и для поэта. Не говоря о мыслителе.

Человечество погибает в толпе, толпою и от толпы.

Отсюда не ложны им все современные системы воспитания (мои ‘Сумерки просвещения’, — удивление, что ‘все пало’): ибо во всех есть ‘урок’ и ‘класс’, ‘товарищи’ и ‘учителя’, тогда как человек может воспитываться только когда он один.

В сущности, каждый из нас воспитывается от звезды, дерева и ночи.

От сада, леса, тайны Неба. От пустыни…

От сокровеннейшего, чем все это: что он ОДИН.

Тогда из него подымаются леса, дерева, сады, небеса. П. ч. человек божествен и всемирен.

‘Урок’, ‘класс’?.. Это — педагогический клуб* Может ли же что вырасти в клубе?

Клуб — пустыня. Азиатчина, монголы. ‘Конь Тамерлана все вытоптал’. И этот Тамерлан — просто суета.

О, она теперь могущественнее всего. Но подождите. Суета умрет через суету. Люди будут все меньше, жизнь все меньше, всех стошнит, — желудок очистится и больной (человечество) выздоровеет.

Только надо, чтобы гадость дошла до окончательной гадости.

* * *

1.VI. 1916

Замечал я, однако, и следующее, что ‘мир’ и ‘монастырь’ — это опять ‘Бог-solo’ и ‘боги все’: как в полигамии и моногамии. Есть два всюду принципа: борьба между кем-то Одним (который всех побеждает? Неужели) и между идущими на Него — всеми.

Поразительно, что ведь (жизнь) жидов устроена по типу ‘все вместе’ (кагал, миква), и между тем — они в единобожестве. Как это совместить? Как это вышло. Тайна Израиля, глубочайшая конечно, свальный грех ‘все вповалку’. Это совершенно бесспорно. Но как-то это таинственно произошло, что ‘вповалку’ ради ‘Единого Нашего Иеговы’.

Загадочно. Странно.

* * *

5.VI. 1916

Самый основной смысл ‘пришествия Розанова в мир’ (ибо всякий человек рождается для своего смысла и со своим особым смыслом) заключается в перемене для христианской эры понятия ‘добро’ и ‘зло’. Именно в открытии, что ‘рождение не есть зло, и христианство не имело права так сказать’.

В этом одном и только.

Христианство здесь оперлось на антропологический (и библейский) факт стыда: что лишь животные не стыдятся открыто совокупляться (многие и ‘стесняются’, ‘не хотят’), человек же и все вообще люди

— стыдятся. ‘Человек же мудр, а животные — глупы’, ‘человек нравствен, а животные и суть животные’: ergo, ‘разум и мораль в человеке осуждают совокупление, бегут от него, скрывают его’.

Но существуют браки — открыто. Всемирно человеческий институт. И брак — ‘начало совокуплений’, которых, значит, никто не осуждает, а только нельзя их видеть, нельзя смотреть. Но это говорит о тайне и инстинкте тайны, а не об осуждении. Совсем другое дело. П. ч. лежало-то и лежит именно осуждение: ‘девка, которая родила, — она проклята’. Христианский мир не то чтобы требовал тайны и соглашался на тайну, — нет: он нравственно осуждал совокупление и учил, что только дары благодати, принесенные на землю Христом и переданные Им церкви, могут ‘очистить грязь совокупления и примирить с ним совесть супругов-родителей’. Все это кратко выражается в формуле: ‘девство все-таки выше брака’. ‘Да это и всемирно так: у буддистов все-таки есть монастыри’.

‘Перерешать’ это очень поздно: за 2000 лет столько девушек и столько рожденных ими младенцев было убито. Лет 12 назад печаталось: в Америке (С. Штаты) был устроен тайный крематорий для сожжения новорожденных детей интеллигенток. ‘Шито, крыто’. И действовал много лет, пока его не открыли. Но и когда ‘открыли’, теория не шелохнулась.

Вышло или, лучше сказать, я обнаружил, что не ‘любовь к ближнему’ и разные прибаутки — зерно христианского мира, а признание ‘стыда’ как показателя ‘греха’ и позднее ‘по крайней мере, неприличия’ совокупления и родов. И ergo: ‘признание деторождения лишь после совершения некоторых в своем роде очистительных жертв’ (венчания). Вообще, сокращение родов, уменьшение родов — как бы ‘сужение таза у человечества’.

Посему мораль — поистине ‘новая христианская мораль’: люди могут быть злы, фальшивы, бессердечны, черствы, друг другу ненавистны совершенно могут быть:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И только — ‘не раскрывай брюха’ (женщинам), и чтобы у мужчин ‘все лежало’. Если здесь ‘смирно’: то какой бы свиньей ни был человек, это ему не препятствие достигнуть самых высших степеней, чинов, славы, уважения. ‘Главная добродетель в мире — импотенция’.

Нужно было много лет борьбы, анализа, нужна была поистине тонкость ума и энергия ‘говорить все то же об одном’, чтобы усадить виновного на этот именно стул, на который он никак не хотел сесть, догадавшись уже очень скоро, что ‘сесть’ на него — значит ‘провалиться’.

Но все ‘подгоняя’ и ‘подгоняя’ — я его заставил сесть. Только будущий историк этого вопроса, который соберет все, что ‘писалось по поводу меня и около меня’, поймет ту бездну усилия, которую я употребил, — всю мою ‘надоедливость’, ‘риск литературным именем’ (‘надоел’, ‘надоел со своим браком’), чтобы оценить и понять, что я с первого же шага понял, что ‘здесь повернется всемирная история’. 16 лет и года 4 XIX века: итого 20 лет ‘надоедания’. Памятно, выпукло. Но никто не скажет, что не я держу ‘бразды правления в будущее’.

‘Поправься!’ (христианству). Или:

‘Отменись’, ‘отойди в сторону’.

Это — не грех, a , тайна, ‘важное из важного’: и оправдались Небеса Египта и Востока.

Того Египта, Небо которого налито живородящею кровью.

Но и я в ошибках или односторонности христианства — я вместе оправдал всю древность.

* * *

8.VI. 1916

Не мы побеждаем идеи, а Бог побеждает идеи. Они становятся как-то вялы, никого не интересуют, никому не нужны.

Как цветы по осени. Но ведь землю-то повернул около солнца Бог.

Не ‘цветы умирают’, а ‘лето прошло’.

Так была Весна, Лето и Осень ренессанса.

Весна, Лето и Осень революции.

И твоя, Василий Васильевич, осень?

Ах, она давно настала, и мне давно ничего не хочется.

Любовь?

3-го дня свез Верочку в Халилу. Печально. Страшно. Какая у нее неземная улыбка. А я-то и не подметил, что она неземная. Перед самым отъездом, за двои суток, ужасный скандал. Она пылка, я пылок. Наговорили друг другу ужасов. И вдруг: ‘задета нижняя часть правого легкого и верхушка левого’ (д-р Габрилович, в Халиле). (Раньше Бергенсон, перед ним Жихарев, но 1-й нашел Райвид).

И все — отскочило. И я опять дома. Только бедная Верочка на уме. Господи, неужели ‘случится’.

Она испугана. Я испуган. Все испуганы.

* * *

14.VI. 1916

Ну, что такое это

(изображение Афродиты Книдской на монете)

перед этим

(брюхатая и с висящими титьками девка египетская).

Купающаяся или некупающаяся, в ‘раковине’ или ‘из пены вод’ — она равно эмпирична. И чтобы только ‘посмотреть’ художнику-порнографу.

Красота? Самая малая вещь. Она придет ‘потом’ и ‘сама собой’. Кто молится

(египетская женщина: с руками над головой ее, воздетыми к небу)

— к тому она всегда придет.

* * *

17.VI. 1916

Когда рождается младенец, то с ним рождается и жизнь, и смерть. И около колыбельки тенью стоит и гроб, в том самом отдалении, как это будет.

Уходом, гигиеною, благоразумием, ‘хорошим поведением за всю жизнь’ — лишь немногим, немногими годами, в пределах десятилетия и меньше еще, — ему удастся удлинить жизнь. Не говорю о случайностях, как война, рана, ‘убили’, ‘утонул’, случай. Но вообще — ‘гробик уже вон он, стоит’, вблизи или далеко.

Кто-то обратил мое внимание (в ‘Нов. Вр.’!!), что ’40 лет’ ничего не значат в абсолютном смысле, а значат лишь ‘для него‘ и ‘тебя’. ’40 лет’ — очень старо, если ‘ему прожить 47 лет’, и совсем молодо в том, кому ‘прожить 80’. А ‘прожить 47′ или ’80’ уже ‘на роду написано’. Важно не ’40’ и ’30’, а важна ‘четвертушка жизни’, ‘половина жизни’, ‘⁷/₈ жизни’. И ‘стар’ или ‘молод’ относится к ‘⁷/₈‘ или ‘четвертушке’, а не к цифре вовсе лет.

Это та же мысль, какую мне сказал когда-то Рцы, но иначе выраженная. А в такой важной мысли важен и вариант. Оттенки. Пожалуй, самым ранним высказыванием было следующее замечание Пл. Ал. Кускова. Когда у нас умерла первая Надя, он пришел утешить и сказал: ‘Умирает, В. В., не тот, кто созрел (т. е. стар), а кто доспел’, т. е. в ком судьба внутренно завершилась, кончилась. Он ‘скончался’, потому что с чем он родился — ‘кончилось’.

Первая Надя была удивительна. По дням она была дремлива и сияла ночью. Но и днем: у нее были огромные или, вернее, огромно раскрываемые темные глаза, в высокой степени осмысленные, разумные. И она смотрела ими перед собой. Раз мама пришла и сказала: ‘Вообрази: какой-то генерал встретился и сказал: Извините, что это за ребенок: у него такие глаза’.

А ночью я ее ставил на зеленый стол (письменный) перед лампою. И чуть цепляясь пальчиками ног за сукно (я ее держал в руках, ей было 7—8—9 месяцев), она вся сияла, горела нездешним разумом. И улыбалась нам с мамой.

Или уходил (неся) в боковушку. С улицы горел фонарь, газ. Я ставил ее на подоконник. И вот она ¹/₄ часа, ¹/₂ часа не отрывая глаз смотрела на волнующееся пламя.

Как мотылек.

И как мотылек сгорела в каком-то внутреннем пламени.

Теперь все дети меня возненавидели (4 любимицы). Но та Надя меня любила.

* * *

17.VI. 1916

Неудачная страна.

Неудачна всякая страна, если она не умеет пользоваться у себя ‘удачными людьми’. Видеть их, находить их.

Сколько я видел на веку своем удивительных русских людей, с душою нежною и отзывчивою, с глубоким умом и любивших Россию… как я не знаю что. ‘Какая же Греция не воспользуется Патроклом’. И в то время как русские министры ‘не находят людей’ (и Победоносцев о себе это говорил) и гимназии и университеты переполнены учителями и воспитателями юношества, которые, ‘не ухмыльнувшись’, не могут выговорить слово ‘Россия’, — эти люди удивительного ума и сердца умирали с голода на улице.

Да вот припоминаю Дормидонтова…

Тоже — Великанов…

Цветков.

Рцы.

149

Я думаю — то же будет с Фл…

А Глинка-Волжский?

Я благодарю судьбу, что видел людей, не менее любивших Россию, нежели ‘Федор Глинка’ 1812 г. (Майков рассказывал). Видел людей именно по любви к России — прямо удивительных. Патроклы.

Что же они все?

Да ничего. Топтали тротуары.

Цветкову даже не дали кончить в университете. А он студентом сделал ученое издание ‘Русских ночей‘ Одоевского, со всем шиком понимания бумаги и шрифтов. Издание вполне удивительное, например по отброшенности своих примечаний. Он мог бы их сделать гору и сделал по необходимости 2—3 от неизбежности. Это так скромно, так великолепно, что хочется поцеловать руку. А ему было 26 лет.

Его рассказы о животных и их таинственных инстинктах, о больной собаке, которая была, ‘как больной ребенок’, и чувствовала в нем друга и отца, — все это удивительно. Его письмо ко мне о муравьином льве (хищное насекомое), если бы его поместить в ‘Аде’. Его мысль побродить по Руси, постранствовать и записать все случаи, ‘где открывается величие и красота души’, стать Далем добродетели — не удивительная ли это мысль, вчуже источающая слезы.

И его речь задумчивая, ‘как бы он не видит вас’, его гордость, но тайная, аристократизм всей его натуры, какая-то музыка вкусов и ‘выбора’ вещей и людей: все это какого из него делало ‘воспитателя студентов’, ‘инспектора гимназии’…

Я писал Любавскому. Чины. Программы.

Юноша, студентом знавший греческую скульптуру, так что специалисты спрашивали его совета в своих трудах, не кончил, ‘потому что не умел сдать курса средних веков, напичканного политической экономией и классовой борьбой’ профессора Виппера, колбасника и нигилиста.

А чистые сердцем Великанов и Дормидонтов? Дормидонтов сошел с ума, — просто от безысходности, от ‘некуда себя деть’.

Рцы задыхался, ‘считая заготовленные шпалы’ на жел. дорогах.

И эти с д… кричат: ‘У нас <нет> людей’.

— Только я. Тайный советник NN.

С этими-то ‘тайными советниками’ Россия и проваливается. Нет, когда-нибудь я закричу:

— Давайте нигилистов!! Безверов, хулиганов, каторжников. П. ч. эта меднолобая св…. гораздо хуже и главное гораздо опаснее каторжников.

Каторжники — это: ‘Се творю все новое’. Что-нибудь выйдет.

* * *

18.VI. 1916

— Где римляне?

Это попы.

Где опять же ‘архиерееви’ иудейские, взявшие Христа под стражу?

Опять это попы и архиереи.

Поразительно. Если взять современное общество, всех этих ‘клубистов’, спортсменов, Добчинских, журналистов: то в них ни капельки римского и римлян. Это совершенно новая порода людей, какой-то порядочной сволочи, для которой, ей-ей, потребовался новый ‘незаконный’ день творения, восьмой день.

Но попы, не только католические, но и наши, — своею стойкостью, своею твердостью, своею неповоротливостью и шумностью, ей-ей, напоминают римлян, да и не ‘напоминают’ только, а в них в самом деле есть что-то римское.

И солидная семья. И солидный быт. И домоседство. ‘Дай ему плуг, и он пройдет по полю как древний Цинцинат’.

Но не ищите в них саронских лилий. Ни ‘полевых цветов’ Евангелия. Вообще поразительно, что само Евангелие они сумели и успели своротить на ‘дуролома’. В их руках оно сделалось ‘ослиной челюстью’ Каина. Знай — колотят. И никогда не спросят: ‘Больно ли?’ Это — римляне. И римляне не спрашивали о ‘больно’.

Отчего это? Как произошло? Отчего попы, и кажется, одни попы, не были нисколько тронуты Евангелием?

Удивительно. Не понимаю.

Может быть, только русские?

И все же я больше люблю ‘как римлян’, чем этих, сотворенных в восьмой день.

* * *

21.VI. 1916

НИКАКОГО НЕТ СОМНЕНИЯ, что противное пиво и вонючая водка доставляет ‘по трактирам’ не меньше удовольствия, чем душистый чай за хорошо сервированным столом ну, напр., милой жены Адр. Викт. Прохова. ‘Где такие картины, и старинные образа, и риза на плащаницу’, шитая руками его дочери, увы, — уже не первой молодости, но все еще очень интересной (в Киеве).

Эх, человеческая богемушка, человеческая богемушка. Страшна ты. Но как без тебя обойтись. ‘Всякой воши надо свое место’. Нет, хуже: клопу надо место, где бы он ‘пососал человеческую кровь’.

Посмотреть бы издали, ‘с небесной высоты’: и кажется, — опустил бы камень в тысячу верст ширины, и раздавил бы камень все, ‘без рассуждений, без мотивов’. — ‘Чтобы земля была красивее’, чтобы не было на ней мокро и грязно!

Но есть кто-то, кто смотрит не ‘с высоты’, а сбоку. И говорит: ‘Какие это хорошие комарики. Что водка? — А лопают. Что пиво? А жрут’.

И оставил тот, кто ‘сбоку смотрит’, и воров, и убийц, и проституток. ‘Все догниет до своей осени. А потом закроет все снегом. Бе-лень-ким’.

‘К нему подошла отвратительная, неряшливо одетая женщина и резко ударила его по плечу.

— Ты лето выпьешь, длинный франт?

Тот поднял глаза:

— А ну-ка, приволоки сюда мисочку светлого.

Вскоре перед ним стояла поместительная чаша, наполненная пивом, и большой стакан водки.

И то и другое он подвинул к своим соседям.

— Приложитесь-ка вы сначала. Мне одному не осилить.

Одно мгновение сосед медлил, но затем его соблазнил резкий запах водки и золотисто-желтое пенящееся пиво.

Он большими глотками отпил того и другого и поставил стаканы снова на стол.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Стаканы пошли вкруговую.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘По следам Гудики’. — Ш.-Х.

* * *

24.VI. 1916

Господи, избавь русских глупости. Господи, избавь русских глупости! Господи, избавь русских глупости.

Ибо, если он будет избавлен от глупости — он станет первым народом в мире.

Но Ты хочешь ему смирения — и он вечный ‘дурачок’.

Как понимают меня евреи. Русские — нисколько. Но я лучше останусь с непонимающими русскими, чем с умным жидом.

Притом жиды и одни умны. А если я уйду от русских, с чем же они останутся?

С Салтыковым и Гоголем?

Тогда они останутся с одними демонами.

Я хочу быть ангелом Руси.

* * *

26.VI. 1916

Нужно любить полицию.

Полиция — моя после семьи и детей — ближайшая родня. Вот вам, революционеришки, выкусите.

Правда, она куплена жидишками. Что делать, у всех ‘денег нема’. Но прибавим ей жалованья, и тогда, Бог даст, мы переколотим жидишек ‘с позволения начальства’. Отлично, совсем отлично.

(слушаю чарующую шарманку на дворе, в доме плута-хозяина — адвоката-жида на дворе. И вспоминаю, что ведь шарманки, утешавшие народ, запретили после 1-го марта, когда революционеришки поползли по лицу русской земли и переодетыми шарманщиками)

* * *

27.VI. 1916

Хорошо. Но ведь нельзя же сердиться вечно. И если даже ты получил пощечину от сына: вспомнив, что тебе было лучше, чем Авелю под костью ослиной, — все же забудь сыну.

Сердиться вечно нельзя. Иначе бы задохлись люди от злобы. И земля сделалась бы кипящим адом.

Притом взгляни: вот пролетела птичка.

Вот там вырос цветок.

Разве это не хорошо. А если ‘хорошо’, то зачем же сердиться.

Ты в мире не один.

Возложи печаль твою на цветы.

Возложи печаль твою на птиц.

Возложи печаль твою на обед. Покушай и усни. Господь с тобой.

* * *

27.VI. 1916

— Я, папася, хочу быть Александром Македонским.

— Но, может быть, и Цезарем?

— Я, папася, буду и Цезарем.

— Тогда ты не захочешь ли быть и папой Иннокентием III?

— Папой я не хочу быть. Напротив, я побью всех пап и попов.

— Отлично, мой сыночек. Вот тебе длинная конфета.

Мальчик берет и сосет конфету. Вся литература натуживается:

— Трам-трам-трам. Бум-бум-бум. Наш герой. Наш герой. Бери невесту из кого хочешь. Всякая пойдет за красавца.

Вахмистр с Unter Linden.

— Хор-ро-шо. Gu-te.

(наши социалистишки)

* * *

30.VI. 1916

Что всего слаще человеку?

Вы думаете: ‘мысль’? ‘пришла идея в голову’? — Как бы не так. Много было бы тогда счастливых людей.

Самое простое и ясное: почесать то место, которое чешется.

Мир демократичен и устроен по этой демократии. Ибо Он, который все создал, заботился обо всем.

И рассеял это ‘чешется’ по всему миру. У коров чешется спина — и они проходят лесом так, чтобы ветви ‘продирали’ у них по спине. У собаки чешется ‘где-то сзади’. Но всех счастливей человек: у него везде чешется.

— Ой! зудит, зудит!

И какое блаженство — почесать.

Я, грешный, даже ущипну то место, где чешется. И такое блаженство, когда ‘отходит’.

Так величественный вопрос Карамзина: ‘Кто или что счастливый человек’ или ‘О счастливейшем времени жизни’ разрешается не в ‘гражданине’, ‘патриоте’ или ‘от 30 до 40’, а ‘у кого почешется’ и ‘в то время, когда почешется’.

Это универсально, пантеистично и скромно.

* * *

1.VII. 1916

Не думай, что ‘что-нибудь’ не изменится, если ты подумал.

Мир полон. И нет в нем пустоты. И ты не можешь подумать ‘в пустое’.

Вот отчего существует телепатия. Ты ‘подумал’: а уж он, о ком ты ‘подумал’, хотя был бы в другой губернии, почувствовал, что ты ‘подумал’. И думает о тебе.

И Б. думает, когда мы о Нем ‘думаем’.

И деревья не остаются безгрешны, когда мимо их проходит грешный.

И ‘все’ знает о ‘всем’.

И все ‘болит’ через ‘боль’ всего.

* * *

3.VII. 1916

В проститутках есть что-то странное. Вчера, проводив Васю (война), возвращался. И от Лиговки (трам. No 6) прошелся по Невскому до Литейной: и опять это зрелище, в 8-м часу еще больше поражавшее меня: проститутки несутся…

Естественно было бы: идут, выглядывая, ‘делают глазком’, подманивают и ‘уходят вместе’. Так это ‘по должности и профессии’. Но не так на деле. ‘Пафос’ заливает ‘выгоду’.

Вид совсем другой: от Николаевской площади, от памятника Александру III, из Гончарной и т. д. они подходят к высокому тротуару, подходят спеша, задыхаясь. И вступив — идут быстро, чуть что не бегут, подняв высоко голову, почти закинув ее и точно ничего не видят.

‘Тетерка на току’.

Сравнение с ‘током’ в самом деле уместно.

Мужчины (все вообще) невообразимо презирают проституток. ‘Последняя тварь’, которую ‘я купил на время’, — для ‘непотребства’. Это взгляд полиции и мужчин. Однако несомненно (из походки), что у проституток есть совершенно другое ощущение о себе…

Меня поразило вчера, — и раньше поражало, — что между ними есть совершенно красавицы, ‘не уступающие никому на балу’, между 22 и 17 годами, прекрасно одетые. Я нарочно остановил трех (преемственно) и немного поговорил. Я всмотрелся в лица: смелое, энергичное, умное лицо, — и положительно прекрасное. Свежее, юное. Ни тени следа порока. ‘Сколько’ — ’10 р.’ — ‘Так дорого?’ — ‘По случаю войны. Теперь жизнь очень дорога’.

Стеснения, стыда или чего-нибудь подобного — ни одной капли.

При такой красоте явно они ‘могли бы надеяться на замужество’. Но не хотят. Тут, правда, есть ‘скучно замужество. Хлопоты около детей. Надо угождать мужу’. Но это — лишь одна половина и не главная. Главная в том, что они явно любят проституцию. Любят это разнообразие все новых мужчин, и нового в каждом обращении с собой. Ну и, может быть, ‘подробности’.

Я не знаю.

Но они явно любят проституцию и отдаются ей со страстью, по крайней мере эти первые годы, вот от 17 до 22. Потом идут тише, ровнее. Но тоже совершенно явно без всякого утомления, без усталости.

Я знаю проституцию чуть-чуть. Но и это ‘чуть-чуть’ открывает мне вовсе другое зрелище, чем какое пишется в книгах. Напр., кого я ‘в дороге’ (на ходу, на улице) ни спрашивал: ‘Не обижают ли вас хозяйки?’ — ни одна не ответила, что ‘обижают’, а почти всегда, выслушав с изумлением вопрос, говорили: ‘Нет, скорее — мы обижаем. Иная стерва не заплатит хозяйке и уйдет. Что с ней сделаешь? Где искать ее?’

Вообще правдивость и простота проституток — изумительная. И в литературе тоже все лгут: ‘Они — лживые. Все’.

Не понимаю, особенные ли мне проститутки попадались. Кажется, Куприн должен бы быть знаток. Но в его ‘Яме’ исключительно слащаво-пошлый вымысел (кроме 2—3 замечаний).

Но вернусь к гордому виду.

Днем и ранним вечером — проститутка сама грязь. Валяется в кровати, и кровать смятая, и она вся измятая. Обед, жратва и вся гадость.

‘Нет виду. Ничего’.

Но вот 7-й час вечера. Даже 6-й.

Зажигается лампа. Туалетное зеркало (всегда). И ‘Маргарита приготовляется к выходу’. Теперь она уже не та. Шпилькой, разогревая ее внутри лампы, она делает маленькую подвивку в волосах. Теперь она зорка, остра, с ‘клювом’: и выщипывает всякую некрасоту у себя, и делает выпуклою всякую красоту. ‘Я хочу нравиться‘. — Ведь темно?

— ‘Даже если бы ночь, мгла, я хочу быть хороша на этот час, п. ч. это — час мой!’

Странно и страшно. Это ‘ее час’. В самом деле.

В ходе, почти беге ее по Невскому, навстречу волн мужских, есть это задыхание. ‘Это — мой час. Для этого я и пришла в мир’. Никакого стыда. О, нет…

— Фу, проклятая профессионалка (мужской взгляд).

Под этим сверху давящим взглядом мужчин в ней бьется совершенно другое сознание:

— Что бы вы делали? Куда бы пошли без нас? Ведь мы вам нужны? Периодически — каждому. Вы—герои (это о ‘саврасах’-то). Прекрасные. Молодые. Даже если пожилые — ничего. Мы вам нужны, и без нас вам нельзя обойтись. Ну, берите же, выбирайте, по вкусу, видите — сколько. Высокие, маленькие, белокурые, черные, всех лет, возрастов. Полные, худенькие. Мы вам готовы бесконечно служить, мы исполним все, что вы выдумаете. Берите, берите, берите… и дайте только то немногое, что обеспечивало бы нашу плохонькую жизнь, но, однако, рублей на 150 в месяц, — и не думайте о нашей старости, о болезнях, будьте веселы, беззаботны, купите вина, ну — пива, и, пожалуйста, не задумывайтесь, а наслаждайтесь, только наслаждайтесь. Потому что если не скучно, а с наслаждением: то ответно — мы восторженно наслаждаемся вами сами.

Я вспоминаю опять же слова старика Суворина, когда-то меня поразившие: ‘Вы представить не можете, до какой степени много замужних дам, которые потихоньку от мужей тайно предаются проституции’.

Да вспоминаю рассказ той полумонахини (‘отдыхала в монастыре’, — рассказ ее о монастырской жизни я напечатал в ‘Н. Вр.’):

— Инженерша. Муж ее уехал на Японскую войну. Она осталась в Петербурге. Муж высылал ей около 200 р. в месяц. Через площадку лестницы, vis—vis с нею, жила вдова с маленькой дочерью. Она, за рубль, за два выпрашивала каждый вечер эту девочку у матери и шла с нею на Невский. Она говорила мужчинам, что это ее дочь, что она сама замужем, и приглашала ‘гостя’ к себе. Поднявшись на площадку свою, она проталкивала девочку, ничего не понимавшую, к своей vis—vis. А гостя вводила в свою квартиру. И — предавалась…’

Вот рассказ, почти буквальный. Была ли у нее нужда? Странно спрашивать. Явно, она любила самое дело. А если любила ‘она’, какой вопрос, что это может нравиться множеству простолюдинок, необразованных, только ‘с руками и ногами’.

Петров (свящ.) тоже рассказывал. ‘Я знал одну, которая была замужем и домовладелица. И по ночам она выходила и проституировала’.

То же — Далмат Александрович: ‘Вы можете встретить на Невском учительниц, гувернанток, чиновниц (т. е. служащих в разных канцеляриях), дочерей семейств, замужних женщин, — если пойдете от 6-ти часов и до 8-ми. До вечернего чая (с мужем, с родителями) они как будто гуляют или ушли к знакомым. На самом деле — они проституируют’.

Очевидно, — страсть, огонь. Что страшно: ‘очевидно, вкуснее, чем с мужем’. Да слова этого извощика (юный красавец): ‘Да хоть мою жену взять. За 3 р. всякая из нашей деревни пойдет’. Значит, он не ревнует. Значит, уехав в город за извозом, он знает и нимало не тревожится, что его жена в деревне проституирует.

Мне как-то одна дама (письмо потеряно) написала в письме:

— Какой же вопрос. Женщина замужняя после этого, вернувшись, дома вымоется — и ничего нет.

Выше в письме она писала, что, когда есть нужда для мужа и детей, женщина, не говоря ни слова, — проституирует. ‘Это совершенно ничего не значит и не представляет никакой трудности’, — убеждала меня дама совершенно деловым образом.

Эти вещи совершенно никому не приходят на ум.

Очевидно, что к проституции есть страсть, огонь. Мы-то, мужчины, знаем ту свою сторону, что 3—4 минуты, ‘с кем бы это ни происходило’, дают величайшее ощущение. ‘За что же нибудь платятся деньги’, — знаем мы, платящие. Но нам не приходит на ум, что ‘другая сторона’ то же испытывает. Если же так: то какая-нибудь случайность и, наконец, вообще жизнь, ‘случайно сложившаяся’, — замужество без особенной любви, дети ‘без особенной ласки родителей’, — труд где-нибудь в конторе, на почте, в департаменте, ‘естественно скучный’, натолкнут девушку или женщину на мысль, что ‘я могу пережить 2—3 минуты сумасшедше-блаженные, если выйду вечером на улицу’. Мысль так коротка, мысль довольно естественна. ‘Ведь в XIX веке жизнь вообще только рациональна’. ‘Ждать жениха-то 10 лет?’ ‘Да и самые даже красивые замуж не выходят’. ‘Какой же вопрос?’

‘Вопроса’, действительно, очень мало остается.

* * *

3.VII. 1916

Тогда понятен и до некоторой степени объясним инстинкт и женщин со средствами проституировать, — вообще огонь проституции, как особый внесемейный огонь совокупления. Нельзя скрыть, что в семье совокупление составляет центр жизни. ‘Без него ничего нет, не началась самая семья. Нет рода, поколений’. Тогда эти особые проституирующие со средствами выбрали из ‘солнца семьи’ один ‘возжигатель его’ и прилепились именно к нему. ‘Прочего им не нужно’. Ведь это бывает. ‘Музыка вся хороша, но я люблю одну скрипку’. Вообще есть специализация. Многие женщины и жены любят особенно ‘кухню’, ‘хозяйство’, ‘хлопоты около обеда’, не говоря о том, что, напр., есть ‘женщины — театралки’. — ‘Такова’ моя профессия и мой вкус’. Если мы примем все это во внимание и отрешимся от воззрения, что ‘пол есть пустяки‘, а ‘совокупление в нем презренно’, т. е. отрешимся от того, что есть явный вздор: тогда ‘профессия проституток’ выглянет совсем с другой стороны, и ‘гордый ход их по Невскому’ совсем объяснится. Повторяю, — там есть красавицы и совершенно юные, гордые. Эта странная, необыкновенная жизнь, по-видимому, до того монотонная, что ‘нестерпимо’, и на самом деле нисколько их не утомляющая (‘веселое поведение’), делается похожею на ‘игру на одной скрипке’, без желания играть и на рояле, и на арфе, и на контрабасе. ‘Одна скрипка’.

— ‘Да как не надоест’. Но ‘скрипка’ никогда не надоедает виртуозу. Тогда, отбрасывая ‘нужду’ и ‘обстоятельства’ и выводя все к чистому виду самой сущности, мы получим, что необыкновенные существа эти паче всего в мире возлюбили и привязались к возжигателю семьи — solo,

— без фотосферы, без ‘тяготения’, без ‘системы планет вокруг’. Это узко и специально. Но нельзя не сказать, что это глубоко. И тогда ход их по Невскому совершенно, совершенно ясен. Да ясно же и то, до чего все-таки много ‘порядочных людей’, которые их посещают. Тогда ужасно много становится ясно. Обстановка — ужасна. Но сущность дела — не ужасна.

* * *

3.VII. 1916

Пожалуй, истинная-то суть вещей, неожиданная и страшная для мужчин, заключается в следующем:

Что они, мужчины, только ‘между делом’ и ‘в стороне от должности’ выходящие на Невский ‘пошутить и поиграть’, ‘получить удовольствие и забыть о нем’, — и суть в точном смысле, как они (мужчины) представляют себе проституцию, — проститутки: с этим легкомыслием и ‘легкостью нравов’. Они действительно развращены и отвратительно развращены.

Но те, что несут это на себе как профессию — и суть несущие профессию. Т. е. лица серьезные и (страшно сказать!) — с достоинством в себе. Тогда объясняется их правдивость, нелживость и вообще хорошая душа, чего о ‘саврасах’ нельзя сказать. ‘Саврасы’-то и суть проститутки в настоящем и страшном смысле. Ибо для них все ‘случайность’ и ‘анекдот’. Это вполне ‘анекдотические лица’: грим проститутки, вы видите, нарастает на их рожах. А те, что так к вечеру ‘хорошо принаряжаются’, воистину несут на себе должность ‘народной Евы’, сотворенной (см. текст ‘сотворения мира’) ‘для нужды Адама’, ‘для нужды (по ходу цивилизации) собирательных Адамов’, так же священно и торжественно, как всякая жена, ‘которая дана мужу, потому что ему нехорошо быть одному’. Тогда многое объясняется, тогда все объясняется. И что ‘бегут навстречу’, и так всегда ‘веселы’. — ‘Мы исполнили свое назначение! Мы исполнили свое назначение! В самых тяжелых даже условиях, без детей, без семьи — одинокие, — никому вообще-то в лице своем не нужные и не интересные, — брошенные, заплеванные: мы, однако, исполнили то особое назначение, для которого вообще сотворена женщина’.

Если так, — они воистину суть жены. Жены улицы, жены всех. Но в качествах и в достоинствах каждой порознь и всех вместе — суть совершенно уравниться со всякой женой и женщиной.

* * *

3.VII. 1916

Женщина ли, девушка ли, юна ли она или стара — все равно: шире и глубже мужчины.

Да ведь это и ее биология, в сущности. Так ‘в деле’, главном своем деле.

‘К тому предназначена’.

А мужчина лучше и чище женщины. И тоже его биология.

Удивительно.

~
~
~

Так по строению ‘этого’ не разгадает ли наука когда-нибудь одной таинственно страшной загадки мира: разделение мира животных на ‘ядомых’ (коровы, ‘мясо’) и ‘ядущих’ (хищные).

И опять: как страшно мир устроен. Самые тихие, кроткие, для всех безвредные — суть ядомые.

О, Андрюша Ющинский: как ты мелькаешь уже в сотвореньи мира.

* * *

4.VII. 1916

— Да. Этот жених во фраке. Но без того, в чем жена будет от него нуждаться.

(ученые делают смущенный вид, — и такой, будто не слышат).

— Я говорю, господа, что свадьба эта к несчастью. Жена разобьет фарфоровую куколку с куделею внутри.

(ученые смотрят негодующе и делают попытку разойтись).

— Напрасно, господа. Дело ведь не в вас, а в невесте и женихе. Невеста — мир, Озирис — жених. Миру такого Озириса не нужно. Этот фрак надет на пустое место. Православные справедливо говорили: ‘Ваши боги — пусты‘. Но это — ‘ваши боги’, господа ученые, а не египетские. Они вообще и действительно никому не нужны. Миражи, вымыслы, воображения. Но то, что было у египетского Озириса — и чего нет под вашим фраком, — о Нем мир радуется, веселится, растет, множится.

Вот что господа: свадьба может обойтись и без гостей. Вы позваны ‘из чести’. Но вы пришли и украли ‘золото свадьбы’. Невеста, т. е. Мир целый, берет лозу и выгоняет вас вон. Вы разбирали иероглифы, коптели, — но кончили тем, что на все накинули покров. А дело-то существенное. Без него ‘миру не быть’. А как мир остается и хочет ‘быть’, — то вам остается взять шапку и уйти.

* * *

4.VII. 1916

Поразительно в самом деле, что целомудрия нет в руке, в ноге, в спине, в ступне ноги, в глазах, во взгляде, в голосе, в речи. В уме — никакого. Бесстыдник.

Единственно целомудрие есть в половых органах. И мы собственно ‘целомудрием’ называем их свойство застенчивости, самоукрытия, ‘не называй имени’, ‘не показывай вида своего’, особенно не показывай силы и деятельности.

‘Нет меня’.

Это таинственное ‘нет меня’ половых органов мы и именуем целомудрием, перекидывая уже отсюда смысл слова и на другое, — другие вещи, другие явления. О святых: ‘у них целомудренный ум’.

Так. образ., совершенно неоспоримо и очевидно, что только одни половые органы целомудренны в человеке, тогда как остальному всему в нем ‘целомудрие и на ум не приходит’. А как приурочивается все это и возрастает к началу действия и самому действию, то совершенно очевидно, что именно деятельность их есть сердцевина мирового целомудрия.

Как странно все. Как странно оборачиваются вещи при большом к ним внимании.

* * *

5.VII. 1916

Господи, Ты несешь меня, куда — не знаю.

И не хочу знать.

Мне хорошо с Тобой, Господи.

А ведь я часто бранюсь с Тобой. Сержусь.

Но я только Тебя и люблю. И м… Хотя она так измучила меня этот год. А сержусь: зачем Ты создал хищных животных? Которое ‘не живо’, если за сутки ‘не съело кого-нибудь’.

Когда я об этом думаю, мне хочется

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я этого не хочу, Господи. Когда я об этом думаю, я хочу думать, что это ‘не Твое’.

Господи, но почему я знаю, что Ты есть Ты?

Потому, что это Ты. Дух возле меня, но не я.

* * *

5.VII. 1916

Почему же ты, Розанов, думаешь, что понял в Египте больше всех египтологов?

— Потому что я удивлен. А они ведь ничему не удивляются.

Это значит, что они ничего нового для себя не нашли в Египте. Напротив, я нашел, что Египет весь нов.

* * *

Что возмутительно в теперешнем ‘богословии’, то это то, что консисторские попы, ничего, кроме денег, не разумеющие и ничего, кроме власти своей, не разумеющие, — свои дуроломные размышления, сделанные из осины, на которой повесился Иуда, выдают дерзко и нагло за какое-то ‘богомыслие’, а себя за каких-то близких к Богу людей, и вообще осмеливаются говорить, что это и есть ‘религия’, перед которой все должны стоять почтительно. Им дуракам дано было кадило, и они должны были кадить, но молча, — не произнося ни одного звука, ибо они к этому вовсе не способны. Даны были восковые свечи, и они должны были носить их. Дано деревянное масло, и они должны были наливать их в лампады. Но молчать, молчать, упруго молчать при этом. Ибо что их ни слово — то глупость, пошлость, позор.

(Дроздов о незаконных детях)

* * *

6.VII. 1916

Могло бы ведь быть и так, как у коровы.

Могло бы быть и так, как у собаки.

‘Захватил губами и пей молоко’.

Пьют же лошади воду. И могло бы у женщины так.

Но тут сотворен какой-то острый уголок.

Тут есть мысль.

Ничего прекраснее женщины, кормящей грудью младенца своего, не будет.

Бог сказал.

И люди сказали.

— Да.

Так вышло изображение Изиды.

(вагон, в Халилу)

* * *

6.VII. 1916

Тайна Озириса

Сосочки, сосочки, сосочки…

Сосочки, сосочки…

Сосите меня юные, сосите меня в зрелом возрасте, сосите меня, дети…

Сосочки, сосочки, сосочки.

Сосите меня мужчины, сосите меня девушки, сосите меня замужние, сосите вдовы, — все.

Потому что, кто меня пососет, приобщится Жизни Вечной.

Я — Вечная Жизнь. И никто еще. И нигде еще как у Меня нельзя сыскать Вечной Жизни.

Сосите, сосите, сосите.

Сосите, сосите, сосите…

— Так, мне кажется, можно выразить это ‘заваливающее’ множество сосков, обилие сосков, преизбытоство сосков…

Где не только тело все Озириса выразилось как одна ‘виноградная кисть’ ягод-сосков: но, наконец, они вывалились на крышу небольшого здания, где помещена эта его статуя: не живое (увы!) изображение столь живого. Евреи в этой единственной черте превзошли Египет, что догадались, до какой степени непозволительно эту жизнь жизней изображать. Но за это единственное и чудовищное по важности изобретение Жизнь Жизней и сохранила им бытие, тогда как сам Египет, все открывший, повалился в развалины.

(вагон, еду в Халилу)

* * *

6.VII. 1916

Тайна Дианы Ефесской

Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья.

Серебро и колыханье

Сонного ручья.

Свет ночной, ночные тени,

Тени без конца…

Ах, Господи. Но ведь тогда вдруг объясняется Диана Ефесская. Т. е. ‘так называемая’ Диана Ефесская…

Всмотритесь, всмотритесь, всмотритесь.

Это вовсе не то, что всегда думалось, говорилось, писалось.

Из груди Благой Природы

Все, что дышет — радость пьет.

Я видел ее в Ватиканском музее. Конечно, это не та, которая стояла в Ефесе, но она подлинная и древняя, стоявшая в одном из городов и, конечно, повторявшая ту ‘первую и знаменитую’.

Что же я увидел: она не в полный аршин высотою!!! Кто же видал женщину и богиню ‘не в полный аршин высотою’?!!!

Но что тут была какая-нибудь мысль, мне не приходило в голову.

Восхищенный, я купил изображение и поставил близко, чтобы часто смотреть.

Смотреть и любоваться.

И любить.

Ибо такую разве льзя не любить.

И долгие годы прошли. Лет 10:

Когда я вдруг вздрогнул:

Это — не груди.

А только — на месте, где груди.

‘Ты будешь пить как из грудей. Но не из грудей’.

Тогда я понял смысл ‘не в полный аршин’. Диана… о, пусть ‘Природа’!

Да. Да. Но это — Небо, голубое, пустое, безвоздушное или с воздухом. Это — пространство. Сама Диана как Вселенная. Но ведь суть ‘неба’ не что ‘оно есть’, а в том, что ‘в нем есть‘.

В звездах. В солнцах.

‘Солнце’ бы никогда не было женщина, а ‘Он’.

Ибо Он, Озирис и Солнце — родит.

‘Из солнышка — травка’.

А никогда травка не вышла из голубого неба.

И в ‘футляр женщины’ древние вставили — Озириса, Озириса, Озириса.

(вагон, еду в Халилу)

* * *

8.VII. 1916

Подобно тому как с удаления от женщины началась новая эра (так может быть и ошибочно относительно основателя, так как он не бегал от женщин. Но все равно: эра-то выразилась именно в ЭТОМ),

то через закон сближения с женщиною начнется 3-я эра.

Прочел на днях: в Германии без замужества остается от 6 до 8 миллионов девушек брачного возраста. И каждая из них имеет имя. Это не цифра, а Гретхен, Луиза. Ну пусть Гретхен. У Карла с Марией родилась дочь Гретхен. С какою любовью они ее крестили в это имя. Пришло 14 лет: и как, по-видимому, ласково пробст после первого причащения дотронулся рукою до ее щечки.

Дотронулся и забыл. Что ему Гретхен? Таких много. И будут еще. И будут всегда.

Но Мария и Карл уже стареются. Они все так же честно трудятся, как трудились всю жизнь. Они трудятся, в сущности, для Гретхен, потому что и их самих, в сущности, любит в мире только одна Гретхен. И они прожили вдвоем хорошо. Но потому, собственно, хорошо, что вдвоем.

И вот Гретхен уже 21-й годок. А наконец и 23-й.

Никто решительно, особенно из нас мужчин, никто и ни один не подозревает, что для девушки эти 21—23 года исполнены глубокого, трагического, нестерпимого волнения, до готовности закричать, и без силы и способности закричать. Мужчина и в 43 года делает ‘предложение’ без смущения получить отказ. Он и в 50 лет еще ‘жених’, — и от него зависит ‘взять жену’. Попы (каноническое право) утверждают, что и в 60 лет еще ‘годится’, ибо ведь ‘сущность брака’ заключается в ‘ходить к обедне’ и ‘слушать умиленно их проповеди’. Но девушка… О, какой ужас у меня в душе, какой ужас, какой ужас… И я сейчас даже не хочу говорить, а кричать о том окаянном, который изрек ‘девство лучше брака’ — и тем погубил мир. Одним этим словом он плюнул на солнце, погасил луну, погасил до единой все звездочки и обратил мир в могилу.

Для девушки 21—23 года… Опять хочу кричать.

Для нее 21—23 года космологичны, мирообъемлющи, ибо ведь каждый глядит на мир из того солнышка, которое в нем есть: и девушка знает, что ‘если не в 21—23 года, то — и никогда’, иначе как ‘по случаю’ и ‘необыкновенности’. Но ‘необыкновенность’ не приходит каждой и каждая-то знает, что если она в эти годы ‘своего солнышка’ не сможет или не сумеет сделаться (а легко ли?) краше, дороже и милее всех женщин, решительно всех женщин, п. ч. у ‘него’ затмится ум и он примет на себя чертову корягу канонического брака ‘обязательств’: 1) содержать ее, 2) кормить, 3) делать платья, 4) шить башмаки, 5) кормить и воспитывать детей ее, 6) терпеть, если она заведет и любовника или уйдет к любовнику (‘только немного раз’ по совету Св. Ермы в ‘Пастыре’), 7) выносить всяческий ее невозможный характер,

выносить ее как театралку, 9) как книжницу и фарисейку… Словом, если он не превратится от любви в осла и не женится на ней…

Тогда она — похоронена. В сущности и космологически — похоронена.

Последняя ее кухарка и горничная, флиртующая с барином, — бесстыдная прачка, несущая ‘в девках брюхо’, ибо для прачек ‘такой закон’, чего ей — все-таки Гретхен — нельзя и невозможно, счастливее и усгроеннее ее в мире, ибо она покормит своею грудью ребенка, ребенок пососет у нее молоко, она испытает некоторые природные содрогания и наслаждения, коих не лишена ни одна корова, ни одна собака. И она вправе…

Но никогда не закричит…

А могла бы закричать, точнее в кишках ее стоит вопль:

— Что же вы со мною сделали, что без всякой моей вины поставили меня несчастнее и хуже собаки и коровы, которой телят хоть зарежут, а они все-таки были, — и она еще сделает телят, и из всех телят хоть один не будет вами, подлецами, зарезан, и вот когда она умрет, т. е. когда ее тоже зарежут: то хоть один бычок ‘в память ее останется’, будет совокупляться, народит теляток, и ‘имя его не уйдет в гроб’, а будет вечно сиять на зеленой мураве, в детях, внуках, правнуках, вечно…

О, как понятно, как ДОЛЖНО быть проституции и тобовничеству, и всему. И изменам мужей женам, дабы ‘соблазнить’, а в сущности оплодотворить, ‘единую из сих’, а лучше бы многих… и еще лучше — как можно больше, всех.

Цивилизация, вся цивилизация, и в ней ни один из этих противных старикашек не задумался о 8 000 000 таких ‘Гретхен’ в Германии. Да еще есть в России. Да еще есть во Франции. То же и в Англии. Всего в Европе около 40 миллионов девушек. И это из поколения в поколение, и во всей-то истории около ста миллионов ‘невзошедших солнцев’.

Теперь: были ли хоть какие-нибудь гунны и вандалы, которые бы произвели такой мировой ужас, как эти три слова, с властью и авторитетом сказанные: ‘девство выше брака’.

Через каковые, — П.Ч. ЭТО АВТОРИТЕТ, — подсекся самый корень забот, самый корень законодательства, самый корень вообще чьей бы то ни было мысли. П. ч. ведь чего же ‘заботиться’ и думать, если они и в самом деле останутся ‘в лучшем состоянии’.

И вот теперь я вопию за них:

— Идите же, проститутки, и ломайте все. Ломайте семью. Ломайте брак. Ничего не нужно. Вас обманывают подлецы и обманывали более 1000 лет, слащавя, будто бы они носят какие-то ‘тяготы Христовы’, будто бы им важен ‘единый из малых сих’, — и ‘не обидят сироту’, а главное, соберут себе копеечки. Скажите бесстыжим, что они врут и никогда не не лгали. Что у них из уст ехали не слова, а змеи. Ибо если они просмотрели 100 миллионов, то уж ‘сироту’-то никак не заметят. И словом, что они несут обман и ложь, и вот в этом уже всегда были гениальны и виртуозы.

И вводите ‘хилиазм’ проституции, безобразия, кавардака. И верьте, верьте честно и хорошо, что Господь не оставит Своего Мира, т. е. Людей: и все потом, — через 1000 лет уляжется, войдет в берега, и зеленая мурава не огласится криком ни теленка, которого режут, ни девушки, которая ‘забыта’.

* * *

8.VII. 1916

Удивительно, что родители и родительский дом играют у новых детей роль обстановки, удобства, но эти удобства они должны давать бездумно, не замешивая сюда лица своего, как не замешивает лица своего мебель, на которую садятся.

Это у лучших и самых чистых. Это не ‘поведение’, а судьба.

Дети сами страшно страдают от этого. Стараются внимать, слушаться. И не внимают и не слушаются. Жестки, грубы. Скорее не грубы худые дети. Хитренькие. Преждевременные ловкачи. Это воистину отвратительно.

(печальный день. Опять нагрубила Вера)

* * *

9.VII. 1916

Частный и личный характер русской литературы, составляющий всю красоту ее, есть вместе удивительно мелочный характер ее.

Читаешь ‘Севастополь’ Толстого: и кажется, что не было ‘осады Севастополя’, а все ‘как они закуривали трубочки’ и при тревоге засовывали трубочки за голенища и выбегали к пушкам.

Это — издавна.

— Эх, вывалилась люлька (трубка). Не хочу, чтобы и люлька козац— кая доставалась чертовым ляхам, — говорит Тарас. И стал искать трубку в траве. Набежали ляхи и связали Тараса.

Трубка безумно живет. У Гоголя и у Толстого. И из-за трубки почти не видно человека. А уж России, во всяком случае, не видно.

Это не мелочь и не особенность этих двух писателей. Это всеобщая черта русской литературы. Пушкин, кажется, последний, который интересовался Россиею и любил Россию (‘стальной щетиною сверкая’) (как и ‘Адмиралтейская звезда’) (помнится, это заметил Перцов). После него уже не Россия, а ‘огурчики’, — ‘мои товарищи’, воспоминания детства и прочее.

Что такое ‘Обломов’ и ‘Обрыв’, эти две величайшие эпопеи русской жизни. Уголок Симбирска в 60-е годы — одно. История одной квартиры на Моховой улице — другой роман. Даже нельзя отгадать, что эпизод на Моховой происходит в ‘Северной Пальмире’, — там, где стоит памятник Петру, — в стране, где есть раскольники, где совершилась ‘История русской церкви’. Проклятые (и великолепные) туфли Обломова закрыли, отвергнули все. Петра, Екатерину, Отечественную войну, Пушкина.

Все, все.

Единственные туфли. Таких не было на свете. Только знаменитый ‘Щит Ахилла’, описанный в ‘Иллиаде’, равняется этим поистине демоническим туфлям.

Роскошно. Исключительно.

Да. Но это — мелочь.

ГДЕ же, в чем и, наконец, КАКАЯ Россия?

Этого невозможно узнать из русской литературы.

Страшно и омерзительно признать, а приходится: об этом лучше знают духовные консистории, чем литература.

Например, Кавказ? Как он отразился в литературе? Несколько стихотвореньицев Лермонтова, да как ‘они пили воды в Пятигорске’? Ведь это стыдно назвать, изложить и указать. Кавказ примыкает уже к последним уголкам римского мира, и даже греческого мира. Кавказ — потрясающ. Там мы пьем вино, не приняв его из рук французского лакея, а — из римских рук, из греческих рук. Этому же нельзя не трястись. Везде Рим и Грецию мы знаем через Винкельмана и Момзена: и лишь на Кавказе мы берем бокал из рук Помпея и Красса.

Трясемся. Но что же русские об этом?

А вот были капитан и поручик. Оба были влюблены в Мери. Впрочем, капитан и в Мери, и в Веру. Между тем Мери влюбилась в капитана. А он — нет. Пришла мамаша просить его руки, но он не согласился.

Чер-р-р-т знает что такое. Решительно, песнь Смердякова:

Непобедимой силой

Привержен я к милой

есть ‘Песнь Песней’, проходящая через всю русскую литературу. П. ч. за своими юбками и панталонами русские не видят корон, царей, престолов, царств.

Не видят Арарата, где остановился Ноев ковчег.

Ни прекрасной Грузии. С породой населения, до того исключительного в красоте, что перед ним греки и римляне кажутся чухонцами.

Ни Армении, где половина населения вырезана турками.

Просто — убита.

И если бы это сказать Лермонтову, он протер бы глаза и удивился. ‘Ни о чем подобном не слыхал’. И о нем можно сказать то, что он сказал о них:

Пену сладких вин

На узорные шальвары

Сонный льет грузин.

Заехал на Кавказ Толстой. Но и он пошутил над Борятинским. Заметил же только Лукашку и как он дует чихирь (вино кислое), да: еще красавицу Матрену, которая не полюбила ‘его’.

Т. е. опять эта всероссийская туфля Обломова. А что есть на свете в самом деле этот колоссальный перешеек ‘Кавказ’ с двухтысячелетнею историею, с Моисеем Хоренским, с очень серьезными Борятинским, Воронцовым, Ермоловым, Евдокимовым, с нефтью, которую 50 лет выкачивают иностранцы и не могут ее выкачать и осветили ею всю Россию и ¹/₂ Европы: всего этого Толстой и Лермонтов просто не заметили. Воистину не знали и воистину не интересовались.

Для русских самое неинтересное место в мире — это Россия. И самая скучная вещь — русская история и русская держава. ‘Просто не можем слушать’.

Кроме трубочки и туфель.

Ну, а как ‘трубочка’ и ‘туфелька’ сделаны, — это действительно неподражаемо никем в мире. И в смысле искусства, и мастерства, наконец переходящего в истину, в правду, русская литература есть первая в мире. Перед ‘туфлей Обломова’ вся философия Фауста меркнет.

И мы читаем. Задыхаемся и читаем. О мелких людях, о мелких сплетнях. И наконец, выпускаем из рук книгу, сваливаемся на пол и кричим, визжим:

— Но ведь это же все ЧЕПУХА!!!

Наконец:

— Этого нет, не было. Он мне в самом деле дал под именем ‘Щит Ахиллеса’ новый миф — о собственной туфле.

Он собственную лень и историческое НИЧТО превратил в мифологию и наконец обожествил.

Мне кажется, это есть вторая линия происхождения русского нигилизма, независимая от иностранной переводной литературы. Появление Писарева и Чернышевского невозможно было в эпоху Пушкина, когда литература трепетала интересом к России. Но, начиная с Гоголя и ‘Мертвых душ’, начиная с Гончарова и ‘Обломова’ и ‘нежных вздохов’ Тургенева, в самом деле стало возможно спросить себя:

— Да чем мне рассматривать 50 лет туфлю Обломова, читать ‘Мери и Печорина на водах’ и вдумываться в гоголевские мерзости и пошлости, — то не правильнее ли и не разумнее ли будет, если я потребую от русских, чтобы они всем этим гадостям предпочли изучение великой книги Карла Фохта ‘Физиологические письма’. Где рассказано, как человек дышит и какая у него печенка.

Великое забвение всею литературою, вполне классическою по форме, всей и всякой русской действительности, кроме ‘трубочек’ и пошлостей, также страшно нигилизировало Россию и, пожалуй, нигилизировало предварительно и более могущественно, нежели ‘отрицательное движение 60-х годов’.

Если России нет иначе, как в виде пошлостей, то в самом деле лучше изучать величественную ‘Историю цивилизации в Англии’.

Лучше изучать чужое хорошее, чем свое ‘ничего’. А что у самих у нас ‘ничего’, кроме туфель, мерзостей и сплетен, в этом расписалась и это доказала классическая русская литература, к тому же ‘реальная’ и ‘натуральная’. Она есть не только ‘великий чекан’, но и ‘подлинна с действительным’.

И действительно, ‘подлинна’: туфли — есть, трубочка действительно пихалась за голенище, Тарас действительно попал в плен из-за трубочки, а Толстой имел какой-то несчастный роман с казачкой.

Да. Но кроме того, был покорен Кавказ. Смирена Польша. Взята Польша. Наконец, даже детям рассказывают, что был ‘Ермак Тимофеевич и покорение Сибири’.

Писатели, от Грибоедова, вытаращивают глаза:

— МЫ НИ О ЧЕМ ЭТОМ НЕ СЛЫХАЛИ.

На меня произвело необыкновенное впечатление пребывание летом 1913 г. в Бессарабии, — и вот сейчас неделя в санатории Халила.

Санатория как-то у меня связалась с письмами Чехова, решительно шумевшими эти три года.

В одном письме, приехавший в Ялту Чехов, еще тогда не очень больной, описывает, как он был свидетелем того, как никуда в гостиницы и никуда на частные квартиры не пускали тяжелых чахоточных, приехавших поправляться крымским воздухом. И эти больные, высадившись из вагона, слабосильные (существо болезни), усталые с дороги (Петербург — Ялта, Москва — Ялта), не найдя себе нигде помещения, вынуждаемы были ночевать на улице. ‘Нет места. Нет призрения. Нет помощи’.

В России есть доктора, специалисты и по грудным болезням, бывали очень богатые доктора, в полумиллионе. Например, в России есть очень богатые люди, с полумиллионом одного годового дохода. Не все же правительству нам утирать нос платочком: могли бы и сами позаботиться. Потом Россия знаменита щедростью, благотворительностью. И что же? Мне кажется, — то же, что в литературе: русские забыли, что у них есть Россия, как писатели забыли, что было ‘покорение Кавказа’. Еще поразительнее, что Чехов, сам медик, сам больной туберкулезом и, наконец, человек явно добрый и милый, в следующем и во всех следующих письмах ни разу не вспоминает об этих ялтинских больных, а переименовывает писателя Щеглова в ‘талантливого Щегленка’, называет будущую жену свою ‘милою актрисою’ и спорит до слез с Сувориным о ‘деле Дрейфуса’, едва ли что-нибудь особенное понимая в этом деле, и, словом, по всем странам горизонта показывает свою чеховскую ‘туфлю’, как Гончаров расписывал обломовскую туфлю. И я опять делаю вывод:

— Решительно русским Россия в голову не приходит. Ни живые, ни мертвые, если это не ‘Дрейфус, а ‘Семенов’ — не озабочивают никого из русских, болеют ли они, выздоравливают, мрут ли.

И вот я в Халиле. До 100 мужчин в Николаевском отделении и до 100 девушек и женщин в Александровском отделении, в выбранном сухом месте, среди сосен, под наблюдением двух прекраснейших врачей, при употреблении всех новейших средств лечения, — лежат, питаются и, кажется, кроме редких случаев, — поправляются.

200. Ну, все-таки ‘русских душ’, не худших, чем литературные знаменитости Собакевич и Ноздрев.

Как же это произошло, сделалось, — о чем в печати, в журналах и газетах, даже не упоминалось. Опять же я сравниваю с тем, сколько писалось о ‘Письмах Чехова’.

Оказывается, был немец Ранненкампф, — и портрет его есть в Халиле: скромнейший и по виду очень недалекий немец, с лицом отнюдь не обрусевшим. Он был управляющим ‘собственною канцеляриею Его Величества’ при Александре III. От Боткина, да и вообще в Петербурге, он, вероятно, слыхал, что финляндский воздух и финляндские сосны хороши для туберкулезных. Поробев, не сразу, добрый и хороший немец доложил Государю, — заготовив и проектец и неся его за обшлагом. И в ласковую минуту Императора Александра III, — впрочем, этот император и всегда был добрый, сказал:

— Так-то и так-то. Потому-то и потому-то.

И Государь сказал:

— ХОРОШО.

Только. — Шесть букв. Минута внимания. Кивок Царя.

И сделалось. И совершилось. И 200 больных, за дешевую плату, без ‘выгод казне’, получают здоровье, все. Стол, обстановка до того прекрасные и бескорыстные, что их невольно называешь ‘Царскими’.

‘Только царям это доступно. Эта широта и великолепие’.

И глухо все. В лесах Финляндии. Никто не видит, не говорит. ‘Это ведь не Письма Чехова’.

Второе впечатление, в Бессарабии, было неизмеримо сильнее этого. Я находился совсем на границе России, и хотя, напр., в доме, где я жил, получались ‘Одесский Листок’ и ‘Новое Время’: но с Одессою и с Киевом связь была живая и личная, а, например, из Петербурга ‘вести доходили’, и было такое неодолимое планетное ощущение, что эти вести идут ‘оттуда’, ‘из-за горба’, т. е. из-за того отрезка планеты, какой подымается между Бессарабией и Петербургом, и уж из-за этого отсека вообще все глухо, вообще все неинтересно, вообще все отвлеченно и Бессарабию захватывает только в виде какого-то отдаленного приказания, которому ‘приходится повиноваться’.

Вообще ‘планетный характер’ ‘Русской империи’ я впервые в Бессарабии испытывал.

Кофе утром и часов в 5 я пил всегда у так называемого ‘золотого окошечка’. Это было затянутое диким виноградом окошко 1-го этажа. Прямо перед глазами подымались горою уже настоящие виноградники, дорогие фруктовые деревья, и дальше шли поля.

Это было имение, с любовью возделываемое обрусевшею молдаванкою г-жою Богдан (румынский аристократический род), — Сахарна.

И вот, смотря на Днестр, на поля, я все переносился мыслью к ‘времен Очаковских и покоренья Крыма’. Тут передо мною был кусочек русского завоевания. И, смотря вот тут на эту землю, я как будто видел солдатские сапоги, месившие молдаванскую глину, — впрочем, чернозем, — но вообще грязь невылазную, тяжелую и страшную.

Под солнцем, столь южным.

Спину печет. Ноги вязнут. А говорят:

— Иди!

И солдат шел. Шли полки. Бились. Стреляли. ‘Сколько вас, сол— датушки, убито?’

— А невесть сколько. О те поры не считали.

— А ведь у каждого была матушка, сестрица, невеста была, и кого убили — о том плакали.

— Это мы неведомы. Надо быть, плакали. Не знаем.

— А как же вы месили-то землю?

— Приказано.

И умерли. Сперва уставали. Все месили, все месили. Глядь, ночью пальба — и полегло половина их, половина нас. Но оттягали. И вот — культурное имение. Художество (даровитая до гениальности хозяйка), беседы. Но в основе всего:

— Что топтали те солдатские ноженьки эту землю. И убиты многие. А кто — неведомо.

Даже не запомнено. Даже нет страницы истории. Вырван этот клок бумаги, где бы записать имена.

А был великий труд и великий пот.

И вот здесь, в Бессарабии, я как-то физиологически, как бы упав на землю двумя пятернями и впившись ими в грязь — почувствовал, до чего всякий завоеванный клок земли есть великий труд и пот, и мука и кровь, и смерть в безвестии. Мне стало страшно, и грустно, и благодарно (солдатам), и мы вот, ‘сегодня пьющие кофе’, просто не понимаем, на какой мы страшной земле сидим… до какой степени мы все ‘былинка и пустота’ около тех страшных и печальных и покорных солдат.

Мне стало страшно и великолепно за русскую историю. Где ‘столько труда’.

Теперь слушайте и удивляйтесь тому, чему я все три месяца того лета удивлялся великим удивлением.

Румыны что для вас? Чужеродцы, чужие. Русского языка они (крестьяне) абсолютно не понимают. Поют свои звонкие песни, а слова их к изумлению наполовину римские: ‘noster, nostra’, по их — ‘nostro’ это — ‘наше’.

Румыны очень красивы.

Первобытность их, дикость — еще сильнее русских. Наивность, около музыкальности и песенности — изумительны.

От имения в двух верстах — село. Огромное, протяженное.

И вот за три месяца, проезжая постоянно этим селом, я не видел ни одного еврея, вошедшего или хотя бы ‘по дороге пересекающего‘ это село. Ни одного! Ни разу! Тогда как оно окружено двумя еще более громадными ‘местечками’ еврейскими, Резиною и Рыбницею, с тремя страшными посохшими деревьями перед одним домом, — посохшими и почему-то не срубленными, в Рыбнице.

До того строго исполняется русский царский закон о невхождении евреев в села и деревни русские, а следовательно, и русскоподданные.

И ни одна сажень земли румынской, и ни одна изба румынская не попала в руки евреев. А в Рыбнице и в Резине, хотя это всего села,— по три маленьких местных банка, для ‘кредита’ (евреям скупщикам), и торговля, хлеб, все, что из села вывезено, находится в самом бесстыдном ‘выжимании у евреев’ через эти три мерзопакостные ‘кредитные учреждения’.

А что румыны русским?

Но, как и о Халиле, Царь некогда сказал:

— Приказываю: ни один еврей да не имеет входа в русское и русскоподданное село.

И спас. На сто лет спас деревню. Которой без закона этого, вероятно, и следов бы не оставалось.

И вот мне все представилось: что же такое Россия, и особенно, что она такое в отношении русской литературы, а особенно — что такое русская литература в отношении России?

Россия — это правда Русское Царство, потому что от Халилы до Бессарабии она вся сделана Царскою заботою и солдатским трудом и крестьянским и поповским долготерпением.

И это что-то достойное и великое. Это самостоятельное и сильное, и ‘ни у кого совета и указания не спрашивает’. П. ч. стоит на своих ногах.

Литература же есть как бы великолепный ‘кавказский кинжал’, с чернью и с серебром. Но которым ‘никого не зарубишь’, и он носится собственно для украшения и на балах.

И еще ‘великолепный кавказский шелк для Тамары’, нежный, как кисея и блеск.

Но холодный. Ни окутаться, ни одеться.

‘Но Тамара в шелке, и ударяет в свой тамбурин и пляшет красивый танец’.

Только это все не нужно. Все это не имеет цены и значения. И от всего этого никому ни тепло, ни холодно.

* * *

9.VII. 1916

Есть мировое добро.

Это — благостность, это мудрость. Нежность, внимание.

И есть мировое зло: ненависть, завидование.

Ты можешь стать и на одну сторону, и на другую.

Быть белым или черным.

Только знай: хочешь или не хочешь, ты будешь работать в белую или в черную сторону.

Ангел или диавол. Рыцарь белый или рыцарь черный.

Мир кончится. И легко ли тебе будет, если он будет кончаться в черную сторону.

Итак, добрый друг: соработай добру.

* * *

10.VII. 1916

Мелькнуло:

— А вот что, господа: все споры церквей — глупость. Да и споры религий даже — глупость.

Православие — хорошая православному вера. А раз хорошо ему — значит, и истинна. С ленцой. Не торопится. Тиха. Беззаботлива. Умильна.

Как русские.

Но для волнующегося и горячего католика она уже не будет истинною. Даже покажется ложью и даже будет действительно ложью, если б он ее принял. И жался бы в ней. И все было бы ‘не по нему’.

Какая же это вера, если ‘не по нему’.

Господь сотворил каждому ‘по его’. Скажем по-церковно-славянски: ‘Коемуждо по-своему’.

Так и лютеранину. Там все разумно и основательно. П. я. немец разумен и основателен.

Суть не в разницах, а в единстве. Что каждый любит в меру любви своей. Для каждой души Бог определил меру глубины ее и меру широты ее. И спрашивает ‘с этой широты’ и ‘с этой глубины’.

А не с ‘глубины вообще’. Ибо будем скромны и сознаемся, что всяческие человеческие глубины для Бога мелки.

Бог берет каждого человека ‘с его места’ и знает о ‘месте его’. И глубин не перемешивает, и людей не перемешивает.

И вот все перед Господом. И говорят:

— Вот я Тебе принес травку.

— Вот я Тебе принес деревцо.

— И пальму.

— И можжевельничек.

И все часы, может быть, Он любит пальмы. Но придет русский час: и, может быть, Бог скажет: ‘Дайте, я понюхаю можжевельничек’.

Дело не в спорах, а в том, что мы все любим Бога. И нет религии, которая не извелась бы из любви к Богу. Как в цветах: нет черного цвета нигде. В религии белы — или ‘в рисунках’. А когда так, — когда ни единой нет без любви к Богу: как ради этой полоски любви к Богу мы скажем о всей об ней: ‘Это нехорошая вера’.

Нет, брат мой, хорошая.

(иду с купанья, Халила)

* * *

Суть-то в том, что душа наша запуталась, что ум наш запутался. Что человек несчастен и недоумевающ. Один беден, другой богат, и оба умирают. Адриан (римск. импер.), казнивший друга, умирал так, что все молил о смерти, требовал у врачей отравы, и те как императору боялись дать, и он умер как умер. Как же при этом несчастий толковать, ‘чья вера лучше’. Это от сытого брюха: а когда брюхо голодно — дай скушать и травки.

Несчастному человеку и нужен хоть уголок травки. Он не рассуждает, а торопится.

— Господи, вот я!

И падает на лицо свое. А к востоку, северу или западу легло лицо его — не знает.

Молитва — ‘я молю Бога’. А разве ‘я молю’ останется без ответа у Бога? Он не царь и не князь. Не вельможа и не русский.

Он поднимает меня с земли: — и вот моя вера.

(вечером)

11.VII. 1916

В конце концов, ум рождается из добродетели.

И сила, настоящая сила, рождается тоже из добродетели.

Этого на ум никому не приходит. Но это — так.

Замечательно, что самые гениальные умы, если в то же время они были явно порочны, не были полные, сытые умы.

Сытый ум — Кант, Гёте. И как они выше Бэкона или мелкого Байрона. П. ч. Байрон был мелок.

Как были гениальны папы. Но это по-видимому. Русская церковь их умнее: и потому что никогда не посягала на ангельское место. ‘Все люди грешны’: это умнее ‘политики Ватикана’.

И ‘Ватикана’ нам не нужно. Навечно не нужно. Проживем и в избах. И ‘шестидесятники’ рассеялись, с переводом ‘Истории Шлоссера’. А старичок Саровский поставлен в икону. И теперь ему ‘не будет конца’.

* * *

11.VII. 1916

‘…преследуемый своими противниками, которые, однако, не стреляли, чтобы не привлечь внимание полиции’
(‘В руках мафии’. Ш. X.)

То-то и оно-то.

Депутат (1-й Г. Д.), начав драться с полицией в Александровском саду для детей, — тем самым выразил суть России от двенадцатого года до нас. И выразил, для чего, собственно, созвана Госуд. Дума и понадобилась конституция.

‘Помилуйте, они нам жить не дают’.

Т. е. полицейские.

— Что же, господа, м. б., они вам мешают ходить ко обедне?

— Не мешают. Но потому, что мы и не ходим.

— Тогда, может быть, полицейский помешал кому-нибудь кормить старого отца.

— Не приходится. Наши родители дохнут рано. Не выживают.

— Ну вот. Тогда, м. б., ваше благородие, полицейский густо посоветовал, когда ваша прислуга очутилась беременной, дать ей 25 р. на отсылку ребенку в Воспитательный Дом?

— Это случалось.

— То-то. Воспитательные-то дома называются ‘императорскими’, и позаботилась их основательница царица Екатерина Великая. Может, Вам случалось поругивать…

— Случалось.

— Ну, и тогда оглядывались, не слушает ли полицейский. Он, ребятки, действительно слушает: все ли в порядке и в чине.

— И если в чине — спит спокойно.

— А когда не в чине, пусть договорит Полонский:

В сад гулять не выйдет няня

И дитя не поведет.

Тогда полицейский серчает. И поделом. Вы, господа, ужасно неблагообразны.

Вы похожи на Mala vita (мафия) Италии: ну, конечно, послабее и побесталаннее. Но в этом роде. Праздность, легкомыслие, порок. И только вот ради бесталанности — не преступно.

Страшно сказать и подумать: но в самом деле, как ‘закисший на бездельи бульон’, общество все задернуто и даже до глубины перемешано с порочностью, и есть ‘порочное общество’, только-только не доходящее до преступности. Из смущения перед тем самым полицейским, который все-таки может схватить за шиворот.

Седельников вдруг все это вскрыл. Он пошел на зуботычины в гор. саду. Ему, кажется, натыкали. И хорошо сделали:

— Не мешай, либерал, нашему серьезному делу: Охране Отечества.

Цензора почему-то совершенно дозволяют переименовывать ‘Охрану’ в ‘Охранку’. Цензора, конечно, с Mala vita. Мало получают жалованья. Впрочем — 3 000.

* * *

16.VII. 1916

Суть перелома от юдаизма к христианству, по-видимому, произошла на той почве, что даже Апостол Павел, когда еще он был ‘Савлом’ и гнал христиан, — не понимал, что такое обрезание. Хотя слова его: ‘В обрезании уже все содержится’, т. е. весь юдаизм содержится, как будто бы и говорит о понимании и юдаизма, и обрезания. Но совершенно очевидно, что слова эти у ‘Савла’ вырвались так же патетически, как летел из него и весь пыл, — не осложняясь разумением, не осложняясь расчлененною мыслью. Это, наверное, так было, иначе он не предложил бы язычников ‘не обрезывать’, п. ч. им больно. Ибо кто же, например, посоветовал бы ‘не крестить детей’, п. ч. ‘иной ребенок может и захлебнуться’. Разумеется, содержание обрезания ему было совершенно темно. С другой стороны, старцы иудеи предпочли ‘погубить Сион’, зная, что не в Сионе дело, нежели громко и в лицо, ‘на смех миру’, сказать ему, в чем же содержание обрезания, т. е самого ‘завета с Авраамом Бога’, на чем они тогда ‘разломили закуску’ (в тексте Бытия о ‘заключении завета’ сказано, что ‘тогда они (Бог и Авраам) разломили закуску’). Выдать эту тайну евреи всегда страшились более, нежели даже потерять Сион, и ‘выговарившего’ эту тайну — сжигали, как и всех, кто слышал выговаривание. В этом вся суть ‘завета’, и вместе она и содержится в тайном ИМЕНИ », ‘ichovoh’ (тетраграмма).

Вот этой-то ТАЙНЫ ЮДАИЗМА до очевидности не знал Ап. Павел, смотря на обрезание как на бессодержательный, без речей внутри себя знак, значок, символ завета. ‘Обрезан’ — ‘иудей’: ‘не обрезан’ — ‘не иудей’. Но ведь это вовсе не так — и не так просто, и не так бессмысленно: РЕЧИ БЫЛИ, сладкие Богу, тяжелые в миг обрезания Аврааму. Но ‘для потомства’ он принял тяжелое.

16.VII. 1916

…несчастие Бердяева, что он не православный, не католик, не мусульманин, не язычник, ни просто светский человек и не только писатель. Около этого есть немного мистика и немного философа. К тому дан блеск стилиста, собеседника и члена общества. Однако больше всего в нем француза и мусульманина. Я бы назвал его французом из Алжира. Но Бог послал его писать для русских и в неуклюжих русских журналах. От этого он вечно ‘не на месте’ и всегда раздражен, не удовлетворен и сердится. Но ‘по-алжирски’, т. е. красиво.

Так он раздражен и на славянофилов, которые ‘сами по себе’ чем ему помешали?

* * *

16.VII. 1916

Господи, отчего я так люблю Тебя, но часто и сержусь.

Зачем Ты сотворил хищных. И сову, и ужасную рысь.

Как она, маленькая, поедает громадного лося.

И пьет кровь из него.

И истощенный лось падает и умирает.

А они все гадкие и маленькие прибегают и едят мясо его.

Господи. Зачем это? Или неужели и над Тобою была Темная Необходимость?

В необходимости я. Но Ты?

Как темно в мире. Господи, зачем тьма, а не один свет.

А если тьма, то вот, Господи, услышь из тьмы мой ропот.

Господи. Зачем же душно в Твоем мире.

* * *

17.VII. 1916

— Старенькая церковь.

— Славные напевы (Новоселов) (Нестеров).

— Ободнясь в б….. {Веселый дом.} уже не удовольствуются трешницей.

Пожалуйте пять целковых.

— Старенькая церковь.

— Древние напевы.

— И на что. Курносая. Да и в летах. За тридцать.

Ты него тревожишься? Тебе какое дело?

(со стороны):

— У него четыре девки на шее сидят. Одна-то больная, а три здоровые. Тельные. Вот они и сидят — никто не сватает.

— Я к тому, таперича, что старшим в Церкви следовало бы подумать: что ж это за закон и откуда так на Руси пошло, что перестали люди вовсе жениться. Все по б….. разошлись. Офицеры, студенты, разные брошенные женами — те кухарками обходятся. Вдовые попы — кухарками же. Куда же теперь девок девать? В рассол их что ли класть?

— Кажись, ничего не жалеешь. Приданое сколько можно. От отца, от матери отрекаются, только муж бы был. Поколотит — и то стерпит: все же муж, детки будут. Отчего это?

— Старенькая церковь…

— Древние напевы…

— Свечечку поставить — есть. Лампадку зажечь — можно. Панихид— ка, молебен, перевенчать, окрестить — все есть, обдумано, приготовлено. Сердце не нарадуется.

— Я думаю, чем в рассол класть, то лучше так обдумать. В Писании я читал: ‘И будет, семь девиц ухватятся за полу одного мужчины и скажут: свой хлеб будем есть и свою одежду носить. Сними с нас только положение девства’. Тогда был закон, потому что девство считалось поношением. Теперь нет закона, п. ч. девство поставлено как пример и благочестие. Если ‘благочестие’, то кто же станет заботиться об уменьшении ‘благочестия’. Закон перестал быть. И время слову Писания пришло. И теперь, если кто голову свою носит на плечах, а не чужую — то пришло время ‘по семи девок входить в союз и нанимать себе одного дюжего молодца, чтобы изъял их от рассола и дал каждой средствие питать своего ребенка’.

* * *

17.VII. 1916

Я бы не написал этих слов о ‘старенькая церковь — славные напевы’, если бы не следующее. Написал (стал себе твердить эти слова) я в понедельник, в ‘отделеньице’ в 90 коп. банях на Бассейной. В бане я очень давно не был, свежие веники не прошли еще, и панихиду в ред. по Гее я соединил с баней (утилизация времени). На панихиду, увы, опоздал, был очень опечален, и как был в синем красивом пиджаке — отправился в общие по 90 к. Узел с бельем я благоразумно захватил из дому.

Теперь баныциков всех забирают на войну, даже мальчишек, и они от этого часто чередуются, т. е. меняются. И вот меня мыл, а потом парил Иван, 17 лет, но очень мужественный. Правда, у него было чуть-чуть опущение рта, но ‘все, что следует’, было более, чем как следует, и являло вид 40-летнего мужчины.

С тех пор как у Мечникова я прочел знаменитую фразу, что ‘хотя детородные органы созревают ранее всего остального организма, тем не менее это отнюдь не свидетельствует о том, чтобы при зрелости детородных органов юноша или девушка была и в самом деле способна к браку’, я стал обращать внимание на эту сторону. И если я девушек совершенно не знаю, то лет за 6 наблюдения я юношей слишком знаю.

Во время мытья головы, отчасти от жару вообще, м. б., от зрелища нагого тела и ‘измываемого’, которое у него в руках и он его моет, т. е., в сущности, гладит, касается и т. д., а больше всего, я думаю, оттого, что при усилиях намылить голову он немного трясется, все у него слегка покачивается и тогда касается или колен (у меня в лоханке на скамеечке) и иногда руки, и как прикосновение слегка и автономно возбуждает — то нередко и видишь, что баньщик, в сущности, возбужден, — несильным, слабым возбуждением. Вначале 6 лет мне было сперва неприятно, но теперь и уже давно я не отнимаю руки, когда он касается ее или когда (все усилия над головой) прижмется к ней. И если баньщик очень строен и виден, я люблю, когда он несколько возбужден.

У Ивана было нежное, благородное лицо. Я с ним немного говорил о войне. Один брат его уже взят, а в августе и его возьмут. ‘Ты трусишь?’ — спросил я его. — ‘Нет’, — сказал он коротко.

Немного заело глаза, и я смыл мыло. И открыв их, увидел все-все такой исключительной красоты и величины, что, признаюсь, и сам взволновался. Он был утроенно велик против обыкновенного, но как он был и почти высокого роста, то это было статно и невыразимо выразительно. ‘Вот достойный мужчина’. ‘Муж семи девиц’ (у пророка), мне естественно представилось в уме. При этом нежное и благородное лицо говорило, что он ни одну из семи не обидел бы. А письма о жажде материнства, полученные мною это лето из Тамбова и с Кавказа, сказали мне: ‘Вот СОКРОВИЩЕ, выброшенное скопческою цивилизациею за борт’.

Мы любуемся не только красотой женского лица, но и красотой мужского лица. А как я всегда очень уважал органы и в женщине, и в мужчине, то здесь при этой исключительной красоте (и такая статность) невольно стал любоваться и вовсе не отнимал руки, когда он касался. А он касался ежеминутно. Он уже 2-й раз мыл голову.

Мысль, что он погибнет на войне, проникла меня жалостью. ‘Ну, что на войне ‘неведомый’, ‘застреленный’. ‘Разорвался снаряд — и нет его. И никто не вспомнит. А полк только вычеркнет имя’. ‘А между тем семь девушек могли бы быть счастливы’. И я вспомнил случаи, мне известные, когда в очень некрасивых, иногда безобразных мужей жены их были безрассудно влюблены. Теперь я понял, что они были не ‘вообще’ влюблены, а ‘в частности’ влюблены. Один взгляд перед собою убеждал меня определенным образом в возможности этого.

Он не имел вида, как при ‘иудейском обрезании’, и от этого казался как-то особенно невинен и непорочен. Между тем качался, ‘как Силоамская башня’, если взять ‘Песнь Песней’. В форме его было нечто впервые мною виденное: именно — туго набитого мешка или чулка женского, ‘в щиколке’, — набитого крупою. Еще раз мне показалось, что такой величины я ни у кого не видал, и ‘статность’ исключала мысль о всякой грубости именно этой величины. ‘Семь девиц’ мерцало у меня в уме. ‘И каждая была бы счастлива’. Ревность? — Какая глупость, если каждая из них будет так счастлива именно в то время, когда будет счастлива.

‘За головой’ следовало ‘спину’ и ‘живот’, и когда я лежал на лавке, то при мытье груди, когда лицо его было повернуто к моим ногам, торс его был в уровень и ‘на одном горизонте’ с моим лицом: и все так же покачиваясь, он уже почти касался лица моего. И мне было ‘ничего’. Всякая брезгливость исчезла при виде такой исключительной красоты и при мысли о 7-ми счастливых девушках. Я так ценю драгоценных девушек.

Он был в вершке или в трех вершках от глаз, и кажется, вот качнется, если ‘в вершке’ — то дотронется. И у меня не было испуга. Я все воображал тех девушек и примерял: испугались ли бы они. Мне казалось, и я даже уверен, что они скорее хотели бы досягнуть. И снова вспомнил ‘Песнь Песней’: ‘О, мой Возлюбленный!’

— Еще около шеи и около груди, — сказал я, когда он кончил все около ног. Он, ‘вторым мановением’ прошелся около груди, и когда я стал подниматься, я помню ясно, как около щеки моей ‘проехало’ что-то массивное.

У меня мелькнуло, что в будущей цивилизации ‘исключительная красота’ будет отбираться, — обзором и выбором матерей семейств лет около 40—50 — обзором подростков лет от 13 до 16. И будет беречься и охраняться как зеница ока, как лучшее зерно. И такой особенной красоте будет даваться — за всю жизнь — 7—70: т. е. гораздо меньше, чем сколько женщин ‘узнает’ за всю жизнь всякий мужчина. Но от него изойдет целый табунчик новых красивейших лошадок.

Так да растите и да плодитесь прекраснейшие табуны человеческие.

* * *

17.VII. 1916

В этот вечер я впервые понял истину определения Аристотеля, что мужчина прекраснее женщины. Он не ‘вообще’ прекраснее. ‘Вообще’ даже женщина прекраснее его. Но ‘в частности’, и притом в главной частности, мужчина заливает женщину. И мне открылось, почему женщина вздыхает.

Пот. что и я вздохнул.

* * *

21.VII. 1916

Он был прекрасен, как Авраам в месяц переговоров своих и томлений и страха.

Когда он недоумевал, зачем это Богу. Именно это, и только это. Без объяснений.

Но ведь и я томился и вздыхал.

~
~
~

Ах, это никогда не замечается мужчинами иначе как 2—3 раза в жизни. У многих же и совершенно никогда. Я заметил, но ведь я особенной природы. Для мужчин это ‘себе-ненужное’ — отвратительно, пошло, смешно, забавно. А ‘кому нужно’ — загадочно молчат.

Поразительно, что в КРАСОТУ входит именно ВЕЛИЧИНА. Отсюда эпитет — ВЕЛИКИЙ.

Но и другие эпитеты: СТОЛБ ОГНЕННЫЙ ночью. И еще — ПЫЛАЮЩАЯ КУПИНА. Именно — величина ОБЖИГАЕТ. Он вообще — ОПАЛЯЮЩИЙ, СОЖИГАЮЩИЙ. Это я заметил.

Но это мужчинам неведомо. А те загадочно молчат.

* * *

22.VII

Невероятную вещь обрезания можно было бы объяснить в трех-четырех словах. И все сказали бы:

— Фуй…

— Ах…

— Только-то?

— Как это плоско и, наконец, даже глупо.

Потому что, что такое: что такое: дважды два? ‘Если на двух солдат дать по две булки — то истратятся четыре булки’. — Кому это интересно? Тем двум солдатам. Нои они умерли. Значит — ничего.

И мудрый поэтому не стал бы разъяснять ‘2 x 2 = 4’.

Пот. что как же объяснить, что все солнца потухли бы и мир бы рассыпался, и человечество, и даже ни одна в мире тварь не продышала бы минуты, если бы вдруг из бытия вынуть: 2.

2 x 2 = 4.

И величайшая мудрость бессильна сказать что-нибудь об этом самом простом.

* * *

22.VII. 1916

Всякий человек ‘есмь то’, что он ‘есмь’.

Я допускаю, что я худ: но ‘есмь то’, что я ‘есмь’, — моя защита. Ограда.

Ограничение.

Вот отчего, друзья мои, я не могу не издавать далее ‘Оп. л.’.

(в ват., защищаясь от Фл. и Волж., и Кож.)

* * *

22.VII. 1916

Господи. Нужно что-нибудь одно: или предпочитать БОЖЕСТВЕННОЕ, или предпочитать человеческое.

[Попы: — конечно, божественное].

Но если БОЖЕСТВЕННОЕ, то, конечно, надо выкинуть всех попов и все поповское с самого же начала: потому что бесчеловечным образом они все ‘Христово’ обратили ‘в утробу себе’ и ‘христианство’ для них есть просто ‘наше жранье’, ‘наш хлеб’, ‘наша квартира’. ‘Матушка и детишки’ или ‘наш монастырек’.

Ведь они теперь как расправляются… они именно ‘расправляются’ с человечеством: и ни слезы, ни стоны их не ‘берут за шиворот’ (развод и незаконные дети). Им ведь слова Христа — ‘наплевать’. ‘Что устоит против наших канонов?’ Слова Христа о блуднице и блудницах. О Марии, — но Он и Марфе был друг. А другая, что помазала Ему миром ноги? — ‘Наплевать’. Попы плюнули на христианство и самого Да! да! да! Он сказал: ‘Для гостей чертога брачного ОТМЕНЯЕТСЯ ПОСТ’. А монахи, которые в ‘чертог брачный’ не ‘войдут’, поставили навыворот: ‘Если пост — то все браки к черту‘.

Да. И тут сказать им и закричать: о попах Христос ни слова не сказал, а блудницы в Евангелии — В ПОЧЕТЕ.

О, идите, идите, блудницы, именно вы идите и растопчите это дьяволово зелье, которое именуется ‘христианским миром’.

* * *

22.VII. 1916

Нет сомнения, что некоторым небольшим % входят в проституцию и упивающиеся ею. Это зрелище (раз), когда они шли по Невскому почти сплошною массою, закинув головы кверху, крупным, большим шагом, почти не видя перед собою, самозабвенно (явно) с ‘берите нас! берите нас!’ — за 5 и maximum 10 р. (война, вздорожание цен) — ‘берите! берите! берите!’ — ‘мы все сделаем вам, — упоительное, — молодым, старым, безобразным’, — ‘берите, берите, — ах, только не оставьте нас! не не заметьте нас! — берите! берите!! — берите, скорее! сколько хотите, кого хотите!’ — это имело — себе и чад и огонь. И вне всякого сомнения не один барыш ими двигал. ‘Барыш’: но ведь средства жизни всем нужны, и мы получаем жалованье и гонорар.

Нет, тут другое. Я много лет презирал проституцию, но, кажется, я ее перестаю презирать. Нет, это — сила. Тут есть ‘кое-что’, на что презрительно посмотреть ‘вам не удастся’.

Нет сомнения, что самый натуральный момент брака есть все-таки проституционный. Только с другим окружением. Но в момент, ‘когда забывается все’, жена не помнит обстановки комнаты, сложности своей квартиры, детей, родителей, — когда она только горит в ‘дотрагиваниях’ мужа и сама его трогает, в этот миг — ¹/₂ часа она делает все, что проститутка, и только несравненно горячее, страстнее и, я думаю, даже ‘дальше проститутки заходит в ласках’, потому что это ‘муж’, ее ‘дорогой’, ‘Единственный’, ‘Незабываемый’.

И в этот час она ему проститутка. В этот час муж и жена дают проституцию, — но дают ее апофеоз, пламя ‘до Неба’, но, однако, именно проституционное, ‘в высшей степени неприличное’. Так как он ‘Единственный у меня’ и не сквернится ни с какими ‘неприличными женщинами’, и она ‘вся чистая у меня, — чистая и невинная’, — то ласки в смысле adoratio {обожание (лат.).} углубляются так далеко, т. е. на внешний безучастный взгляд становятся до такой степени ‘омерзительными’, ‘вонючими’, ‘тошнотворными’, — ‘с души воротит’ и ‘как это может вынести человек’, — что можно только передать жидовским хасидичес— ким термином: ‘Кто не прошел 42 врат нечистоты — тот не может достигнуть святости’. — ’42 врат’: когда я знаю только двое ‘ворот’, а с подробностями и вариантами, но именно только двух ворот — ну, 6—7. Так что, что жиды делают, я не умею себе вообразить. Они купаются в ‘нечистотах’, захлебываются в них (об этом есть одно место в Вавилонском Талмуде, т. 1, как ‘ученый старец лежал под кроватью мужа и жены, — и слушал: а когда муж от шороха его заметил и упрекнул Беду Venerabilis {достопочтенный (лат.).} Талмуда за нескромность, то Беда ему ответил: ‘Но, сын мой, я здесь и слушал — потому что я должен знать науку’ (‘знать на-у-ку’, так буквально сказано в Вавил. Талмуде) и в известии о хасидах (‘Энц. слов.’ Эфрона) и еще в одном месте у еп. Феофана в его ‘Тетраграмме’).

Но оставим. Час проститута и проститутки. Час Суламифи и Соломона. Суть брака и зерно его — проституционный огонь, но только больше обыкновенного — и гнусность, гадость, пакость, вонь, вонь и вонь…

И встав назавтра поутру, они — только они двое, никем не видимые, ни отцом, ни матерью, ни детьми — улыбаются друг другу, — и, как мне сказала одна женщина, муж коей уже три года живет с другою женщиною, — ‘я, после родов, когда он подошел к кровати, взяла и поцеловала руку, сказав: ‘Благодарю тебя, что ты дал мне ребенка’. Т. е. ‘благодарю’ за зерно дела, за эту проституционную минуту. Да и, конечно, так: девушки выходят замуж ради этих проституционных минут, — и если она с каким-нибудь огнем выходит, ‘с молитвой и постом’, а не так уж просто, чтобы ‘устроиться’, то она выходит, в сущности, как и эти ‘Невские’ — ‘дай! дай! — бери! бери!’. Это же совершенно бесспорно, что таинственный ‘Невский’, но ‘с одним и на всю жизнь’, есть мечта всякой девушки, самой невинной, самой непорочной, самой чистой, изящной и образованной.

Так. обр., ‘тайна Невского’ распутывается. Там — отребье, несчастные, которым ‘не выпало судьбы’, и они ‘отброшены обществом’: но воистину, ‘как дочери Лота, они творят беззаконие’, — чтобы ‘исполнить закон всей земли’. ‘Света им не дано’, — но именно чужими не дано, со стороны не дано. Не дано семьи, ничего. Но ‘нет света — дай ТЕЛО СОЛНЦА’: и они выкатывают себе одни зерна брака, почти безвкусные, грязные, загрязненные человеческими руками. Однако же обвонявшие зерна именно БРАКА и проститутки суть НАШИ ЖЕНЫ.

Вот в чем метафизика дела и что вводит проституток в состав общества, возвращает им место, возвращает им лицо человеческое, которое было у них взято. Тогда эта толпа, ‘стремительно идущая вперед и принарядившаяся’ — есть, собственно, линия экипажей, везущая их в церковь… но ‘мимо проехали’, в ‘церковь не попали’, а прямо на постель. Это еще утроенное снятие с них лица, — и, конечно, просто не поняты и исторически не разработаны все те места Евангелия, где проститутки (‘блудницы’) поставлены как-то выпуклее замужних женщин. Ибо ‘самарянка у колодца’ имела семь мужей и восьмого имела временным любовником, ‘жена, ятая в прелюбодеянии’, есть собственно замужняя женщина, которую ‘схватили в номере гостиницы с посторонним мужчиною’, — и ‘блудница перед мучением Спасителя помазала ему ноги мирром из алавастрового сосуда’. Никакого нет сомнения, ни малейшего, что проститутки обласканы Христом, что их Он и уважал, и любил, отметив словом, отметив поступком, тогда как ничем и никак не отметил обыкновенных замужних женщин. И если бы равномерно разрабатывалось Евангелие, то опять же нет сомнения, что ‘тип проституток’ был бы именно в ‘последующей евангельской истории’, т. е. в истории христианства, выдвинут несколько и даже значительно вперед перед ‘похудавшим по времени Спасителя’ типом жен. Вот какие открываются горизонты, и открываются они несомненно. Тогда этот веселый и замечательно невинный, не обманывающий ток проституток есть какая-то догадка о заре, ждущей их. ‘Кто-то придет и спасет нас’, спасет именно как проституток, без прекращения проституции: п. ч. ведь если сказано, однако только замужней женщине: ‘иди и впредь не греши’, то об остальных незамужних блудницах, т. е. уже о чистых проститутках, вовсе ничего не сказано… Да и не ‘греши’ ведь значит только — ‘старайся, усиливайся не обманывать еще раз мужа’, но не то, что это каменное: ‘я запрещаю тебе обманывать’. Есть сила — не обманешь, а нет силы — слишком явно, что ‘опять отпущу вину’. Т. обр., собственно строй даже еврейского брака, который и так уж при множестве допускавшихся разводов весьма походил на проституцию, — расторгнут, расшатан, полуповален: но решительно самим Спасителем выражено склонение к совершенно неурегулированным половым сношениям, в смысле: ‘как хотите — Аз не перестану вас любить, как правдивых и милых существ, идущих за Мною гурьбой’. Проститутки идут, собственно, за Спасителем почти в составе избранных учеников: из коих все-таки один оказался Иудой, а проститутки Иуды из себя не дали и по известному их типу и характеру не могли бы дать, в их составе таких черных душ нет и не было. Проститутки — чище. Они вообще чисты. Исполняя, собственно, один удел, данный при сотворении Еве и всем женщинам: быть ‘надобной’ мужчине и удовлетворять его, когда он ‘захочет’.

Явно, так. обр., что проституток действительно ждет возрождение,— и ждет именно религиозное и социальное возрождение как класса, как типа общества, как типа сложения социального строя. Проститутки, не унывайте, — придет ваш час. Ясным и любящим (они все замечательно добры) отношением к людям вы спасете даже книжников и фарисеев, запехавших вас куда-то ногой. Вы принесете именно христианскую ясность и христианское простосердечие, чего так страшно недостает христианскому миру. Страшно подумать, но как не сказать: христианское общество именно и было все века как-то однобоко, точно его кто ‘обкарнал’, что оно было лишено проституток и вообще проституционного типа женщин, что христианство, увы, нисколько не было проституционно. Между тем как в Евангелии положен его тип ‘с проститутками’. Разлейте их начало и дух, их мягкость и уступчивость, их ‘не осуждение никому’, их это великое слово, сказанное мне одною из них: ‘мы — хуже всех‘ (она просила у меня двугривенный, а я сказал: ‘Что ты просишь как нищая‘, она ответила: ‘Я хуже нищей‘. Так как она не была очень бедна, то это относилось к соц. положению проституток),— и я пугаюсь сказать, но я не могу удержаться, чтобы не подумать — христианское общество засверкает совершенно неожиданными красками, совершенно новыми блесками. Именно — ему недостает проституток, которые ‘ничего не имеют и все отдали нуждающемуся, даже — тело, даже честь, имя и всякое положение’. Боже мой: да уж не о них ли сказано: ‘Аще пшеничное зерно не упадет в землю и не сгниет, то останется одно, а если сгниет, то принесет многий плод‘. Ведь как похоже.

Какой-то сухой дух обнял христианство. Как этого не заметить. Все черствеет, засыхает. Проповеди не помогают, Новоселов не помогает. Но не оттого ли это, что не только многие, но почти все заперлись в ‘крепости — семьи’, с их замкнутыми стенами, с их крепкими замками. Это-то и придало сухость христианскому обществу почти как римскому обществу. Мы не заметили, что Христос разломал замки. Что Он — всегда в толпе, с народом. Что Он — типично не семьянин как Авраам, а — Общий. ‘Христос — со всеми’. Народен. В поле, на озере. Как-то ‘само собою складывалось’, что к нему приблизились блудницы, тоже ‘общие’, — тогда как, напр., к Аврааму с его строгою Саррою они не приблизились бы. Христос шире Авраама, неизмеримее Авраама: и не здесь ли еще ‘ненайденный ключ’ Христа и христианства, что тип сложения еврейского ветхозаветного общества вообще Он не нашел ‘как следует’ и раздвинул его во все стороны, разломав его стены и национальные, и семейные. Вот где узел, что была ‘прощена жена, ятая в прелюбодеянии’ и другая, уже форменная проститутка, ‘возлила на ноги Спасителя мирро перед погребением’. Вот где узел, что об этом всем упомянуто, что это все рассказано.

Устал. Не могу.

* * *

22.VII. 1916

Поразительно, что у христиан все положено на мерки скупости. Все — скрючено, оскоплено. Тут — и ‘лепта вдовицы’. Напр., принцип богатства у них: ‘собирай по копеечке’. Жалкий и даже глупый способ. Но ‘по копеечкам’ и соберешь копеечки, и самое большое — небольшие рубли.

Обратный принцип: ‘Проживай много, но с условием: приобретай еще больше’. Или: ‘Трать много, но и работай тоже много’. А, это совсем другое дело. Христиане — лентяи, сребролюбцы и ‘на чужой счет’. И все-таки их любишь. Все-таки его любишь. Ох, ох, ох. Вот где мировое ОХ. Как зажата моя душа.

Зажмуря глаза, и ‘на дне’ я мечтаю о Царице Савской.

Я люблю ‘в рубище’. Но, Господи: как бы мне хотелось и Царицы Савской.

* * *

22.VII. 1916

Да не будь этого срама — м. быть, не было бы красноречия. Представьте себе оратора, вышедшего на кафедру без губ? Просто — разрез в щеке, через который просовывается ложка, вилка и ломоть хлеба.

Чай для лакания.

Очевидно — губы. Губы — начало цивилизации. Но губы, очевидно, не для лакания жидкого и не для просовывания куска.

Губы — улыбаются. А, это уж не еда. Губы вообще для цивилизации, а не для еды. И вот цивилизация начинается с улыбки.

Улыбка же и оттенки ее бесконечны.

Но главное дело — это утолщение. Самая суть губ начинается с утолщения. Губы призваны что-то нежить, ласкать. Губы есть орган ласки и неги, и это в них нечто самостоятельное, а не превходящее. Чтобы есть — нужен рот. Но губы нужны, чтобы один человек нежил другого, лелеял другого, ласкал другого.

Чтобы он томил другого таким томлением, когда человек забывает, на небе он или на земле.

Прервалось томление — и на земле.

Но томление еще продолжается, и он тихо шепчет:

— Какое блаженство!!

Таким образом, губы на самом деле есть орган для предвкушения человеком райских блаженств. Совершенно особенных и ни на что другое во вселенной не похожих. И за которыми он забывает всякие земные удовольствия. И для которых он вырывается из всяких земных удовольствий.

Отсюда улыбка, край Неба. Ни одна часть и ни один еще орган у человека не может, не в силах и не умеет улыбаться. ‘Не дано его природе’. А губам дано. Потому что они толсты.

И, например, человек с тонкими губами, ‘политическими’, — есть человек без Неба в себе, гадкий. Он будет произносить речи в парламенте, но он не поцелует женщины. Или он будет произносить проповеди, и его поцелует только ‘матушка’, когда он принесет ей хороший сбор ‘с тарелки’.

Губы уходят в беззаботность. Вот новое начало мира: мечта, грезы и в основе всего просто беззаботность. Отсюда поэзия начинается: потому что поэта поцеловали. Отсюда семья начинается: потому что юношу поцеловала девушка. Но поцелуи углубляются. Девушка прикоснулась. Но губы так толсты потому, что они даны — не для прикосновения, а для ‘два в плоть едину’.

Губы — это озирийство. Губы вечно тянутся к Озирису.

* * *

22.VII. 1916

Все будущее содержится уже в настоящем. Труднее сказать, содержится ли в нем прошедшее. И вообще ‘времени нет‘, ‘не будет’ — правдоподобная вещь.

Мне раз случилось быть зрителем ‘будущего’, переселившегося в ‘прошедшее’, и это есть самый удивительный феномен, мною виденный за всю жизнь. За год или за ¹/₂ года до основания ‘Нового Пути’ к Вал. Ал. Тернавцеву, жившему рядом с нами в Тюрееве (Финл. ж. д.), иногда к нему наезжал и у него гащивал Еф. Ал. Егоров, впоследствии секретарь ‘Н. Пути’ и теперь сотрудник по иностранным известиям ‘Нов. Вр.’. Он б. бывший военный, кажется — кавалерист, теперь — без места, страшно нуждавшийся. У него была жена и дочь лет 12. Он б. очень умен, но самый ‘вид умности’ получался от чрезвычайно резкой манеры его спорить, возражать, осмеивать и т. д. Это был ‘базаровец’ военной выправки, ‘гражданин’ либерал и пересмешник правительства. Теперь ‘дул на водицу’.

В один из долгих вечеров он как-то рассказывает… Но о чем он рассказал — не упомяну. Потому что года через 4 после этого ко мне позвонилась дама. На мой вопрос — ‘Кто?’, она ответила прислуге: ‘M-me Лурье’. Это была та, о которой Е. А. Егоров рассказал вещь, показавшуюся мне совершенно невероятной, несбыточной и которая являет собою чудо pur sang {истинное (фр.).}.

Я попросил войти. Она вошла. Некрасивая или ‘средне’ и вообще ничего собой не представлявшая. Она рассказала мне, как писавшему тогда о разводе, о своем семейном положении, что муж ее не любит, она мужа — тоже, и ‘нужно развестись’, но ‘как’?

Я сидел на диване, она присела на ручку дивана и говорила взволнованно и раздраженно. Сказав ей, что умел, — я заметил: ‘Не вы ли та m-me Лурье, о которой Е. А. Егоров, кажется, друг вашего мужа, рассказал мне удивительную вещь’. И я изложил, в чем ‘вещь’.

— Да. Это было со мной.

— Простите, но это так необыкновенно, что мне хотелось бы выслушать от вас.

— Это действительно так и было. Я была девушкою, жила у родителей, — и (имя Лурье) только что с нами познакомился, — но ни о любви, ни о браке не было еще слова. Мне приснился сон, что я уже давно замужем за моим теперешним мужем и что сижу я над кроваткою моего больного 6-летнего сына. Он очень страдал, я мучилась, но — отходила его, и он выздоровел. Пропусти время (имя Лурье), делает мне предложение, и я вышла за него замуж. Через год у нас родился мальчик. Рос как следует, был здоров. И вот — заболевает.

Собственно, он даже не заболел. Но он стал время от времени, показывая на ручку (она показала предплечье) — жаловаться, что ‘у него тут болит’. Я осматривала, и как ничего решительно на руке не находила, рука была вполне здорова, — то и уговаривала его успокоиться и заснуть. Боль, вероятно, была невелика, и он засыпал. Но назавтра он опять жаловался на то же и показывал ручку, говоря, что ‘тут болит’.

Если бы не сон семь лет назад, я все же не обратила бы внимания, так как рука была вполне и абсолютно здорова. Но сон, что мой сын будет болен в 6—7 лет, и при этом — при смерти, заставил меня иначе отнестись к делу. Я отвезла его к доктору и показала.

Каков же был мой ужас, когда доктор сказал, что у сына моего воспаление костного (‘внутри кости’, ‘внутри мосол а лежит’) мозга и что если бы я опоздала еще дня на три, то его нельзя бы спасти,— а теперь можно еще бороться, но за исход ручаться нельзя.

Ему разрезали руку — все под хлороформом — и вскрыли кость, чтобы выпускать гнойный, воспаленный мозг. Он был без памяти. Болезнь длилась очень долго. Но сон, сказавший тогда, что сын мой выздоровеет, поддерживал мои силы, я верила, что он выздоровеет, поддерживала и в докторе эту веру. И его усилиями и моими бессонными ночами сын выздоровел.

‘Так, вы говорите, в консистории’ и т. д.

Вот факт. Девушка еще не замужем. Ничего нет, кроме ее яйца и его семени, — но и для их соединения еще нет социальной обстановки (брак). Таким образом, ничего нет, кроме тумана и звезд, — ‘гороскопа’ и ‘неведомого вперед’.

Спрашивается, каким же образом мог присниться сон такой абсолютной конкретности, ‘с именем-отчеством’, да еще ‘зовут Парамонович’, — и все точь-в-точь и через столько времени, как было во сне,— совершилось, исполнилось. Т. к. она была в ссоре с мужем, то тут и сантиментальность как мотив воображения не могла действовать. А тожество рассказов Егорова и m-me Лурье убеждало, что во ‘вральки’ не было и уговора. Нет — сон, очевидно, был. Исполнение ‘по сну’ — последовало. И если даже с фараонов и до нас был всего только один такой сон, то есть все же основание заключить, что будущее содержится в настоящем. Т. е. еще другими словами и страшнее:

— Будет, господа, то, что — будет. А что не будет — того и не будет. Сия плоская шутка или тавтология на самом деле очень страшна: ибо она говорит, что ‘настанет — сколько вы ни боритесь — то именно единственное, что уже теперь собственно настало, а только мы его не видим‘. Но протекут часы, дни, недели, месяцы и, наконец, годы, а можно думать — даже и века: и развернется ‘та будущая лента кинематографа, которая уже теперь лежит в клубочке’.

‘И мы увидим то, что увидим’.

Вполне страшно. Вполне необыкновенно. Вполне причина помолиться и сказать:

— Ты все держишь, Вседержитель, в твоих руках. Но пощади меня, сироту.

* * *

23.VII. 1916

Нужно быть очень осторожным в реформаторстве даже и в том случае, когда ты безусловно и очевидно прав, а зло, против которого восстаешь ты, — очевидно, глупость и даже непререкаемая гнусность. — Почему? Ты умрешь и противники твои умрут, и нужно смотреть не на ‘сейчас’ борьбы, но на тот ‘второй час’ борьбы, который настанет после вашей смерти. Если ты увидишь, что в этот второй час и даже в третий час (больше не надо) твои силы, твои основания, твой принцип будут светлее, будут правее, будут жизненнее, — тогда борьбу ты предпринимать можешь.

Но беда, если ты ее предпримешь, опираясь только на твою личную добродетель и на твой личный разум. Кроме того, что отвлеченно и вообще можно назвать ‘историческим разрушением’ — ничего нс выйдет.

Так теперь (только теперь !!!) можно видеть, что не только было преждевременным торжество реформации над католичеством, правда, ‘полным зол’, — и революции над монархией, еще более ‘полною зол’, но что даже поспешили и с торжеством христианства над язычеством и над юдаизмом, уже ‘окончательно поганым и фарисейским’* На конце XIX века обнаружилось, что результатом было ноуменальное разрушение семьи*

* * *

23.VII. 1916

…а может быть, и ‘это начало почитания животных’ у египтян, что они заметили, что (говоря нашим языком) ‘в священный миг — всякий человек становится животным‘…

Тогда они эти ‘миги’ соединили — и получилось просто ‘животное’. Что ‘миги’-то эти у египтян считались ‘священными’, это уже неоспоримо из всего их учения (озирианство).

* * *

23.VII. 1916

С ‘талантами’ надо разобраться. Таланты бывают не ‘какие-нибудь’, а ‘к чему-нибудь’. Таланты суть собственно скрытые внутренние влечения, предрасположения. Талант — ‘зерно’ в нас, через которое будет ‘расти наша жизнь’. Отсюда можно сказать, что ‘каждый человек растет своим талантом’, т. е. двигается, находит должность, находит ремесло.

Между прочим, великая должность управления заключается в том, чтобы поставить людей в гармонию с их талантами. Не требовать от птицы плавания, а от рыбы летания. А пустить рыбу в воду, а птицу в воздух.

Это я подумал в связи со своей семьей. Есть ‘талант братьев и сестер’: тогда их пять — и все дружны между собою. У наших детей решительно нет таланта ‘сестринского’. Все ссорятся. Но положительно великий ‘талант подруг’: к подругам они до того привязываются, до того им верны, хороши с ними, деликатны, ежеминутно оживлены, что удивительно. Также у всех их решительно нет таланта ‘к родителям’. Еще ‘к маме’ есть у Тани. Но и она Лизу Дубине кую, а Надя свою ‘Хохлову’ и Вера ‘Марусю Тартаковер’ и Вася ‘Борю Иоголевича’ решительно и определенно предпочитают родителям.

Об этом я говорил с мамой, и мы рассуждали. У меня ‘таланта к детям’ определенно теперь нет: был — и сильнейший, — к детям брата Коли (все вышли революционерами) в тридцать — 35—40 лет, т. е. в сущности ‘своих бы детей’. У мамы великий талант ‘к мужу’, но таланта к детям тоже нет: она не находит с ними, о чем говорить. Она о них заботится, но это — другое: нужно входить в душу, связываться с душою.

‘Талант к правлению’, ‘талант к службе’ обычно противоположен ‘таланту к семье’. Иван Ильич, собственно, имел талант ‘к службе’ и ‘компанейский’ и лишен был таланта семьи. И жена и дочь были ему чужие, и когда он стал умирать, то и увидал, что около него ‘никто не стоит’, а все дожидают пенсию. Но он ведь и ‘заработал’ действительно только пенсию, а семьи он не заработал и не зарабатывал никогда, просто ‘женясь’ и просто ‘плодя детей’. Тут за нас Озирис трудится, и это заслуга небольшая. Нужно воспитать детей и полюбить их, нужно ‘сформировать жену’. Иван же Ильич этого не делал и делать не умел и умер собственно ‘коемуждо по делом его’.

У Стивы Облонского определенный талант детей, негодность к службе и исключительный талант компанейский. Это чрезвычайно важный талант, и ‘без таких не живет общество‘. Так что Степан Аркадьевич вовсе не пустой человек, а нужный, гармоничный и целесообразный. ‘К жене’ у него нет таланта, но пропорционально велик ‘к женщинам’, и нельзя сказать, чтобы этого не было тоже нужно. ‘Он устраивает бал’. Аврааму в пустыне этого, конечно, не было нужно, но в России это нужно. Вообще странным образом надо сказать, что ‘волокитства’, ‘ухаживания’ и даже ‘успех’ во всем этом решительно необходимы, так как без этого общество решительно закисло бы, стало неподвижно, кристаллизовалось бы и обратилось в варенье, что называется, ‘испорченное’, которое надо подкипятить или ‘переварить, подбавив сахара’. Тайна заключается в том, что у нас семья (римский тип ее, ‘по Юноне и Юпитеру’, — отнюдь не по Христу и не по Библии) чрезмерно пассивна, это типично чиновническая семья, византийско-греко-римская, в которой человек, и дети, и прислуга даже неодолимо закисают и делаются бездарными даже. Идиллические прекрасные семьи есть все-таки, но лишь при встрече двух ‘исключительных талантов к семье’. Семья наша слишком уж без ‘Суламифи’, без любовничества, без восторгов и упоений. Это отчасти тип чиновнической, а отчасти — хозяйственной и трудовой семьи. Цветов не слышится. И ‘удачи’ в ухаживаньи все это хоть сколько-нибудь смягчают. ‘Подваривают кислое варенье’.

Брак — полиформность. Пусть в нем и будет и хозяйственность, и чиновничество. Это не ‘мешает’. Но не ‘мешает’, если не 24 часа сидишь ‘на должности’. Полиформность всегда была законно разрешена. В Византии (даже в ней!) лишь в V или VI веке, под требованием духовенства, был формально запрещен конкубинат, который в этом юридическом термине скверно звучит, а в некрасовском ‘погулял с девицей’ отлично звучит. И к нашему времени любовниц наберется с ¹/₄ жен, и ни в каком случае не меньше ¹/₁₀ жен, и живут отлично, согласно и мирно. Так как это сокращает проституцию, то, конечно, это любовничество благословенно и всегда было благословенно. В Библии, где все были ‘безграмотны’, Агарь ничем, в сущности, не отличалась от Сары, Валла и Зелфа мало чем отличались от Лии и Рахили, только были значительно старше их (кормилицы), и все, в сущности, жили около Иакова мирно, дружелюбно (в меру) и счастливо. При кротости души вообще это возможно. Раз инженерша, красавица, лет 33, жаловалась мне на измену мужа. ‘Он гуляет с француженкой мимо моего носа’. — ‘Любите вы его?’ — ‘Как Бога’, — сказала она мне патетично. Я захотел ее испытать и спросил: ‘Послушайте, я вижу, что эта француженка — отвратительная, тщеславная женщина. Но горе не в том, а что муж, прожив с Вами уже 11 лет, утомился, и что в самом деле и независимо от его каприза, а по законам всемирным вы более его не возбуждаете, и вообще он с вами ничего ‘не может’ (это я выразил деликатно), и вот он, еще не старый человек, неодолимо захотел другой женщины, не лучше и не моложе вас (француженка была немолода и некрасива), а — другой. Мне вас бесконечно жаль (было действительно жаль), но вот если бы вы в силах были покориться всемирному закону… и позволить ему… позволить, ну хоть прислугу, горничную, но безмерно вас уважающую, и которая за то, что вы ей позволили мужа — одевала бы на вас чулки (этот пример я привел) и была вам послушна и как дочь… ‘Что же, что же делать?’

Она внимательно выслушала и горячо ответила:

— Я бы позволила.

Она вся была благородная и прекрасная. Фамилии не сказала.

В этом случае (агарянок), нужно сказать, дело устраивается легче, нежели думают, через вмешательство тени лесбианства. Конечно, без всякого факта лесбианства. Закон полигамии и возможен был собственно через ‘вспомогательный механизм’ этого теневого лесбианства. Две подруги или две жены одного мужчины через то именно, что он их обеих имеет женами, т. е. именно в секунды с ним соединения, — и что вот ‘после нее‘ — связываются между собою и, наконец, привязываются друг к другу, даже очень крепко. Ревность исчезает, и стоит одной прихворнуть — как другая жалеет, ухаживает, а больная, оправившись — благодарна ей и удваивает нежность. Вообще ‘взаимные услуги’ и даже несение разных обязанностей в дому и хозяйстве. Тип этот у нас совершенно не испытан, и надо бы хранить, как раритеты, подобные типы и наблюдать, ‘что выйдет’, чем гнать и чуть не грозить каторгой. Тогда как за проституцию не только девушек, но и замужних женщин (в домах терпимости есть определенный процент ‘замужних’) в каторгу никто их не отсылает. Да и ‘вторые семьи’ не преследуются. А преследуется единственно мирное и тихое житие трех под одною кровлею. И тут просто самолюбие поповского ‘размышления’: ‘не по нас’ и не ‘по воле нашей’. Не замечая, что ‘воля’-то ихняя все извела из яиц Юноны, не приняв во внимание ни священного библейского брака (многоженство и любовницы), ни Христова слова о нужде ‘простить грешницу’ (а след., и ‘грешника’).

* * *

23.VII. 1916

Книга родов. Книга безродия или, по крайней мере, равнодушия к родам. И ученые — не один, а толпа — с одинаковым вниманием читающая обе книги, уверяют, — что одна ‘продолжает другую’.

Что это? Безумие? Какое окостенение голов.

Что же я смущаюсь, написав: ‘Я вошел в Египет первый‘. А я смущаюсь — и хотел бы бежать и посоветоваться, не ‘дерзко ли’. Они, все ученые, решительно все и для читателей всей Европы ‘одели Озириса-Отца’ во фрак, без смущения, без досады, без малейшего недоумения. Никто и нигде не догадался оговорить в примечании, что ‘по цензурным условиям мы его представляем неверно. В подлинных памятниках Египта он cum fallo in statu erectionis’ {с фаллом в состоянии напряжения (лат.).}. Епископ Хрисанф оговорил это, но в примечании петитом и без всякого нажима речи, — не выразив никакого удивления, изумления. Я, читая, запомнил это, сказал ‘неужели’, но и на меня отвлеченное бескартинное сообщение не произвело впечатления. Когда потом я срисовал и показал Перцову, он сказал: ‘Какое же сомнение, чему они поклонялись?’ ‘Чему’ — это явно из зрелища. Но уже срисовав, лишь года через три я начал связывать идеи и понял, что в статуе Озириса лежит весь юдаизм, — и еще позже этого сообразил, что это не что иное, как запечатленное у нас в Символе Веры: ‘Верую в Бога-Отца Вседержителя Творца Неба и Земли видимым же всем и невидимым’. Но как христиане никогда, решительно никогда ‘живой и цельной фигуры Озириса’ не видали, то у них опять все это соскользнуло в ‘пансион благородных девиц’, притом такого возраста, когда им запрещено думать о женихе.

Таким образом, вся Европа (разве это мало сказать ‘вся’) обманута в религиозном отношении, — обманута определенно, — уверениями, что ‘в христианство (не отрекающееся от Отца) пол совершенно и никак не входит’, — что религия вообще вне пола и без пола, и наконец, дело дошло до того, что целый ряд богословов и философы, как напр. Влад. Соловьев, стали учить, что пол есть ‘грязь’, ‘низменное и животное явление’, хотя подлецы сами же все рождаются из пола, и нет еще ни одного архиерея, который бы произошел другим способом. Таким образом, вся Европа (разве это мало сказать ‘вся’?) живет в совершенно явном и совершенно подлом обмане, — притом таком, о котором никто даже возразить не смеет, если на него указать. Вот, пожалуй, где мотив запрещения религиозной живописи: что если бы вовсе не изображали, то думать ‘cum fallo in statu erectionis’, конечно, можно, и тогда в мысли получится истина сотворения мира и человека, т. е. и самая религия окажется истиною. А если станешь изображать, то по всемирной застенчивости ‘обойдешь эти изображения’, и тогда за дверь религии неодолимо будет вынесено вообще ‘это’, и даже вообще ‘сальце’, ‘мокренькое’, мочевой пузырь, vulva, фалл. И мир погибнет от уремии, ‘потому что через что же ему мочиться’. Ба. Эврика: да Европа-то и погибнет от уремии, наведенной на нее богословами. Она вся ‘отравлена’, как ‘мочевиною’, проклятыми департаментами, полицею, банками, дипломатиею, где уж, конечно, ‘Христу не родиться’. И христианство, и Европа от этой именно ‘закупорки сосудов’ не есть не только не ‘божественная’, но она даже и не христианская. Она в религиозном отношении вообще есть ‘ничего’. Пустота. Пустой гроб. Новенький и который принесли от столяра, и право сюда положить ‘домашние вещи’. Вот откуда во всей Европе в религию странным образом вошли департаменты, полиция и дипломатия, вообще ‘европейское’. ‘Восточные религии’ европейцы вынули и положили в нее разные старички ‘вставные зубы’ на ночь, вместо банки. Боже, как все ясно. Боже, какие очевидности. Но и благодарю Тебя, Боже: ибо очевидно, я со своими ‘неприличиями’, и ‘разводом’, и ‘незаконными детьми’ пришел как раз вовремя.

* * *

26.VII.1916

Девушка без замужества — что растеньице, посаженное в погребе: на нее никогда не взглянуло солнышко.

Что же Новоселов, и Щербов, и К…., и Ф…., и Б так обрадовались, усевшись в ‘круг церковный’: где ведь никогда нет самого вопроса о том, сколько и какие девушки остались в их ‘приходе’ без мужа, нет вопроса и нет, и не было никогда к этому вопросу самого интереса.

Главное — нет интереса, заботы, любви.

Как же они говорят, что ‘исповедуют церковь любви’, когда у них нет любящего интереса к половине чад своих, любящего интереса к тому, что есть для этих чад главное?

Что же они пихают им в рот ‘свое Новоселовское счастье’, а не возьмут ‘в свой Новоселовский рот их девичье счастье’? Где же связь и гармония, и единство? Я вижу Новоселовское господство, но не вижу Новоселовского братства с теми самыми девушками и юношами, которые его окружают.

И везде в церкви я вижу это господство, а не вижу братства и дружбы. А между тем Фл. тоже обратил ‘Столб’ к другу, — со словами ‘мой милый, мой нежный‘.

Разве Новоселов озаботился о ком-нибудь ‘не своем’. Вот ему ‘не свои’ девушки. Думает он о них? Страдает? Нет. — ‘Не свои’.

Как же ужасно мир распался. Какое лютое разделение. О, вот где холодно. В мире. Но, Господи: неужели это не ужас, что — ив церкви?

Г осподи, где же тепло? Г осподи, неужели Ты нас нигде не согреешь?

Господи, как страшно…

Уж если даже ‘в верных Твоих’ (а Новоселов — верный) только ‘к своим интерес’, — значит, воистину потухло солнце и земля леденеет. Медленно и незаметно, но леденеет вся.

И нет скрепы миру…

Нет Единого…

Господи, неужели Единого нет и мир только ‘подробности’?

* * *

26.VII. 1916

Филарет, Масперо и деревня

Так и покатилась со смеха деревня.

— Смотрите! Смотрите! Ученые принесли нам Отца: а у него нет того, через что он мог бы сделаться отцом!!!

Смеялись старики. А пуще бабы. Девки конфузились, но, наклонив головы, — тоже смеялись в рукава душегреек.

— Но это ‘подразумевается’…

Еще больше разразились бабы:

— Нетто от ‘подразумевается’ дети родятся? Надо настоящее. А без ‘настоящего’ — кукла, а не отец. Да ведь и такой почитаемый: что же у ‘почитаемого’ может быть ‘непочтенного’. Не надо. Не куклопоклонники.

— Нельзя ВИДЕТЬ…

— Так бы и сказал. ПРИКРЫЛ бы, а — ЕСТЬ. Но у твоей куклы вовсе ничего нет. Знаем, что нет. Подсмотрели. Без всего. А ты, прикрымши, все же некоторым и в избранный час, в уединении и сокрытии, отаясь от прочих, — показывал, что вправду у ОТЦА главное ОТЦОВСКОЕ — ЕСТЬ.

* * *

28.VII. 1916

А что же ты думаешь, Розанов, — неужели ты думаешь, что студенты должны сидеть все на партах, а в свободное время давать все уроки и от уроков лишнее посылать родителям?..

— Родителям посылать непременно надо. Что же касается до лекций и до уроков…

— И неужели ты думаешь, что им нельзя и пивца выпить?

— Сам я не пил, но Кудрявцев Костя пил. Не знаю. Эта тема из тех, о которых я поутру думаю так, а к вечеру иначе…

— Ну, и насчет девиц…

— Насчет девиц монахи запрещают.

— Ну, а ты сам?

— Я сам тоже запрещаю, но не исполняю. Это, впрочем, и монахи говорят: ты сперва запрети, а потом можешь и не исполнить… Не знаю. Тоже поутру и вечером разно.

— Как же жить, Розанов?

— Дураки этакие. Конечно, под волей Божией…

— Ты не смеешься?

— Нисколько. Дело в том, что монашеские уставы произошли и, следовательно, имели основание произойти. Но ведь и девица произошла и тоже, вероятно, не без основания. И в конце концов: Господи! разве не Ты основал виноградную лозу?

— Жить не только очень трудно, но еще труднее, чем трудно. Но вот что, человек: когда ты устанешь с девицею, то все-таки потом помолись Богу. И после виноградной лозы — вспомни о Боге.

Он милосерд. И он знал и знает, что сотворенные им — грешники. Которые же не грешники — тех Он назвал фарисеями. И отрек их.

Господь наш, — не консисторский, а наш Господь — сказал в прощальной беседе ученикам Своим: ‘Ныне вы уже не ученики Мои, а други Мои’. И всю жизнь был с блудницами, с грешниками, с мытарями. А с фарисеями Его не было, и с фарисеями Его и теперь нет.

Возвращаясь к теме, скажу студентам:

— Вы попивайте и с девицами — того. Только не забывайте все-таки родителей. Они стары и ждут вас. Вы для них — солнышко. Согрейте их.

(на обороте транспаранта)

* * *

28.VII. 1916

Путь у нас с революционерами, м.б. (с погаными революционерами), один, да закругления разные. Они хвастуны, я скромен, они шумны, я тих. Они без закруглений: а я не могу и не хочу ездить иначе по дорожке, как закругляя путь. Под L (угол) нельзя не загнуться поезду и даже телеге. В этом и суть революции, что она все ломает: в сущности, пытается сломать дорогу и, вместо того, сама ломается. ‘Все буржуазия царствует, ныне как и присно’. И у всех начальники, и у самих революционеров (Азеф, Крапоткин). Явно ‘историческую дорогу’ они не сломали, а шибаются лбом о тот угол, который не хотят объехать.

Я же нигде не хочу ‘через угол перескочить’, а преспокойно высматриваю дорогу с закруглением. И оттого что я не только мудр, но и добр: я не желаю, чтобы от революции ‘даже курицу переехали поперек’. Не токмо дворян или кого ПОБОЛЬШЕ. Ни муки, ни болезни я не хочу. Смотрите, жилы: они извиваются. Все мировое вьется, извивается, ‘прямого’ ровно ничего в мире нет. ‘Прям’ один дурак, — и притом не русский, а немецкий, ‘с наукой’.

Тот, как аршин проглотил. Такова и революциишка.

~
~
~
~

Одну революцию я бы уважал и одной республике я бы поклонился. Если бы она, простясь КОЙ С КЕМ, не только как зеницу ока берегла бы его здоровье, но раз в год устраивала бы церемонию: все БОЛЬШИЕ ЛЮДИ ее в торжественной и скромной церемонии подходят к жилищу Его, — низко кланяются и благодарят за ВЕЛИЧИЕ РОССИИ, которое он сохранил и увеличивал, и берег. Спрашивали бы: НЕ НУЖНО ЛИ ЧЕГО ЕМУ, — и давали бы и коней, и охоту, и золото, и стерлядей из Суры, чудную икру с Урала и соболей из Сибири: ибо мы всем обязаны тебе, СТАРЫЙ ОТЕЦ НАШ. А только уж ты прости нас, что мы зажили по-новому, по-своему.

* * *

29.VII. 1916

Египет

Нежность

Что ты все призываешь, Розанов, к нежности? Мир темен, но не показывает этого. П. ч. он стыдлив.

П. ч. он все больше и больше погружается в трясину с цивилизацией. И если Адам, ‘застыдившись’, надел ‘препоясаша из листьев’, то теперь человеку пришлось бы закутаться ‘с макушкой’ в простыню. Он весь — один стыд.

И скрывает. Лучше скрывает. Ах, ‘лучшее’ давно ушло ‘в сокровения’. От этого-то мы и основали свои ‘тайны’.

Таинства.

Таинства для Озириса.

И таинства — для Изиды.

Мир заглох. Показал наружу одни гадости. Банки, газеты.

Но что он именно любит и что истинно хорошо — унес все в ночь.

И вот, в ночи — он истинен. Тогда он любит хорошее. И любит любовь свою. И не стыдится быть нежным.

Мы же, которые жили ‘пока’, — и на нас не смотрел никто: когда мы были как Адам в раю и вся наша цивилизация есть ‘Адам в раю’, — мы так и жили, как вы теперь — ночью.

И ласкались, и нежились, как вы ночью.

И подносили пальчик к подбородку друг друга.

И обнимались.

Открыто. Ясно. Как мотыльки в воздухе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Только более глубокое и страшное — мы уже и тогда это боялись показать.

И унесли в тайны.

Таинства.

Оставив наружу одни символы:

Цветок.

Палец.

Но эти символы — ты найдешь у нас везде. П. ч. они обнимают весь мир. Как обнимает мир и соответственное им. На барках:

в солнце:

ребенок
сосет
палец

больше же всего — в Изиде:

голова из вульвы
сосет палец.

Но утешься. Мир воистину нежен. Он не похолодел еще, но спрятался.

И у вас, поздние шалуны и мальчишечки, есть вся прелесть шалящих детей: но она вся унесена в ночь.

Ночью вы бываете прекрасны, как греки, — прекраснее сухопарых римлян, и иногда, и в лучших случаях в вас просыпается подлинный Египет.

Египет — запахи — обоняние.

* * *

29.VII. 1916

Ах, эти розы, эти розы — они хорошо пахнут.

Но не одни розы — и левкои.

И резеда.

И горошек.

Он называется — ‘душистый горошек’.

— Что ты заботишься, Розанов, чтобы люди больше обоняли? Они достаточно обоняют. И чистое, и нечистое.

И солнце, и собаку.

Весь мир связан обоняниями, и без обоняния он рассыпался бы.

Нет вещи, которая бы не воняла. И это суть ее.

— Пахнет еврей. Пахнет русский. Одни французы ничем не пахнут, и от этого их отверг Б. П. ч., что без запаха, того не нужно Б.

— Разве ты не слыхал, что сказано: Бог обоняет туки жертв.

‘Туки’ — это что-то самое гадкое в животном. ‘Сальная железа’ около почек. Вонь непотребная. И она нужна Б. И сказано — ‘обоняет’.

Весь мир обоняет. И нет запаха, который бы не обонялся. И что ‘донельзя противно одному’, то: ‘нет ничего сладостнее — другому’.

Вот отчего люди бегают, странствуют. Зачем им даны ноги. Ибо каждый запах ищет своего носа. И посмотри, какие носы у людей. ‘Человек без носа’ — страшилище. С носом — блистательное великолепие. Если бы Агамемнон или Наполеон был без носа — за ним бы никто не пошел. И Наль не любил бы свою Дамаянти, а Дамаянти не любила бы своего Наля.

По запаху люди узнают эссенциальности вещей. И тряпки, и добродетели.

Всякий добродетелен в меру того, насколько он пахнет. И что воистину добродетельно, до святости — то благоухает.

И в поздних церквах ваших люди будут входить в церковь: ‘она особенно хорошо благоухает’. Ибо в ней много и хорошего мира. И о мощах: ‘Какое благоухание!’

Но истинная тайная вещь: что Солнце — пахнет.

Лучи его тайно звенят и разносят частицы пахучести по вселенной. И это не оно светит, а светятся его частицы.

Каждая собою и одна.

И запах несется, а оно не умаляется.

И ‘Его’ — капля в море. Солнце — капля в небе, а мир — комната вся пахнет и

Солнцем.

Скарабеем.

Богом.

И не печалься ты, что мир останется без веры. Он не останется без веры. П. ч. есть одна великая вещь: НОС.

* * *

30.VII. 1916

Я не виню своих милых друзей (которые в самом деле друзья и которые в самом деле милы). Они сказали мне ‘то впечатление’, какое ‘получили’. И у них была та же самая ‘природа’, за которую воюю я. ‘Природа’ тоже чувствует впечатления. И она сказала мне: ‘Нет’.

Но ведь я со своим самоутверждением, и говорю: ‘Расту’. Дело в том, что ‘впечатления’ все-таки не могут вырвать ‘с корнем’. Что делать. Подумаем о впечатлении.

Я сам чувствую, что в ‘Оп. л.’ есть что-то наркотическое. Что их нельзя читать много. Становится удушливо. ‘Читателю душно’. И оттого что он ‘хочет сам жить’.

Это хорошо. П. ч. читателю, конечно, надо ‘самому жить’. Читатель, в сущности, выше писателя. Уже потому, что их так много, а я один.

Отчего происходит эта удушливость? Читатель, я чувствую, чувствует себя ‘задушенным’, ‘захваченным’: ибо ведь в каждый момент написания отрывка сам автор был ‘задушен’ и ‘захвачен’ этим своим ‘мгновением’. Сумма таких ‘задушенносгей’ автора и передается читателю. Который, м. б., ‘окончательно задушен’.

Тайна, как я сказал, что ‘сочинения мои замешаны на семени’.

Это глубокая и истинная правда. В каждый отрывок вошла концентрация моей души. Не то, что душа ‘пролетела’ и ‘сказала’, а ‘сгустилась’ и упала ‘каплей’. И капли эти густые, смолистые, в которых ‘вязнешь’, как муха, попавшая на ‘клей из вишневого дерева’.

И все это слишком густо, и все это слишком вязко и неудобно для читателя. Это я сам чувствую.

Пью за здравие Мери — хорошо, п. ч. никого не связывает. ‘Пушкин выпил’ и читателю ‘легко’. Но когда я пишу ‘ненавижу социалистишек’ с этим напряжением души, точно вся жизнь (суть семени) ушла в это ‘ненавижу’, то читатель более не свободен и ему остается или дать мне по морде, или в самом деле возненавидеть социалистишек. Но ‘возненавидеть’ он не может или не хочет. Да и в самом деле, что же ему ‘жить по Розанову’, ‘думать по Розанову’. Это слишком, — и по правде, этого я не хотел и не хочу.

Дело в том, что капли-то мои ‘капают сами собой’ и муху не зовут. А между тем ‘муха налетела и завязла’. Нечто страшное тут действительно заключается в том, что душа моя страшно сгущена, что ‘точно я жил всю жизнь для того, чтобы сказать это слово’ (отрывок). И мне-то легко. Дерево растет и после того, как с нее ‘скапнуло’. А мухе куда деваться? И нездоровье своих соч. я сам чувствую.

Но что же делать?

А ничего не делать.

Вишня пусть капает. А мухи — пусть вдыхают, а не ‘садятся на клей’.

Кто же купается в семени. Семя вдыхают.

Пр—ция ужас, совокупление — всегда светло. Вокруг него образуется семья, растут дети. Песни. Быт. И больше всего этого — религия. Мать ведет в церковь детей своих.

* * *

3.VIII. 1916

Тема очень простая: христианство должно раздвинуться для вмещения в себя фалла (in st. erect.).

Если не раздвинется и не вместит, — конкретно, если под пологом, в закрытии и вечной ни для кого (ни для единого человека) невидимости не поставит статую ‘человекоподобного’, но непременно с поднятым, напряженным до последней напруженности органом, вот-вот в момент перед извержением всеорошающего, всеоплодотворяющего семени, в свои святилища, в свои святости, с воспеванием перед этою ‘Закрытою Тайною’ (под пологом) молитв и возжжением перед нею свеч и лампад,— то оно погибнет (да уже и гибнет), засохнув в формализме, деланности, риторике и проч., и проч. И не спасут его ни папы, ни Вильгельм, переодетый пробстом и читающий проповедь, ни наш Св. Синод и ни сто ‘мистических сект’. Вообще дело должно быть прямо: ДАЙ НАМ ОПЯТЬ ОТЦА. Ибо без ОТЦА деточкам остается подохнуть, и они подохнут.

Мир умирает, несомненно. Одни жиды не мрут и потому, что они держатся за ОТЦА. И нам пора одуматься и вернуться.

Возврат выразится во всеобщем смягчении, унежении. Ведь ОН — БАТЮШКА родитель неги на земле. Он нежный и нежит. Он САМЫЙ СТАРЫЙ, но и вместе ОН САМЫЙ ЮНЫЙ. Ребеночек. Еще 13 лет. Но уже ‘он’, ‘Он’ (есть семя). Он благословляет. Он ласкает. Прощает все грехи. Он любит честных жен, но не бежит и проституточки. Не осуждает, милостив. Не инквизитор. И за собою ведет он утро, и Он дает человекам священную ночь. Все он. Роса — от него. Звезды мерцают от него. ‘Все так красиво’ на земле от него. И от него же ‘Небо вечно обнимает Землю’.

Как Он прекрасен. О, это прекраснейшее обрезание — прекраснейшее дело рук человеческих, воистину ‘знамя Завета’.

Он будет красив. Женщины побегут к нему (как не побежать), и мужчины скажут о себе: ‘Пойте же нам гимны’.

И будут петь гимны юношам, п. ч. они ‘могут’. И будут петь прощальные гимны старцам, ‘п. ч. они уже не могут’. С вечным воспоминанием и благодарностью за то, что ‘однако они могли’.

Тогда сирень будет цвести только белыми цветами. Крапивы не будет.

* * *

3.VIII. 1916

Беременейте. Не стесняйтесь имени проституток. Кокетничайте, завлекайте. Зовите, зовите мужчин, — ведь они почти отродье, ведь они почти импотенты. Ваше дело — взять от них семя и вырастить племя. Племя гигантов.

Вы спасете род человеческий, если станете проститутками, ибо ‘сложение времен’ таково, что от проституток никто не отказывается. Будьте кокотками, примите ‘зрак презрения’ на себя: и извлеките из отродья единственно ценное, что оно имеет — семя. И вырастите племя новое, племя гигантов.

Господь вас оправдает. И история скажет: ‘Вот кто были ВЕЛИКИЕ’.

‘Ибо они украсили землю новым человечеством’.

Новое человечество, новое человечество. Оно родится от вас. Крадьте единственное, что есть в наше время — СЕМЯ. И убегая в темноту и тайну — рождайте гигантов.

* * *

3.VIII. 1916

Берегите, берегите семя мужское. Мужчины дураки и сами не умеют беречь его. Девушки, женщины — вы должны ‘елико возможно’ и всеми способами, не щадя ничего, не останавливаясь ни перед чем, сберечь семя каждого поколения.

И вырастить из него чудных детей.

Женщина есть преемница и растительница мужского семени. И только. Стоп. Точка. И молчание.

Это гора перед упором ваших плеч, женщины. Прорвите эту гору, столкните ее в ‘соленое море’ (‘Соленое море’ Ханаана).

В каждом вашем поколении соберите все мужское семя, — до ниточки, — не выпустите, ничего не пропустите, — и вырастите из него детей.

Это ваше есть единственное дело на земле. Но здесь вы за каждую ниточку ответите перед Богом. Каждый ‘упавший сноп’ и ‘затерявшееся зерно’ — ваша ответственность.

Мудрым, осторожным взглядом следите за мужчинами. ‘Провожайте их глазами’ (солдаты офицеров на смотру). И когда он ‘готов’ — вы уже должны быть готовы.

Любовницами, женами, проститутками — все равно: принимайте семя и принимайте.

Любите. Нежьте мужчин (пусть они болваны). Хитрите около них. И схватив сокровище — убегайте с ним в пустыню.

О, девушки, — которых я бесценно люблю: — посмотрите на мир, как на пустыню и сделайте свое дело.

Без этого вашего долга все погибнет.

* * *

5.VIII. 1916

…о, поведите меня, коровы, сперва русские и потом египетские, и научите меня мудрости страны первой, страны древней, страны священной…

Как вы священствовали там в любви и поэзии, в родах и играх…

…ибо вас не заметили иначе, ‘как во сне фараона’ ни священники, ни ученые.

…а потому ни священники, ни ученые не могут научить Египту, о коем прошептала нам древность, что вы были там жрецами над жрецами и вели в первом ряду бал цивилизации.

* * *

5.VIII. 1916

Может ли быть прощалыга основателем церковной реформации? Это на всякий случай вопрос, а в частности по тому поводу, что касательно религ.-филос. собраний радикалы со стороны подсмеивались: ‘З. Н. конфетки из кармана кушает и о реформе церкви помышляет’.

Ответ:

— Да. Если бы религия и церковь состояли из одной добродетели, напр., из одного сурового воздержания, от конфет ‘и также от прочего’, тогда… но только ТОГДА было бы невозможно помышлять о ‘религиозной реформе’, съедая одновременно конфеты, ‘а также и ПРОЧАЯ’.

Но ведь нельзя же отрицать, что при венчании, которое есть РЕЛИГИОЗНЫЙ ПРАЗДНИК, кушают конфеты и орехи.

Нельзя отрицать, что в церкви благословляются ‘вино и елей’ и, кажется, 6-го августа — яблоки (на юге д. б. виноград).

Но берем общее вопрос:

— Да. Если суть религии заключается в ХОРОШЕМ ПОВЕДЕНИИ, то лишь с хорошим поведением можно помышлять ‘о лучшем завтрашнем дне’.

Но ведь все и яростно отрицают, чтобы религия была только ПОВЕДЕНИЕ. ‘Как БЕДНО’, — и боясь этого укора, сами же христиане кричат, что христианство есть И МЕТАФИЗИКА.

Ну, а если И МЕТАФИЗИКА, то отчего же тут не реформировать ПРОЩАЛЫГЕ. Новый Платон, проповедуя, как и древний, что ‘я хорошо философствую только тогда, когда бываю В КУРАЖЕ’ (приблизительно, —у Платона ‘в безумии’), может тоже заплетающимся сказать:

‘Хотя я менее вас всех добродетелен,—но не горжусь этим и скорблю об этом: но, братия, воспользуйтесь тем, что я далеко и хорошо вижу…’

Ну, и дальше ‘пункты’, и ось реформы готова.

Раз он покажет ‘и ДОБРОДЕТЕЛЬНЫМ’, другие добродетельные в следующем поколении произведут перемены, необходимости и неизбежности которой они сами не могли заметить, и вся их традиция (‘добродетельная’) тоже никогда не могла заметить.

Еще заметка, о которой я не так уже уверен: правильно ли, что идею реформы соединяют с ломкой и как с предварением этой ломки — с враждою. Григорий Гильдебрандт враждовал с императорами — и с духовенством (женатым) он тоже враждовал. Но в общем он произвел глубокую реформу церкви, не разломив вовсе церкви на части.

Не ошибаемся ли мы, что прототипом реформы и реформации ставим Лютера? Повторить Лютера вообще ли в христианстве или в церкви, напр., в восточной было бы явным бедствием, горем, катастрофою. Это было бы еще падением христианства. Т. к. лютеранство сравнительно с католичеством есть, конечно, ступень ниже, есть момент разложения христианства и нимало не момент чего-либо созидания в христианстве. Лютер сам был великой правды человек, — но дело его в истории было жалкое и — увы — презренное.

Это переход от ‘героического’ к ‘мещанскому’, если такие термины допустить в приложение к церкви. После Меланхтона и Лютера лютеранство уже ничего не имеет, кроме замечательных профессоров. И в ней погас главный свет и источник всякой религии: СВЯТОЙ ЧЕЛОВЕК.

Возвращаясь к теме скажу, что нужна не ломка, а ДОПОЛНЕНИЕ. Нужно не обеднение, а ОБОГАЩЕНИЕ. Сказать бы обрядом, то я бы выговорил: ‘Нужно еще больше ОБРЯДОВ’.

Религия тускла, ‘в уголке’ (жизни) стоит. Я бы по-православному завопиял: зажигайте толще пуки свечей, прибавляйте лампад, гасите электричество в храмах (холодный, безжизненный свет), увеличивайте праздники, — давайте 72 недели праздников, чтобы работать (и особенно учиться) не более 4 дней в неделю.

Но в основе и содержании, конечно, я бы говорил несколько о другом. Это для примера.

* * *

6.VIII. 1916

Есть в мире какое-то недоразумение, которое, м. б., неясно и самому Б. В сотворении его ‘Что-то такое произошло’, что было неожиданно и для Б. И отсюда, собственно, иррационализм, мистика и неясность. Мир — гармоничен, и это — ‘конечно’. Мудр, благ и красота — и это Божие. ‘Но хищные питаются травоядными’ — и это уж не Божие. Сова пожирает зайчонка — тут нет Бога. Бога гармонии и добра.

Что такое произошло — этого от начала мира никто не знает, и этого не знает и не понимает Сам Бог. Бороться или победить — это тоже бессилен Сам Бог. Так я хочу родить ‘мальчика’, красивого и мудрого: а рождается о 6 пальцах, с придурью и непредвиденными проказами. Так ‘она’ испугалась чего-то в зачатии или в беременности и родила ‘не такого’.

* * *

7.VIII. 1916

Главная добродетель Ветхого Завета — совокупление. Не ‘размножение’, не ‘распложение’ — это уже дело Евы, и ее Бог награждает беременностью, родами, детьми, если она радостно, охотно и особенно без какого-либо сопротивления (преступного) приняла… ‘Его’ и семя его. Но главному, Адаму, Первенцу Своему в сотворении человека Бог дал одну, крепкую, неколебимую заповедь — совокупиться, совокупляться, еще совокупиться и вечно совокупляться, — до старости самой глубокой, — от юности самой ранней. К Аврааму в сто лет пришел, — и плодом посещения Божия было, что он совокупился. В Ветхом Завете как Бог посещает — результатом совокупление, как Бог милостив — последствия учащение совокуплений (показатель — плодородие), как дают мужу ‘еще служанку в совокупление’, так бесплодные дотоле жены награждаются Богом желаемою ими (женами) беременностью. Это до того явно, это до того не имеет нигде отмены себе — что никакого спора здесь и никакого сомнения об этом невозможно. И единственным только ограничивается совокупление: это внутреннею чертою его самого, совокупления мужского, — именно страстью, силою, огнем. Который — подумать можно, и существует только милостью этих совокуплений, а без них как бы засыхает, испепеливается, становится пылью и вот-вот разлетелся бы. Точно льющееся семя мужское, брызгающее, скачущее, как козленочек, на Суламифь, и вот Суламифи людские влагою и липкостью своею скрепляют Бога, сцепляют Его, увеличивают Его кровообращение, дают Ему силу дышать. Как бы Бог есть Космический Цветок, цветущий цветом всех остальных в мироздании цветов — и вот это и есть не только главная, но и единственная связь Бога с миром, что твари должны совокупляться.

В Библии неверно переведены слова: ‘плодитесь, множитесь, наполните землю’: три тавтологии, и неужели Бог так плохо знал грамматику и так плохо написал Свою главную книгу? Нет, Он сказал:

Совокупляйтесь (Вы).

Множьтесь (Аз вам даю).

Наполните землю (общее Мое с человеком дело).

Вот заповедь, — как она читается, как она есть, — да и не от Бога (Елогим, не единственное число), а от Богов, где Он поглотил ее как муж поглощает жену в совокуплении. ‘Ева’ от Адама и ‘Шехина’ от Елоах. А они два — Елогим в совокуплении. Суть-то дела в том, что как человек не имеет силы быть в вечном семеизлиянии: так Самое Бытие Божие и заключается в вечном и непрерывном миллионы лет ни на секунды не останавливающемся семеизлиянии, и ‘радость Бога’ есть и наша же радость семеизлияния, но нам вялое совокупление есть уже небытие, горе, ‘мука тому, Кому совокупление’: и вот назначены святые субботы ему, т. е. возможное по силам человека разрешение для возможного даже сверх сил бы человека напряжения в священный день (для чего в пятницу они едят щуку, по наблюдению Талмуда, — подымающую мужскую силу).

Роды, дети, беременность — тоже от Бога к есть награда Божия за совокупление, которое само и единственно в акте и излиянии семени, в страсти и огне, в похоти и желании нужны Богу, радуют Бога, успокоют Бога, удовлетворяют Бога, питают Бога, и просто хочется и нудится сказать по томительной просьбе Бога Адаму, Аврааму, Иакову и всем — поддерживают самое бытие Божие, дающаяся раз в трои суток, а у Бога она вечно. Однако вот эта-то радость Божия таинственным кругообращением зависит от наших совокупительных радостей, и потому они одни у нас и потребованы с Адама и до сего дня. Но это уже заключает в себе полный круг совокупительной религии, где в промежутках между небом и человеком цветы цветут, пчела кладет яйца и бык оплодотворяет коров. Все в единстве, и Бог Един, и мир един.

Но это не ‘натуралистическая религия’, а самая подлинная, о которой с Адама и Авраама и через Моисея сказано Слово-Мудрость.

Это слово все разлагается в модификации:

Множьтесь — теките семенем и родами и затопите ими мир.

* * *

7.VIII. 1916

Из революционеров только немногие начинают соображать, в каком situation они находятся. И при этом об этом не соображают даже такие люди, как Плеханов, Крапоткин, Лопатин. Что не ‘Азеф ужасен’, а что самая революция уселась в кресло азефовщины. А если уж совсем далеко бросать глаз, то окажется, ужасная вещь, что в некую историческую азефовщину вводили нас постепенно все корифеи, что тут и Л. Т., и Вл. С., и Герц., и все шестидесятники, и наш гениальный Николай Васильевич.

Уперлись определенно и стойко войти в нее одни славянофилы, — ну и раньше лица чекана Карамзина. Но вообще немногие, очень немногие.

Масса же грянулась в азефовщину. Как? Почему? ‘Что случилось’?

Да очень просто. ‘Азефовщиной’ можно назвать всякое приглашение воевать в битве, о проигрыше которой никто не сомневается.

Вот и сели. И Плеханов, и Крапоткин. ‘Вы также Азефы с большим самолюбием’. В то время как маленький Азеф чистосердечно сознался себе во всем и начал откровенно предавать, вы все не говорите вслух, что думаете, и продолжаете прикровенно предавать революционеров ‘на съеденье’. За ту ‘высокую роль’, какую играете в революции.

Ах, генералом каждому хочется побыть. Генералом в клубе. Генералом на именинах. Генералом в видном журнале и, наконец, генералом во ‘всероссийской революции’. И вот вся роль и весь аппетит Герценов и Крапоткиных.

Это — гиблое место русской истории. Дело в том, что неумные гении от Гоголя до Толстого завели не ‘поклонников своих’ одних, а всю Россию, в гиблое, болотное место, в трясину. Но заведя так далеко, как же им сказать: ‘Ошиблись’.

И они еще делают ‘личико’. Вот уже 30 лет стоит в печати: ‘Не разочаровывайте!! — Дайте иллюзию. Если мы и гибнем, то со счастьем мечты’.

Да тут положена вся литература. Ни больше ни меньше как вся литература. ‘Конечно, после Гоголя никому не стыдно’. И всякая вошь тоже продолжала отрицать Россию.

Между тем столкнуть и изничтожить такие три махины, как

Царь
Духовенство
Войско

— из коих из всех только Григорий Петров да офицер Ашенбреннер перебежал к революционерам, — конечно, невозможно.

Ну, я допускаю, что тут много недостатков. Да они, конечно, и есть, суть. Ну, льдина, ну, нехорошо. Очень. И вот на ‘ледяное море’ верст в 300 шириною мчится ‘полный искусства и науки’, ‘техники и приспособлений’ ‘Титаник’. На ‘Титанике’ — бал. ‘Тронул’ льдину. Льдина даже не почувствовала. Она даже не дохнула. А уже через 15 минут ‘бал кончился’, и ‘Титаник’ тонул.

Революционерам, ‘полным мечты’, не придет на ум даже такая эмпирическая действительность, что они только и делают, что

бегают,
скрываются
и
их ловят,
но — щадят.

Какая же это ‘борьба’? Это сволочь. Никакой борьбы нет, а есть стеснение раздавить вошь. ‘Она такая маленькая’ и тоже ‘Божие творение’. ‘Простите, что она кусалась, и дайте амнистию’. ‘Простите эмигрантов’. Там-то перехватали. ‘Судите их милостивее’. Да что за сволочь у порога. Революция именно стоит сволочью у порога и все время лижет руки ‘палача-правительства’, чтобы оно не размахнулось дать пощечину сволочи, а снизошло бы, дало поцеловать ручку и вместо виселицы изменникам (ибо ведь кажется довольно явно, что всякий революционер есть изменник) — сослало ‘на Кару’, а то ‘и меньше’.

‘Ваше превосходительство, — не больно секите’, — эта мольба составляет всю историю русской оппозиции.

Дело в том и суть неодолимости заключается в том, что такой колосс, как

ГОРОДОВОЙ,

сей истинный и единственный демократ века презренного, ‘защита сирот и голодных’ на улице и абсолютно необходимый и неизбежный на каждой улице, смотрит даже на ‘Николая Васильевича’ как на ‘Николашку’, и при удобном случае его ‘тащит’ и ‘не пущает’.

— Ты хоть и гений. А нужды спрочь тебя выше.

Этот колосс не читает газет и журналов. Он даже безграмотен. Он просто русский человек, серое сердце, не прочь выпить и закусить, — что греха таить, стянет даже цепочку с пьяного (уголовщина, худо), но:

— Если муж убивает жену — хватает за шиворот.

— Если фабрикант не платит рабочим, предлагает уплатить.

— Проститутке напоминает, чтобы сходила к врачу.

Он друг народа. Но Марат есть Марат — тот хвастун: но единственный ami du peuple и есть городовой. Который даже не смутится ‘Мертвыми душами’, определив:

— Это выдумал наш больной с такой-то улицы, к которому я уже посылал городового врача. Много с этим Гоголем хлопот. Замаялся.

Городовой до того занят, что ему даже учиться грамоте некогда. ‘Хлопот полон рот’. Но хлопоты все абсолютно безотлагательны, и если ‘не исполнить’, то в тот же миг — именно миг, это — самое главное — получится чье-то где-то страдание. Страдание ‘вот в этом дому*‘ или страдание у ‘этого человека‘.

Тут будешь ‘ледяной глыбой’, не видящей, не слышащей, не читающей Гоголя, презирающей Герцена: потому что все ушло на ‘безотлагательные мелочи’.

И вот вся Россия, все 170 000 000 людей ушли и копошатся в ‘безотлагательных мелочах’. Как же вы это одолеете революцией, которая в первом же шаге своем есть задержка этих ‘безотлагательных мелочей’, — следовательно, ‘стоп’ человеку, который идет обедать, ‘стоп’ усталому, который идет спать, ‘стоп’ любви, которая только что началась, ‘стоп’ в получке жалованья, в плате, в работе, во всем. Ведь ‘революция в серьезном смысле’ была бы ‘внутренняя война’, вроде (и хуже даже) — ‘Алой и Белой розы’ или ‘Столетней’. Но это возможно и выносимо было при прежнем редком населении и когда все люди жили на ‘подножном корму’, всякая лошадь ‘щипала траву под ногами’. Но ‘100-летняя война’, когда все нужно ‘купить на базаре’, а во время революции ‘все базары закрыты’ — конечно, невозможно. Революции, и с выгоном правительств, были возможны в Париже, Берлине и Вене, но ведь явно же это были не ‘революции’ в собственном смысле, а какие-то ‘красные дни’ революционных движений, — именно ‘дни’, ‘удачи’, ‘случаи’: ‘миллион положен на карту — и карта бита’. Совершенно явно, что это не история, а ‘клубные происшествия’. И вот наши несчастные эмигранты в Париже все еще ждут ‘благоприятного клубного события’.

‘Патриотические заверения’ революционеров 1914 г. были — чему так многие у нас восторгались, — были выходом их из отчаянного положения, из коего, казалось, выхода никакого не было, — и серьезным революционерам бесспорно мерещилась по ночам судьба быть ‘перевешанными до одного‘ (это ведь немного, ибо и всего-то их человек 700 ‘активных’, т. е. сколько ‘падает’ в крошечной битве), — и судьба вести партию сознательно и всю к виселице (вполне заслуженной, ибо они все изменники). Это и есть азефовщина. В ‘место’ которой попали и Вера Фигнер, и Плеханов, и Крапоткин, и Екатерина Брешковская.

‘Ледяного моря’ не одолеешь. И потому, что оно состоит из ‘безотлагательных нужд’ 170 000 000 людей. Против которых борется 700 или 7000, или 70 000, или 7 000 000 человек. Но даже 7 000 000-я революция будет раздавлена и заслуженно раздавлена 170 000 000-ю жизнью. ‘Раздавлено будет’ — если ‘все Поволжье восстанет’, взбунтуется ‘весь Дон’, ‘весь Днепр’. Для РОССИИ все это пустяки.

* * *

7.VIII. 1916

Теперь, когда открылась ужасная война, совершенно явно, что революция есть не только культурное предательство, а что она есть политическая измена в интересах определенного правительства, что Плеханов, Крапоткин, Вера Фигнер и Екатерина Брешковская (‘бабушка’) сидят рядом с Сухомлиновым и с Мясоедовым, что фальшивый игрок и по сю пору еще продолжает ‘играть роль’, говорит лишь о том, что Кречин— ские по самый гроб жизни ‘играют роль’. Ибо что же делать человеку, в натуре которого только и лежит ‘роль’, а не простота, не жизнь, не дело. Но затруднение и мука есть. ‘Скучно бедному человечеству’, и это можно сказать о всех 170 000 000 ‘труждающихся и скучающих’. ‘Праздник нам не в праздник’, и этим сказано все.

Дело не в революции, а в перемене тона цивилизации. Если хотите, для Европы это идет вопрос о колебании культур. Дело в том, что ‘ледяная-то глыба’, текущая века, занесена в Атлантический океан Гудзоновым холодным течением, а сам-то по себе Атлантический океан тепел, — и даже в нем есть почти горячий, благотворящий Гольфштрем.

‘Титаник’ мог бы и не погибнуть’.

Вопрос, конечно, в том, что потеряна религия Отца, — крови, родства, густых отроческих браков, любви, нежности, и именно личной, ‘вот в этом месте нежности’, — ‘у нас’, а — не ‘вдали’. А революция все считает ‘через 100 лет’ и ‘у наших потомков’. Но Бог с нею.

Нужен поворот к египетским коровам. Этим сказано все.

Нужен нам — хлев. А, это другое. ‘Не чисто, да тепло’. Суть почти во всемирном холоде, которого кто же не чувствует. Нужно скарабея, ‘навозного жучка’, которому так непонятно поклонялись египтяне как Высшему Богу. Египетская цивилизация была положительно абсолютною. Нужен… И Им опять… согреемся.

Вот Кого они называли ‘Всемирным Солнцем’. И поклонились ему. Поместив и в солнце — Скарабея. Конечно, они поклонялись не Скарабею как Солнцу, а Солнцу как Скарабею. Навозный жук был для них вечнее, абсолютнее солнца. Навозный жук — абсолют. Выше его вообще ничего нет.

И потому, что в нем искра жизни. Первая, самая крошечная. Но от которой ‘через миллион лет’ запылала Вселенная.

* * *

10.VIII. 1916

Совершенно так, как напустив нефти в Волгу, допустив сети с мелкими дырочками и допустив невода, которые захватывают течение реки от одного берега до другого, русское ‘официальное и на службе правительство’ погубило и истребило рыбу в Волге, и, говорят, стерляди даже в Суре нет (знаменитая ‘сурская стерлядь’), погубило весь этот чудный, благодатный дар Божий народу русскому, за какие-то взятки промышленников, за какие-то гроши в карман, — а теперь, говорят, и ‘вся рыба’ от Царицына до Астрахани в руках евреев предпринимателей и скупщиков, и русскому народу остался уже один кукиш, — так точно своекорыстием, бестолковостью и упрямством отцов духовных, а в сущности, вотчимов православных погублено то ‘благословение браку’, какое было дано браку еще до Василия Великого и Златоуста. Оно ввело скаредность (в дозволении), бестолковщину, неверное считание степеней родства — ввело всяческую ерунду, — ‘невенчание в пост’ (против И. Христа: ‘ради гостей чертога брачного отменяется пост’, т. е. ‘брачущиеся не постятся’, а не то, чтобы ‘в пост не венчать’). Оно знало только в браке одно — одно и всегда одно — чванство.

И кого ради Сам Бог указывает:

из рук духовенства недостойного изъять брак.

* * *

10.VIII. 1916

Дивная красота церковного богослужения — дивная и исключительная, — дивная по глубине, и всесторонности своей, такая закругленная, такая законченная, и весь ‘Устав церковный’ — ‘Круг церковной жизни’ с его ‘Триодями’, ‘цветной’ (Пасха) и ‘постной’, — все эти настоящие ‘жемчуга и алмазы православия’, непререкаемые и очевидные, коим по красоте едва равняются ‘блудницы египетские’ и ‘финикиянки, отдающиеся морякам’, все эти ‘яхонты’, и ‘смолы’, и ‘янтари’, выкаченные из глубин океана на наш бездарный материк, — вот

ОНИ
ОДНИ ОНИ

и спасают все. Да еще тихие святые по лесам. А ‘управление’ церковью — это просто одна ерунда.

* * *

11.VIII. 1916

‘Чиновник все губит’.

Да. Но это одна ¹/₂ истины. Всем давно известная. Есть другая половина той же истины, никому не известная:

‘Чиновник все и поправляет’.

Гадость. Проворовались. Кто именно украл — неизвестно. В воздухе висит бунт. ‘Не могу более молчать, окончательно’.

Бунт и был бы. Но пришел чиновник. Худенький, ледащий, с орденами и с одной звездой. При нем столоначальники.

Чиновник что-то поплевал. Что-то написал. Кому-то шепнул. На кого-то закричал.

Взял салфетку и стал завтракать.

Осгупенелый, взбешенный народ смотрит:

— Ты чего смотришь, подавай суп.

— Ты чего глядишь, подавай жаркое.

И вот такова привязанность к подробностям, что действительно один подал ему жаркое, а другой суп.

Толпа, видя, что чиновник так спокоен, начала тоже успокаиваться и просто глядеть, как он ест.

Потом, когда пришла ночь, все пошли спать. Разумеется, с женами. Бунта никакого не вышло.

Что же такое это ‘поплевание’ чиновника и что именно он ‘написал’.

Он написал, что некоторые урядники нехорошо поступают и их надо сменить. Другие поступают отлично и их надо наградить. Народ волнуется. Но народ всегда волнуется, и на это не надо обращать особенного внимания. Недовольных много. Но и Бог создал землю не для одного удовольствия. Прочитав такое основательное богословие, ‘ТАМ ГДЕ-ТО’ решили: у нас этот чиновник умный, и ему надо дать вторую звезду.

* * *

11.VIII. 1916

Я думаю, что никакому решительно человеку не может прийти на ум, глядя на наших пузанов, чтобы они были продолжателями, наследниками и преемниками: ‘Взгляните на птиц небесных, которые не сеют и не жнут, и Отец Небесный питает их’. ‘Взгляните на полевые лилии: истинно говорю вам, что и Соломон в славе своей не был так прекрасно одет, как они…’ Потому что пузаны едят кашу и толокно, одеваются в позументы и сплетничают в консистории за бракоразводным столом…

Вообще неужели непонятно, и непонятно с первого же взгляда, что церковь католическая есть именно церковь испано-французско-итальянская, что церковь греческая есть церковь константинопольско-афонская и церковь русская есть церковь киевско-суздальско-московско-петербургская, как церковь лютеранская есть берлинско-геттингенская, и что напрасны и безумны попытки связать их, т. е. связать вообще все христианство теперешнее с саронскими же лилиями Ветхого Завета, с Суламифью и Руфью его же или с тайною Христа — Магдалины

— Девы Матери — Иуды — Евангелия. Что ‘тайны Востока’ никак не уложились в ‘секреты Запада’. И что мы не то чтобы падаем ‘на два колена’, а лежим плашмя и не опираемся ни на одно колено.

‘Христианская история’ есть самостоятельное европейское явление, лишь ‘еще’ связывающее себя и с Евангелием, и с Ветхим Заветом. Как тщетно стал бы учитель латинского языка уверять, что он ‘продолжает римлян’, ибо ‘занимается с учениками Цицероном’.

Единственные глухие, — глухие и слепые, и бесноватые — продолжатели Библии, это, конечно, ‘сарацыны’, ‘агаряне’, потомки прямые Агари и Измаила, т. е. сына Авраама и его любовницы Агари. Вот кто принял и удерживает, хотя и бесновато (войны), Ветхий Завет. И еще — жидки из Вильно, жидки всесветные, но тоже отнюдь не ‘обрусевшие’ Грузенберг и Переферкович. Это просто плохие русские и плохие жиды.

Что же такое ‘христианство Европы’, что такое ‘Европа христианская’? Недоразумение и отчасти пустое место.

И земля трясется. Подземные гулы слышны. И неужели заглушат их тихие шаги Новоселова и Щербова, которые так счастливы оба: один — что не женат, и другой — что схоронил жену свою. И что оба они вспоминают Серафима Саровского и в пост не едят даже рыбы.

* * *

11.VIII. 1916

Случай с дочерями Лота, — который с такою жадностью повторили (‘воспользовались’, ‘обрадовались’) все корифеи всего европейского художества, — как они же ‘обрадовались’ Данае с быком и радуются всякому ‘сюжетцу’ на эту тему, — действительно поразителен и исключителен и не дает ни малейшего повода к европейскому живописанию. Как-то давно, бродя глазами по Талмуду, я наткнулся на поразившее меня место. У них в каких-то случаях и в какие-то дни года и месяца читаются сплошь первые главы Библии семейно, — т. е. и при сыновьях, и при дочерях, подрастающих и взрослых. И вот в Талмуде поставлен вопрос об отдельных местах: ‘надо ли читать’ или ‘надо пропустить’. И вот дойдя до Лота и его дочерей, поставлен этот же вопрос. И отцы Талмуда ответили: ‘Надо читать вслух’. Если это не бормочется, а с расстановкой, то можно вообразить впечатление! Я помню в Москве умная (даже мудрая) Напалкова (вдова с 2-я сыновьями и одной дочерью) отвергла святость всей Библии, энергично и сильно отвергла, — из-за одного этого эпизода Лота и дочерей его. ‘Разве можно читать Библию? Там Бог знает что написано’.

Это был один случай, когда я был поражен. Другой случаи у Дернова в брошюре ‘Брак или разврат’. Он там приводит слова великого в учителях христианства, Оригена: ‘Ужасаюсь, — пишет Ориген, — что хочу сказать: что дочери Лота были целомудреннее многих из жен’.

Я всегда это чувствовал. Т. е. всегда чувствовал, что здесь, как и везде в Библии, нет ни единого слова, которое могло бы соблазнить ‘единого из малых сих’. Сравни с глубоко развратным рассказом у Овидия о Мирре (тоже случай с отцом). В чем же дело, суть.

А в том что, напр., Мирра желает именно отца, оговаривается няньке и самому отцу, что ‘никакой другой, кроме как вот ты’ и т. д.,— и здесь мы совершенно явно чувствуем извращение, болезнь. Дочери же явно оговорили мотив: ‘Во всей земле, нам доступной, нет другого, кроме отца от кого бы ты и я, мы могли иметь дитятю’. И послесловие: ‘Больше они не входили к отцу’. Таким образом, они были ‘приперты к стене’. И как всегда в израильском плодородии: прорвали препятствие. Если бы мы так поступали, у нас не было бы старых девок, коих в одной Германии теперь 8 000 000. Таким образом, дочери Лота своим поистине боговдохновенным поступком, полным величия героизма, защитили всех последующих израильтянок от ‘Греха бесплодия’ и еще, как никто во всемирной истории, отстояли универсальное право деторождения. Так если бы громко и вслух поступила Екатерина с рождением Бобринского, она утвердила бы право всех русских вдов на деторождение. Но она, которая ничего не боялась, никого не смущалась, нисколько не стеснялась иметь открыто фаворитов, перед деторождением смутилась, pj утаила его. А был случай спасти в живых миллионы будущих детей.

И вот ‘нужно читать громко’. Нужно не конфузиться, что ‘ свои дочери слышат’. Вообще с деторождением, господа, громко: иначе ничего не выйдет, попы будут стучать клюками, и смерть будет победительницей.

* * *

11.VIII. 1916

То, что именуется ‘ф-ческим культом’, только и разглядывается в родстве… На самом деле его как ‘такового’ нет, но вот ‘в родстве’ он просвечивает как луч солнечный, несущийся через Вселенную. И он обнимает и связывает миры. И он только один и согревает всю Вселенную.

Во 1-х, лет 10 назад. Матушка замужняя, и дочь матушки же говорит с тревогой, что ее мать ‘лечится от женской болезни’ и, кажется, что ‘у нее рак’. Мы так и решили, что ‘рак’. Через месяц и на немного минут мы увидали и эту, ‘с раком’. Она была болезненна, умеренно полна, некрасива, ничего интересного. Увидали и забыли.

Через 1 ¹/₂ года спрашиваем молодую матушку, ту же ее дочь, с которою так хорошо познакомились на даче:

— Ну, что Ваша мама? Плоха?!

— Плоха? Нет. Она выздоровела. Болезнь оказалась не рак, а так: опухоль. И она уехала в Иркутск.

— В Иркутск? Из Петербурга?!! В такие годы!!!

— Сестра вышла замуж и с мужем уехала в Иркутск. Он — военный врач. Мамаша СОСКУЧИЛАСЬ и поехала ее проведать.

‘Соскучилась’… Но пусть мне передадут хоть об одной девушке-дочери, которая тоже ‘уехала в Иркутск или в Ташкент’ преподавать географию, и вот чтобы тоскующая мать поехала ее проведать, если она, повторяю, девушка…

Совсем иное дело, если дочь угодила себя в ‘священные блудницы’ и стала ‘брать Мои сосуды и, наполняя их маслом, ставить перед мужскими изображениями’, как жалуется Иезекииль: или вот, будучи новобрачной, ‘предается похоти с мужем’-врачом. Тут для матери нет пространств, лет, и она, как молодая, спешит туда, где дочь ‘предается блуду’.

Ибо ведь в Египте-то венчаний не было. Следовательно, и ‘новобрачная’ просто есть ‘дочь с любовником’. А при других изображения ‘богов’ она просто ласкает и нежит, но не истукана и не ‘литой кумир’, а налившийся кровью мужской ф-лос.

Но — именно нежит. Совсем недавно 42-летняя счастливая замужняя женщина мне проникновенно сказала: ‘Конечно, разве в разврате, разве в публичных домах и с проститутками возможно то, что в законном браке, и когда я знаю, что муж принадлежит только мне, и он знает, что я имею только его одного как мужчину? Конечно, брак НЕИЗМЕРИМО СЛАДОСТРАСТНЕЕ, ЧУВСТВЕННЕЕ, чем какой бы то ни было разврат на стороне’.

Я был рад, что она сказала. Ибо сам я уже много лет об этом догадываюсь.

Конечно, единственно огненный разврат — с женою, с мужем. И, как опять сказала моя собеседница, — впрочем, повторила за мной мои слова: ‘Наступает забвение. Люди не помнят себя. И Бог знает что делают. То, чего нельзя ни выразить, ни назвать, ни даже намекнуть’.

Она:

— Да! Да!

И вот вчера. Звоню по телефону. Университетский товарищ и тайный советник. Он прерывает мои слова о деле и радостно кричит в телефон:

— Сегодня дочь меня (год замужем) обрадовала ВНУКОМ.

Ну разве это не ф-ский культ во всех случаях?

Мужчины должны стараться. Мужчины совсем дураки и не знают, в чем именно им нужно стараться. А они-то ‘осчастливливают человечество речами’.

* * *

11.VIII. 1916

Мне хочется продолжить на минуту и сказать то, что мне так недавно стало приходить на ум. Я раньше думал, что это все ‘тянет к себе (тестя и тещу) счастье дочери’: но на самом деле буквально тут совершается фаллический культ, и все примыкает через дочь к ‘служению’ именно наслаждениям мужа, точнее — к служению Его силе, Его долгу, его похоти, его мужской страсти. Собственно, самая дочь, как ‘сторона пассивная’, не приходит на ум иначе, как ‘служащаяся же’ Ему. Все примыкает к активной, деятельной стороне. И тут я опять имею слова, а не говорю наобум и ‘свое’. Я умел подобрать эти ‘крошечки’ (чужих выражений) и говорю определенно и прямо.

От этого же в старости, т. е. в возрасте тестя и тещи, развивается содомия, т. е. уже прямое и от себя служение ф-лу. Но обыкновенно и всеобще это происходит через дочерей. ‘Отдавая замуж’, родители хоть и делают вид, что они ‘пристраивают дочерей’, но это дело, и экономика не переходила бы в ‘эрос выданья замуж’, если бы не пробуждалась ‘эротическая наука Платона’, заключающаяся в требовании: ‘подавай мальчиков’, ‘подавай мужчин’. Как и в чистой содомии. О чистой содомии и лесбианстве теперь уже все знают, что она сопровождается большой привязанностью и, главное, большим обожанием, чем к противоположному полу. Платон прямо говорит, что ‘хочется зажигать лампады и молиться’. Между тем тут нет совокупления (педерастия вовсе не есть содомия, а гнусность), а есть единственная и безбрежная, как океан, влюбленность. Однако — влюбленность половая и к одинаковому с собою полу, но только на другом или на другой. В половых поцелуях, но главное — в бесконечном умилении на другого, восторге к нему, но именно половом, — половом и духовном… ‘Молятся друг на друга’, но любовными, половыми молитвами. И вот тут мы наблюдаем ‘фаллический культ’ во всей своей незатененности, во всей своей неутилитарности (нет детей, нет своего полового наслаждения), — есть только обожание другого: но обожание это приносит обожающему такой восторг, с каким не сравняется никакое совокупление, и этот восторг длится непрерывно все время, пока обожающий находится около обожаемого. Тут ф-ческий культ полон и в полном сиянии. Как бы древность не умирала, как бы Египет никогда не превращался в мумию, как бы Платон еще на наших глазах вел беседы и разъяснял СВЯЩЕННУЮ ТАЙНУ МИРА.

Эта священная тайна мира и есть платоническая любовь: или ‘видение Озириса — Изиды’. Которое доступно в полном виде лишь обладаемым Платоновым Эросом.

* * *

12.VIII. 1916

Еще и так можно рассматривать все дело. Проститутки суть те девушки, которые, оставляемые с ‘зрелости’ (13-14-15-17 лет) без брака, вырвали себе зерно его, совокупление, не имея силы, таланта, красоты, а главное богатства, — чтобы вырвать и остальное. ‘Колоса нет, подавай хоть зернышко’. ‘Колос на корню и зреет — это брак’, ‘зернышко’ — наша жалкая проституция. Эти девушки вступили в форменное соперничество с браком, с замужеством, с семьею, с замужними женщинами, с женатыми мужчинами, с невестами холостых мужчин. ‘Наше дешевле — ‘стоит 3 рубля’, — а тут вы отдаете еще жизнь и добродетельное за всю жизнь поведение’. ‘Нам ничего не надо: подавай три рубля, … и убирайся к черту’. Конечно, это разбой. Но нельзя не сказать, что это очень хороший и вполне правоспособный разбой в ответ ‘тихоням’, которые устраивали брак.

Только и скажешь:

— Вот тебе и Апостол Павел. Ничего не поделаешь. Проститутки почти что задаром.

* * *

15.VIII. 1916

Величие церкви — в ее ‘общем’, в ее ‘всем’. В ее ‘уставах’, требованиях, в ее ‘строгих очах’.

Сегодня стояли у Скорбящей. И свящ., и диакон до того стары, что было страшно, что священные сосуды выпадут у них из рук. Певчие пели хорошо. На хорах лиц не видно, но явно, кроме мужских, — и много женских голосов. И так крепко брали: ‘Яко до царя всех подымем’. Воображаю, как это понимает народ. Но вот что: только когда я стою в церкви, я созерцаю всю ‘Державу’, эту неопределенную Русь в стройности ее.

И вот я вспомнил Гервинуса и разные подробности. Вспомнил Тюбингенскую школу и ее усилия.

Пусть эти ‘усилия’ удались, и пусть более чем ‘удались’, — и ‘головка’ христианства вся отпала. Миф. Сказка. Евангелие есть, но ‘неизвестно, кто его составил’.

— Возьмите, подлецы, все подлое свое. И я согласен, что вы все доказали.

И вы все-таки ничего не получите.

Вы можете разрушить только свое глупое протестантство, где несколько диких немцев орут свои псалмы в кирке. Но Православия вы никак не опрокинете.

‘Яко до царя’, которое и я не понимаю, останется во всем своем неизреченном величии. Останется ‘Держава’, останется ‘все’.

— Какое ‘все’?

— Такое ‘все’, болван, — как надо жить. Я не спорю, что тут много нелепого, неверного, ‘против Писания’. Не в этом дело Сущность

Православия заключается даже не в Евангельи, даже не в Иисусе Христе, и не в Библии. А она заключается В САМОМ ПРАВОСЛАВИИ, где и слова Евангелия, и Ветхозаветия содержатся только в мелькании. Только как прекрасные, величественные, вечные афоризмы, — как далекие пирамиды, где-то на горизонте. Египта я не видел, но ЕГИПЕТ ДОЛЖЕН БЫТЬ ДЛЯ МОЕГО СПОКОЙСТВИЯ.

Важность не в Евангелии, а в том, что мы в Него верим. Но оставим это. В чем же суть Православия и отчего оно недосягаемо для тюбингенцев (т. е. ослов)?

Православие ‘довлеет самому себе’. Суть вот в чем. Сперва в Греции, а потом во всей России, ‘на всем Востоке и у нас’, от времен древних и до сих пор трудился длинный сонм старцев:

Они искали правды, искали, искали…

М. б., во многом ошибались. Не в том дело. А в том, что все они имели ‘строгие очи’ и на себя и на все вокруг.

Что они в мире видели какую-то ‘Державу’, скорее созерцаемую, нежели действительную ‘Державу’ тоже где-то на горизонте, вроде Египта.

У них в очах были какие-то ‘пирамиды’, тоже — вещие, лишь духовные.

‘Одно царство прошло, другое царство прошло. Надо держаться’.

Человек бренен. Хочет удовольствий, слаб. Но как ‘послабнет’, все погибнет. А земле нельзя оставаться пустой. ‘Без царства нельзя’.

И вот старцы, в длинном-то ряде, установили некую ‘Державу’, тоже больше мысленную, чем действительную.

Установили ‘порядок вещей’, буквально как ‘Бог сотворил мир’. Но Бог сотворил мир вещественный, а ‘старцы’ мало-помалу, преемственными усилиями, сотворили ‘мир духовный’.

И принесли его на Русь. И держат. Теперь уже только держат и удерживают. И в этом таинственном ‘мире духовном’, ‘от старцев идущем’, и заключается все. А не в Евангелии и не в Писании.

Дело в том, что ‘старцы’-то эти глубоко верили в себя, но не в самолюбие свое (об этом не было помысла, — это-то очевидно), а в истину свою, в правду свою: и из них каждый по времени своему был глубоко прав. Они ‘рекли’ (думали — по Писанию), и в голосе была страшная твердость и уверенность, что ‘это — лучшее’ и ‘спасет людей’.

В мире один Спаситель, а в Православии сонмы ‘спасителей’, ибо все старцы в точности думали о вечном спасении, об одном Спасении, только о спасении души и жизни.

И вот пусть наука даже докажет, что эти ‘старцы во всем ошиблись’, что ‘не в точности по Писанию’ и проч. Наука никогда не докажет ни в одном старце никакого легкомыслия, никакого ‘щелкоперства’, кое нетрудно доказать и во всех тюбингенцах, и в ‘наших’ — от Пушкина, Гоголя и включительно до Толстого.

Ничем нельзя опровергнуть (ибо этого и не было) страшной серьезности старцев за все время бытия их. Т. е. почти за 2000 лет. Ну, а ‘2000 лет серьезности’ — это чего-нибудь стоит.

2000 лет такой серьезности, где ни один не улыбнулся, ни один не рассмеялся, ни один не екощунетвовал, где не было Боккачио и Вольтера. Не было Боккачио и Вольтера! Ни — разу!! За — СТОЛЬКО ВЕКОВ.

И вот пусть они все ошиблись. ‘Не так’. Даже это, это даже нисколько их не опровергает. Ибо ‘сомнамбула, говорящая мне торжественно истину’, не может опровергнуть ее И САМА, когда проснется, и никто в комнате ‘из неспящих’. Ибо впечатление осталось. Впечатление-то есть: и я испуган, и буду всю жизнь жить по ее серьезным вещаниям, а не по соленому остроумию собравшихся гостей

‘ЧТО-ТО СЕРЬЕЗНОЕ ПРОШЛО В МИРЕ’.

А… Это…

Серьезное нужное. Чем-то СЕРЬЕЗНЫМ держится мир. Он держится не соленым, не остроумным, не Боккачио и Вольтером, не Тюбингенской школой. Все это пустяки.

Вы видите, что и Тюбингенская школа пустяки, хотя бы она и была доказана. Ибо, когда я умираю, мне нужно не ‘доказательства’, а чтобы кто-нибудь серьезный держал меня за руку.

И моя душа ‘серьезным-то’ в этот миг прилипается к ‘серьезному’ в его душе.

И я, умирая, говорю: ‘Вот, что мне нужно было всю жизнь, но чего я не видел’.

Вот и ‘мощи’ объясняются. Русский народ бережет и ходит поклоняться, ходит приложиться и поцеловать останки этих исключительных людей, видевших где-то ‘в воздухах’ эту незримую Державу и спустивших ее к нам на землю и, поистине, установивших РУССКУЮ ДЕРЖАВУ, — ибо без них ей не продышать ста лет. И которую так погубил парламент, и вот почему русский народ ‘и слышать не хочет о парламенте’. И не только теперь не хочет, но и никогда не захочет: ибо в минуту, как русский народ поверит в парламент, сие незримое ЦАРСТВО отойдет от него, и он, проболтавшись с парламентом еще сто лет… разойдется со скуки, пойдет в рабство к немцу или к японцу. ‘П. ч. все равно я без державы и закона пропал’.

Но к черту парламент, договорю о деле.

Так вот в чем оно заключается. Даже и не в Христе, даже и не в Евангелии. И Христос, и Евангелие есть во всех сектах, есть у штун— дистов, у лютеран есть, у Толстого было: но ‘Православия’ там не вышло у них и никогда не выйдет. Дело в колоссальном двухтысячелетием преемстве С ЕДИНОЮ ВЕРОЮ, ЕДИНЫМ УПОВАНИЕМ, что человек легкомыслен и праздней, любит погулять и повеселиться, между тем как МИР И ЗАДАЧА ЧЕЛОВЕКА НА ЗЕМЛЕ СТОЛЬ СЕРЬЕЗНА.

И вот мы имеем из веков дарованную нам даром СЕРЬЕЗНОСТЬ. Это — ЦЕРКОВЬ. И ничто ее не разрушит. Не разрушит, если бы даже кто или если бы даже века ‘по косточкам ее разобрали’ и ДОКАЗАЛИ в подробностях и в целом ее НЕВЕРНОСТЬ.

Ибо не доказали бы ее НЕСЕРЬЕЗНОСТИ. А в этом ВСЕ.

* * *

15.VIII. 1916

И я смеюсь над церковью. О, как смеюсь. ‘Никакие Вольтеры до меня не достанут’, и в то же время чувствую, что все это бессильно и ‘мимо идет’.

Вот ведь за час всего я в себе сказал: ‘Взрослым в христианстве обещаны на том свете такие блага, что они совсем не заметили, что у них в то же время требуется убивать детей’.

Это сказал я в себе под впечатлением вчерашнего рассказа Коносевич, как в Индии у ягуара индусы унесли детенышей: а матка догнала их. Они влезли, держа в мешке детенышей, на дерево. Она полезла за ними. Топором обрубили лапу. Свалилась — лезет на 3-х ногах. Обрубили вторую лапу. Она опять упала. Тогда задом наперед она стала цепляться и полезла одними задними лапами… Я сегодня, стоя в церкви, говорил в себе: ‘Пантера не училась в духовной семинарии. Если бы выучилась, не полезла бы: а как христианские девушки, бросила бы ‘в мусор’ своих детенышей’. И я все время в церкви бесился. Но ‘яко — до царя’ — поразило меня, и вот я написал другое.

* * *

15.VIII. 1916

В чем же заключается дело и как согласовать или примирить ягуариху, которая абсолютно права и выразила ‘прекрасное’ Вселенской Правды, между девушками и ‘дети их — в мусор‘, что есть абсолютное зло и выражает Безобразие Космоса, и — теми старцами, которые так мудры и утвердили Державу?

Мне кажется нужно следующее:

‘Держава’ не полна: в нее не вставлен один драгоценный камешек, СЕМЬЯ. Дело в том, что ‘мудрые старцы’ почти все были одной определенной половой категории, которая нисколько не мешала их мудрости и даже способствовала ей, — но совершенно препятствовала им иначе как ‘боковой благостью’ освятить семью, не войдя нисколько в зерно ее. Зерно семьи, кое в последнем анализе и, говоря грубо, заключается в ‘половой похоти’, в ‘половом вожделении’, по коему — когда она пробудилась в Адаме (‘подрос’) и послужила причиною дать ему Евы, это зерно, благословенное по Богу, осталось не только чуждо, но и враждебно старцам. Зерно-то это и есть ‘зерно ягуарихи’: оно космогонично и свойственно ягуару как человеку, а человеку как ягуару. Опустив его, старцы не завершили Державу. И нужно иметь простой взгляд на себя не как на ‘реформатора’, а как на еще старца, который с благословения доброго и благого священника A. IL Устьинского просто ‘добавляет собою Державу’, давая христианству ‘еще Царство’. Да будет: ‘Царством Отца и Сына’, а не одного ‘Сына’.

И нужно все принять: блудниц, разводок, вдов, сирот, курносых, всем ‘дать мужа’ и всех, ‘признавая того, кого взяла’, хотя бы это был чужой муж. И тогда, и только тогда, ‘Христос будет всяческая и во всем’. Когда честные жены не отвергнут даже и проституток у своих ног.

Более и более мне кажется, что я веду не к разрушению христианства, а к восполнению христианства. А. П. Устьинский, чистейший семьянин и строго православный священник, так именно и понимал мое учение. Нам нужно, очевидно, не словесно и риторически, а деловым образом примириться и с Ветхим Заветом, и даже с эллинством, с Египтом. Коровы действительно святы, п.ч. ‘ягуариха’. И телята — святы, не токмо дети человеческие. Надо практически начать допускать (ибо новый завет шире ветхого) и полигамию, и полиандрию, и блудниц: но — в порядке, законе и строго. Пусть блудницы будут именно святыми. И любовницы — праведными. А жены — ‘уж до неба’. В особенности священники и архиереи пусть имеют по несколько жен. Пусть священники идут впереди в этом, ибо у них есть порядок, и они во всем чинны и благочинны. Все должно быть свято. Ну, — и последний ВЕЛИКИЙ КОСТЕР.

Сжечь на нем человеческое легкомыслие. Когда будет дана действительная радость через многоженство, не надо будет этих ‘литературных утешений’ через Боккачио, Вольтера, через повестушки и романтики, через дома терпимости, неприличные картинки, через ‘Стрекозу’ и ‘Сатирикон’. И эти глупости надо просто сжечь.

* * *

19.VIII. 1916

Вот вхожу все в один и тот же ‘Учетный’ (б-к): устал, присел, оглядываюсь. ‘Как все постарели’.

В 1900 г., когда внес 1500, все были черные. Теперь те же самые лица — седые.

— А ты сам?

— Сам не смотрюсь в зеркало. Лень. Кажется, я все тот же. Еще кажется: когда беру из банка — старею, когда вношу в банк — молодею.

Отчего ругают банкиров? Мне кажутся они очень милыми людьми.

* * *

27.VIII. 1916

Только в тепле что-нибудь вырастает. В холоде ничего не вырастает.

(занимаясь Египтом, идея навозного жука скарабея)

А революция — холод. Дураки этакие: как же вы выдумали что-нибудь вырастить через революцию?

Да вам бы благодарить царя, если, выдвинув пятки, он дозволит Желябову и Соньке и двум Веркам почесать их: ибо это ‘барин’ и ‘слуги’ и все-таки связь. Связь ‘господина’ и ‘рабов его’ — и прекрасно. Вам, скотам, и не мерещилось, что ‘крепостное право’ при всех его бывавших преступлениях, которые везде неизбежны, именно как органическая ткань неизмеримо выше вонючих социализмов и вонючего марксизма, п. ч. там ‘чесали пятки’ и потом, конечно, совокуплялись: и вот уж ‘скарабей жив’, а из него — ‘жизнь мира’. Ибо только там, где навоз и солнышко — и тепло. А в вашем социализме ‘по Спенсеру и Марксу’ уж, конечно, не допустят завестись ‘сору’ и ‘навозу’. Все выметут. Конечно. А ‘выметя все’, — и погибнут на вощеном паркетном полу.

Социализм — всемирная удавленность. Социализм — комната удавленника. А Маркс со Спенсером — Люциферы удавленности. И оттого единокачественно, что забыли Египет и Вифлеем. Забыли утречко, застили молитву.

* * *

28.VIII. 1916

Да, у евреев есть государство. Это кровь их. ‘Единственное Отечество’, которое они защищают. О, как защищают!..

‘Один Дрейфус стоит целой Франции’. И показали, что стоит.

‘И один Бейлис стоит России’. И показали что стоит.

Ибо и Франция, и Россия развалились как гниль ‘перед .Его Божественностью, капитаном Дрейфусом’ и перед ‘Его Смирением, заплакавшим на суде Бейлисом’.

Впрочем, на суде он улыбался, он знал, что в трепете за Его Божественную кровь плачут все евреи от Ротшильда до Грузенберга и Философова.

Как же еврей ‘не имеет Отечества’. Он слишком его имеет. Его ‘отечество’ вся земля, которую всю евреи поклялись наполнить собою, да и Бог обещал усыпать планету ‘еврейским песком’ (‘будете как песок в пустыне’).

Именно ‘в пустыне’. ‘Необрезанных Мне не надо’.

Ужасы истории.

* * *

31.VIII. 1916

С ‘Б.’ торопиться не надо. Бог Сам придет, когда нужно будет. Когда нужно будет спасти людей или когда Он Сам захочет показаться людям. Что вы малодушествуете? Смотрите на Небо? Ждете знамений? ‘Покажи нам Себя’.

Дураки.

Живите одни. Б. придет, когда нужно будет. Пусть одни верят. Другие не верят. О чем тоска, смущение? Верят ли дети в Бога? Они не знают Его Имени. ‘Не знают Иисуса Христа’. Что же, за это Иисус Христос опрокидывает на них Силоамекую башню? Или пророк посылает на них ‘медведицу из леса, чтобы растерзать сорок младенцев’?

Ничего подобного. Сосут соску матери. И молоко не оскудевает, и рот их все чавкает.

Б. больше любит человеков, чем человеки думают: ‘как Б. любит их’. Это богословы наплели околесины, что ‘Он кого любит—того наказует’.

Нет, смерть идет от кого-то, не от Бога. От Б. не хочу смерти и Б. смерти не дал. Сами же говорите: ‘избавил от смерти’. Что же это? ‘Плюс на минус дает минус’? Чепуха.

Есть ‘Что-то’, вне Бога, не Богом сотворенное. Что-то было, есть, что и Его объемлет. Это ‘Что объемлет’ — к черту, с тех пор как Бог одолел это сотворением. Но Он не окончательно одолел, и есть тьма.

В тьму не ходите. С тьмою не будьте. И не ужасайтесь ее особенно, ибо ей принадлежат миги.

И нефрит — миг. И рак — миг. ‘А ведь вообще-то в жизни своей жил без нефрита’.

* * *

Архиерей, по-видимому, должен быть сквалыгой.

Все смотрят на него подозрительно и недоверчиво: консистория, купечество, чиновники, секретарь консистории — особенно, и обер-прокурор издали — уже всего рачительнее.

И ждут, проверяют.

И вот он скуп, деньгу любит, немилостив, никого не щадит, высокомерен, чванлив, к попам выходит в переднюю и говорит им ‘ты’: тогда по губернии несется шепот:

— Архиерей у нас настоящий.

Иные прибавляют:

— Строгий.

Купечество говорит:

— Взимает, но умеренно.

— Во всех частях исправный. Служит хорошо.

— Дикириями и трикириями благословляет.

— Орлец, и все.

Скучно так, что даже архиерею скучно.

И всматриваясь зорче в паству, он замечает, что только одна купчиха, белая и тельная, и почти молодая, не смотрит на него так строго.

— Все-таки люди не без добра, — заключает он в сухом уме своем. — Вот и я сух, черств, немилостив. Держу строго епархию. Да иначе и нельзя. И где бы дождю упасть. Он и не падает. А по зорьке утренней и вечерней все-таки видишь — роса.

Доложили. И келейник сказал, что приехала ‘эта самая купчиха по делу’.

Владыка приказал:

— Проси.

* * *

Фаллического культа никогда не было.
Но девушки всегда хотели выйти замуж.
А вдовы оплакивали своих мужей.

Так хотелось бы мне ответить тому загрязненному воображению плохих европейцев: которые, увидав статуи Озириса ‘во всю’, приняли их за бесспорное доказательство, что у египтян существовало ‘поклоне— ние фаллосу’.

Конечно, этого никогда не было. Конечно, совсем другое было у них. Этому доказательство — их невинные прекрасные лица. И то умиление, которое разлито по всему Египту.

‘Фалл. культ’, как его воображают европейцы, — ‘бух в ноги’ перед тем, что будто бы ‘показал Озирис’. Тогда, с точки зрения самих европейцев, вся египетская цивилизация была бы загромождена невероятным цинизмом, циничными нравами, скотскими формами обращения друг с другом. Чего, однако, никакого намека мы не видим.

Но в них было ‘то прекрасное’, что мы ‘находим у животных’. При всяком соприкосновением с Египтом нужно постоянно иметь в виду животных, которым они не столько ‘поклонялись’, сколько на них умилялись. Животное — вот руководство к познанию Египта. Животное, а не Шамполеон и Лепсиус — вот кто поведет нас в Египет.

И у животных мы замечаем:

Гораздо более учащенное, нежели у человека, отношение к полу. И совершенно открытое.

Полную невинность.

Но вернемся же к человеку. ‘Девушки все-таки хотят выходить замуж’. Даже — и это действительно поразительно, — те, которые ‘ничего специально и в отношении брака — не знают о мужчине’.

Доказательство — наши институтки, которые ‘почему-то влюбляются в сторожей’ института, и в старых или безобразных учителей.

‘П. ч. он мужчина’.

Они, эти институтки, так же невинны, как и животные Египта.

Вот еще аналогия.

Дело в том, что в ‘мужском’ есть обаяние для женщины. ‘Хотя бы она ничего не знала’. Но ей ‘мизинец’ мужчины действительно дороже ‘целой подруги’. П. ч. она женщина.

И одновременно нельзя отрицать, что ‘особый мизинец мужчины’, особый от женского, — в самом деле находится в связи с тем, что один носит один орган, а другая носит совсем другой орган. Но — оба такие, которые нуждаются друг в друге, и один — живет другим.

И вечно будет жить другим.

Тайна заключается в том, что гораздо ранее ‘узнания’ строения мужчины, девушка ‘предчувствует’ это строение: и просто потому, что — предназначена его удовлетворять. История сотворения человека (Библия) разительна: женщина и сотворена только для того, чтобы удовлетворять Адама. Это ее ‘тело’. Это на ней ‘знак’, ‘тавро’. К Библия учит: другого ‘тавра’ она не имеет.

Поэтому ‘мужчина нравится женщине’ даже не с института, а — всегда, ‘по особливости его’, и даже прямо ‘с рождения’.

Как? Чем? Ничего не видела?

Как утка: которая цыпленком ‘плывет’, не спрашивая себя, не ‘утонет ли’.

И девушка знает, что ‘не утонет’ в мужчине, а будет ‘помощницей ему’.

В ф-лле действительно есть чудо. Это в самом деле есть ‘лицо’, разлитое во всем мужской фигуре, в его жестких руках, в его жестких волосах, в манерах, поступи. ‘Что так необъяснимо нравится женщине’.

Т. образ., нельзя отрицать, что здесь есть чудо. Что в половом сложении мужчины и в половом сложении женщины есть взаимно переплетенная чудесность, и она-то их стягивает, соединяет. Но чудо отличается от фокуса, а фалл, культ говорит о фокусе.

Он говорит о том, что ‘девушке показали неприличную картинку. Она вспрыгнула и вышла за неё замуж’. Конечно, ничего подобного нет и никогда не было. То, что есть — в самом деле есть необозримое чудо и священная тайна: но есть она и у рыб, которые ф-са вовсе не имеют.

Но у них есть икра и молоки. И у них самец и самка тоже не похожи друг на друга.

‘Пол’ и уходит в эти космические ‘различия’ и одновременно ‘предназначения’. Что ‘предназначенное’ — непременно различно, неодинаково, что в нем ‘кто-то нуждается’ и в эту ‘нужду’ свою и уходит. Отсюда любовь, стремление, ‘аппетит вещей’. ‘Мы нравимся друг другу’. Отсюда Библейское, что Ева была ‘не самкою’ Адама, а что она ‘соответствовала ему’. Тут говорится о гармонии, а не о голой нужде.

Ф-лл, конечно, глубоко — потрясающе таинственен. Но заменим пошлый термин: Озирис в Озирисе. Озирианство или пол в мужчине бесконечны. Именно о мужчине и муже плачут женщины, а не о подругах.

‘Он дал ей детей’.

А женщина ‘сотворена для детей’. Лишь через мужчину и даже прямо через Озириса в Озирисе всякая женщина получает свою Судьбу.

А под Судьбою все мы. И женщина любит или, вернее, привязана в мужчине к Судьбе своей. Мужчина есть судьба женщины. Это уже совсем другое дело. Это не игра фаллического культа. Не неприличные картинки.

Если Судьба — то и Бог, где Судьба — там и Бог. И, приглядываясь к отношению женщины к мужу, мы видим, что в отличие от ‘ухаживаний’ и ‘ухаживавших за нею мужчин’, — которые ей, впрочем, очень нравились, — одного мужа она нежит, почитает: чего к тем ‘мужчинам’, от которых она детей, однако, не имеет, она и тени не испытывает.

К мужу она имеет глубокое, особое почитание (слезы нал гробом), и именно почитание благочестивое, и тут в самом деле есть озирианство. Всякая женщина, и особенно всякая жена и вдова, есть в самом деле озирианка, неодолимо, фатально, хотя бы никогда не слыхала имени Озириса.

Египтяне здесь выразили суть мира. Женщина действительно не творит, а сотворена. А творит собственно мужчина и что касается ‘вечной жизни’ (потомство непременно его, мужа, отца). Но — через женщину и жену и ее вечное алкание: твори через меня. Отсюда неприличие: совокупляйся.

Кончается этим, и фаллисты были бы правы, если бы вся их мысль не была так неприлично коротка. Дело в том, что само ‘неприличие’ они понимают безумно коротко, когда на самом деле оно безумно длинно. Действительно, все уходит в это. Действительно, все приноравливается к этому. Действительно, все к этому устремляется. Но тогда египтяне и закрыли ее руками, воскликнув: мировая тайна — это неприличие.

У них были ‘таинства’. В таковую даль, в такой древности и первобытности, они основали ‘таинства’, именно хоронясь от фаллистов, которые грозили прийти сюда со своими анекдотами.

— Извините. Жены вам не проститутки. У проституток — совсем иное.

Между тем как в действительности и в тяжелом реализме это одно и то же. Был безумный страх ‘ошибиться в толщине волоса’ и убить всю тайну мира, допустив сюда непосвященного. ‘Непосвященные, не входите’. ‘Двери! Двери!’ Как гремит до сих пор в наших церквах,

— этот последний звук древних таинств. В чем же дело? ‘Кто не обрезан, тому нельзя показать наших таинств’, — ответили Геродоту египетские жрецы. Обрезание же именно и содержало всю тайну пола.

У евреев ‘обрезывались плоды’ дерев: эту ‘гигиеническую человеческую операцию’ они производили и деревьям. Когда я прочел в Талмуде, я вздрогнул: ‘Эге…’

‘Можно ошибиться на толщину волоса. Тогда погибнет мир. Все зальется развратом’. Но ошибаться не нужно. ‘А, — тогда вы войдите в таинства Озириса и Изиды’.

Что же они видели и что им объяснялось? Им и не могло объясняться ничего, кроме того, что есть у животных, т. к. животных египтяне считали не только праведными, но прямо ‘богами’: и в ‘таинствах’ они показывали ‘животное’ же, но как ‘особое’, ‘небесное’, ‘солнечное’. Чего не было бы вообще, если бы все твари не были сотворены и разгорячены Солнцем. Которое и есть единый Озирис.

(Солнце с страусом)
(Солнце с ребенком)

Они показывали, что ‘Лес’ именно ‘зачарован’. Что почему-то именно один человек — и потому они считали человека ниже животных,— ‘люди не боги’, — не умеет на эту одну тайну смотреть солнечно: и щурится, ‘не выносит света’ (таинства), а при встрече с ней рассказывает (тогда только начал рассказывать) анекдоты. Между тем как ‘тайна Озириса’ хранит мир, ибо прямо продолжает бытие на земле.

‘Падение… Человек пал…’ Это крик Египта, сказавшийся именно в том, что он учредил ‘таинства’.

Но в них — уже именно по именам Озириса и Изиды судя — ничего не раскрывалось, кроме тайны пола, иными словами — кроме тайны обрезания, и опять же: почему животные священнее человека.

Они именно связали пол с Судьбою, с загробной жизнью, с Солнцем. Что из пола — семья. Что все нежное-то и глубокое на земле — именно из Озириса.

Не из Пелопонесских войн. Не из победы греков над персами. Даже не из Праксителя или ‘Федона’, а просто и ясно и ‘по-животному’ — Озириса.

Бесконечно малое и ‘грязное’ (зачарованный лес) они сокрыли: потому что ‘можно ли подумать, что человек состоит из клеточки’. А между тем Сократ состоял из ‘клеточек’ — таких бездумных, таких простых.

Вот этот безумный контраст между Величайшим и Самомалейшим — что оказывается ‘одно и то же’, они его не могли не скрыть. Они только выразили и свой ужас, указав на простейшего в мире навозного жука, и изрекли: ‘Вот — Бог Вселенной’.

Скарабей, по их, — не только Бог: но величайший, самый великий из великих, Бог. Больше кого нет.

(барка скарабея)

Скарабей — Озирис. Ведь и Озирис грязен, ‘копается в навозе’, и профаны говорят, взглянув: ‘Тьфу’.

В таинствах Озириса и Изиды показывалось бесспорно особое, и у животных, и у людей существующее, но у животных больше и чаще, чем у людей, отношение к ‘тьфу’. Что именно действительно непостижимым образом делается и что нельзя не назвать adoratio {Обожаемое (лат.).}. Сюда примыкает ‘Тайна Озириса’ и ‘Тайна Изиды’ и ‘Тайна Дианы Эфесской’.

Род людской никогда не сможет понять, почему же лес ‘зачарован’, почему так от него ‘отвращаются’: но, вошедши в него, действительно совершают поступки, которые ‘приличествуют только Богу’. Скарабей — оправдан. Никакому цветку, никакому благодеянию, ни единой силище, ни одному ‘родному’ не расточается на самом деле таких нежностей, как… скарабею… Родоначальнику неги и глубины мира.

Тут действительно что-то ‘скрыто’. Тут действительно ‘играют в прятки’. Дело в том, что ‘маленький скарабей’, или всемирный пол, один и источает нежность на целый мир, льет свет любви на всю вселенную, он в самом деле — Солнце. Скарабей = Солнцу. Родство — от скарабея. Не было бы его, не ‘родись люди друг от друга’ — они похолодели бы и рассыпались. Остались бы один камлании и собутыльники. Без семьи. Без детей. Без роди гелей. ‘Рафаэль, где твои кисти?’

Нечего писать Рафаэлю, не ‘прыгай теленок около коровы’.

Мир — один. От жука до Вифлеема. Не хотели ли еще египтяне сказать, что мир есть Скромность. Скарабей отчасти сюда указывал: все великое — из Незаметное. ‘Что может быть меньше горчишного зерна: и из него вырастает дерево’.

Да зерна — опять скарабейчики. Как они малы. ‘Мы их топчем ногами’. Вполне — скарабейчики. И ими — питаемся. ‘Если не едим скарабея — умрем вечной смертью’. Ясно. Едим хлеб.

‘Хлеб жизни’ и разгадали египтяне. И закричали (или забезмолствовали, вернее): — О, не растопчите его. Вы умрете все, если около вас не будут бегать эти маленькие скарабеи.

* * *

3.IX. 1916

Даже и подходить к изъяснению Египта нельзя тому, кто не спрашивал себя: не может ли он как-нибудь представить, чтобы корова ему почувствовалась божеством и бык тоже богом? И чтобы он при виде их, при ощущении их, при прикосновении к ним, при вздохе о них — почувствовал волнение, умиление, воображение ‘как бы перед ним бог и богиня’.

Вот колоссальной толщины железная дверь, которая от нас запирает Египет.

Пока мы через нее не переступили — рассуждения наши о Египте — пустяки из пустяков.

Но ни одному из европейцев даже не брезжилась эта возможность. И Египет ‘за семью замками’.

Я припоминаю читал у Мержевского в ‘Судебной патологии’. Был крестьянин: однажды жена его выбежала и бросилась к соседям, крича и жалуясь, что муж ее ходит к коровам. Те собрались, — не скоро. Между тем муж, в то время как жена бегала по соседям, вошел в избу. И когда соседи, наконец, собрались во дворе, — он показался из избы. Он уже знал, что жена сзывает соседей. И теперь они увидели, что он идет с фонарем и топором, говоря, что зарубит всякого, кто его остановит. Все расступились, и он прошел опять в хлев.

Ужас. И сквозь этот ужас на нас мерцают очи Египта. Это ‘виденье Египта’. Крестьянин повторил то, что у египтян неоспоримо было обыкновением, законом и ‘всегда’.

* * *

3.IX. 1916

Неоспоримо совершенно из того, как они рисовали животных на стенах своих храмов, в пирамидах (‘комнатка, где лежало тело фараона’), в погребальных вообще комнатках, да, наконец, прямо следует из ‘поклонения животным’, что они на них взирали и их чувствовали совершенно иначе, чем мы, и это не было только ‘идиллиею’ и ‘пасторалью’. Корень — глубже. Самое большее, что мы могли бы представить, — ‘равенство с животным’, ‘охотник и его собака’, ‘араб и его конь’. Но было — не это. Почему они поклонились им, т. е. явно — влюбились в них. Ибо лишь во ‘влюблении’ мы наблюдаем чувство, ‘поднимающее предмет поверх себя‘.

В Египте явно животные были ‘поверх египтян’. Они в этом признались, это засвидетельствовали — зарисовали это в бесчисленных рисунках, слишком непререкаемых по смыслу.

Отчего им не приходило на ум ‘доить коров и пить молоко из посуды’: а они хотели сосать, и они сосали коров своих.

Наконец, на некоторых рисунках мы видим египтян, которые, подлезши под быка, целуют его так же, как у коровы сосут вымя.

Дело в том, что мы можем представить это себе и мысленно повторить. Но ‘мысленно’ — ничто. А фактически никто не повторял, и Египет закрыт.

Можем ли мы наверное, неоспоримо сказать, что мы этого же не испытали. О том, чего ‘не испытали’, никто не может сказать, что он ‘знает’. ‘Америка не открыта’. Она ‘есть’, но никто в нее ‘не вплывал’.

Нам не приходит на ум, что ‘корова есть женщина’. ‘Корова есть скот‘. ‘Она есть скотина‘. Самими словами мы запечатлели и выразили отвращение и презрение. Сказать, что ‘корова есть женщина’, — значит оскорбить слушающего и выразить свое сумасшествие. Египет и заперт за дверями этого — ‘легче сойти с ума, чем представить это себе’.

Между тем ведь корова в самом деле есть женщина — и воет, как мать, о теленке, когда его режут. Мы же телят режем без жалости — ‘на колбасу’. Вот то, что в нас так страшно умерло: ‘Женщина плачет в теленке о своем ребенке’, — и составляет камень преткновения. Мы не понимаем, чтобы корова была ‘мать’. Она просто ‘отелилась’, т. е. принесла нам ‘кушанье на жаркое’. А ‘мать’? — на ум не приходит. А ‘ребенок’? Еще менее. ‘Разве корова смеет иметь ребенка’. Это оскорбляет наших жен, барынь.

‘Корова — не женщина, а — предмет, существо’.

Так. образом, безумно (т. е. глубоко) — умершая женщина в корове есть причина бездонного нашего разделения с коровами.

Если бы не так глубоко.

Что тогда?..

Ведь иногда и некоторым нравятся же ‘грязные женщины’, ‘с позволения сказать — судомойки’. Один феминист (образованный очень человек, говоривший так хорошо о Милле [Дж. С.]), передавал мне, что его влекут только самые грязные женщины — огородницы и хуже, — и чтобы непременно ноги были босы, и по щиколки, а лучше до икр — в земле, т. е. в засохших остатках грязи, ‘когда она босая проходила гумнами’. Но корова не так все-таки грязна, как иная женщина’, тем более что ока никогда не беспутна. Коровы — чистые и целомудренные, это-то уже бесспорно…

И, т. обр., дело только в том, чтобы увидеть в ней то, что нам так недоступно, что ‘заперто от нас физиологически’: женщину, мать и… жену или любовницу. Но тут ‘растения, если они гермафродиты: имеют неодновременное созревание мужских и женских органов’: предел, грань, космическая. Египтяне явно ее еще не почувствовали или через нее переступили: и разгадка их цивилизации заключается в этом.

Переступив через ‘грань космоса, в которую заперто человеческое существование’, они явно вступили в туманы мира, в отдаленные созвездия, ‘перелетели на Марс, Юпитер’ и далее, далее — до ‘солнца и звезд’. И поместили звезды в корову.

Совершенно неоспоримо, что чувство их космичности лежит в этом переступании через грань

ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РОДА

и вступления в бесконечность

ЦЕЛОГО МИРА.

Но неужели же аномалия cum animalibus {с животными (лат.).} доводит до этого? По-видимому, да. В эти ‘Америки’ никто не доплывал. Все зная, ‘все науки пройдя’, наконец, все науки ‘открыв из своей мудрости’, мы, собственно, в одну науку никогда не вплывали — в науку пола. Хотя всегда знали или, лучше сказать, ‘верили втемную’, что здесь — существо вещей и дыхание Космоса. Но что-то — что, даже не ясно, — всегда держало перед нами именно эту одну дверь глухо запертою.

Египтяне вошли в нее. Свободно, даже не чувствуя, что она заперта. И открыли бесконечные миры. И прожили ‘от Трои до Французской революции’, не разочаровавшись в своих странных ‘коровах’.

* * *

3.IX. 1916

Во всяком случае, неоспоримо, что загадку Египта составляет необыкновенная близость к животным, — исключительная, неповторимая

и, наконец, даже неусвоимая вовсе в полном существе своем. Она была так серьезна и монументальна, вместе с тем она так фундаментальна для всего Египта, — и до того запечатлена на всех памятниках, сказана прямо и открыто, что тут мы, очевидно, имеем дело не с мыслями и философиею египтян, а с чем-то более живым и органическим. В одном месте у Масперо передан фотографический снимок нескольких строк иероглифов. И что же: из которых каждый величиною в одну букву — в печатную букву французского алфавита, — не заглавную, а строчную, — представляет животного с такою ясностью его форм, очертаний, хочется сказать — души его, что нельзя надивиться. И как красота этих строк, так и самая мысль и ‘влюбленное желание’ взять дня звуков речи не какие-нибудь крючки, черточки и уголки, как это сделали вавилоняне,— а очень трудные для начертания ‘птички, змейки, кошечки, бычки, коровки’ и т. д., и т. д. — все это говорит о той же теме к загадке: да почему они так почувствовали животный мир, и сейчас за этим: да откуда они так его почувствовали?

И снова аномалия пола наваливается на нас, душит нас, не дает никуда от себя выйти.

‘Что-то такое было… Это или подобное…’ Запрещение Моисея: ‘Не сотвори себе кумира ниже под водою, ни на земле, ни в воздухе’ — прямо упирается в египетские верования, — отторгает от них. И его же страшный запрет: ‘Мужчина, который соединится с животным… Женщина, которая станет перед животным… Да истребится душа того: — и мужчина, и женщина, и животное это — должны быть истреблены’.

В ‘Русской правде’ этого нет. ‘Не придет на ум’.

Очевидно, Моисей предупредил о том, предостерег от повторения того, о чем, живя в Египте, евреи не могли хорошо не знать.

* * *

4.IX. 1916

Египтяне открыли семью, семейность, семейственность. До них (хотя кто же был раньше их на земле? Они предшествовали всяким номадам,

— таким образом, вернее сказать, что около них, в соседстве с ними, одновременно с ними) бродили и жили племена, которые имели собственно случки, работу женщины на мужчину, роды ребенка и кормление его грудью. Ребенок вырастал и также случался, и около него росли дети, которые, выросши, начинали охотиться и тоже случались. Нить эта продолжалась бесконечно и еще могла бы продолжаться бесконечно. И собственно человеку предстояло оставаться дикарем, а человечеству — собранием диких племен, если бы египтяне первые во всемирной истории не задумались: ‘Что же это значит, что человек рождается? И как он рождается? И отчего?’

У них родилась идея СОТВОРЕНИЯ. Она вся выведена из рождения. Но может и плотник-мужик ‘срубить избу’ и может архитектор построить великий собор. Суть, и особенность, и новизна египтян заключалась в ‘богоизбранности’: в том, что тему, всегда предлежавшую человеку и предлежащую и им (роды, рождение), египтяне восприняли (разработали?) во всем богатстве цветов и оттенков, — в таком богатстве, выше которого она никогда никем не воспринималась (не повторялась?), и мы только в редких и счастливых условиях можем даже едва только понять, перенять или усвоить их мысль и понимание.

А поняв, вернее, создав семью, они пришли ко всем прочим идеям,— строительного и религиозного характера: провидения, загробного суда, греха, царства, фараонов, каст, жрецов, воинов. Дело в том, что идея семьи есть бесконечно построяющая идея и бесконечно источающая идея. Можно до некоторой степени сказать, что ‘семья’ есть ‘лицо человечества к Богу’, — ‘к Богу, в вечность и будущее’: в том смысле, как у человека есть ‘4 лица’ — у каждого из нас ‘рожа’. ‘Вот какою мы рожею ответим перед Богом’, — может сказать всякий и может сказать племя, указав на свою семью.

А открыв ‘семью’, египтяне открыли любовь. Ни о греках, ни о римлянах мы не можем сказать, что они ‘открыли любовь’. Конечно, она была у них, вернее попадалась: но похищение Елены и Троянская война, и все, что окружает Елену, — есть просто пошлость, вроде похождений Чичикова. Около любви греки и римляне имели именно похождения, — и это они именно начали всемирную порнографию. Елена была первою порнографическою женщиною — явно. Египтяне, узнавая греческие мифы (тоже — и о милом Зевесе), могли только пожать плечами и сказать: ‘Это пошлость’. И прибавить: ‘У вас вообще не религия, а мифы, сказки — и о пошлых существах. У вас нет религии, а только какие-то имена богов. У вас нет плача Изиды об Озирисе, — и целования возлюбленного. Уйдите. Уйдите с глаз наших’.

Когда они это сказали… греки задумались, загрустили и основали тоже у себя ‘таинства’ с обонянием цветов и целованием плодов.

У Гомера нет упоминания о таинствах. Они, как и номады, имели случки. Около случек — небольшая проституция. Семьи у них не было, а кое-что. К поцелуям и вдыханиям они перешли слишком поздно. И уже развращенных, — их не могли поправить таинства.

* * *

4.IX. 1916

Чтобы открыть Египет, нужно было собственно в себе открыть семью. Ибо параллельное сознается только параллельным. ‘Непараллельное’ никогда не познает себе не параллельного, хотя бы и ‘узнал о нем все’. Ньютон ему будет представляться ‘человеком в 5 пудов’, и он даже не догадается с него снять портрет. Сократа он отравит. Ученые собственно ‘травили Египет’, как афиняне отравили Сократа, хотя он был им соотечественником и они ‘знали его во всех подробностях’. Поразительная история, что никто не передал даже ‘матери с поднятыми над нею руками’, т. е. матери, ‘над которой молитва и из которой самотечет молитва’, — показывает, что у ученых не было ‘ключа к Египту’ и потому, что они были просто ученые скопцы, даже не знавшие, есть ли у их жен груди. Нельзя заметить ни у одного источника Египта — семейности. А это — все. В отношении Египта это — все. И писались о нем просто глупости и пошлости, — как ‘о французских Людовиках’, с постановкой на место Людовика ‘Рамзеса’ и с несколько иными приключениями. Там ничего не было египетского, а только французское, немецкое, английское, итальянское.

* * *

4.IX. 1916

Египетская улыбка есть сущность всего, — и его самого, его всю цивилизацию можно назвать улыбкой истории. О ‘блаженстве египтян’ можно судить по этой улыбке. В Египте она разлита по всем лицам, кроме ‘масто донтовых’: глупые колоссы из гранита, ‘рубили’, а не ‘делали’.

Улыбку эту, суть коей заключается в том, что свет льется из лица, — не губы улыбаются, а лицо улыбается, ‘в свете’, я наблюдал отчетливо и ясно у одного юноши, — который имел анормальность в поле, самую обычную и распространенную. Почему я не встречал у других — не знаю: но у этого юноши она явно была связана с его анормальностью и истекала из нее. Доказать этого я не умею, но ясно это чувствую. И когда я даже другим сообщал об его ненормальности (кой-какой, — почти неосуждаемой), то другие, тоже замечавшие у него эту улыбку, сами и независимо от меня говорили: ‘Это оттого, что он — такой’. Он был очень бедный, большой идеалист, ‘отчаянная голова’ в разных случаях и очень любил жену. Правда, ‘был гениален’: но улыбка явно текла не от гения.

Все это надо бы усложнить наблюдениями. Раз все египтяне были ‘так близки к животным’, то я догадываюсь, ‘хотя без достаточных доказательств’, что таинственная их улыбка происходила из отношений к животным — и из того, что, освятив их, они почувствовали такую радость ко всему миру:

И в поле каждую былинку,

И в небе каждую звезду…

* * *

5.IX. 1916

Всякая нация живет умственными ‘центрами’ и волевыми центрами. Некоторым могущественным ‘хочу’ и некоторым могущественным ‘понимаю’.

Увы, Россия, кажется, не имеет таких центров. И вот отчего у нас все разваливается. Мы, собственно, художники и живем по ‘мне нравится’ и ‘это прелестно’.

* * *

8.IX. 1916

Тот, кто молится, — сам достоин молитвы.

(Изида из ‘обыкновенной матери’) (начало ‘святых’ и у христиан)

* * *

17.IX. 1916

Страшная сторона революционеришек заключается в том, что ими никто не занят, а они думают, что ими занят весь свет. Ими ‘занят’ только известный департамент и праздное общество болтачей и журналистов. Чиновник не занят, мужик не занят, поп не занят. Но ‘заняты’ Бурцев, Крапоткин и Вергежская. Да, они в германском парламенте ‘сделали заявление’. Да, ‘Либкнехт произнес речь’. Да, ‘Розу Люксембург арестовали на таможне’. Но ведь все это ‘из дальнейших похождений (хвастунишка в ‘Мер. Душах’ бил чубуком Чичикова, забыл фамилию, Ноздрев) — Ноздрева.

‘И на сем основании они переверстывают весь мир и объявили войну правительству’.

Да. Еще Мережковский ими занят. Сегодня статья о Горьком.

Горький, Мережковский, Роза Люксембург, Либкнехт и Вергежская. Это малое стадо — кому оно нужно и кто им занят, кроме их самих. Это не только пустоцвет, но это пустоцвет из пустоцветов.

‘Но все о нем говорят’. А вот это — дело. Говор всех. Да. Дела нет, но говор есть. ‘Всемирная мысль’ что-нибудь стоит. И даже ‘всемирный язык’ — тоже стоит. ‘Была провалившаяся фирма и дело Эмбах, наследницы миллионов, о котором говорил весь Париж, Франция и значительная часть Европы’.

Так. обр., революция представляет дикое явление, которого на самом деле нет, к которому никто не торопится, никто не идет, никто ее не желает и не ожидает: но весь свет говорит, что ‘ждут гостью’, что она ‘страшна’, ‘с мертвыми глазами’ и ‘всех похоронит’. Разливанное шампанское: и какие-то трутни, ‘наклонясь к дамам’, заглядывают им за корсет и делают вид, что они страшатся ‘второго пришествия Христова’ и ‘собирают чемоданы на тот свет’.

* * *

30 сентября 1916

Голова Государства.

Приставленная к совершенно безгосударственному телу.

(‘Что такое Русь’)

В сущности, все азиатские страны безгосударственны. Начало государственности лежит в Европе и присуще только Европе. В Азии — ‘номады’ и ‘ждут воскресения Христова’. В Халдее ждали, что девка забеременеет от Бога. Вот это ‘по-нашему’ или, вернее, ‘мы по-ихнему’. В Египте фараоны сосали вымя коровы. ‘Какое же это к черту Государство’.

И — не надо. Я думаю — не надо.

* * *

3.Х. 1916

Утолщай ‘вчера’, чтоб было толще ‘завтра’.

Т. е. нажимай в прошлое уважения, почитания, всяческого честного пиэтета. И роза будущего вырастет пышнее.

* * *

3.X. 1916

В ‘Святом святых’ Скинии и Храма были перечислены и описаны те предметы, которые можно было назвать и описать. Но совершенно не подлежит сомнению, что не ради этих описуемых и называемых предметов, которые раз можно было ‘описать вслух народа’ в книгах Моисеевых, а следовательно, можно было увидеть, п. ч. между ‘слуховым зрением’ и ‘глазным зрением’ разницы нет, закутано было ‘Святое святых’ в такой глубокий мрак, запрещено было туда кому-либо входить: а раз в год входивший туда священник входил ощупью, без света, и тоже ничего не видел. Совершенно, значит, несомненно, что там были некоторые совершенно в ‘Левите’ и ‘Исходе’ не описанные предметы, виды и образы.

И ‘по высвечиванию’ это было что-то разительнее всякой миквы… Что-то, на что действительно и взглянуть невозможно.

Я думаю (‘по высвечиванию’), изображено было то, что, увидев в сновидении перед обрезанием, Авраам ‘пришел в великий ужас’.

* * *

15.Х. 1916

Ах, цветы не надышали своего запаха в ‘Истории Египта’.

Из них не растет деревцо. ‘Где же тут Озирис’.

И не слышно пота ни быка, ни коровы, ни теленка. Но без пота — разве это Египет? Это — Франция.

* * *

Ты не рассказывай мне, что ‘они поклонялись коровам’. Пот. что это сказка, которой — я по глазам вижу — ты и сам не веришь. А ты сам поклонись коровьему началу. Тогда это будет действительность.

— Но как???

— Вот чудак. Любишь же ты цветы. А ‘кольми паче корова цветка’? Это даже если по-славянски взять, то выходит.

* * *

О красоте греческой и египетской. Тут уж мелькает что-то религиозное в ‘озирианстве’. Посмотрите: ближе к Озирису — ближе к вечности, к религиозности, удаление от Озириса — ближе к гибели, могиле и, главное, ближе к греху, тоске и гробу. Греческие Афродиты — явно афалличны. Они такие пухленькие и так закруглены в себе, что к ним ‘и не подойти’. Суть Афродит, — что они — бесполы, без брюха, а лишь имеют ‘очень изящный живот’, который — для погляденья. И в самом деле, из Афродит ни одна не вышла замуж, ни Книдская и ни которая, египтянка же ‘до того явно к замужеству’, что и говорить нечего. Здесь — демаркационная линия. Египетская и вслед за ней еврейская красота отделяется от европейской непроходимой пропастью, от той ‘европейской красоты’, которой собственно начало и канон положила греческая Афродита и ее предшественница — Троянская Елена. Взяв большие масштабы, измеряя не днями, а веками, мы скажем, что и Елена, и Афродиты, и европейские женщины повели и ведут свои народы к гробу. И потому, что они — бессеменницы (‘груша бессемянка’). Наоборот, еврейские (и ранее египетские) женщины ‘выручают свой народ’: они ведут их к вечной жизни.

Женщина без сути — вот Афродита. Женщина-пустышка. ‘Ни в каком случае не дети’. Что же она? Увы, приходится сказать, неодолимо сказать: для ‘волокитства’, порнографии и худых художников.

Этого никто не смеет сказать об еврейке. Не придет на ум. Да она и запретит. ‘Я — для детей’, а ‘портрета с меня можете и не снимать’ (суть Афродиты — портрет). Но что же мерцает отсюда? Глаз Озириса,— уже воистину ‘святой глаз Озириса’. ‘Бессемянка’ и ‘плодоносная’ сказывает нам глагол изумительной новизны, — и тут только схватишься за скарабея.

— Вот видите ли, — скажет еврейка, — на мне нет глаженых воротничков, и я их не надела, п. ч. к моей шее до миквы и после миквы — это не идет. Вы проходите дальше — к Афродитам. Я — грязна, сальна, вонюча. По мне ‘навозный жук Египта’ ползал. Груди у меня — как у египтянок, живот — как у египтянок. Я — неприлична и, как вы говорите, — порнографична. Вы зажимаете нос и говорите — ‘фи’. Я останусь в гетто, с евреями, и, по воспоминанию, — с египтянами.

Действительно, еврейка ‘вся коровой пахнет’. И этот запах будет длиться очень долго, очень долго, века. Но зато через века, когда уже Афродиты будут все в гробу, она засверкает такою особенною красотою… такою… Да христиане это знают. Опять скажем: ‘Христос спас человечество’. II. ч. у христиан, несомненно, неизмеримо больше родильного элемента, и вот: христианство живет дольше Греции: и ‘жены христианские’ выше смертных гречанок и выше смертных Афродит.

* * *

Ромер — дочь его Бемова. Подозрительный культ отца.

Je souponne qu’elle tait matresse de lui {Я подозреваю, что она была его любовницей (фр.).}.

* * *

21.X. 1916

Русский человек слишком теплый человек: он возьмет глыбу мрамора, подержит ее в руках и бросит, сказав: ‘Ой, как холодно’.

По холодному матерьялу скульптуры у нас и не вышло искусства.

И запоет песенку, пьяненькую, глупенькую. И в этой песенке — все тепло мира.

И живи им, Русь.

Нам искусство не нужно. Определенным образом не нужно.

И красоты не нужно. ‘Наша костромская баба вкуснее Афродит’.

Это канон Розанова для Костромской губернии.

* * *

Кривошеина Елена Геннад., сестра Лихачевой, прелестнейшая по благородству и уму женщина из рода Морозовых, жена министра.

* * *

26.Х. 1916

Каждый народ живет до тех пор, пока не истощилось в нем благородство.

Благородство это — не громкое, не в речах, не в битвах. А молчаливое, про себя, ни в чем не выраженное, косноязычное.

Потому-то, добрый мой читатель, вот что тебе надо сохранять. При этом благородстве ты не только себя сохраняешь, а сохраняешь все свое отечество.

Как, почему: я не знаю. Но чувствую, что Бог покидает ту страну, народ, в котором уже ни одного благородного человека более не осталось.

Тогда ‘приходят враги и истребляют его’. Но этих врагов ‘допустил Бог’.

* * *

Нисколько не интересно. Губы сжаты? Верно ты зол? Жена рога наставила, и очень хорошо сделала.

С тех пор как открылся Восток — жены вообще ставят ‘роги’ мужьям, и поделом: ‘не завоевывайте весь свет, к тому же имея довольно небольшой желудок и короткие фаллы’.

Познакомясь с Востоком, римлянки естественно пошли ‘в путь Суламифи’, т. е. ‘кой-кого’, хоть раба.

Предоставив сенаторам рассуждать и Нерону играть на цимбалах.

* * *

МИРОВАЯ СОБАКА

— это я. Canis. Даже canes {Собака… собаки (лат.).}. Во мне тысяча собак, и все с острыми носами и раздувающимися ноздрями, розовыми, и эти собаки бегают по задворкам и нюхают: не родил ли кто. Швейцариха — радуюсь и швейцарихе. Горничная потихоньку — радуюсь и ей. Честная жена в постели: удвоенно рад.

Но, женщины, я скрыл от Вас. Во мне есть сладострастие к рождению, не потому что ‘статистика показывает больше рождений’, но по сладострастию к чреслам вашим. Я не самого младенца люблю (хотя и его люблю тоже: но оттого, что, рождаясь, он приневолил мать свою лечь в постель: и вот она, чудно раздвинув ноги, показала ‘из себя’ сперва головку, плечики, ручки и потом всего ребенка в 6 фунтов весом. Иногда — в 8. Он весь красный и пищит. А она, ‘дав миру’ (таинственно каждая женщина в родах ‘дает’ (совокупляется с…) всему миру). И когда родила: детородные органы всех людей, с коими будет общаться, разговаривать ее младенец в течение всей жизни, — они вошли в мать его и как бы извергли семя. Вот отчего ‘роды’ есть ‘такой восторг’. Поистине ‘совокупление с планетой’. Каждая мать ‘в родах’ подержала земной шар меж своих бедер: и облила земной шар своей родильной влагой.

Вот ее-то я и люблю. И не у одних женщин, а у коров. У коров, и собак, и зайчих. Лучше этого запаха я не знаю и детей люблю в пропорцию этого запаха. Отвратительно? ‘Но таков, Фелица, я развратен’.

Я не хочу быть развратным. Я не хочу быть целомудренным. Позвольте на 100 000 000 целомудренных людей, ‘которые все не хотят вони’, быть одному развратному, который в высшей степени любит вонь.

И вот я бегаю по задворкам с обонянием: ‘А кто родит’. И подбегаю, у ‘честных’ и у ‘нечестных’ нюхаю приплодные воды. Но, собственно, не их: меня ворожит запах самих родивших органов. И вот источник моего сладострастия. Пусть. Не каюсь и не отрицаюсь. Пусть весь мир целомудрен и не любит этого запаха. На весь мир может прийтись ‘1 человек’, который только этот один запах и любит.

Никто не поверит, что это у меня с 8—9 лет (до гимназии, хорошо помню). Но это — так.

Мое особое ’emplois’ {Занятие (фр.).}. О мире.

И вот я нарисовал бычьи ova {яйца (лат.).}. Кои люблю как производителя ‘ребят во всем мире’. Корень-то не в женщинах, а в быке. Женщина — пустота, темнота, глухое: пока на нее не вскочил бык. Но бык вскочил: и мир расцветает. Посему в ova его я начертил цветок. Вот этот-то ‘цветок в я….’ и есть суть всего. А посему и целовать, собственно, надо не женщин, а я… быка.

О, как я хочу разврата. О, как я хочу страсти быков. О, не обращайте внимания на протесты женщин. Они притворяются. Насилуйте их: это единственно, что они от вас желают. Бык: хочешь ли ты. Это единственное важное. А если ‘она’ и не хочет, овладей ею. Бык хочет — и мир хочет. Это я и нарисовал.

* * *

— Что такое обрезание? — Это Песнь песней, включенная в одно чирканье ножа. И евреи танцуют, и евреянки вспрыгивают, услышав, увидев, почувствовав носом родную их, древнюю эту Песнь песней. ‘Мы будем ждать, мы будем ждать, когда ему будет 13 лет’.

Дам тебе я на дорогу

Образок святой.

Ты его, моляся Богу,

Ставь перед собой.

Да готовясь в бой опасный,

Помни мать свою…

. . . . . . . . . . . . .

Вот эмбрион всех кистей Рафаэля… всех его образов, понятий, чувств, волнений и никакого еще, как этого в ‘Книге мертвых’, т. е. в книге ‘оживших там, на Небе’, какой начертали египтяне на свитках папируса, дававшихся в руки почивших (‘уснувших’). И никто, никто, никто и доселе до ‘ресторанов Парижа’ не смог от этого образа подвинуться ни вправо, ни влево, ни назад, ни вперед.

И радуйтесь, что именно — так. Что — корова с теленком: ибо если вы в радости их не пощадите их, то Отец Небесный Мира не пощадит и вас, человеков, — и за кровь теленка взыщет кровью ваших Николаев, и Владимиров, и Сергеев.

И что так просто — хорошо: из этих ‘теленочка с коровой’ потом мог выйти Рафаэль. А из 100 Рафаэлей нисколько и никогда не вышло бы этого рисуночка.

Ибо у Рафаэля были кисти, ну и слава Богу, есть кисть волшебница: а Египет вложил сюда сердце и мудрость.

‘Последние листья. 1916 год’ и ‘Последние листья. 1917 год’ продолжают книги В. В. Розанова, созданные в жанре ‘уединенное’: в 1912 г. вышла первая книга этого ряда — ‘Уединенное’, в 1913 и 1915 гг. два короба (тома) ‘Опавших листьев’, в 1913 г. написана ‘Сахарна’ (впервые издана в настоящем Собрании сочинений в 1998 г.), в 1914 г. написано ‘Мимолетное. 1914 год’ (впервые напечатана в томе ‘Когда начальство ушло…’ в настоящем Собрании сочинений, 1997 г.), в 1915 г. создана книга ‘Мимолетное. 1915 год’ (впервые опубликовано в томе Собрания сочинений, вышедшем в 1994 г.).

С 1916 г. Розанов стал именовать свои подневные записи ‘Последними листьями’. В конце 1917 и в 1918 г. эта ‘листва’ превратилась в книгу ‘Апокалипсис нашего времени’.

В издании сохраняются принятые Розановым сокращения: Н. вр. (‘Новое время’), Оп. л. (‘Опавшие листья’), У. (‘Уединенное’), Б (Бог), люди л. св. (люди лунного света), а также обычные словосочетания: м. б. (может быть), п. ч. (потому что), т. е. (то есть), т. к. (так как) и др. Сохраняются также лексические и синтаксические особенности текста, написания собственных имен и шрифтовых выделений. Других авторов Розанов обычно цитировал по памяти, и его цитаты нередко являются лишь свободным пересказом чужого текста, хотя и поставленного в кавычки. Наиболее существенные случаи расхождения ‘цитат’ Розанова с цитируемым текстом отмечены в комментариях.

ПОСЛЕДНИЕ ЛИСТЬЯ.

1916 год

Печатается впервые по рукописи Государственного литературного музея (Ф. 362. Оп. 1. Ед. хр. 25—47). Фрагмент напечатан в журнале ‘Наше наследие’ (1998. No 45).

С. 7. ‘Альцест и Чацкий’ — статья Алексея Николаевича Веселовского ‘Альцест и Чацкий: Отрывок из этюда о ‘Мизантропе’ опубликована в журнале ‘Вестник Европы’ (1881, No 3), перепечатана в его книге ‘Этюды и характеристики’ (М., 1894, 4-е изд. М., 1912).

С. 10. Дух истории… — Запись сделана на ‘Повестке Совета товарищества А. С. Суворина ‘Новое время’ с приглашением на Чрезвычайное общее собрание пайщиков 15 января 1916 г.’.

Терсит — незнатный воин, участвовавший в Троянской войне. Изображен в ‘Илиаде’ Гомера безобразным, горбатым, хромоногим, болтливым и злобным.

‘Мечты и звуки’ — первый сборник стихов Н. А. Некрасова (СПб., 1840), вызвавший резкий отзыв В. Г. Белинского, который написал об этой книге: ‘Посредственность в стихах нестерпима’ (Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1954. Т. 4. С. 119).

На куртаге случилось оступиться… — А. С. Грибоедов. Горе от ума. II, 2. Цитируется неточно.

С. 11. …какой топор ваш талант. — В письме к И. С. Тургеневу 19 февраля (3 марта) 1847 г. В. Г. Белинский писал о Некрасове: ‘Что за талант у этого человека! И что за топор его талант!’ Розанов мог читать это письмо в третьем томе ‘Писем’ Белинского, вышедшем под ред. Е. А. Ляцкого (СПб., 1914. С. 177—181).

Поэтом можешь ты не быть… — Н. А. Некрасов. Поэт и гражданин (1856).

Все эти ‘Светланы’… ‘Леноры’ — речь идет о балладах В. А. Жуковского ‘Светлана’ (1813) и ‘Ленора’ (1831), представляющих собой переложение баллады немецкого поэта Г. А. Бюргера (1747—1794) ‘Ленора’ (1773). Стихотворение Жуковского ‘Певец во стане русских воинов’ (1812) написано во время пребывания поэта в армии, когда Москва еще была занята Наполеоном.

С. 12. См. фельетон. — Частично настоящая запись вошла в статью Розанова ‘По поводу новой книги о Некрасове’ (Новое время. 1916. 8 января), представляющую собой отклик на книгу В. Е. Евгеньева-Максимова ‘Н. А. Некрасов. Сборник статей и материалов’ (М., 1914).

На посмертном портрете К. Маковского, — Семейный портрет К. Е. Маковского с женой и двумя детьми опубликован в иллюстрированном приложении к ‘Новому времени’ 26 сентября 1915 г.

С. 18. Сопоцько писал… — Сопоцько М. А. Знамение времени: Три письма к гр. Л. Н. Толстому. Вступл. Н. П. Аксакова. СПб., 1896 (прилож. к ‘Русской беседе’).

С. 20. У меня был только друг Кропотов… — Розанов писал о нем в ‘Опавших листьях’, короб второй: ‘В Симбирске был у меня товарищ, который называл себя и подписывался ‘Kropotini italio’ (Кропотов)’.

С. 21. …был взят братом Колею в Нижний. — В 1872 г. старший брат Розанов Николай Васильевич, у которого жил будущий писатель, переехал из Симбирска в Нижний Новгород, и до окончания гимназии в 1878 г. В. В. Розанов учился в нижегородской гимназии (IV—VIII классы), где его брат был учителем.

С. 22. Товит посылает сына Товию… — Тов. 4—5.

С. 23. Валпургиева ночь. — В средневековой германской мифологии ночь с 30 апреля на 1 мая (день святой Вальпургии) — время ежегодного шабаша ведьм на горе Брокден.

С. 25.…’ горьким смехом’. — В седьмой главе ‘Мертвых душ’ Гоголь пишет, что ‘озирает жизнь сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы’.

До 1-го марта — имеется в виду 1 марта 1881 г., когда народовольцы убили императора Александра И.

С. 27. …вот он дует, плюет па меня — А. С. Пушкин. Бесы (1830).

…’плач и скрежет зубовный’ — Мф. 8, 12.

С. 30. …в Ельце. — Розанов жил в Ельце с лета 1887 по август 1891 г. 5 июня 1891 г. состоялось тайное венчание его с Варварой Дмитриевной Бутягиной (урожд. Рудневой).

‘Современник’ — журнал выходил в Петербурге в 1836—1866 гг.

‘Русское дело’ — еженедельная газета, издававшаяся в Москве С. Ф. Шараповым в 1886—1890 и 1905—1910 гг. Вероятно, Розанов имеет в виду журнал ‘Дело’ (Петербург, 1866—1888), издателем которого до 1880 г. был Г. Е. Благосветлов.

Благосветловский журнал — ‘Русское слово’ (Петербург, 1859—1866), редактором-издателем которого был с 1863 г. Г. Е. Благосветлов.

С. 31. И пусть у гробового входа… — А. С. Пушкин. ‘Брожу ли я вдоль улиц шумных…’ (1829).

За статью о Волжском — речь идет о статье Розанова ‘Призвание Руси’ в ‘Новом времени’ 15 января 1916 г. о книге А. С. Волжского ‘Святая Русь и русское призвание’ (М., 1915).

…фельетон о Царском — опубликован под названием ‘Не в новых ли днях критики?’ в ‘Новом времени’ 3 февраля 1916 г. о книге Д. С. Дарского ‘Чудесные вымыслы: О космическом сознании в лирике Тютчева’ (М., 1913).

…о Третьяковке — речь идет о рецензии Розанова на книгу И. Э. Грабаря (возглавлявшего в 1913—1925 гг. Третьяковскую галерею) ‘Третьяковская галерея’ (‘Новое время’. 31 января 1916 г.).

…о Тэне — опубликовано под названием ‘Об Италии’ в приложении к ‘Новому времени’ 6 февраля 1916 г. о книге И. Тэна ‘Путешествие по Италии’. Т. 2. Флоренция и Венеция (СПб., 1916).

С. 33. У Гоголя вещи ничем не пахнут. — Это утверждение не следует понимать буквально. Как неоднократно говорил Розанов, его интересуют не факты, а общие идеи. Запахи у Гоголя, конечно, присутствуют. В начале ‘Невского проспекта’ читаем: ‘…с самого раннего утра, когда весь Петербург пахнет горячими только что выпеченными хлебами’, в повести ‘Шинель’ Акакий Акакиевич взбирается к Петровичу по лестнице, которая была ‘пронизана насквозь тем спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно, присутствует неотлучно на всех черных лестницах петербургских домов’.

‘Благодарю, не ожидал’. — Выражение принадлежит В. А. Соллогубу (1813—1882), который в 60-е гг. читал экспромтом стихотворение, каждая строфа которого заканчивается этими словами. Использовано также как рефрен в стихотворении П. А. Вяземского ‘Ильинские сплетни’ (1869).

С. 36. ‘Не надо на рынок’. — В первом коробе ‘Опавших листьев’ Розанов рассказывает, как его дочь Таня во время прогулки читала стихотворение Пушкина ‘Когда для смертного умолкнет шумный день’, а его жена Варвара Дмитриевна, прослушав эту запись, сказала: ‘Как мне не нравится, что ты все это записываешь. Это должны знать ты и я. А чтобы рынок это знал — нехорошо’.

С. 37. Ехав из Сахарны. — В Сахарне, бессарабском имении Е. И. Апостолопуло, Розанов с женой и дочерью Варей гостил в мае — начале августа 1913 г.

Не стая воронов сбиралась — см. начало поэмы А. С. Пушкина ‘Боатья Разбойники’ (1821—1822).

С. 39. …выбежала медведица и растерзала 40 детей — 4 Цар. 2,24: ‘И вышли две медведицы из леса и растерзали из них сорок два ребенка’.

‘Изложение Ветхозаветной истории’ — Гладков Б. И. Краткое изложение священной истории Ветхого Завета. СПб., 1909.

С. 40. Начиная с Гарриса… — Под псевдонимом Гаррис 15 марта 1912 г. в газете ‘Утро России’ Мария Александровна Каллаш (1885—1954) напечатала едкую рецензию на вышедшую в начале марта 1912 г. книгу Розанова ‘Уединенное’. В 1929 г. в эмиграции М. А. Каллаш под псевдонимом М. Курдюмов выпустила в Париже книгу ‘О Розанове’, полную интересных философских размышлений о наследии писателя. Передонов — учитель в романе Ф. Сологуба ‘Мелкий бес’ (1907).

‘Голый Розанов’ — название рецензии В. Ф. Боцяновского на второй короб ‘Опавших листьев’ Розанова, появившейся в ‘Биржевых ведомостях’ (вечерний выпуск) 16 августа 1915 г.

С. 41. Потеряла Коену и Вильно — Ковно (Каунас) и Вильно были заняты немецкими войсками в августе — сентябре 1915 г.

О ‘Коробе 2-м’… — выход второго короба ‘Опавших листьев’ Розанова в июле 1915 г. был встречен многими журналами и газетами весьма критично, что видно уже из названий рецензий: Н. П. Ашешов. Позорная глубина (Речь. 1915. 16 августа), Ю. Айхенвальд. Неопрятность (Утро России. 1915. 22 августа), П. Мокиевский. Обнаженный нововременец (Русские записки. 1915. No 9), И. М. Василевский. Гнилая душа (Журнал журналов. 1915. No 15. Подпись: Л. Фортунатов), С. Б. Любощиц. ‘Бобок’ (Биржевые ведомости. Утренний выпуск. 1915. 16 августа).

‘Лукоморье’. — Второй короб ‘Опавших листьев’ вышел в петроградском издательстве ‘Лукоморье’ с указанием типографии Товарищества А. С. Суворина, но без обозначения издательства.

…Ренников сказал. — Фельетонист и драматург А. М. Ренников (настоящая фамилия Селитренников, 1882—1957) редактировал в ‘Новом времени’ отдел ‘Внутренние известия’. 10 октября 1915 г. опубликовал в этой газете рецензию на второй короб ‘Опавших листьев’. В 1920 г. эмигрировал.

Марк Николаевич — имеется в виду Марк Николаевич Бялковский, редактор еженедельного литературно-художественного и сатирического журнала ‘Лукоморье’, выходившего в Петрограде в 1914—1917 гг.

‘Семейный вопрос’. — В 1903 г. в Петербурге в двух томах вышла книга Розанова ‘Семейный вопрос в России. Дети и родители. Мужья и жены. Развод и понятие незаконнорожденности. Холостой быт и проституция. Женский труд. Закон и религия’.

С. 42. Мих. Ал. — речь идет о сыне издателя ‘Нового времени’ А. С. Суворина издателе-редакторе журнала ‘Лукоморье’ Михаиле Алексеевиче Суворине (1860—1936).

‘Благодать’. — На горе Благодать га восточном склоне Среднего Урала с 1735 г. велась разработка железной уды, залегающей на небольшой глубине.

…от Миртова (‘Исторические письма’), что это — Ноздрев. — Один из псевдонимов народника П. Л. Лаврова (1823—1900) — Миртов. Его ‘Исторические письма’ публиковались в 1868—1869 гг. и пользовались популярностью среди молодежи. Цензор и историк литературы А. В. Никитенко (1804—1877) писал о нем: ‘У нас есть особенный тип прогрессиста, который как нельзя осязательнее воплотился в Петре Лавровиче Лаврове. Он страстно любит человечество… В награду за свою бескорыстную любовь Петр Лаврович хочет одного: быть признанным великим человеком между своими современниками… Едва прочтет он в заграничном журнале какую-нибудь ученую и политическую новость, тотчас, как Бобчинский, бежит разглашать ее везде, куда только дозволен ему доступ’ (Никитенко А. В. Дневник. М., 1955. Т. 2. С. 456).

С. 45. История сыновей Тарквиния Гордого… — Младший сын римского царя Тарквиния Гордого (VI в. до н. э.) Секст обесчестил жену царского родственника Лукрецию Коллатину, после чего народное собрание Рима лишило Тарквиния царской власти и приговорило к изгнанию вместе с сыновьями.

С. 46. И как поет Мариэтта Шагинян — 24 марта 1913 г. Розанов опубликовал в ‘Новом времени’ рецензию на книгу стихов М. Шагинян ‘Orientalia’, из которой Розанов цитирует строку. В архиве Розанова сохранилась статья М. Шагинян ‘В. В. Розанов’, напечатанная в газете ‘Кавказское слово’ (Тифлис) 20 ноября 1915 г.

С. 47. …панихида по Ал. Серг. Суворине — 29 февраля 1916 г. отмечалось 40 лет, как А. С. Суворин стал издателем газеты ‘Новое время’ и оставался им до смерти в 1912 г.

…Боря ‘управлял‘ — имеется в виду Борис Алексеевич Суворин (1879—1940), сын А. С. Суворина, владелец и издатель в 1911—1917 гг. газеты ‘Вечернее время’ (Петроград).

‘Синяя птица’. — Бельгийский драматург и поэт Морис Метерлинк (1862—1949) создал свою драму ‘Синяя птица’ в 1908 г. и передал право первой постановки К. С. Станиславскому (поставлена на сцене МХТ 30 сентября 1908 г.). О философских сочинениях Метерлинка Розанов записал во втором коробе ‘Опавших листьев’: ‘Начал ‘переживать’ Метерлинка: страниц 8 я читал неделю, впадая почти после каждых 8 строк в часовую задумчивость (читал в конке). И бросил от труда переживания, — великолепного, но слишком утомляющего’.

Новый Т. Ардов. — О писателе и журналисте Т. Ардове (псевдоним В. Г. Тардова, 1879 — после 1918) Розанов писал в статье ‘Возле ‘русской идеи’…’, вошедшей в его книгу ‘Среди художников’ (СПб., 1914). Серия статей Т. Ардова о настоящем и будущем России печаталась в газете ‘Утро России’ в июне 1911 г.

‘Зеленая палочка’. — Л. Н. Толстой в ‘Воспоминаниях’ (1902—1906) рассказывает о том, как его старший брат Николенька объявил, что у него есть тайна, через которую, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми н будут любить друг друга. Тайна эта написана им на зеленой палочке, и палочка эта зарыта у дороги на краю оврага в яснополянском парке (глава ‘Фанфаронова гора’).

И скажет Наживин... — имеется в виду книга крестьянского писателя И. Ф. Наживина (1874—1940) ‘Из жизни Л. Н. Толстого (М., 1911), написанная в результате встреч и бесед с Толстым.

С. 51. …к Скворцову за гонораром. — В. М. Скворцов (1859—1932) был издателем церковно-политической газеты ‘Колокол’, в которой Розанов часто печатался в 1916 г. под псевдонимом В. Ветлугин. В феврале 1916 г. в газете появились его статьи: ‘Из старых портретов’ (5 февраля), ‘Г-н Н. Я. Абрамович об ‘Улице современной литературы’ (12 февраля), ‘Московские литературные и художественные кружки’ (24 февраля), ‘К выходу сочинений Аполлона Григорьева’ (26 февраля).

…(клиника, делают вливание) — эта запись посвящена болезни жены Варвары Дмитриевны.

С. 52. ‘Проснувшись — увидел, что женился не на той’ — Быт. 29, 25.

С. 53. ‘Евр. и евр.’ — книга Розанова ‘Европа и евреи’ (СПб., 1914).

‘В соседстве Содома‘ — книга Розанова с подзаголовком: ‘Истоки Израиля’ (Спб., 1914).

‘Ангел Иеговы‘ — книга Розанова ‘Ангел Иеговы у евреев (Истоки Израиля)’ (СПб., 1914).

‘Русская монархия’ — книга Розанова ‘О подразумеваемом смысле нашей монархии’ (СПб., 1912).

…с письма Чехова — имеется в виду единственное письмо А. П. Чехова Розанову из Ялты от 30 марта 1899 г., в котором он давал свой московский адрес и писал: ‘У меня здесь бывает беллетрист М. Горький, и мы говорим о Вас часто… В последний раз мы говорили о Вашем фельетоне в ‘Новом времени’ насчет плотской любви и брака (по поводу статей Меньшикова). Эта статья превосходна…’ (речь идет о статье Розанова ‘Кроткий демонизм’ в ‘Новом времени’ 19 ноября 1897 г.).

С. 54. …я не виделся и с К. Леонтьевым. — Розанов переписывался с К. Н. Леонтьевым, жившим в Оптиной Пустыни, в последний год его жизни. Письма Леонтьева к нему Розанов напечатал в ‘Русском вестнике’ (1903. No 4—6) со своими пространными комментариями о покойном философе. В последнем письме 18 октября 1891 г. из Сергиева Посада незадолго до смерти Леонтьев писал: ‘Надо нам видеться’. Письмо заканчивается словами: ‘Постарайтесь приехать… Умру, — тогда скажете: ‘Ах! Зачем я его не послушал и к нему не съездил!’ Смотрите!.. Есть вещи, которые я только вам могу передать’.

…и с Толстым… одни сутки. — У Л. Н. Толстого в Ясной Поляне Розанов был вместе с женой 6 марта 1903 г. Толстому о Розанове впервые рассказывал H. Н. Страхов, с которым Розанов переписывался, а в январе 1889 г. встретился в Петербурге.

…секретарь редакции — литератор Александр Александрович Добровольский, секретарь редакции ‘Новое время’.

С. 59. Николай Валентин Алексеевич — журналист, сотрудник ‘Нового времени’.

С. 66. ‘Да не будет тебе бози июли разве Мене’ — Мк. 12, 32.

С. 70. ‘И дана была суббота сынам человеческим’ — Ис. 16, 29.

С. 71. ‘И мирра капала с рук моих…’ — Песн. 5, 5.

С. 74. …извощики покрывали лошадей шерстяными одеялами. — В книге ‘Литературные изгнанники’ (СПб., 1914. С. 385) Розанов писал о лошадях, которых извозчики в лютые морозы старательно укутывали попонами: ‘Вид толстой ковровой ткани, явно укутывавшей лошадь, произвел на меня впечатление… Между тем каждое утро, отправляясь в контроль, я на углу Павловской прощался с женой: я — направо в контроль, она — налево в зеленную и мясную лавку. И зрительно было это: она — в меховой, но короткой, до колен, кофте. И вот увидев этих ‘холено’ закутываемых лошадей, у меня пронеслось в мысли: ‘лошадь извощик теплее укутывает, чем я свою В…’, такую нежную, никогда не жалующуюся, никогда ничего не просящую’.

С. 75. Тертий — Тертий Иванович Филиппов (1825—1899), директор Государственного контроля.

Берг уже переставал платить — речь идет о журнале ‘Русский вестник’, где Розанов печатался в 1889—1896, 1902 и 1903 гг., и его редакторе Федоре Николаевиче Берге (1839—1909).

С. 76. ‘Сумерки просвещения’ — сборник статей Розанова по вопросам образования, вышедший в Петербурге в 1899 г.

Получай я 11 000. — В рукописи далее следуют зачеркнутые слова: ‘как Оль д’Ор’.

…сижу в банке у Нелькена — запись сделана на обороте адреса: Банкирский дом Маврикия Нелькина. Петроград. Существует с 1863 г. Господину Розанову. 21 марта 1916 г.

С. 77. …читая Бругша — Бругш. Египет. История фараонов. Пер. Г. К. Власкова. СПб., 1880.

С. 79. ‘И мои безделки’ — сборник произведений поэта Ивана Ивановича Дмитриева ‘И мои безделки’ издан в Университетской типографии в Москве в 1795 г. Назван по аналогии с ‘Моими безделками’ H. М. Карамзина, отпечатанными там же в 1794 г.

С. 81. ‘Древо жизни, приносящее плоды 12 раз в год’. — Откр. 22, 2.

С. 83. …’консул’ — в семинарии, бурсе — старший из воспитанников, избираемый для наблюдения за поведением своих товарищей.

…’губной староста’. — Губа — территориальный полицейский округ в Московской Руси XVI—XVII вв. Пословица: ‘Умный, староста губный: всяк его боится’.

С. 84. …’чин чина почитай’ — из Петровского гражданского устава. Ср. письмо А. С. Пушкина П. А. Вяземскому от 4 ноября 1823 г.

С. 85. …стихотворение о Рас. — то есть о Г. Распутине.

С. 86. Это было в Брянске… — Розанов преподавал в прогимназии Брянска в 1882—1887 гг.

С. 90. ‘Цветочки’. — После смерти Франциска Ассизского (1182—1226), учредителя названного его именем монашеского ордена, появились народные рассказы о нем — ‘Цветочки’ (русский перевод — в 1904 г. в журнале ‘Новый путь’, где печатался Розанов).

С. 91. ‘Апокалипсическая секта’ — книга Розанова о хлыстах и скопцах, изданная в Петербурге в 1914 г.

‘Червонный валет’ — плут, пройдоха.

‘…чертя что-то на полу’ — Ин. 8, 6.

С. 92. …слова Куприт о душевной чистоте… — см. повесть А. И. Куприна ‘Яма’ (1909—1915).

С. 95. …его ‘Вес. Европы’. — Об издателе журнала ‘Вестник Европы’ М. М. Стасюлевиче Розанов писал в ‘Мимолетном. 1915 год’ (второй том настоящего Собрания сочинений, записи 3 мая, 7 июля).

… Лассаля с его дуэлью… — Ф. Лассаль был смертельно ранен на дуэли из-за своей невесты Е. Даннигес и умер 31 августа 1864 г.

С. 96. Коллатин — племянник Тарквиния Гордого, муж обесчещенной Лукреции.

Разговор вдовы Сарепты Сидонской с Ильей — 3 Цар. 17, 9—24.

С. 97. …написал и о Левитане, и о Гершепзоне — имеется в виду статья Розанова ‘Левитан и Гершензон’ в журнале ‘Русский библиофил’. 1916. No 1.

С. 98. ‘Вешние воды’ — студенческий журнал, издавался в Петрограде в 1914—1917 гг.

С. 99. …’сим победиша’ (‘сим победиши’). — Римский император Константин Великий в 312 г. накануне сражения увидел на небе крест с греческой надписью: ‘Сим победиши’, после чего одержал победу и прекратил преследования христиан.

С. 100. ‘Крестьяне па Руси’. — Историк И. Д. Беляев (1810—1873) в своем главном сочинении ‘Крестьяне на Руси’ (1859) дал первый в русской историографии систематический обзор истории русского крестьянства со времен Киевской Руси до XVIII в.

‘Куль хлеба’ — книга ‘Куль хлеба и его похождения’ (1873) писателя и этнографа С. В. Максимова (1831—1901).

С. 108. ‘И понесут вас другие народы на плечах своих’ — Ис. 49, 22.

С. 112. Ретирада — отхожее место, уборная.

Но лишь божественный глагол…— А. С. Пушкин. Поэт (1827).

С. 114. ‘Весь израиль спасется’ — Рим. 11, 26.

‘Мне в вас тесно…’ — 2 Кор. 6, 12.

С. 115. Гиль — вздор, нелепость (устар.).

‘Кривое зеркало‘ — театр миниатюр в Петербурге (1910—1918). Создан актрисой Суворинского театра 3. В. Холмской и ее мужем А. Р. Кугелем, осуществлявшим руководство театром и назвавшим его ‘театром скепсиса и отрицания’ (пародировалась классика).

‘Вы любите ли сыр?’ — Козьма Прутков. Эпиграмма No 1.

С. 116. Есть речи — значенье… — из одноименного стихотворения М. Ю. Лермонтова (1840).

С. 117. Паремия — питаемый в православной церкви во время богослужения отрывок из Ветхого Завета, содержащий пророчество или поучение.

Белый Орел — польский орден (1325), приравненный в 1831 г. к российским орденам.

С. 118. Падайте, падайте, Божие семя… — Очевидно, имеется в виду стихотворение А. Н. Майкова ‘Летний дождь’ (1856): ‘Золото, золото падает с неба!’

Кольми паче… — тем более (староцерк.).

Завтра 60 лет — Розанов родился 20 апреля (2 мая) 1856 г.

‘дробя стекло, кует булат’ — из I песни поэмы А. С. Пушкина ‘Полтава’ (1828—1829).

С. 120. Опер. — Имеется в виду операция жены Розанова.

С. 123. …в Казачьем переулке — в Большом Казачьем переулке (д. 4, кв. 12) семья Розанова жила с января 1906 по июль 1909 г.

С. 124. ‘Земщина’ — газета, выходившая в Петербурге в 1909—1917 гг., в которой в 1913 г. печатался Розанов.

‘Голос Руси’ — газета выходила в Петрограде в 1914—1917 гг. Розанов печатался в ней в 1916 г.

‘Московские ведомости’ — Розанов печатался в этой старейшей московской газете в 1889, 1891, 1892, 1914—1917 гг.

С. 125. Домна Васильевна — Алешинцева, гувернантка в доме Розановых в 1910—1917 гг.

С. 126….датского критика-жида.— Имеется в виду Георг Брандес (1842—1927).

Омофор — епископское облачение, надеваемое на плечи.

С. 130. Выстрел Соловьева. — Народник-террорист А. К. Соловьев совершил 2 августа 1879 г. неудачное покушение на императора Александра II.

С. 131. Екатерининский канал — место убийства Александра III марта 1881 г.

С. 133. Ктебс — обладание (греч.).

С. 137. Нарушаю все законы… — Д. С. Мережковский. Дети ночи (1896).

С. 138. …у Лепсиуса — Lepsius R. Denkmler aus Aegipten und Aethiopien… 12 Bd. Berlin, 1849—1856.

C. 141. Мы так должны полагать… — на рукописи помета Розанова: ‘Списано для Египта’.

С. 148. Халила — санаторий в Финляндии (около Выборга), где Розанов отдыхал в июле 1916 г.

С. 149. Когда у нас умерла первая Надя — первая дочь Розанова Надя умерла 25 сентября 1893 г., не прожив и года.

С. 150. ‘Федор Глинка’ 1812 г. — имеются в виду стихотворения Ф. Н. Глинки, участника войны 1812 г., об Отечественной войне 1812 г., печатавшиеся в сборнике ‘Подарок русскому солдату’ (СПб., 1818) и в журнале ‘Сын отечества’ в 1818—1819 гг.

Майков рассказывал. — Розанов был знаком с поэтом А. Н. Майковым (1821—1897) и напечатал его некролог в газете ‘Свет’ 11 марта 1897 г.

…сделал ученое издание ‘Русских ночей’. — Под редакцией Сергея Алексеевича Цветкова (1888—1964), друга Розанова и его библиографа, издательство ‘Путь’ (Москва) выпустило в 1913 г. ‘Русские ночи’ В. Ф. Одоевского.

Я писал Любавскому. — Историк М. К. Любавский (1860—1936) учился вместе с Розановым на историко-филологическом факультете Московского университета. Розанов вспоминает о нем в ‘Мимолетном. 1915 год’: ‘Какая радость, что наш выпуск в Московском университете дал трех СЫНОВ России: Любовский (М. Куз.), Зайончковский, Вознесенский и я’ (запись 20 апреля 1915 г.).

…классовой борьбой профессора Виппера — имеются в виду труды профессора Московского университета историка Р. Ю. Виппера (1859—1954). Его учебник ‘Новая история для старших классов гимназии’ (неоднократно переиздававшийся) Розанов видел у своих детей-гимназистов.

С. 152. Господи, избавь русских глупости… — Запись сделана Розановым на бланке конторы и редакции студенческого журнала ‘Вешние воды’ (Фонтанка, 88), в котором Розанов печатался в 1914—1917 гг.

С. 154. ‘Кто или что счастливый человек’ или ‘0 счастливейшем времени жизни’ — речь идет о статье H. М. Карамзина ‘О счастливейшем времени жизни’ (Вестник Европы. 1803. No 13).

С. 156. Далмат Александрович — Д. А. Лутохин (1885—1942), журналист, экономист.

С. 159. Записи 4, 6 июля и ряд последующих имеют в рукописи пометы Розанова: ‘Списано для Египта’ (т. е. для будущих выпусков книги ‘Из восточных мотивов’, над которой он продолжал работать до смерти).

С. 162. Шепот, робкое дыханье… — из одноименного стихотворения А. А. Фета (1850).

Из груди Благой Природы — Ф. Шиллер. К радости. Пер. Ф. И. Тютчева (1829).

С. 163. Пробст — старший пастор в лютеранской церкви.

С. 164. ‘Пастырь‘ — апокалиптическая книга римского христианина Ермы (конец! в.). Русский перевод в ‘Памятниках христианской письменности’ (М., 1866).

С. 166. ‘Стальной щетиною сверкая’ — А. С. Пушкин. Клеветникам России (1831).

‘Адмиралтейская звезда’ — то есть ‘адмиралтейская игла’ во вступлении к ‘Медному всаднику’ А. С. Пушкина.

История одной квартиры на Моховой улице. — Роман И. А. Гончарова ‘Обломов’ (1859) начинается с описания квартиры Обломова в Гороховой улице.

‘Щит Ахилла’ — Гомер. Илиада. Песнь 18. Изготовление оружия.

С. 167. Непобедимой силой / Привержен я к милой — лакейская песня Смердякова в ‘Братьях Карамазовых’ Ф. М. Достоевского (кн. 5, И).

…половина населения вырезана турками. — В апреле 1915 г. турецкое правительство провело массовое уничтожение армян в Западной Армении.

Пену сладких вин… — М. Ю. Лермонтов. Спор (1841).

Заметил же только Лукашку… — Речь идет о повести Л. Н. Толстого ‘Казаки’ (1863).

С. 168. ‘Физиологические письма’ (1845—1846) — русский перевод книги К. Фохта вышел в 1863 г. в Петербурге и затем переиздавался.

‘История цивилизации в Англии’ — русский перевод труда Г. Т. Бокля ‘История цивилизации в Англии’ (1857—1861) печатался в ‘Отечественных записках’ в 1861 г. (отд. изд. 1863—1864).

В одном письме, приехавший в Ялту Чехов… — Розанов читал ‘Письма’

А. П. Чехова, изданные в шести томах сестрой писателя М. П. Чеховой в 1912—1916 гг. В томе VI (с. 66) письмо к А. С. Суворину от 10 марта 1900 г. из Ялты: ‘Тяжелых больных не принимают здесь ни в гостиницы, ни на квартиры, можете себе представить, какие истории приходится наблюдать здесь’. С участием Чехова в Ялте был создан первый общедоступный санаторий для туберкулезных больных ‘Яузлар’, а 27 мая 1900 г. Чехов был избран участковым попечителем о нуждающихся приезжих больных, о чем 31 мая сообщал ‘Крымский курьер’.

С. 170. ‘…времен Очаковских и покоренья Крыма’ — А. С. Грибоедов. Горе от ума. II, 5.

С. 173. Адриан… казнивший друга. — Римский император Адриан начал свое правление в 117 г. с казней друзей-военачальников по обвинению в заговоре.

С. 174. …переводом ‘Истории Шлоссера’ — ‘Всемирная история’ (1844—1857) немецкого историка Ф. К. Шлоссера вышла в русском переводе под редакцией Н. Г. Чернышевского и В. А. Зайцева в 1861—1869 гг. в 18 т.

Воспитательный дом. — Екатерина II в 1764 г. открыла в Москве, в 1770 г. — в Петербурге (первоначально как отделение московского Воспитательного дома).

С. 175. В сад гулять не выйдет няня… — Я. П. Полонский. Солнце и месяц (1841).

…о ‘заключении завета’ — Быт. 15, 18.

С. 178. …у Мечникова я прочел знаменитую фразу… — имеются в виду ‘Этюды о природе человека’ (1904) И. И. Мечникова (ч. I, гл. 5).

С. 179. …’как Силоамская башня‘ — Лк. 13, 4.

С. 181. Фл., Воллс., Кож. — П. А. Флоренский, А. С. Глинка-Волжский, B. А. Кожевников.

Нет сомнения, что некоторым небольшим % входят в проституцию… — К этой записи Розанов сделал в рукописи помету: ‘Печатать на самостоятельном отдельном листе’.

С. 182. …о хасидах (‘Энц. Слов.’ Эфрона) — статья С. Дубнова ‘Хасидизм’ в ‘Энциклопедическом словаре’ Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона (т. 37).

‘Тетраграмма’ Феофана — Феофан. Четыре беседы по руководству книги ‘Пастырь’ св. Еремы. М., 1898.

С. 183. ‘самаритянка у колодца’ — Ин. 4, 18 (пять мужей).

…помазала Ему ноги мирром из алавастрового сосуда — Лк. 7, 37—38.

…’иди и впредь не греши’ — Ин. 8, 11.

С. 184. ‘Аще пшеничное зерно…’ — Ин. 12, 24.

С. 185. …’ лепта вдовицы’ — Мк. 12, 41—44, Лк. 21, 1—4.

С. 186. …’два в плоть едину’ — Мф. 19, 5.

…’ времени нет’, ‘не будет’ — Откр. 10, б.

‘Новый путь’ — ежемесячный журнал, в котором постоянно печатался Розанов, выходил с января 1903 по декабрь 1904 г. в Петербурге.

Тюреево — летом 1901 и 1902 гг. семья Розанова жила вблизи Тюреево у Финского залива.

С. 189. …к детям брата Коли (все вышли революционерами). — Подробнее о детях старшего брата Розанова см. статью: Баранская Н. Розановский альбом (Семья старшего брата) // Российский литературоведческий журнал. 1994. No 5/6 и книгу: Баранская Н. Странствие бездомных. М., 1999. С. 245—270.

С. 190. коемуждо — каждому (церк.-слав.).

…в некрасовском ‘погулял с девицей’. — См.: Н. А. Некрасов. Огородник (‘Не гулял с кистенем я в дремучем лесу…’) (1846).

С. 192. …обе книги — то есть Ветхий Завет и Новый Завет.

С. 193. …и К…, и Ф…, и Б… — П. А. Кожевников, П. А. Флоренский,

C. Н. Булгаков. Во втором коробе ‘Опавших листьев’ Розанов писал 16 ноября 1912 г.: ‘Ни Новоселов, ни Флор., ни Цвет., ни Булгаков, которые все время думают, чувствуют и говорят о церкви, о христианстве, ничего не сказали и, главное, не скажут и потом ничего о браке, семье, о поле’.

…’мой милый, мой нежный’. — Первое письмо в квите П. А. Флоренского ‘Столп и утверждение истины’ начинается словами: ‘Мой кроткий, мой ясный!’

С. 195. ‘Ныне вы уже не ученики Мои, а други Мои’ — Ин. 15, 15.

С. 197. …обонять туки жертв — Исх. 29, 18, Лев. 1, 9. Тук — жир.

С. 198. …’сочинения мои замешены на семени’ — запись в первом коробе ‘Опавших листьев’ (Розанов В. В. Уединенное. М., 1990. С. 161).

С. 201. …’как во сне фараона’ — Быт. 41, 1—4.

З. Н. — Зинаида Николаевна Гиппиус.

6-го августа — яблоки — яблочный Спас, когда производится освящение яблок и первых овощей.

С. 202. …у Платона ‘в безумии’ — Платон. Пир (Собр. соч.: В 4 т. М., 1993. Т. 2. С. 129 и др.).

С. 203. …’плодитесь, множьтесь, наполните землю’ — Быт. 9, 1.

С. 205. ‘Титаник’ — пассажирский пароход, затонул 15 апреля 1912 г., столкнувшись с айсбергом во время плавания из Англии в Нью-Йорк. Одна из величайших морских катастроф XX века.

С. 206. …’тащить’ и ‘не пущать’ — принцип проявления русской жизни в рассказе Г. Успенского ‘Будка’ (1868).

‘Алой и Белой розы’ война (1455—1485) — междоусобная война в Англии между Ланкастерами (в гербе — алая роза) и Йорками (в гербе — белая роза).

‘Столетняя’ война (1337—1453) — между Англией и Францией, поводом которой послужило притязание английского короля Эдуарда III на французский престол.

С. 207. Кречинский — азартный игрок в трилогии А. В. Сухово-Кобылина ‘Свадьба Кречинского’ (1855), ‘Дело’ (1861), ‘Смерть Тарелкина’ (1869).

С. 209. ‘Взгляните на птиц небесных…’ — Мф. 6, 26.

С. 210. ‘Взгляните на полевые лилии…’ — Мф. 6, 28.

…Данае с быком — розановская контаминация: в греческой мифологии Зевс проник в терем к дочери аргосского царя Данае в виде золотого дождя (картины Корреджо, Тициана, Веронезе, Рембрандта, Пуссена и др.). В виде быка Зевс явится к дочери финикийского царя Европе (живопись Рафаэля, Тициана, Тинторетто, Рембрандта, Ватто, Буше, картина В. А. Серова и др.).

С. 211. ‘Брак или разврат’ — брошюра протоиерея А. Дернова вышла в Петербурге в 1901 г. Розанов писал о ней в книге ‘В мире неясного и нерешенного’ (СПб., 1901).

…’единого из малых сих’ — Мф. 18, 6.

…у Овидия о Мирре. — В греческой мифологии Мирра, дочь царя Кипра, стала от отца матерью Адониса. См.: Овидии. Метаморфозы. Кн. 10.

С. 212. …как жалуется Иезекииль — Иез. 16, 17.

С. 214. ‘Яко до царя всех подымем’ — заключительная часть Херувимской песни на православной литургии. Речь идет о святых дарах (символе Царя-Бога), переносимых в алтарь для освящения их в таинственную жертву о здравии и спасении всех поминаемых.

Тюбингенская школа — направление в немецкой протестантской теологии конца XVIII—XIX в., стремившееся выявить противоречия в Новом Завете.

С. 218. ‘Стрекоза’ — петербургский юмористический журнал, издававшийся в 1875—1908 гг. и преобразованный затем в ‘Сатирикон’.

Вот вхожу все в один и тот же ‘Учетный’… — запись сделана на бланке Петроградского учетного и ссудного банка.

С. 219. …Соньке и двум Веркам — Софье Перовской, Вере Фигнер и Вере Засулич.

‘…будете как песок в пустыне’ — Быт. 13, 16, 32, 12.

С. 220. Дикирии и трикирии — архиерейские двусвечники и трисвечники.

С. 223. ‘ Двери! Двери!’ — возглас диакона перед пением ‘Символа веры’. Как в первые времена христианства он велит, чтобы привратники бдительно охраняли двери храма от вторжения неверных.

‘Кто не обрезан, тому нельзя показать наших таинств’. — Геродот. История. Кн. 2 (Евтерпа). 37 и др.

‘Лес’ именно ‘зачарован’. — См. очерк Розанова ‘Зачарованный лес’ (Весы. 1905. No 2), включенный в его книгу ‘Из восточных мотивов’ (Пг., 1916).

С. 224. ‘Федон’ — один из диалогов Платона.

С. 225. Даже и подходить к изъяснению Египта… — В рукописи при этой записи помета Розанова: ‘перепис. ‘Перед запертой дверью’, т. е. предполагалось включить эту запись в один из будущих выпусков ‘Из восточных мотивов’ Розанова.

С. 227. В одном месте у Масперо… — Масперо Г. К. Египет. М., 1915.

С. 228. ‘Не сотвори себе кумира…’ — Исх. 20, 4.

…должны быть истреблены — Исх. 22, 19.

‘Русская правда’ — свод древнерусского права эпохи Киевского государства XI—XIII вв.

С. 229. Номады — древнегреческое название кочевников.

‘4 лица’ — Иез. 1, 6, 10, 14.

С. 230. …’был гениален’ — вероятно, речь идет о Ф. Э. Шперке (1872—1897).

И в поле каждую былинку… — А. К. Толстой. Иоанн Дамаскин (1859).

С. 231. Сегодня статья о Горьком — Мережковский Д. С. Несвятая Русь (Религия Горького) // Русское слово. 1916. И сентября. Перепечатана в книге Мережковского ‘От войны к революции: Дневник 1914—1917’. Пг., 1917.

С. 235. ‘Но таков, Фелица, я развратен’ — Г. Р. Державин. Фелица (1782).

С. 236. Дам тебе я на дорогу… — М. Ю. Лермонтов. Казачья колыбельная песня (1840).

Последние листья. 1916

Филарет, Масперо и деревня

Египет

Нежность

КОММЕНТАРИИ

ПОСЛЕДНИЕ ЛИСТЬЯ.

1916 год

Читайте также: