Джон Рёскин.
Последнему, что и первому
Четыре очерка основных принципов политической экономии
Друг! Я не обижаю тебя, не за динарий ли ты договорился
со мною? Возьми свое и пойди, я же хочу дать этому
последнему то же, что и тебе.
Мат. 20. 13-14.
Если угодно вам, то дайте Мне плату Мою,
если же нет, — не давайте, и они отвесят в уплату
Мне тридцать сребреников.
Книга пророка Захарии 11. 12.
Четыре очерка напечатаны полтора года тому назад в Cornhill Magazine и, насколько мне известно, встречены были крайне неодобрительно большинством читателей, которым они попались на глаза.
Тем не менее я по-прежнему остаюсь в уверенности, что они представляют лучшее, т. е. самое справедливое и полезное из всего написанного мною, и что лучше последнего очерка, стоившего особенного труда, мне едва ли удастся что-либо написать.
‘Очень может быть, — заметит читатель, — но из этого не следует, что они написаны хорошо’. Допуская это без всякого ложного смирения, я, тем не менее, вполне доволен этими очерками, хотя не могу сказать того же относительно всех остальных моих работ. Предполагая, если будет свободное время, заняться дальнейшей разработкой вопросов, затронутых в этих очерках, я желаю, чтобы предварительные понятия были доступны всем интересующимся, и потому перепечатываю их в том виде, в каком они впервые появились.
Одно только слово переменено в определении ценности и ни одного не прибавлено [Примечание ко 2-му изданию. Я сделал небольшое дополнение к заметке в предисловии и считаю нужным буквально перепечатать и сделать его по возможности доступным для всех как наиболее ценное по своему содержанию из всего, когда-либо мною написанного].
Хотя я не считаю нужным ничего изменять в этих очерках, тем не менее очень жалею, что наиболее выдающееся в них положение относительно необходимости организации труда и установления твердо определенной платы встречается в первом очерке, и притом в форме, по определенности далеко не соответствующей его важности. Главная цель и все значение этих очерков состоят в том, чтоб впервые, насколько мне известно, дать на понятном английском языке — подобно тому, как это случайно давалось Платоном и Ксенофонтом на хорошем греческом, а Цицероном и Горацием на хорошем латинском — логическое определение ‘богатства’, безусловно, необходимое как основа экономической науки. Наиболее известные очерки по этому вопросу, из числа появившихся за последнее время, начинают с утверждения, что предмет политической экономии есть учет или исследование о природе богатства [Очевидное противоречие: где необходимо исследование, там учения еще не существует], и вслед за тем говорят, что ‘каждый имеет достаточно правильное общее понятие о том, что разумеется под словом богатство, и что предлагаемые очерки не имеют своей целью признавать метафизическую необходимость такого определения’ [Принципы политической экономии Д. С. Милля. Предварительные замечания, стр. 3, пер. Остроградской].
В метафизической необходимости мы, конечно, не нуждаемся, но логическая точность по отношению к физическому предмету, безусловно, нужна. Представьте себе, что предмет вашего исследования не закон хозяйства (экономия — Oikonomia), а закон звезд (астрономия — Astronomia), и что, игнорируя различие между подвижными и неподвижными звездами, как здесь между лучистым и отраженным богатством, ученый начинает свое исследование такими словами: ‘Каждый обладает довольно правильным общепринятым понятием о том, что разумеется под словом ‘звезда’. Метафизическая необходимость определения звезды не есть предмет настоящего исследования’. И, однако, очерк, начинающийся с такого заявления, может быть гораздо более вреден в своих заключительных выводах и в тысячу раз более полезен для моряков, чем для экономистов любой трактат по политической экономии, основывающей свои выводы на общепринятом понятии о богатстве.
Поэтому в этих очерках я предполагаю прежде всего дать точное и твердо установленное определение понятия о богатстве, а затем показать, что приобретение богатства в конце концов возможно только при известных нравственных условиях в обществе, из которых на первом плане стоит уверенность в существовании честности и в ее громадном значении даже для практических целей.
Не решаясь утверждать, — так как в подобных вопросах человеческое суждение не может быть решительным, — какое из всех Божьих творений самое благородное и какое нет, мы можем однако же признать, как и Поп, что честный человек принадлежит к числу лучших созданий Божьих и, при современном порядке вещей, к числу довольно редких, хотя и не представляющих какого-нибудь невероятного чуда. Тем более естественно признать, что честность не является фактором, нарушающим обычный ход экономической жизни, а представляет собой силу, постоянно ее направляющую, повинуясь которой, а не какой-либо другой, орбита ее может все более выступать из бесформенного хаоса.
Правда, мне приходилось иногда слышать порицание Попа за то, что его мерило слишком низко, но никогда не случалось слышать упрека в том, что мерило это слишком высоко: ‘Честность действительно очень почтенная добродетель, но человек может достигнуть и гораздо более возвышенного. Неужели от нас будут требовать только, чтоб мы были честны?’. Пока, друзья, только этого. Мы в наших мечтах о чем-то более возвышенном, чем честность, лишились, по-видимому, даже понимания свойств ее, лишились веры и во многое другое, о чем здесь не будет речи. Но на то обстоятельство, что мы, безусловно, лишились веры в общую честность и ее деятельную силу, здесь необходимо обратить внимание, и первая наша обязанность должна состоять в восстановлении и сохранении этой веры и тех фактов, которые могут лечь в ее основу. Мы должны не только предполагать, но убедиться на опыте, что и теперь существуют в мире люди, которых от обмана удерживают чувства, не имеющие ничего общего с опасением лишиться занятия или работы [*], и что именно в точном соответствии с числом таких людей в государстве это последнее только и может существовать. И вот рассмотрению этих вопросов и посвящены предлагаемые очерки. Вопрос об организации труда затрагивается в них лишь случайно, и очевидно, что если в наших руководителях будет достаточно честности, то организация труда легко устроится и разовьется без споров и затруднений, если же честности в них не окажется, то организация труда останется навсегда невозможной.
[*] — ‘Истинно дисциплинируют рабочего не его корпорации, а его заказчики. Опасение лишиться работы удерживает его от обмана и исправляет его неряшество’ (Богатство народов. Книга I, глава 10).
Примечание ко второму изданию. Единственное примечание в этой книге, которое я считаю нужным сделать, состоит в том, что я желал бы попросить читателя-христианина самым серьезным образом подумать, до какого подлого состояния души человеческое существо должно дойти, чтобы, читая такие изречения, соглашаться с ними, а тем более, чтобы высказывать их. В противоположность им я приведу здесь основное торговое правило Венеции, найденное мною в главной ее церкви:
‘Вокруг этого храма да будет законом купца справедливость, да будут весы его верны, обязательства его чужды обмана’.
Если кто-либо из моих читателей найдет, что тон этого примечания слишком резок или неприличен, то я попрошу его со вниманием прочесть 18 Сезама и Лилии и быть уверенным, что я в настоящее время не допускаю в своих писаниях ни одного слова, которое, по строгому обсуждению, не находил бы в данном случае наиболее пригодным.
Венеция. Воскресенье, 18 марта 1877 г.
Различные условия возможности организации труда я подробно рассмотрю впоследствии. Но чтобы читатель при исследовании основных принципов не устрашался некоторых встречающихся в них указаний и не подумал, что ему неожиданно предлагается вступить на опасный путь, и для успокоения его я считаю нужным сразу изложить те крайние пределы политических верований, достижения которых я бы очень желал.
1. Во-первых. Я желаю, чтоб во всей стране организованы были общеобразовательные школы для юношества за счет государства [Недальнозоркие люди, вероятно, спросят, на какие суммы будут содержаться такие школы? Я впоследствии рассмотрю непосредственные источники доходов на этот предмет, теперь же замечу, что школы с избытком покроют производимые на них расходы. Одна экономия от уменьшения числа преступлений (этих чуть ли ни самых дорогих предметов роскоши на современном европейском рынке) под влиянием школ превысила бы в десять раз все расходы по народному образованию, экономия в труде была бы той чистой и громадной прибылью, которую в настоящее время трудно даже вычислить] и под его руководством: чтоб каждый ребенок, родившийся в Англии, мог по желанию родителей (а в известных случаях обязан под страхом наказания) пройти весь курс этих школ, где помимо других второстепенных знаний обязательно обучался бы следующим трем вещам наилучшим образом, выработанным в данное время:
a) законам здоровья и необходимым для этого упражнениям,
b) благородству и справедливости,
c) своему призванию в жизни.
2. Во-вторых. Чтобы в связи с этими воспитательными школами устроены были — тоже под руководством государства — фабрики и лавки для производства и продажи товаров, необходимых для жизни и для занятия всеми полезными искусствами. Нимало не препятствуя частной инициативе и не облагая никакими стеснениями или налогами частные предприятия, предоставляя им свободно вести свои дела, как они сочтут за лучшее, и быть, если могут, во всех отношениях выше правительственных организаций, последние должны служить образцами производства и торговли неподдельными и хорошими товарами так, чтобы любой человек, предпочитая заплатить установленную цену, мог иметь уверенность, что получит образцовый хлеб, эль и настоящую работу.
3. В-третьих. Чтобы любой человек, безразлично мужчина, женщина, девушка или парень, оставшийся без работы, был обязательно принят на ближайшую государственную фабрику и обеспечен той работой, к которой он по надлежащему испытанию окажется наиболее пригодным, получая определенную плату, установленную на целый год. Если человек оказывается неспособным к труду по незнанию, то он должен быть обучен какому-нибудь ремеслу, если по болезни, то ему должна быть предоставлена медицинская помощь, если же он просто отказывается от работы, то его следует строго принудить к самым мучительным и унизительным ее формам, преимущественно в рудниках и т. п. местах, где труд сопряжен с наибольшей опасностью (хотя эта опасность должна быть доведена до минимума путем тщательного регулирования и дисциплины). Причем за вычетом расходов по содержанию вся плата должна быть в распоряжении работника, как только он придет к более здравым понятиям относительно законов труда.
4. Наконец, все престарелые и неимущие должны пользоваться убежищем и известными удобствами, что было бы скорее почетно, чем позорно при господстве системы, которая не ставила бы клейма преступности на несчастье и неудачу, так как (я повторяю здесь высказанное мною в ‘Политической экономии искусства’, к которой читатель и может обратиться за дальнейшими подробностями): ‘Земледелец служит стране своим плугом точно так же, как люди средних классов своими саблями, перьями, ланцетами. Если его услуга и плата в здоровом состоянии меньше, то и награда, когда здоровье надломлено, может быть меньше, но не должна быть менее почетной, и столь же естественно справедливо для земледельца получать пенсию от прихода, для которого он честно работал, как и человеку высших классов получать пенсию от страны, которой он честно служил’. К этому положению я, в завершение, прибавлю только, что по отношению к дисциплине и плате за жизнь и смерть, заключительные слова Тита Ливия о Валерии Публиколе ‘de publico est datus’ не должны считаться бесчестной эпитафией.
Вот то, во что я верю, и что я, насколько мне позволяют силы, буду стараться выяснить и исследовать с различных сторон, рассматривая также и побочные вопросы. Здесь я только вскользь касаюсь их, чтобы успокоить читателя относительно значения их крайних выводов, прося его иметь в виду, что в науке, имеющей дело с такими тонкими элементами, как элементы человеческой природы, можно отвечать только за полную справедливость принципов, а не за непосредственный успех планов. И если спорно все, что в последних может быть достигнуто даже в ближайшем будущем, то тем более никто не может заранее сказать, что явится конечным их результатом.
Данмарк Хилль, 10 мая 1862 г.
Много обольщений в различные времена пленяло умы обширных масс, но из них едва ли не самым любопытным и во всяком случае наименее заслуживающим уважения является обольщение современной так называемой наукой о политической экономии, утверждающей, что наиболее целесообразные правила общественной деятельности могут быть определены независимо от влияния общественных чувств симпатии. Бесспорно, как в алхимии, астрологии, магии и других суевериях, имевших столь же широкое распространение, так и в основе политической экономии лежит обольстительная мысль. ‘Чувства симпатии — говорят политэкономы — случайны в человеческой природе и нарушают естественный ход человеческой деятельности, тогда как алчность и жажда успеха являются постоянными ее свойствами. Устраним же непостоянные элементы и будем рассматривать человека просто как орудие, движимое алчностью, и исследуем, путем каких законов труда, купли и продажи достигается наибольшее накопление богатств. Раз эти законы будут определены, каждый может впоследствии внести в какой ему угодно мере случайные чувства симпатии и определить для себя результаты новых предполагаемых условий’.
Было бы логически оправдано и плодотворно, если бы мнимо случайные элементы, впоследствии вводимые в исследование, были по своей природе однородны с первоначально рассматриваемыми силами. Если тело находится в движении под влиянием постоянных и случайных сил, самый простой и обыкновенный способ исследования состоит в том, чтобы рассмотреть путь этого тела при исключительном действии постоянных сил, а затем и сил отклоняющих. Но изменяющиеся элементы в данной общественной задаче не однородны с постоянными и, изменяя самую сущность исследуемых сил, они производят не количественное, а качественное, не математическое, а химическое изменение, вследствие которого все предварительное исследование лишается своего значения.
Мы производили исследования с чистым азотом и убедились, что это такой газ, опыты с которым вполне безвредны, но вот пред нами тот же азот в соединении с хлором, и в ту минуту, когда в силу ‘твердо установленных принципов’ мы прикасаемся к нему, происходит взрыв, и мы вместе с нашими приборами вылетаем в потолок.
Заметьте, что я отнюдь не отвергаю выводов этой науки и не сомневаюсь в их правильности, если принять ее посылки. Я просто не интересуюсь этими выводами, как не интересовался бы выводами науки о гимнастических упражнениях, если бы она исходила из предположения, что люди лишены скелета. При этом можно было бы доказать, что обучающихся крайне удобно скатывать в шарики, сплющивать в лепешку или вытягивать в длинные канаты и что, раз это будет проделано, можно ввести в расчет и скелет, сделав соответствующие изменения в полученных результатах. Все эти рассуждения могут быть замечательно логичны, выводы вполне правильны, но только вся эта наука окажется ни к чему неприложимой.
Современная экономическая наука как раз находится в таком же положении.
Признавая, что человек не лишен скелета, она исходит из обратного предположения, что он состоит исключительно из костей, и выводит соответствующую окостеневшую теорию прогресса из отрицания в человеке души. Показав, где предел того, что может быть получено из костей, и построив ряд геометрических фигур из черепов и плечевых костей, она успешно доказывает неудобство появления души. Повторяю, что я не отрицаю правильности выводов этой теории, а утверждаю, что она неприложима к человеку и обществу в их действительном виде.
Эта неприменимость самым очевидным образом проявилась при затруднениях, вызванных последними стачками английских рабочих. Здесь ясно представился один из самых простых частных случаев тех основных жизненных проблем, которые составляют предмет политической экономии (отношения между нанимателями и рабочими), и вот в таком серьезном деле, когда речь идет о жизни множества рабочих и о приостановке значительного производства, политэкономы оказываются бессильными и практически безгласными. Никакого наглядного разрешения этого затруднения, которое могло бы убедить или успокоить обе противоположные стороны, они дать не в силах. Предприниматели упорно держатся одного взгляда, а рабочие не менее настойчиво — противоположного, и никакая экономическая наука не может привести их к соглашению.
Да и странно было бы, если бы она имела эту возможность, так как не наукой люди приводятся к соглашению. Спорящие по очереди тщетно стремятся доказать, что интересы хозяев враждебны или не враждебны интересам рабочих, и никто из них, по-видимому, не признает той простой истины, что не всегда между людьми неизбежно возникает вражда в силу противоположности их интересов. Если в доме только одна корка хлеба, и мать с детьми голодают, то их интересы не одинаковы. Если мать съест корку, дети будут лишены пищи, если съедят корку дети, матери придется голодной приниматься за работу. Но из этого отнюдь не следует, что они непременно будут бороться из-за корки, и что мать, как самая сильная, отобьет ее у детей и съест. Точно так же всегда и при всевозможных условиях нельзя с уверенностью утверждать, что люди неизбежно должны относиться друг к другу враждебно и употреблять насилие или хитрость для достижения преимуществ только потому, что их интересы различны.
Но если бы даже положение, что человек обладает теми же нравственными побуждениями, что крысы и свиньи, было столь же справедливым, сколь и удобным для дальнейших построений, то и тогда логические условия вопроса нельзя считать предрешенными.
Никогда нельзя заранее утверждать, одинаковы или противоположны интересы хозяина и рабочих, потому что, смотря по обстоятельствам, они могут быть и теми, и другими. В действительности, как рабочие, так и предприниматели заинтересованы в том, чтобы работа была исполнена правильно и оплачивалась должным образом, но при распределении прибыли выгода одних может совпадать или не совпадать с интересами остальных. Совсем не в интересах хозяина выплачивать такую низкую плату, чтобы рабочие болели и терпели нужду, и не в интересах рабочих получать высокую плату, если прибыль хозяина так мала, что он не в состоянии ни расширять своего производства, ни вести его на прочных и либеральных началах. Кочегар не может желать высокой платы, если компания до того бедна, что не может ремонтировать колеса локомотива.
И разнообразие условий, влияющих на эти взаимные интересы, до того бесконечно, что делает совершенно напрасными все усилия выстроить правила поведения в зависимости от выгоды. Да они и должны быть таковыми, потому что мерилом всех человеческих поступков, как предназначено самим Создателем, служит не выгода, а справедливость, и в силу этого все усилия определить степень выгоды всегда бесплодны. Ни один человек никогда не знал и не может знать, каковы будут как для него, так и для других конечные результаты известного поступка или ряда поступков. Но каждый человек может знать, и большинство знает, какой поступок справедлив и какой нет. И все мы точно так же можем знать, что последствия справедливости, в конце концов, будут наилучшими как для других, так и для нас, хотя и не можем заранее сказать, каково будет это наилучшее и как все это получится. Я сказал ‘мерилом служит справедливость’, разумея, что в понятие о справедливости входит и та симпатия, которую человек должен питать к ближнему. Все правильные отношения между хозяином и работником и все высшие их интересы, в конце концов, зависят от этого.
Самым простым и наглядным примером отношений между хозяином и работниками может служить положение домашней прислуги. Предположим, что хозяин дома за ту плату, которую он дает, желает получить от своей прислуги только возможно большее количество работы. Он никогда не позволяет ей отдыхать, кормит и поселяет ее как нельзя хуже, и во всех отношениях доводит свои требования до тех крайних пределов, идя дальше которых, он лишился бы прислуги. Поступая так, он не нарушает справедливость в общепринятом значении этого слова. В силу договора все время и все силы прислуги принадлежат ему, и он ими пользуется. Границы и степень притеснения определяются практикой соседних хозяев, т. е. общепринятой нормой платы за работу домашней прислуги. Если последняя может получить лучшее место, она свободна сделать это, и хозяин может требовать за существующую рыночную плату только то количество труда, на какое прислуга согласится.
Такова точка зрения политической экономии, по мнению наиболее выдающихся представителей этой науки, утверждающих, что таким путем в среднем получается наибольшее количество труда от прислуги и наибольшая выгода для общества, а значит — наибольшая выгода и для прислуги.
Но в действительности это совсем не верно, и было бы, может быть, верно только в том случае, если бы прислуга была машиной, приводимой в движение паром, электричеством или другой измеримой силой. Но прислуга — это такая машина, движущей силой которой является душа, и значение этого особенного двигателя как величины неизмеримой и неизвестной, входит во все уравнения политической экономии и помимо ее ведома изменяет все результаты.
Наибольшее количество труда будет произведено этой своеобразной машиной не за плату, не под давлением известных прегрешений и не в силу нагревания, вызываемого топливом. Нет, наибольшее количество работы получится только тогда, когда побудительная сила, т. е. воля и дух человека, достигнет наибольшей мощи в силу своего собственного пламени, а именно — своих симпатий.
Действительно, может случится, как это часто и бывает, что у хозяина, человека смышленого и энергичного, набирается значительное количество механической работы под влиянием давления, направляемого сильной волей и мудрым руководством. И, наоборот, может оказаться, как это нередко и имеет место в действительности, что хозяин нерадив и слаб характером (хотя и добр по природе), и тогда работы получается очень мало и притом очень плохой, в силу того, что прислуга при слабо развитом чувстве признательности остается без всякого разумного руководства. Но как общее правило мы можем принять, что при известной доле энергии и смысла как хозяина, так и прислуги наилучшие материальные результаты получатся не при враждебных, а при добрых взаимных отношениях. Если хозяин вместо того, чтобы стараться получить возможно большее количество работы от прислуги будет стремиться к тому, чтобы условленная и необходимая работа была выгодна и благотворна для самой прислуги и чтобы ее интересы соблюдались всеми справедливыми и полезными для нее способами, то получится действительно наибольшее количество работы и притом вполне добросовестной. Заметьте, я говорю ‘вполне добросовестной’, потому что работа прислуги не всегда и не неизбежно представляет то лучшее, что она может доставить своему хозяину, так как польза прислуги крайне разнообразна во всех отношениях: и в виде материальных услуг, и в виде ограждения интересов и доверия хозяина, и в радостной готовности воспользоваться всякой случайной возможностью, чтобы оказать ему посильную помощь.
И справедливость этого, в общем, нимало не опровергается тем, что люди нередко злоупотребляют снисходительностью и за доброту платят неблагодарностью. Если прислуга, с которой обращаются любезно, неблагодарна, то при нелюбезном обращении она будет мстительна, и человек, нечестно относящийся к либеральному хозяину, будет стараться еще больше вредить несправедливому.
Во всех случаях и по отношению ко всем лицам это бескорыстное обращение дает самые действенные и наилучшие результаты. Заметьте, что я рассматриваю здесь чувства симпатии исключительно как побудительную силу, а не как вещь желательную, благородную или хорошую в отвлеченном смысле. Я просто смотрю на них как на силу лишающую значения все обыкновенные расчеты политэкономов. Если бы они даже и пожелали ввести этот новый элемент в свои вычисления, то не имели бы никакой возможности воспользоваться им, так как эти чувства становятся истинной побудительной силой, только если неведомы все остальные мотивы и условия политической экономии. Относитесь хорошо к прислуге в расчете получить выгоду от ее благодарности, и вы получите заслуженное, т. е. ни малейшей благодарности и ни малейшей отплаты за вашу мнимую доброту. Но относитесь к ней хорошо без всяких экономических соображений, и вы достигните и благодарности, и пользы. И так во всем. ‘Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее’ [Различие между этими двумя способами обращения и их материальными результатами можно отлично видеть при сравнении отношений Есфири и Чарли в ‘Холодном доме’ и отношений мисс Брасс и Маркизы в ‘Часах господина Гемфрея’. Существенное значение и правда Диккенсовых произведений неразумно упущены из виду многими мыслящими читателями единственно в силу того, что он представляет эту истину в несколько карикатурной окраске. Неразумно, говорю я, потому что карикатурность у Диккенса, хотя часто и груба, но всегда безошибочна. В его способе передачи все вещи всегда правдивы. Я желал бы, чтобы он счел справедливым ограничить свои блестящие преувеличения произведениями, писанными только для забавы публики, а когда принимается за предмет, имеющий важное общественное значение, как например, рассматриваемый им в ‘Тяжелых временах’, то прибегал бы к более строгому и тщательному анализу. Польза этого произведения (величайшего, по моему мнению, из всех написанных им) умаляется для многих тем, что Баундерби — драматическое чудовище, вместо того, чтобы быть представителем светских хозяев, а Стефен Блакпуль — драматическое совершенство, а не просто характерный образец честного рабочего. Но воспользуемся Диккенсовым остроумием и проницательностью, невзирая на то, что он предпочитает говорить в ореоле сценического блеска. Он вполне прав в главных стремлениях и намерениях своих произведений, и все они, а в особенности ‘Тяжелые времена’, достойны тщательного и серьезного изучения лицами, интересующимися социальными вопросами. Они найдут многое у него пристрастным, а в силу этого как бы несправедливым, но если они примут во внимание всю очевидность обратной стороны, которую Диккенс как бы упускает из виду, то поймут, что, в конце концов, его взгляд вполне правилен, только высказан грубо и резко].
Второй ясный и простой пример отношения хозяина к подчиненным представляют отношения, существующие между начальником полка и солдатами.
Предположим, что командир желает применять правила дисциплины так, чтобы при возможно меньшем для него беспокойстве полк был хорошо поставлен, при таком эгоистическом принципе он никакими мерами и способами не в состоянии будет развить полной энергии в своих подчиненных. Если он человек умный и с твердым характером, то может, как и в предыдущем примере, получить более выгодные результаты, чем глупый начальник при беспорядочной доброте. Но если мы предположим одинаковый здравый смысл и одинаковую твердость характера в обоих, то, бесспорно, командир, вступающий в наиболее непосредственные, личные, отношения со своими подчиненными, наиболее заботящийся об их интересах и наиболее ценящий их жизнь, вызвав симпатию к себе и доверие к своему характеру, разовьет в солдатах действительную энергию, недостижимую никакими другими средствами. Этот закон тем справедливее, чем большее количество людей он охватывает, известное приказание может быть успешно выполнено, хотя бы солдаты и не любили своего офицера, но редко выигрывалось сражение, если полки не любили своего генерала.
Переходя от этих простых примеров к более сложным отношениям, существующим между фабрикантом и его рабочими, мы при первом взгляде наталкиваемся на некоторые странные затруднения, проистекающие, по-видимому, из того, что нравственные элементы тут как бы не согреты душевной теплотой. Легко вообразить себе восторженную любовь солдата к своему полковнику, и не так легко представить себе восторженную любовь ткачей к владельцу фабрики. Кучка людей, соединившихся с целью грабежа (как горные кланы в былое время), может быть воодушевлена полнейшей любовью к своему предводителю, и каждый член ее может быть вполне готов положить за него свою жизнь. Но кучка людей, соединившаяся с целью законного производства и накопления, обыкновенно не воодушевлена такими чувствами, и никто из них ни в каком случае не питает желания пожертвовать своею жизнью ради спасения своего хозяина. И такая кажущаяся аномалия встречается здесь не только в нравственных отношениях, но и в других, соответствующих им. Слуга или солдат нанимается за определенную плату на определенный срок, но рабочие на фабрике — за плату, изменяющуюся соответственно спросу на его труд, причем ему постоянно грозит опасность остаться без работы и без куска хлеба в силу различных колебаний в производстве. А так как при этих случайностях никакое проявление симпатии не имеет места, а сказываться может только неистовая антипатия, то внимание наше должно быть обращено на два вопроса.
Первый вопрос состоит в том, насколько рабочая плата может быть установлена вне зависимости от колебаний спроса на труд. И второй — насколько возможно, чтобы рабочие всегда (независимо от положения производства и без увеличения или уменьшения количества рабочих рук) получали плату, при которой они чувствовали бы себя заинтересованными в благосостоянии своей фабрики, подобно прислуге в старинных семьях или, в esprit de corps, — солдатами, гордящимся своим полком.
Итак, первый вопрос, говорю я, состоит в том, чтобы определить, насколько рабочая плата может быть определена независимо от спроса на труд. Одним из курьезнейших фактов в истории человеческих заблуждений является отрицание со стороны политэкономов возможности такой определенной рабочей платы в то время, как во всех важнейших и во многих неважных областях труда здесь, на земле, она уже имеется в действительности. Мы не продаем с аукциона должности первого министра или епископа, и, как ни выгодна может быть симония, мы не предлагаем епархии тем духовным лицам, которые возьмутся служить за самую низкую плату или дадут самую высокую цену.
Мы (с изысканным остроумием политической экономии) продаем в действительности некоторые назначения, но открыто не торгуем генеральскими местами, заболев, не ищем наиболее дешевого доктора, судясь, никогда не думаем торговаться с судьями, захваченные ливнем, не разбираем извозчиков и не стараемся отыскать самого дешевого. Правда, что во всех этих случаях существует — как и вообще должно быть — конечная зависимость от предполагаемой трудности работы и от количества лиц, желающих ею заняться.
Если бы курс, пройти который необходимо студенту, чтобы стать хорошим доктором, проходился бы массой студентов в надежде получать за свои визиты не по два рубля, а по рублю, то публика, конечно, не стала бы платить им двух. В этом смысле плата за труд действительно всегда определяется спросом, но что касается практического и непосредственного разрешения вопроса, то лучший труд всегда оплачивался и оплачивается определенной суммой, как это и должно быть по отношению ко всякого рода работе.
‘Как! — воскликнет удивленно читатель, — дурной и хороший рабочий должны получать одинаковую плату?’ Конечно. Разница между проповедью одного епископа и другого или между мнениями одного врача и его собрата гораздо больше и по результатам гораздо важнее для вас, чем между хорошей и дурной кладкой кирпича. И, однако же, вы платите и хорошим, и дурным врачам вашей души и вашего тела одинаково, и тем более должны одинаковой платой вознаграждать и дурного, и хорошего работника. ‘Но я выбираю себе врача и духовника и тем выражаю мое предпочтение к качеству их труда’. Выбирайте себе так же и каменщиков, истинная награда хорошего рабочего и состоит в том, что его предпочитают другим. Естественная и правильная система отношений во всякого рода работе заключается в определенности платы за нее, причем хороший рабочий будет всегда занят, а дурной нет. При ложной, противоестественной и гибельной системе дурной рабочий имеет всегда возможность предлагать свой труд за половинную цену и в силу этого или замещать хороших, или принуждать последних работать за половинную плату.
Из вышесказанного видно, что равенство платы за труд есть первый вопрос, к правильному разрешению которого мы должны отыскивать самый прямой и пригодный путь. Второй же вопрос, как мы выше сказали, состоит в том, чтобы держать постоянно определенное количество рабочих независимо от случайностей спроса на предмет их производства. Я думаю, что внезапные и разорительные колебания в спросе, неизбежно возникающие в промышленных операциях деятельного народа, представляют единственное затруднение, которое предстоит преодолеть для правильной организации труда. Вопрос этот слишком разносторонен, чтобы можно было рассмотреть его целиком в таком кратком очерке, но мы отметим по крайней мере следующие общие явления.
Плата, дающая рабочему возможность существовать, неизбежно должна быть выше в том случае, если ему приходится работать с перерывами, а не постоянно. И как бы сурова ни была борьба из-за работы, тем не менее нам придется принять за общее правило, что в среднем люди должны получать более высокую поденную плату, если они рассчитывают, что будут работать в неделю не шесть дней, а только три. Предположим, что человек может жить не меньше, как на полтинник в день, при таких условиях он свои семь полтинников должен получить или за трехдневную усиленную или за шестидневную сравнительно легкую работу. Стремление всех современных промышленных операций ведет к тому, что и производство, и торговля принимают форму лотереи, что плата рабочим зависит от спроса с перерывами, а прибыль фабрикантов — от умения их ловко пользоваться различными случайностями.
Повторяю, я не стану рассматривать здесь вопроса о том, в какой степени такой порядок неизбежен в условиях современной промышленности, но скажу только, что в своих роковых проявлениях он, бесспорно, совершенно не нужен и является просто результатом алчности хозяев, с одной стороны, и невежества рабочих — с другой.
Фабриканты не могут утерпеть, чтобы не воспользоваться первой представившейся им возможностью нажить деньги, и бешено бросаются в каждую расщелину и в каждый пролом, образующийся в стенах наживы, неистово желая обогатиться и с алчным упорством сопротивляясь возможности разориться, тогда как рабочие предпочитают усиленно работать три дня и три дня гулять, вместо того чтобы шесть дней умеренно работать и мудро отдыхать. Фабрикант, действительно желающий помочь своим рабочим, ничем не может принести им большей пользы как искоренением этих беспорядочных привычек и в себе, и в них. Он должен вести свои дела так, чтобы всегда иметь возможность продолжать производство без перерывов, приучая в то же время рабочих к правильной жизни и работе, убеждая их предпочитать сравнительно низкую, но постоянную определенную плату более высокой, при которой они рискуют быть выброшенными на улицу. Он должен, если это возможно, противодействовать системе усиленной работы за мнимо высокую поденную плату, убеждая людей брать более низкую за работу более легкую, но регулярную. При всяких подобного рода радикальных переменах люди, подвергающиеся им, бесспорно, терпят немало неудобств и потерь. Но не всегда обязательно и наиболее полезно делать то, что не приносит нам никаких потерь и неудобств.
Я уже указал на разницу, существующую между группами людей, соединенных с целью насилия и с целью промышленного производства, на разницу, состоящую в том, что первые способны к самопожертвованию, а последние нет. Это странное обстоятельство — причина того, что занятия торговлей и промышленностью пользуются гораздо меньшим уважением, чем занятия военным ремеслом. С первого взгляда кажется неразумным — и многие писатели старались доказать, что мирные и рассудительные люди, занятие которых состоит в том, чтобы покупать и продавать, пользуются меньшим почетом, чем буйные и часто безрассудные люди, занимающиеся убийством. Тем не менее человечество, вопреки философам, отдавало всегда предпочтение солдатам. И это вполне справедливо. Задача военных в сущности состоит не в том, чтобы убивать, а чтобы быть убитыми, и вот за это мир, хотя и довольно бессознательно, чтит их ремесло. Убивать есть дело палачей, и мир никогда не чтил их выше купцов, но он уважает солдат за то, что они отдают свою жизнь, служа государству. Солдат может быть беспечен, пристрастен к удовольствиям и приключениям, всевозможные побочные побуждения, и притом довольно низкого свойства, могут влиять на выбор им этого ремесла и руководить его повседневным образом жизни, но мы уважаем его за то, что, поставленный в проломе крепостной стены и, имея позади себя всевозможные удовольствия мира, а впереди только долг и смерть, он, как мы уверены, не отвернется, а смело пойдет вперед. Он знает, что такой выбор может каждую минуту представиться ему, и поэтому заранее решился и всегда готов смело встретить смерть.
Не меньшее уважение питаем мы к юристам и врачам — уважение, основанное на их предполагаемой самоотверженности. При всей учености и ловкости юриста мы главным образом уважаем его в силу нашей уверенности, что, заняв место судьи, он, невзирая ни на что, будет стараться судить справедливо. Если бы мы могли предположить, что он будет брать взятки и пользоваться своей ловкостью и своим знанием законов для содействия несправедливым решениям, то как бы умен он ни был, мы не могли бы уважать его. И это уважение мы питаем к нему исключительно в силу нашей твердой уверенности, что во всех важных случаях справедливость для него будет играть главную роль, а его личный интерес — второстепенную. Причина нашего уважения к врачу еще яснее. Как бы громадны ни были его знания, мы с ужасом отшатнулись бы от него, если бы он смотрел на пациентов как на субъектов, пригодных для его опытов, а тем более, если бы узнали, что, подкупленный лицами, заинтересованными в смерти его пациентов, он употребляет все свое искусство на то, чтобы под видом лекарства предлагать им яд. Наконец, тот же принцип становится вполне очевиден в применении к духовным лицам. Никакая доброта характера не заменит во враче недостатка знания или проницательности ума в адвокате, но духовное лицо, если даже его умственные способности ограничены, пользуется уважением в силу самой его предполагаемой самоотверженности.
Бесспорно, что для успешного ведения обширного коммерческого или промышленного предприятия требуется, если и меньше такта, предусмотрительности и решимости, чем их нужно великим юристам, полководцам или пастырям, то, во всяком случае, столько же, сколько их требуется заурядным капитанам на кораблях и в полках или викарным священникам сельских приходов. И если представители всех так называемых либеральных профессий пользуются в публике большим уважением, чем главы коммерческих фирм, то причина этого куда глубже, чем различие умственных способностей. И обусловлено это предпочтение тем, что фабрикант или купец всегда, как мы предполагаем, руководствуется эгоистическими соображениями. Его деятельность может быть очень полезна для общества, но мы считаем, что ее побудительные мотивы чисто личные. По мнению публики, первая задача всякого купца состоит в том, чтобы как можно больше нажиться в ущерб соседу (или покупателю). Считая это необходимым принципом предпринимательской практики, рекомендуя во всех случаях придерживаться этого принципа, публика и сама, в свою очередь, применяя его, провозглашает, что, в соответствии со всемирными законами, покупатель должен стараться по возможности дешевле покупать, а продавец — обманывать. Тем не менее публика осуждает торговца за то, что он поддается правилу, установленному ею же, и клеймит его как существо низшего порядка в человеческом обществе.
Публика неизбежно должна отказаться от такого взгляда. Она не может перестать осуждать себялюбие, и ей предстоит поверить в существование такого рода промышленной деятельности, которая не была бы исключительно эгоистичной или, вернее, публике приходится признать, что никогда не было и не может быть эгоистичной промышленной деятельности, что принимаемое ею за промышленность было совсем не промышленностью, а обманом, и что торговец, следующий законам современной политической экономии, не имеет ничего общего с настоящим торговцем. Публика должна согласиться, что торговля есть занятие, которое господа с каждым днем будут все охотнее предпочитать ремеслу ораторов и воинов, что в настоящей промышленности, как и в настоящей проповеди или битве, необходимо допустить идею добровольного лишения, что иногда долг обязывает жертвовать денежными выгодами так же, как и жизнью, что рынок не менее, чем трибуна, может иметь своих мучеников, и промышленность должна быть столь же героической, как и война. Да, должна со временем, а отчасти и теперь, и если она не была таковой до сих пор, то только потому, что многие герои с детства направлены были на другие поприща, отрицая то поприще, которое в наши дни является, по видимому, самым важным из всех. Так что в то время как многие жертвуют своею жизнью, стараясь привить евангельские заповедей, очень немногие готовы лишиться сотни рублей для практического применения в жизни хоть одной из них.
Бесспорно, что никогда публика не имела ясного понятая об истинной обязанности промышленника по отношению к остальным людям, и мне хотелось бы, чтобы читатель составил себе об этом верное представление. Пять великих умственных профессий для удовлетворения потребностей человеческой жизни существовали до сих пор, три из них существуют неизбежно в каждой цивилизованной нации.
Профессия солдата, задача которой состоит в том, чтобы защищать народ,
священника — обучать народ,
врача — поддерживать его здоровье,
юриста — развивать в нем справедливость
и промышленника — снабжать его необходимыми продуктами.
И все эти люди должны быть готовы в случае надобности умереть, исполняя свои обязанности. Да, в случае надобности, то есть как солдат должен быть готов скорей умереть, чем покинуть свой пост на войне, как врач должен скорее умереть, чем покинуть свой пост во время эпидемии, или священник — чем проповедовать ложь, а юрист — чем допустить несправедливость, так и промышленник должен скорей предпочесть смерть… чему?
Вот важный вопрос как для промышленников, так и для всех нас, потому что человек, не знающий, за что он должен и готов умереть, не знает, как и для чего жить. Заметьте, что обязанность торговца или фабриканта (потому что в широком смысле под словом ‘торговец’ мы разумеем и всех предпринимателей) состоит в том, чтобы снабжать нацию предметами, удовлетворяющими ее материальные потребности. Получение прибыли так же мало составляет его задачу, как для духовного лица — получение платы. Эта плата является должным и необходимым дополнением, но не задачей жизни, если он истинный священник, и то же самое справедливо и по отношению к гонорару врача. Да, прибыль или плата не есть цель жизни истинного предпринимателя. И он, как и священник, и врач, занимается делом, которое должен исполнять независимо от платы,’ — исполнять во что бы то ни стало, даже вопреки всякой прибыли. Долг священника состоит в том, чтобы поучать, врача — исцелять, а промышленника — снабжать, т. е. он должен вполне изучить качества тех предметов, которые производит или продает, и средства их приобретения или производства, применяя всю свою ловкость и энергию к приобретению или производству в самом совершенном виде, равно как и к снабжению ими всех наиболее нуждающихся по возможно низкой цене.
Производство и приобретение средств удовлетворения всех жизненных потребностей неизбежно предполагает содействие многих людей и рук, а потому промышленник по самому своему занятию становится хозяином и руководителем (хотя и не признанным) массы людей, с которыми он состоит в более непосредственных отношениях, чем офицер или пастор. Он становится в значительной степени ответственным за ту жизнь, которую ведут рабочие, и должен не только всегда следить за тем, чтобы предметы, предлагаемые им, производились самим дешевым и совершенным способом, но и за тем, чтобы рабочие, занятые производством или перевозкой, получали от этого возможно больше выгоды и удобств для себя.
Как врач и священник для надлежащего выполнения своей задачи должны напрягать все свои умственные способности, все свое терпение, доброту и тактичность, так и торговец должен не щадить своей энергии и в случае надобности даже жертвовать своей жизнью. В деле снабжения ему приходится твердо соблюдать два главных условия: во-первых, не изменять своим обязательствам (верность своим обязательствам есть основа успешности всякого промышленного предприятия), и, во-вторых, следить за совершенством и неподдельностью предметов, которыми он снабжает или которые производит. Он должен безбоязненно встречать невзгоды, бедность и труд, могущие выпасть ему на долю, но отнюдь не допускать нарушения своих обязательств, и так же не соглашаться на подмену, подмесь или подделку, как и на высокие, несправедливые цены.
В качестве руководителя рабочих фабрикант или торговец наделен истинно отеческой властью и ответственностью. В большинстве случаев юноша, поступающий в коммерческое или фабричное заведение, удален от домашнего воздействия и влияния, и его хозяин должен заменить ему отца, так как иначе никто не окажет ему практической постоянной помощи. Во всех случаях авторитет хозяина, общий тон и дух предприятия, как и характер людей, с которыми ему приходится вместе жить и работать, имеют большее значение, чем домашнее влияние, которое на пользу или во вред рабочему постепенно исчезает. Так что единственная для хозяина возможность проявить справедливость к человеку, находящемуся у него на службе, заключается в том, чтобы постоянно относиться к нему так, как он относился бы к своему сыну, если бы последний в силу различных обстоятельств вынужден был поступить к нему в служащие или в рабочие. Предположим, что капитан корабля считает за лучшее или принужден заставить своего сына стать обыкновенным матросом — как он отнесся бы тогда к своему сыну, так он обязан относиться и ко всем людям, подвластным ему. Предположим точно так же, что хозяин фабрики находит нужным или вынужден в силу каких-нибудь обстоятельств поставить своего сына в положение простого рабочего. Как обращался бы он тогда со своим сыном, так должен обращаться и со всеми своими рабочими. Таково единственно действительное, истинное и практическое правило, которое политическая экономия может предложить по данному вопросу.
И как капитан корабля должен последним покинуть свой корабль в случае крушения, разделить последнюю корку с матросами в случае голода, так и фабрикант при всяком коммерческом кризисе или бедствии должен разделить невзгоды со своими рабочими и принять на себя большую долю лишений, с готовностью пожертвовать собою ради рабочих.
Все это может показаться очень странным, но вся действительная странность наших рассуждений заключается в их разумности. Все сказанное нами верно не только отчасти или в теории, но всецело и на практике, все иные учения по вопросам политической экономии ложны по своим посылам, нелепы в своих дальнейших выводах и невозможны на практике для прогрессивного развития народной жизни. Вся истинная наша жизнь как нации проявляется в том, что немногие сильные умы и правдивые сердца безусловно отрицают и презирают те экономические принципы, которые проповедуются большинству и которые ведут общество неизбежно к погибели. Как и к какой погибели они приведут, я надеюсь показать в следующих главах, где выясню и дальнейшую практическую задачу истинной политической экономии.
Обычные возражения политэкономов на положения, высказанные в предыдущем очерке, сводятся в немногих словах к следующему: ‘Вполне верно, что некоторые выгоды общего характера могут быть достигнуты путем развития чувств симпатии. Но мы, политэкономы, никогда не принимали и не принимаем в расчет преимуществ общего характера. Наша наука просто занимается вопросом о накопления богатств. Не предаваясь обманчивым мечтам, она, основанная на строгом опыте, имеет бесспорное практическое значение. Лица, следующие ее наставлениям, действительно становятся богатыми, а не повинующиеся ей впадают в бедность. Все капиталисты Европы приобрели свои состояния, следуя законам нашей науки и не отступая от них, ежедневно увеличивают свои капиталы. Тщетно против силы существующих фактов вы стали бы прибегать к логическим уловкам. Каждый деловой человек по опыту знает, как приобретаются и как тратятся деньги’. Извините меня. Деловые люди в действительности знают только, как они сами наживали деньги и как лишались их. Издавна участвуя в игре, они свыклись с шансами ее карт и могут правильно объяснить свои выигрыши и проигрыши, но не знают, кто держит банк игорного дома, в какие игры можно еще играть теми же картами и какие выигрыши и проигрыши во всех отдаленных темных улицах невидимо, но неизбежно зависят от игры в освещенных комнатах их игорного дома. Они изучили немногие, очень немногие законы торговой меркантильной экономии и остаются в полном неведении относительно законов политической экономии.
Во-первых, как это ни удивительно и ни курьезно, деловые люди, насколько я мог заметить, очень редко понимают смысл слова ‘богатство’, а если и понимают, то в своих рассуждениях упускают из виду, что оно имеет относительное значение, так же неизбежно предполагая противоположное ему ‘бедность’, как север неизбежно предполагает существование юга. Люди почти всегда толкуют и пишут так, как будто богатство представляет нечто абсолютное и как будто есть возможность всем быть богатыми, следуя известным научным рецептам. В действительности же богатство есть сила, которая, подобно электричеству, действует только при наличии неравенства зарядов или противоположностей. Сила рубля в вашем кармане вполне зависит от отсутствия его в кармане вашего соседа. Если бы последний не нуждался в нем, он был бы бесполезен и для вас — степень его власти вполне зависит от того, насколько ваш сосед нуждается или желает обладать им. И искусство богатеть в обычном понимании меркантильных экономистов, есть по сути искусство удерживать ближнего в состоянии бедности. Я редко спорю против общепринятых терминов, не стал бы делать этого и в данном вопросе, если бы не желал, чтобы читатели ясно и основательно поняли различие между двумя экономическими школами, которым безразлично придаются названия ‘политической’ и ‘меркантильной’.
Политическая экономия (экономия государства или граждан) учит просто производству, сохранению и наиболее своевременному и целесообразному распределению полезных и приятных предметов. Фермер, своевременно убирающий сено, кораблестроитель, правильно вбивающий болты в здоровый лес, архитектор, воздвигающий здания из хороших кирпичей и на хорошо разведенной известке, хозяйка дома, заботящаяся об обстановке гостиной и о том, чтобы на кухне ничего не пропадало даром, певец, правильно пользующийся своим голосом, никогда не насилуя его, — все это политэкономы в истинном и конечном смысле этого слова, так как они постоянно содействуют богатству и благосостоянию того народа, к которому принадлежат. Но меркантильная экономия, экономия торга или платы означает накопление в руках отдельных личностей законного права или власти над трудом других, и такое право неизбежно предполагает бедность или задолженность, с одной стороны, и соответствующую богатству власть — с другой. В силу этого рост такого богатства не сопровождается неизбежно увеличением действительного имущества или благосостояния известного государства. А так как денежное богатство или власть над трудом почти всегда может быть легко превращена в действительное, реальное имущество, реальное же имущество не всегда тотчас же превращается во власть над трудом, то понятие о богатстве у деловых людей цивилизованных стран обыкновенно относится к денежному богатству. И они, оценивая свое имущество, чаще определяют ценность лошадей и полей тем количеством рублей, которое они могут выручить за них, чем количество рублей — числом лошадей и полей, которые они могут купить.
Другое основание для такого обычного образа мыслей заключается в том, что накопление реальной собственности мало приносит пользы ее владельцу, если оно при этом не сопряжено с денежной властью над трудом. Предположите, например, что человек имеет обширный участок плодородной земли с обильными золотыми россыпями, бесчисленные стада прелестного скота пасутся на его лугах, дома, сады и амбары его изобилуют всевозможными запасами полезных предметов, но предположите, что при всем этом владелец не может добыть себе ни слуг, ни рабочих. Для того чтобы иметь их, необходимо, чтобы кто-нибудь по соседству с ним был беден и нуждался в его золоте или хлебе. Но если таковых нет, и он не может раздобыть прислуги или рабочих, то ему остается самому печь хлеб, шить себе одежду, пахать поле и пасти стада. Его золото будет ему так же полезно, как и любые желтые голыши на его поле. Его запасы должны гнить, так как он не в состоянии их потреблять: пищи и одежды ведь ему нужно не больше, чем любому человеку. Он принужден будет вести суровую и трудовую жизнь, чтобы пользоваться даже самыми обычными удобствами, и в конце концов он не в силах будет ни поддерживать свои дома в исправности, ни обрабатывать свои поля, и ему придется довольствоваться скромным домиком и садом среди обширных заброшенных пустырей, истоптанных одичавшими стадами и загроможденных развалинами дворцов, которые он не решится назвать ‘своей собственностью’, так как это звучало бы чересчур горькой насмешкой.
Самый жадный человек едва ли с восторгом согласился бы принять богатство на таких условиях. В богатстве действительно пленительна власть над людьми, в самом простом виде — власть над трудом прислуги, работников, ремесленников и художников, в более же широком смысле — авторитет, дающий нам возможность направлять обширные массы людей к различным целям — добрым и хорошим или пошлым и вредным, смотря по характеру владельца богатств. И эта власть богатства находится в прямой зависимости от степени бедности тех людей, на которых она распространяется, и в обратной — от числа, одинаково богатых и согласных дать ту же цену за предметы, предложение которых ограничено. Если певец беден, то он будет петь за ничтожную плату до тех пор, пока есть всего только один человек, имеющий возможность платить ему. Как только явятся два или три таких человека, он будет петь для того, кто предложит ему высшую плату. Таким образом, власть богатства (всегда несовершенная и неопределенная, даже когда она наиболее авторитетна, как мы это увидим в 39) зависит от бедности певца и от ограниченности количества одинаково богатых людей, желающих слушать его пение. И потому, как выше сказано, искусство богатеть в обычном смысле не ограничивается безусловно и окончательно искусством накапливать много денег, но заключает в себе и умение содействовать обеднению соседей. Так что, точнее выражаясь, богатство есть искусство насаждать наибольшее неравенство ради личной нашей выгоды.
Решать вопрос о пользе или вреде для нации формирования такого неравенства нельзя, оставаясь на отвлеченной и общей точке зрения. Быстрый и нелепый вывод, что такое неравенство, безусловно, выгодно, лежит в основе большинства политэкономических заблуждений. Вечный и неизбежный закон в этом вопросе гласит, что благотворное влияние неравенства зависит, во-первых, от тех способов, которыми оно достигнуто, и, во-вторых, от тех целей, ради которых оно применяется. Несправедливо насаждаемые неравенства богатств, бесспорно, причиняют вред нации при своем возникновении и при неправильном использовании продолжают своим существованием еще больше вредить ей. Но справедливо появившиеся неравенства богатств благотворно влияют при своем появлении и при благородном использовании еще больше содействуют благосостоянию нации. Это значит, что в деятельном или хорошо управляемом народе различные силы отдельных личностей, испытанные и направленные на удовлетворение различных потребностей, дают различные, но стройные результаты, приводящие к получению вознаграждения или власти [Мне, естественно, не раз задавали вопрос относительно упомянутых мною в первом чтении незанятых плохих рабочих. ‘Что станете вы делать с вашими незанятыми плохими рабочими?’ — спрашивают меня. Но мне кажется, что людям приходилось разрешать этот вопрос и раньше. У вас открылось место горничной, которой вы платите двести рублей в год. К вам являются две девушки: одна чисто одетая, другая грязно, одна с хорошими, другая без всяких рекомендаций. В таких случаях вы обыкновенно не станете предлагать грязно одетой поступить к вам за полтораста или за сто двадцать рублей в год, и в случае ее согласия не возьмете ее вместо девушки, имеющей хорошие рекомендации. Еще менее станете вы принуждать их сбавлять друг перед другом цену до тех пор, пока не будете в состоянии нанять их обеих: одну за сто двадцать, а другую за восемьдесят рублей в год. Нет, вы просто берете наиболее пригодную, а другой отказываете, не задавая себе, как бы следовало, вопроса, который вы так настоятельно ставите мне: ‘А что будет с ней?’ И вот я и советую вам поступать с рабочими так же, как вы делаете с прислугой, хотя, действительно, вопрос о том, что делать с вашими дурными, ленивыми, нечестными рабочими, достаточно важен.
Мы скоро его рассмотрим, но здесь я попрошу вас заметить, что нет возможности на нескольких страницах подробно описать наилучшую организацию целой системы национальной торговли и промышленности. Не мешает, однако, серьезно задать себе вопрос: если вы сознаете, что трудно иметь дело с мошенниками и лентяями, то не лучше ли производить их возможно меньше? Если вы вникнете в историю происхождения мошенников, то поймете, что они действительно являются таким же продуктом производства, как и все остальные предметы, и именно потому, что современная система политической экономии так содействует их производству, она и является, несомненно, ложной. Нам следовало бы поэтому приискать систему, развивающую честных людей, а не придумывать ловкие способы общения с мошенниками. Преобразуем наши школы, и нам не придется много заботиться о преобразовании наших тюрем.]. В нациях, недеятельных или дурно управляемых, различной степени разорения и торжества обмана вырабатывается своя вредная система порабощения и наживы, и взамен неравенству является несправедливое преобладание и гнет преступлений и несчастья.
Таким образом, обращение богатства в нации напоминает обращение крови в животном организме. Кровь двигается быстрее как под влиянием радостных ощущений и здоровых упражнений, так и от стыда или лихорадочного состояния. Есть приливы крови здоровые и согревающие, и есть ведущие к гниению и разложению. Эту аналогию можно до мельчайших подробностей провести и дальше. Как местное болезненное истечение крови вызывает упадок сил всего организма, так всякое местное гибельное влияние богатства в конце концов порождает ослабление сил политического организма. Как это происходит, легко понять, рассмотрев два или три случая развития богатства при самых простых условиях.
Предположим, что два человека выброшены на необитаемый остров и принуждены в течение целого ряда лет личным трудом поддерживать свое существование. Если бы они оба были здоровы, усердно и дружно работали вместе, то могли бы построить себе приличное жилище, обработать участок земли и сделать запас различных полезных вещей. Все эти предметы составляли бы действительное их богатство или их собственность. И если бы оба человека работали одинаково усердно, то оба имели бы равное право пользоваться ими. Их политическая экономия просто состояла бы в тщательном сбережении и справедливом распределении имущества. Тем не менее может случиться, что один из них станет недоволен результатами такого общего фермерства, и они вследствие этого решат поделить возделанную ими землю на равные участки так, чтобы каждый мог отныне работать на собственном поле и жить им. Предположим, что после такого раздела один из них заболевает и становится неспособен работать в самую нужную пору, например, во время сева или уборки хлеба. Он, естественно, попросит своего товарища посеять или убрать за него. И товарищ, не нарушая справедливости, может сказать ему: ‘Хорошо, я выполню эту работу за тебя, но ты должен обещать, что со временем столько же отработаешь за меня, я сочту, сколько часов проработаю на твоем поле, и ты дашь мне письменное обязательство отработать столько же часов на моем, когда мне потребуется твоя помощь, и ты будешь в состоянии оказать мне ее’.
Предположим, что недуг больного затягивается, и что в течение нескольких лет он будет нуждаться в помощи товарища, выдавая ему письменные обязательства отработать при первой возможности соответствующее количество часов. Каково будет положение обоих людей, когда больной оправится настолько, что будет в состоянии работать? Рассматриваемые как polis или государство, они будут беднее, чем, если бы оба все время были здоровы, беднее на ту сумму продуктов, которую произвел бы больной за время своей болезни. Товарищ его работал, может быть, за это время с усиленной энергией, но в итоге его собственный участок и его собственность неизбежно пострадали от того, что ему не пришлось посвящать им все время и все заботы, и соединенное имущество обоих людей, конечно, стало меньше сравнительно с тем, чем оно было бы, если бы оба человека были все время здоровы и работали.
Отношения их друг к другу тоже значительно изменились. Больной не только на несколько лет заложил свой труд, но ему пришлось, вероятно, израсходовать свой запас накопленных продуктов и в силу этого быть некоторое время в зависимости от своего товарища в отношении пищи, за которую он может отплатить, только закладывая свой труд на еще более продолжительное время.
Предположим, что письменные обязательства, данные больным, вполне действительны (у цивилизованных народов их действительность ограждается законом [Недоразумения относительно действительной природы денег возникают больше оттого, что спорящие рассматривают их роль с различных точек зрения, чем от какого-либо существенного разногласия в мнениях. Все деньги, соответствующие этому названию, являются признанием долга и как таковые могут рассматриваться или в качестве представителей труда и собственности заимодавца, или лености и бедности должника. Запутанность вопроса значительно усилилась, благодаря употреблению в роли денег предметов, имеющих меновую ценность (золота, серебра, соли, раковин, и пр.). Но конечное и лучшее определение денег состоит в признании их вещественными и гарантированными нацией обязательствами отработать или возвратить определенное количество труда но первому требованию. Рабочий день или дневной труд рабочего являются мерилом ценностей, гораздо более точным, чем количество какого бы то ни было продукта, потому что нет такого продукта, производство которого всегда неизменно требовало бы определенного количества труда]), в таком случае человек, работавший за двоих, может теперь, если пожелает, отдыхать и праздно проводить свое время, а снабжая товарища необходимой пищей, не только заставлять его отрабатывать прежние обязательства, но и входить в новые, закладывать свой труд на дальнейшее время.
Во всем этом с начала до конца нет ничего противозаконного (в обычном смысле этого слова), но постороннее лицо, явившись на этот остров во время такого осложнения экономических отношений его обитателей, нашел бы, что один из товарищей коммерчески богат, другой же коммерчески беден, и к немалому своему удивлению увидал бы, что богатый праздно проводит время, а бедный работает за двоих и скудно живет в надежде со временем стать опять независимым. Это, бесспорно, только один из бесчисленных примеров того, каким способом может возникнуть неравенство владений и собственности между разными лицами, порождая меркантильные формы богатства и бедности. Во взятом нами примере один из товарищей мог с самого начала добровольно избрать праздную жизнь и заложить свой труд в будущем, чтобы в настоящем наслаждаться покоем, или же он мог дурно обработать свой участок, и вследствие этого у него явилась необходимость обратиться к товарищу за нужными предметами и за помощью, заложив ему свой труд в будущем. Суть не в этом. Приводя эти примеры, я желаю обратить внимание читателя, главным образом, на тот факт, общий для громадного количества типичных случаев подобного рода, что появление меркантильного богатства, т. е. права на труд, означает экономическое уменьшение действительного богатства, заключающегося в обладании предметами, нужными для жизни.
Возьмем другой пример. Предположим, что не два, а три человека образуют эту маленькую уединенную республику и принуждены разделиться, чтобы возделывать различные участки земли в некотором отдалении друг от друга, каждый участок доставляет известные продукты, в которых более или менее нуждаются остальные. Предположите, что третий человек с целью сберечь всем время берет на себя обязанность следить за правильной доставкой всех нужных этим фермам предметов при условии, что в качестве вознаграждения за это он будет получать известную часть всех продуктов, доставляемых на каждую ферму и вывозимых с нее. Если этот посредник или поставщик в силу взятой на себя обязанности всегда вовремя доставляет каждому все необходимое с остальных ферм, то деятельность фермеров будет идти успешнее, и эта маленькая община станет работать наиболее плодотворно и производить наибольшее количество продуктов, т. е. достигать наибольшего богатства. Но предположите, что никакие сношения между владельцами участков невозможны без этого посредника, и что через некоторое время этот последний, следя за ходом земледелия каждого из фермеров, станет удерживать предметы, вверенные ему для доставки, пока не возникнет крайней необходимости для той или другой фермы, и тогда он требует от стесненных фермеров все, что они могут предложить ему из имеющихся у них продуктов. Легко понять, что, благоразумно следя за нуждами фермеров и пользуясь этим для собственных выгод, посредник может постепенно забирать в свою пользу весь избыток продуктов обоих владений и в период тяжелой нужды или неурожая приобрести сами фермы в свою собственность, обратив прежних их владельцев в своих работников и слуг.
Данный пример еще ярче, чем предыдущий, указывает на то, что богатство государства или этих трех людей, рассматриваемых в качестве составных частей общества, значительно меньше, чем оно было бы, если бы купец или посредник довольствовался более справедливым вознаграждением. Деятельность обоих земледельцев стеснена до невозможности, а постоянное ограничение предложения предметов, нужных им в критические моменты, вместе с недостатком смелости — этим результатом продолжительной борьбы за простое существование без всякой мысли об обеспеченности — серьезно умаляет действительные результаты их труда, причем запасы, в конце концов сосредоточившиеся в руках посредника, отнюдь не равны по ценности тем, которые при честном ведении дела наполнили бы житницы как остальных фермеров, так и его собственной. Таким образом, вопрос не только о качестве, но даже о количестве национального богатства в результате сводится к вопросу об отвлеченной справедливости. По количеству полученных богатств, по одному голому факту их существования нет никакой возможности судить о том, являются ли они признаком добра или зла для нации, обладающей ими. Действительное их значение зависит от их нравственного свойства, подобно тому, как значение математической величины зависит от ее алгебраического знака. Накопленное промышленное богатство может указывать на существование, с одной стороны, честной промышленности, прогрессивной энергии и производительной изобретательности, а с другой — гибельной роскоши, безжалостной тирании и разорительного мошенничества.
Некоторые сокровища тяжелы от пролитых человеческих слез, как плохо убранный урожай тяжел от несвоевременных дождей, и иное золото блестит ярче, чем оно того заслуживает.
И это, заметьте, не только нравственные или патетические атрибуты богатств, которые люди, стремящиеся к богатству, могут по своему желанию презирать, нет, это в буквальном и действительном смысле материальные свойства богатств, или обесценивающие, или увеличивающие денежное значение данной суммы запасов. Одна сумма денег является порождением деятельности творческой, другая же — деятельности, сгубившей в десять раз больше, чем произвела. Благодаря ей множество рук оказалось парализованными, как бы онемевшими от ядовитого растения, энергия массы мужественных людей — надорванной, бесчисленные производительные предприятия — подавленными, громадное количество труда получило ложное направление, и множество лживых печатей благосостояния наложено на бесплодные пустыни и раскаленные плавильные печи. Кажущееся благосостояние в действительности может оказаться только позолоченным указателем глубокого разорения, злодейской пригоршней денег, собранных с побережья, о которое обманным образом разбит корабль, узлом тряпок, содранных мародерами с погибших честных солдат, ценою за землю горшечника, служащую могилой как местных граждан, так и странников.
Поэтому признавать, что приобретение богатств имеет благотворное влияние независимо от его нравственных источников, или что есть возможность установить общий и технический закон купли и приобретения для национальной практики, значит впадать в одно из наиболее наглых и низких заблуждений, когда-либо обольщавших людей и оправдывавших их пороки. Насколько я знаю, никогда еще в истории не встречалось примера, чего-либо более постыдного для человеческого ума, чем современный взгляд, согласно которому коммерческое правило покупать на самом дешевом и продавать на самом дорогом рынке есть или может, при каких бы то ни было обстоятельствах, быть полезным правилом народной экономии. ‘Покупать на самом дешевом рынке?’ Да, но благодаря чему рынок этот стал дешевле? Уголь от ваших балок может быть очень дешев после пожара, и кирпичи на ваших улицах дешевы после землетрясения, но из этого не следует, что пожары и землетрясения благодетельны для нации. ‘Продавать на самых дорогих рынках?’ Да, бесспорно, но в силу чего явились эти ваши дорогие рынки? Вы выгодно продали сегодня ваш хлеб, но кому? Умирающему ли бедняку, который отдал за него последние свои гроши и уже никогда не будет нуждаться в хлебе, богачу ли, который завтра же принудит вас продать ему и вашу ферму, или же, наконец, солдату, направляющемуся разгромить то побережье, в которое вы вложили все свое состояние?
Вы не можете дать ответы на эти вопросы, но вы можете знать только одно — честна ли и справедлива ли ваша сделка, и об этом вы и должны заботиться, стараясь со своей стороны сделать все возможное для того, чтобы внести в мир такой порядок вещей, который не ведет ни к грабежу, ни к смерти. И, таким образом, все вопросы в этой области, в конце концов, сводятся к великому вопросу о справедливости, который я рассмотрю в следующем очерке, расчистив для него теперь почву и обратив в заключение внимание читателя на следующие три пункта.
Мы видели, что главное достоинство и свойство денег заключается в их власти над людьми, что без этой власти обширные материальные владения бесполезны и сравнительно не нужны людям, не обладающим ею. Но власть над людьми достигается и другими средствами, помимо денег. Как я уже сказал несколько выше ( 30), денежная власть всегда несовершенна и сомнительна, есть множество вещей, которые нельзя приобрести за деньги, и есть другие, которые нельзя деньгами удержать и сохранить. Радость нельзя приобрести ни за какие деньги, и немыслимо вознаградить никаким золотом. Это азбучная истина, — подумает читатель. Да, но не настолько общеизвестная, как бы я желал. В этой нравственной силе, при всей невозможности измерить и постичь ее, заключается, однако, столь же реальная денежная ценность, как и в наиболее расхожих монетах. Рука человека может быть полна невидимого золота и одним взмахом своим она может сделать больше, чем другая, рассыпая ливни слитков. Это невидимое золото не уменьшается по мере расходования его, и политэкономы хорошо сделают, если обратят когда-нибудь на него внимание.
Идем дальше. Так как сущность богатства заключается в его власти над людьми, то, очевидно, что если кажущееся или номинальное богатство лишено такой власти, то оно не богатство по своей сущности и в действительности перестает быть богатством. Наша власть над людьми, по-видимому, не абсолютна. Наша прислуга проявляет некоторую наклонность мятежно влезать к нам наверх в полной уверенности, что плата ей выдается неправильно, и мы не можем ожидать ничего хорошего относительно собственности господина, с которым подобные сцены в его гостиной повторяются почти через день.
Точно так же и власть нашего богатства, по-видимому, не менее ограничена при устройстве удобств для прислуги, чем в отношении ее спокойствия. Особы на наших кухнях плохо одеты, грязны, изнуренны голодом. И нельзя не прийти к заключению, что богатства нашего государства существуют больше на словах и на бумаге.
Наконец, так как сущность богатства состоит во власти над людьми, то не вытекает ли из этого непосредственный вывод: чем люди благороднее и чем их больше, тем больше и самое богатство? Вдумавшись серьезно, мы, может быть, придем к заключению, что сами эти люди и составляют богатство, а золото, посредством которого мы обыкновенно руководим ими, — это только подобие византийских узд, очень блестящих и красивых с варварской точки зрения и служащих нам для укрощения живых людей, но если бы представилась возможность руководить этими живыми существами, не всовывая им в рот удил и не привешивая бубенчиков к их ушам, то в таком случае мы приобрели бы, пожалуй, нечто более ценное, чем сами эти узды. На самом деле мы можем прийти к заключению, что истинные жилы богатств залегают не в скалах, а в теле, и что конечная цель производства и потребления всех богатств заключается в том, чтобы возможно большее количество людей, дышащих полной грудью, ясно смотрело на жизнь, было счастливо и чисто сердцем. Наше же современное богатство, как мне кажется, приняло противоположное направление. Большинство политэкономов не считает людские массы источником богатства, а если и допускает последнее, то только в том случае, если это люди с потухшим взором и впалой грудью.
Тем не менее есть еще вопрос и очень важный вопрос, и я предлагаю читателям серьезно подумать о том, не должно ли в ряду современных национальных производств производство доброкачественных душ быть безусловно главным и наиболее выгодным? Мало того, я смею надеяться, что в один, хотя и очень отдаленный день, о котором мы еще и не мечтаем, Англия предоставит все заботы о мнимых богатствах тем варварским нациям, у которых они возникли, и в то время, как у них золото Индии и алмазы Голконды будут по-прежнему украшать сбруи ратных коней и чалмы рабов, христианская Англия станет, наконец, стремиться к добродетелям, к богатствам небесным и, направляя к ним своих сынов, скажет:
‘Вот мои сокровища’.
Очерк III. Qui judicatis terram
За несколько столетий до рождества Христова один еврей, имевший обширные дела на Золотом побережье, считавшийся одним из главных богачей того времени и пользовавшийся значительной популярностью за свою необыкновенную практическую смышленость и ловкость, оставил в своих главных книгах несколько общих правил относительно накопления богатств. Правила эти сохранились по сие время, а в средние века так высоко чтились наиболее деятельными промышленниками, что венецианцы даже поместили статую этого еврея в нише одного из своих главных общественных зданий. За последнее время эти правила перестали пользоваться уважением, так как решительно противоречат духу современной промышленности. Тем не менее я приведу здесь несколько цитат из них, отчасти потому, что они своей оригинальностью могут заинтересовать читателя а, главным образом, могут наглядно доказать ему, что вполне практичный промышленник, умевший нажить большое состояние, считал, однако, возможным в течение всей своей довольно успешной карьеры строго соблюдать принцип различия между честно и дурно приобретенным богатством, принцип, который был уже упомянут в предыдущем очерке, и который нам предстоит рассмотреть здесь более подробно.
Этот мудрый еврей в одном месте говорит, например, следующее: ‘Приобретение сокровища лживым языком — мимолетное дуновение ищущих смерти’, а в другом месте прибавляет с присущим ему своеобразным способом усугублять свои изречения: ‘Не доставляют пользы сокровища неправедные, правда же избавляет от смерти’. Обе эти цитаты замечательны тем, что в них смерть признается единственным реальным результатом несправедливой системы приобретения богатств. Если мы вместо ‘лживого языка’ поставим ‘лживые ярлыки, объявления, претензии, рекламы’, то яснее поймем все значение этих слов для современного делового мира. Стремление к смерти — главный признак нынешнего образа мыслей людей в подобного рода делах. Мы зачастую воображаем, что смерть как будто преследует нас, а мы убегаем от нее, но это верно только в исключительных случаях. Обыкновенно она является под маской, красиво принаряженной, прекрасной — не душой, как царская дочь, а прекрасной по наружности и разодетой в сусальное золото. Мы постоянно фанатически преследуем ее, она же убегает и скрывается от нас. Венец нашего успеха вполне и совершенно достигается нами в шестьдесят или в семьдесят лет, когда мы овладеваем этой прелестницей во всей ее неприкосновенной красоте — с ее пеплом и жалом.
Далее еврей говорит: ‘Кто обижает бедного, чтобы умножить свое богатство, и кто дает богатому, тот обеднеет’ и затем более сурово: ‘Не будь грабителем бедного, потому что он беден, и не притесняй несчастного у ворот, потому что Господь вступится в дело их и исхитит душу у грабителей их’.
Это ‘ограбление бедного, потому что он беден’ составляет специальную промышленную форму грабежа, состоящую в том, чтобы пользоваться нуждой человека для приобретения его труда или собственности по возможно более низкой цене. Противоположная форма обычного ограбления на больших дорогах богатого за то, что он богат, по-видимому, не так часто приходит на ум старому купцу и, вероятно, как менее выгодная и более опасная, чем ограбление бедняка, редко практикуется осторожными людьми.
Но два наиболее замечательных изречения по их глубокому общему значению следующие: ‘Богатый и бедный встречаются друг с другом: того и другого создал Господь’. ‘Бедный и лихоимец встречаются друг с другом, но свет глазам того и другого дает Господь’.
Встречаются или, точнее, переходят друг другу дорогу, сталкиваются (obviaverunt). Это значит, что пока этот мир существует, действие и противодействие богатства и бедности, столкновение лицом к лицу богача и бедняка — такой же неизбежный закон, как течение реки по направлению к морю или стремление двух противоположных электрических зарядов к соединению. ‘Бог их создатель’. Но это взаимодействие может быть или мирное и справедливое, или порывистое и разрушительное, может уподобиться яростному потоку всеуничтожающего наводнения или ласке покорной волны — мрачному, грозовому блеску молний или постоянной силе живительного тока, издалека передающего нам вести любви.
И будет ли оно тем или другим, зависит от того, признают ли богач и бедняк, что Бог их свет, что в тайнике человеческой жизни нет иного света, как только этот, дающий им и жизнь, и возможность заглянуть друг другу в лицо, — свет, называемый в изречениях другой книги того же купца ‘солнцем справедливости’ [Вернее, ‘солнцем правды’. Правдой преимущественно называется справедливость в управлении или в праве, в отличие от справедливости в деле взвешивания поступков. Или, в более обширном смысле, правда есть правота правителя, а справедливость — правота судьи, царь правит или управляет всем, а судья различает и отделяет противоположности (отсюда двойной вопрос: кто поставил меня судить — написано по-гречески) Так, суду соответствуют слова: lego — lex, legal, loi b loyal — лояльный, а правоте правления — слова: rego — править, гех — правитель, roi — правитель, regal и royal — правительственный], о котором возвещено, что он воссияет, наконец, всеисцеляющий (дарующий исцеление, здоровье или помощь, все устроя) на крыльях своих. И, действительно, это исцеление возможно только при помощи справедливости. Никакая любовь, вера или надежда не в силах этого выполнить — люди будут безрассудно любить и тщетно верить, если они не будут справедливы, и великое заблуждение лучших людей из поколения в поколение состояло в том, что они помогали бедным милостыней, проповедью терпения или надежды и всевозможными другими смягчающими и утешающими средствами, а не путем, единственно заповеданным нам Богом, не путем справедливости. Но справедливость с сопутствующей ей святостью или силой помощи, отрицаемая даже лучшими людьми в периоды испытаний, ненавидима толпой всюду, где бы она ни появлялась. Так что, когда толпе был открыто предложен выбор, она отреклась от Святого и Праведника [В другом месте вместо ‘Святого’ значится ‘Начальника жизни’. (Деяния, 3, 14, 15)] и просила даровать ей человекоубийцу, возмутителя и разбойника — убийцу вместо Начальника жизни, возмутителя вместо Князя мира и разбойника вместо Праведного Судьи всей вселенной.
Я сейчас только упомянул, что стремление реки к морю представляет некоторое подобие того, как стекаются богатства. В одном отношении это подобие дает полное представление. Популярный политэконом считает мудростью свое открытие, что богатство или вообще формы собственности направляются туда, где они наиболее требуются: где спрос, — там и предложение. Далее он объявляет, что это соответствие спроса и предложения не может быть изменено человеческими законами. И именно в том же смысле и с тою же неизбежностью воды Мира направляются туда, где требуются. Где понижете почвы, там и сток воды. Направление облаков и рек не может быть изменено человеческой волей. Но размышление и распределение может быть изменено предусмотрительностью людей, и будет ли река проклятием или благословением, зависит от труда человека и от его разумного руководства. Столетья за столетьями целые обширные области с богатой почвой, роскошным климатом оставались пустынными, печальными жертвами яростных вод их собственных рек, не только пустынными, но даже зачумленными. Поток, целесообразно направленный, который мирно протекал бы по полям, орошая их, очищая воздух, доставляя пищу людям и животным и нося за них тяжести на своем хребте, теперь затопляет равнины и отравляет воздух, дыхание его порождает чуму, а работа вызывает голод. Так же точно и это богатство ‘направляется туда, где требуется’. Никакие человеческие законы не в силах противостоять его потоку, они могут только руководить им. Но эти направляющие рвы и задерживающие валы могут до такой степени изменить его, что он превратится в воду жизни и станет богатством в руках мудрости [Долгота дней в деснице ее, а в шуйце богатства и почести]. Предоставляя же поток богатств его собственному беспорядочному течению, люди могут обратить его в самый ужасный и гибельный бич народа, в воды Мары, питающие корни всевозможных зол. Необходимость этих законов распределения или обуздания обыкновенно странным образом упускается из виду политэкономами при определении задачи их науки. Они кратко называют ее ‘наукой о приобретении богатства’. Но существует много наук и искусств приобретать богатства. Отравление жителей целых обширных областей было одним из таких искусств, широко практиковавшимся в средние века, а фальсификация пищи для народа активно практикуется и теперь. Древняя и почтенная дань мародерам, которую платили некогда шотландцы, и более современная, но менее почтенная система приобретения товаров в кредит и другие испытанные методы присвоения, вплоть до самой искусной очистки чужих карманов включительно, являющиеся в различных сферах промышленности делом новейшей изобретательности, подходят под общую категорию науки и искусства приобретения богатств.
Так что популярный политэконом, называя свою науку наукой приобретения богатств по преимуществу, должен, очевидно, прибавить еще какие-нибудь особенные, характеризующие ее черты. Надеюсь, что я не скомпрометирую его, если добавлю, что его наука учит приобретению богатств ‘законными’ и ‘справедливыми’ средствами. Какое же из двух слов — ‘законными’ или ‘справедливыми’ — должно в этом определении иметь решающее значение? По отношению к некоторым нациям легко допустить, что при известном порядке вещей или при помощи ловких защитников не все законное будет вполне справедливым. Поэтому, если мы в этом определении оставим только слово ‘справедливыми’, то акцентирование его сильно изменит смысл и значение науки, так как станет ясно, что для приобретения богатства по науке необходимо действовать справедливым путем, и поэтому надо знать, что является справедливым. Тогда наша экономия будет уже основываться не только на пруденции, осторожности, но и на юриспруденции, на благоразумии, на законах — не человеческих, а божеских. И такое благоразумие представляет нечто возвышенное, небесное, вечно освещаемое солнцем правды, поэтому души, проникающиеся им, рисуются Данте в виде звезд, образующих на небе очертания орлиного глаза. Они отличали свет от мрака, служили всему человечеству таким же светильником, каким для тела является око, тогда как души, образующие крылья птицы (придавая мощь и господство справедливости), проводят светлую черту на небе с изречением, гласящим: Diligite justitiam, qui judicatis terram. ‘Вы, судящие землю, оказывайте деятельную (не простую, заметьте) любовь к справедливости’, предпочитая это всем остальным интересам. И этот суд справедливости требуется не только от судей или правителей, но и от всех людей, в зависимости от способностей и положения каждого [Я слышал, что многие из наших законников сильно потешались над утверждением, высказанном мною в первом чтении, что задача юристов состоит в том, чтобы соблюдать справедливость. Я говорил это отнюдь не в шутку, тем не менее, ясно из вышесказанного, что я не считаю законодательство и судопроизводство функциями исключительно одних юристов. Очень возможно, что, чем в большей степени наши постоянные армии воинов, пастырей и законодателей (под словом ‘пастыри’ я разумею всех наставников, а под общим термином ‘законодателей’ — всех, создающих и применяющих законы) могут быть заменены силой, героизмом, мудростью и честностью всей нации, тем лучше это будет для нас]. К сожалению, эта истина упускается из виду даже людьми, готовыми относить к себе те места, в которых о христианах говорится, как о святых (т. е. Оказывающих помощь или исцеление) и избранных дарах (т. е. выполняющих функции управления или руководства). Истинное значение этих титулов давно затеряно, вследствие притязания личностей нерадивых, неспособных к роли святых или царей и разделяющих некогда общераспространенный взгляд, что святость и царственность состоят в том, чтобы носить длинные мантии и высокие короны, а не творить милость и правду. Тогда как истинная святость есть спасительная мощь, а истинная царственность есть правящая сила. Несправедливость же является только частицей или частичным отрицанием такой власти, вследствие чего люди уподобляются пресмыкающимся и рыбам морей, не имеющим правителей над собой [Привилегия рыб, крыс и волков состоит в том, чтобы жить по закону спроса и предложения, законом же жизни человечества является справедливость].
Абсолютная справедливость, правда, так же недостижима, как и абсолютная истина, но справедливый человек отличается от несправедливого своим стремлением к справедливости и надеждой достигнуть ее, а правдивый от лживого — своей жаждой истины и верой в нее. И хотя абсолютная справедливость недостижима, но требуемая нам для наших практических целей доступна всем, стремящимся к ней.
Теперь нам предстоит рассмотреть законы справедливости в деле платы за труд, составляющие значительную часть основных положений законодательства (юриспруденции).
В предыдущем чтении я свел понятие о денежной плате к самым простым и основным положениям, при которых и природа платы, и условия справедливости определяются наилучшим образом.
Денежная плата, как выше установлено, в основании своем состоит в том, что мы за работу, производимую вместо нас сегодня, обещаем в будущем по первому требованию отплатить равным количеством труда [С первого взгляда может показаться, что рыночная цена труда выражает такой обмен, но это мнение неверно, так как рыночная плата есть цена требуемого труда, существующая в данную минуту, а справедливая плата есть его эквивалент в виде продуктивного труда человечества. Различие это мы проанализируем ниже. Следует также заметить, что я говорю здесь о меновой ценности труда, а не товаров. Меновая ценность товара есть ценность труда, требуемого для его производства, помноженная на силу спроса. Если ценность труда — x, а сила спроса — y, то меновая ценность труда будет xy, причем, если x или у = о, то и xy = о.].
Если мы обещаем отплатить меньшим количеством труда, чем получили, то мы не доплачиваем, если большим, то переплачиваем. На практике, согласно законам спроса и предложения, если два работника готовы выполнить известную работу, а нуждается в ней только один человек, то оба работника вынуждены спускать цену друг перед другом, и взявший работу получает плату меньшую, чем ему следовало бы.
Но если два человека нуждаются в каком-нибудь продукте труда, а есть только один, желающий выполнить соответствующую работу, то оба, нуждающихся в продукте, станут повышать цену друг перед другом, и рабочий получит излишнюю плату.
Я рассмотрю последовательно оба эти случая несправедливой платы, но прежде всего, я желаю, чтобы читатель ясно понял основной принцип законной или справедливой платы.
Когда мы обращаемся к человеку за услугой, он может или даром оказать ее, или потребовать за нее плату. В настоящее время первый случай не подлежит нашему анализу, так как в нем нет речи о купле и продаже. Но если человек требует платы, и мы желаем отнестись к нему с полной справедливостью, то очевидно, что эта справедливость может состоять только в том, чтобы вознаградить его равным же количеством труда, усилий и ловкости. Если он работает для нас час, а мы обещаем взамен этого отработать ему полчаса, то получаем несправедливое преимущество. Если же, наоборот, мы обещаем взамен часового труда отработать полтора часа, то он приобретает несправедливое преимущество. Справедливость заключается в абсолютно равном обмене, если же будут какие-нибудь преимущества на той или другой стороне, то они всегда окажутся в пользу работодателя или предпринимателя. Конечно, нет ни малейшей справедливости в том, чтобы из-за бедности человека я за фунт хлеба, который он доставляет мне сегодня, возвратил ему меньшее количество завтра, или чтобы из-за его необразованности за услугу, оказанную им мне, я отплатил ему услугой, требующей от меня меньше ловкости и знания. Может быть, желательно даже противоположное, чтобы я в отплату давал больше, чем получаю. Но в настоящее время мы рассматриваем вопрос о законе справедливости, т. е. о полном и равном обмене. Одно обстоятельство, однако, осложняет основное понятие о справедливой плате: труд, целесообразно направленный, так же плодотворен, как семя, и плод (так называемые польза и выгода) или рост труда, ранее полученного или ссуженного, должен быть принят в расчет и уравновешен прибавочным количеством труда при позднейшей расплате. Предположив, что расплата будет в конце года или в любое другое время, приблизительный расчет легко было бы сделать, но так как денежная (т. е. наличная) расплата не имеет никакого отношения ко времени, ввиду того что вопрос о том, когда израсходовать, полученные в уплату деньги — моментально или через несколько лет — зависит от лица, их получившего, то мы можем вообще принять за правило, что незначительная выгода должна по справедливости быть допущена в пользу человека, заранее выполнившего для другого известную работу. Типичная форма сделки будет при этом такова: за часовую работу, которую вы исполняете для меня сегодня, я дам вам работу одного часа и пяти минут по первому вашему спросу или требованию. За фунт хлеба, который вы даете мне сегодня, я отдам вам фунт с несколькими золотниками по первому вашему требованию и т. д. Читателю необходимо при этом заметить, что количество, возвращаемое при справедливой оплате, ни в каком случае не может быть меньше полученного количества труда.
Таким образом, отвлеченное понятие о справедливой или надлежащей рабочей плате состоит в том, что она должна выражаться в такой сумме денег, за которую рабочий в любое время может получить работу, по крайней мере равную им выполненной, и, скорее, даже большую, чем меньшую. И это справедливая или равноценная плата вполне независима от количества людей, предлагающих свой труд. Мне нужно подковать свою лошадь. Двадцать или двадцать тысяч кузнецов готовы выковать подкову — это ни на одну йоту не изменяет вопроса о справедливой плате тому, кто ее скует. Ему для этого потребовалось четверть часа жизни и известная ловкость и сила рук. И в будущем я обязан отдать ему четверть часа с несколькими минутами из моей жизни (или жизни кого-либо, находящегося в моем распоряжении) и столько же ловкости и силы рук, если ни несколько больше, сколько употреблено им на производство подковы.
Эта отвлеченная теория справедливого вознаграждения встречает при своем практическом применении некоторое видоизменение в силу того, что ордер на труд, даваемый в уплату, носит общий характер, а полученная работа — чисто специальный. Ходячая монета или документ практически являются ордером к нации на известное количество любой работы, и его всеобщая применимость к удовлетворению текущих нужд придает ему тем большее значение сравнительно со специальным трудом, что ордер на меньшее количество общего труда будет всегда охотно приниматься за справедливый эквивалент большего количества специального труда. Любой ремесленник всегда охотно даст час своего труда, чтобы получить право располагать получасом или даже меньшим количеством национального труда. Это обстоятельство, в связи с трудностью определения денежной стоимости ловкости [Под ловкостью я разумею соединенную силу опыта, разума и страсти в их воздействии на ручную работу, а под словом ‘страсть’ — весь ряд воздействующих нравственных качеств, начиная с простого терпения и мягкости характера, придающих смысл и тонкость любому штриху, а человеку — способность проработать без устали и плодотворно вдвое большее время, и кончая теми свойствами характера, благодаря которым возможна наука (замедление науки вследствие зависти является одной из самых значительных экономических потерь настоящего столетия) и развивается чуткость и воображение, являющиеся первыми и самыми мощными источниками всего ценного в искусстве.
В высшей степени странно, что политэкономы до сих пор не считают не только нравственный, но даже страстный элемент тем фактором, который неизбежно следует принимать в расчет при всех вычислениях. Я не понимаю, каким образом Милль, говоря, что ‘нет границ значению той важности, даже с чисто материальной точки зрения, какую имеет мысль по отношению к продуктивности труда’, не счел логически необходимым прибавить к слову ‘мысль’ и слово ‘чувство’. И это тем более удивительно, что понятие о чувстве мы находим в первом его определении труда, куда входят ‘все чувства, неприятные, соединенные с сосредоточением мысли на любом частном занятии’. Это совершенно верно, но почему не включить сюда и все приятные чувства? Трудно предположить, чтобы чувства, замедляющие работу, играли более важную роль, чем чувства, ускоряющие ее. Первые оплачиваются, как препятствия, вторые — как сила. Рабочий получает просто возмещение за первые, но вторые производят часть меновой стоимости работы и материально увеличивают ее действительное количество.
‘Фриц с нами. Он стоить пятидесяти тысяч людей’. Бесспорно, громадное увеличение материальной силы заключается в процессах, совершавшихся не столько в его голове, сколько в сердцах его солдат. ‘Беспредельно значение простой мысли’. Да, может быть, в один прекрасный день даже окажется, что ‘простая мысль’ есть сама по себе достойный предмет производства и что все материальное производство служило только средством получения этого более драгоценного нематериального продукта], значительно осложняет приблизительно точное установление денежной платы за каждый данный труд, хотя это отнюдь не изменяет основного принципа обмана. Стоимость труда, быть может, и нелегко определить, но труд все же имеет стоимость, вполне определенную и действительную, так же, как и каждое вещество имеет свой удельный вес, хотя его трудно иногда определить, например, в сплаве из нескольких металлов. И несмотря на это стоимость труда все же легче и проще определить, чем обычные maxima и minima заурядной политической экономии. Мало таких торговых сделок, при которых покупатель мог бы с точностью утверждать, что продавец не уступил бы ему, или продавец — что покупатель не дал бы ему больше. Эта невозможность точного знания не препятствует, однако, стремиться к возможно большей уступке в одном случае и наживе в другом, не мешает признавать за научный принцип, что покупать следует возможно дешевле, а продавать возможно дороже, хотя, каковы действительные пределы этого ‘дешевле и дороже’, никто указать не в силах. Точно так же и справедливый человек, признавая научным принципом справедливую плату, хотя и не в состоянии точно указать границы такой платы, будет, тем не менее, стремиться возможно больше приблизиться к ней. И такого практически удовлетворительного приближения он может достигнуть. Во всяком случае легче научно определить, что должен человек получить за свой труд, чем сколько он по необходимости согласится за него взять. Последнее определяется только эмпирическим путем, справедливая же или должная плата — аналитическим. В первом случае вы пытаетесь, как смущенный школьник, дойти догадками до правильного решения, пока не нападете на надлежащее, во втором — вы путем вычисления приходите к известному приблизительному решению.
Предположив, таким образом, что справедливая плата за известное количество работы установлена, рассмотрим первые результаты справедливой и несправедливой платы в пользу покупателя или предпринимателя, т. е. в том случае, когда два человека готовы выполнить работу, и только один человек нуждается в ней или предъявляет на нее спрос.
В этом случае несправедливый работодатель или хозяин заставляет обоих рабочих снижать друг перед другом цену, пока они не доведут ее до минимума. Предположим, что согласившийся на самую низкую плату предлагает выполнить работу за половину ее справедливой цены.
Работодатель берет его и оставляет без работы другого. Первый или явный результат состоит в том, что один из двух людей остается без работы и принужден голодать точно так же, как и в том случае, когда дается справедливая полная плата лучшему рабочему. Различные писатели, старавшиеся опровергнуть положения, высказанные мною в первом очерке, никогда этого не замечали и утверждали, что несправедливый наниматель дает работу обоим. Он точно так же не дает работы обоим, как и справедливый наниматель. Первая разница состоит в том, что справедливый человек платит достаточно, а несправедливый — недостаточно за труд единственного нанятого им рабочего. Я сказал ‘первая разница’, но первая или видимая не есть еще самая существенная. Благодаря такой несправедливой сделке половина настоящей цены за труд остается в руках предпринимателя. Это дает ему возможность за ту же несправедливую плату нанять другого человека для какой-нибудь другой работы, и в конечном результате получается, что он имеет двух людей, работающих на него за половинную плату, а два человека остались без работы.
При справедливых отношениях вся стоимость первой работы поступает в руки человека, выполнившего ее. В руки нанимателя не попадает ничего, и он не может нанять другого человека для другой работы. Но насколько уменьшилась его власть, ровно настолько же увеличилась власть нанятого им рабочего, т. е. на сумму прибавочной платы, которую получил рабочий, и этот последний может употребить свою прибавочную половину на наем другого рабочего для своих нужд. Я предположу наименее благоприятный, хотя вполне вероятный случай, когда он сам, получая всю должную плату, поступает, однако, несправедливо по отношению к своему рабочему и нанимает его, если может, за половинную стоимость его труда. В таком случае в результате один человек работает на нанимателя за справедливую цену, а другой — на рабочего за половинную плату, двое же по-прежнему остаются без работы. Эти двое, как я выше сказал, остаются без работы в обоих случаях. Разница между справедливой и несправедливой сделкой заключается не в количестве нанимаемых людей, а в размере платежа и в том, кто его производит. Существенная разница, на которую я хочу обратить внимание читателей, заключается в том, что при несправедливой плате два человека работают на одного — первого нанимателя. При справедливой же плате один человек работает на первого нанимателя, другой на нанятого рабочего и так далее по всем ступеням услуг, причем число этих ступеней увеличивается при справедливой плате и уменьшается при несправедливой. Соблюдение справедливости в этом вопросе состоит в уменьшении власти богатства в руках отдельной личности и распределении ее в целой цепи различных личностей. Действительная сила богатства в обоих случаях одинакова, но при несправедливости она вся сосредоточивается в руках одного человека, так что он с одинаковой властью управляет работой целой массы людей. При справедливом же распределении он только влияет на ближайших к нему, через которых с уменьшенной силой, видоизмененной новыми людьми, энергия богатства переходит к следующим и так далее, пока совсем не истощится.
Непосредственное установление справедливости в этом отношении состоит, таким образом, в уменьшении власти богатства, во-первых, в деле приобретения предметов роскоши, а во-вторых, в проявлении морального влияния. Предприниматель не может сосредоточить такого громадного количества труда в своих интересах и подчинить такую массу людей своей воле. Но и второстепенное влияние справедливости не менее важно. Недостаточная плата группе людей, работающих на одного, более всего затрудняет им возможность возвыситься над своим положением. Тенденция этой системы — препятствовать успеху. Достаточная же или справедливая плата, распределенная по нисходящему ряду различных степеней труда [Мне очень грустно, что приходится тратить время хотя бы и на краткие опровержения уловок писателей, старавшихся затемнить приведенные мною в первом очерке примеры правильного труда, смешивая виды, разряды и количества труда с его качеством. Я никогда не говорил, что командир полка должен получать такую же плату, как и частное лицо, или епископ — такую же, как и викарий. Я точно так же не говорил, что трудная работа должна так же оплачиваться, как и легкая, и что священник прихода в две тысячи душ должен получать не больше, чем тот, у кого в приходе только пятьсот. Но я говорил, что, пользуясь дурной работой, вы должны оплачивать ее так же, как и хорошую, подобно тому, как дурные и хорошие священники, доктора и судьи получают одно и то же жалование. И это не только потому, что лучшая работа никогда не делалась и не будет делаться за деньги, но, главным образом, ввиду того, что когда люди принуждены будут платить одинаково и за дурную, и за хорошую работу, они станут различать их и не пользоваться дурной. Один остроумный господин в Scotsman спрашивает меня, пожелал ли бы я, чтобы господа издатели платили самым заурядным писакам столько же, сколько и лучшим писателям. Да, конечно, если они пользуются такими писаками, но я серьезно посоветовал бы им и ради их собственных интересов, и ради таких писак не пользоваться трудом последних. Деньги, расходуемые страною в настоящее время на писак, являются, в конце концов, потраченными непроизводительно, и даже крайне остроумная личность, задавшая мне этот вопрос, могла бы, вероятно, плодотворнее потратить свое время, не посвящая его таким возражениям], предоставляет каждому подчиненному рабочему средства, необходимые для занятия более высокого положения на ступенях социальной лестницы, если он этого пожелает, и, таким образом, не только уменьшает непосредственную власть богатства, но и устраняет худшие стороны бедности.
От этого жизненного вопроса зависит, в конце концов, вся участь рабочих. Многие другие второстепенные вопросы часто выступают довольно резко, но все они лишь ветви этого главного. Например, значительное волнение в умах рабочих часто вызывают налоги и различные обложения, составляющее от 35 до 40 % их жалованья, которые им приходится выплачивать не только номинально, но и в действительности. Это кажется очень важным, но в сущности, не рабочий платит их, а его работодатель. Если бы рабочему не приходилось их платить, то его жалованье было бы меньше ровно на ту же сумму. Соперничество свело бы его плату к той же крайне низкой норме, при которой едва возможно жить. Точно так же низшие классы волновались, добиваясь отмены хлебных законов [Мне следует выразить мою признательность за интересное сообщение по вопросу о свободной торговле, сделанное Песле, и, тем более, за краткое письмо, подписанное ‘доброжелателем’. Но шотландский писатель будет, я опасаюсь, неприятно удивлен, узнав, что я всегда был и остаюсь вполне явным и бесстрашным приверженцем свободной торговли. Семь лет тому назад, говоря о различных признаках, указывающих на то, что ум европейцев находится еще в детском состоянии (‘Камни Венеции’, Stone of Venice, том III, стр. 168), я писал: ‘Основные принципы торговли, признанные английским парламентом(!) только несколько месяцев тому назад в форме свободной торговли, так мало поняты миллионам европейцев, что ни одна нация не решается упразднить свои таможни’.
Не мешает заметить, что я не считаю даже взаимность необходимым для этого условием. Пусть другие нации, если считают нужным, не открывают своих портов, каждая благоразумная нация не станет закрывать своих. Вредно не открытие их, а внезапные, необдуманные и бестолковые попытки их открыть как бы в виде опыта. Если вы охраняли торговлю в течение длинного ряда лет, то не должны разом упразднять охранительные меры и тем вызывать всеобщий застой промышленности, точно так же, как в холодную погоду вы не должны сразу снимать со слабого ребенка лишнюю одежду, хотя тяжесть ее существенно вредит его здоровью, а только понемногу освобождать его, давая возможность наслаждаться свободой и чистым воздухом.
Большинство людей имеет до странности смутное понятие о свободной торговле, предполагая, что она усиливает конкуренцию. Наоборот, свободная торговля уничтожает всякую конкуренцию. Протекционизм (и это только одна из многих вредных его сторон) старается дать стране возможность конкурировать с другими в производстве предметов, явно невыгодных для нее. Когда торговля вполне свободна, ни одна страна не может опасаться конкуренции в предметах, для производства которых она обладает всеми естественными данными, и, в свою очередь, не может конкурировать с другими странами в производстве предметов, для которых природа не предназначила ее. Тоскана, например, не может конкурировать с Англией в производстве стали, а Англия с Тосканой — в производстве масла. Они должны обмениваться этими продуктами. И обмен этот должен быть явным и свободным, насколько допускают это честность и морской ветер. Конкуренция, действительно, возникает вначале и, притом в крайне острой форме, пока не выяснится, какая из стран окажется наиболее сильной в производстве предметов, доступных обеим, но как только это определится, всякая конкурсная прекращается.], предполагая, что при более дешевом хлебе им будет лучше, не замечая того, что всегда по мере удешевления хлеба соответственно уменьшается и рабочая плата. Хлебные законы отменены вполне справедливо, так как они хотя и не прямо, но косвенно все же угнетали бедных, вызывая непроизводительное потребление значительного количества их труда. Точно так же и ненужное обложение налогами угнетает их, уничтожая капитал, но участь рабочих всегда зависит от одного только вопроса о справедливой плате. Их бедствия в широких размерах (независимо от небрежности, мелких заблуждений или преступлений) возникают от двух воздействующих сил: конкуренции и угнетения. Действительного избытка населения нет в мире теперь, да и не будет еще целые столетия, но местный избыток населения или, точнее, известной части населения, труд которой при современных условиях не применяется из-за непредусмотрительности или нехватки машин, неизбежно проявляет себя в форме давящей конкуренции. Работодатель, извлекая выгоду из этой конкуренции и приобретая труд за несправедливо низкую плату, завершает тем самим и их бедствия, и свои, так как в данном случае (как и при всяком рабстве) угнетатель страдает не меньше угнетаемого, и прекрасные строки Попа во всей их силе приложимы к ним: ‘Справедливо относясь к этим бедным слугам мамоны, — говорит он, — мы должны признать, что каждый из них ненавидит ближнего, как самого себя, и что общая участь соединяет раба, добывающего в рудниках золото, с рабом, который копит его’.
Побочные и отраженные следствия установления справедливости в этом вопросе я рассмотрю впоследствии (так как предварительно необходимо определить природу стоимости), затем перейду к тем практическим условиям, при соблюдении которых может осуществиться более справедливая система, и, наконец, коснусь жгучего вопроса об участи незанятых рабочих [Я был бы очень рад, если бы читатель выяснил, есть ли трудность в приобретении работы или в получении должной платы за нее. Считает ли он самую работу за некую с трудом достигаемую роскошь, которой слишком мало в этом мире, или затруднение кроется в том, что при наслаждении даже самыми сильными радостями человек должен все-таки удовлетворять свои насущные потребностями, и возможность этого удовлетворения не всегда у него под рукой? Повторяю, мы должны это уяснить себе, прежде чем идти дальше, так как большинство людей имеет обыкновение развязно толковать о трудностях в поиске занятия: ‘Нуждаемся ли мы в заработке или в содержании во время заработка? Желаем ли мы положить конец праздности или голоду?’ Мы должны рассмотреть оба эти вопроса, но последовательно, а не вместе. Суть сомнения, что работа есть роскошь и при том очень большая, но вместе с тем она и необходимость: никто не может без нее сохранить своего здоровья ни телесного, ни духовного. Я так глубоко чувствую это, что, как видно будет впоследствии, смело готов советовать филантропам побуждать богатых больше заниматься этой роскошью, чем теперь. Тем не менее опыт показывает, что можно злоупотреблять даже самыми здоровыми удовольствиями, и что люди способны страдать от излишка работы так же, как и от излишка мяса, и что не мешало бы позаботиться для одних о более легком обеде и о более тяжелом труде, а для других было бы так же полезно иметь поменьше работы и побольше еды]. Но чтобы читатель не страшился некоторых выводов, к которым, по-видимому, ведут наши исследования, и чтобы не счел, что нападки мои против власти богатства имеют что-либо общее с социализмом, я желаю точно пояснить ему два или три пункта, которые, главным образом, имеются мною в виду. Больше ли соответствуют социализму порядки, существующие в армии и во флоте (где труд вознаграждается согласно правилам, описанным мною), или же нормы промышленных предприятий (где труд оплачивается по принципам моих противников), я предоставляю решить последним. И каково бы ни было их заключение, я считаю необходимым отметить, что единственный пункт, на котором я настаивал чаще всего во всех моих сочинениях, есть именно невозможность равенства. Я всегда стремился показать вечное превосходство некоторых людей над остальными, иногда даже одного человека над всеми его собратьями, старался выяснить всю целесообразность того, чтобы такие лица или лицо были руководителями и правителями, в иных случаях даже побуждая или сдерживая своих младших братьев, в соответствии со своими более глубокими знаниями и более мудрой волей. Мои принципы политической экономии ясно выражены в одной фразе, высказанной мною три года тому назад в Манчестере: ‘Воины плуга — то же, что воины сабли’, и в одном изречении последнего тома ‘Современных живописцев’: ‘Управление и кооперация — всеобщие законы жизни, а анархия и соперничество — законы смерти’.
Что же касается влияния этих общих принципов на обеспеченность собственности, то я не только не думаю упразднять эту обеспеченность, но вся суть моих очерков в конце концов сводится к тому, чтобы расширить границы этой обеспеченности. Как уже давно известно и установлено, бедные не имеют никакого права на собственность богатых, так я желал бы, чтобы было признано и установлено, что и богатые не имеют никакого права на собственность бедных.
Система труда, развиваемая мною, сократила бы во многом видимую и непосредственную (но не скрытую и побочную) власть богатства в роли Госпожи удовольствия и капитала в роли Господина труда, чего я не только не отрицаю, но, наоборот, охотно признаю, отлично зная, что привлекательность богатства уже слишком сильна, и его авторитет слишком тяготеет над человеческим рассудком. В предыдущем очерке я писал, что ничто в истории так не возмутительно для человеческого ума, как общее признание основных положений политической экономии как науки. У меня достаточно много оснований так думать, и одно из главных я приведу в нескольких словах. Во всей предыдущей истории я не встречал примера народа, устанавливающего такое систематическое нарушение и отрицание первых принципов исповедуемой им религии. Писание, которое мы (на словах) считаем за божественное, не только признает любовь к деньгам за корень зла, за идолопоклонство, отвергаемое божеством, но и утверждает, что служение мамоне непримиримо с диаметрально противоположным служением Богу, и всюду, где в нем идет речь об абсолютном богатстве и об абсолютной бедности, оно прямо говорит: ‘горе богатым’ и ‘блаженны нищие’. А мы, тем временем, не долго думая, создаем науку о накоплении богатства, считая это за кратчайший путь к национальному благосостоянию.
Tai Cristian dannera I Etiope
Quando si partiranno I due college,
L uno in eterno ricco, el altro inope
В предыдущем очерке мы видели, что справедливой платой за труд будет такая сумма денег, за которую мы в будущем можем приобрести равное количество труда, нам предстоит теперь рассмотреть средства приобретения такого эквивалента. А для этого необходимо предварительно уяснить понятия о стоимости, богатстве, цене и производстве.
Ни один из этих терминов не был еще общепонятно определен. Последний из них, по-видимому, наиболее ясный, является, в действительности, наиболее двусмысленным, и анализ того двусмысленного значения, в каком он употребляется в настоящее время, всего лучше послужит нам для начала нашего исследования.
В главе о капитале Милль приводит в пример капиталиста, владельца железного завода, который, намереваясь употребить часть своего дохода на покупку серебра и бриллиантов, передумывает затем и расходует все на жалование добавочным рабочим. Результатом этого, по мнению Милля, будет ‘обращение большого количества пищи на потребление производительными рабочими’.
Выскажи эту мысль я, мне непременно задали бы такой вопрос: какая участь постигнет серебряников? Если они действительно непроизводительные люди, то мы должны поневоле согласиться на их вымирание, но в той же главе предполагается, что железнозаводчик увольняет некоторых служащих, пища которых тоже может быть употреблена на производительное потребление. Я не задаю вопроса относительно мучительности или вообще характера влияния на служащих такого освобождения их от пищи. Но я настоятельно желаю знать, почему железный товар — продукт производительного труда, а серебряный нет? То, что заводчик потребляет последний, а производит первый, не является, конечно, основанием для такого различия, если только мы не докажем (чего с каждым днем, по-видимому, все больше добиваются различные фабриканты), что товары создаются для продажи, а не для потребления. Заводчик или купец является в одном случае поставщиком потребителей, а в другом самим потребителем [Если Милль желает показать разницу результатов потребления и продажи, то ему следовало бы и железозаводчика и серебряных дел мастера представить как потребителей их собственных продуктов, а не как их продавцов!.. В таком случае его положения были бы более понятны, хотя еще менее основательны. Но может быть, последовательным развитием теории, высказанной им в другом месте, он намеревался показать, что спрос на товары не есть спрос на труд, ложность этого положения мы проследим в конце настоящего очерка. Но и при самом тщательном и внимательном чтении разбираемого нами теперь параграфа я не могу определить, есть ли это просто ошибка или заблуждение, вытекающее из еще более ошибочной общей теории. Поэтому я склонен принимать меньшее, т. е. считать это просто за ошибку], но работники в обоих случаях одинаково производительны, так как произвели равноценные товары, если железо и серебро — товары. В чем же заключается разница между ними? Правда, вполне возможно, что с точки зрения ‘моралиста’, до которой, по словам Милля, политической экономии нет никакого дела, стальная вилка является более существенным продуктом, чем серебряная, и мы можем признать также, что нож хороший продукт не менее чем вилка, а косы и плуги — полезные предметы. Но что сказать о штыках? Предположим, что владелец железных заводов для расширения производства штыков ‘освободил’ от пищи своих слуг и серебряных дел мастеров. Можно ли в таком случае сказать, что он содержит производительных рабочих или, выражаясь словами Милля, рабочих, ‘увеличивающих запасы, способствующее продолжительному наслаждению’? [Стр. 65 русск. пер.] Или если вместо штыков он производит бомбы, то не будет ли безусловное и конечное ‘наслаждение’ даже этими энергически производительными предметами (из которых каждый стоит сотню рублей) зависеть от надлежащего выбора времени и места для их применения, от ‘выбора’, т. е. от тех философских соображений, до которых политической экономии нет никакого дела [Испанские серебряные вазы были разбиты на куски нашими таможенными чиновниками, потому что к беспошлинному ввозу допускаются только слитки, а не продукты мысли. Спрашивается, были ли топоры, разбивавшие их, производительны, а художники, создавшие эти вазы, непроизводительны? Или еще пример: производителен ли топор палача так же, как и топор дровосека? А производительность пеньки в веревке не зависит ли больше от применения последней, чем от ее свойств?].
Я очень сожалею, что мне приходится указывать на противоречия в труде Милля, но все значение его очерков и заключается именно в этих противоречиях. К чести своей, Милль выделяется из ряда политэкономов именно тем, что сам опровергает установленные им принципы и бессознательно вводит те нравственные соображения, до которых, по его мнению, науке нет ни малейшего дела. Поэтому у Милля есть много вполне ценных и верных мыслей, те же, против которых я здесь возражаю, последовательно выведены им из основных его положений.
Одна из них — мысль о том, что труд, приложенный к производству предметов роскоши, не прокормит столько людей, сколько труд, примененный к производству полезных предметов, — есть мысль вполне верная, но причина этого утверждения указана ошибочно во всех четырех отношениях, потому что Милль не определил истинного значения полезности. Определение, данное им: ‘способность удовлетворять желанию или служить какой-нибудь цели’, одинаково приложимо и к железу, и к серебру. Верного определения он не сформулировал, а оно, тем не менее, неосознанное им самим, скрывается в его ложном определении и случайно иногда высказывается (например, в следующих словах: ‘любое поддержание жизни или энергии’) и применимо к некоторым железным предметам, но не ко всем, и к некоторым серебряным вещам, хотя тоже далеко не ко всем. Оно применимо к плугам, но не к штыкам, к вилкам, но не к филигранной [Под филигранной работой мы разумеем вообще украшения, ценимые по их сложности, а не по искусству] работе.
Установление верного определения даст ответ и на первый наш вопрос: ‘что такое ценность?’, впрочем, относительно этого нам следует предварительно прояснить общепринятый взгляд.
‘Слово ‘ценность’, употребляемое без определения, всегда обозначает в политической экономии меновую ценность’. (Милль, стр. 391 русск. пер.). Так что если два корабля не могут обменяться рулями, то последние, с точки зрения политической экономии, не имеют ценности.
Но ‘предмет политической экономии есть богатство’ (стр. 3 р. п.).
А ‘богатство составляют все полезные и приятные вещи, имеющие меновую ценность’ (стр. 10 р. п.). Итак, по Миллю, полезность и приятность обусловливают меновую ценность, и потому необходимо установить их наличность в вещи, прежде чем считать ее предметом богатства.
Но экономическая полезность вещи зависит не только от ее природы или свойств, но и от количества людей, могущих и желающих ею воспользоваться. Лошадь бесполезна и потому не имеет меновой ценности, если никто не может на ней ездить, сабля, — если никто не может ею драться, и мясо, — если никто его не ест. Таким образом, материальная полезность зависит от соответствующей человеческой способности.
Точно так же и приятность вещи зависит не только от ее свойств, но и от количества людей, которым она может нравиться. Относительная приятность, а следовательно, и продажность ‘кружки эля’ и ‘Адониса у бегущего ручья’ в действительности зависят от мнения Демоса в лице Христофора Слея. То есть приятность вещи зависит от соответствующих человеческих свойств и наклонностей [Эти положения ввиду их краткости звучат довольно дико, но имеют крайне важное значение, если их подробно развить. Так, например, экономисты никогда не замечали, что расположение человека к покупке является элементом чисто нравственным, другими словами, если вы даете человеку три рубля, то от его наклонностей зависит, считать себя при этом богатым или бедным, — приобрести ли на эти деньги то, что послужит расстройству его здоровья, разорению, погибели, или, наоборот, здоровью, прогрессу и увеличению в нем любви. И там приятность или меновая ценность каждого предложенного товара зависит не только от стоимости его производства, но и от развитости его покупателей, от степени их образованности и от всех тех нравственных элементов, в силу которых у них является наклонность покупать одни предметы и не нуждаться в других. Я со временем разовью и доведу до конечных выводов каждое из этих определений, здесь же я могу сделать это только в немногих словах. Для того чтобы весь этот предмет представить читателю в связной форме, я соединил в одну четыре главы, а именно: о стоимости (Ad valorem), о цене (‘Тридцать сребреников’), о производстве (‘Деметр’) и об экономии (‘Закон хозяйства’)]. Поэтому политическая экономия как наука о богатстве должна быть наукой о человеческих способностях и наклонностях. Но ‘нравственные соображения не имеют ничего общего с политической экономией’ (Милль). Таким образом, выходит, что нравственные соображения не имеют ничего общего с человеческими способностями и наклонностями.
Меня не совсем удовлетворяет этот вывод из положения Милля. Обратимся теперь к Рикардо:
‘Полезность — не мерило меновой ценности, хотя она безусловно существенна для последней’ (Глава I, отд. I). Существенна, но в какой степени? Существует большая или меньшая степень полезности. Мясо, например, может быть так хорошо, что все сочтут его подходящей для себя едой, или так дурно, что никто не станет его есть.
Какая степень добротности товара ‘существенна для его меновой ценности’, не будучи ‘мерилом’ ее? Насколько хорошо должно быть мясо, чтобы обладать какой бы то ни было меновой ценностью? И насколько оно должно быть дурно (я желал бы, чтоб этот вопрос был разрешен для лондонских рынков), чтобы не обладать никакой меновой ценностью?
По-видимому, даже у Рикардо при развитии его принципов существует какой-то пробел. Но возьмем приведенный им пример: ‘Представим себе, что в ранний период общественной жизни лук и стрелы охотника имели ту же цену, как и снаряжение рыболова. При таких обстоятельствах ценность оленя, продукта дневного труда охотника, была бы безусловно равна ценности рыбы, продукта дневного труда рыболова? Сравнительная ценность рыбы и дичи вполне регулировалась бы количеством труда, овеществленного в них’ (Рикардо, глава 3: О ценности).
Неужели? Если рыболов поймает одну сардинку, а охотник одного оленя, то сардинка по ценности будет равняться оленю, но если рыболов не поймает ни одной сардинки, а охотник убьет двух оленей, то неужели ни одна сардинка будет по ценности равняться двум оленям?
Нет. Последователи Рикардо могут возразить, что он разумел среднюю общую ценность. Если средний общий продукт дневного труда рыболова и охотника будет одна рыба и один олень, то одна рыба будет всегда равноценна одному оленю.
Могу я спросить, какого рода рыба? Кит или уклейка? [Может быть, в защиту Рикардо скажут: ‘Но он разумел, что ценность при определенной или данной полезности меняется соответственно с количеством труда’. Если б он разумел это, то и сказал бы, но в таком случае он едва ли не заметил бы, что неизбежным результатом этого является признание полезности мерилом ценности (что он безусловно отрицает), и что, определяя продажную цену, необходимо доказать наличие как полезности, так и труда. Так, в его примере нужно доказать, что олень и рыба прокормят то же количество людей в течение стольких же дней и с тем же вкусовым удовольствием. Дело в том, что он не знал, что выяснял. Общая идея, которую он извлек из торгового и промышленного опыта и которую он был в силах проанализировать, состояла в том, что при постоянном спросе на известный продукт цены меняются согласно с количеством труда, нужным на его производство, или, употребляя формулу, данную мною в предыдущем очерке: если y — постоянная величина, то xy меняется соответственно с изменением x. Но спрос никогда не бывает и не может быть постоянным, если x явно меняется, так как при возрастании цены число потребителей уменьшается, а при монополии всякое ограниченное предложение есть в следствие монополизации, так что каждый товар носит оттенок монопольности, у становится наиболее существенным условием, определяющим цены. Так, цена картины меньше зависит от ее достоинств, чем от того интереса, который она вызывает в публике, цена пения — меньше от труда певца, чем от числа людей, желающих его слушать, а цена золота — не столько от его редкости, такой же, как у церия или иридия, сколько от его окраски солнечного цвета и неизменной чистоты, вызывающих всеобщее удивление и оправдывающих надежды, возлагаемые на него человечеством! Следует, однако, помнить, что я употребляю слово ‘спрос’ несколько в ином смысле, чем большинство экономистов. Последние разумеют под ним ‘количество проданной вещи’, я же — ‘силу осуществимого желания покупателя приобрести известную вещь’, так что спрос означает не получаемое известной личностью, а то, на что она предъявляет запрос. Замечание: Экономисты не замечают также, что предметы оцениваются не по абсолютному объему или весу, а по тем показателям, которые необходимы, чтобы товары были полезны. Они говорят, например, что вода не имеет никакой рыночной цены. Правда, чашка не имеет, но озеро имеет, точно так же и пригоршня пыли не имеет цены, но акр обладает ею. И если бы можно было закрепить обладание этой чашкой или пригоршней, то земля и вода доставлялись бы на рынок пригоршнями и чашками] Заниматься дальнейшим исследованием этих заблуждений было бы бесполезной тратой времени, поэтому постараемся лучше найти верное определение.
Много труда затрачено было в течение нескольких последних столетий на классическое образование в Англии, и было бы желательно, чтобы наши хорошо образованные купцы запоминали из латыни хоть то, что именительный падеж от слова valorem (хорошо им знакомого) есть valor, которое тоже должно быть им вполне известно. Valor от valere, что значит быть здоровым или сильным () — сильным или стойким в жизни, если это относится к человеку, и стоящей или прочной, если это вещь. Иметь стоимость для вещи значит быть устойчивой в жизни или содействовать ей. Истинно ценная или стоящая вещь та, которая всецело стоит за жизнь или содействует ей. По мере того как она не отстаивает жизнь или бессильна содействовать ей, уменьшается и ее ценность, а поскольку она удаляет от жизни, постольку она не имеет никакой стоимости и вредна.
Таким образом, предмет имеет ценность независимо от мнения о нем людей и от его количества. Каково бы ни было ваше мнение о предмете и как бы много его ни предлагалось, ценность его не увеличивается и не уменьшается. Он всегда неизменно или полезен, или вреден. Никакой слишком высокий запрос не в силах увеличить, никакое презрение — уменьшить ту власть, которая вложена в него Творцом всех вещей и людей.
Истинная наука о политической экономии, которая отличается от ложной, как медицина от знахарства и астрономия от астрологии, учит народы желать и производить предметы, содействующие жизни, учит презирать и уничтожать предметы, разрушающие жизнь. В периоде детства человечество предполагало, что такие нейтральные вещи, как выделения моллюсков или куски синих и красных камней, имеют ценность, и тратило громадное количество труда не на увеличение и облагораживание жизни, а на то, чтобы, ныряя и роясь в земле, добывать эти вещи, отшлифовывать их. Оставаясь на той же стадии своего развития, человечество продолжает считать такие драгоценные и благодатные вещи, как, например, воздух, свет, чистоту, предметами, не имеющими никакой ценности, и, наконец, воображает, что условия жизни, благодаря которым оно в действительности только и может всем пользоваться и наслаждаться, каковы, например, мир, доверие, любовь, можно благоразумно менять при рыночных предложениях на золото, железо или на вышеупомянутые выделения моллюсков, называемые жемчугом. И вот великая и истинная политическая экономия объясняет, что во всех этих случаях от тщеславия, а что существенно. Она указывает, чем и как служение смерти, царице расточительности и вечной пустоты, отличается от служения мудрости, царице сбережения и вечной полноты, говорящей: ‘Я дам в удел любящим меня наследовать истинную жизнь и наполню сокровищницы их’.
‘Царицы сбережения’ в более глубоком и лучшем смысле, чем сберегательные кассы, хотя и эти последние недурны. Madonna della salute — охранительница здоровья, которое, хотя обыкновенно и отделяют от богатства, составляет, однако, часть его. Но ‘богатство’ и есть как раз тот экономический термин, который, как вы припомните, нам предстоит теперь определить.
‘Быть богатым, — говорит Милль, — значить обладать обширным запасом полезных предметов’.
Я принимаю это определение, только нужно вполне ясно понять его. Мои противники часто сетовали на мое пренебрежение логикой, теперь же я опасаюсь, что меня упрекнут в том, что пользуюсь ею несколько больше, чем им было бы желательно, но задача политической экономии слишком серьезна, и мы не должны допускать никаких неясных терминов.
Поэтому нам необходимо в вышеуказанном определении выяснить значение, во-первых, слова ‘обладать’ или свойства владения, и, во-вторых, слова ‘полезный’ или природу ‘пользы’.
Начнем с понятия о владении. На перекрестке трансептов миланского собора покоится триста лет набальзамированное тело св. Карла Барромео. Он держит в руке золотой посох, и изумрудный крест лежит у него на груди. Предположим, что золото и изумруды — полезные вещи, и зададим себе вопрос: обладает ли ими тело покойника, являются ли они в экономическом смысле его собственностью, принадлежат ли они ему? А если нет, и мы вообще решим, что мертвое тело не может обладать собственностью, то спрашивается, в каком периоде и при какой степени оживления обладание или владение предметом возможно?
Возьмем другой пример: недавно при крушении корабля, шедшего из Калифорнии, один из пассажиров зашил себе в пояс двести фунтов золота, с которым он впоследствии и найден был на дне. Он ли владел золотом, когда шел ко дну, или золото владело им? [Сравни George Herbert: ‘The Church Porch’ Stanza 28]
И если бы золото, вместо того чтобы тащить его на дно, ударило бы его по лбу и причинило неизлечимый недуг вроде паралича или сумасшествия, то составляло бы оно его владение и в большей ли степени он обладал бы им, чем в первом случае? Не приводя дальнейших примеров все возрастающей жизненной власти над золотом (что я готов сделать по первому требованию), я думаю, что читателю ясно, что владение или обладание есть не абсолютная, а постепенно возрастающая или уменьшающаяся сила, и заключается она не только в количестве или свойствах предмета обладания, но также (в значительно большей степени) в его пригодности для лица, обладающего им, и в жизненной способности человека пользоваться им.
Расширив таким образом наше определение богатства, мы согласимся, что оно ‘заключается в обладании такими полезными предметами, которые мы можем употреблять’. Это изменение очень важно. По этому определению недостаточно обладать предметом, нужно еще и иметь возможность пользоваться им. Смерть гладиатора зависит от habet, но победа воина и спасение государства — от Quo plurimum posset (Кн. VII 6). Рассуждения о накоплении материальных предметов требуют, очевидно, и рассуждения о накоплении духовных способностей.
Рассмотрев значение слова ‘обладать’, перейдем теперь к прилагательному. Что означает слово ‘полезный’? Это исследование тесно связано с только что сказанным. Полезное в одних руках может в других быть бесполезным или вредным. От личности гораздо больше, чем от предмета, зависит извлечение из него пользы или вреда, употребление или злоупотребление им. Так, например, вино, которое греки в лице своего Бахуса справедливо считали типичным источником возбуждения всех страстей, при правильном употреблении ‘веселит богов и людей’ (т. е. придает крепость и божеской, или разумной, и земной, или плотской, силе человека), а при злоупотреблении становится Дионисом, вредным в особенности для божественной, т. е. для разумной стороны человека. И даже самая мощь нашего тела может быть объектом как употребления, так и злоупотребления ею, и при правильной дисциплине полезна для государства как в деле войны, так и в деле труда. Но недисциплинированная или злонамеренно употребляемая бесполезна для государства и способна только (и то слабо) к продолжению личного индивидуального существования. Греки называли такого человека ‘идиотом’ или ‘частным’ человеком, т. е. неспособным быть непосредственно полезным государству, а мы ‘идиотом’ называем человека, целиком занятого своей тупоумной личностью.
Итак, вещь, чтобы быть полезной, не только должна быть пригодной сама по себе, но и находиться в пригодных руках. Или, выражаясь точнее, полезность есть ‘стоимость в руках стойких людей’. Так что наука о накоплении богатства является наукой накопления как способностей, так и предметов, а по отношению к распределению — не безразличного, а соответственного накопления — не любых вещей между любыми людьми, а надлежащих вещей между надлежащими людьми. Трудная, как видите, наука, зависящая не от простых арифметических расчетов.
Таким образом, богатство есть обладание стоимостями стойкими людьми. При рассмотрении силы нации эти два элемента — стоимость вещи и стойкость владельцев, должны совместно приниматься в расчет. Часто случается, что многие лица, считающиеся богатыми, в действительности не богаче, чем замки их сундуков, безусловно, и вечно неспособны быть богатыми, и влияют на нацию с экономической точки зрения, как лужи стоячей воды и водовороты рек (бесполезные, пока течет река, или пригодные только, чтобы топить людей, но получающие некоторое значение, когда течение останавливается и река высыхает), как плотины, конечная польза которых зависит от мельников, как различные преграды и препятствия, действующие не как здоровое богатство, а как вредное дьявольство, вызывая кругом во всех направлениях опустошения и тревогу. Или эти люди не действуют совсем, являясь просто одушевленными условиями задержки (так что всем, чем они владеют, можно воспользоваться только после их смерти). В последнем случае они, тем не менее, иногда полезны, как препятствия, если нация двигается слишком скоро.
Ввиду вышесказанного, вся трудность истинной науки политической экономии заключается не только в необходимости развития стойких характеров, умеющих обращаться с материальными стоимостями, но и в том, что оба эти условия, совместно образуя богатство, могут, однако, иметь разрушающее влияние друг на друга. Стойкие люди могут не знать или даже отвергать материальные стоимости и, как говорит Поп, ‘качества, заслуживающие похвалы, могут содействовать больше разорению богатств, чем увеличению их’. С другой стороны, материальные стоимости могут подтачивать мужественные характеры, так что в итоге нам придется рассмотреть, в чем проявляется влияние богатства на дух владельцев, и какого рода люди обыкновенно стремятся приобрести богатства и успевают в этом, равно как и проследить, богатым или бедным мир больше обязан как за нравственное воздействие на него, так и за главные сокровища, за открытия и за практический прогресс. Я могу, однако, предвосхитить будущие выводы и сказать, что в обществе, руководимом только законом спроса и предложения, но чуждом явного насилия, богатыми становятся, вообще говоря, люди деятельные, энергичные, гордые, алчные, пунктуальные, отзывчивые, невежественные и не одаренные богатым воображением. Бедными же остаются или вполне безумные, или вполне мудрые [‘ ‘ Arist. Plut. 582. Предыдущие слова: , далеко не усиливают значение приведенных величественных слов], или ленивые, беспечные или же скромные и вдумчивые, или тупые, или одаренные богатым воображением, чувственные, или одушевленные желанием добра, непредусмотрительные, вспыльчивые и порывистые, хитрые плуты и явные воры, точно так же, как и вполне милосердные, справедливые и божественные личности.
Вот пока все относительно богатства. Теперь нам предстоит рассмотреть природу цены, т. е. меновой ценности и ее выражение в денежных знаках.
Заметим прежде всего, что обмен не создает никакой прибыли, никакого прироста, плюса, только труд дает этот прирост, этот плюс. Обмен, правда, выгоден, доставляя нужное обменивающимся сторонам. Человек, засевая и собирая жатву, превращает одну меру зерна в две. Это прибыль. Другой, копая руду и куя железо, получает вместо одного два заступа. Это прибыль. Но человек, имеющий две меры зерна, нуждается иногда в заступе, а человек, имеющий два заступа, нуждается в еде. Они обменивают полученное зерно на полученное орудие, и обоим им этот обмен очень удобен, но, представляя значительную выгоду, он все же не прибавляет никакого плюса. Ничего не выращено, ничего не произведено. Только выработанное прежде передано тому лицу, которое может им воспользоваться. Если труд и необходим для обмена, то в действительности он заключается в производстве и, как всякий другой труд, приносит прибыль. Сколько бы людей ни занималось производством или перевозкой, все они имеют долю в прибыли, но ни производство, ни доставка не являются обменом, и обмен сам по себе ничего не прибавляет к труду, уже содержащемуся в продукте.
При обмене, однако, может быть получена выгода, что совсем другое дело. Если один человек имеет возможность дать предмет, стоящий ему мало труда, взамен того, что стоит другому много труда, он приобретает или выгадывает в свою пользу известное количество чужого труда. И сколько приобретает он, ровно столько же теряет другой.
На меркантильном языке о человеке, приобретающем таким образом, обыкновенно говорят, что он получил прибыль, и я думаю, что многие из наших купцов убеждены, что есть возможность так или иначе всем получать прибыль этим путем. Тогда как по злополучному устройству того мира, в котором мы живем, законы материи и движения делают совсем невозможным получение всеобщей выгоды таким способом. Прибыль или материальное увеличение достигается только путем труда или открытия, а не путем обмена. Всегда при обмене, если и есть прибыль с одной стороны, то есть и соответствующая убыль с другой.
К несчастью для прогресса политической экономии эти прибыли играют очень положительную и почетную роль в свете, так что все жадно стремятся изучить науку, дающую такие блестящие результаты, тогда как те, на долю которых выпадают одни убытки или минусы, предпочитают укрываться в глухих улицах, скрываться в тени или даже совсем исчезать с глаз и находить себе приют в могилах, поэтому алгебру этой своеобразной науки разобрать очень трудно. Большинство встречающихся в ней отрицательных знаков отмечается бухгалтерами особого рода красными чернилами, очень выцветшими от голода или даже совсем незаметными, по крайней мере, в настоящее время.
Наука об обмене или, как ее предложено будто бы назвать, ‘каталектика’, рассматриваемая с точки зрения прибыли, имеет чисто отрицательное значение. С точки зрения наживы она очень курьезная наука, отличающаяся по своим данным и по своей основе от всех остальных известных наук. Например, если я в обмен на бриллиант даю дикарю иголку, то возможность такого обмена зависит или от незнания им общественных порядков в Европе, или от невозможности с его стороны воспользоваться ими и продать бриллиант кому-нибудь другому за большее количество иголок. Далее, если я доведу обмен до крайней выгоды для себя и дам дикарю иголку без ушка (достигая тем достаточно полного совершенства сделок каталектической науки), то выгода этой сделки для меня будет зависеть от невежества, бессилия или неосторожности того человека, с которым я произведу обмен. При отсутствии этих недостатков каталектическая выгода была бы невозможна. Ясно, что, поскольку наука об обмене касается выгоды только одной из обменивающихся сторон, она основана всецело на невежестве или на неспособности противоположной стороны. Исчезает это невежество, исчезает и выгода. Таким образом, это есть наука, основанная на невежестве, и искусство, основанное на отсутствии искусства. Все остальные науки и искусства имеют своим предметом развитие знания и искусства, и только одна эта наука должна всеми возможными средствами отстаивать невежество одной из сторон, без чего она сама становится невозможной. Итак, она преимущественно и исключительно является наукой о мраке, не божественной наукой, а незаконнорожденной — от другого отца, который, советуя сынам человеческим превращать камни в хлебы, сам занимается превращением хлеба в камни и, если вы спросите у него рыбу, подаст вам змею.
Общий закон справедливого или выгодного обмена таков: выгода должна быть для обеих обменивающихся сторон или, по крайней мере, для одной из них без ущерба для другой. Справедливая плата за время и труд, затраченные посредниками, содействующими этому обмену (таких посредников обыкновенно принято называть купцами или торговцами), как и выгода, приобретаемая обменивающимися сторонами, должны быть вполне известны всем заинтересованным лицам. Всякая попытка скрыть это предполагает применение науки не божественной, а основанной на невежестве. Сюда относится другое изречение вышеупомянутого еврея: ‘Как деревянные гвозди застревают в спайках камней, так и грех внедряется между куплей и продажей’. Первообразом этого своеобразного соединения камня с деревом в межчеловеческих сношениях служит тот дом, который будет истреблен — ‘с его деревом и камнями’ — летящим свитком (вернее, изогнутым мечом), виденным пророком Захарием. И летящий свиток этот есть проклятие на всякого, кто крадет и считает себя неповинным. Вслед за тем следует видение великой меры — ‘меры и образ их по всей земле’ (�,{дЇ & �,Є?гw? ?Pд`Ґ Ґ юqAд д Ё ) с куском свинца — их гнетом — и женщиной, духом нечестия, восседающей на нем, т. е. нечестия, прикрытого мраком и представляющего узаконенную жестокость: ‘и поставится она на своей основе в земле Сеннаар’ [Книга пророка Захарии. VII. Смотри примечание к 74].
Говоря об обмене, я тщательно ограничивался употреблением слова ‘выгода’, но оно заключает в себе два понятия: выгоду приобретения предметов, нужных нам, и предметов, желательных за желаемую цену. Три четверти всех предметов, на которые есть спрос в мире, чисто романтичны, являясь результатом фантазии, идеализации, надежд и привязанностей, так что регулирование кошелька есть, в сущности, регулирование воображения и сердца. Поэтому правильный анализ природы цены есть задача метафизическая и психическая, разрешаемая иногда только тем страстным способом, каким Давид определял цену воды источника у Вифлеемских врат. Но первые условия такой цены следующие: цена предмета есть количество труда, даваемого человеком, желающим приобрести его. Эта цена зависит от четырех изменяющихся величин: А — величины желания покупателя приобрести известный предмет, противопоставляемой а — величине желания продавца сохранить его при себе, и В — количества труда, которое покупатель может предложить за предмет, в противоположность в — количеству труда, которое продавец может дать с целью сохранить его. Эти величины имеют значение, только когда в величине А сказывается также, насколько желание приобрести этот предмет превышает желание остальных, а в величине труда В — то его количество, которое может быть выделено для приобретения этого предмета из общего количества труда, имеющегося для приобретения разных необходимых предметов.
Явления, определяющие цену, как видите, крайне сложны, странны и интересны, даже слишком сложны, чтобы можно было подробно рассмотреть их здесь, каждое из этих явлений, прослеженное довольно подробно, является частицей торга ‘поистине бедных овец’ (обреченных на заклание): ‘Если угодно вам, то дайте мне плату мою — если же нет, — не давайте’ (Книга пророка Захарии. II гл.), но так как цена каждого предмета в конце концов определяется количеством труда, то необходимо определить свойства этого мерила.
Труд есть жизненная борьба человека с препятствиями, под словом ‘жизненная’ подразумевается умственная, духовная и физическая силы, борющиеся с вопросами, трудностями и испытаниями или противодействиями материальной силы. Труд бывает высшего и низшего порядка, в зависимости от количества жизненных элементов, заключающихся в нем, но всякого рода доброкачественный труд всегда заключает такое количество ума и чувства, которое необходимо для полного и гармоничного урегулирования физической силы. Говоря о стоимости и цене труда, всегда необходимо подразумевать труд известного рода и качества, как, говоря о золоте или серебре, мы всегда подразумеваем золото и серебро определенной пробы. Дурной (т. е. бессердечный, неловкий или бессмысленный) труд не может иметь определенной цены, он подобен золоту неопределенной пробы или негодному железу [Работу, вполне в своем роде хорошую, т. е. настоящую или действительную, греки называли ‘весомой’, или , что обыкновенно передается словом ‘стоящей’, и цену ее называли название, указывающее на то, что они считали настоящую работу вещью божественной, достойной той почести, которая воздавалась богам. Тогда как цена труда, ложного или отдаляющего от жизни, состояла не в почести, а в мщении, и для нее у греков было другое название, причем взыскание платы за нее вверялось, особенному божеству — Тизифоне, ‘мстящей смертью’, особе, посвященной в высшие отрасли математики и очень точной в своих расчетах, с которой текущие счета открыты и в новейшее время].
При данном количестве и качестве труда стоимость его, как и всех ценных вещей, остается неизменной. Но количество его, предлагаемое за другие предметы, изменяется, и, принимая во внимание эти колебания, цена предметов должна всегда определяться количеством труда, а не цена труда — количеством предметов.
Предположим, например, что для посадки яблони в скалистый грунт требуется двухчасовой труд, а для посадки в мягкую землю достаточно всего получаса, и что почва в обоих случаях оказалась одинаково пригодной для произрастания дерева. В таком случае стоимость яблони, посаженной при двухчасовом труде нисколько не больше той, для посадки которой потребовалось всего полчаса. Приносить они будут одинаковое количество плодов. Стоимость получасового труда в обоих случаях тоже одинакова, тем не менее одна яблоня стоила четыре единицы труда, а другая только одну. Теперь истинное толкование факта состоит не в том, что труд в скалистой почве дешевле, чем в мягкой, а что самое дерево дороже. Меновая ценность может впоследствии находиться в зависимости от этого факта, а может и нет. Если у других людей будет много мягкой почвы для посадки, то они не обратят никакого внимания на наш двухчасовой труд при предложении платы за дерево, посаженное на скале. А если мы в силу нашего невежества в деле ботаники посадили вместо яблони никуда не годное дерево, то меновая ценность его будет отрицательной величиной и еще меньше будет соответствовать количеству затраченного труда.
Таким образом, в действительности дешевизна труда означает только то обстоятельство, что пришлось преодолеть много препятствий, и что потребовалось много труда для получения незначительных результатов. В этих случаях следовало бы всегда говорить не о дешевизне труда, а о дороговизне предмета, на который труд был затрачен. Одинаково разумно говорить, что ходьба дешева, если нам пришлось пройти десять миль до дома, чтобы пообедать, как и говорить, что труд дешев, если нам пришлось затратить десять часов, чтобы приобрести обед.
Последнее слово, которое нам остается определить, это ‘производство’. Говоря о труде, я до сих пор всегда подразумевал труд производительный, так как нет никакой возможности разом рассмотреть и качество или стоимость труда, и его назначение. Но труд самого лучшего качества может быть различен по своему назначению. Он может быть или положительный, т. е. созидающий, как, например, земледелие, или нейтральный, вроде шлифовки бриллиантов, или отрицательный, разрушительный, как война. Не всегда легко доказать, что труд, кажущийся нейтральным, таков и есть в действительности [Нейтральной можно назвать работу, не соответствующую данной цели, которую приходится переделывать сначала. То же относится и к труду, оказавшемуся безрезультатным вследствие отсутствия кооперации. Священник маленькой деревушки близ Беллинзоны, которому я высказал свое удивление по поводу того, что крестьяне допускают Тичино заливать их поля, сказал мне, что они не хотят собраться и устроить настоящую плотину в вершине долины, потому что каждый говорит, что ‘такая плотина столько же поможет его соседу, как и ему’. Поэтому каждый собственник устроил небольшой вал у своего поля, и во время первого же разлива все это уничтожило и смыло Тичино].
Вообще, довольно верно изречение: ‘Тот, кто не собирает — расточает’, и искусство ювелира очень вредно тем, что содействует грубому и безобразному тщеславию. Так что в конце концов можно, я полагаю, весь труд разделить на положительный и отрицательный. Положительный — производящий жизнь, и отрицательный — производящий смерть. Самый яркий образец отрицательного труда — это убийство, а положительного — вынашивание и выращивание детей, так что насколько убийство отвратительно как отрицательный полюс по одну сторону ничегонеделания, настолько же образование детей восхитительно как положительный полюс по другую его сторону. Поэтому: в силу той доблести, которая заключается в выращивании детей [Заметьте, что я говорю ‘выращивание’, а не рождение. Хвала в седьмом колене выражается не в в и не в , а в . Удивительно, что люди всегда восторженно прославляют человека, ценою минутного усилия спасшего жизнь, но очень колеблются восхвалять того, кто ценою многолетних усилий и многолетней самоотверженности создает человека. Мы награждаем венком ‘гражданской доблести’ ob civem servatum, но почему бы не награждать ‘рождение гражданина’, ob civem natum, разумея, конечно, полное рождение, т. е. как телесное, так и духовное. Я полагаю, что в Англии хватит дубовых венков на то и на другое], жена и уподобляется вину для веселья и утешения, а дети — оливковым ветвям для прославления ее, и не только для прославления, но и для мира (так как большие семьи могут являться только в мирные времена), и, рассеявшись и путешествуя по разным направлениям, дети не только распространяют силу, но и служат опорой для своего дома, как стрелы в руках великана, разящего направо и налево далеко вокруг себя.
При таком разнообразии результатов труда благосостояние нации всецело зависит от количества труда, расходуемого на производство и потребление средств, служащих для жизни. Заметьте, что я говорю ‘производство и потребление’, т. е. недостаточно одного мудрого производства, но необходимо также мудрое распределение и потребление. Политэкономы обыкновенно выражаются так, как будто в непосредственном потреблении нет ничего хорошего [Милль, говоря о производительном потреблении, разумеет только такое, результатом которого является увеличение капитала или материального богатства].
Но это далеко не верно, непосредственное потребление есть конец, венец и высшее совершенство производства, мудрое потребление есть гораздо более трудное искусство, чем мудрое производство. Двадцать человек не накопят столько денег, сколько потребит их один, и жизненный вопрос как для отдельной личности, так и для нации, заключается не в том, сколько производится, а на что производимое потребляется.
Читатель, может быть, удивится, что я здесь вскользь упомянул о капитале и о его роли. Поэтому не мешает определить то и другое.
Капитал есть глава, источник или корень, т. е. материал, служащий для производства какого-нибудь вторичного продукта. Он — капитал в истинном значении этого слова (caput vivum, а не caput mortuum), когда производит нечто, отличное от себя. Он — корень, совершающий свое жизненное отправление, только производя нечто отличное от корня, а именно — принося плод. Плод в свое время снова даст корни, и точно так же капитал породит со временем капитал, но капитал, не производящий ничего, кроме капитала, есть корень, дающий только корни, луковица, из которой выходят только луковицы и ни одного тюльпана, семя, порождающее семена, но не дающее хлеба. Европейская политическая экономия всецело занималась до сих пор вопросом о размножении или даже накоплении луковиц и никогда не интересовалась и не думала даже, что есть цветок, называемый тюльпаном. Являлись ли вареные луковицы или стеклянные луковицы — капли принца Руперта, превращаемые в порошок (хорошо, если это стеклянный порошок, а не порох), политэкономы безразлично занимались исключительно определением законов их накопления. Мы же попытаемся составить себе более ясное понятие о капитале.
Лучшим и наиболее простым представителем капитала может служить хороший плуг. Если бы этот плуг производил только плуги на манер полипов, то какой бы громадный полипняк плугов ни блистал на солнце, плуг как капитал, лишен был бы своего значения. Он становится истинным капиталом, только подвергаясь шлифовке другого рода (splendescere sulko), проводя борозды и через трение уменьшаясь, а не увеличиваясь в объеме. И существенный вопрос как для каждого капиталиста, так и для каждой нации состоит не в том, сколько имеется плугов, а где и каковы проведенные ими борозды? Важно не то, как скоро капитал удваивается, а что он сделал, удваиваясь. Какого рода продукты произвел? Пригодны ли они для жизни? Какого рода работы продукт потребовал? Сохраняют ли они жизнь? Если нет, то удвоение его бесполезно или вредно, и лучше бы он и не удваивался (ведь капитал может разрушать жизнь, как и поддерживать ее), так как, удваиваясь, он причинял только вред, это не более как успех Тизифоны, который ни в каком случае не может быть прибылью.
Да, это неприбыльно, как справедливо отмечали древние и изображали в лице Иксиона. Капитал есть глава и источник богатства, как облака служат источником дождя, но когда облака безводны, они проявляют свой нрав в громе и молнии, не орошая нивы дождем и не содействуя урожаю. Так, Иксион, по сказанию древних, пригласив гостей на пир, заставил их провалиться в яму, полную огня, что является образцом искушения богачей, заканчивающих жизнь тем, что они попадают в нестерпимые муки, в бездонные ямы (каковы и серебряные рудники Демаса). Вслед за тем как образец ненасытности богачей, переходящих от жажды удовольствий к жажде власти, но власти ложно понятой, Иксион возжелал иметь Юнону, но вместо нее заключил в свои объятия облако (призрак) и породил центавров. Власть одного богатства безотрадна подобно объятию тени (то же читаем мы в притчах Соломона, глава 23, 5: ‘Устремил глаза свои на богатство, а его уже нет’ [Так и в вышеупомянутом видении пророка Захарии ‘женщин, сидящих посреди ефы’, сказано, что ветер был в крыльях их, и крылья у них, как крылья аиста, в вульгате это крылья не аиста, а melvi — коршуна, а у семидесяти толковников, — что, может быть всего вернее, — ‘потатуйки’, т. е. птицы, являющейся типичной представительницей власти богатства во многих сказаниях, в одном из самых интересных она является с просьбой о золотом хохолке. В ‘Птицах’ Аристофана, где ее роль одна из главных, есть много таких указаний, отметьте, в особенности, ‘желание укрепить воздух камнями, как стенами вавилонскими’. Затем сравните с дантевским Плутоном, который, служа наглядным примером влияния богатства на расстройство рассудка, есть единственная адская сила, не могущая внятно говорить и, притом, самая трусливая, Плутон у него не только смущен или придавлен, но буквально парализован, и внезапная беспомощность, вызываемая действием меркантильной паники, отлично выражена в сравнении с ‘вздутыми ветром парусами, падающими, когда ломается мачта’]). И у Данте Герион — тип обмана, порождаемого жадностью, в полете старается выпущенными когтями уловить воздух — l’аег а serracolse, а центавры представляют из себя смешение животной природы с человеческой, человеческой — по своей смышлености, применяющей и разум, и стрелы, но животной — но своему туловищу и копытам, все разрушающим и топчущим. За свой грех Иксион, наконец, привязывается к постоянно вращающемуся в воздухе огненному зубчатому колесу, которое служит образцом человеческого труда, эгоистичного и бесплодного (изображаемого в средние века под видом колеса фортуны), колесу, не имеющему в себе дыхания жизни, а вращающемуся только по прихоти случайности. Тогда как относительно каждого настоящего труда вполне справедливо видение Иезекиля о духе живого существа в колесах: ‘Когда шли херувимы, тогда шли подле них и колеса, и когда те стояли, стояли и они’ (Иез. 10, 16, 17).
Так как таково действительное свойство капитала, то существует только два рода истинного производства, всегда имеющих место в деятельном государстве: одно есть производство семян, а другое — пищи, или производство для почвы и для рта. По люди жадные считают то и другое производством для житниц, тогда как назначение житниц — служить только промежуточным временным местом хранения того, что должно быть распределено, чтобы не стать пищей мышей и червей. И производство для почвы точно так же полезно только ввиду надежды на будущую жатву. Поэтому каждое существенное производство предназначено для рта и, в конце концов, измеряется им. Таким образом, как я выше сказал, потребление есть венец производства, и богатство народа определяется только тем, что этот народ потребляет. Недостаточно ясное понимание этого обстоятельства и есть то капитальное заблуждение, которое внесло массу всякого рода ошибок в политическую экономию. Внимание политэкономов постоянно сосредоточено на увеличении количества денег, а не ртов, и они впадают во всякого рода сети и западни, ослепленные блеском золота, как птицы стеклом птицелова, или, вернее (так как в них очень мало сходного с птицами), как дети, старающиеся вскочить на головы своих теней. Приобретение денег есть только тень истинного приобретения — приобретения людей.
Таким образом, предмет политической экономии есть изыскание метода правильного и обильного потребления, другими словами, как потреблять и потреблять благородно все: и предметы, и услуги людей, и труд, совершенствующий предметы. Самое курьезное заблуждение (унаследованное от Рикардо) в очерках Милля представляет его попытка отделить прямые услуги от косвенных и следующее отсюда заключение, что спрос на мануфактурные товары не есть спрос на труд. Милль отличает рабочих, занятых на устройстве парков, от занятых на производстве бархата, и заявляет, что по отношению к интересам рабочего класса существует различие между этими двумя способами употребления капиталистом своего дохода, так как разбивка парка представляет запрос на труд, а покупка бархата нет [Ценность сырого материала, который действительно выводится из цены труда, но рассматривается тут Миллем, впавшим в заблуждение при исследовании параллельных результатов платы и жалованья посредникам. Он говорит, что ‘потребитель не оплачивает поденной платы ткачей из своих денег’. Извините, потребитель бархата платит точно так же ткачам, как и садовникам. Он платит, вероятно, и владельцу лавки, и лавочнику или торговцу бархатом, платит за доставку, за аренду лавки, за протори и убытки, за риск, страх, помимо платы за бархат (точно так же, как жалование главного садовника выплачивается помимо платы за траву), и бархат точно так же произведен капиталом потребителя, хотя он и платит за него месяцев через шесть после производства, как и за траву, невзирая на то, что работник, косивший и сгребавший ее в понедельник, получает плату в субботу вечером]. Заблуждение столь же колоссальное, сколько и странное. Для работника действительно есть разница, заставят ли его махать косой на весеннем ветерке или торчать за ткацким станком в зачумленном воздухе, но для его кармана совершенно безразлично, заставят ли работника выделывать зеленый бархатный ковер посредством семян и косы или красный — посредством шелка и ножниц. Точно так же безразлично для его кармана, будут ли использовать зеленый бархатный ковер, гуляя но нему, или носить бархат на себе, если только это потребление вполне эгоистично. Но если наше потребление не эгоистично, то рабочий заинтересован не только в способе их потребления, но и в том, на какие предметы предъявляется спрос с целью их потребления.
Таким образом (возвращаясь на минуту к вышеупомянутому примеру Милля относительно владельца железного завода [Можно привести и противоположный пример. По той теории приходилось рассчитывать всех садовников и занимать всех рабочих фабричным производством, в приводимом же Миллем примере с бархатом приходится рассчитывать фабричных рабочих и занимать всех садоводством]), мы видим, что с точки зрения непосредственной выгоды рабочего важно не столько то, употребляется ли его труд на выращивание персиков или на производство бомб и гранат, сколько то, как употребляются продукты его труда. Предположите, что использование их в обоих случаях ‘не эгоистичное — не личное’, и результат для него все-таки может иметь разное значение: приду ли я к его больному ребенку и дам ему персик или брошу бомбу в трубу и взорву его крышу.
Всего печальнее для рабочих то, что капиталисты склонны потреблять персики сами, а бомбами угощать их [Одной из самых ужасных сторон капиталистического богатства Европы является то, что оно поддерживает несправедливые войны. Справедливые войны не нуждаются в такой массе денег, так как большинство людей, принимающих в них участие, делают это бескорыстно, но для несправедливых войн приходится покупать и души, и тела людей, да к тому же требуется и лучшее оружие, что до крайности повышает стоимость таких войн, не говоря уже о том, во что обходится подлая боязнь и яростная подозрительность наций, не имеющих в достаточной мере ни честности, ни благородства, чтобы добыть себе хоть временное успокоение умов. Так, в настоящее время Франция и Англия тратят ежегодно сотни миллионов на то, чтобы пожинать плоды внушаемого друг другу страха, — замечательно приятная жатва, состоящая наполовину из шипов и наполовину из листьев осины (жатва, посеянная, взращенная и собранная современной политико-экономической наукой, проповедующей алчность, вместо истины). И все несправедливые войны поддерживаются, если не ограблением неприятеля, то займами у капиталистов, уплачиваемыми за счет последующего налогообложения народа, не принимающего, по-видимому, никакого участия в этом деле. Таким образом, желание капиталистов является как бы источником войн, но действительный источник их есть алчность всего народа, благодаря которой он чужд правдивости, искренности, справедливости и в свое время несет соответствующие потери и наказания]. Но, во всяком случае, общим правилом является то, что в силу каталектических коммерческих принципов чья-нибудь кровля должна быть взорвана, так как бомба должна выполнить свое назначение. Вы можете по своему желанию производить для сосуда виноград или картечь, он тоже каталектически будет производить виноград или картечь, и каждый из вас пожнет, что посеет.
Из вышесказанного ясно, что способ и исход потребления являются истинными мерилами производства. Производство определяется предметами, не только стоившими труда, но и пригонными для потребления, и существенный вопрос для нации не в том, сколько труда она потребляет, а сколько жизней она создает. И как потребление есть конечная цель производства, так жизнь есть конечная цель потребления.
Два месяца тому назад ( 40-41) я поставил этот вопрос читателю, желая, чтобы он сам дошел до ответа, считая это для него более полезным, чем готовый ответ. Но теперь почва достаточно подготовлена (подробности же различных вопросов, затронутых нами здесь, слишком сложны, чтобы можно было рассмотреть их на страницах периодического издания, так что мне придется заняться ими в другое время), и я желаю в заключение этих очерков, служащих как бы введением, ясно сформулировать важный вывод: единственное богатство есть жизнь со всей мощью любви, радости и восторга. Та страна наиболее богата, которая питает наибольшее количество благородных и счастливых людей, тот человек наиболее богат, который наиболее усовершенствовал все стороны своей жизни и вместе с тем имеет самое широкое благотворное влияние как личное, так и материальное на жизнь других людей.
Странная политическая экономия, и тем не менее единственно возможная, всякая другая, основанная на эгоизме [Во всех рассуждениях о ценах и стоимости, нужно ясно понимать предварительный посыл, предполагающий, что все партии заботятся только о личных интересах’. Милль, Кн. 3], является только довершением той, которая некогда внесла разлад в строй ангелов и нарушила небесную экономию.
‘Наибольшее количество благородных и счастливых людей’. Но разве количество зависит от благородства? Зависит, и притом очень существенно. Наибольшее количество жизней может быть достигнуто только при наивысшей добродетели. В этом отношении закон человеческой жизни существенно отличается от закона животной жизни. Размножение животных ограничено только недостатком нищи и количеством враждебных им пород, размножение комаров ограничивается прожорливостью ласточек, а размножение ласточек — недостаточным количеством комаров. Человек, рассматриваемый как животное, действительно, ограничен теми же законами: голод, болезни, войны являются важнейшими препятствиями к его размножению — и тем более существенными, что он до сих пор, главным образом, изучал и придумывал различные способы того, как вернее губить себя, опустошать свои жилища и ту землю, на которой живет, и всю свою ловкость направлял преимущественно на то, чтобы предоставлять возможно полный простор голоду, более богатое поприще болезням и более широкий размах сабле. Но если рассматривать человека не как животное, то его размножение ограничивается не этими законами, а законами его энергии и любви. Правда, и энергия, и любовь имеют тоже свои ограничения, свои пределы, пределы эти не только не достигнуты, но пройдет еще немало веков, прежде чем человек приблизится к ним.
Во всей обширной области человеческой мысли я не знаю более грустного явления, чем рассуждение политэкономов о населении. Предлагают улучшить положение рабочих, увеличив их заработную плату. ‘Нет, — говорят политэкономы, — если вы увеличите их заработную плату, то они пожелают или расплодиться до того, что положение их нисколько не улучшится, или пропить свою прибавочную плату’. Пожелают? Допустим, но, спрашивается, кто внушил им это желание? Предположим, что речь идет о вашем сыне, и вы заявляете мне, что не решаетесь принять его в свою фирму, даже дать ему справедливую заработную плату, потому что он при этом сопьется и оставит на попечение прихода целую кучу детей. ‘От кого заимствовал ваш сын такие наклонности?’ — спросил бы я вас. Унаследовал ли он их или приобрел в силу полученного им воспитания? Одним из этих двух способов он должен же был приобрести их, то же самое справедливо и по отношению к рабочим. Или они представляют какую-то особенную расу, существенно отличную от нашей и окончательно неисправимую (что, правда, часто и подразумевают, хотя открыто не решаются это высказать), или, если бы о них заботились, как заботились о нас, то, возможно, они стали такими же целомудренными и трезвыми людьми, как сами мы, служащие для них образцами мудрости и воздержанности. ‘Но, — возразят, — они не могут получить правильного воспитания’. Сострадательные люди ставят в главную вину богатым то, что ‘они отказывают бедным в хлебе’, и вопли работников, у которых удержана плата, доходят до слуха Господа Саваофа [Посл. Ап. Иак. 5, 4. Заметьте, что, высказывая все это, я отнюдь не думаю поддерживать мысль о необходимости поделить собственность. Разделение собственности есть уничтожение ее, а вместе с ней и всякой промышленности и справедливости, и водворение хаоса, к которому последователи современной политической экономии почти явно стремятся и от которого я стараюсь спасти их. Богатый лишает бедного хлеба не тем, что удерживает свое богатство, а тем, что неблагоразумно его использует. Богатства представляют известную силу, и сильный человек обижает слабого не тем, что сохраняет свою силу, а тем, что непроизводительно тратит ее. Социалисты при виде того, как сильный угнетает слабого, кричат: ‘Переломайте сильному руки’, я же говорю: ‘Научите его лучшему применению его сил для более возвышенных целей’. Мощь и разум, создающее богатства, предназначены Жизнедавцем не для того, чтобы не применять или губить их, а чтобы употреблять их на благо всему человечеству, другими словами, для искупления заблуждений, для поддержки слабых. То есть сперва дни работы для приобретения денег, а затем — суббота для употребления их, и закон субботнего дня состоит в том, чтобы не губить, а спасать жизнь. Бедность постоянно зависит от вины и неблагоразумия бедных, подобно тому, как дети, упавшие в пруд сами в этом повинны, или повинны калеки, по слабости спотыкающиеся на перекрестках, тем не менее большинство прохожих готово вытащить ребенка и поднять калеку. Предположите в худшем случае, что все бедняки — те же непослушные дети или беспечные калеки, а все богачи — люди мудрые и сильные, и вы сразу поймете, что неправы и социалисты, желающие всех сделать бедными, бессильными и неразумными, и богачи, оставляющее детей тонуть в грязи и тине]. Увы! Не лишение пищи самое жестокое и не вопли о ней самые сильные. Жизнь дороже пищи. Богатые лишают бедных не только пищи, но и добродетели, мудрости и спасения. Вы — овцы без пастыря, и не пастбища недоступны вам, а присутствие Его. Пища! Может быть, еще спорны ваши права на нее, и вам следует добиваться других прав. Требуйте крохи со стола, если хотите, но требуйте их, как дети, а не как псы. Требуйте своего права быть накормленными, но еще громче требуйте права быть святыми, совершенными и безупречно чистыми.
Странные слова в применении к рабочим? Что? Святыми! Эти люди в грубой одежде, с грубыми речами на устах, осужденные на множество позорных, невыразимо грязных работ! Совершенными! Эти существа с потухшим взором, искривленными членами и медленно работающим умом? Чистыми! Эти люди, полные чувственности и низких страстей, с гноящимся телом и грубой душой? Все это может быть верно, но при всем этом они самые святые, совершенные и чистые существа на земле в данное время. Очень может быть, что вы правильно их охарактеризовали, но и в таком случае они святее нас, оставляющих их в таком положении. Однако что может быть сделано для них? Кто в состоянии одеть, научить, сдержать эту бесчисленную толпу? И что ожидает ее в будущем, как не окончательное взаимное истребление? Я надеюсь на иное будущее, хотя, конечно, не от применения одного из тех трех средств, которые обыкновенно рекомендуются политэкономами против чрезмерного увеличения народонаселения.
Три эти средства следующие: переселение, заселение пустынных местностей и воздержание от брака.
Первые два средства только отдаляют разрешение вопроса. Правда, пройдет еще много времени, прежде чем вся земля будет заселена, и все пустыни станут возделываться. Но существенный вопрос не в том, сколько на земном шаре имеется земли, пригодной для заселения, а сколько человеческих существ должно содержаться на данном участке земли, пригодном для жизни. Заметьте ‘должно’, а не ‘может’. Рикардо со свойственной ему неточностью определяет ‘естественный размер заработной платы количеством средств, необходимых для поддержания существования рабочего’. Поддержание существования! ‘Правда, но какого существования?’ Вот тот вопрос, который мне прежде всего задала девушка из среды рабочих, когда я прочел ей это место. Я постараюсь несколько развить этот вопрос. ‘Как поддержать?’ Прежде всего, до какого предела жизни? Из данного числа людей, которым мы доставим средства для существования, сколько будет престарелых и сколько молодых? Устроим ли мы эту поддержку так, чтобы убивать их в раннем возрасте, и чтобы средний возраст равнялся тридцати или тридцати пяти годам, включая и смертность недельных или дурно вскармливаемых детей, или поддержим всех до конца их естественной жизни? Вы будете в первом случае кормить [Количество лет одинаково в обоих случаях, но иначе распредел] большее число людей в силу более быстрой смены поколений, но людей, более счастливых — во втором. Что же разумеет Рикардо, говоря об естественном состоянии, которым обусловливается естественный размер заработной платы?
Участок земли, прокармливающий десять ленивых, невежественных или непредусмотрительных людей, может прокормить тридцать или сорок разумных и прилежных. Которое же из двух нужно считать естественным состоянием и которому из них соответствует естественный размер платы?
Допустим, участок земли прокармливает сорок человек трудолюбивых, но невежественных, и вот, утомившись этим невежеством, они выделяют от себя десять человек и поручают им изучать свойства конусов и величину звезд. Так как эти десять человек уже не будут кормиться от земли, то они должны или содействовать увеличению пищи каким-нибудь косвенным путем, или сами голодать, или, наконец, заставить кого-нибудь другого голодать за них. Какова в таком случае естественная норма заработной платы для людей, занимающихся научными изысканиями, и как эта норма относится к их косвенной производительности и определяется ею?
Пусть данный участок прокармливает вначале сорок мирных и богобоязненных рабочих, которые, однако, через несколько лет становятся до того сварливыми и нечестивыми, что им приходится выделить из своей среды: 1) пять человек для обсуждения и разрешения их споров, 2) десять человек, очень дорого, с головы до ног вооруженных для умиротворения их силой и 3) пять человек для красноречивого напоминая всем остальным о существовании Бога. Спрашивается, каков будет результат их влияния на общую производительность и какова естественная норма платы этим судьям, воинам и проповедникам?
Предоставляя последователям Рикардо рассматривать и отвергать эти вопросы, я продолжаю излагать дальнейшие соображения относительно вероятной будущности рабочих классов, отчасти обрисованной Миллем. В главе, посвященной этому вопросу, как и в предшествующей ей, он отличается от заурядных политэкономов тем, что придает некоторое значение внешнему виду природы и выражает сожаление по поводу того, что естественные красоты природы будут, по всей вероятности, уничтожены. Но мы не можем особенно разделять этих опасений. Люди не в силах поглотить всех рек и камней. Наибольшее количество населения на данном участке земли предполагает и, надо полагать, наибольшее количество растительных веществ, нужных для потребления как людям, так и скоту, а также наибольшее количество свежего воздуха и чистой воды, а стало быть и наибольшее количество леса, очищающего воздух, и крутых берегов, покрытых густой растительностью, предохраняющей их от палящих лучей солнца. Англия, если хочет, может превратиться в один сплошной промышленный город, и англичане, жертвуя собой для блага всего человечества, могут губить и сокращать свою жизнь шумом, мраком и чумными испарениями. Но весь мир не может стать фабрикой или рудником. Никакая самая гениальная изобретательность не сделает железо удобоваримой пищей для миллионов людей и не заменит вино водородом. Ни скупость, ни ярость людей никогда не будут питать их, и как бы яблони Содома я грозди Гоморры ни расстилали временно свои шатры, убранные изысканными сластями из пепла и нектаром из осины, пока люди живы хлебом, окрестные долины должны улыбаться, освещенные божественными золотыми лучами, и ликования счастливых толп раздаваться у виноградников и колодезей.
Наши сентиментальные политэкономы не должны также опасаться слишком широкого распространения форм промышленного земледелия. Мудрое население жаждет столько же счастья, сколько и пищи, и может достигнуть своего максимума в заселенных частях земного шара только путем мудрости, преисполненной радостью. У пустыни есть свое определенное назначение, вечный механизм со своей земною осью, ударами сердца которого являются годы, а дыханием — океан, будет по-прежнему властно распределять между царствами пустынь с их недоступными скалами и ничем не задерживаемыми песками мощь вечных стужи и зноя. Но между ними обитаемые участки земли и целые пояса должны быть самыми чудными и отрадными уголками.
Желание сердца есть также свет очей. Только такая картина природы всегда приятна и никогда не утомляет, которая оживлена радостной работой человека — и на роскошных полях, и в веселых садах, и в богатых огородах, и в нарядно и отрадно убранных домах. Полная тишина не может быть отрадна: отрадно только, когда все кругом оживлено тихими нежными звуками: щебетанием птиц, журчанием ручья, разнообразным чиликанием насекомых, мужественными голосами людей и радостным лепетом детей. Познав искусство жизни, мы поймем все значение вещей, доставляющих наслаждение, поймем, что и дикие цветы по краям дорог так же необходимы, как посевные хлеба, дикие птицы и различные другие живые существа в лесу — так же, как и выращиваемый скот, потому что человек жив не хлебом единым, но и манной пустыни, каждым дивным словом и непознаваемым творением Божиим, и счастлив тем, что не знал их, как не знали и отцы его, и что все кругом его изобилует бесконечными богатствами, наполняющими его восторгом.
Заметьте в заключение, что каждый действительный шаг к истинному счастью человечества делается не общественными, а индивидуальными усилиями отдельных личностей. Некоторые общие меры могут реально содействовать, некоторые обдуманные законы — руководить таким прогрессом, но, прежде всего, нужно начать с того, чтобы каждый установил меры и законы своей домашней, личной жизни. Мы постоянно слышим, как рассудительные люди увещевают своих близких, обыкновенно пользующихся в свете худшим положением, чем они, ‘довольствоваться положением, указанным им Провидением’. Без сомнения, есть такие положения и такие обстоятельства в жизни, довольство которыми едва ли угодно Провидению. В общем же, это правило хорошо, но только для каждого по отношению к себе. Забота о том, чтобы близкие были или не были довольны своим положением, — совсем не наше дело, но вполне наше дело быть самим довольными своим положением. И в настоящее время в Англии нужнее всего показать, сколько наслаждения можно получить, обладая определенным, хорошо управляемым достатком, скромным, нескрываемым и добываемым ценою труда. Нам нужны люди, которые, предоставляя небу решить, предстоит ли им более высокое положение в свете, решают для себя быть счастливыми и при настоящем своем положении и ищут не большего богатства, а более простых удовольствий, не высшего состояния, а более глубокого счастья и из всего доступного им добиваются, прежде всего, самообладания, безобидно гордясь спокойным достижением мира.
Об этом смиренном мире сказано, что ‘справедливость и мир братски лобзаются’, и что ‘плод справедливости посеян в мире миротворцами’ — не примирителями ссор (хотя и эта задача следует за главной), а творцами мира, дарующими спокойствие. Но даровать его вы не можете, если сами не обладаете им, а оно не из тех приобретений, которые следуют за так называемыми деловыми заботами. Мир и спокойствие менее всего вероятны при деловой жизни (как это показывает сама этимология слова на всех языках — от , от , vendre и venal от venio и т. д.), довольно беспокойной, тревожной и склонной к зависти и соперничеству, соединяющей подвижность ворона с его склонностью к падали, в то время как оливковая ветвь питает и дает покой ютящимся на ней птицам. О мудрости сказано, что она ‘воздвигла свою обитель и установила свои семь опор’. И что хотя она склонна долго ждать у дверных косяков, но, когда ей приходится покидать свою обитель и идти, то она отмечает свои следы миром.
Для нас, во всяком случае, ее дело должно начаться у входа в наш дом, так как истинная экономия есть ‘закон домашнего хозяйства’. Старайтесь, чтобы закон этот был точен, прост и человечен, не тратьте ничего бесполезно и не завидуйте ничему. Стремитесь не к тому, чтобы приобретать побольше денег, а чтобы возможно полезнее тратить их, помните всегда великую и неизменную истину, правило и основу всей экономии: то, что имеете вы, не может иметь никто другой, и что каждый атом любого вещества, которым вы пользуетесь или которое вы потребляете, представляет собою частицу человеческой жизни. Если она идет на поддержание или спасение настоящей жизни или на приобретение и создание большей жизни, то использована хорошо, в противном же случае вы или задерживаете развитие жизни, или губите ее. При каждой покупке обдумайте во-первых, какого рода существование вы порождаете для лиц, производящих эти продукты, во-вторых, насколько цена, уплаченная вами, справедлива и сколько ее остается в надлежащих руках [Истинную обязанность посредников, а именно надсмотрщиков, старших рабочих, поставщиков (купцов, мелких торговцев и т. д.) и уполномоченных от потребителей, я должен был бы рассмотреть прежде, чем приступить к дальнейшему исследованию вопроса о справедливой плате первому производителю. Но я об этом ничего не говорил в предыдущих очерках, потому что зло от участия этих посредников, происходит не в силу какого-либо принципа, признанного современной политической экономией, а от частной беспечности и несправедливости], в-третьих, насколько купленное вами служит удовлетворению материальных потребностей, умственных запросов или эстетических наслаждений, в-четвертых, между кем и каким образом оно может с наибольшей пользой быть распределено с соблюдением полной искренности и строгой точности. Да, в подобного рода делах вы должны настаивать на совершенстве и привлекательности работы, в особенности, на тонкости и чистоте всякого рода мануфактурных товаров, стараясь в то же время всеми способами пользоваться мощью простых удовольствий и научать этому других, показывая им — , что количество наслаждений зависит не от массы предметов, имеющихся в нашем распоряжении, а от того, как мы умеем наслаждаться и пользоваться каждым предметом.
И если после честного и внимательного обсуждения этих вопросов мы придем к заключению, что в силу самых элементарных требований жалости и справедливости наша жизнь должна быть теперь роскошной, то, подумайте, захотел бы кто-нибудь из нас пользоваться даже самой невинной роскошью, если бы он понимал, какие страдания сопутствуют ей в мире? Роскошь невинная и изысканная возможна только в будущем — роскошь для всех и при содействии всех, но роскошью теперь могут пользоваться только люди, не понимающие, какой ценой она достигается. Самый жестокий человек не мог бы восседать за ее пиром, если бы мрачные стороны ее не были прикрыты завесой. Смело приподымайте завесу и смотрите, и если еще теперь свет очей застилается слезами, и красота тела прикрывается дерюгой, то плачьте, но сейте драгоценное семя, пока не настанет время и то царство, в котором Христов дар хлеба и завет мира не будет достоянием ‘как последнего, так и вас’. Тогда для бесчисленных разъединенных толп слабых и измученных сынов человеческих найдутся более священные места покоя, чем тесные стены домов, и настанет та мирная экономия, при которой злые и нечестивые перестанут… не тревожиться, а волновать других, и измученные насладятся, наконец, покоем.
Источник текста: Рескин Дж. Последнему, что и первому (Unto this last). Четыре очерка основных принципов полит. экономии / Пер. Л. П. Никифорова. —— Москва: маг. ‘Книжное дело’ и И. А. Баландин, 1900. —— 92 с. , 21 см.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
