П. Е. Щеголев
Последнее свидание в 1836 году
(Новое о дуэли) {*}
I
II
III
IV
V
ПРИМЕЧАНИЯ
ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ В 1836 ГОДУ
(Новое о дуэли)
Последнее свидание в 1836 году, Щеголев Павел Елисеевич, Год: 1928
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Щеголев П. Е. Первенцы русской свободы / Вступит. статья и коммент. Ю. Н. Емельянова.— М.: Современник, 1987.— (Б-ка ‘Любителям российской словесности. Из литературного наследия’).
{* Напечатано впервые в журнале ‘Огонек’, 1928, No 24 [См.: Щеголев П. Е. Царь, жандарм и поэт. Новое о дуэли Пушкина. Очерк]. Последний раздел статьи появляется здесь впервые.}
После работ, опубликованных мною в 1927 году {‘Анонимный пасквиль и враги Пушкина’ в третьем издании моей книги ‘Дуэль и смерть Пушкина’. М.—Л., 1928, см. также мою статью в ‘Огоньке’ (1927, No 42, 16 окт.) ‘Кто писал анонимные письма Пушкину?’ [а также: Щеголев П. Е. Смерть Пушкина: Очерк для ‘Огонька’.— Огонек, 1927, No 7 (203), он же. Убийца Пушкина: Новый взгляд на историю дуэли.— Веч. Москва, 1927, 13.Х, 14.Х, он же. Убийцы Пушкина.— Минувшие дни, 1927, No 1, с. 111—130].}, можно считать установленным, что анонимный пасквиль — роковой повод к последней дуэли Пушкина с Дантесом — ставил в оскорбительную связь имя жены поэта с именем императора Николая. Текст диплома ясно говорит об этом: ‘Кавалеры первой степени, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в Великий Капитул, под председательством высокопочтенного Великого Магистра Ордена, е<го> п<ревосходительства> Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина заместителем [коадъютером] великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом Ордена. Непременный секретарь: граф И. Борх’ (XVI, 180—181, 394). Нарышкин — муж долголетней возлюбленной императора Александра, Марьи Антоновны. Утверждая Пушкина в звании историографа ордена рогоносцев и помощника великого магистра, составитель диплома язвительно указывал на то, что Наталья Николаевна Пушкина была в столь же близких отношениях к Николаю Павловичу, как Марья Антоновна к Александру Павловичу. Пусть Наталья Николаевна была только мнимой фавориткой, но Пушкин и чувствовал, и боялся, что всесильный самодержец в один прекрасный день пожелает склонить и склонит стыдливую красоту на монаршее ложе. В дипломе упомянуто и третье имя — непременного секретаря ордена рогоносцев графа Борха. Жена графа И. М. Борх отличалась легкостью своих нравов, по смыслу диплома, и у нее должны были быть ‘августейшие’ отношения, но твердых и определенных свидетельств в нашем распоряжении не было. Быть может, наш вопрос и недоумения разрешает следующий отрывок из письма А. О. Смирновой к графине Е. П. Ростопчиной. Письмо это ускользнуло от внимания и моего, и других исследователей {[Письмо А. О. Смирновой Е. П. Ростопчиной от 23 декабря 1839 г.] — Русский архив, 1905, No 10, с. 221.}. Письмо от декабря 1839 года, Ростопчина жила в это время в именье в Воронежской губернии, а ее приятельница кружилась в высшем свете. Смирнова пишет о перспективах зимнего сезона 1839—1840 годов в высшем свете. ‘Модными светилами будут всегда наша милая Mary Пашкова, за которой ухаживает ее верный поклонник Georges, m-me Крюденер, Бутурлина, это первый план’. Все названные здесь три женщины были предметом вожделений императора Николая. Сама же Смирнова в своих записках вспоминает, как в предшествующий (1838—1839 гг.) сезон Николай наслаждался соперничеством (из-за него) баронессы Крюденер, графини Бутурлиной, как всю зиму ужинал между Крюденер и Мэри Пашковой, которой ‘эта роль не нравилась’, по словам Смирновой {См: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина, с. 440.}. Едва ли под Georges’ем в письме к Ростопчиной не зашифрован сам Николай? Итак, Пашкова, Крюденер, Бутурлина, объекты длительных увлечений царя,— женщины первого плана. Дальше Смирнова сообщает: ‘На втором [плане] княгиня Юсупова и Долгорукая, рожденная Апраксина. Лиза Голицына, Суворова и графиня Воронцова не выезжают из-за траура, последняя, впрочем, сможет принимать полу-участие в удовольствиях, так как Кирилл Александрович похоронен вчера1. Маленькая Эмма Б<орх> вернулась еще красивее, чем когда-либо, и забавляется тем, что опять позволяет этому мерзкому Sercey компрометировать ее, ее не щадят, так как она беззащитная и к тому же кокетничает обыкновенно слишком очевидно’. Маленькая Эмма Б. — конечно, графиня Борх, Любовь Викентьевна, Любовь = AimИe = Эмма. В словах Смирновой о ней надо подчеркнуть намек на легкость нравов, на страсть к кокетству и выражение, подчеркнутое самой Смирновой: ‘ее не щадят, так как она беззащитная’. Была защита, щадили, какая же защита? Самой прочной защитой было ‘августейшее’ благоволение: тут все хулители и хулительницы смолкали. На первом царском плане — увлечения длительные, с затяжной игрой в любовь, на втором — васильковые дурачества, мимолетные встречи, короткие удары. Тут на августейшем пути подвернулась, должно быть, и неустойчивая графиня Эмма Борх, жена того графа Иосифа Борха, который жил со своим форейтором, по словам Пушкина. О самой графине Борх Пушкин выразился, что она живет с кучером. Если защитник графини Борх верно угадан в Николае, то получается острое сближение: в обладании графиней император соперничал с кучером!
Язвительная стрела попала в цель. Пушкин остро почувствовал удар, не только почувствовал, но и сразу понял, от кого он идет. Почти сразу же по получении пасквиля Пушкин пришел к твердому и непоколебимому убеждению, что пасквиль идет от голландского посланника барона Геккерна. Геккерн мстил Пушкину за то дурацкое положение, в которое Пушкин поставил и его, и его приемного сына Дантеса2 осенью 1836 года3. Дантес вел любовную игру с H. H. Пушкиной, страсть его была возбуждена в высшей мере, возбуждение не ускользнуло от Пушкина, и Дантес, желая отвести грозу от Натальи Николаевны, спас ее, заявив, что ухаживания его относятся не к Наталье Николаевне, а к сестре ее Екатерине4. Пушкин принял за истину заявление Дантеса и понуждал его к женитьбе. Геккерн, бросая намек на императора, как оскорбителя семейной чести Пушкина, рассчитывал, быть может, в суматохе избавиться от вынужденного брака.
Перед Пушкиным было три врага: Дантес, Геккерн и Николай. Дантесу он послал вызов. После долгих переговоров и просьб Геккерну удалось отвести удар и убедить Пушкина отказаться от дуэли. Но Дантес был последним для Пушкина человеком в этом деле. В порыве отчаяния и бессилия Пушкин попробовал было разорвать свои связи с царем, сделав попытку вернуть ему денежные ссуды, выданные ему по царской милости5. Но это ему не удалось, да этого ему, Геккерну, было бы и мало. Но Геккерн, отправляя диплом, задевал честь не только Пушкина, но и царя: конечно, ему и в голову не приходило, что царь когда-либо узнает содержание диплома. Пушкин замыслил месть, разительную, полную, опрокидывающую человека в грязь. Он решил пойти напролом и выдать Геккерна с головой монарху. ‘Привлечь высочайшее внимание к пасквилю, предъявить его царю: ‘не я один, муж Натальи Николаевны, помянут здесь, но и брат ваш, да и вы сами, ваше величество. А смастерил этот пасквиль господин голландский посланник барон Геккерн. Обратите на его голову громы и молнию!’ Такой диплом для Николая Павловича то же, что кусок красной материи для быка. Да, в таком случае произошел бы, действительно, скандал, единственный в своем роде… Указание на Геккерна как на составителя подметного письма, задевающего семейную честь императорской фамилии, сослужило бы Пушкину несомненную пользу и в отношениях царя к чете Пушкиных. Произошло бы поражение и другого опасного — гораздо более опасного, чем Дантес,— поклонника Натальи Николаевны — Николая Павловича Романова. Атмосфера была бы разрежена. Вот та тонкая игра, которую хотел повести Пушкин {Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина, с. 455—456.}. После замирения дела о дуэли с Дантесом Пушкин решил перейти в открытое нападение на Геккерна. Он написал письмо голландскому посланнику. Текст его нам неизвестен, но граф Соллогуб, которому Пушкин прочел это письмо, утверждал, что в известном письме, отправленном Геккерну 26 января 1837 года, Пушкин повторил почти текстуально свое ноябрьское письмо. Соллогуб вспоминал впоследствии о чтении письма в день 21 ноября: ‘Губы его [Пушкина] задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения’6. Этого письма Пушкин не отправил, но в тот же день 21 ноября он написал следующее письмо:
‘Граф! Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить Вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, человека высшего круга, от дипломата. Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя, под двойным конвертом. Большинство лиц, получивших письма, подозревая гнусность, их ко мне не переслали.
В общем, все были возмущены таким подлым и беспричинным оскорблением, но, твердя, что поведение моей жены было безупречно, говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса.
Мне не подобало видеть, чтобы имя моей жены было в данном случае связано с чьим бы то ни было именем. Я поручил сказать это г-ну Дантесу. Барон Геккерн приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на две недели.
Оказывается, что в этот промежуток времени г-н Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и сделал ей предложение. Узнав об этом из толков в обществе, я поручил попросить г-на д’Аршиака [секунданта г-на Дантеса], чтобы мой вызов рассматривался как не имевший места. Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества.
Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены, и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю.
Во всяком случае надеюсь, граф, что это письмо служит доказательством уважения и доверия, которые я к вам питаю. С этими чувствами имею честь быть, граф, ваш нижайший и покорнейший слуга А. Пушкин. 21 ноября 1836′. (XVI, 191—192, 397—398)7
Это письмо вызывает немало недоумений. Кому оно адресовано? При первом появлении в печати оно было отнесено сначала с вопросом (‘кажется’) графу Бенкендорфу, а потом уже было усвоено ему без вопроса. Я высказал предположение в последнем издании моей книги, что оно адресовано графу Нессельроде. Подлинник его неизвестен. П. И. Бартенев сообщал со слов кн. Вяземских, что письмо это было найдено в кармане сюртука, в котором Пушкин дрался на дуэли8. Исследователи сходятся на том, что письмо не было послано, и заключают, что план мести Пушкина остался невыполненным. Во всяком случае, если это письмо и было в руках Нессельроде или Бенкендорфа, то до царя оно не дошло, так казалось и мне. А ведь в планы Пушкина как раз и входило довести до царя о пасквильных обстоятельствах, поставить царя лицом к лицу с дипломом. На этом пункте и обрывалась история этой стадии дуэльных отношений Пушкина. Но в настоящий момент мы можем ее продолжить, благодаря счастливому и ошеломительному открытию нового обстоятельства, абсолютно неизвестного до сих пор исследователям. Прежде, чем привести этот новый, неизвестный документ, просим читателя держать в памяти даты и сосредоточить в своем воображении все обстоятельства, выше нами изложенные. Главное: 21 ноября графу Соллогубу Пушкин прочел письмо к Геккерну, 21 же ноября датировано его письмо, объявляющее автором пасквиля Геккерна.
При российском императорском дворе велись так называемые камер-фурьерские журналы. Камер-фурьеры простым языком, без особых словоизвитий, заносили в книги события внешней жизни царя, записывали, кого царь принимал, кто представлялся, куда ездил царь, кто был за обедом, кто был на придворных балах и т. д. Конечно, не все — даже внешние — события получали отражение в записках камер-фурьеров, но то, что было записано в их журналах, соответствовало действительности. Камер-фурьерские журналы сохранились в бывшем архиве Министерства двора (ныне в Центрархиве), я просмотрел их и извлек все самые малейшие данные, которые могли бы иметь касательство к Пушкину. Они будут использованы мной в специальной работе ‘Пушкин при дворе’9. Здесь же я приведу только одну запись, сделанную в камер-фурьерском журнале в понедельник 23 ноября. Привожу с буквальной точностью эту запись, сделанную по трафарету в порядке трафаретной придворной хронологии.
‘1836 г. Месяц ноябрь. Присутствие их величеств в собственном дворце.
Понедельник. 23-го. С 6-ти часов его величество принимал с докладом военного министра генерал-адъютанта графа Чернышева, генерал-лейтенанта графа Грабовского, действительного статского советника Туркуля, статс-секретаря Лонгинова, министра высочайшего двора князя Волконского и генерал-адъютанта Киселева. За сими с рапортами военного губернатора графа Эссена, коменданта Мартынова и обер-полицмейстера Кокошкина.
10 минут 2-го часа его величество одни в санях выезд имел прогуливаться по городу и возвратился в 3 часа во дворец’.
Царский деловой день кончился, время шло к обеду и к мирным развлечениям семейной жизни. И вдруг эта жизнь была прервана необычайным визитом, против придворного этикета, вне обычного времени. Вслед за приведенными только что строками камер-фурьерское перо записывает:
‘По возвращении его величество принимал генерал-адъютанта графа Бенкендорфа и камер-юнкера Пушкина’10.
Вот новое свидетельство к истории дуэли, оглашаемое нами впервые. Оно лаконично и сухо, но нельзя с достаточной силой оценить его значение для истории последних месяцев жизни Пушкина. У нас не было никакого представления об этом свидании в неурочное время поэта с царем в присутствии шефа жандармов. Никто из трех лиц, беседовавших в 4-м часу дня 23 ноября 1836 года в царском кабинете, в Зимнем дворце, не проговорился ни одним словом об этом свидании, и если бы бесстрастный камер-фурьер не записал о нем в свой журнал, тайна свидания схоронена была бы на век. Чем вызван был этот чрезвычайный прием, о чем шла речь — мы можем строить только предположения. Попытаемся их высказать. Чрезвычайность приема (после окончания обыкновенного приема, после царской прогулки, в необычное время) свидетельствует о чрезвычайности тех обстоятельств, которые заставили шефа жандармов, привести с собой камер-юнкера Пушкина. И понятно, важность была не в событиях частной жизни Пушкина (из-за этого не стоило бы беспокоить государя!), а в чем-то совершенно выходящем из пределов. Но вспомним слова Пушкина, сказанные им в салоне княгини В. Ф. Вяземской: ‘я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своем роде, она будет полная, совершенная’11. Вспомним, каким изобразил Пушкина граф Соллогуб, прослушавший 21 ноября его письмо к Геккерну: ‘губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения’. Мне кажется, не противоречащим истине будет предположение, что Пушкин доставил-таки соответствующему начальству (все равно, будь то Нессельроде или Бенкендорф) свое заявление о том, что автором диплома, позорящего честь и его, Пушкина, и самого царя, является голландский посланник. Можно себе представить, какое ошеломляющее впечатление на Нессельроде или Бенкендорфа произвело подобное заявление. Создавался неслыханный скандал. Можно предполагать с полной вероятностью, что Бенкендорф пытался урезонить, успокоить Пушкина, но он был в таком настроении, когда никакие резоны на него действовать не могли. Оставался один верховный судья — сам царь. Только он один и мог предотвратить катастрофу. Но ведь Пушкин и жаждал этого свидания. 23 ноября в 4-м часу дня произошло наконец объяснение между царем и Пушкиным. Надо думать, что Пушкин осведомил царя о своих семейных обстоятельствах, о дипломе (как тут себя почувствовал Николай!) и об Геккерне — авторе диплома. Результаты свидания? Они ясны. Пушкин был укрощен, был вынужден дать слово молчать о Геккерне. Его отмщение Геккерну не получило огласки, но на царя известное впечатление он произвел — тут Николай должен был сообразить дальнейшие последствия своих ухаживаний за Натальей Николаевной и оценить поступок голландского посланника. Во всяком случае, беседа втроем была чрезвычайно интимна, и никто из присутствовавших не проронил о ней ни слова. Но с полной уверенностью можно теперь утверждать, что Николай не был неосведомленным относительно происходившего: наоборот, он знал о деле Пушкина больше, чем его друзья, Жуковский и Вяземский. Уж никак нельзя утверждать, что Николай был тут ни при чем. Правда, мои выводы — только предположения, но предположения естественные, вытекающие из хода события, как оно представляется на основании моих разысканий12.
В рассказе Жуковского о конце Пушкина меня всегда поражала одна фраза Пушкина: ‘Когда Арендт [лейб-медик] перед овоим отъездом подошел к Пушкину, он ему сказал: Попросите государя, чтобы он меня простил’13. Неужели в этот смертный час Пушкин мог думать о том, что он нарушил законы и мог просить прощения за это нарушение? Теперь, когда мы знаем о свидании, естественнее думать, что Пушкин просил прощения за нарушение слова, данного царю насчет Геккерна. Не лишнее отметить, что в письме, отправленном Геккерну 26 января14, Пушкин не оставил ни одного выражения, которое свидетельствовало бы о том, что Пушкин обвиняет Геккерна в составлении пасквиля, тогда как в разорванных клочках и черновиках содержались прямые указания на фабрикацию пасквиля именно Геккерном.
Быть может, отголоски свидания находятся в рассказе Николая, записанном в дневнике барона Корфа: ‘Под конец жизни Пушкина,— рассказывал Николай Корфу через одиннадцать лет после событий,— встречаясь очень часто с его женой, которую я очень любил и теперь люблю, как очень хорошую и добрую женщину, я как-то разговорился с нею о комеражах, которым ее красота подвергает ее в обществе: я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию сколько для себя самой, столько и для счастья мужа при известной его ревности. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мной, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. — Разве ты и мог ожидать от меня другого? — спросил я его.— Не только мог, государь, но признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женой… Три дня спустя была его последняя дуэль’15. Здесь спутаны факты, но важно одно заключение: у Николая был разговор на интимную тему с Пушкиным, разговор, детали которого вряд ли могли быть приятны царю. Но не происходил ли он в Зимнем дворце 23 ноября 1836 года?
Как бы там ни было, сообщению камер-фурьерского журнала об этом свидании в истории последних месяцев жизни поэта надо отвести первостепенное место.
Начальник III Отделения, он же шеф корпуса жандармов ежегодно докладывал царю отчет по своему учреждению в форме ‘обозрения расположения умов и некоторых частей государственного управления’. Такой отчет был представлен Николаю Бенкендорфом и за 1837 год. В нем находим и краткое сообщение о смерти Пушкина, которое дает окончательный взгляд на Пушкина, подытоживая, так сказать, отношения III Отделения и царя, конечно, к поэту. Приведем эту часть отчета, хранящегося в настоящее время в Москве, в архиве внешней политики и революции (л. 61 об.— 62 об.). Ни одна деталь отношений III Отделения не должна исчезнуть для потомства.
‘В начале сего года умер, от полученной на поединке раны, знаменитый наш стихотворец Пушкин. Пушкин соединял в себе два отдельных существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти.— Осыпанный благодеяниями государя, он однако же до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлении оных.— Сообразно сим двум свойствам Пушкина, образовался и круг его приверженцев: он состоял из литераторов и из всех либералов нашего общества. И те и другие приняли живейшее, самое пламенное участие в смерти Пушкина, — собрание посетителей при теле было необыкновенное, — отпевание намеревались давать торжественное, — многие располагали следовать за гробом до самого места погребения в Псковской губернии, наконец, дошли слухи, что будто в самом Пскове предполагалось выпрячь лошадей и везти гроб людьми, приготовив к тому жителей Пскова. Мудрено было решить, не относились ли все эти почести более к Пушкину-либералу, нежели к Пушкину-поэту.— В сем недоумении и имея в виду отзывы многих благомыслящих людей, что подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов,— высшее наблюдение признало своею обязанностью мерами негласными устранить все сии почести, что и было исполнено’.
Сборник избранных работ П. Е. Щеголева характеризует его исторические и литературные взгляды, общественную позицию. В подобном составе работы исследователя публикуются впервые. Составитель стремился представить особенность творческого метода Щеголева, как синтез литературного и исторического поисков, становление в его творчестве исследовательской проблемы — ‘Русская литература и освободительное движение’. Весь материал представлен по двум разделам: в первом разделе помещены статьи, посвященные ‘первому революционеру’ А. Н. Радищеву, ‘первому декабристу’ В. Ф. Раевскому, А. С. Грибоедову и его роли в движении декабристов, А. А. Дельвигу, и воспоминания о Л. Н. Толстом. Во втором разделе — статьи, посвященные А. С. Пушкину и его роли в освободительном движении. Следует сразу же оговориться, что этот состав статей отнюдь не исчерпывает всего творческого наследия П. Е. Щеголева по данным вопросам. В этот сборник не вошли работы исследователя, посвященные Н. В. Гоголю, В. Г. Белинскому, И. С. Тургеневу и т. д. При включении в книгу статьи ‘Возвращение декабриста’ удалось воспользоваться лишь публикацией из нее ‘Воспоминаний В. Ф. Раевского’, бывших в распоряжении П. Е. Щеголева, и местонахождение которых сейчас не установлено.
Все статьи печатаются по тексту последних прижизненных публикаций исследователя (за исключением статей ‘Зеленая лампа’ и ‘К истории пушкинской масонской ложи’) и основными источниками являются сочинения П. Е. Щеголева (‘Исторические этюды’. Спб., 1913, ‘Декабристы’. М.—Л., 1926, ‘Из жизни и творчества Пушкина’. 3-е изд., испр. и доп. М.—Л., 1931). С целью приближения библиографического описания к современным издательским требованиям и в то же время стараясь сохранить авторскую манеру подачи материала, решено было, в ряде случаев, вводить редакторские и авторские уточнения, заключая их при этом в квадратные скобки. Во всех остальных случаях современное библиографическое описание дано в тексте комментариев. При публикации без оговорок исправлены явные описки, опечатки. Слова и заголовки, дополняющие текст, заключены в угловые скобки.
Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами, исключение составляют тексты публикуемых документов. Купюры, сделанные в свое время П. Е. Щеголевым, чаще всего по цензурным и редакторским соображениям, восстановлены в угловых скобках.
Все цитаты из сочинений и писем Пушкина приводятся по изданию: А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений (Академия наук СССР). Т. I—XVI, 1937—1949, и т. XVII (справочный), 1959, т. II, III, VIII, IX — каждый в двух книгах — 1, 2, при отсылках в тексте даются том (римская цифра) и страница (арабская).
Впервые сделан перевод иноязычных текстов, при переводе пушкинских текстов было использовано академическое издание сочинений поэта.
1 Речь идет о Нарышкине Кирилле Александровиче, дяде В. А. Соллогуба.
2 Дантес Жорж Шарль, барон Геккерн, уроженец Эльзаса, франц. подданный, в 1833 году прибыл в Россию, имея при себе рекомендательное письмо прусского наследного принца Вильгельма. В феврале 1834 года был зачислен корнетом в кавалергардский полк, а в январе 1836 года произведен в поручики. В мае 1836 года был официально усыновлен нидерландским посланником Л. Геккерном и стал именоваться бароном Георгом Геккерном.
3 О ноябрьских событиях 1836 года, связанных с пасквильным дипломом и несостоявшейся дуэлью (см.: Абрамович С. Л. Пушкин в 1836 году. Предыстория последней дуэли). Л., 1984, с. 67—140).
4 Гончарова Екатерина Николаевна, старшая сестра H. H. Пушкиной, с 1834 года жила в доме Пушкиных, 10 января 1837 года вышла замуж за Ж. Дантеса-Геккерна и в апреле 1837 года уехала за границу.
5 А. С. Пушкин был должен казне 45 тыс. руб. и, несмотря на то что долг, с разрешения царя, погашался в счет годового жалованья, очень этим тяготился. В письме к министру финансов Е. Ф. Канкрину от 6 ноября 1836 года Пушкин просил разрешения погасить свой долг за счет передачи в казну с. Болдина (см.: XVI, 182—183). 11 ноября он получил отказ в своей просьбе (XVI, 192—193).
6 См.: Соллогуб В. А. Из ‘воспоминаний’.— В кн.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985, т. 2, с. 345.
7 Письмо А. С. Пушкина А. X. Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года (XVI, 191—192, пер., с. 397—398) на самом деле до адресата не дошло: на обнаруженном недавно оригинале письма имеется пометка секретаря Бенкендорфа П. И. Миллера: ‘Найдено в бумагах Пушкина и доставлено графу Бенкендорфу 11 февраля 1837 года’ (см.: Эйдельман Н. Я. Десять автографов Пушкина из архива П. И. Миллера.— Зап. отд. рукописей Гос. б-ки СССР им. В. И. Ленина, вып. 35, 1972, с. 304—320). Таким образом, П. Е. Щеголев, разыскивавший безрезультатно автограф данного письма, справедливо констатировал, что в ‘секретном досье III Отделения такого письма к Бенкендорфу не оказалось’ (Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. М.—Л., 1928, с. 456). В бумагах самого поэта находились лишь фрагменты письма (XVI, 265—266).
8 Находка писем Миллера укрепляет позицию о неотосланном письме. Сам П. И. Миллер писал: ‘Письмо к гр. Бенкендорфу он не послал, а оно найдено было в его бумагах после его смерти, переписанное и вложенное в конверт для отсылки’ (Цит. по соч.: Эйдельман Н. Я. Из последних пушкинских открытий.— Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1975. М., 1976, с. 82).
9 Работы на данную тему П. Е. Щеголев не успел осуществить.
10 См.: ЦГИА, ф. 516, оп. 1 (120/2322), ед. хр. 123, л. 75 об.
11 Строки из письма В. А. Жуковского А. С. Пушкину от 14—15 ноября 1836 г. (XVI, 186, пер., с. 395). Начало письма: ‘Вот что приблизительно ты сказал княгине третьего дня, уже имея в руках мое письмо…’ и далее текст.
12 В свете вновь найденных в последнее время материалов вывод П. Е. Щеголева о причинах визита и приема поэта царем 23 ноября 1836 года должен быть пересмотрен. По-видимому, царь взял с Пушкина обещание не драться на дуэли, но в случае возобновления конфликта обратиться к нему. Николай I дал тем самым понять поэту, что он лично вмешивается в его дело. Подтверждение подобному объяснению мы найдем и в письме Е. А. Карамзиной к своему сыну от 2 февраля 1837 г. (см.: Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 гг. М.—Л., 1960, с. 170). Осведомленность Карамзиных идет от В. А. Жуковского, который был в центре ноябрьских событий. Его обращение к Николаю I с просьбой вмешаться и послужило поводом к данной аудиенции.
13 Письмо В. А. Жуковского отцу поэта, С. Л. Пушкину от <15>.— В кн.: А. С. Пушкин и его современники, т. 2, с. 398. Приводимая фраза подтверждает вывод о том, что 23 ноября 1836 года Пушкин дал слово Николаю I не драться с Дантесом на дуэли ни под каким-либо предлогом.
14 Письмо А. С. Пушкина барону Л. Геккерну от 26 января 1837 г. (XVI, 221—222, пер.: 407—408). Текст: ‘Барон! Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном.
Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней, вы бормотали ей: верните моего сына.
Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие-то бы ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее — чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец. Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.
Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга. Александр Пушкин’.
Реконструированный конец письма дает возможность говорить о намерении поэта оставить копию данного послания, давая тем самым понять, что письмо будет распространено в списках и тем самым репутации Геккернов будет нанесен удар в общественном мнении. Таким образом, письмо и его концовка исключали какую-либо возможность мирного разрешения конфликта (см.: Пушкин. Письма последних лет. 1834—1837. Л., 1969).
15 Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа.— Русская старина, 1899, No 6.