Николай Крашенинников
Николай Крашенинников
После
После
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
‘Обращаться с осторожностью‘.
——————————————————————————
После, Крашенинников Николай Александрович, Год: 1915
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Сна не было, хотя и стало спокойнее. Надежда Павловна забылась только к утру. Она все ворочалась под одеялом и прислушивалась к дыханию Петра Николаевича. Ей казалось, что он не спит, а только делает вид, чтобы не навлекать на себя ее внимания… И от этой мысли то озноб разбегался по телу, то все оно охватывалось жаром, пламенело и делалось влажным. Забывшись на несколько мгновений, Надежда Павловна тут же просыпалась от гнетущего чувства острого страха и заглядывала в лицо мужа. Рассвет приближался с мучительною медленностью. Страх начинал вновь расти… Надежда Павловна хотела подняться в постели… Но тут же, сильно вздрогнув всем телом, вытянулась и разом заснула. Еще перед пробуждением, вместе с заползавшим под веки розовым светом утра, ее голову охватила жгучая мысль.
— Что, если бы ничего не было, — прошептала она, еще не вполне проснувшаяся. — Если бы все по-прежнему… Как спокойно было!..
Надежда Павловна открыла глаза. Даже по мелочам она заметила, что жизнь опрокинута: не были подняты занавеси окон, на ночном столике не стояла китайская чашка с горячим кофе и блюдечко с бисквитами. Она сделала было движение рукой, для того, чтобы убедиться, точно ли на столе нет чашки, ясно припомнилось, что кофе постоянно подавал ей сам Петр Николаевич. Горничную он не допускал до этого. Надежда Павловна представила себе его свежее, розовое от умывания, улыбающееся лицо, бесконечно добрый взгляд голубых близоруких глаз.
‘Милый’, — хотела было прошептать она, и. вдруг вся содрогнулась, вспомнив, что было. Осмотрелась. Петра Николаевича уже не было в комнате. С беспощадною ясностью стало понятно, что жизнь разбита. И уже не казалось ей обольстительным то, что случилось вчера.
‘Дети!’ — вдруг запылало в ее мозгу. Глаза Надежды Павловны потемнели. Внезапный ужас выглянул в них, она вся затрепетала и, чтобы не видеть ничего вокруг себя, закрылась с головой одеялом. Но и там короткое слово сверлило мозг, стиснув зубы, она задерживала в себе дыхание, чтобы не разрыдаться. Ее поразило, как это она могла совершено забыть про детей, которых по-своему очень любила, вчера, бродя по дому, она много раз проходила мимо детской — и не вспомнила о детях ни разу, точно они и не существовали. И вдруг стало ей ясно все. Она отняла у детей мать, она обокрала детей. Теперь она была почти уверена, что Петр Николаевич от нее уедет. Представила себе, как будет жить без него с детьми, и те будут спрашивать ее об отце… А она будет лгать, лгать и лгать, до тех пор, пока те не поймут жизни.
— ‘Но если…’ запало в голову. — ‘Если… если’… Дальше слов не было. Слишком жутко было. Сердце Надежды Павловны сжалось тоской. Ей вдруг пришло в голову, что муж возьмет у нее детей и что она будет ведь одна… ‘Неужели?.. Неужели?..’ — попыталась крикнуть она. Но не было и голоса. Спешно накинув наг себя капот, она бросилась к детской и внезапно в смежной комнате увидала перед собою мужа. Слабо вскрикнув, отшатнулась и ухватилась за портьеру.
Петр Николаевич сидел на стуле и, склонившись к полу, укладывал свое белье в большой кожаный чемодан. Вероятно, оттого, что он пригибался книзу, лицо его было багрово, некрасиво и выглядело угрожающим.
Увидав жену, он усмехнулся и закрыл глаза, как бы пряча выражение гадливости… Голос замер в ее груди, она попыталась что-то сказать, но ничего не сказала и, не смея поднять головы, неслышно, как мышь, прошла в детскую. Саркастический смех прозвенел за нею. Ее всю потянуло назад, чтобы оскорбить и унизить того, кто так смеялся. Ноги не слушались, они подгибались. Еле добрела до стула и упала на него, крикнув сдавленным голосом:
— Андрей! Валя!
Детей у нее было двое. Меньшая — трехлетняя Валя, старший — Андрей. Все знакомые находили их красивыми, и Надежде Павловне в особенности нравились их глаза, тоже голубые, как и у нее, и так же обрамленные огромными ресницами.
Еще спали дети. Надежда Павловна тихо склонилась над кроватью Андрея. Тот спал, разметавшись по постели, почти совсем голый, и чему-то улыбался во сне, ноги его казались худыми как палочки и жалкими, родинка у груди темнела обиженно и невинно, от длинных ресниц на нижние веки упали огромные строгие тени, и лицо, несмотря на улыбку, казалось строгим, Надежда Павловна вздрогнула и вдруг поняла и радость Петра Николаевича, и его улыбки, и смущение, и то, что бесконечно дорого ей самой — это строгое, улыбающееся лицо. Мысль о том, что она поняла это поздно и что, быть может, завтра уж не увидит Андрея, опалила ее, она почувствовала, что холодеет, и осмотрелась по сторонам беспомощно, ‘Простите! Простите меня!’ — хотелось ей крикнуть, она протянула руки к ребенку, горячая слезинка мгновенно пробежала по щеке, обожгла ее и пропала… Надежда Павловна бросилась к девочке. Та уже не спала и немигавшими глазами смотрела вверх на жужжавшую муху, запутавшуюся в складках кисейного балдахина. Надежда Павловна быстро осмотрелась по сторонам, нет ли в детской няньки, и, увидавши, что нет, порывисто взяла Валю на руки и принялась целовать. Девочка тянулась к матери, щурясь от света и подрагивая от утренней свежести, своими руками, похожими на ветки березки, она оплела ее шею и смеялась серебряным смехом, захлебываясь от может быть беспричинной радости.
И, целуя ее, Надежда Павловна гнала от себя жуткую мысль, что это — ее последние поцелуи…
— Прости меня! Прости! — жутким шепотом сказала она тому, кого .не было здесь, тому, кто ночью вздыхал так жутко. — О, если бы ничего не было!..
Слабый шум заставил ее вздрогнуть. Она встрепенулась, подняла кверху полные страха глаза. Перед, нею стоял Петр Николаевич.
По-видимому, он только что вошел. Подойдя к Надежде Павловне, он молча взял у нее ребенка и положил его обратно в кровать, покосившись, как показалось Надежде Павловне, в ее сторону с брезгливостью. Лицо ее все вспыхнуло под этим жгучим взглядом… И молча смотрела она, что будет дальше. Ни тени ночной слабости не виделось в лице мужа. Он стоял высокий, спокойный и уверенный.
— Сегодня я уеду, — медленно проговорил он, блуждая холодным взглядом по стенам и потолку. — Уеду я, конечно, не один, — вместе с детьми. Думаю, что ты не станешь спорить, — добавил он после паузы и так сурово, что у Надежды Павловны захолонуло в сердце. — Ты ушла сама… — Мускулы лица его задергались. — Ты… ты… Чего тебе недоставало?..
Голос его зазвенел и осекся. Он остановился, словно задохнувшись, загородил собою от нее детей, и Надежда Павловна еще ниже опустила голову. Она не слышала, говорил ли он ей что-нибудь после.
Ея ум заполонило несколько странных мыслей. Прежде всего, ее поразило, что муж говорит с ней почти обыкновенным голосом. Никто не кричит, не грозят револьвером, на нем, на муже, обыкновенный костюм… и манжеты обыкновенные, с знакомыми запонками, и галстук не черный, и приглажены волосы как всегда… Но как все. страшно. Щемило душу внезапно явившееся желание смерти, нелепо соединенное со страстною жаждой жизни и счастья.
‘Но дети! Дети!’ — вновь зажглось в самом сердце души. Как забыла она о них и вчера и сегодня, как не вспомнила, -вернувшись в дом, — когда все, главное, было в них? И вот — кончено все.
Она почувствовала, что внезапно начинает делаться все меньше и меньше, и вдруг рассыпалась, как куча рыхлого снега.
Придя в себя, Надежда Павловна поняла, что с ней был обморок, и увидала себя лежащею на полу подле кровати сына. В комнате никого не было. Она поднялась на ноги и внимательно осмотрелась. То, что ее бросили и не помогли даже во время забытья, сначала ее и удивило и обидело. Потом она вспомнила брезгливый взгляд мужа и съежилась. Она поняла, что минутная слабость Петра Николаевича, когда он, узнав об ее грехе, плакал ночью, уже давно миновала. Страх за детей охватил ее. Она выбежала из детской, прошла кабинетом, столовой, спальней, — ни мужа, ни детей в доме не было. В девичьей неслышно копошилась, укладываясь, горничная Таня, но спросить у нее она не решилась, и виновато, как побитая, поплелась в столовую. Ее обижало и то, что все исчезли из дома так скоро, точно в квартире завелась чума, дифтерит или какая-нибудь другая смертельная ‘ зараза. Захотелось плакать, Надежда Павловна вынула платок, но слезы не лились. Прошлась по опустевшим комнатам. Мысль, что к ней с минуты на минуту могут приехать гости, оледенила ее. Надежда Павловна быстро прошла опять к девичьей, заглянула туда и с жутью на сердце заметила, что ушла даже Таня, не было видно и ее вещей. На одном из столов нашла записку, писанную рукой мужа. Машинально она пробежала ее содержание. В ней говорилось, что она будет получать ежемесячно по пятьсот рублей. ‘Кажется, можно будет жить… весело’, — стояло в приписке, и общий тон презрения снова сильно оскорбил ее.
Надежда Павловна просидела в кресле до сумерек и все думала. Разные мысли лезли в ее голову, много было таких, которые вовсе не относились к ее положению, но по мере того, как в молчаливых комнатах темнело, одна мысль, огромная и тяжелая, ‘загромождала ее мозг. Она старалась отгонять ее от себя, но та лезла неотвязно, и в конце концов захватила ее. Стала думать о том, как будет жить одна. Что тот, кому она вчера отдалась, не станет жить с нею, было для нее обидно ясно, и Надежда Павловна, не обольщаясь, старалась . представить себе свою жизнь после разрыва с мужем. Петр Николаевич обещал давать ей на житье, она знает его, — с этой стороны она могла быть вполне спокойна. На мгновение в голову забежала жгучая мысль, — как брать деньги от человека, которому она причинила зло. Но не взять она не могла. Ей приходилось брать, потому что своих денег у нее не было. Она вспомнила, как ходила в коричневом платье, не однажды заплатанном и вылинявшем, как жила в качестве приемыша у сорокалетней тетки, пухлой и ворчливой чиновницы, подрисовав себе брови и аккуратно каждое лето ездившей в Ессентуки. Ходили про нее грязные слухи. Надежда Павловна была рада, когда появился Петр Николаевич.
‘Все-таки, не брать!..’ — подумала Надежда Павловна про деньги. Двинулись брови, на лбу слеглись морщинки.
— Да, да, не надо быть низкою, — не надо от него денег, нет… — Но сейчас же она содрогнулась при мысли, что придется из изящной, комфортабельной квартиры переселиться в скверные меблированные комнаты. Вспомнилось, как недавно заезжала она в шамбр-гарни к одной бедной модистке, которой она давала время от времени по пяти рублей, в квартире было темно, стоял удушливый запах, и бесконечно чужими казались ей люди, жившие в грязных каморках… Надежда Павловна похолодела, увидев себя в маленькой комнатке в два окна, с пожелтевшим потолком, грязными тюлевыми занавесками и дощатою перегородкой.
— Не надо, не надо, — вздрагивая, бормотала она и с любовью осматривала свою богатую обстановку, с которой она так сжилась. — Останусь здесь… навсегда…
Опять задумалась. Вот она одна, она живет без мужа. Утро. Она еще в постели-. Спешить ей не к кому: детей нет. Поэтому она лежит в постели до полудня и с тоскою прислушивается, не трещит ли звонок. Тишина — удручающа, звонки тревожат. К часу, однако, начинается перезвон, являются гости, если женщины, — на лице у них затаенное злорадство, мужчины — с особенным, горько заметным выражением любезной распущенности, не то легкомысленный, чисто мужской цинизм, не то ироническое
благоволение просвечивают в их разговорах, в их молчании… Лицо Надежды Павловны поводится тенью, она знает, что не пройдет и месяца ее одинокому ‘соломенному’ житию, как насчет ее поднимутся скверные сплетни, будут за глаза называть некоторых из гостей ее любовниками, а многие и в самом деле начнут преследовать ее своими ухаживаниями, настойчиво, без боязни ответственности, ее отказы, гневные слова и даже слезы встретятся недоверчивою или ироническою улыбкой, может быть, смехом. Наконец, узнают и о ‘предмете’ ее восторгов, вероятно, он и сам будет время от времени появляться в салоне, изнеженный, утомленный и ленивый. Его будут поздравлять, называть счастливчиком, громко перешептываться. И он будет улыбаться, снисходительно просматривая на нее. Затем его визиты сделаются реже. Надежда Павловна будет скучать по нем, ревновать, делать сцены, он еще реже станет заглядывать в ее квартиру. Домашние завсегдатаи нередко будут заставать Надежду Павловну в слезах, польются слова утешения. И ей понравится в ком-нибудь из гостей то, как он говорит, понравятся голос, сочувствующие глаза, тихая, утешающая улыбка. Дальше она, конечно, не зайдет, но на обедах этого человека будут сажать с нею рядом, начнут шептаться с ним так же, как только что шептались с первым. И Надежда Павловна со страхом поймет, что это — второй.
Вздрогнула. Ничего невидящими глазами осмотрелась вокруг, умоляюще протянула к кому-то руки…
‘Вернись!’ — говорили ее затуманенные глаза, и сознание разбитой жизни леденило кровь. Она вскрикнула и задохнулась, и зарыдала в одно и то же время. Затем беспомощно осмотрелась, встала и пошла, вздрагивая, как от холода, и натыкаясь в сумраке на стулья и столы. С трудом отыскала она спички, зажгла свечу и уселась на постели, смятой во время спанья и еще не прибранной. Опять в голову запала обидная мысль, что все бросили ее. Навсегда, навечно и спасения нет. Тревожно взглянула она на киот с образами, но нахмурилась и остановилась взглядом на его нижнем ящике, где хранились разные склянки с лекарствами, рассеянная улыбка всплыла на губы, и сейчас же она засмеялась сухим и коротким смехом, с странным свистящим визгом, — это ее поразило. Потрясла головой и отвернулась в сторону, но глаза против воли бежали к темному ящику и пытливо смотрели в его щель, как бы отыскивая что-то. Да, все бросили и навсегда, но есть способ оборвать это ‘всегда’, — уничтожить вечность. И, может быть, это уж вовсе и не так трудно. Надежда Павловна пожала плечами, и все шептала что-то, недовольная. Взгляд против воли бежал за щель ящика. Туда же звало и сердце.
И, повинуясь зову, она подошла к киоту, уселась на коврике перед черным ящиком, выдвинула его и отшатнулась: из темноты доносился не один лекарственный, а еще какой-то особенный, страшный, похожий на трупный, залах. Приблизила к себе свечу и на мигающем желтом пламени ее стала разбирать склянки с лекарствами, почему-то особенно долго читая ярлыки и как бы соображая что-то не относящееся, чрезвычайно далекое и в то же время необыкновенно ей близкое.
Она пересмотрела несколько пузырьков и отобрала меж ними те, содержание которых могло, по ее мнению, дать тот странный, жутко мертвящий запах. Отложила в сторону нашатырный спирт, сулему и азотную кислоту, поставила все перед собою на ночной столик и потом, подумав о чем-то, присоединила к кучке бертолетову соль.
И сейчас же стала томить ее жажда. Надежда Павловна быстро налила себе из графина стакан воды, но выпить не решилась. Ей показалось, что по ошибке она налила себе не воды, а нашатырного спирта. Сначала эта мысль почему-то насмешила ее, затем напугала. Руки задрожали, в голову ударило, что она действительно вместо воды налила себе яду, и не ошибкой, а нарочно. Что-то слабо задрожало внутри, призывая к жизни. Надежда Павловна отшатнулась от склянок и, подрагивая, как в ознобе, прошлась по спальной. Ей захотелось посмотреть детскую, но по дороге находилось несколько темных комнат, и необходимо было идти через них. И было так страшно темно за дверями спальной, сквозь портьеру рвался сумрак, зияющий и холодный. Странно, что так долго не рассветало, или эта тьма была во взгляде? Или душа потускнела? Тьма лезла отовсюду, и был во всем доме единственный уголок, где было сравнительно светло и еще можно было дышать: у изголовья кровати, где горел огонь. С покорностью отчаяния присела на кровати. Сначала сделалось легче. Она не сводила взгляда с пламени свечи, и казалось ей, что вокруг нее и в ней самой тепло и ясно. Не угасла еще душа, — в душе теплился свет. Но скоро она увидела, что обманулась. Она живо почувствовала, что внутри ее суровая, смертная тьма, — такая же, что рвалась из- за портьеры смежной комнаты. Оробела и смутилась душа. Надежда Павловна шепнула робко, что ей хорошо, что еще можно жить, что светло будет дальше… но уже сама не верила словам и чувствовала, как на душу надвигается мрак все крепче и крепче. И не знала она, как выпутаться ей из наползающей отовсюду тьмы, и мучилась в этом неведении. Потом вдруг точно пелена рассеялась перед глазами. Она увидела средство избавиться от тьмы и, желая этого, раскрыла коробку с бертолетовою солью и бросила щепоть ее в стакан с водой. Теперь она уже сознавала, что решилась отравиться, и что смерть — единственная возможность избежать идущей вечности… и она уже не пугала ее. Быстро набросав в стакан крохотных блестящих пластинок, похожих на снег, она опустила в воду ложку и усмехнулась неопределенно, когда снежная кучка вдруг, точно по удару, всплыла на поверхность. Надежда Павловна потопила ее с злорадством, старательно размешала и, спокойная, поднесла стакан к губам.
Но сейчас же затем она вся затрепетала и сгорбилась, Пришло в голову, что она не знает той дозы, принятие которой было бы смертельно. Слабая теплота возвращающейся жизни разбегалась по телу, заалели щеки, задрожали веки глаз, дыхание сделалось трепетным. Воображение услужливо нарисовало картину напрасных мучений, за которыми все же должно было быть возвращение к искалеченной жизни, и соблазнительная мысль, что она не знает смертельной дозы, задавила мозг… Надежда Павловна поспешно отставила от себя стакан с ядом, отодвинулась и уже приготовилась засмеяться, как взгляд ее упал на флакон с сулемой. Широко раскрытыми глазами, вся побледневшая, смотрела она на объемистые склянки и видела в них своих смертельных врагов. Рука потянулась к ним, глаза забежали на ярлык пузырька и, безпомощно мигая, остановились на изображении черепа и двух костей под ним, сложенных крестообразно.
Сделалось страшно. Вспомнилось, что смерть безобразна, это она, Надежда Павловна, сделается жутко безобразной, если оборвет жизнь. Так ценила она в себе красоту, так восторгалась безупречностью форм и линий лица, — и вот — это лицо должно вскоре сделаться отталкивающим, — похожим на нарисованное здесь… И эти линии рук должны исказиться, и глаза- глаза чудесные, необычайные, глаза южного неба… — что?.. И в ужасе, вся содрогаясь, она быстро отставила от себя флаконы и крикнула со слезами в голосе, как и прежде:
— Не надо!.. Не надо!..
И в то же мгновение на душе сделалось наивно и стыдно. Она поняла, что никогда не решится. Темнота лезла на нее отовсюду, и все теснее и теснее окружала ее, сдавливая грудь, становилось труднее дышать, пламенела голова… Но радостная мысль о спасении пробивалась цепко. Надежда Павловна уже знала, что останется жить, знала, что жизнь ее будет темна как грех… Но снова радовалась жизнь спасенная, снова смятенная душа дрожала радостно во всех частицах тела… — ‘Жить! Жить!.. Только бы жить!’ — И нарисованный на склянке череп насмешливо скалил зубы, и полной едкого сарказма представлялась надпись на ярлычке флакона:
Источник текста: Крашенинников Н. А., Тени любви : Рассказы. — Москва: Моск. кн-во, 1915. — 207 с. , 21 см. — (Собрание сочинений, Т. 6). С. 73—86.
Распознание, современная орфография: В. Есаулов, 19 апреля 2016 г.