Послания Максимилиана Волошина
Послания Максимилиана Волошина, Волошин Максимилиан Александрович, Год: 1929
Время на прочтение: 16 минут(ы)
‘Наше наследие’, 1989, No 1
Публикация, вступительная статья и примечания З. Д. Давыдова и В. П. Купченко
OCR Бычков М. Н.
Максимилиан Александрович Волошин (1877-1932) славился общительностью и ‘прочностью своих дружб’ (М. Цветаева). Естественно его обращение в своей поэзии к древнему жанру послания. Это ‘Письмо’, ‘В мастерской’ и другие стихи цикла ‘Amori amara sacrum ‘, посвященного М. В. Сабашниковой, стихи, обращенные к Ю. К. Балтрушайтису (‘К твоим стихам меня влечет не новость…’, 1903), В. Я. Брюсову (‘По ночам, когда в тумане…’, 1903), С. И. Толстой (‘Концом иглы на мягком воске…’, 1909), Е. И. Дмитриевой (‘Пурпурный лист на дне бассейна…’ и другие, 1910), М.И. Цветаевой (‘К Вам душа так радостно влекома…’, 1910), К. Ф. Богаевскому (‘Другу’, 1915), к матери (‘Материнство’, 1917) и к жене, М. С. Волошиной (‘Заклинание’, 1929). Из посланий и стихотворных портретов Волошин собрал цикл ‘Облики’ (1910-1917), включенный им в книгу лирики ‘Selva oscura’ {‘Темный лес’ (лат.).}
Однако поэт-пантеист обращался со стихами не только к людям, но и к витражам Руанского собора (‘Лиловые лучи’, 1907), к планетам (‘Солнце’, ‘Луна’, 1907), к любимому Парижу (‘Неслись года, как клочья белой пены…’, 1915), к усыновившей его Киммерии (‘Полынь’, 1907), к России (‘Россия’, 1915, ‘Святая Русь’, 1917, ‘Родина’, 1918, ‘Неопалимая купина’, 1919), к Богу (‘Над законченной книгой’, 1915, ‘Готовность’, 1921) и Богоматери (‘Хвала Богоматери’, 1919). Открытость Волошина всем и всему снова и снова вынуждала его на прямой разговор с окружающим.
Общая черта: все эти послания — либо любовные, либо дружеские, либо молитвенные. У Волошина нет сатиры или памфлета в стихах, прямой сарказм свойственен или его прозе, или белым стихам (см., например, ‘Буржуй’, ‘Пар’, ‘Машина’). Всего один раз он обратился к пародии (‘Серенький денек’, 1915), известна лишь одна его эпиграмма (‘М. А. Дейше-Сионицкой’, 1917).
Мягкий, ненавязчивый юмор, свойственный Волошину в жизни, отразился в его поэзии лишь в стихотворных экспромтах: цикл ‘Сонеты о Коктебеле’ (1911), ‘Татиде’ (1919), ‘Анчутке’ (1924), ‘Как ты внимательна была…’ (1898) и т.п. Эти послания, менее других отделанные или шутливые по тону, поэт не включил в сборники стихов, вышедшие при его жизни. Другие, помещенные в настоящей подборке, не печатались по мотивам цензурной непроходимости (‘Л. П. Гроссману’ и ‘Поэту’) или чисто случайно (‘Напутствие Бальмонту’, ‘Лиле Эфрон’).
У каждого из этих стихотворений есть своя история…
В начале 1907 года у Волошина возник конфликт с поэтом Вячеславом Ивановым, обратившим слишком пристальное внимание на его жену. М. В. Сабашникова все больше поддавалась чарам ‘златокудрого искусителя’ — и Максимилиан Александрович, не желая мешать ей сделать выбор, в середине марта уехал из Петербурга в Коктебель. Тоска по жене сочеталась с неизжитым тяготением к Иванову и его кружку — писателям и художникам, собиравшимся на ‘Башне’. И вот 15 апреля 1907 года Волошин посылает В. И. Иванову сонет, приветствующий создание антологии ‘Цветник Ор’ (вышедшей из печати чуть позднее, в мае). В сборнике участвовали Константин Бальмонт, Александр Блок, Валерий Брюсов, Лидия Зиновьева-Аннибал (пьеса ‘Певучий осел’), Вячеслав Иванов, Маргарита Сабашникова (цикл стихов ‘Лесная свирель’). Их-то Волошин и приветствовал из далекого восточного Крыма (‘Я здесь расту один, как пыльная агава…’).
Послание ‘Ты из камня вызвал мой лик…’ (1911) адресовано польскому скульптору Эдварду Виттигу (1879-1941). В ноябре 1908 года в Париже он вылепил бюст Волошина, который так писал об этом произведении: ‘Он лепит меня в венке с обнаженными плечами и грудью, с наклоненной головой. Выходит совсем Зевс Отриколийский’. ‘Он удивительно похож, — добавляет Максимилиан Александрович в другом письме. — Я не говорю о сходстве, но он сам по себе будет очень крупным произведением искусства’. Впоследствии Виттиг перевел бюст в камень — и он был установлен (как парковая скульптура) в одном из парижских скверов.
‘Напутствие Бальмонту’ написано по случаю отправления друга Волошина Константина Дмитриевича Бальмонта (1867-1942) в кругосветное плаванье. В 1912 году исполнялось 25 лет литературной деятельности Бальмонта, и он решил отметить его грандиозным путешествием. Маршрут его был таков: Лондон — Канарские острова — Южная Африка — Мадагаскар — Тасмания — Южная Австралия — Новая Зеландия — Полинезия — Новая Гвинея — Цейлон — Индия. Упоминая в своем послании полумифические, погибшие в древности материки (Атлантида, Лемурия), Волошин подчеркивал, что Бальмонт ‘пловец’ не только в пространстве, но и во времени…
‘Милая Вайолет, где ты?..’ обращено к Вайолет Харт — художнице-ирландке, с которой Волошин сблизился в Париже в 1905 году. (Ей также посвящено стихотворение ‘Если сердце горит и трепещет…’). В. Харт была в Коктебеле в 1907 и 1912 годах, написала два портрета Волошина (один, маслом, остался незаконченным). Критик Евгения Герцык вспоминала позже: ‘Эта тихая Вайолет так и осталась в России, прижилась здесь, через несколько лет вышла замуж за русского, за инженера, и, помню, накануне свадьбы, в волнении сжимая руки сестры моей, сказала ей: ‘Max est un Dieu!’ {‘Макс — это Бог!’ (франц.).} О встречах с В.Харт Волошин упоминает и в своем дневнике ‘История моей души’.
Елизавета Яковлевна Эфрон (1885-1976), которой посвящено следующее стихотворение (‘Лиле Эфрон’) — актриса, режиссер-педагог, золовка М. И. Цветаевой. Ее мать, аристократка Елизавета Дурново, вышла замуж за разночинца Якова Эфрона, еврея (отсюда — ‘сила токов несогласных…’). Лиля Эфрон бывала в Коктебеле неоднократно, начиная с 1911 года, и стала одной из зачинательниц ‘обормотского стиля’ волошинской дачи. Это подчеркивалось и в незаконченном коллективном стихотворении, второе четверостишие которого написано рукой Волошина (ЦГАЛИ, ф. 2962, оп. 1, ед. хр. 174):
Ты создана сегодня, Лиля,
В сияньи зрелой красоты
В дни парикмахера Базиля
Чесать драгунские хвосты.
Волос твоих протуберанцы
Смягчил его фиксатуар.
Пусть все Эрота новобранцы
В груди почувствуют пожар…
‘Лиле Эфрон’ — скорее стихотворный портрет, чем послание, и кстати, — один из лучших его образцов. Волошин недаром был художником: его наблюдательность и зоркость оттачивались на тех бесчисленных зарисовках с натуры, которые он делал на парижских бульварах, в кафе, на публичных балах. Летом 1913 года Максимилиан Александрович специально рекомендовал художнице Ю. Л. Оболенской ‘сажать натуру и писать стихотворные портреты’. ‘У Вас есть то, что утеряно — способность характеристики’, — убеждал он ее. Вариант данного стихотворения был опубликован в книге воспоминаний Д. Н. Журавлева ‘Жизнь. Искусство. Встречи’ (М., 1985), где также запечатлен образ ‘Лили’ (с. 116-131).
Стихотворение ‘Снова мы встретились в безлюдье…’ не имеет адресата. В ‘творческой тетради’ Волошина оно датировано девятым августа 1914 года. В это время поэт находился в селении Дорнах под Базелем, где участвовал в строительстве Гетеанума — антропософского центра. Есть все основания предполагать, что стихотворение обращено к Рудольфу Штейнеру (1861-1925) — главе международного Антропософского общества. Немецкий мистик, пытавшийся найти синтез религии и науки в целях самоусовершенствования человека, он играл особую, еще мало изученную роль в формировании Волошина.
Познакомился он с ‘Доктором’ в 1905 году и с тех пор не раз слушал его лекции в Цюрихе, Берлине, Париже. Сообщая A.M. Петровой в марте 1906 года о своем знакомстве ‘с самым гениальным из современных европейских оккультистов’, Волошин добавлял: ‘Для меня открылся целый мир совершенно нового знания и нового миропонимания’. В автобиографии (1925) Максимилиан Александрович назвал Штейнера ‘человеком, которому я обязан больше чем кому-либо познанием самого себя’.
С образом человека, запечатленного в стихотворении, согласуются высказывания Волошина о Штейнере: ‘Каждое его слово чувствуешь обращенным лично к себе и всегда о главном’, ‘То, что дает Штейнер, хорошо каждому нести в молчании собственной души…’ Философию Штейнера Волошин называл ‘освободительной, всеобъемлющей, учащей любить и преображать жизнь’. О внешности ‘Доктора’ Максимилиан Александрович писал в 1913 году: ‘Его лица невозможно передать, потому что оно все — пламя воли, но не неподвижной и не внешней, а горящей изнутри и каждый миг изменяющейся’.
По приезде летом 1914 года в Дорнах Волошин долго был в состоянии апатии: ‘Страшная усталость и сон’. О Штейнере он записал в дневнике: ‘Здесь, среди природы, его фигура кажется маленькой и странно черной’, ‘все черты его лица углубились и заострились за эти годы…’ Личная встреча, на которую надеялся Волошин, все откладывалась (она состоялась лишь в ноябре). Отсюда вопросы и догадки в волошинском стихотворении…
О том, как возникло в конце 1915 года стихотворение ‘Серенький денек’, поэт вспоминал весной 1932 года: ‘По вечерам мы всегда встречались с Эренбургом и иногда просиживали в маленьком кафе у gare Montparnasse {Вокзал Монпарнас (франц.).} до рассвета, читая стихи, и я возвращался в Пасси пешком вдоль линии метро. В этот период Илья писал книгу о ‘Канунах’. Это был ряд набросков и настроений первого года войны, со всею <,неразб. — В. К., З. Д.>, и ложью, которые уже тогда начинали кристаллизоваться в атмосфере и личностях. Отсюда тот ряд странных образов, которыми обновили стихи модернисты, франц<,узские>, поэты — Аполлинер, Макс Жакоб и др<,угие>,. К ним непосредственно примыкал и Илья Эренбург. Как-то раз, проходя около Трокадеро, я стал думать об этих же темах и у меня сложилась пародия на Эренбурга ‘Серенький денек’, которой эпиграфом могли бы служить знаменитые строчки:
День прошел весьма обыкновенно,
Облака сидели на диванах…
‘Тощий аскет’ — по-видимому, сам Эренбург, ‘райская гостиная’ — салон М. С. Цетлин, меценатки, которой посвящены два следующих стихотворения Волошина.
Мария Самойловна Цетлин (урожд. Тумаркина, 1882-1976), известная московская красавица, была моделью портретов Л. Бакста, Диего Риверы, А. Яковлева, С. Чехонина. В. А. Серов писал ее осенью 1910 года в Биаррице, где у ее мужа М. О. Цетлина была вилла. Но Мария Самойловна была еще доктором философии и членом партии эсеров, политэмигранткой… О встречах с ней в Париже в 1916 году Волошин вспоминал в уже упоминавшихся мемуарах: это был искренний друг поэта.
Весной 1919 года Волошин снова общался с четой Цетлиных, на квартире которых остановился. Тогда-то, 7 февраля, Мария Самойловна подарила Волошину толстую тетрадь для стихов в сафьяновом красном переплете, чему и посвящено стихотворение ‘Широки окаемы гор…’ Тетрадь же постепенно превратилась в подлинную лабораторию поэта: в ней зафиксирована его творческая работа с февраля 1919 года по сентябрь 1931 года.
Летом 1917 года возникла волошинская эпиграмма, посвященная Марии Адриановне Дейше-Сионицкой (1861-1932) — бывшей певице Большого театра, также имевшей в Коктебеле дачу. Эта 56-летняя дама была оплотом благопристойности курортного поселка и резко отрицательно относилась к ‘обормотскому’ укладу волошинского дома: песням, танцам, розыгрышам, пляжной обнаженности. И в знак протеста Волошин изобразил почтенную матрону в виде ведьмы на помеле, выхватывающей с пляжа голых ‘грешников’! Для восьмистишия, помещенного в углу картины, была использована популярная в те годы ‘Крокодила’ (‘По улицам ходила Большая Крокодила…’).
Четверостишие, посвященное ‘Татиде’ — скорее шуточный портрет, вложенный в уста самой Татиды — Татьяны Давыдовны Цемах (1890 — ок. 1943), бактериолога и поэта. Сохранились сведения о ее близких отношениях с Волошиным и о том, что оформить эти отношения помешала активная неприязнь к молодой женщине матери Максимилиана Александровича. Во всяком случае, в одном из своих писем (10 октября 1918 года) поэт называет Татиду своей ‘хорошей знакомой и другом’, а в другом (к М. С. Цетлин) — своей ‘маленькой приятельницей’.
В Одессе в 1919 году Волошин познакомился с литературоведом Леонидом Петровичем Гроссманом (1888-1965). Автор целого ряда исследований о Ф. М. Достоевском (любимом писателе Волошина!), он писал также стихи. Книжечку сонетов ‘Плеяда’, изданную в Одессе, Гроссман надписал Волошину 22 августа 1919 года: ‘Дорогому Максимилиану Александровичу Волошину, изваявшему сонет о Диане де Пуатье, знак дружбы и ученичества’. Ответом на присылку этой книги и стал, по-видимому, приводимый ниже сонет.
Стихотворение ‘Анчутке’ обращено к Анне Александровне Кораго (1890-1953) — скромной учительнице из Твери. В 1924 году она жила у Волошина с весны, но мало кто обращал внимание на молчаливую старую деву, носившую прозвище Анчутка. ‘Одно уже имя давало право на какое-то поспешное отмахиванье от нее’, — вспоминала одна из гостей. Но однажды после очередного чтения в мастерской Волошин подозвал к себе Анну Александровну и спросил собравшихся, знают ли они происхождение ее прозвища? И оказалось, что незаметная Анчутка — человек по-своему героический. Она отказалась от личной жизни, так как на руках у нее туберкулезная сестра, которую она содержит в санатории. Заработок учительницы для этого мал, и Анна Александровна берет работу на дом: до глубокой ночи кроит, шьет, мережит. И Анчутка значит ‘Анна чуткая’.
‘Макс взял бережно Анчутку на ладонь и показал нам ее в таком свете, в такой глубокой человечности, что она стала сразу яркой и близкой нам’, — вспоминала Л. В. Тимофеева.
Вдобавок оказалось, что Кораго — внучка Тютчева и племянница Гаршина, что она прекрасно знает французский язык и даже перевела несколько романов (один из них, Жоржа Куртелина, вышел через два года в издательстве ‘Земля и фабрика’). И вот перед отъездом домой все, от ‘маститых’ до сорванцов-отроков, наперебой несли свою лепту — стихи, рисунки, добрые слова — в тетрадочку ‘Прощание с Коктебелем’, заведенную для Анчутки Волошиным. Начиналась она стихотворным посвящением ‘Анчутке’…
Стихотворение ‘Поэту’ — ‘ своего рода программная декларация’, как определил сам Волошин в письме к К. И. Чуковскому от 20 ноября 1923 года. Для нас это один из образцов высокой принципиальности поэта, его верности самому себе. Вспомним, что в 1923-1924 годах он подвергся ожесточенным нападкам напостовцев в ‘Правде’ (П. Сосновский), в ‘Молодой гвардии’ (Г. Лелевич), в журнале ‘На посту’ (Л. Авербах, С. Родов, В. Скуратов, Б. Таль). Его причислили к ‘чужим’, поэзию его определили как ‘контрреволюцию в стихах’. Но для Волошина это была ‘толпа’, которую он не уважал и которой не боялся. (‘Слава — это солнце мертвых’ — выражение Оноре Бальзака, любимое Волошиным).
Стихотворение ‘Мистеру Хью’ обращено к Елизавете Сергеевне Кругликовой (1865-1941) — художнице, давнему (с 1901 года) другу Волошина, его первому учителю в живописи. Летом 1926 года в Коктебеле она участвовала в импровизированном спектакле ‘Путями Макса’ (или ‘Саша-паша’), исполнив роль американского туриста ‘мистера Хью’. В 61 год Елизавета Сергеевна поражала окружающих своим жизнелюбием, легким отношением к трудностям быта, юмором.
‘Владимирская Богоматерь’ — по сути, последнее поэтическое свершение Волошина: в конце 1929 года его постиг ‘удар’ (инсульт), и после этого он уже не создал ни одной законченной вещи в стихах…Икону Владимирской Божьей матери поэт увидел впервые весной 1924 года в Историческом музее. По воспоминаниям Т. В.мелевой, он приходил ‘на свидание с иконой’ несколько дней подряд, стоял перед нею часами. Вернувшись из поездки в Москву и Ленинград домой, Волошин писал: ‘Лишь два момента подлинной жизни<,…>, я пережил и унес с собою сюда: Лик Владимирской Богоматери и рукопись Аввакума’. (Письмо к С. А. Толстой-Есениной от 24 мая 1924 года). Фоторепродукция с иконы стояла с весны 1925 года на рабочем столе Максимилиана Александровича, ‘все эти дни живу в сиянии этого изумительного лица’, — писал он С. З. Федорченко 9 апреля.
Посвящено это стихотворение Александру Ивановичу Анисимову (1877 — ок. 1932), искусствоведу и реставратору. Работая в Комиссии по охране культурных и художественных сокровищ России, он руководил расчисткой иконы Владимирской Богоматери от позднейших наслоений и посвятил ей отдельную монографию (Прага, 1928). В 1921-1929 годах А.И. Анисимов возглавлял отдел церковных древностей в Историческом музее в Москве. Осенью 1930 года ученый был арестован и погиб в лагере на Медвежьей горе в Карелии. Сбылись, увы, слова Волошина о ‘горестной судьбе’, поставленные в конце ‘посылки’…
I. ВЯЧЕСЛАВУ ИВАНОВУ1
Я здесь расту один, как пыльная агава,
На голых берегах, среди сожженных гор.
Здесь моря вещего глаголящий простор
И одиночества змеиная отрава.
А там, на севере, крылами плещет слава,
Восходит древний бог на жертвенный костер,
Там в дар ему несут кошницы легких Ор2…
Там льды Валерия, там солнца Вячеслава,
Там брызнул Константин певучих саламандр,
Там снежный хмель взрастил и розлил Александр,
Там лидиин ‘Осел’ мечтою осиян
И лаврами увит, там нежные Хариты
Сплетают верески свирельной Маргариты…
О, мудрый Вячеслав, {*}! — Максимильян.
15 апреля 1907
{* Привет (греч.).}
II. ЭДВАРДУ ВИТТИГУ3
Ты из камня вызвал мой лик,
Ты огонь вдохнул в него божий.
Мой двойник —
Он мне чужд, иной и похожий.
Вот стоит он — ясен и строг,
И его безликость страшна мне.
Некий бог
В довременном выявлен камне.
1911
III.НАПУТСТВИЕ БАЛЬМОНТУ4
Мы в тюрьме изведанных пространств…
Старый мир давно стал духу тесен,
Жаждущему сказочных убранств.
О, поэт пленительнейших песен,
Ты опять бежишь на край земли…
Но и он — тебе ли неизвестен?
Как ни пенят волны корабли,
Как ни манят нас моря иные, —
Воды всех морей не те же ли?
Но, как ты, уже считаю дни я,
Зная, как торопит твой отъезд
Трижды древняя Океания.
Но не в темном небе Южный Крест,
Не морей пурпурные хламиды
Грезишь ты, не россыпь новых звезд…
Чтоб подслушать древние обиды
В жалобах тоскующей волны,
Ты уж спал на мелях Атлантиды.
А теперь тебе не суждены
Лемурии5 огненной и древней
Наисокровеннейшие сны.
Голос пламени в тебе напевней,
Чем глухие всхлипы вод…
И не ты ль знойнее и полдневней?
Не столетий беглый хоровод —
Пред тобой стена тысячелетий
Из-за океана восстает:
‘Эллины, вы перед нами дети’…
Говорил Солону древний жрец.
Но меж нас слова забыты эти…
Ты ж разъял глухую вязь колец,
И, мечту столетий обнимая,
Ты несешь утерянный венец.
Где вставала ночь времен немая,
Ты раздвинул яркий горизонт.
Лемурия… Атлантида… Майя6
Ты пловец пучин времен, Бальмонт!
Париж. 22 январа 1912
IV. ВАЙОЛЕТ ХАРТ7
Милая Вайолет, где ты?
Грустны и пусты холмы.
Песни, что ветром напеты,
Вместе здесь слушали мы.
Каждая рытвина в поле,
Каждый сухой ручеек
Помнят глубоко, до боли,
Поступь отчетливых ног.
Помнят, как ты убегала
В горы с альпийским мешком,
С каждою птицей болтала
Птичьим ее языком.
Помнят, как осенью поздней
Жгли на горах мы костры…
Дни были четко-остры,
Ночь становилась морозней.
1912
V. ЛИЛЕ ЭФРОН8
Полет ее собачьих глаз
Огромных, грустных и прекрасных,
И сила токов несогласных
Двух близких и враждебных рас,
И звонкий смех, неудержимо,
Вскипающий, как сноп огней,
Неволит всех спешащих мимо
Шаги замедлить перед ней.
Тяжелый стан бескрылой птицы
Ее гнетет, но властный рот,
Но шеи гордый поворот,
Но глаз крылатые ресницы,
Но осмугленный стройный лоб,
Но музыкальность скорбных линий
Прекрасны. Ей родиться шло б
Цыганкой или герцогиней.
Все платья кажутся на ней
Одеждой нищенской и сирой,
А рубище ее порфирой,
Спадает с царственных плечей.
Все в ней свободно, своенравно,
Обиды, смех и гнев всерьез,
Обман, сплетенный слишком явно,
Хвосты нечесанных волос,
Величие и обормотство,
И мстительность и доброта…
Но несказанна красота
И нет в моем портрете сходства.
29 января 1913
VI. <,РУДОЛЬФУ ШТЕЙНЕРУ>,9
Снова
Мы встретились в безлюдьи. И как прежде
Черт твоего лица
Различить не могу. Не осужденье,
Но пониманье
В твоих глазах.
Твое уединенье меня пугает.
Твое молчанье говорит во мне:
Ты никогда ни слова
Мне не сказал, но все мои вопросы
В присутствии твоем
Преображались
В ответы…
Ты встречный, ты иной,
Но иногда мне кажется,
Что ты —
Я сам.
Ты приходил в часы,
Когда отчаянье молчаньем просветлялось.
Тебя встречал я ночью, или
На закате… и ветер падал.
Ты живешь в пустынях,
Пути усталости вели всегда к тебе.
О, если б иначе тебя увидеть,
Если б ты пришел
В момент восторга,
Чтоб разглядеть я мог
Твое лицо.
9 августа 1914
VII. СЕРЕНЬКИЙ ДЕНЕК10
И. Г. Эренбургу
Грязную тучу тошнило над городом.
Шмыгали ноги. Чмокали шины.
Шоферы ругались, переезжая прохожих.
Сгнивший покойник с соседнего кладбища
Во фраке, с облезшими пальцами,
Отнял у девочки куклу. Плакала девочка.
Святая привратница отхожего места
Варила для ангелов суп из старых газет:
— Цып, цып, цып, херувимчики…
Цып, цып, цып, серафимчики…
Брысь, ты, архангел проклятый,
Ишь, отдавил серафиму
Хвостик копытищем…