Б. Л. Модзалевский
Послание к вельможе А. С. Пушкина.
(Историческая справка.)
Послание к вельможе А. С. Пушкина, Модзалевский Борис Львович, Год: 1929
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Б. Л. Модзалевский. Пушкин
Труды пушкинского дома Академии Наук СССР
Прибой, 1929
‘Послание к Вельможе’ до сих пор было известно лишь по одной рукописи поэта — в тетради No 2367 (л. 50 об.), хранящейся в Московском Румянцовском Музее, {Ныне — Публичной Библиотеке СССР имени В. И. Ленина.} эта рукопись дает лишь несколько первоначальных, незначительных вариантов (соч. Пушк. изд. ‘Просвещения’, ред. П. О. Морозова, т. II, 1903, стр. 486) к тексту, установленному самим Пушкиным при напечатании этого стихотворения в ‘Литературной Газете’ 1830 г. (No 30, 26 мая, стр. 240—241). До настоящего времени оно неправильно относилось к 1830 году.
Теперь, благодаря счастливой находке А. В. Прахова, мы имеем другой, хотя и не полный, но великолепный автограф поэта, со следами его творческой работы, и получаем точно установленную дату создания этого произведения, замечательного, между прочим, тем, что появление его в печати, а может быть еще и ранее — в списках — навлекло на Пушкина незаслуженные упреки в лести, низкопоклонстве и искательстве,— упреки, от которых ему пришлось защищаться.
Не допускающая никаких сомнений числовая помета, находящаяся под стихотворением, дает возможность разобраться в несколько запутанной самим поэтом датировке послания: печатая его в ‘Литературной Газете’, он выставил под ним: ‘Москва, 1830’, {Впрочем, год мог быть выставлен и издателем, однако, хотя в издании стихотворений Пушкина 1832 г. (ч. III, стр. 49—55) выставлено лишь ‘Москва’, но в оглавлении (стр. 207) оно отнесено к 1830 г.} хотя в одной из черновых заметок, вызванных появлением пиесы в печати, сам говорит, что написал ее ‘возвратясь из-под Арзрума’ (Пушк. Мороз., т. II, стр. 489). На последнее указание обратил внимание лишь Н. О. Лернер, высказавший предположение, что стихотворение это вернее относить к 1829 году (‘Труды и дни’, изд. 2-е, стр. 199), тогда как все издатели включали его в число пиес 1830. Новая рукопись, устанавливая точную дату — 23 апреля 1829 года,— подтверждает догадку Н. О. Лернера и исправляет неточность показаний поэта: в свое путешествие в Грузию он отправился 1 мая 1829 г., т. е. через несколько дней после написания стихотворения. Если указание в ‘Литературной Газете’ на 1830 год принадлежит самому поэту, то оно может относиться ко времени окончательной отделки послания, когда оно и было занесено в тетрадь, в более обработанном виде.
Время, к которому относится ‘Послание к Вельможе’, было весьма знаменательным в жизни поэта: приехав в Москву в середине марта 1829 г., с намерением отправиться на Кавказ, к действующей армии, он окончательно пленился красотою H. H. Гончаровой, в конце апреля, через графа Ф. И. Толстого (‘Американца’) сделал ей предложение, а 1 мая написал аналогичное письмо к своей будущей теще… Легко себе представить, каково было тогда его душевное состояние. В это-то время глубоких сердечных переживаний он и получил приглашение князя Николая Борисовича Юсупова посетить его в знаменитом красотою местоположения и художественными сокровищами подмосковном селе Архангельском, в котором князь тогда проживал, числясь главноначальствующим Экспедиции Кремлевского строения и мастерской Оружейной Палаты и членом Государственного Совета. Не имея возможности, по объясненным выше причинам, воспользоваться сделанным ему приглашением, поэт и ответил князю посланием, обещая ‘приветливому потомку Аристиппа’ приехать к нему несколько позже,
Лишь только первая позеленеет липа.
Однако, огорченный последовавшим затем неуспехом в своем сватовстве на Гончаровой (он получил уклончивый ответ), Пушкин поспешил покинуть Москву, надеясь в дорожных впечатлениях найти рассеяние от мыслей о покорившей его сердце красавице. Впоследствии, если не ошибаемся, он исполнил свое обещание и побывал в Архангельском. В январе 1831 г. Пушкин был у князя Юсупова в Москве (в его доме на Никитской) по поручению князя П. А. Вяземского и расспрашивал его о Фонвизине, которого князь ‘очень знал’ и с которым ‘несколько времени жил в одном доме’ (Пушк., Мороз., т. VIII, стр. 232).
Как мы упомянули, послание Пушкина вызвало разные кривотолки и пересуды. ‘Образец мастерской живописи исторических лиц и эпох, где, часто в одном двустишии, полно и определенно выражается вся сущность их’, говорит Анненков (‘Материалы’, изд. 1855 г., стр. 253),— послание при появлении своем, как и многие другие произведения поэта, возбудило недоумение. В свете считали его недостойным лица, к которому писано: {Отголосок таких суждений виден в заметке С. Д. Полторацкого о ‘Меценатах былого времени’ (‘Русская Старина’ 1892 г., No 7, стр. 6—9), приводя стихи послания об английском парламенте, он замечает: ‘Можно только улыбнуться тому, что с этими политическими рассуждениями Пушкин обратился к человеку, оставившему по себе память одного из неисправимых представителей времен регентства (du bon vieux temps), которому в голову, вероятно, никогда не входили этакие отвлеченности… Странно, что Пушкин не нашел в России, к кому обратиться с прекрасными своими стихами. Тогда еще живы были и Мордвинов, и Витгенштейн… Конечно, нельзя задавать поэтам тем для их сочинений, но неужели нельзя требовать, чтобы они оставались верными действительности, времени, лицу’.} в журналах, наоборот, — недостойным автора, которого обвиняли в намерении составить ‘панегирик’. По свидетельству самого поэта, сохранившемуся в его черновых рукописях, ‘все журналы пришли в благородное бешенство, восстали против стихотворца [Пушкина], который (о, верх унижения!) в ответ на приглашение князя ** извинялся в стихах, что не может к нему приехать, и обещался к нему приехать на дачу. Сие несчастное послание предано было всенародно проклятию, и с той поры, говорит один журнал, слава ** [Пушкина] упала совершенно!’ (Соч., Мороз., т. II, стр. 488). ‘Возвратясь из-под Арзрума’, говорит поэт в другом месте: ‘написал я послание к князю **. В свете оно тотчас было замечено, и… были мною недовольны. Светские люди имеют в высшей степени этого рода чутье. Один журналист принял мое послание за лесть итальянского аббата и в статейке, заимствованной у М., заставил вельможу звать меня по четвергам обедать. Так-то чувствуют они вещи и так-то описывают светские нравы’. (Соч., Мороз., т. II, стр. 489.) Журналист, на которого намекает здесь Пушкин, был Н. А. Полевой, в это время его ярый литературный враг: в ‘Новом Живописце общества и литературы’, выходившем в виде прибавления к ‘Московскому Телеграфу’ (1830 г., ч. 32, No 10, май, стр. 170—171), он поместил сцену ‘Утро в кабинете знатного барина’, в которой встречаем следующий диалог между знатным барином, князем Беззубовым, и его секретарем, Подлецовым:
Князь. …Скажи, что у тебя смешного?
Подлецов. Вот листок какой-то печатный, кажется, стихи Вашему Сиятельству.
Князь (взглянув). Как! стихи мне? А! это того стихотворца… Что он врет там?
Подлецов. Да, что-то много. Стихотворец хвалит вас, говорит, что вы мудрец: умеете наслаждаться яшзныо, покровительствуете искусствам, ездили в какую-то землю только затем, чтобы взглянуть на хорошеньких женщин, что вы пили кофе с Вольтером и играли в шашки с каким-то Бомарше
Князь. Нет? Так он недаром у меня обедал (берет листок). Как жаль, что по-русски! (читает). Не дурно, но что-то много, скучно читать. Вели перевесть это по-французски и переписать экземпляров пять, я пошлю кое к кому, а стихотворцу скажи, что по четвергам я приглашаю его всегда обедать у себя. Только не слишком вежливо обходись с ним, ведь эти люди забывчивы, их надобно держать в черном теле’ и т. д.
Пропуск в журнале этой грубой выходки и плоского пасквиля, вызвавшего в Пушкине вполне понятное негодование, повлек за собой увольнение от службы цензора С. Н. Глинки, который в ‘Записках’ своих подробно рассказывает весь эпизод, любопытно, что цензура в данном случае вступилась не за Пушкина, а за князя Юсупова, которого Полевой, вероятно, и не хотел задевать, но которого она считала оскорбленным этою статьей. ‘Когда я явился в Цензурный Комитет’, пишет Глинка: ‘меня встретили торжествующие лица профессоров-цензоров. Они смотрели на меня с лукавою улыбкою и будто неумышленно спрашивали: читал ли я послание Пушкина к князю Ю**? Тут, к сожалению, и сторонний цензор, остропамятный Аксаков, вслух и наизусть прочитал несколько стихов, также сопровождая их хитрою улыбкою. Между тем цензор Снегирев, читавший ‘Телеграф’ в отсутствии моем, сказал мне откровенно, что десятая книжка ‘Телеграфа’ ожидает моей подписи, т. е. та роковая книжка, в которой помещена была статья под заглавием ‘Утро у знатного барина, князя Беззубова’. В ней выставлен был какой-то князь Беззубов, имевший собак Жужу, Ами и любовницу. Возвратясь из Петербурга за неделю до срока отпуска, я мог бы отказаться от цензурования этой книги ‘Телеграфа’, но я всегда стыдился, как говорит пословица, чужими руками жар загребать. Взяв десятую книжку ‘Телеграфа’, пошел я в типографию г. Семенова, читаю: в глаза мне тотчас бросился стих, предлагающий перетолкователям намек на князя Ю. Отправляю к издателю ‘Телеграфа’ записку, прося его исключить этот стих. Получаю в ответ, что он не намерен исключить ни одной буквы. Что же оставалось цензору?.. Я пропустил статью. При первом заседании г. Двигубский объявляет мне, что попечитель устраняет меня от цензурования ‘Телеграфа’…’ (Записки С. Н. Глинки, С.-Пб. 1895, стр. 356 — 358). Кн. С. М. Голицын написал письмо министру с жалобой на Глинку за пропуск ‘соблазнительной статьи’, которая ‘по дерзким и явным намекам на известную особу по заслугам своим государству, возбудила негодование всех благомыслящих людей’ (Барсуков, Жизнь и труды Погодина, т. III, стр. 22) и Глинка был уволен в отставку. {О дальнейших преследованиях этой статьи из ‘Живописца’ см. у Н. К. Козмина ‘Очерки из истории русского романтизма’, С.-Пб. 1903, стр. 501—502.}
Ксенофонт Полевой в ‘Записках’ своих старается обелить брата-издателя ‘Телеграфа’ — и объясняет выходку его тем, что Николай Алексеевич, прочтя послание, ‘пришел в глубокое негодование, потому что видел самовольное, жалкое унижение Пушкина’, так как ‘все единогласно пожалели об унижении, какому подверг себя Пушкин. Чего желал, чего искал он? Похвалить богатство и сластолюбие? Пообедать у вельможи и насладиться беседою полумертвого, изможженного старика, недостойного своих почтенных лет? Вот в чем было недоумение, и вот что возбуждало негодование’ (Записки Кс. А. Полевого, С.-Пб. 1888, стр. 312—313). Но пасквиль был вызван личными счетами, {Был слух, что ‘князь Юсупов велел прибить Полевого’, о том, правда ли это, спрашивал А. Д. Киреев Н. И. Розанова в письме своем из Москвы от 24 июля 1830 г. (Щукинский сборник, в. 1, М. 1902, стр. 189).} и Н. Полевой не упускал случая кольнуть Пушкина: черев два года он опять вспомнил о столь непонравившихся ему отношениях поэта к князю Юсупову и, в том же ‘Московском Телеграфе’, поместил пародию на Пушкинское стихотворение ‘Чернь’ (1832 г., ч. VIII, стр. 253—254, стих. ‘Поэт. Посвящено Ф. Ф. Мотылькову’), здесь, обращаясь к поэту, чернь спрашивает:
‘…Зачем к тебе, сует дитя,
Вползли, вгнездилися пороки:
Лжи, лести, низости уроки
Ты проповедуешь шутя?
С твоим божественным искусством
Зачем, презренный славы льстец,
Зачем предательским ты чувством
Мрачишь лавровый свой венец?’
Так говорила чернь слепая,
Поэту дивному внимая.
Он горделиво посмотрел
На вопль и клики черни дикой,
Не дорожа ее уликой,
Как юный, бодрственный орел,
Ударил в струны золотые,
С земли далеко улетел,
В передней у вельможи сел
И песни дивные, живые
В восторге радости запел.
Наконец, еще через год, печатая, по поводу выхода в свет ‘Бориса Годунова’, критическую статью о стихотворениях Пушкина, Полевой выражал уверенность, что поэт со временем сам выбросит из собраний своих сочинений многое ‘недостойное его’, — между прочим и ‘Послание к Вельможе’ (‘Моск. Телегр.’ 1833 г., No 1, январь, стр. 140 — 141, см. также ‘Очерки по истории Русской литературы’ Н. Полевого, ч. I, С.-Пб. 1839, стр. 167). ‘Любопытное’, замечает по этому поводу Анненков, суждение о пьесе ‘одинаково поражающей и совершенством формы и совершенством содержания!’ (Материалы, изд. 1855 г., стр. 253).
А. Ф. Воейков,— также не упускавший случая задеть, со свойственной ему ядовитостью, самолюбие Пушкина,— перепечатывая в своем ‘Славянине’ (1830 г., ч. XIV, стр. 780 и сл.) ‘Послание к Вельможе’, сопроводил его следующим примечанием: ‘В сем классическом послании Протей-Пушкин являет нам Шолье и Вольтера. Оно напоминает послание нашего блестящего Батюшкова к И. М. Муравьеву-Апостолу’. Пушкин, конечно, почувствовал весь яд этой похвалит, тем более, что именно к этому произведению Батюшкова он относился довольно отрицательно (см. Л. Н. Майков, Пушкин, С.-Пб. 1899, стр. 296—297). Пушкин пришел в негодование от всех этих пересудов, кривотолков и инсинуаций. ‘Нынче’, записывает он несколько позже, но по тому же поводу: ‘писатель, краснеющий при одной мысли посвятить книгу свою человеку, который двумя или тремя чинами выше его, не стыдится публично жать руку журналисту, ошельмованному в общем мнении, но который площадной руганью может повредить продаже книги или хвалебным объявлением заманить покупщиков. Ныне последний из писак, готовый на всякую приватную подлость, громко проповедует независимость и пишет безыменные пасквили на людей, перед которыми расстилается в их кабинете’ (Пушк., Мороз., т. VI, стр. 343 и 646, ср. ‘Русская Старина’1 1884, т. 44, стр. 518).
В. Л. Пушкин, дядя поэта, тоже задетый нападками на него журналистов, написал ему послание, в котором старался его утешить и ‘раздосадовать глупцов и завистников’.
Племянник и поэт! Позволь, чтоб дядя твой
На старости в стихах поговорил с тобой…
Послание твое к вельможе есть пример,
Что не забыт тобой затейливый Вольтер.
Ты остроумие и вкус его имеешь
И нравиться во всем читателю умеешь.
Пусть бесится, ворчит Московский Лабомель:
Не оставляй свою прелестную свирель!
Пустые критики достоинств не умалят,
Жуковский, Дмитриев тебя и чтут, и хвалят,
Крылов и Вяземский в числе твоих друзей:
Пиши и утешай их музою своей,
Наказывай глупцов, не говоря ни слова,
Печатай им на зло скорее ‘Годунова’.
Творения твои для них тяжелый бич,
Нибуром никогда не будет наш Москвич,
И автор повести топорные работы
Не может, кажется, проситься в Вальтер-Скотты.
Довольно и того, что журналист сухой
В журнале чтит себя романтиков главой.
Но полно! Что тебе парнасские пигмеи,
Нелепая их брань, придирки и затеи!
Счастливцу некогда смеяться даже им:
Благодаря судьбу, ты любишь и любим…1
1 Сочинения В. Л. Пушкина, Изд. 1893, стр. 115—116 и 156, набранное здесь курсивом содержит намеки на Полевого.
Заключим нашу историческую справку пламенными словами Белинского о ‘прекрасном’, по его мнению, стихотворении ‘К Вельможе’: ‘Это’, говорит он: ‘полная, дивными красками написанная картина русского XVIII века. Некоторые крикливые глупцы, не поняв этого стихотворения, осмеливались, в своих полемических выходках, бросать тень на характер великого поэта, думая видеть лесть там, где должно видеть только в высшем степени художественное постижение и изображение целой эпохи в лице одного из замечательнейших ее представителей. Стихи этой пиесы — само совершенство, и вообще вся пиеса — одно из лучших созданий Пушкина: поэт, с дивною верностью изобразив то время, еще более отмечает его через контраст с нашим’ (Соч. Белинского, изд. 1860 г., т. VIII, стр. 410).
Переходя к детальному разбору новой рукописи, отметим, прежде всего, ее особенность: она имеет на заглавии своем {В ‘Литерат. Газете’ стихотворение озаглавлено ‘Послание к К. Ц. Б. Ю.’.} эпиграф из Горация: ‘Carpe diem’, опущенный при печатании в ‘Литературной Газете’ и не имеющийся ни в одном из позднейших изданий. Затем, по сравнению с впервые появившимся в печати текстом ‘Литературной Газеты’, рукопись представляет лишь следующие варианты:
Ст. 7-й: Роскошной, вместо Ученой.
Ст. 23-й: Волшебница младая, вместо Армида молодая.
Ст. 47-й: Об неге, вместо О неге.
Ст. 49-й: Как первый, вместо Как пылкий (в изд. 1838 г. — Где пылкий).
Ст. 67-й: И ярым, вместо И мрачным.
Ст. 89-й: И пышные, вместо И стройные.
Ст. 103-й: То стоик, вместо То воин.
Очевидно, Пушкин остался доволен тою редакциею, которая вылилась из-под его пера, и не подвергал стихи почти никаким переделкам. В том же виде, как в ‘Литературной Газете’, Послание было напечатано в ‘Славянине’ (1830 г., ч. XIV, стр. 780), альманахе ‘Сиротка на 1831 г.’, в издании стихотворений Пушкина 1832 г. (ч. III, стр. 49 — 55), в посмертном издании 1838 г. (т. III, стр. 172 —176), в издании Анненкова (т. II, стр. 504) и в прочих изданиях, кроме того, по изданию Анненкова оно перепечатано в книге князя Н. Юсупова: ‘О роде князей Юсуповых’, ч. II, С.-Пб. 1867, стр. 418—421, здесь же, в ч. I (С.-Пб. 1866, стр. VII—VIII и 145—167), можно найти любопытные сведения о самом князе Н. Б. Юсупове.
Ст. 36-й: Как любопытный скиф афинскому софисту, по указанию Б. В. Никольского (‘Ист. Вестник’ 1899 г., том 77, стр. 208), заимствован из стихотворения Вольтера ‘Le Russe Paris’: Comme un Scythe curieux voyageant en Athè,nes.
Ст. 75-й: Князь Юсупов был лично знаком с ‘колким Бомарше’, который при прощании с ним 7 мая 1776 г. в Лондоне вписал в его альбом стихи ‘Cher Prince qui voulez tout voir’, они приведены в упомянутой книге ‘О роде князей Юсуповых’, ч. I, стр. 145—146, и ч. II, стр. 415—416, и изданы в факсимиле и в русском переводе в ‘Худож. Сокров. России’ за 1906 г., в No 8—12.
Алябьева, упоминаемая в стихе 95-м, — Александра Васильевна, славившаяся тогда в Москве своею блестящей красотой — ‘классической’, по выражению князя П. А. Вяземского, она была непременной участницей и украшением всех великосветских собраний Московского общества, несколько лет спустя, Алябьева вышла замуж за Киреева и умерла, в преклонных годах, в 1894 г. Ее превосходный портрет, масляными красками (1844 г.), принадлежащий ныне ее сыну, известному славянофилу и писателю, генералу А. А. Кирееву, был на Пушкинской юбилейной выставке в Академии Наук в 1899 г. (см. Каталог выставки, No 403). Алябьевой посвятили стихи Лермонтов (1830) и Языков (1844 и 1845). Гончарова, упоминаемая в том же стихе — будущая жена поэта, Наталья Николаевна, в которую он был тогда влюблен и которой в эти самые дни делал предложение. {Автограф ‘Послания к Вельможе’, находкою которого вызвана эта статья, ныне находится в Пушкинском Доме. Ред.}