Михаил Лоскутов.
Михаил Лоскутов.
Портрет скрипичного мастера
Портрет скрипичного мастера
Портрет скрипичного мастера, Лоскутов Михаил Петрович, Год: 1936
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Этот очерк об одной удивительной человеческой жизни. Сейчас, когда я пишу эти строки, по улицам Одессы, возможно, идет, покашливая, согбенный старик в старой соломенной шляпе. Он опирается на палку. В Одессе стоит вечер, и в переулок доносятся шумы Соборной площади, трамвая, бульвара, толпы — необыкновенное и одесское. Потом еще откуда-то, может быть из форточки, — скрипка, а в Одессе не может быть без скрипки.
Тогда старик останавливается на минутку и, склонив голову, прикладывает к уху ладонь. Да, он узнает этот голос.
Лев Владимирович Добрянский — семьдесят лет жизни и профессия скрипичного мастера — идет по улице и опирается на палку, и полгорода его знает, и многие во всем мире знают его. Вокруг этого имени сорок с лишним лет вяжется клубок необыкновенных слухов и славы, триумфов и клеветы. Тут и статьи в энциклопедиях и репутация чудака, имена музыкальных корифеев всего мира, жизнь на чердаке и даже романтические истории с похищением неоценимых скрипок-уникумов. Да, все в Одессе произносят это имя и рассказывают эти истории, и в течение десятилетий газеты и журналы печатают заметки о нем и статьи под заголовками ‘Забытый гений’ и ‘Наш Страдивариус’, и пора сказать наконец просто и ясно — в чем тут дело.
Мастер скрипки Добрянский. Значит — очерк о построении скрипки, инструмент, мастерская, значит — лаки и деки, ‘рождение Страдивариев’ и ‘тайны звука’. Но и сейчас на некоторое время отодвигаю в сторону вопросы инструментоведения. Я кропотливо разбираю факты, ворохи обстоятельств, справок, сомнений, сопоставлений, и вот я чувствую настоятельную потребность рассказать все, что я узнал об этом человеке, искренне и беспристрастно. Это история необыкновенной жизни, дум, страданий и побед Льва Владимировича Добрянского, история человека, который не был ни полководцем, ни революционером, ни даже ученым. Он — скромный мастер скрипки. Но он в известном смысле и ученый и, главное, революционер этого своего дела.
Идя за Львом Добрянским, всеми перипетиями его жизни, я должен коснуться рутины, с которой он дрался, и рутинеров, которых он касался, — здесь страшные истины могут коробить слух, а неточность в специфике — вызвать заклинания жрецов, волнения которых обратно пропорциональны силе основной правды всей этой истории.
Идя за Добрянским, я должен говорить о скрипках и всех сложных особенностях его дела и его правды. Значит, тут будут и деки, и лаки, и многие вопросы инструментоведения — особый мир скрипок, скрипичных мастерских, запахов старинного дерева, тайн рождения скрипки…
Открыта дверь в получердачную конуру, и зажжена лампа. Еще неясно видны окружающие предметы — они необычны и странноваты для постороннего: деревянные остовы, висящие вдоль стен, лаки, грифы, куски дерева — неродившиеся предметы, полувещи, инструменты, которые должны еще возникнуть — из материалов, из науки, из опыта и из таланта мастера. Словом, это тот самый мир скрипок, который сорок лет уже окружает Льва Владимировича.
Антонио Страдивариус, гениальный итальянский мастер скрипок, умер в 1737 году. Он был завершителем дела целой плеяды ‘гениальных итальянцев’. Высокий и худой старик в белом колпаке и кожаном фартуке до девяноста трех лет проработал в своей мастерской на площади Доминика в Кремоне, сделал девятьсот скрипок и умер, унеся с собой тайны своего мастерства. Он продавал свои скрипки по четыре луидора за штуку. Сейчас они оцениваются в двести тысяч долларов.
На скрипках перед своим именем он ставил марку: ‘Кремоненсис’. Это значило, что скрипка сделана в Кремоне, а это гораздо больше, нежели обозначение города. Кремона — это целая школа скрипичных мастеров. Это школа гениального учителя Страдивариуса — Николо Амати, это Гварнери, это плеяда знаменитых предшественников. ‘Кремона’ означало — ‘вне конкуренции’. Там сосредоточился коллективный опыт, передававшийся из поколения в поколение мастерами. Мастера скрипичного цеха — этот старинный дух цеха, касты, терпкий дух жреческого ладана витает до сих пор над старинными мастерскими всего мира.
Существует выражение ‘кремонская тайна’. Она стала почти романтикой. Она имеет свою литературу, свои приключения, свои анекдоты. Разгадку тайны искали как жар-птицу. ‘Алхимики’ варили ‘лак Страдивария’. В Европе сделаны сотни тысяч копий Амати и Страдивария. Подделыватели доставали старинный материал, на котором работали мастера Кремоны. Полусумасшедший чудак Луи Тарризио отдал свою жизнь собиранию всех старинных итальянских скрипок. Знаменитый мастер Вильом скупал все, что осталось после смерти Страдивариуса, даже щепки. Французский ученый Савар разламывал целые драгоценные инструменты, чтобы исследовать материал.
Вся литература, даже техническая, занимается не столько сущностью самой ‘тайны’, сколько ее ароматом. Призрак жар-птицы висит над станком почти каждого скрипичного мастера. Только самые дешевые и не уважающие себя ремесленники не вздыхают о ней.
О производстве скрипок принято говорить почтительным шепотом.
Не говорят — ‘изготовлять’ или ‘делать’ скрипку. Существует специальное выражение — ‘строить скрипку’. Каждую скрипку строят, как дом, как корабль, как сложное и большое произведение искусства. Но ее строят без чертежей и планов, а по вдохновению.
Если же есть чертежик, то он раскрывается только ночью и прячется в самый потаенный угол мастерской. Это чертеж собственного опыта. Это искусство плюс немного алхимии. Это великий дух цеха мастеров скрипки.
Пожалуй, самая большая удача Льва Добрянского была в том, что его отец не был скрипичным мастером, и дед не был мастером, и сам он не был учеником мастера скрипок. Он вошел в этот мир легкой походкой свободного и любознательного человека, без цехового груза за плечами. До того он был немного артистом-любителем, прекрасным стрелком, пиротехником, выпустил две книги стихов и написал либретто оперы ‘Бахчисарайский фонтан’. Наконец он заинтересовался скрипкой. Возможно, тут сказалась старая любовь бывшего скрипача оркестра Ришельевской гимназии. А может быть, на это дело его толкнула страсть исследователя-изобретателя.
Он занимался лаком для своих опытов. Приятель сказал ему: ‘Ты знаешь, старинный итальянский лак нельзя разложить. Тайна’. Он достал итальянскую виолончель и содрал с нее два стакана лаку. Тут он впервые столкнулся с миром ‘итальянских тайн’. Во всяком случае, перед ним легли сорок лет жизни музыкального мастера и изобретателя.
В конце прошлого столетия в газетах появились первые заметки об изобретениях Добрянского, совершенствовавших звук скрипки. Он был вызван в Петербург начальником придворного оркестра и Музыкального музея. Созвездие авторитетов с профессором Ауэром во главе дало о его работе блестящий отзыв. Газеты заговорили о Добрянском. В его мастерскую, в Одессу, пошли вереницы заказов. Ему присылали скрипки для переделки даже из Сибири. Тут открываются альбомы бесчисленных благодарностей Добрянскому. Из дрянных инструментов он делает чудеса.
Это была ‘прикладная’ слава добропорядочного ремонтера, гардеровщика, как их называют в музыкальном мире. Он хорошо чинит скрипки, остальные размышления мастера никого не интересовали.
В той стране трудно было дышать новатору. Он мечтал о Европе, о свежем воздухе Запада, о далеких берегах, на которых живут богини свободных муз и наук, как он их представлял себе в школе…
В 1902 году он неожиданно получил срочное приглашение в Мюнхен известного импресарио Юлиуса Цета.
‘Старый Мюнхен’ — говорят об этом городе. Старый Мюнхен, город аккуратности, тишины, искусств, принял скромного приезжего вежливо, настороженно, может быть недоверчиво. В оперном оркестре Добрянскому вручили дешевую дюжинную скрипку, стоимостью в десять марок. ‘Усовершенствуйте ее по вашему способу’. Добрянский усовершенствовал. Результат был так блестящ, что тотчас же после экспертизы ему был передан для переделки по его системе Страдивариус, принадлежавший известной скрипачке Каульбах-Скотт. ‘У меня есть два Страдивария, — сказала она, — малый и большой. Большой хорош, а малый плоховат, хотя он был у мастеров Лондона, Парижа, Берлина, они ничего не могли сделать’. Добрянский переделал малого Страдивариуса, и он стал лучше большого. Тогда ему был передан большой. После переделки он стал еще лучше малого. Каульбах дала восторженный отзыв…
Мюнхенские газеты напечатали статьи под заголовком: ‘Изобретение, делающее эпоху’. Баварский принц Людвиг-Фердинанд передал Добрянскому свою музыкальную коллекцию, и Добрянский блестяще переделал ему семнадцать скрипок. Знаменитый критик, гроза музыкального мира, профессор Мартин Краузе напечатал в ‘Мюзик-Вохе’ статью, в которой написал: ‘Без зависти мы должны сказать, что в области усовершенствования скрипок этот русский может служить нам примером. Человек, который поставил себе целью усовершенствование скрипок, вошел в эту область с богатейшим запасом познаний, он в первый раз внес в скрипку теорию акустики’. Другой виднейший музыкальный критик Германии, Макс Коп, написал о Добрянском как о гениальном мастере…
Мюнхен заговорил о скромном приезжем из Одессы. Старый Мюнхен.
По Максимилианштрассе шагал мастер Лев Добрянский, присматриваясь к вещам. Здесь можно было кое-что повидать и о многом подумать.
Антонио Страдивариус, гениальный итальянский мастер скрипок, умер в 1737 году. Это было двести лет назад. И тотчас же началась та величайшая трагедия скрипки, которая продолжается до сего времени. Эта страшная мысль пришла Льву Добрянскому не сразу, он бросился к изучению ворохов материалов — бумажных и материалов окружающей жизни, и с каждым новым шагом, среди темного лабиринта этого мастерства, все ясней становилось, что развитие скрипки остановилось, оно застыло по каким-то тогда неясным, заколдованным причинам…
Тотчас же после смерти великого старика его наследники подобрали в его мастерской все недоделанные и испорченные инструменты, доделали, наклеили прославленную марку Страдивариуса и пустили в продажу. Та мировая спекуляция именем Страдивариуса, которая продолжается доныне, началась еще у изголовья знаменитого покойника.
Это были скрипки так называемого ‘пятого’ периода Страдивариуса, или ‘Полу-Страдиварии’, — они хуже других.
Лучшим его периодом считается четвертый. До того он делал скрипки хуже. А до него были другие Страдивариусы и Николо Амати, а до них были другие Амати и вся кремонская школа. А до Кремоны была Брешия, и в ней впервые родилось то, что похоже на современную скрипку.
До скрипки же были виолы и те многочисленные щипковые инструменты, и японская ‘лунная гитара’, и ‘фидели’, и ‘ребабы’, которые, скрещиваясь и переплетаясь, родили далекого предшественника скрипки. Об этом предшественнике долго спорили и спорят. Его искали как питекантропа, родоначальника нашего рода. И однажды, в могиле древнего воина, жившего около двух тысяч лет назад, был найден музыкальный инструмент — ‘крота’, как говорят некоторые исследователи, — родоначальник всех смычковых инструментов.
И был то четырехугольный ящик с дугой и грифом, похожий скорее на гроб, чем на скрипку или виолончель.
Так что от инструмента ‘крота’ до домика N 1239 на площади Доминика в Кремоне над скрипкой поработали очень многие поколения мастеров, и наконец ее до некоторого совершенства довели Гварнери и Страдивариус. Это была долгая и коллективная работа по усовершенствованию звучания. Она проводилась впотьмах, в порядке развития опыта предшественников. Мастера Кремоны не знали законов акустики. Не знали и не могли знать этих законов ни Амати, ни Страдивариус, ни Гварнери. Они работали эмпирически, на ощупь и часто достигали многого путем случайностей.
Так, слава Брешии, предшественницы кремонской школы, была многим обязана тому, что поблизости лежали обширные хвойные леса. Так, турецкие спекулянты семнадцатого века помогли развитию скрипки: они жульнически поставляли Италии плохое волнистое дерево для весел, и это было счастьем для скрипичных мастеров, лучшие из инструментов сделаны из дерева с волнистыми слоями.
Корпус скрипки менял свои формы — он был и лунообразным и яйцевидным, пока наконец не принял знакомых нам форм. Напрасно думать, что они акустическая находка, ‘эврика’, некое геометрическое совершенство, счастливо непреложное с точки зрения звука. Скорее наоборот: они рутинны и антиакустичны.
Наследники Страдивариуса, не зная законов физики, однако, прекрасно понимали законы рынка. До наших дней многие большие мастера достигали совершенства
Страдивария и даже превосходили его. Но никто не вышел из пределов заколдованного ящика. В основном наша скрипка — усовершенствованный кремонский инструмент…
С этими нечестивыми мыслями бродил по Мюнхену странный одесский мастер. Мысли были необычны, шепот и насмешки в ответ на них слышались все громче. Но странное дело, все возражения, каждый новый шаг в жизни, да и весь собственный опыт все больше убеждали в одном: пора раскрепостить скрипку. Ее нужно сделать не инструментом кудесников, а продуктом физического кабинета. К мастеру стали приносить старинные и прославленные скрипки, которые всем были хороши: стоили очень дорого, были красивы и очень знамениты, но только… .неважно звучали. Часто владельцы приносили их по секрету, стеснялись самих себя. Эти скрипки походили на голого короля из сказки: помните — прославленный мастер сделал королю костюм из ничего, все верили, что это легчайшая ткань, и лишь один мальчишка закричал, что король гол. Тут были узкогрудые Клотцы, многочисленные Штайнеры, антиакустичные Маджини, Руджиери. Затем были всякие Будиани, Мариани, Паста Диовани и множество ‘италосветил’, часто знаменитой рухляди из брешианской и кремонской плеяды или из ‘неаполитанцев’, ‘венцев’ и ‘римлян’. Иногда среди них были прекрасные Страдиварии, Амати, Гварнери, Гваданини, Гранчино.
— Удивительно,— говорил одесский мастер,— как удавалось им делать эти странные ящики хорошо звучащими? Здесь была не наука, а только талант — эмпиризм, чутье, интуиция, удача…
Казалось бы, ему нужно было радоваться хорошим заказам и тихо переделывать эти музыкальные чемоданы обязательных форм, прославленных в веках поэтами. Но странный мастер, лишенный мистического почтения к щепкам, бросается в кропотливое, прозаическое изучение попадающих к нему инструментов. Он жалеет только, что беден и не может разрезать их на куски, как физиолог-экспериментатор режет трупы и собак.
Он изучает акустику и механику. От вопросов ролт, дек, струн, лака, мензуры в звучании скрипки он переходит к вопросам детонации. Его работами интересуются музыканты и ученые Германии.
Профессор строительного искусства консультируется с ним по делам акустики и ритма.
Мюнхенский профессор Рентген, великий Рентген, заинтересованный явлениями детонации, приходит к мастеру скрипок Добрянскому, и они проводят вместе вечера.
Эти мюнхенские вечера, в которые, может быть, они оба думали о разном и вместе, может быть, о таком одинаковом: о лучах, о свете, свете науки, которым можно осветить тайны материи, живой и мертвой. Оба они были достаточно дерзкими людьми, чтобы не останавливаться перед божественными законами, созданными предками.
Дерзкие мысли, как научные гипотезы, дискуссионны, но часто приводят к истине по самой кратчайшей из множества тропинок. Увы, эти тропинки в древнем вопросе скрипки, пожалуй, излишне извилисты, запутанны, кривы, как старые пошехонские дороги.
По ним бродили и бродят кустари-одиночки, агенты рекламы и чрезвычайно ученые искусствоведы, познавшие тьму мудростей, вплоть до деталей завитков на скрипках, имен потомков Страдивария и рисунков Леонардо да Винчи и Андреаса дель Сарто на инструментах Дуффопругара. По существу — они занимаются всем, кроме решения кардинальных вопросов. Еще здесь путешествуют великодушные и бесхитростные воспеватели, романтизирующие ‘совершенство форм’ и традиционные установившиеся ‘истины’. Они окутывают всю картину ладаном и туманом, сквозь который еще труднее что-либо разобрать…
Сейчас мы говорим о человеке, который ходит по этим дорогам с фонарем в руках. Может быть, это Диоген, одиночка, человек, нашедший крупицу истины. Во всяком случае, фонарь от науки и трезвой мысли. На этом с метафорами можно покончить.
Лев Владимирович Добрянский, мастер и ученый-исследователь из Одессы, сконструировал еще в начале этого века собственный тип скрипки. Пусть разрешат нам разложить скрипку условно на три, так сказать, слагаемых: материал, лак и соотношение частей, то есть постройка, архитектурный чертеж,— три основных элемента, удачное разрешение которых дает успех скрипке. Все три нужны для звука, и это уяснили еще древние мастера, дойдя до этого эмпирически. Первое — материя — клен и ель. До сих пор верхнюю деку делают из ели и нижнюю из клена. В древности к этому пришли на ощупь. Теперь об этом говорят: ель — самый звукопроводный материал на земле, отношение 1:18 по сравнительной таблице Гельмгольца. Кроме того, дерево должно быть сухим, без соков, Страдивариус находил особую ель или обрабатывал ее особым образом. Ель пропускает звуковую массу, как сито, точнее — хороший приемник звуковых волн. Залепленный плохим лаком инструмент испорчен. Лак в скрипке, по Добрянскому,— сорок процентов дела.
Тут мы подходим ко второму элементу и видим лак на старинном инструменте, свет здесь, как кажется, исходит из самого инструмента — как будто под лаком находится особый какой-то слой — основательная причина для полумистических восторгов. Он действительно чертовски красив, этот лак.
— Итальянский лак,— говорит Добрянский,— при солнечном свете как будто теряет несколько свою красочность, если лучи солнца прямо падают на его поверхность, но если чуть-чуть повернуть инструмент, то вся золотистая красочность фона начинает переливаться, словно волнами, и сливается с общим цветом лака, покрывающего инструмент.
Человек, переделавший одиннадцать Страдивариев и перевидавший за свою жизнь множество других ‘итальянцев’, находит должные слова для чувств чистой эстетики. Но он остается исследователем. Он знает, что были и есть хорошие подделки этого лака. Но был и есть простой способ отличить их от настоящего. Достаточно вырезать фигуру из бумаги, приложить ее к инструменту, поставленному на два дня на свет, и фигура запечатлеется на скрипке. Дело в том, что итальянский лак за двести и триста лет отдал уже солнцу все, что мог, из своего цвета, но сохранил свои основные свойства, не только живописные, но н акустические. Тут приходит на сцену химик. Скрипка действительно настолько тонкий и чувствительный аппарат, что даже потные пятна на ней влияют на звук, н платки под подбородком скрипачей — явление закономерное.
Добрянский всю жизнь недолюбливал длинноволосых скрипачей: они запускают руки в шевелюру. Скрипач должен быть окружен чистотой, как лаборант. Однажды богатый маменькин сынок принес ему для излечения скрипку — она совсем потеряла голос.
— Вы моете руки после еды? — спросил он.
— Я не у доктора.
— Неважно. Я все понимаю. Утром вы в пижаме играете гостям и родственникам. Ваша скрипка безнадежна. Жир не выводится…
Коротко,— существуют лаки спиртовые и масляные, те и другие имеют достоинства и недостатки. Исследовавши лак на старинных инструментах, Добрянский установил, что он и не спиртовой и не масляный. А может быть, и тот и другой? Да, синтез обоих лаков. После долгих поисков ему удалось соединить две категории лака и создать свой рецепт. Не мое дело расшифровывать ‘тайну лака’ Добрянского, и здесь суть не в рецептах, мы подошли к третьему слагаемому скрипки — формам и пропорциям.
Ниже сказано будет о пропорциях мензуры и ‘тела’ скрипки, о сложном законе соотношения деталей, о ‘весах’, на которых нужно уравновешивать два давления
— резонатора и аккорда струны.
Но нельзя ли подчинить этим законам формы самой скрипки? улучшить их акустические данные? Неужели они незыблемы от века до века, эти формы скрипки? Не пересмотреть ли архивы истории?
Да, странные ящики,— с точки зрения науки акустики они далеко не верх совершенства. Прежде всего — углы вырезов и сами вырезы — знаменитая ‘талия’ скрипки. Добрянский установил, что эти углы даром поглощают энергию мембраны верхней деки. Идеальной же формой скрипки была бы круглая, как мембрана телефона, граммофона и пр.
Почему же они такие, как есть? В древности они были эллипсоидными и овальными. Потом с одного бока появился вырез, он не объяснялся вовсе физическими и акустическими законами, просто с вырезами было легче играть, не задевая смычком по деревянной коробке. На некоторых древних фресках можно и сейчас видеть амуров, играющих на скрипках с такой однобокой ‘талией’. Потом в скрипках появилась четвертая струна, и поэтому потребовался вырез для смычка с другой стороны. Вопросы акустики мало кому приходили в голову. Своей скрипке Добрянский закруглил углы, сделал нижнюю часть несколько шире, дал свой лак и построил ее всю по закону, предложенному выше.
— В моей скрипке — еще только тридцать процентов от научной лаборатории, физического кабинета,— сказал он.
Он мечтает о том, чтобы скрипка была на сто процентов научна. Скрипка будущего,— может быть, она будет иметь совсем иной вид. Очень может быть, что в ней, например, для каждой из четырех струн — этих в своем роде гласных звуков
— будут свои резонаторы, четыре разных по вместимости резонатора и соответствующих размеров рты, то есть ‘эфы’… Он мечтает о многом и представляет уже, как обновленная скрипка завоевывает мир. Освобожденная от факиров, она раскроет все свои возможности, она будет полнозвучна, прекрасна и доступна всем.
— Скрипка не имеет права стоить дороже рояля! — гневно восклицает мастер.
Однако не слишком ли мастер размечтался? Мюнхенское утро смотрит в окно, и заказчики стучатся в дверь. Они несут скрипки, контрабасы и виолончели на ремонт. Скрипки будущего пока еще нет, вместо нее лежат вещи для починки. И вместо реформатора за столиком сидит кустарь-одиночка…
Правда, он имеет обильные заказы. От принца баварского и первоклассных скрипачей до безвестных любителей. Они идут к нему, как к портному- перелицовщику. Они вовсе не заказывают себе скрипку будущего. Они несут совершенствовать старину, говорят, приезжий мастер здесь делает чудеса. Может быть, он стал алхимиком и толчет в ступе ‘кремонскую тайну’? Может быть, ему удалось поймать жар-птицу за хвост и узнать у нее кое-что насчет усовершенствования существующих скрипок?
Гениальный Антонио Страдивариус умер двести лет назад, ничего не сказав ни сыновьям, ни ученикам, ни нам с вами относительно того, как он делал все эти вещи. А недавно в итальянских и других европейских газетах мелькнуло сообщение, будто где-то найдена шкатулка, в которой спрятано письмо с секретом лака Страдивариуса, его дерева и пропорции его скрипок. Подобные слухи появлялись не раз. И очень многие этому верят, хотя напрасно.
Дело в том, что шкатулки такой не было и не могло быть, не было и секретов, разве лишь один: насчет лака. Случайна в старинных скрипках была не только форма корпуса.
Пропорции и формы скрипок Страдивариуса не были совершенны. Например, о правильной мензуре в Кремоне не имели понятия, и это не слишком ново, первым на это обратил внимание в свое время директор Берлинской консерватории профессор Иоахим. Тогда начали переделывать мензуру у скрипок Страдивариуса. Все знаменитости, в том числе и Страдиварии, перемонтировались Вильомом и подобными ему большими современными мастерами. А если существуют на свете девственные Страдивария, то это те, которые хранятся без движения в коллекциях богачей. Но если бы их вынуть сейчас из шкафов, на них нельзя было бы играть. Сила н звучность кремонских скрипок были совершенством для того времени. Они были достаточны в кругу знакомых богатого синьора. Тогда не было концертов Яна Кубелика перед многотысячной аудиторией.
Обычно мензуру старинной итальянской скрипки разрезают и добавляют посредине кусок, сохраняя старинную ручку как символ. Кроме того, поднимают гриф и изменяют внутреннюю планку (пружину).
Гениальность лучших произведений Страдивариуса и некоторых других ‘итальянцев’ в том, что с этим добавлением они становятся замечательными инструментами и для современности.
Это поправка времени. Она дана всем последующим опытом мастеров.
Этот опыт установил к нашим дням законы, которым не отвечали кремонские скрипки. В лучших существующих скрипках длина всей мензуры — триста двадцать пять миллиметров. Все ее участки, кроме того, должны быть определенного протяжения. ‘Эфы’ — разрезы на корпусе — должны быть в строго определенном месте — на точке высшего подъема груди скрипки. На многих ‘итальянцах’ ‘эфы’ ставились где попало. Широта груди должна быть определенной. Пружина обязана подпирать точно высчитанное место и стоять определенным образом, чтобы место стыка не совпадало со слоями елового дерева.
Выпуклость дек нужно высчитывать на доли миллиметров… Чтобы составить представление о сложности этих законов и вообще искусстве скрипичного мастерства, я приведу здесь некоторые выписки из лекций по инструментоведению Льва Владимировича Добрянского о скрипках и виолончелях.
‘Пружину обычно мастера ставят на мелкослойной ели. Но это малокровное дерево, в его жилах мало смолы. С течением времени под влиянием воздуха оно похоже на затвердевший каучук, незвукопроводно. Лучше, пожалуй, широкослойная с ярко выраженными слоями… ‘
‘Пружина должна быть отшлифована пемзой и порошком гипса или мела, чтобы под рукой была ‘как атлас’. Блестящая поверхность интенсивней проводит звуки, чем матовая…’
‘Вопрос о подставке резко выступает вперед. Многие мастера вырезают слишком много вглубь тело подставки и делают ножки слишком высокими. Подставка — буфер, компрессор меж интенсивностью колеблющейся струны и чувствительной мембраной — верхней декой. Много энергии и интенсивности пропадает даром… Подставка, правильно воспринимающая и передающая внутреннему воздуху резонатора и силу и эффекты колеблющейся струны, с двумя родами ее колебаний: трансверсальных и лонгитуденальных,— должна в своем вертикальном разрезе иметь вид веретена… Причем срез площадей нижних концов столбиков ножек подставки должен представлять два удлиненных прямоугольника и ширину иметь уже, чем центральная часть подставки…’
Я привел здесь маленькую часть высказываний о подставке лишь для того, чтобы показать великую тонкость законов резонанса, сложные законы, определяющие звук инструмента. От Брешии до наших дней никто не записал этих законов.
— Скрипка как корова,— говорит Добрянский,— она дышит боками. Она берет в себя воздух и поднимает грудь — деку.
Это тонкое дыхание скрипки лучшие мастера всех времен прощупывали чутьем кончиков своих пальцев, догадкой, ‘внутренним’ и буквальным слухом, в полной тиши своих мастерских. Если не отвлекаться в слишком специальные области, можно определить так: Добрянский установил форму этого дыхания, закон, по которому нужно устанавливать правильное взаимоотношение двух напряжений: струн и скрипки, и всех ее слагаемых — материала, толщины дек, расположение пружины и всех других частей.
Он стал конструировать сложный прибор — динамометр— для определения давления струн во время аккорда. Сделал их десять штук, но они оказались несовершенными. Тогда вместе с механиком Физиологического института Экком он построил одиннадцатый. Он вложил в него несколько тысяч золотом — свои мюнхенские заработки. Доселе он единственный на земле.
Да, в старом Мюнхене были не только Коп, Краузе и Рентген. В Мюнхене был еще синьор Виорини, мастер скрипок, владелец богатой фирмы и склада музыкальных инструментов. Это был пучеглазый итальянец, один из главных заправил ‘музыкального квартала’.
Квартал музыкальных мастеров мира! Там в темных углах копошится доселе средневековье и тяжелый воздух цеха висит в его пыльных углах. Правда, мастера вполне современные люди и говорят об искусстве. Но многие из них знают это искусство лишь понаслышке. Правда, там ценятся прекрасные инструменты старины, но эти инструменты нужны для поддержания стоимости деревянного хлама. Там издаются собственные газеты, но это продажные листки, содержащиеся на деньги богатых владельцев фирм.
Синьор Виорини начал в этих листках бешеную травлю приезжего мастера. На аргументы там не были щедры, достаточно вожакам назвать изобретение смехотворным, как авторитетное мнение поддержит толпа ремесленников. Цех, цех! Музыкальному кварталу не нужен изобретатель и новатор: это выбьет из рук привычные доходы за ничто.
Но приезжий мастер продолжал свою работу. О нем стали писать серьезные газеты в других немецких городах. Со всей Германии к нему присылали скрипки для усовершенствования.
Через некоторое время он получил первые анонимные письма с угрозами.
Мастера пытались подкупить эксперта, чтобы он забраковал одну усовершенствованную скрипку и тем опорочил работу Добрянского. Но эксперт отказался это сделать. Через некоторое время тихий ‘музыкальный квартал’ обуяла настоящая паника: на главной улице города, в витрине фортепьянного склада Бауэра, открылась выставка нескольких десятков необыкновенных скрипок, в плакате говорилось, что все они куплены Добрянским у кустарей по двадцать марок и теперь, после усовершенствования по методу Добрянского, продаются как очень ценные инструменты…
Приезжий одесский мастер каждый вечер гулял по одной и той же улице — улице особняков, тишины и образцового мюнхенского порядка. Здесь он любил поразмыслить о скрипках, их тайнах и своем будущем. Но будущее сулило много неожиданностей. Прежде всего из окна третьего этажа одного дома на него однажды полетел тяжелый горшок с цветами и, мелькнув близ головы, вдребезги раскололся на мостовой. Это было странно, особенно в аккуратном Мюнхене. ‘При чем тут горшки? — сказал Добрянский.— Это не имеет никакого отношения к музыке’. Но он еще мало знал тайны музыки, Мюнхен и вообще мало еще знал жизнь. На другой день в тот же час и на том же самом месте в него полетел более увесистый горшок — целый вазон, в полпуда весом. Мюнхенская аккуратность чувствовалась и тут: вазон раскололся всего в пол-аршине от Добрянского.
В это время в газетах было напечатано сообщение о покушении в Италии на одного изобретателя, который создал машину для быстрой обработки мрамора. Она помогала работе зодчих, скульпторов. ‘Очевидно, общие законы свойственны разным областям искусств’,— резонно сказали Добрянскому приятели и посоветовали ему временно уехать.
‘Куда же мне ехать? Где я буду продолжать свои работы и чем жить?’ — подумал мастер.
В это время к нему пришла телеграмма из Лондона. Знаменитый Ян Кубелик, один из величайших скрипачей того времени, вернувшись из поездки по Америке, срочно вызывал Добрянского в Лондон.
Добрянский собрал чемоданы и приехал в Лондон. На вокзале его встретил сам Кубелик и тут же объяснил, что желал бы усовершенствовать звук своих знаменитых Страдивариуса и Гварнери. Молчаливый индеец, постоянный телохранитель Кубелика, почтительно проводил Добрянского в отель.
Хорошо,— Лондон, Кубелик, мировая слава и Баварский отель. Но зачем Кубелику переделывать свои знаменитые скрипки? Прославленные скрипки Гварнери и Страдивария самого Кубелика! Здесь мы обязаны вернуться к сказке. Тише,— голые короли гуляют по свету. Толпы, почтительно склонившись, взирают на их пурпурные одежды.
Но почему не видно дерзких мальчиков, которые крикнули бы, что одежд ведь нет, а короли голые! Прежде всего потому, что мальчики играют на скрипках. Они учатся на вундеркиндов. Они сидят в музыкальных школах— в Одессе, в Варшаве, в Мадриде, в Буэнос-Айресе, везде, где делают будущих скрипачей. Жизнь каждого музыканта начинается с того, что ему в пеленках рассказывают о знаменитых музыкантах, их инструментах, их позах, их галстуках и привычках. В десять лет скрипач начинает мечтать: быть таким, как Паганини, Кубелик и Бурмейстер, и иметь Амати, Гварнери и Страдивария. Своего Страдивария! Это может сниться во сне.
Богатые родители к окончанию мальчиком экзамена осуществляют его сон. Родители победнее удовлетворяются Гваданини или Кароло Бергонзи. Совсем бедный мальчик к двадцати годам пытается сам приобрести себе кого-нибудь еще пониже. Во-первых, мальчику хочется обязательно иметь своего любого, хотя бы плохого, но ‘итальянца’, а во-вторых, он знает, что, имея его, он будет лучше зарабатывать.
— Он имеет Амати!
— Он имеет Бергонзи!
— Он имеет Маджини. Он немножко похуже звуком, но зато древнее.
Эти разговоры в музыкальном мире живут в течение веков. Каждый скрипач считает необходимым кое-что знать об итальянских марках. Но знать все — это невозможно. От Гаспара де Соло, основателя Брешианской школы, до Гваданини прошла такая вереница плохих и хороших мастеров, что их ‘ведение’ — специальная наука. Все говорят об Амати, но их было несколько, из них только Иеронимов — двое, и из всех Амати лишь один делал замечательные скрипки. Было несколько Гварнери, и из них два Иосифа, один из всех знаменит. Обаяние имени Страдивариуса царствует в мире, но не все его скрипки были выпущены в период совершенства. А между этими колоссами расположены сотни больших и маленьких фамилий, и многие из них имели разные периоды, срывы, удачи и эксперименты. На земле есть несколько знатоков всех деталей этого дела и очень много шарлатанов.
Они приходят к мамашам богатых учеников и предлагают старые щепки. Мамашу вовсе не интересует звук, но очень интересует, чтобы щепки были итальянскими и имели приличную марку. Есть страшная сила в этом мире: сила общественного мнения.
Обаяние марки сильнее звука. Даже лучшие скрипачи часто находятся под влиянием этого опиума и не всегда тверды в просвещенном своем мнении относительно чисто звуковых качеств инструмента. На Западе говорят: все знаменитые скрипачи, кроме Сарасате, всю жизнь меняли и перепродавали свои скрипки, как любители — лошадей.
Науки же о скрипках но существу нет. И цены на инструменты скакали часто в зависимости от странных обстоятельств.
Все Амати, например, ценились потому, что на нем играл Венявский. Потом оказалось, что велик был лишь Николо Амати, а у Венявского был Андрео— посредственная вещь.
Штайнеры ценились потому, что их мало. Потом серьезным мастером было установлено, что это скверные инструменты.
Маджини же, напротив, котировался всего в 250— 300 франков. Когда же на нем стал играть Берио, цена Маджинн подскочила сразу до 3 тысяч франков. Тут же начались трудолюбивые подделки под Маджини. Говорят, инструмент Берио имел задумчивый, меланхолический голос, его начали подделывать. Голос котируется я* рынке.
На помощь продавцам приходят ‘авторитеты’, они работают от души и на процентах. Здесь существует целая система набивания цен на имеющиеся на рынке ‘товаров’. Это страшная цепь, начинающаяся от многих музыкальных педагогов и кончающаяся частенько вершинами музыкального мира,— цепь, в которую закована скрипка. Не раз наружу всплывали скандальные истории со спекуляцией явным браком, в которых были замешаны великие имена.
Ииструментоведы-скрипковеды ничего не говорят о закоеах зависимости между формами скрипок и звучанием, но расхваливают их древность и, захлебываясь, живописуют красоту форм. Это реклама миллионного товара, имеющегося на рынке.
Коллекционеры играют на повышении и понижении. Они придерживают и спускают разные категории товара. Это —огромная биржа скрипок, биржа, спекулирующая музыкой.
Мастера заинтересованы в том, чтобы скрипка оставалась такой, как есть, иначе из рук будут выбиты огромные капиталы существующих инструментов. Наоборот, ‘итальянка’ здесь держится крепче, чем лак Страдивария. Это та трагедия скрипки, которая сковала ее развитие от Страдивария до наших дней.
Уже при жизни Страдивариуса выполнялось много подделок под него. Сейчас подделки ходят по миру чуть не пачками. В Вене в конце прошлого века была закрыта навсегда известная фирма ‘Цах’ за то, что поставила это дело на слишком широкую ногу, она наладила массовый выпуск неплохих копий Страдивария н Гварнери и сбывала их при посредстве виднейших скрипачей.
‘Если бы скрипичные мастера добросовестно, без утайки говорили о тех старинных скрипках, которые прошли через их руки,— записал Добрянский в дневнике,— все, что они знают о них, то подавляющее большинство инструментов, которые находятся у них как их собственные или на комиссии, не могли бы быть проданы’.
Это молчаливый сговор, круговая порука людей, касающихся скрипки.
…Понемногу эти мысли принимали более определенную форму. Безумные мечты одесского мастера о науке и скрипке иногда казались ему мечтами Дон Кихота, не знавшего науки жизни и денег. А каждый день показывал такие детали и открывал такие тайны, которые рисовали ужасную картину: негласный интернационал скрипичных спекулянтов.
…Некоему жителю Аахена принадлежит скрипка мифического Дуффопругара, считающегося одним из первых скрипичных мастеров. Это древний ветхий инструмент. На завитке его ручки мастер изобразил свою собственную голову. На боках же скрипки начертано искусной рукой: ‘Я жила в лесах — молчала. А мертвая — я сладко пою’. Он оказался роковым пророком, этот мастер, мертвая скрипка пережила гораздо больше времени, чем ей полагалось. Так мертвое хватает живое. И мертвая голова Дуффопругара смеется над живым мастером Добрянским. Скрипки, скрипки, скрипки. Большие, маленькие, старинные, роскошные, с разными голосами и собственными биографиями — целая галерея уникумов. Мастер, влюбленный в скрипку, приехал, очевидно, на некое эстетическое пиршество,— перед ним открылись двери сокровищниц…
Добрянский переделывает Страдивария самого Кубелика. Он живет в Баварском отеле. Швейцары почтительно открывают перед ним двери. Метрдотель ресторана с уважением и удивлением смотрит на странного и скромного мастера. Старый метрдотель имеет к этому основание: его любимая дочь играет на скрипке. Конечно, она играет не на Страдиварии, конечно, у нее простая скрипочка, купленная в Париже за сто франков… Все-таки приятно перекинуться папе словом о музыке с таким особенным посетителем.
Ян Кубелик признает, что благодаря реконструкции его скрипки значительно выиграли в силе и красоте звука. Он с большим успехом дает публичный концерт на обновленных инструментах. О Добрянском публикуются статьи в ‘Таимо, ‘Морнинг пост’, ‘Дейли геральд’ и всей лондонской прессе.
Владелец самой богатой в мире коллекции скрипок барон Кнопп приглашает его к себе на работу. Он выдает Добрянскому блестящий аттестат и просит его сделать для него скрипку…
Но со смущенной душой шагает мастер среди этих богатств. Ему кажется, что он идет по катакомбам, да, это огромная и мрачная галерея замурованных скрипок— они прикованы к стенам и рассказывают свои ужасные истории.
Странное и почти невероятное явление: большинство самых лучших скрипок, сделанных когда-либо на земле, молчат. Они спрятаны в шкафах 28 коллекционеров. Явление, известное на Западе как коллекционирование скрипок,— одно из мрачнейших украшений капиталистической культуры. К этой болезни причастны богачи, искусствоведы, профессора, мастера, музыканты, и тихая суетня этой торговли постоянна и энергична. Барышники и комиссионеры вытаскивают из обращения все новые ‘уникумы’. Игра на этих скрипках несколько особого рода — родственна биржевой. Здесь орудуют законы, свойственные любому коллекционному рынку: скрипки придерживаются, модные и ходкие пускаются в оборот, искусной игрой повышается стоимость определенных категорий ценностей. Лучшие из них в конце концов попадают в руки полубезумных богачей- эстетов, чтобы быть заживо погребенными. Этих вандалов, скрывающих голос искусства от народа, называют хранителями культуры. Их имена почтительнейше произносят музыкальные деятели.
‘Не для них старался и творил великий Страдивариус!— в горечи и гневе записал одесский мастер.— Как горько посмеялся бы он теперь: скрипки его все скупали, скупали, слава росла и росла, и цены росли, и вот — почти все они сейчас в шкафах под замком!’
Да, великий Страдивариус словно предвидел весь этот скверный анекдот. Он назвал свою последнюю скрипку, выпущенную в год смерти, ‘лебединой песней’,
ей не придется свободно играть. Она принадлежит сейчас одному богатому французскому коллекционеру. Тому самому, который приобрел себе целый квартет из инструментов Страдивариуса, заплатив цифрами 66 тысяч франков еще в 1880 году, когда цены не достигали своих вершин.
Да, но о метрдотеле. Он совсем не напрасно смотрит так почтительно на мастера скрипок. Однажды он решился подойти к столику мастера.
— Я слышал, что вы усовершенствуете скрипки… Я… У меня… Правда, это дешевый, совсем простой инструмент за сто франков, и не знаю.
— Давайте, давайте! Я вам с удовольствием его переделаю! — перебил его мастер.
Это не была работа для богатых подвалов, и он всю жизнь с готовностью ее делал. Что может быть приятнее, как чувствовать, что произведение твоих рук пошло в свет жить и работать! Он переделал скрипку и даже покрасил ее лаком, своим особым лаком, который он выстрадал вначале.
…Спустя известное время, в другой вечер, в другой гостинице и в другом городе, в Брюсселе, одесского мастера остановил некий человек с футляром под мышкой.
— Не купите ли вы ценную итальянскую скрипку? — спросил он.
— Извините меня, но, во-первых, итальянские скрипки, как и бриллианты, не смотрят при вечернем освещении.
— Вы думаете, что бриллиант фальшивый? Можно подделать внешность, но такой звук, мосье!.. Его могут иметь лишь итальянцы. Если вы знаток… Это настоящий Гваданини.
— Во-вторых, я не покупаю итальянцев. И, в-третьих, вообще я не могу приобретать ценных инструментов, увы, по
понятным причинам… Правда, я могу рекомендовать известным лондонским знатокам.
На следующее утро человек пришел в номер и раскрыл роскошный футляр. Добрянский взглянул на скрипку, и ему стало смешно и очень грустно.
— Сколько стоит этот инструмент? — спросил он.
— Семьдесят тысяч франков. Это же Гваданини. Вы отлично можете на этом заработать.
— Да, я его знаю. Возьмите это зеркальце. Внутри этой скрипки на верхней деке у левого ‘эфа’ вы прочтете: ‘3,5-12, В 278’,— мою формулу для этой скрипки.
Кроме того, мои инициалы и год. Это писал я. Я уже заработал на этой скрипке десять фунтов…
Продавец был прав. В его мире хороший звук могут иметь только ‘итальянцы’. Остальные на это не имеют права.
После этого мастер вернулся в Мюнхен. В старом Мюнхене все было по-старому: та же Максимилианштрассе, тот же пучеглазый синьор Виорини, те же музыкальные листки, наполненные рекламой, тот же цех старинных мастеров.
Новое было то, что директор концертно-театрального бюро Юлиус Цет выпустил брошюру о Добрянском. В ней приводились многочисленные аттестаты и хвалебные отзывы. Например: одесскому мастеру пришлось переделать одну скрипку работы Виорини. Владелец скрипки в отзыве констатировал: ‘До переделки скрипка Виорини имела звук твердый, крикливый, а лак некрасивый, жесткий, после же реконструкции она переродилась…’
В ‘Музыкальной газете’ появилась гневная статья Виорини о приезжем самозванце, ‘портящем дорогие скрипки’. Первым результатом этой статьи был приезд в Мюнхен известного в тамошнем музыкальном мире любителя Тикенцгера из Галле, он привез Добрянскому три скрипки для переделки и вырезку со статьей Виорини.
— Эге, в этом мире могут быть и друзья,— сказал мастер.— Однако я против шумной рекламы…
Он еще живо помнил цветочные вазоны. К тому же его вызвал в Берлин директор Берлинской консерватории, знаменитый скрипач-виртуоз, профессор Иоахим.
— Как много скрипок! — сказал Иоахим.— Кругом их делаются тысячи… а играть, увы, не на чем…
Он попросил мастера остаться в Берлине. Но тот исправил директору филармонии Густаву Голлендеру его Руджиери, Штайнера, Витгальма, усовершенствовал Кларе Шварц скрипку Пьетро Гварнери и поехал дальше. В Варшаве он выполнил работу для директора Варшавской филармонии Млынарского, его посетил директор Варшавской консерватории — знаменитый Станислав Бариевич… Добрянскому стало страшно от такого шума, он ног стать богачом и специалистом по накладыванию заплат на ‘великие скрипки’. От этого болела голова и возмущался здравый смысл: зачем всю жизнь переделывать старое, когда можно делать новое? Пусть покойники остаются великими. Мастер Добрянский вернулся в Одессу. Он не принимал больше заказов.’ Он даже голодал. Он делал свои скрипки. Он хотел, чтобы’ их услышала Европа.
Одну из них купил барон Кнопп, тот самый, который прятал скрипки в дорогих чехлах, подальше от света.
Другую приобрел Пауль Кеттнер, тоже коллекционер, владелец многих старинных скрипок…
Это походило на иронию судьбы. Мастер сделал еще три скрипки. На этот раз они пошли в более подходящие руки: одна к Яну Кубелику, другая — к директору Эрфуртской консерватории Розенмейеру. Иоахим попросил себе третью скрипку Добрянского, но она была продана еще в Одессе. Нужны были новые скрипки. Директор консерватории оставлял для работы в Берлине, Розен-мейер приглашал к себе в Эрфурт, шевельнулась и российская столица: Петербургский музыкальный музей вызвал для приведения в порядок своих сокровищ. Сокровища здесь были разорены и скрипели, как старые тарантасы. Это была свалка роскоши, нечто вроде спальни восточного деспота,— здесь было все на широкую ногу: когда придворный оркестр выступал перед царем — он должен был играть не иначе, как на музейных инструментах, для пущей роскоши.
Добрянский не захотел остаться в этой столице. Захватив с собой, для приведения в порядок, несколько инструментов, в том числе скрипку, на которой играл некогда Глинка, он уехал в Берлин и оттуда в Одессу.
Он испытывал непривычное состояние: у него завелись деньги. Он теперь мог закупить инструменты, делать новые скрипки, продолжать исследования. Словно на крыльях, он ехал к себе, в свой родной город, глядящий на море, в широкий мир. Это было в 1905 году.
…Удивительное совпадение, он вернулся в Одессу в тот самый день, когда горел Одесский порт и с рейда смотрели на город орудия восставшего ‘Потемкина’. Это была музыка совершенно особого рода, гром орудийных выстрелов взволновал весь мир призраком общественных потрясений. Здесь дело не в скрипках. Но по улицам, озаренным заревом, бродил в те дни и незаметный скрипичный мастер. Он был взволнован, наполнен многими мыслями, о которых трудно говорить, но смутным чутьем мастер угадывал, что во всеобновляющем этом зареве, в призраке бурь, очищающих мир от всей и всякой скверны, есть место и маленькому предмету — скрипке. А мир, который ее закрепостил и проституировал, мастер знал уже достаточно хорошо.
Под грохот выстрелов он принялся за изготовление первой новой скрипки. Он назвал ее — ‘Скрипка-революционерка’.
Варшава, Берлин, Мюнхен, Эрфурт, Лейпциг, Дрезден, Кассель, Варбург, Кельн,
Вена, Брюссель, Лондон…
Ян Кубелик, Вилли Бурмейстер, Иоахим, Ауэр.
Директор Берлинской консерватории Крайц.
Директор Берлинской филармонии Голлендер.
Профессор Берлинской консерватории Крайц.
Директор Варшавской консерватории Барцевич.
Директор Эрфуртской консерватории Розенмейер.
Директор консерватории в Зондергаузене Корбах.
Директор консерватории в Бюккенбурге Рихард Заала.
Директор Варшавской филармонии Млынарский. Придворный солист Вилли Никинг. Профессор Мюнхенской консерватории Краузе.
Целая плеяда известных скрипачей-виртуозов и авторитетных музыкальных деятелей Европы — этот список я привожу для вдумчивого читателя: пусть положит его на весы объективности, на одну чашу весов — их отзывы о работе Добрянского, на другую — сомнения и слова недоброжелательства. Пусть скажут мне: можно ли не задуматься над причинами взлета одесского мастера и кривой его трудной жизни и борьбы? Имеется множество этих и других аттестатов, изложенных словами похвалы и восторга, не достаточно ли оснований думать об этих работах как о чем-то не совсем обычном?..
Одесский мастер больше не скитался по городам Европы для усовершенствования инструмента. Он привез в Европу свои собственные скрипки.
Одиннадцатого февраля 1907 года дирекция Берлинской консерватории и дирекция королевских оперных театров устраивают в оперном театре в присутствии всего музыкального Берлина экспертизу четырех скрипок типа Добрянского. В экспертизе участвуют генеральная дирекция, Иоахим и оба знаменитых Штрауса, почетные дирижеры берлинских оперных театров. Жюри выдает Добрянскому блестящий диплом, в котором ‘охотно удостоверяется, что им построенная скрипка, после ряда испытаний, должна быть отмечена как выдающийся успех в области скрипичного производства’.
Нужны были эти скрипки. Беда только, что их не было. Через два дня после экспертизы четырех скрипок две из них купили два богатых любителя и одну — Мендельсон, ‘берлинский Ротшильд’, владелец многих инструментов. Он, как полагается, спрятал новую скрипку в своих хранилищах. Четвертая же скрипка нужна была для дальнейшей работы.
Одесский мастер мечтал, чтобы его скрипку слышала Европа. Но ее не было опять видно, а на руках у мастера были только дипломы.
Скрипок нет, скрипок нет! А просят директор Берлинской консерватории Иоахим, придворный скрипач Рихард Заала, придворный солист Вилли Никинг, скрипач Корбах…
Скрипку, как сказано уже, строят. Для этого необходимо прежде всего много времени. Затем — дорогие и трудно достающиеся материалы. Кроме того, мастеру необходимо кушать… К десятым годам этого столетия музыкальный мир Европы уже знает одесского мастера. Это имя на букву ‘Д’ даже входит в уважаемые колонки энциклопедий: Большая энциклопедия Южакова сообщает о Добрянском
— знаменитом обновителе инструментов. Тридцатитомная энциклопедия Мейера в Лейпциге называет его ‘гениальным реформатором скрипок’…
В это время ‘гениальный реформатор’ бродит по одесским базарам и роется в старой мебели. Пыльные диваны, старинные кресла, части комодов, куски вещей
— настоящие руины привлекают его взор, прохожие вполне могут считать его чудаком, покупателем со странностями. Впрочем, этим занимаются все мастера мира, драгоценные куски дерева нужной старины и должных качеств они вынюхивают в им одним лишь известных местах.
— Мы, как шакалы, роемся на свалках и катакомбах,— ворчит мастер.—Жалкое зрелище: и так делают скрипку!
Дело в том, что годно лишь дерево, высушенное временем и ничем иным. Известный Вильом пробовал сушить дерево искусственно и этим лишь повредил многим своим скрипкам ‘2-го периода Вильома’. Великие законы высыхания дерева! Добрянский мечтает о том времени, когда эти законы можно будет изучать. Нужно открыть кладовые мира, в которых хранится много ‘итальянцев’, их дерево под влиянием озона разрушается, ‘итальянцев’ уже сейчас нельзя строгать, и, по мнению Добрянского, всем им осталось жить не больше пятидесяти — шестидесяти лет. Неужели дерево Страдивариев так и не будет никогда исследовано учеными?..
С этими мыслями мастер заперся в своей каморке. Этот странный мастер, который делал скрипки, мечтал о разрушении их, бродил по барахолкам, ненавидел Россию, любил Германию и жил в Одессе.
В этом городе дули интернациональные ветры, сюда любила захаживать Европа. В 1910 году Добрянский сделал новую скрипку и назвал ее ‘Германия’… В том же году газеты сообщили, что ‘великий Ян Кубелик, совершая мировое турне со своим знаменитым Страдиварием, проездом через Одессу даст два концерта для нашей публики’.
Приехав в Одессу, Ян Кубелик прежде всего попросил у Добрянского его новую скрипку. Испробовав звук ‘Германии’, он коротко заявил:
— Я желаю иметь скрипку.
После этого он несколько дней, перед концертом, в присутствии избранной публики играл на своей скрипке и -на ‘Германии’ попеременно. Затем он вызвал представителей печати и музыкантов и заявил им, что ‘Германия’ по звуковым качествам превосходит не только его Страдивария, но и все скрипки, какие приходилось ему видеть.
— Отныне я буду играть только на ‘Германии’! — заявил он.— Струны моего Страдивари кажутся мне теперь шпагатом.
Эта весть облетела мир. И мир услышал новую скрипку Кубелика. 2 февраля он дал концерт и в ту же ночь уехал в Кишинев.
Блестящее турне Кубелика продолжалось. В Кишиневе он играл на ‘Германии’ перед румынской королевой, в Константинополе — перед турецким султаном, потом — Ницца, Монте-Карло, Биарриц… С дороги он прислал свой портрет мастеру.
‘Дорогой Добрянский! Вместо посвящения я выражаю Вам свое удивление по поводу счастливого разрешения Вами кремонского вопроса. Вашей скрипкой ‘Германия’ Вы не только достигли совершенства итальянских мастеров, но перещеголяли их, и я надеюсь, с этой скрипкой мне удастся составить Вам такое реноме, которого Вы заслуживаете’.
Значит, ‘кремонская тайна’ разрешена, значит, конец страданиям скрипки? Мы не будем выяснять социальные истины. Мы будем перечислять факты.
Турне продолжалось. После Монте-Карло знаменитый виртуоз посетил многие города Средиземноморского побережья. Слава ‘Германии’ росла с этой поездкой, увеличивалась в размерах — на избранных европейских курортах, в блестящих концертах, в широкой прессе.
Еще в Лондонской гостинице, в Одессе, Кубелик предложил Добрянскому подписать контракт: Добрянский обязуется передавать каждую новую сделанную скрипку только тому, кому Кубелик поручит агентуру в этом деле. Кубелик же обязуется отныне играть только на ‘Германии’.
Условие было написано аккомпаниатором Швабом и подписано сторонами…
Значит — конец страданиям и бродяжничеству, недоеданию и одиночеству мастера? Добрянский нашел высокого покровителя, авторитетный голос которого действительно поднимает ‘его реноме, которого он заслуживает’…
Продолжаем перечислять факты.
После поездки по югу Европы мировой виртуоз отправился в Париж. Из Парижа он прислал телеграмму одесскому мастеру: есть предприниматели по производству скрипок Добрянского. Срочно выезжать в Париж. Но не дольше, как через несколько дней…
Одесский мастер бросился хлопотать. Человеку, лишенному богатств или славы, нужно много хлопотать.
Попросту ему не хотели дать в этой стране заграничный паспорт. Во всяком случае — так скоро.
Тем временем Ян Кубелик закончил свои блестящие концерты в Париже. Овеянный славой и блеском, он сел на пароход. Он отправился в далекую Америку. Турне продолжалось.
Собственно говоря, нечто перепуталось и что-то такое произошло. Произошло какое-то нарушение привычного обмена веществ.
Есть вещи, о которых не говорят, а только думают. Бывают люди, которые не обо всем позволяют себе даже думать.
Правду же всегда, как известно, говорят лишь дети п художники. Им иногда прощают эти восхитительные жесты. Но их учат порядочному поведению.
Ян Кубелик уехал по ту сторону океана, оставив музыкальную Европу с открытым ртом. Газеты Лондона и Парижа продолжали печатать сенсацию насчет ‘Германии:’: мировой скрипач с великодушием сказал свое мнение о музыкальном инструменте — здесь говорила душа музыканта и рыцаря.
Тут нас не интересуют ни музыканты, ни рыцари, ни скрипки как музыкальные инструменты. Они — товар, ценности, как соболиные шкурки.
Самые большие ценности обычно лежат в подвалах сейфов, как подземные залежи руды, они отклоняют к себе компасную стрелку биржи. Даже недвижимые и невидимые они давят на рынок. Одним своим присутствием они обеспечивают ценность ходячей валюты. Лишь в критические моменты сакраментальные слитки и алмазные фонды выходят наружу поправлять дела.
Так самые ценные экземпляры скрипок в капиталистическом мире лежат недвижимы и все лишь знают об их существовании. Так знают о существовании двух лучших скрипок Страдивариуса — ‘Император’ и ‘Мессия’.
Интернационал купцов не даст никому открывать способ дешевого разведения соболей. Впрочем, отдельные охотники не прочь заняться этим прибыльным делом.
Еще до Кубелика два дельца-предпринимателя, один из Мюнхена, другой из Гамбурга, решили основать крупное дело. Куда вернее всего положить деньги? D это время пошли большие разговоры о скрипках Добрянского. Это были соболя. Через Юлиуса Цета дельцы предложили одесскому мастеру компанию по производству скрипок, мастер передает в их собственность систему и знания, мастер входит пайщиком, мастер десять лет руководит производством.
— Я не коммерсант. Не фабрикант. И потом — десять лет: я очень люблю жизнь свободного художника! — сказал мастер.
…Мировое турне скрипач-виртуоз завершил поездкой по Америке. Когда он вернулся, новая сенсация появилась в газетах: Ян Кубелик приобрел скрипку Страдивариуса ‘Император’. ‘Император’, который никогда не продавался, появился на свет! ‘Император’ у Кубелика!..
…Точно по молчаливому сговору, больше никто не говорил о ‘Германии’, о Добрянском и о его скрипках. Был Кубелик. Был ‘Император’. Был скромный одесский мастер. Он обратился к тем двум предпринимателям из Гамбурга и Мюнхена, но они уже не интересовались скрипкой: они организовали дело по выделке пассов из пеньки. Все заняло свои места.
Был скромный одесский мастер. Была война. Были революции. Бурные годы прошлись по миру огнем, перекроили карту Европы. Миру было не до скрипок. В нем, разделенные волнами событий, жили по-своему два человека — мировой скрипач-виртуоз и мастер из Одессы. Волны эти кидали и их. Знаменитый скрипач бежал во время венгерской революции из своего замка в свою виллу в Италии. Мастер не имел виллы, но у него был свой ‘замок’: так называл он деревянный чердак на улице Островидова. На этот чердак вела деревянная лестница под названием ‘клавиатура’, прогнившие ее ступеньки прыгали и щелкали под ногами.
Каждый день поднимается по этим ступенькам седой уже, очень похудевший и согбенный старик,— семь десятков за плечами, и одышка, и в прошлом — мраморные лестницы европейских отелей, приемные богачей и принцев, и мечта, которая улыбнулась и улетела,— и все это стоит теперь, как в тумане, как выдуманный кем-то мираж… Он останавливается и прислушивается: это стучат ступеньки, стучит палка, может быть — сердце. Старик усмехается, вспоминая Дон Кихота, который воевал с миром. Мир будет переделан совсем иным способом, и все это теперь старику вполне понятно.
Это были годы, в которые очень многие люди учились многому.
Учился и скрипичный мастер. И может быть, он вовсе не думал бы о прошлом, если бы о нем не напоминали ему со всех сторон длинные человеческие языки.
В ветхом рубище ходил он по улицам Одессы.
— Это моя порфира,— добродушно говорил он.— Много ли мне нужно? Передо мной будущее. Мое богатство никто не может украсть.
На него показывали пальцами. Добрянский стал достопримечательностью, оригиналом — Диоген в бочке. За его спиной шушукались, и сплетни вокруг его имени расползались гораздо шире Одессы, и хотя никто ничего толком не знал, но каждый считал и считает себя обязанным высказаться: о каких-то странных идеях старика, о каких-то исчезнувших скрипках, о Кубелике, который, мат, забросил его ‘Германию’…
Да, сплетня имеет хорошую пищу. В 1913 году Ян Ку: белик, приезжая в Россию, имел и ‘Императора’ и ‘Германию’.
— ‘Император’ нужен мне для концертов с небольшой аудиторией,— заявил он Добрянскому, —Там он может заменить ‘Германию’. И потом нельзя же показать публике такую драгоценность, как ‘Император’,— лучшего Страдивария на земле…
Потом ‘Германия’ вдруг бесследно исчезла. Она пропала в Европе и нигде до сих пор не появилась. Где же ‘Германия’? Ни один документ не отвечает точно на этот вопрос и, наверное, никогда не ответит.
Есть темные для истории деяния, они совершались как бы под покрывалом.
Есть сокровенные записи семидесятитрехлетнего мастера, когда жизнь на склоне, когда первая горечь — в прошлом, они — сокровенные дневники души, порукой их правды — безупречной честности жизнь старика. Да будет позволено мне вынуть оттуда одну небольшую сцену.
…В 1927 году Ян Кубелик опять совершал мировое турне. Он опять заехал в Одессу. Знаменитый виртуоз опять остановился в Лондонской гостинице, как и тогда, в мартовский день 1910 года. С тех пор прошло семнадцать лет.
В вестибюль блестящей гостиницы вошел сгорбленный старик и спросил Кубелика. Кубелика? Швейцары с недоумением посмотрели на пальто старика и нерешительно пожали плечами. Да, Кубелика. В это время на лестнице кто-то радостно крикнул: ‘Мосье Добрянский!’ Это знакомый индеец. Да, все такой же, этот бравый телохранитель скрипки. А вот и сам Кубелик, улыбаясь, он спешит вниз по лестнице. Оба они помогают снять со старика пальто.
— Осторожней обращайтесь с моей порфирой. Она может рассыпаться в клочки,—шутит смущенный старик по-немецки.
Они поднимаются наверх. Те же апартаменты, те же улыбки, тот же немецкий язык — все, как тогда… Только нет ‘Германии’.
— Где же ‘Германия’? — прямо спросил старик.
— ‘Германия’…—смущенно ответил виртуоз.—Я вам говорю правду: ее похитили. Она пропала из вагона поезда, в котором я с семьей вынужден был бежать в Италию, во время венгерских событий. Увы…
Тут в комнату вошел аккомпаниатор Кубелика, профессор Давид.
— Вы как думаете? — спросил профессор Давид.
— Я откровенно расскажу слухи. Первый вариант: ‘Германия’ продана в Америке. Второй: заплачены большие деньги, чтобы ‘Германия’ молчала, а Кубелику дана возможность приобрести ‘Императора’. Третий: ‘Германия’ оказалась плохой…
— Неправда! — возмущенно закричал виртуоз.— Это все распространяют скрипичные мастера,— сказал он, обращаясь к профессору Давиду.— Они терпеть не могут Добрянского за то, чего они сделать не могут!
Он схватил со стола свой портрет.
— Вот. Пусть все знают, что мы прежние друзья! Он написал на портрете по- немецки: ‘Моему милому
старому другу Добрянскому — при возобновлении дружбы’. Больше они не встречались. Кубелик живет в Европе.
Его портрет лежит в мастерской Добрянского. У нас нет оснований не верить словам знаменитого виртуоза. Мы будем говорить о вещах, которые известны:
1. Торговцы скрипками держат в своих руках на многие миллионы рублей товара.
2. Они не могут относиться спокойно к появлению нового типа скрипки и существованию ее в руках мирового скрипача.
3. Скрыть или использовать ‘Германию’ невозможно, так как эта скрипка особой формы. Ее устранили с тем, чтобы на ней никто не играл.
4. О похищении ‘Германии’ у Кубелика—таком сенсационном событии — нигде не напечатано ни слова и не было слышно ни звука. До сих пор эту тайну знают лишь несколько человек. Когда же Кубелик потом, спустя некоторое время, продал ‘Императора’ — об этом долго и со вкусом трубилось в газетах.
Продал же он своего ‘Императора’ за один миллион долларов. Вот и вся история с ‘Германией’.
‘…Здесь я позволю себе предложить вопрос всем опытным в мышлении людям,— записал Добрянский.— Какие моральные силы не пошатнулись бы, например, при подобном, описанном выше, случае, сочтя подобное за нечто сильнейшее всякой неудачи?.. А мне все это казалось жалкою несуразицей и даже — если угодно — заурядною, житейской пакостью. Почему? А потому, что надо так изучить и раскусить скрипичный мир, как это мне удалось за тридцать семь лет… ‘
Полночь. Час необыкновенного спокойствия опускается на землю. За окошком ‘мансарды’ теплятся одесские звезды. Все прошло, улеглись бури, и спит за окном такой необъятный мир: с Кубеликами, мастерами и прочими людьми. Согбенный старик сидит среди скрипичных предметов. Это лучшее время для работы, в пору абсолютной тишины одинаково обострены мысли и чутье скрипичного мастера, оно во всем существе — в ушных раковинах, в глазах, в кончиках пальцев. Мне хочется написать портрет старого мастера в этот час.
Он худощав и сутул. Седые усы прячут добрую и горькую усмешку. Из-под нависших бровей на вас смотрят серые, много понимающие, улыбающиеся глаза, без злобы. С этой усмешкой, в морщинах, они смотрели на друзей и на врагов — их было много. Он сам называет себя ‘эпикурейцем’. Великодушный взгляд на мир, с высоты этого деревянного дворца,— здесь дают умственные пиры, здесь любят хорошие стихи, любят стакан пива и философию. Тонкий и старинный запах квартала художников висит над стариком, над инструментами, над постелью с рваным одеялом. Большое обаяние хозяина этого дворца знают все его друзья: доктора, журналисты, дети, нищие, скрипачи. Они приходят, они говорят, они играют на скрипке, смычок здесь ударяется о низкий потолок, и вот — иллюзий нет. Чердак, деревянная лестница и полночь.
У него узловатые, тонкие руки, через них прошло больше пяти тысяч инструментов, множество знаменитых, одиннадцать лишь Страдивариев. Эти руки сделали двадцать восемь необыкновенных скрипок. Где эти скрипки? Их нет, и на руках — опять лишь дипломы. Каждый из них мог бы создать другому человеку круглое и сытое благополучие. Любой из его врагов нес бы высоко над головой, как знамя, каждый из этих документов. ‘Что же тут такого? Все в порядке вещей,— говорил он жене.— Очевидно, я бесталанен, единственное, что могу делать, это — скрипки’. Жена смотрела на него глазами, в которых стоял молчаливый страх, перед ее глазами прошла гордая и трудная жизнь ее друга. В лачуге было не топлено, семья болела, есть было нечего.
…Иногда от гибели спасал лишь случай. В годы страшной войны, когда народы в последнем истощении сил продолжали многолетнюю схватку и по улицам Одессы стучали сапоги немецких интервентов, в мире давно забыли о скрипичном мастере Добрянском. Он сидел в лачуге, закутанный в одеяло, прислушиваясь к вою ветра на пустынных улицах… В это время открылась дверь, и вошел австрийский офицер.
— Герр Добрянский? Зеер гут! Гауптман Жабет! — сказал он и протянул мастеру письмо. Это была смятая детская записка: ‘Дорогой папа! Я кончила музыкальную школу и скоро поступаю в консерваторию. Моя трех-четвертичная скрипка уже для меня мала, и нужна новая, хорошая скрипка… Говорят, Добрянский в России, чуть ли не в Одессе, разыщи его… ‘
Вслед за этим в дверях появился ящик с кульками, винными бутылками, сахаром, спиртом и керосином.
— Я слыхал о вас… О!.. Простите, судя по вашему помещению, вам живется не так хорошо… О, я давно слыхал. Я получаю ‘Мюзик-Вохе’, я читал… Ваш портрет…
Вскоре после этого появился немец со скрипкой, и еще немец со скрипкой, и еще две скрипки, полученные из Кельна. Все это хорошо — и ящик с бутылками и сахаром… Но почему плакал старый мастер над скомканной детской запиской? Как удивительно это, когда война, царство грубой силы и холод, и вот оказывается, где- то маленький друг, растут цветы, юный человек поступает в консерваторию.
Да, есть лучшие и светлые минуты в жизни мастера— эти незримые памятки друзей. Они многочисленны, так же как и скрипки, прошедшие через эти руки в широкий мир. Они чувствуются даже в этот поздний час, когда в окна глядит полночь.