Порча.
Порча.
Разсказъ.
I.
II.
III.
IV.
* * *
V.
VT.
VII.
Евгеній Хохловъ.
‘Русское Богатство’, No 5, 1913
Порча, Венский Евгений, Год: 1913
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Эта скамья была точно предназначена для молчаливыхъ мечтательныхъ людей. И хотя называлась она ‘скамейкой влюбленныхъ’, но влюбленные никогда на ней не сидли. Стояла она у самой воды на конц выступа, что шелъ отъ сквера и клиномъ врзался въ море, и сидящіе на ней, въ лунныя ночи, залитые свтомъ, были видны какъ на ладони гуляющимъ въ сквер и ужинающимъ на веранд. Только очень неопытные гимназисты, съ трепетомъ мечтающіе о томъ, чтобы поцловать руку своей возлюбленной, иногда просиживали здсь часами и безмолвно вздыхали, глядя на лунную полоску, пока ихъ дама, соскучившись, не тащила ихъ къ освщенной эстрад.
Любили здсь сидть и прізжіе. То были или больные, усталые люди, извдавшіе вс земныя радости и отдыхающіе отъ нихъ, или просто застнчивые студенты, пріхавшіе на уроки, не успвшіе найти знакомыхъ и отдающіе свободные часы мечтамъ о веселомъ Петербург или о какой-нибудь далекой Наденьк. А иногда здсь помщался просто оборванецъ, по недосмотру сторожа пущенный въ скверъ, размышляющій о томъ, гд бы ‘устроить’ себ очередную полбутылку.
Въ этотъ вечеръ тамъ сидло двое. Прямо противъ нихъ въ чистомъ безоблачномъ неб висла полная луна, такъ что изъ сквера ясно были видны эти дв фигуры, черными силуэтами рисующіяся на свтлой вод. Одинъ человкъ былъ большой, плечистый, въ широкой мягкой шляп, другой, наоборотъ, очень маленькій, рядомъ со своимъ сосдомъ похожій на ребенка, съ длинными курчавыми волосами и въ такой маленькой ‘кепк’, что она на его пышной прическ была почти незамтна.
Нкоторое время они сидли молча. Высокій даже неподвижно, только маленькій изрдка покачивалъ головой, не въ силахъ сдержать восторга отъ южной ночи, да поглядывалъ искоса на сосда, очевидно, желая разговориться съ нимъ. Знакомы они, по всмъ признакамъ, не были.
Въ сквер на эстрад играла музыка, и сюда доносились уже смягченные и почему-то печальные звуки. А когда она смолкала, то съ моря звенлъ пвучій теноръ, сладкая мандолина и томныя мелодіи итальянскихъ псенъ. Это плъ тотъ самый загорлый итальянецъ, что днемъ продавалъ на пристани бусы, серьги и венеціанскія зеркала.
Посл одной такой псни, когда рыдающій теноръ и пвучая трель мандолины замерли надъ тихимъ моремъ, маленькій, наконецъ, не вытерплъ и повернулъ свое восторженно смющееся лицо къ сосду.
— А?— сказалъ онъ, подмигивая въ сторону моря,— что вы объ этомъ думаете? Представьте, простой необразованный человкъ! Ей-Богу! А какъ поетъ! Какъ поетъ? Вы знаете, я думаю, что это лучше Собинова! Я слыхалъ въ граммофон и… такъ себ. А это? А вы слыхали Собинова?
Высокій лниво повернулъ голову въ сторону говорившаго и посмотрлъ на него внимательнымъ, чуть-чуть смющимся взглядомъ. А потомъ, будто заинтересовавшись неожиданнымъ собесдникомъ, придвинулся къ нему и, облокотившись на спинку скамьи, сказалъ тихимъ, мягкимъ голосомъ:
— Да, слыхалъ. И не разъ. А вы, вроятно, любите хорошее пніе? Можетъ быть, сами поете?
— Нтъ, нтъ, что вы,— уже совсмъ оживившись, быстро заговорилъ маленькій,— нтъ, я самъ не пою, но ужасно люблю все это. Только, конечно, вдь у насъ здсь глушь, мы живемъ вдали отъ цивилизованныхъ центровъ и для насъ почти недоступно все это, что въ Петербург такъ просто, какъ пять копеекъ. Вотъ хотя бы опера. Вы знаете, сюда прізжалъ однажды какой-то пвецъ. Такъ онъ говоритъ, что онъ басъ Императорской оперы. А причемъ тутъ Императорская опера, если онъ поетъ, извините, какъ будто на контрбас гудитъ. Гу-го-га. И ничего больше. Такъ я и думаю, что же такое господинъ Шаляпинъ!?
Высокій слушалъ его, по прежнему чуть замтно усмхаясь, но все же внимательно. Повидимому, ему понравился этотъ маленькій вертлявый человчекъ, съ горящими главами и быстрыми, порывистыми жестами.
У нихъ завязалась длинная, оживленная бесда. Говорилъ и высокій. Онъ разсказалъ, что попалъ въ этотъ южный приморскій городишко случайно, что самъ не знаетъ, сколько проживетъ здсь, и что пріхалъ изъ Петербурга и былъ передъ этимъ еще во многихъ, многихъ городахъ. Маленькій слушалъ, все время покачивая въ знакъ вниманія головой, будто хотлъ этимъ сказать, что понимаетъ все, о чемъ не договариваетъ сосдъ. А, когда высокій спросилъ его, гд онъ живетъ, кто онъ такой и здшній ли, онъ взялъ того за пуговицу и вдругъ прошепталъ, лаского глядя ему въ глаза:
— Слушайте, а вы имете гд ночевать?
Высокій расхохотался, такъ неожиданно было это движеніе маленькаго кудряваго человчка. А потомъ подумалъ, тряхнулъ головой и, по прежнему усмхаясь едва замтно, отвтилъ:
— Ну… нтъ. А что?
— Вотъ видите. Я такъ и зналъ. Такъ пойдемте къ намъ. Право.
— Да я не знаю, удобно ли.
— Тцъ. Удобно ли! Я вамъ говорю — идемъ! Что значитъ? Вы, можетъ быть, боитесь Розы и Ильки? Ха-ха. Он совсмъ въ другой комнат. А вы будете у меня. Ну? Такъ идемъ, а то уже поздно.
Высокій колебался не долго. Онъ вспомнилъ прошлую ночь, проведенную на сыромъ песк пляжа, вспомнилъ росистое утро, когда онъ, промокшій въ своемъ пиджачишк, бродилъ по спящимъ улицамъ и обращалъ на себя не совсмъ пріятное вниманіе городовыхъ, вспомнилъ все это и согласился.
— Хорошо,— сказалъ онъ — идемъ къ вашимъ милымъ Роз и Ильк. Только вотъ, кстати, нтъ ли у васъ папироски?
— И онъ молчитъ!— закричалъ маленькій.— Сидитъ полчаса и молчитъ! Ну, хоть я самъ не курю, но такъ вдь я же достану.
Онъ исчезъ и черезъ минуту-другую вернулся съ десяткомъ папиросъ. Высокій съ наслажденіемъ затянулся. Видимо, не курилъ онъ давно. А, когда маленькій вскользь замтилъ, что, кажется, дома осталось отъ обда немного рыбы и картошки, онъ сразу заторопился. Очевидно, онъ былъ и голоденъ.
Они поднялись, прошли черезъ скверъ, гд толпилась еще гуляющая публика, и вышли на тихую улицу. Высокій сначала курилъ, а потомъ бросилъ папироску и, немного смущаясь, спросилъ:
— Слушайте, а какъ васъ зовутъ?
— Меня? Соломонъ. А васъ?
— Барсовъ.
Городъ былъ наполовину татарскій. Вдоль берега моря, отдленная отъ него бульваромъ, скверомъ и портовыми амбарами, тянулась главная улица, широкая, мощеная хорошимъ плитнякомъ и застроенная двухэтажными красивыми домами. А дальше, вглубь города, начинались узенькіе, кривые переулочки съ глухими стнами азіатскихъ построекъ.
Въ лунную ночь, когда ослпительная южная луна заливаетъ все своимъ серебристымъ свтомъ, тамъ, въ этомъ татарскомъ город было особенно хорошо. Вотъ тянется яркая, блая стна, потомъ съ нея косо сбгаетъ рзкая тнь, и дальше уже какой-то зеленый полумракъ. А потомъ вдругъ откроется переулокъ, и передъ глазами, на темномъ фон неба, блыя пятна высокаго минарета и затйливыхъ башенокъ странной архитектуры.
Въ переулочкахъ, что поближе къ морю, уже давно жили только русскіе, а коренное татарское и караимское населеніе уходило все дальше и дальше и отъ электрическаго свта, и отъ симфоническаго оркестра въ сквер, уступая свои уютные блые домики нахлынувшимъ со всхъ концовъ Россіи больнымъ и здоровымъ дачникамъ.
: Соломонъ долго велъ Барсова по узкимъ перепутаннымъ улицамъ, пока не остановился у калитки прямо въ блой стн. Онъ повозился нсколько секундъ съ какой-то веревочкой, дернулъ ее и распахнулъ дверь.
— Это у насъ секретъ,— пояснилъ онъ, радостно улыбаясь.— Вотъ видите, здсь ее никто не замтитъ. А я никого не безпокою.
Онъ подробно объяснилъ Барсову устройство этой секретной веревочки и прибавилъ:
— Это я самъ выдумалъ! Ей-Богу!
Дворикъ былъ такой, какой можно найти только въ этихъ южныхъ полутатарскихъ городкахъ. Маленькій, обнесенный съ трехъ сторонъ каменной стной, съ четвертой онъ замыкался одно-этажнымъ домомъ съ стеклянной галлереей. Домъ казался такимъ маленькимъ, что Барсовъ даже удивился: стоило ли строить такой, да еще обносить его каменной стной. Но Соломонъ, точно понявъ его недоумніе, тутъ же на двор пустился въ объясненія. Онъ оглядлъ дворикъ съ самодовольнымъ видомъ помщика, показывающаго гостю свои поля, и, подмигнувъ Барсову, сказалъ:
— Ну, здорово мы устроились? И вдь знаете, все это наше. Вдь это же вполн особнякъ. Вы знаете, вдь эти же дв комнаты, он отъ большого дома, но мы закрыли съ нимъ всякое сообщеніе. И дворъ этотъ спеціально для насъ. А вы знаете, сколько мы платимъ? А? Ну, скажите, ну, какъ вы думаете? Нтъ, вы не знаете, сколько мы платимъ.
— Ну, конечно, не знаю,— со смхомъ отвтилъ Барсовъ.
— Такъ я вамъ скажу.— Соломонъ сдлалъ большіе глаза и поднялъ палецъ кверху.— Мы платимъ за все это четырнадцать рублей въ мсяцъ. Правда, немного далеко отъ моря, но вдь Илька и Роза не купаются, а я могу и сходить, если захочу. А почему такъ дешево? А потому, что мы живемъ здсь и зимой, а разв иметъ право хозяинъ насъ выселить, если, мы заплатили ему впередъ за мсяцъ?
Онъ вопросительно посмотрлъ на Барсова. Тотъ разсмялся и потрепалъ Соломона по плечу.
— Ну, конечно же, не иметъ. Не бойтесь ничего и не пускайте къ себ на порогъ вашего хозяина.
Соломонъ даже захохоталъ отъ такой нелпой мысли и пошелъ къ дому. Барсовъ побрелъ за нимъ.
Въ этой видимой со двора части дома, которая и показалась Барсову маленькимъ домикомъ, было всего дв комнаты, соединенныхъ стеклянной галлереей. Об комнаты выходили на нее и потому она служила одновременно и кухней, и столовой, и гостиной, и даже прихожей. Кухню здсь представляла закопченая керосинка, столовую — узкій столъ на козлахъ, гостиную — единственное мягкое кресло, настолько пострадавшее въ житейскихъ передрягахъ, что сидть на немъ, не подложивши полна, не было никакой возможности, а прихожую — рядъ гвоздей, заботливо вбитыхъ у двери.
Галлерея не была заперта. Соломонъ и Барсовъ вошли въ нее и здсь Соломонъ заговорилъ уже шопотомъ. Онъ указалъ на одну изъ дверей и зашепталъ Барсову:
— Можно бы, конечно, разбудить ихъ, но только вдь все равно завтра познакомитесь. А я и самъ удивляюсь, что он такъ рано заснули. Право.
— Да что вы? что вы? зачмъ будить? Я и такъ смущенъ, что безпокою васъ. А тутъ еще будить.
Но будить не пришлось еще и потому, что изъ-за запертой двери вдругъ послышался женскій голосъ.
— Соломонъ, это ты?
— О!
Онъ поднялъ палецъ и посмотрлъ смющимися глазами на Барсова, А потомъ подошелъ къ двери и сказалъ въ нее:
— Да, Розочка, это я. Можно къ вамъ?
— Конечно. Мы еще не легли.
Онъ исчезъ, а Барсовъ еще разъ оглядлся. Вся галлерейка была залита луннымъ свтомъ и потому онъ безъ труда разглядлъ и столъ, и керосинку, и кресло. На стол стояла глиняная миска, покрытая тарелкой. ‘Здсь рыба’, подумалъ Барсовъ на секунду и зажмурился.
Очень скоро Соломонъ вышелъ. Онъ несъ зажженную лампу, а за нимъ, кутаясь въ теплый платокъ, шла маленькая черноволосая двушка. Она ласково посмотрла на Барсова и протянула ему руку.
— Здравствуйте,— сказала она просто — вы не разсердитесь — у насъ нтъ одяла и подушки. Впрочемъ, Соломонъ говоритъ, что устроитъ.
Барсовъ хотлъ сказать, что ему ничего не нужно, но Соломонъ не далъ ему говорить. Онъ захохоталъ и, указывая пальцемъ на двушку, заговорилъ:
— Вотъ она всегда такая. Это — Роза. Скажи, пожалуйста, какое теб дло, какъ мы устроимся? Спи себ спокойно. А кефаль вы не съли?
Онъ приподнялъ тарелку, прищелкнулъ пальцами и пригласилъ Барсова садиться. Роза съ какой-то особенной, присущей однимъ женщинамъ хлопотливостью и заботливостью, затормошилась у стола, хотя хлопотать было, собственно, не надъ чмъ. Въ миск лежалъ хвостъ вареной рыбы и картофель,— остатки отъ обда. Она принесла хлбъ, достала откуда-то съ окна огурецъ, а передъ Барсовымъ поставила даже тарелку и положила вилку. Онъ все время отнкивался, благодарилъ, а потомъ, видя, что Соломонъ изъ приличія ждетъ, когда онъ начнетъ, принялся за ужинъ.
Они сидли другъ противъ друга, а Роза на конц стола, положивъ локти на столъ и подперевъ голову руками, глядла то на одного, то на другого и задавала изрдка вопросы, на которые быстро отвчалъ Соломонъ. Когда они кончили все, она убрала пустую миску и, сказавъ: ‘спокойной ночи’, скрылась въ своей комнат. Правда, за ужиномъ она безпокоилась о томъ, гд и какъ устроится Барсовъ, но тотъ уже прямо заявилъ, что ляжетъ на полу у Соломона. Соломонъ замахалъ руками и просилъ никого не вмшиваться въ его дло — и вопросъ былъ исчерпанъ.
— Знаете, посидите-ка пока здсь,— сказалъ Соломонъ,— пока я все устрою. Я живо, въ одну секундочку.
Онъ исчезъ въ своей комнат и Барсовъ опять остался одинъ. Онъ кое-какъ утолилъ голодъ, мучившій его второй день, и теперь, покуривая у лампы, почувствовалъ себя пригртымъ и обласканнымъ. Не хотлось думать ни о холодномъ пляж, ни о страшныхъ минутахъ озлобленія, пережитыхъ тамъ. Онъ уже любилъ и суетливаго Соломона, и положительную Розу, любилъ трогательно и нжно.
— Милые вы мои, милые,— повторялъ онъ, и въ носу щекотало отъ желанія плакать. Вотъ ходилъ онъ голодный и холодный по незнакомому городу, встртился съ маленькимъ Соломономъ и тотъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего взялъ и пригрлъ его, покинутаго всми бродягу. Простой маленькій человкъ, его, сильнаго и смлаго бунтаря, такъ смло ушедшаго изъ ‘центра цивилизаціи’ и такъ жалко слоняющагося теперь.
Пришелъ Соломонъ и, по прежнему улыбаясь, зашепталъ, что все готово. Барсовъ поднялся и направился къ нему. По дорог онъ мелькомъ взглянулъ на дверь Розы. Какъ разъ въ этотъ моментъ она пріотворилась и оттуда высунулась женская головка.
Барсовъ задержалъ взглядъ. На него смотрли два огромныхъ черныхъ глаза изъ-подъ пушистыхъ ярко рыжихъ волосъ. Двушка весело кивнула ему головой и скрылась, захлопнувъ дверь. И почему-то Барсову стало еще радостне и легче.
— Илька,— подумалъ онъ, проходя къ Соломону,— Илька. Милые вы мои.
Весь слдующій день провелъ онъ со своими новыми знакомыми. Еще утромъ, только что проснувшись, онъ услыхалъ за стной веселые, громкіе голоса. О чемъ-то спорили Соломонъ и Роза (онъ узналъ ее по голосу), и Илька — конечно, это была Илька — кому же больше,— громко хохотала. Барсовъ приподнялся на локт и почувствовалъ, что выспался, что опять бодръ и свжъ, какимъ былъ до этихъ послднихъ дней. Потомъ вспомнилъ, что у него есть папиросы, и, радостно улыбаясь, закурилъ.
Въ комнат было темно, такъ какъ окно было закрыто ставнями. И когда Соломонъ пріоткрылъ дверь, въ щель такъ и прянули золотые потоки солнца. Барсовъ вскочилъ и сталъ одваться.
Первое время, когда онъ вышелъ изъ своей комнаты, онъ чувствовалъ нкоторую неловкость. Но Соломонъ былъ такъ общителенъ, Роза такъ заботлива, а Илька такъ весела, что сразу же, въ первые же полчаса, стало казаться, что онъ уже очень давно знакомъ со всми ими. И, когда начались обычныя утреннія хлопоты и заботы о завтрак, онъ уже съ удовольствіемъ и весело налилъ въ ‘кухню’ керосину и приладилъ падающее съ кресла полно.
Была странная прелесть въ этой ‘коммун’, какъ называли себя новые друзья Барсова. И онъ, весело болтая съ Илькой, глядлъ на нее своими обычно слегка насмшливыми, а теперь радостными глазами, и думалъ, что вотъ еще новый, красивый эпизодъ изъ его бродячаго житья-бытья.
— Какъ хорошо!— думалъ онъ, жмурясь отъ солнца,— какъ хорошо: Соломонъ, Роза, Илька… Они жили и вдь не зналъ же я ихъ. А теперь знаю, вижу, живу съ ними… Вотъ взяла меня судьба за шиворотъ и бросила сюда… А потомъ еще куда-нибудь… еще…
Онъ вдругъ вспомнилъ Петербургъ и тхъ, кого тамъ оставилъ. И сразу же сладко заныло сердце отъ жалости и нжности къ самому себ.
— Эпизодъ,— успокоившись, ршилъ онъ.— Эпизодъ. А какъ радостно будетъ вспомнить Соломона, кресло, галлерейку эту и… Ильку,
Керосинка долго коптла и гудла. Роза стояла спиной ко всмъ, уткнувшись въ нее, Соломонъ куда-то зачмъ-то бгалъ, а потомъ вс услись вокругъ стола и Роза торжественно подала сковородку жареной рыбы. Ни тарелокъ, ни вилокъ, конечно, не хватило, и, пока устраивались, Роза смотрла на все тоскующими глазами, а Илька хохотала и говорила, что рыбу только и дятъ руками.
— Въ Италіи,— вдругъ прибавила она уже съ серьезной физіономіей, обгладывая рыбку, и сказала это такъ забавно, что улыбнулась даже Роза.
Потомъ Барсовъ юмористически передавалъ, какъ они познакомились съ Соломономъ и какъ тотъ разспрашивалъ его про Шаляпина и Собинова. И опять Илька и Соломонъ бурно смялись, а Роза задумчиво и серьезно глядла на Барсова темными глазами.
Все время, съ самаго утра, Барсову хотлось спросить у нихъ, кто они, почему они живутъ такой странной и веселой компаніей, здшніе ли. И все время гналъ онъ отъ себя это желаніе. Ему казалось, что вся прелесть этого знакомства заключается именно въ этой неожиданности встрчи. Вотъ встртились люди, невдомо кто, невдомо какъ — имъ хорошо — чего же больше? Онъ такъ увлекся этой своей новой мыслью, что, когда Роза задала ему вопросъ, откуда онъ родомъ, онъ откинулся на спинку стула, сдлалъ ласковые глаза и сказалъ проникновеннымъ голосомъ:
— Эхъ, друзья мои, свтлые друзья мои. Какъ странно!— Сидли вчера два человка на лавочк, глядли на луну, на море и думали. И у каждаго свои думы, свой міръ и міръ огромный. И у каждаго своя мечта, своя радость, свое: прошлое… А потомъ вдругъ два человка, два міра, столкнулись и радостно рождается третій. Вотъ я здсь съ вами — вдь это же наше, это созданный нами міръ, это новая, понимаете, совсмъ новая жизнь, которой раньше не было, которой мы раньше даже не предполагали. Я и хочу сказать — ужасно пріятно чувствовать себя только частицей этой новой рожденной жизни. Маленькой, понимаете, невдомой частицей. Кто я, что я — не все ли равно? Мы встртились, мы живемъ — вдь въ этомъ-то и радость, что мы только въ настоящемъ, да, и прибавьте, принадлежащемъ намъ и созданномъ нами.
Онъ замолчалъ, уже жаля, что началъ излагать какую-то нелпую свою теорію. Никто его, очевидно, не понималъ и онъ это чувствовалъ. Соломонъ растерянно глядлъ то на Розу, то на Ильку. Роза, потупившись, катала хлбный шарикъ, а Илька безцеремонно вышла во дворикъ и теперь, присвши на корточки, подвязывала къ палочк упавшій цвтокъ на грядк.
Барсовъ пожаллъ, что началъ говорить на эту тему, еще и потому, что, въ сущности, онъ съ удовольствіемъ разсказалъ бы о себ все, все. И, чтобы исправить дло, онъ коснулся руки Розы и, глядя ей въ глаза, сказалъ:.
— Ну, конечно, я шучу. Пришла просто въ голову дикая мысль. А я самъ изъ Петербурга. То-есть, не родился тамъ, но провелъ вс свои учебные годы. И въ гимназіи тамъ, былъ, и въ университет.
Ему уже хотлось теперь, разсказывать про себя какъ можно больше. Онъ покурилъ, обдумывая дальнйшее повствованіе, и потомъ заговорилъ тмъ голосомъ, какимъ говорилъ, когда разсказывалъ что-нибудь длинное…
— Да… въ университет… Представьте себ, вотъ я, вотъ этотъ самый человкъ, что сидитъ теперь съ вами, когда-то, и не такъ давно, былъ веселымъ говоруномъ студентомъ. Чего-то я хотлъ, за что-то боролся и не было сходки, на которой не говорилъ бы товарищъ Барсовъ…
Онъ опять помолчалъ, съ удовольствіемъ вспоминая свои выступленія, потому что онъ искренно врилъ въ то, что былъ тогда увлекательнымъ и интереснымъ. И никогда не замчалъ, что подъ конецъ его разглагольствованій аудиторія слушала его со скукой.
— Потомъ… что-же было потомъ? Я увидлъ, что нтъ отвта на мой, однажды заданный жизни вопросъ. Нтъ! Я метался, искалъ, бросалъ то, къ чему былъ привязанъ, возвращался опять, снова бросалъ, и… побрелъ… побрелъ, куда глаза глядятъ…
Разсказалъ, какъ попалъ въ этотъ городъ. Совсмъ случайно. Думалъ что здсь живетъ старый пріятель. Розыскалъ квартиру его, а тотъ уже полгода какъ умеръ.
— И побрелъ я опять — говорилъ Барсовъ, картинно понуривъ голову, — побрелъ, самъ не зная, куда и для чего. Сначала были деньги, потомъ ихъ не было. Потомъ ничего не было. Сидлъ я на этой лавочк, смотрлъ въ небо и вдругъ Соломонъ…
Илька уже вернулась и стояла теперь, опершись на спинку стула. Она прослушала внимательно разсказъ Барсова, и въ глазахъ у нея появилось снова радостное любопытство къ этому незнакомому человку. А Соломонъ, когда Барсовъ упомянулъ его въ конц разсказа, вдругъ оживился и затараторилъ:
— Да, да, да. Совершенно точно. Совершенно точно. Мы сидимъ и мн ужасно хочется спросить господина Барсова. Такъ я и спросилъ. Ну?
Барсовъ обвелъ всхъ слегка утомленнымъ взглядомъ (его утомили воспоминанія) и спросилъ:
— Ну, скажите, а какъ же вы живете? Вы здшніе? Можетъ быть, у васъ здсь родители? Вдь вы же вс такъ молоды!
При слов ‘родители’ Соломонъ и Илька быстро переглянулись и закатились непонятнымъ хохотомъ. А Роза, наоборотъ, стала сурове и, строго посмотрвъ на смющихся, обратилась къ Барсову:
— Видите ли, я вотъ и Соломонъ, мы родные братъ и сестра, а Илька — это моя подруга. Вы спрашиваете, родители? Ну, это такое дло, что мы лучше не будемъ объ этомъ говорить. Вотъ Соломонъ готовится себ на аттестатъ зрлости, Илька тоже, а я… и я поступлю куда-нибудь. Такъ вотъ мы живемъ. А родители, Богъ съ ними…
Она нкоторое время помолчала, видимо колеблясь: разсказывать все или нтъ. А потомъ, ршившись, стала отрывисто и рзко бросать фразы.
— Отъ родителей мы ушли. Пріхали сюда, здсь хорошо, море, солнце,— она посмотрла на впалую грудь Соломона…— Ну, и живемъ себ. Конечно, живемъ.
Они еще долго разговаривали на эту тему. Барсовъ мечтательно ворошилъ воспоминанія, любуясь и умиляясь и этими ‘коммунарами’, и собой, вошедшимъ къ нимъ новымъ человкомъ и сидящимъ теперь въ тихой и мирной компаніи за столомъ, Роза задумчиво-печально разсказывала про свой родной городъ, гд вс они росли, а Соломонъ и Илька смялись и шутили. Соломонъ доказывалъ, что Илька путаетъ Ньютона и Мильтона, а Илька трепала ему волосы и называла его ‘соломочкой’. Цлый день прошелъ легко и незамтно. Барсовъ выкурилъ т папиросы, что купилъ ему Соломонъ. Тотъ это замтилъ и исчезъ, а черезъ нкоторое время вернулся съ пачкой табаку.— ‘Это по случаю, контрабанда’, — пояснилъ онъ, улыбаясь. Къ вечеру всей компаніей пошли на море.
Бываетъ время на мор, когда ни одна складка волны не шелохнетъ водной поверхности. Бываетъ это обычно недолго, особенно у берега, бываетъ въ т немногія минуты, когда солнце погружается въ воду на далекомъ запад. Т валы, что гуляли цлый день, теперь притихли, а вотъ сейчасъ съ берега подуетъ легкій вечерній бризъ и покроетъ прозрачную зелень воды сначала черными пятнами легкой зыби, а потомъ затянетъ и сплошной тнью.
Барсовъ любилъ такія минуты полнаго затишья. Любилъ потому, что именно тогда такъ легко и пріятно мечталось, въ то время какъ онъ, растянувшись во весь ростъ на песк, глядлъ на воду. Становилось немного грустно, вспоминались красивые и печальные стихи и хотлось тихо и нжно напвать сантиментальные романсы.
Это время, время заката, было особенно безлюдно и пустынно на берегу. Веселый, пестрый и шумный пляжъ теперь пустлъ. Купальщики и купальщицы съ голыми ногами, въ разноцвтныхъ трико теперь одлись, разбрелись по домамъ и пьютъ чай съ молокомъ и булками. Они еще придутъ ночью. Будутъ бродить по берегу парами и компаніями, будутъ скользить по вод на легкихъ шлюпкахъ и опять нарушать прекрасное молчаніе, что бываетъ только у моря.
Кром того Барсову въ эти закатные часы особенно отчетливой казалась его заброшенность. Люди уходили, а онъ оставался лежать на песк, мучительно ворочая воспоминанія далекихъ и ближайшихъ дней. И потому каждый день съ радостью и терпніемъ ждалъ онъ, когда можно будетъ пойти на берегъ и подумать. Онъ любилъ эти переживанія, любилъ минуты острой жалости къ себ, когда кажешься и ненужнымъ и, вмст съ тмъ, великимъ въ своемъ одиночеств и когда слезы сами собой наполняютъ глаза. А иногда онъ и самъ себя заставлялъ плакать.
Съ особенной отчетливой яркостью оттиснулось у него въ памяти время его первокурсничества, время неясныхъ надеждъ и желаній и пылкихъ устремленій. А еще ярче представлялись ему моменты, когда вс его надежды и желанія были, какъ ему казалось разбиты навки…..
Общительный, нервный характеръ Барсова всегда вводилъ его въ самые разнообразные кружки товарищей. И везд онъ умлъ быстро завоевывать симпатіи, такъ же скоро угасавшія, какъ и зажигавшіяся.
Были люди, которые очень скоро начинали ненавидть и презирать его. Сильные, спокойные и трезвые, ими никогда не прощали ему мечтательной нершительности, способности увлекаться своими фантазіями и ярко переживать всевозможныя настроенія. Барсовъ настроенія эти пряталъ, но окружающіе улавливали ихъ и считали его двойственнымъ, лживымъ человкомъ.
Нсколько мсяцевъ подъ-рядъ въ Петербург онъ жилъ въ одной квартир съ компаніей товарищей студентовъ и курсистокъ. И первое время, когда вс только-что передружились, онъ, захлебываясь отъ радости, жадно жилъ новой, бодрой и интересной жизнью. Онъ безъ конца, говорилъ молоденькой естественниц о томъ, что молодежь, только-что разбитая физически, теперь считаетъ свои раны, что начинается новая созидательная работа и при этомъ былъ твердо увренъ, что искренно и по-настоящему, чисто любитъ свою слушательницу….
Этими разговорами увлекались и вс. Просиживали за ними до разсвта, горячась, волнуясь и даже ссорясь иногда. Барсовъ завелъ эту моду подымать ‘вопросы о вопросахъ’, безконечно копаться въ своихъ коллективныхъ ощущеніяхъ. Но, когда мало-по-малу вс принялись за работу и со своими разговорами остался одинъ онъ, къ нему замтно охладли.
Начинать какую-нибудь работу, кром той, которую длалъ онъ, пробгая по нсколько страничекъ въ день ‘Политической экономіи’, онъ былъ просто лнивъ. А для того, чтобы сразу опредлить ко всмъ свои отношенія, ршиться на что-нибудь опредленное — онъ былъ просто не смлъ.
Уже въ глубин души уязвленный и раздраженный, чувствуя, что ему не мсто въ этой компаніи, трезво длающей какое-то дло, онъ все еще что-то доказывалъ, говорилъ долго и непонятно, хоть и пламенно и любилъ тянуть какіе-то свои стихи, которые начинались фразой: ‘Мы горній жалкіе окурки’…
Крахъ произошелъ очень быстро. Та молоденькая естественница, которую онъ ‘свято’ любилъ, поссорилась съ нимъ такъ, что заявила, что не хочетъ его больше видть. Помириться, конечно, можно было, но Барсовъ понялъ, что нужно уйти, и ушелъ.
Потомъ съ той легкостью, съ какой онъ сходился вообще съ людьми, онъ сошелся съ кампаніей веселыхъ, кутящихъ бездльниковъ. Подвернулось мсто-синекура въ какомъ-то обществ, завелись деньги.
Почти годъ прошелъ въ пьянств и кутежахъ. Разъзжая на извозчикахъ, небрежно заказывая лакею обдъ въ ресторан, Барсовъ вспоминалъ естественницу и представлялъ себя человкомъ, съ сатанинскимъ цинизмомъ бросившимъ все любимое.
Скоро и эта компанія распалась. Кто-то остепенился, кто-то ухалъ. Барсовъ потерялъ мсто. Онъ жилъ нкоторое время долгами, а потомъ, когда его основательно прижала нужда, онъ махнулъ рукой и ршилъ жить, какъ хочется. Пойти, куда глаза глядятъ.
Къ этому времени онъ началъ писать много стиховъ и убдилъ себя въ томъ, что будетъ поэтомъ.
— Пойду смотрть жизнь,— думалъ онъ — это намъ, поэтамъ, надо…
И пошелъ…
До самаго вечера Барсовъ, Соломонъ, Роза и Илька бродили по берегу, валялись на песк и весело болтали. Барсовъ былъ особенно веселъ, даже бгалъ съ Илькой взапуски. Но, когда солнце коснулось воды, а потомъ по вод побжали темныя тни зыби, онъ вспомнилъ свои прежніе вечера здсь и ему стало грустно. И потомъ уже до самаго дома онъ былъ мечтательно молчаливъ.
Какъ-то не поднимался даже вопросъ, пойдетъ ли онъ къ нимъ опять. Казалось, что этотъ вопросъ давно и просто ршенъ. И вс они брели по пыльнымъ улицамъ, немного утомленные и растроганные наступающей ночью.
Барсовъ, какъ только пришли домой, услся на ступенькахъ галлерейки и, сложивъ руки на колняхъ, уставился въ небо. Было тихо, какъ бываетъ тихо въ такіе вечера. Только гд-то очень далеко что-то громко чуфыкало да лязгало. Это работала паровая лебедка на пристани.
Потомъ онъ вспомнилъ, что Илька днемъ привязывала цвты. Онъ оглянулъ дворикъ и увидлъ у одной изъ блыхъ стнъ грядку, а на ней пестрый коврикъ цвтовъ. По ниточкамъ тянулся душистый горошекъ, задумчиво раскачивались табаки. Онъ не зналъ цвтовъ, но любилъ тонкіе нжные запахи, что-то напоминающіе, о чемъ-то разсказывающіе. Онъ потянулъ носомъ воздухъ и сейчасъ же вспомйилъ своего пріятеля, годъ тому назадъ застрлившагося. Вспомнилъ блое лицо, сложенныя руки, вспомнилъ свою грусть и понюхалъ еще разъ. Пахло гіацинтами.
Въ дом было тоже тихо. Роза зажгла у себя лампу и, склонившись надъ работой, что-то вышивала. А Соломонъ бокомъ приткнулся къ столу и уже читалъ толстую растрепанную книгу.
Маленькая рука нжно и осторожно взяла Барсова подъ руку, а потомъ тихій голосъ спросилъ:
— О чемъ вы мечтаете, прекрасный принцъ?
Барсовъ не удивился. Онъ почти ждалъ этого движенія въ такія торжественныя для него минуты. Онъ взялъ руку Ильки и сталъ гладить, едва прикасаясь къ ней.
— Милая дточка,— хотите, я разскажу вамъ сказку, коротенькую сказку? Право, это будетъ хорошо. Вотъ видите, вонъ тамъ скоро появится луна. А мы будемъ сидть здсь и я буду говорить вамъ о такомъ же юнош, какъ я, и о такой же. двушк, какъ вы. Вы послушайте эту сказку… сказку про умнаго медика и глупаго философа.
Илька сидла и все такъ же держала его подъ руку и глядла на него своими огромными черными глазами. Она была такая маленькая и, скорчившись на ступеньк, такъ доврчиво держала Барсова за руку, что тотъ улыбнулся даже отъ большой внутренней радости. И, когда онъ спросилъ се, хочетъ ли она послушать сказку, Илька, все такъ же не спуская съ него глазъ, кивнула головой и даже чуть-чуть еще придвинулась къ нему.
— Ну, такъ вотъ,— началъ онъ, закуривая папиросу:— Жилъ да былъ однажды какой-то философъ. И такого счастливаго человка, какъ этотъ философъ, трудно было отыскать. А кром того былъ онъ очень глупый философъ, такъ и нельзя было разобрать, что у него: глупость отъ счастья, или счастье отъ глупости. Была у него жена, которая его очень и очень любила и онъ ее любилъ. И всему-то этотъ философъ радовался. И солнцу, за то, что оно гретъ, и втру, что разгоняетъ тучи и ласкаетъ лицо въ жаркій день, и дождю, что длаетъ изумрудною траву и освжаетъ пыльные листья деревьевъ. И, когда онъ, обнявшись со своей любимой и красивой женой, сидлъ гд-нибудь въ уголк, онъ много, много говорилъ ей о томъ, что все въ жизни прекрасно, что нтъ страданія, а просто люди сами выдумали это слово. И то, что называютъ они страданіями, это тоже радость, потому что это жизнь. А жена слушала его и врила ему, потому что она любила его. Онъ былъ красивый и сильный, она была тоже красива, и ей собственно и нечего было не радоваться. Такъ вотъ и жили они и радовались, пока не случилось съ философовой женой несчастье.
Барсовъ помолчалъ и нсколько разъ затянулся. Изъ комнаты вышли Роза и Соломонъ и слушали его разсказъ. Роза услась въ кресло, а Соломонъ стоялъ въ дверяхъ, одной рукой опираясь о косякъ, а другую положивъ на шею.
— Да,— продолжалъ Барсовъ — случилось съ ней вотъ что. Какъ-то разъ гуляли они далеко, далеко за городомъ. Сначала все было хорошо: солнце свтило, птицы пли, а въ ручьяхъ вода была чистая и прозрачная. И все время философъ говорилъ жен: — ‘Смотри, какая радость. Все живетъ, растетъ, рождается, а если умираетъ, какъ эти прошлогодніе листья, такъ это затмъ, чтобы дать жизнь и пишу новому, рождающемуся. Ахъ, какъ хорошо, моя милая жена!’ Они долго цловались и жен это было очень пріятно, потому что она любила мужа и вокругъ все было дйствительно хорошо. И вдругъ небо потемнло, надвинулась огромная синяя туча, и не успли они оглянуться, какъ съ неба полились цлые потоки воды. Сначала они хотли укрыться куда-нибудь, но листва плохо защищала ихъ, а по близости не было никакого жилья. Бдная жена совсмъ промокла, у нея не было ни зонтика, ни калошъ. Дождь хлесталъ все сильне и сильне, ласковая трава намокла и прозрачные ручьи превратились въ бурные, мутные потоки. Но веселый философъ, повидимому, былъ очень доволенъ. Онъ снялъ шляпу, широко раскинулъ руки на встрчу дождю и кричалъ своей озябшей и трепещущей жен: ‘Какой восторгъ! смотри, съ неба льются алмазы. Съ неба падаетъ жизнь. Смотри, сейчасъ зазеленетъ трава, сейчасъ все живое набросится на живой небесный сокъ, который питаетъ землю’. Такъ онъ говорилъ, пока они бжали домой и старался ободрить свою жену. А она, подбирая намокшія одежды, еле-еле добжала домой и сразу же слегла въ постель. Словомъ, она очень сильно простудилась. Маленькая и худенькая, лежала она въ постели и мучительно кашляла. А онъ,— ну, скажите, ну, не глупый ли этотъ философъ?— онъ сидлъ у изголовья больной и, лаская ея волосы, говорилъ: ‘Милая жена моя, дорогая жена моя, не тоскуй такъ сильно. Я знаю, теб тяжело, но вдь это же борется твое молодое тло съ недугомъ. Вдь оно же побдитъ. И какая это будетъ радость! А если оно будетъ побждено, ты уже не будешь видть меня, сидящаго здсь рядомъ съ тобой. Не будешь знать моей любви къ теб. А я? Милая жена моя, мы прожили прекрасную счастливую жизнь, я любилъ тебя такъ сильно, какъ только могъ, зачмъ же я буду оскорблять это святое воспоминаніе слезами негодованія на судьбу, отнявшую тебя у меня? Пусть же будетъ наша разлука, наше прощанье, такъ же прекрасно, какъ вся наша жизнь’. Такъ говорилъ онъ, а жена его слушала, изнемогая отъ страданія. И вотъ однажды къ глупому философу зашелъ въ гости умный медикъ. Онъ увидлъ больную жену философа, подошелъ къ ней и ласково спросилъ, что у нея болитъ. А потомъ онъ вылечилъ ее и она стала опять здоровой и красивой, какъ и была. Но съ ней случилось что-то странное. Она очень холодно глядла на мужа, а однажды при немъ подошла къ медику, поцловала его и сказала: ‘Я люблю тебя, ты помогъ мн справиться со смертью и возвратилъ жизнь. Я люблю тебя’. А такъ какъ умный медикъ къ тому времени тоже полюбилъ жену философа, то они ушли вмст, радостные и счастливые, а глупый философъ остался одинъ. И что же? Вы думаете, онъ очень страдалъ, этотъ философъ? И да, и нтъ. Ему было очень, очень больно, такъ больно, что онъ хотлъ даже проклясть міръ, который обманулъ его своею радостью. Онъ забылъ даже, что готовъ былъ такъ красиво и трогательно проститься съ женой, и потомъ… онъ сталъ не любить медика. Но вдругъ онъ началъ по прежнему весело и увренно разсуждать. ‘Такъ нужно’,— думалъ онъ, ‘такъ нужно’. И онъ пошелъ, не зная куда, не зная для чего, просто такъ, чтобы видть міръ, чтобы жить въ немъ и радоваться его радостью и страдать его страданіями. Вдь все это жизнь, а жизнь — радость.
Барсовъ кончилъ и затарахтлъ коробкой, закуривая папиросу. Взошла луна и такъ же, какъ вчера, залила своимъ свтомъ часть дворика и галлерейку. Освтила и ихъ: Барсова, Соломона и Ильку. Она сидла все такъ же на ступеньк. Закинувъ голову, она глядла въ небо, а ладони зажала между колнъ. Волосы у нея разсыпались и мягкой, пушистой массой лежали на спин.
Нсколько минутъ вс молчали. Первымъ заговорилъ Соломонъ.
— Ну, знаете,— сказалъ онъ — чего же этотъ философъ не пробовалъ лечить ее самъ? Или бы просто позвалъ ей доктора! И потомъ, знаете, ну зачмъ же умирающимъ говорить такія вещи?
Онъ помолчалъ еще немного, будто отыскивая новыя соображенія.
— Вы знаете, онъ таки дуракъ, этотъ вашъ философъ,— сказалъ онъ просто и громко захохоталъ.
Какъ-то само собой и безъ лишнихъ разговоровъ вышло что Барсовъ остался жить съ ними. Въ первые же дни онъ уже окончательно и всецло вошелъ въ ихъ жизнь, вс они вмст обсуждали текущія заботы и строили планы на будущее. Особой нужды пока не было: Соломонъ репетировалъ какого-то второклассника за 12 рублей въ мсяцъ, а Роза и Илька получали изрдка немного денегъ отъ какой-то старой тетки. Бывало и такъ, что съ утра не было ничего, ни хлба, ни сахару и тогда шли унылыя совщанія, которыя все же кончались какимъ-нибудь забавнымъ замчаніемъ Соломона, а потомъ всеобщимъ смхомъ.
Барсовъ смотрлъ на эту веселую бдность, чуть-чуть смущенный своимъ бездльемъ. Но всегда онъ гналъ отъ себя это ненужное, по его мннію, смущеніе. Онъ искренно былъ увренъ въ томъ, что рано или поздно, можетъ быть черезъ много, много лтъ, онъ суметъ красиво и щедро отблагодарить всхъ тхъ, кто сдлалъ ему добро. И всю эту неловкость, все это напряженное состояніе самолюбія, тягостное и мучительное, онъ относилъ къ той Голгоф, на которой находился теперь. ‘Все пройдетъ, все пройдетъ’,— думалъ онъ и принимался мечтать о будущемъ. Оно рисовалось ему пока неясно, но всегда онъ видлъ себя богатымъ и славнымъ. Онъ иногда оглядывалъ свой костюмъ и уже представлялъ его отдльно висящимъ въ шкапчик, какъ реликвія его прошлаго. И вс свои письма писалъ такъ, чтобы потомъ, когда-нибудь, они были напечатаны, ‘Письма Барсова’.
Посл того вечера, когда Илька такъ просто и доврчиво подсла къ нему, у него съ ней установились прочныя дружескія отношенія. Именно въ этотъ вечеръ Барсовъ почувствовалъ около себя двушку, нжную, чуткую, способную на красивую любовь, и захотлъ этой любви, захотлъ этого романа, могущаго быть такимъ интереснымъ. Онъ уже представлялъ себ всю трогательную прелесть положеній. Онъ, мечтатель, бродяга, случайно встрчаетъ двушку. У нея огненно-рыжіе волосы и черные глаза. Они бродятъ цлыми ночами по берегу моря, по этимъ извилистымъ улицамъ азіатскаго города. Это сказка, красивая поэтическая сказка. Потомъ — конецъ. Грустно и трогательно они разстаются, и всю жизнь у него въ душ живетъ радостное воспоминаніе о двушк съ огненно-рыжими волосами и черными глазами… Илька…
Барсовъ не былъ красивъ, но было въ немъ что-то такое, что нравилось женщинамъ. Странные глаза его, чуть-чуть насмшливые, обладали способностью удивительно мняться даже въ цвт. Иногда они были радостно голубыми: это бывало тогда, когда говорилъ онъ о чемъ-нибудь красивомъ. Потомъ глаза его уходили въ глубь, становились темными и таинственными и онъ, понизивъ голосъ, говорилъ о любви и о томъ, что жизнь — это исканіе. А иногда глаза у него были какіе-то безцвтные и злые. Эта посл того, какъ онъ долго сидлъ одинъ и думалъ.
Онъ говорилъ мягкимъ, плавнымъ голосомъ и потому ему особенно хорошо удавались мечтательные, грустные стихи. И онъ читалъ ихъ, а Илька слушала и сердце у нея начинало биться сильне обыкновеннаго.
Они, Илька и Барсовъ, уходили далеко, далеко отъ города и, растянувшись на пустынномъ берегу, цлыми часами говорили о томъ, что больше всего ихъ обоихъ интересовало, а то просто молчали, глядя на какой-нибудь далекій парусъ или дымокъ изъ трубы парохода.
Барсовъ умлъ быть увлекательнымъ собесдникомъ и потому, когда онъ говорилъ, Илька слушала его, приподнявшись съ песка на локтяхъ и уставившись на Барсова внимательнымъ взглядомъ. Ей доставляло почти физическое удовольствіе слушать плавную размренную рчь и видть его глубокіе, синіе глаза. А то, что онъ говорилъ, было такъ нжно и такъ хотлось мечтать посл, что Илька все чаще и чаще хотла взять его руки и тихонько ихъ погладить. Однажды она это сдлала. Барсовъ посмотрлъ на нее и въ глазахъ ея увидлъ столько любви, что вмст съ радостью въ сердце къ нему вошелъ легкій страхъ. Онъ тихонько высвободилъ руку и погладилъ Ильку по ея пушистымъ волосамъ.
— Какіе у васъ чудные волосы, Илька,— сказалъ онъ — можно погладить?
Она чуть замтно кивнула головой, все такъ же глядя на Барсова, и въ этотъ моментъ онъ понялъ, что Илька его любитъ.
Каждый разъ, какъ они возвращались, ихъ встрчали взгляды Соломона и Розы. Соломонъ съ лукавыми глазами подмигивалъ Роз, что-то шепталъ ей, а та, будто чмъ-то недовольная, при вид Ильки сейчасъ же уходила къ себ. И уже потомъ шла туда Илька и оттуда доносился ея смхъ. Она тормошила Розу, тащила ее на галлерею и разсказывала о своихъ путешествіяхъ съ Барсовымъ. Соломонъ все съ тми же лукаво смющимися глазами говорилъ:
— Илька, Илька, ты таки отчаянная путешественница!
Вс смялись и больше всхъ Илька. Иногда она взглядывала на Барсова, какъ бы приглашая радоваться и его. И онъ тоже смялся.
Потомъ начинался тихій семейный вечеръ. Роза усаживалась въ кресло и принималась читать ‘Братьевъ Карамазовыхъ’, которыхъ никакъ не могла кончить: все кто-нибудь мшалъ. Иногда она отрывала глаза отъ книги и длала какое-нибудь замчаніе. Соломонъ отзывался и сейчасъ же начинался длинный горячій споръ. Въ него ввязывалась Илька, но замчанія она длала глупыя и ее никто не слушалъ, такъ что она, насвистывая, уходила во дворикъ. А, когда начиналъ говорить Барсовъ, возвращалась и, стоя въ дверяхъ слушала, изрдка одобряя его.
Иногда Барсовъ и Илька уходили гулять посл ужина. Луна пошла на ущербъ и ночи были не такъ ослпительны. Барсовъ и Илька шли въ скверъ, усаживались гд-нибудь вдали, на темной аллейк и слушали далекую музыку. Потомъ приходили Роза и Соломонъ. Они проходили мимо, будто не узнавая Ильку и Барсова. Но Соломонъ все же не удерживался и громко говорилъ, такъ, чтобы т слышали:
— Гмъ! А кто-то въ кого-то влюбленъ!
— Дуракъ!— кричала ему вслдъ Илька, — вотъ дуракъ-то!— и звонко хохотала.
Потомъ музыка кончалась, скверъ пустлъ, а они все сидли въ мягкомъ, бархатномъ мрак, листвы. Они оба становились томными и мечтательными. И однажды, въ такой вечеръ, на далекой скамеечк темной аллеи Барсовъ почувствовалъ, что его руки касается маленькая рука Ильки. Онъ приблизилъ свое лицо къ ней, увидлъ ея глаза и сейчасъ же притянулъ ее къ себ. А она обвила его шею руками и они поцловались въ первый разъ.
Потомъ они долго еще сидли, тсно обнявшись и часто и крпко цлуясь…
Медленно шли домой. А у самой калитки Барсовъ въ послдній разъ обнялъ ее и, прижимая къ себ и цлуя ее, горячими губами шепталъ ей на ухо:
— Илька… Илька… скажи, ты любишь меня немножечко, Илька?…
Вмсто отвта она взяла его за виски, откинула голову и поцловала его прямо въ губы такъ сильно, что онъ почувствовалъ ея твердые зубы. И быстро скрылась въ калитк, а потомъ въ дом.
А Барсовъ еще долго сидлъ на ступеньк и думалъ, что жизнь совсмъ не такая плохая штука, какой иногда, кажется.
Они перешли на ‘ты’, и первая предложила это Илька. Какъ-то однажды, сидя на ступенькахъ галлереи съ Барсовымъ, она, почти не стсняясь присутствіемъ Розы, которая, правда, могла ихъ только видть, но не слышать,— прижалась къ Барсову и зашептала тихонько и нжно:
— Знаешь… знаете… мн хотлось бы… зовите меня при всхъ ‘ты, Илька’. И я буду…
Онъ посмотрлъ на нее, усмхаясь, и, поглаживая ей руку, спокойно отвтилъ:
— Право… я даже не знаю, нужно ли это. Есть что-то неизъяснимо ароматное въ этомъ ‘вы’ любимой женщин Тутъ и уваженіе, и нжность, и оттнокъ чистоты, той чистоты, которая длаетъ любовь прекрасной. Право…
Онъ взглянулъ на Ильку. Тнь недоумнія и обиды легла ей на лицо. Онъ сейчасъ же заторопился поправиться:
— Ну, конечно же, мы будемъ говорить другъ другу ты. Конечно же, Илька.
Она опять просвтлла. И прижимая его руку, такъ же тихонько сказала:
— Пожалуйста, милый… пожалуйста.
Съ этого времени они говорили ‘ты’ при Роз и Соломон. И, когда т услыхали это въ первый разъ, то почти не удивились. Роза только нахмурилась чуть больше обыкновеннаго, а Соломонъ, наоборотъ, громко захохоталъ и закричалъ:
— Ну, я же говорилъ? Я же говорилъ?
Илька обозвала его дуракомъ, и все вошло въ свою колею.
Для Барсова начались сладкіе дни, полные того очарованія, какое можетъ создать только впервые любящая двушка. Когда горячія руки Ильки обвивались вокругъ его шеи, а ея губы жадно приникали къ его глазамъ, лбу, губамъ — онъ испытывалъ такое чувство, будто кто-то вливаетъ въ него радость и необычайную легкость. И радость осязательную, какъ вино, радость, которая переливается у него по жиламъ съ горячей кровью. Любилъ ли онъ Ильку? Порой, когда они шли куда-нибудь гулять и онъ глядлъ на шагающую рядомъ съ нимъ рыжеволосую Ильку, зная, что вотъ сейчасъ гд-нибудь въ укромномъ уголк онъ возьметъ это маленькое гибкое тло, посмотритъ въ самую глубину черныхъ глазъ и закроетъ ихъ поцлуями,— ему казалось тогда, что онъ привязанъ къ ней и разставаться ему будетъ тяжело. То же чувствовалъ онъ, когда Илька гладила ему волосы, называла его милымъ и окружала мелкими, но такими трогательными заботами. Тогда у него шевелилось то самое чувство жалости къ себ, которое приходило къ нему въ закатные часы на пляж. Но, когда Илька, прильнувъ къ нему, ставила прямой вопросъ: ‘любишь ли ты меня?’ онъ всегда уклонялся отъ прямого отвта и, притянувъ къ себ ея голову, тихонько цловалъ ее въ лобъ. И всегда посл этого Илька нкоторое время была задумчива.
О томъ, что имъ скоро придется разстаться, онъ зналъ давно, съ самаго начала знакомства. Тогда у него еще смутно бродило желаніе вернуться въ Петербургъ, а теперь оно перешло въ увренность, что онъ подетъ. Онъ написалъ письмо своему старому пріятелю и ждалъ отъ него денегъ. ‘Онъ вышлетъ’, думалъ Барсовъ, и въ сердц у него что-то щекотало отъ мысли, что скоро онъ увидитъ милый Петербургъ, вокзалъ шумный и торопливый, пройдется по милому Невскому. Тамъ, въ Петербург, уже теперь чувствуется приближеніе осени. А скоро польетъ мелкій-мелкій дождь, ночи будутъ темныя и холодныя и заблестятъ мокрые тротуары. Такъ хорошо идти по нимъ съ толстымъ журналомъ подъ мышкой, идти куда-нибудь къ веселому самовару и долгой, горячей бесд.
Барсовъ глядлъ на Ильку, ему становилось одновременно и хорошо и чуть-чуть совстно.
— Ну, что же такое?— думалъ онъ — вдь не обольститель же я? Да если бы и такъ? Вдь мы же вотъ теперь живемъ такъ красиво, что, наврное, и я, и она на всю жизнь сохранимъ это прекрасное воспоминаніе. Зачмъ же ныть и создавать себ ненужныя страданія? Или затягивать и запутывать отношенія, которыя въ конц-то концовъ и не могутъ вылиться ни во что иное, какъ въ скучное супружество? Лучше я вотъ еще разъ поцлую Ильку.
И онъ цловалъ ее — и она отвчала, и снова начиналось любовное томленіе съ поцлуями, тсными объятіями и горячимъ шопотомъ.
Иногда онъ пытался говорить Ильк о томъ, что, можетъ быть, они скоро разстанутся. Но она не хотла слушать объ этомъ и вмсто этого просила разсказывать что-нибудь.
— Какъ тогда,— умоляюще говорила она — какъ тогда.
И онъ разсказывалъ, а она слушала, не сводя съ него глазъ и затаивъ дыханіе.
Луны теперь не было и ночи были темныя. Въ ясную погоду только по небу разсыпались яркія звзды и освщали мягко и таинственно море. А у самаго берега въ темной вод купались лучи электрическихъ фонарей да мелькали фонарики лодокъ. Проходилъ пароходъ и стоялъ далеко въ мор, сверкая двумя рядами огоньковъ. И каждый разъ, когда смотрлъ на него Барсовъ, сердце у него сладко замирало.
Однажды, когда они съ Илькой въ такую ночь забрели по берегу далеко за городъ и сидли теперь на песк, глядя и на огоньки парохода, и на гирлянду фонарей набережной и сквера, Барсовъ тихонько взялъ Ильку за талію и, указывая на пароходъ, сказалъ:
— Илька, ты знаешь, скоро я уду вотъ также…
Это было первый разъ, что она она не помшала говорить ему объ отъзд. Она только вздрогнула, двинулась къ нему и чуть слышно прошептала:
— Ну… что же…
Барсовъ откинулъ голову, провелъ по волосамъ, будто что-то переживая, и потомъ началъ своимъ тихимъ голосомъ:
— Илька моя, Илька, мн сейчасъ грустно и радостно. Я не знаю, что-то во мн бродитъ, какіе-то неясные намеки на что-то, я жду непонятныхъ радостей. Вотъ уду я, уйду въ этотъ вотъ мракъ и буду жить, мыслить, гд-то тамъ, въ невдомомъ пространств. Вдь каждый мигъ — это цлая жизнь, каждый взглядъ — цлый міръ. Илька моя, Илька моя, я живу милліоны разъ, и каждый разъ, какъ живу — я радуюсь, страдаю. Разв не стоитъ жить, Илька? Разв не хорошо намъ сейчасъ вотъ здсь? Я уйду, ты уйдешь отъ меня, не все ли равно? Ты забудешь меня, Илька. Забудь меня, Илька. Забудь меня, Барсова, и помни и вотъ эту ночь, и море, и тотъ трепетъ, которымъ трепещешь ты, обнимая меня. Вдь это же радости, Илька, большія, большія радости. Пройдетъ много лтъ, а въ жизни твоей, какъ алмазъ, будетъ свтиться точка этой радости. Мы уйдемъ, потонемъ во мрак невдомомъ, а это вотъ все вдь останется. Радовался кто-то. И, поврь, невдомыми путями передается наша радость человчеству и отзовется у людей въ сердцахъ еще сильне и ярче. Есть еще радость въ мір. Илька, моя Илька, не довольно ли этого для насъ? Вдь ты забудешь меня? Илька, забудь меня…
Она прервала его. Растерянно глядя на него, не понимая еще его, но чувствуя что-то, она долго слушала, широко раскрывъ глаза, и, не выдержавъ, спросила:
— Значитъ… и ты… меня… забудешь?
Онъ усмхнулся и, задумчиво глядя въ море, протянулъ:
— Ну, нтъ… Я… тебя… не забуду.
Онъ сказалъ это такимъ страннымъ тономъ, что Илька, повидимому, никакъ не могла понять его. Она жалко и растерянно смотрла то на огни, то на Барсова, постепенно отодвигаясь отъ него, а онъ, усмхаясь по прежнему своимъ думамъ, говорилъ:
— Видишь ли, Илька, каждый человкъ, пока онъ не умеръ, что-нибудь думаетъ, чмъ-нибудь интересуется, чмъ-нибудь живетъ. Одинъ этимъ, другой тмъ, они, эти люди, встрчаются, длятся своими интересами и изъ личной жизни создается искусственная. Одинъ человкъ занятъ наукой, другой спеціализировался на билліардной игр, третій просто чиновникъ и живетъ своими семейными и служебными интересами. Вс они живутъ такъ, какъ и нужно жить, а вотъ мы, такіе люди, какъ я, мы бродимъ по свту, бродимъ въ потемкахъ своей души, такъ же, какъ по лицу земли, и живемъ жизнью человческой. Мы ищемъ эту жизнь тамъ, гд казалось бы, ея нтъ, и когда находимъ малйшее проявленіе ея, радуемся и радость эта — наша счастье. Нашъ интересъ — жизнь яркая и тусклая, красивая и отвратительная. Мы ищемъ моментовъ, взглядовъ, намековъ. Мы соберемъ все это въ своей душ и, кто знаетъ — можетъ быть, когда нибудь — претворимъ все это въ новое Евангеліе. И то, что скажемъ мы, будетъ откровеніемъ. Я врю, Илька, врю. Вотъ увидлъ я тебя, Илька, сверкнула въ моей жизни яркая точка…
Но Илька уже не слушала его. Все время она глядла широко раскрытыми глазами, въ которыхъ постепенно накоплялся ужасъ. А потомъ вскочила и бросилась бжать, увязая въ сыпучемъ песк и на ходу придерживая сползающій шарфикъ.
Барсовъ сначала ничего не понялъ, но, видя, что Илька бжитъ все дальше, онъ кинулся за ней.
— Илька!— кричалъ онъ,— Илька! да постой же!
Она не оборачивалась. Барсовъ догналъ ее и съ разбгу схватилъ за плечо. Тогда она упала на колни и зарыдала, закрывая лицо руками. Въ смущеніи Барсовъ опустился тоже и глядлъ на нее, не зная, что сказать и спросить у нея.
Она заговорила первая. Отнявъ отъ лица руки, она слабымъ голосомъ, въ которомъ чувствовалась нкоторая надежда, спросила:
— Ты, значитъ… меня… совсмъ… не любилъ?
Барсовъ помолчалъ нсколько минутъ, а Илька тмъ временемъ опустила въ песокъ руки и стояла на четверенькахъ, исподлобья глядя на Барсова.
— Видишь ли…
— Молчи!— вдругъ закричала Илька высокимъ визгливымъ голосомъ.— Молчи! Уйди отъ меня, убирайся! слышишь… Я тебя не хочу видть, потому что ты мн противенъ! Ты врунъ! врунъ! врунъ! Тьфу теб! Что такое ‘Илька’! Не трогай меня, я теб говорю. Не хочу я тебя знать! Я тебя, можетъ быть, любила, такъ этого больше не повторится. Ненавижу я тебя, презираю! Слышишь, пре-зи-ра-ю!
Барсовъ стоялъ все также на колняхъ, пораженный ея словами и видомъ. Она, съ распустившимися волосами, точно лаяла свои проклятія и ругательства ему.
Потомъ она сразу утихла, закрыла лицо руками и сидла такъ, очень-очень долго. И все время Барсовъ молчалъ, потому что не зналъ, что сказать.
Илька поднялась, всталъ и Барсовъ. Онъ опустилъ голову и сказалъ, разводя руками:,
— Прощай… Илька…
Но она будто не слышала его словъ. Уже совсмъ спокойная, какъ бы ничего и не было, она посмотрла Барсову въ переносицу и сказала:
— Намъ пора домой, поздно.
И пошла въ городъ, а Барсовъ побрелъ за ней, все еще не понимая, зачмъ онъ идетъ.
У дома Илька открыла калитку и войдя, придержала ее открытой, какъ бы приглашая войти Барсова. Тотъ вошелъ, и молча они разошлись по своимъ комнатамъ.
Барсовъ заснулъ скоро, а ночью вдругъ проснулся. За стной что-то монотонно говорила Роза а, когда она умолкала, слышались всхлипыванія и протяжный плачъ. Потомъ, глухо топая босыми ногами, Роза ходила за водой, а Илька все плакала и плакала. Барсовъ скоро заснулъ опять.
Утромъ Барсовъ нашелъ у себя на стул, рядомъ съ папиросами, письмо. Ставни были открыты, въ комнат было свтло и потому онъ сейчасъ же сталъ читать его. Оно было отъ Ильки.
‘Я знаю,— писала она — когда вы говорили вашу сказку, вы думали, что глупый философъ,— это вы. А вы не глупый философъ, а умный, такой умный, что даже противно. И я вамъ ни на грошъ не врю’.
Потомъ было нсколько густо замаранныхъ строкъ, а дальше бжали торопливыя, кривыя строчки.
‘Зачмъ ты мн сказалъ это? Зачмъ ты все говорилъ? Я любила тебя, ей-богу, я такъ любила, готова была для тебя сдлать все. И я знала, что ты удешь, и не сердилась. Я отдала бы теб свое тло, такъ же, какъ отдала свою душу, и отдала бы хоть наканун твоего отъзда. И всю жизнь любила бы тебя. Зачмъ ты говорилъ все это? Только вчера я поняла, кто я для тебя. Я тебя любила, а ты меня нтъ’.
Подписи не было, но внизу, другимъ почеркомъ написанныя, стояли еще дв строки:
‘Вы — человкъ умный и сами поймете, что вамъ нужно сдлать’.
— Это Роза,— подумалъ Барсовъ и сталъ одваться.
Когда онъ вышелъ на галлерейку, тамъ были Роза и Соломонъ. Илька копошилась у грядокъ во двор.
Барсовъ подошелъ къ столу и остановился въ выжидательной поз. Соломонъ отвернулся, а Роза, не подымая глазъ, сказала:
— Я не знаю, что у васъ тамъ вышло… Но только, господинъ Барсовъ, вы понимаете…
— Прощайте,— просто сказалъ Барсовъ.
— До свиданія — сказала Роза и протянула ему руку.
Барсовъ вернулся въ комнату, собралъ мелочи со стула и надлъ шляпу. Потомъ вышелъ во дворъ. Илька обернулась, увидла его и отвела глаза.
— Прощайте,— сказалъ ей Барсовъ.
Она, сдлала презрительную гримаску, а потомъ съ злою усмшкой отчеканила:
— Прощайте, господинъ Барсовъ.
Онъ пошелъ и, когда уже выходилъ въ калитку, она крикнула ему вслдъ:
— Съ Богомъ! Насъ не забывайте!
Сразу за калиткой Барсова догналъ Соломонъ. Глаза у него были просительно-виноватые и видъ очень смущеннаго человка.
— Слушайте! слушайте!— заговорилъ онъ,— что я вамъ хочу сказать. Я хочу сказать — до свиданія.
Барсовъ вспомнилъ, что не простился съ Соломономъ, и почувствовалъ себя страшно виноватымъ. Онъ горячо жалъ Соломону руки, а лотомъ грустно добавилъ:
— Вотъ… какъ мы разстаемся, Соломонъ.
— А-в! — досадливо протянулъ тотъ я махнулъ рукой по направленію дома,— ей-богу, я не знаю, что он выдумали. Вы знаете. Илька — совсмъ сумасшедшая. Вчно она что-нибудь устроитъ.
— Милый мой Соломонъ,— сказалъ Барсовъ, беря его за плечо,— не браните вы вашу милую Ильку. Она не виновата, это я виноватъ. Милый Соломонъ, порченые мы люди, не вы, не Илька, не Роза, а вотъ я и такіе, какъ я. Вотъ въ этомъ-то вся и штука, что порченые…
Соломонъ вдругъ взялъ Барсова за пуговицу и, притягивая его къ себ, зашепталъ, длая большіе глаза:
— Слушайте, а вы имете гд ночевать?
Барсовъ разсмялся, а потомъ крпко крпко расцловалъ Соломона.
— Ахъ, Соломонъ, имю, имю…
Онъ пошелъ по улиц, опустивъ голову и размахивая руками. А Соломонъ долго еще стоялъ и смотрлъ ему вслдъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вечеромъ Барсовъ сидлъ на палуб парохода и глядлъ на береговые огни. Еще днемъ онъ заходилъ на почту и узналъ, что ему уже присланы деньги. И сразу же на душ у него стало легко и радостно.
— Петербургъ,— съ замираніемъ сердца думалъ онъ, пересчитывая деньги,— сегодня ду.
Онъ смотрлъ теперь на фонари сквера, на свтлыя полоски въ вод и думалъ о томъ, что, какъ только прідетъ въ Петербургъ, онъ непремнно напишетъ нжный, мечтательный разсказъ.
И назоветъ его ‘Илька’.