ПОПУТНЫЕ ЗАМЕТКИ
ПОПУТНЫЕ ЗАМЕТКИ
<,Л. Н. ТОЛСТОЙ. ВОСКРЕСЕНИЕ>,
<,Л. Н. ТОЛСТОЙ. ВОСКРЕСЕНИЕ>,
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Попутные заметки, Розанов Василий Васильевич, Год: 1899
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
Читатель позволит мне продолжить о романе. Почему романов так много? Потому, верно, что в жизни много романов. Мы сказали, что роман есть приключение, случай, ненормальность любовной истории, множество в жизни ‘романов’ свидетельствует только, что глубоко расстроилось вообще течение ‘романической истории’ в жизни каждого почти индивидуума, в жизни почти всех. Каждый ее переживает: это уж от Бога, с Адама. Ведь что такое романическая история, как не завязь, начало, росток семьи, росток сложения человека в семью: и, собственно, по сей день с каждым решительно из нас повторяется от буквы до буквы древняя история о первом человеке, рассказанная в Бытии, тот же ‘крепкий сон’ находит на человека, т. е. находит какое-то потемнение практических и рассудочных способностей, и среди чудных сновидений, которым позднее с трудом верится, которым не умеет поверить никто посторонний, — Бог совершает отделение ‘ребра’ от нашего же существа и подводит, по пробуждении, ‘жену’ человеку. Да: ‘жена берется от мужа’ — это древнее выражение не обмолвка, гораздо раньше встречи они вкоренены друг в друга, точно как есть ‘вкрапленные’ одна в другую породы минералов, и это-то отношение и есть причина, почему каждый из нас так неодолимо засыпает в 17-20 лет, готовясь к совершению над ним необходимой операции. Но теперь эта операция производится как-то неумело: точно зубодер берет щипцами зуб, но щипцы соскальзывают, вы
зывая мучительную боль и ничего не сделав. Раз, два: наконец, с криками и кровью болящий зуб вырван. Человек устроен ‘в семью’, довольно поздно и довольно покачавшись на волнах ‘моря житейского’, иногда не досчитываясь многих ребер, и уже ища жену не столько в качестве жены, сколько в качестве сиделки или сестры милосердия около инвалида. Брак стал стар. Брак стал тускл. Увы: это — всего менее брак собственно и специально для брака. У Адама были чудные ‘сновидения’. Дело в том, что у него ‘ребро’ было вынуто самим Богом, но с тех пор человек поумнел, завел науки, выучился хирургии и, решительно отвергая Божию над собой операцию, — хочет все ‘сам’, ‘сам’ и ‘сам’. Так, думается, начались романические истории в жизни, а литература переполнилась романами.
Чуть ли мы не сделали довольно удачливое предисловие к ‘Воскресению’ Толстого. Ведь, в самом деле, что это такое? Что собственно хочет мучительно высказать маститый старец? В чем, очевидно, будет заключаться ‘воскресенье’? Да в вечно старой и вечно святой истине: ‘Божие — Богови, Кесарю — Кесарево’. И только Бог начал ‘отделять ребро’ от гвардейца и экономиста, который во время счастливо текущей операции вдруг стал опять первозданным человеком, человеком совсем простым, почти без первородного греха, стал именно Адамом, блаженно засыпающим перед появлением Евы (= ‘жизнь’). Посмотрите-ка на этого честного юношу у заутрени в Светлое Христово Воскресенье, да и раньше. Поразительную сторону романа (неужто это преднамеренно) составляет то, что Нехлюдов буквально спит все время, когда берется Богом ‘кость от кости его’. Ни одного разговора с Катюшей, даже не перепадает ‘да’ и ‘нет’, и это не Толстой пропускает диалоги, торопясь рассказом, но рассказ так ведется, что для читателя очевидно, что диалогов и не было никаких. Но я говорю, посмотрите-ка на этого юношу: по линии поднявшегося в нем чувства, т. е. по отношению к лицу Катюши, которая отделяется ‘ребром из него’ — у него в точности нет никакого греха: он полон правды, самоотвержения, он есть чистейшее и совершенно непорочное существо, и в этом-то, в этом-то и заключается суть Божьей над нами операции. Нет такого скверного человека, который однажды в жизни, обыкновенно в раннюю еще пору, не испытал бы этой удивительной трансформации себя прямо в героя, в Гектора (‘Гектор и Андромаха’), в Германа (‘Герман и Доротея’): т. е. в моральнейшее существо, какое вообще можно вообразить себе и которое, право же, единственно и нужно на земле. Да, земля влюбленных людей — если бы эту минутку можно было продлить — стала бы именно по чистоте и безгрешности вновь раем. Очень чистое чувство, единственно чистое чувство: ни злобы, ни лукавства, какое-то упоение другим и странное желание служить ему, только ему служить, и ничего для себя.
Так написал Толстой и так происходит всемирно. Обращаю внимание читателя, что я говорю о линии связи двух любящих, только о ней: окружающих они обманывают, к окружающим злы, но между ними грех исключен и это есть самая главная черта подлинной любви, критерий различения в ней золота от подделок: Богова от человеческого.
Суть плача Толстого и сюжет его ‘Воскресения’, в появившихся до сих пор главах, заключается в том, что древний Адам пробудился до конца операции, и стал действовать, как скверный человек скверного века. Стал ‘сам’ действовать, и погубил, и погиб. Видите ли — мать детей Нехлюдова должна говорить по-французски, этого не предусмотрел Бог, начав операцию. Она не какое-то там мифическое ‘ребро’, а представительница дома, т. е. ей надлежит ‘представлять’ и, следовательно, иметь представительную фигуру, носить известным способом платья и притом известного фасона и от определенного портного. Тысяча условий сверх ‘жены’. Гвардеец пробудился. То, что Толстой называет ‘животным’, вдруг заговорившим в Нехлюдове, ведь было у Гектора, будет у Германа, нет, старец ошибся! Это есть то самое противопоставление цветущей весенней природы, какое он сделал в начале романа, и отметил эту природу, как правду, среди которой люди живут и ее портят. Итак, гадкое в Нехлюдове — не весна его возраста, но наносно-людское в гвардейце, XIX век во вчерашнем Studiosus’е. Да ведь Л. Толстой и проговаривается в этом смысле: пока себя слушал Нехлюдов — он был прав, чист и счастлив, но он стал слушать других — и тотчас потерял одно, другое и третье.
Я заговорил о романе Толстого и вообще о романическом. Между тем заметил ли читатель нашей газеты ‘тяжелые сны’, промелькнувшие перед ним в пятничном и воскресном нумерах газеты: это статейки — ‘Невольницы порока’ (торг женщинами за границу) и ‘Законнорожденные и узаконенные’. Он согласится, что это на нашу тему? Это — область изуродованной романической истории, которая пошла в ‘приключения’, вместо того, чтобы течь нормально. Это все — не Бог, а люди. И читатель позволит нам еще вернуться к этой боли, всемирной боли.
НВ. 1899. 29 апр. No 8321. Подпись: Р.
‘Гектор и Андромаха’ — история, изображенная в ‘Илиаде’ Гомера (VI, 370— 502) и в трагедии Ж. Расина ‘Андромаха’ (1667).
‘Герман и Доротея’ (1798) — эпическая поэма И. В. Гёте.