ПОЛТОРА ВЕКА
ПОЛТОРА ВЕКА
[21 ноября 1933 г.]
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Полтора века, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1933
Время на прочтение: 7 минут(ы)
М. А. Осоргин. Заметки старого книгоеда
Сто пятьдесят лет — много это или мало? Сто пятьдесят лет — это как раз срок, прожитый нами в благодетельном сиянии европейской культуры. Вот передо мной книжечки, помеченные 1783, 1784 и близкими годами, первые наши заправские книжки содержания философского, религиозного, нравственного, мистического, напечатанные в первых наших частных, ‘вольных’ типографиях, увлекавшие людей полетом мысли в неведомые светлые области, в храмы познания высоких тайн, книжечки, заботливо хранившиеся в те времена и жадно искомые в наше время книголюбами.
А между тем что такое сто пятьдесят лет? Нынешнего старого человека в детстве гладил по головке такой же старик, которому в его детстве могла свободно дать подшлепник по голому месту Екатерина Вторая,— вот и вся старина!
Полтора века тому назад молодого человека волновали книжки, какими сейчас не взволнуешь, хоть изложи их языком современности. Ждали не повести и не собрания забавных стихотворений, ждали выхода такой книги, чтобы в душу, жаждущую познания тайны, низверглась с манящих высот философическая мудрость и чтобы в малопонятном и странном, как в сладостной паутине, запуталась мысль и пронизалась священными догадками. И се звучит речь:
‘Скоро — скоро — скоро биется полунощный пульс возвращающейся Натуры! Се приближается обремененная значением секунда, последняя от двенадцати великих часов долгого дня годового. Се вступает солнце, сей огня исполненный перст Всесильной руки, в ту точку, с которой оно, яко златый указатель на беспредельных часах тверди, покатится в новое кругообращение времени’.
Вот какие слова,— чтобы только сказать, что наступает новый год. И сразу человек чувствует, что не зря уходят дни и что на счету минуты бытия нашего в круговороте времен. А что такое ‘время’?
‘Время! сколь страшный образ того, что мы были, есмь и будем. Движимо всегда волнующеюся душою мира, свергается оно ежегодно вниз и паки вспять, подобно приливу и отливу. А мы, мы носимся купно с ним, яко малые капли морские, наконец, извергает оно нас на мрачный брег смерти — куда ж?’
Может ли быть вопрос страшнее и сложнее? Склонился над книжкой взволнованный человек и пьет слова, впервые ему поднесенные, и ищет в них ответа на вопрос, впервые перед ним вставший:
‘Ужасная мысль! куда? туда, где во множестве уже сочтенных и еще будущих столетий ни единого не находится числа, где должайшая эпоха есть только быстрый бег блистающих молний.— Либо поля Елисейские, либо все поглощающий ад, либо среднее состояние между допросом и приговором Судии.— Смейся, вольнодумец, и скрежещи, и шатайся, и сопрядай себе из ядовитых Волтеровых ниток утешение, но незадолго пред смертью воскуряется совесть твоя’.
Может быть, и не напугаешь человека ‘тем светом’, но уж об этом-то свете ему подумать непременно придется! А ведь до сей поры жил, думая, что бытие наше не имеет цели: жил себе изо дня в день, не замечая, как юность сменяется мужеством, а там — придет незамеченной и старость. А теперь невольно задумается над словами:
‘Что суть летописи жизни человеческой? Детство есть бездейственный, во сне провожденный рассвет, юношество подобно смеющейся утренней заре и смеющеся, яко чада весны, мужеские лета — знойный полдень в жару кипящих страстей, потом вечер, исполненный заботы, и, наконец, страшная, все сияние мирских радостей закрывающая нощь’.
Так полтора века тому назад говорил неведомый нам вдохновенный оратор, и речь его напечатана в редчайшей в наши дни книге ‘Магазин свободно-каменьщический’, в томе первом, а больше и не выходило, хотя задумано было семь томов по три части в каждом1. Раздавалась книга только братьям, а остатки были сожжены, как ныне сжигаются книги на площади в Берлине2. А было это в просвещенное правление Екатерины. В списке же книг, отобранных у истинного просветителя того времени Николая Ивановича Новикова, эта значится под номером первым, как наиболее вредная и опасная, хоть и изданная ‘с указного дозволения, в типографии И. Лопухина в 1784 году’.
Кто же мог выражаться столь высоким и поэтическим слогом? Чья речь заставляла замирать сердца слушателей и многократно перечитывалась в книге? Не могут определить это ни книголюбы, ни историки екатерининского масонства. Похоже на то, что сказана речь либо в ложе ‘Девкальона’, либо в ‘Светоносном Триугольнике’, и скорее всего не оратором, а мастером стула,— значит, С. И. Гамалеей или А. М. Кутузовым. Но Кутузов был человеком ученым, хорошим управителем, деловым и влиятельным, от поэтической выспренности, казалось бы, далеким, а Семен Иванович Гамалея, ‘божий человек’, больше действовал личным очарованием, чем даром слова и письма. Так мы и не знаем, кто автор одного из замечательнейших по тому времени, по высоте и образности стиля, произведений3.
И обидно, что крайняя редкость названной книги делает это произведение мало кому доступным. Тем слаще старому книгоеду ласкать рукой ее зеленый переплет, любоваться виньетом с купидонами, нежно воркующими о своих делишках, склонившись над круглым жертвенником с шестиконечной звездой, и, наудачу книгу раскрывши, прочитать стихотворное размышление:
Покрыты мраком, развлечении,
О чувства! миром ослепленны,
Сверитесь купно вкруг меня,
Мне нужно ныне знать себя.
‘Знать себя’ — дело непростое. А главное, по тому времени редко кому и в голову приходило заниматься таким как будто малополезным делом. Но вот появились люди почтенных фамилий, видного общественного положения, солидного образования и стали проповедовать самопознание и самосовершенство, и уж не как прежде, бичуя пороки в сатирических журналах, а языком торжественным и негодующим, грозя духовной гибелью и указуя пути спасения. Среди разных о том речей и поучений есть в вышеназванном ‘Магазине…’ прелюбопытные строки о Любовласте, о Решеуме и о Красе.
Любовласт — родившийся от знатных родителей, воспитанный в пышности и великолепии, приобыкший быть от всех поклоняемым. ‘Се в великолепнейшем убранстве, вздымая главу свою, шествует он гордыми шагами и мнит, что как скоро появится в собрании нашем — все падут перед ним и признают его своим предводителем’. И вдруг этому Любовласту толкуют о совершенном равенстве! ‘Бедный и сожаления достойный Любовласт, подобно пораженному громовым ударом, выходит из святилища нашего с твердым намерением не вступать более в оное’.
Решеум, по нынешним временам, был бы по меньшей мере лисансье-эс-летр, человек высокого профанского образования и в себе чрезмерно уверенный. ‘Решеум составляет душу всех обществ, в которых он находится. Начнет ли он говорить, все слушают его со вниманием, удивляются остроумию его, и всякое слово, из уст его испущенное, сопровождается рукоплесканием. Одним словом, Решеум есть единый неложный ценовщик всех достоинств и недостатков’. И вот является такой человек, привыкший блистать и всех поучать, воображая, что только раскроет он свой рот — и все падут перед ним ниц. Но не таковы новые люди, поставившие себе целью постигнуть тайну Натуры путем самопознания и просвещения,— и самовлюбленный Решеум получает приказ ‘пребывать в безмолвии’ и отречься от своих пустых и мнимых знаний. О, несчастный Решеум, слепой и нечувствительный, не желающий ‘приподнять толстое покрывало, висящее на глазах твоих’!
А вот Крас, воспитанный в роскоши и обилии, ‘в сладострастии и невоздержании утопающий и не терпящий никакого принуждения’. Является такой Крас ко дверям людей, спасающихся в братстве вольных каменщиков, и слышит речи, ему чуждые и недоступные: ‘Несчастный и слез достойный юноша! Ведай, что веселие твое и радость суть единая мечта! Розами и миртами устланные постели, на которых ты возлежишь, окружен твоими Мессалинами, сладостные гласы мусикийские, усугубляющие в тебе пламя порочных страстей твоих, одним словом, все предметы, окружающие тебя и ложным своим блеском и слух и зрение твое чарующие, суть ничто иное, как огнь, пожирающий мало-помалу существо твое’. Вместо мягких пуховиков предстоит ему свирепый огнь, пожирающий совесть, вместо Мессалин4 — злые и страшные фурии, вместо мусикийских гласов — скрежет зубов ему подобных.
Ясное дело, обычно все трое, и Любовласт, и Решеум, и Крас, немедленно заворачивали оглобли и удалялись из общества столь строгих и требовательных людей. А уж если оставались и слушались, то превращались в людей самого первого сорта.
Так веровали свободные каменщики екатерининских дней, и вера их была цельна и прекрасна. А всего прекраснее были их дела: издательства, школы, больницы, аптеки, чуткая взаимопомощь. Ими заложена основа российской культуры, гранит которой устоял прочно в неоднократных гонениях…
Среди многих старых книжек полуторавековой ценности — как ‘Карманная книжка’5, ‘Братские увещания’, ‘Хризомандер’, ‘Апология’, ‘Крата Репоа’6, всех этих детищ тайной масонской типографии, иногда выходивших и явно,— на первом месте стоит ‘Магазин свободно-каменьщический’, полный важных мыслей и мудрых увещаний и полный поэзии, которую мы разучились понимать и ценить по-настоящему.
Дни наивной веры, тотчас же перелагавшейся в дела! Дни детских мудрствований, являвших истинную мудрость! Дни подлинной и многосторонней общественности, во главе с немногими, но прекрасными людьми! Никакая история нам об этих днях не расскажет так, как повествуют старые книжицы в коже и прочных цветных картонах, печатанные шрифтом крупным и явственным, с буквой ‘т’, похожей на букву ‘ш’, с высокими мягким и твердым знаками, еще не исчезнувшим в курсиве старинным ‘в’, похожим на ребяческой рукой начертанный домик, с простотой и изяществом типографских украшений, с забавными виньетами из травки, купидонов и осколков колонны.
Лаская глаз любителя, стоят они рядком на книжной полке, днем дремлют, а как сойдет ночь, шепчутся о том, как было полтора века назад — и как стало теперь! Редкая из них не переменила пятерых, а то и больше владельцев, начертавших на белом листе и на титульном свои фамилии или налепивших фигурный книжный знак. Иной же книжный хозяин расписался и подробнее. Так и мой книгоедов знак, рисованный и резанный на дереве гравером Павловым7, соседствует мирно с надписью гусиным пером и рыжими чернилами на книжке ‘О девстве’ Иоанна Златоустого8, книжке также редчайшей и занимательной: ‘Сия книга глаголемая о девстве пинегской округи карпогорской волости крестьянина якова Верещагина своя собственная куплена в архангельском сыном моим вас и льем Верещагиным мца генваря 8 дня 1811 года подписал я яков Верещагин’. Иным же почерком пониже прибавлено: ‘Своеручно’, ‘проба пера’, ‘Сия книга’.
И читал крестьянин Яков Верещагин строгие слова Златоуста:
‘Девства похвалу Иудеи презирают: и недивно, яко они и самому от девы рожденному Иисусу Христу поругалися: чудятся же оному Еллини, и изумляются, ибо еретических дев я никогда девами именовати не могу. Во-первых, яко они не суть чисты, не единому же мужу обречены суть’…
Зачем-нибудь да купил эту книгу в Архангельске Верещагин — сын Василий. На титульном листе изображена роза о двух бутонах, большом и малом, и печатана книга иждивением Н. Новикова и Компании в 1783 году в университетской типографии.
Если бы не жаль было чернилами портить пожелтевший лист, прибавил бы и я надпись: ‘Сия книга о девстве старого книгоеда своя собственная куплена мною на распродаже в зале друо9, на каковую кроме меня иного покупателя не нашлось во французском городе Париже 1933 года подписал своеручно — старый книгоед’.
ПН, 1933, No 4626, 21 нояб.
1 Вышло только две части первого тома.
2 Имеется в виду разгул вандализма, связанный с приходом в Германии к власти Гитлера.
3 Кроме речей С. И. Гамалеи и А. М. Кутузова в ‘Магазине свободно-каменщическом’ опубликованы также речи Ф. П. Ключарева и Н. И. Новикова.
4 Мессалина (книжн.) — развратная женщина, по имени жены древнеримского императора Клавдия.
5 ‘Карманная книжка для в[ольных] к[аменщиков] и для тех, которые и не принадлежат к числу оных…’ (М., 1783).
6 Кёппен К. Ф. Crata Repoa, или Каким образом в древние времена происходило в таинственном обществе посвящение египетских жрецов (М., 1779).
7 Книжный знак (экслибрис) М. А. Осоргина с изображением античных развалин был создан гравером И. Н. Павловым в начале 1920-х гг.
8 Златоуст Иоанн (ок. 350—407) — богослов и церковный деятель.
9 В парижском зале Друо происходили аукционы.