М.Н. Катков
М.Н. Катков
Польское восстание не есть восстание народа, а восстание шляхты и духовенства
Польское восстание не есть восстание народа, а восстание шляхты и духовенства
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Польское восстание не есть восстание народа, а восстание шляхты и духовенства, Катков Михаил Никифорович, Год: 1863
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Польское восстание вовсе не народное восстание: восстал не народ, а шляхта и духовенство. Это не борьба за свободу, а борьба за власть, — желание слабого покорить себе сильного. Вот почему средством польского восстания не может быть открытая честная борьба. Как в семенах своих, так и своем развитии оно было и есть интрига и ничего более. Если эта интрига имела значительный успех, то лишь потому, что она нашла у нас благоприятную для себя почву. Средства интриги, правда, велики. Властолюбивой шляхте, желающей властвовать над русским народом, подало руку властолюбивое римско-католическое духовенство, желающее поработить Православную Церковь. Два властолюбия вступили в союз, два властолюбия одно другого ненасытнее. Но как ни велики средства интриги, она все-таки не могла бы иметь успеха, если бы мы не содействовали ей своим поведением. Должны же мы теперь бороться с ней: так зачем же было бездействовать, замечая успехи ее, и, наконец, если мы не замечали ее успехов, то зачем мы не замечали их? Увы! Мы всегда доведем дело до последней крайности и только тогда встрепенемся. Встрепенувшись, мы действуем безукоризненно и бываем непобедимы. Это не подлежит сомнению, и в этом наша сила, верный залог того, что наш народ имеет будущность. Но было бы лучше, повторим в сотый раз, если бы мы не дожидались необходимости приносить крайние жертвы.
Теперь особенно пора нам вникнуть в причины этого недостатка нашего, ставящего нас в будничные времена нашей истории так низко в ряду других народов. Если мы взглянем на дело пристально, то легко усмотрим, что эта шляхетско-иезуитская интрига имела у нас успех благодаря тем же нашим свойствам, которым и вообще интрига обязана своим всемогуществом в нашей среде. Спросим же себя, на чем основано, что интрига имеет у нас вообще более хода, чем верность долгу? Отчего люди, действующие в общественном интересе, бывают у нас очень часто не в силах бороться даже с такими интриганами, которых все знают за интриганов? Не оттого ли, что в нашей будничной жизни общее дело стоит у нас на десятом плане, что всякий из нас равнодушен к нему и как бы не считает себя призванным стоять за него и заботиться о нем? Отдельные лица тут не виновны. Они могут извинять себя тем, что никому не хочется быть выскочкой, особенно если этого выскочку, пожалуй, никто не поддержит. Тут виноват общий строй нашей жизни, потворствующий равнодушно к общественным интересам. Вследствие этого строя нашей жизни общее дело не находит ни достаточной поддержки, ни достаточной защиты в нашем обществе… Каждый искатель приключений может надеяться на успех в этой пассивной среде, если только направляет свои удары на общее дело, минуя частные интересы отдельных лиц или даже льстя этим лицам. Нападающий действует энергически, он рискует всем или многим, имея в виду важные выгоды, ему должен бы быть противопоставлен энергический отпор, а в обществе вокруг него все вежливо уклоняются и сторонятся перед ним, никто не хочет обидеть его, всякий даже спешит показать, что считает неблагородным вмешиваться не в свое дело. Когда наше общество так смиренно преклоняется перед одним каким-нибудь интриганом, то во сколько раз успешнее должна была действовать интрига, в которой были заинтересованы тысячи и даже десятки тысяч людей? Мы пасовали и упражнялись в уклончивости, а польская интрига действовала систематически, шаг за шагом завоевывая себе почву и забирая нас в свои руки. Только бессилием нашего общества можно объяснить себе, что польской интриге удалось убедить не одного русского, будто отступаться от родных интересов значит действовать рыцарски, а защищать их значит шпионствовать. Для интриги нравственные понятия не существуют, но чем, как не бессилием общества, должно объяснять, что в той самой среде, против которой была направлена интрига, понятия о нравственности едва не перевернулись вверх дном и притом в угоду враждебной интриге? Только выродившиеся нации представляют пример такой общественной немощи, и польские заговорщики, видя нашу пассивность, нашу готовность отступаться от всего своего, могли возыметь надежду на успех самых несбыточных замыслов. Теперь несбыточность польских притязаний доказывается кровью. Вина в этой крови падает, конечно, на безрассудство руководителей мятежа, но отчасти падает она и на пассивность нашего общества, лелеявшую в поляках фантастические планы.
Никакая сила в мире не может доставить успеха польскому восстанию. Какое-нибудь маленькое племя кавказских горцев гораздо более может рассчитывать на свои силы, чем польская революция: там действует племя, там идет национальная борьба, между тем как в Польше мы имеем против себя не польскую национальность, отстаивающую свое право на жизнь, а польское государство, уже давно разрушившееся и тем не менее не могущее отказаться от завоевательных планов. Завоевательная политика не всегда удается и сильным государствам: статочное ли дело, чтоб она удалась государству, которое не принадлежит даже к числу государств существующих? Поляки не хотят своего чисто польского государства, они пытаются восстановить его, но с тем непременным условием, чтоб оно тотчас же завоевало себе и Литву, и Русь. Для нас польский вопрос имеет национальный характер, для польских властолюбцев это — вопрос о подчинении русской национальности своему польскому государству, еще ожидающему восстановления. В такой уродливой форме еще никогда не проявлялся дух завоевания, и вот почему этот дух обречен действовать здесь безнравственными путями интриги.
Польско-иезуитская интрига замышляет конечную пагубу для русского государства, для русского народа и вместе для Русской Православной Церкви. Ловкость интриги успела на время отвести нам глаза. Но за нашей будничной апатией, которой воспользовалась эта интрига, последовал взрыв русского народного чувства, тем более сильный, чем глубже была апатия. Теперь, когда мы поняли и почувствовали в чем дело, исход борьбы не может подлежать сомнению. Мятежники ошибаются, если надеются на поддержку западных держав, и западные державы будут раскаиваться, если думают, что их поддержка полезна полякам. Россия помнит 1831 год, когда ее войскам тоже приходилось подавлять польское восстание. Так ли тогда волновалась вся Россия, как волнуется она теперь на всем своем пространстве от своих вершин до недостигаемой глуби? Было ли тогда хоть что-нибудь подобное теперешней энергии русского патриотического чувства? Правда, что мы окрепли за эти тридцать лет. Наша общественная жизнь сделала важные успехи в этот промежуток времени. Но этими успехами, все-таки сравнительно незначительными, нельзя объяснить то резкое различие, которое замечается между настроением России в 1831 и 1863 годах. Где же разгадка этого различая как не в том, что тогда европейские державы воздерживались от вмешательства в польские дела, а теперь они раздражили русское народное чувство своими притязаниями? Если теперь польское дело не имеет ни малейшей надежды на успех, то этим оно обязано преимущественно той поддержке, которую вздумала оказать ему европейская дипломатия. Чем деятельнее будет иностранное вмешательство, тем более будет крепнуть, а, может быть, тем более будет ожесточаться русское народное чувство.
Западный край, Литва и Белоруссия представляют для всякого человека, уважающего чужую свободу и национальность, не говорим уже для всякого русского, самое возмутительное зрелище. В огромных размерах совершается там лишение русского народа его народности. Главными руководителями этого постыдного дела, переходящего в промысел, служат римско-католические ксендзы. Им недостаточно того, что они заставляют людей менять свою религию. Всяческими ругательствами и недостойными выходками они стараются унизить в глазах крестьянина его язык и его национальность и потом тешатся, что русский человек начинает называть себя поляком. Для русского чувства особенно обидно то, что русская национальность была почти совсем лишена средств защиты. Всякая попытка в этом смысле вызывала вопль негодования и целую тучу доносов. Завзятые поляки, так ловко обделавшие русских, что малейший отпор польским притязаниям считался шпионством, завзятые поляки не останавливались перед настоящим и нередко лживым доносом, чтобы только запечатлеть уста того или другого русского патриота. Тут были пускаемы в ход и социализм, и коммунизм, и еще Бог знает что. А ксендзы между тем действовали свободно, под эгидой чиновников и помещиков, усердствовавших польскому делу. Иные предводители дворянства открыто говорили о необходимости ополячивать край, даже иезуитскими мерами. С удивительной настойчивостью изгонялись из края русские помещики. В несколько лет из тринадцати православных помещиков Дисненского уезда остался только один. И все это происходило в стране, где большинство населения говорит по-русски, где польский язык употребляется простым народом только по принуждению, в разговоре с чиновниками, помещиками и ксендзами.
Православное духовенство и небольшой кружок русских чиновников, вот те препятствия, которые встречали колонизаторы Западного края. Мы уже говорили однажды о том, какое влияние на ополячивание чиновничества имели пятиклассные дворянские уездные училища, учреждение которых так нравилось местному польскому дворянству. Число русских чиновников с каждым годом уменьшалось. Что же касается до православного духовенства, которое в помещаемой ниже прокламации к нему польского революционного комитета подвергается упреку в любостяжании и в подкупе со стороны ‘московского правительства’, то оно живет со своими семействами на жалование в несколько раз меньше того, которое дается от правительства же безбрачным католическим ксендзам. Неравенство положения усиливается еще тем, что ксендзы опираются, сверх жалования, на поддержку своих богатых прихожан помещиков, а православные священники получают лишь небольшие крохи от крестьян, разоренных и изморенных панами. Единственная серьезная поддержка православному духовенству заключалась в устройстве и улучшении около двухсот народных школ пособиями со стороны Министерства народного просвещения. В Виленском учебном округе это пособие было употреблено гораздо справедливее, чем в Киевском округе, где оно превратилось в средство конкуренции (на казенный счет) с приходскими школами, заведенными духовенством. Такого странного и прискорбного антагонизма, к счастью, не было в Виленском учебном округе, и казенное пособие не воспрепятствовало, а помогло духовенству в трудах его по обучению народа. Сверх того, возникла мысль об учреждении приходских братств, или лучше сказать, о восстановлении этого древнего учреждения православия, боровшегося с латинством, проект устройства братств представлен в Петербург несколько месяцев тому назад.
Доверенные лица, сообщающие нам теперь из Вильна сведения о состоянии Западного края, доставили нам перевод двух прокламаций, в которых обращалось польское революционное правительство к православному духовенству. Одна из этих прокламаций издана в Вильне 18-го апреля виленским революционным комитетом, на другой не означено, где она издана, но она была распространена в Западном крае несколькими неделями после первой и, по-видимому, идет от варшавского центрального комитета. Читатели найдут ниже доставленный нам перевод этих двух документов, получающих особенный интерес от сопоставления их. Какие-нибудь две или три недели разделяют эти документы один от другого, а как изменился тон во второй прокламации! Первая прокламация гарантировала свободу вероисповеданий и уверяла православное духовенство, будто ‘свобода совести была исконно свойственна польскому правительству (!!!) и сроднилась в Польше с народными нравами’. Эта прокламация ограничивалась угрозами за верность русскому правительству, то есть за политический образ действий. ‘Борьба с нашествием, говорила эта прокламация, не есть борьба религиозная, это — борьба за свободу, война народная’. Это была личина, взятая довольно ловко: но как скоро сорвала с себя эту личину польская революция! Не прошло двух-трех недель, как властолюбие ксендзов прорвалось наружу. В начале мая появилась вторая прокламация, которая носит на себе все признаки акта, прошедшего через руки католического духовенства. Она начинается призванием Св. Троицы, она оканчивается словом ‘Аминь’. Что же возвещает православному духовенству эта вторая прокламация, так нетерпеливо вырвавшаяся на свет Божий? Она возвещает восстановление Унии, она возвещает православным священникам, что настала минута мести за их преступления и казни за их грехи. В оправдание этих угроз она ссылается на царский гнев и царские казни, которыми будто бы было вынуждено восприсоединение униатов к православию, и упоминает о странствующей монахине Макри-не, которой рассказы были изобличены в неправде уже почти двадцать лет тому назад, когда она только что прибыла в Рим. Но лживы или нет были показания этой странницы, несомненно то, что вторая прокламация самым ясным образом уличает первую прокламацию в лживости или по крайней мере удостоверяет, что польским революционным прокламациям никто ни в чем не должен верить. Спрашиваем, можно ли надеяться на успех при таком образе действий?
Как польские революционеры обманывали православное духовенство обещанием свободы исповеданий, так точно обманывали они крестьян обещанием дарового надела земли и освобождения от повинностей в пользу помещика. Из всего Западного края восстание имело наиболее успеха в Ковенской губернии, на которую революционеры обратили особенное внимание, конечно, потому, что она ближе к морю. В Ковенской губернии гораздо меньше поляков не только, чем в губернии Гродненской и Виленской, но даже меньше чем в Могилевской и Киевской. Вот цифры из статистической книжки г. Бушена, вышедшей в прошлом году. Поляков приходится:
Чем же объясняется, что в Ковенской губернии получил такое развитие польский патриотизм? Объяснение в том, что тут работали ксендзы. Вся Жмудь принадлежит к католическому вероисповеданию. Ксендзы работали над Жмудью деятельно в продолжение многих лет и успели распространить в безразличном жмудском населении слепую ненависть к России. Тут польская революция нашла для себя почву издавна приготовленную. Вся Жмудь, или Самогития, фактически повинуется революционному правительству. Тут власть его признается более, чем даже в Царстве Польском. Если где-нибудь его декреты могут быть приводимы в исполнение, то именно тут. Если бы декрет революционного правительства об освобождении крестьян от помещичьих повинностей был серьезным обещанием, то нигде нельзя было так легко привести его в действие как в Самогитии. А между тем именно в Самогитии и только в Самогитии крестьяне до сих пор продолжают работать на польских панов по-прежнему, как будто бы не было не только декрета революционного правительства, но и высочайшего указа 1 марта. Ксендзы тщательно скрывают этот указ от народа, и войско наше является в Самогитии освободителем крестьян от барщинной работы. Если только удастся нам побороть влияние жмудских ксендзов, то польское дело навсегда будет убито в Жмуди. Этим мы будем обязаны лживому образу действий польской революции. Лживость революционеров сослужит нам в Жмуди важную службу. Еще раз спрашиваем, что такое польская революция, как не новая интрига, и может ли она надеяться на успех при таком образе действий?
Не польский народ — враг наш. Не польскую национальность поражаем мы, подавляя восстание. Мы боремся с интригой, которую затеяло властолюбие шляхты и ксендзов. Первую еще можно как-нибудь извинить: в ней живы воспоминания о господстве. Но где найти слово извинений для этих ксендзов, которые из служителей религии мира превратились в предводителей шаек, в заговорщиков и душегубцев? Наиболее точные сведения убеждают в том, что восстание преимущественно держится ксендзами. Еще в декабре прошлого года польское духовенство открыто собиралось в полном составе по деканатам для обсуждения средств ‘самоскорейшего освобождения Отечества’. Сандомирское и Подлясское духовенство подало первый пример, которому тотчас же последовало духовенство Августовской епархии. Оно определило, что дирекция партии умеренных должна прекратить свое существование и слиться с народным комитетом, организованным партией восстания. Оно прежде шляхты признало центральный комитет за законное временное правительство Польши, с тем только условием, чтобы были признаны права и независимость католической Церкви и главы ее, а равно, чтобы комитет принял в свой состав ксендза, избранного всем духовенством. Нельзя не догадываться, что именно этот ксендз, член революционного комитета, и сочинил вторую из прокламаций, отличающуюся от первой и духом нетерпимости, и церковной формой.
Суд истории будет строг к этому духовенству, поднимающему против нас меч братоубийства, посылающему повстанцев на верную смерть, проповедывающему фанатизм и ненависть своей пастве. Что касается до нас, то мы можем указать на эти дела его в опровержение его жалоб на те гонения, которым оно будто бы подвергалось и еще теперь подвергается, под русской державой. Сам святейший отец принужден будет сознаться, что оно пользовалось чрезмерным простором и что спокойствие края и интересы самой паствы требуют не расширения прав латинского духовенства, а более энергического отпора его притязаниям. Этот отпор должен быть, впрочем, дан не столько мерами строгости, сколько развитием бдительности и энергии с нашей стороны. Задача состоит не только в усмирении края, но и в постановке его в такое положение, при котором прежние крамолы были бы невозможны. Нельзя не пожалеть, что дело зашло слишком далеко и требует для своего исправления весьма сильных мер. Принятие их должно послужить укором для лиц, приведших край в это положение, а русскому человеку прилично пожелать, чтоб эти меры как можно скорее достигли своей цели, но не ограничиваться этим добрым желанием, а усиленно трудиться над устранением тех недостатков русского общества, которые ободряли враждебную нам интригу и дали, наконец, подняться на нас ее стоглавой гидре.
Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1863. No 130. 15 июня. С. 1.