Константин Васильевич Мочульский
Константин Васильевич Мочульский
КНЯЗЬ ХРИСТОС
* * *
* * *
Примечания
Примечания
———————————————————————
‘Положительно-прекрасный человек’ у Достоевского, Мочульский Константин Васильевич, Год: 1939
Время на прочтение: 17 минут(ы)
После долгого периода метафизического отчаяния, в центре которого стоят ‘Записки из подполья’, жизнь Достоевского резко переламывается отъездом-бегством за границу. Он покидает Россию, ‘спасая не только здоровье, но даже жизнь’. ‘Рассудок действительно расстраивался, — пишет он Майкову. — Это истина. Я это чувствовал, а расстройство нервов доводило меня до бешеных минут’.
В Дрездене он переживает духовное воскресение, слезы умиления и восторга перед картинами Дрезденской галереи, весну, счастье с молодой женой Анной Григорьевной.
Четырехлетнее пребывание Достоевского заграницей — время огромного духовного и творческого подъема: он много и напряженно читал, написал два больших романа ‘Идиот’ и ‘Бесы’, задумал серию романов под общим заглавием ‘Житие великого грешника’, несколько повестей и статей. В своем ‘изгнании’ он подводил какие то итоги, жадно следил за тем, что происходило в России, мучительно думал 0 судьбе родины, о Востоке и Западе, о социализме и христианстве, о православии и католичестве. За эти четыре года (1867-1871) окончательно сложилось его религиозное философское мировоззрение. Он писал Майкову, что вопрос, который мучил его всю жизнь, теперь разрешен. Можно предполагать, что заграницей Достоевский пережил мистическое озарение, которое стало источником всего его дальнейшего творчества. Отталкиваясь от ‘атеистической Европы он осознает себя христианином и русским. Эти два понятия для него нерасторжимо связаны: он убежден что только потому и достиг ‘самосознания в себе русского человека’, что почувствовал себя христианином, ибо вся Россия — в православии, в нем ее душа. Оправдание ее бытия и великое обетование будущего. Все идеи, которые впоследствии будут развиты в ‘Дневнике писателя’ — выношены Достоевским во время ‘изгнания’.
‘Всему Миру готовится великое обновление через русскую мысль, которая плотно спаяна с православием, — пишет он Майкову, — и это совершится в какое нибудь столетие: вот моя страстная вера’. Идеал народа — Христос. Его подлинный образ и должна явить миру русская мысль! Теперь, в свете нового мистического откровения, ему становится ясна его творческая задача: помочь великому обновлению мира, ускорить явление Христова лика через сознание русского народа, через подвиг русской мысли, наметить хотя бы смутными чертами ‘идеал человечества’.
С вдохновением приступает он к писанию ‘христианского романа’, в котором должно быть явлено это ‘высокое представление человека’. Дело идет, конечно, не о воспроизведении исторического лица Христа, данного в Евангелии: Достоевский задумывает роман из современной русской жизни, в центре которого стоял бы ‘вполне прекрасный человек’, то есть человек, в чистой душе которого отражен Христов лик.
Исключительное значение имеет письмо Достоевского к С. А. Ивановой от 1-го января 1868 года:
‘Главная мысль романа (‘Идиот’) — изобразить положительно-прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете и особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только брался за изображение положительно-прекрасного — всегда пасовали. Потому что эта задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо — Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть бесконечное чудо… Из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченнее Дон-Кихот, но он прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон. Пиквик Диккенса… тоже смешон и тем только и берет. Является сострадание к осмеянному и незнающему себе цены прекрасному, а стало быть является симпатия и в читателе. Это возбуждение сострадания и есть тайна юмора… У меня нет ничего подобного, ничего решительно и потому боюсь страшно, что будет положительная неудача’…
В ‘Записных тетрадях’ Достоевского сохранилось громадное количество набросков и заметок к роману [Госиздат. Москва. 1931]. Лицо ‘положительно-прекрасного человека’, которое должно было стать в центре романа, было мучительно неясно автору. Он пробовал все возможные приемы, и ни один не удовлетворял его. Наконец, он почувствовал, что все видоизменения характеристики в конечном итоге сводятся к двум основным концепциям ‘прекрасного человека’. Назовем их условно концепцией динамической и концепцией статической. Согласно первой, образ Божий человеку не дан, а задан, путем страшных испытаний, страданий и борьбы, быть может даже путем греха и преступления — сильная личность возвышается до раскрытия в себе образа Божия, утверждает себя в Боге и достигает святости. Согласно второй — статической концепции — личность уже рождается ‘прекрасной’, образ Божий светится в ней от начала, как ‘gratia gratius data’. Безблагодатному сильному и гордому человеку, в поте лица зарабатывающему святость, противопоставляется благодатный образ прирожденного праведника.
Достоевский с мучением, доходящим до отчаяния, работает над динамической концепцией: ‘прекрасный человек’ в постепенном его становлении. Семь планов романа из восьми посвящены ей.
Идиот — гордая личность: он как бы связующее звено между Раскольниковым и Ставрогиным. ‘Страсти у идиота сильны, потребность любви жгучая, гордость непомерная… Он бы мог дойти до чудовищности, но любовь спасает его. Он проникается глубочайшим состраданием и прощает ошибки. Взамен получает высокое нравственное чувство в развитии и делает подвиг’ (План I).
‘Гордость. Унижение. Из гордости не оправдывается. Делает подлости со зла и думает, что так и надо. В гордости ищет выхода и спасения. Кончает божественным поступком’ (План III).
В плане четвертом подчеркнуто злодейство Идиота. Будучи побочным сыном ‘дяди’, он отбивает невесту у законного сына. Духовное воскресение Идиота происходит под влиянием любви к ‘героине’ и кроткого всепрощения ‘сына’. Из Иго идиот превращается в праведника.
В пятом плане Достоевский пытается связать своего героя е Россией, с современным поколением. Идиот — молодой, формирующийся человек. ‘Главная мысль романа: столько сил, столько страсти в современном поколении и ни во что е веруют. Беспредельный идеализм с беспредельным сенсуализмом… Жажда красоты и идеала и в то же время неверие него или вера, но нет любви к нему. И бесы веруют и трепещут’.
Но как возможно обновление сильного и гордого человека. Достоевский набрасывает схему возрождения через любовь к женщине: ‘Сначала: 1) Мщение и самолюбие. (Мщение ни за что, сам признает это и это — черта). Потом: 2) Бешенная и безжалостная страсть. 3) Высшая любовь и обновление. Но переход от страсти к христианской любви представляется автору необычайно трудным и он сомневается в правильности выбранного им пути. 1-го ноября 1867 г. он приписывает: ‘Нехорошо. Главной мысли не выходит об Идиоте’.
Достоевский как будто отчаивается в возможности ‘спасения’ сильной личности. В следующем, шестом плане разрабатывается тема неизбежной гибели гордого человека. Христианская мистерия спасения сменяется трагедией судьбы. Этот план, и по фабуле и по характеристике главного героя, подводит нас вплотную к замыслу ‘Бесов’. ‘Главная и основная мысль романа, для которой все: он (Идиот) до такой степени болезненно горд, что не может не считать себя богом, и до того, вместе с тем, себя не уважает, что не может бесконечно и до неправды усиленно не презирать себя’. ‘В развитии и в окружающей среде он почерпнул все эти яды и начала, которые в кровь вошли. Великодушие и требование любви у кругом оскорбленного сердца безмерные. Их он не имел и потому он тем, которых бы он хотел бесконечно любить и за них кровь отдать, всем дорогим ему, мстит и злодействует… Вместо полезной деятельности — зло’. ‘Христианин, и в то же время не верит. Двойственность глубокой натуры’.
Достоевский хотел показать, каким путем сильная личность приходит к Богу, но чем глубже проникал он в тайну человеческой ‘самости’, тем сомнительнее и туманнее виделось ему это восхождение ad astra. Проблема спасения постепенно вытеснялась проблемой величия. Почему великая личность, по настоящему благородная, героическая, впадает в зло? Может ли она преодолеть роковую двойственность, заложенную в самой ее природе? Может ли справедливое сознание своего величия не перейти в бесовскую гордость, непомерная, неудовлетворенная жажда любви не обратиться в ненависть, а мечта о подвиге не стать соблазном преступления? Может ли личность, дошедшая в своем развитии до сознания своей божественности, не восстать на Бога?
И где, в современной русской действительности, найти достойное для нее поле деятельности, на котором она могла бы спастись подвигом любви? Перед этой раскрывшейся бездной Достоевский остановился в ужасе. Все семь планов были отброшены.
Оставалась вторая концепция: ‘статическая’. ‘Положительно прекрасный человек’ не становится, а уже есть. По милости Божией он таким оодился. Психологически и художественно такое задание оыло несравненно легче первогоТут у Достоевского были предшественники в мировой литературе: он вспоминает Диккенса с его Пиквиком, Виктора Гюго (Жан Вальжан) и особенно гениального создателя Дон-Кихота — Сервантеса. Новый роман будет написан, как своего рода русский Дон-Кихот. Печальная фигура рыцарь без страха и упрека склоняется над колыбелью князя Мышкина. ‘Сыны Царствия’ — странники и пришельцы здесь на земле. Странники — они кажутся ‘странными’, чуждые — ‘чудаками’. Их мудрость — безумие, их святость — соблазн. Достоевский строит образ своего героя по линии ‘святого безумца’ Дон-Кихота. Образ Божий в человеке открывается ему прежде всего в младенческой чистоте сердца, в смиренной невинности. ‘Если не будете как дети, не войдете в Царствие небесное’. Вот почему в первом наброске характера князя Мышкина (План VIII) он является перед нами, окруженный детьми. ‘Князь — юродивый… Лицо Идиота: чудак, есть странности. Иногда не говорит ничего…он вдруг иногда начнет читать всем о будущем блаженстве… Отверженный с детства сын, Идиот страсть к детям получил. Везде у него дети. Главное — характер его отношений к детям’…
Образ, стоящий перед глазами Достоевского: Христос посреди детей. В чертах юродивого мы узнаем уже князя Мышкина: то же смирение, простота, тихость, чудачество, та же молчаливость и вспышки вдохновенного красноречия. В окончательной редакции ‘Идиота’ мотив детей был ослаблен и отодвинут на задний план. Князь Мышкин рассказывает о своей дружбе с детьми в Швейцарии, но в самом действии романа дети не участвуют. Впоследствии ‘детский мотив’ перешел в ‘Братья Карамазовы’ и раскрылся в истории дружбы Алеши Карамазова с Илюшей и Колей Красоткиным и в братском союзе мальчиков вокруг могилы Илюши.
Первая часть ‘Идиота’ была уже напечатана, а Достоевский, работая над второй частью, все еще неясно видел характер своего героя. Заметки и наброски ко второй части отражают мучительные сомнения и тревогу автора. Дальнейшее развитие характера князя может пойти по одному из следующих четырех путей: 1) князь — дитя, 2) князь — сфинкс, 3) князь — отражение России и 4) князь —Христос.
Остановимся на четвертом плане, В записной тетради No 10 каллиграфически выведены слова: ‘Смиренный Игумен Зосима, Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Евангелие Иоанна Богослова’. После них крупным почерком написано:
Как конкретно осуществить эту ‘непомерную задачу’? Достоевский записывает: ‘Чем сделать лицо героя симпатичным читателю? Если Дон-Кихот и Пиквик, как добродетельные лица симпатичны читателю и удались, так это потому что они смешны. Герой романа князь, если не смешон, то имеет другую симпатичную черту — он Невинен’.
Но одной невинностью не исчерпывается образ Христа в человеке. Невинность взрослого человека легко может выродиться в пустую наивность и смешное ребячество. Невинность, как райское состояние, как незнание различия между добром и злом — есть не сила, а слабость. Это первобытное пребывание души до грехопадения нельзя смешивать с чистотой сердца, просветленного в испытаниях. Достоевский это чувствует. Великий замысел — показать реальное действие Христа в мире через чистого сердцем и смиренного человека и раскрыть в форме романа ‘теорию практического христианства’, — этот замысел не был осуществлен Достоевским. Князь Мышкин остался бледной тенью… Достоевский сознавал свою неудачу и был близок к отчаянью. ‘Романом я недоволен до отвращения… Теперь сделаю последнее усилие на третью часть. Если поправлю роман, поправлюсь сам, если нет, то я погиб’. О чуде воплощения мечтал он, работая над ‘Идиотом’, и чудо не произошло: князь Мышкин не может преобразить мира, так как он слишком ‘не от мира сего’, он жаждет быть человеком, но ему суждено витать бесплотным духом над миром, возбуждать ‘в детях праха бескрылое желание’ и изнывать от своего трагического бессилия.
Он появляется впервые перед нами в своем нелепом плаще, штиблетах, с тощим узелком: костюм не по климату, ‘все не по-русски’. Автор подчеркивает ‘странное выражение’ его глаз, полное непонимание действительности, глубокую оторванность от плоти мира: он — асексуален. Душевно-телесная земная любовь ему недоступна, а вместе с ней все человеческие страсти, в которых человек изживает свою подлинную судьбу, борясь со смертью и грехом, падая и восставая. Князь сходит в грешный мир из какого то иного таинственного и туманного ‘далека’, и самым своим явлением обличает ложь и грех нашего мира. Своей беспощадной кротостью, своим нечеловеческим смирением, своей ангельской чистотой он уничтожает всю реальность земного порядка, взрывает все ‘условные’ ценности. И люди чувствуют в нем высшую правду и тянутся к ней, но в то же время сознают, что эта правда не для них и что достичь ее они не могут, не развоплотившись. Поэтому они и любят его и ненавидят. Темная земля жаждет преображения, а не уничтожения: названный брат Мышкина — Рогожин меняется крестами с князем и тут же заносит на него нож.
Князь — ‘невинный’, он — до грехопадения, он жил в раю и не может понять, что двери рая закрылись перед человечеством, что после грехопадения возврата в рай нет, что путь человека ведет не назад к утраченному блаженству’ а вперед, через Голгофу к Воскресению. Он ходит среди падших людей, одетый сиянием своего рая и уверяет их, что стоит им только захотеть и они сразу же будут в раю.
В ангельской своей природе князь и выше и ниже, чем человек, во всяком случае он не вполне человек, ‘недовоплощенный’. Странная его любовь к людям, с холодком звездных миров, с состраданием, которое не спасает, с жертвенностью, которая губит! В бессильной жалости мечется он среди живых людей, смущая и волнуя души, порождая вокруг себя демонические вихри. ‘Теперь я к людям иду… С людьми мне будет, может быть, скучно и тяжело’. Князь выдает себя: люди для него чужие, как чужд ему весь мир. Он простирал руки в светлую, бесконечную синеву и плакал. ‘У всего свой путь и все знает свой путь, с песней отходит и с песней приходит, один он ничего не знает, ничего не понимает, ни людей, ни звуков, всему чужой и выкидыш’. Душа мира томится в оковах слепой и глухой силы, могучего злого духа. Она ждет спасителя, жаждет преображения. Но тот, кого принимает она за спасителя, оказывается самозванцем: он не в силах ее спасти — и оба они гибнут.
Но ‘любимую идею’ Достоевский не оставляет. Одновременно с работой над ‘Идиотом’ он задумывает новый роман ‘Атеизм’. ‘Динамическая концепция’ прекрасного человека снова разрабатывается, хотя и в несколько видоизмененном виде. Ее можно формулировать так: мытарства души, отпадшей от Христа и в испытаниях снова Его обретающей. 11 декабря 1868 г. Достоевский сообщает Майкову: ‘Здесь у меня на уме теперь огромный роман. Названье ему ‘Атеизм’… Лицо есть: русский человек нашего общества и в летах, не очень образованный, но и не необразованный, не без чинов — вдруг уже в летах теряет веру в Бога… Потеря веры в Бога действует на него колоссально… Он шныряет по новым поколениям, по атеистам, по славянам и европейцам, по русским изуверам и пустынножителям, по священникам, спускается в глубину хлыстовщины — и под конец ооретает и Христа и русскую землю, русского Христа и Русского Бога’
Воплощение ‘прекрасного лица’ не удалось в ‘Идиоте’ отому, думает Достоевский, что князь Мышкин — не Русский человек, он представитель ‘высшего слоя’, оторвавшегося от почвы. Но вот теперь, кажется ему, он нашел подходящего русского человека, человека не прошлого России, а ее будущего. В июльском и августовском номере ‘Русского Вестника’ за 1868 год Достоевский прочел статью: Русская старообрядческая литература заграницей’, в которой излагается содержание журнала ‘Истина’, выходившего в Иоганисбурге. Редактор этого журнала — ученик известного старообрядца Павла Прусского, К. Е. Голубев, философ-самоучка из мужиков. Он своеобразно, ‘по мужицки’ опровергал материализм Огарева, неискусно, но крепко защищал православную веру и после долгих религиозных скитаний, вместе с Павлом Прусским присоединился к единоверию. Замысел ‘Атеизма’ несомненно возник у Достоевского из восторженного увлечения личностью Голубева. ‘Да знаете ли вы, пишет он Майкову, кто новые русские люди? Мужик, бывший раскольник при Павле Прусском. Это не тип грядущего русского человека, но уж, конечно, один из грядущих русских людей’. Замысел ‘Атеизма’ разрастается к концу 1869 года в план целой серии романов под общим заглавием: ‘Житие великого грешника’.
По сравнению с ‘Атеизмом’ новый замысел сложнее и шире. Герой уже не человек ‘в летах’, вдруг теряющий веру, а ‘ребенок-волчонок и нигилист’, вся жизнь которого проходит перед нашими глазами. Роман — не история внезапного духовного кризиса, а ‘житие’, громадная картина жизни русского общества, генезис русского религиозного сознания. Герой — не мужик, как Голубев, а представитель того сословия, которое творило культуру России. Но рядом со становящимся ‘прекрасным человеком’ Достоевский хочет показать образы уже достигнутой ‘красоты’: во второй части действие должно происходить в монастыре. ‘Хочу выставить во второй повести главной фигурой Тихона Задонского, конечно под другим именем, но тоже архиерей, будет проживать в монастыре на спокое… В монастыре есть и Павел Прусский, есть и Голубев и инок Парфений. В этом мире я знаток и монастырь русский знаю с детства… Но главное Тихон и мальчик… Авось выведу величавую, положительную, святую фигуру. Почем мы знаем: может именно Тихон и составляет наш русский положительный тип, который ищет наша литература’… В перспективе нового замысла образ Голубева раздваивается: в динамическом разрезе, он — герой, ‘волчонок и нигилист’, душа странствующая по мытарствам в поисках русского Бога, в статическом он пребывает в монастыре, в сонме праведников: Тихона Задонского, Павла Прусского и инока Парфения. В процессе творчества Достоевского он служит связующим звеном между ‘светским праведником’, князем Мышкиным, и церковным святым — Тихоном Задонским. Религиозная вера автора ‘Жития’ эволюционирует от утопического христианского социализма к православному исповеданию, и ‘положительный тип’ воплощается для него теперь не в туманном спиритуализме князя Мышкина, а в ‘святости’ православного архиерея. Сопоставление ‘Тихон и мальчик-нигилист’ приобретает новый символический смысл. Русское высшее сословие, оторвавшееся от народа и потерявшее веру, стремится к религиозному идеалу, уже воплощенному народом в лице его подвижников и святых. Мытарствам и скитаниям взвихренных душ противоставляется тишина и мир монастыря. Принцип построения ‘Братьев Карамазовых’ уже найден.
‘Житие великого грешника’ [‘Аcademia’ 1935] тесно примыкает к первоначальному замыслу ‘Идиота’, разработанному в первых семи планах: это тоже история сильной личности, утверждающей свое человеко-божеское величие, проходящей через все соблазны гордыни, могущества, страстей и преступлений и кончающей ‘божественно’. Задуманный роман есть благочестивая ‘поэма’ об обращении великого грешника к Богу, о пути души человеческой через ад и чистилище к раю.
В записных книжках в подробности разработаны те части, которые условно можно назвать адом и чистилищем — и почти не затронута последняя часть — рай. А между тем в ней весь смысл ‘жития, она — завершение и оправдание всего замысла’.
Детство героя проходит в деревне у каких то ‘старичков’, его окружает пошлость и разврат. Он живет в мечтах, дружит с хромой девочкой Катей, тиранит ее, жаждет власти и богатства, заставляет хроменькую поклониться ему: ‘Я сам — Бог’. Когда мальчику исполняется 11 лет, он переезжает в Москву в семью своего незаконного отца, где его ненавидят и преследуют. Два года учится в пансионе Сушара и удивляет всех своим зверством. Убегает с разбойником Куликовым и вместе с ним совершает убийство. ‘Факт, производящий на него потрясающее действие и несколько сбивший его самого с толку, так что он чувствует естественную необходимость сжаться внутри себя и пообдумать, чтобы на чем-нибудь установиться. Устанавливается все таки на деньгах. О Боге пока не думает’. Затем публично признается в совершенном убийстве. Малолетнего преступника родители помещают в монастырь. Развитой и развращенный мальчик, ‘волчонок и нигилист’ встречается с Тихоном. Из монастыря он выходит еще более утвердившимся в своем гордом величии. Смирение Тихона оценивается им как средство для победы над миром и он ‘позволяет себе мучить Тихона выходками’. ‘После монастыря и Тихона великий грешник с тем и выходит вновь на свет, чтобы быть величайшим из людей. Он так и ведет себя: он гордейший из всех гордецов и с величайшей надменностью относится к людям’. ‘Неверие в первый раз странным образом только в монастыре организуется.
Дальнейшая судьба героя еле намечена: ‘От гордости и безмерной надменности к людям он становится до всех все кроток и милостив — именно потому, что уже безмерно выше всех’. ‘От гордости идет в схимники, в странники. Путешествие по России. Кончает воспитательным домом у себя и Гасом (Гаазом) становится. Все яснеет. Умирает, признаваясь в преступлении’.
После странничества и даже схимничества, финал в форме ‘воспитательного дома у себя’ и идеал вроде филантропии доктора Гааза едва ли мог удовлетворить Достоевского. Как ни привлекательна фигура бескорыстного и самоотверженного московского врача, все же биографию его трудно написать в тоне ‘жития’. Обращение грешника, сатанинская гордыня которого извращает даже смирение и кротость, могло быть только чудом: психологически оно оставалось необъяснимым. Замысел ‘Жития’ был отброшен: новая идея увлекала Достоевского и поглотила все его силы: роман-памфлет ‘Бесы’.
Чем мучительнее была для Достоевского новая неудача в изображении становящегося прекрасного человека, тем любовнее хранил он первую зарисовку уже явленной ‘красоты’, ‘святую и величавую фигуру Тихона’.
Тихон рассказывает мальчику-нигилисту всю свою жизнь. ‘Ясные рассказы Тихона о жизни-и земной радости, о семье, отце, матери, братьях. Чрезвычайно наивные, а потому трогательные рассказы Тихона о своих прегрешениях против домашних, относительно гордости, тщеславия, насмешек (Так бы все переделал это теперь, говорит Тихон)’. ‘Рассказы Тихона о своей первой любви, о детях: монахом жить ниже, надо иметь детей, и выше, когда призвание имеешь’. ‘Дай Бог доброй ночи нам и всем зверям’. ‘Пошел на послушание к мальчику. Слушается его… Про Тихона у мальчика иногда низкие мысли: он так смешон, он так ничего не знает, он так слаб и беспомощен, ко мне лезет за советами, но под конец он догадывается, что Тихон коренником крепок, как ребенок чист, мысли дурной иметь не может, смущаться не может, и потому все поступки его ясны и прекрасны’.
Достоевский не стремится к воспроизведению исторического лица святого Тихона Задонского, он свободно творит свой образ святости. В основе его — приятие и благословение всего Божьего мира, ‘вселенская радость живой жизни’, любовь к природе, к животным, утверждение духовной красоты творения, святости семьи и детей. Ложному аскетизму противоставляется деятельная любовь в миру и укорененность в земле, а космической духовности — новый христианский материализм. В Тихоне ‘Жития’ мы узнаем уже старца Зосиму.
Записные тетради к ‘Бесам’ [‘Academia’. 1935] — это потоки расплавленного металла, на мгновение принимающие форму и снова ее взрывающие. Перед нами третий акт драмы, которую можно назвать ‘Борьба за спасение сильной личности’. Первые два акта (первоначальный замысел ‘Идиота’ и план ‘Жития великого грешника’) кончились срывом. Великий грешник не спасся, он переходит в ‘Бесы’ и ему дается имя: Николай Ставрогин.
Организующим мифом нового романа является евангельский рассказ об исцелении Гадаринского бесноватого. Им предопределяется двудольность композиции: с одной стороны гибель бесов, выходящих из человека и вселяющихся в стадо свиней, с другой — исцеление бесноватого и его сидение у ног Христа. Первая часть — это роман-памфлет, свирепое’ обличение неправды петровской России от Чаадаева до нигилистов 60-х годов. Бесы русского, ‘европейского’ лжепросвещения, изгнанные из русского народа, вселяются в ‘стадо свиней’ — нечаевскую интернациональную организацию и гибнут в пучине крови и грязи. Второй частью должен быть образ исцеленной России, вернувшейся ко Христу. Две половины взаимно обусловливают друг друга, без второй — первая теряет смысл и оправдание.
Ни один роман не стоил Достоевскому столько муки и отчаяния, как ‘Бесы’. Он писал друзьям о страшной пытке, которую ему пришлось пережить: об участившихся эпилептических припадках, о периодах полной прострации, о нестерпимом отвращении к своему произведению, об истреблении труда многих месяцев и новых судорожных попытках начать все заново. Результат этой борьбы нам известен: вторая половина картины не была написана, автору пришлось отказаться от главной идеи романа и пожертвовать выношенным в сердце образом исцеленной России, сидящей У ног Христа. Вместо символа света, побеждающего тьму — получилось полное торжество тьмы. ‘Записные тетради’ отражают шаг за шагом исступленную борьбу писателя с неотразимо надвигающейся тьмой.
В каком образе воплотить новую Россию, приходящую ко Христу? Достоевский возвращается к наброскам ‘Жития’. Нигилисту Нечаеву (будущему Петру Верховенскому) противопоставляется ‘грядущий русский человек’ — Голубев (будущий Шатов).
Сначала он называется ‘учитель’. ‘Смиренный и робкий характер. Рассеян и странен ужасно’. ‘Показывает неоднократно чрезвычайную силу характера, смелость, храбрость’. Автор колеблется: не сделать ли ‘учителя’ ‘положительным лицом’ романа? ‘Учитель все более и более в продолжении Романа вырастает в красоте. Начинает с смешного и кончает идеалом красоты вполне’. В дальнейших заметках фиксируется идеология ‘учителя’ — Голубева. ‘Идеи Голубева суть Мирение и самообладание и что Бог и Царство Небесное внутри нас в самообладании, и свобода тут же’. Между двумя полюсами — старой, гибнущей России (Нечаев—Верховенский) и новой, спасающейся (Голубев—Шатов) стоит неясная, сложная и сильная натура — князь (будущий Ставрогин). Первоначально это образ кающегося дворянина, с восторгом принимающего учение Голубева. ‘Князь не ожидал встретить Голубева. Встретив его, поражается, ужасается и поддается ему беззаветно’.
И вдруг, неожиданно для автора, новое лицо — князь — начинает расти, наполняться собственной таинственной жизнью и диктовать автору свои законы. Достоевский пишет Страхову (9 октября 1870 г.): ‘…Потом летом опять перемена: выступило еще новое лицо с претензией на настоящего героя романа, так что прежний герой, стал на второй план. Новый герой до того пленил меня, что я опять принялся за переделку’. А Каткову он сообщает о ‘новом герое’: ‘Я из сердца взял его’.
29 марта 1870 года Достоевский записывает: ‘Голубева не надо… Без Голубева. Выходит, что главный герой романа князь. Итак, весь пафос романа в князе, он герой. Все остальное движется около него, как калейдоскоп. Он заменяет и Голубева. Безмерная высота’. Функции Голубева переходят к князю (Ставрогину): он ‘новый человек’, он приехал исправить в городе свои ошибки, обиды и пр. ‘Мирится с обиженными, сносит пощечину. Вступается за кощунство, отыскивает убийц и наконец торжественно объявляет воспитаннице (Даше), что отныне он русский человек. Он молится иконам и пр…’ ‘Главная же идея (т.. е. пафос романа), что князь и воспитанница — новые люди, выдержавшие искушение и решающиеся начать новую, обновленную жизнь’.
А дальше идет: ‘Нота бене: Задача: украсить и создать эту пару — князя и воспитанницу. Тут то и беда. Князь готовится в мировые судьи… Больше поэзии’.
В этой фразе ‘тут то и беда’ — выражены все колебания и сомнения автора. Что будет делать этот новый человек? Куда пойдет? Наметив образ ‘безмерной высоты’, сверхчеловеческого величия сильной личности — Достоевский не видит для нее благополучного исхода. Неужели он пойдет в мировые судьи, женится на Даше и обречет себя на ‘бедность и труд’? Для Ставрогина — это жалкий и смешной конец. ‘Больше поэзии…’
Следуют отрывистые записи: ‘Ищет правду. Нашел правду в идеале России и христианства. Христианское смирение и самоосуждение’. ‘Быть новыми людьми, начать переработку в самих себе’. Другой вариант: ‘Я новым человеком не буду, слишком не оригинален, но я нашел наконец несколько драгоценных идей и держусь их. Но прежде всякого возрождения и воскресения — самообладание… Я теперь вижу, что и всех виноватее и всех хуже мы, баре, оторванные от почвы’. Третий вариант: ‘Князь уверяет Шатова, что все тайны, как довести себя до совершенства и братства, даны православием и его дисциплиной: самосовершенствование’.
Итак, ‘теория’ спасения найдена: нужно переродиться через самоисправление, самообладание и самосовершенствование. Все эти моральные тирады князя звучат как то абстрактно и фальшиво. Новые Адам и Ева — князь и воспитанница, желающие ‘поскорее спасаться и новое племя начинать’, — упрямо не оживают. Что в том, что они ‘спасутся’, если человеческого в них ничего не останется?
Но почему вдохновенные речи князя о нравственности, самообладании, и христианстве — звучат так деревянно? Кажется, что Достоевский вдруг догадывается: князь — Ставрогин, родившись в воображении автора, зажил своей таинственной и зловещей жизнью и отказывается в повиновении: вкладывая в его уста свои идеи, автор насилует его подлинную природу. Он повторяет громкие и возвышенные слова, но они не звучат, потому что он им не верит. И вот, когда Достоевский открыл, что судьба его героя повинуется собственному закону, изменить который не властен его создатель, в этот момент в мир вошло придуманное им лицо, более реальное, чем множество реальных людей — гениальный образ Николая Ставрогина. Он появился не как спасающийся христианин, а как трагическая маска, от века обреченная на гибель. Ставрогин знает, что он без почвы, знает, что спасение только во Христе, знает, что без веры погибнет — и не верит. Умом он признает существование Бога и необходимость религии, но сердцем он не с Богом, а с дьяволом. В заметках к<,Бесам’ эта раздвоенность Ставрогина подчеркнута сильнее, чем в печатной редакции. ‘Любопытно, что он так глубоко мог понять сущность Руси, когда объяснял ее и воспламенял этим Шатова, но еще любопытнее и непонятнее то, что он, стало быть, ничему этому не верил’.
В наброске к беседе Ставрогина с Тихоном раскрывается вся глубина его неверия. Вот это поразительное место: ‘С тавр. Да ведь зато я знаю, что если я уверую через 15 лет в Ьога, то со мной все равно произойдет ложь, потому что Ьго нет. Нет, лучше пусть я останусь несчастен, но с истиной, чем счастливый с ложью’.
Первоначально Достоевский предполагал показать раздвоение Ставрогина в эффектном финале романа. Ставрогин открывает участников тайной организации Петра Верховенского, спасает город от смуты и пожара и после торжественого молебна произносит вдохновенную речь: ‘Мы несем миру единственное, что мы можем дать, а вместе с тем единственно нужное: Православие, правое и славное вечное исповедание Христа и полное обновление нравственное Его именем… Из нас выйдут Илья и Энох, чтобы сразиться с Антихристом то есть духом Запада, который воплотился на Западе. Ура за будущее!’
И тут же заметка: ‘Уезжает в Петербург и удавливается в Скворешниках. Это — важное’.
Мы проследили все этапы трагической борьбы Достоевского за спасение ‘сильной личности’. Неужели он сознательно глумился над своей верой в преображение мира и в религиозное призвание России, делая носителем ее своего демонического героя? Неужели добровольно осудил он лицо, которое ‘взял из своего сердца’, на постыдное удавление в Скворешниках? Нет, не то он хотел сказать, и не такое лицо создать. Но жуткая, дьявольски обворожительная фигура Ставрогина явилась и выросла против его воли, ‘пленила’ его, надсмеялась над всеми его благими намерениями, перевернула все его идеологические замыслы — и вернулась в небытие, откуда возникла. Как у Фауста, у Достоевского был свой Мефистофель, дух отрицания и сомнения, ‘чистое ничто’: он сопутствовал ему в образе Ставрогина.
Лишь в последние годы жизни, в последнем романе — ‘Братья Карамазовы’ Достоевскому дано было наконец воплотить образ ‘положительно-прекрасного человека’ в обоих его аспектах: статическом (старец Зосима) и динамическом (Алеша Карамазов).
Впервые: ‘Современные записки’, 1939, No 68.
За публикациями, связанными с именем Достоевского, Мочульский следил еще с первой половины 20-х годов — см. заметки в ‘Звене’ за подп. ‘К. В.’: ‘Русский современник’ (No 89 от 13 октября 1924), ‘Подруга Достоевского’ (No 98 от 15 декабря 1924) и рецензию на книгу Кашиной-Евреиновой ‘Подполье гения’ (вошла в настоящее издание, раздел ‘Рецензии 20-х годов’), а также более поздние отклики на книги о Достоевском А. Бема (Современные записки, 1938, No 67) и А. Лясковского (Современные записки, 1939, No 69).
Статья стала своего рода ‘прототекстом’нескольких глав будущей монографии Мочульского ‘Достоевский. Жизнь и творчество'(Париж: YMCA PRESS, 1947). Но если другая статья — ‘Повесть о капитане Картузове’Достоевского (Русские записки, 1939, ЛЬ 14) — целиком вошла в монографию как одно из приложений, то статья ‘Положительно прекрасный человек у Достоевского’имеет и совершенно самостоятельное значение.
Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский, Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. — Томск: Водолей, 1999. — 415 с., 21 см.