Полонский Яков Петрович, Соловьев Владимир Сергеевич, Год: 1911
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Полонский (Яков Петрович) — один из главных русских поэтов послепушкинской эпохи, родился 6 декабря 1820 г. в Рязани, сын чиновника, учился в местной гимназии, потом в Московском университете, где его товарищами были Фет и С. М. Соловьев. По окончании курса Полонский, в качестве домашнего учителя, провел несколько лет на Кавказе (1846-52), где был помощником редактора ‘Закавказского Вестника’ и за границей. В 1857 г. женился, но скоро овдовел, во второй раз в 1866 г. женился на Жозефине Антоновне Рюльман (скульптор-любительница, известная бюстом Тургенева, поставленным в Одессе). По возвращении в Россию он долго служил цензором в комитете иностранной цензуры, с 1896 г. состоит членом совета главного управления по делам печати. В совокупности стихотворений Полонского нет той полной гармонии между вдохновением и размышлением и того убеждения в живой действительности и превосходстве поэтической истины сравнительно с мертвящей рефлексией, каким отличаются, например, Гете, Пушкин, Тютчев. Полонский был очень впечатлителен и к тем движениям новейшей мысли, которые имели антипоэтический характер: во многих его стихотворениях преобладает прозаичность и рассудочность, но там, где он отдается чистому вдохновению мы находим у него образцы сильной и своеобразной поэзии. Типичные стихотворения Полонского имеют ту отличительную черту, что самый процесс вдохновения — переход или порыв из обычной материальной и житейской среды в область поэтической истины — остается ощутительным. Обыкновенно в поэтических произведениях дается готовый результат вдохновения, а не самый подъем его, остающийся скрытым, тогда как у Полонского он чувствует иногда в самом звуке его стихов, например:
То не ветер — вздох Авроры
Всколыхнул морской туман…
В одном из первых по времени стихотворений, Полонским как будто заранее очерчены область и характер его поэзии:
Уже над ельником из вершин колючих
Сияло золото вечерних облаков,
Когда я рвал веслом густую сеть пловучих
Болотных трав и водяных цветов…
От праздной клеветы и злобы черни светской
В тот вечер наконец мы были далеко
И смело ты могла с доверчивостью детской
Себя высказывать свободно и легко.
И голос твой пророческий был сладок,
Так много в нем дрожало тайных слез,
И мне пленительным казался беспорядок
Одежды траурной и светло-русых кос.
Но грудь моя тоской невольною сжималась,
Я в глубину глядел, где тысячи корней
Болотных трав невидимо сплеталось
Подобно тысяче живых зеленых змей.
И мир иной мелькал передо мною,
Не тот прекрасный мир, в котором ты жила…
И жизнь казалась мне суровой глубиною
С поверхностью, которая светла.
‘Пленительным беспорядком’ отличаются произведения Полонского, есть в них и ‘траур’ по мирскому злу и горю, но голова его музы сияет отражением небесного света, в ее голосе смешиваются тайные слезы переживаемого горя с пророческой сладостью лучших надежд, чувствительная — быть может, даже слишком — к суете и злобе житейской, она стремится уйти от них за ‘колючие вершины любви’ ‘в золотые облака’ и там высказывается свободно и легко с доверчивостью детской. Исходя из противоположности между тем прекрасным и светлым миром, где живет его муза, и той ‘суровою глубиною’ действительной жизни, где сплетаются болотные растения зла своими ‘змеиными корнями’, Полонскому не остается (подобно Фету) при этом дуализме, не отворачиваясь безнадежно от темной действительности, не уходя всецело в мире чисто поэтических ощущений и созерцаний, он находит примирение между этими двумя областями в той идее, которая уже давно носилась в воздухе, но вдохновляла более мыслителей и общественных деятелей, нежели поэтов. У Полонского в самое художественное его настроение входит эта идея совершенствования или прогресса. Хотя он не видит в истории тех определенных положительных идеалов (христианского царства), в которые верил Тютчев, но она не есть для него только ‘торжище развратной толпы’, ‘буйной от хмеля преступлений’: он слышит в ней ‘глагол в пустыне вопиющий, неумолкаемо зовущий: о подними свое чело… чтоб жизнь была тебе понятна, иди вперед и не возвратно… туда, где впереди так много сокровищ спрятано у Бога’. Та безмятежно блаженная красота, которая открывается поэтическому созерцанию природы, должна будет открыться и в жизни человечества, как конец ее борьбе и тревогам, ‘верь знаменованью — нет конца стремленью, есть конец страданью!’. Бодрое чувство упования на лучшую будущность внушается Полонскому не одними ‘знамениями’ природы, но и историческими переменами (например, стихотворение ‘На корабле’, написанное в 1856 г.). Надежды на спасение ‘родного корабля’ поэт не отделяет от веры в общее всемирное благо. Широкий дух всечеловечности, исключающей национальную вражду, свойствен более или менее всем истинным поэтам, из русских он всех решительнее и сознательнее выражается, а после А. Толстого , у Полонского, особенно в двух стихотворениях, посвященных Шиллеру (1859) и Шекспиру (1864). Не примыкая к радикальным общественным движениям своего времени, Полонский относился к ним с сердечной гуманностью, особенно к жертвам искреннего увлечения (например, стихотворение ‘Что она мне — не сестра, не любовница’). Вообще, храня лучшие заветы Пушкина, Полонский ‘пробуждал лирой добрые чувства’ и ‘милость к падшим призывал’. — В ранние годы надежды поэта на лучшую будущность для человечества были связаны с его юношескою безотчетной верой во всемогущество науки:
Царство науки не знает предела,
Всюду следы его вечных побед —
Разума слово и дело,
Сила и свет.
Миру как новое солнце сияет
Светоч науки и только при нем
Муза чело украшает
Свежим венком.
Но скоро поэт отказался от культа науки, познающий то, что бывает, а не творящей то, что должно быть, его муза внушила ему, что ‘мир с могущественной ложью и с бессильною любовью’ может быть перерожден лишь ‘иною, вдохновляющею силой’ — силой нравственного труда при вере ‘в Божий суд или в Мессию’:
С той поры, мужая сердцем,
Постигать я стал, о Муза,
Что с тобой без этой веры
Нет законного союза.
Вместе с тем Полонский решительнее прежнего высказывает убеждение, что настоящий источник поэзии есть объективная красота, в которой ‘сияет Бог’ (стихотворение ‘Царь-Девица’). Лучшие и наиболее типичные из небольших стихотворений Полонского (‘Зимний путь’, ‘Качка в бурю’, ‘Колокольчик’, ‘Возвращение с Кавказа’, ‘Пришли и стали тени ночи’, ‘Мой костер в тумане светит’, ‘Ночью в колыбель младенца’ и другие) отличаются не столько идейным содержанием, сколько силою непосредственного задушевного лиризма. Индивидуальную особенность этого лиризма нельзя определить в понятиях, можно указать только некоторые общие признаки, каковы (кроме упомянутого в начале) соединение изящных образов и звуков с самыми реальными представлениями, затем смелая простота выражений, наконец — передача полусонных, сумеречных, слегка бредовых ощущений. В более крупных произведениях Полонского (за исключением безупречного во всех отношениях ‘Кузнечика-музыканта’) очень слаба архитектура: некоторые из его поэм не достроены, другие загромождены пристройками и надстройками. Пластичности также сравнительно мало в его произведениях. Зато в сильной степени обладают они свойствами музыкальности и живописности, последней — особенно в картинах кавказской жизни (прошлой и настоящей), которые у Полонского гораздо ярче и живее, чем у Пушкина и Лермонтова. Помимо исторических и описательных картин, и собственно лирические стихотворения, вдохновленные Кавказом, насыщенны у Полонского настоящими местными красками (например, ‘После праздника’). Благородные, но безымянные черкесы старинного романтизма бледнеют перед менее благородными, но зато живыми туземцами у Полонского, вроде татарина Агбара или героического разбойника Тамур-Гассана. Восточные женщины у Пушкина и Лермонтова бесцветны и говорят мертвым литературным языком, у Полонского их речи дышат живою художественною правдой:
Он у каменной башни стоял под стеной,
И я помню: на нем был кафтан дорогой,
И мелькала под красным сукном
Голубая рубашка на нем…
Золотая граната растет под стеной,
Всех плодов не достать никакою рукой,
Всех красивых мужчин для чего
Стала б я привораживать!..
Разлучили, сгубили нас горы, холмы
Эриванские! Вечно холодной зимы
Вечным снегом покрыты они!
… Обо мне
В той стране, милый мой, не забудешь ли ты?
Хотя к кавказской жизни относится и личное признание поэта: ‘Ты, с которой так много страдания терпеливой я прожил душой’ и т. д., но, как итог молодости, он вынес бодрое и ясное чувство духовной свободы:
Душу к битвам житейским готовую
Я за снежный несу перевал…
Все, что было обманом, изменою,
Что лежало на мне словно цепь, —
Все исчезло из памяти — с пеною
Горных рек, выбегающих в степь.
Это чувство задушевного примирения, отнимающего у ‘житейских битв’ их острый и мрачный характер, осталось у Полонского на всю жизнь и составляет преобладающий тон его поэзии. Очень чувствительный к отрицательной стороне жизни, он не сделался, однако, пессимистом. В самые тяжелые минуты личной и общей скорби для него не закрывались ‘щели из мрака к свету’, и хотя через них иногда виделось ‘так мало, мало лучей любви над бездной зла’, но эти лучи никогда для него не погасали и, отнимая злобность у его сатиры, позволили ему создать оригинальнейшее его произведение: ‘Кузнечик-музыкант’. Чтобы ярче представить сущность жизни, поэты иногда продолжают ее линии в ту или другую сторону. Так, Дант вымотал все человеческое зло в девяти грандиозных кругах своего ада, Полонский, наоборот, стянул и сжал обычное содержание человеческого существования в тесный мирок насекомых. Данту пришлось над мраком своего ада воздвигнуть еще два огромных мира — очищающего огня и торжествующего света, Полонский мог вместить очищающий и просветляющий моменты в тот же уголок поля и парка. Пустое существование, в котором все действительно мелко, а все высокое есть иллюзия, — мир человекообразных насекомых или насекомообразных людей — преобразуется и просветляется силою чистой любви и бескорыстной скорби. Этот смысл сосредоточен в заключительной сцене (похороны бабочки), производящей, несмотря на микроскопическую канву всего рассказа, то очищающее душу впечатление, которое Аристотель считал назначением трагедии. К лучшим произведениям Полонского относится ‘Кассандра’ (за исключением двух лишних пояснительных строф — IV и V, ослабляющих впечатление). В больших поэмах Полонского из современной жизни (человечьей и собачьей), вообще говоря, внутреннее значение не соответствует объему. Отдельные места и здесь превосходны, например: описание южной ночи (в поэме ‘Мими’), в особенности звуковое впечатление моря:
И на отмели песчаны
Точно сыплет жемчугами
Перекатными, и мнится,
Кто-то ходит и боится
Разрыдаться, только точит
Слезы, в чью-то дверь стучится,
То шурша, назад волочит
По песку свой шлейф, то снова
Возвращается туда же…
В позднейших произведениях Полонского явственно звучит религиозный мотив, если не как положительная уверенность, то как стремление и готовность к вере: ‘Блажен, кому дано два слуха — кто и церковный слышит звон, и слышит вечный голос Духа’. Последнее собрание стихотворений Полонского достойно заканчивается правдивым поэтическим рассказом: ‘Мечтатель’, смысл которого в том, что поэтическая мечта рано умершего героя оказывается чем-то очень реальным. Независимо от стремления к положительной религии, Полонский в своих последних произведениях заглядывает в самые коренные вопросы бытия. Так, его поэтическому сознанию становится ясной тайна времени — та истина, что время не есть создание нового по существу содержания, а только перестановка в разные положения одного и того же существенного смысла жизни, который сам по себе есть вечность (стихотворение ‘Аллегория’, яснее — в стихотворении ‘То в темную бездну, то в светлую бездну’ и всего яснее и живее — в стихотворении ‘Детство нежное, пугливое’). Кроме больших и малых стихотворений Полонский написал несколько обширных романов в прозе: ‘Признания Сергея Чалыгина’ (СПб., 1888), ‘Крутые горки’ (СПб., 1888), ‘Дешевый город’ (СПб., 1888), ‘Нечаянно’ (М., 1844). Его юмористическая поэма ‘Собаки’ издана в 1892 г. (СПб.). Сборники стихотворений Полонского: ‘Гаммы’ (1844), ‘Стихотворения 1845 г.’ (1846), ‘Сазандар’ (1849), ‘Несколько стихотворений’ (1851), ‘Стихотворения’ (1855), ‘Оттиски’ (1860), ‘Кузнечик-музыкант’ (1863), ‘Разлад’ (1866), ‘Снопы’ (1871), ‘Озими’ (1876), ‘На закате’ (1881), ‘Стихотворения 1841 — 85 г.’ (1885), ‘Вечерний звон’ (1890). Полное собрание сочинений Полонского издано в 1896 г. в 5 томах. Собрание сочинений изд. в 1869 г. в 3 т., в 1886 г. — в 10 т. Ср. о Полонском Белинский ‘Сочинения’ (том X), Добролюбов (том III), Эдельсон в ‘Библиотеке для Чтения’ (1864, No 6), Арсеньев ‘Критические этюды’ (том II), Страхов в ‘Заре’ (1871, No 9), Кельсиев во ‘Всемирном Труде’ (1868, No 9), ‘Исторический Вестник’ (1887, No 5), Вл. Соловьев в ‘Ниве’ (1896, No 2 и 6), Я.П. Полонский ‘Рецензент Отечественных Записок и ответ ему’ (СПб., 1871, брошюрка), Евг. Гаршин ‘Поэзия Я.П. Полонского’ (СПб., 1887), Перцов ‘Философские течения в русской поэзии’.
Умер 18 октября 1898 г.
Источник текста: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, том XXIV (1898): Повелительное наклонение — Полярные координаты, с. 361-363 ( скан ), доп. том II (1906): Кошбух — Прусик, с. 437..