Полный курс лекций по русской истории. Часть 2, Платонов Сергей Федорович, Год: 1899

История
Время на прочтение: 332 минут(ы)
Скачать в PDF

С. Ф. Платонов
Полный курс лекций по русской истории
Часть II

Содержание

Время Ивана Грозного
Московское государство перед смутой
Политическое противоречие в московской жизни XVI века
Социальное противоречие в московской жизни XVI века
Смута в Московском государстве
Первый период смуты: борьба за московский престол
Второй период смуты: разрушение государственного порядка
Третий период смуты: попытка восстановления порядка
Время царя Михаила Федоровича (1613—1645)
Время царя Алексея Михайловича (1645—1676)
Внутренняя деятельность правительства Алексея Михайловича
Церковные дела при Алексее Михайловиче
Культурный перелом при Алексее Михайловиче
Личность царя Алексея Михайловича
Главные моменты в истории Южной и Западной Руси в XVI—XVII веках
Время царя Федора Алексеевича (1676—1682)

Время Ивана Грозного

Время Ивана Грозного давно привлекает к себе внимание ученых и беллетристов необычным в русской истории драматизмом положений и яркостью характеров. В эпохе Грозного много содержания: бурное детство великого князя, период светлых реформ и счастливых войн на востоке, ссора с советниками и опалы на них, опричнина, которая была, в сущности, глубоким государственным переворотом, сложный общественный кризис, приведший к опустению государственного центра, тяжелая и неудачная борьба за балтийский берег — вот главнейшие факты, подлежащие нашему вниманию в царствование Ивана Грозного. Но нельзя сказать, чтобы мы хорошо знали эти факты. Материалы для истории Грозного далеко не полны, и люди, не имевшие с ним прямого знакомства, могут удивиться, если узнают, что в биографии Грозного есть годы, даже целые ряды лет без малейших сведений о его личной жизни и делах.
Первые годы. Таково прежде всего время его детства и юности. По восьмому году он остался круглым сиротой и с младшим братом Юрием попал на попечение бояр, которые питали их ‘яко иностранных или яко убожайшую чадь’, так что Грозный, по его словам, пострадал ‘во одеянии и во алкании’. Внешние лишения сопровождались моральными обидами. Грозный с негодованием вспоминал, как Шуйские вели себя: ‘Нам бо во юности детства играюще, а князь И.В. Шуйский сидит на лавке, локтем опершися, отца нашего о постелю ногу положив, к нам же не преклонялся’. А в официальной обстановке, при народе, те же Шуйские по ‘чину’ низко преклонялися перед маленьким великим князем и тем учили его двуличию и притворству. Растащив многое из великокняжеского имущества, бояре явились перед мальчиком-государем грабителями и ‘изменниками’. Ссорясь и ‘приходя ратью’ друг на друга, бояре не стеснялись оскорблять самого государя, вламываясь ночью в его палаты и силой вытаскивая от него своих врагов. Шуйских сменял князь Бельский с друзьями, Бельского опять сменяли Шуйские, Шуйских сменяли Глинские, а маленький государь смотрел на эту борьбу боярских семей и партий до тех пор, пока не научился сам насильничать и опаляться, — и ‘от тех мест почали бояре от государя страх имети и послушание’. Они льстили его дурным инстинктам, хвалили жестокость его забав, говоря, что из него выйдет храбрый и мужественный царь, — и из мальчика вышел испорченный и распущенный юноша, возбуждавший против себя ропот населения. Однако в конце 1546 и начале 1547 г. этот юноша выступает перед нами с чертами некоторой начитанности и политической сознательности. В литературно отделанных речах, обращенных к митрополиту и боярам, он заявляет о желании жениться и принять царский венец: ‘Хочу аз поискати прежних своих прородителей чинов — и на царство на великое княжение хочу сести’. Грозный, принимая венец (1547), является носителем того идеала, которым, как мы видели, определяла свою миссию его народность, он ищет царства, а не только великого княжения, и официально достигает его в утвердительной грамоте цареградского патриарха (1561). И не только в деле о царском венце, но и во всех своих выступлениях пред духовенством и боярами молодой царь обнаруживает начитанность и умственную развитость: для своего времени это образованный человек. Раздумывая над тем, откуда могли прийти к распущенному морально юноше его знания и высшие умственные интересы, мы можем открыть лишь один источник благотворного влияния на Грозного. Это — круг того митрополита Макария, который в 1542 г. был переведен на московскую митрополию с новгородской архиепископии. С Макарием в Москву перешли его сотрудники по литературному делу — собирания ‘великих миней-четьих’ — и в их числе знаменитый священник Сильвестр. Сам Макарий пользовался неизменным почитанием Грозного и имел на него хорошее влияние, а Сильвестр прямо стал временщиком при Грозном и ‘владяше обема властми и святительскими и царскими, яко же царь и святитель’. Воздействие этих лиц обратило Грозного от забав к чтению, к вопросам богословского знания и политических теорий. Способный и впечатлительный от природы, Грозный скоро усвоил себе все то, чем питался ум и возбуждалось чувство передовых москвичей, и сам стал (по выражению одного из ближайших потомков — князя И.М. Катырева-Ростовского) ‘муж чюднаго рассуждения, в науке книжнаго поучения доволен и многоречив зело’. Таким образом, моральное воспитание Грозного не соответствовало умственному образованию: душа Грозного была всегда ниже его ума.
Годы 1550—1564. С совершеннолетием Грозного начинается лучший период его деятельности. Влияние Сильвестра выразилось, между прочим, в том, что он собрал около царя особый круг советников, называемый обыкновенно ‘избранной радой’ (так именовал его в своем сочинении о Грозном кн. Курский). Это не была ни ‘ближняя дума’, ни дума вообще, а особая компания бояр, объединившихся в одной цели овладеть московской политикой и направить ее по-своему. Вспоминая об этой компании, Грозный раздраженно говорил, что эти бояре ‘ни единые власти не оставиша, идеже свои угодники не поставиша’. Нет сомнения, что ‘избранная рада’ пыталась захватить правление в свои руки и укрепить свое влияние надела рядом постановлений и обычаев, неудобных для московских самодержцев. Состоя, по-видимому, из потомков удельных князей, ‘княжат’, рада вела политику именно княжескую и поэтому должна была рано или поздно прийти в острое столкновение с государем, сознающим свое полновластие. Столкновения и начались с 1553 г., во время тяжкой болезни Грозного, обнаружилось, что рада желала воцарения не маленького сына Грозного, Димитрия, а двоюродного брата его (Грозного) — князя Владимира Андреевича: ‘Оттоле бысть вражда велия государю с князем Владимиром Андреевичем (говорит летопись), а в боярях смута и мятеж, а царству почала быти во всем скудость’. Полный разрыв царя с радою произошел около 1560 г., когда удалены были из Москвы Сильвестр и другой царский любимец А. Адашев. До тех же пор, в продолжение 12—13 лет, правительственная деятельность Грозного шла под влиянием ‘избранной рады’ и отличалась добрыми свойствами. В это время была завоевана Казань (1552), занята Астрахань (1556) и были проведены серьезные реформы.
Завоевание Казани имело громадное значение для народной жизни. Казанская татарская орда связала под своей властью в одно сильное целое сложный инородческий мир: мордву, черемису, чувашей, вотяков, башкир. Черемисы за Волгой, на р. Унже и Ветлуге, и мордва за Окой задерживали колонизационное движение Руси на восток, а набеги татар и прочих ‘язык’ на русские поселения страшно вредили им, разоряя хозяйства и уводя в ‘полон’ много русских людей. Казань была хронической язвой московской жизни, и потому ее взятие стало народным торжеством, воспетым народной песней. После взятия Казани, в течение всего 20 лет, она была превращена в большой русский город, в разных пунктах инородческого Поволжья были поставлены укрепленные города как опора русской власти и русского поселения. Народная масса потянулась, не медля, на богатые земли Поволжья и в лесные районы среднего Урала. Громадные пространства ценных земель были замирены московской властью и освоены народным трудом. В этом заключалось значение ‘Казанского взятия’, чутко угаданное народным умом. Занятие нижней Волги и Западной Сибири было естественным последствием уничтожения того барьера, которым было для русской колонизации Казанское царство.
Одновременно с казанскими походами Грозного шла его внутренняя реформа. Начало ее связано с торжественным ‘собором’, заседавшим в Москве в 1550—1551 гг. Это не был земский собор в обычном смысле этого термина. Предание о том, будто бы в 1550 г. Грозный созвал в Москве представительное собрание ‘всякого чина’ из городов, признается теперь недостоверным. Как показал впервые И.Н. Жданов, в Москве заседал тогда собор духовенства и боярства по церковным делам и ‘земским’. На этом соборе или с его одобрения в 1550 г. был ‘исправлен’ Судебник 1497 г., а в 1551 г. был составлен ‘Стоглав’, сборник постановлений канонического характера. Вчитываясь в эти памятники и вообще в документы правительственной деятельности тех лет, мы приходим к мысли, что тогда в Москве был создан целый план перестройки местного управления. ‘Этот план, — говорит В.О. Ключевский, — начинался срочной ликвидацией тяжб земства с кормленщиками, продолжался пересмотром Судебника с обязательным повсеместным введением в суд кормленщиков, выборных старост и целовальников и завершался уставными грамотами, отменявшими кормления’. Так как примитивная система кормлений не могла удовлетворять требованиям времени, росту государства и усложнению общественного порядка, то ее решено было заменить иными формами управления. До отмены кормления в данном месте кормленщиков ставили под контроль общественных выборных, а затем и совсем заменяли их органами самоуправления. Самоуправление при этом получало два вида: 1) Ведению выборных людей передавались суд и полиция в округе (‘губе’). Так бывало обыкновенно в тех местах, где население имело разносословный характер. В губные старосты выбирались обыкновенно служилые люди, и им в помощь давались выборные же целовальники (т.е. присяжные) и дьяк, составлявшие особое присутствие, ‘губную избу’. Избирали вместе все классы населения. 2) Ведению выборных людей передавались не только суд и полиция, но и финансовое управление, сбор податей и ведение общинного хозяйства. Так бывало обыкновенно в уездах и волостях со сплошным тяглым населением, где издавна для податного самоуправления существовали земские старосты. Когда этим старостам передавались функции и губного института (или, что то же, наместничьи), то получалась наиболее полная форма самоуправления, обнимавшая все стороны земской жизни. Представители такого самоуправления назывались разно: излюбленные старосты, излюбленные головы, земские судьи. Отмена кормлений в принципе была решена около 1555 г., и всем волостям и городам предоставлено было переходить к новому порядку самоуправления. ‘Кормленщики’ должны были впредь оставаться без ‘кормов’, и правительству надобны были средства, чтобы чем-либо заменить кормы. Для получения таких средств было установлено, что города и волости должны за право самоуправления вносить в государеву казну особый оброк, получивший название ‘кормленаго окупа’. Он поступал в особые кассы, ‘казны’, получившие наименование ‘четвертей’ или ‘четей’, а бывшие кормленщики получили право на ежегодные ‘уроки’ или жалованье ‘из чети’ и стали называться ‘четвертчиками’.
В связи с реформой местного управления и одновременно с ней шли меры, направленные к организации служилого класса. Служилые люди делились на ‘статьи’, или разряды. Из общей их массы в 1550 г. была выделена избранная тысяча лучших детей боярских и наделена поместными землями в окрестностях Москвы (‘подмосковные’). Так образовался разряд ‘дворян московских’, служивших по ‘московскому списку’. Остальные служили ‘с городов’ и назывались детьми боярскими ‘дворными’ и ‘городовыми’ (позднее ‘дворянами’ и ‘детьми боярскими’). В 1550-х гг. был установлен порядок дворянской службы (устроены ‘сотни’ под начальством ‘голов’), была определена норма службы с вотчин и поместий (с каждых 100 четвертей или полудесятин ‘доброй’ земли ‘человек на коне в доспехе’), было регламентировано местничество. Словом, был внесен известный порядок в жизнь, службу и хозяйство служилого класса, представлявшего собой до тех пор малодисциплинированную массу.
Если рядом с этими мерами припомним меры, приведенные в ‘Стоглаве’, относительно улучшения церковной администрации, поддержания церковного благочиния и исправления нравов, — то поймем, что задуманный Грозным и его ‘радой’ круг реформ был очень широк и по замыслу должен был обновить все стороны московской жизни. Но правительство Грозного не могло вполне успешно вести преобразовательное дело по той причине, что в нем самом не было согласия и единодушия. Уже в 1552—1553 гг. Грозный в официальной летописи жалуется на бояр, что они ‘Казанское строение поотложиша’, так как занялись внутренней реформой, и что они не хотели служить его сыну, а передались на сторону князя Владимира Андреевича. В 1557—1558 гг. у Грозного вышло столкновение с боярами из-за Ливонской войны, которой, по-видимому, боярская рада не желала. А в 1560 г., с кончиной жены Грозного Анастасии Романовны, у Грозного с его советниками произошел прямой разрыв. Сильвестр и Адашев были сосланы, попытки бояр их вернуть повели к репрессиям, однако эти репрессии еще не доходили до кровавых казней. Гонения получили решительный и жестокий характер только в связи с отъездами (‘изменой’) бояр. Заметив наклонность недовольных к отъездам, Грозный брал с бояр, подозреваемых в желании отъехать в Литву, обязательства не отъезжать за поручительством нескольких лиц, такими ‘поручными грамотами’ он связал все боярство. Но отъезды недовольных все-таки бывали, и в 1564 г. успел бежать в Литву князь Андрей Михайлович Курбский, бросив вверенные ему на театре войны войска и крепость. Принадлежа к составу ‘избранной рады’, он пытался объяснить и оправдать свой побег ‘нестерпимою яростию и горчайшею ненавистью’ Грозного к боярам его стороны. Грозный ответил Курбскому обличительным письмом, в котором противополагал обвинениям боярина свои обвинения против бояр. Обе стороны — монарх, стремившийся ‘сам править’, и князь-боярин, представлявший принцип боярской олигархии, — обменялись мыслями с редкой откровенностью и резкостью. Бестужев-Рюмин в своей ‘Русской Истории’ первый выяснил, что в этом вопросе о царской власти и притязаниях бояр-княжат основа была династическая. Потомки старой русской династии, ‘княжата’, превратившись в служилых бояр своего сородича московского царя, требовали себе участия во власти, а царь мнил их за простых подданных, которых у него ‘не одно сто’, и потому отрицал все их притязания. В полемике Грозного с Курбским вскрывался истинный характер ‘избранной рады’, которая, очевидно, служила орудием не бюрократически-боярской, а удельно-княжеской политики, и делала ограничения царской власти не в пользу учреждений (думы), а в пользу известной общественной среды (княжат).
Опричнина. Такой характер оппозиции привел Грозного к решимости уничтожить радикальными мерами значение княжат, пожалуй, даже и совсем их погубить. Совокупность этих мер, направленных на родовую аристократию, называется опричниной. Суть опричнины состояла в том, что Грозный применил к территории старых удельных княжеств, где находились вотчины служилых князей-бояр, тот порядок, какой обыкновенно применялся Москвой в завоеванных землях. И отец, и дед Грозного, следуя московской правительственной традиции, при покорении Новгорода, Пскова и иных мест выводили оттуда наиболее видных и для Москвы опасных людей в свои внутренние области, а в завоеванный край посылали поселенцев из коренных московских мест. Это был испытанный прием ассимиляции, которой московский государственный организм усваивал себе новые общественные элементы. В особенности ясен и действителен был этот прием в Великом Новгороде при Иване III и в Казани при самом Иване IV. Лишаемый местной руководящей среды завоеванный край немедля получал такую же среду из Москвы и начинал вместе с ней тяготеть к общему центру — Москве. То, что удавалось с врагом внешним, Грозный задумал испытать с врагом внутренним. Он решил вывести из удельных наследственных вотчин их владельцев — княжат и поселить их в отдаленных от их прежней оседлости местах, там, где не было удельных воспоминаний и удобных для оппозиции условий, на место же выселенной знати он селил служебную мелкоту на мелкопоместных участках, образованных из старых больших вотчин. Исполнение этого плана Грозный обставил такими подробностями, которые возбудили недоумение современников. Он начал с того, что в декабре 1564 г. покинул Москву безвестно и только в январе 1565 г. дал о себе весть из Александровской слободы. Он грозил оставить свое царство из-за боярской измены и остался во власти, по молению москвичей, только под условием, что ему на изменников ‘опала своя класти, а иных казнити, и животы их и статки (имущество) имати, а учинити ему на своем государстве себе опришнину: двор ему себе и на весь свой обиход учинити особной’. Борьба с ‘изменою’ была целью, опричнина же была средством. Новый двор Грозного состоял из бояр и дворян, новой ‘тысячи голов’, которую отобрали так же, как в 1550 г. отобрали тысячу лучших дворян для службы по Москве. Первой тысяче дали тогда подмосковные поместья, второй — Грозный дает поместья в тех городах, ‘которые городы поимал в опришнину’, это и были опричники, предназначенные сменить опальных княжат на их удельных землях. Число опричников росло, потому что росло количество земель, забираемых в опричнину. Грозный на всем пространстве старой удельной Руси, по его собственному выражению, ‘перебирал людишек’, иных ‘отсылал’, а других ‘принимал’. В течение 20 последних лет царствования Грозного опричнина охватила полгосударства и разорила все удельные гнезда, разорвав связь ‘княженецких родов’ с их удельными территориями и сокрушив княжеское землевладение. Княжата были выброшены на окраины государства, остававшиеся в старом порядке управления и носившие названия ‘земщины’, или ‘земского’. Так как управление опричнинскими землями требовало сложной организации, то в новом ‘дворе’ Грозного мы видим особых бояр (думу), особых ‘дворовых’, дьяков, приказы, словом, весь правительственный механизм, параллельный государственному: видим особую казну, в которую поступают податные платежи с опричнинских земель. Для усиления средств опричнины Грозный ‘поимал’ в опричнину весь московский север. Мало-помалу опричнина разрослась до громадных размеров и разделила государство на две враждебных одна другой половины. Ниже будут указаны последствия этой своеобразной ‘реформы’ Грозного, обратившего на свою землю приемы покорения чужих земель, здесь же заметим, что прямая цель опричнины была достигнута, и всякая оппозиция сломлена. Достигалось это не только системой принудительных переселений ненадежных людей, но и мерами террора. Опалы, ссылки и казни заподозренных лиц, насилия опричников над ‘изменниками’, чрезвычайная распущенность Грозного, жестоко истязавшего своих подданных во время оргий, — все это приводило Москву в трепет и робкое смирение перед тираном. Тогда еще никто не понимал, что этот террор больше всего подрывал силы самого правительства и готовил ему жестокие неудачи вне и кризис внутри государства. До каких причуд и странностей могли доходить эксцессы Грозного, свидетельствует, с одной стороны, новгородский погром, а с другой, вокняжение Симеона Бекбулатовича. В 1570 г. по какому-то подозрению Грозный устроил целый поход на Новгород, по дороге разорил Тверской уезд, а в самом Новгороде из 6000 дворов (круглым счетом) запустошил около 5000 и навсегда ослабил Новгород. За то он ‘пожаловал’, тогда же взял в опричнину половину разоренного города и две новгородские пятины, а вернувшись в Москву, опалился на тех, кто внушил ему злобу на новгородцев. В 1575 г. он сделал ‘великим князем всея Руси’ крещеного татарского ‘царя’ (т. е. хана) Симеона Бекбулатовича, а сам стал звать себя ‘князем московским’. Царский титул как бы исчез совсем, и опричнина стала ‘двором’ московского князя, а ‘земское’ стало великим княжением всея Руси. Менее чем через год татарский ‘царь’ был сведен с Москвы на Тверь, а в Москве все стало по-прежнему. Можно не верить вполне тем россказням о казнях и жестокостях Грозного, которыми занимали Европу западные авантюристы, побывавшие в Москве, но нельзя не признать, что террор, устроенный Грозным, был вообще ужасен и подготовлял страну к смуте и междоусобию. Это понимали и современники Грозного, например, Иван Тимофеев в своем ‘Временнике’ говорит, что Грозный, ‘божиими людьми играя’, разделением своей земли сам ‘прообразовал розгласие’ ее, т.е. смуту.
Ливонская война. Параллельно внутренней ломке и борьбе с 1558 г. шла у Грозного упорная борьба за балтийский берег. Балтийский вопрос был в то время одной из самых сложных международных проблем. За преобладание на Балтике спорили многие прибалтийские государства, и старание Москвы стать на морском берегу твердой ногой поднимало против ‘московитов’ и Швецию, и Польшу, и Германию. Надобно признать, что Грозный выбрал удачную минуту для вмешательства в борьбу. Ливония, на которую он направил свой удар, представляла в ту пору, по удачному выражению, страну антагонизмов. В ней шла вековая племенная борьба между немцами и аборигенами края — латышами, ливами и эстами. Эта борьба принимала нередко вид острого социального столкновения между пришлыми феодальными господами и крепостной туземной массой. С развитием реформации в Германии религиозное брожение перешло и в Ливонию, подготовляя секуляризацию орденских владений. Наконец, ко всем прочим антагонизмам присоединялся и политический: между властями Ордена и архиепископом рижским была хроническая распря за главенство, а вместе с тем шла постоянная борьба с ними городов за самостоятельность. Ливония, по выражению Бестужева-Рюмина, ‘представляла собой миниатюрное повторение Империи без объединяющей власти цезаря’. Разложение Ливонии не укрылось от Грозного. Москва требовала от Ливонии признания зависимости и грозила завоеванием. Был поднят вопрос о так называемой Юрьевской (Дерптской) дани. Из местного обязательства г. Дерпта платить за что-то великому князю ‘пошлину’ или дань Москва сделала повод к установлению своего патроната над Ливонией, а затем и для войны. В два года (1558—1560) Ливония была разгромлена московскими войсками и распалась. Чтобы не отдаваться ненавистным московитам, Ливония по частям поддалась другим соседям: Лифляндия была присоединена к Литве, Эстляндия — к Швеции, о. Эзель — к Дании, а Курляндия была секуляризирована в ленной зависимости от польского короля. Литва и Швеция потребовали от Грозного, чтобы он очистил их новые владения. Грозный не пожелал, и, таким образом, война Ливонская с 1560 г. переходит в войну Литовскую и Шведскую.
Эта война затянулась надолго. Вначале Грозный имел большой успех в Литве: в 1563 г. он взял Полоцк, и его войска доходили до самой Вильны. В 1565—1566 гг. Литва готова была на почетный для Грозного мир и уступала Москве все ее приобретения. Но земский собор 1566 г. высказался за продолжение войны с целью дальнейших земельных приобретений: желали всей Ливонии и Полоцкого повета к г. Полоцку. Война продолжалась вяло. Со смертью последнего Ягеллона (1572), когда Москва и Литва были в перемирии, возникла даже кандидатура Грозного на престол Литвы и Польши, объединенных в Речь Посполитую. Но кандидатура эта не имела удачи: избран был сперва Генрих Валуа, а затем (1576) — семиградский князь Стефан Баторий (по-московски ‘Обатур’). С появлением Батория картина войны изменилась. Литва из обороны перешла в наступление. Баторий взял у Грозного Полоцк (1579), затем Великие Луки (1580) и, внеся войну в пределы Московского государства, осадил Псков (1581). Грозный был побежден не потому только, что Баторий имел воинский талант и хорошее войско, но и потому еще, что к данному времени у Грозного иссякли средства ведения войны. Вследствие внутреннего кризиса, поразившего в то время Московское государство и общество, страна, по современному выражению, ‘в пустошь изнурилась и в запустение пришла’. О свойствах и значении этого кризиса будет речь ниже, теперь же заметим, что тот же недостаток сил и средств парализовал успех Грозного и против шведов в Эстляндии. Неудача Батория под Псковом, который геройски защищался, дозволила Грозному, при посредстве папского посла иезуита Поссевина (Antonius Possevinus), начать переговоры о мире. В 1582 г. был заключен мир (точнее, перемирие на 10 лет) с Баторием, которому Грозный уступил все свои завоевания в Лифляндии и Литве, а в 1583 г. Грозный помирился и со Швецией на том, что уступил ей Эстляндию и сверх того свои земли от Наровы до Ладожского озера по берегу Финского залива (Иван-город. Ям, Копорье, Орешек, Корелу). Таким образом борьба, тянувшаяся четверть века, окончилась полной неудачей. Причины неудачи находятся, конечно, в несоответствии сил Москвы с поставленной Грозным целью. Но это несоответствие обнаружилось позднее, чем Грозный начал борьбу: Москва стала клониться к упадку только с 70-х годов XVI в. До тех же пор ее силы казались громадными не только московским патриотам, но и врагам Москвы. Выступление Грозного в борьбе за Балтийское поморье, появление русских войск у Рижского и Финского заливов и наемных московских каперских судов на Балтийских водах поразило среднюю Европу. В Германии ‘московиты’ представлялись страшным врагом, опасность их нашествия расписывалась не только в официальных сношениях властей, но и в обширной летучей литературе листков и брошюр. Принимались меры к тому, чтобы не допускать ни московитов к морю, ни европейцев в Москву и, разобщив Москву с центрами европейской культуры, воспрепятствовать ее политическому усилению. В этой агитации против Москвы и Грозного измышлялось много недостоверного о московских нравах и деспотизме Грозного, и серьезный историк должен всегда иметь в виду опасность повторить политическую клевету, принять ее за объективный исторический источник.
К тому, что сказано о политике Грозного и событиях его времени, необходимо прибавить упоминание о весьма известном факте появления английских кораблей в устьях С. Двины и о начале торговых сношений с Англией (1553— 1554), а также о завоевании Сибирского царства отрядом строгановских Казакове Ермаком во главе (1582—1584). И то и другое для Грозного было случайностью, но и тем и другим московское правительство сумело воспользоваться. В 1584 г. на устьях С. Двины был устроен Архангельск, как морской порт для ярмарочного торга с англичанами, и англичанам была открыта возможность торговых операций на всем русском севере, который они очень быстро и отчетливо изучили. В те же годы началось занятие Западной Сибири уже силами правительства, а не одних Строгановых, а в Сибири были поставлены многие города со ‘стольным’ Тобольском во главе.
Южная граница. В самое мрачное и жестокое время правления Грозного, в 70-х годах XVI столетия, московское правительство поставило себе большую и сложную задачу — устроить заново охрану от татар южной границы государства, носившей название ‘берега’, потому что долго эта граница совпадала на деле с берегом средней Оки. В середине XVI в. на восток и на запад от этого берега средней Оки, под прикрытием старинных крепостей на верхней Оке, ‘верховских’ и рязанских, население чувствовало себя более или менее в безопасности, но между верхней Окой и верхним Доном и на реках Упе, Проне и Осетре русские люди до последней трети XVI в. были предоставлены собственному мужеству и счастью. Алексин, Одоев, Тула, Зарайск и Михайлов не могли дать приют и опору поселенцу, который стремился поставить свою соху на тульском и пронском черноземе. Не могли эти крепости и задерживать шайки татар в их быстром и скрытом движении к берегам средней Оки. Надо было защитить надежным образом население окраины и дороги внутрь страны, в Замосковье. Московское правительство берется за эту задачу. Оно сначала укрепляет места по верховьям Оки и Дона, затем укрепляет линию реки Быстрой Сосны, переходит на линию верхнего Сейма и, наконец, занимает крепостями течение реки Оскола и верховье Северного (или Северского) Донца. Все это делается в течение всего четырех десятилетий, с энергической быстротой и по известному плану, который легко открывается позднейшему наблюдателю, несмотря на скудость исторического материала для изучения этого дела.
Порядок обороны южной границы Московского государства был таков. Для отражения врага строились крепости и устраивалась урепленная пограничная черта из валов и засек, а за укреплениями ставились войска. Для наблюдения же за врагом и для предупреждения его нечаянных набегов выдвигались в ‘поле’ за линию укреплений наблюдательные посты — ‘сторожи’ и разъезды — ‘станицы’. Вся эта сеть укреплений и наблюдательных пунктов мало-помалу спускалась с севера на юг, следуя по тем полевым дорогам, которые служили и отрядам татар. Преграждая эти дороги засеками и валами, затрудняли доступы к бродам через реки и ручьи и замыкали ту или иную дорогу крепостью, место для которой выбиралось с большой осмотрительностью, иногда даже в стороне от татарской дороги, но так, чтобы крепость командовала над этой дорогой. Каждый шаг на юг, конечно, опирался на уже существовавшую цепь укреплений, каждый город, возникавший на ‘поле’, строился трудами людей, взятых из других ‘украинских’ и ‘польских’ (полевых) городов, населялся ими же и становился по службе в тесную связь со всей сетью прочих городов. Связь эта поддерживалась не одними военно-административными распоряжениями, но и всем складом боевой порубежной жизни. Весь юг Московского государства представлял собой один хорошо организованный военный округ.
В этом военном округе все правительственные действия и весь склад общественной жизни определялись военными потребностями и имели одну цель — народную оборону. Необычная планомерность и согласованность мероприятий в этом отношении являлась результатом ‘общего совета’ — съезда знатоков южной окраины, созванных в Москву в 1571 г. и работавших под руководством бояр, кн. М.И. Воротынского и Н.Р. Юрьева. Этим советом и был выработан план защиты границ, приноровленный к местным условиям и систематически затем исполненный на деле. Свойства врага, которого надлежало здесь остерегаться и с которым приходилось бороться, были своеобразны: это был степной хищник, подвижной и дерзкий, но в то же время нестойкий и неуловимый. Он ‘искрадывал’ русскую украйну, а не воевал ее открытой войной, он полонил, грабил и пустошил страну, но не завоевывал ее, он держал московских людей в постоянном страхе своего набега, но в то же время не пытался отнять навсегда или даже временно присвоить земли, на которые налетал внезапно, но короткой грозой. Поэтому столь же своеобразны были и формы украинной организации, предназначенной на борьбу с таким врагом. Ряд крепостей стоял на границе, в них жил постоянный гарнизон и было приготовлено место для окрестного населения, на тот случай, если ему при нашествии врага будет необходимо и возможно, по времени, укрыться за стены крепости. Из крепостей рассылаются разведочные отряды для наблюдения за появлением татар, а в определенное время года в главнейших крепостях собираются большие массы войск в ожидании крупного набега крымского ‘царя’. Все мелочи крепостной жизни, все маршруты разведочных партий, вся ‘береговая’ или ‘польная’ служба, как ее называли, — словом, вся совокупность оборонительных мер определена наказами и ‘росписями’. Самым мелочным образом заботятся о том, чтобы быть ‘усторожливее’, и предписывают крайнюю осмотрительность. А между тем, несмотря на опасности, на всем пространстве укрепленной границы живет и подвигается вперед, все южнее, земледельческое и промышленное население, оно не только без разрешения, но и без ведома власти оседает на новых землицах, в своих ‘юртах’, пашенных заимках и зверопромышленных угодьях. Стремление московского населения на юг из центра государства было так энергично, что выбрасывало наиболее предприимчивые элементы даже вовсе за границу крепостей, где защитой поселенца была уже не засека или городской вал, а природные ‘крепости’: лесная чаща и течение лесной же речки. Недоступный конному степнику-грабителю, лес для русского поселенца был и убежищем и кормильцем. Рыболовство в лесных озерах и реках, охота и бортничество привлекло поселенцев именно в леса. Один из исследователей заселения нашего ‘поля’ (Миклашевский), отмечая расположение поселков на украине по рекам и лесам, справедливо говорит, что ‘русский человек, передвигавшийся из северных областей государства, не поселялся в безлесных местностях, не лес, а степь останавливала его движение’. Таким образом, рядом с правительственной заимкой ‘поля’ происходила и частная. И та и другая, изучив свойства врага и средства борьбы с ним, шли смело вперед, и та и другая держались рек и пользовались лесными пространствами для обороны дорог и жилищ: тем чаще должны были встречаться и влиять друг на друга оба колонизаторских движения. И действительно, правительство часто настигало поселенцев на их ‘юртах’, оно налагало свою руку на частно-заимочные земли, оставляло их в пользовании владельцев уже на поместном праве и привлекало население вновь занятых мест к официальному участию в обороне границы. Оно в данном случае опиралось на ранее сложившуюся здесь хозяйственную деятельность и пользовалось уже существовавшими здесь общественными силами. Но, в свою очередь, вновь занимаемая правительством позиция становилась базисом дальнейшего народного движения в ‘поле’: от новых крепостей шли далее новые заимки. Подобным взаимодействием всего лучше можно объяснить тот изумительно быстрый успех в движении на юг московского правительства, с которым мы ознакомились на предшествующих страницах. Остерегаясь общего врага, обе силы, и общество и правительство, в то же время как бы наперерыв идут ему навстречу и взаимной поддержкой умножают свои силы и энергию. Знакомясь с делом быстрой и систематической заимки ‘дикого поля’, мы удивляемся тому, что и это широкое предприятие организовалось и выполнялось в те годы, когда, по привычным представлениям, в Москве существовал лишь террор ‘умалишенного тирана’.
Оценка Грозного. Таков краткий обзор фактов деятельности Грозного. Эти факты не всегда нам известны точно, не всегда ясна в них личная роль и личное значение самого Грозного. Мы не можем определить ни черт его характера, ни его правительственных способностей с той ясностью и положительностью, какой требует научное знание. Отсюда — ученая разноголосица в оценке Грозного. Старые историки здесь были в полной зависимости от разноречивых источников. Кн. Щербатов сознается в этом, говоря, что Грозный представляется ему ‘в столь разных видах’, что ‘часто не единым человеком является’. Карамзин разноречие источников относит к двойственности самого Грозного и думает, что Грозный пережил глубокий внутренний перелом и падение. ‘Характер Иоанна, героя добродетели в юности, неистового кровопийцы в летах мужества и старости, есть для ума загадка’, — говорит он. Позже было выяснено пристрастие отзывов о Грозном, как шедших с его стороны, от официальной московской письменности, так и враждебных ему, своих и иноземных. Историки пытались, учтя это одностороннее пристрастие современников, освободиться от него и дать свое освещение личности Грозного. Одни стремились к психологической характеристике Ивана. Они рисовали его или с чертами идеализации, как передовую непонятую веком личность (Кавелин), или как человека малоумного (Костомаров) и даже помешанного (М. Ковалевский). Более тонкие характеристики были даны Ю. Самариным, подчеркнувшим несоответствие умственных сил Грозного с слабостью его воли, и И.Н. Ждановым, который считал Грозного умным и талантливым, но ‘неудавшимся’ и потому болезненно раздраженным человеком. Все такого рода характеристики, даже тогда, когда они остроумны, красивы и вероподобны, все-таки произвольны: личный характер Грозного остается загадкой. Тверже стоят те отзывы о Грозном, которые имеют в виду определить его политические способности и понять его государственное значение. После оценки, данной Грозному Соловьевым, Бестужевым-Рюминым и др., ясно, что мы имеем дело с крупным дельцом, понимавшим политическую обстановку и способным на широкую постановку правительственных задач. Одинаково и тогда, когда с ‘избранной радой’ Грозный вел свои первые войны и реформы, и тогда, когда позднее, без ‘рады’, он совершал свой государственный переворот в опричнине, брал Ливонию и Полоцк и колонизовал ‘дикое поле’, — он выступает перед нами с широкой программой и значительной энергией. Сам ли он ведет свое правительство или только умеет выбрать вожаков, — все равно: это правительство всегда обладает необходимыми политическими качествами, хотя не всегда имеет успех и удачу. Недаром шведский король Иоанн, в противоположность Грозному, называл его преемника московским словом ‘durak’, отмечая, что со смертью Грозного в Москве не стало умного и сильного государя.

Московское государство перед смутой

Политическое противоречие в московской жизни XVI века

Обратимся теперь к характеристике тех основных явлений московской государственной и общественной жизни, которыми определилось содержание труднейшего кризиса, пережитого Московским государством на рубеже XVI и XVII столетий.
В основании московского государственного и общественного порядка заложены были два внутренних противоречия, которые чем дальше, тем больше давали себя чувствовать московским людям. Первое из этих противоречий можно назвать политическим и определить словами В.О. Ключевского: ‘Это противоречие состояло в том, что московский государь, которого ход истории привел к демократическому полновластию, должен был действовать посредством очень аристократической администрации’. Такой порядок вещей привел к открытому столкновению московской власти с родовитым боярством во второй половине XVI в. Второе противоречие было социальным и состояло в том, что под давлением военных нужд, вызванных необходимостью лучшего устройства государственной обороны, интересы промышленного и земледельческого класса, труд которого служил основанием народного хозяйства, систематически приносились в жертву интересам служилых землевладельцев, не участвовавших непосредственно в производительной деятельности страны. Последствием такого порядка вещей было недовольство тяглой массы и стремление ее к выходу с ‘тяглых жеребьев’ на черных и частновладельческих землях, а этот выход, в свою очередь, вызвал ряд других осложнений общественной жизни. Оба противоречия в своем развитии во вторую половину XVI в. создали государственный кризис, последним выражением которого и было так называемое смутное время. Нельзя, по нашему разумению, приступить к изложению этого времени, не ознакомясь с условиями, его создавшими, и не сделав хотя краткого отступления об эпохе сложения московского государственного и общественного строя.
В понятие власти московского государя входили два признака, одинаково существенных и характерных для нее. Во-первых, власть московского государя имела патримониальный характер. Происходя из удельной старины, она была прямой преемницей вотчинных прав и понятий, отличавших власть московских князей XIV—XV вв. Как в старое время, всякий удел был наследственной собственностью, вотчиной своего ‘государя’, удельного князя, так и все Московское государство, ставшее на месте старых уделов, признавалось ‘вотчиной’ царя и великого князя. С Московского государства это понятие вотчины переносилось даже на всю Русскую землю, на те ее части, которыми московские государи не владели, но надеялись владеть. ‘Не то одно наша вотчина, — говорили московские князья литовским, — кои городы и волости ныне за нами, а вся Русская земля… из старины от наших прародителей наша вотчина’. Вся полнота владельческих прав князя на наследованный удел была усвоена московскими государями и распространена на все государство. На почве этой удельной преемственности и выросли те понятия и привычки, которые Грозный выражал словами: ‘Жаловати есмы своих холопей вольны, а и казнити вольны же есмы’. И сам Грозный считал себя собственником своей земли, и люди его времени смотрели на государство, как на ‘дом’ или хозяйство государя. Любопытно, что один из самых впечатлительных и непосредственных, несмотря на вычурность слога, писателей конца XVI и начала XVII в., Иван Тимофеев, обсуждая последствия прекращения московской династии, всегда прибегал к сравнению государства с ‘домом сильножителя’: очевидно, такая аналогия жила в умах той эпохи. Во-вторых, власть московского государя отличалась национальным характером. Московские великие князья, распространяя свои удельные владения и став сильнейшими среди севернорусских владетелей, были призваны историей к деятельности высшего порядка, чем их прославленное удельное ‘скопидомство’. Им, как наиболее сильным и влиятельным, пришлось взять на себя задачу народного освобождения от татар. Рано стали они копить силы для борьбы с татарами и гадать о том, когда ‘Бог переменит Орду’. Во второй половине XIV в. борьба с Ордой началась, и на Куликовом поле московский князь впервые выступил борцом не только за свой удельный интерес, но и за общее народное дело. С той поры значение московских великих князей стало изменяться: народное чувство превратило их из удельных владетелей в народных вождей, и уже Дмитрий Донской заслужил от книжников эпитет ‘царя русского’. Приобретение Москвой новых земель перестало быть простым собиранием ‘примыслов’ и приобрело характер объединения великорусских земель под единой национальной властью. Трудно решить, что шло впереди: политическая ли прозорливость московского владетельного рода или же самосознание народных масс, но только во второй половине XV в. национальное государство уже сложилось и вело сознательную политику, ко времени же Грозного готовы были и все те политические теории, которые провозгласили Москву ‘новым Израилем’, а московского государя — ‘царем православия’. Обе указанные черты — вотчинное происхождение и национальный характер — самым решительным образом повлияли на положение царской власти в XVI в. Если государь был вотчинником своего царства, то оно ему принадлежало, как собственность, со всей безусловностью владельческих прав. Это и выражал Грозный, говоря, что он ‘родителей своих благословением свое взял, а не чужое восхитил’. Если власть государя опиралась на сознание народной массы, которая видела в царе и великом князе всея Руси выразителя народного единства и символ национальной независимости, то очевиден демократический склад этой власти и очевидна ее независимость от каких бы то ни было частных авторитетов и сил в стране. Таким образом, московская власть была властью абсолютной и демократической.
Рядом же с этой властью в XV—XVI вв. во главе административного и социального московского порядка находилось московское боярство, история которого с таким интересом и успехом изучалась в последние десятилетия. Однако это изучение не привело еще исследователей к единомыслию. Не все одинаково смотрят на положение боярства в XVI в. Одним оно представляется слабой политически средой, которая вне служебных отношений не имела ни внешнего устройства, ни внутреннего согласия, ни влияния на массы и, стало быть, не могла выступить на борьбу с властью за какой-либо сословный интерес. С этой точки зрения гонение Грозного на бояр объясняется проявлением ничем не оправдываемого тиранства. Другим наблюдателям, напротив, боярство представляется как олигархический организованный в партии круг знатнейших фамилий, которые стремятся к господству в государстве и готовы на явную и тайную борьбу за влияние и власть. Такая точка зрения освещает политику Грозного относительно бояр совершенно иначе. Грозный только оборонялся от направленных на него козней, ‘за себя стал’, по его собственному выражению. Наконец, третьи не считают возможным ни отрицать политические притязания боярства, ни преувеличивать значение происходивших между властью и боярами столкновений до размеров правильной политической борьбы. Боярство, по этому последнему взгляду, было родовой аристократией, которая притязала на первенствующее положение при дворе и в государстве именно в силу своего происхождения. Но эти притязания не имели в виду ограничить державную власть или вообще изменить государственный порядок. В свою очередь, и власть до середины XVI в. не противопоставляла ничего определенного боярским притязаниям, не подавляла их систематично и круто, но вместе с тем не считала для себя обязательным их удовлетворять или даже признавать. Неопределенность стремлений и взглядов вела к отдельным, иногда очень крупным недоразумениям между государем и слугами, но принципиально вопрос о взаимном отношении власти и боярства не поднимался ни разу до того времени, пока дело не разрешилось опричниной и казнями Грозного. Это последнее мнение кажется нам более вероятным, чем прочие.
В XVI в. московское боярство состояло из двух слоев. Один, более древний, но не высший, состоял из лучших семей старинного класса ‘вольных слуг’ московского княжеского дома, издавна несших придворную службу и призываемых в государеву думу. Другой слой, позднейший и знатнейший, образовался из служилого потомства владетельных удельных князей, которое перешло на московскую службу с уделов северо-восточной Руси и из-за литовского рубежа. Такую сложность состав высшего служилого класса в Москве получил с середины XV в., когда политическое торжество Москвы окончательно сломило удельные дворы и стянуло к московскому двору не только самих подчиненных князей, но и слуг их — боярство удельных дворов. Понятно, что в Москве именно с этого времени должно было приобрести особую силу и важность местничество, так как оно одно могло поддержать известный порядок и создать более или менее определенные отношения в этой массе служилого люда, среди новой для него служебной обстановки. Местничество и повело к тому, что основанием всех служебных и житейских отношений при московском дворе XVI в. стало ‘отечество’ лиц, составлявших этот двор. Выше прочих по ‘отечеству’, разумеется, стали титулованные семьи, ветви старых удельных династий, успевшие с честью перейти со своих уделов в Москву, сохранив за собой и свои удельные вотчины. Это, бесспорно, был высший слой московского боярства, до него лишь в исключительных случаях служебных отличий или дворцового фавора поднимались отдельные представители старых не-княжеских боярских фамилий, которые были ‘искони вечные государские, ни у кого не служивали, окромя своих государей’ — московских князей. Эта-то избранная среда перворазрядных слуг московского государя занимала первые места везде, где ей приходилось быть и действовать: во дворце и на службе, на пирах и в полках. Так следовало по ‘отечеству’, потому что вообще, выражаясь словами царя В. Шуйского, ‘обыкли большая братья на большая места седати’. Так ‘повелось’, и такой обычай господствовал над умами настолько, что его признавали решительно все: и сами бояре, и государь, и все московское общество. Быть советниками государя и его воеводами, руководить политическими отношениями страны и управлять ее областями, окружать особу государя постоянным ‘синклитом царским’, — это считалось как бы прирожденным правом княжеско-боярской среды. Она сплошь состояла из лиц княжеского происхождения, о которых справедливо заметил В.О. Ключевский, что ‘то все старинные привычные власти Русской земли, те же власти, какие правили землей прежде по уделам, только прежде оне правили ею по частям и поодиночке, а теперь, собравшись в Москву, оне правят всею землею и все вместе’. Поэтому правительственное значение этой среды представлялось независимым от пожалования или выслуги: оно боярам принадлежало ‘Божиею милостию’, как завещанное предками родовое право. В ‘государеве родословце’ прежде всего искали князья-бояре опоры для занятой ими в Москве высокой позиции, потому что рассматривали себя как родовую аристократию. Милость московских государей и правительственные предания, шедшие из первых эпох московской истории, держали по старине близко к престолу некоторые семьи вековых московских слуг не-княжеской ‘породы’, в роде Вельяминовых и Кошкиных. Но княжата не считали этих бояр равными себе по ‘породе’, так как, по их словам, те пошли ‘не от великих и не от удельных князей’. Когда Грозный женился на Анастасии, не бывшей княжной, то этим он, по мнению некоторых княжат, их ‘изтеснил, тем изтеснил, что женился у боярина своего дочерь взял, понял робу свою’. Хотя говорившие так князья ‘полоумы’ и называли царицу-рабу ‘своею сестрою’, тем не менее с очень ясной брезгливостью относились к ее нетитулованному роду. В их глазах боярский род Кошкиных не только не шел в сравнение с Палеологами, с которыми умел породниться Иван III, но не мог равняться и с княжеским родом Глинской, на которой было женат отец Грозного. Грозный, конечно, сделал менее блестящий выбор, чем его отец и дед, на это-то и указывали князья, называя рабой его жену, взятую из простого боярского рода. Этому простому роду они прямо и резко отказались повиноваться в 1553 г., когда не захотели целовать крест маленькому сыну Грозного — Димитрию: ‘А Захарьиным нам, — говорили они, — не служивать’. Такая манера князей-бояр XVI в. свысока относиться к тому, что пошло не от великих и не от удельных князей, дает основание думать, что в среде высшего московского боярства господствовал именно княжеский элемент с его родословным гонором и удельными воспоминаниями.
Но, кроме родословца государева, который давал опору притязаниям бояр-князей на общественное и служебное первенство, у них был и еще один устой, поддерживающий княжат наверху общественного порядка, — это их землевладение. Родословная московская была и земельной знатью. Все вообще старые и служилые князья Московской Руси владели наследственными земельными имуществами, нововыезжим князьям и слугам, если они приезжали в Москву на службу без земель, жаловались земли. Малоземельным давали поместья, которые нередко, за службу, обращались в вотчины. Можно считать бесспорным, что в сфере частного светского землевладения московское боярство первенствовало и, заметим, — не только количественно, но и качественно. В XVI в. еще существовали, как наследие более ранней поры, исключительные льготы знатных землевладельцев. Представляя собой соединение некоторых правительственных прав с вотчинными, эти льготы сообщались простым боярам пожалованием от государя. Но у княжат-землевладельцев льготы и преимущества вытекали не из пожалования, а представляли остаток удельной старины. Приходя на службу к московским государям со своими вотчинами, в которых они пользовались державными правами, удельные князья и их потомство обыкновенно не теряли этих вотчин и на московской службе. Они переставали быть самостоятельными политическими владетелями, но оставались господами своих земель и людей со всей полнотой прежней власти. По отношению к московскому государю они становились слугами, а по отношению к населению своих вотчин были по-прежнему ‘государями’. Зная это, Иосиф Волоцкий и говорил о московском великом князе, что он ‘всеа Русскиа земли государям государь’, такой государь, ‘которого суд не посужается’. Подобное сохранение старинных владетельных прав за княжатами — факт бесспорный и важный, хотя и малоизученный. Нет сомнения, что в своих вотчинах они имели все атрибуты государствования: у них был свой двор, свое ‘воинство’, которое они выводили на службу великого князя московского, они были свободны от поземельных налогов, юрисдикция их была почти не ограничена, свои земли они ‘жаловали’ монастырям в вотчины и своим служилым людям в поместья. Приобретая к старым вотчинам новые, они и в них водворяли те же порядки, хотя их новые земли не были их родовыми и не могли сами по себе питать владельческих традиций. Когда, например, Ф.М. Мстиславский получил от великого князя Василия Ивановича выморочную волость Юхоть, то немедленно же стал жаловать земли церквам и служилым людям. Так, в 1538 г., он ‘пожаловал своего сына боярского’ в поместье несколькими деревнями: дал деревню священнику ‘в доме Леонтия чудотворца’, ‘в препитание и в вечное одержание’ и т.д. Естественно было, вслед за князьями, и простым боярам водворять на своих землях те же вотчинные порядки и ‘пожалованием великого государя’ усваивать себе такие же льготы и преимущества. Уже в самом исходе XVI в. (1598) Иван Григорьевич Нагой, например, ‘пожаловал дал человеку своему Богдану Сидорову за его к себе службу и за терпенье старинную свою вотчину в Бельском уезде, в Селехове слободе, сельцо Онофреево с деревнями и с починки’, и прибавлял, что до той его вотчины его жене и детям, роду и племени ‘дела нет никому ни в чем некоторыми делы’. Но вто же время он ни в жалованной грамоте на вотчину, ни в своей духовной не объявлял, что отпускает своего старого слугу на свободу: напротив, он обязывал его дальнейшей службой жене и сыновьям своим. Знаменитая семья Романовых, Федор Никитич с братьями, также имела у себя холопа-землевладельца, — второго Никитина сына Бартенева. В 1589 г. Второй Бартенев, будучи ‘человеком’ Федора Никитича, искал деревни на властях Троице-Сергиева монастыря, ‘отчины своей, отца своего по купчей’, а на одиннадцать лет позже, служа в казначеях у Александра Никитича, этот же самый ‘раб довел царю Борису на ‘государей’ своих Романовых’. Что землевладельцы-холопы, ‘помещики своих государей’, были явлением гласным и законным в XVI в., доказывается, между прочим, тем, что в 1565 г. сам царь велел своему сыну боярскому Казарину Трегубову, бывшему в приставах у литовского гонца, ‘сказыватися княжь Ивановым человеком Дмитриевича Бельского’ и говорить гонцу, что он, Казарин, никаких служебных вестей не знает по той причине, что он у своего государя князя Ивана в его жалованье был, в ‘поместье’.
Таким образом, создался в Московском государстве особый тип привилегированного землевладения — ‘боярское’ землевладение. Самыми резкими чертами оно было ограничено от других менее льготных видов владения. Тяглый землевладелец севера, служилый помещик центра, запада и юга, мелкий вотчинник на своей купле или выслуженной вотчине — весь этот мелкий московский люд, отбывавший всю меру государева тягла и службы со своей земли, стоял неизмеримо ниже землевладельца боярина, ведавшего свои земли судом и данью, окруженного дворней ‘из детей боярских’ или — что то же — ‘боярских холопей’, для которых он был ‘государем’, гордого своим удельным ‘отечеством’: близкого ко двору великого государя и живущего в государевой думе. Общественное расстояние было громадно, настолько громадно, что прямо обращало эту земледельческую княжеско-боярскую среду в особый правящий класс, который вместе с государем стоял высоко над всем московским обществом, руководя его судьбами.
Это были ‘государи’ Русской земли, суд которых ‘посужался’ только ‘великим государем’, это были ‘удельнии великие русские князи’, которые окружили ‘московского великого князя’ в качестве его сотрудников-соправителей. С первого взгляда кажется, что этот правящий класс поставлен в политическом отношении очень хорошо. Первенство в администрации и в правительстве обеспечено ему его происхождением, ‘отечеством’, влияние на общество могло находить твердую опору в его землевладении. На самом деле в XVI в. княжата-бояре очень недовольны своим положением в государстве. Прежде всего, московские государи, признавая безусловно взаимные отношения бояр так, как их определял родословец, сами себя, однако, ничем не желали стеснять в отношении своих бояр, ни родословцем, ни преданиями удельного времени. Видя в самих себе самодержавных государей всея Руси, а в княжатах своих ‘лукавых и прегордых рабов’, московские государи не считали нужным стесняться их мнениями и руководиться их советами. Великий князь Василий Иванович обзывал бояр ‘смердами’, а Грозный говорил им, что ‘под повелительми и приставники нам быти не пригоже’, ‘како же и самодержец наречется, аще не сам строит?’ — спрашивал он себя о себе же самом. Очень известны эти столкновения московских государей с боярами-княжатами, и нам нет нужды повторять рассказы о них, напомним только, что высокое мнение государей московских о существе их власти поддерживалось не только их собственным сознанием, но и учением тогдашнего духовенства. В первой половине XVI в. для княжат-бояр уже совершенно стало ясно, что их политическое значение отрицается не одними монархами, но и той церковной интеллигенцией, которая господствовала в литературе того времени. Затем, одновременно с политическим авторитетом боярства, стало колебаться и боярское землевладение, во-первых, под тяжестью ратных служб и повинностей, которые на него ложились с особенной силой во время войн Грозного, а во-вторых, от недостатка рабочих рук, вследствие того, что рабочее население стало с середины XVI в. уходить со старых мест на новые земли. Продавая и закладывая часть земель капиталистам того времени — монастырям, бояре одновременно должны были принимать меры против того, чтобы не запустошить остальных своих земель и не выпустить с них крестьян за те же монастыри. Таким образом, сверху, от государей, боярство не встречало полного признания того, что считало своим неотъемлемым правом, снизу, от своих ‘работных’ оно видело подрыв своему хозяйственному благосостоянию, в духовенстве же оно находило в одно и то же время и политического недоброхота, который стоял на стороне государева ‘самодержавства’, и хозяйственного соперника, который отовсюду перетягивал в свои руки и земли и земледельцев. Таковы вкратце обстоятельства, вызвавшие среди бояр-князей XVI в. тревогу и раздражение.
Бояре-князья не таили своего недовольства. Они высказывали его и литературным путем, и практически. Против духовенства вооружались они с особенным пылом и свободой, нападая одинаково и на политические тенденции, и на землевладельческую практику монашества известного ‘осифлянского’ направления. Боярскими взглядами и чувствами проникнуто несколько замечательных публицистических памятников XVI столетия, обличающих политическую угодливость и сребролюбие ‘осифлян’ или ‘жидовлян’, как их иногда обзывали в глаза. Разрешение вопроса об ограничении права монастырей приобретать вотчины было подготовлено в значительной мере литературной полемикой, в которой монастырское землевладение получило полную и беспощадную нравственную и практическую оценку. Крестьянский вопрос XVI в. также занимал видное место в этой литературе, хотя по сложности своей и не получил в ней достаточного освещения и разработки. Зато над политическим вопросом об отношении государственной власти к правительственному классу писатели боярского направления задумывались сравнительно мало. Этому политическому вопросу суждено было прежде других выплыть на поверхность практической жизни и вызвать в государстве чрезвычайно важные явления, роковые для политических судеб боярско-княжеского класса.
Отношения князей-бояр к государям определялись в Москве не отвлеченными теоретическими рассуждениями, а чисто житейским путем. И полнота государевой власти, и аристократический состав боярства были фактами, которые сложились исподволь, исторически и отрицать которые было невозможно. Князья-бояре до середины XVI в. совершенно признавали ‘самодержавство’ государево, а государь вполне разделял их понятие о родовой чести. Но бояре иногда держали себя не так, как хотелось их монарху, а монарх действовал не всегда так, как приятно было боярам. Возникали временные и частные недоразумения, исход которых, однако, не изменял установившегося порядка. Боярство роптало и пробовало ‘отъезжать’, государи ‘опалялись’, наказывали за ропот и отъезд, но ни та, ни другая сторона не думала о коренной реформе отношений. Первая мысль об этом, как кажется, возникла только при Грозном. Тогда образовался кружок боярский, известный под названием ‘избранной рады’, и покусился на власть под руководством попа Сильвестра и Алексея Адашева. Сам Грозный в послании к Курбскому ясно намекает на то, что хотели достигнуть эти люди. Они, по его выражению, начали совещаться о мирских, т.е. государственных, делах тайно от него, а с него стали ‘снимать власть’, ‘приводя в противословие’ ему бояр. Они раздавали саны и вотчины самовольно и противозаконно, возвращая князьям те их вотчины, ‘грады и села’, которые были у них взяты на государя ‘уложением’ великого князя Ивана III, в то же время они разрешали отчуждение боярско-княжеских земель, свободное обращение которых запрещалось неоднократно при Иване Васильевиче, Василии Ивановиче и, наконец, в 1551 г. ‘Которым вотчинам еще несть потреба от вас даятися, — писал Грозный о боярах Курбскому, — и те вотчины ветру подобно раздал’ Сильвестр. Этим Сильвестр ‘примирил к себе многих людей’, т.е. привлек к себе новых сторонников, которыми и наполнил всю администрацию, ‘ни единые власти не оставиша, идеже своя угодники не поставиша’, — говорит Грозный. Наконец, бояре отобрали у государя право жаловать боярство: ‘от прародителей наших данную нам власть от нас отъяша, — писал Грозный, — еже вам бояром нашим по нашему жалованью честью председания почтенным быти’. Они усвоили это право себе. Сильвестр таким способом образовал свою партию, с которой и думал править, ‘ничто же от нас пытая’, по словам царя. Обратив внимание на это место в послании Ивана IV к Курбскому, проф. Сергеевич находит полное ему подтверждение и в ‘Истории’ Курбского. Он даже думает, что Сильвестр с ‘угодниками’ провел и в судебник ограничение царской власти. Осторожнее на этом не настаивать, но возможно и необходимо признать, что для самого Грозного боярская политика представилась самым решительным покушением на его власть. И он дал столь же решительный отпор этому покушению. В его уме вопрос о боярской политике вызывал усиленную работу мысли. Не одну личную или династическую опасность судило ему боярско-княжеское своеволие и противословие: он понимал и ясно выражал, что последствия своеволия могут быть шире и сложнее. ‘Аще убо царю не повинуются подовластные, — писал он, — никогда же от междоусобных браней престанут’. Вступив в борьбу с ‘изменниками’, он думал, что наставляет их ‘на истину и на свет’, чтобы они престали от междоусобных браней и строптивнаго жития ‘ими же царствия растлеваются’. Он ядовито смеется над Курбским зато, что тот хвалится бранной храбростью, а не подумает, что эта добродетель имеет смысл и цену только при внутренней государственной крепости, ‘аще строения в царстве благая будут’. Для Грозного не может быть доблести в таком человеке, как Курбский, который был ‘в дому изменник’ и не имел рассуждения о важности государственного порядка. Таким образом, не только собственный интерес, но и заботы о царстве руководили Грозным. Он отстаивал не право наличный произвол, а принцип единовластия как основание государственной силы и порядка. Сначала он, кажется, боролся мягкими мерами: ‘казнию конечною ни единому коснухомся’, — говорил он сам. Разорвав со своими назойливыми советниками, он велел всем прочим ‘от них отлучитися и к ним не престояти’ и взял в том со всех крестное целование. Когда же, несмотря на крестное целование, связи у бояр с опальными не порвались, тогда Грозный начал гонения, гонения вызвали отъезды бояр, а отъезды, в свою очередь, вызвали новые репрессии. Так мало-помалу обострялось политическое положение, пока, наконец, Грозный не решился на государственный переворот, называемый опричниной.
Над вопросом о том, что такое опричнина царя Ивана Васильевича, много трудились ученые. Один из них справедливо и не без юмора заметил, что ‘учреждение это всегда казалось очень странным, как тем, кто страдал от него, так и тем, кто его исследовал’. В самом деле, подлинных документов по делу учреждения опричнины не сохранилось, официальная летопись повествует об этом кратко и не раскрывает смысла учреждения, русские же люди XVI в., говорившие об опричнине, не объясняют ее хорошо и как будто не умеют ее описать. И дьяку Ивану Тимофееву, и знатному князю И.М. Катыреву-Ростовскому дело представляется так: в ярости на своих подданных Грозный разделил государство на две части, — одну он дал царю Симеону, другую взял себе и заповедал своей части ‘оную часть людей насиловати и смерти предавати’. К этому Тимофеев прибавляет, что вместо ‘добромыслимых вельмож’, избитых и изгнанных, Иван приблизил к себе иностранцев и подпал под их влияние до такой степени, что ‘вся внутренняя его в руку варвар быша’. Но мы знаем, что правление Симеона было кратковременным и позднейшим эпизодом в истории опричнины, что иностранцы хотя и ведались в опричнине, однако не имели в ней никакого значения и что показная цель учреждения заключалась вовсе не в том, чтобы насиловать и избивать подданных государя, а в том, чтобы ‘двор ему (государю) себе и на весь свой обиход учинити особной’. Таким образом, у нас нет ничего надежного для суждения о деле, кроме краткой записи летописца о начале опричнины, да отдельных упоминаний о ней в документах, прямо к ее учреждению не относящихся. Остается широкое поле для догадок и домыслов.
Конечно, легче всего объявить ‘нелепым’ разделение государства на опричнину и земщину и объяснить его причудами робкого тирана, так некоторые и делают. Но не всех удовлетворяет столь простой взгляд на дело. С.М. Соловьев объяснял опричнину как попытку Грозного формально отделиться от ненадежного в его глазах боярского правительственного класса, устроенный с такой целью новый двор царя на деле выродился в орудие террора, исказился в сыскное учреждение по делам боярской и всякой иной измены. Таким именно сыскным учреждением, ‘высшей полицией по делам государственной измены’ представляет нам опричнину В.О. Ключевский. И другие историки видят в ней орудие борьбы с боярством, и притом странное и неудачное. Только К.Н. Бестужев-Рюмин, Е.А. Белов и С.М. Середонин склонны придавать опричнине большой политический смысл: они думают, что опричнина направлялась против потомства удельных князей и имела целью сломить их традиционные права и преимущества. Однако такой, по нашему мнению, близкий к истине взгляд не раскрыт с желаемой полнотой, и это заставляет нас остановиться на опричнине для того, чтобы показать, какими своими последствиями и почему опричнина повлияла на развитие смуты в московском обществе.
До нашего времени не сохранился подлинный указ об учреждении опричнины, но мы знаем о его существовании из описи царского архива XVI в. и думаем, что в летописи находится не вполне удачное и вразумительное его сокращение. По летописи мы получаем лишь приблизительное понятие о том, что представляла собой опричнина в своем начале. Это не был только ‘набор особого корпуса телохранителей, в роде турецких янычар’, как выразился один из позднейших историков, а было нечто более сложное. Учреждался особый государев двор, отдельно от старого московского двора. В нем должен был быть особый дворецкий, особые казначеи и дьяки, особые бояре и окольничьи, придворные и служилые люди, наконец, особая дворня на всякого рода ‘дворцах’: сытном, кормовом, хлебном и т.д. Для содержания всего этого люда взяты были города и волости из разных мест Московского государства. Они образовали территорию опричнины чересполосно с землями, оставленными в старом порядке управления и получившими имя ‘земщины’. Первоначальный объем этой территории, определенный в 1565 г., был в последующие годы увеличен настолько, что охватил добрую половину государства.
Для каких же надобностей давали этой территории такие большие размеры? Некоторый ответ на это предлагает сама летопись в рассказе о начале опричнины.
Во-первых, царь заводил новое хозяйство в опричном дворце и брал к нему, по обычаю, дворцовые села и волости. Для самого дворца первоначально выбрано было место в Кремле, снесены дворцовые службы и взяты на государя погоревшие в 1565 г. усадьбы митрополита и князя Владимира Андреевича. Но почему-то Грозный стал жить не в Кремле, а на Воздвиженке, в новом дворце, куда перешел в 1567 г. К новому опричному дворцу приписаны были в самой Москве некоторые улицы и слободы, а сверх того дворцовые волости и села под Москвой и вдали от нее. Мы не знаем, чем был обусловлен выбор в опричнину тех, а не иных местностей из общего запаса собственно дворцовых земель, мы не можем представить даже приблизительно перечня волостей, взятых в новый опричный дворец, но думаем, что такой перечень, если бы и был возможен, не имел бы особой важности. Во дворце, как об этом можно догадываться, брали земли собственно дворцовые в меру хозяйственной надобности, для устройства различных служб и для жилищ придворного штата, находящегося при исполнении дворцовых обязанностей.
Но так как этот придворный и вообще служилый штат требовал обеспечения и земельного испомещения, то, во-вторых, кроме собственно дворцовых земель, опричнине нужны были земли вотчинные и поместья. Грозный в данном случае повторил то, что было сделано им же самим за 15 лет перед тем. В 1550 г. он разом испоместил кругом Москвы ‘помещиков детей боярских лучших слуг тысячу человек’. Теперь он также выбирает себе ‘князей и дворян детей боярских, дворовых и городовых тысячу голов’, но испомещает их не кругом Москвы, а в других, по преимуществу ‘Замосковных’, уездах: Галицком, Костромском, Суздальском, также в Заоцких городах, а с 1571 г., вероятно, и в Новгородских пятинах. В этих местах, по словам летописи, он производит мену земель: ‘Вотчинников и помещиков, которым не быти в опричнине, велел из тех городов вывести и подавати земли велел в то место в иных городех’. Надобно заметить, что некоторые грамоты безусловно подтверждают это летописное показание, вотчинники и помещики действительно лишались своих земель в опричных уездах и притом сразу всем уездом или, по их словам, ‘с городом вместе, а не в опале — как государь взял город в опричнину’. За взятые земли служилые люди вознаграждались другими, где государь пожалует, или где сами приищут. Таким образом, всякий уезд, взятый в опричнину со служилыми землями, был осужден на коренную ломку. Землевладение в нем подвергалось пересмотру, и земли меняли владельцев, если только владельцы сами не становились опричниками. Можно, кажется, не сомневаться в том, что такой пересмотр вызван был соображениями политического порядка. В центральных областях государства для опричнины были отделены как раз те местности, где еще существовало на старинных удельных территориях землевладение княжат, потомков владетельных князей. Опричнина действовала среди родовых вотчин князей ярославских, белозерских и ростовских (от Ростова до Чаронды), князей стародубских и суздальских (от Суздаля до Юрьева и Балахны), князей черниговских и иных юго-западных на верхней Оке. Эти вотчины постепенно входили в опричнину: если сравним перечни княжеских вотчин в известных указах о них — царском 1562 г. и ‘земском’ 1572 г., то увидим, что в 1572 г. в ведении ‘земского’ правительства остались только вотчины ярославские и ростовские, Оболенские и мосальские, тверские и рязанские, все же остальные, названные в ‘старом государеве уложении’ 1562 г., уже отошли в опричнину. А после 1572 г. и вотчины ярославские и ростовские, как мы уже указывали, взяты были в государев ‘двор’. Таким образом мало-помалу почти сполна собрались в опричном управлении старые удельные земли, исконные владельцы которых возбуждали гнев и подозрение Грозного. На этих-то владельцев и должен был пасть всей тяжестью затеянный Грозным пересмотр землевладения. Одних Грозный сорвал со старых мест и развеял по новым далеким и чуждым местам, других ввел в новую опричную службу и поставил под строгий непосредственный свой надзор. В завещании Грозного находим многочисленные указания на то, что государь брал ‘за себя’ земли служилых князей, но все эти и им подобные указания, к сожалению, слишком мимолетны и кратки, чтобы дать нам точную и полную картину потрясений, пережитых в опричнине княжеским землевладением. Сравнительно лучше мы можем судить о положении дел в Заоцких городах по верхней Оке. Там были на исконных своих владениях потомки удельных князей, князья Одоевские, Воротынские, Трубецкие и другие, ‘еще те княжата были на своих уделах и велия отчины под собой имели’, — говорит о них известная фраза Курбского. Когда в это гнездо княжат вторгся с опричниной Грозный, он некоторых из княжат взял в опричную ‘тысячу голов’, в числе ‘воевод из опришнины’ действовали, например, князья Федор Михайлович Трубецкой и Никита Иванович Одоевский. Других он исподволь сводил на новые места, так князю Михаилу Ивановичу Воротынскому уже несколько спустя после учреждения опричнины дан был Стародуб Ряполовский вместо его старой вотчины (Одоева и других городов), другие князья с верхней Оки получают земли в уездах Московском, Коломенском, Дмитровском, Звенигородском и других. Результаты таких мероприятий были многообразны и важны. Если мы будем помнить, что в опричное управление были введены, за немногими и незначительными исключениями, все те места, в которых ранее существовали старые удельные княжества, то поймем, что опричнина подвергла систематической ломке вотчинное землевладение служивых княжат вообще, на всем его пространстве. Зная истинные размеры опричнины, мы уверимся в полной справедливости слов Флетчера о княжатах (в IX главе), что Грозный, учредив опричнину, захватил их наследственные земли, за исключением весьма незначительной доли, и дал княжатам другие земли в виде поместий, которыми они владеют, пока угодно царю, в областях столь отдаленных, что там они не имеют ни любви народной, ни влияния, ибо они не там родились и не были там известны. Теперь, прибавляет Флетчер, высшая знать, называемая удельными князьями, сравнена с остальными, только лишь в сознании и чувстве народном сохраняет она некоторое значение и до сих пор пользуется внешним почетом в торжественных собраниях. По нашему мнению, это очень точное определение одного из последствий опричнины. Другое последствие, вытекавшее из тех же мероприятий, было не менее важно. На территории старых удельных владений еще жили старинные порядки, и рядом с властью московского государя еще действовали старые авторитеты. ‘Служилые’ люди в XVI в. здесь служили со своих земель не одному ‘великому государю’, но и частным ‘государям’. В середине столетия в Тверском уезде, например, из 272 вотчин не менее чем в 53-х владельцы служили не государю, а князю Владимиру Андреевичу Старицкому, князьям Оболенским, Микулинским, Мстиславскому, Ростовскому, Голицыну, Курлятеву, даже простым боярам, с некоторых же вотчин и вовсе не было службы. Понятно, что этот порядок не мог удержаться при переменах землевладения, какие внесла опричнина. Частные авторитеты поникли под грозой опричнины и были удалены, их служилые люди становились в непосредственную зависимость от великого государя, а общий пересмотр землевладения привлекал их всех на опричную государеву службу или же выводил их за пределы опричнины. С опричниной должны были исчезнуть ‘воинства’ в несколько тысяч слуг, с которыми княжата раньше приходили на государеву службу, как должны были искорениться и все прочие следы старых удельных обычаев и вольности в области служебных отношений. Так, захватывая в опричнину старинные удельные территории для испомещения своих новых слуг, Грозный производил в них коренные перемены, заменяя остатки удельных переживаний новыми порядками, такими, которые равняли всех перед лицом государя в его ‘особом обиходе’, где уже не могло быть удельных воспоминаний и аристократических традиций. Любопытно, что этот пересмотр предков и людей продолжался много лет спустя после начала опричнины. Очень изобразительно описывает его сам Грозный в своей известной челобитной 30-го октября 1575 г. на имя великого князя Симеона Бекбулатовича: ‘Чтобы еси, государь, милость показал, ослободил людишок перебрать, бояр и дворян и детей боярских и дворовых людишок: иных бы если ослободил отослать, а иных бы еси пожаловал ослободил принять, …а ослободил бы еси пожаловал изо всяких людей выбирать и приимать, и которые нам не надобны, и нам бы тех пожаловал еси, государь, ослободил прочь отсылати…, и которые похотят к нам, и ты б, государь, милость показал ослободил их быти у нас безопально и от нас их имати не велел, а которые от нас поедут и учнут тебе государю, бити челом, и ты б… тех наших людишок, которые учнут от нас отходити, пожаловал не принимал’. Под притворным самоуничижением царя ‘Иванца Васильева’ в его обращении к только что поставленному ‘великому князю’ Симеону скрывается один из обычных для того времени указов о пересмотре служилых людей при введении опричного порядка.
В-третьих, кроме дворцовых вотчинных и поместных земель, многие волости, по словам летописи, ‘государь поимал кормленым окупом, с которых волостей имати всякие доходы на его государьской обиход, жаловати бояр и дворян и всяких его государевых дворовых людей, которые будут у него в опришнине’. Это — верное, но не полное указание летописи на доход с опричных земель. Кормленый окуп — специальный сбор, своего рода выкупной платеж волостей за право самоуправления, установленный с 1555—1556 г. Мы знаем, что им не ограничивались доходы опричнины. В опричнину поступали, с одной стороны, прямые подати вообще, а с другой — и разного рода косвенные налоги. Когда был взят в опричнину Симонов монастырь, ему было велено платить в опричнину ‘всякие подати’ (‘и ямские и приметные деньги и за городовое и за засечное и за ямчужное дело’ — обычная формула того времени). Когда в опричнину была взята Торговая сторона Великого Новгорода, то опричные дьяки стали на ней ведать все таможенные сборы, определенные особой таможенной грамотой 1571 г. Таким образом, некоторые города и волости были введены в опричнину по соображениям финансовым: назначением их было доставлять опричнине отдельные от ‘земских’ доходы. Разумеется, вся территория опричнины платила искони существовавшие на Руси ‘дани и оброки’, особенно же волости промышленного Поморья, где не было помещиков, но главнейший интерес и значение для опричной царской казны представляли крупные городские посады, так как с их населения и рынков поступали многообразные и богатейшие сборы. Интересно посмотреть, как были подобраны для опричнины эти торгово-промышленные центры. К некоторым, кажется, бесспорным и не лишенным значений выводам может привести в данном случае простое знакомство с картой Московского государства. Нанеся на карту важнейшие пути от Москвы к рубежам государства и отметив на карте места, взятые в опричнину, убедимся, что в опричнину попали все главные пути с большой частью городов, на них стоящих. Можно даже, не рискуя впасть в преувеличение, сказать, что опричнина распоряжалась на всем пространстве этих путей, исключая, разве, самых порубежных мест. Из всех дорог, связывавших Москву с рубежами, разве, только дороги на юг, на Тулу и Рязань оставлены опричниной без внимания, думаем, потому, что их таможенная и всякая иная доходность была невелика, а все их протяжение было в беспокойных местах южной украйны.
Изложенные нами наблюдения над составом земель, взятых в опричнину, можно теперь свести к одному заключению. Территория опричнины, слагавшаяся постепенно, в 70-х годах XVI в. составлена была из городов и волостей, лежавших в центральных и северных местностях государства — в Поморье, замосковных и заоцких городах, в пятинах Обонежской и Бежецкой. Опираясь на севере на ‘великое море окиан’, опричные земли врезывались в ‘земщину’, разделяя ее надвое. На востоке за земщиной оставались пермские и вятские города, Понизовье и Рязань, на западе города порубежные: ‘от немецкой украйны’ (псковские и новгородкие), ‘от литовской украйны’ (Великие Луки, Смоленск и др.) и города Северские. На юге эти две полосы ‘Земщины’ связывались украинными городами да ‘диким полем’. Московским севером, Поморьем и двумя Новгородскими пятинами опричнина владела безраздельно, в центральных же областях ее земли перемешивались с земскими в такой чересполосице, которую нельзя не только объяснить, но и просто изобразить. За земщиной оставались здесь из больших городов, кажется, только Тверь, Владимир, Калуга. Города Ярославль и Переяславль Залесский, как кажется, были взяты из ‘земщины’ только в середине 70-х годов. Во всяком случае, огромное большинство городов и волостей в московском центре отошло от земщины, и мы имеем право сказать, что земщине, в конце концов, оставлены были окраины государства. Получалось нечто обратное тому, что мы видим в имераторских и сенатских провинциях древнего Рима: там императорская власть берет в непосредственное ведение военные окраины и кольцом легионов сковывает старый центр, здесь царская власть, наоборот, отделяет себе в опричнину внутренние области, оставляя старому управлению военные окраины государства.
Вот к каким результатам привело нас изучение территориального состава опричнины. Учрежденный в 1565 г. новый двор московского государя в десять лет охватил все внутренние области государства, произвел существенные перемены в служилом землевладении этих областей, завладев путями внешних сообщений и почти всеми важнейшими рынками страны и количественно сравнялся с земщиной, если только не перерос ее. В 70-х годах XVI в. это далеко не ‘отряд царских телохранителей’ и даже не ‘опричнина’ в смысле удельного двора. Новый двор Грозного царя до такой степени разросся и осложнился, что перестал быть опричниной не только по существу, но и по официальному наименованию: около 1572 г. слово ‘опришнина’ в разрядах исчезает и заменяется словом ‘двор’. Думаем, что это не случайность, а достаточно ясный признак того, что в сознании творцов опричнины она изменила свой первоначальный вид.
Ряд наблюдений, изложенных выше, ставит нас на такую точку зрения, с которой существующие объяснения опричнины представляются не вполне соответствующими исторической действительности. Мы видим, что, вопреки обычному мнению, опричнина вовсе не стояла ‘вне’ государства. В учреждении опричнины вовсе не было ‘удаления главы государства от государства’, как выражался С.М. Соловьев, напротив, опричнина забирала в свои руки все государство в его коренной части, оставив ‘земскому’ управлению рубежи, и даже стремилась к государственным преобразованиям, ибо вносила существенные перемены в состав служилого землевладения. Уничтожая его аристократический строй, опричнина была направлена, в сущности, против тех сторон государственного порядка, которые терпели и поддерживали такой строй. Она действовала не ‘против лиц’, как говорит В.О. Ключевский, а именно против порядка, и потому была гораздо более орудием государственной реформы, чем простым полицейским средством пресечения и предупреждения государственных преступлений. Говоря так, мы совсем не отрицаем тех отвратительно жестоких гонений, которым подвергал в опричнине Грозный царь своих воображаемых и действительных врагов. И Курбский, и иностранцы говорят о них много и вероподобно. Но нам кажется, что сцены зверства и разврата, всех ужасавшие и вместе с тем, занимавшие, были как бы грязной пеной, которая кипела на поверхности опричной жизни, закрывая будничную работу, происходящую в ее глубинах. Непонятное ожесточение Грозного, грубый произвол его ‘кромешников’ гораздо более затрагивали интерес современников, чем обыденная деятельность опричнины, направленная на то, чтобы ‘людишек перебрать, бояр и дворян и детей боярских и дворовых людишек’. Современники заметили только результаты этой деятельности — разгром княжеского землевладения, Курбский страстно упрекал за него Грозного, говоря, что царь губил княжат ради вотчин, стяжаний и скарбов, Флетчер спокойно указывал на унижение ‘удельных князей’ после того, как Грозный захватил их вотчины. Но ни тот, ни другой из них, да и вообще никто не оставил нам полной картины того, как царь Иван Васильевич сосредоточил в своих руках, помимо ‘земских’ бояр, распоряжение доходнейшими местами государства и его торговыми путями и, располагая своей опричной казной и опричными слугами, постепенно ‘перебирал’ служилых людишек, отрывал их от той почвы, которая питала их неудобные политические воспоминания и притязания, и сажал на новые места или же совсем губил их в припадках своей подозрительной ярости.
Может быть, это неумение современников рассмотреть за вспышками царского гнева и за самоуправством его опричной дружины определенный план и систему в действиях опричнины было причиной того, что смысл опричнины стал скрыт и от глаз потомства. Но есть этому и другая причина. Как первый период реформ царя Ивана IV оставил по себе мало следов в бумажном делопроизводстве московских приказов, так и опричнина с ее реформой служилого землевладения почти не отразилась в актах и приказных делах XVI в. Переводя области в опричнину, Грозный не выдумывал для управления ими ни новых форм, ни нового типа учреждений, он только поручал их управление особым лицам — ‘из двора’, и эти лица из двора действовали рядом и вместе с лицами ‘из земского’. Вот почему иногда одно только имя дьяка, скрепившего ту или другую грамоту, показывает нам, где дана грамота, в опричнине или в земщине, или же только по местности, к которой относится тот или другой акт, можем судить, с чем имеем дело, с опричным ли распоряжением или с земским. Далеко не всегда в самом акте указывается точно, какой орган управления в данном случае надо разуметь, земский или дворовый, просто говорится: ‘Большой дворец’, ‘Большой приход’, ‘Разряд’ и лишь иногда прибавляется пояснительное слово, вроде: ‘из земского Дворца’, ‘дворовый Разряд’, ‘в дворовый Большой Приход’. Равно и должности не всегда упоминались с означением, к какому порядку, опричному или земскому, они относились, иногда говорилось, например, ‘с государем бояре из опришнины’, ‘Дворецкий Большого земского Дворца’, ‘дворовые воеводы’, ‘дьяк Розряду дворового’ и т.д., иногда же лица, заведомо принадлежащие к опричнине и ‘к двору’, именуются в документах без всякого на то указания. Поэтому нет никакой возможности дать определенное изображение административного устройства опричнины. Весьма соблазнительна мысль, что отдельных от ‘земщины’ административных учреждений опричнина и вовсе не имела. Был, кажется, только, один Разряд, один Большой приход, но и в этих и других присутственных местах разным дьякам поручались дела и местности земские и дворовые порознь, и неодинаков был порядок доклада и решения тех и других дел. Исследователям еще предстоит решить вопрос, как размежевывались дела и люди в таком близком и странном соседстве. Нам теперь представляется неизбежной и непримиримой вражда между земскими и опричными людьми, потому что мы верим, будто бы Грозный заповедал опричникам насиловать и убивать земских людей. А между тем не видно, чтобы правительство XVI в. считало дворовых и земских людей врагами, напротив, оно предписывало им совместные и согласные действия. Так, в 1570 г., в мае, ‘приказал государь о (литовских) рубежах говорити всем бояром, земским и из опришнины… и бояре обои, земские и из опришнины, о тех рубежах говорили’ и пришли к одному общему решению. Через месяц такое же общее решение ‘обои’ бояре постановили по поводу необычного ‘слова’ в титуле литовского государя и ‘за то слово велели стояти крепко’. В том же 1570 и 1571 гг. на ‘берегу’ и украйне против татар были земские и ‘опришнинские’ отряды, и им было велено действовать вместе, ‘где случится сойтись’ земским воеводам с опришнинскими воеводами. Все подобные факты наводят на мысль, что отношения между двумя частями своего царства Грозный строил не на принципе взаимной вражды, и если от опричнины, по словам Ивана Тимофеева, произошел ‘земли всей велик раскол’, то причины этого лежали не в намерениях Грозного, а в способах их осуществления. Один только эпизод с вокняжением в земщине Симеона Бекбулатовича мог бы противоречить этому, если бы ему можно было придавать серьезное значение и если бы он ясно указывал на намерение отделить ‘земщину’ в особое ‘великое княжение’. Но, кажется, это была кратковременная и совсем не выдержанная проба разделения власти. Симеону довелось сидеть в звании великого князя на Москве всего несколько месяцев. При этом так как он не носил царского титула, то не мог быть и венчан на царство, его просто, по словам одной разрядной книги, государь ‘посадил на великое княжение на Москве’, может быть и с некоторым обрядом, но, конечно, не с чином царского венчания. Симеону принадлежала одна тень власти, потому что в его княжение рядом с его грамотами писались и грамоты от настоящего ‘царя и великого князя всея Руси’, а на грамоты ‘великого князя Симеона Бекбулатовича всея Руси’ дьяки даже не отписывались, предпочитая отвечать одному ‘государю князю Ивану Васильевичу Московскому’. Словом, это была какая-то игра или причуда, смысл которой не ясен, а политическое значение ничтожно. Иностранцам Симеона не показывали и о нем говорили сбивчиво и уклончиво, если бы ему дана была действительная власть, вряд ли возможно было бы скрыть этого нового повелителя ‘земщины’.
Итак, опричнина была первой попыткой разрешить одно из противоречий московского государственного строя. Она сокрушила землевладение знати в том его виде, как оно существовало из старины. Посредством принудительной и систематически произведенной мены земель она уничтожила старые связи удельных княжат с их родовыми вотчинами везде, где считала это необходимым, и раскидала подозрительных в глазах Грозного княжат по разным местам государства, преимущественно по его окраинам, где они превратились в рядовых служилых землевладельцев. Если вспомним, что рядом с этим земельным перемещением шли опалы, ссылки и казни, обращенные прежде всего на тех же княжат, то уверимся, что в опричнине Грозного произошел полный разгром удельной аристократии. Правда, она не была истреблена ‘всеродно’, поголовно: вряд ли это и входило в политику Грозного, как склонны думать некоторые ученые, но состав ее значительно поредел, и спаслись от погибели только те, которые умели показаться Грозному политически безвредными, как Мстиславский с его зятем ‘великим князем’ Симеоном Бекбулатовичем, или же умели, как некоторые князья — Скопины, Шуйские, Пронские, Сицкие, Трубецкие, Темкины, — заслужить честь быть принятыми на службу в опричнину. Политическое значение класса было бесповоротно уничтожено, и в этом заключался успех политики Грозного. Тотчас после его смерти сбылось то, чего при нем так боялись бояре-княжата: ими стали владеть Захарьины да Годуновы. К этим простым боярским семьям перешло первенство во дворце от круга людей высшей породы, разбитого опричниной.
Но это было лишь одно из последствий опричнины. Другое заключалось в необыкновенно энергичной мобилизации землевладения, руководимой правительством. Опричнина массами передвигала служилых людей с одних земель на другие, земли меняли хозяев не только в том смысле, что вместо одного помещика приходил другой, но и в том, что дворцовая или монастырская земля обращалась в поместную раздачу, а вотчина князя или поместье сына боярского отписывалось на государя. Происходил как бы общий пересмотр и общая перетасовка владельческих прав. Результаты этой операции имели бесспорную важность для правительства, хотя были неудобны и тяжелы для населения. Ликвидируя в опричнине старые поземельные отношения, завещанные удельным временем, правительство Грозного взамен их везде водворяло однообразные порядки, крепко связывавшие право землевладения с обязательной службой. Это требовали и политические виды самого Грозного и интересы, более общие, государственной обороны. Стараясь о том, чтобы разместить на землях, взятых в опричнину, ‘опришнинских’ служилых людей, Грозный сводил с этих земель их старых служилых владельцев, не попавших в опричнину, но в то же время он должен был подумать и о том, чтобы не оставить без земель и этих последних. Они устраивались в ‘земщине’ и размещались в таких местностях, которые нуждались в военном населении. Политические соображения Грозного прогоняли их с их старых мест, стратегические надобности определяли места их нового поселения. Нагляднейший пример того, что испомещение служилых людей зависело одновременно и от введения опричнины и от обстоятельств военного характера, находится в так называемых Полоцких писцовых книгах 1571 г. Они заключают в себе данные о детях боярских, которые были выведены на литовский рубеж из Обонежской и Бежецкой пятин тотчас после взятия этих двух пятин в опричнину. В пограничных местах, в Себеже, Нещерде, Озерищах и Усвяте, новгородским служилым людям были розданы земли каждому сполна в его оклад 400—500 четей. Таким образом, не принятые в число опричников, эти люди совсем потеряли земли в новгородских пятинах и получили новую оседлость на той пограничной полосе, которую надо было укрепить для литовской войны. У нас мало столь выразительных образчиков того влияния, какое оказывала опричнина на оборот земель в служилом центре и на военных окраинах государства. Но нельзя сомневаться, что это влияние было очень велико. Оно усилило земельную мобилизацию и сделало ее тревожной и беспорядочной. Массовая конфискация и секуляризация вотчин в опричнине, массовое передвижение служилых землевладельцев, обращение в частное владение дворцовых и черных земель — все это имело характер бурного переворота в области земельных отношенний и неизбежно должно было вызвать очень определенное чувство неудовольствия и страха в населении. Страх государевой опалы и казни смешивался с боязнью выселения из родного гнезда на пограничную пустошь без всякой вины, ‘с городом вместе, а не в опале’. От невольных, внезапных передвижений страдали не только землевладельцы, которые обязаны были менять свою вотчину или поместную оседлость и бросать одно хозяйство, чтобы начинать другое в чуждой обстановке, в новых условиях, с новым рабочим населением. В одинаковой степени страдало от перемены хозяев и это рабочее население, страдало особенно тогда, когда ему вместе с дворцовой или черной землей, на которой оно сидело, приходилось попадать в частную зависимость. Отношения между владельцами земель и их крестьянским населением были в ту пору уже достаточно запутаны, опричнина должна была еще более их осложнить и замутить.
Но вопрос о поземельных отношениях XVI в. переводит нас уже в иную область московских общественных затруднений. К раскрытию их теперь и обратимся.

Социальное противоречие в московской жизни XVI века

Рядом с политическим противоречием московской жизни, получившим первое свое разрешение в опричнине, выше мы отметили и другое — социальное. Мы определили его как систематическое подчинение интересов рабочей массы интересам служилых землевладельцев, живших на счет этой массы. К такому подчинению московское правительство было вынуждено неотложными потребностями государственной обороны. Оно действовало очень решительно в данном направлении потому, что не вполне отчетливо представляло себе последствия своей политики. Борьба с соседями на окраинах немецкой, литовской и татарской в XV—XVI вв. заставляла во что бы то ни стало увеличивать боевые силы государства. На границах протягивались линии новых и возобновленных крепостей. В этих крепостях водворялись гарнизоны, в состав которых поступали люди из низших слоев населения, менявшие посадский или крестьянский двор на двор в стрелецкой, пушкарской или иной ‘приборной’ слободе. Этот вновь поверстанный в государеву службу мелкий люд в большинстве своем извлекался из уездов, которые тем самым теряли часть своего трудоспособного населения. На смену ушедшим в уездах водворялись иного рода ‘жильцы’, они не входили в состав тяглых миров уезда и не принадлежали к трудовой массе земледельческо-промышленного населения, а становились выше этой массы, в качестве ее господ. То были служилые помещики и вотчинники, которым щедро раздавались черные и дворцовые земли с тяглым их населением. В течение всего XVI века можно наблюдать распространение этих форм служилого землевладения, поместья и мелкой вотчины, на всем юге и западе Московского государства в Замосковье, в городах от украйн западных и южных, в Понизовье. Нуждаясь в людях, годных к боевой службе, сверх старинного класса своих слуг, вольных и невольных, знатных и незнатных, правительство подбирает необходимых ему людей, сажая на поместья, отовсюду, изо всех слоев московского общества, в каких только существовали отвечающие военным нуждам элементы. В новгородских и псковских местах оно пользуется тем, например, классом мелких землевладельцев, который существовал еще при вечевом укладе, — так называемыми ‘земцами’ или ‘своеземцами’. Оно отбирает часть их в служилый класс, заставляя этих ‘детей боярских земцев’ служить с их маленьких вотчин и давая к этим вотчинам поместья. Остальная же часть ‘земцев’ уходит в тяглые слои населения. В других случаях, если у правительства не хватало своих слуг, оно брало их в частных домах. Известен случай, когда государев писец Д.В. Китаев ‘поместил’ на государеву службу несколько десятков семей боярских холопов. Верстали в службу и татар ‘новокрещенов’, даже татар, оставшихся в исламе, этих последних устраивали на службе особыми отрядами и на землях особыми гнездами, так, за татарами всегда бывали земли в Касимове и Елатьме на Оке, бывал и городок Романов на Волге. Наконец, правительство пользовалось услугами и той темной по происхождению казачьей силы, которая выросла в XVI в. на ‘диком поле’ и южных реках. Не справляясь о казачьем прошлом, казаков или нанимали для временной службы, как это было, например, в 1572 г., или же верстали на постоянную службу, возводя в чин ‘детей боярских’, как это было, например, в Епифани в 1585 г. Словом, служилый класс складывался из лиц самых разнообразных состояний и потому рос с чрезвычайной быстротой. Только в самом исходе XVI в., когда в центральных областях численность служилых чинов достигла желаемой степени, появилась мысль, что в государеву службу следует принимать с разбором, не допуская в число детей боярских ‘поповых и мужичьих детей, холопей боярских и слуг монастырских’. Но столь разборчивы стали только в коренных областях государства, а на южной окраине, где по-прежнему была нужда в сильных и храбрых людях, благоразумно воздерживались от расспроса и сыска про отечество тех, кого верстали поместьем.
Итак, численность служилого класса в XVI в. росла с чрезвычайной скоростью, а вместе с тем росла и площадь, охваченная служилым землевладением, которым тогда обеспечивалась исправность служб. Следует отметить те последствия, какими сопровождалось для коренного городского населения водворение в города и посады служилого люда. Военные слободы и осадные дворы губительно действовали на посадские миры. Служилый люд отнимал у горожан их усадьбы и огороды, их рынок и промыслы. Он выживал посадских людей из их посада, и посад пустел и падал. Из центра народнохозяйственной жизни город превращался в центр административно-военный, а старое городское население разбредалось или же, оставаясь на месте, разными способами выходило из государева тягла. Нечто подобное происходило и с водворением служилых людей в уездах.
Раздача земель служилым людям производилась обыкновенно с таким соображением, чтобы поместить военную силу поближе к тем рубежам, охрана которых на нее возлагалась. В Поморье не было удобно размещать помещиков, так как поморские уезды были далеки от всякого возможного театра войны. Служилый люд получал поэтому свои земли в южной половине государства, скучиваясь к украйнам ‘польской’ и западной. Чем ограниченнее был район обычного размещения служилых землевладельцев, тем быстрее переходили в этом районе в частное обладание бояр и детей боярских земли государственные (черные) и государевы (дворцовые). Когда этот процесс передачи правительственных земель служилому классу был осложнен пересмотром земель в опричнине и последствием этого пересмотра — массовым перемещением служилых землевладельцев, то он получил еще более быстрый ход и пришел к некоторой развязке: земель, составлявших поместный фонд, ко второй половине XVI столетия уже не хватало, и помещать служилых людей в центральной и южной полосе государства стало трудно. Не считая прямого указания на недостаток земель, находящегося в сочинении Флетчера, о том же свидетельствует хроническое несоответствие поместного ‘оклада’ служилых людей с их ‘дачей’: действительная дача помещиков постоянно была меньше номинального их оклада, хотя за ними и сохранялось право ‘приискать’ самим то количество земли, какое ‘не дошло’ в их оклад. В поместную раздачу, по недостатку земель, обращались не только дворцовые и черные земли, но даже вотчинные владения, светские и церковные, взятые на государя именно с целью передать их в поместный оборот. То обстоятельство, что в центральных частях государства в то же самое время существовало большое количество заброшенных ‘порожних’ земель, не только не опровергает факта недостачи поместной земли, но служит к его лучшему освещению. Этих пустошей не брали ‘за пустом’, их нельзя было обратить в раздачу, и потому-то приходилось пополнять поместный фонд, взамен опустелых дач, новыми участками из вотчинных и мирских земель, не бывших до тех пор за помещиками.
Таким образом, к исходу XVI в. в уездах южной половины Московского государства служилое землевладение достигло своего крайнего развития в том смысле, что захватило в свой оборот все земли, не принадлежавшие монастырям и дворцу государеву. Тяглое население южных и западных областей оказалось при этом сплошь на частновладельческих, служилых и монастырских землях, за исключением небольшого, сравнительно, количества дворцовых волостей. Тяглая община в том виде, как мы ее знаем на московском севере, могла уцелеть лишь там, где черная или дворцовая волость целиком попадала в состав частного земельного хозяйства. Так было, например, с Юхотской волостью при пожаловании ее кн. Ф.М. Мстиславскому и во всех других случаях образования крупных, в одной меже, боярских и монастырских хозяев. В этих крупных владениях крестьянский мир не только мог сохранить внутреннюю целость мирского устройства и мирских отношений, как они сложились под давлением податного оклада и круговой ответственности, но он приобретал сверх тяглой и государственной еще и вотчинно-хозяйственную организацию под влиянием частновладельческих интересов вотчинника. Эта организация могла тяготить различными своими сторонами тяглого человека, но она давала ему и выгоды: жить ‘за хребтом’ сильного и богатого владельца в ‘тарханной’ вотчине было выгоднее, безопаснее и спокойнее, тянуть свои дани и оброки с привычным миром было легче. Когда же черная или дворцовая волость шла ‘в раздачу’ рядовым детям боярским мелкими участками, тогда ее тяглое население терпело горькую участь. Межи мелкопоместных владений дробили волость, прежде единую, на много частных разобщенных хозяйств, и старое тяглое устройство исчезало. Служилый владелец становился между крестьянами своего поместья и государственной властью. Получая право облагать и оброчить крестьян сборами и повинностями в свою пользу, он в то же время был обязан собирать с них государевы подати. По официальным выражениям XVI в., не крестьяне, а их служилый владелец ‘тянул во всякие государевы подати’ и получал ‘льготы во всяких государевых податях’. Вот как, например, выражалась писцовая книга 1572 г. о четырехлетней льготе, данной помещику: ‘А в те ему урочные лета, с того его поместья крестьянам его государевых всяких податей не давати до тех урочных лет, а как отсидит льготу, и ему с того поместья потянути во всякие государевы подати’. Пользуясь правом ‘называть’ крестьян на пустые дворы, владелец обязывал их договором не со ‘старожильцами’ своего поместья или вотчины, а с самим собой. Таким образом, функции выборных властей тяглого мира переходили на землевладельца и в его руках обращались в одно из средств прикрепления крестьян.
Нет сомнения, что описанное выше развитие служилого и вообще частного землевладения было одним из решительных условий крестьянского прикрепления. Неизбежным последствием возникновения привилегированных земельных хозяйств на правительственных землях был переход крестьян от податного самоуправления и хозяйственной самостоятельности в землевладельческую опеку и в зависимость от господского хозяйства. Этот переход в отдельных случаях мог быть легким и выгодным, но вообще он равнялся потере гражданской самостоятельности. Коренное население тяглой черной волости — крестьяне старожильцы, ‘застаревшие’ на своих тяглых жеребьях, с которых они не могли уходить, не получали права выхода и от землевладельца, когда попадали со своей землей в частное обладание. Прикрепление к тяглу в самостоятельной податной общине заменялось для них прикреплением к владельцу, за которым они записывались при отводе ему земли. Эта ‘крепость’ старожильцев, выражавшаяся в потере права передвижения, была общепризнанным положением в XVI в.: возникшая в практике правительственно-податной, она легко была усвоена и частновладельческой практикой. Охраняя свой интерес, правительство разрешало частным владельцам ‘называть’ на свои земли не всех вообще крестьян, а лишь не сидевших на тягле: ‘От отцов детей, и от братей братью, и от дядь племянников и от сусед захребетников, а не с тяглых черных мест, а с тяглых черных мест на льготу крестьян не называти’. И частные землевладельцы не отпускали от себя тех, кого получали вместе с землей, кто обжился и застарел в их владении, таких ‘старожильцев’ они считали уже крепкими себе и в случае их ухода возвращали, ссылаясь на писцовую книгу или иной документ, в котором ушедшие тяглецы были записаны за ними. За такой порядок стояли не только сами землевладельцы, — его держалось и правительство. С точки зрения правительственной, он был удобен и необходим. Крепкое владельцу рабочее население служило надежным основанием и служебной исправности служилого землевладельца, и податной исправности частновладельческих хозяйств.
Но для рабочего населения переход в частную зависимость был таким житейским осложнением, с которым оно не могло примириться легко. В данном же случае дело обострялось еще тем, что передача правительственных земель частным лицам происходила не с правильной постепенностью. Мы видим, что она была осложнена опричниной. Обращение земель подгонялось политическими обстоятельствами и принимало характер тревожный и беспорядочный. Пересмотр ‘служилых людишек’ с необыкновенной быстротой и в большом количестве перебрасывал их с земель на земли, разрушая старинные хозяйства в одних местах и создавая новые в других. Все роды земель, от черных до монастырских, были втянуты в этот пересмотр и меняли владельцев, — то отбирались на государя, то снова шли в частные руки. К этому именно времени более всего приурочивается замечание В.О. Ключевского, что в Московском государстве XVI в. ‘населенные имения переходили из рук в руки чуть не с быстротой ценных бумаг на нынешней бирже’. Только эта ‘игра в крестьян и в землю’ доведена была до такого напряжения не одними иноками богатых монастырей, как говорит Ключевский, но прежде всего самим правительством Грозного. Монастыри лишь пользовались, и притом умело пользовались, земельной катастрофой и удачно подбирали в свою пользу обломки разбитого Грозным вотчинного землевладения царских слуг. Крестьяне, таким образом, переживали разом две беды: с одной стороны, государевы земли, которыми они владели, быстро и всей массой переходили в служилые руки ради нужд государственной обороны, с другой стороны, этот переход земель благодаря опричнине стал насильственно-беспорядочным. На малопонятные для крестьянства ограничения его прав и притеснения оно отвечало усиленным выходом с земель, взятых из непосредственного крестьянского распоряжения. В то самое время, когда крестьянский труд стали полагать в основание имущественного обеспечения вновь образованного служилого класса, крестьянство попыталось возвратить своему труду свободу — через переселение.
Вот в чем мы видим главную причину усиления во второй половине XVI в. крестьянского выхода из местностей, занятых служилым землевладением. Писцовые книги и летописи того времени объясняли сильное запустение центральных южных областей государства главным образом татарским набегом 1571 г., когда хан дошел до самой Москвы, а отчасти ‘моровым поветрием’ и ‘хлебным недородом’. Но это были второстепенные и позднейшие причины: главная заключалась в потере земли.
Развитию крестьянского населения способствовали многие условия московской политической жизни XVI в. Благодаря этим условиям, в крестьянской массе рождалась самая мысль о выселении, ими же облегчалось и передвижение землевладельцев на новые земли. Первое из этих условий надо искать в громадных земельных приобретениях Москвы. В половине XVI в. торжество над татарами на востоке и юге передало в полную власть Москвы среднюю и нижнюю Волгу и места на юге от Оки. В новых областях от верховьев Оки до Камского устья залегал почти сплошной, с небольшими островами песка и суглинка, тучный пласт чернозема. Этот чернозем давно манил к себе великоросса-земледельца. Задолго до Казанского взятия и до занятия крепостями верховий Оки и Дона, еще в XV в., возникли здесь русские поселения. Когда же по взятии Казани правительство московское утвердилось на новых местах, и жизнь на этих окраинах стала безопаснее, сюда по известным уже путям массой потянулось земледельческое население, ища новых землиц взамен старой земли, отходившей в служилые руки. Успехи колонизации этих новых земель так же, как и успехи колонизации в понизовых и украйных городах, обусловливались тем, что свободное движение народных масс соединялось в одном стремлении с правительственной деятельностью по занятию и укреплению вновь занятых пространств.
Если перелом в земельных отношениях крестьянства был главным побуждением к выселению, если приобретение плодородных земель обусловливало направление переселенческого движения, то первоначальный способ отношения правительства к переселенцам содействовал решимости переселяться. На новых землях правительство, спеша закрепить их за собой, строило города, водворяло в них временные отряды ‘жильцов’ и вербовало постоянные гарнизоны. Оно иногда сажало в них вместе с военными людьми и людей торговых, имея в виду передать им местный рынок, так в Казань, после ее завоевания, были переведены из Пскова несколько семей псковских ‘гостей’, и, несмотря на то, что на родине эти ‘переведенцы’ были опальными людьми, им создали льготную обстановку на новоселье. Таким образом, в новозавоеванный край правительство само посылало ‘жильцов’ на временную службу и на постоянное житье. В меру своих потребностей оно поощряло переселение и не служилых людей, давая ‘приходцам’ податные льготы, пока они обживутся на новых хозяйствах. Подобное отношение могло только возбуждать народ к выселению на окраины и подавать надежды на хозяйственную независимость и облегчение податного бремени.
Однако к последней четверти XVI столетия уменьшение населения в замосковных и западных уездах достигло больших размеров и вызвало перемену в настроении правительства, возбудив в нем большую тревогу. Опустение земель лишало правительство сил и средств для продолжения борьбы за Ливонию. С опустелых служилых земель не было ни службы, ни платежей, а лучшие населенные церковные земли были ‘в тарханех’ и не несли служебного и податного бремени. Успехи Стефана Батория были так легки и велики не только потому, что у него был военный талант и хорошее войско, но и потому, что он бил врага, уже обессиленного тяжким внутренним недугом. Вялость и нерешительность Грозного в последний период борьбы порождалась, думаем, не простыми припадками личной трусости, а сознанием, что у него исчезли средства для войны, что его земля ‘в пустошь изнурилась’ и ‘в запустение пришла’. Стремлением поправить дело вызвано было в 1572 и 1580 гг. запрещение передавать служилые земли во владение духовенства, в 1584 г. отмена податных льгот (тарханов) в церковных вотчинах. Важность этих мер легко себе представить, если вспомнить, что кругом Москвы две пятых (37%) всей пашенной земли принадлежали духовенству и что на поместных и вотчинных землях, составлявших остальные три пятых, хозяйство поддерживалось только на одной третьей части (23%), остальное же (40%) было запустошено служилыми владельцами. Если данные о подмосковном пространстве можно распространять на весь вообще центр государства, то позволительно сказать, что более половины всех возделанных земель было ‘в тарханах’, а нельготные служилые земли на две трети пустели. Из соборного приговора 1584 г. видно, что правительство в то время уже вполне отчетливо представляло себе такое положение дела. Постановляя отмену тарханов на церковных землях, соборный акт говорит, что владельцы ‘с тех (земель) никакия царския дани и земских розметов не платят, а воинство, служилые люди, те их земли оплачивают, и сего ради многое запустение за воинскими людьми в вотчинах их и в поместьях, платячи за тарханы, а крестьяне, вышел из-за служилых людей, живут за тарханы во льготе’. Таково было правительственное признание землевладельческого кризиса, признание несколько позднее, сделанное уже тогда, когда кризис был в полном развитии и когда частные землевладельцы испробовали много средств для борьбы с ним. Правительство вступилось в дело для охраны своих и владельческих интересов только в исходе XVI в. и действовало посредством лишь временных и частных мероприятий, колеблясь в окончательном выборе направления и средств. Оно не решалось сразу прикрепить к месту всю массу тяглого населения, но создало ряд препятствий к его передвижению. Такими препятствиями должны были служить: временное уничтожение тарханов, запрещение принимать закладчиков и держать слуг без крепостей, явленных определенным порядком, ограничение крестьянского перевоза, перепись крестьянского населения в книгах 7101 (1592—1593) г. Этими мерами думали сохранить для государства необходимое ему количество службы и подати, а для служилых землевладельцев — остатки рабочего населения их земель.
Но гораздо ранее правительственного вмешательства землевладельческий класс применил к делу для борьбы с кризисом ряд средств, указанных ему условиями хозяйственной деятельности и особенностями общественных отношений того времени. К энергической борьбе с кризисом землевладельцев вынуждали сами обстоятельства, рокового значения которых нельзя было не понять. Отклик населения создал недостаток рабочих рук в частных земельных хозяйствах и довел до громадных размеров хозяйственную ‘пустоту’. Писцовые книги второй половины XVI в. насчитывают очень много пустошей: вотчин пустых и поросших лесом, сел, брошенных населением, с церквами ‘без пения’, порозжих земель, которые ‘за пустом не в роздаче’ и которые из оброка кое-где пашут крестьяне ‘наездом’. Местами еще жива память об ушедших хозяевах и пустоши еще хранят их имена, а местами и хозяева уже забыты, и ‘имян их сыскати некем’. От пустоты совсем погибало хозяйство мелкого малопоместного служилого человека, ему было не с чего явиться на службу и ‘вперед служити нечем’, он сам шел ‘бродить меж двор’, бросая опустелое хозяйство, пока не попадал на новый поместный участок или не находил приюта в боярском дворе. Крупные землевладельцы — равно служилые и церковные — имели гораздо больше экономической устойчивости. Льготы, которыми они умели запастись, сами по себе влекли на их земли трудовое население. Возможность сохранить мирское устройство в большой боярской или монастырской вотчине была второй причиной тяготения крестьянства к крупным земельным хозяйствам. Наконец, и выход крестьянина от крупного владельца был не так легок, администрация крупных вотчин в борьбе за крестьян имела достаточно искусства, влияния и средств, чтобы не только удерживать за собой своих крестьян, но еще и ‘называть’ на свои земли чужих. Таким образом, когда мелкие землевладельцы разорялись вконец, более крупные и знатные держались и даже пытались возобновлять хозяйство на случайно запустевших и обезлюдевших участках.
Первое средство для этого заключалось в привлечении крестьян с других земель, частных и правительственных. Землевладельцы выпрашивали у государя на свои пустые вотчины ‘льготу’, т.е. освобождение земли на несколько лет от государственных податей с тем, чтобы им ‘в те льготные лета, в той своей вотчине на пусте дворы поставите и крестьян назвати и пашня розпахати’. Опираясь на уцелевшее в других участках хозяйство, действуя посредством свободного денежного капитала, пользуясь льготами, выпрошенными у правительства, эти владельцы действительно успевали обновлять упавшее хозяйство. Имея право ‘называть’ и сажать у себя крестьян только свободных от тягла, а не ‘с тяглых черных мест’ они на самом деле перезывали и перевозили к себе всех без разбора, кого только могли вытянуть из-за других землевладельцев. Очень известно, какие большие размеры и какие грубые формы принимал этот перевоз крестьян через особых агентов ‘откачников’, какие горькие жалобы он вызывал со стороны тех, кто терял работников. Ряд насилий, сопровождавших эту операцию, давал большую работу судам и озабочивал правительство. Еще при Грозном были приняты какие-то меры относительно крестьянского вывоза: в 1584 г. соседи по рязанским землям дьяка А. Шерефдинова жаловались на этого самоуправца царю Федору, говоря, что дьяк ‘твои государевы поместные земли к вотчине пашет и крестьян насильством твоих государевых сел и из-за детей боярских возит мимо отца твоего, а нашего государя, уложенья’. Что это за ‘уложение’, сказать трудно, во всяком случае московское правительство пришло к необходимости вмешаться в дело крестьянского перевоза для охраны своего интереса и интересов мелких служилых владельцев. Перевоз крестьян, сидевших на тягле, лишал правительство правильного дохода с тяглой земли, а уход крестьян от служилого человека лишал его доходов и возможности служить. Указы 1601 и 1602 гг. были первым законом, поставившим определенные границы передвижению крестьян. Переход крестьян с мелких земельных хозяйств на крупные был вовсе остановлен: крупным землевладельцам было запрещено возить крестьян ‘промеж себя и у сторонних людей’. В мелких же служилых владениях дозволено было меняться крестьянами полюбовно — без зацепок и задоров, боев и грабежей, которыми обыкновенно сопровождался в те годы крестьянский ‘отказ’. Очевидно, что целью подобных ограничений была охрана мелкого служилого землевладения, наиболее страдавшего от кризиса. Ради этой цели правительство отказалось от обычного покровительства крупным земельным собственникам, которые, казалось бы, с пользой для государственного порядка работали над восстановлением хозяйственной культуры на опустелых пространствах. Разрушительные следствия этой своекорыстной работы были, наконец, поняты руководителями московской политики.
Другое средство для борьбы с кризисом землевладельцы находили в экономическом закабалении своего крестьянства. Принимало ли это закабаление юридически определенные формы или нет, — все равно оно было очень действительным препятствием к выходу крестьянина из-за владельца. Хотя расчеты по земельной аренде, определенные порядными, по закону не связывались с расчетами крестьян по иным обязательствам, однако прекращение арендных отношений с землевладельцем естественно вело к ликвидации всех прочих денежных с ним расчетов. Крестьян не выпускали без окончательной расплаты, и чем более был опутан крестьянин, тем крепче сидел он на месте. Его, правда, мог выкупить через своего ‘отказчика’ другой землевладелец, но это требовало ловкости и было не всегда возможно: право выхода не признавалось за старожильцами, да и крестьян, живших с порядными, владельцы не всегда выпускали даже по ‘отказу’. Они прибегали ко всяким средствам, чтобы предупредить уход работника или ему воспрепятствовать. Одним из таких средств, и притом довольно обычным, были ‘поручныя’ записи, выдаваемые несколькими поручителями по крестьянине в том, что ему за порукою там-то жить, ‘земля пахати и двор строити, новыя хоромы ставити, а старые починивати, а не збежати’. В случае же побега поручители ‘порущики’, отвечали условленной суммой, размеры которой иногда вырастали до неимоверности. В 1584 г. в Кириллове монастыре можно было видеть ‘запись поручную на прилуцкаго христьянина на Автонома на Якушева сына в тысяче во сте рублях’. Иногда выходу, даже законному, препятствовали прямым насилием: крестьян мучили, грабили и в железо ковали. Полученная от землевладельца хозяйственная подмога, ‘ссуда’ или сделанный крестьянином у владельца долг — ‘серебро’, как тогда называли, рассматривались землевладельцем как условие личной крепости крестьянина-должника хозяину-кредитору. Хотя бы эта ссуда и не влекла за собой служилой кабалы, хотя бы и не превращала крестьянина формально в холопа, все-таки она давала лишние поводы к самоуправному задержанию крестьянина и тяготела над сознанием земледельца-должника, как бы обязывая его держаться того господина, которы помог ему в минуту нужды. Конечно, только удобствами для землевладельцев помещать свои капиталы в крестьянское ‘серебро’ следует объяснить чрезвычайное развитие крестьянской задолженности. Не раз указан был для второй половины XVI в. разительный факт, что из полутора тысяч вытей земли, арендуемой у Кириллова монастыря его же крестьянами, 1,075 вытей засевались семенами, взятыми у монастыря, таким образом 70% пашни, снятой у монастыря, находилось в пользовании ‘людей, без помощи вотчинника не имевших чем засеять свои участки’. Если допустить, что таково же было положение дела и на других владельческих землях, то возможно совершенно удовлетворительно объяснить себе перерождение крестьянского ‘выхода’ в крестьянский ‘вывоз’. Охудалая и задолженная крестьянская масса неизбежно должна была отказаться от самостоятельного передвижения, для выхода у нее не было средств. Крестьянам, задолжавшим хозяину и желавшим уйти от него, оставалось или ‘выбежать’ без расчета с владельцем, или ждать отказчика, который бы их выкупил и вывез. Около 1580 г. в тверских дворцовых землях великого князя Симеона Бекбулатовича считали 2,060 жилых и 332 пустых дворов, а в дворах 2,217 крестьян. На всю эту массу писцовая книга отметила 333 крестьянских перехода за несколько предшествовавших переписи лет. Вышло из-за ‘великого князя’ на земли других владельцев и перешло в пределах его владений из волости в волость всего 300 человек, пришло ‘ново’ к Симеону Бекбулатовичу 27 человек и скиталось без оседлости 6 человек. Из общего числа трехсот ушедших крестьян перешло самостоятельно всего 53, убежало незаконно 55 и было ‘вывезено’ 188. Стало быть, 63% ушедших оставило свои места с чужим посредничеством и помощью, а 18% просто сбежало без расчета. Только одна шестая часть могла ‘выйти’ сама, и то в большинстве случаев не покидая земли своего господина, а переходя из одной его волости в другую, стало быть, не меняя своих отношений к хозяину. Такой подсчет, как бы ни был он несовершенен, дает очень определенное впечатление: как правило, крестьянский выход не существует, существует вывоз и побег. Не закон отменил старый порядок выхода, а крестьянская нужда, искусственно осложненная владельческим ‘серебром’, привязывала крестьян, имевших право на переход, к известной оседлости.
Экономическая зависимость задолженного крестьянина, таким образом, могла и не переходить в юридическое ограничение права выхода и все-таки была действительным житейским средством держать земледельца на владельческой пашне. Но эта зависимость могла получить и юридический характер, превратив крестьянина в холопа, полного или кабального. Судебник 1550 г. допускает, в статье 88-й, возможность того, что ‘крестьянин с пашни продастся в полную в холопи’. По записным книгам служилых кабал конца XVI в. можно установить десятки случаев, когда в число кабальных людей вступали бобыли и крестьянские дети. Выход из крестьянского состояния в рабство законом не был закрыт или ограничен до самого конца XVI в., чем и пользовалась практика. Законодательство московское терпело даже такой порядок, по которому выдача служилой кабалы могла совершаться без явки правительству. Только с 1586 г. записка кабал в особые книги стала обязательной, до тех же пор, несмотря на указание статьи 78-й Судебника, можно было обходиться и без этого. Понятно, какой простор оставался для подобного рода сделок, раз они могли происходить с полной свободой и бесконтрольно. Землевладельцы вымогали кабалу у тех, кому давали приют в своем дворе и на чей труд рассчитывали. Большой процент малолетних и инородцев, которые, по новгородским записным книгам, ‘били челом волею’ в холопство, указывает на то, что такая ‘воля’ не всегда бывала сознательной даже при совершении договора формальным порядком. А вне этого порядка закабаление могло принимать еще более откровенные и грубые формы. В погоне за лишним работником и слугой, при общем в них недостатке, кабала была хорошим средством привязать к месту тех, кого не было расчета сажать прямо на пашню. По записным книгам видно, что в кабалу идут в большинстве одинокие бездомовные люди, сироты и бродячая крестьянская молодежь, их еще не станет на ведение крестьянского хозяйства, но они уже полезны в качестве дворовых слуг и батраков. В других случаях службу ‘во дворе’ могли предпочитать крестьянству и сами работники: маломочному бобылю и бродячему мастеровому человеку, портному или сапожнику в чужом дворе могло быть лучше, чем на своем нищем хозяйстве и бедном бродячем мастерстве. Вот приблизительно те условия, в которых создавалась кабальная или вообще холопья зависимость. Она отрывала людей от пашни и тягла, но не выводила их из экономии землевладельца. Она содействовала тому, чтобы за землевладельцами закреплялись и те элементы крестьянского мира, которые не имели прямого отношения к тяглой пашне и отличались наибольшей подвижностью. Чем заметнее становилась эта подвижность и наклонность к выходу на государственные окраины и в ‘поле’, тем деятельнее перетягивали владельцы к себе во двор на кабальную службу бродившие силы. В этих условиях не мы первые видим главную причину чрезвычайного развития в XVI в. кабальной службы.
Но служба во дворе могла и не быть кабальной. При отсутствии контроля, который приводил бы к необходимости укреплять за собой дворню формальным порядком, через записку крепостных документов владельцы держали у себя людей вовсе без крепостей. Такие ‘добровольные’ люди или ‘вольные холопи’, как их назвал закон 1597 г., на деле ничем не отличались от крепостных слуг, что признал и закон в 1597 г., указав брать на них крепости даже против их воли. И ранее московское правительство не покровительствовало такой ‘добровольной службе’, осуждая тех, кто ‘добровольному человеку верит и у себя его держит без крепости’. В самом деле, с точки зрения государственного порядка, ‘добровольные’ слуги могли представляться нежелательными. Господам своим они не были крепки, потому что могли их покинуть с полной безнаказанностью, для государства они были бесполезны, ибо не несли его тягот, и очень неудобны своей неуловимостью. В рядах таких ‘вольных’ слуг легко могли скрываться люди, ушедшие с государевой службы и тягла и ‘заложившиеся’ за частное лицо, способное их укрыть как от частной обиды, так и от государственных повинностей.
Но именно эта возможность переманить способного к работе человека с тягла и службы в частный двор или в частную вотчину поддерживала обычай ‘добровольной’ службы без крепости. Людей, записанных в тягло или в служилую десятню, нельзя было формально укрепить в холопстве, потому что правительство запрещало выход с черных тяглых мест и с государевой службы. А между тем много таких людей укрывалось на частных землях привилегированных владельцев, где и жило ‘во льготе’, разорвав свои связи с государством. Их держали там без крепостей и звали чаще всего именем ‘закладчиков’. Отношения их к землевладельцам были чрезвычайно разнообразны. При крайней юридической неопределенности, они представляют большой бытовой интерес. Мы видим закладчиков везде: на монастырских землях они зовутся ‘вкладчиками’, ‘дворниками’ и просто ‘закладчиками’, на землях боярских их зовут ‘дворниками’, ‘вольными холопами’, просто ‘людьми’ и тоже ‘закладчиками’. В одних случаях это арендаторы владельческих земель и дворов, в других — сторожа осадных дворов и дворов ‘для приезду’, в третьих — дворовые слуги, в четвертых — это обитатели их собственных дворов и усадеб, когда-то тяглых, а затем фиктивно проданных привилегированному землевладельцу и потому ‘обеленных’, т. е. освобожденных от тягла. Вся эта среда представляла собой внезаконное явление, с которым правительство долго не находило средств бороться. Оно не раз запрещало держать закладчиков, оно требовало крепости на всякого служившего в частном хозяйстве человека, но это не вело к цели, и закладничество жило, как известно, во всей силе до Уложения 1649 г.
Мы представили перечень тех способов, какими частные земельные хозяйства осваивали и укрепляли за собой рабочую силу. Все эти способы одинаково вели к ограничению свободы и прав крестьянской и вообще тяглой массы, а некоторые из них клонились и к нарушению правительственных интересов. Когда землевладельцы сажали на пустоши новых работников и их трудом переводили эти пустоши ‘из пуста в жило’, правительство выигрывало во всех отношениях: населенная и обработанная вотчина прямо увеличивала средства и силы самого правительства. Но когда этих новых работников хищнически вырывали из чужого хозяйства, терпело не только это последнее, но терпело и правительство: оно должно было разбирать тяжбу о крестьянах и лишалось дохода и службы с потерпевшего хозяйства. Когда владелец ссудой и серебром кабалил своего крестьянина, правительство могло оставаться спокойным, за разоренного мужика платил подати его владелец, а над общим вопросом о последствиях обнищания земледельческого класса тогда еще не задумывались. Но когда разоренный крестьянин превращался в непашенного бобыля или продавался с пашни в холопы, оставаясь в руках прежнего владельца, правительство теряло: крестьянская деревня обращалась в пустошь и не давала податей. И так бывало во многих случаях: одно и то же действие, смотря по его обстановке, обращалось то в пользу, то во вред действовавшему порядку. Этим обстоятельством прежде всего должно объяснить ту нерешительность и осторожность, какую мы видим в действиях правительства. Жизнь заставляла его в одно и то же время служить различным целям: поддерживать землевладельцев, особенно служилых, в их усилиях привязать трудовое население к месту, но вместе с тем охранять свой собственный интерес, часто нарушаемый земледельческой политикой, и интересы крестьянства, когда они сближались и совпадали с правительственными. Не будучи в состоянии примирить и согласить разные и в существе непримиримые стремления, правительство до самого конца войны не могло выработать определенного и решительного образа действий в постигшем его кризисе и этим еще более осложняло дело.
Оно без сомнения желало укрепления крестьян на местах, стремилось оставить их выход из-за владельцев или, по крайней мере, думало направлять их брожение сообразно своим видам: но оно не дошло до полного и категорического провозглашения крестьянской крепости. Предприняв общую ‘перепись 7101 года’, как ее обыкновенно принято называть, правительство записывало в книгах крестьян за владельцами и затем сделало писцовую книгу своего рода крепостным актом, которым землевладелец мог доказывать свое право на записанного в книгу крестьянина. Но вместе с тем оно как бы понимало, что книги не могли исчислить всей наличности крестьянского населения, и спокойно смотрело на выход из тяглых хозяйств сыновей, племянников, захребетников и тому подобного не записанного в тягло люда, оно иногда выпускало и дворохозяев-тяглецов, если они передавали свой тяглый жеребий новому ‘жильцу’. Таким образом, на право передвижения крестьян правительство не налагало безусловного и общего запрета: оно только его ограничивало условиями государственного порядка и владельческого интереса. В этом собственно и заключались первые меры к укреплению крестьян. Действуя в таком смысле, правительство стояло на стороне владельческих стремлений. Допуская обращение в холопство лиц, происходящих из крестьянских семей, оно также удовлетворяло владельческим вожделениям. Но, с другой стороны, и в конце века оно продолжало заселение вновь приобретенных окраин и Сибири, причем тяглых ‘приходцев’ из центральных областей водворяло там в служилых слободах и просто на пашне, не возвращая их в прежнюю владельческую зависимость. Чтобы наполнить, по словам А. Палицына, ‘предел земли своей воинственным чином’, Грозный и Борис Годунов извлекали людей из коренных частей государства, всячески содействуя заселению рубежей. Такая политика, в сущности, поддерживала то самое народное брожение, с которым боролись в центре страны, и шла совершенно против землевладельческой политики.
Но вряд ли это противоречие было плодом политического двуличия, скорее в нем отразилось бессилие подняться над двумя порядками явлений и подчинить их своему распоряжению. Когда на новозанятых местах укрепилось московское население и под охраной новых крепостей возможна стала правильная хозяйственная деятельность, здесь повторялись те же самые явления, которыми сопровождался кризис в старом центре. Появившиеся на окраинах, на юге от Оки, привилегированные землевладельцы, в громадном большинстве служилые, пользовались всяческим покровительством правительства в ущерб тяглым классам. В городах служилые слободки уничтожали посады, а в уездах служилые вотчины и поместья уничтожали крестьянское мирское устройство. Условия, вызвавшие кризис в центральных волостях, перешли на юг и вызвали дальнейшее расселение населения. Оно уходило за рубежи и наполняло собой казачьи городки и становища на южных реках. Там питалось и росло неудовольствие на тот государственный порядок, который лишал крестьянство его земли и предпочитал выгоды служилого человека, жившего чужим трудом, интересам тяглого работника.
Так обстоятельства разделили московское общество на враждебные один другому слои. Предметом вражды служила земля, главный капитал страны. Причина вражды лежала в том, что земледельческий класс не только систематически устранялся от обладания этим капиталом, но и порабощался теми землевладельцами, к которым переходила его земля. Отметим здесь с особым ударением, что московский север — Поморье в широком смысле этого термина — не переживал этого кризиса. Там земля принадлежала тяглому миру, и он был ее действительным хозяином: лишь в некоторых местах монастырю удавалось овладеть черной волостью и обратить ее в монастырскую вотчину, но это еще не вносило в общественную жизнь той розни и вражды, в которых теряло свои моральные и материальные силы население южной половины государства.
Таковы были обстоятельства московской жизни перед кончиной Грозного. Высший служилый класс, частью взятый в опричнину, часть уничтоженный и разогнанный, запуганный и разоренный, переживал тяжелый нравственный и материальный кризис. Гроза опалы, страх за целость хозяйства, из которого уходили крестьяне, служебные тягости, вгонявшие в долги, успехи давнишнего соперника по землевладению — монастыря — все это угнетало и раздражало московское боярство, питало в нем недовольство и приготовляло его к участию в смуте. Мелкий служилый люд, дети боярские, дворовые и городовые, сидевшие на обезлюдевших поместьях и вотчинах, были прямо в ужасном положении. На них лежала всей тяжестью война Ливонская и охрана границ от Литвы и татар. Военные повинности не давали им и короткого отдыха, а в то же время последние средства для отбывания этих повинностей иссякали, благодаря крестьянскому выходу и перевозу и постоянному передвижению самих служилых людей. Лишенные прочной оседлости и правильного обеспечения, не располагая не только свободными, но и необходимыми средствами, эти люди прямо нуждались в правительственной помощи и поддержке, в охране их людей и земель от перевода за монастыри и бояр. Тяглое население государства также терпело от войны, от физических бедствий и от особенностей правления Грозного. Но судьба его была глубоко различна в северной и южной половинах государства. Бодрые и деятельные, зажиточные и хорошо организованные податные общины севера оставались самостоятельными и сохраняли непосредственные отношения к правительству через выборных своих властей в то самое время, когда в южной половине государства тяглое население черных и дворцовых волостей было обращено в частную зависимость, а посадская община исчезала и изнурялась от наплыва в города ратных людей и детей боярских с их дворней и крестьянами. В северных волостях население держалось на местах, тогда как на юге оно стало бродить, уходя из государства с государева тягла, с боярского двора и господской пашни. Оно уносило с родины чувство глубокого недовольства и вражды к тому общественному строю, который постепенно лишал его земли и свободы. Можно сказать, что в срединных и южных областях государства не было ни одной общественной группы, которая была бы довольна ходом дел. Здесь все было потрясено внутренним кризисом и военными неудачами Грозного, все потеряло устойчивость и бродило, бродило пока скрытым, внутренним брожением, зловещие признаки которого, однако, мог ловить глаз внимательного наблюдателя. Посторонний Москве человек видел в этом брожении опасность междоусобия и смут, и он был прав.

Смута в Московском государстве

Итак, начальный факт XVII в. — смута — в своем происхождении есть дело предыдущего XVI века, и изучение смутной эпохи вне связи с предыдущими явлениями нашей жизни невозможно. К сожалению, историография долго не разбиралась в обстоятельствах смутного времени настолько, чтобы точно показать, в какой мере неизбежность смуты определялась условиями внутренней жизни народа и насколько она была вызвана и поддержана случайностями и посторонним влиянием. Когда мы обращаемся к изучению другой европейской смуты, французской революции, можно удивиться тому, как ясен этот сложный факт и со стороны своего происхождения, и со стороны развития. Мы легко можем следить за развитием этого факта, отлично видеть, что там факт смуты — неизбежное следствие того государственного кризиса, к которому Францию привел ее феодальный строй, мы видим там и результат многолетнего брожения, выражавшийся в том, что преобладание феодального дворянства сменилось преобладанием буржуазии. У нас совсем не то. Наша смута вовсе не революция и не кажется исторически необходимым явлением, по крайней мере на первый взгляд. Началась она явлением совсем случайным — прекращением династии, в значительной степени поддерживалась вмешательством поляков и шведов, закончилась восстановлением прежних форм государственного и общественного строя и в своих перипетиях представляет массу случайного и труднообъяснимого. Благодаря такому характеру нашей государственной ‘разрухи’ и являлось у нас так много различных мнений и теорий об ее происхождении и причинах. Одну из таких теорий представляет в своей ‘Истории России’ С.М. Соловьев. Он считает первой причиной смуты дурное состояние народной нравственности, явившееся результатом столкновения новых государственных начал со старыми дружинными. Это столкновение, по его теории, выразилось в борьбе московских государей с боярством. Другой причиной смуты он считает чрезмерное развитие казачества с его противогосударственными стремлениями. Смутное время, таким образом, он понимает, как время борьбы общественного и противообщественного элемента в молодом Московском государстве, где государственный порядок встречал противодействие со стороны старых дружинных начал и противообщественного настроения многолюдной казацкой среды (Ист. России, VIII, гл. II). Другого воззрения держится К.С. Аксаков, Аксаков признает смуту фактом случайным, не имеющим глубоких исторических причин. Смута была к тому же делом ‘государства’, а не ‘земли’. Земля в смуте до 1612 г. была совсем пассивным лицом. Над ней спорили и метались люди государства, а не земские. Во время междуцарствия разрушалось и наконец рассыпалось вдребезги государственное здание России, говорит Аксаков: ‘Под этим развалившимся зданием открылось крепкое земское устройство… в 1612—13 гг. земля встала и подняла развалившееся государство’. Нетрудно заметить, что это осмысление смуты сделано в духе общих исторических воззрений К. Аксакова и что оно в корне противоположно воззрениям Соловьева. Третья теория выдвинута И.Е. Забелиным (‘Минин и Пожарский’), она в своем генезисе является сочетанием первых двух теорий, но сочетанием очень своеобразным. Причины смуты он видит, как и Аксаков, не в народе, а в ‘правительстве’, иначе в ‘боярской дружинной среде’ (эти термины у него равнозначащи). Боярская и вообще служилая среда во имя отживших дружинных традиций (здесь Забелин становится на точку зрения Соловьева) давно уже крамольничала и готовила смуту. Столетием раньше смуты для нее созидалась почва в стремлениях дружины править землей и кормиться на ее счет. Сирота-народ в деле смуты играл пассивную роль и спас государство в критическую минуту. Народ, таким образом, в смуте ничем не повинен, а виновниками были ‘боярство и служилый класс’. Н.И. Костомаров (в разных статьях и в своем ‘Смутном времени’) высказал иные взгляды. По его мнению, в смуте виновны все классы русского общества, но причины этого бурного переворота следует искать не внутри, а вне России. Внутри для смуты были лишь благоприятные условия. Причина же лежит в папской власти, в работе иезуитов и в видах польского правительства. Указывая на постоянные стремления папства к подчинению себе восточной церкви и на искусные действия иезуитов в Польше и Литве в конце XVI в., Костомаров полагает, что они, как и польское правительство, ухватились за самозванца с целями политического ослабления России и ее подчинения папству. Их вмешательство придало нашей смуте такой тяжелый характер и такую продолжительность.
Это последнее мнение уже слишком одностороннее: причины смуты несомненно лежали столько же в самом московском обществе, сколько и вне его. В значительной степени наша смута зависела и от случайных обстоятельств, но что она совсем не была неожиданным для современников фактом, говорят нам некоторые показания Флетчера: в 1591 г. издал он в Лондоне свою книгу о России (On the Russian Common Wealth), в которой предсказывает вещи, казалось бы, совсем случайные. В V главе своей книги он говорит: ‘Младший брат царя (Феодора Ивановича), дитя лет шести или семи, содержится в отдаленном месте от Москвы (т.е. в Угличе) под надзором матери и родственников из дома Нагих. Но, как слышно, жизнь его находится в опасности от покушения тех, которые простирают свои виды на престол в случае бездетной смерти царя’. Написано и издано было это до смерти царевича Дмитрия. В этой же главе говорит Флетчер, что ‘царский род в России, по-видимому, скоро пресечется со смертью особ, ныне живущих, и произойдет переворот в русском царстве’. Это известие напечатано было за семь лет до прекращения династии. В главе IX он говорит, что жестокая политика и жестокие поступки Ивана IV, хотя и прекратившиеся теперь, так потрясли все государство и до того возбудили общий ропот и непримиримую ненависть, что, по-видимому, это должно окончиться не иначе как всеобщим восстанием. Это было напечатано, по крайней мере, лет за 10 до первого самозванца. Таким образом, в уме образованного и наблюдательного англичанина за много лет до смуты сложилось представление о ненормальности общественного быта в России и возможном результате этого — беспорядках. Мало того, Флетчер в состоянии даже предсказать, что наступающая смута окончится победой не удельной знати, а простого дворянства. Это одно должно убеждать нас, что действительно в конце XVI в. в русском обществе были уже ясны те болезненные процессы, которые сообщили смуте такой острый характер общего кризиса.

Первый период смуты: борьба за московский престол

Прекращение династии. Начальным фактом и ближайшей причиной смуты послужило прекращение царской династии. Совершилось это прекращение смертью трех сыновей Ивана Грозного: Ивана, Федора и Дмитрия. Старший из них, Иван, был уже взрослым и женатым, когда был убит отцом. Характером он вполне походил на отца, участвовал во всех его делах и потехах и, говорят, проявлял такую же жестокость, какая отличала Грозного. Иван занимался литературой и был начитанным человеком. Существует его литературный труд ‘Житие Антония Сийского’. (Впрочем, надо заметить, что это ‘Житие’ представляет просто переработку его первоначальной редакции, принадлежащей некоему иноку Ионе. Оно написано по существующему тогда риторическому шаблону и особенных литературных достоинств не имеет.) Неизвестно, почему у него с отцом произошла ссора, в которой сын получил от отца удар жезлом настолько сильный, что от него (в 1582 г.) скончался. После смерти самого Грозного в живых остались два сына: Федор и, ребенок еще, Дмитрий, рожденный в седьмом браке Грозного с Марией Нагой.
В первое время по смерти Ивана Грозного произошли какие-то, нам точно неизвестные, беспорядки, которые окончились ссылкой боярина Бельского и удалением Марии Нагой с Дмитрием в Углич. Царем сделался Федор. Иностранные послы Флетчер и Сапега рисуют нам Федора довольно определенными чертами. Царь ростом был низок, с опухлым лицом и нетвердой походкой и притом постоянно улыбался. Сапега, увидав царя во время аудиенции, говорит, что получил от него впечатление полного слабоумия. Говорят, Федор любил звонить на колокольне, за что еще от отца получил прозвище звонаря, но вместе с тем он любил забавляться шутами и травлей медведей. Настроение духа у него было всегда религиозное, и эта религиозность проявлялась в строгом соблюдении внешней обрядности. От забот государственных он устранялся и передал их в руки своих ближних бояр. В начале его царствования из боярской среды особенно выдавались значением: Борис Годунов и Никита Романович Захарьин-Юрьев. Так шло до 1585 г., когда Никита Романович неожиданно был поражен параличом и умер. Власть сосредоточилась в руках Бориса Годунова, но ему пришлось бороться с сильными противниками — князьями Мстиславским и Шуйскими. Борьба эта принимала иногда очень резкий характер и кончилась полным торжеством Годунова. Мстиславский был пострижен, а Шуйские со многими родственниками подверглись ссылке.
Пока все это происходило в Москве, Мария Нагая с сыном и со своей родней продолжала жить в Угличе в почетной ссылке. Понятно, как должна была относиться она и все Нагие к боярам, бывшим у власти, и к Годунову, как влиятельнейшему из них. Нагая была жена Ивана Грозного, пользовалась его симпатией и общим почетом, и вдруг ее, царицу, выслали в далекий удел — Углич и держали под постоянным надзором.
Таким надзирателем от правительства был в Угличе Битяговский. Относиться к Битяговскому хорошо Нагие не могли, видя в нем агента от тех, которые послали их в ссылку. Мы очень мало знаем о настроении Нагих, но если вдуматься в некоторые свидетельства о Дмитрии, то можно убедиться, какую сильную ненависть питала эта семья к боярам, правящим и близким к Федору, про Дмитрия в Москве ходило, конечно, много слухов. Между прочим, по этим слухам, иностранцы (Флетчер, Буссов) сообщают, что Дмитрий характером похож на отца: жесток и любит смотреть на мучения животных. Рядом с такой характеристикой Буссов сообщает рассказ о том, что Дмитрий сделал однажды из снега чучела, называл их именами знатнейших московских вельмож, затем саблей сшибал им головы, приговаривая, что так он будет поступать со своими врагами — боярами. И русский писатель Авраамий Палицын пишет, что в Москву часто доносили о Дмитрии, будто он враждебно и нелепо относится к боярам, приближенным своего брата и особенно к Борису Годунову. Палицын объясняет такое настроение царевича тем, что он был ‘смущаем ближними своими’. И действительно, если мальчик высказывал такие мысли, то очевидно, что сам он их выдумать не мог, а внушались они окружающими его. Понятно и то, что злоба Нагих должна была обратиться не на Федора, а на Бориса Годунова, как главного правителя. Ясно также, что и бояре, слыша о настроении Дмитрия, который считался наследником престола, могли опасаться, что взрослый Дмитрий напомнит им о временах отца своего, и могли желать его смерти, как говорят иностранцы. Таким образом, немногие показания современников с ясностью вскрывают нам взаимные отношения Углича и Москвы. В Угличе ненавидят московских бояр, а в Москве получаются из Углича доносы и опасаются Нагих. Помня эту скрытую вражду и существование толков о Дмитрии, мы можем объяснить себе, как весьма возможную сплетню, тот слух, который ходил задолго до убиения Дмитрия, — о яде, данном Дмитрию сторонниками Годунова, яд этот будто бы чудом не подействовал.
15 мая 1591 г. царевич Дмитрий был найден на дворе своих угличских хором с перерезанным горлом. Созванный церковным набатом народ застал над телом сына царицу Марию и ее братьев Нагих. Царица била мамку царевича Василису Волохову и кричала, что убийство — дело дьяка Битяговского. Его в это время не было во дворе, услышав набат, он тоже прибежал сюда, но едва успел прийти, как на него кинулись и убили. Тут же убили его сына Данилу и племянника Никиту Качалова. С ними вместе побили каких-то посадских людей и сына Волоховой Осипа. Дня через два была убита еще какая-то ‘юродивая женка’, будто бы портившая царевича. 17 мая узнали об этом событии в Москве и прислали в Углич следственную комиссию, состоявшую из следующих лиц: князя В. Шуйского, окольничего Андрея Клешнина, дьяка Вылузгина и Крутицкого митрополита Геласия. Их следственное дело (оно напечатано в Сбор. Гос. Грам. и Дог., т. II) выяснило: 1) что царевич сам себя зарезал в припадке падучей болезни в то время, когда играл ножом в ‘тычку’ (вроде нынешней свайки) вместе со своими сверстниками, маленькими жильцами, и 2) что Нагие без всякого основания побудили народ к напрасному убийству невинных лиц. По донесению следственной комиссии, дело было отдано на суждение патриарха и других духовных лиц. Они обвинили Нагих и ‘углицких мужиков’, неокончательный суд передали в руки светской власти. Царицу Марию сослали в далекий монастырь на Выксу (близ Череповца) и там постригли. Братьев Нагих разослали по разным городам. Виновных в беспорядке угличан казнили и сослали в Пелым, где из угличан будто бы составилось целое поселение, Углич, по преданию, совсем запустел.
Несмотря на то что правительство отрицало убийство и признало смерть царевича нечаянным самоубийством, в обществе распространился слух, будто царевич Дмитрий убит приверженцами Бориса (Годунова) по Борисову поручению. Слух этот, сначала записанный некоторыми иностранцами, передается затем в виде неоспоримого уже факта, и в нашей письменности являются особые сказания об убиении Дмитрия, составлять их начали во время Василия Шуйского, не ранее того момента, когда была совершена канонизация Дмитрия и мощи его были перенесены в 1606 г. из Углича в Москву. Есть несколько видов этих сказаний, и все они имеют одни и те же черты: рассказывают об убийстве очень правдоподобно и в то же время содержат в себе исторические неточности и несообразности. Затем каждая редакция этих сказаний отличается от прочих не только способом изложения, но и разными подробностями, часто исключающими друг друга. Наиболее распространенным видом является отдельное сказание, включенное в общий летописный свод. В этом сказании рассказывается, что сперва Борис пытался отравить Дмитрия, но видя, что Бог не позволяет яду подействовать, он стал подыскивать через приятеля своего Клешнина таких людей, которые согласились бы убить царевича. Сперва это предложено было Чепчугову и Загряжскому, но они отказались. Согласился один только Битяговский. Самое убийство, по этому сказанию, произошло таким образом: когда сообщница Битяговского, мамка Волохова, вероломно вывела царевича гулять на крыльцо, убийца Волохов подошел к нему и спросил его: ‘Это у тебя, государь, новое ожерельице?’ ‘Нет, старое’, — отвечал ребенок и, чтобы показать ожерелье, поднял головку. В это время Волохов ударил царевича ножом по горлу, но ‘не захватил ему гортани’, ударил неудачно. Кормилица (Жданова), бывшая здесь, бросилась защищать ребенка, но ее Битяговский и Качалов избили, а затем окончательно зарезали ребенка. Составленное лет через 15 или 20 после смерти Дмитрия, это сказание и другие рассказы крайне спутанно и сбивчиво передавали слухи об убийстве, какие ходили тогда в московском обществе. На них поэтому так и нужно смотреть, как на записанные понаслышке. Это не показания очевидцев, а слухи, и свидетельствуют они неоспоримо об одном только, что московское общество твердо верило в насильственную смерть царевича.
Такое убеждение общества или известной его части идет вразрез с официальным документом о самоубийстве царевича. Историку невозможно помирить официальных данных в этом деле с единогласным показанием сказаний об убийстве, и он должен стать на сторону или того, или других. Уже давно наши историки (еще Щербатов) стали на сторону сказаний. Карамзин в особенности постарался сделать Бориса Годунова очень картинным ‘злодеем’. Но в науке давно были голоса и за то, что справедливо следственное дело, а не сказания (Арцыбашев, Погодин, Е. Белов). Подробное изложение всех данных и полемики по вопросу о царевиче можно найти в обстоятельной статье А.И. Тюменева ‘Пересмотр известий о смерти цар. Дмитрия’ (в ‘Журнале Министерства Нар. Просвещения’, 1908, май и июнь).
В нашем изложении мы так подробно остановились на вопросе о смерти Дмитрия для того, чтобы составить об этом факте определенное мнение, так как от взгляда на это событие зависит взгляд на личность Бориса, здесь ключ к пониманию Бориса. Если Борис — убийца, то он злодей, каким рисует его Карамзин, если нет, то он один из симпатичнейших московских царей. Посмотрим же, насколько мы имеем основание обвинять Бориса в смерти царевича и подозревать достоверность официального следствия. Официальное следствие далеко, конечно, от обвинения Бориса. В этом деле иностранцы, обвиняющие Бориса, должны быть на втором плане, как источник второстепенный, потому что о деле Дмитрия они только повторяют русские слухи. Остается один род источников — рассмотренные нами сказания и повести XVII в. На них-то и опираются враждебные Борису историки. Остановимся на этом материале. Большинство летописателей, настроенных против Бориса, говоря о нем, или сознаются, что пишут по слуху, или как человека хвалят Бориса. Осуждая Бориса как убийцу, они, во-первых, не умеют согласно передать обстоятельства убийства Дмитрия, как мы это видели, и, кроме того, допускают внутренние противоречия. Составлялись их сказания много спустя после события, когда Дмитрий был уже канонизирован и когда царь Василий, отрекшись от своего же следствия по делу Дмитрия, всенародно взвел на память Бориса вину в убийстве царевича и оно стало официально признанным фактом. Противоречить этому факту было тогда делом невозможным. Во-вторых, все вообще сказания о смуте сводятся к очень небольшому числу самостоятельных редакций, которые позднейшими компиляторами очень много перерабатывались. Одна из этих самостоятельных редакций (так называемое ‘Иное сказание’), очень влиявшая на разные компиляции, вышла целиком из лагеря врагов Годунова — Шуйских. Если мы не примем во внимание и не будем брать в расчет компиляций, то окажется, что далеко не все самостоятельные авторы сказаний против Бориса, большинство их очень сочувственно отзывается о нем, а о смерти Дмитрия часто просто молчат. Далее, враждебные Борису сказания настолько к нему пристрастны в своих отзывах, что явно на него клевещут, и их клеветы на Бориса далеко не всегда принимаются даже его противниками учеными, например, Борису приписываются: поджог Москвы в 1591 г., отравление царя Федора и дочери его Феодосии.
Эти сказания отражают в себе настроение общества, их создавшего, их клеветы — клеветы житейские, которые могли явиться прямо из житейских отношений: Борису приходилось действовать при Федоре в среде враждебных ему бояр (Шуйских и др.), которые его ненавидели и вместе с тем боялись, как неродовитую силу. Сперва они старались уничтожить Бориса открытой борьбой, но не могли, весьма естественно, что они стали для той же цели подрывать его нравственный кредит, и это им лучше удалось. Прославить Бориса убийцей было легко. В то смутное время, еще до смерти Дмитрия, можно было чуять эту смерть, как чуял ее Флетчер. Он говорит, что Дмитрию грозит смерть ‘от покушения тех, которые простирают свои виды на обладание престолом в случае бездетной смерти царя’. Но Флетчер не называет здесь Бориса, и его показание может быть распространено и на всех более родовитых бояр, так как они тоже могли явиться претендентами на престол. Буссов говорит, что ‘многие бояре’ хотели смерти Дмитрия, а больше всех Борис. Нагие могли стоять на такой же точке зрения. Ненавидя все тогдашнее боярское правительство, они ненавидели Бориса только как его главу, и царица Мария, мать Дмитрия, по весьма естественной связи идей, в минуту глубокого горя могла самоубийству сына придать характер убийства со стороны правительства, иначе говоря, Бориса, а этой случайно брошенной мыслью противная Борису боярская среда могла воспользоваться, развить эту мысль и пустить в ход в московском обществе для своих целей. Попав в литературу, эта политическая клевета стала общим достоянием не только людей XVII в., но и позднейших поколений, даже науки.
Помня возможность происхождения обвинений против Бориса и соображая все сбивчивые подробности дела, нужно в результате сказать, что трудно и пока рискованно настаивать на факте самоубийства Дмитрия, но в то же время нельзя принять господствующего мнения об убийстве Дмитрия Борисом. Если признать это последнее мнение требующим новых оправданий, а его именно таким и следует считать, — то надо объяснить выбор в цари Бориса без связи с его ‘злодейством’. А что касается до этого господствующего мнения о виновности Бориса, то для его надлежащего подтверждения нужны, строго говоря, три исследования: 1) нужно доказать в деле Дмитрия невозможность самоубийства и, стало быть, подложность следственного дела. Белов, доказывая подлинность этого дела, исследовал с медицинской точки зрения возможность самоубийства в эпилепсии: медики говорили ему, что подобное самоубийство возможно. Что касается до самого следственного дела, то оно представляет нам подробности, отличающиеся такой наивностью, что подделать их в то время было бы просто невозможно, так как требовалось бы уже слишком много психологического чутья, недоступного людям XVII в. Далее: 2) если и была бы доказана невозможность самоубийства, то следует еще доказать, что убийство было своевременно, что в 1591 г. можно было предвидеть бездетную смерть Федора и с ней связывать какие-нибудь расчеты. Этот вопрос очень спорный. Да, наконец, 3) если бы такие расчеты и были возможны, то один ли Годунов мог их тогда иметь? Разве никто, кроме Годунова, не имел интереса в смерти Дмитрия и не мог рискнуть на убийство?
Вот сколько темных и неразрешимых вопросов заключается в обстоятельствах смерти Дмитрия. Пока все они не будут разрешены, до тех пор обвинение Бориса будет стоять на очень шаткой почве, и он перед нашим судом будет не обвиняемым, а только подозреваемым, против него очень мало улик и вместе с тем есть обстоятельства, убедительно говорящие в пользу этой умной и симпатичной личности.
Царствование Бориса Годунова. Умирая, Федор не назначил себе преемника, а только оставил на всех ‘своих великих государствах’ жену свою Ирину Федоровну. Тотчас после его смерти Москва присягнула царице, ее просили править с помощью брата Бориса Федоровича. Но от царства Ирина наотрез отказалась, съехала из дворца в Новодевичий монастырь и постриглась там под именем Александры. Вместе с сестрой поселился и Борис, а царством правил патриарх и бояре именем царицы. Все понимали, что управление временное и что необходимо избрать преемника покойному царю. Но кто же мог ему наследовать? По общему складу понятий того времени, наследовать должен был родовитейший в государстве человек: но родовые счеты бояр успели к этому времени так уже перепутаться и осложниться, что разобраться в них было не так легко. Род Рюриковичей был очень многочислен, и относительное старшинство его членов определить вряд ли можно было с точностью. К тому же многие из очень родовитых членов были затерты при дворе менее родовитыми, но более счастливыми по службе родичами, а с другой стороны, среди московского боярства было много очень родовитых людей не Рюриковичей. В то время из Рюриковичей особым значением пользовалась родовитая семья князей Шуйских. Она была старше даже князей московских, а рядом с ней стояли во главе боярства очень знатные князья чужого рода — Гедиминовичи, Мстиславские и Голицыны. Наиболее талантливой из этих княжеских фамилий была фамилия Шуйских: не раз давала она государству выдающихся деятелей, отмеченных крупным воинским или административным талантом. Менее блестящи были Мстиславские и Голицыны, но они, как и Шуйские, всегда занимали первые места в рядах московского боярства. По понятиям этого боярства, право быть выбранным на престол принадлежало одному из этих княжеских родов более чем кому-либо другому. А между тем были в Москве два рода не княжеского происхождения, которые пользовались громадным значением при последних царях и по влиянию своему ничем не уступали знатнейшим Рюриковичам и Гедиминовичам, раздавленным и загнанным опричниной. Это старые слуги князей московских: Романовы и Годуновы. Предок Романовых, по преданию, выехал в XIV в. из ‘Прусс’, как выражаются древние родословные. Его потомки были впоследствии известны под именем Кошкиных, Захарьиных и, с половины XIV в., Романовых (от имени Романа Юрьевича Захарьина). Дочь этого Романа Юрьевича в 1547 г. вышла замуж за Ивана IV и таким образом Романовы стали в родстве с царем. С той поры род Романовых пользовался большой симпатией со стороны народа. В минуту смерти царя Федора было несколько Романовых, сыновей Никиты Юрьевича Романова. Из них самым выдающимся слыл Федор Никитич Романов. И он, и все его братья в это время были известны под именем Никитичей.
Род Годунова был не из первостепенных родов и выдвинулся не родовой честью, а случайно только в XVI в., хотя и восходил к XIV в. Предок Годуновых, татарин Мурза-Чет, приехал, как говорит предание, в XIV в. на службу к московскому князю. Как его потомки успели выдвинуться из массы подобной им второстепенной знати, неизвестно. Пользуясь постоянным расположением Грозного царя, Борис участвовал в его опричнине. Но и в Александровской слободе держал он себя с большим тактом, народная память никогда не связывала имени Бориса с подвигами опричнины. Особенно близки стали Годуновы к царской семье с того времени, как сестра Годунова, Ирина, вышла замуж за царевича Федора. Расположение Грозного к Годуновым все росло. В минуту смерти Ивана IV Борис был одним из ближайших к престолу и влиятельнейших бояр, а в царствование Федора влияние на дела всецело перешло к Борису. Он не только был фаворитом, но стал и формальным правителем государства. Это-то значение Годунова и обусловливало ненависть к нему бояр, несколько раз они пробовали с ним бороться, но были им побеждены. Влияние его поколебать было нельзя, и это было тем горше для боярства, что оно предугадывало события. Оно понимало, что бездетность Федора может открыть путь к престолу тому из бояр, кто будет сильнее своим положением и влиянием. А сила Годунова была беспримерна. Он располагал большим имуществом (Флетчер считает его ежегодный доход в 100 000 р. и говорит, что Борис мог со своих земель поставить в поле целую армию). Положение Бориса при дворе было так высоко, что иностранные посольства искали аудиенции у Бориса, слово Бориса было законом. Федор царствовал, Борис управлял, это знали все и на Руси, и за границей. У этого-то придворного временщика и было более всех шансов по смерти Федора занять престол, а он отказался и ушел за сестрой жить в монастырь.
Видя, что Ирина постриглась и царствовать не хочет, бояре задумали, как говорит предание, сделать Боярскую думу временным правительством и выслали дьяка Щелкалова к народу на площадь с предложением присягнуть боярам. Но народ отвечал, что он ‘знает только царицу’. На заявление об отказе и пострижении царицы из народа раздались голоса: ‘Да здравствует Борис Федорович’. Тогда патриарх с народом отправился в Новодевичий монастырь и предложил Борису Годунову престол. Борис наотрез отказался, говоря, что прежде надо успокоить душу Федора. Тогда решили подождать выбора царя до тех пор, пока пройдет сорок дней со смерти Федора и соберутся в Москву земские люди для царского избрания. По свидетельству Маржерета, Борис сам потребовал создания по восьми или десяти человек выборных из каждого города, чтобы весь народ решил, кого надо избрать царем. Это показание Маржерета прекрасно объясняется известием из бумаг Татищева, что бояре хотели ограничить власть нового царя в свою пользу, а Борис, не желая этого, ждал земского собора в надежде, что на соборе ‘простой народ выбрать его без договора бояр принудит’. Если это известие верно, то можно сказать, что в этом деле умный Борис оказался дальновиднее боярства.
В феврале 1598 г. съехались соборные люди и открылся собор. Любопытен его состав. Лиц, участвовавших в этом соборе, считают обыкновенно несколько более 450, но вероятнее, что на соборе присутствовало более 500 человек. Из них духовных лиц было до 100 человек, бояр до 15, придворных чинов до 200, горожан и московских дворян до 150 человек и тяглых людей (но не крестьян) до 50 человек. Соображая численное отношение разных московских групп на соборе, мы имеем возможность сделать следующие выводы: 1) собор 1598 г. состоял преимущественно из лиц служилых чинов, был собором служилым. 2) В состав его входили преимущественно московские люди, а из других городов выборных служилых и тяглых людей было не более 50 человек. Таким образом, на соборе 1598 г. была хорошо представлена Москва и очень неполно вся остальная земля. Но полноты представительства московские люди никогда не достигали. Они стали к ней приближаться только в XVII в., и то далеко не всегда. Поэтому неполнота собора 1598 г. и преобладание на нем московских людей должны считаться естественным делом, а не следствием интриг Бориса, как многие думают. Далее, вглядываясь в состав этого собора, мы заметим, что на соборе было очень мало представителей этого многочисленного класса рядовых дворян, в котором привыкли видеть главную опору Бориса, его доброхотов. И наоборот, придворные чины и московские дворяне, т.е. более аристократические слои дворянства, на соборе были во множестве. А из этих-то слоев и являлись, по нашим представлениям, враги Бориса. Стало быть, на соборе не прошли друзья Бориса и могли пройти в большом числе его противники. Так заставляет думать состав собора — аристократического и московского, и это отнимает у нас возможность предполагать, как делают некоторые исследователи, что собор 1598 г. был подтасован Борисом и потому представлял из себя игрушку в руках опытного лицемера. После статей В.О. Ключевского ‘О составе представительства на московских соборах’ в правильности состава и законности собора 1598 г. едва ли можно сомневаться.
17 февраля собор избрал царем Бориса. Его предложил сам патриарх. Три дня служили молебны, чтобы Бог помог смягчить сердце Бориса Федоровича, и 20 февраля отправились опять просить его на царство, но он снова отказался, отказалась и Ирина благословить его. Тогда 21-го патриарх взял чудотворную икону Божией Матери и при огромном стечении народа отправился с крестным ходом в Новодевичий монастырь, причем было решено, что если Борис опять будет отказываться, то его отлучат от церкви, духовенство прекратит совершение литургий, а грех весь падет на душу упорствующего. После совершения в монастыре литургии патриарх с боярством пошел в келью Ирины, где был Борис, и начал уговаривать его, а в монастырской ограде и за монастырем стояли толпы народа и криком просили Бориса на престол. Тогда, наконец, Ирина согласилась благословить брата на престол, а затем дал согласие и Борис.
Так повествует об избрании официальный документ — ‘Избирательная грамота’ Бориса, но иначе передают дело некоторые неофициальные памятники. Они говорят, что Годунов добивался престола всеми силами и старался заранее обеспечить свое избрание угрозами, просьбами, подкупами, перед лицом же боярства и народа носил маску лицемерного смирения и отказывался от высокой чести быть царем. О подкупах и агитации Бориса говорит, между прочим, и Буссов: в своем рассказе об избрании Бориса, очень баснословном вообще, он повествует, что Ирина, сестра Бориса, призвала каких-то сотников и пятидесятников (вероятно, стрелецких) и подкупила их содействовать избранию ее брата, а сам Борис своими агентами избрал монахов, вдов и сирот, которые его славословили и выхваляли народу. Этот оригинальный прием избирательной агитации Борис усилил еще другим: он подкупал будто бы бояр. Но боярство и было dрагом Бориса, протип которого он должен был агитировать и, если агитировал, го, конечно, не одной сиротской и вдовьей помощью. Что же касается до загадочных сотников и пятидесятников, то, если разуметь под ними стрельцов, они не могли принести пользы Борису, ибо на соборе 1598 г. их почти не было, а агитировать вне собора они могли только в низших слоях московского населения, а эти слои слабо были представлены на соборе. По таким и другим несообразностям рассказ Буссова об избрании Бориса следует заподозрить. Он писал, вероятно, по русским слухам. Эти слухи несколько определеннее высказаны в русских сказаниях. Там тоже встречаются известия о безнравственных поступках Бориса при его избрании. И с первого взгляда многочисленность этих известий заставляет верить в их правоту, но более близкое с ними знакомство разрушает доверие к ним. Некоторые хронографы и отдельные сказания обвиняют Бориса в следующем: он лестью и угрозами склонял народ избрать его на царство, рассылая своих приверженцев по Москве и в города, он силой, под страхом большого штрафа, сгонял народ к Новодевичьему монастырю и заставлял его слезно вопить и просить, чтобы Борис принял престол. Но все сказания, где находятся эти данные, имеют характер компиляций, и компиляций позднейших, причем в обвинениях Бориса следуют все одинаково одному сказанию, составленному в самом начале XVII в. (‘Иное сказание’).
Таким образом, многочисленность сказаний, направленных против Бориса, теряет свое значение, и мы имеем дело с одним памятником, ему враждебным. Это враждебное Борису сказание вышло из-под пера слепого поклонника Шуйских и смотрит на события партийно, ценит их неверно, относится с ним пристрастно. Можно ли полагаться на этот источник в деле обвинения Бориса, когда мы знаем, что Борис имел много прав на престол и пользовался популярностью, когда, наконец, мы имеем такие показания, которые дают полное основание предполагать, что собор не был запуган Борисом, не был искусственно настроен к тому, чтобы избрать именно его, Бориса, а совершил это вполне сознательно и добровольно?
При открытии собора патриархом Иовом была сказана искусная и риторически красноречивая речь, в которой он перечислял заслуги Бориса и его права на престол и, со своей стороны, как представитель и выразитель мнений духовенства, высказал, что он не желал бы лучшего царя, чем Борис Федорович. Эта речь, в которой видят обыкновенно давление на собор, не допускавшее возражений, может быть легко понятна и без таких обвинений. Она, бесспорно, должна была произвести сильное впечатление на членов собора, но не исключала возможности свободных прений. Они и были, как можно судить по летописному описанию собора 1598 г. В этих прениях ‘князи Шуйские единые его нехотяху на царство: узнаху его, что быти от него людем и к себе гонению, оне же от него потом многия беды и скорби и тесноты прияша’. До сих пор было принято верить буквально этим строкам ‘Нового летописца’, хотя, быть может, было бы основательнее думать, что этот летописец, вышедший, по всей видимости, из дворца патриарха Филарета, поставил здесь имя Шуйских, так сказать, для отвода глаз. Ведь Шуйские не терпели от царя Бориса ‘потом’ скорбей и теснот и с этой стороны вряд ли могли его ‘узнать’. Не к ним должна быть отнесена эта фраза летописца, а всего скорее к Романовым, которые действительно претерпели в царствование Бориса. Никакой другой источник не говорит об участии Шуйских в борьбе против Годунова, напротив, о Романовых есть интересные известия как о соперниках Бориса. Есть даже намеки на прямое столкновение из-за царства Федора Романова с Годуновым в 1598 г. Но как бы то ни было, большинство на соборе было за Бориса, и он был избран в цари собором совершенно сознательно и свободно, по нашему мнению. Собор стал на сторону патриарха, потому что предложенный патриархом Борис в глазах русского общества имел определенную репутацию хорошего правителя, потому что его любили московские люди (как об этом говорит Маржерет), знали при царе Федоре Ивановиче его праведное и крепкое правление, ‘разум его и правосудие’, как выражаются летописцы. Борис был вообще популярен и ценим народом. На память его было по многим причинам воздвигнуто гонение при Лжедмитрии и Шуйском. Когда же смута смела и Шуйских, и самозванцев, и старое московское боярство, боровшееся с Годуновым, — то несмотря на официально установленную преступность Годунова в деле смерти царевича Дмитрия, писатели XVII в. оценили личность и деятельность Бориса иначе, чем ценили ее современники-враги, над ним восторжествовавшие, и их литературные последователи: Князь Ив. Мих. Катырев-Ростовский в своем сочинении о смуте, написанном поличным воспоминаниям в первой половине XVII в., сочувственно относится к Борису и в следующих чертах рисует нам этот симпатичный образ: ‘Муж зело чуден, в разсуждении ума доволен и сладкоречив, весьма благоверен и нищелюбив и строителен зело, и державе своей много попечения имел и многое дивное о себе творяще’, но в то же время, отдавая дань общим воззрениям этой эпохи, писатель прибавляет, что одно ‘ко властолюбию ненасытное желание’ погубило душу Бориса. Такой же симпатичный отзыв дает нам и знаменитый деятель и писатель, друживший с Вас. Ив. Шуйским, Авраамий Палицын: ‘Царь же Борис о всяком благочестии и о исправлении всех нужных царству вещей зело печашеся, о бедных и нищих прбмышляше и милость таковым великая от него бываше, злых же людей люте изгубляше и таковых ради строений всенародных всем любезен бысть’. Наиболее независимый в своих отзывах о Борисе автор, Ив. Тимофеев, признает в нем высокие достоинства человека и общественного деятеля. В некоторых хронографах также находим похвалы Борису. В одном из них находится следующее замечательное суждение о Борисе: после общей благосклонной Борису характеристики автор хронографа говорит, что ‘Борис от клеветников изветы на невинных в ярости суетно принимал и поэтому навлек на себя негодование чиноначальников всей русской земли, отсюда много напастных зол на него восстали и доброцветущую царства его красоту внезапно низложили’.
Если внимательно разобрать первоначальные отзывы писателей о Борисе, то окажется, что хорошие мнения о нем в литературе положительно преобладали. Более раннее потомство ценило Бориса, пожалуй, более, чем мы. Оно опиралось на свежую еще память о счастливом управлении Бориса, о его привлекательной личности. Современники же Бориса, конечно, живее его потомков чувствовали обаяние этого человека, и собор 1598 г. выбирал его вполне сознательно и лучше нас, разумеется, знал, за что выбирает.
Между тем ученые долго были настроены против Бориса, как в деле избрания его на престол, так и в деле смерти царевича Дмитрия: Карамзин смотрел на него как на человека, страстно желавшего царства во что бы то ни стало и перед избранием своим игравшего низкую комедию. Того же мнения держался Костомаров и отчасти С.М. Соловьев. Костомаров не находит в Годунове ни одной симпатичной черты и даже хорошие его поступки готов объяснить дурными мотивами. К тому же направлению принадлежат Павлов (‘Историческое значение царствования Бориса Годунова’) и Беляев (в своей статье о земских соборах). Иного взгляда на личность Бориса держались до сих пор только Погодин, Аксаков и Е.А. Белов. Такая антипатия к Годунову, ставшая своего рода традицией, происходит от того, что к оценке его личности по обычаю подходят чрез сомнительный факт убийства царевича Дмитрия. Если же мы отрешимся от этого далеко не вполне достоверного факта, то у нас не хватит оснований видеть в Борисе безнравственного злодея, интригана, а в его избрании — ловко сыгранную комедию.
Разбор этих двух исторических актов конца XVI в. — смерти царевича Дмитрия и избрания Годунова в цари — показал нам, что обычные обвинения, которые раздаются против Бориса, допускают много возражений и установлены настолько непрочно, что верить их достоверности очень трудно. Если, таким образом, отказаться от обычных точек зрения на Бориса, то о нем придется говорить немного и оценку этого талантливого государственного деятеля сделать нетрудно.
Историческая роль Бориса чрезвычайно симпатична: судьбы страны очутились в его руках тотчас же почти по смерти Грозного, при котором Русь пришла к нравственному и экономическому упадку. Особенностям царствования Г розного в этом деле много помогли и общественные неурядицы XVI в., как мы об этом говорили выше, и разного рода случайные обстоятельства. (Так, например, по объяснению современников, внешняя торговля при Иване IV чрезвычайно упала благодаря потере Нарвской гавани, через которую успешно вывозились наши товары, и вследствие того, что в долгих Польско-Литовских войнах оставались закрытыми пути за границу). После Грозного Московское государство, утомленное бесконечными войнами и страшной неурядицей, нуждалось в умиротворении. Желанным умиротворителем явился именно Борис, и в этом его громадная заслуга. В конце концов, умиротворить русское общество ему не удалось, но на это были свои глубокие причины и в этом винить Бориса было бы несправедливо. Мы должны отметить лишь то, что умная политика правителя в начале его государственной деятельности сопровождалась явным успехом. Об этом мы имеем определенные свидетельства. Во-первых, все иностранцы-современники и наши древние сказители очень согласно говорят, что после смерти Грозного, во время Федора, на Руси настала тишина и сравнительное благополучие. Такая перемена в общественной жизни, очевидно, очень резко бросилась в глаза наблюдателям, и они спешили с одинаковым чувством удовольствия засвидетельствовать эту перемену. Вот пример отзыва о времени Федора со стороны сказателя, писавшего по свежей памяти: ‘Умилосердися Господь Бог на люди своя и возвеличи царя и люди и повели ему державствовати тихо и безмятежно… и дарова всяко изобилие и немятежное на земле русской пребывание и возрасташе велиею славою, начальницы же Московского государства, князе и бояре и воеводы и все православное христианство начаша от скорби бывшия утешатися и тихо и безмятежно жити’. Во-вторых, замечая это ‘тихое и безмятежное житие’, современники не ошибались в том, кто был его виновником. Наступившую тишину они приписывали умелому правлению, которое вызвало к нему народную симпатию. Не принадлежащий к поклонникам Годунова Буссов в своей ‘Московской хронике’ говорит, что народ ‘был изумлен’ правлением Бориса и прочил его в цари, если, конечно, естественным путем прекратится царская династия. Чрезвычайно благосклонные характеристики Годунова как правителя легко можно видеть и у других иностранцев (например, у Маржерета). А живший в России восемь лет (1601 — 1609) голландец Исаак Масса, который очень не любил Годунова и взвел на него много небылиц, дает о времени Федора Ивановича следующий характерный отзыв: ‘Состояние всего Московского государства улучшалось и народонаселение увеличивалось. Московия, совершенно опустошенная и разоренная вследствие страшной тирании покойного великого князя Ивана к его чиновников… теперь, благодаря преимущественно доброте и кротости князя Федора, а также благодаря необыкновенным способностям Годунова, снова начала оправляться и богатеть’. Это показание подкрепляется цифровой данной у Флетчера, который говорит, что при Иване IV продажа излишка податей, доставляемых натурой, приносила Приказу (Большого Дворца) не более 60 тые. ежегодно, а при Федоре — до 230 тыс. рублей. К таким отзывам иностранцев нелишне будет добавить раз уже приведенные слова А. Палицына, что Борис ‘о исправлении всех нужных царству вещей зело печашеся… и таковых ради строений всенародных всем любезен бысть’.
Итак, миролюбивое направление и успешность Борисовой политики — факт, утверждаемый современниками, этот факт найдет себе еще большее подтверждение, если мы обратимся хотя бы к простому перечню правительственных мер Бориса. Мы оставим в стороне внешние дела правления и царствования Бориса, где политика его отличалась умом, миролюбием и большой осторожностью. Эту осторожность в международных отношениях многие считают просто трусостью, нельзя осудить политику Бориса, если взять во внимание общее расстройство страны в то время, расстройство, которое требовало большой дипломатической осторожности, чтобы не втянуть слабое государство в непосильную ему войну. Во внутренней политике Бориса, когда вы читаете о ней показания русских и иностранных современников, вы раньше всего заметите один мотив, одну крайне гуманную черту. Это, выражаясь языком того времени, ‘зашита вдов и сирот’, забота ‘о нищих’, широкая благотворительность во время голода и пожаров. В то тяжелое время гуманность и благотворительность были особенно уместны, и Борис благотворил щедрой рукой. Во время венчания Бориса на царство особенно заставили говорить о себе его финансовые милости и богатые подарки. Кроме разнообразных льгот, он облегчал и даже освобождал от податей многие местности на три, на пять и более лет. Эта широкая благотворительность, служившая, конечно, лишь паллиативом в народных нуждах, представляла собой только один вид многообразнах забот Бориса, направленных к поднятию экономического благосостояния Московского государства.
Другой вид этих забот представляют меры, направленные к оживлению упавшей торговли и промышленности. Упадок же промышленности и торговли действительно доходит в то время до страшных размеров, в чем убеждают нас цифры Флетчера. Он говорит, что в начале царствования Ивана IV лен и пенька вывозились через Нарвскую гавань ежегодно на ста судах, а в начале царствования Федора —только на пяти, стало быть, размеры вывоза уменьшились в 20 раз. Сала вывозилось при Иване IV втрое или вчетверо больше, чем в начале царствования Федора. Для оживления промышленности и торговли, для увеличения производительности, Годунов дает торговые льготы иностранцам, привлекает на Русь знающих дело промышленных людей (особенно настоятельно он требует рудознатцев). Он заботится также об устранении косвенных помех к развитию промышленности и безопасности сообщений, об улучшении полицейского порядка, об устранении разного рода административных злоупотреблений. Заботы о последнем были вто время особенно необходимы, потому что произвол в управлении был очень велик: без посулов и взяток ничего нельзя было добиться, совершались постоянные насилия. И все распоряжения Бориса в этом отношении остались безуспешны, как и распоряжения позднейших государей московских в XVII в. О Борисе, между прочим, сохранились известия, что он заботился даже об урегулировании отношений крестьян к землевладельцам. Говорят, будто он старался установить для крестьян определенное число рабочих дней на землевладельца (два дня в неделю). Это известие вполне согласуется с духом указов Бориса о крестьянстве, эти указы надо понимать как направленные не против свободы крестьян, а против злоупотребления их перевозом.
Таким симпатичным характером отличалась государственная деятельность Годунова. История поставила ему задачей умиротворение взволнованной страны, и он талантливо решал эту задачу. В этом именно и заключается историческое значение личности Бориса как царя-правителя. Решая, однако, свою задачу, он ее не разрешил удовлетворительно, не достиг своей цели: за ним последовал не мир и покой, а смута, но в этом была не его вина. Боярская среда, в которой ему приходилось вращаться, с которой он должен был и работать и бороться, общее глубокое потрясение государственного организма, несчастное совпадение исторических случайностей — все слагалось против Бориса и со всем этим сладить было не по силам даже его большому уму. В этой борьбе Борис и был побежден.
Внешняя политика времени Бориса не отличалась какими-либо крупными предприятиями и не всегда была вполне удачна. С Польшей шли долгие переговоры и пререкания по поводу избрания в польские короли царя Федора, а позднее — по поводу взаимных отношений Швеции и Польши (известна их вражда того времени, вызванная династическими обстоятельствами). На западе цель Бориса была вернуть Ливонию путем переговоров, но войной со Швецией ему удалось вернуть лишь те города, какие были потеряны Грозным. Гораздо важнее была политика Бориса по отношению к православному Востоку.
С падением Константинополя (в 1453 г.), как мы уже видели, в московском обществе возникает убеждение, что под властью турок-магометан греки не могут сохранить православия во всей первоначальной его чистоте. Между тем Россия, свергнув к этому времени татарское иго, почувствовала себя вполне самостоятельным государством. Мысль русских книжников, двигаясь в новом направлении, приходит и к новым воззрениям. Эти новые воззрения впервые выразились в послании старца Филофея к дьяку Мунехину, где мы читаем: ‘Все христианския царства преидоша в конец и спадошася во едино царство нашего государя по пророческим книгам, два убо Рима падоша, а третий (т.е. Москва) стоит, а четвертому не быть’. Здесь, таким образом, мы встречаемся с мыслью, что Рим пал вследствие ереси, Константинополь, второй Рим, пал по той же причине, и осталась одна Москва, которой и назначено вовеки быть хранительницей православия, ибо четвертому Риму не бывать. Итак, значение Константинополя, по убеждению книжников, должно быть перенесено на Москву. Но эта уверенность искала для себя доказательств. И вот в русской литературе в половине XVI в. появляется ряд сказаний, которые должны были удовлетворить религиозному и национальному чувству русского общества. Легенда о том, что апостол Андрей Первозванный совершил путешествие в русскую землю и был там, где построен Киев, получает теперь иной смысл, иную окраску. Прежде довольствовались одним фактом, теперь из факта делают уже выводы: христианство на Руси столь же древне, как и в Византии. В этом смысле и высказался Иван Грозный, когда сказал Поссевину: ‘Мы веруем не в греческую веру, а в истинную христианскую, принесенную Андреем Первозванным’. Затем мы находим любопытное сказание о белом клобуке, который сначала был в Риме, потом был перенесен в Константинополь, а оттуда в Москву. Это странствование клобука, конечно, чисто апокрифическое, имело целью доказать, что высокий иерархический сан должен с Востока перейти в Россию. Далее сохранилось сказание об иконе Тихвинской Божьей Матери, которая покинула Константинополь и перешла на Русь, ибо в Греции православие должно было пасть. Известно предание о передаче на Русь царских регалий, хотя мы не можем наверно сказать, когда и при каких обстоятельствах регалии появились. Итак, русские люди думали, что Московское государство есть единственное, которое может хранить заветы старины. Так работала мысль наших книжников. Они чувствовали себя в религиозном отношении выше греков, но факты не соответствовали такому убеждению. На Руси не было еще ни царя, ни патриарха. Русская церковь не считалась первой православной церковью и даже не пользовалась независимостью. Следовательно, мысль витала выше фактов, опережала их. Теперь стараются догнать их. Старец Филофей уже называет Василия III ‘царем’. ‘Вся царства православный христианския веры, — говорит он, — снидошася в твое едино царство: един ты во всей поднебесной христианам царь’. Иван Грозный, приняв титул царя, осуществил часть этой задачи. Он искал признания этого титула на востоке, и греческие иерархи прислали ему утвердительную грамоту (1561). Но оставалась еще неосуществленной другая часть — учреждение патриаршества. Относительно последнего на Москве знали, что греческие иерархи отнесутся несочувственно к стремлению русского духовенства получить полную самостоятельность. До сих пор некоторая зависимость русской церкви от греков выразилась в платоническом уважении, которое выказывали московские митрополиты восточным патриархам, и в различных им пособиях, восточные иерархи придавали этому факту большое значение, полагая, что русская церковь подчинена восточной. С падением Константинополя московский митрополит стал средствами богаче и властью выше всех восточных патриархов. На востоке же жизнь была стеснена, материальные средства сильно оскудели, и вот восточные патриархи стали считать себя вправе обращаться в Москву, как в город, подчиненный им в церковном отношении, за пособиями. Начинаются частые поездки в Москву за милостыней, но это еще больше возвысило московского митрополита в глазах русского общества. Стали полагать, что главный вселенский константинопольский патриарх должен быть заменен московским вселенским патриархом. Греческие же патриархи держались, разумеется, того мнения, что сан этот может быть только у них, ибо составляет исконную их принадлежность. Несмотря на эго, Москва пожелала иметь у себя патриарха и для осуществления своего желания избрала практический путь, она принялась за это в правление Бориса Годунова. Летом 1586 г. приехал в Москву антиохийский патриарх Иоаким. Ему дали знать о желании царя Федора учредить в Москве патриарший престол. Иоаким отвечал уклончиво, однако взялся пропагандировать эту мысль на востоке. Русский подьячий Огарков отправлен был вслед за Иоакимом, чтобы наблюдать, как пойдет это дело, но он привез неутешительные нести. Так прошло два года в неопределенном положении. Вдруг летом 1588 г. разнеслась весть, что в Смоленск приехал старший из патриархов, цареградский Иеремия. В Москве все были взволнованы, делались различные предположения, зачем и с какой стати он приехал. Пристав, отправленный встречать и провожать патриарха до Москвы, получил наказ разведать, ‘есть ли с ним от всех патриархов с соборного приговора к государю приказ’. По приезде в Москву Иеремия был помещен на дворе рязанского владыки. К нему приставили таких людей, которые были ‘покрепче’, причем им было приказано не допускать к патриарху никого из иностранцев. Вообще его держали, как в тюрьме. Разговоры велись с ним по преимуществу такие, которые клонились к учреждению патриаршества. Иеремии, наконец, предложили перенести свое патриаршество из Константинополя в Москву. Он согласился. Того только и ждали. Но сам Иеремия был неудобен, в Москве это понимали хорошо. Это значило бы допустить новогреческие ереси в русскую церковь. Поэтому говорили, что на Москве Иеремии оставаться неудобно, так как гам есть уже свой митрополит Иов. Вместо столичной Москвы Иеремии предложили поселиться во Владимире, городе, не имевшем никакого политического значения. Греки поняли это так, что москвитяне их обманули, что они вовсе не хотели иметь своим патриархом Иеремию, и Иеремия отказался от Владимира. Однако вопрос принципиально был решен: если Иеремия сам не хочет быть патриархом, то должен вместо себя поставить другого. Но теперь уже, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы перенести патриаршество во Владимир, так что Иеремия поставил Иова на московское и на владимирское патриаршество. Иеремия, знал, что его согласие на поставление Иова будет встречено несочувственно на востоке. Действительно, там известие об учреждении на Москве нового патриаршества было принято холодно. Там были уверены, что Иеремию обманули, и не хотели санкционировать совершившийся факт. Но противиться долго было нельзя, ибо Москва была сильна и, в случае отказа, могла отказать в пособиях. И вот состоялся собор, где, хотя и согласились признать вновь учрежденное патриаршество на Москве, но московский патриарх должен был занимать младшее место. В Москве на первый раз были довольны и этим. С этого времени русская церковь стала вполне независимой, Русь стала царством, а Москва сделалась патриаршим городом, и этот последний шаг к патриаршеству был плодом дипломатического умения Бориса Годунова, который в то время руководил всей деятельностью московского правительства и прямо гордился этим успехом.
Что касается долинных свойств Бориса, то они способны были подкупить многих в его пользу. От природы одаренный редким умом, способный на хитрость, Борис рос при опальчивом и капризном Грозном и в придворной среде того времени, в высшей степени, конечно, усвоил привычку сдерживать себя, управлять собой, он являлся всегда со светлым, приветливым и мягким обращением, даже на высоте власти никогда не давал чувствовать своего могущества. Обычаи опричнины, где безнравственность доходила до последних пределов цинизма и людская жизнь ценилась очень дешево, ни во что, не могли не отразиться на Борисе, но отразились слабее, чем можно было ожидать. Правда, Борис легко смотрел на жизнь и свободу с нашей точки зрения, но в XVI в. одинаковой жестокостью отличались и темная Русь при Иване IV, и просвещенная политика Екатерины Медичи, и благочестивые экстазы Филиппа II. По мерке того времени, Борис был очень гуманной личностью, даже в минуты самой жаркой его борьбы с боярством: ‘лишней крови’ он никогда не проливал, лишних жестокостей не делал и сосланных врагов приказывал держать в достатке, ‘не обижая’. Не отступая перед ссылкой, пострижением и казнью, не отступал он в последние свои годы и перед доносами, поощрял их, но эти годы были, как увидим, ужасным временем в жизни Бориса, когда ему приходилось бороться на жизнь и смерть. Не будучи безнравственнее своих современников в сфере политики, Борис остался нравственным человеком и в частной жизни. Сохранились предания, что он был хороший семьянин и очень нежный отец. Как личность, он был способен на высокие движения: можно назвать самоотверженным его поступок, когда он во время ссоры Грозного с его сыном Иваном закрыл собой Ивана от ударов отца. Благотворительность и ‘нищелюбие’ стали всем известными свойствами Бориса. Близость к образованному Ивану развила и в Борисе вкус к образованности, а его ясный ум определенно подсказал ему стремление к общению с цивилизованным западом. Борис призывал на Русь и ласкал иностранцев, посылал русскую молодежь за границу учиться (любопытно, что ни один из них не вернулся назад в Россию) и своему горячо любимому сыну дал прекрасное, потому времени, образование. Есть известия, что при Борисе в Москве начали распространяться западные обычаи. Патриарх Иов даже терпел упреки за то, что он не противодействовал этим новшествам, очень горьки были ему эти упреки, но он боялся открыто обличать эту новизну, потому что в самом царе видел сильную ей поддержку.
Борис в своей деятельности был преимущественно умным администратором и искусным дипломатом. Одаренный мягкой натурой, он не любил военного дела, по возможности избегал войны и почти никогда сам не предводительствовал войском.
Такой представляется личность Бориса тому, кто, не предубежденный обычными ходячими обвинениями, пробует собрать воедино ее отдельные черты. Для этих обвинений мало почвы: улики против Бориса слишком шатки. И это, конечно, чувствовал Карамзин, когда писал в своем ‘Вестнике Европы’ (1803) о Борисе Годунове: ‘Пепел мертвых не имеет заступника, кроме нашей совести: все безмолвствует вокруг древняго гроба… Что, если мы клевещем насей пепел, если несправедливо терзаем память человека, веря ложным мнением, принятым в летопись бессмыслием или враждой?’ Но через несколько лет Карамзин уже верил этим мнениям, и Борис стал для него (и этим самым для многих) не человеком ‘деятельным и советолюбивым’, но ‘преступником’, возникшим из личности рабской до высоты самодержца усилиями неутомимыми, хитростью неусыпной, коварством, происками, злодейством.
Первый Самозванец. Первые два года своего царствования Борис, по общему отзыву, был образцовым правителем, и страна продолжала оправляться от своего упадка. Но далее пошло иначе: поднялись на Русь и на царя Бориса тяжелые беды. В 1601 г. начался баснословный голод вследствие большого неурожая, так как от постоянных дождей хлеб пророс, а потом сильными морозами его погубило на корню. Первый год неурожая еще кое-как жили впроголодь, старым хлебом, но когда в следующем году посевы погибли в земле, тогда уже настал настоящий голод со всеми его ужасами. Народ питался Бог знает чем: травой, сеном и даже трупами животных и людей, для этого даже нарочно убивали людей. Чтобы облегчить положение голодавших, Борис объявил даровую раздачу в Москве денег и хлеба, но эта благая по цели мера принесла вред: надеясь на даровое пропитание, в Москву шли толпы народа, даже и такого, который мог бы с грехом пополам прокормиться дома, в Москве царской милостыни не хватало и много народа умерло. К тому же и милостыню давали недобросовестно: те, кто раздавал деньги и хлеб, ухитрялись раздавать своим друзьям и родственникам, а народу приходилось оставаться голодным. Открылись эпидемии, и в одной Москве, говорят, погибло народа более 127 тыс. Царь стал употреблять более действительные меры: он велел скупать хлеб в местах, где его было больше, и развозить в особенно нуждавшиеся местности, в Москве стал давать голодным работу.
Урожай 1604 г. прекратил голод, но продолжалось другое зло. В голодные годы толпы народа для спасения себя от смерти составляли шайки и добывали себе пропитание разбоем. Главную роль в этих шайках играли прогнанные своими господами во время голода холопы. Богатые люди этим путем избавлялись от лишних нахлебников, но не давали им отпускных грамот, чтобы при удобном случае иметь право вернуть их обратно на законном основании как своих холопов. Борис приказывал таким холопам выдавать из Холопьего Приказа отпускные, освобождавшие их от холопства, но и это немного помогало, потому что и в свободном состоянии они не могли нигде пристроиться. Число этих голодных и беглых холопов пополнялось свободными голодавшими людьми, которых бескормица заставляла примыкать к холопьим шайкам и разбойничать. Ни одна область Руси не были свободна от разбойников. Они бродили даже около Москвы, и против одной такой шайки Хлопка Борису пришлось выставить крупную военную силу, и то с трудом удалось одолеть эту толпу разбойников.
С 1601 г. замутился и политический горизонт. Еше в 1600 или 1601 г., как сообщает Маржерет, явился слух, что царевич Дмитрий жив. Все историки более или менее согласились в том, что в деле появления самозванца активную роль сыграло московское боярство, враждебное Борису. На это есть намеки и в наших сказаниях: в одном из них прямо говорится, что Борис ‘навел на себя негодование чиноначальников’, что и ‘погубило доброцветущую царства его красоту’. Буссов несколько раз повторяет, что Лжедмитрий был поставлен боярами, что об этом знал сам Годунов и прямо в лицо говорил это боярам. В соединении с этими известиями получает цену и указание летописцев на то, что Григорий Отрепьев бывал и жил во дворце у Романовых и Черкасских, а также рассказ о том, что Василий Иванович Шуйский впоследствии не обинуясь говорил, что признали самозванца только для того, чтобы избавиться от Бориса. В том, что самозванец был плодом русской интриги, убеждают нас и следующие обстоятельства: во-первых, по сказаниям очевидцев, названный Дмитрий был великороссиянин и грамотей, бойко объяснявшийся по-русски, тогда как польская цивилизация ему давалась плохо, во-вторых, иезуиты, которые должны были стоять в центре интриги, если бы она была польской, за Лжедмитрия ухватились только тогда, когда он уже был готов, и, как видно из послания папы Павла V к сандомирскому воеводе, даже в католичество обратили его не иезуиты, а францисканцы, и, в-третьих, наконец, польское общество относилось с недоверием к царскому происхождению самозванца, презрительно о нем отзывалось, а к делу его относилось с сомнением.
На основании этих данных возможно понимать дело так, что в лице самозванца московское боярство еще раз попробовало напасть на Бориса. При Федоре Ивановиче, нападая открыто, оно постоянно терпело поражения, и Борис все усиливался и возвышался. Боярство не могло помешать ему занять престол, потому что, помимо популярности Бориса, права его на царство были в глазах народа серьезнее прав всякого другого лица благодаря родству Бориса с угасшей династией. С Борисом-царем нельзя было открыто бороться боярству потому, что он был сильнее боярства, сильнее же и выше Бориса для народа была лишь династия Калиты. Свергнуть Бориса можно было только во имя ее. С этой точки зрения вполне целесообразно было популяризировать слух об убийстве Дмитрия, совершенном Борисом, и воскресить этого Дмитрия. Перед этим боярство и не остановилось.
О замысле бояр, должно быть, Борис узнал еще в 1600 г., и в связи с этим, вероятно, стоят опалы Бориса. Первая опала постигла Богдана Бельского. Он был сослан при Федоре, но потом прощен, так что ему позволили было вернуться в Москву. Около 1600 г. Борис отправил его в степь строить на реке Сев. Донце городок Царев-Борисов. Бельский очень ласкал там рабочих людей, кормил их, искал их расположения и показался опасным Борису. О том, за что он именно пострадал, передают различно, но его внезапно постигла опала, мучения и ссылка. Вообще это дело Бельского очень темно. Несколько больше мы знаем о деле Романовых. После Бельского пришел их черед. Романовых было пять братьев Никитичей: Федор, Александр, Михаил, Иван и Василий. Из них особенной любовью и популярностью в Москве пользовался красивый и приветливый Федор Никитич. Он был первым московским щеголем и удальцом. (Примеряя кому-либо платье, если хотели сказать комплимент платью и хозяину его, выражались, что оно сидит, ‘как на Федоре Никитиче’.) В 1601 г. все Романовы были сосланы со своими семьями в разные места и только двое из них (Федор и Иван) пережили свою ссылку, остальные же в ней умерли, хотя и не по вине Бориса. Вместе с Романовыми были сосланы и их родственники: князья Черкасские, Сицкие, Шестуновы, Репнины, Карповы. Летописец повествует, что Романовы пострадали из-за ложного доноса их человека Второго Бартенева, который по уговору с Семеном Годуновым обвинил их в том, что у них было на Бориса ‘коренье’. До нас дошло любопытное дело о ссылке Романовых, в нем имеются инструкции царя, чтобы со ссыльными боярами обращались мягко и не притесняли их. Этот документ отлично оправдывает Бориса от излишних обвинений в жестокости во время его царствования, хотя необходимо сознаться, что при его опалах было много пыток, пострадало много людей и развелись доносы, многочисленные даже в сравнении с эпохой Грозного. В опалах, следовавших за ссылкой Романовых, Борис почти не прибегал к казни, хотя для него дело стояло и очень серьезно: преследуя бояр, не пропуская никого за польскую границу, он, очевидно, с тревогой искал нитей того заговора, который мог его погубить призраком Дмитрия, и не находил этих нитей. Они от него ускользают, а через несколько времени в Польше является человек, который выдает себя за спасенного царевича Дмитрия.
Неизвестно, кто он был на самом деле, хотя о его личности делалось много разысканий и высказано много догадок. Московское правительство объявило его галицким боярским сыном Гришкой Отрепьевым только в январе 1605 г. Раньше в Москве, вероятно, не знали, кем счесть и как назвать самозванца. Достоверность этого официального показания принимали на веру все старые наши историки, принимал и С.М. Соловьев, который держался, однако, того убеждения, что обман самозванца с его стороны был неумышленный и что Отрепьев сам верил в свое царственное происхождение. В 1864 г. явилось прекрасное исследование Костомарова относительно личности первого самозванца. В этом труде он доказывает, во-первых, что Лжедмитрий и Отрепьев два разных лица, во-вторых, что названный Дмитрий не был царевичем, но верил в свое царское происхождение, и, в-третьих, что самозванец был делом боярских рук. Виднейшим деятелем этой интриги он считает Богдана Бельского. В том же 1864 году появилась статья Бицына (‘День’, 1864, 51 и 52, и ‘Русский Архив’ 1886 г.: ‘Правда о Лжедмитрии’), Бицын (псевдоним Павлова) старается доказать, что в Москве к самозванству готовили именно Григория Отрепьева, но что царствовал будто бы не он: в Польше Отрепьева заменили каким-то другим неизвестным лицом, подставленным иезуитами. Но в статье Бицына есть один недостаток: в ней нет второй половины биографии Отрепьева (после его бегства в Литву) и первой половины биографии неизвестного самозванца (до его вступления в роль царевича). В 1865 г. появился еще труд о Лжедмитрии В.С. Иконникова. В своей статье ‘Кто был первый Лжедмитрий’ (‘Киевские Университетские Известия’, февр. 1864 г.) Иконников берет в основу своего исследования точку зрения Маржерета и некоторых других современников, что Лжедмитрий есть истинный царевич, спасенный вовремя от убийц. Затем является в 1866 г. статья Добротворского (‘Вестник Западной России’ 1865—1866 , кн. 6 и 7), которому удалось найти документ, гласящий, по его мнению, что Лжедмитрий был не кто иной, как Отрепьев. Документ этот — надпись на одной из книг библиотеки Загоровского монастыря (Волынской губернии). В книге ‘Василия Великого о постничестве’ внизу по листам отмечено: ‘Лета от сотворения мира 7110 (1602), месяца августа в четырнадцатый день, сию книгу… дал нам, иноку Григорию, царевичу московскому с братией, с Варлаамом да Мисаилом, Константин Константинович… княже Острожское, воевода Киевский’. Из этой надписи видно, что Отрепьев с Варлаамом и Мисаилом был в Киеве и получил эту книгу от князя Острожского. Часть надписи, однако, со словами ‘иноку Григорию’, сделана иной рукой, чем остальная надпись. Добротворский сличал этот почерк с документом, на котором была подпись Лжедмитрия, и почерки ему показались тождественными. Из позднейшей литературы о самозванце упомянем: ‘Исследование о личности первого Лжедмитрия’, принадлежащее г. Казанскому и помещенное в ‘Русском Вестнике’ за 1877 г. (Казанский видит в самозванце Отрепьева), затем ряд изысканий отца Павла Пирлинга (‘Rome et Demetrius’ и др.), который воздерживается от категорических заключений о происхождении самозванца, но всего скорее думает об Отрепьеве, далее ‘Смутное время Московского государства’ г. Иловайского, суждения которого, напротив, более категоричны, чем вероятны, затем труд Александра Гиршберга во Львове ‘Dymitr Sazwaniec’ и Е.Н. Щепкина ‘Werwar Pseudo-Demetrius I?’ (в Archiv’e Ягича). Особенно ценно изданное о. Пирлингом facsimile письма самозванца к папе. Знатоки польских рукописей XVI—XVII вв., гг. И.А. Бодуэн де Куртенэ и С.Л. Пташицкий, склонны думать, что манускрипт писан по-польски русским (и даже московским) человеком.
При разногласии исследователей и неполноте исторических данных составить себе определенное мнение о личности названного Дмитрия трудно. Большинство историков признает в нем Григория Отрепьева, Костомаров прямо говорит, что ничего не знает о его личности, а В.С. Иконников и граф С.Д. Шереметев признают в нем настоящего царевича. Бесспорно, однако, то, что Отрепьев участвовал в этом замысле: легко может быть, что роль его ограничивалась пропагандой в пользу самозванца. (Есть известия, что Отрепьев приехал в Москву вместе с Лжедмитрием, а потом был сослан им за пьянство.) За наиболее верное можно также принять и то, что Лжедмитрий — затея московская, что это подставное лицо верило в свое царственное происхождение и свое восшествие на престол считало делом вполне справедливым и честным.
Но остановимся подробно на обычных рассказах о странствованиях самозванца на Руси и Польше, в них трудно отличить быль от сказки. Обыкновенно об Отрепьеве повествуют так: в молодости он живал во дворе у Романовых и у князей Черкасских, странствовал по разным монастырям, приютился в Чудове монастыре и был взят к патриарху Иову для книжного письма. Потом он бежал в Литву, пропадал несколько времени безвестно и вновь выплыл, явившись слугой у кн. Вишневецкого, там, во время болезни, открыл свое царское происхождение. Вишневецкие и Мнишек первые пустили в ход самозванца в польском обществе. Как только самозванец стал известен и основался у Мнишков в их замке Самборе, около него явились францисканцы и овладели его умом, склонив его в латинство, иезуиты продолжали их дело, а ловкая панна Марина Мнишек завладела сердцем молодого цесаревича.
Будучи представлен к польскому двору и признан им в качестве царевича, самозванец получает поддержку, во-первых, в Римской курии, в глазах которой он служил прекрасным предлогом к открытию латинской пропаганды в Московской Руси, во-вторых, в польском правительстве, для которого самозванец казался очень удобным средством или приобрести влияние в Москве (в случае удачи самозванца), или произвести смуту и этим ослабить сильную соседку, в-третьих, в бродячем населении южных степей и в известной части польского общества, деморализованной и склонной к авантюризму. При этом нужно, однако, заметить, что взятое в целом польское общество сдержанно относилось к делу самозванца и не увлекалось его личностью и рассказами. О приключениях московского царевича канцлер и гетман Ян Замойский выражался с полным недоверием: ‘Это комедия Плавта или Теренция, что ли’ (Czy to Plavti, czy Terentiuszova comaedia). He верили самозванцу лучшие части польского общества, не верил ему и польский сейм 1605 г., который запретил полякам поддерживать самозванца и решил их за это наказывать. Хотя корольСигизмунд III и не держался этих постановлений сейма, однако он и сам не решался открыто и официально поддерживать самозванца и ограничился тем, что давал ему денежную субсидию и позволял вербовать в свою дружину охочих людей. Яснее выражала свои симпатии к ‘несчастному царевичу’ Римская курия. С такой поддержкой, с войском из поляков, а главным образом казаков, Дмитрий выступил на Русь и имел успех в южных областях ее: там его охотно признавали. Некоторые отдельные стычки самозванца с московскими войсками ясно показали, что с его жалкими отрядами он никогда бы не достиг Москвы, если бы Борисово войско не было в каком-то странном состоянии моральной растерянности. Имя царевича Дмитрия, последней ветви великого царского рода, лишало московские войска всякой нравственной опоры: не будучи в состоянии проверить слухи о подлинности этого воскресшего царевича, московские люди готовы были верить в него и по своим религиозным и политическим взглядам не могли драться против законного царя. А боярство, в известной своей части, было просто радо успехам самозванца и давало ему возможность торжествовать над царскими войсками, в успехе Лжедмитрия предвидя гибель ненавистных Годуновых.
А гибель Годуновых была близка. В то время, когда положение дел в Северском крае был очень неопределенно, когда слабый Лжедмитрий, усиливаясь час от часу от бездействия царских воевод, становился все опаснее и опаснее, умирает царь Борис с горьким сознанием, что он и его семья лишены всякой почвы под ногами и побеждены призраком законного царя. При сыне Бориса, когда не стало обаяния сильной личности Бориса, дела самозванца пошли и скорее, и лучше. Боярство начало себя держать более определенно: новый воевода Басманов со всем войском прямо передался на сторону Дмитрия. Самозванца признали настоящим царем все высшие боярские роды, и он триумфальным шествием двинулся к Москве.
Настроение умов в самой Москве было очень шатко. 1 июня 1605 г. в Москву явились от самозванца Плещеев и Пушкин, остановились в одной из московских слобод и читали там грамоту самозванца, адресованную москвичам. В грамоте описывалась вся история царевича, его спасение, военные успехи, грамота кончалась обещанием всевозможных льгот народу. Плещеева и Пушкина народ повлек в Китай-город, где снова читали грамоту на Красной площади. Толпа не знала, чему верить в этом деле, и решила спросить Василия Шуйского, который вел следственное дело об убийстве царевича Дмитрия и лучше других знал все обстоятельства смерти этого последнего. Шуйский вышел, говорят, к народу, совершенно отрекся от своих прежних показаний и уверил, что Борис послал убить царевича, но царевича спасли, а был убит поповский сын. Тогда народ бросился в Кремль, схватил царя Федора с матерью и сестрой и перевел их в прежний Борисов боярский дом, а затем начал грабить иноземцев, ‘Борисовых приятелей’. Вскоре затем приехали от самозванца в Москву князь Голицын и Масальский, чтобы ‘покончить’ с Годуновыми. Они сослали патриарха Иова в Старицу, убили царя Федора и его мать, а его родню подвергли ссылке и заточению. Так кончилось время Годуновых.
20 июня 1605 г. Дмитрий с торжеством въехал в Москву при общем восторге уверовавших в него москвичей. Через четыре дня (24 июня) был поставлен новый патриарх, грек Игнатий, одним из первых признавший самозванца. Скоро были возвращены из ссылки Нагие и Романовы. Старший из Романовых, монах Филарет, был поставлен митрополитом Ростовским. За инокиней Марфой Нагой, матерью Дмитрия, ездил знаменитый впоследствии князь М.В. Скопин-Шуйский. Признание самозванца со стороны Марфы сыном и царевичем должно было окончательно утвердить его на московском престоле, и она признала его. В июле ее привезли в Москву и произошло первое трогательное свидание с ней Лжедмитрия. Инокиня Марфа прекрасно представилась нежной матерью, Дмитрий обращался с ней, как любящий сын. При Дмитрии мы имеем много свидетельств, доказывающих, что он верил в свое царское происхождение и должен был считать Марфу действительно своей матерью, так что его нежность при встрече с ней могла быть вполне искренна. Но совершенно иначе представляется поведение Марфы. Внешность самозванца была так исключительна, что, кажется, и самая слабая память не могла бы смешать его с покойным Дмитрием. Для Марфы это тем более немыслимо, что она не разлучалась со своим сыном, присутствовала при его смерти, горько его оплакивала. В нем были надежды всей ее жизни, она его берегла, как зеницу ока, и ей ли было его не знать? Ясно, что нежность ее к самозванцу проистекала из того, что этот человек, воскрешая в себе ее сына, воскрешал для нее то положение царской матери, о котором она мечтала в угличском заточении. Для этого положения она решилась на всенародное притворство, малодушно опасаясь возможности новой опалы в том случае, если бы оттолкнула от себя самозванного сына.
В то самое время, как инокиня Марфа, признавая подлинность самозванца, способствовала его окончательному торжеству и утверждала его на престоле, Василий Шуйский ему уже изменил. Этот человек не стеснялся менять свои показания в деле Дмитрия: в 1591 г. он установил факт самоубийства Дмитрия и невиновность Бориса, после смерти Годунова перед народом обвинял его в убийстве, признал самозванца подлинным Дмитрием и этим вызвал свержение Годуновых. Но едва Лжедмитрий был признан Москвой, как Шуйский начал против него интригу, объявляя его самозванцем. Интрига была вовремя открыта новым царем, и он отдал Шуйского с братьями на суд выборным людям, земскому собору. На соборе, вероятно, составленном из одних москвичей, никто ‘не пособствовал’ Шуйским, как выражается летопись, но ‘все на них кричали’ — и духовенство, и ‘бояре, и простые люди’. Шуйские были осуждены и отправлены в ссылку, но очень скоро прощены Лжедмитрием. Это прощение в таком щекотливом для самозванца деле, как вопрос об его подлинности, равно и то обстоятельство, что такое дело было отдано на суд народу, ясно показывает, что самозванец верил, что он ‘прирожденный’, истинный царевич, иначе он не рискнул бы поставить такой вопрос на рассмотрение народа, знавшего и уважавшего Шуйских за их постоянную близость к московским царям.
Москвичи мало-помалу знакомились с личностью нового царя. Характер и поведение царя Дмитрия производили различное впечатление — перед москвичами, по воззрениям того времени, был человек образованный, но невоспитанный, или воспитанный, да не по московскому складу. Он не умел держать себя сообразно своему царскому сану, не признавал необходимости того этикета, ‘чина’, какой окружал московских царей, любил молодечествовать, не спал после обеда, а вместо этого запросто бродил по Москве. Не умел он держать себя и по православному обычаю, не посещал храмов, любил одеваться по-польски, по-польски же одевал свою стражу, водился с поляками и очень их жаловал, от него пахло ненавистным Москве латинством и Польшей.
Но и с польской точки зрения это был невоспитанный человек. Он был необразован, плохо владел польским языком, еще плоше — латинским, писал ‘in perator’ вместо ‘imperator’. Такую особу, какой была Марина Мнишек, личными достоинствами он, конечно, прельстить не мог. Он был очень некрасив: разной длины руки, большая бородавка на лице, некрасивый большой нос, волосы торчком, несимпатичное выражение лица, лишенная талии неизящная фигура — вот какова была его внешность. Брошенный судьбой в Польшу, умный и переимчивый, без тени расчета в своих поступках, он понахватался в Польше внешней ‘цивилизации’, кое-чему научился и, попав на престол, проявил на нем любовь и к Польше, и к науке, и к широким политическим замыслам вместе со вкусами степного гуляки. В своей сумасбродной, лишенной всяческих традиций голове он питал утопические планы завоевания Турции, готовился к этому завоеванию и искал союзников в Европе. Но в этой странной натуре заметен был некоторый ум. Этот ум проявлялся и во внутренних делах, и во внешней политике. Следя за ходом дел в Боярской думе, самозванец, по преданию, удивлял бояр замечательной остротой смысла и соображения. Он легко решал те дела, о которых долго думали и долго спорили бояре. В дипломатических сношениях он проявлял много политического такта. Чрезвычайно многим обязанный римскому папе и королю Сигизмунду, он был с ними, по-видимому, в очень хороших отношениях, уверял их в неизменных чувствах преданности, но вовсе не спешил подчинить русскую церковь папству, а русскую политику — влиянию польской дипломатии. Будучи в Польше, он принял католичество и надавал много самых широких обещаний королю и папе, но в Москве забыл и католичество, и свои обязательства, а когда ему о них напоминали, отвечал на это предложением союза против турок: он мечтал об изгнании их из Европы.
Но для его увлекающейся натуры гораздо важнее всех политических дел было его влечение к Марине, оно отражалось даже на его дипломатических делах. Марину он ждал в Москву с полным нетерпением. В ноябре 1605 г. был совершен в Кракове обряд их обручения, причем место жениха занимал царский посол Власьев. (Этот Власьев во время обручения поразил и насмешил поляков своеобразием манер. Так, во время обручения, когда по обряду спросили, не давал ли Дмитрий кому-нибудь обещания, кроме Марины, он отвечал: ‘А мне как знать? О том мне ничего не наказано!’) В Москву, однако, Марина приехала только 2 мая 1606 г., а 8-го происходила свадьба. Обряд был совершен по старому русскому обычаю, но русских неприятно поразило здесь присутствие на свадьбе поляков и несоблюдение некоторых, хотя и мелких, обрядностей. Не нравилось народу и поведение польской свиты Мнишков, наглое и высокомерное. Царь Дмитрий с его польскими симпатиями не производил уже прежнего обаяния на народ, хотя против него и не было общего определенного возбуждения, но народ был недоволен и им, и его приятелями-поляками, однако это неудовольствие пока не высказывалось открыто.
Лжедмитрий сослужил свою службу, к которой предназначался своими творцами, уже в момент своего воцарения, когда умер последний Годунов — Федор Борисович. С минуты его торжества в нем боярство уже не нуждалось. Он стал как бы орудием, отслужившим свою службу и никому более не нужным, даже лишней обузой, устранить которую было бы желательно, ибо, если ее устранить, путь к престолу будет свободен достойнейшим в царстве. И устранить это препятствие бояре стараются, по-видимому, с первых же дней царствования самозванца. Как интриговали они против Бориса, так теперь открывают поход на Лжедмитрия. Во главе их стал Шуйский, как прежде, по мнению некоторых, стоял Богдан Бельский. Но на первый раз Шуйские слишком поторопились, чуть было не погибли и, как мы видели, были сосланы. Урок этот не пропал им даром, весной 1606 г. В.И. Шуйский вместе с Голицыным начал действовать гораздо осторожнее, они успели привлечь на свою сторону войска, стоящие около Москвы, в ночь с 16 на 17 мая отряд их был введен в Москву, а там у Шуйского было уже достаточно сочувствующих. Однако заговорщики, зная, что далеко не все в Москве непримиримо настроены против самозванца, сочли нужным обмануть народ и бунт подняли якобы за царя, против поляков, ео обижавших. Но дело скоро объяснилось. Царь был объявлен самозванцем и убит 17 мая утром. ‘Истинный царевич’, которого еще так недавно трогательно встречали и спасению которого так радовались, сделался ‘расстригой’, ‘еретиком’ и ‘польским свистуном’. Во время этого переворота был свергнут патриарх Игнатий и убито от 2000 до 3000 русских и поляков. Московская чернь начинала уже приобретать вкус к подобным рода делам.

Второй период смуты: разрушение государственного порядка

Воцарение кн. В.И. Шуйского. Москва осталась без царя. По удачному выражению Костомарова, ‘Дмитрий уничтожил Годуновых и сам исчез, как призрак, оставив за собой страшную пропасть, чуть было не поглотившую Московское государство’. (‘Кто был первый Лжедмитрий’, с. 62). Действительно, после смерти Федора хозяином была Ирина, а еще более Борис, по смерти Годуновых — Дмитрий, а после него не было никого или, вернее, готовилась хозяйничать боярская среда: на поле битвы она осталась единой победительницей. Сохранилось известие, что еще до свержения Дмитрия бояре, восставшие на самозванца, сделали уговор, что тот из них, кому Бог даст быть царем, не будет мстить за прежние ‘досады’, а должен управлять государством ‘по общему совету’. Очевидно, мысль об ограничении, в первый раз всплывшая при Борисе к 1598 г., теперь была снова вспомянута. Так как царь и из своей братии мог быть ‘не сладок’ боярству, как не сладок был ему Борис с 1601 г., то боярство желало, с одной стороны, оформления своего положения, а с другой, участия в управлении. Но тот же факт избрания Бориса должен был привести на память боярам, кроме приятных им гарантий, и то еще, что Борис был избран на царство собором всей земли. А это соборное избрание было в данную минуту совсем нежелательным прецедентом для боярства, как среды, получившей всю власть в свои руки. Поэтому обошлись без собора.
Москва после переворота не скоро пришла в себя. И 17 и 18 мая настроение в городе было необычное. Ранним утром 19 мая народ собрался на Красной площади, духовенство и бояре предложили ему избрать патриарха, который бы разослал грамоты для созвания ‘советных людей’ на избрание царя, но в толпе закричали, что нужнее царь и царем должен быть В.И. Шуйский. Такому заявлению из толпы никто не спешил противоречить, и Шуйский был избран царем. Впрочем, трудно здесь сказать ‘избран’: Шуйский, по счастливому выражению современников, просто был ‘выкрикнут’ своими ‘доброхотами’, и это не прошло в народе незамеченным, хотя правительство Шуйского и хотело представить его избрание делом всей земли.
С нескрываемым чувством неудовольствия говорит об избрании Шуйского летопись, что не только в других городах не знали, ‘да и на Москве не ведали многие люди’, как выбирали Шуйского. И рядом с этим известием встречается у того же летописца очень любопытная заметка, что Шуйский при своем венчании на царство в Успенском соборе вздумал присягать всенародно в том, ‘чтобы ни над кем не сделать без собору никакого дурна’, т. е. чтобы суд творить и управлять при участии земского собора, по прямому смыслу летописи. Но бояре и другие люди, бывшие в церкви, стали будто бы говорить Шуйскому, что этого на Руси не повелось и чтобы он новизны не вводил. Сопоставляя это летописное сообщение с дошедшей до нас крестоцеловальной записью Шуйского, на которой он присягал в соборе, мы замечаем между этими двумя документами существенную разницу в смысле их показаний. В записи дело представляется иначе: о соборе там не упоминается ни словом, а новый царь говорит: ‘Позволил есми яз… целовати крест на том, что мне, великому государю, всякого человека, не осудя истинным судом с бояры своими смерти, не предати, и вотчин и дворов и животов у братии их и у жен и у детей не отымати, будет, которые с ними в мысли не были, также у гостей и у торговых и у черных людей, хотя который по суду и по сыску дойдет и до смертныя вины, и после их у жен и у детей дворов и лавок и животов не отымати, будет с ними он в той вине невинны. Да и доводов ложных мне, великому государю, не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставяти с очей на очи, чтобы в том православное христианство безвинно не гибло, а кто на кого солжет, и сыскав того казнити, смотря по вине его’.
В этих словах обыкновенно видят подлинные условия ограничений, которые предложены были Шуйскому боярством. Если точнее формулировать эту присягу Шуйского, то мы можем свести ее к трем пунктам: 1) Царь Шуйский не имеет власти никого лишать жизни без приговора думы. Как мы уже знаем, существует известие, что бояре условились еще до избрания царя ‘общим советом… царством управлять’. Но если летописец не ошибся, и в Успенском соборе Шуйский действительно присягал на имя собора, а не боярской думы, то мы имеем право предполагать, что это с его стороны было попыткой заменить боярское ограничение ограничением всей земли. Однако эта попытка, если она была, оказалась неудачной. Народ отверг ограничение, добровольно на себя налагаемое Шуйским, а бояре от своего уговора не отказались, и в грамотах Шуйского ограничительное значение придается именно боярской думе. 2) Далее В.И. Шуйский целовал крест на том, что он, вместе с виновными в каком-либо преступлении, не будет подвергать гонению их невинную родню. Это обязательство Шуйского одинаково относится как к боярству, так и к прочим чинам, служилым и тяглым. Обычай преследования целого рода за проступок одного его члена в делах политических существовал в Москве, его держались и Борис, и другие государи. Теперь постарались об отмене этого обычая и приняли во внимание интересы не только боярства, но и прочих людей. 3) Наконец, В.И. Шуйский обязывался не давать веры доносам, не проверив их тщательным следствием, если донос окажется несправедливым, то доносчик должен быть наказан. В этом пункте присяги нового царя слышится нам намек на доносы времени Годунова, когда они были возведены в систему и явились величайшим злом. Этими тремя условиями исчерпываются все обещания Шуйского. Во всей только что разобранной записи трудно найти действительное ограничение царского полновластия, а можно видеть только отказ этого полновластия от недостойных способов его проявления, царь обещает лишь воздерживаться от причуд личного произвола и действовать посредством суда бояр, который существовал одинаково во все времена Московского государства и был всегда правоохранительным и правообразовательным учреждением, не ограничивающим, однако, формально власти царя.
Итак, Шуйский вступил на престол не законным избранием земли, а умыслом бояр, от которых и должен был стать в зависимость. Переворот 17—19 мая 1606 г. случился так неожиданно для всей страны и произошел так быстро, что для земли должны были казаться совсем необъяснимой новостью и самозванство Дмитрия, и его свержение, и выбор Шуйского. Все эти происшествия упали, как снег на голову, и стране необходимо было показать законность замены царя Дмитрия царем Василием. Это и старался сделать Шуйский со своим правительством, разослав в города тотчас по воцарении окружные грамоты от своего имени, от имени бояр и от имени царицы Марии Нагой, т.е. инокини Марфы. В этих грамотах царь Василий старается доказать народу: 1) что свергнуый царь был самозванец, 2) что он, Шуйский, имеет действительные права на престол и 3) что избран он законно, а не сам пожаловал себя в цари.
Что Дмитрий был самозванец, объявлял в своих грамотах сам В.И. Шуйский. Свергнутого царя Дмитрия он называл Гришкой Отрепьевым и доказывал это подбором фактов, не особенно строгим, как можно в этом убедиться теперь. То же доказывали в своих грамотах бояре и другие московские люди, причем в подборе фактов и они не особенно стеснялись, доказывала это в особой грамоте и Марфа Нагая. Она сознается тут, что Гришка Отрепьев устрашил ее угрозами и что признала она его страха ради, но в то же время пишет (а вернее, за нее пишут другие), что тайно она говорила боярам о его самозванстве, а теперь свидетельствует об этом всенародно.
Но, слушая все эти грамоты, русские люди знали, что Шуйский постоянно переметывался со стороны на сторону в этом деле, что сам же он заставил Москву уверовать в подлинность царя Дмитрия, что Марфа (достойная сотрудница Шуйского и такой же, как и он, образец политической безнравственности того времени) когда-то с восторгом принимала ласки самозванца и очень тепло на них отвечала. При таких обстоятельствах много оставалось места недоразумениям и сомнениям и их нельзя было рассеять двумя-тремя грамотами. Это, конечно, понимал и сам Шуйский. Он в июне 1606 г., тотчас же по вступлении на престол, помимо всяких других доказательств самозванства прежнего царя, канонизирует царевича Дмитрия и 3 июня торжественно переносит его мощи из Углича в Москву в Архангельский собор, обращая таким образом это религиозное торжество в средство политического убеждения.
Второе, что старался доказать Шуйский, — это прирожденные свои права на престол. Здесь он не только опирается на простое родство с угасшей династией, но и старается доказать свое старшинство перед родом московских царей Даниловичей. Род Шуйских, как и род князей московских, принадлежал к прямому потомству Александра Ярославича Невского, и Шуйские действительно производили себя от старшей, сравнительно с московскими Даниловичами, линии суздальских князей. Но это отдаленное старшинство мало теперь значило в глазах народа, и одно, само по себе, не могло оправдать воцарения Шуйского. Для этого необходимо было участие воли народной, санкция земского собора, а этим-то новый царь и пренебрег.
Однако, несмотря на это, в грамотах к народу царь Василий, кроме самозванства Дмитрия и своих прав на престол, старается доказать еще правильность и законность своего выбора. Он пишет, что ‘учинился на отчине прародителей своих избранием всех людей Московского государства‘. В XVI и XVII вв. наши предки ‘государствами’ называли те области, которые когда-то были самостоятельными политическими единицами и затем вошли в состав Московского государства. С этой точки зрения, тогда существовали ‘Новгородское государство’, ‘Казанское государство’, а ‘Московское государство’ часто означало собственно Москву с ее уездом. Если же хотели выразить понятие всего государства в нашем смысле, то говорили: ‘все великие государства Российского царствия’ или просто ‘Российское царство’. Любопытно, что Шуйский совсем не употреблял этих последних выражений, говоря об избрании своем, выбирали его ‘всякие люди Московского государства’, а не ‘все люди всех государств Российского царствия’, как бы следовало ему сказать и как писали и говорили при избрании Михаила Федоровича в 1613 г. В этом, пожалуй, можно видеть осторожность со стороны Шуйского. Он как будто хотел обмануть наполовину и не хотел обманывать совсем. Но обмануть законностью своего избрания Шуйскому не удалось. Для народа, конечно, не могла остаться тайной настоящая обстановка избрания Шуйского: вся Москва вплоть до малого ребенка знала, что посажен Василий не всем народом, а своей ‘кликой’, и что его не избрали, а выкрикнули. В избрании и поведении Шуйского была непозволительная фальшь, и эту фальшь не могли не чувствовать московские люди.
Много было обстоятельств, мешающих народу относиться доверчиво к новому правительству. Личность нового царя далеко не была так популярна, как личность Бориса. Новый царь захватил престол, не дожидаясь земского собора, а многие помнили, что Борис ожидал этого собора шесть недель. Новый царь очень сбивчиво и темно говорил как о самозванстве, так и о свержении Дмитрия, про которого сам же прежде свидетельствовал, что это истинный царевич. Наконец, необычайность самых событий, разыгравшихся в Москве, способна была возбудить много толков и сомнений. Все это смущало народ и лишало новое правительство твердой опоры в населении. Силой самих обстоятельств Шуйский должен был при своем воцарении опереться на боярскую партию и не мог опереться на весь народ, в этом и заключалось его несчастье. Народ, признавая Шуйского царем, не был соединен с ним той нравственной связью, той симпатией, которая одна в состоянии сообщить власти несокрушимую силу. Шуйский не был народом посажен на царство, а сел на него сам, и народная масса, смотря на него косо, чуждалась его, давала возможность свободно бродить всем дурным общественным сокам. Это брожение, направлясь против порядка вообще, тем самым направлялось против Шуйского, как представителя этого порядка, хотя, может быть, представителя и неудачного.
А дурных соков было много во всех общественных слоях и во всех местах Русской земли. Та часть боярства, которая с Шуйским была во власти, проявляла олигархические вкусы, ссылая на дальние воеводства не угодных ей, не приставших к заговору и верных Лжедмитрию бояр (М. Салтыков, Шаховской, Масальский, Бельский), давала волю своим противобщественным личным стремлениям. Современники говорят, что при Шуйском бояре имели больше власти, чем сам царь, ссорились с ними, — словом, делали, что хотели. Другая часть боярства, не попавшая во власть, не имевшая влияния на деле и недовольная вновь установившимся порядком, стала, по своему обыкновению, в скрытую оппозицию. Во имя кого и чего могла быть эта оппозиция? Конечно, во имя своих личных выгод и раз уже испытанного самозванца. Не говоря уже о казачестве, которое жило в лихорадке и сильно бродило, раз проводив самозванца до Москвы, — и ‘русский материк’, как выражается И.Е. Забелин, т.е. средние сословия народа, на которых держался государственный порядок, были смущены происшедшими событиями и кое-где просто не признали Шуйского во имя того же Дмитрия, о котором ничего достоверного не знали, в еретичество и погибель которого не верил, а Шуйского на царство не хотели. И верх и низ общества или потеряли чувство правды во всех политических событиях и не знали, во имя чего противостать смуте, или были сами готовы на смуту во имя самых разнообразных мотивов.
Смута в умах очень скоро перешла в смуту на деле. С первого же дня царствования Шуйского началась эта смута и смела царя, как раньше смела Бориса и Лжедмитрия. Но теперь, во время Шуйского, смута имеет иной характер, чем имела она прежде. Прежде она была, так сказать, дворцовой, боярской смутой. Люди, стоявшие у власти, спорили за исключительное обладание ею еще при Федоре, чувствуя, как будет важно это обладание в момент прекращения династии. В этот момент победителем остался Борис и завладел престолом. Но затем и его уничтожила придворная боярская интрига, действовавшая, впрочем, средствами не одной придворной жизни, а вынесенная наружу, возбудившая народ. В этой интриге, результатом которой явился самозванец, таким образом, участвовали народные массы, но направлялись и руководились они, как неразумная сила, из той же дворцовой боярской среды. Заговор, уничтоживший самозванца, равным образом имел характер олигархического замысла, а не народного движения. Но далее дело пошло иначе. Когда олигархия осуществилась, то олигархи с Шуйским во главе вдруг очутились лицом к лицу с народной массой. Они не раз для своих целей поднимали эту массу, теперь, как будто приучась к движению, эта масса заколыхалась, и уже не в качестве простого орудия, а как стихийная сила, преследуя какие-то свои цели. Олигархи почувствовали, что нити движений, которые они привыкли держать в своих руках, выскользнули из их рук, и почва под их ногами заколебалась. В тот момент, когда они думали почить на лаврах в роли властей Русской земли, эта Русская земля начала против них подниматься. Таким образом, воцарение Шуйского может считаться поворотным пунктом в истории нашей смуты: с этого момента из смуты в высшем классе она окончательно принимает характер смуты народной, которая побеждает и Шуйского, и олигархию.
Если следить хронологически, постепенно за развитием смуты в этот новый период, то невольно теряешься в массе подробностей, но, внимательно к ним присматриваясь, получаешь возможность различить здесь три основных факта: 1) первоначальное движение против Шуйского, в котором первая роль принадлежит Болотникову, 2) появление тушинского вора и борьба Москвы с Тушином и 3) иноземное вмешательство в смуту. Эти факты, однако, не сменяются постепенно один другим, а развиваются часто параллельно, рядом. Когда Болотников, потеряв шансы на успех, сидит еще крепко в осаде от Шуйского, является тушинский вор, в разгаре борьбы Шуйского с вором являются на Руси шведы и поляки.
Обратимся сначала к первому из указанных фактов — к движению Шаховского и Болотникова. Еще не успели убрать с Красной площади труп Лжедмитрия, как разнесся слух, даже в самой Москве, как это ни кажется странным, что убили во дворце не Дмитрия, а кого-то другого. Еще ранее, в самый день переворота, один из приверженцев самозванца, Михаил Молчанов, бежал из Москвы, пробрался к литовской границе и явился в Самбор распространять слухи о спасении царя. На себя брать роль самозванца Молчанов вовсе не желал, а подыскивал кого-нибудь другого, кто решился бы выступить в такой роли и был бы к ней способен.
Слухи о Дмитрии сделали положение Шуйского сразу очень шатким. Недовольных было очень много, и они хватались за имя Дмитрия, одни потому, что искренно верили в спасение его при перевороте, другие потому, что кроме его имени не было другого такого, которое могло бы их соединить и придать восстанию характер законной борьбы за правду. Одновременно со слухами, распускаемыми Молчановым, такие же слухи появились в северских городах и там всего раньше вызвали действительную смуту. Князь Григорий Шаховской, приверженец Лжедмитрия, сосланный за это на воеводство в Путивль, немедленно показал Шуйскому неудобство такого рода наказания. Он объявил в Путивле, что Дмитрий жив, и сразу поднял против Шуйского весь город во имя этого Дмитрия. По примеру Путивля очень скоро поднимаются и другие северские города, между прочим Елец и Чернигов. В Чернигове начальствовал князь Андрей Телятевский, который год тому назад долго не хотел перейти на сторону Лжедмитрия, а теперь, когда Лжедмитрий был убит, сразу переходит на сторону его призрака, не зная еще, когда и где этот признрак воплотится. Это его, быть может, и не особенно интересовало, потому что поднялся он за Дмитрия исключительно по неприязни к Шуйскому. Когда затем царские войска, посланные усмирить мятежные города, были мятежниками разбиты, то к движению против Шуйского на юг примкнули и другие города, в числе их Тула и Рязань. Дальше возникли беспорядки в поволжских городах. В Перми явилась смута между войсками, набранными для царя, они начали побивать друг друга и разбежались со службы. В Вятке открыто бранили Шуйского и сочувствовали Дмитрию, которого считали живым. Во многих местностях поднимались крестьяне и холопы. Смутами пользовались инородцы, обрадованные случаем сбросить с себя подчинение русским. Они действовали заодно с крестьянскими шайками. Мордва, соединясь с холопами и крестьянами, осадила Нижний Новгород. В далекой Астрахани поднялся на царя народ и казаки. В самой Москве было заметно брожение в народе, хотя не доходившее до возмущения, но очень беспокоившее Шуйского.
Все эти волнения, происходя в разных местностях без всякой связи одно с другим, различаются и мотивами, и деятелями: в них участвуют люди разных сословий и положений, и преследуются очень разнообразные цели. Всех серьезнее было движение на юге, в Северской земле. В центре его стоял первоначально Шаховской. Поднял он движение во имя Дмитрия, но не находил человека, который взял бы на себя его роль, а такой человек был ему необходим, иначе движение в народе могло заглохнуть.
Боясь этого и узнав, что Молчанов выдавал себя за Дмитрия, Шаховской звал его к себе, но Молчанов не ехал, и поднятое дело грозило неудачей. В это время случай послал Шаховскому выдающуюся энергией и способностями, любопытную личность Ивана Болотникова. Жизнь этого человека полна приключений: он был холопом князя Телятевского, как-то попал в плен к татарам, был продан туркам и несколько лет работал в Турции на галерах. Затем неизвестно как освободился оттуда и попал в Венецию. Из Венеции он пробрался через Польшу на Русь, но в Польше его задержали. Там он встретился с Молчановым, и тот нашел его пригодным для своих дел человеком, сблизился с ним и послал его в Путивль к Шаховскому. Шаховской принял Болотникова хорошо и поручил ему целый отряд. Болотников скоро нашел легкое средство увеличить свой отряд. Он призывает под свои знамена скопившихся на Украйне подонков: гулящих людей, разбойников, беглых крестьян, холопей, — обещает им именем несуществующего Дмитрия прощение и льготы. Рассылая своих агентов и свои грамоты, он везде, где может, поднимает низшие классы не только против Шуйского и не только за Дмитрия, но и против высших классов и этим самым сообщает смуте до некоторой степени характер социального движения.
При первой встрече Болотникова с царскими войсками у Ельца и Кром победа осталась на его стороне, и это очень подействовало на успех восстания в южной половине государства. Поднялись Тула, Венев, Кашира, Орел, Калуга, Вязьма, некоторые тверские города, хотя сама Тверь и осталась верна Василию Шуйскому. С особенной силой и энергией проявилось движение в Рязани, где во главе этого движения стали: Григорий Сунбулов и дворяне, два брата Ляпуновых — Прокопий и Захар. Рязанское население отличалось, по отзывам сказателей того времени, особенно храбрым и дерзким характером. Благодаря своему географическому положению, Рязанской земле приходилось чаще других подвергаться татарским нашествиям и быть оплотом Руси от татар. Немудрено, что сложился у рязанцев такой суровый и воинственный характер и что летописцы отзываются о них, как о народе удивительном по дерзости и ‘высоким речам’. Братья Ляпуновы были весьма типичными представителями своего края, отличались замечательной энергией, действовали очень решительно и смело, и действовали порывом, жили впечатлением, а не спокойной трезвой жизнью. По своим выдающимся личным способностям Ляпуновы (особенно Прокопий) могли стать во главе восстания в Рязани и сделать его опасным для Шуйского. И действительно, в Рязани очень скоро составилось ополчение против Шуйского. То же произошло и в Туле, где во главе восстания стал сын боярский Истома Пашков. Как тульское, так и рязанское ополчение были, по преимуществу, дворянскими и направлялись против боярского правительства Шуйского за Дмитрия. На своем пути к Москве эти дворянские ополчения соединились с шайками Болотникова, которые несли с собой общее разорение и вражду не вполне политического характера. Они шли не только против правительства Шуйского, но и против существовавшего тогда общественного строя. И немного надо проницательности, чтобы понять, что в данном случае во имя Дмитрия соединились социальные враги. Стремления холопей и гулящего люда, шедшего с Болотниковым, были совершенно противоположны стремлениям дворянства, бывшего тогда тем высшим классом, против которого возбуждал Болотников Украину. Заранее можно было видеть, что этот союз Ляпуновых с Болотниковым должен был прерваться, как только союзники ознакомятся друг с другом. Так и случилось. Соединенные ополчения мятежников, подойдя к Москве, остановились в подмосковном селе Коломенском. Положение Шуйского стало крайне опасным: вся южная половина государства была против него и мятежные войска осаждали его в Москве. Не только для подавления восстания, но даже для защиты Москвы у него не было войска. В самой Москве недоставало хлеба, так как подвоз его был прекращен мятежниками, открылся голод. ‘А кто же хотел терпеть голод для Шуйского’, — метко замечает Соловьев (VIII, с. 163). Но на этот раз Шуйский уцелел, благодаря тому что у его врагов очень скоро открылась рознь: дворянское ополчение узнало симпатии и цели своих союзников по их разбойничьему поведению. Болотников и не скрывал своих намерений: он посылал в Москву грамоты и в них открыто поднимал чернь на высшие классы. Об этом мы узнаем из грамот избранного при Шуйском патриарха Гермогена, который говорит, что воры из Коломенского ‘пишут к Москве проклятые свои листы и велят боярским холопам побивати своих бояр и жен их и вотчины и поместья им сулят и шпыням и безыменником вором (т.е. черни) велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити, и призывают их воров к себе и хотят им давати боярство и воеводство и окольничество и дьячество’.
Такое поведение и направление Болотникова и его шаек заставило рязанских и тульских дворян отшатнуться от дальнейшего единения с ними и перейти на сторону Шуйского, который был все-таки охранителем и представителем государственного порядка, хотя, может быть, и несимпатичным. Первые заводчики мятежа против Шуйского, Сунбулов и Ляпунов, первые же явились к нему с повинной. За ними стали переходить и другие рязанские и тульские дворяне. Тогда же на помощь Шуйскому подоспели дворянские ополчения из Твери, из Смоленска, и дело Шуйского было выиграно. Он стал уговаривать Болотникова ‘отстать от воровства’, но Болотников бежал на юг, подошел к Серпухову и, узнав, что там мало запасов на случай осады, ушел в Калугу, где запасов было много. Оттуда он перешел в Тулу и засел в ней вместе с казачьим самозванцем Петром, которого призвал к себе, не дождавшись Дмитрия. Этот Петр был оригинальным самозванцем. Он явился при жизни Лжедмитрия среди терских казаков и выдавал себя за сына царя Федора, родившегося будто бы в 1592 г. и в действительности никогда не существовавшего. Он начал свои действия с того, что послал известить о себе царя Дмитрия, который желал вызвать к себе поближе этого проходимца с его шайкой, чтобы лучше и вернее его захватить. Но на дороге в Москву Лжепетр узнал о погибели Дмитрия, обратился назад, сошелся с Шаховским и вместе с ним пошел к Болотникову в Тулу. Таким образом Тула стала центром движения против Шуйского. Однако ни Шаховской, ни Болотников не удовольствовались Лжепетром и, как прежде, хлопотали о самозванце, способном заменить убитого Лжедмитрия. Такой наконец явился, хотя и не успел соединиться с ними. Весной 1607 г. Шуйский решился действовать энергично, осадить Тулу. Стоял под ней целое лето, устроил плотину на р. Упе, затопил весь город и выморил мятежников голодом. В октябре 1607 г. Тула сдалась царю Василию. Болотников был сослан в Каргополь и утоплен, Шаховского сослали в пустыню на Кубенское озеро, а Лжепетра повесили. Шуйский с торжеством вернулся в Москву, но недолго ему пришлось праздновать победу.
Появление второго самозванца. В то время, когда Шуйский запер Болотникова в Туле, явился второй Дмитрий самозванец, прозвищем Вор. Кто он был — неизвестно. Толковали о нем разно: одни говорили, что это попов сын из Северской стороны, другие называли его дьячком, третьи — царским дьяком и т.д. Впервые его след появился в Пропойске (порубежном литовском городе), где он сидел в тюрьме. Чтобы выбраться оттуда, он объявил себя родней Нагих и просил, чтобы его отпустили на Русь, в Стародуб. Добравшись до Стародуба, он посылает оттуда какого-то своего приятеля по Северской стороне объявлять, что Дмитрий жив и находится в Стародубе. Стародубцы уверовали в самозванца и стали помогать ему деньгами и рассылать о нем грамоты другим городам. Вокруг Вора скоро собралась дружина, но не земская: составилась она из польских авантюристов, казачества и всяких проходимцев. Никто из этого сброда не верил в действительность царя, которому служил. Поляки обращались с самозванцем дурно, казаки тоже относились к нему так, как к своим собственным самозванцам, которых они в то время научились фабриковать во множестве: у них одновременно существовали десятками разные царевичи: Савелий, Еремка, Мартынка, Гаврилка и др. Для казачества и для польских выходцев самозванцы были простым предлогом для прикрытия их личных видов на незаконную поживу, ‘на воровство’, говоря языком времени. Служа самозванцу, они и не думали ни о каких политических или династических целях. В лице стародубского вора явился поэтому не представитель династии или известного государственного порядка, а простой вожак хищных шаек двух национальностей, русской и польской, — шаек, которых манила к себе Русь своей политической слабостью и шаткостью русского общества. Поэтому-то второй Лжедмитрий, как продукт общественного недуга того времени, получил меткое прозвище Вора. Русский народ этим прозвищем резко различал двух Лжедмитриев, и, действительно, первый из них, несмотря на всю свою легкомысленность и неустойчивость, был гораздо серьезнее, выше и даже симпатичнее второго. Первый восстановлял династию, а второй ничего не восстановлял, он просто ‘воровал’.
Набрав достаточно народа, Вор выступил в поход на Русь, при Волхове разбил царское войско, подошел к самой Москве и в подмосковном селе Тушине основал свой укрепленный стан. Его успех привлекал к нему новые силы: одна за другой приходили к нему казацкие шайки, один за другим приводили польские шляхтичи свои дружины, несмотря на запрещение короля. Охотно шли к Лжедмитрию всякие искатели приключений, и во главе их всех по дерзости и бесцеремонности нельзя не поставить князя Рожинского, Лисовского и Яна Петра Сапегу.
Тревожно было положение Москвы и всего Московского государства, народ решительно не знал, верить ли новому самозванцу, которого признала даже Марина Мнишек, или же остаться при Шуйском, которого не за что было любить. У самого Шуйского было мало средств и людей для борьбы. Южная часть государства была уже разорена, в ней хозяйничали враги его, в северной они хотя еще не укрепились, но уже бродили и имели на нее виды. Но северные области могли помочь Шуйскому, Шуйский должен их был защищать, а на это у него не было сил. Эти области государства были лучшей частью государства. По словам Соловьева, они были сравнительно с южными в цветущем состоянии: здесь мирные промыслы не были прерываемы татарскими нашествиями, здесь сосредоточивалась торговая деятельность, особенно с тех пор, когда открылся Беломорский торговый путь, одним словом, северные области были самые богатые, в их населении преобладали земские люди, преданные мирным занятиям, желающие охранить свой труд и его плоды, желающие порядка и спокойствия.
В Тушине, где над политическими преобладали задачи хищнические, отлично понимали, что на лучшую добычу можно рассчитывать именно на севере, и делали туда от Москвы постоянные рекогносцировки. Шуйский думал преградить им путь, но брат его Иван был разбит Сапегой и дорога на север стала открытой. Там оставался пункт, имевший большое стратегическое значение, взять который для тушинцев было необходимо уже потому, что, не овладев им, невозможно было овладеть другими городами на севере, этот пункт был Троицкий монастырь (Троице-Сергиева лавра). Тушинцы и обратились прежде всего на него. Положение монастыря было тогда небезопасно, потому что защитников у него имелось мало и опорой ему служили лишь крепкие стены да личная храбрость гарнизона. Число защитников состояло всего из 15 000 человек, считая в этом числе и способных к бою монахов. Этому отряду сборного войска пришлось бороться с целой армией Сапеги и Лисовского, которые осадили монастырь в сентябре 1608 г. и имели у себя до 20, даже до 30 тыс. человек. Первые приступы тушинцев были отбиты, тогда они решились на осаду обители, но монастырь мог сопротивляться очень долго, в нем были большие запасы продовольствия, и осада Троицкого монастыря, продлившись почти полтора года (с сентября 1608 до начала 1610 г.), окончилась ничем: изнемогший от голода и болезней гарнизон все-таки не сдался и своим сопротивлением задержал очень много тушинских сил.
Однако это не могло помешать другим тушинским шайкам наводнить север. Более двадцати северных городов должны были признать власть Вора и в том числе Суздаль, Владимир, Ярославль, Вологда, но тут-то и сказался весь характер этой воровской власти. На севере, в том крае, где менее всего отзывались события смуты, где еще не знали, что за человек был Вор, где доверия и особой любви к Шуйскому не питали, там на Вора смотрели не как на разбойника, а как на человека, ищущего престола, быть может, и настоящего царевича. Часто его признавали при первом появлении его шаек, но тотчас же убеждались, что эти шайки не царево войско, а разбойничий сброд. Слушая одновременно увещательные грамоты Шуйского и воззвания Вора, не зная, кто из них имеет более законных прав на престол, русские люди о том и другом могли судить только по поведению их приверженцев. Воеводы Шуйского были охранителями порядка в том смысле, как тогда понимали порядок, а Вор, много обещая, ничего не исполнял и не держал порядка. От него исходили только требования денег, его люди грабили и бесчинствовали, к тому же они были поляки. Земцы видели, что ‘тушинцы, которые города возьмут за щитом (т.е. силой) или хотя эти города и волей крест поцелуют (самозванцу), то все города отдают панам на жалованье и вотчины, как прежде уделы бывали’. Это в глазах русских не было порядком, и вот северные города один за другим восстают против тушинцев не по симпатии к Шуйскому и не по уверенности, что туш и некий Дмитрий самозванец и вор (этот вопрос они решают так: ‘не спешите креста целовать, не угадать, на чем свершится’… ‘еще до нас далеко, успеем с повинною послать’), — восстают они за порядок против нарушителей его.
Это движение городов началось, кажется, с Устюга, который вступил в переписку с Вологдой, убеждая ее не целовать креста Вору. Города пересылались между собой, посылали друг другу свои дружины, вместе били тушинцев. Во главе восстания становились или находившиеся на севере воеводы Шуйского или выборные предводители. Участвовали в этом движении и известные Строгановы. Выгнав тушинцев от себя, города спешили на помощь другим городам или Москве. Таким образом, против Тушина восстали Нижний Новгород, Владимир, Галич, Вологда, — словом, почти все города по средней Волге и на север от нее.
Эти города находили достаточно силы, чтобы избавиться от врагов, но этой силы не хватило у Шуйского и у Москвы. Во взаимной борьбе ни Москва, ни Тушино пересилить друг друга не могли: у Тушина было мало сил, еще меньше дисциплины, да и, в Москве положение дел было не лучше. Как все государство мало слушало Шуйского и мало о нем заботилось, так и в Москве он не был хозяином. В Москве, благодаря Тушину, все сословия дошли до глубокого политического разврата.
Москвичи служили и тому, и другому государю: и царю Василию, и Вору. Они то ходили в Тушино за разными подачками, чинами и ‘деревнишками’, то возвращались в Москву и, сохраняя тушинское жалованье, ждали награды от Шуйского за то, что возвратились, ‘отстали от измены’. Они открыто торговали с Тушином, смотрели на него не как на вражий стан, а как на очень удобное подспорье для служебной карьеры и денежных дел. Так относились к Тушину не отдельные лица, а массы лиц в московском обществе, и при таком положении дел власть Шуйского, конечно, не могла быть крепка и сильна: но и Вор не мог извлечь много пользы для своих конечных целей, так как не возбуждал искренней симпатии народа. Оба соперника были слабы, не могли победить друг друга, но своим совместным существованием влияли растлевающим образом на народ, развращали его.
Шуйский хорошо сознал свою слабость и стал искать средств для борьбы с Вором во внешней помощи, хотя, преувеличивая свои собственные силы, он сначала не допускал и мысли о ней. В 1608 г. он посылает своего племянника князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского для переговоров со шведами о союзе. В феврале 1609 г. переговоры эти закончились, с королем Карлом IX был заключен союз на следующих условиях: король должен был послать русским помощь из трех тысяч конницы и трех тысяч пехоты, взамен этого Шуйский отказывался от всяких притязаний на Ливонию, уступал шведам город Корелу с уездом и обязался вечным союзом против Польши, — условия тяжелые для Московского государства.
Шведы выполнили свое обещание и дали М.В. Скопину-Шуйскому вспомогательный отряд под начальством Делагарди. Скопин со шведами в 1609 г. двинулся от Новгорода к Москве, очищая северо-запад Руси от тушинских шаек. Под Тверью встретил он значительные силы Вора, разбил их и заставил тушинцев снять осаду Троицкого монастыря. Успех сопровождал его всюду, несмотря на то что шведы, не получая обусловленного содержания, часто отказывались ему помогать.
Посылая за помощью к шведам, Шуйский в то же время старался собрать против Вора все свои войска, какими мог располагать. В 1608 г. вызывает он из Астрахани к Москве Ф.И. Шереметева, где тот подавлял мятеж. Шереметев, двинувшись вверх по Волге, шел по необходимости медленно, очищая край от воров, иногда терпел от них поражения, но в конце концов успел приблизиться к Москве и соединиться осенью 1609 г. со Скопиным в знаменитой Александровской слободе. Соединенные силы шведов и русских были бы в состоянии разгромить Тушино, если бы оно уцелело до их прихода под Москву, но Тушино уже исчезло: временный воровской городок, образовавшийся в Тушине, был оставлен Вором и сожжен до появления Скопина в Москве. Не одни опасения движения Скопина и Делагарди заставили Тушино исчезнуть: опаснее для него оказался другой поход — поход на Русь Сигизмунда, короля польского.
Поход этот был ответом на союз Шуйского со шведами. Как известно, Сигизмунд Польский, происходивший из дома Вазы и наследовавший шведский престол после своего отца Иоанна, был свергнут с этого престола. Шведы избрали королем его дядю Карла IX , но Сигизмунд не мог с этим помириться и объявил Швеции войну. Когда же Карл заключил против него союз с Шуйским, то Сигизмунд и Шуйского стал считать врагом. Убедив сенат и сейм, что война с Москвой необходима в интересах Польши и что он, Сигизмунд, этой войной будет преследовать только пользы государства, а не личные, король выступил в поход и в сентябре 1609 г. осадил Смоленск. Сигизмунд отовсюду получал вести, что в Московском государстве он не встретит серьезного сопротивления, что москвичи с радостью заменят непопулярного царя Василия королевичем Владиславом, что Смоленск готов сдаться и т.п. Но все это оказалось ложью: Смоленск, первоклассная крепость того времени, надолго удержал Сигизмунда, а Шуйский продолжал царствовать, даже тушинский Вор был популярнее на Руси, чем королевич Владислав.
1609 год, таким образом, ознаменовался иноземным вмешательством в московские дела. Шведов Москва позвала сама и этим навлекла на себя войну с Польшей. Вмешательство иноземцев явилось новым и очень существенным элементом смуты: его влияние не замедлило отозваться на общем ходе дела, и прежде всего оно отозвалось на Тушине, как это ни кажется странным на первый взгляд. Осада Смоленска затянулась надолго. Со времен глубокой древности Смоленск был стратегическим ‘ключом к Днепровской Руси’. И Москва, и Литва отлично понимали всю важность обладания этим городом и целые века за него боролись. В 1596 г., чтобы прочнее владеть Смоленском, московское правительство укрепило его каменными стенами. Кроме сильного гарнизона и крепости стен искусство смоленского воеводы Шеина создавало много трудностей Сигизмунду, и осада с самого начала потребовала много военных сил, а у Сигизмунда их не хватало. И вот Сигизмунд отправляет в Тушино посольство сказать тушинским полякам, что им приличнее служить своему королю, чем самозванцу. Но тушинцы не все сочувственно отнеслись к этому: тушинские паны привыкли уже смотреть на Московское государство как на свою законную, кровью освященную добычу, и один слух о походе короля возмутил их. Они говорили еще в то время, как только услыхали о походе Сигизмунда под Смоленск, что король идет в Москву загребать жар чужими, т.е. их, руками, и были не согласны идти на соединение с королем. Но Сапега, осаждавший Троицкий монастырь, и простые поляки, бывшие в Тушине, склонялись на сторону короля — последние потому, что надеялись от него получить жалованье, которого давно не видали в Тушине. В Тушине, таким образом, произошел раскол. Авторитет Вора совсем упал, над ним смеялись и его поносили в глаза и за глаза, особенно влиятельный в Тушине пан, гетман Рожинский. При таких обстоятельствах Вор с 400 донских казаков пробовал уйти из Тушина, чтобы избавиться от унизительного положения, но Рожинский воротил его и стал держать, как пленника, под надзором. Вор, однако, убежал (в конце 1609 г.) и переодетый отправился в Калугу, где вокруг него стало собираться казачество, к нему пришел Шаховской с казаками, хотя и не любивший Тушина, но сохранивший верность самозванцу.
С удалением Вора Тушино стало разлагаться на свои составные части. Этому способствовал и Вор, озлобленный на поляков: он старался перессорить оставшихся в Тушине и успел в этом. Поляки частью отправились к королю, частью составили шайки, никому не служившие и только грабившие. Казаки переходили к Вору, земские русские люди, бывшие при Воре, шли в Калугу или ехали с повинной к царю Василию. Очень многие, впрочем, из таких русских избрали особый выход — обратились к королю Сигизмунду. Изверившись в Вора, не желая обращаться к Шуйскому, они решают вступить в переговоры с королем о том, чтобы он дал им в цари своего сына Владислава. Не владея ни Москвой, ни страной, они избирают царя государству. Кто же были эти русские по своему общественному положению?
Собравшись вместе на думу в Тушине, эти лица, духовные и светские, отправляют к королю от себя посольство просить на царство Владислава. В число послов попадают, конечно, люди известные, имевшие в Тушине вес и значение, понимавшие дело. И вот среди них мы не видим ни особенно родовитого боярства (которого и не было у Вора), ни представителей той черни, которая сообщила Тушину разбойничью физиономию. Во главе посольства стоят Салтыковы, князья Масальский и Хворостинин, Плещеев, Вельяминов, т.е. все ‘добрые дворяне’, в посольстве участвовали дьяки Грамотин и другие, рядом с ними были и люди низкого происхождения: Федор Андронов, Молчанов и т.д., но это не ‘голытьба’, не гулящие люди. Таким образом, представителями русских тушинцев являются люди среднего состояния и разных классов. Они обращаются к королю, желая достичь осуществления своих надежд, уже не с помощью тушинского царька, который их обманул, а посредством избрания Владислава и договора с ним.
Этот договор, заключенный 4 февраля 1610 г. под Смоленском, чрезвычайно любопытен. Им и следует пользоваться для того, чтобы определить, кто за ним стоял, какие русские люди его создали и выразили в нем свои надежды и желания. Хотя первым очень метко оценил этот договор С.М. Соловьев в своей ‘Истории России’, но никто из исследователей не останавливался на нем так внимательно, не комментировал его так обстоятельно, как В.О. Ключевский. Прежде всего надо заметить, что договор этот отличается вообще национально-консервативным направлением. Он стремится охранить московскую жизнь от всяких воздействий со стороны польско-литовского правительства и общества, обязывая Владислава блюсти неизменно православие, прежний административный порядок и сословный строй Москвы. Договор состоит из 18 статей, главнейшие его постановления таковы: 1) Владислав венчается на царство от русского патриарха. 2) Православие в Московском государстве должно быть почитаемо и оберегаемо по-прежнему. 3) Имущество и права как духовенства, так и светских чинов пребудут неприкосновенными. 4) Суд должен совершаться по старине, изменения в законах не зависят от воли одного только Владислава: ‘то вольно будет боярам и всей земле’. Таким образом, в законодательстве участвует не одна дума боярская, но и земский собор. 5) Владислав никого не может казнить без ведома думы и без суда и следствия, родню виновных лиц он не должен лишать имущества. 6) Великих чинов людей Владислав обязан не понижать невинно, а меньших должен повышать по заслугам. Для науки будет дозволен свободный выезд в христианские земли. 7) Подати собираются ‘по старине’, назначение новых податей не может произойти без согласия боярской думы. Крестьяне не могут переходить ни в пределах Московского государства, ни из Руси в Литву и Польшу. Этот пункт нельзя еще считать доказательством того, что в 1610 г. переходы крестьянские были в Москве уже уничтожены. В этом требовании могло выразиться только желание договаривавшихся уничтожить переход, а не отмечался совершившийся факт. 8) Холопы должны оставаться в прежнем состоянии, и вольности им король давать не будет.
Остальные статьи договора устанавливают внешний союз и внутреннюю независимость и автономию Московского и Польского государств. В своем изложении этот договор представляется договором с русскими не Владислава, а Сигизмунда, личность Сигизмунда совершенно заслоняет в нем личность Владислава, тогда как по-настоящему договор своей сущностью почти совсем и не касается короля, а имеет в виду королевича.
Рассматривая договор 4 февраля по отношению к выразившимся в нем стремлениям русских людей, мы замечаем прежде всего, что это не ‘воровской’ договор. Он очень далек от преобладающих в Тушине противогосударственных вкусов и воззрений. На качество договор смотрит как на нечто постороннее, не свое. Интересы религии и национальности охраняются в нем очень определенно и искренне. Говорят, что Салтыков плакал, когда просил короля о защите веры и церкви в Москве. Далее договор имеет в виду интересы не одного класса, а общегосударственные, он заботится о людях всех чинов Московского государства, всем предоставляет большие или меньшие обеспечения их состояния и прав, хотя в нем, как и в самом Московском государстве, выше всех стоят интересы служилых людей. На это указывают статьи о крестьянах, холопах и казаках. Устанавливая государственный порядок, договор 4 февраля очень недалеко отходит в своих положениях от существовавшего тогда в Москве порядка. Он не предполагает никаких реформ, не знакомых московской жизни и не вошедших в сознание московских людей. Ограничение единоличной власти Владислава думой и судом бояр и советом ‘всея земли’ вытекало в договоре не из какой-либо политической теории, а из обстоятельств минуты, приводивших на московский престол иноземного и иноверного государя. Это ограничение имело целью не перестройку прежнего политического порядка, а, напротив, охрану и укрепление ‘обычаев всех давних добрых’ от возможных нарушений со стороны непривычной к московским отношениям власти.
Действительно новинкой, хотя и малозаметной на первый взгляд, является в договоре мысль о повышении ‘меньших людей’ сообразно их выслуге, ‘заслугам’ и требование свободы выезда за границу для науки. О последнем требовании Соловьев говорит, что оно внесено приверженцами первого Лжедмитрия, который, как известно, хотел дозволить русским выезд за границу. Что же касается повышения ‘меньших людей’, то в этой статье Соловьев видит влияние дьяков и неродовитых людей, выхваченных бурями смутного времени снизу наверх, их в Тушине было много, и они хотят долее удержать свое выслуженное положение. Сильнее и полнее толкует эту статью Ключевский, она-то и помогает ему вскрыть общественное положение людей, стоявших за договором. Сопоставляя эту статью с рядом других своих наблюдений над высшим слоем московских служилых людей в начале XVII в. и с общественным положением тушинских послов (Салтыков и другие), выработавших этот договор вместе с польскими сенаторами, Ключевский приходит к тому выводу, что договор 4 февраля был выражением стремлений ‘довольно посредственной знати и выслужившихся дельцов’. Среди таких людей Ключевский замечает еще в XVI в. стремление подняться до боярства, достигнуть высшего положения в государстве. Но боярство занимало высшие места благодаря своей ‘высокой породе’, чего не было за этими сравнительно незнатными людьми. Они могли подниматься по службе, благодаря только своим личным заслугам. Им хотелось этими заслугами, ‘выслугой’, заменить то аристократическое начало, на котором созидало свое положение знатное боярство. Они иногда и высказывали, что ‘велик и мал живет государевым жалованьем’, т.е., что без ‘государева жалованья’, благоволения, одной породой человек жить и держаться не может, а государь может жаловать и знатного и незнатного. Стремясь к высшему положению, эти люди думали достичь его службой первому самозванцу, а когда в Москве образовалось боярское правительство Шуйского, ушли в Тушино достигать высшего положения там. Обманутые Вором, они не возвратились в Москву к боярам, а обратились к Сигизмунду. Ими-то, по мнению Ключевского, и был создан договор 4 февраля, — догадка остроумная, которую нельзя не принять. Действительно, не боярство первое обратилось к Владиславу, а обратились к нему люди низших родов, но люди не совсем простые.
Падение тушинского и московского правительств. Несмотря на обращение тушинцев к королю, в Тушине продолжались смуты. Оно пустело, ему грозили и войска Скопина-Шуйского, подошедшие тогда к Москве, и Вор из Калуги. Наконец Рожинский, не имея возможности держаться в Тушине, ушел к Волоколамску и сжег знаменитый тушинский стан, а его шайка скоро распалась, так как сам он умер в Волоколамске.
Тушино уничтожилось, в Москву пришли войска, приехал Скопин-Шуйский, эти события хорошо повлияли на москвичей: они ликовали. Их радости не мешало то, что один сильный враг был у Смоленска, другой сидел в Калуге, что общее положение было так же сложно и серьезно, как и раньше. Шуйский праздновал падение Тушина, народ — прибытие Скопина. Молодой, блестящий воевода (Скопину было тогда 24 года), Михаил Васильевич Скопин-Шуйский пользовался замечательной любовью народа. По замечанию Соловьева, он был единственной связью, соединявшей русских с В.И. Шуйским. В Скопине народ видел преемника царю Василию, он терпел дядю ради племянника, надеясь видеть этого племянника своим царем. Есть слухи, что Ляпунов еще при жизни царя Василия предлагал престол Скопину, когда тот был в Александровской слободе, и что это способствовало будто бы охлаждению Шуйского к Скопину, хотя Скопин и отказался от этого предложения. Восстановить личность Скопина-Шуйского и определить мотивы народной любви к нему мы не можем, потому что мало сохранилось известий об этом человеке и личность его оставила после себя мало следов. Говорят, что это был очень умный, зрелый не по летам человек, осторожный полководец, ловкий дипломат. Но эту замечательную личность рано унесла смерь, и судьба таким образом очень скоро разрушила связь Шуйского с народом. Скопин умер в апреле 1610 г., и народная молва приписала вину в этом Шуйским, хотя, может быть, и несправедливо.
Над войском Скопина-Шуйского стал после его смерти воеводой брат царя Василия, Дмитрий Шуйский, надменный, неспособный, пустой и мелочный человек, изнеженный щеголь. Он двинулся на освобождение Смоленска, встретился у деревеньки Клушина с шедшим к нему навстречу искусным и талантливым польским гетманом Жолкевским и был им разбит наголову (в конце июня 1610 г.). Это клушинское поражение решило судьбу Шуйского. Жолкевский от Клушина быстро шел к Москве, завладевая русскими городами и приводя их с большой дипломатической ловкостью к присяге Владиславу. В то же время, прослышав об исходе клушинской битвы, двинулся к Москве и Вор со своими толпами, опередил Жолкевского, и когда тот был еще в Можайске (верст за 100 от Москвы), Вор уже стоял под самой Москвой, в селе Коломенском. Положение Шуйского вдруг стало так плохо, что он даже думал вступить в переговоры с Жолкевским о мире, но не успел: не прошло и месяца с клушинской битвы, как царь Василий Иванович уже был сведен с царства.
Тотчас после кончины Скопина-Шуйского Прокопий Ляпунов явно восстает против царя Василия, думает о том, как бы ‘ссадить’ его с престола, засылает своих приятелей в Москву, чтобы агитировать там о свержении царя. Но в Москве все оставалось спокойным до тех пор, пока москвичи не узнали об исходе клушинского сражения. Когда же возвратился в Москву Дмитрий Иванович Шуйский, Москва взволновалась, — был ‘мятеж велик во всех людях’, повествует летописец: ‘подвигошася на царя’. Москвичи поняли, что Клушино поставило их в безвыходное положение, и всю вину в этом возлагали на Шуйских, больше же всего на царя Василия. В народе стали говорить, что он государь несчастливый, что ‘из-за него кровь многая льется’. И прежде не особенно народ любил Шуйского, а теперь прямо вооружился против него, не желая более терпеть его и его родню, из которой только Михаил Васильевич Скопин и пользовался народной симпатией. Когда подошел к Москве Вор и пришли вести, что Жолкевский идет на Москву, волнение еще более возросло. Московские люди у Данилова монастыря съезжались с воровскими людьми из Коломенского, беседовали с ними о делах и убеждали оставить своего тушинского царька, говоря, что тогда и они оставят Шуйского, соединятся в одно, вместе выберут царя и вместе будут стоять против врагов Русской земли — ляхов. Хотя этим широким планам не суждено было сбыться и хотя воры не отстали от своего Лжедмитрия, тем не менее москвичи от слов против царя Василия очень скоро перешли к делу против него же.
Настроением москвичей воспользовались приятели Ляпунова. 7 июля 1610 г. Захар Ляпунов с толпой своих единомышленников пришел во дворец к Шуйскому и просил его оставить царство, потому что из-за него кровь льется, земля опустела, люди в погибель приходят. Шуйский ответил твердым отказом. Тогда Ляпунов и прочие, бывшие с ним, ушли из дворца на Красную площадь, где уже собрался народ, узнав, что в Кремле происходят какие-то необычайные вещи. Скоро Красная площадь не могла вместить всего народа, прибывшего туда. Все сборище поэтому перешло на более просторное место, за Арбатские ворота, к Девичьему монастырю. Туда приехали патриарх Гермоген и много бояр, говорили о свержении Шуйского и, несмотря на протесты Гермогена и некоторых бояр, решили ‘осадить царя’. Во дворец отправился князь Воротынский и от лица народа просил Шуйского оставить царство. Шуйский покорился, уехал из дворца в свой старый боярский дом и тотчас же стал хлопотать о возвращении престола, устраивать интриги, чтобы окончательно отнять у него возможность достигнуть власти, его постригли в монахи ‘насильством’, так что патриарх не хотел и признавать его пострижения.

Третий период смуты: попытка восстановления порядка

Москва лишилась правительства в такую минуту, когда крепкая и деятельная власть была ей очень необходима. Враги подходили к стенам самой Москвы, владели западным рубежом государства, занимали города в центральных и южных областях страны. С этими врагами необходимо было бороться не только за целость государственной территории, но и за независимость самого государства, потому что их успехи угрожали ему полным завоеванием. Нужно было скорее восстановить правительство, это была такая очевидная истина, против которой никто не спорил в Московском государстве. Но большое разногласие вызвал вопрос о том, как восстановить власть и кого к ней призвать. Разные круги общества имели на это разные взгляды и высказывали разные желания. От слов они переходили к действию и возбуждали или открытое народное движение, или тайную кружковую интригу. Ряд таких явных и скрытых попыток овладеть властью и создать правительство составляет главное содержание последнего периода смуты и подлежит теперь нашему изучению.
Среди многих попыток этого рода три в особенности останавливают внимание. В первую минуту после свержения Шуйского московское население думало восстановить порядок признанием унии с Речью Посполитой и поэтому призвало на московский престол королевича Владислава. Когда власть Владислава выродилась в военную диктатуру Сигизмунда, московские люди пытались создать национальное правительство в лагере Ляпунова. Когда же и это правительство извратилось и, потеряв общеземский характер, стало казачьим — последовала новая, уже третья попытка создания земской власти в ополчении князя Пожарского. Этой земской власти удалось наконец превратиться в действительную государственную власть и восстановить государственный порядок.
Избрание Владислава. Шуйского москвичи удалили, не имея никого в виду, кем бы могли его заместить, и положение Москвы, очень трудное в ту минуту, осложнилось от этого еще более. Присягнули временно Боярской думе, ибо помимо ее некому было присягнуть. Но это новое правительство имело так же мало сил и средств, как и Шуйский. А около Москвы стояли по-прежнему два врага, и по-прежнему ‘Московскому государству с обеих сторон было тесно’. Сперва Москва полагала, что ей возможно будет избрать царя правильным выбором, ‘согласившись с всеми городами, всею землею’. Но правильного выбора невозможно было устроить, потому что для созвания собора надо было время, а враги — поляки и воры — не стали бы ждать этого собора и завладели бы бессильной Москвой. Было невозможно выбирать того, кого захотелось бы выбрать, а надо было выбирать одного из двух врагов претендентов, Владислава или Вора, иначе Москва погибла бы непременно. Находясь перед такой дилеммой, москвичи не знали, что делать, и рознь появилась между ними. У разных общественных слоев ясно проявились в этом деле разные вкусы. Патриарх и духовенство хотели русского царя, но Гермоген указывал на молодого Михаила Федоровича Романова, а прочие духовные более других хотели князя Василия Васильевича Голицына. Мелкий московский люд, служилый и тяглый, как и патриарх, стояли за Романова, знать желала Владислава, отчасти потому, что не хотела пустить на престол боярина, помня неудачные в разных отношениях опыты бояр-царей Бориса и Шуйского, отчасти потому, что ожидала от Владислава льгот и милостей, а главнее всего потому, что привыкшая уже к переворотам московская чернь не скрывала своих симпатий к Вору, который был врагом московского общественного порядка вообще и боярства в частности. Торжество Вора было бы горше для боярства не в одном только политическом отношении, — поэтому оно и боялось больше всего переворота в его пользу, а произвести такой переворот в ту минуту чернь была в состоянии.
Во избежание такой развязки, не имея возможности обдумать хорошо вопрос об избрании царя, бояре, пользуясь властью, торопят Жолкевского из Можайска к Москве, и он идет ‘освобождать Москву от Вора’, как сам выражается. Таким поступком бояре передали Москву в руки поляков и предрешили вопрос об избрании Владислава. Подойдя к Москве, Жолкевский прежде всего начинает дело об избрании Владислава в цари, потому что иначе в его глазах помогать Москве не имело смысла. Страх перед самозванцем и польской военной силой заставил московские власти, а за ними и население склониться на избрание в цари поляка: 27 августа Москва присягнула Владиславу.
Этой присяге, впрочем, предшествовали долгие переговоры. В основу их был положен знакомый нам договор 4 февраля. В него бояре внесли некоторые изменения: они решительно настаивали на том, что Владислав должен принять православие и (что очень интересно) вычеркнули статьи о свободе выезда за границу для науки, а также статьи о повышении меньших людей. Тотчас же по заключении договора и принесении присяги Жолкевский прогнал Вора от Москвы, и Вор убежал опять в Калугу. Таким образом Москва избавилась от одного врага ценой подчинения другому.
Договор об избрании Владислава был отправлен на утверждение Сигизмунду с ‘великим посольством’, в состав которого вошло более тысячи человек. Во главе посольства стояли митрополит Филарет и князь В. В. Голицын. Оба они были представителями знатнейших московских родов, таких, которые могли выступить соперниками Владислава. Удаление их из Москвы приписывается необыкновенной ловкости Жолкевского, и это более чем вероятно. Жолкевский был очень умный человек и горячий патриот. Явясь в Москву, он быстро ознакомился с настроением московского общества (в его записках мы находим любопытнейшие заметки о Москве 1610 года), умел воспользоваться всем, что могло служить к пользе Владислава и Польши. Зная, что Москва выбирает Владислава царем не совсем охотно, видя, что у народа есть свои излюбленные кандидаты — Голицын и сын Филарета, — чувствуя, что при перемене обстоятельств дело Владислава может повернуться в пользу этих кандидатов, Жолкевский успевает удалить из Москвы опасных для Владислава лиц. В то же время он, прогнав Вора, пользуется страхом его имени и ставит дело так, что бояре допускают, даже сами просят его занять Москву польским гарнизоном во избежание бунта в пользу Вора. И вот маленькое войско Жолкевского, которое подвергалось опасности быть истребленным, стоя под Москвой, в открытом поле, становится большой силой в стенах московских крепостей. Устроив так блестяще дела Владислава в Москве, Жолкевский сдает команду одному из своих подчиненных, Гонсевскому и, уезжая из Москвы, увозит с собой, по приказу Сигизмунда, Василия Шуйского с братьями. Чем объяснить такой отъезд Жолкевского? Поведением Сигизмунда.
Этот король, не совсем твердо носивший корону в Польше, имел еще претензии на престолы шведский и московский. Прикрываясь именем сына, он сам хотел стать московским царем. Жолкевский, еще до заключения договора с Москвой, получал королевские инструкции — действовать так, чтобы заменить для Москвы Владислава Сигизмундом. Но талантливый гетман, понимая всю невозможность желаний короля, не решался заговорить с русскими о присяге на имя Сигизмунда, он видел, как ненавистен москвичам король, притеснитель православных, добившийся унии в 1596 г. Однако чем дальше шло время, тем труднее становилось Жолкевскому скрывать от русских цели Сигизмунда, а Сигизмунд все определеннее и определеннее их высказывал. Присягой Владиславу Москва упростила свое положение, нашла себе выход из затруднений, доставила Сигизмунду и полякам важную победу. Дело, казалось, шло к развязке, а Сигизмунд своими личными стремлениями его запутывал, давал завязку новой драме. Стоило Жолкевскому вскрыть игру Сигизмунда в Москве, и Москва восстала бы против поляков и уничтожила все плоды трудов Жолкевского, и Жолкевский молчал. Он различал польское дело от личного Сигизмундова, сочувствовал первому, честно работал для польских интересов, вовсе не желая трудиться и работать для Сигизмунда. Вот почему увидав’ что Сигизмунд не оставит своих притязаний, он отказался от продолжения дела и уехал из Москвы.
Притязания Сигизмунда действительно завязали новую драму и стали известны в Москве. Уже вскоре по отъезде Жолкевского великое посольство писало (с дороги к Смоленску) в Москву, что многие русские люди под Смоленском целуют крест не Владиславу, а самому Сигизмунду. Великому посольству первому и пришлось считаться с затеями короля.
По приезде посольства к королю под Смоленск там начались переговоры по поводу избрания Владислава. Договор, заключенный под Москвой, не нравился, конечно, Сигизмунду, не нравился и сенаторам польским. В совете короля было решено не отпускать королевича в Москву по причине его малолетства, а московские послы требовали немедленного приезда Владислава, говоря, что это необходимо для успокоения Московского государства. В ответ на это поляки заявили им, что Сигизмунд сам успокоит Москву и потом уже даст москвичам своего сына, но для этого надо, чтобы Смоленск сдался на имя короля, иначе сказать, стал польской крепостью. Кроме того, поляки не хотели, чтобы королевич принимал православие. Такие требования не могли удовлетворить московских послов: Москва не желала иметь короля-католика и отдаться во власть Сигизмунда. Время шло в бесполезных пререканиях, напрасно послы заявили, что король нарушает своими требованиями договор, заключенный Жолкевским, сенаторы объявили им, что этот договор не обязателен для Польши. Однако послы держались договора и не уступали ничего. Тогда Сигизмунд увидел, что ему не осуществить своих желаний законным путем и стал действовать иначе: в посольстве старались произвести раскол, стали разными способами склонять его второстепенных участников признать желание Сигизмунда и отпускали таких передавшихся лиц в Москву, чтобы они приготовили москвичей к принятию условий Сигизмунда. Король, таким образом, повел свое дело мимо посольства. В числе лиц, принявших его милости, находился и троицкий келарь (управитель) Авраамий Палицын, который, получив от короля подачки, уехал в Москву. Его защитники говорят, что признал он Сигизмунда для того, чтобы освободиться из-под Смоленка и на свободе тем лучше служить родине. Но можно ли оправдывать такой иезуитский патриотизм рядом с патриотизмом главных лиц посольства (например, дьяка Томилы Луговского), которые честно исполняли порученное им дело посольства, не бежали от него, а терпели горькие неприятности?
Но и раньше приезда соблазненных Сигизмундом участников посольства в Москве стали известны планы короля. Как только совершился выбор Владислава, и Москва была занята поляками, в ней стали появляться преданные Сигизмунду люди (в числе их оказываются Салтыковы). Они проводили в московском обществе мысль о подчинении Сигизмунду, а Сигизмунд требовал от бояр их награждения за верную службу. Бояре награждали их, сами били челом Сигизмунду о жаловании и ‘деревнишках’, видя возможность от него поживиться, хотя сами и косились на тех неродовитых людей, которых присылал в Москву Сигизмунд и которые распоряжались в Москве именем короля (напр., Федор Андронов). Все эти вмешательства Сигизмунда в московские дела имели бы смысл, если бы производились от имени царя московского Владислава, но Сигизмунд действовал за себя: от своего лица писал он такие грамоты и делал такие распоряжения, какие писать и давать могли только московские государи. Допуская это, боярство признало, таким образом, то, чего не хотело признать посольство под Смоленском. Явилась даже мысль призвать короля в Москву и, как говорят, прямо присягнуть ему. Но против этого восстал патриарх Гермоген, единственный из московских начальных людей, кого не коснулось растлевающее влияние поляков и смуты. Заботясь об охранении православия, он тем самым являлся твердым охранителем и национальности. Неохотно соглашаясь на избрание в цари поляка, он ревниво оберегал Москву от усиления польского влияния и был главной помехой для королевских креатур, которые хотели передать Москву Сигизмунду.
От народа во всем Московском государстве такое положение дел не осталось тайной. Он знал, что королевич не едет в Москву, что Москвой распоряжается Сигизмунд, что в то же время поляки воюют Русь, грабят и бьют русских людей в Смоленской области, — об этом писали в Москву смольняне. Все это не могло нравиться, не могло казаться нормальным и вызывало ропот во всем государстве. Неудовольствие усилилось еще тем, что с отъездом Жолкевского польский гарнизон в Москве потерял дисциплину и держал себя как в завоеванной стране. Народ, и прежде не любивший поляков, теперь не скрывал своих антипатий к ним, отшатнулся от Владислава и стал желать другого царя. Это движение против поляков очень скоро приняло серьезные размеры и обратилось в пользу Вора, который продолжал сидеть в Калуге. Значение его быстро возрастало: Вор снова Становился силой. Восточная половина царства стала присягать ему, она присягала только потому, что не могла опереться на лучшего кандидата. Полякам и Сигизмунду создавалось таким образом новое затруднение в народном движении, затруднение, которое не только не уменьшилось, а, напротив, увеличилось со смертью Вора. В то время, когда дела Вора улучшились, он был убит (в декабре 1610 г.) одним из своих же приверженцев из-за личных счетов. Русские люди присягали мертвецу.
Первое земское ополчение. Со смертью Вора русские люди получили возможность соединиться для отпора полякам, и с этих пор смута в дальнейшем своем развитии получает преимущественно характер национальной борьбы, в которой русские стремятся освободиться от польского гнета, ими же в значительной степени допущенного.
Прежде чем перейти к обзору движения Ляпунова и движения нижегородского, составляющих содержание дальнейшего изложения, бросим общий взгляд на положение Московского государства в минуту смерти Вора. По всей стране бродят казаки, везде грабят и жгут, опустошают и убивают. Это казаки, или вышедшие из Тушина после его разорения, или действовавшие самостоятельными маленькими шайками безо всякого отношения к тушинцам, ради одного грабежа. Северо-западная часть государства находится в руках шведов. Их войско после Клушина отступило на север и с того времени, как Москва признала Владислава, открыло враждебные действия против русских, стало забирать города, ибо Москва, соединяясь с Польшей, тем самым делалась врагом Швеции. Но и Польша не прекращала военных действий против Руси. Поляки осаждали Смоленск и разоряли юго-западные области. Сама Москва занята польским гарнизоном, вся московская администрация — под польским влиянием. Король враждебного государства, Сигизмунд, из-под Смоленска распоряжается Русью своим именем, как государь, без всякого права держит в то же время, как бы в плену, великое московское посольство, притесняет его и не соглашается с самыми существенными, на московский взгляд, условиями договора Москвы с Владиславом. Таково было положение дел.
Одно только существование Вора сдерживало негодование ‘лучших’ русских людей против поляков. Вор и тот общественный порядок или, вернее, беспорядок, который он воплощал собой, страшил их более, нежели возмущали поляки: сопротивляться же и тому, и другому врагу вместе не было сил. Однако во многих частях Русской земли, в тех, откуда Вор был дальше и где его знали меньше, стали передаваться ему, не ожидая добра от поляков. Но Вор умер, и ожили московские люди: одним врагом стало меньше. Шайка Вора без предводителя становилась простыми разбойниками и теряла политическую силу. В качестве политических врагов оставались только поляки, и против них теперь можно было соединиться без боязни, что в тылу останется худший враг. Движение против поляков стало проявляться яснее, определеннее, сильнее. Во главе его стоял ‘начальный человек Московского государства’ — патриарх.
Патриарх действовал в этом случае как пастырь церкви. Он прекрасно видел, что влияние католической Польши на православную Москву не ограничится сферой государственной, но непременно перейдет и в церковную. В Москве знали унию 1596 г., понимали значение и самой унии, и того, что ей предшествовало в Польско-Литовском государстве. С трудом допустив выбор на царство католика (с непременным условием принятия им православия), видя затем, как ведет себя Сигизмунд, и в будущем ожидая постоянных злоупотреблений со стороны поляков относительно Москвы, патриарх Гермоген, как православный иерарх, не мог допускать дальнейшего господства поляков в видах охранения чистоты православной веры. С этой точки зрения он и действовал против Сигизмунда.
Верные слуги Сигизмунда, Салтыков и Андронов, доносили королю, что после смерти Вора патриарх ‘явно’ говорил и писал народу против поляков, что если поляки не отпустят королевича в Московское государство и королевич не крестится в православие, то он русским не государь. Москвичи разделяли мнение патриарха и готовы были стать против поляков. И патриарх, и светские люди писали об этом грамоты в города, москвичи рассылали повсюду грамоты, полученные ими от смольнян о бедствиях смоленского края от поляков. Все эти грамоты возбуждали землю против польских и литовских людей, против ‘Жигимонта короля’. Города заволновались и стали переписываться между собой ‘о совете и единении против поляков’. Нижегородцы (в январе 1611 г.) присылали в Москву проведать, что там делается. Посланные видели, как хозяйничают в Москве поляки, были у патриарха, и патриарх благословил их на восстание против врагов. Нижегородцы писали об этом по другим городам, и восстание против поляков поднималось повсюду: воссставали, надо заметить, не против Владислава, а против Сигизмунда и поляков, нарушавших московский договор о Владиславе. Страна вся была в возбуждении, была готова действовать и смотрела на Гермогена как на своего нравственного вождя.
Но, руководя народным движением, патриарх не указал народу ратного предводителя, который мог бы стать во главе восставших. Такой предводитель явился сам в Рязанской земле. Это был известный нам Прокопий Ляпунов. Он признавал Владислава до смерти Вора, но уже в январе 1611 г. стал собирать войска на поляков и двинулся с ними на Москву. Туда же к Ляпунову шли земские дружины со всех концов государства (из земли Рязанской, Северской, Муромской, Суздальской, из северных областей, из Поволжских низовых). Сила национального движения была так велика, что захватила и Тушинское казачество. Оно также двигалось к Москве под начальством тушинских бояр, князя Дм. Тим. Трубецкого и (донского атамана) Заруцкого. С севера шли казачьи шайки с Просовецким, и даже знаменитый Сапега, осаждавший когда-то Лавру, теперь соглашался сражаться за Русь и православие против поляков, но потом раздумал.
Когда такое разнохарактерное ополчение приближалось к Москве, она переживала трудные дни. Бояре и поляки смотрели на движение в земле как на беззаконный мятеж, народ видел в нем святое дело и с нетерпением ожидал освободителей. Отношения между поляками и московским населением давно уже обострились, теперь же дело дошло до того, что со дня на день ожидали вооруженного столкновения. Предполагали, что в Вербное воскресенье (17 марта 1611 г.) произойдет бой на улицах, и поляки приготовились к обороне, но дело обошлось мирно. Тем не менее Салтыков предсказывал полякам, что во вторник, т.е. 19 марта, их будут бить. К этому дню ожидались под Москву первые земские дружины. И действительно, во вторник 19 марта, в Москве, в Китай-городе, начался бой. Из Китай-города поляки бросились к слободам, но в Белом городе были задержаны народом. На помощь москвичам подоспели передовые отряды земского ополчения с князем Дм. Мих. Пожарским (который здесь и был ранен), и поляки были отброшены назад, заперлись в Кремле и Китай-городе и постарались сжечь Москву и Замоскворечье (для удобств дальнейшей обороны). Москва сгорела почти вся. Несколько дней еще продолжались вылазки поляков и стычки их с народом. Наконец, на второй день Пасхи, в благовещенье, подошла к Москве стотысячная русская рать и к апрелю обложила Кремль и Китай-город. Поляки засели в осаду, а вместе с ними и московское боярство, служившее Сигизмунду и смотревшее на ополчение всей земли как на мятежное скопище. Припасов у осажденных было мало, гарнизон польский был невелик, всего около 3000 человек. Положение гарнизона, таким образом, было очень серьезно, но Сигизмунд не думал помочь Москве, его сил не хватило и на взятие Смоленска.
Обратимся теперь к тому ополчению, которое собралось под Москвой, познакомимся с его историей. Это ополчение по справедливости можно назвать политическим союзом социальных врагов, в нем соединилась земщина с казачеством, общество — с врагом общественного порядка. Apriori можно было предвидеть, что в этом ополчении должна проявиться рознь, должно произойти междоусобие. Можно, пожалуй, предсказать даже его гибель и разложение, если сообразить, что во время долгой осады было много времени и поводов для столкновения двух миров — земского и казачьего. Ополчение действительно и погибло.
Тотчас по приходе его под Москву оно выбирает себе военачальниками Пр. Ляпунова, князя Трубецкого и Заруцкого. Так пишут летописцы, но они же говорят, что между этими воеводами, как и во всем ополчении, стала ‘рознь великая’. Ляпунов, представитель служащего земского элемента в ополчении, старался дать преобладание своим. Заруцкий мирволил казачеству, а Трубецкому от них двоих было ‘мало чести’, он не пользовался влиянием. Тем не менее эти военачальники правили не только ополчением, но и землей. Возле запертых в Кремле бояр создалось волей земщины другое правительство, бояре же, которым год тому назад присягала земля, потеряли всякое значение. Военачальники делали распоряжение о сборе денег и ратных людей по областям, сменяли воевод в городах, заботились о защите Новгорода от шведов, раздавали поместья, — словом, были не только военной, но и земской властью, играли роль правительства. Этот знаменательный факт показывает нам, каким большим кредитом пользовалось в стране ополчение, ему верила и его слушалась страна.
Но еще знаменательнее то обстоятельство, что воеводы, управлявшие землей и ратью, не были бесконтрольны и зависели в своей деятельности от общего совета рати. Хотя мы не знаем достоверно внутреннего устройства ополчения, но имеем полное основание думать, что, во-первых, подмосковная рать считала себя выразительницей воли ‘всей земли’ и себя ставила выше воевод в отношении власти, во-вторых, ополчение имело свою думу, свой совет. Этот совет называл свои постановления ‘приговорами всей земли’ и, стало быть, считал себя тем, что мы называем земским собором. От этого ратного совета сохранился до нас один из таких ‘приговоров всей земли’. На него как-то мало обращалось внимания нашими историками, и только профессор Коялович в своих трудах дал ему обстоятельную, хотя, может быть, и не всегда верную оценку. Напечатан этот приговор у Карамзина (Ист., т. XII, прил. 793 и 794), и то не полно (впрочем, Карамзин сам имел не полный и поздний список этого приговора и напечатал все, что имел, карамзинский текст перепечатал Забелин). Между тем этот приговор вскрывает нам любопытнейшие черты из истории первого ополчения.
В июне 1611 г. ополчение обратилось к своим вождям, прося общим советом подумать о прекращении беспорядков и злоупотреблений, какие совершались в войске. Об этих беспорядках летописец роняет лишь несколько слов: он говорит, что в войске одни попрекали других прошлой службой тушинскому Вору или ополяченной Москве, людей ратных ‘жаловали не по достоянию’, а ‘лицеприятно’, не знали, наконец, что делать и как обращаться с теми холопами, которые убежали от своих господ и теперь служили в войске казаками, уже как вольные люди. Сначала этих беглых людей воеводы ополчения призывали под свои знамена, обещая считать их вольными казаками. Но служилый элемент в ополчении не мог относиться сочувственно к такой мере: она создавала очень неприятный для служилого люда порядок в будущем, им могли воспользоваться и другие холопы и убегать от господ в надежде потом вернуться на Русь свободными. Поэтому положение беглых в ополчении составляло очень важный вопрос.
И вот, по просьбе ополчения, Ляпунов и другие воеводы согласились созвать собор всей рати, чтобы обдумать и решить все заботившие последнюю вопросы. 29 и 30 июня 1611 г. сошлись на соборе выборные от войска: от всяких чинов служилые люди ‘всех городов’ и представители казачества — атаманы и казаки (от этого собора и дошел до нас упомянутый приговор). Оба элемента (и служилый, и казачий) приняли, таким образом, участие в обсуждении дел и составлении приговора. Дальше будет видно, какой элемент взял верх в этом приговоре.
Приговор 30 июня очень обширен и касается не только войска, но и всего государства: очевидно, выборные из войска считали себя вправе решать общеземские дела. Прежде всего они ‘приговорили и выбрали всей землей’ или, лучше сказать, утвердили раньше уже выбранных троих начальников — Ляпунова, Трубецкого и Заруцкого — и определили границы их власти: ‘воеводы должны были строить землю и всяким, и ратным делом промышлять’, т.е. управлять не только войском, но и государством. В то же время они не могли ‘смертной казнью без земского и всей земли приговора… не по вине… казнити и ссылати’, казнить же действительно виновных они должны были, ‘поговоря со всею землею’. А кто кого убьет без земского приговора, и того самого казнити смертию, прибавляет приговор 30 июня. Таким образом, высшая власть, по приговору, принадлежит ‘всей земле’, иначе говоря, войсковому совету, который, по представлению войска, олицетворял собой ‘всю землю’, воеводы же — только исполнительные органы земли. Их земля может сменить, когда найдет это нужным. Если главные или второстепенные воеводы дурно будут вести дела или не станут слушать земского приговора, то вместо них земля может выбирать других, таких, ‘кто будет бою и земскому делу пригодиться’. Так были решены приговором 30 июня основные вопросы: управление рати и земли.
Вторая группа постановлений войскового собора касается устройства в войске приказов, которые ведали бы управление, вместо московских приказов, осадой осужденных бездействовать, да и не признаваемых более за власть со стороны земли. (Решено было учредить приказы: Большой Разряд и Поместный, которые ведали бы службу и средства содержания служилых людей — поместья, затем Большой Приход, который должен был ведать финансы, приказы Разбойный и Земский, ведавшие уголовные дела и имевшие судебный характер.)
Третья группа постановлений собора касается поместий. Смута внесла беспорядок в поместные дела: одни незаконно захватили себе лишние земли, а у других была отнята и последняя земля, нужно было распутать происшедшую путаницу и водворить порядок. В этих видах решили отобрать: 1) все те поместные земли, владельцы которых не служили в войске, и 2) все те лишние земли, какие окажутся у помещиков сверх их нормального поместного оклада, хотя бы владельцы и находились на службе. Отобранные земли решено было отдать в поместья неимущим и разоренным служилым людям, служащим в войске. Но не все земли, с каких не было службы, решили отобрать, оставлены были поместья: 1) у жен и детей тех дворян, которые были в великом посольстве и которых вместе с главными послами задержал Сигизмунд, 2) у вдов и детей дворян, убитых на службе, 3) у тех дворян, которым поместья, хотя бы и лишние, сверх оклада даны М.В. Скопиным-Шуйским за поход от Новгорода к Москве. (Чем, кроме уважения к памяти Скопина, можно объяснить это любопытное постановление?) Далее позволено было и казакам получать поместья и входить таким путем в ряды служилых людей. Это позволение можно рассматривать как единственную уступку приговора казачеству. В остальном же приговор, как сейчас увидим, направлен против него.
Последнюю группу постановлений составляют постановления о казаках и о тех, кто к ним тянул, т.е. о беглых. Во избежание грабежей, приговорили воротить под Москву в войско всех казаков, разосланных на службу и ушедших в города, впредь за припасами для войска не посылать одних казаков, а с ними командировать служилых людей. Этим стеснялась казачья вольность, над казаками учреждался контроль, отнималась у них возможность поживиться грабежом где-нибудь в стороне от войска. Еще больший удар наносился казачеству тем, что постановили беглых крестьян и холопей, до сих пор считавшихся казаками, возвращать их прежним господам и обращать в прежнее состояние.
Ряд последних постановлений о казачестве, как и весь склад приговора, стремившегося восстановить общественный порядок в его старых формах, показывает нам очень определенно, что на соборе 3 июня служилые люди решительно преобладали над вольными казаками, — элемент общественный взял верх над элементом противообщественным. Хотя под приговором рядом с подписями служилых представителей 25 городов находятся утвердившие приговор и казачьи рукоприкладства, тем не менее казачество много терпело от его постановлений. Хозяевами дел и в лагере подмосковном и во всей стране становились служилые люди, люди исстари установленного общественного порядка и во главе их, конечно, ‘всего московского воинства властитель’ Прокопий Ляпунов. Недаром ошибся летописец, когда, рассказывая об этом приговоре, он написал, что Ляпунов ‘приказал’ его составить, своей ошибкой он точно отметил степень власти Ляпунова, созданную приговором 30 июня.
Второе земское ополчение и его торжество. Познакомясь с данными о первом подмосковном ополчении, мы можем теперь сказать, что, сойдясь под Москву, земские и казачьи дружины не могли ужиться мирно между собой по разности стремлений и вкусов. Постоянная их рознь привела к необходимости уяснить точнее их взаимные отношения, и уяснились они в пользу служилых людей. Но преобладание служилых людей было недолго и непрочно. Приговор, давший перевес служилым людям и Ляпунову, был ‘не люб’ казакам и их вождям Заруцкому и Трубецкому, ‘и стой поры начали над Прокофьем думати, как бы его убить’, говорит летописец, и, действительно, через месяц Ляпунов был убит. Его смерть стоит в прямой связи с тем положением дел, какое настало в подмосковной рати после приговора 30 июня, казаки и холопы не могли помириться с этим приговором, и Ляпунов пал от руки их, как представитель служилых людей, правивший делами и доставивший преобладание своим. В убийстве Ляпунова замешаны и поляки, осажденные в Москве, они желали и смут в лагере осаждавших, и смерти талантливого воеводы и достигли того и другого интригой. Но и без их подстрекательства ‘старые заводчики всякому злу, атаманы и казаки, холопи боярские’ (так называет убийц Ляпунова князь Д. М. Пожарский) не остановились бы перед убийством: в нем они видели средство поправить свое положение под Москвой, увеличить свое влияние, взять верх над служилыми людьми. И они достигли своего, потеряв предводителя, служилые люди утратили и силу. Не нашлось человека, который мог бы заменить Ляпунова, делами стали заправлять казачьи вожди, казачество подняло голову, и теснимое им дворянство стало брести ‘розно’, разъезжаться по домам. Ополчение разлагалось, и государственный порядок потерпел в нем новое поражение. Но казачьи остатки первого ополчения продолжали стоять под Москвой, и в 1611, и в 1612 г. Сигизмунд не шел на помощь московскому гарнизону, а своими силами московский гарнизон не мог прогнать осаждавших. Осада Москвы таким образом продолжалась, но смерть Ляпунова была большим горем для русских людей, они теряли веру в успех ополчения. В то же приблизительно время совершались одно за другим такие события, которые способны были отнять у русских всякую надежду на лучшее будущее родины.
Сигизмунд перестал стесняться с великим посольством. Сожжение Москвы подало ему надежду, что послы будут уступчивее. Но они стояли на том, что король не должен отступать от договора, заключенного Жолкевским, и должен снять осаду Смоленска, в таком только случае Владислав может стать московским царем. Видя, что дальнейшие переговоры будут бесплодны, король прибегнул к насилию: московские послы были ограблены и пленниками отвезены в Польшу (в апреле 1611 г.).
3 июня 1611 г. удалось королю, наконец, взять Смоленск приступом. В городе было в начале осады, как говорят, до 80000 жителей, большие запасы и прекрасные укрепления. Когда Смоленск был взят, в нем не осталось и 8000 человек, они терпели голод и болезни и не могли отбить врага, потому что укрепления были разбиты и разрушены. Воевода смоленский Шеин, один из самых светлых русских деятелей того времени, подвергся пытке: хотели узнать, для чего он не сдавал города и какими средствами мог так долго держаться.
16 июля шведы обманом взяли Новгород, митрополит Исидор и воевода князь Одоевский во главе новгородцев заключили со шведами договор, по которому Новгород представлялся особым государством, выбирал себе в цари одного из сыновей шведского короля и, сохраняя свое государственное устройство, навсегда соединял себя с шведской династией, если бы даже Московское государство и выбрало себе другого царя не из шведского дома. Такой договор, очевидно, был продиктован победителями-шведами: в нем даже не было требований, чтобы новгородский государь был православным.
Во Пскове вто же время появился самозванец Сидорка, которого зовут иногда третьим Лжедмитрием. Еще при Шуйском начались во Пскове внутренние усобицы, борьба ‘лучших’ и ‘меньших’ людей, высших и низших классов. Эта борьба как-то совсем оторвала Псков от государства и создала в нем свою особую историю смуты. Неурядицы внутренние дали возможность полякам и казачеству разорять безнаказанно псковскую землю и дали в ней силу третьему самозванцу.
Итак, во второй половине 1611 г., со взятием Смоленска и Новгорода, с усилением самозванщины во Пскове, вся западная часть Московского государства попала в руки его врагов. Сама Москва оставалась в их власти, а ополчение, собранное для ее освобождения, распадалось, побежденное не врагами, а внутренней рознью. Земская власть, создавшаяся в этом ополчении и сильная по своему существу лишь настолько, насколько ей верила земля, теперь, со смертью Ляпунова, теряла для земли всякое значение. Русские люди оставались без руководителей против сильных торжествовавших врагов государства и общества. Время настало настолько критическое, что, казалось, Русское государство переживало последние дни.
Опаснее всех других были, конечно, поляки, но они же своей оплошностью и помогли оправиться русским людям. После взятия Смоленска король Сигизмунд отправился в Польшу на сейм торжествовать свои победы вместо того, чтобы идти на помощь польскому гарнизону в Москве. К Москве он послал только слабый отряд конницы с гетманом Ходкевичем. В октябре 1611 г. Ходкевич был отбит подмосковными казаками и ушел от Москвы. Если не считать этой незначительной рекогносцировки под Москву, то можно сказать, что внешние враги Московского государства, нанеся ему взятием Смоленска и Новгорода сильнейшие удары, затем совершенно бездействовали, отчего и потеряли все плоды победы.
Русские же еще не считали себя побежденными, а свое дело потерянным. В восточной части государства под влиянием известий о повсеместных неудачах и общих страданиях снова усилилось движение, оживились сношения городов. Из города в город сообщали известия о событиях, пересылали грамоты, полученные из Москвы или из других мест, из города в город писали (напр., Казань писала в Пермь) о том, как следует держаться и поступать русским людям в их тяжелом положении. В этих посланиях заключались целые политические программы. Все поволжские города, горные и луговые, согласились в том, чтобы им ‘быть в совете и единении’, охранять общественный порядок, не допускать грабежей, не заводить усобиц, не принимать новой администрации, кто бы ее не назначал, а сохранять свою старую, которой они верят, с казаками не знаться и не заводить сношений. Можно без конца удивляться той энергии, которую проявляют эти мелкие поместные миры, предоставленные своим силам, той цепкости, с какой они держатся друг за друга, и той самостоятельности, какой отличаются многие из этих мирков. Весь север и северо-восток Руси находились тогда в состоянии какого-то духовного напряжения и просветления, какое является в массах в моменты великих исторических кризисов. С необыкновенной ясностью и простотой во всех грамотах сказывается одна мысль, долго не дававшаяся земщине, а теперь ставшая достоянием всех и каждого: за веру, родину и общественный порядок необходимо бороться всем и бороться не с одной ‘Литвой’, но и со всеми теми, кто не сознает этой необходимости, — с казачеством. Оседлая земщина теперь отделяла от себя казаков и окончательно сознала, что и они — ее враг, а не помощник, сознала после смерти Пр. Ляпунова, когда увидела, что казаки убийством расстроили общее земское дело, враждовали с землей, несмотря на то что служили одному делу. Понимая теперь весь ужас своего положения, стараясь опознаться в своих бедах и сообразить, что делать и как делать, русские люди начинают с того, что ищут общего ‘совета’ и ‘соединения’ и общим советом, по примеру Нижнего Новгорода, постановляют первое единодушное решение — налагают на всю землю пост, чтобы очистить себя от прошлых грехов.
То, что массы чувствовали и высказывали просто, развивалось лучшими людьми того времени с большей полнотой мысли и с большей определенностью чувства. Эти люди глубоко влияли на массу, направляли ее на общее дело, помогали ее соединению. Во главе таких людей должен быть поставлен патриарх Гермоген, человек с чрезвычайной нравственной силой, как личность, и с громадным политическим влиянием, как деятель. Он раньше всех и яснее всех сознал (мы уже видели, с какой точки зрения), что иноземный, и более всего польский, царь невозможен в Москве. Поэтому он был в постоянной вражде с боярами, державшимися Сигизмунда и называвшими себя его ‘государственными верными подданными’. Поэтому же он и не стеснялся благословлять народ на восстание против поляков. Теперь, сидя уже в заключении, он успевал тем не менее рассылать грамоты по всей земле, направленные против тех же поляков и против казаков. В агусте 1611 г., когда он услышал, что подмосковное казачье ополчение думает присягнуть Воренку (сыну тушинского Вора и Марины Мнишек), он наспех отправил в Нижний грамоту, прося, чтобы казанский митрополит и земские люди отговорили казаков от этого проклятого дела. Эта грамота, резко направленная против казаков, должна была возбудить против них города еще более, чем они до того были возбуждены. Нижний этой грамотой патриарха был поставлен в центр движения против казаков, раньше других городов узнал он об их дальнейшем, после Ляпунова, ‘воровстве под Москвой’, раньше понял, в каком трудном положении находится Москва и от поляков, и от казаков, не мудрено, что он раньше всех городов поднялся и на освобождение Москвы.
Забелин первый указал на то, что Нижний ближе других городов был к патриарху, что если объяснить движение Нижнего и прочих городов на освобождение Москвы влиянием из центра государства, то это движение нужно приписать именно Гермогенову посланию в Нижний, а не тем патриотическим грамотам, которые рассылались из Троицкого монастыря (‘Минин и Пожарский’, 1883 г.). До исследования Забелина говорили и писали со слов ‘Сказания’ Авр. Палицына, что второе освободительное движение городов началось в Нижнем благодаря грамотам Троице-Сергиевских властей. Забелин же указал, что та. Троицкая грамота, которой можно было приписывать такое влияние, пришла в Нижний уже тогда, когда движение там началось, и, стало быть, создать этого движения не могла.
Но, отнимая у Троицкого монастыря честь этого влияния, почтенный историк наш склонен и вовсе отрицать высокое значение монастыря в то время, указывая на его связи с подмосковными казаками и некоторую подчиненность монастыря этим казакам. Сношения с казачьим войском и властями достаточно объясняются и даже оправдываются тем, что монастырь был очень близок к Москве и фактически не мог уклониться от этих сношений: под Москвой у казаков были единственные в том краю гражданские власти, без которых монастырь не мог обойтись. В то же время во главе монастырской братии стояла замечательная личность — архимандрит Дионисий, человек добродушного и открытого нрава, очень умный, высоко религиозный и очень нравственный, любимец Гермогена. Он умел так направлять деятельность монастыря, что она получила высокое и плодотворное значение. Пользуясь громадными средствами монастыря (он имел в XVII в., около 1620 г., до 1000 сел и деревень и был едва ли не самым крупным земельным собственником в государстве), архимандрит Дионисий употреблял монастырские доходы на дело благотворения, тысячами призревая обнищалых, больных и раненых людей, пострадавших в смуте. В то же время монастырь время от времени рассылал в города свои грамоты, призывавшие землю соединиться против поляков. Пускай в этих грамотах казаки представлены защитниками веры и порядка и рекомендуется земщине союз с казачеством, — все-таки деятельность Троицкого монастыря остается нравственной и патриотической деятельностью, и руководитель монастыря Дионисий должен быть поставлен в ряду лучших деятелей той эпохи, тех деятелей, которых Забелин своеобразно называет ‘прямыми людьми’.
Такие люди, как Гермоген и Дионисий, стояли в центре и руководили настроением всей земли. В городах были свои вожаки, люди, более других воодушевленные, яснее и дальше других смотревшие. Много можно насчитать в то время таких деятелей, которые руководили местными мирами, поддерживали сношения между городами и влияли патриотически на своих сограждан. Одному из таких местных деятелей — Минину — суждена была главная роль и в общеземском движении, другому местному предводителю, князю Дмитрию Пожарскому, пришлось стать затем всей земли воеводой.
О личности Пожарского и Минина много писали и спорили. О Пожарском Н.И. Костомаров думает, что это была весьма честная посредственность, которой выпало на долю сделать много потому, что другие умело направляли этого человека. Споря против такого взгляда, Забелин следит за действиями Пожарского с 1608 г., отмечает постоянную успешность его военных действий, находит в нем достаточно личной самостоятельности и инициативы и приходит к заключению, что Пожарский был талантливый воевода, высоко честный и самостоятельно думавший гражданин. В древнерусском обществе было вообще мало простора личности, личность мало высказывалась и мало оставляла после себя следов, Пожарский оставил их даже менее, чем другие современные ему деятели, но за всем тем в Пожарском не может не остановить нашего внимания одна черта — определенное сознательное отношение к совершавшимся событиям чрезвычайного характера. Он никогда не теряется и постоянно знает, что должно делать, при смене властей в Москве он служит им, насколько они законны, а не переметывается, не поддается ‘ворам’, у него есть определенные взгляды, своя политическая философия, которая дает ему возможность точно и твердо определять свое отношение к тому или другому факту и оберегает его от авантюризма и ‘шатости’, у него свой ‘царь в голове’. Пожарского нельзя направить чужой мыслью и волей в ту или другую сторону. Несмотря на то, что Пожарский был не очень родовит и невысок чином, его личность и военные способности доставили ему почетную известность и раньше 1612 г. Современники ценили его высоко, он был популярен — иначе не выбрали бы его нижегородцы своим воеводой, имея двух воевод в самом Нижнем Новгороде.
О Пожарском не было бы разных мнений, если бы, к его невыгоде, ему не пришлось действовать рядом с Мининым, человеком еще более крупным и ярким. По нашему мнению, Кузьма Минин гениальный человек, с большим самостоятельным умом он соединял способность глубоко чувствовать, проникаться идеей до забвения себя и вместе с тем оставаться практическим человеком, умеющим начать дело, организовать его, воодушевить им толпу. Его главная заслуга в том, что он сумел дать всеми владевшей идее конкретную жизнь, каждый в то время думал, что надо спасать веру и царство, а Минин первый указал, как надо спасать, и указал не только своими воззваниями в Нижнем, но и всей своей деятельностью, давшей обширному делу организацию покрепче, чем дал ему перед тем Ляпунов. На это надобен был исключительный ум, исключительная натура.
Минин не был простым мужиком нижегородским. Он торговал и был одним из видных людей в городе. Нижегородцы избрали его в число земских старост, стало быть, ему верили. Управляя делами нижегородской податной общины, он должен был привыкнуть вести большое хозяйство города и обращаться с большими деньгами, какие собирались с мира земскими старостами в уплату податей. Мимо него, как излюбленного человека, представителя нижегородских людей, не проходила неизвестной ни одна грамота, адресованная нижегородцами, ни одна политическая новость. Он следил за положением дел и обсуждал дела в городских сходках, которые вошли в обычай в городах, благодаря обстоятельствам смутного времени, напоминали собой древние веча.
На одном из таких собраний (в октябре или сентябре 1611 г.), под влиянием грамот и вестей от патриарха, Минин поднял посадских тяглых людей на то, чтобы собрать деньги для ополчения и сформировать самое ополчение. Составили приговор о мирском сборе и предъявили его нижегородскому воеводе, князю Звенигородскому, и соборному протопопу Савве, которые созвали в городской собор нижегородцев и, воспользовавшись пришедшей тогда в Нижний патриотической грамотой, подняли вопрос об ополчении. В соборе читали и обсуждали нижегородцы пришедшую грамоту. В ней говорилось о необходимости стать на защиту веры и отечества. (Для дела безразлично, от Гермогена или от Троицы была эта последняя грамота.) При чтении грамоты нижегородский протопоп Савва сказал слово, убеждая народ стать за веру. После Саввы заговорил Минин, страстно говорил он о том же, указывая, каким образом нужно действовать: ‘Захотим помочь Московскому государству, так не жалеть нам имения своего, не жалеть ничего, дворы продавать, жен и детей закладывать и бить челом, кто бы вступился за истинную православную веру и был у нас начальником’. Слова Минина произвели большое впечатление. С каждым днем росло его влияние, нижегородцы увлекались предложениями Минина и, наконец, всем городом решили образовать ополчение, созывать служилых людей и собирать на них деньги.
Раньше всего занялись денежным вопросом. Стали собирать добровольные приношения, потому что иных средств не было. Давали нижегородцы много: ‘третью деньгу’, т.е. третью часть имущества, так давать порешил мир, и кто давал меньше, утаивая размеры имущества, с того брали силой. Были люди, жертвовавшие почти все, что имели. На первые нужды денег оказалось довольно.
Второй заботой было сыскать воеводу. По предложению Минина, избрали Пожарского, кн. Дм. Мих. Пожарский жил вто время верстах в 100 от Нижнего, в своей вотчине, и лечился от ран, полученных полгода тому назад под Москвой. К нему-то и обратились нижегородцы, минуя своих воевод, князя Звенигородского и Алябьева.
Когда депутация от Нижнего пришла (к) князю и изложила ему желание народа избрать его на такой высокий подвиг, Пожарский сперва долго отказывался, затем наконец изъявил свое согласие, но под условием избрания кого-нибудь из посадских людей, который ведал бы в ополчении хозяйственной частью и с ним, Пожарским, ‘у того великого дела был и казну собирал’. При этом он указал на Минина, как на лучшего себе помощника в этом деле. Весть о приготовлениях нижегородцев скоро распространилась в ближайших городах, и первые на эту весть откликнулись бездомные смольняне, вязьмичи и дорогобужцы, те самые дворяне, которые, лишившись поместий в своей области, вследствие завоевания ее поляками, желали получить земли в Арзамасском уезде, но и оттуда были выгнаны мордвой. Все они были приняты в войско. Недостаточность военных сил и денег скоро заставила нижегородцев обратиться с окружной грамотой к другим городам. В этой грамоте была изложена Гермогенова программа действий, основным правилом которой было действовать отдельно от казаков и против казаков. ‘А вам бы, — писали нижегородцы другим городам, — с нами быти в одном совете и ратным людям на польских и литовских людей идти вместе, чтобы казаки по-прежнему низовой рати своим воровством, грабежи и иными воровскими заводы и Маринкиным сыном не разгонили’ (т.е. разогнали). На этот призыв, возвестивший земле начало второго восстания на поляков, откликнулось много городов и первым — Коломна.
Вышеупомянутая грамота предостерегала народ против Марины Мнишек с ее сыном Воренком и против псковского самозванца Сидорки-Дмитрия. Дела их, и особенно дела псковского Вора, неожиданно улучшились: к Вору начало было тянуть все подмосковное казачье ополчение. Видя это, московское боярство, сидя взаперти, обращается с грамотами в Кострому, Ярославль и другие города, увещевая народ отказаться от всех воров и быть верным Владиславу. Лишенные доверия, силы и власти в стране, бояре все еще думали руководить ею во имя того, против кого была вся земля, и не чувствовали, что около них вырастает новая власть, созданная и поддержанная земскими силами, власть еще сильнейшая той, которая создалась в первой рати под Москвой.
Когда ополчение было несколько устроено, оно выступило из Нижнего в марте 1612 г. и двинулось по дороге в Ярославль. Сюда оно пришло в начале апреля и пробыло здесь до августа, т.е. в течение трех месяцев. Эта долгая стоянка вызвала много обвинений на Пожарского (напр., со стороны Палицына), но его можно вполне оправдать тем, что ведь нужно было еще устроить и обеспечить войско, достигнуть нейтралитета со стороны шведов, которые могли угрожать с тылу, и очистить северный край от казачьих шаек, с которыми пришлось много сражаться. Главное же оправдание Пожарского в том, что он не один управлял войском, поэтому и ответственность лежит не на нем одном. В его войске была высшая власть, которой князь повиновался по мотивам чисто нраственным. В его войске был земский собор. Несмотря на довольно ясные признаки этого собора, до последнего времени он не замечался учеными. Дело в том, что вообще организация управления в войске Пожарского очень темна для нас, по скудности сведений, ясно только одно, что князь с ‘товарищами’ управлял не только ополчением, но и всей землей, как это было и в первом ополчении. Пожарский принимал челобитные, давал тарханные и жалованные грамоты монастырям, делал постройки в городах, давал льготы разоренным, назначал денежные сборы на ратное дело, но все это он делал ‘по совету всей земли’, ‘по указу всей земли’. Всякий, кто сколько-нибудь знаком с древними актами, поймет, что термином ‘земля’ наши предки обозначали не что иное, как земский собор. Стало быть, соборное начало уважалось в войске Пожарского, чего не было в рати Ляпунова и Заруцкого, где воеводы действовали одним своим именем. Но был ли на самом деле собор во втором ополчении? Первый намек на существование земского собора около Пожарского мы видим в грамоте от 7 апреля в города: он просит прислать ему выборных ‘для царского обирания’ и для совета о дипломатических и государственных делах. Выборных этого собора мы не знаем и не имеем о нем точных сведений, известно только, что города присылали своих выборных еще тогда, когда ополчение было в Нижнем. Но одно желание Пожарского иметь собор еще не позволяло бы нам делать вывод о действительном существовании этого собора, если бы не сохранились другие данные, сопоставление которых приводит к мысли, что собор действительно был. Летописец говорит, что в войске многие дела решались ‘всею ратью’, даже и дела дипломатические, неудобные для общего обсуждения по необходимости держать их в тайне… Ясно, что не вся рать собиралась для обсуждения этих дел, а только представители или рати, или земли. Далее в одной грамоте земского собора 1613 г. выборные пишут, что до их приезда на собор, до начала собора 1613 г. из Москвы были посланы ‘по совету всей земли’ особые лица для отписки в казну ‘на государя’ дворцовых сел, захваченных в смуту разными лицами. Тут мы видим ясный уже намек на один из приговоров собора 1612 г. и можем поэтому заключить, что собор при Пожарском действительно был, хотя не оставил после себя ясных следов. Есть возможность думать, что на этом соборе были представители трех сословий: духовного, служилого и тяглого.
Около 20 августа 1612 г. ополчение из Ярославля двинулось под Москву, и здесь между ополченцами и казаками установились сперва враждебные, потом холодные отношения, как этого и надо было ожидать, ополчение стало особым станом и этим навлекло на себя неприязнь казаков. Польский гарнизон в Кремле и Китай-городе, окруженный со всех сторон и лишенный всякой серьезной помощи, мужественно защищался и дошел до крайней нужды. Но, несмотря на его мужество, Китай-город 22 октября 1612 г. был взят, а затем сдался русским и Кремль. По взятии Москвы Пожарский грамотой от 15 ноября звал по десяти человек от городов для выбора царя.
Делу избрания царя помешал было поход Сигизмунда на Москву. Сигизмунд дошел до Волоколамска, три раза подступал к Волоку, три раза был отброшен и ушел обратно. Вот тогда на первом, так сказать, досуге, по взятии Москвы, русские поспешили (с) избранием царя. Дело это, как они совершенно верно понимали, было настоятельно нужно. Они говорили, что им без государя ‘ни малое время быти не можно, пешися о государстве и людьми Божьими промышлять некому’. Но, думая о государе, вовсе и не думали признать им Владислава или кого-нибудь из самозванцев. Действительно, ни Владислав, ни жалкие самозванцы, до подлинности которых не было дела никому даже из их приверженцев, не могли быть сколько-нибудь серьезными кандидатами в цари: они лишились всякого кредита, как ‘всей крови заводчики’. Царя нужно избрать другого, чтобы его имя могло быть знаменем для всех друзей порядка. И это знамя нужно было водрузить скорее, пока земщина была сильнее поляков и казачества, пока элементы беспорядка не возобладали снова и не выдвинули какого-нибудь нового претендента.
Избрание на царство Михаила Федоровича Романова. Выборные люди съехались в Москву в январе 1613 г. Из Москвы просили города прислать для царского выбора людей ‘лучших, крепких и разумных’. Города, между прочим, дожны были подумать не только об избрании царя, но и о том, как ‘строить’ государство и как вести дело до избрания, и об этом дать выборным ‘договоры’, т. е инструкции, которыми те должны были руководствоваться. Для более полного освещения и понимания собора 1613 г. следует обратиться к разбору его состава, который может быть определен лишь по подписям на избирательной грамоте Михаила Федоровича, написанной летом 1613 г. На ней мы видим всего 277 подписей, но участников собора, очевидно, было больше, так как не все соборные люди подписывали соборную грамоту. Доказательством этого служит, например, следующее: за Нижний Новгород на грамоте подписались 4 человека (протопоп Савва, 1 посадский, 2 стрельца), а достоверно известно, что нижегородских выборных было 19 человек (3 попа, 13 посадских, дьякон и 2 стрельца). Если бы каждый город удовольствовался десятью человеками выборных, как определил их число кн. Дм. Мих. Пожарский, то выборных в Москве собралось бы до 500 человек, так как на соборе участвовали представители 50 городов (северных, восточных и южных), а вместе с московскими людьми и духовенством число участников собора простиралось бы до 700 человек. Собор был действительно многолюден. Собирался он часто в Успенском соборе, быть может, именно потому, что из других московских зданий ни одно не могло бы его вместить. Теперь является вопрос, какие классы общества были представлены на соборе и полон ли был собор по своему сословному составу. Из 277 упомянутых подписей 57 принадлежат духовенству (частью ‘выборному’ из городов), 136 — высшим служилым чинам (боярам — 17), 84 — городским выборным. Выше уже сказано, что этим цифровым данным далеко нельзя верить. По ним провинциальных выборных на соборе было мало, а на деле эти выборные несомненно составляли большинство, и, хотя с точностью нельзя определить ни их количества, ни того, сколько было из них тяглых и сколько служилых людей, тем не менее можно сказать, что служилых было, кажется, более, чем посадских, но и посадских был очень большой процент, что на соборах редко бывало. И, кроме того, есть следы участия ‘уездных’ людей (12 подписей). Это были, во-первых, крестьяне не владельческих, а черных государевых земель, представители свободных северных крестьянских общин, а во-вторых, мелкие служилые люди из южных уездов. Таким образом, представительство на соборе 1613 г, было исключительно полным.
О том, что происходило на этом соборе, мы ничего точного не знаем, потому что в актах и литературных трудах того времени остались только отрывки преданий, намеки и легенды, так что историк здесь находится как бы среди бессвязных обломков древнего здания, восстановить облик которого он не имеет сил. Официальные документы ничего не говорят о ходе заседаний. Сохранилась, правда, избирательная грамота, но она нам мало может помочь, так как написана далеко не самостоятельно и притом не заключает в себе сведений о самом ходе избрания. Что же касается до неофициальных документов, то они представляют собой или легенды, или скудные, темные и риторические рассказы, из которых ничего нельзя извлечь определенного.
Однако попробуем восстановить не картину заседаний — это невозможно, — а общий ход прений, общую последовательность избирательной мысли, как она пришла к личности Михаила Федоровича. Избирательные заседания собора начались в январе. От этого месяца до нас дошел первый по времени документ собора — именно грамота, данная кн. Трубецкому на область Вагу. Эта область, целое государство по пространству и богатству, в XVI и XVII столетиях обыкновенно давалась во владение человеку, близкому к царю, при Федоре Ивановиче она принадлежала Годунову, при Вас. Ив. Шуйском — Дмитрию Шуйскому, теперь же переходила к знатному Трубецкому, по своему боярскому чину занявшему тогда одно из первых мест в Москве. Затем стали решать вопрос об избрании, и первым постановлением собора было не выбирать царя из иностранцев. К такому решению пришли, конечно, не сразу, да и вообще заседания собора были далеко не мирного свойства. Летописец об этом говорит, что ‘по многи дни бысть собрании людям, дела же утвердити не могут и всуе мятутся семо и овамо’, другой летописец также свидетельствует, что ‘многое было волнение всяким людям, кийждо бо хотяше по своей мысли деяти’. Царь из иностранцев многим казался тогда возможным. Незадолго перед собором Пожарский ссылался со шведами об избрании Филиппа, сына Карла IX, точно так же начал он дело об избрании сына германского императора Рудольфа. Но это был только дипломатический маневр, употребленный им с целью приобрести нейтралитет одних и союз других. Тем не менее мысль об иноземном царе была в Москве, и была именно у боярства: такого царя хотели ‘начальницы’, говорит псковский летописец. ‘Народы же ратные не восхотели ему быти’, — прибавляет он дальше. Но желание боярства, надеявшегося лучше устроиться при иноземце, чем при русском царе из их же боярской среды, встретилось с противоположным ему и сильнейшим желанием народа избрать царя из своих. Да это и понятно: разве мог народ симпатизировать иностранцу, когда ему так часто приходилось видеть, какими насилиями и грабежами сопровождалось на Руси появление иноземной власти? По мнению народа, иноземцы повинны были в смуте, губившей Московское государство.
Порешив один трудный вопрос, стали намечать кандидатов из московских родов. ‘Говорили на соборах о царевичах, которые служат в Московском государстве, и о великих родех, кому из них Бог даст… быть государем’. Но тут-то и пришла главная смута. ‘Много избирающи искаху’ не могли ни на ком остановиться: одни предлагали того, другие — другого, и все говорили разно, желая настоять на своей мысли. ‘И тако препроводиша не малые дни’, по описанию летописца.
Каждый участник собора стремился указать на тот боярский род, которому он сам более симпатизировал, в силу ли его нравственных качеств, или высокого положения, или же просто руководясь личными выгодами. Да и многие бояре сами надеялись сесть на московский престол. И вот наступила избирательная горячка со всеми ее атрибутами — агитацией и подкупами. Откровенный летописец указывает нам, что избиратели действовали не совсем бескорыстно. ‘Многие же от вельмож, желающи царем быти, подкупахуся многим и дающи и обешаюши многие дары’. Кто выступал тогда кандидатами, кого предполагали в цари, прямых указаний на это мы не имеем, предание же в числе кандидатов называет В.И. Шуйского, Воротынского, Трубецкого. Ф.И. Шереметев хлопотал за родню свою М.Ф. Романова. Современники, местничаясь с Пожарским, обвиняли его в том, что он, желая царствовать, истратил 20 тыс. рублей на подкупы. Нечего и говорить, что подобное предположение о 20 000 просто невероятно уже потому, что даже казна государева тогда не могла сосредоточить у себя такой суммы, не говоря о частном лице.
Споры о том, кого избрать, шли не только в одной Москве: созранилось, мало впрочем вероятное, предание, что Ф.И. Шереметев был в переписке с Филаретом (Федором) Никитичем Романовым и В.В. Голицыным, что Филарет говорил в письмах о необходимости ограничительных условий для нового царя, а что Ф.И. Шереметев писал Голицыну о выгоде для бояр избрать Михаила Федоровича в следующих выражениях: ‘Выберем Мишу Романова, он молод и нам будет поваден’. Эта переписка была найдена Ундольским в одном из московских монастырей, но в печать до сих пор не попала и где находится — неизвестно. Лично мы не верим в ее существование. Есть предание, тоже малодостоверное, и о переписке Шереметева с инокиней Марфой (Ксенией Ивановной Романовой), в которой последняя заявляла о своем нежелании видеть сына на престоле. Если бы действительно существовали сношения Романовых с Шереметевым, то в таком случае Шереметев знал бы о местопребывании своей корреспондентки, а он, как можно думать, этого не знал.
Наконец, 7 февраля 1613г. пришли к решению избрать Михаила Федоровича Романова. По одной легенде (у Забелина), первый на соборе заговорил о Михаиле Федоровиче какой-то дворянин из Галича, принесший на собор письменное заявление о правах Михаила на престол. То же самое сделал какой-то донской атаман. Далее, Палицын в своем ‘Сказании’ смиренным тоном заявляет, что к нему пришли люди многих городов и просили передать царскому синклиту ‘свою мысль об избрании Романова’, и по представительству этого святого отца будто бы ‘синклит’ избрал Михаила. Во всех этих легендах и сообщениях особенно любопытна та черта, что почин в деле избрания Михаила принадлежит не высшим, а мелким людям. Казачество, говорят, также стояло за Михаила.
С 7-го числа окончательный выбор был отложен до 21-го, и посланы были в города люди, кажется, участники собора, узнать в городах мнение народа о деле. И города высказались за Михаила. К этому времени надо относить рассказы А. Палицына о том, что к нему явился какой-то ‘гость Смирный’ из Калуги с известием, что все северские города желают именно Михаила. Стало быть, против Михаила, насколько можно думать, были голоса только на севере, народная же масса была за него. Она была за него еще в 1610 г., когда и Гермоген, при избрании Владислава, и народ высказывались именно за Михаила. Поэтому возможна мысль о том, что собор приведен к избранию Михаила Федоровича давлением народной массы. У Костомарова (‘Смутное время’) эта мысль мелькает, но очень слабо и неопределенно. Ниже мы будем иметь повод на ней остановиться.
Когда Мстиславские и другие бояре, а также запоздавшие выборные люди и посланные по областям собрались в Москву, то 21 февраля состоялось торжественное заседание в Успенском соборе. Здесь выбор Михаила был решен уже единогласно, вслед за чем последовали молебны о здравии царя и присяга ему. Известясь об избрании царя, города еще до получения согласия Михаила присягали ему и подписывали крестоцеловальные записи. По общему представлению, государя сам Бог избрал, и вся земля Русская радовалась и ликовала. Дело теперь оставалось только за согласием Михаила, получить которое стоило немалого труда. В Москве не знали даже, где он находится: посольство к нему от 2 марта отправлено было в ‘Ярославль или где он, государь, будет’. А Михаил Федорович после московской осады уехал в свою костромскую вотчину, Домнино, где чуть было не подвергся нападению польской шайки, от которой спасен был, по преданию, крестьянином Иваном Сусаниным. Что Сусанин действительно существовал, доказательством этого служит царская грамота Михаила, которой семье Сусанина даются различные льготы. Однако между историками велась долгая полемика по поводу этой личности: так, Костомаров, разобрав легенду о Сусанине, свел все к тому, что личность Сусанина есть миф, созданный народным воображением. Такого рода заявлением он возбудил в 60-х годах целое движение в защиту этой личности: явились против Костомарова статьи Соловьева, Домнинского, Погодина. В 1882 г. вышло исследование Самарянова ‘Памяти Ивана Сусанина’. Автор, прилагая карту местности, подробно знакомит нас с путем, по которому Сусанин вел поляков. Из его труда мы узнаем, что Сусанин был доверенным лицом у Романовых, и вообще эта книга представляет богатый материал о Сусанине. Из Домнина Михаил Федорович с матерью переехал в Кострому, в Ипатьевский монастырь, построенный в XIV столетии Мурзой Четом, предком Годунова. Этот монастырь поддерживался вкладами Бориса и при Лжедмитрии был подарен последним Романовым, как предполагают, за все перенесенное ими от Бориса.
Посольство, состоявшее из Феодорита, архиепископа Рязанского и Муромского, Авраамия Палицына, Шереметева и др., приехало вечером 13 марта в Кострому. Марфа назначила ему явиться на другой день. И вот 14 марта посольство, сопровождаемое крестным ходом, при огромном стечении народа, отправилось просить Михаила на царство. Источником для ознакомления с действиями посольства служат нам его донесения в Москву. Из них мы узнаем, что как Михаил, так и инокиня мать сперва безусловно отвергли предложение послов. Последняя говорила, что московские люди ‘измалодушествовались’, что на таком великом государстве и не ребенку править не под силу, и т.д. Долго послам пришлось уговаривать и мать, и сына, они употребили все свое красноречие, грозили даже небесной карой, наконец усилия их увенчались успехом — Михаил дал свое согласие, а мать благословила его. Обо всем этом мы знаем, кроме посольских донесений в Москву, еще из избирательной грамоты Михаила, которая впрочем, в силу ее малой самостоятельности, как мы уже говорили выше, не может иметь особенной ценности: она составлена по образцу избирательной грамоты Бориса Годунова, так, сцена плача народного в Ипатьевском монастыре списана с подобной же сцены, происходившей в Новодевичьем монастыре, описанной в Борисовой грамоте (оттуда взял ее Пушкин для своего ‘Бориса Годунова’).
Как только согласие Михаила Федоровича было получено, послы стали торопить его ехать в Москву, царь отправился, но путешествие это было чрезвычайно медленно, так как разоренные дороги далеко не могли служить удобным путем.
Значение новой династии. Такова внешняя сторона воцарения Михаила Федоровича Романова. Но есть и внутренний смысл в событиях этого важного исторического момента, сокрытый от нас ходячим преданием и восстановляемый детальным изучением эпохи.
Посмотрим на эту, так сказать, интимную сторону московских отношений, приведших к образованию новой и притом прочной династии. В настоящее время можно считать совершенно выясненным, что руководители земского ополчения 1611 — 1612 гг. ставили своей задачей не только ‘идти на очищение’ Москвы от поляков, но и сломить казаков, захвативших в свои руки центральные учреждения в подмосковных ‘таборах’, а вместе с ними и правительственную власть. Как ни слаба была на деле эта власть, она становилась поперек дороги всякой иной попытке создать центр народного единения, она покрывала своим авторитетом ‘всея земли’ казачьи бесчинства, терзавшие земщину, она грозила, наконец, опасностью социального переворота и водворения в стране ‘воровского’ порядка или, вернее, беспорядка. Обстоятельства поставили для князя Пожарского войну с казаками в первую очередь: казаки сами открыли военные действия против нижегородцев. Междоусобная война русских людей шла без помехи со стороны поляков и Литвы почти весь 1612 год. Сначала Пожарский выбил казаков из Поморья и Поволжья и отбросил их к Москве. Там, под Москвой, они были не только не вредны, но даже полезны для целей Пожарского тем, что парализовали польский гарнизон столицы. Предоставляя обоим своим врагам истощать себя взаимной борьбой, Пожарский не спешил из Ярославля к Москве. Ярославские власти думали даже и государя избрать в Ярославле и собирали в этом городе совет всей земли не только для временного управления государством, но и для государева ‘обиранья’. Однако приближение к Москве вспомогательного польско-литовского отряда вынудило Пожарского выступить к Москве, — и там, после победы над этим отрядом, разыгрался последний акт междоусобной борьбы земцев и казаков. Приближение земского ополчения к Москве заставило меньшую половину казачества Отложиться от прочей массы и вместе с Заруцким, ее атаманом и ‘боярином’, уйти на юг. Другая, большая половина казаков, чувствуя себя слабее земцев, долго не решалась ни бороться с ними, ни подчиниться им. Надобен был целый месяц смут и колебаний, чтобы предводитель этой части казачества, тушинский боярин кн. Д.Т. Трубецкой, мог вступить в соглашение с Пожарским и Мининым и соединил свои ‘приказы’ с земскими в одно ‘правительство’. Как старший по своему отчету и чину, Трубецкой занял в этом правительстве первое место, но фактическое преобладание принадлежало другой стороне, и казачество, в сущности, капитулировало перед земским ополчением, поступив как бы на службу и в подчинение земским властям. Разумеется, это подчинение не могло сразу стать прочным, и летописец не раз отмечал казачье своеволие, доводившее рать почти ‘до крови’, однако дело стало ясно в том отношении, что казачество отказалось от прежней борьбы с основами земского порядка и от первенства во власти. Казачество распалось и отчаялось в своем торжестве над земщиной.
Такое поражение казачества было очень важным событием во внутренней истории московского общества, не менее важным, чем ‘очищение’ Москвы. Если с пленом польского гарнизона падала всякая тень власти Владислава на Руси, то с поражением казачества исчезла всякая возможность дальнейших самозванческих авантюр. Желавшее себе царя ‘от иноверных’ московское боярство навсегда сошло с политической арены, разбитое бурями смутной поры. Одновременно с ним проиграла свою игру и казачья вольница с ее тушинскими вожаками, измышлявшими самозванцев. К делам становились ‘последние’ московские люди, пришедшие с Кузьмой Мининым и Пожарским городские мужики и рядовые служилые люди. У них была определенная мысль ‘иных некоторых земель людей на Московское государство не обирать и Маринки с сыном не хотеть’, а хотеть и обирать кого-нибудь из своих ‘великих родов’. Так само собой намечалось главное условие предстоявшего в Москве царского избрания, оно вытекало из реальной обстановки данной минуты, как следствие действительного взаимоотношения общественных сил.
Сложившаяся в ополчении 1611 — 1612 гг. правительственная власть была создана усилиями средних слоев московского населения и была их верной выразительницей. Она овладела государством, очистила столицу, сломила казачьи таборы и подчинила себе большинство организованной казачьей массы. Ей оставалось оформить свое торжество и царским избранием возвратить стране правильный правительственный порядок. Недели через три после взятия Москвы, т.е. всередине ноября 1612 г., временное правительство уже посылает в города приглашения прислать в Москву выборных и с ними о государском избрании ‘совет и договор крепкой’. Этим как бы открывался избирательный период, завершенный в феврале избранием царя Михаила. Толки о возможных кандидатах на престол должны были начаться немедля. Хотя мы вообще и очень мало знаем о таких толках, однако можем — из того, что знаем, — извлечь несколько ценнейших наблюдений над взаимоотношениями существовавших тогда общественных групп.
Недавно стало известно (в издании А. Гиршберга) одно важное показание о том, что делалось в Москве в самом конце ноября 1612 г. В эти дни польский король послал свой авангард под самую Москву, а в авангарде находились и русские ‘послы’ от Сигизмунда и Владислава к московским людям, именно: князь Данило Мезецкий и дьяк Иван Грамотин. Они должны были ‘зговаривати Москвы, чтобы приняли королевича на царство’. Однако все их посылки в Москву не привели к добру, и Москва начала с польским авангардом ‘задор и бой’. В бою поляки взяли в плен бывшего в Москве смоленского сына боярского Ивана Философова и сняли с него допрос. То, что показал им Философов, было давно известно из московской летописной записи. Его спрашивали: ‘хотят ли взять королевича на царство? и Москва ныне людна ли и запасы в ней есть ли?’ По выражению летописца, Философову ‘даде Бог слово, что глаголати’, он сказал будто бы полякам: ‘Москва людна и хлебна, и на то все обещахомся, что всем помереть за православную веру, а королевича на царство не имати’. Из слов Философова, думает летописец, король вывел заключение, что в Москве много сил и единодушия, и потому ушел из Московского государства. Не так давно напечатанный документ освещает иным светом показание Философова. В изданных А. Гиршбергом материалах по истории московско-польских отношений мы читаем подлинный отчет королю и королевичу князя Д. Мезецкого и Ив. Грамотина о допросе Философова. Они, между прочим, пишут: ‘А в роспросе, господари, нам и полковником сын боярской (именно Иван Философов) сказал, что на Москве у бояр, которые вам, великим господарям, служили, и у лучших людей хотение есть, чтоб просити на господарство вас, великаго господаря королевича Владислава Жигимонтовича, а именно де о том говорити не смеют, боясь казаков, а говорят, чтобы обрать на государство чужеземца, а казаки де, господари, говорят чтоб обрать кого из русских бояр, а примеривают Филаретова сына и Воровского Колужскаго. И во всем де и казаки бояром и дворяном сильны, делают что хотят, а дворяне де и дети боярские разъехалися по поместьям, а на Москве осталось дворян и детей боярских всего тысячи с две, да казаков полпяты тысячи человек (т.е. — 4500), да стрельцов с тысячу человек, да мужики чернь. А бояр де, господари, и князя Федора Ивановича Мстиславского с товарищи, которые на Москве сидели, в Думу не припускают, а писали об них в городы ко всяким людям: пускать их в Думу, или нет? А делает всякие дела князь Дмитрий Трубецкой да князь Дмитрий Пожарский, да Куземка Минин. А кому вперед быти на господарстве, того еще не постановили на мере’. Очевидно, что из этих слов отчета о показании Философова польский король извлек не совсем те выводы, какие предположил московский летописец. Что в Москве большой гарнизон, король мог не сомневаться: семь с половиной тысяч ратных людей, кроме черни, годной по тем временам для обороны стен, составляли внушительную силу. Среди гарнизона не было единодушия, но Сигизмунд видел, что в Москве преобладают, и притом решительно преобладают, враждебные ему элементы. Не питая надежд на успех, он и решился повернуть назад.
Такова обстановка, в какой известно нам показание Философова. Обе воевавшие стороны придавали ему большое значение. Москва знала его не в деловой, а, так сказать, в эпической редакции, отступление Сигизмунда, бывшее или казавшееся последствием речей Философова, придало им ореол патриотического подвига, и самые речи редактировались летописцем под впечатлением этого подвига, слишком благородно и красиво. Король же узнал показание Философова в деловой передаче такого умного дельца, каков был дьяк Ив. Грамотин. Сжато и метко очерчивается в отчете кн. Мезецкого и Грамотина положение Москвы, и мы в интересах научной правды можем смело положиться на этот отчет.
Становится ясно, что через месяц по очищении Москвы главные силы земского ополчения были уже демобилизованы. По обычному московскому порядку, с окончанием похода служилые отряды получали разрешение возврашаться в свои уезды ‘по домам’. Взятие Москвы было тогда понято как конец похода. Содержать многочисленное войско в разоренной Москве было трудно, еще труднее было служилым людям кормиться там самим. Не было и основания для того, чтобы держать в столице большие массы полевого войска — дворянской конницы и даточных людей. Оставив в Москве необходимый гарнизон, остальных сочли возможным отпустить домой. Это-то и разумеет летописец, когда говорит о конце ноября: ‘Людие ж с Москвы все розъехалися’. В составе гарнизона, опять-таки по обычному порядку, были московские дворяне, некоторые группы провинциальных, ‘городовых’, дворян (сам Иван Философов, например, был не москвич, а ‘смолянин’, т.е. из смоленских дворян), далее стрельцы (число которых уменьшилось в смуту) и, наконец, казаки, Философов точно определяет число дворян в 2000, число стрельцов в 1000 и число казаков в 4500 человек. Получилось такое положение, которое вряд ли могло нравиться московским властям. С роспуском городских дружин служилых и тяглых людей казаки получили численный перевес в Москве. Их некуда было распустить по их бездомовности и их нельзя было разослать на службу в города по их ненадежности. Начиная с приговора 30 июня 1611 г., земская власть, как только получала преобладание над казачеством, стремилась выводить казаков из городов и собирать их у себя под рукой в целях надзора, и Пожарский в свое время, в первой половине 1612 г., стягивал служилых подчинившихся ему казаков в Ярославль и затем вел их с собой под Москву. Поэтому-то в Москве и оказалось так много казаков. Насколько мы располагаем цифровыми данными для того времени, можно сказать, что указанное Философовым число казаков ‘полпяты тысячи’ очень велико, но вполне вероятно. По некоторым соображениям приходится думать, что в 1612 г. под Москвой с кн. Трубецким и Заруцким сидело около 5000 казаков, из них Заруцкий увел около 2000, а остальные поддались земскому ополчению Пожарского. Не знаем точно, сколько пришло в Москву казаков с Пожарским из Ярославля, но знаем, что немногим позднее того времени, о котором идет теперь речь, а именно в марте и апреле 1613 г., казачья масса в Москве была столь значительна, что упоминаются отряды казаков в 2323 и 1140 человек и ими не исчерпывается еще вся наличность казаков в Москве. Таким образом, надобно верить цифре Философова и признать, что в исходе 1612 г. казачьи войска в Москве числом более, чем вдвое, превосходили дворян и раза в полтора превосходили дворян и стрельцов, вместе взятых. Эту массу надобно было обеспечить кормами и держать в повиновении и в порядке. По-видимому, московская власть этого не достигала, и побежденное земцами казачество снова поднимало голову, пытаясь овладеть положением дел в столице. Такое настроение казаков и отметил Философов словами: ‘И во всем казаки бояром и дворяном сильны, делают, что хотят’.
С одной стороны, казаки настойчиво и беззастенчиво требовали ‘кормов’ и всякого жалованья, а с другой — они ‘примеривали’ на царство своих кандидатов. О кормах и жалованье летописец говорит кратко, но сильно: он сообщает, что казаки после взятия Кремля ‘начаша прошати жалованья безпрестанно’, они ‘всю казну московскую взяша, и едва у них немного государевы казны отнята’, из-за казны они однажды пришли в Кремль и хотели ‘побить’ начальников (т.е. Пожарского и Трубецкого), но дворяне не допустили до этого и меж ними ‘едва без крови проиде’. По словам Философова, московские власти ‘что у кого казны сыщут, и то все отдают казаком в жалованье, а что (при сдаче Москвы) взяли в Москве у польских и русских людей, и то все поимали казаки ж’. Наконец, архиепископ Арсений Елассонский согласно с Философовым сообщает некоторые подробности о розысках царской казны после московского очищения и о раздаче ее ‘воинам и казакам’, после чего ‘весь народ успокоился’. Очевидно, вопрос об обеспечении казаков составлял тогда тяжелую заботу московского правительства и постоянно грозил властям насилиями с их стороны. Сознавая свое численное превосходство в Москве, казаки шли далее ‘жалованья’ и ‘кормов’: они, очевидно, возвращались к мысли о политическом преобладании, утерянном ими вследствие успехов Пожарского. После московского очищения во главе временного правительства почитался казачий начальник боярин князь Трубецкой, главную силу московского гарнизона составляли казаки: очевидна мысль, что казакам может и должно принадлежать и решение вопроса о том, кому вручить московский престол. Стоя на этой мысли, казаки заранее ‘примеривали’ на престол наиболее достойных, по их мнению, лиц. Такими оказались сын бывшего тушинского и калужского царя ‘Вора’, увезенный Заруцким, и сын бывшего тушинского патриарха Филарета Романова.
Московским властям приходилось до времени терпеть все казачьи выходки и притязания, потому что привести казаков в полное смирение можно было или силой, собрав в Москву новое земское ополчение, или авторитетом всей земли, создав Земской собор. Торопясь с созывом собора, правительство, конечно, понимало, что произвести мобилизацию земских ополчений после только что оконченного похода под Москву было бы чрезвычайно трудно. Других средств воздействия на казачество в распоряжении правительства не было. Терпеть приходилось еще и потому, что в казачестве правительство видело действительную опору против вожделений королевских приверженцев. Философов недаром говорил, что ‘бояре и лучшие люди’ в Москве таили свое желание пригласить Владислава, ‘боясь казаков’. Против поляков и их московских друзей казаки могли оказать существенную помощь, и Сигизмунд повернул назад от Москвы в конце 1612 г. скорее всего именно ввиду ‘полупяты тысячи’ казаков и их противопольского настроения. Счеты с агентами и сторонниками Сигизмунда тогда в Москве еще не были закончены, и отношения к царю Владиславу Жигимонтовичу еще не были ликвидированы. Философов сообщал, что в Москве арестовано ‘за приставы русских людей, которые сидели в осаде: Иван Безобразов, Иван Чичерин, Федор Андронов, Степан Соловецкий, Важен Замочников, и Федора де и Бажена пытали на пытце в казне’. Согласно с этим и архиепископ Арсений Елассонский говорит, что по очищении Москвы ‘врагов государства и возлюбленных друзей великого короля, Ф. Андронова и Ив. Безобразова, подвергли многим пыткам, чтобы разузнать о царской казне, о сосудах и о сокровищах… Во время наказания их (т.е. друзей короля) и пытки умерли из них трое: великий дьяк царского судилища Тимофей Савинов, Степан Соловецкий и Важен Замочников, присланные великим королем довереннейшие казначеи его к царской казне’. По обычаю той эпохи, ‘худых людей, торговых мужиков, молодых детишек боярских’, служивших королю, держали за приставами и пытали до смерти, а великих бояр, виновных в той же службе королю, только ‘в думу не припускали’ и, самое большое, держали под домашним арестом, пока земский совет в городах не решит вопроса: ‘пускать их в думу, или нет?’ До нас не дошли грамоты, которые были, по словам Философова, посланы в города о том, можно ли бояр князя Мстиславского ‘с товарищи’ пускать в думу. Но есть полное основание считать, что на этот вопрос в Москве в конце концов ответили отрицательно, так как выслали Мстиславского ‘с товарищи’ из Москвы куда-то ‘в городы’ и произвели государево избрание без них. Все эти меры против московского боярства и московской администрации, служивших королю, временное московское правительство кн. Д.Т. Трубецкого, кн. Д.М. Пожарского и ‘Куземки’ Минина могло принимать главным образом с сочувствием казачества, ибо в боярах и лучших ‘людях’ еще жива была тенденция в сторону Владислава.
Таковы были обстоятельства московской политической жизни в конце 1612 г. Из рассмотренных здесь данных ясен тот вывод, что победа, одержанная земским ополчением над королем и казаками, требовала дальнейшего упрочения. Враги были побеждены, но не уничтожены. Они пытались, как могли, вернуть себе утраченное положение, и если имя Владислава произносилось в Москве негромко, то громко раздавались имена ‘Филаретова сына и Воровского Калужского’. Земщине предстояла еще забота — на Земском соборе настоять, чтобы не прошли на престол ни иноземцы, ни самозванцы, о которых, как видим, еще смели мечтать побежденные элементы. Успеху земских стремлений в особенности могло мешать то обстоятельство, что Земскому собору предстояло действовать в столице, занятой в большинстве казачьим гарнизоном. Преобладание казачьей массы в городе могло оказать некоторое давление и на представительное собрание, направив его так или иначе в сторону казачьих вожделений.
Насколько мы можем судить, нечто подобное и случилось на избирательном соборе 1613 г. Иностранцы после избрания на престол царя Михаила Федоровича получили такое впечатление, что это избрание было делом именно казаков. В официальных, стало быть ответственных, беседах литовско-польских дипломатов с московскими в первые месяцы после выбора Михаила русским людям приходилось выслушивать ‘непригожие речи’: Лев Сапега грубо высказал самому Филарету в присутствии московского посла Желябужского, что ‘посадили сына его на Московское государство государем одни казаки донцы’, Александр Гонсевский говорил князю Воротынскому, что Михаила ‘выбирали одни казаки’. Со своей стороны, шведы высказывали мнение, что в пору царского избрания в Москве были ‘казаки в московских столпех сильнейший’. Эти впечатления посторонних лиц встречают некоторое подтверждение и в московских исторических воспоминаниях. Разумеется, нечего искать таких подтверждений в официальных московских текстах: они представляли дело так, что царя Михаила сам Бог дал и всей землей обрали. Эту же идеальную точку зрения усвоили себе и все русские литературные сказания XVII в. Царское избрание, замирившее смуту и успокоившее страну, казалось особым благодеянием Господним, и приписывать казакам избрание того, кого ‘сам Бог объявил’, было в глазах земских людей неприличной бессмыслицей. Но все-таки в московском обществе осталась некоторая память о том, что в счастливом избрании законного государя приняли участие и проявили почин даже и склонные ко всякому беззаконию казаки. Авраамий Палицын рассказывает, что к нему на монастырское подворье в Москве во время Земского собора приходили вместе с дворянами и казаки с мыслью именно о Михаиле Федоровиче Романове и просили его довести их мысль до собора. Изданный И.Е. Забелиным поздний и в общем недостоверный рассказ о царском избрании 1613 г. заключает в себе одну любопытнейшую подробность о том, что права Михаила на избрание объяснил собору, между прочим, ‘славного Дону атаман’. Эти упоминания о заслугах казаков в деле объявления и укрепления кандидатуры М.Ф. Романова имеют очень большую цену: они свидетельствуют, что роль казачества в царском избрании не была скрыта и от московских людей, хотя им она представлялась, конечно, иначе, чем иноземцам.
Руководясь приведенными намеками источников, мы можем себе ясно представить, какой смысл имела кандидатура М.Ф. Романова и каковы были условия ее успеха на Земском соборе 1613 г.
Собравшись в Москву в исходе 1612 или в самом начале 1613 г., земские выборные хорошо представили собой ‘всю землю’. Окрепшая в эпоху смуты практика выборного представительства позволила избирательному собору на самом деле представить собой не одну Москву, а Московское государство в нашем смысле этого термина. В Москве оказались представители не менее 50 городов и уездов, представлены были и служилый и тяглый класс населения, были и представители казаков. В своей массе собор оказался органом тех слоев московского населения, которые участвовали в очищении Москвы и восстановлении земского порядка, он не мог служить ни сторонникам Сигизмунда, ни казачьей политике. Но он мог и неизбежно должен был стать предметом воздействий со стороны тех, кто еще надеялся на восстановление королевской власти или же казачьего режима. И вот, отнимая надежду как на то, так и на другое, собор прежде всякого иного решения торжественно укрепился в мысли: ‘А литовского и свийского короля и их детей, за их многия неправды, и иных никоторых земель людей на Московское государство не обирать, и Маринки с сыном не хотеть’. В этом решении заключалось окончательное поражение тех, кто думал еще бороться с результатами московского очищения и с торжеством средних консервативно настроенных слоев московского населения. Исчезло навсегда ‘хотение’ бояр и ‘лучших людей’, которые ‘служили’ королю, по выражению Философова, и желали бы снова ‘просити на государство’ Владислава. Невозможно было долее ‘примеривать’ на царство и ‘Воровского Калужского’, а стало быть, мечтать о соединении с Заруцким, который держал у себя ‘Маринку’ и ее ‘Воровского Калужского’ сына.
Победа над боярами, желавшими Владислава, досталась собору, думается, очень легко: вся партия короля в Москве, как мы видели, была разгромлена временным правительством тотчас по взятии столицы, и даже знатнейшие бояре, ‘которые на Москве сидели’, вынуждены были уехать из Москвы и не были на соборе вплоть до той поры, когда новый царь был уже избран: их вернули в Москву только между 7 и 21 февраля. Если до собора сторонники приглашения Владислава ‘именно о том говорити не смели, боясь казаков’, то на соборе им надобно было беречься еще более, боясь не одних казаков, но и ‘всей земли’, которая одинаково с казаками не жаловала короля и королевича. Другое дело было земщине одолеть казаков: они были сильны своим многолюдством и дерзки сознанием своей силы. Чем решительнее земщина становилась против Маринки и против ее сына, тем внимательнее должна была она отнестись к другому кандидату, выдвинутому казаками, — ‘к Филаретову сыну’. Он был не чета ‘Воренку’. Нет сомнения, что казаки выдвигали его по тушинским воспоминаниям, потому что имя его отца Филарета было связано с тушинским табором. Но имя Романовых было связано и с иным рядом московских воспоминаний. Романовы были популярным боярским родом, известность которого шла с первых времен царствования Грозного. Незадолго до избирательного собора 1613 г., именно в 1610 г., совсем независимо от казаков, М.Ф. Романова в Москве считали возможным кандидатом на царство, одним из соперников Владислава. Когда собор настоял на уничтожении кандидатуры иноземцев и Маринкинасына и ‘говорили на соборах о царевичах, которые служат в Московском государстве, но о великих родех, кому из них Бог даст на московском государстве быть государем’, — то из всех великих родов естественно возобладал род, указанный мнением казачества. На Романовых могли сойтись и казаки и земщина — и сошлись: предлагаемый казачеством кандидат легко был принят земщиной. Кандидатура М.Ф. Романова имела тот смысл, что мирила в самом щекотливом пункте две еще не вполне примиренные общественные силы и давала им возможность дальнейшей солидарной работы. Радость обеих сторон по случаю достигнутого соглашения, вероятно, была искренна и велика, и Михаил был избран действительно ‘единомышленным и нерозвратным советом’ его будущих подданных.
Заключение. Результаты смуты. Освобождением Москвы и избранием царя историки обыкновенно кончают повесть о смуте, — они правы. Хотя первые годы царствования Михаила — тоже смутные годы, но дело в том, что причины, питавшие, так сказать, смуту и заключавшиеся в нравственной шаткости и недоумении здоровых слоев московского общества и в их политическом ослаблении, эти причины были уже устранены. Когда этим слоям удалось сплотиться, овладеть Москвой и избрать себе царя, все прочие элементы, действовавшие в смуте, потеряли силу и мало-помалу успокаивались. Выражаясь образно, момент избрания Михаила — момент прекращения ветра в буре, море еще волнуется, еще опасно, но оно движется по инерции и должно успокоиться.
Так колебалось Русское государство, встревоженное смутой, много хлопот выпало на долю Михаила, и все его царствование можно назвать эпилогом драмы, но самая драма уже кончалась, развязка уже последовала, результаты смуты уже выяснились.
Обратимся теперь к этим результатам. Посмотрим, как понимают важнейшие представители нашей науки факт смуты в его последствиях. Первое место дадим здесь, как и всегда, С.М. Соловьеву. Он (и в ‘Истории’, и во многих своих отдельных статьях) видит в смуте испытание, из которого государственное начало, боровшееся в XVI в. с родовым началом, выходит победителем. Это чрезвычайно глубокое, хотя, может быть, и не совсем верное историческое воззрение. К.С. Аксаков, человек с большим непосредственным пониманием русской жизни, видит в смуте торжество ‘земли’ и последствием смуты считает укрепление союза ‘земли’ и ‘государства’ (под государством он понимает то, что мы зовем правительством). Во время смуты ‘земля’ встала как единое целое и восстановила государственную власть, спасла государство и скрепила свой союз с ним. В этом воззрении, как и у С.М. Соловьева, нет толкований относительно реальных последствий смуты. Это — общая историческая оценка смуты со стороны результатов. Но даже такой общей оценки нету И.Е. Забелина, он результатами смуты как-то вовсе не интересуется, и о нем здесь мало приходится говорить. Много зато можно сказать о мнении Костомарова, который считает смутное время безрезультатной эпохой. Чтобы яснее представить себе воззрение этого историка, приведем выдержку из заключительной главы его ‘Смутного времени Московского государства’: ‘Неурядицы продолжались и после, в царствование Михаила Федоровича, как последствие смутного времени, но эти неурядицы уже не имели тех определенных стремлений — ниспровергнуть порядок государства и поднять с этой целью знамя каких-нибудь воровских царей, а таков именно был в начале XVII в. характер самой эпохи смутного времени, не представляющей ничего себе подобного в таких эпохах, какие случались и в других европейских государствах. Чаще всего за потрясениями этого рода следовали важные изменения в политическом строе той страны, которая их испытывала, наша смутная эпоха ничего не изменила, ничего не внесла нового в государственный механизм, в строй понятий, в быт общественной жизни, в нравы и стремления, ничего такого, что, истекая из ее явлений, двинуло бы течение русской жизни на новый путь, в благоприятном или неблагоприятном для нее смысле. Страшная встряска перебуровила все вверх дном, нанесла народу несчетные бедствия, не так скоро можно было поправиться после того Руси, — и до сих пор после четверти тысячелетия, не читающий своих летописей народ говорит, что давно-де было ‘литейное разорение’, Литва находила на Русь, и такая беда была наслана, что малость людей в живых осталось и то оттого, что Господь на Литву слепоту наводил. Но в строе жизни нашей нет следов этой страшной кары Божьей: если в Руси XVII в., во время, последующее за смутной эпохой, мы замечаем различие от Руси XVI в., то эти различия произошли не из событий этой эпохи, а явились вследствие причин, существовавших до нее или возникших после нее. Русская история вообще идет чрезвычайно последовательно, но ее разумный ход будто перескакивает через смутное время и далее продолжает свое течение тем же путем, тем же способом, с теми же приемами, как прежде. В тяжелый период смуты были явления новые и чуждые порядку вещей, господствовавшему в предшествовавшем периоде, однако они не повторялись впоследствии, и то, что, казалось, в это время сеялось, не возрастало после’.
Можно ли согласиться с таким воззрением Костомарова? Думаем, что нет. Смута наша богата реальными последствиями, отозвавшимися на нашем общественном строе, на экономической жизни ее потомков. Если Московское государство кажется нам таким же в основных своих очертаниях, каким было до смуты, то это потому, что в смуте победителем остался тот же государственный порядок, какой формировался в Московском государстве в XVI в., а не тот, какой принесли бы нам его враги — католическая и аристократическая Польша и казачество, жившее интересами хищничества и разрушения, отлившееся в форму безобразного ‘круга’. Смута произошла, как мы старались показать, не случайно, а была обнаружением и развитием давней болезни, которой прежде страдала Русь. Эта болезнь окончилась выздоровлением государственного организма. Мы видим после кризиса смуты тот же организм, тот же государственный порядок. Поэтому мы и склонны думать, что все осталось по-прежнему без изменений, что смута была только неприятным случаем без особенных последствий. Пошаталось государство и стало опять крепко, что же тут может выйти нового? А между тем вышло много нового. Болезнь оставила на уцелевшем организме резкие следы, которые оказывали глубокое влияние на дальнейшую жизнь этого организма. Общество переболело, оправилось, снова стало жить и не заменилось другим, но само стало иным, изменилось.
В смуте шла борьба не только политическая и национальная, но и общественная. Не только воевали между собой претенденты на престол московский и сражались русские с поляками и шведами, но и одни слои населения враждовали с другими: казачество боролось с оседлой частью общества, старалось возобладать над ней, построить землю по-своему — и не могло. Борьба привела к торжеству оседлых слоев, признаком которого было избрание царя Михаила. Эти слои и выдвинулись вперед, поддерживая спасенный ими государственный порядок. Но главным деятелем в этом военном торжестве было городское дворянство, которое и выиграло больше всех. Смута много принесла ему пользы и укрепила его положение. Служилый человек и прежде стоял наверху общества, владел (вместе с духовенством) главным капиталом страны — землей — и завладевал земледельческим трудом крестьянина. Смута помогла его успехам. Служилые люди не только сохранили то, что имели, но благодаря обстоятельствам смуты приобрели гораздо больше. Смута ускорила подчинение им крестьянства, содействовала более прочному приобретению ими поместий, давала им возможность с разрушением боярства (которое в смуту потеряло много своих представителей) подниматься по службе и получать больше и больше участия в государственном управлении. Смута, словом, ускорила процесс возвышения московского дворянства, который без нее совершился бы несравненно медленнее.
Что касается до боярства, то оно, наоборот, много потерпело от смуты. Его нравственный кредит должен был понизиться. Исчезновение во время смуты многих высоких родов и экономический упадок других содействовали пополнению рядов боярства сравнительно незначительными людьми, а этим понижалось значение рода. Для московской аристократии время смуты было тем же, чем были войны Алой и Белой Роз для аристократии Англии: она потерпела такую убыль, что должна была воспринять в себя новые, демократические, сравнительно, элементы, чтобы не истощиться совсем. Таким образом, и здесь смута не прошла бесследно.
Но вышесказанным не исчерпываются результаты смуты. Знакомясь с внутренней историей Руси в XVII в., мы каждую крупную реформу XVII в. должны будем возводить к смуте, обусловливать ею. В корень подорвав экономическое благосостояние страны, шатавшееся еще в XVI в., смута создала для московского правительства ряд финансовых затруднений, которые обусловливали собой всю его внутреннюю политику, вызвали окончательное прикрепление посадского и сельского населения, поставили московскую торговлю и промышленность на время в полную зависимость от иностранцев. Если к этому мы прибавим те войны XVII в., необходимость которых вытекала прямо из обстоятельств, созданных смутой, то поймем, что смута была очень богата результатами и отнюдь не составляла такого эпизода в нашей истории, который случайно явился и бесследно прошел. Не рискуя много ошибиться, можно сказать, что смута обусловила почти всю нашу историю в XVII в.
Так обильны были реальные, видимые последствия смуты. Но события смутной поры, необычайные по своей новизне для русских людей и тяжелые по своим последствиям, заставляли наших предков болеть не одними личными печалями и размышлять не об одном личном спасении и успокоении. Видя страдания и гибель всей земли, наблюдая быструю смену старых политических порядков под рукой и своих и чужих распорядителей, привыкая к самостоятельности местных миров и всей земщины, лишенный руководства из центра государства русский человек усвоил себе новые чувства и понятия: в обществе крепло чувство национального и религиозного единства, слагалось более отчетливое представление о государстве. В XVI в. оно еще не мыслилось как форма народного общежития, оно казалось вотчиной государевой, а в XVII в., по представлению московских людей, — это уже ‘земля’, т.е. государство. Общая польза, понятие, не совсем свойственное XVI веку, теперь у всех русских людей сознательно стоит на первом плане: своеобразным языком выражают они это, когда в безгосударственное время заботятся о спасении государства и думают о том, ‘что земскому делу пригодится’ и ‘как бы земскому делу было прибыльнее’. Новая, ‘землею’ установленная власть Михаила Федоровича вполне усваивает себе это понятие обшей земской пользы и является властью вполне государственного характера. Она советуется с ‘землею’ об общих затруднениях и говорит иностранцам по поводу важных для Московского государства дел, что ‘такого дела теперь решить без совета всего государства нельзя ни по одной статье’. При прежнем господстве частноправных понятий, еще и в XVI в., неясно отличали государя как хозяина-вотчинника и государя как носителя верховной власти, как главу государства. В XVI в. управление государством считали личным делом хозяина страны да его советников, теперь, в XVII в., очень ясно сознается, что государственное дело не только ‘государево дело’, но и ‘земское’, так и говорят о важных государственных делах, что это ‘великое государство и земское’ дело.
Эти новые, в смуту приобретенные, понятия о государстве и народности не изменили сразу и видимым образом политического быта наших предков, но отзывались во всем строе жизни XVII в. и сообщали ей очень отличный от старых порядков колорит. Поэтому для историка и важно отметить появление этих понятий. Если, изучая Московское государство XVI в., мы еще спорим о том, можно ли назвать его быт вполне государственным, то о XVII в. такого спора быть не может, потому уже, что сами русские люди XVII в. сознали свое государство, усвоили государственные представления, и усвоили именно за время смуты, благодаря новизне и важности ее событий. Не нужно и объяснять, насколько следует признавать существенными последствия смуты в этой сфере общественной мысли и самосознания.

Время царя Михаила Федоровича (1613-1645)

Вступление во власть. Дав свое согласие на престол, Михаил Федорович выехал вместе с матерью из Костромы в Ярославль. Здесь к нему стал стекаться народ большими толпами, выражая свою симпатию молодому царю. Таким образом, после 1612 г. Ярославль вторично делается центром патриотического движения. В этом городе Михаил Федорович оставался месяц, а потом, в середине апреля, когда прошел лед и сбыла вода, двинулся дальше. В Москве между тем Земский собор еще не расходился: он управлял всеми делами государства и деятельно переписывался с царем. Часто между собором и царем возникали недоразумения, потому что казацие грабежи и беспорядки в стране еще продолжались. Земский собор, принимая против них меры, вместе с тем заботился и об устройстве царского двора, отбирая дворцовые земли у тех, кто ими завладел, и собирая запасы для дворца. Вести о беспорядках доходили и до Михаила Федоровича, в Ярославль, к нему приходили жаловаться на грабежи, бежали с жалобой и те, у кого были отняты дворцовые земли. Все просили управы и помощи, а у царя не было средств ни на то, ни на другое. На вопрос царя о разбоях и беспорядках собор отвечал, что он старается, насколько можно, об устройстве земли, и докладывал о своих мероприятиях, но эти последствия казались Михаилу (или вернее, тому, кто за ним стоял) очень неудовлетворительными. В Ярославле думали, что можно скорее и лучше водворить порядок, чем то делал собор. И вот, видя, что порядок не сразу устанавливается, слыша постоянные жалобы и просьбы о кормах и жалованье, не умея их удовлетворить или прекратить, Михаил Федорович ‘кручинился’ и с некоторым раздражением писал собору: ‘Вам самим ведомо, учинились мы царем по вашему прошению, а не своим хотением: крест нам целовали вы своею волею, так вам бы всем, помня свое крестное целование, нам служить и во всяком деле радеть’… Царь требовал этими словами, чтобы собор избавил его от хлопот с челобитчиками, и просил ‘те докуки от него отвести’, как он выражался.
Несмотря на неудовольствия, 16 апреля царь ‘пошел’ к Москве из Ярославля, требуя, чтобы к его приезду приготовили ему помещение, и даже прямо указывал палаты дворца, а у собора не было ни материала для их поправки, ни мастеров, почему и были приготовлены другие палаты, что вызвало гнев со стороны царя. Когда царь был уже около Троице-Сергиева монастыря, к нему стали сбегаться дворяне и крестьяне, ограбленные и избитые казачьими шайками, бродившими около самой Москвы. Тогда Михаил Федорович в присутствии послов от собора заявил, что он с матерью не пойдет дальше, и сказал послам: ‘Вы нам челом били и говорили, что все люди пришли в чувство, от воровства отстали, так вы били челом и говорили ложно’. А в Москву Михаил Федорович писал боярам и собору: ‘Можно вам и самим знать, если на Москве и под Москвою грабежи и убийства не уймутся, то какой от Бога милости надеяться?’ Собор, конечно, всеми силами рад был окончить все беспорядки, но он знал свое бессилие: он держался и повелевал только нравственным авторитетом, который не мог простираться на все элементы смуты. Как бы то ни было, несмотря на неудовольствие, Михаил Федорович прибыл 2 мая в Москву, а 11 июля венчался на царство. Этим моментом кончается смутная эпоха и начинается новое царствование.
Первые годы правления царя Михаила Федоровича до сих пор представляют собой такой исторический момент, в котором не все доступно научному наблюдению и не все понятно из того, что уже удалось наблюсти. Неясны ни самая личность молодого государя, ни те влияния, под которыми жила и действовала эта личность, ни те силы, какими направлялась в то время политическая жизнь страны. Болезненный и слабый, царь Михаил всего тридцати с небольшим лет так ‘скорбел ножками’, что иногда, по его собственным словам (в июне 1627 г.), его ‘до возка и из возка в креслах носят’. Около царя заметен кружок дворцовой знати — царских родственников, которые вместе с государевой матерью тянулись к влиянию и власти. Хотя один современник и выразился так, что мать государя, ‘инока великая старица Марфа, правя под ним и поддерживая царство со своим родом’, однако очевидно, что старица правила только дворцом и поддерживала не царство, а свой ‘род’. Течение политической жизни шло мимо ее кельи и направлялось какой-то иной силой, каким-то правительством, состав которого, однако, не совсем ясен. Это не был Земский собор или, как тогда говорили, ‘вся земля’. ‘Вся земля’ была как бы совещательным органом при каком-то ином правительстве, во главе которого стоял царь и в составе которого находились истинные руководители московской политики. Конечно, это не была Боярская дума во всем ее составе, но мы не знаем, кто именно это был. Просматривая список думных людей тех лет, мы не можем точно сказать, кого из думцев надлежит считать только высшим чиновником и в ком из думцев надлежит видеть влиятельного советника и даже руководителя власти.
Всего вероятнее, что за царем стоял им самим составленный придворный кружок, а не ограничивающее его власть учреждение с определенным составом и формальными полномочиями. Царь Михаил ограничен во власти не был, и никаких ограничительных документов от его времени до нас не дошло.
Вопрос об ограничениях. Между тем об ограничениях царя Михаила существует ряд частных показаний, большинство которых относятся к XVIII в., именно ко времени около 1730 г. Таковы свидетельства русского историка В.Н. Татищева (кратко говорящего, что Михаила Федоровича избрали всенародно, но с ограничительной записью) и трех иностранцев. Из них два, Страленберг и Фокеродт, дают подробное изложение ограничений, составленное в духе их эпохи, а третий, Шмидт-Физельдек, кратко говорит о каких-то документах, содержащих ограничения и будто бы хранимых в XVIII в. в государственных хранилищах. Чтобы понять эти известия в их истинном значении, надобно знать, что в последние годы царствования Петра Великого среди его сотрудников обсуждался вопрос о необходимости устройства какого-либо органа власти, который бы сообщил верховному управлению, будто бы расстроенному Петром Великим, правильную организацию. Постепенно в умах некоторых сановников (кн. Д.М. Голицын) рождается мысль о полезности и возможности такой реформы, которая бы, устроив законодательную власть в стране, ограничила бы личный авторитет монарха. В учреждении Верховного тайного совета в начале 1726 г. многие готовы были видеть первый шаг именно в этом направлении, а в 1730 г. ‘верховники’ пытались сделать и второй, более определенный и решительный шаг в сторону шведских олигархических порядков. Таким образом на пространстве двух десятилетий мы наблюдаем в высших кругах бюрократии известное течение политической мысли: оно отправляется от заботы восстановить нарушенную так называемой реформой правильность правительственных функций и приводит к попытке коренного государственного переворота. Сначала думают создать что-нибудь соответствующее старой ‘думе государевой’, а затем приходят к решимости упразднить исконную полноту власти государя. И в том, и в другом фазисе размышлений и разговоров лица, причастные к данному делу, неизбежно должны были обращаться за справками и сравнениями к прошлому, именно к тем его моментам, когда в старой Москве ставились и решались те же самые вопросы о формах и способах управления. Ища ответа на свои вопросы в прошлом, они вспоминали — по устным преданиям — то, что было в старину, и по-своему освещали то, что вспоминали. Их воспоминания и толкования получали широкое распространение в кругу их близких и знакомых, — и вот почему около 1720 — 1730 гг. иностранцы, жившие в России и писавшие о ней, располагали такими сведениями о смутном времени и о начале царствования Михаила, какими не располагала ни печатная, ни рукописная историческая наша литература того времени. Приводя свои данные, эти лица ссылались иногда на частные архивы и частные рассказы. Страленберг, например, упоминает о письме, ‘которое, как говорят, можно еще было видеть в оригинале у недавно умершего фельдмаршала Шереметева и из коего некто, его читавший, сообщил мне (т.е. Страленбергу) несколько данных’. Шмидт-Физельдек, живший в доме графа Миниха, не иначе, как только путем слухов, ходивших в кругу его патрона, мог быть осведомлен о документах, хранимых, по его сообщению, в Успенском соборе и каком-то ‘архиве’. Исторический материал, добытый таким путем, не мог быть, конечно, точен и полон. Предание знало, что в смутное время избрание на престол В. Шуйского было сопряжено с обещаниями царя подданным. В хронографах и рукописных сборниках можно было найти и самую запись, на которой Шуйский ‘поволил’ целовать крест. Таким образом, при желании и старании факт ‘ограничений’ Шуйского мог быть установлен твердо. Знало предание и о том, что Владислава избрали на условиях, могли даже быть известны и самые условия тем, кто имел тогда доступ в архивы. Но условий, предложенных, как предполагали, царю Михаилу, никто не знал, между тем предание помнило, что царь Михаил Федорович правил не один, не по-старому, а с участием земщины. Не зная действительных отношений царя и Земского собора, представляли их себе в том виде, какой считали нормальным по понятиям своей эпохи. Так и явились, думается нам, условия, изложенные у Страленберга и повторенные у Фокеродта и гр. Миниха. Они воспроизводили положение, не действительно бывшее в 1613 г., а такое, какое предполагалось для того времени естественным: царская власть ограничена бюрократической олигархией и связана рядом точно формулированных условий в административных, судебных и финансовых ее функциях. Словом, предание о начале XVII в. строилось на данных начала XVIII в., и его детали в наших глазах должны характеризовать не первый, а второй из этих моментов. Таков будет, по нашему разумению, единственно правильный научный прием в оценке баснословного рассказа Страленберга и зависимых от него показаний Фокеродта и Миниха. Что же касается до остальных двух свидетельств XVIII столетия, именно упоминаний Шмидта-Физельдека и Татищева, то это только упоминания, не более. Один говорит, что в 1613 г. существовала ‘eine formliche ‘Capitulation’, а другой — что царя Михаила избрали ‘с такой же записью’, как и В. Шуйского. Оба эти известия доказывают только то, что их авторы верили в справедливость ходивших в их время рассказов о существовании ограничительной записи царя Михаила Федоровича и что самой записи они не видели и не знали.
Итак, если бы об ограничениях 1613 г. существовали только известия XVIII в., мы не дали бы им веры и воспользовались бы ими только для характеристики политического умонастроения тех кругов русского общества, которые подготовили ‘затейку’ с пунктами 1730 г., а также ее падение. Возникновение предания о записи царя Михаила мы в таком случае объясняли бы неумением деятелей петровской эпохи понять соправительство Михаила с Земским собором иначе, как результат формального ограничения верховной власти, и притом ограничения по известному образцу. Но в данном случае вопрос осложняется тем, что о боярском ограничении власти М.Ф. Романова говорят два его современника — анонимный автор псковского сказания о смуте и известный Котошихин. Над тем, что они говорят, стоит остановиться.
Псковское сказание ‘о бедах и скорбех и напастех’ давно уже оценено С.М. Соловьевым и А.И. Маркевичем. Однако и теперь физиономия этого памятника недостаточно ясна. Автор сказания неизвестен, не поддается определению и самая среда, к которой он принадлежал. Сделано лишь то наблюдение, что он не тяготел к высшим кругам, псковским или московским, и писал ‘в духе меньших людей, в духе собственно псковском, с сильным нерасположением к Москве, ко всему, что там делалось, преимущественно к боярам, их поведению и распоряжениям’. К этим словам С.М. Соловьева следует добавить, что местная ‘собственно псковская’ тенденция сказателя не была политической и не переходила в сепаратизм. Его протест был направлен против московских бояр как представителей высшего социального слоя, политически и экономически вредного одинаково для Пскова и Москвы — для всего русского народа. Демократическое настроение автора ведет его к крайностям и несправедливости. Раздело касается ‘владущих’, он готов на всякие обвинения и подозрения. Бояре Шуйские, по его мнению, злодейски погубили кн. М.В. Скопина-Шуйского, затем другие ‘от боярского роду’ возненавидели ‘своего христианского царя’ и стали желать царя ‘от поганых иноверных’, чем и погубили Москву, при освобождении Москвы от поляков ‘древняя гордость’ боярина кн. Д.Т. Трубецкого, не желавшего помочь Пожарскому, чуть было не помешала успеху дела. Стоявшие с Трубецким под Москвой ‘рустии бояре и князи’, несмотря на горький опыт с Владиславом, снова умыслили призвать иноземного царя и дважды посылали за ним в Швецию, ‘и не сбысться их злый боярской совет’, потому что ‘избрали ратные люди и все православные на Московское государство царем’ М.Ф. Романова. Когда, не ожидая результата посольства в Швецию, тотчас по взятии Москвы собрались русские и стали говорить: ‘Не возможно нам пребыти без царя ни единого часа’, — то владущие и на соборе завели речь об иноземце: ‘И восхотеша начальницы паки себе царя от иноверных, народи же и ратнии не восхотеша сему быти’. Таким образом, до воцарения Михаила Федоровича бояре, руководившие властью, приводили народ к бедам и гибели. При Михаиле пагубная деятельность владущих продолжалась, но из сферы политической она перешла в сферу административно-хозяйственную. Вот как представляет ее себе автор: так как новый государь был молод и не имел ‘еще толика разума, еже управляти землею’, то ‘не без мятежа сотвори ему державу враг дьявол, возвыся паки владущих на мздоимание’. Владущие снова стали кабалить себе народ, ‘емлюще в работу сильно собе’ трудовое население, возвращавшееся из плена и бегов: они уже забыли прежнее ‘безвремяние’, когда ‘отсвоих раб разорени быша’. Не боясь царя, они ‘его царьская села себе поимаша’, так как государь не знал своих земель вследствие пропажи писцовых книг, ‘яко земские книги преписания в разорение погибоша’*. В то же время, умалив хищничеством государевы доходы, они понудили царя к увеличению податных тягот: ‘На государевы и государственные расходы брали со всей земли как обычные оброки и дани, так и экстренную пятую деньгу, пятую часть имения у тяглых людей’, на ‘царскую потребу и расходы’ шли даже и те доходы, из которых прежде ‘государь царь оброки жаловаше’, т.е. давал жалованье служилым людям (предполагаем, ‘четвертчикам’. Своекорыстно отнеслись бояре и к тому случаю, когда под Москву явились ‘нецыи вои, в Поморьи суще, бяху грабяще люди’. Отстав от грабежа и сознав свою вину, эти вои-казаки пожелали идти на помощь Пскову, будто бы осажденному тогда шведами, — ‘и приидоша к царствующему граду и послаша к царю о собе’. И вот, ‘слышав бояре, начаша советовати собе, как сии волныя люди собе поработити, понеже наши рабы прежде быша, а ныне нам сильны быша и не покоряхуся, и призваше во град голов их, яко до треисот… и переимаша их и перевязаша, а на прочих ратию изыдоша и разгромиша их и многих переимаша, а достальных 15000 в Литву отъехаша’. В этом рассказе дело идет, очевидно, об известном походе воровских казаков к Москве и о поражении их князем Лыковым на реке Луже, причем событие излагается с точки зрения казачьей, ‘воровской’, т.е. так, как изложил бы его участник воровского похода, желавший его оправдать и даже идеализировать. Не говоря уже о том, что казачий приход под Москву произошел за несколько месяцев ранее шведской осады Пскова, самые обстоятельства похода и правительственной репрессии переданы совсем неверно, с наивной тенденциозностью, идущей во чтобы то ни стало против владущих бояр. Бояре, жадно и злобно хватающие себе царские земли и рабочих людей, разоряющие царя, государство и народ, представляются автору главным, даже единственным, пожалуй, злом его современности, на которое направлена вся сила его обличения. Мы готовы, поэтому, вспомнив казачьи речи смутной эпохи против ‘лихих бояр’, счесть казаком и самого автора сказания. Но это не будет верно, так как наш автор не с казаками, а против казаков. Говоря о казачьем восстании при В. Шуйском, он характеризует восставших как ‘не хотящих жити в законе божии и во блазей вере и в тишине, но в буйстве и во объядении и во упоминании и в разбойничестве живуше, желающе чюжаго имения и приступльших к литовским и немецким людем’. Для него казаки — ‘яко полстии зверие от пустыня’: вот почему псковйч, вооруженный против бояр, не может быть поставлен в казачьи ряды. Он — земский, только глубоко простонародный человек. Он видит в царе Богом избранную для воссоздания старого порядка власть, в которой ‘Бог воздвиже рог спасения людей своих’, — и, когда около ‘блаженного’, ‘зело кроткаго, тихаго’ царя совершается зло и неправду, автор может объяснить это только боярским умыслом. Отозвали хороших воевод от Смоленска, а послали плохих и проиграли дело, — это вина бояр: они это сделали, они скрывали от царя неудачу, они не допускали к царю вестников: ‘Сицево бе попечение боярско о земли Русской!’. Осадили шведы Псков, во Пскове стал голод, к царю ‘много посылаша из града о испоручении’, — бояре скрывали от царя вести и вестников, ‘людские печали и гладу не поведаху ему’, и Псков не получил помощи: ‘Сицево бе попечение боярско о граде!’ Расстроился брак царя с Хлоповой, затем умерла его первая жена, — во всем виноваты бояре: ‘Все то зло сотворится от злых чаровников и зверообразных человек’,— которые ‘гнушахуся своего государя и гордяхуся’. Кого именно из бояр разуметь виновниками зла на Руси, автор сказания, по-видимому, точно не знал. Таков для него и князь Д.Т. Трубецкой, надменный ‘древнею гордостью’ боярин, таковы же для него ‘царевы матери племянники’, Салтыковы, которые ‘гнушались’ своего государя и не хотели ‘в покорении и в послушании пребывати’, таковы же ‘под Москвою князи и бояре’, призывавшие шведского королевича на московский престол, таковы же думцы царя Михаила Федоровича, не пославшие помощи под Смоленск и Псков. Для нас Трубецкой, Салтыковы, Пожарский с ‘князьями и боярами’ под Москвой и в Ярославле князь Мстиславский с ‘товарищи’, бывшие в думе царя Михаила с начала его царствования, — все это разные круги, направления и репутации. Для автора псковского сказания все эти люди — один ‘окаянный и злый совет’, в котором он не различает партий и направлений. Всякий, кто в данное время пользуется, по выражению Грозного, ‘честию председания’, тот для нашего автора и есть ‘владущий’, стоящий у власти и злоупотребляющий ею. С демократических низов своего псковского мира автор готов был во всем подозревать всякого ‘владущего’ в далекой Москве.
______________________
* Дворцовые села и земли действительно были расхищаемы в смутное время, но уже в начале 1613 г. началось их обратное движение водворен. Собор 1612 — 1613 гг. постановил ‘отписывать дворцовых сел пашенных и посошных и оброчных’, и ‘отпищики посланы’. Таким образом, хищениям полагали конец. Но при царе Михаиле законным порядком, и преимущественно в мелкую раздачу, стали снова, и притом усиленно, тратить дворцовый земельный фонд (см.: Готье Ю.В. ‘Замосковный край в XVII веке’. М., 1906. С. 320—326). Эго обстоятельство по-своему и освещает автор псковского сказания. Надобно заметить, что и в других псковских летописях бояре обличаются в присвоении земель: ‘А селы государевы розданы боярам в поместья, чем прежде кормили ратных’, — говорится под 1618 г. в первой псковской летописи. Интересно, что здесь князь И.Ф. Троекуров представляется злодеем, тогда как в разбираемом псковском сказании ему высказывается похвала: так мало знали во Пскове московских бояр.
______________________
Такова обстановка, в которой находится краткое сообщение псковского автора о присяге царя Михаила. Оно дословно таково: владущие, захватывая себе людей и земли, ‘царя нивочтоже вмениша и не бояшеся его, понеже детеск сый, еще же и лестию уловивше: первие егда его на царство посадиша и к роте приведоша, еще от их вельможска роду и болярска, аще и вина будет преступлению их, не казнити их, но разсылати в затоки, сице окаяннии умыслиша, а в затоце коему случится быти, и оне друг о друге ходатайствуют ко царю и увещают и на милость паки обратитися. Сего ради и всю землю Русскую разделивше по своей воли’ и т.д. Точный смысл этого показания состоит в том, что владущие бояре своевольничают, не боясь государя, во-первых, потому, что он молод, а во-вторых, потому, что им удалось его склонить, ‘уловить лестью’, на то, чтобы не казнить, а только ссылать виновных людей ‘вельможска роду и болярска’. Как это удалось владущим, не совсем ясно из фраз нашего автора: его слова можно понять и так, что, бояре взяли с царя одно только это обещание под клятвой, когда его на ‘царство посадиша’: а можно понять и так, что, когда нового государя посадили на царство и взяли с него общую ограничительную ‘роту’, присягу, то бояре склонили его и на особое в их пользу обязательство. Во всяком случае речь идет о какой-то ‘роте’ и обязательстве в пользу бояр и по почину бояр. Ничего точного и определенного о форме и содержании ограничений автор, очевидно, не знал. Но он верил в ‘роту’, потому что иначе не мог себе объяснить и безнаказанности ‘владущих’, и самый предмет этой роты он свел в своем представлении только к обязательству не казнить владущих, а рассылать ‘в затоки’. Не знание политического факта, а желание объяснить непонятные факты исходя из слуха или своего домысла о царской ‘роте’ — вот что лежит в основании наивного сообщения псковского писателя о московских делах и отношениях. Ознакомясь поближе с псковским известием, мы не придадим ему значения компетентного свидетельства. Глубоко простонародное воззрение на ход политической жизни, соединенное с незнанием действительной ее обстановки и проникнутое слепой ненавистью к сильным мира сего, сообщает псковскому сказанию известный историко-литературный интерес, но отнимает у него значение исторического ‘источника’ в специальном смысле этого термина. Если бы об ограничениях царя Михаила сохранилось одно только псковское сообщение, разумеется, ему никто бы не поверил.
Иного рода сообщение известного Котошихина. Вот его существеннейшее содержание: ‘Как прежние цари после царя Ивана Васильевича обираны на царство, и на них были иманы письма… А нынешнего царя (Алексея) обрали на царство, а письма он на себя не дал никакого, что прежние цари давывали, и не спрашивали… А отец его блаженныя памяти царь Михаил Федорович хотя самодержцем писался, однако без боярского совету не мог делати ничего’. Опущенные нами пока фразы говорят о содержании ‘писем’ и компетенции царя и бояр, в приведенных же словах вот что устанавливается категорически: во-первых, всех московских царей после Ивана Грозного ‘обирали на царство’, во-вторых, с них брали ограничительные ‘письма’, и в-третьих, ограничение царя Михаила имело действительную силу, и он правил с боярским советом. Котошихин знал московское прошлое, по выражению А.И. Маркевича, ‘плоховато’, и его былевые показания необходимо тщательно поверять. Сам А.И. Маркевич в результате такой поверки выяснил, что под термином ‘обирание’ у Котошихина надо разуметь не только избрание в нашем смысле слова, но и особый чин венчания на царство с участием ‘всей земли’. Летописец, современный Котошихину, о царском венчании повествует даже так, что самый почин венчания усвояется земским людям. О венчании царя Федора Ивановича он, например, говорит: ‘Придоша к Москве изо всех городов Московского государства и молили со слезами царевича Федора Ивановича, чтобы не мешкал, сел на Московское государство и венчался царским венцом, он же, государь, не презре моления всех православных христиан и венчался царским венцом’. О венчании же царя Михаила летописец говорит, что по приезде избранного царя в Москву, ‘приидоша ко государю всею землею со слезами бити челом, чтобы государь венчался своим царским венцом: он же не презри их моление и венчался своим царским венцом’. Тот же почин земщины разумеет и Котошихин, когда рассказывает о царе Алексее Михайловиче, что по смерти его отца все чины ‘соборовали’ и ‘обрали’ его и ‘учинили коронование’. Роль земских чинов на этом ‘короновании’, по представлению Котошихина, ограничивается тем, что представители сословий присутствуют при церковном торжестве, поздравляют государя и подносят ему подарки, ‘а было тех дворян и детей боярских и посадских людей для того обрания человека по два из города’. Таким образом сообщения Котошихина о том, что русские цари после Грозного были ‘обираны’, никак не может быть понято в смысле установления в Москве принципа избирательной монархии. Терминология нашего автора оказывается здесь не столь определенной и надежной, как представляется с первого взгляда. Равным образом и свидетельство Котошихина о ‘письмах’ надобно надлежащим способом уяснить и проверить. Какие избранные на московский престол государи и каким именно порядком давали на себя письма, мы знаем без Котошихина, знаем и самые тексты ‘писем’. Все эти ‘письма’, по Котошихину, имеют одинаковое содержание: ‘быть нежестоким и непалчивым, без суда и без вины никого не казнити ни за что и мыслити о всяких делах з бояре и з думными людьми сопча, а без ведомости их тайно и явно никаких дел не делати’. Мы знаем, что этими условиями исчерпывалось содержание только записи Шуйского, договоры же с иноземными избранниками имели более широкое содержание. Шуйский давал подданным обещание не злоупотреблять властью, а править по старому закону и обычаю. А договоры с польским и шведским королевичами имели целью установить форму и пределы возникавшей династической унии с соседним государством и постановку в Москве власти чуждого происхождения. Иначе говоря, запись Шуйского гарантировала только интересы отдельных лиц и семей, другие же ‘письма’ охраняли прежде всего целость, независимость и самобытность всего государства. В этом глубокое различие известных нам ‘писем’, различие, оставшееся вне сознания Котошихина. Отсюда и неточность его в передаче самых ограничительных условий. У Котошихина власть государя ограничивается Боярской думой (‘боярами и думными людьми’) во всех случаях безразлично. Наделе Шуйский говорил только о боярском суде и налагал на себя ограничения лишь в сфере сыска, суда и конфискаций, по договору же с Владиславом администрация, суд и финансы обязательно входили в компетенцию Боярской думы, а законодательствовать могла лишь ‘вся земля’. Зная это, отнесемся к сообщению Котошихина как к такому, которое лишь слегка и слишком поверхностно касается излагаемого факта. Как во всем прочем былевом материале, Котошихин и здесь оказывается мало обстоятельным и ненадежным историком. А раз это так, наше отношение к последней частности в рассказе Котошихина — к ограничениям царя Михаила — должно стать весьма осторожным. Кому именно царь Михаил дал на себя письмо, Котошихин не объясняет: он и вообще не говорит, кем были иманы на царях письма. По его представлению, царь Михаил не мог ничего делать ‘без боярского совету’, а так как боярский совет Котошихин дважды в данном своем отрывке отождествляет ‘з бояре з думными людьми’, то ясно, что под боярским советом мы должны разуметь Боярскую думу, как учреждение, а не сословный круг бояр, как политическую среду. Сама Боярская дума в момент избрания Михаила, можно сказать, не существовала и ограничивать в свою пользу никого не могла. Органом контроля над личной деятельностью государя и его соправительницей она могла быть сделана лишь по воле тех, кто в начале 1613 г. владел политическим положением на Руси и мог заставить молодого царя дать ‘на себя письмо’. Но кто тогда имел силу это сделать, Котошихин не говорит и не знает, и если мы захотим придать вес его сообщению о факте ограничения Михаила, то характер и способ этого ограничения должны попытаться определить сами. В этом отношении показание Котошихина совершенно невразумительно.
Таковы известия об ограничении власти царя Михаила Федоровича. Ни одно из них не передает точно и вероподобно текста предполагаемой записи или ‘письма’, и все они в различных отношениях возбуждают недоверие или же недоумение. Из материала, который они дают, нет возможности составить научно правильное представление о действительном историческом факте. Дело усложняется еще и тем, что до нас не дошел подлинный текст (если только он когда-либо существовал) ограничительной грамоты 1613 г. и не наблюдается ни одного фактического указания на то, что личный авторитет государя был чем-либо стеснен даже в самое первое время его правления. При таком положении дела нет возможности безусловно верить показаниям об ограничениях, сколько бы ни нашлось таких показаний. Мы видели ранее, что в момент избрания Михаила положение великих бояр, представлявших собой все боярство, совершенно скомпрометировано. Их рассматривали как изменников и не пускали в думу, в которой сидело временное правительство — ‘начальники’ боярского и небоярского чина с Трубецким, Пожарским и ‘Куземкою’ во главе, их отдали на суд земщины, написав о них в города, и выслали затем из Москвы, не позвав на государево избрание, их вернули в столицу только тогда, когда царь был выбран, и допустили 21 февраля участвовать в торжественном провозглашении избранного без них, но и ими признанного кандидата на царство. Возможно ли допустить, чтобы эти недавние узники польские, а затем казачьи и земские, только что получившие свободу и амнистию от ‘всея земли’, могли предложить не ими избранному царю какие бы то ни было условия от своего лица или от имени их разбитого смутой сословия? Разумеется, нет. Такое ограничение власти в 1613 г. прямо немыслимо, сколько бы о нем ни говорили современники (псковское сказание) или ближайшие потомки (эпохи верховников).
Первые годы правления. По приезде в Москву Михаил Федорович не отпустил выборных земских людей, которые и оставались в Москве до 1615 г., когда они были заменены другими. И так дело шло до 1622 г., один состав собора сменялся другим, одни выборные уезжали из Москвы к своим делам и хозяйствам и заменялись другими. Относительно десятилетней (1613 — 1622) продолжительности Земского собора делались только предположения, так как не было ясных указаний присутствия собора в Москве для всех десяти лет, но мало-помалу эти указания находились, и, наконец, вопрос окончательно разрешил проф. Дитятин (Русская Мысль, дек., 1883 г.), найдя указания и для неизвестного доселе собора 1620 г. Таким образом, в течение десяти лет Москва имела постоянный Земский собор (и после этого времени соборы бывали очень часто и длились долго, но постоянных больше не было). В этом видна мудрая политика, подсказанная правительству самой жизнью: смута еще не прекращалась, и беспорядки продолжались. Нам издали теперь ясно, что смута должна была прекратиться, так как люди порядка стали с 1612—1613 гг. сильнее своих противников, но для современника, который видел общее разорение, казачьи грабежи и бессилие против них Москвы, не мог взвесить всех событий, не понимал отношений действующих одна против другой сил, — для современника смута еще не кончилась, на его взгляд, снова могли одолеть и поляки, и казаки. Вот против них-то и надо было сплотиться сторонникам порядка. Они и сплотились, выражая свое единодушие Земским собором при своем царе. И царь понимал всю важность действовать заодно с избравшими его и охотно опирался на Земский собор как на средство лучшего управления. Никаких вопросов между избравшими царя и их избранником о взаимных правовых отношениях не могло быть в ту минуту. Власть и ‘земля’ были в союзе и боролись против общего врага за существование, за свои ‘животы’, как тогда говорили. Минута была слишком трудная, чтобы заниматься правовой метафизикой, да и не было налицо той вражды, которая всегда к ней располагает.
Действительно, время было трудное. Казаки продолжали бродить и грабить даже под Москвой, а часть их под начальством Заруцкого, захватившего с собой и Марину Мнишек, сперва грабила русские области, потом, разбитая царскими войсками, ушла в Астрахань. Иногда грабили и служилые люди, не обеспеченные содержанием: грабила порой и сама администрация, вызывая смуту слишком тяжелыми поборами и крутыми мерами, да и земские люди затевали по временам смуту, как было на Белоозере, где земщина отказалась платить подати. У правительства в это тяжелое время не было ни денег, ни людей, а между тем война с Польшей все еще продолжалась, выражаясь тем, что летучие польские отряды грабили и разоряли русские области.
И вот московское правительство прежде всего заботится о сборе денег для содержания ратных людей и удовлетворения прочих важных нужд. В первые же дни по приезде царя собором приговорили: собрать недоимки, а затем просить у кого можно взаймы (просили даже у торговых иностранцев), особая грамота от царя и особая от собора были отправлены к Строгановым с просьбой о помощи разоренному государству. И Строгановы скоро откликнулись: они прислали 3000 р., сумму довольно крупную для тогдашнего времени. Год спустя собор признал необходимость сбора пятой деньги и даже не с доходов, а с каждого имущества по городам, с уездов же — по 120 р. с сохи. На Строгановых по разверстке приходилось 16000 р., но на них наложили 40000, и царь уговаривал их ‘не пожалеть животов своих’.
Далее, правительство заботилось и о защите государства от врагов. Главное внимание сначала привлекал Заруцкий, засевший в Астрахани и старавшийся привлечь на свою сторону казаков с Волги, Дона и Терека, обещая им выгодный поход на Самару и Казань. У донских казаков он встретил мало симпатий, а часть волжских, именно молодежь, которой все равно было, где бы ни ‘добыть себе зипунов’, склонялась на его сторону, терские же казаки сперва все поголовно поддались ему. Московское правительство точно так же, как и Заруцкий, хорошо понимало, что казаки представляют силу, и старалось их отвлечь от Заруцкого к себе. Москва шлет им жалованье, подарки и даже до некоторой степени им льстит. Казачество, однако, в большинстве теперь понимает, что выгоднее дружить с Москвой, которая окрепла и могла справиться с Заруцким и потому не идет к последнему, хотя Марина Мнишек с сыном находится еще у него. Этим объясняется, что Заруцкий, опасный постольку, поскольку его поддерживали казаки, кончил очень скоро и очень печально: Астрахань возмутилась против него, и небольшой стрелецкий отряд (700 человек), выгнав Заруцкого из Астраханского кремля, где он заперся, разбил его и взял в плен с Мариной Мнишек и ее сыном. Привезенный после этого в Москву, Заруцкий и сын Марины были казнены, Марина же в тюрьме окончила свое бурное, полное приключений существование, оставив по себе темную память в русском народе: все воспоминания его об этой ‘еретице’ дышат злобой, и в литературе XVII в. мы не встречаем ни одной нотки сожаления, ни даже слабого сочувствия к ней.
Уничтожен был Заруцкий, умиротворены Волга и Дон, оставалось покончить с казачьими шайками внутри страны и на севере. 1 сентября 1614 г. Земский собор, рассуждая об этих последних, решил послать к ним для увещания архиепископа Герасима и князя Лыкова. Лыков, отправленный по решению собора, извещал, что казаки то соглашались оставить грабежи и служить Москве, то снова отказывались и бунтовали. Особенно буйствовал атаман Баловень, шайка которого жестоко мучила и грабила население, а затем после переговоров с Лыковым порешила идти к Москве. Подойдя к ней, казаки стали по Троицкой дороге в селе Ростокине и прислали к государю бить челом, что хотят ему служить, когда же начали их переписывать, они снова упорствовали и стали угрожать Москве. Но в то время пришел к Москве с севера кн. Лыков с отрядом войска, а из Москвы — окольничий Измайлов и напали на казаков. Казаки несколько раз были разбиты, после чего и разбежались. Часть их была переловлена и разослана по тюрьмам, а Баловень казнен.
При таких-то тяжелых обстоятельствах приходилось еще считаться с Польшей. Находясь в крайних финансовых затруднениях, Сигизмунд не мог предпринять похода на Москву, но польские шайки (иррегулярные) делали постоянно набеги на русские, даже северные, области, воюя Русскую землю ‘проходом’, как метко выражается летопись, точно так же поступали и малороссийские казаки, или черкасы. Против них энергично действовали и жители областей, и сама Москва. Правильной войны, таким образом, не было, но и по избрании Михаила Федоровича Владислав все еще считался кандидатом на московский престол, мир формально не был заключен, и отец царя, Филарет Никитич, находился в плену. Еще в 1613 г. (в марте) из Москвы для размена пленных отправлен был Земским собором дворянин Аладьин. Чтобы не затянуть освобождения Филарета, Аладьину запрещено было говорить об избрании Михаила, в случае же, если об этом спросят, утверждать, что эта неправда. Аладьин виделся с Филаретом и узнал также, что Польша, к выгоде Москвы, теперь совсем не готова к войне. Это так обнадежило Москву, что было приказано воеводам кн. Черкасскому и Бутурлину осадить Смоленск, но здесь им пришлось простоять без всякого действия до июня 1615 г. В конце 1614 г. опять начались дипломатические переговоры с Польшей. Она сама начала их и предлагала съехаться послам на рубеже и начать переговоры о мире. Из Москвы была отправлена с Желябужским ответная грамота с согласием на съезд, и съезд состоялся в сентябре 1615 г. недалеко от Смоленска. Со стороны русских в нем принимали участие кн. Воротынский, Сицкий и окольничий Измайлов, со стороны поляков — Ходкевич, Лев Сапега и Гонсевский (все знакомые русским людям). Посредником же служил императорский посол Эразм Ганзелиус. Но переговоры эти, длившиеся до января 1616 г., ничем не кончились, отношения двух держав продолжали оставаться неопределенными.
Это было тем более тяжело, что так же неопределенны были и отношения к Швеции. Последняя тоже имела своего кандидата в русские цари, королевича Филиппа, и вместе с тем состояла в войне с Москвой. Как в переговорах России с Польшей посредником был немец Ганзелиус, так здесь ту же роль играл англичанин — Джон Мерик. Только Швеция раньше начала серьезную войну (осенью 1614 г.), хотя Густав Адольф нуждался в средствах, как и Сигизмунд. Несмотря на то что он довольно удачно вел войну и взял несколько городов, он в то же время с удовольствием согласился на мирные переговоры, продолжавшиеся целый год, с января 1616 по февраль 1617 г., сначала в Дедерине, а потом в Столбове. По Столбовскому договору 1617 г. решено было следующее: Густав Адольф уступал русским все свои завоевания, не исключая Новгорода, брал 20000 руб. и оставлял за собой южный берег Финского залива с Невой и городами: Ямом, Иван-городом, Копорьем и Орешком — теми самыми городами, которые в 1595 г. Борисом Годуновым были возвращены Москве. Миром Густав-Адольф остался доволен: действительно, он избавился от одного врага (их оставалось теперь только два: Дания и Польша), кроме того, он сильно нуждался в деньгах и получил их. Да и дипломатические цели его были достигнуты: он не раз хвастливо говорил на сейме про Москву, что теперь этот враг без его позволения не может ни одного корабля спустить на Балтийское море: ‘Большие озера — Ладожское и Пейпус, Нарвская область, тридцать миль обширных болот и сильные крепости отделяют нас от него, у России отнято море и, даст Бог, теперь русским трудно будет перепрыгнуть через этот ручеек’. Но Столбовским миром и Москва достигла своей цели: во-первых, к ней вернулась имеющая большое для нее значение Новгородская область: во-вторых, одним претендентом, как и одним врагом, стало меньше. Теперь можно было смелее обращаться с Польшей.
И вот еще летом 1616 г. Москва начала наступательную войну против поляков, которая, впрочем, никаких серьезных последствий не имела. И в это же время Варшавский сейм решил отправить Владислава добывать Москву, но действовать поляки не спешили и много сил не тратили. Королевич выступил только через год с маленьким войском, всего в 11000. Но теперь Москва не была готова выступить даже против незначительного войска Владислава. Она расположила по городам сильные гарнизоны и ограничивались одной обороной. Между тем славное войско Владислава, шедшее ‘навести заблудших на путь мира’, не получало жалованья, а потому бунтовало и грабило, а Владислав тщетно просил помощи из Польши, ‘его питавшей’, только в 1618 г. сейм ассигновал ему небольшую сумму денег с обязательством окончить войну в тот же год. Тогда летом 1618 г. королевич стал действовать под Можайском, чтобы при движении к Москве не оставить у себя в тылу Лыкова с войском, который сидел в Можайске, он несколько раз пытался овладеть городом, но все усилия его были тщетны. В этой осаде прошло семь месяцев, так что Владиславу для приобретения славы оставалось их только пять, из Варшавы же шли одни обещания, войско, не получая жалованья, опять начало бунтовать, а потому в сентябре 1618 г. Владислав решился идти на Москву, не взяв Можайска, туда же шел с юга и гетман Сагайдачный. Соединившись, они сделали приступ, но взять Москву не могли, потому что москвичи успели приготовиться к осаде. Тогда Владислав отступил к Троицкой Лавре и требовал ее сдачи, но также безуспешно. Наконец, он вступил в переговоры, и заключено было в деревне Деулине (около Лавры) так называемое Деулинское перемирие. Решили разменяться пленниками, Польша удержала свои завоевания (Смоленск и Северскую землю), а Владислав не отказался от претензий на московский престол. Тяжелы были условия для Москвы, но невелика и слава королевича. И вот 1 июля 1619 г. на реке Поляновке (около Вязьмы) произошел размен пленных, вследствие этого Филарет Никитич и те члены великого посольства, которые дожили до этого дня, вернулись на родину. Увидали родную землю Томило Луговской, твердый и честный деятель посольства, Шеин, защитник Смоленска, но умер в чужой стране ‘столп’ русского боярства В.В. Голицын. В середине июня, через две недели после освобождения, Филарет Никитич приехал в Москву, а 24 июня он был поставлен в патриархи. Со смерти Гермогена (1612) в Москве не было патриарха, потому что патриаршество назначалось уже давно государеву отцу.
С приездом его началось так называемое двоевластие: Михаил стал управлять государством с помощью отца — патриарха. Чтобы понять разницу, от этого происшедшую, посмотрим, что делалось в Москве ранее возвращения патриарха. Михаил Федорович вступил на престол шестнадцатилетним мальчиком, понятно, что мы должны искать влияний на него. Но среди бояр нельзя различить такого преобладающего лица, каким был Годунов при Федоре Ивановиче, да и вообще о придворной жизни того времени можно лишь догадываться за неимением определенных сведений. Сам Михаил Федорович был человек умный, мягкий, но бесхарактерный, может быть, за неимением данных, а может быть, так было и в действительности, но перед нами он является заурядным человеком, не имеющим ‘личности’. В детстве он воспитывался под ферулой (опекой. —Ред.) своей матери, Ксении Ивановны, урожденной Шестовой. Филарет Никитич был человек крутого и жестокого нрава, но жена его в этом отношении, пожалуй, еще превосходила его. Достаточно взглянуть на ее портрет, на низко опущенные брови, суровые глаза, крупный, с горбиной, нос, а всего более на насмешливые и вместе с тем повелительные губы, чтобы составить себе понятие об ее уме, сильном характере и воле, но эти признаки мало говорят о мягкости и доброте. Все пережитое ею до 1613 г. — постоянные лишения, ссылка и монастырь, вынужденное смирение, столь несходное с ее характером, затем разлука с мужем и сыном, беспрестанное беспокойство за их жизнь — все это еще более закалило ее характер и глубже заставило почувствовать всю силу доставшихся ей свободы и власти. Понятно, какое давление должна была оказывать такая энергичная мать на мягкий характер сына, который, вероятно, как в детстве, так и теперь не выходил из ее воли, не противоречил ей, — она-то и действовала за ним, когда он стал царем. Сделавшись царицей, Марфа взяла весь скарб прежних цариц в свои руки, дарила им боярынь, стала жить совершенно по-царски и занималась больше всего религией и благочестивыми делами как царственная монахиня, но имела также громадное влияние на дворцовую жизнь, направляла ее, выдвигала наверх свою родню, ставила ее у дел и тем самым давала ей возможность, пользуясь покровительством всесильной старицы-царицы, делать вопиющие злоупотребления и оставаться без наказания. В числе ее любимой родни были и Салтыковы, знаменитые своими интригами в первые годы царствования Михаила Федоровича. Но изо всех креатур старицы Марфы, умевших устраивать свои дела, ни одного не являлось такого, который мог бы устраивать дела государственные и дал бы твердое направление внутренней и внешней политике. Московская политика того времени не имела определенного пути и шла туда, куда толкали случайности. Земские соборы решали те дела, которые давались им на рассмотрение администрацией. Но не было в администрации человека, который бы знал, что нужнее дать на суждение собору, и часто собору передавалось рядом с важными делами и обсуждение таких дел, которые давно в принципе были решены и требовали лишь исполнительных мер (дело о казаках в сентябре 1614 г.).
Так стояли дела до 1619 г. Молодой царь не имел хороших советников, зато вокруг него были люди, способные на дворцовые интриги и административные злоупотребления, на обман и ‘мздоимание’, как выражается псковский летописец. Но дела в Москве переменились, когда приехал государев отец, личность умная, способная и привыкшая к делам.
Филарет Никитич — в молодости первый красавец и щеголь в Москве — в лучшие годы был пострижен в монахи ‘неволею’, ему пришлось затем испытать и тюрьму, и жизнь в Тушине, и польский плен, одним словом, пережить очень много, но это еще более закалило его и без того сильный характер. В смуте он стоял лицом к лицу с важнейшими государственными вопросами и приобрел к ним навык — стал государственным человеком. Но та же жизненная школа, которая воспитала в нем волю и энергию и образовала ум, сообщила жестокую неровность, суровость, даже деспотический склад его характеру. Когда Филарет был поставлен в патриархи, ему присвоен был, как и царю, титул ‘великого государя’. В новом великом государе Москва сделала большое приобретение, она получила то, в чем более всего нуждалась: умного администратора с определенными целями. Даже в сфере церковной Филарет был скорее администратором, чем учителем и наставником церкви. У нас сохранились отзывы современников о нем: один из них говорит, что Филарет ‘божественное писание отчасти разумел, нравом опальчив и мнителен, а владителен таков был (т.е. взял такую власть), яко и самому царю бояться его, бояр же всякого чина людей царского синклита зело томляше заключениями… и иными наказаниями, до духовного же чину милостив был и не сребролюбив, всякими же царскими делами и ратными владел’. Действительно, приехав в Москву, Филарет завладел ратными и всякими царскими делами и сумел, не нарушив семейного мира, очень скоро разогнать тех, кого выдвинуло родство с его женой. Первыми из подвергшихся опале были Салтыковы, отправленные им в ссылку по делу Хлоповой. Последнее в высшей степени интересно.
Еще ранее 1616 г. чадолюбивая Марфа позаботилась приискать сыну невесту, причем выбор ее пал на Марию Хлопову из преданного Романовым рода Желябужских, она жила при Марфе и в 1616 г. была объявлена формально невестой царя. Но браку царя помешала вражда Салтыковых к Хлоповым, — в них царская родня увидела себе соперников по влиянию. Поводом к вражде послужил ничтожный спор отца царской невесты с одним из Салтыковых. Незадолго перед свадьбой произошла неожиданная болезнь невесты, пустая сама по себе, но получившая другой вид благодаря интригам Салтыковых. Они воспользовались этой болезнью, Хлопова была сочтена ‘испорченной’ и сослана вместе с родными, обвиненными в обмане, в Тобольск. По возвращении Филарета интрига царской родни была открыта и Хлопову решено воротить из ссылки, особенно потому, что Михаил, этот мягкий и безличный на вид юноша, все еще продолжал горячо любить свою бывшую невесту и, беспрекословно уступая матери во всем остальном, решительно воспротивился ее желанию женить его на другой. Но Марфа, стоявшая за Салтыковых, не пожелала возвращения Марии во дворец и настояла на том, чтобы Хлопову оставили в Нижнем Новгороде, поселив на прежнем дворе умершего Кузьмы Минина. Салтыковы же были отправлены на житье в свои вотчины. Не сразу отказавшись от Хлоповой, Михаил Федорович женился только на 29 году своей жизни (случай крайне редкий, потому что браки тогда обыкновенно совершались рано) на Марии Владимировне Долгоруковой, скоро умершей, а затем, во второй раз, на Евдокии Лукьяновне Стрешневой.
Правительственная деятельность за годы 1619—1645. Итак, с приездом Филарета Никитича временщики должны были отказаться от власти и уступить влияние ему. Иначе и быть не могло: Филарет, по праву отца, ближе всех стал к Михаилу и руководил им, как отец сыном. Таким образом началось двоевластие, и началось официально: все грамоты писались от лица обоих великих государей. Имя Михаила стояло в ним впереди имени патриарха, но, зная волю и энергию Филарета, нетрудно отгадать, кому принадлежало первенство фактически.
И вот началась энергичная и умелой рукой направленная работа над водворением порядка в стране. Все стороны государственной жизни обратили на себя внимание правительства. С участием Филарета начались заботы о финансах, об улучшении администрации и суда и об устройстве сословий. Когда в 1633 г. Филарет сошел в могилу, государство Московское было уже совсем иным в отношении благоустройства — не все, конечно, но очень много для него сделал Филарет. И современники отдают справедливость его уму и делам. Филарет, говорит одна летопись, ‘не только слово Божие исправлял, но и земскими делами всеми правил, многих освободил от насилия, при нем никого не было сильных людей, кроме самих государей, кто служил государю и в безгосударное время и был не пожалован, тех всех Филарет взыскал, пожаловал, держал у себя в милости и никому не выдавал’. В этом панегирике современника много справедливого, вновь возникший государственный порядок в самом деле многим был обязан Филарету, и этого мы не можем не признать, хотя, может быть, наши симпатии к властительной личности патриарха могут быть и меньше, чем к ее государственным заслугам. Но должно признаться, что историк, чувствуя общее благотворное влияние Филарета в деле устройства страны, не может точно указать границы этого влияния, отличить то, что принадлежит лично Филарету и что другим. В жизни наших предков личности было мало простора показать себя, она всегда скрывалась массой. Здесь мы можем только указать на общее значение Филарета в деле успокоения государства. Из общего очерка государственной деятельности Михайлова правительства это значение выглянет яснее.
Нельзя сказать, чтобы до Филарета не старались об устройстве земли: Земские соборы постоянно были заняты этим делом, но без опытного руководителя оно шло без системы, к тому же приходилось бороться с проявлениями смуты и устраиваться кое-как для того лишь, чтобы обеспечить мир. Насколько можно судить по источникам, до Филарета у московского правительства было два главных интереса в отношении внутреннего устройства, две задачи: во-первых, собрать в казну как можно более средств и, во-вторых, устроить служилых людей, другими словами, устроить войско. Для этих-то целей собор назначал два раза — в 1615 и 1616 гг. — сбор пятой деньги, т.е. 20% с годового дохода плательщика, и посошное — в 1616 г. — по 120 р. с каждой сохи. Разница между той и другой повинностями состояла в том, что 20% платилось с ‘двора’, посошное же взималось с меры пахотной земли, с ‘сохи’. Кроме того, своим чередом платились обычные подати. Между тем при таких громадных сборах, при займах, к которым сверх того прибегало правительство, у него все-таки не хватало средств и оно не могло давать льготы податному сословию, не желало даже допускать недоимок. Подати собирались с обычной в то время жестокостью и, конечно, очень большим бременем ложились на народ. Для второй же цели правительство посылало не раз в разные местности бояр ‘разбирать’ служилых людей, ‘верстать’, т.е. принимать в службу, детей дворян, годных к службе, и наделять их поместной землей. И для первой, и для второй цели необходимо было знать положение частной земельной собственности в государстве, и вот посылались ‘писцы’ и ‘дозорщики’ для описи и податной оценки земли. Но благодаря отсутствию, так сказать, хозяйского глаза, каким позже явился Филарет, все намерения правительства исполнялись небрежно, с массой злоупотреблений со стороны и администрации, и населения: писцы и дозорщики одним мирволили, других теснили, брали взятки, да и население, стремясь избавиться от податей, часто обманывало писцов, скрывало свое имущество и этим достигало льготной для себя неправильной оценки.
Как только Филарет был поставлен в патриархи, недели через две после приезда в Москву он возбуждает уже важнейшие государственные вопросы и ставит их на разрешение собора. Первое, что обратило его внимание, была именно путаница в финансовых делах, в деле взимания податей. И вот в июне 1691 г. Земский собор постановляет замечательный приговор, преимущественно по фиансовым делам. Собору были поставлены на вид указания, сделанные царю патриархом: 1) с разоренной земли подати взимаются неравномерно, одни из разоренных земель облагаются податью по дозорным книгам, с других же, не менее разоренных, берется подать по писцовым книгам*, 2) при переписи земель допускаются постоянные злоупотребления дозорщиков и писцов, 3) бывают постоянные злоупотребления и со стороны тяглых людей, которые массами или закладывались за кого-нибудь (т.е. входили в особого рода долговую зависимость и тем самым освобождались от тягла и выходили из общины), или просто убегали из своей общины, предоставляя ей, в силу круговой поруки, платить за выбывших членов, 4) кроме этих податных злоупотреблений многие просят от ‘сильных людей их оборонить’, ибо сильные люди (т.е. администрация, влиятельное боярство и т.д.) ‘чинят им насильства и обиды’. Вот об этих-то злоупотреблениях государь и говорил на соборе ‘как бы то исправить и землю устроить’. Собор постановил следующее: 1) произвести снова перепись в местностях неразоренных, писцов и дозорщиков выбрать из надежных людей, привести их к присяге, взяв обещание писать без взяток и работать ‘вправду’, 2) тяглых людей, выбежавших и ‘заложившихся’ за бояр и монастыри, сыскать и возвратить назад в общины, а на тех, кто их держал, наложить штрафы, 3) составить роспись государственных расходов и доходов: сколько ‘по окладам’ (т.е. по частным росписям) числится тех и других, сколько убыло доходов от разорения, сколько поступает денег, куда их расходовали, сколько их осталось и куда они предназначаются, 4) относительно жалоб на сильных людей состоялся царский указ, соборный приговор: боярам кн. Черкасскому и Мезецкому поручить сыскивать про обиды ‘сильных людей’ в особом сыскном приказе, наконец, 5) решили обновить состав Земского собора, заменив выборных людей новыми.
______________________
* Дозор — это податная оценка имуществ сообразно их благоустроенности: здесь принимаются в расчет обстоятельства, могущие дать льготы по уплате податей (долги, пожары, разорение от врагов и т.д.). Перепись — это простая податная оценка имуществ, при которой не обращается внимания на благосостояние плательщиков.
______________________
В этом приговоре собора резко выделяются две черты: прямо рисуется неудовлетворительное экономическое положение податных классов и уклонение от податей, а затем неудовлетворительное же состояние администрации с ее злоупотреблениями, о которых свидетельствовали столь частые челобитные про ‘обиды сильных людей’. Все последующие внутренние распоряжения правительства Михаила Федоровича и клонились именно к тому, чтобы 1) улучшить администрацию и 2) поднять платежные и служебные силы страны.
1. Что касается до администрации, то, пользуясь слабостью надзора сверху, для которого у правительства просто не было средств, и отсутствием крепких местных союзов внизу, в областях, воеводы и приказные дельцы позволяли себе ряд насилий и беззаконий. До смуты местное управление не имело однообразного типа. При царе Иване IV, как мы видели, желая ограничить злоупотребления областных правителей — наместников и волостелей, — правительство разрешило городским и сельским общинам самим выбирать себе судей и правителей, причем новые выборные власти получали название губных старост, излюбленных голов, земских судей и пр. Но это самоуправление на деле было введено не везде: в некоторых местностях наряду с выборными, или даже и исключительно, управляли наместники. Во время смуты самоуправление как-то повсюду исчезает, смута, как военное время, выдвигает и военную власть — воевод в роли областных правителей, в их руках в начале XVII в. сосредоточиваются все отрасли управления и суда, пользуясь этим, они обращали управление и суд в дело личной выгоды. По словам одной царской грамоты, ‘в городах воеводы и приказные люди (их помощники) всякия дела делают не по нашему (царскому) указу, монастырям, служилым, посадским, уездным, проезжим всяким людям чинят насильства, убытки всякие, посулы, поминки и кормы берут многие’. Стоит только просмотреть ряд челобитий того времени, в которых ярко описываются все ‘насильства и убытки’, чтобы заключитьосиле злоупотреблений местной администрации. Для примера упомянем о действиях мангазейских (в Сибири) воевод Григория Кокорева и Андрея Палицына. Палицын доносил на Кокорева, что этот последний, когда самоеды привозят ясак (подать), спаивал их, и таким путем и ясак, и деньги переходили в руки ловкого воеводы. Затем он часто устраивал пиры, на которых яства должно было приносить население, а в случае, если кто-либо мало приносил, приношение бросалось в лицо приносителю и его прогоняли толчками. Если кто из богатых людей не угождал воеводе, его неожиданно посылали на службу в тундры, и только дав за себя выкуп, можно было избегнуть такого рода ссылки. Мало того, Кокорев часто разыгрывал из себя невинность и ни за что не хотел брать взятки. Но тут на помощь являлся кто-нибудь из приятелей воеводы и предлагал просителю обратиться ‘ко всемирной заступнице’ (так называл он жену Кокорева), последняя улаживала дело и принимала взятку. Кокорев, в свою очередь, писал доносы на товарища, что тот держит корчму и спаивает всех водкой. Мало-помалу распря воевод разгорелась чуть ли не в целую войну: между представителями администрации произошла прямая стычка, в которой было убито несколько человек посадских. Не имея сил избегнуть такого рода явлений, прекратить общий произвол, завещанный смутой, правительство, карая отдельных лиц, в то же время облегчало возможность челобитья на администрацию, учреждая в 1619 г. для того Сыскной приказ, а в 1621 г. обращаясь ко всей земле с грамотой, в которой оно запрещало общинам давать воеводам взятки, на них работать и вообще исполнять их незаконные требования. В случае же неисполнения вышеуказанного правительство грозило земским людям наказанием. Но последующая практика показала недействительность такого рода оригинального обращения к земле. Воеводы продолжали злоупотреблять властью, и земские люди говорят на соборе 1642 г., стало быть, спустя лет двадцать после указанных мер: ‘В городах всякие люди обнищали и оскудели до конца от твоих государевых воевод’. Воеводы слишком близко стояли к народу, неудовольствие воеводы слишком ощутительно отзывалось на городском человеке и невольно заставляло его давать взятку и работать на воеводу, а управы на него искать было все-таки трудно: за управой необходимо было ехать в Москву.
В 1627 г. правительство пришло к мысли восстановить повсеместно губных старост, предписывая выбирать их из лучших дворян, т.е. из более состоятельных. Эта мера ограничивала круг влияния воевод, многие города воспользовались ею и просили, чтобы у них не было воевод, а были только губные старосты, и это разрешалось. Таким образом, губной староста сосредоточивал в своих руках не одни уголовные дела, а все областное управление, становился и земским судьей. Но с другой стороны, города иногда оставались недовольны губными старостами и просили назначить им воевод, так, город Дмитров, просивший в 1639 г. губного старосту, в 1644 г. уже хлопочет о назначении ему воеводы. Город Кашин в 1644 г. также просил себе воеводу (и даже указывал на Дементия Лазарева, как на лицо, желаемое для этой должности), потому что кашинский губной староста ‘срамен и увечен’, а прежде в Кашине были воеводы, а такого ‘воровства не было’. И другие города поступаются точно так же губным правом из-за непригодности известной личности. Очевидно, что губной институт, это по-нашему — ‘право’, тогда не мыслился таковым: в уездах было очень мало людей, годных для дела, ибо все такие люди правительством ‘выволочены на службу’. Некоторые общины, однако, сохранили и вто время полное самоуправление: это было большей частью в так называемых черных землях, преимущественно на севере.
Таково было при Михаиле Федоровиче положение местного управления, носившего, следовательно, смешанный характер.
Что касается до центрального управления при Михаиле Федоровиче, то оно восстановлялось в Москве по старым образцам, завещанным XVI веком в форме старых приказов, и только потребностями времени вызывались к жизни новые приказы. Их было много учреждено при Михаиле, но устраивались они опять-таки по старым досмутным образцам, специализируя одну какую-нибудь отрасль владения какого-нибудь старого приказа. В центре всего управления по-прежнему стояла и всем руководила государева Боярская дума.
2. Кроме забот об администрации в Москве очень заботились о поднятии после смуты общего благосостояния, стремление к которому было, конечно, присуще и XVI веку, благосостояние земли было необходимо правительству и для хорошего устройства службы и тягот. В эту именно рамку отливались все заботы правительства, которые мы назвали заботами о благосостоянии. Благосостояние народа смешивалось тогда с благоустройством государственных повинностей.
Это приводит нас к вопросу об устройстве сословий при Михаиле Федоровиче, так как государственные повинности в Московском государстве носили сословный характер. Начнем со служилого сословия. Заботы правительства о нем были двоякого рода: 1) заботы об обеспечении служилых людей землями, или иначе — вопрос поместный — и 2) заботы об отношении служилых людей к крестьянству, или иначе — вопрос крестьянский. Как уже известно, главным средством содержания военного дворянского класса была земля, а на земле — крестьянский труд. Смута должна была, конечно, поколебать и замутить правильность поместного землевладения: масса дворян была согнана с поместий, масса поместных земель пустовала и вместе с тем множество дворцовых и черных земель перешло в поместья. Наряду с беспоместными помещиками были такие, которым поместья попали незаконно или неизвестно как. Ни наличного числа дворян, годных к службе, ни степени обеспеченности их правительство в первые годы не знало. В горячее время первых войн оно старалось кое-как привести в известность все это, отбирало незаконно захваченные казенные земли*, разбирало и ‘испомещало’ служилых людей и, не прибегая к строгой поверке прав на землю того или другого помещика, давало разоренным денежное жалованье, а для увеличения служилого класса верстало в службу казаков, ‘которые от воровства отстали’. Словом, оно приводило в ясность свой служилый класс и в поместных делах руководилось старыми обычаями, издавало при случае частные указы о поместных делах и, наконец, в 1636 г. составило целый свод из этих указов — ‘поместное уложение’. Но эта лихорадочная деятельность не могла сразу привести к полному благоустройству. Положение служилых фактически было чрезвычайно тяжело. Вследствие этого многие из них ‘воровали’, ‘оставались в нетях’, т.е. не являлись по призыву на службу, и это сходило с рук по слабости надзора. Другие же добросовестно служили, а служить им между тем, как тогда говорили, было ‘не с чего’. И вот в 1633 г. московские дворяне, т.е. высший разряд дворянства**, били челом, что на войну идти не могут, у одних нет земель, а у других и есть, да пусты, — крестьян нет, а если и есть, то 3, 4, 5 или 6 душ всего, а это для службы слишком мало. Правительство велело разобрать их челобитья, причем признало, что служить помещик может только с 15-ти крестьян. Любопытно, что на соборе 1642 г. это число самими дворянами определяется не 15-ю, а 50-ю. Но если положение лучшего дворянства было таково, то еще хуже было положение низших его слоев, это мы видим из многих документов того времени и, между прочим, из челобитья, которое в 1641 г. дворяне разных городов, бывшие на Москве, подали об улучшении их быта. Они, описывая свое печальное положение, между прочим, указывали на то, что много дворян ‘не хотят с ними государевы службы служити и бедности терпети и — идут в холопство‘. Уже Судебник 1550 г. запрещает находящимся на службе, ‘верстаным’ дворянам идти в холопы, а теперь, в 1642 г., в ответе на челобитье правительство запретило это всем дворянам вообще. Переходдворян вхолопы, предпочтение зависимого холопьего состояния свободному состоянию землевладельца, конечно, резкий признак тяжелого экономического положения. Сами дворяне склонны были видеть причины своего расстройства в тяжести службы и злоупотреблениях по службе, именно в неравномерном распределении служебных тягот между дворянами (на что они указывали на соборе 1642 г.), а затем в малой устойчивости крестьянского труда, которым они только и могли держаться. О таком-то положении крестьянского труда говорит замечательное челобитье 1646 г., оно в значительной степени посвящено незаконному переходу и переводу крестьян и кабальных людей. Та борьба за крестьянина, которая шла в XVI в., продолжается и в XVII в.
______________________
* О редукции есть два мнения: одни совершенно отрицают ее существование и говорят, что московское правительство укрепило землю за тем, за кем она находилась в момент ревизии (Бестужев-Рюмин), другие допускают редукцию, как в Швеции, где, когда борьба правительства с дворянами окончилась победой абсолютизма, она проводилась с неумолимой суровостью. Хотя такой редакции у нас не было, однако нельзя согласиться и с первым мнением, так как мы находим ясные и несомненные признаки ее.
** Назначенные в поход против поляков с князьями Черкасским и Пожарским.
______________________
В нашей беседе о крестьянстве XVI в. мы пришли к тому выводу, что под так называемым прикреплением крестьян в конце XVI в. нельзя разуметь обшей государственной меры, закреплявшей целое сословие, а нужно видеть только ограничение перехода некоторой части крестьянства и ограничение территории для перехода (указы Бориса Годунова). В XVII в. крестьяне переходят от одного землевладельца к другому и заключают с ними такие же порядные, как в XVI в., но рядом с этим есть разряд крестьян, которые переходить по закону уже не могут, а бегут и вывозятся беззаконно. Трудно объяснить, что за разница была между двумя разрядами крестьян в XVII в., на чем одни из них основывали свое право свободного выхода и на каком основании другие были лишены этого права. В положении крестьян времени Михаила Федоровича для нас еще очень много неясного, но вероятнее всего, что в основе такого деления крестьянства лежали экономические обстоятельства, денежные их отношения к землевладельцам. Беглым крестьянином становится тот, кто должен был уйти с расчетом, а ушел без него. Таких искали и возвращали к старым землевладельцам в XVI в. без срока, потом — в течение 5 лет после побега (по указу 1597 г.), после чего бежавший был свободен. Но так как дворяне желали и просили увеличения этого срока, то Михаил Федорович в 1615 и 1637 гг. в виде частных льгот для некоторых землевладельцев изменяет эту давность на десятилетнюю. А в 1642 г. благодаря дворянскому челобитью 1641 г., в котором дворяне просили решительной отмены срока, десятилетний срок становится уже общим правилом для беглых крестьян, а пятнадцатилетний — для крестьян, вывезенных насильно другим землевладельцем. Это увеличение сроков шло, конечно, в пользу помещиков для лучшего их обеспечения, в виде лучшего исполнения ими службы. Здесь интересы крестьян принесены в жертву интересам служилого сословия.
В XVII в. встречаются уже уступка и продажа крестьян без земель. Это делалось, например, так: если крестьянин одного помещика был убит крестьянином другого, то второй владелец вознаграждал потерпевшего одним из своих крестьян. А бывали и прямые уступки крестьян по гласным сделкам между землевладельцами. Отсюда видно, что помещики владели крестьянами крепко. Однако не все крестьяне были прикреплены к земле. Те, которые не были вписаны в писцовые книги, а жили при своих родных, могли еще переходить с одной земли на другую и заключать порядные. Но мы видим, что такой порядок продолжается недолго, ибо, переходя, крестьяне заключают свои новые договоры на вечные времена, а не на сроки. Вот то средство, которым помещики и остальную часть крестьянства закрепили за собой.
Перейдем теперь к посадским людям. В первой половине XVII в. между крестьянином, пахавшим в уезде, и посадским человеком, сидевшим на посаде, не было никаких почти различий по праву: посадский мог перейти в уезд на пашню, а крестьянин — сесть в посаде и торговать или промышлять. Разница была только в том, что крестьянин платил подать с земли, а посадский — с ‘двора’. Руководясь этим только признаком, мы не можем говорить об особом классе посадских людей. Малочисленность этих последних была просто поразительна. Во многих городах в XVII в. совсем не было посадских людей: в Алексине, напр., около 1650 г. ‘был посадский человек’, пишет воевода, ‘и тот умер’. ‘На Крапивне’, пишет другой воевода, ‘посадских людей только три человека и те худы’ (т.е. бедны). В самой Москве число посадских после смуты стало втрое меньше, чем было до нее. Малочисленность торгового и промышленного класса указывает на слабое развитие промышленности и торговли в Московском государстве в XVII в. Упадок торговли и промышленности в XVI в. мы уже имели случай отметить в своем месте. Что же обусловливало продолжение этого упадка и теперь, в первой половине XVII в.? Конечно, смута и печальные последствия этой эпохи — всеобщее разорение, далее — тяжелые подати, сборы пятой и десятой деньги, насилия администрации, затем сюда надо присоединить монополии казны, откупа, наконец, отсутствие частных капиталов (исключение составляли только знаменитые северные промышленники Строгановы). Далее не последним фактом, мешавшим поднятию русской торговли, была конкуренция иностранцев: англичан, которые в самом начале царствования Михаила Федоровича получили право беспошлинной торговли внутри государства, и голландцев, которым с 1614 г. дозволено было также торговать внутри страны с половинной пошлиной. И вотс 1613 и до 1649 г. мы видим ряд челобитий русских торговых людей об отнятии торговых льгот у иностранцев. Жалуясь на плохое состояние своих дел, они во всем винят иностранную конкуренцию. Хотя и не одна эта конкуренция вызывала упадок русской торговли, однако действительно в XVII в. русские рынки попали в иностранные руки, и это отзывалось плохо на оборотах русского торгового класса. Почему в льготном положении иностранных купцов правительство видело пользу страны — решить трудно.
Гораздо понятнее и правильнее поступало московское правительство, призывая на льготных условиях промышленников-иностранцев: оно руководилось стремлением привить в России разные промыслы, до тех пор неизвестные. Среди промышленных иностранцев на Руси мы встречаем прежде всего так называемых ‘рудознатцев’ — оружейников и литейщиков. Так, в 1640 г. англичанин Картрейт взялся искать в окрест[ност]ях Москвы золотую и серебряную руду, но, конечно, ничего не нашел и должен был заплатить по своему обязательству все издержки, сделанные по этому поиску. Через два года Борис Репнин с рудознатцами ездил в Тверь для отыскания золотой руды, но его предприятие тоже не увенчалось успехом. Отыскивая руды, правительство заботилось тоже об оружейном и литейном деле — еще с XVI в. Тула была известна выделкой оружия, а в 1632 г. голландский купец Виниус получил позволение построить там завод для литья пушек, ядер и т.п., в товарищество к нему впоследствии вступил Марселис. Затем, несколько позже, были посланы за границу переводчик Захар Николаев и золотых дел мастер Павел Эльрендоф для найма мастеров, знающих литейное дело. Торговые льготы и вообще гостеприимное отношение к иностранцам московского правительства, ожидавшего от них экономической пользы для страны, привлекало в страну много иноземцев. По отзыву бывшего в Москве при Михаиле Федоровиче гольштинца Олеария, до 1000 протестантских семейств жили тогда в Москве (с протестантами наши предки уживались как-то легче, чем с католиками). К иностранцам-промышленникам русские люди относились гораздо лучше, чем к иностранцам-купцам, находили, что у них есть чему поучиться.
Вот краткий обзор того, чем думало правительство Михаила Федоровича достигнуть поднятия экономического быта государства и улучшения своих финансов.
Итак, повторяем, в правительственной деятельности времени Михаила Федоровича главной целью было успокоение взволнованного смутой государства, и этой цели правительство думало достигнуть двумя путями: 1) истреблением адинистративных злоупотреблений и 2) мерами, направленными к поднятию общего благосостояния.
Надо заметить, что при этом московскими правительственными людьми руководил, может быть, сознательно, а может быть, и бессознательно, один принцип: все должно быть по старине — так, как было при прежних царях. Руководясь этим, они ничего не хотели реформировать и вновь учреждать: восстановляя государство после смуты, они шли к старым образцам и действовали старыми средствами.
Но московское правительство ни целей своих не достигло вполне, ни принципа своего не провело строго. Возвращаясь к старине, восстановляя весь старый механизм управления, московские люди не думали что-либо менять и вместе с тем изменили многое. Такого рода перемены произошли, например, в областном управлении, где правительство более или менее систематически вводило воевод, так что воеводская власть из власти временной становится постоянной и вместе с тем гражданской властью. Далее, держась по-старому поместной системы, торопясь привести в порядок поместные дела, упорядочить службу, правительство все более и более прикрепляет крестьян, ‘чего при старых великих государях не было’. С другой стороны, давая первенствующее значение служилому классу, все более и более обеспечивая его положение, мало-помалу приходят к сознанию неудобства и несостоятельности дворянских ополчений, ввиду чего и заводится иноземный ратный строй, солдатские и рейтарские полки. В войске Шеина в 1632 г. под Смоленском было уже 15 000 регулярного войска, устроенного по иноземному образцу. Этих примеров совершенно достаточно для доказательства того, что деятельность правительства Михаила Федоровича, будучи по идее консервативной, на деле, по своим результатам, была, если только уместно это слово, реформационной. Таким образом, результаты противоречили намерениям, случилось же это потому, что смута внесла в общественную жизнь и ее отношения много таких перемен, которые делали невозможным поворот к старому, хотя это, может быть, и не сознавалось современниками. Так, смута создала для русского общества совсем исключительное положение в государственных делах: Земский собор при Михайле Федоровиче признавался существенным элементом государственного управления, а в этом факте никак нельзя усмотреть консервативной тенденции, ибо в XVI в. верховная власть не могла так смотреть на соборы, как смотрел на них Михаил Федорович. И никто не противоречил этому факту общественного участия в делах государства, пока новые условия жизни не упразднили его. С 1613 г. во все время царствования Михаила Федоровича власть государя стояла наряду с властью Русской земли, все важные государственные дела решались по царскому указу и соборному приговору, о чем постоянно свидетельствуют окружные грамоты, посылаемые от имени собора.
Итоги царствования. Итак, правительству Михаила Федоровича не удалось быть верным старине, не удалось ему добиться своей цели, т.е. исправить администрацию и устроить благосостояние. Несмотря на это, оно сделало много, даже чрезвычайно много, внешние недруги Руси, Польша и Швеция, снова стали видеть в Москве сильного врага, казачество смирилось.
Московские государи решились даже возобновить войну с Речью Посполитой за Смоленск. Поводом послужила смерть короля Сигизмунда (1632) и наступившее в Польше ‘бескоролевье’: до избрания нового короля поляки и литовцы не могли воевать. Московское войско, состоявшее из новых полков иноземного строя и из старых дворянских ополчений численностью всего в 32000 человек, пошло к Смоленску, взяло много мелких городов на границе и осадило Смоленск. Так как Смоленск был чрезвычайно сильной крепостью, то осада затянулась надолго, несмотря даже на то, что во главе московских войск стоял тот самый боярин Шеин, который в смутное время был воеводой в Смоленске, геройски защищал его от короля Сигизмунда и знал хорошо как город, так и его окрестности. Через восемь месяцев осады на помощь Смоленску успел явиться вновь избранный король польский Владислав Сигизмундович. Он не только отбил русских от крепости, но окружил их самих в их лагере. Утомленные долгой войной московские войска не могли выдержать натиска свежих войск Владислава, и Шеин вступил в переговоры с королем. Он согласился отдать полякам все свои пушки и обоз и уйти в Москву (1634). За это бесславное отступление он был в Москве казнен как изменник вместе со своим товарищем, вторым воеводой Измайловым. Война продолжалась, но без всякого нового успеха для Владислава. Поэтому летом 1634 г. он начал переговоры о мире. На пограничной речке Поляновке съехались московские и польские послы и заключили ‘вечный мир’. Смоленск и прочие города, захваченные Сигизмундом в смуту, остались за Речью Посполитой. Но Владислав отказался от всяких прав на московский престол и признал Михаила Федоровича царем всея Руси. Это было очень важно.
Но утомленное войной и еще не забывшее смутных потрясений Московское государство экономически было так расшатано, что и в конце царствования Михаила Федоровича на Земских соборах в 1632—1634 гг. (по поводу польской войны) и 1637 г. (о турецких делах) обсуждался недостаток средств и даже людей у правительства. В 1632—1633 гг. по земскому приговору снова собирается пятая, или ‘пятинная’, деньга (такого рода сбор производится уже третий раз при Михаиле Федоровиче), и она дает в сумме менее, чем давала прежде. На соборе же 1642 г. (по поводу азовского вопроса) перед правительством очень ясно вскрылись нужды и желания сословий. До нас дошли письменные мнения, или ‘сказки’, представителей этого собора относительно азовского дела. Особенно интересны ‘сказки’ низших служилых и тяглых людей. Первые в своих сказках обнаружили замечательный, по тому времени, политический смысл и представляли целые военные и финансовые проекты. Собору было предложено два вопроса по поводу Азова: 1) принять ли Азов от донских казаков? 2) если принять, то какими средствами держать его? На первый вопрос духовенство и меньшинство выборных не дало своего определенного мнения, предоставляя решение воле государя. ‘А в приемке города Азова, в том его государева воля’, — говорят они. Остальное же большинство выборных прямо высказалось за принятие Азова и, следовательно, за разрыв с турецким султаном. Второй вопрос был разработан членами собора, особенно мелким дворянством, очень обстоятельно. Но в данную минуту для нас всего интереснее те мнения выборных, которые, наряду с проектами зашиты Азова, указывают правительству на всеобщую разоренность и на злоупотребления администрации, единого класса, которому жилось хорошо в те тяжелые времена. Вот что говорят, между прочим, городские дворяне о дьяках: ‘Твои государевы дьяки и подьячие пожалованы твоим денежным жалованьем, поместьями и вотчинами, а будучи беспрестанно у твоих дел и обогатели многим богатством неправедным от своего мздоимства, покупили многие вотчины и дома свои построили многие, палаты каменныя такия, что неудобь сказаемыя: блаженной памяти не бывало, кому было достойно в таких домах жить’. Далее вот как рисуется положение торгового класса: ‘Мы холопи твои, гостишки и гостинной и суконной сотни торговые людишки городовые, питаемся на городах от своих промыслишков, а поместий и вотчин за нами нет никаких, службы твои государевы служим на Москве и в иных городах ежегод беспрестанно и от беспрестанных служб и от пятинныя деньги, что мы давали тебе в смоленскую службу ратным и всяким служилым людям на подмогу, многие из нас оскудели и обнищали до конца. А будучи мы на твоих службах в Москве и в иных городах сбираем твою государеву казну за крестным целованием с великою прибылью, — где сбиралось при прежних государях и при тебе в прежние годы сот по пяти и по шести, теперь сбирается с нас и со всей земли нами же тысяч по пяти и по шести и больше, а торжишки у нас стали гораздо худы, потому что всякие наши торжишки на Москве и в других городах отняли многие иноземцы немцы и кизильбашцы (персияне)’. Одинаково интересна и ‘сказка’ самых мелких — черных сотен людей: ‘Мы, сироты твои, черных сотен и слобод сотские и старостишки и все тяглые людишки, ныне грехом своим оскудели и обнищали от великих пожаров и от пятинных денег и от даточных людей, от подвод, что мы, сироты твои, давали тебе государю в смоленскую службу (в 1632—33 гг.) и от поворотных (с ворот двора) денег от городового землянаго дела и от твоих государевых великих податей, и от многих целовальнич (выборных) служб, которыя мы, сироты, в твоих государевых, в разных службах на Москве служим с гостьми и опричь гостей. И от тое великия бедности многие тяглые людишки из сотен и из слобод разбрелися розно и дворишки свои мечут’ (Собр. гос. гр. и дог. III, 113). Такие картины были недалеки от правды и не составляли большой новости для правительства. Жить было действительно трудно: государство требовало очень больших жертв, обстоятельства не дозволяли сколько-нибудь разживиться, разбогатеть. Недовольное своим экономическим положением общество ищет причин своего разорения и, находя их в том или другом, бьет челом государю об их устранении.
Рассматривая массу частных и коллективных челобитий середины XVII в., мы узнаем, чем особенно тяготилась, против чего вооружилась земщина. Служилые люди жаловались на тяжесть и неравномерность распределения служебных обязанностей между московскими и городскими людьми. Кроме того, они были недовольны своим отношением к крестьянству: крестьяне продолжали выбегать из-за них, и отыскивать их было трудно, несмотря на то что при Михаиле Федоровиче была установлена для беглых десятилетняя давность, крупные землевладельцы часто переманивали к себе крестьян, результатом чего являлось неудовольствие дворянства против бояр и духовенства. Одним из пунктов недовольства дворян против духовенства было еще то, что последнее прибирало к рукам земли служилых людей, несмотря за запрещение 1584 г., а между тем с выходом этих земель из службы последняя падала все тяжелее и тяжелее на остальную массу служилых земель. Итак, облегчение служб и более верное обеспечение за собой крестьянского труда — вот заботы служилого сословия.
Тяглые люди жаловались на тяжесть податей, которые действительно большим бременем ложились на них, особенно плохо приходилось им от сбора пятинной деньги, которая их вконец разоряла. Такого рода тяжелые подати вызвали бегство тяглецов из общины, последняя же, в силу круговой поруки, должна была платить и за выбывших членов. Для подобных беглых людей всегда был готов приют в боярских и монастырских владениях, где существовали целые промышленные слободы, — и беглые закладывались за беломестцев и, обходя таким путем закон, освобождались от податей и повинностей. Вышеназванные слободы, конкурируя в торговле и промыслах с тяглыми общинами, еще более подрывали благосостояние последних. Не ограничиваясь этим, беломестцы вторгались даже в самые слободы и посады, покупая там дворы и таким образом обеляя их (т.е. освобождая их от платежа податей). Итак, тяжесть податей и конкуренция в промыслах были главным злом для посада, который и стремился замкнуться так, чтобы выход из общины и вход в нее были закрыты, а затем желал облегчить свою податную тягость. Мы уже видели, что собственно торговые люди имели еще новую неприятность в виде конкуренции иностранцев.
Вообще же все классы страдали одинаково от воеводских насилий и приказной волокиты.
Таково было к тому времени, когда умер Михаил Федорович, положение общества, поборовшего смуту и успевшего избавить государство от распада.

Время царя Алексея Михайловича (1645-1676)

В 1645 г. скончался царь Михаил Федорович, а через месяц умерла и жена его, так что Алексей Михайлович остался сиротой. Ему было всего 16 лет, и, конечно, он не самостоятельно начал свое замечательное царствование, первые три года государством правил его воспитатель Борис Иванович Морозов. Морозов был человек несомненно способный, но, как умно выразился Соловьев, ‘не умевший возвыситься до того, чтобы не быть временщиком’. Три года продолжалось его ‘время’, время лучшее, чем при Салтыковых, но все-таки темное.
На бедную, еще слабую средствами Русь при Алексее Михайловиче обстоятельства наложили столько государственных задач, поставили столько вопросов, требовавших немедленно ответа, что невольно удивляешься исторической содержательности царствования Алексея Михайловича.
Прежде всего внутреннее неудовлетворительное положение государства ставило правительству много задач юридических и экономических, выражаясь в челобитьях и волнениях (т.е. пользуясь как законными, так и незаконными путями), — причем волнения доходили до размеров разинского бунта, — они вызвали усиленную законодательную деятельность, напряженность которой нас положительно удивляет. Эта деятельность выразилась в Уложении, в Новоторговом уставе, в издании Кормчей книги и, наконец, в массе частных законоположений.
Рядом с крупными вопросами юридическими и экономическими поднялись вопросы религиозно-нравственные, вопрос об исправлении книг и обрядов, перейдя на почву догмата, окончился, как известно, расколом и вместе с тем сплелся с вопросом о культурных заимствованиях. Рядом с этим встал вопрос об отношении церкви к государству, ясно проглядывавший в деле Никона, в отношениях последнего к царю.
Кроме внутренних вопросов назрел и внешний политический вопрос, исторически очень важный, — вопрос о Малороссии. С ее присоединением начался процесс присоединения к Руси отпавших от нее волостей, и присоединение Малороссии, таким образом, было первым шагом со стороны Москвы в деле ее исторической миссии, к тому же шагом удачным. До сих пор Литва и Польша играли в отношении Руси наступательную роль, с этих пор она переходит к Москве.
Со всеми этими задачами Москва, еще слабая, еще не готовая к их решению, однако, справлялась: государство, на долю которого приходилось столько труда, не падало, а росло и крепло, и в 1676 г. оно было совсем иным, чем в 1645 г.: оно стало гораздо крепче как в отношении политического строя, так и в отношении благосостояния.
Только признанием за Московским государством способности к исторической жизни и развитию можно объяснить общие причины этого явления. Это был здоровый организм, имевший свои исторические традиции и упорно преследовавший сотнями лет свои цели.

Внутренняя деятельность правительства Алексея Михайловича

Первые годы царствования и Соборное Уложение. Князь Яков Долгорукий, человек, помнивший время Алексея Михайловича, говорил Петру Великому: ‘Государь, в ином отец твой, в ином ты больше хвалы и благодарения достоин. Главные дела государей — три: первое — внутренняя расправа и главное дело ваше есть правосудие, в сем отец твой больше нежели ты сделал‘. Эти слова показывают, какое высокое мнение сложилось у ближайших потомков ‘гораздо тиха го’ царя о его законодательной деятельности: его ставили даже выше Петра, хотя последний в наших глазах своими реформами и перерос отца.
К сожалению, вышеприведенные слова Долгорукого не могут быть относимы к первым трем годам царствования Алексея Михайловича, когда дела государства находились в руках вышеупомянутого Морозова: будучи опытным администратором, Морозов не любил забывать себя и свою родню и часто общие интересы приносил в жертву своим выгодам. Как дядька Алексея Михайловича, он пользовался большим влиянием на него и большой его любовью. Имея в виду обеспечить свое положение, он отстраняет родню покойной царицы и окружает молодого царя ‘своими’. Далее, в 1648 г., временщик роднится с царем, женясь на Милославской, сестре государевой жены. В свою очередь, опираясь на родство с царем и на расположение Морозова, царский тесть Илья Данилович Милославский, человек в высшей степени корыстный, старался заместить важнейшие государственные должности своими не менее корыстолюбивыми, чем он, родственниками. Между последними особую ненависть народа навлекли на себя своим лихоимством начальник Пушкарского приказа Траханиотов и судья Земского приказа Леонтий Плещеев, действовавшие во имя одной и той же цели слишком уже явно и грубо. В начале июня 1648 г. это вызвало общий ропот в Москве, случайно перешедший в открытое волнение. Царь лично успокоил народ, обещая ему правосудие, и вместе с тем нашел нужным отослать Морозова из Москвы в Кириллов монастырь, а Траханиотов и Плещеев были казнены. В связи с московскими волнениями летом, в июле, произошли беспорядки в Сольвычегодске, в Устюге и во многих других городах, везде они направлялись против администрации.
Вскоре после московских беспорядков правительство решило приступить к составлению законодательного кодекса. Это решение невольно связывается в нашем представлении с беспорядками: такой давно не виданный факт, как открытый беспорядок в Москве, конечно, настойчивее и яснее всего показал необходимость улучшений в деле суда и законодательства. Так понимал дело и патриарх Никон, он говорил, между прочим, следующее: ‘Всем ведомо, что собор был (об Уложении) не по воле, боязни ради и междоусобия от всех черных людей, а не истинныя правды ради’. Что в то время, т.е. в 1648—1649 гг., в Москве действительно чувствовали себя неспокойно, есть много намеков. В начале 1649 г. один из московских посадских, Савинка Корепин, осмелился даже утверждать, что Морозов и Милославский не сослали князя Черкасского, ‘боясь нас (т.е. народа), для того, что весь мир качается‘.
Необходимость улучшений в деле суда и законодательства чувствовалась на каждом шагу, каждую минуту — и правительством и народом. О ней говорила вся жизнь, и вопросом праздного любопытства кажется вопрос о том, когда было подано челобитье о составлении кодекса, о котором (челобитье) упоминается в предисловии к Уложению (этим вопросом много занимается Загоскин, один из видных исследователей Уложения). Причины, заставлявшие желать пересмотра законодательства, были двояки. Прежде всего, была потребность кодификации законодательного материала, чрезвычайно беспорядочного и случайного. С конца XV в. (1497 г.) Московское государство управлялось Судебником Ивана III, частными царскими указами и, наконец, обычаем, ‘пошлиною’ государственной и земской. Судебник был преимущественно законодательством о суде и лишь мимоходом касался вопросов государственного устройства и управления. Пробелы в нем постоянно пополнялись частными указами. Накопление их после Судебника повело к составлению второго Судебника, ‘царского’ (1550 г.). Но и царский Судебник очень скоро стал нуждаться в дополнениях и потому дополнялся частными указами на разные случаи. Эти указы называются часто ‘дополнительными статьями к Судебнику’. Они собирались в приказах (каждый приказ собирал статьи по своему роду дел) и затем записывались в ‘Указных книгах’. Указной книгой приказные люди руководились в своей административной или судебной практике, для них указ, данный на какой-нибудь отдельный случай, становился прецедентом во всех подобных случаях и таким образом обращался в закон. Такого рода отдельных законоположений, иногда противоречащих друг другу, к половине XVII в. набралось огромное число. Отсутствие системы и противоречия, с одной стороны, затрудняли администрацию, а с другой — позволяли ей злоупотреблять законом. Народ же, лишенный возможности знать закон, много терпел от произвола и ‘неправедных судов’. В XVII столетии в общественном сознании ясна уже потребность свести законодательство в одно целое, дать ему ясные формулы, освободить его от балласта и вместо массы отдельных законов иметь один кодекс.
Но не только кодекс был тогда нужен. Мы видели, что после смуты при Михаиле Федоровиче борьба с результатами этой смуты — экономическим расстройством и деморализацией — была неудачна. В XVII в. все обстоятельства общественной жизни вызывали общую неудовлетворенность: каждый слой населения имел свои pia desideria и ни один из них не был доволен своим положением. Масса челобитий того времени ясно показывает нам, что не частные факты беспокоили просителей, а что чувствовалась нужда в пересоздании общих руководящих норм общественной жизни. Просили не подтверждения и свода старых законов, которые не облегчали жизни, а их пересмотра и исправления сообразно новым требованиям жизни, — была необходимость реформ.
К делу составления кодекса были привлечены выборные люди, съехавшиеся на собор из 130 (если не более) городов. Среди выборных насчитывалось до 150 служилых и до 100 тяглых людей. Московских же дворян и придворных чинов на соборе было сравнительно мало, потому что от них теперь потребовали также выборных, а не допустили их, как прежде допускали, поголовно. Дума и освященный собор участвовали в полном своем составе. По полноте представительства этот собор можно назвать одним из удачнейших. (Мы помним, что на соборе 1613 г. участвовали представители только 50 городов). Этим выборным людям новое Уложение было ‘чтено’, как выражается предисловие нового кодекса.
Рассматривая этот кодекс или, как его называли, ‘Уложение’, мы замечаем, что это, во-первых, не Судебник, т.е. не законодательство исключительно о суде, а кодекс всех законодательных норм, выражение действующего права государственного, гражданского и уголовного. Состоя из 25 глав и почти тысячи статей, Уложение обнимает собой все сферы государственной жизни. Это был свод законов, составленный из старых русских постановлений с помощью права византийского и литовского.
Во-вторых, Уложение представляет собой не механический свод старого материала, а его переработку, оно содержит в себе многие новые законоположения, и когда мы всматриваемся в характер их и соображаем их с положением тогдашнего общества, то замечаем, что новые статьи Уложения не всегда служат дополнением или исправлением частностей прежнего законодательства, они, напротив, часто имеют характер крупных общественных реформ и служат ответом на общественные нужды того времени.
Так, Уложение отменяет урочные лета для сыска беглых крестьян и тем окончательно прикрепляет их к земле. Отвечая этим настоятельной нужде служилого сословия, Уложение проводит тем самым крупную реформу одной из сторон общественной жизни.
Далее, оно запрещает духовенству приобретать вотчины. Еще в XVI в. шла борьба против права духовенства приобретать земли и владеть вотчинами. На это право боярство да и все служилые люди смотрели с большим удовольствием. И вот сперва в 1580 г. было запрещено вотчинникам передавать свои вотчины во владение духовенства по завещанию ‘на помин души’, а в 1584 г. были запрещены и прочие виды приобретения духовенством земель. Но духовенство, обходя эти постановления, продолжало собирать значительные земли в своих руках. Неудовольствие на это служилого сословия прорывается в XVII в. массой челобитных, направленных против землевладельческих привилегий и злоупотреблений духовенства вообще и монастырей в частности. Уложение удовлетворяет этим челобитьям, запрещая как духовным лицам, так и духовным учреждениям приобретать вотчины вновь (но прежде приобретенные отобраны не были). Вторым пунктом неудовольствия против духовенства были различные судебные привилегии. И здесь новый законодательный сборник удовлетворил желанию населения: им учреждается Монастырский приказ, которому с этих пор делается подсудным в общем порядке духовное сословие, и ограничиваются прочие судебные льготы духовенства.
Далее, Уложение впервые со всей последовательностью закрепляет и обособляет посадское население, обращая его в замкнутый класс: так посадские становятся прикрепленными к посаду. Из посада теперь нельзя уйти, зато и в посад нельзя войти никому постороннему и чуждому тяглой общине.
Исследователи замечали, конечно, тесную связь между всеми этими реформами и обычными жалобами земщины в первой половине XVII столетия, но недавно только в научное сознание вошла идея о том, что выборным людям пришлось не только ‘слушать’ Уложение, но и самим выработать его. По ближайшему рассмотрению оказывается, что все крупнейшие новизны Уложения возникли по коллективным челобитьям выборных людей, по их инициативе, что выборные принимали участие в составлении и таких частей Уложения, которые существенно их интересов не касались. Словом, оказывается, что, во-первых, работы по Уложению вышли за пределы простой кодификации, и, во-вторых, что реформы, проведенные в Уложении, основывались на челобитьях выборных и проведены к тому же согласно с духом челобитий.
Здесь-то и кроется значение Земского собора 1648— 1649 гг.: насколько Уложение было реформой общественной, настолько оно в своей программе и направлении вышло из земских челобитий и программ. В нем служилые классы достигли большего, чем прежде, обладания крестьянским трудом и успели остановить дальнейший выход вотчин из служилого оборота. Тяглые посадские общины успели добиться обособления и защищали себя от вторжения в посад высших классов и от уклонений от тягла со стороны своих членов. Посадские люди этим самым достигли облегчения тягла, по крайней мере в будущем. Вообще же вся земщина достигла некоторых улучшений в деле суда с боярством и духовенством и в отношениях к администрации. Торговые люди на том же соборе значительно ослабили конкуренцию иностранных купцов через уничтожение некоторых их льгот. Таким образом, велико ли было значение выборных 1648 г., решить нетрудно: если судить по результатам их деятельности, оно было очень велико.
Политическое значение момента. Такова была победа средних классов на соборе 1648 г. От нового закона они выигрывали, а проигрывали их житейские соперники, стоявшие наверху и внизу тогдашней социальной лестницы. Как в 1612—1613 гг. средние слои общества возобладали благодаря своей внутренней солидарности и превосходству сил, так в 1648 г. они достигли успеха благодаря единству настроения и действия и численному преобладанию на соборе. И все участники ‘великого земского дела’, каким было составление Уложения, понимали важность минуты. Одних она радовала: те, в чью пользу совершалась реформа, находили, что наступает торжество справедливости. ‘Нынеча государь милостив, сильных из царства выводит, — писал один дворянин другому, — и ты, государь, насильства не заводи, чтобы мир не поведал!’ Некоторые даже находили, что следует идти далее по намеченному пути перемен. Так, курские служилые люди были недовольны своим выборным на соборе Малышевым и ‘шумели’ на него, по одному выражению, за то, что ‘у государева у Соборного уложенья по челобитью земских людей не против всех статей государев указ учинен’, а по другому выражению, за то, что ‘он на Москве розных их прихотей в Уложенье не исполнил’. Но если одни хотели еще больше, чем получили, то другим и то, что было сделано, казалось дурным и зловещим. Закладчики, взятые из льготной частной зависимости в тяжелое государево тягло, мрачно говорили, что ‘ходить нам по колено в крови’. По их мнению, общество переживало прямую смуту (‘мир весь качается’), и обездоленной Уложением массе можно было покуситься на открытое насилие против угнетателей, потому что этой массы будто бы все боялись. Не одно простонародье думало таким образом. Патриарх Никон подвергал резкой критике Уложение, называя его ‘проклятою’ и беззаконною книгой. По его взгляду, оно составлено ‘человеком прегордым’, князем Одоевским несоответственно царскому указанию и передано Земскому собору из боязни пред мятежным ‘миром’. Он писал: ‘То всем ведомо, что собор был не по воли, боязни ради и междоусобия от всех черных людей, а не истинныя правды ради’. Разумеется, Никона волновали иные чувства, чем боярских закладчиков, в большой записке он доказывал, что первоначальные намерения государя заключались в том, чтобы просто собрать старые законы ‘ни в чем же отменно’ и преподать их светскому обществу, а не патриарху и не церковным людям. Обманом же ‘ложнаго законодавца’ Одоевского и междоусобием от всех черных людей вышел ‘указ тот же патриарху со стрельцом и с мужиком’ и были допущены вопиющие нарушения имущественных и судебных льгот духовенства в новых законах, испрошенных земскими людьми. Поэтому Никон не признавал законности Уложения и не раз просил государя Уложение ‘отставить’, т.е. отменить. Таково было отношение к собору и его Уложенной книге у самого яркого представителя и тогдашней иерархии. Можем быть уверены, что ему сочувствовали и прочие, реформа Уложения колебала самый принцип независимости и особенности церковного строя и подчиняла церковные лица и владения общегосударственному суду, мало того, она больно затрагивала хозяйственные интересы церковных землевладельцев. Сочувствия к ней в духовенстве быть не могло, как не могло быть и сочувствия к самому Земскому собору, который провел реформу. Боярство также не имело основания одобрять соборную практику 1648 г. В середине XVII столетия из рассеянных смутой остатков старого боярства как княжеского происхождения, так и с более простым ‘отечеством’ успела сложиться новая аристократия придворно-бюрократического характера. Не питая никаких политических притязаний, это боярство приняло ‘приказный’ характер, обратилось в чиновничество и, как мы видели, повело управление мимо соборов. Хотя новые бояре и их помощники, дьяки, сами происходили из рядового дворянства, а иногда и ниже, тем не менее у них был свой гонор и большое стремление наследовать не только земли старого боярства, но и землевладельческие льготы старого типа, когда-то характеризовавшие собой удельно-княжеские владения. Обработанные И.Е. Забелиным документы вотчин знаменитого Б.И. Морозова вводят нас в точное разумение тех чисто государственных приемов управления, какие существовали во ‘дворе’ и в ‘приказах’ Морозова. Вот эта-то широта хозяйственного размаха, поддерживаемая льготами и фактической безответственностью во всем, и послужила предметом жалоб со стороны мелкопоместного служилого люда и горожан. Уложение проводило начало общего равенства перед законом и властью (‘чтобы Московскаго государства всяких чинов людям, от большаго и до меньшаго чину, суд и расправа была во всяких делех всем ровна’) и этим становилось против московского боярства и дьячества за мелкую сошку провинциальных миров. Притязания этой сошки охранить себя посредством соборных челобитий от обид насильников московская администрация свысока называла ‘шумом’ и ‘разными прихотьми’, а шумевших — ‘озорниками’. Тенденция Уложения и челобитья соборных людей никак не могли нравиться московской и боярской и дьяческой бюрократии.
Так, с ясностью обнаруживается, что созванный для умирения страны собор 1648 г. повел к разладу и неудовольствиям в московском обществе. Достигшие своей цели соборные представители провинциального общества восстановили против себя сильных людей и крепостную массу. Если последняя, не мирясь с прикреплением к тяглу и к помещику, стала протестовать ‘гилем’ (т.е. беспорядками) и выходом на Дон, подготовляя там разиновшину, — то общественная вершина избрала легальный путь действий и привела правительство к полному прекращению Земских соборов.
Земский собор 1648 г. был самым полным, самым деятельным и самым влиятельным из соборов при новой династии. Почетно поставленные и обеспеченные казной на все времена работ в Москве, выборные люди привлекались иногда в ряды московской администрации не только для отдельных поручений, но и на должности по местному и центральному управлению. Им вместе с внешним почетом оказывалось и доверие. Но в то же время в обстоятельствах собора 1648 г. крылись уже причины быстрой развязки, конца соборов. Конец этот пришел так нежданно, что позднейшему наблюдателю он может показаться как бы переворотом в правительственной системе.
После собора об Уложении в Москве были еще соборы в 1650, 1651 и 1653 гг. Первый из них занимался вопросом об умиротворении Пскова, где тогда шло очень острое брожение. Два последних были посвящены вопросу о присоединении Малороссии. Последнее заседание собора 1653 г. происходило 1 октября, и более соборы в Москве не созывались. Можно думать, что от них московское правительство отказалось сознательно. После 1653 г., в тех случаях, когда признавалось необходимым обратиться к мнениям сведущих людей, в Москве созывали на совет уже не ‘всех чинов выборных людей’, а представителей только того сословия, которое было всего ближе к данному делу. Так, в 1660, 1662—1663 гг. шли совещания бояр с гостями и тяглыми людьми г. Москвы по поводу денежного и экономического кризиса. В 1672 г. в Посольском приказе высшее московское купечество было привлечено к обсуждению армянского торга шелком, в 1676 г. тот же вопрос был предложен гостям в Ответной палате. В 1681 — 1682 гг. в Москве были две односословные комиссии: одна, служилая, занималась вопросами военной организации, другая, тяглая, — вопросами податного обложения, обе были под руководством одного представителя, князя В.В. Голицына, но ни разу не соединились в одну палату выборных. Только однажды члены служилой комиссии вместе с освященным собором и думой составили общее заседание для торжественной отмены местничества, но это, конечно, не был Земский собор в том смысле, как мы условились понимать этот термин. Прибегая к совету с экспертами в тех делах, где требовались специальные сведения, московская власть в общих делах, хотя бы и большой государственной важности, довольствовалась ‘собором’ властей и бояр. Так, в 1673 и 1679 гг. экстренные денежные сборы ввиду войны с турками были назначены приговорами освященного сбора и думы. Ранее же такие сборы назначались неизменно Земскими соборами. Словом, после 1653 г. московское правительство систематически стало заменять соборы другими видами совещаний, на которые ему указывала традиция. Мы видели, что и комиссия сведущих людей при Боярской думе, и ‘соборы’ властей и бояр существовали еще до смутного времени и были освящены еще большей давностью, чем выборные ‘советы всей земли’. Признав последние нежелательными, легко обратились к первым, видя в них не меньше смысла, но больше удобств и безопасности.
Однако земские люди, заметив перемену в отношении власти к Земским соборам, не скрыли при случае, что со своей стороны они дорожат опальным учреждением. Когда в 1662 г. в смутную пору тяжелого денежного кризиса московское правительство неоднократно звало на совет московских гостей, людей гостиной и суконной сотен и черных сотен и слобод, то все эти люди в числе мер к пресечению кризиса предлагали созвать собор: ‘То дело всего государства, всех городов и всех чинов, — говорили гости и торговые люди, — и о том у великаго государя милости просим, чтобы пожаловал великий государь, указал для того дела взять изо всех чинов на Москве и из городов лучших людей по 5 человек, а без них нам одним того великаго дела на мере поставить невозможно’. Черные люди просили того же: ‘О том великаго государя милости просим, чтобы великий государь указал взять изо всяких чинов и из городов лучших людей, а без городовых людей о медных деньгах сказать не уметь, потому что то дело всего государства и всех городов и всяких чинов людей’. Но судьба соборов была уже решена, и великий государь соборов более не созывал.
После сказанного нами нет надобности много говорить о причинах прекращения соборов. Служа в XVII в. политическим органом средних классов московского общества, соборы были сначала в тесном единении с монархом, который в момент избрания своего сам был излюбленным вождем тех же средних классов. Дружное соправительство двух родственных политических авторитетов, царя и собора, продолжалось до того времени, пока верховная власть не эмансипировалась от сословных влияний и пока вокруг нее не сложилась придворно-аристократическая бюрократия. При первых же признаках разлада между земским представительством и ‘сильными людьми’, между нижней и верхней палатами Земского собора 1648 г., правительственная среда перестает пользоваться помощью собора и прибегает к другим видам совещаний, существовавшим издавна в московском обиходе. Земскому собору перестают доверять, потому что связывают его деятельность с тем ‘в миру великим смятением’, которое колебало государство в 1648—1650 гг. Власть ищет дальнейшей опоры уже не в соборах, а в собственных исполнительных органах: начинается бюрократизация управления, торжествует ‘приказное’ начало, которому Петр Великий дал полное выражение в своих учреждениях.
Такова была внутренняя причина падения соборов. Не сомневаемся, что главным виновником перемены правительственного взгляда на соборы был патриарх Никон. Присутствуя на соборе 1648 г. в сане архимандрита, он сам видел знаменитый собор, много позднее он выразил свое отрицательное к нему отношение в очень резкой записке. Во второй половине 1652 г. стал Никон патриархом. В это время малороссийский вопрос был уже передан на суждение соборов. Когда же в 1653 г. собор покончил с этим вопросом, новые дела уже соборам не передавались. Временщик и иерарх в одно и то же время, Никон не только пас церковь, но ведал и все государство. При его-то власти пришел конец Земским соборам.
Внутренние затруднения. В деле составления Уложения интересна, между прочим, та частность, что готовые статьи его обнародовались в виде отдельных законоположений и приводились в исполнение ранее выхода в свет самого Уложения, напечатанного только в мае 1649 г. Таким образом, в Москве знали о результатах законодательных трудов раньше 1649 г. и на многие реформы смотрели с неодобрением. Те люди, против интересов которых шли реформы, позволяли себе тихомолком говорить непристойные речи. Но вместе с тем волнение в Москве было заметно настолько, что на 6 января 1649 г. москвичи ждали беспорядков. Однако их не было. Любопытно при этом, что недовольные реформами (много было недовольных прикреплением посадских) считали виновниками нововведений ‘старых неприятелей’ Морозова и Милославского. Про них со злобой говорили, что царь Алексей ‘глядит все изо рта бояр Морозова и Милославскаго, они всем владеют’.
В Москве, однако, дело обошлось благополучно. Но через год (в начале 1650 г.) начались беспорядки во Пскове, а за Псковом взволновался и Новгород. Бунтовали против бояр (т.е. администрации) и против Морозова с его ‘приятелями-немцами’. В это время по договору со Швецией правительство отпускало в Швецию крупные суммы денег и большие запасы хлеба. Вывоз денег и хлеба за границу народ счел за измену со стороны бояр. ‘Бояре шлют хлеб и деньги немцам, а государь того не ведает’, — говорил народ и задерживал ‘до государева указу’ шведских гонцов с деньгами, а также не давал везти хлеб. В Новгороде мятеж окончился скоро, но псковские жители волновались гораздо упорнее. Замечательно, что во всех волнениях начала царствования Алексея Михайловича преимущественно участвовали промышленные слои населения, посадские люди. Причину этого, конечно, надо искать в очень тяжелом положении этих классов в половине XVII в. Во Пскове мятеж принял обширные размеры и очень острый характер. Местные власти потеряли всякий авторитет. Псковичи творили насилия и над посланными из Москвы для расследования дела думными людьми. Тогда в Москве решили в виде острастки употребить против Пскова военную силу. Кн. Хованский с небольшим отрядом осадил город, но псковичи не сдавались. В июле 1650 г. озабоченное мятежом московское правительство решается отправить из Москвы епископа Рафаила Коломенского с выборными москвичами для увещания мятежников, и это увещание подействовало лучше войск Хованского. Псковичи послушались и принесли повинную. Как серьезно смотрело на этот мятеж московское правительство, видно уже из одного факта созвания по поводу мятежа Земского собора в июле 1650 г., постановления которого, впрочем, неизвестны. Вероятно, они отличались мягкостью. Правительство вообще избегало тогда крутых мер, может быть, потому, что в то время была везде наклонность к волнениям, ни в одно царствование не было их так много, как в царствование Алексея Михайловича. Что волнения тогда были не в одном Пскове и что в Москве было не совсем спокойно, видно из того, что после собора в Посольский приказ были призваны московские тяглецы, которые получили здесь инструкции ‘извещать государя о всяких людях, которые станут воровские речи говорить’.
В таком положении находились дела, когда назревал малороссийский вопрос. Из-за Малороссии Россия с 1654 г. втянулась в войну с Польшей. Несмотря на удачу войны, недостаток средств у правительства и плохое экономическое положение народа скоро дали себя знать. Правительству приходилось прибегать к экстренным сборам (в 1662 и 1663 гг. собиралась ‘пятая’ деньга, как бывало при Михаиле Федоровиче), но и их не хватало, и правительство пробовало сокращать свои расходы. Однако, видя, что все такие попытки далеко не удовлетворяют желаемой цели, оно попробовало извернуться из затруднительного положения, произвольно увеличивая ценность ходившей монеты. В то время своих золотых у нас еще не было, а в обращении были голландские и немецкие червонцы, причем голландский червонец имел ценность одного рубля, а серебряный ефимок (талер) ходил от 42 до 50 коп., и, перечеканивая его в русскую серебряную монету, правительство из ефимка чеканило 21 алтын и 2 деньги, т.е. около 64 коп., и таким образом на каждом ефимке выгадывало 15—20 коп. (по словам Котошихина).
В этом, конечно, заключалась уже значительная выгода казне. Но ее хотели еще увеличить и стали ефимкам придавать ценность рубля, с этой целью клеймили их, клейменный ефимок везде принимался за рубль, неклейменные же ефимки ходили по обычной цене 42—50 коп. Такая мера правительства неминуемо повела к подделкам клейма на ефимках, а это последнее обстоятельство вызвало, в свою очередь, вздорожание припасов вместе с недоверием к новой монете. Тогда в 1656 г. боярин Ртищев предложил проект, состоявший в том, чтобы пустить в оборот, так сказать, металлические ассигнации, — чеканить медные деньги одинаковой формы и величины с серебряными и выпускать их по одной цене с ними. Это шло довольно удачно до 1659 г., за 100 серебряных коп. давали 104 медных. Затем серебро стало исчезать из обращения, и дело пошло хуже, так что в 1662 г. за 100 серебряных давали 300—900 медных, а в 1663 г. за 100 серебряных не брали и 1500 медных. Одним словом, здесь произошла история, аналогичная той, которая 80 лет спустя случилась с Джоном Ло во Франции. Почему же смелый проект Ртищева, который мог бы оказать большую помощь московскому правительству, так скоро привел его к кризису?
Беда заключалась не в самом проекте, смелом, но выполнимом, а в неумении воспользоваться им и в громадных злоупотреблениях. Во-первых, само правительство слишком щедро выпускало медные деньги и уже тем содействовало их обесцениванию. По словам Мейерберга, в пять лет выпущено было 20 млн. рублей — громадная для того времени сумма. Во-вторых, успеху дела помешали огромные злоупотребления. Тесть царя, Милославский, без стеснения чеканил медные деньги и, говорят, начеканил их до 100 тыс. Лица, заведовавшие чеканкой монеты, из своей меди делали деньги себе и даже позволяли, за взятки, делать это посторонним людям. Наказания мало помогли делу, потому что главные виновники и попустители (вроде Милославского) оставались целы. Рядом с этими злоупотреблениями должностных лиц развилась и тайная подделка монеты в народе, хотя подделывателей жестоко казнили. Мейерберг говорит, что, когда он был в Москве, до 400 человек сидело в тюрьме за подделку монеты (1661 г.), а по свидетельству Котошихина, всего ‘за те деньги’ были ‘казнены в те годы смертной казнью больше 7000 человек’. Сослано было еще больше, но зло не прекращалось, даже, говорят, из-за границы везли фальшивые деньги.
Таковы были причины, обусловившие неудачу московской финансовой операции. Прежде всего открытое недоверие к медным деньгам появилось в новоприсоединенной Малороссии, где от московских войск, получавших жалованье медными деньгами, вовсе не стали брать их. И на Руси проявилось то же самое: кредиторы, например, требовали от должников уплаты долга серебром и не хотели брать меди. Появилась с обесценением медных денег страшная дороговизна, так что многие умирали с голода, как говорит Котошихин, а в то же время подати увеличивались платежом ‘пятой деньги’ на польскую войну. При таких обстоятельствах в Москве и других местах заметно стало волнение. Приписывая вину своего тяжелого положения нелюбимым боярам и обвиняя их в измене и в дружбе с поляками, в июле 1662 г. народ, знавший о злоупотреблениях при чеканке монеты, поднял открытый бунт в Москве против бояр и толпой пошел к царю в Коломенское просить управы на бояр. ‘Тишайший царь’ Алексей Михайлович лаской успел было успокоить толпу, но ничтожные случайные обстоятельства раздули волнения снова, и тогда бунтовщики были усмирены военной силой.
Видя неудачный исход своего предприятия, и без мятежных протестов правительство решило в 1663 г. отменить медные деньги, стало выдавать войску жалованье серебром и запретило частным лицам не только производить расчеты на медные деньги, но даже и держать их у себя, представлялось на выбор: или самим сливать медные деньги, или в известный срок представить в казну и получить за каждый рубль медный только десять денег серебряных, т.е. 1/20 часть первоначального курса. Эта неудачно окончившаяся операция тяжело отозвалась на благосостоянии народа, очень и очень многих приведя к полному разорению.
Все волнения середины XVII в., имевшие в основе своей экономическую неудовлетворенность населения, питали чувство протеста в массах, способствовали их брожению и подготовили исподволь то громадное движение, которым завершилась общественная жизнь времени царя Алексея. Мы говорим о бунте Стеньки Разина. Бунт этот был чрезвычайно силен и серьезен и, кроме того, значительно отличался от предыдущих волнений. Те имели характер местный, между тем как бунт Разина имеет уже характер общегосударственной смуты. Он явился результатом не только неудовлетворительности экономического положения, как то было в прежних беспорядках, но и результатом недовольства всем общественным строем. Прежние волнения, как мы знаем, не имели определенных программ, они просто направлялись против лиц и их административных злоупотреблений, между тем как разинцы, хотя и не имели ясно сознанной программы, но шли против ‘боярства’ не только как администрации, но и как верхнего общественного слоя, государственному строю они противопоставляли казачий. Точно так же и люди, участвовавшие в восстании, были не прежней среды: здесь уже не было, как раньше, на первом плане городское тяглое население. Движение началось в казачестве, затем передалось крестьянству и, только отчасти, городским людям — посадским и низшим служилым людям.
В объяснение причин этого крупного движения мы имеем два мнения, прекрасно дополняющих друг друга. Это мнения Соловьева и Костомарова (позднее появился очерк проф. Фирсова).
Во время Алексея Михайловича, говорит Соловьев, не только не прекратился выход в казаки известной части народонаселения, но, напротив, число беглых крестьян и холопей, искавших этим путем улучшить свое положение, еще увеличилось вследствие тяжелого экономического положения народа. С присоединением Малороссии беглецы направились было туда, но московское правительство, не желая признавать Украину казацкой страной, требовало оттуда выдачи бежавших. Таким образом вольной ‘сиротскою дорогою’ оставалась только дорога на Дон, откуда не было выдачи. Народа на Дону поэтому все прибывало, а средства пропитания сокращались, в половине XVII в. выходы из Дона и Днепра, т.е. в Азовское и Черное моря, были закрыты Польшей и татарами: воевать казакам и ‘зипунов доставать’ стало негде. Впрочем, оставались еще Волга и Каспийское море, но устье Волги находится в руках Московского государства, там стоит Астрахань. Однако казачество потянулось к Волге, но сначала образуются мелкие разбойничьи шайки, приблизительно с 1659 г. Скоро у этих шаек находится способный вождь, и движение, начавшееся в малых размерах, все расширяется, и из мелких разбойничьих отрядов образуется огромная шайка, которая прорывается в Каспийское море и там добывает себе ‘богатые зипуны’. Но возвращение из Каспийского моря на Дон было возможно только хитростью: надо было мнимой покорностью достать себе пропуск домой, обязавшись вторично не ходить на море. Этот пропуск дан, но казаки понимают, что другой раз похода на Каспий им безнаказанно не сделать: после их первой проделки дорога с Волги в море закрыта для них крепко. Лишась таким образом последнего выхода, голытьба казацкая опрокидывается тогда внутрь государства и поднимает с собой низшие слои населения против высших. ‘Таков смысл явления, известного в нашей истории под именем бунта Стеньки Разина’, — заключает Соловьев (см.: Ист. Росс., т. XI, гл. I). Надо, однако, заметить, что его объяснения касаются только казачества и не выясняют тех причин, по которым казачье движение передавалось и земским людям.
Что касается Костомарова, то последний видит в бунте эпизод исконной борьбы ‘двух коренных укладов русского быта, удельно-вечевого и единодержавного’ (в XVII в. их приличнее назвать государственным и казачьим). Нашествие Стеньки Разина не удалось, потому что казачество выдохлось, оно не могло стать ‘новым началом’, внести в жизнь что-либо свежее, не могло, потому что само по себе было ‘старым укладом’ и подверглось старческому разложению. Надо при этом заметить, что Костомаров не считает здесь казачество чем-то отдельно существующим, — для него казачество не есть общество, образовавшееся вне государственной территории, для него оно совокупность всех недовольных общественным строем И уходящих из этого строя на окраины государства. И таких в XVII в. было очень много. Мастерским, хотя и односторонним обзором внутреннего состояния Московского государства Костомаров показывает, ‘что причины побегов, шатаний и вообще недовольства обычным ходом жизни (т.е. вообще причины появления казачества) лежали во внутреннем организме гражданского порядка’, и его исследование достаточно объясняет нам, каким образом казачий бунт стал земским (см.: Костомаров. ‘Монографии и исследования’, т. II).
Вообще в деле Стеньки Разина необходимо различать эти две стороны: казачью и земскую. Движение было сперва чисто казачьим и носило характер ‘добывания зипунов’, т.е. простого, хотя и крупного, разбоя, направленного против русских и персиян. Вожаком этого движения был Степан Разин, составивший себе шайку из так называемой ‘голытьбы’. Это были новые казаки, люди беспокойные, всегда искавшие случая погулять на чужой счет. Число такого рода ‘голутвенных’ людей на Дону все увеличивалось от прилива беглых холопей — крестьян и частью посадских людей из Московского государства. Вот с такой-то шайкой и стал разбойничать Стенька, сперва на Волге и затем на берегах Каспийского моря. Разгромив берега Персии, казаки с богатой добычей воротились в 1669 г. на Волгу, а оттуда направились к Дону, где Разин стал пользоваться громадным значением, так как слава о его подвигах и богатствах, награбленных казаками, все более и более распространялась и все сильнее привлекала к нему голутвенных людей. Перезимовав на Дону, Разин стал разглашать, что идет против московских бояр, и, действительно, набрав шайку, летом 1670 г. двинулся на Волгу, уже не с разбоем, а с бунтом. Взяв почти без боя Астрахань и устроив город по образцу казачьих кругов, атаман двинулся вверх по Волге и таким образом дошел до Симбирска. Здесь-то стала подниматься и земщина, повсюду примыкая к казакам на их пути, восставая против высших классов ‘за царя против бояр’. Крестьяне грабили и убивали своих помещиков, соединялись в шайки и примыкали к казакам. Возмутились и приволжские инородцы, так что силы Разина достигли огромных размеров, казалось, все благоприятствовало его планам взять Нижний и Казань и идти на Москву, как вдруг его постигла неудача под Симбирском. Стенька потерпел поражение от князя Барятинского, у которого часть войска была обучена европейскому строю. Тогда, оставив крестьянские шайки на произвол судьбы, Разин бежал с казаками на юг и попытался поднять весь Дон, но здесь был схвачен старыми казаками, всегда бывшими против него, свезен в Москву и казнен (в 1671 г.). Вскоре было подавлено и земское восстание внутри государства, хотя крестьяне и холопы продолжали еще некоторое время волноваться, да в Астрахани еще свирепствовала казацкая шайка под начальством Васьки Уса. Но и Астрахань сдалась наконец боярину Милославскому, и главные мятежники были казнены.
Напряжение законодательной деятельности. Теперь уместно будет возвратиться к обзору законодательной деятельности Алексея Михайловича, который мы начали оценкой Уложения 1648—1649 гг.
Мы уже говорили о значении этого Уложения, бывшего не только сводом законов, но и реформой, давшей чрезвычайно добросовестный ответ на нужды и запросы того времени. Оно одно составило бы славу царствования Алексея Михайловича, но законодательство того времени не остановилось на нем. Отношения между законодательством и жизнью таковы, что последняя всегда опережает первое, общественная жизнь всегда ускользает из рамок известного кодекса. Закон обыкновенно выражает и закрепляет собой один момент в течении государственной жизни и общественных отношений, между тем как жизнь непрестанно развивается и усложняется, с каждой новой минутой требует новых законодательных определений и упраздняет частности в законодательстве, словом, отражается на нем. Чем содержательнее жизнь, чем быстрее она прогрессирует, тем скорее и глубже совершаются изменения в законодательстве, и наоборот, чем больше застоя в жизни, тем неподвижнее законодательство. XVII век далеко не был временем застоя. Со времени Алексея Михайловича уже резкими чертами отмечается начало преобразовательного периода в жизни Московского государства, является сознательное стремление к преобразованию начал нашей жизни, чего не было еще при Михаиле Федоровиче, когда правительство строило государство по старым досмутным образцам. Общество жило напряженно, и эта напряженность жизни очень скоро отозвалась на Уложении тем, что оно стало отставать от жизни и требовало изменений и дополнений. И вот, начиная с 1649 г. и вплоть до эпохи Петра Великого, появляется множество так называемых Новоуказных статей, вносивших в Уложение необходимые поправки и дополнения. Полное собрание законов, составленное Сперанским, задавшимся мыслью вместить в него все указы правительства, но не достигшим этой цели, за время с 1649 по 1675 г. вмещает 600 с лишком указных статей, за время Федора Алексеевича — около 300, а с 1682 по 1690 г. (т.е. до единодержавия Петра) — до 625. В сумме это составляет до 1535 указов, дополняющих Уложение.
Большинство их имело характер частных указов — указов на случай, возникших путем дьячих докладов в Боярскую думу, но среди этих частных постановлений встречаются часто, уже при Алексее Михайловиче, довольно обширные и развитые законоположения общего характера, которые служат несомненным свидетельством быстрого государственного роста.
Из таких общих законоположений, носящих характер отдельного кодекса постановлений относительно одной какой-нибудь сферы народной жизни, замечательны следующие:
1) Указ о таможенных пошлинах с товаров, возникший из челобитья торговых людей. Надо сказать, что в Московском государстве было замечательное разнообразие торговых пошлин. Товары при их передвижении много раз подвергались подробной оценке и оплачивались пошлинами. Купец платил повсюду: с него брали явочную пошлину, езжую, мыт и т.п. И вот в XVII в. правительство стремится свести эти пошлины к немногим видам. Значительная соляная пошлина 1646 г., обязанная своим происхождением любимцу царя Алексея — Морозову, является подобной попыткой, имевшей своим результатом неудовольствие народа против ее виновника. Попыткой, аналогичной вышеупомянутой, представляется указ 1653 г. о ‘взимании таможенных пошлин с товаров в Москве и городах с показаниями, по сколько взять и с каких товаров’ (Полн. собр. зак., т. 1, 107).
2) Такое стремление к упрощению пошлин сказалось и в ‘Уставной грамоте’ 30 апреля 1654 г., трактующей об откупных злоупотреблениях, и в ограничении некоторых пошлин, особенно приезжей, причем последняя заменялась известным процентом с каждого рубля оценки товара (Полн. собр. зак., 1, 122).
3) В известном ‘Новоторговом уставе’ 1667 г. (Полн. собр. зак., 1, 408), заменившем все торговые сборы прежнего времени одним сбором десяти денег с рубля, с особенной ясностью отражается вышеупомянутое желание правительства: вновь учрежденную пошлину в 10 денег постановлено было взимать с продавца при продаже товара, но в случае, если он заплатил часть ее раньше при покупке товара, он уплачивал при продаже его только то, что оставалось до 10 денег. Новоторговый устав, состоящий из 101 статьи (94 ст. + 7 дополнительных), представляет собой целое законодательство о торговле. В нем очень подробно разработаны правила относительно торговли русских купцов с другими государствами и торговли иностранцев в Московском государстве. Иностранцам была запрещена, между прочим, розничная торговля, продавать же оптом они могли только московским купцам и купцам тех городов, где они сами торговали. Этим, конечно, старались провести товар через возможно большее количество рук и тем способствовать таможенным выгодам казны. Кроме положений собственно о торговле Новоторговый устав старается обеспечить торговых людей от судебной волокиты и вообще от злоупотреблений администрации.
Все вышеприведенные новоуказные статьи имели в виду торговое и промышленное население и были, весьма вероятно, в некоторой связи с волнениями первой половины царствования Алексея Михайловича.
4) Более общим значением обладают ‘Новоуказные статьи о татебных, разбойных и убийственных делах’ (ПСЗ, 1, 431), изданные в январе 1669 г. и представляющие собой переработку и дополнение XXI и XXII глав Уложения (XXI гл. ‘О разбойных и татебных делах’ и XXII гл. ‘О смертной казни и наказаниях’). Уголовное законодательство Московского государства сказало здесь свое последнее слово. К 130 статьям Уложения уголовного характера здесь оно прибавило 128 статей, из которых часть есть не что иное, как повторение предыдущего, другая же часть представляет переработку и дополнение действовавшего кодекса.
В обзоре законодательной деятельности Алексея Михайловича необходимо упомянуть еще об изданиях так называемой Кормчей книги, или Номоканона. Этим именем называются памятники греческого церковного права, заключающие в себе постановления византийских императоров и церкви относительно церковного управления и суда. Греческие Номоканоны, возникавшие в Греции с XI в., очень рано (по мнению А.С. Павлова, еще в XI в.) перешли в славянских переводах на Русь и получили у нас силу закона в церковных делах. На Руси они дополнялись позднейшими церковными постановлениями и светскими русскими законами (например, к ним прибавлялась в полном составе ‘Русская Правда’). Эти последние дополнения светского характера вызывались необходимостью для духовенства следить за развитием нашего законодательства по делам уголовным и особенно государственным, так как духовенство имело право судить население, жившее на его землях, и часто призывалось на совет к государям по делам светским.
В свою очередь, и светская власть нуждалась в знании Номоканона благодаря тому, что вошедшие в Номоканон постановления византийских императоров имели на Руси силу действующего права. Известные под именем градских законов, эти постановления применялись у нас в сфере светского суда и были приняты как источник при составлении Уложения. В 1654 г. царь Алексей Михайлович разослал для руководства воеводам выписки из этих градских законов, находящихся в Кормчей книге. Таково было значение Номоканона в древней Руси.
При Алексее Михайловиче в первый раз Кормчая была издана патриархом Иосифом в 1650 г., но в 1653 г. это издание было исправлено Никоном, который нашел нужным прибавить к прежней Кормчей некоторые статьи, которых ранее не было, между прочим, им была прибавлена так называемая ‘Donatio Constantini’, та самая подложная грамота Константина Великого, которой папы старались оправдать свою светскую власть. Подобная прибавка была сделана Никоном, конечно, в видах большего возвышения патриаршей власти.
Из нашего беглого обзора видно, какой плодовитостью отличалась законодательная деятельность времени Алексея Михайловича. Хотя эта деятельность и была одушевлена искренним желанием народной пользы и, постоянно прислушиваясь к земским челобитьям, давала по мере возможности благоприятные ответы на них, тем не менее она не успокаивала государства, прямым доказательством чего служат частые бунты и беспорядки в продолжение всего царствования.

Церковные дела при Алексее Михайловиче

Никон. Обратимся теперь к делам времени царя Алексея в сфере церковной. Значение тогдашних церковных событий было очень велико: тогда начался раскол, остающийся и теперь еще вопросом не только истории, но и жизни, тогда же возник вопрос об отношениях церковной и светской властей. И тот и другой вопросы связаны с деятельностью Никона. Поэтому прежде всего обратимся к самой личности замечательного патриарха.
Патриарх Никон, в миру Никита, один из самых крупных могучих русских деятелей XVI в., родился в мае 1605 г. в крестьянской семье, в селе Вельеманове близ Нижнего Новгорода. Мать Никиты умерла вскоре после его рождения, и ему, еще ребенком, пришлось много вытерпеть от мачехи, женщины очень злого нрава. Уже тут Никита выказал присутствие сильной воли, хотя постоянное гонение и не могло не оказать дурного влияния на его характер. Никита обнаружил необыкновенные способности, быстро выучился грамоте, и книга увлекла его. Он захотел уразуметь всю глубину божественного писания и удалился в монастырь Макария Желтоводского, где и занялся прилежным чтением священных книг. Но родня вызвала его из монастыря обратно. Никита женился, на двадцатом году был поставлен в священники и священствовал в одном селе. Оттуда по просьбе московских купцов, узнавших о его начитанности, Никита перешел в Москву. Но тут он был недолго: потрясенный смертью своих детей, умиравших один за другим, он ушел в Белое море и постригся в Анзерском скиту под именем Никона. Поссорившись там с начальным старцем Елеазаром, Никон удалился в Кожеозерскую пустынь, где и был игуменом с 1642 по 1646 г. На третий год после своего поставления он отправился по делам пустыни в Москву и здесь явился с поклоном к молодому царю Алексею Михайловичу, как вообще в то время являлись с поклоном к царю настоятели монастырей. Царю до такой степени понравился Кожеозерский игумен, что патриарх Иосиф, по царскому желанию, посвятил Никона в сан архимандрита Новоспасского монастыря в Москве, где была родовая усыпальница Романовых. В силу последнего обстоятельства набожный царь часто ездил туда молиться за упокой души своих предков и много беседовал с Никоном. Алексей Михайлович был из таких сердечных людей, которые не могут жить без дружбы, всей душой привязываются к людям, если те им нравятся по своему складу, — и вот он приказал архимандриту приезжать для беседы каждую пятницу во дворец. Пользуясь расположением царя, Никон стал ‘печаловаться’ царю за всех обиженных и утесненных и, таким образом, приобрел в народе славу доброго защитника и ходатая. Вскоре в его судьбе произошла новая перемена: в 1648 г. скончался Новгородский митрополит Афанасий, и царь предпочел всем своего любимца. Иерусалимский патриарх Паисий рукоположил Новоспасского архимандрита в сан митрополита Новгородского. В Новгороде Никон стал известен своими прекрасными проповедями. Когда в Новгородской земле начался голод, он много помогал народу и хлебом и деньгами, да, кроме того, устроил в Новгороде четыре богадельни. В 1650 г. вспыхнул народный мятеж, и в образе действий Никона во время этих волнений мы уже видим проявление того крупного и решительного характера, который увидим и в деле раскола: он сразу наложил на всех коноводов мятежа проклятие и раздражил этим народ настолько, что подвергся даже насилию со стороны бунтовщиков. Но вместе с тем Никон ходатайствовал перед царем за новгородцев.
Будучи Новгородским митрополитом, Никон следил, чтобы богослужение совершалось с большей точностью, правильностью и торжественностью. А в то время, надо сказать, несмотря на набожность наших предков, богослужение велось в высшей степени неблаголепно, потому что для скорости разом читали и пели разное, так что молящиеся вряд ли что могли разобрать. Для благочиния митрополит уничтожил это ‘многогласие’ и заимствовал киевское пение вместо так называемого ‘раздельноречнаго’ очень неблагозвучного пения. В 1651 г., приехав в Москву, Никон посоветовал царю перенести мощи митрополита Филиппа из Соловецкого монастыря в столицу и этим загладить давний грех Ивана Грозного перед святителем. Царь послал (1652) в Соловки за мощами самого Никона.
В то время, когда Никон ездил в Соловки за мощами, скончался московский патриарх Иосиф (1652). На престол патриарший был избран Никон, он отвечал отказом на это избрание, тогда в Успенском соборе царь и окружавшие его со слезами стали умолять митрополита не отказываться. Наконец Никон согласился, но под условием, если царь, бояре, освященный собор и все православные дадут торжественный обет перед Богом, что они будут сохранять ‘евангельские Христовы догматы и правила св. апостолов и св. отец, и благочестивых царей законы’ и будут слушаться его, Никона, во всем, ‘яко начальника и пастыря и отца краснейшаго’. Царь, за ним власти духовные и бояре поклялись в этом, и 25 июля 1652 г. Никон был поставлен патриархом.
Книжное исправление и раскол. Одной из первейших забот Никона было исправление книг, т.е. дело, которое привело к расколу.
Мы знаем, что в богослужебных книгах было много неправильностей. Еще Иван IV на Стоглавом соборе поставил вопрос ‘о божественных книгах’, он говорил собору, что ‘писцы пишут книги с неправильных переводов, а написав, не правят’. Хотя Стоглавый собор и обратил большое внимание на неправильности в рукописных книгах, тем не менее в своих постановлениях он сам впал в погрешность, узаконив, например, двоеперстие и сугубую аллилуйю. Об этих вопросах спорили на Руси еще в XV в., не зная, ‘двумя или тремя перстами креститься’, ‘петь аллилуйя дважды или трижды’ (‘Псковские споры’ в ‘Опытах’ В. О. Ключевского). В первых печатных богослужебных книгах при Иване IV допущено было много ошибок, то же самое было и в книгах, напечатанных при Шуйском. Когда же после смуты был восстановлен Печатный двор, то прежде всего решили исправить книги. И вот в 1616 г. это дело было поручено Дионисию, известному нам архимандриту Троицкого монастыря, и монахам того же монастыря, Логгину, Филарету и другим ‘духовным и разумным старцам’. Относительно Дионисия мы знаем, что это была за личность, добродушная и высокая его натура, умевшая будить в массах патриотизм в бедственное время смуты, оказалась неспособной к практической обыденной деятельности, архимандрит не мог держать в строгом повиновении себе братию. Большим, чем архимандрит, влиянием пользовались в монастыре певчие-монахи Логгин и Филарет, оба с удивительными голосами. Филарет был так невежественен, что искажал не только смысл духовных стихов, но и православное учение (например, Божество он почитал человекообразным). Оба они ненавидели Дионисия, и вот с такими-то личностями пришлось архимандриту приняться за дело исправления книг. Уже из одного того факта, что никто из ‘справщиков’ книг не знал по-гречески, видно, что дело исправления не могло идти удовлетворительно. Да и мысль о проверке исправляемых книг по старым и русским и греческим рукописям никому не приходила в голову… Как бы то ни было, принялись за исправление. Между справщиками дело не обошлось без распрей. Вначале возник спор по следующему случаю: Дионисий вычеркнул в молитве водоосвящения ненужное слово ‘и огнем’. Пользуясь этим, Логгин, Филарет и ризничий дьякон Маркелл отправили в Москву на Дионисия донос, обвинявший его в еретичестве.
В то время в Москве еще дожидались Филарета Никитича, и делами патриаршества управлял Крутицкий митрополит Иона — человек, не способный, как следует, рассудить это дело. Он стал на сторону врагов Дионисия. Кроме того, вооружили против Дионисия и царскую мать старицу Марфу, да и в народе распустили слух, что явились такие еретики, которые ‘огонь от мира хотят вывести’. Дело кончилось осуждением Дионисия на заключение в Кириллов-Белозерский монастырь, но это заточение не было продолжительно. Вскоре в Москву приехал Иерусалимский патриарх Феофан, при котором возвратился и Филарет Никитич и был поставлен в патриархи. Снова произвели дознание о деле Дионисия и оправдали его, но в Москве все-таки продолжался спор о прилоге ‘и огнем’. Филарет, не успокоенный доказательствами Феофана, просил его приехать в Грецию, хорошенько разузнать об этом прилоге. Феофан исполнил его просьбу и вместе с Александрийским патриархом прислал в Москву грамоты, подтверждавшие, что прибавка ‘и огнем’ должна быть исключена. Таким образом, решено было уничтожить прилог.
Исправление книг не прекращалось и при патриархе Филарете (1619—1633) и Иосифе (1634—1640), но на исправление смотрели как на дело домашнее, ограничиваясь исправлением ‘ошибок пера’, исправляя домашними средствами, т.е. не считая нужным прибегать к сличению наших книг с древнейшими греческими. Мысль о необходимости этих сличений, однако, проскользнула еще при Филарете: в 1632 г. приехал с Востока архимандрит Иосиф и был определен для перевода на славянский язык греческих книг, необходимых для церковных нужд, и книг на ‘латинские ереси’, да и, кроме того, его обязали ‘учити на учительном дворе малых ребят греческого языка и грамоте’. Но в начале 1634 г. Иосиф умер, и школа его заглохла.
И при патриархе Иосифе (1642—1652) исправление шло все тем же путем, т.е. исправляли русские люди, не обращаясь к греческим книгам. На дело исправления много влияли при Иосифе некоторые люди, ставшие потом во главе раскола, таковы протопопы Иван Неронов, Аввакум Петров и дьякон Благовещенского собора Федор, — из кружка Степана’ Бочифатьева, близкого к патриарху Благовещенского протопопа и царского духовника. Может быть, их влиянием и было внесено и распространено при Иосифе много ошибок и неправильных мнений в новых книгах, как, например, двоеперстие, которое стало с тех пор считаться единственным правым крестным знамением.
Но вместе с тем со времени Иосифа замечается поворот к лучшему. В 1640 г. пришло предложение Петра Могилы, киевского митрополита, устроить в Москве монастырь и школу по образцу коллегий западнорусского края. Затем, в 1645 г., приходит предложение Цареградского патриарха Парфения через митрополита Феофана об устройстве в Москве для печатания греческих и русских богослужебных книг типографии, а также и школы для русских детей. Но при Михаиле Федоровиче как то, так и другое предложение не встретило сочувствия. С воцарением Алексея Михайловича дела пошли иначе. Тишайший царь писал (в 1649 г.) преемнику Петра Могилы киевскому митрополиту Сильвестру Коссову, прося его прислать ученых монахов, и, согласно царскому желанию, в Москву приехали Арсений Сатановский и Епифаний Славинецкий, сделавшийся впоследствии первым ученым авторитетом в Москве. Они приняли участие в исправлении наших богослужебных книг. Одновременно с этим постельничий Федор Михайлович Ртищев устраивает под Москвой Андреевский монастырь, а в нем общежитие ученых киевских монахов, вызванных им с юга. Таким образом впервые входила к нам киевская наука.
В том же 1649 году в Москву приехал Иерусалимский патриарх Паисий и, присмотревшись к нашим богослужебным обрядам, указал царю и патриарху на многие ‘новшества’. Это произвело огромное впечатление, так как по понятиям того времени дело шло об ‘ереси’, и вот возможность неумышленно впасть в ересь побудила правительство обратить большое внимание на эти ‘новшества’ в обрядах и в книгах. Результатом этого была посылка монаха Арсения Суханова на Афон и в другие места с целью изучения греческих обрядов. Через несколько времени Суханов прислал в Москву известие, еще более взволновавшее всех, — известие о сожжении на Афоне тамошними монахами богослужебных книг русской печати, как признанных еретическими. В то же время московская иерархия решила обратиться за советом к цареградскому духовенству по поводу различных, с нашей точки зрения, не особенно важных, церковных вопросов, которые, однако, казались тогда ‘великими церковными потребами’, главным же образом по поводу вопроса о знакомом уже нам ‘многогласии’, об уничтожении коего сильно хлопотали, между прочим, Ртищев и протопоп Неронов. По совету с греками решились, наконец, в 1651 —1652 гг. ввести в церковных службах единогласие. Таким образом, в русских церковных делах приобретал значение пример и совет Восточной греческой церкви.
С таким привлечением киевлян и греков к исправлению обрядов и книг в этом деле появился новый элемент — ‘чужой’, и понемногу перешли от исправления незначительных ошибок к исправлению более существенных, которым, по понятиям того времени, присваивалось название ересей. Раздело принимало характер исправления ересей и к нему привлекалась чужая помощь, исправление теряло прежнее значение домашнего дела и становилось делом междуцерковным.
Но вмешательство в это дело чужих людей вызвало во многих русских людях неудовольствие и вражду против них. Враждебное отношение проявилось не только к грекам, но и к киевским ученым, к киевской латинской науке. Такая неприязнь в отношении к киевлянам обусловливалась фактом Брестской унии 1596 г., начиная с того времени в Москве юго-западное духовенство стали подозревать в латинстве, много помогал этому и самый характер Киевской академии, устроенной Петром Могилой по образцу иезуитских коллегий запада. В ней, как мы знаем, важную роль играл латинский язык, а русские смотрели очень косо на изучение латыни, языка Римской церкви, подозревая, что изучающий латынь непременно совратится в ‘латинство’. На всю южнорусскую интеллигенцию в Москве смотрели, как на ‘латинскую’. Знакомый нам протопоп Неронов говорил как-то Никону: ‘А мы прежде всего у тебя слышали, что многажды ты говорил нам: гречане де, да и малые россияне потеряли веру и крепости добрых нравов у них нет’. Но этими словами могло тогда выражаться враждебное отношение к латинству не одного Никона или Неронова, а очень и очень многих московских людей. К таким людям принадлежал и влиятельный кружок протопопа Вонифатьева, идеи этого кружка распространялись за его пределы и отозвались, например, в деле маленького московского человека Голосова, который не хотел учиться у киевских монахов, чтобы не впасть в ересь, и так говорил о Ртищеве: ‘Учится у киевлян Федор Ртищев грамоте, а в той грамоте и еретичество есть. Кто по латыни научится, тот с праваго пути совратится’. Такие люди, как Голосов, не только самих киевлян считали еретиками, но и на тех людей, которые благоволили к киевлянам и их науке, смотрели как на еретиков. ‘Борис Иванович Морозов, — говорили москвичи, — начал жаловать киевлян, а это уже явное дело, что туда уклонился, к таким же ересям’.
Такое же неприязненное отношение как к людям, отступившим от православия, было и к грекам, — здесь оно обусловливалось Флорентийской унией и подданством Греции туркам, для характеристики такого отношения приведем слова одного из образованных русских людей того времени, Арсения Суханова, о греческом духовенстве: ‘И папа не глава церкви и греки не источник, а если и были источником, то ныне он пересох’, ‘вы и сами, — говорил он грекам, — страдаете от жажды, как же вам напоять весь свет из своего источника?’ На Руси уже давно выработалось неприязненное и несколько высокомерное отношение к грекам. Когда пал Константинополь и подпавшее турецкому игу греческое духовенство стало являться на Русь за ‘милостыней’ от московских государей, в русском обществе и литературе появилась и крепла мысль о том, что теперь значение Константинополя как первого православного центра должно перейти к Москве, столице единственного свободного и сильного православного государства. С чувством национальной гордости думали наши предки, что одна независимая Москва может сохранить и сохраняет чистоту православия и что Восток в XV в. уже не мог удержать этой чистоты и покусился на соединение с папой. Стесненное положение восточного духовенства при турецком господстве служило в глазах москвичей достаточным ручательством в том, что греки не могут веровать право, как не могут право веровать русские люди в Литве и Польше, находясь под постоянным давлением католичества. К православным иноземцам у очень многих московских людей было недоверчивое и вместе гордое отношение. На них смотрели сверху вниз, с высоты самолюбивого сознания своего превосходства в делах веры.
И вдруг эти православные иноземцы, греческие иерархи и малороссийские ученые, становятся руководителями в деле исправления обрядов и книг Московской церкви. Понятно, что такая роль их не могла понравиться московскому духовенству и вызвала в самолюбивых москвичах раздражение. Людям, имевшим высокое представление о церковном первенстве Москвы, казалось, что привлечение иноземцев к церковным исправлениям необходимо должно было выйти из признания русского духовенства невежественным в делах веры, а московских обрядов — еретическими. А это шло вразрез с их высокими представлениями о чистоте православия в Москве. Этим оскорблялась их национальная гордость, и они протестовали против исправлений, исходя именно из этого оскорбленного национального чувства.
Никон, став патриархом, повел дело исправления более систематично, занялся исправлением не только ошибок, руководясь древними греческими списками, но и обрядов. По поводу последних он постоянно советовался с Востоком. Исправление обрядов было уже, по понятиям того времени, вторжением в область веры, т.е. непростительным посягательством. В деле исправления киявляне и Восток стали играть активную, даже первенствующую роль. Исправление стало окончательно делом междуцерковным. Появился и резкий протест.
Но прежде чем перейти к изложению того, как пошло исправление книг и обрядов при Никоне и как появились против него первые протесты, посмотрим, каковы были те неправильности в книгах, которые пришлось исправлять Никону:
1. В тексте церковных книг была масса описок и опечаток, мелких недосмотров и разногласий в переводах одних и тех же молитв. Так, в одной и той же книге одна и та же молитва читается разно: то ‘смертию смерть наступи’, то ‘смертию смерть поправ’. Из этой массы несущественных погрешностей более вызывали споров и более значительными считались следующие: 1) лишнее слово в VIII члене Симв. Веры, — ‘и в Духа Св. Господа истинного и животворяшаго’. 2) Начертание и произношение имени Иисус — Исус. 3) Искажение церковных отпусков на Богородичные и другие праздники: ‘Христос истинный бог наш’, говорил священник, ‘молитвами Пречистыя Его Матери честнаго и славнаго Ея рождества и всех святых помилует и спасет нас’. Или: Христос молитвами его Матери, ‘честнаго и славнаго Ея введения или благовещения’ и т.д. На празднование честных вериг Апостола Петра (16 января) говорили: ‘Христос… молитвами всехвальнаго Ап. Петра, честных его вериг‘… и т.д.
2. Наиболее выдающиеся отступления нашей церкви от Восточной в обрядах были таковы: 1) проскомидия совершалась на 7 просфорах вместо 5, 2) пели сугубую аллилуйя, т.е. два раза вместо трех, вместо трегубой, 3) совершали хождение по-солон, вместо того, чтобы ходить против солнца, 4) отпуск после часов священник говорил из царских врат, что теперь не делается, 5) крестились двумя перстами, а не тремя, как крестились на Востоке, и т.д.
Из этого перечня видно, что все отступления Русской церкви от Восточной не восходили к догматам, были внешними, обрядными, но в глазах наших предков обряд играл большую роль, и всем этим отступлениям они придавали огромное значение, смотря на них, как на ‘ереси’.
Перейдем теперь к Никоновым реформам. Еще в 1649 г., до вступления Никона на патриарший престол, приехавший в Москву патриарх Паисий Иерусалимский указал, о чем сказано выше, на некоторые новшества в Русской церкви. Когда он отправился домой, то с ним был отправлен на Восток Арсений Суханов для изучения восточных обрядов и для сбора старинных церковных книг. В 1651 г. был в Москве митрополит Назаретский Гавриил и тоже указал на отступление обрядов Русской церкви от Восточной. То же в 1652 г. сделал и патриарх Константинопольский Афанасий. Тогда же (1652 г.) пришло известие с Афона, что там старцы объявили еретическими и сожгли московские печатные книги с двоеперстием. В 1653 г. возвратился Суханов с Востока и в своем отчете, который носит название ‘Проскинитарий’, констатировал разницу обрядов в Москве и на Востоке, хотя сам относился скептически ко всему Востоку. Такая многочисленность указаний о различиях Московской церкви от Восточной показала московской иерархии необходимость проверки церковных обрядов и их исправления, если бы они оказались неправильными.
Ко времени вступления на патриарший престол у Никона созрела мысль о необходимости такой проверки и исправления. Став патриархом и разбирая патриаршую библиотеку, он нашел в ней грамоту об утверждении патриаршества, в коей говорилось о необходимости полного согласия православных церквей и о строжайшем соблюдении догматов. Это побудило его к исследованию, не отступила ли русская церковь от православного греческого закона. Как в Символе Веры, так и в других книгах он сам увидел отступления. Но решиться сразу на гласную систематическую проверку всех этих отступлений было трудно по важности самого дела, и Никон начал свои реформы частными мерами. Он 1653 г. вместо 12 указал 4 земных поклона во время чтения молитвы ‘Господи и Владыко живота моего’. Эта реформа, весьма некрупная, тем не менее показалась нестерпимой многим московским священникам, именно, кружку Иосифовскому, в центре которого был Стефан Вонифатьев, Благовещенский протопоп, и Ив. Неронов, священник московского Казанского собора. К этому же кружку примыкали Юрьевский протопоп Аввакум и др. К этому кружку в былое время принадлежал и сам Никон. Вместе с прочими членами кружка он отличался национально-охранительным настроением, которое, однако, утратил, когда стал во главе церкви и получил более широкий кругозор. Перемена его взглядов не осталась неизвестной его старым приятелям. Эти лица, недовольные утратой того влияния, каким они пользовались при Иосифе, недовольные постоянными толками об исправлениях и присутствием греков и киевлян, собрались обсуждать новую меру Никона и нашли ее еретической. ‘Задумалися, сошедшися между собою, — говорил Аввакум, — видим яко зима хочет быти: сердце озябло и ноги задрожали’.
Увидели они, что толки об исправлениях начинают переходить в дело и, не сочувствуя этому, составили и подали царю челобитную на Никона. В челобитной говорилось не только о новой мере Никона, но и о двоеперстии, о котором тогда еще не было решено, Никон обвинялся в ереси. Очевидно, что московские попы знали о намерениях Никона, о готовящейся реформе и уже заранее протестовали против нее. Челобитная их была безуспешна. Из-за нее, однако, между Никоном и этим кружком начались неудовольствия и произошел окончательный разрыв, который привел к ссылке некоторых членов кружка.
На духовном соборе в 1653 г. разбиралось дело Логгина, судившегося по доносу воеводы Муромского за оскорбление святыни, на соборе протопоп Неронов, вступившийся за Логгина, высказал много горького и дерзкого Никону и за это собором был послан в монастырь на смирение. Аввакум, поссорясь после ссылки Неронова с другими священниками Казанского собора, устроил всенощную в сарае на том основании, как он говорил, что в ‘некоторое время и конюшня де иные церкви лучше’. Он был арестован и осужден вместе с Логгином как за это бесчинство, так и за то, что они подали царю на патриарха жалобу по поводу осуждения Неронова. Аввакум был сослан в Тобольск. Это столкновение Никона с влиятельным кружком московских попов при самом первом шаге задуманных им исправлений показало ему всю невозможность действовать при церковных исправлениях одному. Его личные распоряжения и в будущем могли вызвать такое же противоречие. Необходимо было поэтому созвать собор, который своим авторитетом поддержал бы и узаконил дело исправления. И вот весной 1654 г. патриарх с государем созывают церковный собор, на нем было: 5 митрополитов, 5 архиепископов и епископов, 11 архимандритов и игуменов и 13 протопопов. Собор начался речью Никона, в которой он указал на неисправность наших книг и обрядов и доказывал необходимость их исправления. Собор признал, что исправление необходимо, и постановил, что книги все надо исправить, сверяясь с древними и греческими книгами. Только епископ Павел Коломенский подал особое мнение, против реформ он ничего не имел, но, в частности, был против вновь положенного количества поклонов за молитвой ‘Господи и Владыко живота моего’. Это противоречие собору не прошло Павлу Коломенскому даром: он был скоро Никоном сослан.
Но это самое противоречие показывало, что определение Русского собора может быть некоторыми не признано, что в таком важном деле, как исправление, нужен высший авторитет. Никону стало ясно, что для более успешного действия ему необходимо заручиться авторитетом всей Восточной церкви. Поэтому, начиная приводить в исполнение постановления собора 1654 г., патриарх и царь посылают (1654) в Константинополь свои грамоты, заключающие 26 вопросов по делу исправления, и просят Константинопольского патриарха Паисия ответить на эти вопросы. Паисий созвал собор константинопольского духовенства и ‘деяния’ этого собора, вполне одобряющие планы Никона и постановления Московского собора 1654 г., послал в Москву. Таким образом Греческая церковь официально была привлечена к делу исправления русских книг.
Еще раньше, собирая в Москву древние славянские книги, Никон теперь (1654 г.) вторично посылает Арсения Суханова на Восток собирать древние греческие книги. Благодаря сочувствию и содействию афонских монахов, Суханову удается вывезти с Афона до 500 книг. С таким же сочувствием к Никону отнеслись и патриархи Антиохийский и Александрийский, они со своей стороны присылали древние книги в Москву.
Одновременно с собиранием новых материалов для работ по исправлению книг, во главе исправлений были поставлены новые лица — киевский иеромонах Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский и греки: Дионисий, ‘святогорец’ с Афона, и Арсений-Грек, учившийся в Риме и Венеции. Последнего, когда он был в Малороссии и Греции, греки и южане считали за еретика-католика, а потому, по прибытии в Москву, он был послан на три года в Соловки на испытание. Когда соловецкие монахи признали ею православным, Никон взял его к себе в справщики. Но молва о его еретичестве продолжала ходить по Москве, и его присутствие соблазняло многих приверженцев старины (например, Неронова).
Первая исправленная книга, ‘Служебник’, труд новых справщиков, была наконец выпущена в 1655 г. Эта книга предварительно была прочтена на духовном соборе, нарочно для того созванном, и одобрена присутствовавшими на нем греческими иерархами: патриархом Антиохийским Макарием и автокефальным митрополитом Сербским Гавриилом.
Одновременно с исправлением книг совещались и об исправлении обрядов, для чего созывались соборы, и на соборе 1656 г. впервые занялись вопросом о двоеперстии. Между тем в народе проявлялся ропот на новшества: новых книг местами не хотели принимать, считая их испорченными. Но людей, могущих стать во главе протестующих, пока не было. Только Иван Неронов, который был в ссылке в Спасо-Каменском монастыре, стал как бы центром движения против Никона на севере, где он восстановлял народ на патриарха. Затем ему удалось бежать из ссылки в самую Москву, здесь он долго скрывался от Никона и энергично пропагандировал против него. На соборе 1656 г. Неронов (хотя и не был сыскан) был осужден и предан анафеме вместе с своими единомышленниками. Хотя потом Неронов сам явился к Никону и был Никоном прощен, хотя эта распря окончилась примирением, тем не менее некоторые исследователи (митрополит Макарий) это анафематствование считают за начальный момент раскола.
Так дело шло до оставления Никоном патриаршего престола в 1658 г. Соображая все обстоятельства исправления книг и обрядов и протесты против этих исправлений за время 1653—1658 гг. (с начала их до удаления Никона), мы можем сказать, что, с одной стороны, Никон вполне сознательно приступил к делу исправления и был в нем активным деятелем, но он не решался своей властью делать много и почти на все свои меры требовал санкции соборов, и не только русских, но и восточных. Эта санкция всей католической церкви касательно частных дел Русской церкви придавала делу особую торжественность и сообщала ему характер общецерковного искоренения ересей в Русской церкви. Взгляд на старые русские обрядности как на ереси несомненно существовал в то время и сказался на соборе 1656 г. (против Неронова).
Гораздо легче относился к отступлениям Русской церкви Константинопольский собор 1654—1655 гг.
В свою очередь, в глазах поклонников старинной обрядности поправки Никона прямо были ересями, и протестовали эти люди против Никона именно потому, что он вводил ‘еретические’ новшества.
Но, обращаясь к протестам против Никона, мы должны заметить, с другой стороны, что в промежуток времени с 1653 г. по 1658 г. противодействие Никону не выражалось резко и в больших размерах. Только Неронов со своими резкостями явился определенным протестантом. Замечательно, что противодействие исправлению проявлялось раньше, чем принимались меры исправления: протестовали тогда, когда еще существовали лишь проекты реформ (мы видели, что московские священники подали царю еще в 1653 г. челобитье против Никона в защиту двоеперстия, хотя двоеперстие стало возбраняться лишь с 1655—1656 гг.). Это противодействие Никону исходило первоначально из одного кружка священников, которые были влиятельны при Иосифе и потеряли вес при Никоне, явилось оно частью по личной неприязни к Никону, частью из чувства национальной гордости, оскорбленной тем, что дело исправления переходило в нерусские руки. Далее это противодействие патриарху, повторяем, не перешло до 1658 г. в открытый раскол, не проявлялось резко, хотя протестовавшему кружку тайно сочувствовали многие (об этом свидетельствует, между прочим, Павел Алеппский, дьякон патриарха Макария Антиохийского, бывший с патриархом в 50-х годах XVII в. в Москве и оставивший любопытные записки).
Так стояло дело в момент удаления Никона с патриаршего престола в 1658 г. После же удаления Никона противодействие реформам церковным быстро разрастается.
По удалении Никона во главе Русской церкви стал Крутицкий митрополит Питирим. В деле исправления первое место занимали те же справщики, оно велось в том же направлении, но без Никона не было прежней энергии. Протест против исправления, значительно подавляемый личными свойствами, громадной властью и влиянием Никона, становится с его удалением все яснее, смелее и настойчивее. Во главе его, как и прежде, стоит Неронов, человек неглупый и резкий, интриган, способный на донос, он был прежде избалован московскими властями и был влиятелен по своему положению (протопоп московского Казанского собора). В деле противодействия иерархии он то приносит ей раскаяние, то от нее отпадает, нужно сказать, что он играл роль между протестующими больше благодаря своему положению, нежели личным достоинством. Другой вожак — протопоп Аввакум. Это был крупный самородок, очень умный от природы, не необразованный человек. ‘Аще я и не смыслен гораздо, неученый человек, — говорил он сам про себя, — не учен диалектики и риторики и философии, разум Христов в себе имам, яко же и апостол глаголет аще и невежда словом, но не разумом’. Подобная самоуверенность речи вызывалась в Аввакуме не самомнением. Аввакум — фанатик (он видит видения и верит в свое непосредственное общение с Богом), но он честен и неподкупен, он способен слепо проникаться одним каким-нибудь чувством, готов на мучения. Он спокойно говорит в одной из своих челобитных царю: ‘Вем, яко скорбно тебе, государь, от докуки нашей… Не сладко и нам, егда ребра наши ломают и, развязав нас, кнутьем мучат и томят на морозе гладом… А все церкви ради Божия страждем’, — добавляет он и дальше повествует о всех своих страданиях за веру. Он и умер, верный себе, мученической смертью. В его чрезвычайно интересных сочинениях проглядывают иногда нетерпимость, изуверство, но есть в них и очень симпатичные и вызывающие к нему уважение черты. Из новых вожаков, выдвинувшихся уже после удаления Никона, известны следующие лица: епископ Вятский Александр, прежде произносивший анафемы против Неронова, а потом приставший к протестующим, поп Лазарь, сосланный в 1661 г. за обличение новшеств, личность очень несимпатичная (известный серб Юрий Крижанич, знавший Лазаря, рисует его очень неприглядными чертами), Никита, по прозвищу Пустосвят, личность мелкая, самолюбивая и крайне непоследовательная. Рядом с этими вожаками раскола стоят: дьякон Федор, довольно образованный богословски человек сравнительно с прочими расколоучителями, далее, ученик Неронова Феоктист, московский игумен, тайно преданный расколу и не выступивший в роли учителя, как другие, но тем не менее много помогавший делу раскола. За этими лицами следует целый ряд других деятелей, менее заметных. Некоторые из них, действуя в 50-х и 60-х годах XVII столетия в Москве, пользовались большой поддержкой в обществе и даже в царском тереме находили сочувствующих себе лиц.
Сама царица Мария Ильинична (Милославская) сочувствовала некоторым из них, а ее родня, боярыни Феодосия Прокопьевна Морозова и кн. Евдокия Прокопьевна Урусова, были прямыми раскольницами и пострадали за свою приверженность старой обрядности (подробную биографию Ф.П. Морозовой см. у Забелина в ‘Быте русских цариц’ и в ‘Собрании сочинений’ Тихонравова).
Поддерживаемые сочувствием в обществе и бездействием властей, которые сквозь пальцы смотрели на деятельность расколо-учителей, противники церковной реформы за время от 1658 до 1666 г. действовали в Москве очень свободно и многим успели привить эти воззрения. Первоначальный кружок противников Никона в это время перешел в целую партию противников церковных новшеств, личные мотивы, много значившие в начале церковной распри, теперь исчезли и заменились чисто принципиальным протестом против изменений в обрядности, против новых ересей. Словом, начинался раскол в Русской церкви.
И не в одной Москве он проявлялся. Оппозиция церковным исправлениям была во всем государстве, она являлась, например, во Владимире, в Нижнем Новгороде, в Муроме, на крайнем севере, в Соловецком монастыре, еще с 1657 г. обнаруживается резкое движение против ‘новин’ и переходит в открытый бунт, в известное соловецкое возмущение, подавленное только в 1676 г. Огромное нравственное влияние Соловков на севере Руси приводит к тому, что раскол распространяется по всему северу. И нужно заметить, что в этом движении за церковную старину принимают участие не только образованные люди того времени (например, духовенство), но и народные массы. Писания расколо-учителей расходятся быстро и читаются всеми. Исследователей удивляет изумительно быстрое распространение раскола, замечая, что он, с одной стороны, самостоятельно возникает сразу во многих местностях без влияния расколоучителей из Москвы, а с другой стороны, очень легко прививается их пропагандой, где бы она ни появилась, — исследователи вместе с тем не могут удовлетворительно объяснить причин такого быстрого роста церковной оппозиции. Первоначальная история раскола и ход его распространения не настолько еще изучены, чтобы можно было в объяснении причин раскола идти далее предположений.
Однако в научных трудах по истории раскола вопрос о причинах появления раскола не раз обсуждался, существуют в объяснении этих причин две тенденции: одна понимает раскол как явление исключительно церковное, другая видит в расколе общественное движение не исключительно религиозного содержания, но вылившееся в форму церковного протеста (Щапов). Различая в этом деле вопрос о причинах возникновения раскола от вопроса о его быстром распространении, можно сказать, что протест, приведший к расколу, возник исключительно в сфере церковной по причине особенностей реформы Никона, что доктрина раскола, высказанная расколоучителями в их сочинениях, есть исключительно церковная доктрина, так что мы не имеем оснований рассматривать раскол иначе, как явление исключительно церковное. Что же касается до вопроса о быстром распространении раскола, то здесь, кроме причин, лежавших в религиозном сознании наших предков, косвенным образом могли действовать и условия общественной жизни того времени, жизнь шла очень тревожно, как мы видели, и могла будить в обществе чувство неудовлетворенности, которое делало людей восприимчивее и в делах веры. Таким образом, только, как кажется нам, условия общественной жизни могли отразиться на быстром распространении раскола.
В 60-х годах XVII в. благодаря отсутствию энергии у лиц, ведших после Никона дело исправления, и благодаря тому, что власть терпимо относилась к протестам, раскол явно креп в Москве, к нему открыто примыкали некоторые иерархи (напр., Александр Вятский), и ‘соблазн’ становился смелее год от году. В таком положении в 1666 г. в Москве решили созвать о расколе церковный собор. Он состоялся весной в 1666 г. Прежде всего на соборе занялись обсуждением предварительных вопросов: православны ли греческие патриархи? Праведны ли и достоверны ли греческие богослужебные книги? Праведен ли Московский собор 1654 г., решивший исправление книг и обрядов? При обсуждении собор на эти вопросы ответил утвердительно и тем самым признал правильную реформу Никона, утвердил ее и осудил принципиально раскол. Затем собор судил известных нам расколоучителей и присудил их к лишению священных санов и к ссылке. Все они (кроме Аввакума и дьякона Федора) принесли после собора покаяние и были приняты в церковное общение. После суда собор составил окружную грамоту духовенству с наставлением следовать церковной реформе, а затем рассмотрел и одобрил к изданию ученую апологию церковной реформы, книгу известного киевлянина Симеона Полоцкого ‘Жезл правления’ (Москва, 1666), которая направлена была против раскольничьих писаний и начинает собой ряд последующих полемических сочинений о расколе.
Тотчас после собора 1666 г. состоялся в Москве в 1666— 1667 гг. ‘великий собор’ церковный с участием патриархов Александрийского и Антиохийского. Собор был созван о деле патриарха Никона, но занялся и расколом. Он одобрил все частности Никоновой реформы (хотя осудил Никона, как увидим ниже) и изрек анафему на тех, кто ослушается его постановлений и не примет нововведений Никона. Эта анафема в истории нашего раскола получила большое значение. Ею все последователи старой обрядности поставлены были в положение еретиков, она до сих пор служит камнем преткновения для сближения старообрядцев с православием, даже в единоверии. Тогда же эта анафема еще бесформенное движение — хотя сильную, но шедшую вразброд оппозицию — сразу превратила в формальный раскол и вместо того, чтобы уничтожить смуту, как надеялся собор 1667 г., только усилила и обострила ее. С той поры, с 1667 г., мы наблюдаем, с одной стороны, дальнейшее распространение раскола и внутреннее развитие его доктрин (в конце XVII в. в расколе стала формироваться двоякая организация: поповщинская и беспоповщинская), с другой стороны — ряд мер, принимаемых против раскола церковью и государством, пришедшим на помощь церкви. Эти меры были двух родов: увещевательные и карательные. Первые создали у нас обширную полемическую литературу о расколе, вторые же поставили раскольников в исключительное положение в государстве. До 50-х годов XIX в. о расколе знали только по догматически-полемическим сочинениям, направленным против раскольников. Научное же исследование раскола как исторического явления стало возможно, по чисто внешним условиям, только со второй половины XIX столетия. В 60-х и частью 50-х годах исследование раскола пошло очень оживленно, стали издавать памятники раскольничьей литературы, писать очерки раскольничьего быта, исследовать историю раскола. Длинный ряд исторических трудов о расколе открывается ‘Историей Русского раскола’ (СПб., 1855) Макария, епископа Винницкого, затем митрополита Московского. Из прочих трудов назовем труд А. П. Щапова ‘Русский раскол старообрядчества’, труды П.И. Мельникова ‘Письма о расколе’ и ‘Исторические очерки поповщины’*. Начальная история раскола прекрасно рассмотрена в XII томе ‘Истории Русской церкви’ митрополита Макария, а особенно в книгах проф. Каптерева ‘Патриарх Никон и его противники’ и ‘Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович’ (2 тома). В массе прочих трудов, к сожалению, весьма много несолидных произведений. Писали историю и сами раскольники. Из их исторических трудов стоит упомянуть: ‘Виноград Российский’ Семена Денисова (XVIII в.), где заключаются сведения о начале и распространении раскола, и ‘Хронологическое ядро старообрядческой церкви’ Павла Любопытного (перечень событий с 1650 по 1819 г.). Но оба эти труда не научны. В последнее время появился замечательный труд В. Гр. Дружинина ‘Писания русских старообрядцев’ (СПб., 1912), содержащий в себе полный перечень произведений старообрядческой письменности.
______________________
* Он же дал превосходные бытовые очерки раскола в своих своеобразных романах ‘В лесах’ и ‘На горах’ и в отдельных повестях.
______________________
Дело патриарха Никона. Другим выдающимся фактом в церковной сфере при Алексее Михайловиче было так называемое ‘дело патриарха Никона’. Под этим названием разумеется обыкновенно распря патриарха с царем в 1658—1666 гг. и лишение Никона патриаршества. Ссора Никона с царем, его удаление с патриаршего престола и суд над Никоном — сами по себе события крупные, а для историка они получают особый интерес еще и потому, что к личной ссоре и церковному затруднению здесь примешался вопрос об отношениях светской и церковной властей на Руси. Вероятно, в силу таких обстоятельств это дело и вызвало к себе большое внимание в науке и много исследований, очень значительное место делу Никона, например, уделил С.М. Соловьев в XI т. ‘Истории России’. Он относится к Никону далеко не с симпатией и винит его в том, что благодаря особенностям его неприятного характера и неразумному поведениюдело приняло такой острый оборот и привело к таким печальным результатам, как низложение и ссылка патриарха. Против взгляда, высказанного Соловьевым, выступил Субботин в своем сочинении ‘Дело патриарха Никона’ (М., 1862). Он группирует в этом деле черты, ведущие к оправданию Никона, и всю вину печального исхода распри царя с патриархом возлагает на бояр, врагов К и кона, и на греков, впутавшихся в это дело. Во всех общих трудах по русской истории много найдется страниц о Никоне, мы упомянем здесь труд митрополита Макария (‘История Русской церкви’, т. XII, СПб., 1883 г.), где вопрос о Никоне рассмотрен по источникам и высказывается отношение к Никону такое же почти, как у Соловьева, и труд Гюббенета ‘Историческое исследование дела патриарха Никона’ (2 т., СПб., 1882 и 1884 гг.), объективно написанное и стремящееся восстановить в строгом порядке немного спутанную связь фактов. Значение всех прежних трудов, однако, пало с появлением капитальных работ проф. Каптерева, названных выше. Из сочинений иностранных нужно упомянуть английского богослова Пальмера, который в своем труде ‘The Patriarch and the Tzar’ (London, 1871 — 1876 гг.) сделал замечательный свод данных о деле Никона, переведя на английский язык отрывки из трудов русских ученых о Никоне и массу материала, как изданного, так и не изданного еще в России (он пользовался документами московской синодальной библиотеки).
Обстоятельства оставления Никоном патриаршего престола и низложения Никона мы изложим кратко ввиду того, что все дело Никона слагается из массы мелочных фактов, подробный отчет о которых занял бы слишком много места. Мы уже видели, как Никон достиг патриаршества. Нужно заметить, что он был почти на 25 лет старше Алексея Михайловича, эта разница лет облегчала ему влияние на царя. Это не была дружба сверстников, а влияние очень умного, деятельного и замечательно красноречивого человека почтенных лет на мягкую впечатлительную душу юного царя. С одной стороны была любовь и глубокое уважение мальчика, с другой — желание руководить этим мальчиком. Энергичная, но черствая натура Никона не могла отвечать царю на его идеальную симпатию таким же чувством. Никон был практик, Алексей Михайлович — идеалист. Когда Никон стал патриархом с условием, что царь не будет вмешиваться в церковные дела, значение Никона было очень велико, мало-помалу он становится в центре не только церковного, но и государственного управления. Царь и другие по примеру царя стали звать Никона не ‘великим господином’, как обыкновенно величали патриарха, а ‘великим государем’, каковым титулом пользовался только патриарх Филарет как отец государя. Никон стоял очень близко ко двору, чаще прежних патриархов участвовал в царских трапезах, и сам царь часто бывал у него. Бояре в деловых сношениях с патриархом называли себя перед ним, как перед царем, полуименем (например, в грамоте: ‘Великому государю святейшему Никону патриарху… Мишка Пронский с товарищами челом бьют’). И сам Никон величает себя ‘великим государем’, в грамотах пишет свое имя рядом с царским, как писалось имя патриарха Филарета, а в новоизданном Служебнике 1655 г. Никон помешает даже следующие слова: ‘Да даст же Господь им государям (т.е. царю Алексею Михайловичу и патриарху Никону)… желание сердец их, да возрадуются все, живущие под державою их… яко да под единым государским повелением вси повсюду православнии народы живущи… славити имут истиннаго Бога нашего’. Таким образом, Никон свое правление называл державой и свою власть равнял открыто с государевой. По современному выражению, Никон, став патриархом, ‘возлюбил стоять высоко, ездить широко’. Его упрекали, таким образом, в том, что он забылся, возгордился. Он действительно держал себя гордо, как ‘великий государь’, и было основание для этого: Никон достиг того, что правил всем государством в 1654 г., когда царь был на войне, и дума Боярская слушала его, как царя. Политическое влияние Никона возросло до того, что современники готовы были считать его власть даже большей, чем власть царя. Неронов говаривал Никону: ‘Какая тебе честь, владыко святый, что всякому ты страшен, и друг другу говорят грозя: знаешь ли кто он, зверь ли лютый — лев или медведь, или волк? Дивлюсь: государевы царевы власти уже не слыхать, от тебя всем страх и твои посланники пуще царских всем страшны, никто с ними не смеет говорить, затверждено у них: знаете ли патриарха?’ И сам Никон склонен был считать себя равным царю по власти, если даже не сильнейшим. Раз на соборе (летом 1653 г.) в споре с Нероновым Никон опрометчиво произнес, что присутствие на соборе царя, как это требовал Неронов, не нужно. ‘Мне и царская помощь не годна и не надобна’, — крикнул он и с полным презрением отозвался об этой помощи.
Но влияние Никона основывалось не на законе и не на обычае, а единственно наличном расположении к Никону царя (будь Никон не патриарх, мы бы назвали его временщиком). Такое положение Никона вместе с его поведением, гордым и самоуверенным, вызвало к нему вражду в придворной среде, в боярах, потерявших благодаря его возвышению часть своего влияния (Милославские и Стрешневы), есть свидетельство (у Мейерберга), что и царская семья была настроена против Никона. При дворе на Никона смотрели, как на непрошеного деспота, держащегося единственно расположением царя. Если отнять это расположение, влияние Никона исчезнет и власть его уменьшится.
Не так, однако, думал сам Никон. Он иначе и не представлял себе патриаршей власти, как в тех размерах, в каких ему удавалось ее осуществлять. По его понятию, власть патриарха чрезвычайно высока, она даже выше верховной власти светской: Никон требовал полного невмешательства светской власти в духовные дела и вместе с тем оставлял за патриархом право на широкое участие и влияние в политических делах, в сфере же церковного управления Никон считал себя единым и полновластным владыкой. С подчиненным ему духовенством он обращался сурово, держал себя гордо и недоступно, словом, был настоящим деспотом в управлении клиром и паствой. Он был очень скор на тяжкие наказания, легко произносил проклятия на провинившихся и вообще не останавливался перед крутыми мерами. По энергии характера и по стремлению к власти Никона охотно сравнивают с папой Григорием VII Гильдебрантом. Однако во время своего управления церковью Никон не истребил тех злоупотреблений и тягостей, которые легли на духовенство при его предшественнике Иосифе и вызывали жалобы, В 1653 г. порядки, удержанные и вновь заведенные Никоном, вызвали любопытное челобитье царю на патриарха. Хотя оно было подано противниками новшеств, однако касается не только реформ Никона, но и его административных привычек и очень обстоятельно рисует Никона как администратора, с несимпатичной стороны. По этому челобитью видно, что против него и в среде духовенства был большой ропот. Про Никона надо вообще заметить, что его любили отдельные лица, но личность его не возбуждала общей симпатии, хотя нравственная его мощь покоряла ему толпу.
До польской войны 1654 г. симпатии юноши царя к Никону не колебались. Уезжая на войну, Алексей Михайлович отдал на попечение Никона и семью, и государство. Влияние Никона, казалось, все росло и росло, хотя царю были известны многие выходки Никона — и то, как Никон отзывался о царской помощи, что она ему не ‘надобна’, и то, что Никон не жаловал Уложения, называя его ‘проклятою книгою’, исполненной ‘беззаконий’. Но во время войны царь возмужал, много увидел нового, развился и приобрел большую самостоятельность. Этому способствовали самые обстоятельства военной жизни, имевшей влияние на впечатлительную натуру царя, и то, что Алексей Михайлович в походах освободился от московских влияний и однообразной житейской обстановки в Москве, но, изменяясь сам, царь еще не изменял своих прежних отношений к старым друзьям. Он был очень хорош с Никоном, по-прежнему называл его своим другом. Однако между ними стали происходить размолвки. Одна такая размолвка случилась на Страстной неделе в 1656 г. по поводу церковного вопроса (о порядке Богоявленского водоосвящения). Уличая Никона в том, что он слукавил, царь очень рассердился и в споре назвал Никона ‘мужиком и глупым человеком’. Но дружба их все еще продолжалась до июля 1658 г., до всем известного столкновения окольничего Хитрово с князем Мещерским на приеме грузинского царевича Теймураза. В июле 1658 г. последовал внезапный разрыв.
В объяснении причины разрыва Никона с Алексеем Михайловичем исследователи несколько расходятся благодаря неполноте фактических данных об этом событии. Одни (Соловьев, митрополит Макарий) объясняют разрыв возмущением царя, с одной стороны, и резкостями в поведении Никона, с другой, у них дело представляется так, что охлаждение между царем и патриархом происходило постепенно и само по себе, незаметно привело к разрыву. Другие (Субботин, Гюббенет и покойный профессор Дерптского университета П.Е. Медовиков, написавший ‘Историческое значение царствования Алексея Михайловича’. М., 1854 г.) полагают, что к разрыву привели наветы и козни бояр, которым они склонны придавать в деле Никона очень существенное значение. Надо заметить, что С.М. Соловьев также не отрицает участия бояр в этом деле, но их интриги и ‘шептания’, как фактор второстепенный, стоят у него на втором плане.
Когда царь не дал должной, по мнению Никона, расправы над Хитрово, обидевшего патриаршего боярина при въезде Теймураза, и перестал посещать патриаршее служение, Никон уехал в свой Воскресенский монастырь, отказавшись от патриаршества ‘на Москве’ и не дождавшись объяснения с царем. Через несколько дней царь послал двух придворных спросить у патриарха, как понимать его поведение — совсем ли он отказался от патриаршества или нет? Никон отвечал царю очень сдержанно, что он не считает себя патриархом ‘на Москве’, и дал свое благословение на выборы нового патриарха и на передачу патриарших дел во временное заведование Питирима, митрополита Крутицкого. Никон затем просил прощения у Алексея Михайловича за свое удаление, и царь простил его. Поселясь в Воскресенском монастыре (от Москвы верстах в 40 на северо-западе), принадлежавшем Никону лично, он занялся хозяйством и постройками и просил Алексея Михайловича не оставлять его обители государевой милостыней. Царь, со своей стороны, милостиво обращался с Никоном, и отношения между ними не походили на ссору. Царю доносили, что Никон решительно не хотел ‘быть в патриархах’, и царь заботился об избрании нового патриарха на место Никона. В избрании патриарха тогда и заключался весь вопрос: дело обещало уладиться мирно, но скоро начались неудовольствия. Никон узнал, что светские люди разбирают патриаршие бумаги, оставленные в Москве, обиделся на это и написал по этому поводу государю письмо с массой упреков, жалуясь и на то, между прочим, что из Москвы к Никону никому не позволяют ездить. Затем он стал жаловаться, что его не считают патриархом, и очень рассердился на митрополита Питирима за то, что тот решился заменить собой патриарха в известной церемонии — шествии на осляти (весной 1659). По этому поводу Никон заявил, что он не желает оставаться патриархом ‘на Москве’, но что не сложил с себя патриаршею сана. Выходило так, что Никон, не будучи патриархом Московским, был все же патриархом Русской церкви и считал себя вправе вмешиваться в церковные дела, если бы на Москве избрали нового патриарха, то в Русской церкви настало бы двупатриаршество. В Москве не знали, что делать, и не решались избирать нового пастыря.
Летом 1659 г. Никон неожиданно приехал в Москву, недолго там пробыл, был принят царем с большой честью, но объяснений и примирения между ними не произошло, отношения оставались неопределенными, и дело не распутывалось. Осенью того же 1659 г. Никон, с позволения царя, поехал навестить два других своих монастыря: Иверский (на Валдайском озере) и Крестный (близ Онеги). Только теперь, в долгое отсутствие Никона, решился царь собрать духовный собор, чтобы обдумать положение дел и решить, что делать. В феврале 1660 г. начало свои заседания русское духовенство и по рассмотрении дел определило, что Никон должен быть лишен патриаршества и священства по правилам св. апостолов и соборов, как пастырь, своей волей оставивший паству. Царь, не вполне доверяя правильности приговора, пригласил на собор и греческих иерархов, бывших тогда в Москве. Греки подтвердили правильность соборного приговора и нашли ему новые оправдания в церковных правилах. Но ученый киевлянин Епифаний Славинецкий не согласился с приговором собора и подал царю особое мнение, уличая собор в неверном толковании церковных правил и доказывая, что у Никона нельзя отнять священства, хотя и должно лишить его патриаршества. Авторитет греков был, таким образом, поколеблен в глазах царя, он медлил приводить в исполнение соборный приговор, тем более что многие члены собора (греки) склонны были оказать Никону снисхождение и просили об этом государя. Итак, попытка распутать дело с помощью собора не удалась, и Москва осталась без патриарха.
Никон же продолжал считать себя патриархом и высказывал, что в Москве новый патриарх должен быть поставлен им самим. Он воротился в Воскресенский монастыри, узнал, конечно, о приговоре собора по поводу его низложения и понял, что теперь ему нелегко возвратить утраченную власть. Удаляясь из Москвы, он рассчитывал, что его будут умолять о возвращении на патриарший престол, но этого не случилось, а собор 1660 г. показал ему окончательно, что в Москву его просить не будут. Что влияние Никона пало совсем, это увидели и другие: сосед Никона по земле, окольничий Боборыкин, вступил с ним в тяжбу, не уступая куска земли когда-то всесильному патриарху. Недовольный тем, что Боборыкину дали суд на патриарха, Никон пишет царю письмо, полное укоризн и тяжелых обвинений. В то же время он не ладит с Питиримом, мало обращавшим внимания на бывшего патриарха, и даже предает его анафеме. Вообще Никон, не ожидавший невыгодного для себя оборота дела, теряет самообладание и слишком волнуется от тех неприятностей и уколов, какие постигают его, как всякого павшего видного деятеля. Но до 1662 г. против Никона не предпринимают ничего решительного, хотя резкие выходки его все больше и больше вооружают против него прежнего его друга царя Алексея.
В 1662 г. приехал в Москву отставленный от своей должности Газский митрополит Паисий Лигарид, очень образованный грек, много скитавшийся по Востоку и приехавший в Москву с целью лучше себя обеспечить. В XVII в. греческое духовенство очень охотно посещало Москву с подобными намерениями. Ловкий дипломат, Паисий скоро успел приобрести в Москве друзей и влияние. Всмотревшись в отношения царя и патриарха, он без труда заметил, что звезда Никона уже померкла, понял, на чью сторону ему должно стать: он стал против Никона, хотя сам приехал в Москву по его милостивому и любезному письму. Сперва, по приезде своем, вступил он в переписку с Никоном, обещал ему награду на небесах за его ‘неповинныя страдания’, но уговаривал вместе с тем Никона смириться перед царем. Но уже с первых дней он советовал царю не медлить с патриархом, требовать от него покорности и низложить его, если не покорится и не ‘воздержится отдел патриарших’. Как ученейшему человеку, Лигариду предложили в Москве от имени боярина Стрешнева (врага Никона) до 30 вопросов о поведении Никона с тем, чтобы Паисий решил, правильно ли поступал патриарх. И Лигарид все вопросы решил не в пользу Никона. Узнав его ответы, Никон около года трудился над возражениями и написал в ответе Лигариду целую книгу страстных и очень метких оправданий.
Очевидно, под влиянием Лигарида царь Алексей Михайлович в конце 1662 г. решился созвать второй собор о Никоне. Он велел архиепископу Рязанскому Иллариону составить для собора как бы обвинительный акт — ‘всякие вины’ Никона собрать — и приказал звать на собор восточных патриархов.
Никон, подавленный отношением царя к нему, и раньше искал мира, посылая к царю письма и прося его перемениться к нему ‘Господа ради’, теперь же он решил тайком приехать в Москву и приехал ночью (на Рождество 1662 г.), чтобы примириться с государем и предотвратить собор, но той же ночью уехал обратно, извещенный, вероятно, своими московскими друзьями, что его попытка будет напрасной. Видя, что примирение невозможно, Никон снова переменил поведение. Летом 1663 г. он произнес на упомянутого Боборыкина (дело с которым у него продолжалось) такую двумысленную анафему, что Боборыкин мог ее применить к самому царю с царским семейством, что он и сделал, не преминув донести в Москву. Царь чрезвычайно огорчился этим событием и тем, что на следствии по этому делу Никон вел себя очень заносчиво и наговорил много непристойных речей на царя. Об этом, впрочем, постарались сами следователи, выводя патриарха из себя своими вопросами и своим недоверием к нему. Если царь Алексей Михайлович сохранил еще какое-нибудь расположение к Никону, то после этого случая оно должно было исчезнуть вовсе.
Восточные патриархи, приглашение которым было послано в декабре 1662 г., прислали свои ответы только в мае 1664 г. Сами они не поехали в Москву, но очень обстоятельно ответили царю на те вопросы, какие царь послал им о деле Никона одновременно со своим приглашением. Они осудили поведение Никона и признали, что патриарха может судить и поместный (русский) собор, почему присутствие их в Москве представлялось им излишним. Но царь Алексей Михайлович непременно желал, чтобы в Москву приехали сами патриархи, и отправил им вторичное приглашение. Очень понятно это желание царя разобрать дело Никона с помощью высших авторитетов церкви, он хотел, чтобы в будущем уже не оставалось места сомнениям и не было возможности для Никона протестовать против собора.
Но Никон не желал собора, понимая, что собор обратится против него, он показывал вид, что собор для него не страшен, но в то же время сделал открыто и гласно первый шаг к примирению, чтобы этим уничтожить надобность собора, он решился с помощью, и может быть по мысли, некоторых своих друзей (боярина Н.И. Зюзина) приехать в Москву патриархом, так, как когда-то уехал из нее. Ночью на 1 декабря 1664 г. он неожиданно явился на утреню в Успенский собор, принял участие в богослужении как патриарх и послал известить государя о своем приходе, говоря: ‘Сшел я с престола никем не гоним, теперь пришел на престол никем незванный’. Однако государь, посоветовавшись с духовенством и боярами, собранными тотчас же во дворец, не пошел к Никону и приказал ему уехать из Москвы. Еще до рассвета уехал Никон, отрясая прах от ног своих, понимая окончательно свое падение. Дело о приезде его было расследовано, и Зюзин поплатился ссылкой. Никону приходилось ожидать патриаршего суда над собой. В 1665 г. он тайком отправил патриархам послание, оправдывая в нем свое поведение, чтобы патриархи могли правильнее судить о ею деле, но это послание было перехвачено и на суде служило веской уликой против Никона, потому что было резко написано.
Только осенью 1666 г. приехали в Москву патриархи Александрийский Паисий и Антиохийский Макарий (Константинопольский и Иерусалимский сами не приехали, но прислали свое согласие на приезд двух первых и на суд над Никоном). В ноябре 1666 г. начался собор, на который был вызван и Никон. Он держал себя как обиженный, но признал собор правильным, оправдывался он гордо и заносчиво, но повиновался собору. Обвинял его сам царь, со слезами перечисляя ‘обиды’ Никона. В декабре постановили приговор Никону, сняли с него патриаршество и священство и отправили в ссылку в Ферапонтов Белозерский монастырь. Так окончилось ‘дело патриарха Никона’.
Неспокойно выслушал Никон свой приговор, он стал жестоко бранить греческое духовенство, называя греков ‘бродягами’. ‘Ходите всюду за милостынею’, — говорил он им и с иронией советовал поделить между собой золото и жемчуги с его патриаршего клобука и панагии. Ирония Никона многим была тогда близка и понятна. Греки действительно ‘всюду ходили за милостынею’, потрудшись над осуждением Никона в угоду могущественнейшему монарху и радуясь совершению правосудия, не забывали они при этом высказывать надежду, что теперь не оскудеет к ним милость царская. В видах этой милости они и до собора и на соборе 1666 г. старались возвеличить царскую власть и утвердить ее авторитет даже в делах церкви, ставя в вину Никону его стремление к самостоятельности в сфере церковной. Никон, заносчивый, непоследовательный и много погрешивший, — симпатичнее для нас в своем падении, чем греки с своими заботами о царской милости.
Собор единогласно осудил Никона, но когда стали формулировать приговор над ним, то произошло на соборе крупное разногласие по вопросу об отношениях властей, светской и духовной. В приговоре, редактированном греками, слишком явно и резко проводились тенденции в пользу первой: греки ставили светскую власть авторитетом в делах церкви и веры, и против этого восстали некоторые русские иерархи (как раз бывшие враги Никона), за что они и подверглись церковному наказанию. Таким образом, вопрос об отношении властей принципиально был поднят на соборе 1666—1667 гг. и был решен собором не в пользу церковной власти.
Этот вопрос необходимо должен был возбудиться на этом соборе: он был весьма существенным в деле Никона и проглядывал гораздо раньше собора 1666 г. Никон боролся и пал не только из-за личной ссоры, но из-за принципа, который проводил. Во всех речах и посланиях Никона прямо высказывается этот принцип, и его чувствовал сам царь Алексей Михайлович, когда (в 1662 г. в вопросах Стрешнева Лигариду и в 1664 г. в вопросах патриархам) ставил вопросы о пространстве власти царской и архипастырской. Никон крепко отстаивал то положение, что церковное управление должно быть свободно от всякого вмешательства светской власти, а церковная власть должна иметь влияние в политических делах. Это воззрение рождалось в Никоне из высокого представления о церкви как о руководительнице высших интересов общества, представители церкви, по мысли Никона, тем самым должны стоять выше прочих властей. Но такие взгляды ставили Никона в полный разлад с действительностью: в его время, как он думал, государство возобладало над церковью, и необходимо было возвратить церкви ее должное положение, к этому и шла его деятельность (см.: Иконников ‘Опыт исследования о культурном значении Византии в Русской Истории’, Киев, 1869 г.). По этому самому распря Никона с царем не была только личной ссорой друзей, но вышла за ее пределы, в этой распре царь и патриарх являлись представителями двух противоположных начал. Никон потому и пал, что историческое течение нашей жизни не давало места его мечтам, и осуществлял он их, будучи патриархом, лишь постольку, поскольку ему это позволяло расположение царя. В нашей истории церковь никогда не подавляла и не становилась выше государства, и представители ее и сам митрополит Филипп Колычев (которого так чтил Никон) пользовались только нравственной силой. А теперь, в 1666—1667 гг., собор православных иерархов сознательно поставил государство выше церкви.

Культурный перелом при Алексее Михайловиче

В царствование Алексея Михайловича важно отметить еще несколько фактов, которые отчасти характеризуют нам настроения общества того времени. При Алексее Михайловиче несомненно существовало сильное общественное движение: с ним, в некоторых его проявлениях, мы уже познакомились, мы видели, например, какие протесты вызвали экономические и церковные меры того времени. Но меры не касались одной стороны этого движения — движения культурного. Замечая это последнее, один исследователь говорит о времени Алексея Михайловича, что тогда боролись два общественных направления и борьба велась ‘во имя самых задушевных интересов и стремлений и потому отличалась полным трагизмом’. Культурные новшества спорили тогда с неприкосновенностью старых идеалов, они касались всех сторон жизни и кое-где побеждали. Но исследователь, который захотел бы нам представить полную картину борьбы старого с новым, оказался бы в затруднительном положении, так как борьба эта оставила мало литературных следов. Нам приходится только отрывочно познакомиться с разными течениями общественной жизни и наметить только главных ее представителей.
До XV в. Русь в церковном отношении была подчинена Константинопольскому патриарху, а на греческого императора (цезаря, царя) смотрела как на верховного государя православного. Флорентийская уния 1439 г. греков с католичеством заронила в русских сомнение в чистоте греческого исповедания. Падение Константинополя (в 1453 г.) русские рассматривали как Божье наказание грекам за потерю православия. В XV в. исчез таким образом православный греческий царь, померкло греческое православие от унии и господства неверных турок. А в это время Московское княжество объединило Русь, государь московский достиг большого могущества, митрополит московский был пастырем свободной и сильной страны. Для русских патриотов было ясно, что Москва должна наследовать Константинополю, должна иметь и царя (цезаря), и патриарха. Высказанная на рубеже XV и XVI вв. мысль овладела умами и была осуществлена правительством: в 1547 г. Иван IV стал царем, а в 1589 г. московский митрополит — патриархом. Но, вызвав прогрессивное движение, та же мысль в дальнейшем своем развитии повела к консервативным взглядам. Если могущественная Греция пала благодаря ереси, то падет и Москва, когда потеряет чистоту веры. Стало быть, необходимо беречь эту чистоту и не допускать перемен, могущих ее нарушить. Отсюда, естественно, возникло старание сохранить благочестивую старину. Необразованный ум тогдашних мыслителей не умел отличить догмата от внешнего обряда, и обряд, даже мелкий, стали ревниво оберегать, как залог вечного правоверия и национального благоденствия. С обрядом смешивали обычай, берегли обычаи светские как обряды церковные. Это охранительное направление мысли владело многими передовыми людьми и глубоко проникало в массу. Такое направление мысли многие и считают характерной чертой московского общества, даже единственным содержанием его умственной жизни до Петра.
Стремление к самобытности и довольство косностью развивалось на Руси как-то параллельно с некоторым стремлением к подражанию чужому. Влияние западноевропейской образованности возникло на Руси из практических потребностей страны, которых не могли удовлетворить своими средствами.
Нужда заставляла правительство звать иноземцев. Но, призывая их и даже лаская, правительство в то же время ревниво оберегало от них чистоту национальных верований и жизни. Однако знакомство с иностранцами все же было источником ‘новшеств’. Превосходство их культуры неотразимо влияло на наших предков, и образовательное движение проявилось на Руси еще в XVI в., хотя и на отдельных личностях (Вассиан Патрикеев и др.). Сам Грозный не мог не чувствовать нужды в образовании, за образование крепко стоит и политический его противник князь Курбский. Борис Годунов представляется нам уже прямым другом европейской культуры. Лжедмитрий и смута гораздо ближе, чем прежде, познакомили Русь ‘с латынниками и лютерами’, и в XVII в. в Москве появилось и осело очень много военных, торговых и промышленных иностранцев, пользовавшихся большими торговыми привилегиями и громадным экономическим влиянием в стране. С ними москвичи ближе познакомились, и иностранное влияние, таким образом, усилилось. Хотя в нашей литературе и существует мнение, будто бы насилия иностранцев во время смуты окончательно отвратили русских от духовного общения с ними (см.: Коялович. ‘История русского народного самосознания’, СПб., 1884 г.), однако никогда прежде московские люди не сближались так с западными европейцами, не перенимали у них так часто различных мелочей быта, не переводили столько иностранных книг, как в XVII в. Общеизвестные факты того времени ясно говорят нам не только о практической помощи со стороны иноземцев московскому правительству, но и об умственном культурном влиянии западного люда, осевшего в Москве, на московскую среду. Это влияние, уже заметное при царе Алексее в середине XVII в., конечно, образовалось исподволь, не сразу и существовало ранее царя Алексея, при его отце. Типичным носителем чуждых влияний в их раннюю пору был князь Ив. Андр. Хворостинин (умер в 1625 г.) — ‘еретик’, подпавший влиянию сначала католичества, потом какой-то крайней секты, а затем раскаявшийся и даже постригшийся в монахи. Но это была первая ласточка культурной весны.
В половине же XVII в. рядом с культурными западноевропейцами появляются в Москве киевские схоластики и оседают византийские ученые монахи. С той поры три чуждых московскому складу влияния действует на москвичей: влияние русских киевлян, более чужих греков и совсем чужих немцев. Их близкое присутствие сказывалось все более и более и при Алексее Михайловиче стало вопросом дня. Все они несомненно влияли на русских, заставляли их присматриваться к себе все пристальнее и пристальнее и делили русское общество на два лагеря: людей старозаветных и новых. Одни отворачивались от новых веяний, как от ‘прелести бесовской’, другие же всей душой шли навстречу образованию и культуре, мечтали ‘прелесть бесовскую’ ввести в жизнь, думали о реформе. Но оба лагеря не представляли в себе цельные направления, а дробились на много групп, и поставить эти группы хотя в какой-нибудь порядок очень трудно. Легко определить каждую отдельную личность XVII в., старый это или новый человек, но трудно соединить их pia desideria в цельную программу. Каждый думал совсем по-своему, и нельзя заметить в хаосе мнений, какой тогда был, сколько-нибудь определенных общественных течений.
Мы знаем, что время Алексея Михайловича богато было и гражданскими, и церковными реформами. В этих реформах многие видели новшества и ополчались против них, конечно, эти многие были старозаветными людьми. Против церковных новшеств, против киевлян и греков шли знакомые нам расколоучители, и их поддерживала значительная часть общества, этим создавалось, если уместно так выразиться, консервативно-национальное направление в сфере религиозной. Его деятели, люди по преимуществу религиозные, со своей точки зрения, осуждали и подражание Западу, и брадобритие, и прочие ‘ереси’. Рядом с ними были люди, недовольные гражданскими реформами, опять-таки с точки зрения религиозной. Таков сам Никон, который относился замечательно враждебно к Уложению и очень мрачными красками рисовал экономическое положение Руси в своих писаниях: ‘Ныне неведомо, кто не постится, — писал он, — во многих местах и до смерти постятся, потому что есть нечего, и нет никого, кто был бы помилован. Нищие, маломощные, слепые, хромые, вдовицы, черницы и чернецы, все обложены тяжкими данями. Нет никого веселящагося в наши дни…’ Причину такого бедственного положения он видит в Уложении и в тех новых порядках, которые шли за Уложением, за них-то Бог и посылает беды на Русь, ибо порядки эти еретичны, как думает Никон. Тот же граждански весьма консервативный Никон не любил и немцев и проповедовал против подражания им. За такими сознательными консерваторами, гражданскими и церковными, стояла масса московского общества, косная, невежественная и гордая близоруким чувством своего национального превосходства над всеми. В этой массе мы видим и мелкого приказного Голосова с его компанией, рассуждающих о том, что ‘в греческой грамоте и еретичество есть’, и многое множество прочего люда, недовольного реформами.
Против них стоят очень определенные фигуры их противников — ‘западников’ XVII в., теоретиков и практиков, наукой и опытом познавших сладость и превосходство европейской цивилизации. Эта сторона дала нам двух писателей: Крижанича и Котошихина. Знаем мы многих ее практических деятелей: Ртищева, Ордина-Нащокина, Матвеева. К ней же принадлежало своей деятельностью и киевское монашество (Симеон Полоцкий и др.).
Самым полным теоретиком и самой любопытной личностью этого направления без сомнения был Крижанич. Родом хорват, он печальным положением своей родины был приведен к мысли о необходимости единения славян против их утеснителей — немцев. Питая панславистские мечты и вто же время служа католичеству, он видел в Московском государстве единую славянскую державу, способную воплотить его мечтания в дело. Но, приехав в Москву, он увидел, как невежественна и расстроена эта держава и понял, что Москве нужны реформы для того, чтобы стать на должную высоту и быть достойной своей исторической миссии — объединения славянства. Он и стал проповедовать эти реформы, советуя русским учиться у немцев, но учиться, не ограничиваясь подражанием внешним формам жизни (это, по его мнению, лишнее), а заимствуя то, что может поднять умственную культуру и внешнее благосостояние страны. В политических трактатах, написанных Крижаничем частью в Москве, частью в ссылке в Сибири, куда он попал за неправоверие, мы находим большие похвалы природным способностям русского народа, изображение его дурных свойств и невежества и вместе с тем полный план экономических преимущественно реформ, какие были необходимы для Руси, по мнению Крижанича. В некоторых частях этого плана практик Петр Великий сошелся с теоретиком Крижаничем: оба, например, придавали громадное значение в государственном хозяйстве развитию промышленности.
Совсем иного склада человек был другой писатель, Григорий Карпович Котошихин. Он знал вообще немного, но служба в Посольском приказе, который ставил своих деятелей близко к иностранцам, развила в нем культурные вкусы. Еще более увлекся он немецкими обычаями, когда эмигрировал в Швецию. Вспоминая в своих сочинениях московские порядки, к очень многому московскому он относится отрицательно, но это отрицание вытекает у него только из сравнения московских обычаев с западноевропейскими и не является результатом каких-либо определенных общественно-культурных стремлений. Вряд ли их и имел Котошихин.
Из названных нами практических деятелей, поборников образования, первое место принадлежит Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину (о нем см. ст. Иконникова в ‘Русск. Старине’ за 1883 г., X и XI). Это был чрезвычайно даровитый человек, дельный дипломат и администратор. Его светлый государственный ум соединялся с редким в то время образованием: он знал латинский, немецкий и польский языки и был очень начитан. Его дипломатическая служба дала ему возможность и практически познакомиться с иностранной культурой, и он являлся в Москве очень определенным западником, таким его рисуют сами иностранцы (Мейерберг, Коллинс), дающие о нем хорошие отзывы. Но западная культура не ослепила Нащокина: он глядел далее подражания внешности, даже вооружался против тех, кто перенимал одну внешность.
Гораздо более Нащокина увлекся Западом Артамон Сергеевич Матвеев, друг царя Алексея и тоже дипломат XVII в. В православной Москве решился он завести домашний театр и обучал своих дворовых людей ‘комедийному искусству’. В доме его была западноевропейская обстановка и появлялись западноевропейские обычаи: знакомые съезжались к нему не для пира и попойки, а для беседы, и встречал гостей не один хозяин, но и хозяйка, чего в Москве еще не водилось. Матвеев и царя убедил выписать из-за границы актеров, и Алексей Михайлович привык забавляться театральными представлениями. В доме Матвеева росла мать Петра Великого Наталья Кирилловна Нарышкина, внесшая в царскую семью привычки ‘преобразованного’, как выражается С.М. Соловьев, дома Матвеева.
Но рядом с ‘немецким’ влиянием развивалось влияние греческого и киевско-богословского образования. Ученые киевляне во второй половине XVII в. стали очень влиятельными при дворе (из них виднее всех сперва был Епифаний Славинецкий, затем Симеон Полоцкий). Всецело под влиянием их находился царский постельничий Федор Михайлович Ртищев, очень друживший с киевлянами. Написанное каким-то его другом ‘житие’ его интересно тем, что отмечает в Ртищеве черты религиозности и высокой гуманности, преимущественно перед его другими качествами. Действительно, Ртищев мало оставил по себе следов в сфере государственной деятельности, хотя предание приписывает ему проект знаменитой операции с медными деньгами. Он нам рисуется более как любитель духовного просвещения, весь отдавшийся богословской науке, благочестивым делам и размышлениям. Это натура созерцательная.
За этими выдающимися по способностям или по положению поклонниками западной жизни и просвещения стояли другие, более мелкие люди, которые проникались уважением к науке и Западу или через непосредственное знакомство с Западом, или под влиянием других знакомясь с наукой. В числе таких можно, например, упомянуть сына Ордина-Нащокина, который до того увлекся Западом, что бежал из России, и сына русского резидента в Польше Тяпкина, который получил образование в Польше и благодарил короля польского за науку в высокопарных фразах на латинском языке.
Москва не только присматривалась к обычаям западноевропейской жизни, но в XVII в. начала интересоваться и западной литературой, впрочем, с точки зрения практических нужд. В Посольском приказе, самом образованном учреждении того времени, переводили вместе с политическими известиями из западных газет для государя и целые книги, по большей части руководства прикладных знаний. Любовь к чтению несомненно росла в русском обществе в XVII в. — об этом говорит нам обилие дошедших до нас от того времени рукописных книг, содержащих в себе как произведения московской письменности духовного и мирского характера, так и переводные произведения. Подмечая подобные факты, исследователь готов думать, что культурный перелом начала XVIII в. и культурной своей стороной далеко не был совсем уже неожиданной новинкой для наших предков.
Итак, мы наметили два основных течения общественной мысли при Алексее Михайловиче: одно — национально-консервативное, направленное против реформ как в церковной сфере, так и в гражданской и одинаково неприязненно относившееся и к грекам, и к немцам как к иноземному, чужому элементу. Другое направление было западническое, шедшее навстречу греческой и киевской науке и западной культуре. Затем мы видели, что столкновение двух начал — самодовольного застоя и подражательного движения — создало много борцов, но тем не менее не успело еще соединить их в определенные группы, не успело выработать определенных мировоззрений и законченных систем, особенно же среди новаторов. Из западников только один Крижанич был ясен в своих идеалах, надеждах и стремлениях, остальные личности малоопределенны: видно только, кто из них больше тянет к грекам и киевлянам, как Ртищев, или кто дружит больше с немцами, как Ордин-Нащокин.

Личность царя Алексея Михайловича

Среди западников и старозаветных людей, не принадлежа всецело ни к тем, ни к другим, стоит личность самого царя Алексея Михайловича. Известна мысль, что если бы в период культурного брожения в Московском государстве середины XVII в. московское общество имело такого вождя, каким был Петр Великий, то культурная реформа могла бы совершиться раньше, чем это произошло на самом деле. Но таким вождем царь Алексей быть не мог. Это был прекрасный и благородный, но слишком мягкий и нерешительный человек.
Не такова натура была у царя Алексея Михайловича, чтобы, проникнувшись одной какой-нибудь идеей, он мог энергично осуществлять эту идею, страстно бороться, преодолевать неудачи, всего себя отдать практической деятельности, как отдал себя ей Петр. Сын и отец совсем несходны по характеру, в царе Алексее не было той инициативы, какая отличала характер Петра. Стремление Петра всякую мысль претворить в дело совсем чуждо личности Алексея Михайловича, мирной и созерцательной. Боевая, железная натура Петра вполне противоположна живой, но мягкой натуре его отца.
Негде было царю Алексею выработать в себе такую крепость духа и воли, какая дана Петру, помимо природы, еще впечатлениями детства и юности. Царь Алексей рос тихо в тереме московского дворца, до пятилетнего возраста окруженный многочисленным штатом мам, а затем, с пятилетнего возраста, переданный на попечение дядьки, известного Бориса Ивановича Морозова. С пяти лет стали его учить грамоте по букварю, перевели затем на Часослов, Псалтирь и Апостольские Деяния, семи лет научили писать, а девяти стали учить церковному пению. Этим собственно и закончилось образование. С ним рядом шли забавы: царевичу покупали игрушки: был у него, между прочим, конь ‘немецкого дела’, были латы, музыкальные инструменты и санки потешные, словом, все обычные предметы детского развлечения. Но была и любопытная для того времени новинка — ‘немецкие печатные листы’, т. е. выгравированные в Германии картинки, которыми Морозов пользовался, говорят, как подспорьем при обучении царевича. Дарили царевичу и книги, из них составилась у него библиотека числом в 13 томов. На 14-м году царевича торжественно объявили народу, а 16-ти лет царевич осиротел (потерял и отца и мать) и вступил на московский престол, не видев ничего в жизни, кроме семьи и дворца. Понятно, как сильно было влияние боярина Морозова на молодого царя: он заменял ему отца.
Дальнейшие годы жизни царя Алексея дали ему много впечатлений и значительный жизненный опыт. Первое знакомство с делом государственного управления, необычные волнения в Москве в 1648 г., когда ‘государь царь к Спасову образу прикладывался’, обещая восставшему ‘миру’ убрать Морозова от дел, ‘чтобы миром утолилися’, путешествия в Литву и Ливонию в 1654—1655 гг., на театр военных действий, где царь видел у ног своих Смоленск и Вильну и был свидетелем военной неудачи под Ригой, — все это развивающим образом подействовало на личность Алексея Михайловича, определило эту личность, сложило характер. Царь возмужал, из неопытного юноши стал очень определенным человеком, с оригинальной умственной и нравственной физиономией.
Современники искренно любили царя Алексея Михайловича. Самая наружность царя сразу говорила в его пользу и влекла к нему. В его живых голубых глазах светилась редкая доброта, взгляд этих глаз, по отзыву современника, никого не пугал, но ободрял и обнадеживал. Лицо государя, полное и румяное, с русой бородой, было благодушно приветливо и в то же время серьезно и важно, а полная (потом даже чересчур полная) фигура его сохраняла величавую и чинную осанку. Однако царственный вид Алексея Михайловича ни в ком не будил страха: понимали, что не личная гордость царя создала эту осанку, а сознание важности и святости сана, который Бог на него возложил.
Привлекательная внешность отражала в себе, по общему мнению, прекрасную душу. Достоинства царя Алексея с некоторым восторгом описывали лица, вовсе от него независимые, — именно далекие от царя и от Москвы иностранцы. Один из них, например, сказал, что Алексей Михайлович ‘такой государь’, какого желали бы иметь все христианские народы, но немногие имеют’ (Рейтенфельс). Другой поставил царя ‘наряду с добрейшими и мудрейшими государями’ (Коллинс). Третий отозвался, что ‘царь одарен необыкновенными талантами, имеет прекрасные качества и украшен редкими добродетелями’, ‘он покорил себе сердца всех своих подданных, которые столько же любят его, сколько и благоговеют перед ним’ (Лизек). Четвертый отметил, что при неограниченной власти своей в рабском обществе царь Алексей не посягнул ни на чье имущество, ни на чью жизнь, ни на чью честь (Мейерберг). Эти отзывы получат еще большую цену в наших глазах, если мы вспомним, что их авторы вовсе не были друзьями и поклонниками Москвы и москвичей. Совсем согласно с иноземцами и русский эмигрант Котошихин, сбросивший с себя не только московское подданство, но даже и московское имя, по-своему очень хорошо говорит о царе Алексее, называя его ‘гораздо тихим’.
По-видимому, Алексей Михайлович всем, кто имел случай его узнать, казался светлой личностью и всех удивлял своими достоинствами и приятностью. Такое впечатление современников, к счастью, может быть проверено материалом, более прочным и точным, чем мнения и отзывы отдельных лиц, — именно письмами и сочинениями самого царя Алексея. Он очень любил писать и в этом отношении был редким явлением своего времени, очень небогатого мемуарами и памятниками частной корреспонденции. Царь Алексей с необыкновенной охотой сам брался за перо или же начинал диктовать свои мысли дьякам. Его личные литературные попытки не ограничивались составлением пространных, литературно написанных писем и посланий*. Он пробовал сочинять даже вирши (несколько строк, ‘которые могли казаться автору стихами’, по выражению В.О. Ключевского). Он составил ‘Уложение сокольничья пути’, т.е. подробный наказ своим сокольникам. Он начинал писать записки о польской войне. Он писал деловые бумаги, имел привычку своеручно поправлять текст и деласть прибавки в официальных грамотах, причем не всегда попадал в тень приказного изложения. Значительная часть его литературных попыток дошла до нас, и притом дошло по большей части то, что писал он во времена своей молодости, когда был свежее и откровеннее и когда жил полнее. Этотлитературный материал замечательно ясно рисует нам личность государя и вполне позволяет понять, насколько симпатична и интересна была эта личность. Царь Алексей высказывался очень легко, говорил почти всегда без обычной в те времена риторики, любил, что называется, поговорить и пофилософствовать в своих произведениях.
______________________
* Много писаний царя Алексея издано: 1) И.П. Бартенев ‘Собрание писем ц. Алекс. Мих.’. М., 1856, 2) ‘Записки Отделения славянской и русск. археологии имп. Русск. археол. обшества’, т. II, 3) ‘Сборник Моек, архива и М. Ин. Дел’, т. V, 4) Соловьев ‘История России’, т. XI и XII. Не раз эти писания вызывали ученых на характеристики Алексея Михайловича. Отметим характеристики С. М. Соловьева (в конце XII т. ‘Истории России’), И.Е. Забелина (в ‘Опытах изучения русских древностей и истории’), Н.И. Костомарова (в ‘Русской истории в жизнеописаниях’), В.О. Ключевского (в ‘Курсе русской истории’, т. III).
______________________
При чтении этих произведений прежде всего бросается в глаза необыкновенная восприимчивость и впечатлительность Алексея Михайловича. Он жадно впитывает в себя, ‘яко губа напояема’, впечатления от окружающей его действительности. Его занимает и волнует все одинаково: и вопросы политики, и военные реляции, и смерть патриарха, и садоводство, и вопрос о том, как петь и служить в церкви, и соколиная охота, и театральные представления, и убийство пьяного монаха в его любимом монастыре… Ко всему он относится одинаково живо, все действует на него одинаково сильно: он плачет после смерти патриарха и доходит до слез от выходок монастырского казначея. ‘До слез стало! видит чюдотворец (Савва), что во мгле хожу’, — пишет он этому ничтожному казначею Саввина монастыря. В увлечении тем или иным предметом царь не делает видимого различия между важным и неважным. О поражении своих войск и о монастырской драке пишет он с равным одушевлением и вниманием. Описывая своему двоюродному брату (по матери) Аф. Ив. Матюшкину бой при г. Валке 19 июня 1657 г., царь пишет: ‘Брат! буди тебе ведомо: у Матвея Шереметева был бой с немецкими людьми. И дворяне издрогали и побежали все, а Матвей остался в отводе и сорвал немецких людей. Да навстречю иные пришли роты, и Матвей напустил и на тех с небольшими людми, да лошадь повалилась, так его и взяли! А людей наших всяких чинов 51 человек убит да ранено 35 человек. И то благодарю Бога, что от трех тысяч голов столько побито, а то все целы, потому, что побежали, а сами плачют, что так грех учинился!.. А с кем бой был, и тех немец всего было две тысячи, наших и больше было, да так грех пришел. А о Матвее не тужи: будет здоров, вперед ему к чести! Радуйся, что люди целы, а Матвей будет по-прежнему’. Царь сочувствует храброму Шереметеву и радуется, что целы благодаря бегству его ‘издрогавшие’ люди. Позор поражения он готов объяснить ‘грехом’ и не только не держит гнева на виновных, но душевно жалеет их. Ту же степень внимания, только не сочувственного, царь уделяет и подвигам, помянутого Саввинского казначея Никиты, который стрелецкого десятника, поставленного в монастыре, зашиб посохом в голову, а оружие, седла и зипуны стрелецкие велел выметать вон за двор. Царь составил Никите послание (вместо простой приказной грамоты) ‘От царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси врагу Божию, богоненавистцу и христопродавцу и разорителю чюдотворцова дома (т.е. Саввина монастыря) и единомысленнику сатанину, врагу проклятому, ненадобному шпыню и злому пронырливому злодею казначею Никите’. В этом послании Алексей Михайлович спрашивал Никиту: ‘Кто тебя, сиротину, спрашивал над домом чюдотворцовым да и надо мною, грешным, властвовать? кто тебе сию власть мимо архимандрита дал, что тебе без его ведома стрельцов и мужиков моих михайловских бить?’ Так как Никита счел себе бесчестием, что стрельцы расположились у его кельи, то царь обвинил монаха в сатанинской гордости и восклицал: ‘Дорого добре, что у тебя, скота, стрельцы стоят! лучше тебя и честнее тебя и у митрополитов стоят стрельцы по нашему указу!… дороги ль мы пред Богом с тобою и дороги ль наши высокосердечныя мысли, доколе отвращаемся, доколе не всею душою и не всем сердцем заповеди Его творим?!’ За самоуправство царь налагал на монаха позорное наказание: с цепью на шее и в кандалах Никиту стрельцы должны были свести в его келью после того, как ему ‘пред всем собором’ прочтут царскую грамоту. А за ‘роптание спесивое’ царь грозил монаху жаловаться на него чудотворцу и просить суда и обороны пред Богом.
Так живо и сильно, доходя до слез и до ‘мглы’ душевной, переживал царь Алексей Михайлович все то, что забирало его за сердце. И не только исключительные события его личной и государственной жизни, но и самые обыкновенные частности повседневного быта легко поднимали его впечатлительность, доводя ее порою до восторга, до гнева, до живой жалости. Среди серьезных писем к Аф. Ив. Матюшкину есть одно — все сплошь посвященное двум молодым соколам и их пробе на охоте. Алексей Михайлович с восторгом описывает, как он ‘отведывал’ этих ‘дикомытов’ и как один из них и ‘безмерно каково хорошо летел’ и ‘милостию Божией и твоими (Матюшкина) молитвами и счастием’ отлично ‘заразил’ утку: ‘Как ее мякнет по шее, так она десятью перекинулась’ (т.е. десять раз перевернулась при падении)! В деловой переписке с Матюшкиным царь не упускает сообщать ему и такую малую, например, новость: ‘Да на нашем стану в селе Таинском новый сокольник Мишка Семенов сидел у огня да, вздремав, упал в огонь, и ево из огня вытащили, немного не сгорел, а как в огонь упал, и того он не слыхал’. Во время морового поветрия 1654-1655 гг. царь уезжал от своей семьи на войну и очень беспокоился о своих родных. ‘Да для Христа, государыни мои, оберегайтесь от заморнова ото всякой вещи, — писал он своим сестрам, — не презрите прошения нашего!’ Но в то самое время, когда война и мор, казалось, сполна занимали ум Алексея Михайловича, и он своим близким с тоскою в письмах ‘от мору велел опасатца’, он не удержался, чтобы не описать им поразившее его в Смоленске весеннее половодье. ‘Да буди нам ведомо, — пишет он, — на Днепре был мост 7 сажен над водою, и на Фоминой неделе прибыло столько, что уже с мосту черпают воду, а чаю, и поиметь (мост)’… Рассказывают, будто бы однажды в докладе царю из кормового дворца было указано, что квасы, которые зам варили на царский обиход, не удались: один сорт кваса вышел так плох, что разве только стрельцам споить. Алексей Михайлович обиделся за своих стрельцов и на докладе раздраженно указал докладчику: ‘Сам выпей!’
Мудрено ли, что такой живой и восприимчивый человек, как царь Алексей, мог быть очень вспыльчив и подвижен на гнев. Несмотря на внешнее добродушие и действительную доброту, Алексей Михайлович по живости духа нередко давал волю своему неудовольствию, гневался, бранился и даже дирался. Мы видели, как он бранил ‘сиротину’ монаха за его грубые претензии. Почти так же доставалось от ‘гораздо тихаго’ царя и людям высших чинов и более высокой породы. В 1658 г., недовольный князем Ив. Ан. Хованским за его местническое высокомерие и за ссору с Аф. Лавр. Ординым-Нащокиным, Алексей Михайлович послал сказать ему царский выговор с такими, между прочим, выражениями: ‘Тебя, князя Ивана, взыскал и выбирал за службу великий государь, а то тебя всяк называл дураком, и тебе своею службою возноситься не надобно, …великий государь велел тебе сказать имянно, что за непослушание и за Афанасия (Ордина-Нащокина) тебе и всему роду твоему быть разорену’. В другой раз (1660 г.), сообщая Матюшкину о поражении этого своего ‘избранника’ князя Хованского-Тараруя, царь виною поражения выставлял ‘ево беспутную дерзость’ и с горем признавался, что из-за военных тревог сам он ‘не ходил на поле тешиться июня с 15 числа июля по 5 число, и птичей промысл поизмешался’*. Несмотря, однако, на беспутную дерзость и ‘дурость’ князя Хованского, Алексей Михайлович продолжал его держать у дел до самой своей кончины: вероятно, ‘тараруй’ (т.е. болтун) и ‘дурак’ обладал и положительными деловыми качествами. (Надобно вспомнить, что в ужасные дни стрелецкого бунта 1682 г. правительство решилось поставить именно этого тараруя во главе Стрелецкого приказа). Еще крепче, чем Хованскому, писал однажды царь Алексей Михайлович ‘врагу креста Христова и новому Ахитофелу князь Григорью Ромодановскому’. За малую, по-видимому, вину (не отпустил вовремя солдат к воеводе С. Змееву) царь послал ему такие укоры: ‘Воздаст тебе Господь Бог за твою к нам, великому государю, прямую сатанинскую службу!,.. И ты дело Божие и наше государево потерял, потеряет тебя самого Господь Бог!… И сам ты, треокаянный и бесславный ненавистник рода христианского — для того, что людей не послал, — и нам верный изменник и самого истинного сатаны сын и другдиаволов, впадешь в бездну преисподнюю из неяже никто не возвращался… Вконец ведаем, завистниче и верный наш непослушниче, как то дело ухищренным и злопронырливым умыслом учинил, а товарища твоего, дурака и худого князишка, пытать велим, а страдника Климку велим повесить. Бог благословил и предал нам, государю, править и рассуждать люди свои на востоке и на западе и на юге и на севере правду, и мы Божии дела и наши государевы на всех странах полагаем — смотря по человеку, а не всех стран дела тебе одному, ненавистнику, делать, для того: невозможно естеству человеческому на все страны делать, один бес на все страны мещется!…’ Но, отругав на этот раз князя Гр. Гр. Ромодановского, царь в другое время шлет ему милостивое ‘повеление’ в виде виршей:
‘Рабе Божий! дерзай о имени Божии
И уповай всем сердцем: подаст Бог победу!
И любовь и совет великой имеей с Брюховецким.
А себя и людей Божиих и наших береги крепко’ и т.д.
______________________
* Бартенев, стр. 65.
______________________
Стало быть, и Ромодановский, как Хованский, не всегда казался царю достойным хулы и гнева. Вспыльчивый и бранчливый, Алексей Михайлович был, как видим, в своем гневе непостоянен и отходчив, легко и искренно переходя от брани к ласке. Даже тогда, когда раздражение государя достигало высшего предела, оно скоро сменялось раскаянием и желанием мира и покоя. В одном заседании Боярской думы, вспыхнув от бестактной выходки своего тестя боярина И.Д. Милославского, царь изругал его, побил и пинками вытолкал из комнаты. Гнев царя принял такой крутой оборот, конечно, потому, что Милославского по его свойствам и вообще нельзя было уважать. Однако добрые отношения между тестем и зятем от того не испортились: оба они легко забыли происшедшее. Серьезнее был случай со старым придворным человеком, родственником царя по матери, Родионом Матвеевичем Стрешневым, о котором Алексей Михайлович был высокого мнения. Старик отказался, по старости, от того, чтобы вместе с царем ‘отворить’ себе кровь. Алексей Михайлович вспылил, потому что отказ представился ему высокоумием и гордостью, — и ударил Стрешнева. А потом он не знал, как задобрить и утешить почитаемого им человека, просил мира и слал ему богатые подарки.
Но не только тем, что царь легко прощал и мирился, доказывается его душевная доброта. Общий голос современников называет его очень добрым человеком. Царь любил благотворить. В ею дворце, в особых палатах, на полном царском иждивении жили так называемые ‘верховые (т.е. дворцовые) богомольцы’, ‘верховые нищие’ и ‘юродивые’. ‘Богомольцы были древние старики, почитаемые за старость и житейский опыт, за благочестие и мудрость. Царь в зимние вечера слушал их рассказы про старое время о том, что было ‘за тридцать и за сорок лет и больши’. Он покоил их старость так же, как чтил безумие, Христа ради, юродивых, делавшее их неумытными и бесстрашными обличителями и пророками в глазах всею общества того времени. Один из таких юродивых, именно, Василий Босой, или ‘Уродивый’, играл большую роль при царе Алексее как его советник и наставник. О ‘брате нашем Василии’ не раз встречаются почитательные упоминания в царской переписке. Опекая подобный люд при жизни, царь устраивал ‘богомольцам’ и ‘нищим’ торжественные похороны после их кончины и в их память учреждал ‘кормы’ и раздавал милостыню по церквам и тюрьмам. Такая же милостыня шла от царя и по большим праздникам, иногда он сам обходил тюрьмы, раздавая подаяние ‘несчастным’. В особенности перед ‘великим’ или ‘светлым’ днем Св. Пасхи, на ‘страшной’ неделе, посещал царь тюрьмы и богадельни, оделял милостыней и нередко освобождал тюремных ‘сидельцев’, выкупал неоплатных должников, помогал неимущим и больным. В обычные для той эпохи рутинные формы ‘подачи’ и ‘корма’ нищим Алексей Михайлович умел внести сознательную стихию любви к добру и людям.
Не одна нищета и физические страдания трогали царя Алексея Михайловича. Всякое горе, всякая беда находили в его душе отклик и сочувствие. Он был способен и склонен к самым теплым и деликатным дружеским утешениям, лучше всего рисующим его глубокую душевную доброту. В этом отношении замечательны его знаменитые письма к двум огорченным отцам: князю Никите Ивановичу Одоевскому и Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину об их сыновьях. У кн. Одоевского умер внезапно его ‘первенец’, взрослый сын князь Михаил в то время, когда его отец был в Казани. Царь Алексей сам особым письмом известил отца о горькой потере. Он начал письмо похвалами почившему, причем выразил эти похвалы косвенно — в виде рассказа о том, как чинно и хорошо обходились князь Михаил и его младший брат князь Федор с ним, государем, когда государь был у них в селе Вешнякове. Затем царь описал легкую и благочестивую кончину князя Михаила: после причастия он ‘как есть уснул, отнюдь рыдания не было, ни терзания’. Светлые тоны описания здесь взяты были, разумеется, нарочно, чтобы смягчить первую печаль отца. А потом следовали слова утешения, пространные, порой прямо нежные слова. В основе их положена та мысль, что светлая кончина человека без страданий, ‘в добродетели и в покаянии добре’, есть милость Господня, которой следует радоваться даже и в минуты естественного горя. ‘Радуйся и веселися, что Бог совсем свершил, изволил взять с милостию своею, и ты принимай с радостию сию печаль, а не в кручину себе и не в оскорбление’. ‘Нельзя, что не поскорбеть и не прослезиться, — и прослезиться надобно, да в меру, чтоб Бога наипаче не прогневать!’ Не довольствуясь словесным утешением, Алексей Михайлович пришел на помощь Одоевским и самым делом: принял на себя и похороны. ‘На все погребальные л послал, — пишет он, — сколько Бог изволил, потому что впрямь узнал и проведал про вас, что опричь Бога на небеси, а на земли опричь меня, ни у ково у вас нет’*. В конце утешительного послания царь своеручно прописал последние ласковые слова: ‘Князь Никита Иванович! не оскорбляйся, токмо уповай на Бога и на нас будь надежен!’
______________________
* Это место письма имеет, по-видимому, какой-то особый смысл. Семья этих князей Одоевских далеко не была бедна.
______________________
Горе А.Л. Ордина-Нащокина, по мнению Алексея Михайловича, было горше, чем утрата кн. Н.И. Одоевского. По словам царя, ‘тебе, думному дворянину, больше этой беды вперед уже не будет: больше этой беды на свете не бывает!’ У Ордина-Нащокина убежал за границу сын, по имени Воин, и убежал, как изменник, во время служебной поездки с казенными деньгами, ‘со многими указами о делах и с ведомостями’. На просьбу пораженного отца об отставке царь послал ему ‘от нас, великаго государя, милостивое слово’. Это слово было не только милостиво, но и трогательно. После многих похвальных эпитетов ‘христолюбцу и миролюбцу, нищелюбцу и трудолюбцу’ Афанасию Лаврентьевичу царь тепло говорит о своем сочувствии не только ему, Афанасию, но и его супруге в ‘их великой скорби и туге’. Об отставке своего ‘добраго ходатая и желателя’ он не хочет и слышать, потому что не считает отца виновным в измене сына. Царь и сам доверял изменнику, как доверял ему отец: ‘Будеттебе, верному рабу Христову и нашему, сына твоего дурость ставить в ведомство и соглашение твое ему! и он, простец, и у нас, великаго государя, тайно был, и не по одно время, и о многих делах с ним к тебе приказывали, а такова простоумышленнаго яда под языком его не видали!’ Царь даже пытается утешить отца надеждой на возвращение не изменившего якобы, а только увлекшегося юноши. ‘Атому мы, великий государь, не подивляемся, что сын твой сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он человек молодой, хощет создания Владычня и творения руку Его видеть на сем свете, якоже и птица летает семо и овамо и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание от Святого Духа восвятой купели, и к вам вскоре возвратится!’ Какая доброта и какой такт диктовали эти золотые слова утешения в беде, больше которой ‘на свете не бывает!’ И царь оказался прав: Афанасьев ‘сынишка Войка’ скоро вернулся из дальних стран во Псков, а оттуда в Москву, и Алексей Михайлович имел утешение написать Аф. Л. Ордину-Нащокину, что за его верную и радетельную службу он пожаловал сына его, вины отдал, велел свои очи видеть и написать по московскому списку с отпуском на житье в отцовские деревни.
Живая, впечатлительная, чуткая и добрая натура Алексея Михайловича делала его очень способным к добродушному веселью и смеху. Склонностью к юмору он напоминает своего гениального сына Петра, оба они любили пошутить и словом и делом. Среди писем к Матюшкину есть одно, написанное ‘тарабарски’, нелегким для чтения шрифтом и сочиненное только затем, чтобы подразнить Матюшкина шутливым замечанием, что когда его нет, то некому царя покормить плохим хлебом ‘с закалою’. ‘А потом буди здрав’, — милостиво заключает царь свой намек на какую-то кулинарную оплошность его любимца. Другое письмо к Матюшкину все сплошь игриво. Царь пишет из ‘подхода’ и начинает поручением устроить маленький обман его сестер-царевен: ‘Нарядись в ездовое (дорожное) платье да съезди к сестрам, будто бы от меня приехал, да спрошай о здоровьи’. Матюшкину, стало быть, приказано просто лгать царевнам, что он лично прибыл в Москву из того подмосковного ‘потешного’ села, где тогда жил государь. Вслед за этим поручением царь Алексей сообщает Матюшкину: ‘Тем утешаюся, что столников беспрестани купаю ежеутрь в пруде… за то: кто не поспеет к моему смотру, так того и купаю!’ Очевидно, эта утеха не была жестокой, так как стольники на нее видимо напрашивались сами. Государь после купанья в отличие звал их к своему столу: ‘У меня купальщики те ядят вдоволь, — продолжает царь Алексей, — а иные говорят: мы де нароком не поспеем, так де и нас выкупают да и за стол посадят. Многие нароком не поспевают’. Так тешился ‘гораздо тихий’ царь, как бы преобразуя этим невинным купаньем стольников жестокие издевательства его сына Петра над вольными и невольными собутыльниками. Само собой приходит на ум и сравнение известной ‘книги, глаголемой Урядник сокольничья пути’ царя Алексея с не менее известными церемониалами ‘всешутейшего собора’ Петра Великого. Насколько ‘потеха’ отца благороднее ‘шутовства’ сына, и насколько острый цинизм последнего ниже целомудренной шутки Алексея Михайловича! Свой шутливый охотничий обряд, ‘чин’ производства рядового сокольника в начальные, царь Алексей обставил нехитрыми символическими действиями и тарабарскими формулами, которые по наивности и простоте немногого стоят, но в основе которых лежит молодой и здоровый охотничий энтузиазм и трогательная любовь к красоте причьей природы. Тогда как у царя Петра служение Бахусу и Ивашке Хмельницкому приобретало характер культа, в ‘Уряднике’ царя Алексея ‘пьянство’ сокольника было показано в числе вин, за которые ‘безо всякие пощады быть сосланы на Лену’. Разработав свой ‘потешный’ чин производства в сокольники и отдав в нем дань своему веселью, царь Алексей своеручно написал на нем характерную оговорку: ‘Правды же и суда и милостивыя любви и ратного строя николиже позабывайте: делу время и потехе час!’ Уменье соединять дело и потеху заметно у царя Алексея и в том отношении, что он охотно вводил шутку в деловую сферу. В его переписке не раз встречаем юмор там, где его не ждем. Так, сообщая в 1655 г. своему любимцу ‘верному и избранному’ стрелецкому голове А.С. Матвееву разного рода деловые вести, Алексей Михайлович, между прочим, пишет: ‘Посланник приходил от шведскаго Карла короля, думный человек, а имя ему Уддеудла. Таков смышлен: и купить его, то дорого дать что полтина, хотя думный человек, мы, великий государь, в десять лет впервые видим такого глупца посланника!’ Насмешливо отозвавшись вообще о ходах шведской дипломатии, царь продолжает: ‘Тако нам, великому государю, то честь, что король прислал обвестить посланника, а и думнаго человека. Хотя и глуп, да что же делать? така нам честь!’ В 1656 г. в очень серьезном письме сестрам из Кокенгаузена царь сообщал им подробности счастливого взятия этого крепкого города и не удержался от шутливообразного выражения: ‘А крепок безмерно: ров глубокой — меншей брат нашему Кремлевскому рву, а крепостию — сын Смоленску граду: ей, чрез меру крепок!’ Частная, неделовая переписка Алексея Михайловича изобилует такого рода шутками и замечаниями. В них нет особого остроумия и меткости, но много веселого благодушия и наклонности посмеяться.
Такова была природа царя Алексея Михайловича, впечатлительная и чуткая, живая и мягкая, общительная и веселая. Эти богатые свойства были в духе того времени обработаны воспитанием. Алексея Михайловича приучили к книге и разбудили в нем умственные запросы. Склонность к чтению и размышлению развила светлые стороны натуры Алексея Михайловича и создала из него чрезвычайно привлекательную личность. Он был один из самых образованных людей московского общества того времени: следы его разносторонней начитанности, библейской, церковной и светской, разбросаны во всех его произведениях. Видно, что он вполне овладел тогдашней литературой и усвоил себе до тонкости книжный язык. В серьезных письмах и сочинениях он любит пускать в ход цветистые книжные обороты, но, вместе с тем, он не похож на тогдашних книжников-риторов, для красоты формы жертвовавших ясностью и даже смыслом. У царя Алексея продуман каждый его цветистый афоризм, из каждой книжной фразы смотрит живая и ясная мысль. У него нет пустословия: все, что он прочел, он продумал, он, видимо, привык размышлять, привык свободно и легко высказывать то, что надумал, и говорил притом только то, что думал. Поэтому его речь всегда искренна и полна содержания. Высказывался он чрезвычайно охотно, и потому его умственный облик вполне ясен.
Чтение образовало в Алексее Михайловиче очень глубокую и сознательную религиозность. Религиозным чувством он был проникнут весь. Он много молился, строго держал посты и прекрасно знал все церковные уставы. Его главным духовным интересом было спасение души. С этой точки зрения он судил и других. Всякому виновному царь при выговоре непременно указывал, что он своим проступком губит свою душу и служит сатане. По представлению, общему в то время, средство ко спасению души царь видел в строгом последовании обрядности и поэтому сам очень строго соблюдал все обряды. Любопытно прочесть записки дьякона Павла Алеппского, который был в России в 1655 г. с патриархом Макарием Антиохийским и описал нам Алексея Михайловича в церкви среди клира. Из этих записок всего лучше видно, какое значение придавал царь обрядам и как заботливо следил за точным их исполнением. Но обряд и аскетическое воздержание, к которому стремились наши предки, не исчерпывали религиозного сознания Алексея Михайловича. Религия для него была не только обрядом, но и высокой нравственной дисциплиной: будучи глубоко религиозным, царь думал вместе с тем, что не грешит, смотря комедию и лаская немцев. В глазах Алексея Михайловича театральное представление и общение с иностранцами не были грехом и преступлением против религии, но совершенно позволительным новшеством, и приятным, и полезным. Однако при этом он ревниво оберегал чистоту религии и, без сомнения, был одним из православнейших москвичей, только его ум и начитанность позволяли ему гораздо шире понимать православие, чем понимало его большинство его современников. Его религиозное сознание шло, несомненно, дальше обряда: он был философ-моралист, и его философское мировоззрение было строго религиозным. Ко всему окружающему он относился с высоты своей религиозной морали, и эта мораль, исходя из светлой, мягкой и доброй души царя, была не сухим кодексом отвлеченных нравственных правил, суровых и безжизненных, а звучала мягким, прочувственным, любящим словом, сказывалась полным ясного житейского смысла теплым отношением к людям. Склонность к размышлению и наблюдению, вместе с добродушием и мягкостью природы, выработали в Алексее Михайловиче замечательную для того времени тонкость чувства, поэтому и его мораль высказывалась иногда поразительно хорошо, тепло и симпатично, особенно тогда, когда ему приходилось кого-нибудь утешать. Высокий образец этой трогательной морали представляет упомянутое выше письмо царя к князю Ник. Ив. Одоевскому о смерти его старшего сына, князя Михаила. В этом письме ясно виден человек чрезвычайно деликатный, умеющий любить и понимать нравственный мир других, умеющий и говорить, и думать, и чувствовать очень тонко. Та же тонкость понимания и способность дать нравственную оценку своему положению и своим обязанностям сказывается в замечательном ‘статейном списке’, или письме Алексея Михайловича к Никону, митрополиту Новгородскому, с описанием смерти патриарха Иосифа. Врядли Иосиф пользовался действительно любовью царя и имел в его глазах большой нравственный авторитет. Но царь считал своей обязанностью чтить святителя и относиться к нему с должным вниманием, поэтому он окружил больного патриарха своими заботами, посещал его, присутствовал даже при его агонии, участвовал в чине его погребения и лично самым старательным образом переписал ‘келейную казну’ патриарха, ‘с полторы недели ежедень ходил’ в патриаршие покои как душеприказчик. Во всем этом Алексей Михайлович и дает добровольный отчет Никону, предназначенному уже в патриархи всея Руси. Надобно прочитать сплошь весь царский ‘статейный список’, чтобы в полной мере усвоить его своеобразную прелесть. Описание последней болезни патриарха сделано чрезвычайно ярко с полной реальностью, причем царь сокрушается, что упустил случай по московскому обычаю напомнить Иосифу о необходимости предсмертных распоряжений. ‘И ты меня, грешнаго, прости (пишет он Никону), что яз ему не воспомянул о духовной и кому душу свою прикажет’. Царь пожалел пугать Иосифа, не думая, что он уже так плох: ‘Мне молвить про духовную-то, и помнит: вот де меня избывает!’ Здесь личная деликатность заставила царя Алексея отступить от жестокого обычая старины, когда и самим царям в болезни их дьяки поминали ‘о духовной’. Умершего патриарха вынесли в церковь, и царь пришел к его гробу в пустую церковь в ту минуту, когда можно было глазом видеть процесс разложения в трупе (‘безмерно пухнет’, ‘лицо розно пухнет’). Царь Алексей испугался: ‘И мне прииде, — пишет он, — помышление такое от врага: побеги де ты вон, тотчас де тебя, вскоча, удавит!.. И я, перекрестясь, да взял за руку его, света, и стал целовать, а во уме держу то слово: от земли создан, и в землю идет, чего боятися?.. Тем себя и оживил, что за руку-то его с молитвой взял!’ Во время погребения патриарха случился грех: ‘Да такой грех, владыка святый: погребли без звону!., а прежних патриархов с звоном погребали’. Лишь сам царь вспомнил, что надо звонить, так уже стали звонить после срока. Похоронив патриарха, Алексей Михайлович принялся за разбор личного имущества патриаршего с целью его благотворительного распределения, кое-что из этого имущества царь и распродал. Самому царю нравились серебряные ‘суды’ (посуда) патриарха, и он, разумеется, мог бы их приобрести для себя: было бы у него столько денег, ‘что и вчетверо цену-то дать’, по его словам. Но государя удержало очень благородное соображение: ‘Да и в том меня, владыко святый, прости (пишет царь Никону): немного и я покусился иным судам, да милостию Божиею воздержался и вашими молитвами святыми. Ей-ей, владыко святый, се от Бога грех, се от людей зазорно, а се какой я буду прикащик: самому мне (суды) имать, а деньги мне платить себе ж?!’ Вот с какими чертами душевной деликатности, нравственной щекотливости и совестливости выступает перед нами самодержец XVII в., боящийся греха от Бога и зазора от людей и подчиняющий христианскому чувству свой суеверный страх!
То же чувство деликатности, основанной на нравственной вдумчивости, сказывается в любопытнейшем выговоре царя воеводе князю Юрию Алексеевичу Долгорукому. Долгорукий в 1658 г. удачно действовал против Литвы и взял в плен гетмана Гонсевского. Но его успех был следствием его личной инициативы: он действовал по соображению с обстановкой, без спроса и ведома царского. Мало того, он почему-то не известил царя вовремя о своих действиях и главным образом об отступлении от Вильны, которое в Москве не одобрили. Выходило так, что за одно надлежало Долгорукого хвалить, а за другое порицать. Царь Алексей находил нужным официально выказать недовольство поведением Долгорукого, а неофициально послал ему письмо с мягким и милостивым выговором. ‘Похваляем тебя без вести (т.е. без реляции Долгорукого) и жаловать обещаемся’, — писал государь, но тут же добавлял, что эта похвала частная и негласная: ‘И хотим с милостивым словом послать и с иною нашею государевою милостию, да нельзя послать: отписки от тебя нет, неводомо, против чего писать тебе!’ Объяснив, что Долгорукий сам себе устроил ‘бесчестье’, царь обращается к интимным упрекам: ‘Ты за мою, просто молвить, милостивую любовь ни одной строки не писывал ни о чем! Писал к друзьям своим, а те — ей, ей! — про тебя же переговаривают да смеются, как ты торопишься, как и иное делаешь… Чаю, что князь Никита Иванович (Одоевский) тебя подбил, и его было слушать напрасно: ведаешь сам, какой он промышленник! послушаешь, как про него поют на Москве’… Но одновременно с горькими укоризнами царь говорит Долгорукому и ласковые слова: ‘Тебе бы о сей грамоте не печалиться: любя тебя пишу, а не кручинясь, а сверх того сын твой скажет, какая немилость моя к тебе и к нему!… Жаль конечно тебя: впрямь Бог хотел тобою всякое дело в совершение не во многие дни привести… да сам ты от себя потерял!’ В заключение царь жалует Долгорукого тем, что велит оставить свой выговор втайне: ‘А прочтя сию нашу грамоту и запечатав, прислать ее к нам с тем же, кто к тебе с нею приедет’. Очень продуманно, деликатно и тактично это желание царя Алексея добрым интимным внушением смягчить и объснить официальное взыскание с человека, хотя и заслуженного, но формально провинившегося.
Во всех посланиях царя Алексея Михайловича, подобных приведенному, где царю приходилось обсуждать, а иногда и осуждать поступки разных лиц, бросается в глаза одна любопытная черта. Царь не только обнаруживает в себе большую нравственную чуткость, но он умеет и любит анализировать: он всегда очень пространно доказывает вину, объясняет, против кого и против чего именно погрешил виновный и насколько сильно и тяжко его прегрешение. Характернейший образец подобных рассуждений находим в его обращении к князю Григорию Семеновичу Куракину с выговором за то, что он (в 1668 г.) не поспешил на выручку гарнизонам Нежина и Чернигова. Царь упрекнул Куракина в недомыслии, в том, что он ‘притчею не промыслит, что будет’ вследствие его промедления. ‘То будет (объясняет царь воеводе): первое — Бога прогневает… и кровь напрасно многую прольет, второе —людей потеряет и страх на людей наведет и торопость, третье — от великаго государя гнев примет, четвертое — от людей стыд и срам, что даром людей потерял, пятое — славу и честь, на свете Богом дарованную, непристойным делом… отгонит от себя и вместо славы укоризны всякия и неудобные переговоры восприимет. И то все писано к нему, боярину (заключает Алексей Михайлович), хотя добра святой и восточной церкви и чтобы дело Божие и его государево свершалось в добром полководстве, а его, боярина, жалуя и хотя ему чести и жалея его старости!’ Наблюдения над такими словесными упражнениями приводят к мысли, что царь Алексей много и основательно размышлял. И это размышление состояло не в том только, что в уме Алексея Михайловича послушно и живо припоминались им читанные тексты и чужие мысли, подходящие внешним образом к данному времени и случаю. Умственная работа приводила его к образованию собственных взглядов на мир и людей, а равно и общих нравственных понятий, которые составляли его собственное философско-нравственное достояние. Конечно, это не была система мировоззрения в современном смысле, тем не менее в сознании Алексея Михайловича был такой отчетливый моральный строй и порядок, что всякий частный случай ему легко было подвести под его общие понятия и дать ему категорическую оценку. Нет возможности восстановить в общем содержании и системе этот душевный строй, прежде всего потому, что и сам его обладатель никогда не заботился об этом. Однако для при мера укажем хотя бы на то, что, исходя из религиознонравственных оснований, Алексей Михайлович имел ясное и твердое понятие о происхождении и значении царской власти в Московском государстве как власти богоустановленной и назначенной для того, чтобы ‘рассуждать людей вправду’ и ‘беспомощным помогать’. Уже были выше приведены слова царя Алексея князю Гр. Гр. Ромодановскому: ‘Бог благословил и предал нам, государю, править и рассуждать люди своя на востоке и на западе и на юге и на севере вправду’. Для царя Алексея это была не случайная красивая фраза, а постоянная твердая формула его власти, которую он сознательно повторял всегда, когда его мысль обращалась на объяснение смысла и цели его державных полномочий. В письме к князю Н.И. Одоевскому, например, царь однажды помянул о том, ‘как жить мне, государю, и вам, боярам’, и на эту тему писал: ‘А мы, великий государь, ежедневно просим у Создателя … чтобы Господь Бог… даровал нам, великому государю, и вам, боярам, с нами единодушно люди Его, Световы, рассудити вправду, всем равно’. Взятый здесь пример имеет цену в особенности потому, что для историка в данном случае ясен источник тех фраз царя Алексея, в которых столь категорически нашла себе определение, впервые в Московском государстве, идея державной власти. Свои мысли о существе царского суждения Алексей Михайлович черпал, по-видимому, из чина царского венчания или же непосредственно из главы 9-й Книги Премудрости Соломона. Не менее знаменательным кажется и отношение царя к вопросу о внешнем принуждении в делах веры. С заметной твердостью и смелостью мысли, хотя и в очень сдержанных фразах, царь пишет по этому вопросу митрополиту Никону, которого авторитет он ставил в те годы необыкновенно высоко. Он просит Никона не томить в походе монашеским послушанием сопровождавших его светских людей, ‘не заставливай у правила стоять: добро, государь владыко святый, учить премудра — премудрее будет, а безумному — мозолие ему есть!’. Он ставит Никону на вид слова одного из его спутников, что Никон ‘никого де силою не заставит Богу веровать’. При всем почтении к митрополиту, ‘не в пример святу мужу’, Алексей Михайлович видимо разделяет мысли не согласных с Никоном и терпевших от него подневольных постников и молитвенников. Нельзя силой заставить Богу веровать — это по всей видимости убеждение самого Алексея Михайловича.
При постоянном религиозном настроении и напряженной моральной вдумчивости Алексей Михайлович обладал одной симпатичной чертой, которая, казалось бы, мало могла уживаться с его аскетизмом и наклонностью к отвлеченному наставительному резонерству. Царь Алексей был весьма эстетичен — в том смысле, что любил и понимал красоту. Его эстетическое чувство сказывалось ярче всего в страсти к соколиной охоте, а позже — к сельскому хозяйству. Кроме прямых ощущений охотника и обычных удовольствий охоты с ее азартом и шумным движением, соколиная потеха удовлетворяла в царе Алексее и чувству красоты. В ‘Уряднике сокольничья пути’ он очень тонко рассуждает о красоте разных охотничьих птиц, о прелести птичьего лета и удара, о внешнем изяществе своей охоты. Для него ‘его государевы красный и славные птичьи охоты’ урядство или порядок ‘уставляет и объявляет красоту и удивление’, высокого сокола лет — ‘красносмотрителен и радостен’, копцова (т.е. копчика) добыча и лет — ‘добровиден’. Он следит за красотой сокольничьего наряда и оговаривает, чтобы нашивка на кафтанах была ‘золотная’ или серебряная: ‘к какому цвету какая пристанет’, требует, чтобы сокольник держал птицу ‘подъявительно к видению человеческому и ко красоте кречатьей’, т.е. так, чтобы ее рассмотреть было удобно и красиво. Элемент красоты и изящества вообще играет не последнюю роль в ‘урядстве’ всего охотничьего чина царя Алексея. То же чувство красоты заставляло царя увлекаться внешним благочестием церковного служения и строго следить за ним, иногда даже нарушая его внутреннюю чинность для внешней красоты. В записках Павла Алеппского можно видеть много примеров тому, как царь распоряжался в церкви, наводя порядок и красоту в такие минуты, когда, по нашим понятиям, ему надлежало бы хранить молчание и благоговение. Не только церковные церемонии, но и парады придворные и военные необыкновенно занимали Алексея Михайловича с точки зрения ‘чина’ и ‘урядства’, т.е. внешнего порядка, красоты и великолепия. Он, например, с чрезвычайным усердием устраивал смотры и проводы своим войскам перед первым литовским походом, обставляя их торжественным и красивым церемониалом. Большой эстетический вкус царя сказывался в выборе любимых мест: кто знает положение Саввина-Сторожевского монастыря в Звенигороде, излюбленного царем Алексеем Михайловичем, тот согласится, что это одно из красивейших мест всей Московской губернии, кто был в селе Коломенском, тот помнит, конечно, тамошние прекрасные виды с высокого берега Москвы-реки. Мирная красота этих мест — обычный тип великорусского пейзажа — так соответствует характеру ‘гораздо тихаго’ царя.
Соединение глубокой религиозности и аскетизма с охотничьими наслаждениями и светлым взглядом на жизнь не было противоречием в натуре и философии Алексея Михайловича. В нем религия и молитва не исключали удовольствий и потех. Он сознательно позволял себе свои охотничьи и комедийные развлечения, не считал их преступными, не каялся после них. У него и на удовольствия был свой особый взгляд. ‘И зело потеха сия полевая утешает сердца печальныя, — пишет он в наставлении сокольникам. — Будите охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою… да не одолеют вас кручины и печали всякия’. Таким образом, в сознании Алексея Михайловича охотничья потеха есть противодействие печали, и подобный взгляд на удовольствия не случайно соскользнул с его пера: по мнению царя, жизнь не есть печаль, и от печали нужно лечиться, нужно гнать ее — так и Бог велел. Он просит Одоевского не плакать о смерти сына: ‘Нельзя, что не поскорбеть и не прослезиться, и прослезиться надобно — да в меру, чтобы Бога наипаче не прогневать’. Но если жизнь — не тяжелое, мрачное испытание, то она для царя Алексея и не сплошное наслаждение. Цель жизни — спасение души, и достигается эта цель хорошей благочестивой жизнью, а хорошая жизнь, по мнению царя, должна проходить в строгом порядке: в ней все должно иметь свое место и время, царь, говоря о потехе, напоминает своим сокольникам: ‘Правды же и суда и милостивые любве и ратнаго строя николиже позабывайте: делу время и потехе час’. Таким образом, страстно любимая царем Алексеем забава для него все-таки только забава и не должна мешать делу. Он убежден, что во все, что бы ни делал человек, нужно вносить порядок, ‘чин’. ‘Хотя и мала вещь, а будет по чину честна, мерна, стройна, благочинна, — никто же зазрит, ни кто же похулит, всякий похвалит, всякий прославит и удивится, что в малой вещи честь и чин и образец положен по мере’. Чин и благоустройство для Алексея Михайловича — залог успеха во всем. ‘Без чина же всякая вещь не утвердится и не укрепится, бесстройство же теряет дело и восставляет безделье’, — говорит он. Поэтому царь Алексей Михайлович очень заботится о порядке во всяком большом и малом деле. Он только тогда бывал счастлив, когда на душе у него было светло и ясно, и кругом все было светло и спокойно, все на месте, все по чину. Об этом-то внутреннем равновесии и внешнем порядке более всего заботился царь Алексей, мешая дело с потехой и соединяя подвиги строгого аскетизма с чистыми и мирными наслаждениями. Такая непрерывно владевшая царем Алексеем забота позволяет сравнить его (хотя аналогия здесь может быть лишь очень отдаленная) с первыми эпикурейцами, искавшими своей ‘атараксии’, безмятежного душевного равновесия, в разумном и сдержанном наслаждении.
До сих пор царь Алексей Михайлович был обращен к нам своими светлыми сторонами, и мы ими любовались. Но были же и тени. Конечно, надо счесть показным и неискренним ‘смирением паче гордости’ тот отзыв, какой однажды дал сам о себе царь Никону: ‘А про нас, изволишь ведать, и мы, по милости Божии и по вашему святительскому благословению, как есть истинный царь христианский наричюся, а по своим злым мерзким делам недостоин и во псы — не токмо в цари!’ Злых и мерзких дел за царем Алексеем современники не знают, однако иногда они бывали им недовольны. В годы его молодости, в эпоху законодательных работ над Уложением (1649 г.), настроение народных масс было настолько неспокойно, что многие давали волю языку. Один из озлобленных реформами уличных озорников Савинка Корепин болтал на Москве про юного государя, что царь ‘глядит все изо рта у бояр Морозова и Милославскаго: они всем владеют, и сам государь все это знает да молчит’. Мысль, что царь ‘глядит изо рта’ у других, мелькает и позднее. В поведении Коломенского архиепископа Иосифа (1660—1670 гг.) вскрывались не раз его беспощадные отзывы о царе Алексее и боярах. Иосиф говаривал про великого государя, что ‘не умеет в царстве никакой расправы сам собою чинить, люди им владеют’, а про бояр — что ‘бояре — Хамов род, государь того и не знает, что они делают’. В минуты большого раздражения Иосиф обзывал Алексея Михайловича весьма презрительными бранными словами, которых общий смысл обличал царя в полной неспособности к делам. Встречаясь с такими отзывами, не знаешь, как следует их истолковать и как их можно примирить со многими свидетельствами о разуме и широких интересах Алексея Михайловича. ‘Гораздо тихий’ царь был ведь тих добротой, а не смыслом, это ясно для всех, знакомых с историческим материалом. Только пристальное наблюдение открывает в натуре царя Алексея две такие черты, которые могут осветить и объяснить существовавшее недовольство им.
При всей своей живости, при всем своем уме царь Алексей Михайлович был безвольный и временами малодушный человек. Пользуясь его добротой и безволием, окружавшие не только своевольничали, но забирали власть и над самим ‘тихим’ государем. В письмах царя есть удивительные этому доказательства. В 1652 г. он пишет Никону, что дворецкий князь Алексей Мих. Львов ‘бил челом об отставке’. Это был возмутительный самоуправец, много лет безнаказанно сидевший в приказе Большого дворца. Царь обрадовался, что можно избавиться от Львова, и ‘во дворец посадил Василия Бутурлина’. С наивной похвальбой он сообщает Никону: ‘а слово мое ныне во Дворце добре страшно, и (все) делается без замотчанья!’ Стало быть, такова была наглость князя Львова, что ему не страшно казалось и царское слово, и так велика была слабость государя, что он не мог сам избавиться от своего дворецкого! После этого примера становится понятным, что около того же времени и ничтожный приказный человек Л. Плещеев мог цинично похваляться, что ‘про меня де ведает государь, что я зернщик (т.е. игрок)!… у меня де Москва была в руке вся, я де и боярам указывал!’. В упоминании государя Плещеевым мелькает тот же намек на отсутствие страха перед государевым именем и, словом, как и в наивном письме самого государя. Любопытно, что придворные и приказные люди не только за глазами у доброго царя давали себе волю, но и в глаза ему осмеливались показывать свои настроения. В походе 1654 г. окружавшие Алексея Михайловича, по его словам в письме кн. Трубецкому, ‘едут с нами отнюдь не единодушием, наипаче двоедушием, как есть облака: иногда благопотребным воздухом и благонадежным и уповательным явится, иногда зноем и яростию и ненастьем всяким злохитренным и обычаем московским явятся, иногда злым отчаянием и погибель прорицают, иногда тихостью и бедностью лица своего отходят лукавым сердцем… А мне уже, Бог свидетель, каково становится от двоедушия того, отнюдь упования нет!’ При отсутствии твердой воли в характере царя Алексея он не мог взять в свои руки настроение окружающих, не мог круто разделаться с виновными, прогнать самоуправца. Он мог вспыхнуть, выбранить, даже ударить, но затем быстро сдавался и искал примирения. Он терпел князя Львова у дел, держал около себя своего плохого тестя Милославского, давал волю безмерному властолюбию Никона — потому, что не имел в себе силы бороться ни с служебными злоупотреблениями, ни с придворными влияниями, ни с сильными характерами. Не истребить зло с корнем, не убрать непригодного человека, а найти компромисс и паллиатив, закрыть глаза и спрятать, как страус, голову в куст — вот обычный прием Алексея Михайловича, результат его маловолия и малодушия. Хуже всего он чувствовал себя тогда, когда видел неизбежность вступить открыто в какое-либо неприятное дело. Малодушно он убегал от ответственных объяснений и спешил заслониться другими людьми. Сообщив Никону в письме о неудовольствиях на него, существующих среди его окружающих, царь сейчас же оговаривается: ‘И тебе бы, владыко святый, пожаловать — сие писание сохранить и скрыть втайне!… да будет и изволишь ему (жалобщику) говорить, и ты, владыко святый, говори отсвоего лица, будто к тебе мимо меня писали (о его жалобах)’. Желание стать в стороне стыдит, по-видимому, самого Алексея Михайловича, и он предлагает Никону отложить объяснение с недовольным на него боярином до Москвы. ‘Здесь бы передо мною вы с очей на очи переведались’, — предлагает он, разумеется, в надежде, что время уничтожит остроту неудовольствий и смягчит врагов до очной ставки. Душевным малодушием доброго государя следует объяснить его вкус к письменным выговорам: за глаза можно было написать много и сильно, грозно и красиво, а в глаза бранить трудно и жалко. В глаза бранить кого-либо царю Алексею было можно только в минуты кратковременных вспышек горячего гнева, когда у него вместе с языком развязывались и руки.
Итак, слабость характера была одним из теневых свойств царя Алексея Михайловича. Другое его отрицательное свойство легче описать, чем назвать. Царь Алексей не умел и не думал работать. Он не знал поэзии и радостей труда и в этом отношении был совершенной противоположностью своему сыну Петру. Жить и наслаждаться он мог среди ‘малой вещи’, как он называл свою охоту и как можно назвать все его иные потехи. Вся его энергия уходила в отправление того ‘чина’, который он видел в вековом церковном и дворцовом обиходе. Вся его инициатива ограничивалась кругом приятных ‘новшеств’, которые в его время, но независимо от него стали проникать в жизнь московской знати. Управление же государством не было таким делом, которое царь Алексей желал бы принять непосредственно на себя. Для того существовали бояре и приказные люди. Сначала за царя Алексея правил Борис Ив. Морозов, потом настала пора кн. Никиты Ив. Одоевского, за ним стал временщиком патриарх Никон, правивший не только святительские дела, но и царские, за Никоном следовали Ордин-Нащокин и Матвеев. Во всякую минуту деятельности царя Алексея мы видим около него доверенных лиц, которые правят. Царь же, так сказать, присутствует при их работе, хвалит их или спорит с ними, хлопочет о внешнем ‘урядстве’, пишет письма о событиях — словом, суетится кругом действительных работников и деятелей. Но ни работать с ними, ни увлекать их властной волей боевого вождя он не может.
Добродушный и маловольный, подвижной, но не энергичный и не рабочий, царь Алексей не мог быть бойцом и реформатором. Между тем течение исторической жизни поставило царю Алексею много чрезвычайно трудных и жгучих задач и внутри, и вне государства: вопросы экономической жизни, законодательные и церковные, борьба за Малороссию, бесконечно трудная, — все это требовало чрезвычайных усилий правительственной власти и народных сил. Много критических минут пришлось тогда пережить нашим предкам, и все-таки бедная силами и средствами Русь успела выйти победительницей из внешней борьбы, успевала кое-как справляться и с домашними затруднениями. Правительство Алексея Михайловича стояло на известной высоте во всем том, что ему приходилось делать: являлись способные люди, отыскивались средства, неудачи не отнимали энергии у деятелей, если не удавалось одно средство —для достижения цели искали новых путей. Шла, словом, горячая, напряженная деятельность, и за всеми деятелями эпохи, во всех сферах государственной жизни видна нам добродушная и живая личность царя Алексея. Чувствуется, что ни одно дело не проходит мимо него: он знает ход войны, он желает руководить работой дипломатии, он в думу Боярскую несет ряд вопросов и указаний по внутренним делам, он следит за церковной реформой, он в деле патриарха Никона принимает деятельное участие. Он везде, постоянно с разумением дела, постоянно добродушный, искренний и ласковый. Но нигде он не сделает ни одного решительного движения, ни одного резкого шага вперед. На всякий вопрос он откликнется с полным его пониманием, не устранится от его разрешения, но от него совершенно нельзя ждать той страстной энергии, какой отмечена деятельность его гениального сына, той смелой инициативы, какой отличался Петр.

Главные моменты в истории Южной и Западной Руси в XVI—XVII веках

Западные и южные русские области, как известно, в XIII и XIV вв. стали достоянием литовских великих князей. Внешняя опасность сплотила литовское племя, подняла в нем воинственный дух и создала Литовское государство, в котором стали жить совместно и Литва, и Русь. Но это государство, созданное Литвой, становилось русским, потому что Русь преобладала над Литвой не только числом, но и культурой. Русский язык стал господствующим в Литве, употреблялся при дворе и в законодательстве. Православие вытесняло древнюю религию Литвы безо всякой острой борьбы, женатые на русских княжнах, литовские князья были полурусскими по крови, русскими по языку и верованиям. Созданная православием и долгой исторической жизнью русская культура делала быстрые успехи среди полудиких литовцев. Словом, более образованная русская народность успешно ассимилировала себе менее образованное литовское племя.
Но Литва, вошедшая в историческую жизнь позднее всех своих соседей, поляков, немцев и Руси, чувствовала на себе не одно русское влияние. Немцы с двух сторон (тевтоны и меченосцы) крестили ее в католичество и обращали в своих рабов. Поляки, сперва враждебные, старались затем стать в союзные отношения к Литве, своему прежнему недругу, чтобы с помощью Литвы действовать против немцев, одинаково ненавистных им обоим. Средством для сближения Польши с Литвой могли служить браки литовских и польских владетелей: они и заключались. Польский король Казимир III женился на дочери Гедимина, но этот брак не имел политических последствий, зато имел их брак литовского великого князя Ягайла на королеве польской Ядвиге. Он был заключен с условием династической унии Литвы с Польшей под властью Ягеллонов. Инициатива этого брака и самой унии вышла не из Литвы, а из Польши. Польским панам страшны были и немцы, и Литва, от Литвы они желали получить некоторые области и союз против немцев. Династическая уния давала возможность постоянного и крепкого союза, давала надежду провести в Литву польское влияние. На этих возможностях и надеждах и была построена в Польше политическая комбинация, увенчавшаяся полным успехом для Польши. В 1386 г. Ягайло стал не только королем польским, но и католиком.
Уния Литвы с Польшей заключена была на двух главных условиях: 1) внутреннее устройство и управление государств остается прежним, не зависимым от союзного государства, 2) дипломатические сношения ведутся обоими государствами сообща. Таким образом, внутренняя автономия Литвы была сохранена. И, однако, литовско-русское общество было страшно недовольно унией. Перемена религии Ягайлом, дозволение его обращать в католичество языческую Литву и другие уступки Польше вызвали резкий протест Литвы и Руси. Оскорбленное народное чувство поддержало притязания Витовта, сильнейшего удельного князя в Литве, и доставило ему полное господство над Литвой и титул великого князя литовского еще при жизни Ягайло.
Витовт довел могущество Литовского государства до высшего развития и вместе с тем положил начало его упадку. Он был весьма популярен в Литве, и католики, и православные, и язычники считали его своим. Это помогло Витовту совершить ряд подвигов, поднявших значение его государства. Но желание ладить со всеми, отсутствие ясного взгляда на значение в судьбе Литвы католичества и Польши привели Витовта к тому, что он не смог дать отпор польскому влиянию, не сумел отгадать, на кого он должен был опираться, и в конце концов оттолкнул от себя русское население Литвы. Это обстоятельство поработило Литву Польше и обусловило падение Литвы.
В 1410 г. в Грюнвальдской битве соединенные силы Литвы и Польши сломили могущество немцев, чем и был оправдан союз этих государств. Но в 1413 г. на общем сейме Литвы и поляков в Городле решено было уже не только династическое, но и реальное соединение Польши с Литвой, причем особенности польского государственного строя переносились на Литву. Литовское дворянство, принявшее католицизм, получило устройство и права польской шляхты, в Литве учреждались сеймы и должности наподобие польских. Этот Городельский акт, подчинив Литву польским порядкам, не был вызван никакой политической необходимостью, не оправдывался историей. Витовт, сближаясь с Польшей, искал опоры против немцев и Руси, покровительствуя католичеству, он был прельщен королевским титулом, который мог прийти к нему только с католического Запада. Но он чувствовал, что в своем государстве, о славе которого он так заботился, он создавал почву для религиозного междоусобия, тем более опасного, что за религиозной рознью стояла рознь национальная.
После Витовта (1430) в XV и XVI вв., несмотря на Городельский акт, Литва строго оберегала свою независимость и автономию в политическом отношении. Полякам не удавалось добиться признания реальной унии от литовско-русского общества, в Литве на поляков смотрели как на иностранцев, старались иметь отдельного от них князя и неохотно допускали поляков в Литву. Католичество распространялось далеко не с той быстротой, как желали бы поляки. За русские земли — Волынь и Подолию — Литва держалась крепко и не хотела уступать их Польше. Словом, государственная уния не удавалась полякам, несмотря на то что в 1501 г. литовский князь и польский король Александр сделали решительную попытку настоять на унии. Лучше удавалось полякам культурное влияние на литовское общество. С городельского сейма в Литве привились некоторые черты польского общественного порядка. До 1413 г. устройство Литвы близко подходило к русскому: под великим князем правили удельные, вокруг них группировалась дружина, города имели вечевое устройство, крестьянство свободно передвигалось. С введением польских порядков, с 1413 г., в Литве начинает образовываться шляхта на манер польской, и среди нее распространяются католичество и польские нравы, города получают ‘Магдебургское право польских городов’, крестьянство близится к крепостной зависимости. В Литве являются сеймы и сеймики (местные сеймы), как были они в Польше, появляются и пожизненные должности по польскому образцу: гетман (Hauptmann) — начальник войска и судья военных людей, которому были подчинены малые, или польные, гетманы, канцлер — хранитель государственной печати, государственный секретарь, подскарбий земский — министр финансов и надворный — княжеский казначей. Областями управляли воеводы, во власти которых находились все местные управители: старосты, кастеляны, державны. Представителями шляхты и ее сеймов были маршалки: земский (представитель шляхты всего княжества), поветовый (областной) и дворной (представитель придворных княжеских дворян). Представителями городского самоуправления были войт и бурмистры: первый назначался королем из дворян, вторые избирались гражданами (мещанами) из их среды. Необходимо заметить, что рядом с городами свободными, княжескими было много городов, принадлежавших на частном праве литовской аристократии. Таким образом, с развитием польского строя в Литве дворянство получило преобладающее значение, оно постепенно закрепило за собой крестьянство и часть мещанства, над другой же его частью являлось управителем.
До второй половины XVI в. изложенное нами общественное устройство только формировалось, мало-помалу вытесняя старые русские формы быта. Более всего польскому влиянию поддавалось литовское дворянство, стремившееся занять в Литве то же положение, какое польская шляхта занимала в Польше. Но для получения польских прав дворянам нужно было стать католиками, а принятие латинства вело за собой полное ополячение. Отступление от веры возбуждало протест со стороны тех, кто оставался верен православию, стремление завладеть крестьянским трудом открывало бездну между католиком-дворянином и православным крестьянством, желание получить политические права в стране возбуждало против литовской шляхты литовскую аристократию, потомков удельных князей литовско-русских. Так польское влияние вносило в жизнь Литовско-Русского государства ряд острых антагонизмов, и могучая партия, верх и низ литовского общества, сильно противилась великому сближению с Польшей.
С первой половины XVI в. Московское государство резко поставило Литве вопрос о возвращении Москве старинных русских ‘отчин’ — западных русских земель. Много сочувствия возбудила Москва в Литве, много западно-русских владетелей охотно переходило под власть Москвы (князья Чернигово-Северские, Новосильские, Белевские, Одоевские, Воротынские, Глинские и т.д.). Москва счастливо добывала себе земли войнами и простым принятием подданства со стороны литовской знати, уходившей от католичества и Польши. Существование Литвы подвергалось опасности, литовцы, тянувшие к Польше, крепче стали держаться польского союза. Но до унии с Польшей было еще далеко, если бы не наступили в Москве времена Грозного и не началось обратное движение княжат из Москвы в Литву.
В Москве в XVI в. развивался порядок демократический и строго монархический, и литовская знать оказалась в таком положении, что должна была выбирать или потерю политического влияния с присоединением к Москве, или потерю религиозно-нравственной самостоятельности с присоединением к Польше. Середины не было, потому что и Польша, и Русь наступительно шли на Литву. В середине XVI в., в 60-х годах, московские войска взяли Полоцк и хозяйничали в Литве, а последний Ягеллон Сигизмунд II Август настаивал на унии с Польшей. На протест Литвы Польша отвечала угрозой оставить Литву на жертву Грозному царю. Сейм 1569 г. в Люблине полгода рассуждал об унии. Литовские послы уехали даже с сейма, но важнейшие западно-русские вельможи (князь Острожский и др.) стали за унию, и она состоялась. Власти Ивана Грозного была предпочтена потеря национальной самостоятельности.
Условия реальной унии 1569 г. были таковы: Литва и Польша сливались в одно нераздельное государство, имели одного монарха, общий сейм, общий сенат (по-литовски: рада), но особые законы, особых правительственных лиц и отдельные войска. Часть западнорусских земель (Волынь, Украйна, Подляхия) присоединялась от Литвы к Малой Польше. Поляки не считались иностранцами в Литве и имели право занимать там должности, приобретать земли. При таких условиях польские формы быта быстро переходили в Литву, литовская шляхта, не имевшая еще большого политического влияния, под давлением сильной литовской аристократии быстро достигала его на общих сеймах с поляками, крестьяне были формально закрепощены, города резче замыкались в узкие мещанские корпорации и наводнялись иноземцами, особенно евреями. Зато Польша помогла Литве против Москвы и воспрепятствовала присоединению западных русских областей к восточной Руси.
Трудно передать отчаяние части западнорусского общества, которая не сочувствовала Польше и понимала всю опасность польского гнета, говорят, что представители Литвы на коленях со слезами просили Сигизмунда Августа не губить Литвы присоединением к Польше. Однако это соединение совершилось волей короля и согласием вельмож и имело два роковых последствия для Литвы и Литовско-Польской Руси: во-первых, острую религиозную борьбу, во-вторых, острую общественную борьбу. Первая породила религиозную унию, вторая — ряд крестьянско-казацких восстаний. Обратимся к рассмотрению этих последствий.
1. Хотя актом Люблинской унии предоставлена была свобода веры, но польско-литовские государи не сочувствовали этой свободе, пока западная Русь была православной, она не могла прочно слиться с Польшей. Для слияния народностей необходимо было единство религии, и потому польское правительство желало искоренения православия. Но в его владениях развился протестантизм, зашедший из Германии и особенно радушно принятый в Литве. Для борьбы с ним в Польшу и Литву явились в 1565 г. иезуиты и с помощью правительства скоро задушили протестанство, не успевшее еще пустить прочных корней. Когда иезуиты сладили с протестантами, они обратили свои силы на ‘схизматиков’ — православных. Трудно решить, они ли натолкнули Стефана Батория на мысль извести греческую схизму или Стефан Баторий указал эту цель из политических видов. Интересы Польши в этом вопросе совпадали с желанием папской курии. Стефан Баторий был одновременно и дальновидным польским политиком, и верным союзником папы, желая распространения католичества на Руси.
Дело в том, что у папства в эту эпоху была вековая идея, которую папы желали ввести в общее сознание Европы, — идея крестового похода для изгнания турок из Европы. Эта идея владела и недюжинным умом Стефана Батория. План борьбы с турками одинаково прилежно разрабатывался и в Риме, и в Польше. И там, и тут полагали, что для успеха дела необходимо привлечь к нему в качестве орудия Москву, а чтобы удобнее пользоваться этим орудием, нужно было его подчинить папе. Иван Грозный высказался сочувственно о борьбе с турками, но не хотел и слышать об унии с католиками, а это делало союз его для Римской церкви ненадежным. Москве нужно было навязать католика-государя — так думали Стефан Баторий и Поссевин, считая это лучшим средством окатоличить Москву и заручиться ее помощью. Православие же в западной Руси можно, как предполагали, легко истребить и прямо.
Так широкая политическая утопия сплеталась с реальными интересами Польши и католичества в западной Руси и вызвала в ней оживленную пропаганду католичества. Иезуиты принялись за истребление православной схизмы, сперва выступив с печатным словом: появилась книга ‘О единстве Церкви Божьей’ Петра Скарги, который проводил мысль о необходимости церковной унии с католическими догматами и православной обрядностью. Потом настала очередь и практической пропаганды. Народное образование переходило в руки иезуитов, и православное юношество воспитывалось в католических взглядах. Создавалась масса неприятностей православным во всех сферах их жизни и деятельности, от запрещения крестных ходов до простых уличных побоев. Много лиц из высшего дворянского класса прямо совращалось в католичество, и это совращение шло так успешно, что скоро в православии осталось меньшинство западнорусского дворянства.
Православные люди почувствовали опасность и поняли необходимость энергического отпора. На правительство они не могли надеяться: и в Стефане Батории, и в его преемнике Сигизмунде III они видели гонителей своей веры. Православная иерархия в западной Руси не стояла на высоте своего положения по распущенности нравов, чисто светским стремлениям и разладу в своей среде, к тому же она не имела политического значения в стране. Общество, таким образом, было представлено собственным силам. Сперва его поддерживала западнорусская аристократия: кн. Константин Острожский, например, заводил школы и типографии для печатания православных книг и всячески заботился о поддержании православия. Но аристократия вследствие пропаганды иезуитов мало-помалу переходила в католицизм, благодаря чему получила большие политические права. С изменой аристократии борьба всей тяжестью легла на мелкий западнорусский люд. Он и вынес ее на своих плечах, пользуясь для борьбы теми средствами, какие давала ему церковная организация. Городское население западной Руси имело свои братства — рачителей к покровителей церкви. Они создались в условиях городского самоуправления (на ‘Магдебургском праве’) и получили большое развитие в некоторых городах (Львов, Киев и др.). Заботясь о благосостоянии церквей, братства приняли на себя и заботу о целости и чистоте православия и привлекли к этому делу не только горожан, но и дворян, уцелевших от принятия латинства. В борьбе своей с католиками, стараясь о сохранении своей веры и развитии просвещения, об исправлении нравов, братства не могли не заметить недостатков своих иерархов. Виднейшие западнорусские братства в видах исправления иерархии получили от восточных патриархов право контроля и суда над своими архиереями (в конце XVI в.). Обороняясь от латинства, они преследовали свою иерархию и этим невольно создавали антагонизм в среде православных.
Преследование со стороны паствы сделало положение православных пастырей невозможным: их теснили и свои люди, и католики, и правительство. Не желая переделывать свою жизнь на более строгий лад, но желая приобрести лучшее положение в государстве, некоторые православные епископы задумали добиться этого путем унии с католичеством. Мысль об унии созрела в голове Луцкого епископа Кирилла Терлецкого, понравилась многим епископам и встретила поддержку у Брестского епископа Ипатия Поцея и Киевского митрополита Михаила Рагозы. Готовность к унии была заявлена королю Сигизмунду под строгой тайной, а затем Терлецкий и Поцей поехали в 1595 г. в Рим и от имени всех западнорусских епископов заявили папе готовность подчиниться его авторитету.
Когда западная Русь узнала о деле своих епископов, она не пристала к нему и готова была оружием противиться введению унии. На Варшавском сейме русские вельможи потребовали свержения епископов за самовольную унию. В западнорусской церкви произошел, таким образом, открытый раскол, который думали потушить церковным собором в Бресте осенью 1596 г., здесь этот раскол был только оформлен: православные лишили епископов-униатов их сана, униаты же наложили проклятие на духовенство, верное православию. Уния так и не состоялась.
Но папство имело право считать и считало унию состоявшейся, потому что имело в своих руках грамоту на унию от лица всей западнорусской иерархии. На эту точку зрения стало и польское правительство: оно рассматривало теперь православных как еретиков, ослушников своей иерархии, а также и польского правительства.
Полноправная литовско-русская религия обратилась в ‘презренную хлопскую схизму’ (ибо исповедовалась по преимуществу низшими классами) и подлежала преследованию, которое тотчас же и началось. Правослазные не имели священников, богослужение совершалось в полях, ибо в городах было запрещено, детей возили крестить за 100 верст, в иных местах церкви отдавались на откуп евреям, которые облагали богослужение в них и требы произвольными поборами. Униат епископ Полоцкий Иосафат Кунцевич выбрасывал из могил православных на съедение собакам. Но и при таких условиях православные держались и отстояли за собой Киево-Печерскую лавру и митрополичью кафедру в Киеве, духовную академию (трудами Петра Могилы), добиваясь некоторых постановлений, благоприятных для православия, на сеймах, заводили школы и благотворительные учреждения. Все это были легальные способы борьбы с польско-католическим гнетом. Но были и нелегальные — восстания, в которых главная роль принадлежала казачеству.
II. Казачество на окраинах Литовско-Польского государства формировалось довольно давно. С появлением Крымской Орды на степных границах литовско-польских стали появляться вольные общины казаков, как бы пограничная милиция для борьбы с татарами. Казаки не только отбивали татарские набеги на Литву и Польшу, но и сами нападали на Крым и Турцию. Они считались подданными Литвы и Польши, но не повиновались своему государству. Их борьба с татарами вообще была полезна для государства, но их разбои на Черном море вели к крупным неприятностям для Польши со стороны Турции и Крыма. И то и другое обстоятельство заставляли польское правительство в XVI в. серьезно думать о том, чтобы забрать казаков под надзор и контроль государства. Польские власти старались образовать из казаков свои правительственные отряды и с их помощью понемногу водворить порядок на степной окраине. В то же время они поощряли шляхетскую колонизацию Украины, благодаря которой свободное население Украины — ‘казаки’ — обращались в ‘хлопов’ или крепостных крестьян, и на Украине водворялся обычный для Польши общественный порядок. Благодаря мероприятиям королей XVI в., у казаков, поверстанных на службу, развилось к концу XVI столетия известное самоуправление: они выбирали гетмана, войсковую старшину (судья, писарь, полковники и др.) и разделялись на полки (округи), но в полках было лишь определенное число (600) полноправных казаков, называемых реестровыми, т.е. занесенными в списки (реестры). Остальное население Поднепровья считалось как бы простыми крестьянами. В 1590 г. против него были приняты особые стеснительные меры с целью обуздать его своеволие, нереестровых казаков включили в хлопство и начали вместе с землями отдавать польской шляхте, селившейся в казачьей Украине. А между тем от этого самого хлопства, от усилившегося гнета Польши и панов крестьянство спасалось именно на Днепре, выходя из Польши и Литвы.
Особенности польского строя водворились в Украине после Люблинской унии в 1569 г., когда она стала польской областью. Но в то же время эти особенности стали торжествовать и во всем Литовском государстве, а в самой Польше аристократический дворянский порядок обозначался все более и более резкими чертами. Эти обстоятельства вызывали усиленное выселение недовольных людей из середины государства в южную степь, а польское правительство усиленно старалось завладеть этой степью. Таким образом, Украина переставала быть убежищем недовольных как раз тогда, когда число их возросло, и это вызвало крупные общественные беспорядки. Нереестровые казаки от панских рук уходили все южнее, ближе к татарам и образовали за порогами Днепра своеобразный оплот казачества — Сечь Запорожскую. Там окрепла казаческая традиция, продолжалась борьба с магометанским миром, туда стремились все недовольные государственными порядками в Польше и Украине. Когда же Польша задумала наложить руку на Запорожье, поднялся ряд известных казачьих восстаний. Под предводительством своих гетманов (Косинский, Лобода, Наливайко, Тарас, Павлюк, Остраница) казаки бросались на Польшу, действуя во имя религиозной и гражданской независимости русской народности. Эти восстания не удавались, и поляки разоряли даже Сечь, забирали крепче и крепче Украину, больше и больше давили народ. После усмирения возмущения обыкновенно усиливался прилив польского элемента — панов и ксендзов — в Украину, и казачество обращалось в холопов этих пришельцев. Такой порядок, конечно, не мог удовлетворить жителей Украины, общая беда теснее связывала казаков с хлопами, восстания принимали характер не исключительно казачьих, а земских, и поддерживались крестьянами всей западной Руси.
К половине XVII в. недовольство не только за порогами, но и во всей Украине возросло до крайней степени. Когда в 1648 г. с помощью крымских татар войсковой писарь Богдан Хмельницкий поднял новое восстание казачества, на его сторону стала вся Украина— и казачья, и крестьянская. Поднялась вся народность за народную свободу и веру. Сказались, словом, результаты религиозного и общественного польского режима. С помощью татар Хмельницкий победил поляков и под Зборовом заставил короля Яна Казимира согласиться на возвращение казачеству его прежних вольностей. Число реестровых казаков было доведено до 40 000. Но это не могло удовлетворить Украину, потому что восстала вся Украина, а улучшилось положение одних казаков, остальные же русские и православные люди должны были снова стать под власть поляков. Поэтому восстание поднялось снова, и во главе опять был Хмельницкий. Союзник казаков, крымский хан, изменил Хмельницкому, и под Белой Церковью был заключен с поляками невыгодный для казачества договор, уменьшивший число казаков на 20 000. Для Хмельницкого было ясно, что этим дело не кончится: но ясно было и то, что у Украины нет сил одной бороться против Польши. Естественнее всего было искать помощи в единоверной Москве.
В 1651 г. Хмельницкий обратился к царю Алексею с просьбой принять ‘Малороссию под свою руку’. В Москве не решились сразу на присоединение этой польской области и, стало быть, на войну с Польшей. Царь Алексей дипломатическим путем заступился за Малороссию, но это не привело ни к чему. Хмельницкий был вынужден снова воевать и снова просил Москву о подданстве. Тогда Земский собор в Москве решил в 1653 г. принять Малороссию, и 8 января 1654 г. Украина присягнула царю Алексею. Число реестровых казаков определено было в 60 000. Малороссии оставлено было ее общественное устройство и самоуправление, гетману — право дипломатических сношений (кроме польских и турецких). Соединенные силы Украины и Москвы нанесли полякам в 1654—1656 гг. ряд сильных поражений, поставивших Польшу на край погибели, тем более что на нее одновременно наступали и шведы. Но Польша была спасена раздором России и Швеции и добилась перемирия с Россией, уступив малорусские и белорусские земли.
Так приобрела Москва русские земли, давно утерянные Русью. Но удержать эти земли было нелегко при тех затруднениях, какие создавались и самой Малороссией, и ее соседями. В Малороссии вся вторая половина XVII в. была временем смуты, в этой прежде неустроенной казачьей Украине в XVI и XVII вв. под влиянием Польско-Литовского государства сложился известный общественный порядок, рядом с казачеством, вольным, записанным в реестры, появляется польское панство, закабалявшее себе казаков, не записанных в реестры, умножается городское население, получавшее особые права из среды самого казачества, выделяется класс более зажиточных и влиятельных людей — ‘старшина’, которая стремится отождествить себя с дворянством. Когда произошло отделение Украины от Польши и исчезло польско-литовское дворянство из Малороссии, новые владетели дворянских земель (‘старшина’) стремятся выделиться из казачества ‘или в виде шляхты Польской, или в виде дворянства Московского’, по выражению С.М. Соловьева. Такое стремление их к преобладанию в стране встречает отпор в остальной массе освободившегося от панства казачества. Между казачеством демократическим и старшиной идет’ глухая борьба. Города малороссийские заботятся лишь об утверждении Москвой их прав, и там, где их интересы сталкиваются с казачьими, не жалеют последних. Духовенство поступает, как города. В Малороссии все идет врозь и каждая общественная группа добивается у Москвы лучшего обеспечения исключительно своих интересов в ущерб другим. В этой ‘войне всех против всех’ Москве приходилось играть роль примирительницы и умиротворительницы, удовлетворяя одних и возбуждая недовольство других. Медленно справлялась Москва со своей задачей в Малороссии, не имея твердой опоры в стране и утверждая свое влияние лишь на симпатии демократических слоев, тогда как верхние слои населения большей частью тянули к Польше с ее аристократическим складом. Несмотря на постоянные смуты — ‘измену’ малороссиян Москве, Москва крепко держится за Малороссию и все крепче и крепче привязывает ее к себе (особенно левый берег Днепра).
Уже и в 1657 г. казачья старшина стала давать себя знать Москве. По смерти Богдана Хмельницкого гетманство было захвачено писарем Иваном Выговским, человеком польских симпатий, представителем казачьей старшины. Но против него встал полтавский полковник Мартын Пушкарь, простое казачество и Запорожье. Началось междоусобие, в котором погиб Пушкарь и восторжествовал Выговский. В 1658 г. Выговский передался Польше и нанес в 1659 г. страшное поражение московским войскам под Конотопом. Но он был свергнут самими казаками, и гетманом стал Юрий Хмельницкий (сын Богдана), который присягнул Москве, но, когда началась вторая война у Москвы с Польшей, передался полякам. Однако левая сторона Днепра осталась верной Москве и избрала в 1662 г. особого гетмана, запорожца Брюховецкого.
По Андрусовскому перемирию в 1667 г. между Польшей и Московским государством, левобережная Украина осталась навеки за Москвой. Брюховецкий явился покорным подданным и сам хлопотал об уменьшении малороссийской автономии. Но это вызвало общее недовольство на Украине, которое увлекло самого Брюховецкого в 1668 г. к отпадению от Москвы. Не имея твердой политики, Брюховецкий скоро погиб в смутах, и население левого берега снова потянуло к Москве, не желая польских порядков. Представителем этих демократических симпатий явился гетман Многогрешный, которого старшина успел свергнуть, оклеветав в Москве. Только с 1672 г., с гетманством Ивана Самойловича, наступило внутреннее спокойствие на левом берегу Днепра. Зато явилась внешняя опасность. Правая польская сторона Днепра от Польши передалась Турции. Турецкий султан Магомет IV в 1672 г. предпринял поход для покорения всей Украины, таким образом началась война Москвы с турками, продолжавшаяся до 1681 г., театром ее был правый берег Днепра, который Москве не удалось приобрести, зато она крепко завладела левым берегом. И в этом заключался уже громадный успех. Присоединение Малороссии было первым важным наступательным шагом Московского государства относительно Польши. До сих пор Москва почти всегда оборонялась и перевес сил был по большей части на стороне Польши, с этого же момента отношения соседок окончательно меняются. Москва, ясно, сильнее Польши и наступает на нее, мстя за прежние обиды и возвращая старинные свои земли. Вместе с тем, еще недавно обессиленная смутой, она теперь с каждым годом вырастает в глазах прочих своих соседей и получает все больший и больший дипломатический вес, несмотря на внутренние свои затруднения. Московские дипломаты, действовавшие в то время, могли быть вполне довольны своей деятельностью.

Время царя Федора Алексеевича (1676-1682)

В борьбе старого и нового порядка победа скоро склонилась на сторону новшеств, получивших право гражданства в умах и перешедших в жизнь при сыновьях Алексея Михайловича. Для того чтобы узаконить новшества, необходимо было, чтобы московский государь склонился на сторону нового порядка, стал за него сам, — и мы видим, что оба сына Алексея Михайловича, Федор и Петр, стояли очень определенно на его стороне. Но история культурной реформы при Федоре Алексеевиче очень отличается от последующей преобразовательной эпохи.
При Федоре Алексеевиче реформа не выходила из Москвы и придворного мира, она касалась только верхних слоев московского общества и только в них развивалась. В глазах народа в это время государственные мероприятия еще не были реформацией.
Затем, при Федоре Алексеевиче, и характер реформы был иной, чем при Петре. При первом мы наблюдаем влияние киевское и греческое, и культурные новшества служат преимущественно интересам церкви, а заимствование с запада идет, как прежде при Алексее Михайловиче, еще без системы, удовлетворяя лишь частным практическим нуждам государства, что мы видим, например, в устройстве войска по европейскому образцу. При Петре Великом действует не только киевское влияние, но и западное, в то же время и область реформы расширяется, не ограничиваясь одной церковной сферой и высшим классом, новшества систематически охватывают все стороны жизни, весь государственный организм.
Но и при Федоре, и при Петре, как уже замечено, для успеха новшеств необходима была не одна санкция, но и почин верховной власти. Хотя само русское общество в значительной своей части и понимало необходимость реформы, тем не менее своими силами оно не могло идти ей навстречу, так как не представляло в себе никаких крепких и самостоятельных общественных союзов, которые могли бы осуществить реформу, местные же союзы, установленные государством, все существовали в интересах последнего, не проявляя самостоятельной деятельности. Только отдельные лица в пределах своей частной жизни могли вводить новшества, но это так и оставалось личным делом (как это и было при Алексее Михайловиче) и не развивалось далее, если правительство не сочувствовало этому делу. Поэтому осуществить реформу могло одно только правительство своим авторитетом.
Слабый и больной Федор Алексеевич немного сделал в в этом направлении, но драгоценно и то, что он личными симпатиями определеннее своего отца стал на сторону реформы. Воспитанник Симеона Полоцкого, знавший польский и латинский языки, слагавший вирши, Федор сам стал киевлянином по духу и дал простор киевскому влиянию, которое вносило к нам с собой и некоторые, мало, впрочем, заметные, польские черты.
Федор Алексеевич вступил на престол четырнадцати лет. Еще мальчиком был он чрезвычайно хилым и болезненным. В царской семье господствовал раздор, происходила борьба между двумя партиями: с одной стороны, стояла партия Наталии Кирилловны Нарышкиной, мачехи Федора, с другой — сестер и теток царя, около которых группировалась родня первой жены царя Алексея, Марии Ильинишны, — Милославские. Последние одержали верх, результатом чего было падение Артамона Сергеевича Матвеева. За приверженность к западной науке он был обвинен в чернокнижии и отправлен в ссылку в город Пустозерск. Но влияние Милославских, погубивших Матвеева, недолго длилось: их заменили любимцы царя Федора, постельничий Языков и стольник Лихачев, люди образованные, способные и добросовестные. Близость их к царю и влияние на дела были очень велики. Немногим меньше было значение князя В.В. Голицына. В наиболее важных внутренних делах времени Федора Алексеевича непременно нужно искать почина этих именно лиц, как руководивших тогда всем в Москве.
В первое время царствования Федора московское правительство всецело было поглощено внешними делами — вмешательством турок в малороссийские дела и беспорядками в самой Малороссии. С большими только усилиями удалось (в 1681 г.) удержать за собой новоприсоединенный край. И благодаря таким внешним осложнениям во внутренней деятельности правительства при Федоре незаметно никакого почти движения до последних лет его царствования. Зато в самом его конце под влиянием новых любимцев царя оживилась эта внутренняя деятельность и оставила по себе несколько любопытных мер и проектов.
В самые последние дни царствования Федора Алексеевича был, например, составлен проект высшего училища, или так называемой Греко-Латинской академии (этот проект напечатан в VII томе Древней Российской Вивлиофики). Он возник таким образом: с Востока в Москву приехал монах Тимофей, сильно тронувший царя рассказом о бедствиях Греческой церкви и о печальном состоянии в ней науки, так необходимой для поддержания на Востоке православия. Это подало повод учредить в Москве духовное училище на 30 человек, начальником которого был сделан сам Тимофей, а учителями — два грека. Целью этого предприятия, было, таким образом, поддержание православия. Но этим небольшим училищем не довольствуются, — и вот появляется проект академии, характер которой выходит далеко за пределы простой школы. В ней должны были преподаваться грамматика, пиитика, риторика, диалектика и философия ‘разумительная’, ‘естественная’ и ‘правая’. Учителя академии должны были все бытье Востока и, кроме того, с ручательством патриархов. Но этим еще не исчерпывалась задача академии, — академия должна была следить за чистотой веры, быть орудием борьбы против иноверцев, из нее должны были выходить апологеты православия, ей присваивалось право суждения о православии всякого, и иноземца, и русского. ‘Московская академия, по проекту царя Федора, — говорит Соловьев, — это цитадель, которую хотела устроить для себя православная церковь при необходимом столкновении своем с иноверным западом, это не училище только, это страшный инквизиционный трибунал. Произнесут блюститель с учителями слова виновен в неправославии, — и костер запылает для преступника’ (Ист. России, XIII, гл. II). Нужно заметить, что академия была учреждена после смерти Федора, и первыми ее учителями были вызванные с Востока ученые братья Лихуды (Иоаникий и Сафроний).
Другим замечательным актом царствования Федора было уничтожение местничества. В конце 1681 г. в Москве были собраны две комиссии: одна состояла из выборных от служилого сословия и была призвана с целью обсуждения лучшего устройства военных сил или, как сказано в указе, ‘для устроения и управления ратного дела’, а другая состояла из выборных от тяглых людей и занималась выработкой новой системы податей. Обе действовали под руководством князя В.В. Голицына. Этот съезд выборных давал полный состав Земского собора, но комиссии тем не менее не соединились в соборе ни разу и заседали в разное время. Тяглая комиссия кончилась ничем, хотя показала лишний раз неудовлетворительность податной системы Московского государства и дала собой лишний прецедент Петру Великому при замене поземельной подати подушным окладом. Служилая комиссия, напротив, имела важные последствия: кроме того, что ею были проектированы различные реформы в военном устройстве, выборные люди в своих работах пришли к мысли подать государю челобитье об уничтожении местничества. По этому поводу 12 января 1682 г. государь созвал торжественное собрание духовенства, думы и выборных придворных чинов для обсуждения челобитья и уничтожения ‘мест’. Может показаться странным с первого раза, почему в заседании участвовала не служилая комиссия, а только выборные высших чинов, но дело в том, что, во-первых, государь знал из самого челобитья мнение комиссии относительно этого вопроса, а, во-вторых, именно в высших слоях местничество и было крепко, высшие слои преимущественно практиковали его и были наиболее заинтересованы в вопросе об уничтожении этого обычая. На вопрос царя духовенству о местничестве патриарх отвечал: ‘Аз же и со всем освященным собором не имеем никоея достойныя похвалы принести великому вашему царскому намерению за премудрое ваше царское благоволение’. Бояре же и придворное дворянство сами просили уничтожить ‘места’ — ‘для того: в прошлые годы во многих ратных посольствах и всяких делах чинились от тех случаев великия пакости, нестроения, разрушения, неприятелям радование, а между нами (служилыми) богопротивное дело — великия, продолжительныя вражды’. Руководствуясь подобными ответами, царь указал сжечь разрядные книги, в которых записывались местнические дела, и отныне всем быть без мест. На это собрание единодушно отвечало: ‘Да погибнет в огне оное богоненавистное, враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее местничество и впредь — во веки’. Так передает ‘Соборное уложение’ 1682 г. об уничтожении местничества. Но еще за 70—80 лет перед тем боярство очень крепко держалось за право местничества, а бояре говорили: ‘То им смерть, что им без мест быть’. По какой же причине нарушился старый обычай без малейшего сопротивления со стороны тех, которые шли когда-то под опалу и в тюрьму, отстаивая родовую честь? Дело в том, что места были относительны, само по себе низкое место не бесчестило родовитого человека, если только такие же места занимали с ним одинаково родовитые люди. Поэтому, чтобы считаться местами, надо было помнить относительную честь стародавних честных родов. Но в XVII в. родовитое боярство или повымерло (одними из знатнейших в то время считались князья Одоевские, которые в XVI в. далеко не были такими), или же упало экономически (у некоторых из тех же Одоевских не было ни поместий, ни вотчин). Вследствие этого при частных пробелах в рядах боярства и при многих захудалых линиях считаться местами было очень трудно. Далее, в счеты родовитой знати в XVII в. впутывается постоянно неродовитое дворянство, поднявшееся по службе благодаря упадку старого боярства. (В 1668 г., например, из 62 бояр и думных людей только 28 принадлежали к тем старым родам, которых предки в XVI в. были в думе). Но хотя это новое дворянство и местничалось, однако оно вряд ли могло дорожить этим обычаем: для него было выгоднее заменить повышение помощью местничества началом выслуги. Старое же боярство, затрудненное в своих счетах убылью и понижением своих членов, проигравшее на службе при столкновении с новыми передовыми чинами московской администрации, равнодушно смотрело на частые отмены ‘мест’, которые постоянно были в XVII в. Местничество практически становилось неудобным вследствие распадения старого боярства и именно поэтому теряло свою ценность для этого боярства, не приобретая живого смысла для новой служебной аристократии. Проф. Ключевский по этому поводу справедливо отмечает, что ‘не боярство умерло, потому что осталось без мест, чего оно боялось в XVI в., а места исчезли, потому что умерло боярство, и некому стало сидеть на них’. В связи с уничтожением местничества тот же ученый ставит возникший при Федоре так называемый ‘Проект устава о служебном старшинстве бояр’. Этот проект впервые ясно выразил необычную в Московском государстве мысль о полном разделении гражданских и военных властей. С другой стороны, этот проект предлагал учреждение постоянных наместничеств (Владимирского, Новгородского и др.) и устанавливал строго старшинство одного наместника над другим. Однако все эти предначертания не были осуществлены, и замены родового старшинства (в местничестве) старшинством служебным (по должности) не последовало.

——————————————————————

Петроград. 5 Августа 1917 г.
Печатный источник: С. Ф. Платонов. Полный курс лекций по русской истории. Издание 10-е.
OCR, Spellcheck: Максим Пономарёв
Платонов Сергей Федорович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Москва и Запад в XVI-XVII вв, Платонов Сергей Федорович, Год: 1925
  2. Иван Грозный, Платонов Сергей Федорович, Год: 1923
  3. Петр Великий. Личность и деятельность, Платонов Сергей Федорович, Год: 1926
  4. Полный курс лекций по русской истории. Часть 1, Платонов Сергей Федорович, Год: 1899
  5. Борис Годунов, Платонов Сергей Федорович, Год: 1921
  6. Полный курс лекций по русской истории. Часть 3, Платонов Сергей Федорович, Год: 1899
  7. Граф Николай Николаевич Муравьев-Амурский. Книга вторая, Барсуков Иван Платонович, Год: 1891
  8. Филарет (Романов-Юрьев), Платонов Сергей Федорович, Год: 1901
Электронная библиотека