Полное собрание сочинений русских авторов. Сочинения Василия Львовича Пушкина и Д. В. Веневитинова, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1855 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах

М., Государственное издательство ‘Художественная литература’, 1949. Том II. Статьи и рецензии 1853-1855

Полное собрание сочинений русских авторов. Сочинения Василия Львовича Пушкина и Д. В. Веневитинова. Издание А. Смирдина. Спб. 1855.

Издание г. Смирдина довольно часто соединяло в одном томе имена, принадлежащие различным эпохам и направлениям, так, например, в товарищи Хемницеру дало оно не Дмитриева, как бы следовало сделать, а Кантемира, Нелединского-Мелецкого соединило не с Мерзляковым, а с Дельвигом, и т. д. Но никогда еще сочетание не было так странно, как в настоящем случае. Между Нелединским и Дельвигом, писателями разных школ, можно найти что-нибудь общее — оба они известны своими русскими песнями, можно найти хотя отдаленное соотношение между насмешкою Кантемира и Хемницера, но каким образом было возникнуть мысли соединить В. Л. Пушкина, посредственного стихотворца, отсталого подражателя Дмитриеву, с Веневитиновым, энергическим юношею, талант и ум которого опередили и эпоху и самые лета его?¹

Хотя стихотворные издания В. Л. Пушкина вообще не заслуживают внимания, в истории литературы останутся два или три отрывка из его полемических посланий против партии Шишкова, — если только история литературы будет заниматься теми бурями в стакане воды, которые до сих пор кажутся важными феноменами некоторым нашим литературным Эренбергам.

Быть может, скажут: смешно толковать о языке, когда он уже обработан для литературы, но совершенно другое значение имеют вопросы о нем, когда он еще только обработываегся, — тогда вопросы о словах и фразах действительно важны — совершенная правда, только надобно прибавить, что неважное место в истории литературы занимают и периоДы литературы, в которые обязанность литературного дела состояла в образовании литературного языка. Времена Опица, Логенштейна и Готшеда не слишком интересны в немецкой литературе. И чтобы опереться на авторитет, припомним слова Пушкина (разумеется, племянника, а не дяди) о французской поэзии: ‘Малерб ныне забыт подобно Ронсару. Сии два таланта истощили силы свои в борении с механизмом языка, в усовершенствовании стиха. Такова участь, ожидающая писателей, которые пекутся более о наружных формах слова, нежели о мысли, истинной жизни его, не зависящей от употребления’, — кажется, к этому естественно можно прибавить: ‘и такова же участь периодов литературы, в течение которых вопросы о языке казались и писателям и читателям самыми важными и краеугольными’.

Впрочем, само собою разумеется, что как бы чуждо ни было высшим человеческим интересам существенное и главное содержание какого-нибудь человеческого дела, но некоторая частица этих интересов проникает и в него, потому что человек никогда не перестает быть существом мыслящим, — даже и во младенчестве он уже обнаруживает некоторые признаки чего-то похожего на мысль, любовь к истине, на заботы о своем благе, на любовь к своим ближним. Так и во время Опица и Готшеда немецкая литература заключала в себе нечто, кроме заботы о словах, и Малерб с Ронсаром писали не совершенно пустые фразы. Дело только в том, какой элемент преобладал,— стремление ли к выражению высших человеческих интересов или забота о словах.

И те споры, в которых принимал участие В. Л. Пушкин, под вопросами о словах скрывали некоторые следы — с одной стороны, вражды, с другой — симпатии к высшим интересам, например, к просвещению. Потому мы, — которые смотрели бы на обе партии с одинакою холодностью, если бы под словами не таилась мысль, слабая, робкая, неясная, но все-таки мысль, — сочувствуем одной стороне, находим полезным и справедливым, что другая сторона была побеждена в этой борьбе. Правда, сочувствие наше должно быть соразмерно степени участия мысли в споре приверженцев Шишкова с школою Карамзина, а это участие было слабо. Правда и то, что споры эти вовсе не составляли такого сильного движения в тогдашней литературе, как думали в последнее время, — схватки если и были иногда горячи, то походили на борьбу Горациев с Куриациями или на ту войну, которую могла бы вести армия княжества Книпгауэенского, состоящая из 23 человек, против армии княжества Лихтенштейнского, состоящей из 19 человек, — Бородинской битвы такие войска не дадут и походы их не наделают много шума в публике. Но, как бы то ни было, все-таки борьба карамзинскои школы с шишковскою принадлежит к числу интереснейших движений в нашей литературе начала нынешнего века, все-таки справедливость была на стороне партии Карамзина, — и В. Л. Пушкиным, одним из ревностных приверженцев карамэинского направления, были сделаны две или три счастливые вылазки в стан противников, — вылазки, если и не имевшие влияния на ход борьбы — В. Л. Пушкин не был авторитетом даже в то блаженное время, когда авторитетам не было числа, — то, по крайней мере, заслужившие благосклонную улыбку в его литературных патронах и наделавшие досады врагам. Один из этих отрывков, вероятно, знакомый большей части наших читателей, мы относим в примечание {Я вижу весь собор безграмотных Славян,

Которыми здесь вкус к изяществу попран.

Против меня теперь рыкающий ужасно,

К дружине вопиет наш Балдус велегласно:

‘О, братие мои, зову на помощь нас!

Ударим на него, и первый буду аз.

Кто нам грамматике советует учиться,

Во тьму кромешную, в геенну погрузится,

И аще смеет кто Карамзина хвалить,

Наш долг, о людие, злодея истребить.’

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В славянском языке и сам я пользу вижу.

Но вкус я варварский гоню и ненавижу,

В душе своей ношу к изящному любовь,

Творенье без идей мою волнует кровь.

Слов много затвердить не есть еще ученье,

Нам нужны не слова, нам нужно просвещенье.

(Послание к Жуковскому.)}. Другой, который был цитуем не столь часто, помещаем здесь — это ответ на злонамеренные толки, возбужденные отрывком, который привели мы в выноске:

‘Кто тщится жизнь свою наукам посвящать,

Раскольников Славян дерзает уличать,

Кто пишет правильно, и не варяжским слогом, —

Не любит русских тот, и виноват пред богом’.

Поверь, слова невежд пустой кимвала звук,

Они безумствуют, — сияет свет наук.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В предубеждениях нет святости ни мало,

Они мертвят наш ум и варварства начало.

Ученым быть не грех, но грех во тьме ходить.

Невежда может ли отечество любить?

Не тот к стране родной усердие питает,

Кто хвалит все свое, чужое презирает,

Кто слезы льет о том, что мы не в бородах,

И бедный мыслями, печется о словах.—

Но тот, кто, следуя похвальному внушенью,

Чтит дарования, стремится к просвещенью,

Кто, сограждан любя, желает славы их.

Кто чужд и зависти, и предрассудков злых.

Квириты гордые полсветом обладали.

Но общежитию их греки обучали,

И славный Цицерон, оратор-гражданин.

Сражая Верреса, вступаясь за Мурену,

Был велеречием обязан Демосфену.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Так: сын отечества науками гордится,

Во мраке утопать невежества стыдится,

Не проповедует расколов никаких,

И в старине для нас не видит дней благих,

Хвалу я воздаю счастливейшей судьбине,

О мой любезный друг, что я родился ныне,

Свободно я могу и мыслить и дышать,

И даже абие и аще не писать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В сужденьях таковых не вижу я вины:

За что ж мы на костер с тобой осуждены?

За то, что мы, любя словесность и науки,

Не век над букварем твердили аз и буки.

За то, что смеем мы учение хвалить.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нашествие татар не чтим мы веком славы.

Мы правду говорим, — и следственно неправы.

(Послание к Дашкову.)

Для определения отношений нынешнего состояния нашей литературы к ее положению за эпоху, предшествовавшую появлению A. G. Пушкина, интересно было бы заметить, какие- именно из выписанных нами стихов потеряли свой современный интерес и какие, напротив, сохранили его.

В. Л. Пушкин был одним из тех людей, которые под спором о словах видели борьбу за просвещение, и в этом смысле стихи, нами выписанные, принадлежат к числу лучших остатков деятельности Арзамасского Общества. Только они, да еще послание к членам Арзамасского Общества, в котором он упрекает их за неумеренные шутки над его стихами, да еще эпиграмма о пятнадцатилетнем стихотворце, пославшем две оды на Парнас, и могут назваться удачными его произведениями, если не считать некоторых шутливых стихотворений, oci-ающихся до сих пор в памяти любителей пьес подобного содержания. Прочие его стихотворения чрезвычайно слабы и по содержанию — почти всегда бесцветному, и по форме, чуждой поэтических достоинств. Они едва ли заслуживают хотя малейшее внимание.

Но личность В. Пушкина и отношения, в которых держались к нему его литературные приятели, довольно важны для людей, которые захотели бы представить точную, чуждую реторических прикрас картину стремлений и литературных нравов того кружка, который играл главную роль в нашей словесности до начала Пушкинской эпохи. Несколько анекдотов об этих забавах можно найти в ‘Мелочах’ г. Дмитриева³. Спора нет, В. Л. Пушкин был человек без поэтического таланта, но разве нет ныне людей, лишенных дарования и одаренных страстью к стихотворству, — однако же никогда более даровитые приятели не позволят себе, да и не захотят потешаться над ними подобным образом, потому что это и противоречило бы нашим понятиям о достоинстве литератора, да и скучно показалось бы ныне заниматься придумыванием этих проделок. Но тогда были другие времена: старики, отжившие свой век, смотрели на литературу, как на препровождение времени, требующее важности и солидности, — старики на все смотрят довольно угрюмо, и притом же они привыкли в поте лица трудиться над возвышенными одами, изгоняющими всякую мысль об удовольствии. А для молодого поколения литературные занятия были просто забавою, которой одни предавались по влечению, другие — и большая часть — просто ‘по легкомыслию молодости’, о высоком общественном значении литературы думали очень немногие, да из тех, в ком было некоторое сознание об этом, почти ни в ком не достигало оно сильного развития. (Конечно, мы говорим исключительно о так называемой легкой литературе, между учеными были всегда люди другого закала, хотя не всегда было их много.) Потому-то понятия — литература, игрушка, потеха, перемешивались очень легко. Конечно, чтобы сделать такой отзыв или согласиться с ним, надобно понимать литературу, как одну из важнейших стихий в жизни обществ, не как игру в фанты, шарады и мадригалы, надобно смотреть на историю литературы, как на одну из важнейших частей общей истории народа. Не для всех еще возможно и ныне становиться на такую точку зрения, хотя мы уже имеем Гоголя и многочисленных писателей, продолжающих в том же смысле действовать на развитие. Действительно, чтобы мысль была ясна для всех, нужно, чтобы близкие факты были ясным ее выражением, а о своей литературе мы еще не можем сказать, чтобы ее влияния на публику невозможно было не замечать, — оно существует, и уже довольно значительно, но еще не так огромно, чтобы быть поразительным для всех. Это потому, что, с одной стороны, люди читающие еще составляют меньшинство в нашем обществе, с другой стороны, и потому, что если -отделка художественной формы достигла уже у нас значительного совершенства, то содержание нашей литературы не проникло еще до глубины существеннейших сторон общественной жизни, — каждый раз когда писатель, повидимому, имеющий достаточно и сил и охоты, чтобы изобразить их во всей полноте, приступает к этому делу, им как бы овладевает какая-то робость, и он отступает назад, уклоняется в сторону, только слегка коснувшись своей задушевной идеи, но не исчерпав всей глубины ее.

Как бы то ни было, факт несомненный, что художественная форма явилась у нас (мы говорим о литературе, начинающейся с Ломоносова) — раньше, нежели содержание, и существенный характер исторического движения литературы с эпохи Пушкина состоит в том, что содержание ее мало-помалу становилось все глубже и живее. Но движение это было до последнего времени гораздо сильнее в прозаическом отделе изящной словесности, нежели в собственно так называемой поэзии. Лермонтов не успел сделать и сам столько, сколько сделал Гоголь, да и новейшие поэты сделали гораздо менее, нежели прозаики.

А между тем проникновение литературы глубоким содержанием началось было именно с поэзии. Мы не можем знать, продолжал ли бы свою поэтическую деятельность Грибоедов или она уже была оставлена им для дипломации. Но, к сожалению, мы слишком хорошо можем знать, что ранняя смерть отняла у нас в Веневитинове поэта, которого содержание было бы глубоко и оригинально. Здесь мы останавливаемся, потому что имеем намерение представить читателям ‘Современника’ о Веневитинове особую статью⁴.

ПРИМЕЧАНИЯ

Составлены H. В. Богословским

¹ Чернышевский высоко ценил самобытное и сильное дарование Д. Веневитинова, умершего в возрасте 21 года, когда не успели еще развернуться его блестящие способности. В ‘Очерках гоголевского периода’ Чернышевский писал о Веневитинове как о ‘раннем провозвестнике’ поколения, давшего России Станкевича, Белинского, Герцена и др. (см. т. III наст. изд., стр. 157).

Чернышевскому в поэзии Веневитинова были дороги и ее глубокая содержательность и известная близость вольнолюбивым тенденциям эпохи декабристов.

Не удивительно, что объединение в издании Смирдина литературного наследия Веневитинова с произведениями В. Л. Пушкина, дарование которого Чернышевский справедливо считал легковесным, показалось ему странным и совершенно неоправданным. Отзывы Чернышевского о В. Л. Пушкине см. в его рецензии’на книгу М. Дмитриева ‘Мелочи из запаса моей памяти’ (стр. 607 наст. тома), а также в критико-биографическом очерке ‘Александр Сергеевич Пушкин’ (т. III наст. изд., стр. 310 и ел.).

² Из статьи А. Пушкина ‘О ничтожестве литературы русской’ (1834).

³ В книге ‘Мелочи из запаса моей памяти’ (см. рецензию Чернышевского на стр. 607 наст. тома).

⁴ Отдельной статьи о Веневитинове Чернышевский не написал.

ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ КОММЕНТАРИИ

Первоначально опубликовано в ‘Современнике’ 1855, No 11, стр. 14—19. Перепечатано в полном собрании сочинений (СПБ., 1906), т. I, стр 463—467.

Рукопись-автограф на пяти полулистах писчего формата хранится в отделе рукописей Государственной ордена Ленина библиотеки СССР им. В. И. Ленина (инв. No 1596).

Стр. 776, 12 строка. В рукописи после слов: ‘и самые лета его?’, следует: ‘с которого начался бы новый период поэзии, если бы он дожил до двадцати пяти лет? Да и нужно ли было помещать В. Л. Пушкича в число классических русских писателей? Много было помещено в библиотеку г. Смирдина тех авторов, которые имели на то очень мало права, но Долгорукий, Измайлов Муравьев, Хмельницкий все же пользовались некоторою известностью в свое время,— а В. Л. Пушкин и в свое время считался плохим поэтом, иначе не сказал бы ему Жуковский:

Тот, Пушкин, стихотворец-горе..

Но не будем распространяться об этой ошибке — каждый легко может поправить ее, разорвав две половины книги, неуместно соединившей несоединимые имена, и, пожалуй, отбросив первую половину.

Хотя

Стр. 776, 17 строка. В рукописи: важными феноменами [, хотя из наших миньятюрных Эренбергов, занимавшихся исследованием инфузорий, многие уже охладели к споим микроскопическим исследованиям той капли дождевой воды, которую, не разобрав дела, сначала сочли было порядочно-глубоким морем. И если история почтет неизлишним делать несколько подробную характеристику эмбриологических движений того слабого зародыша литературы, который и в наше время еще едва достиг развития младенца, неясно лепечущего некоторые слова, содержащие какой-то — впрочем утешительный — намек на человеческую речь,— если, говорим, история будет интересоваться характеристикою того времени, личность В. Л. Пушкина доставит ей для этой довольно бесцветной картины два-три из наиболее ясных очертаний. ‘Если’ — неужели мы имеем праао употребить этот предполагающий, но не удостоверяющий союз? [В самом деле, если мы не без причины посмеиваемся над французскими лиллипутами]. Да, кажется, что если это ‘если’ отбросить, как слишком шаткое, то прийдется заменить его более положительным ‘едва ли’. В самом деле, ведь мы подсмеиваемся же, если в каком-нибудь жалком французском журнале, например, какой-нибудь L’Illustration, не уступающей достолюбезностью нашей покойной ‘Иллюстрации’,— встретим среди других, более дельных толков статейку о новом стиходельном произведении какого-нибудь Вьенне, нападающего на слова indemniser, razzia и т. п., безобразящие, по его мнению, французский язык,— мы подсмеиваемся над журналом, который пускается в такие прения, да и над францукжою публикою, допускающею литераторов заниматься такими пустяками,— и смеемся совершенно справедливо, но кто же и занимается этими толками? Вьенне [который не стоит в уровень даже с Февалем], которого еще никто не причислял к первоклассным или хотя второклассным писателям, L’Illustration, в которой не участвует ни один нз мало-мальски даровитых писателей. Спрашивается, какую же цену имеют эти прения? И какова была бы литература, в которой главное движение состояло бы в толках о языке?

Но]

Быть может, скажут

Стр. 780, 8 строка. В рукописи: у нас [великого поэта, который дал бы новее и самое благотворное направление нашей поэзии. Читатели знают, чго мы говорим это о Веневитинове.

Сколько мы знаем, никто из первостепенных наших поэтов не чувствовал так глубоко всей необходимости оживить литературу привитием к ней современной науки, и никто не был способнее его исполнить это великое дело, потому что никто не был, при равном поэтическом таланте, одарен столь сильным влечением к науке и столь могущественным умом. Мы не хотим пускаться в гипотезы и отгадывать, каковы были бы в своих частностях следствия более продолжительной деятельности этого человека, но каков был бы общий результат, мы положительно видим по результатам деятельности людей, которые подобным образом действовали на наших писателей и публику, хотя и не тем путем действовали, потому что не были поэтами. Если их деятельность была так благотворна и плодотворна,— то насколько теперь была подвинута наша литература силою великого поэта, которому талант дает силы подчинять своей обаятельности массу, недоступную другим влияниям, кроме силы поэзии! Проживи Веневитинов хотя десятью годами более — он на целые десятки лет двинул бы вперед нашу литературу…

О его поэтическом таланте мы не будем говорить,— огромность его признана всеми. Не будем говорить и о его образованности, какой мало примеров. Но мы хотим сказать хоть два-три слова о залогах того стремления, служением которому была бы деятельность этого таланта. В этом отношении замечательна статейка Веневитинова ‘Несколько мыслей в план журнала’. Не будем разбирать частных предположений и мнений юноши — место не позволяет нам вдаваться в подробности,— но сущность мыслей состоит в следующем: главная цель, к которой должны быть направлены все нравственные усилия народа — просвещение. ‘Какими же силами подвигается Россия к этой цели? Какой степени достигла она в сравнении с другими народами на сем поприще, общем для всех? Вопросы, на которые едва ли можно ожидать ответа, ибо беспечная толпа наших литераторов, кажется, не подозревает их необходимости’. Двигательницею просвещения должна быть литература, но мы находимся в самообольщении, воображая, что наша литература соответствует этому назначению, тогда как она у нас только форма без содержания, тогда как ‘мы еще не вникли в сущность познания и не можем похвалиться ни одним памятником, который бы носил печать свободного энтузиазма и истинной страсти к науке’. Наша литература легка до легкомыслия, апатична до нравственного бездействия. ‘Одним из пагубных последствий сего недостатка нравственной деятельности была всеобщая страсть выражаться в стихах. Многочисленность стихотворцев во всяком народе есть вернейший признак его легкомыслия, самые пиитические эпохи истории всегда представляют нам самое малое число стихотворцев’. Наша литература как бы ‘освобождена от обязанности мыслить’ — вот ее коренной недостаток. ‘Итак, философия и применение оной — вот предметы, заслуживающие особенное наше внимание, предметы тем более необходимые для России, что она еще нуждается в твердом основании изящных наук, и найдет сие основание, сей залог своей самобытности и следственно своей свободы в литературе, в одной философии, которая заставит ее развить свои силы и образовать систему мышления’. Надобно перенестись к 1825—1827 годам, чтобы понять всю глубокую справедливость этих слов, понять, какую силу ума должно было иметь, чтобы так смотреть на литературу, ее состояние в России, средства двинуть ее вперед и вместе с нею двинуть общество… Кому из прославленных тогдашних литераторов хотя воображалось что-нибудь подобное? Кто твердил о Байроне, кто о Данте, кто о Шекспире, как о патронах и избавителях нашей литературы, будто Байрона, Данте и Шекспира, а не учебные руководства надобно рекомендовать от недуга незнания… И человек, писавший эти ‘мысли’, был двадцатилетний юноша, и этот юноша умер на 22-м году жизни…

Конечно, теперь времена изменились, философия перестала быть единственною наукою, от которой зависит умственное и нравственное развитие человека, но подстановите вместо слова ‘философия’, принадлежащего первой половине нынешнего века, слово ‘наука’ — замените также слова ‘господство стихотворений’ словами ‘преобладание повестей без содержания, цели и смысла’ — и тогда под статьею Веневитинова можете вы поставить вместо 1825 года 1855-й.

Не кончить ли нам этим? Иначе, ведь Веневитинов не Василий Львович Пушкин: если говорить о нем все, что можно и должно сказать, то это будет очень длинная история.]

Заключительные строки статьи в рукописи писаны рукою Н. А. Некрасова, начиная со слов: ‘Здесь мы останавливаемся…’.

Полное собрание сочинений русских авторов. Сочинения Василия Львовича Пушкина и Д. В. Веневитинова. Издание А. Смирдина. Спб. 1855.

ПРИМЕЧАНИЯ

ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ КОММЕНТАРИИ

Читайте также: