ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ РУССКИХЪ АВТОРОВЪ. Сочиненія Озерова. Изданіе Александра Смирдина. Санктпетербургъ. 1846.
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ РУССКИХЪ АВТОРОВЪ. Сочиненія Озерова. Изданіе Александра Смирдина. Санктпетербургъ. 1846.
——
Полное собрание сочинений русских авторов. Сочинения Озерова, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1847
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Озеровъ пользовался въ свое время удивительною славою. И публика и литераторы согласно выражали свой восторгъ къ его трагедіямъ — первая слезами и рукоплесканіями, вторые, кром того, стихотворными посланіями. Державинъ, за посвященіе ему ‘Эдипа’, отвчалъ плохою одой, въ которой говоритъ, что Озеровъ ‘представилъ собою Софокла съ Оссіаномъ вдругъ’ и что онъ въ ‘Эдип’ — ‘прославилъ духъ Расиновъ и Кребильоновъ’. Капнистъ благодарилъ ‘чувствительнаго пвца’ за наслажденіе, доставленное ‘Эдипомъ’:
Ты далъ почувствовать отраднымъ слезъ потокомъ,
Что къ сердцу близокъ намъ несчастный человкъ.
Батюшковъ, только-что выступавшій на поэтическое поприще, посвятилъ ему басню ‘Пастухъ и Соловей’, въ которой называетъ русскаго трагика ‘нашимъ Еврипидомъ’ и сравниваетъ его съ соловьемъ, а завистниковъ его съ лягушками. Надгробіе Озерову (написанное А. П.) называетъ его также ‘творцемъ чувствительнымъ’. Это всеобщее удивленіе при жизни автора продолжалось и по смерти его. Жуковскій, въ ‘Посланіи къ Вяземскому и Пушкину’, доказывая, что поэзія есть добродтель, и что лучшее тому свидтельство — нашъ собственный геній, беретъ въ примръ творца ‘Димитрія’:
Чувствительность его сразила!
Чувствительность, которой сила Моины душу создала,
Пвцу погибелью была.
Наконецъ, Пушкинъ, умвшій такъ врно и поэтически изображать характеръ поэтической дятельности, сказалъ въ ‘Онгин’,
… Озеровъ невольны дани
Народныхъ слезъ, рукоплесканій
Съ младой Семеновой длилъ.
Критика, съ своей стороны, обращала особенное вниманіе на Озерова. Нкоторыя трагедіи его подробно разобраны Мерзляковымъ въ ‘Встник Европы’. Г. Гречъ, въ ‘Обозрніи Русской Литтературы за 1815 и 1816 годы’, написанномъ по препорученію начальства Публичной Библіотеки, относится о трагедіяхъ Озерова слдующимъ-образомъ: ‘До Озерова Трагедіи наши были не иное что, какъ рабскія, одноцвтныя копіи образцовъ иностранныхъ. Озеровъ далъ имъ краски. Онъ оживилъ ихъ истинною поэзіею, которая, не довольствуясь вымысломъ и расположеніемъ происшествій и отдлкою слога, находитъ существо и превосходство свое въ красотахъ особеннаго рода (!?). Эдипъ, Фингалъ, Димитрій и Поликсена единственны въ своемъ род, и донын сочинитель ихъ не иметъ даже соперниковъ, сіи трагедіи останутся украшеніемъ русскаго театра. Умъ человческій усовершенствуется, познанія человческія распространятся — возникнетъ, можетъ-быть, какъ у всхъ просвтленныхъ народовъ, собственная національная русская трагедія, но геній, водившій кистію Озерова, будетъ сіять въ потомств, и поздніе питомцы трагической музы съ восторгомъ и удивленіемъ будутъ взирать на великій образецъ свой’. Предсказаніе, какъ всмъ извстно, не сбылось — потому, быть можетъ, что ‘нтъ пророковъ въ отечеств’, но сужденіе само-по-себ любопытно, оно есть образчикъ тогдашней критики, нужной для ‘обозрній’ и состоявшей изъ общихъ мстъ и предсказаній. Относительно-лучшій разборъ Озерова написанъ кн. Вяземскимъ: онъ прилагался къ прежнимъ изданіямъ его трагедій. Новый издатель поступилъ, по нашему мннію, основательно, напечатавъ Озерова безъ приложенія критическихъ разборовъ, давно написанныхъ и хорошихъ только относительно. Право безсмннаго сопутствія тмъ или другимъ сочиненіямъ принадлежитъ критик установившейся, скрпленной общимъ согласіемъ людей образованныхъ, но такія критики являются въ эпоху всесторонняго изученія литературы, котораго у насъ теперь пока нтъ.
Восторгъ современной публики, равно какъ и лестные отзывы литераторовъ, очень-понятны. Трагедіи Озерова, сравнительно съ трагедіями его предшественниковъ на сцен, безъ сомннія, большой шагъ впередъ — и но созданію характеровъ, и по сильному, звучному стиху. Он увлекали зрителей чувствительностью, которая была отличительнымъ свойствомъ ихъ творца и которою надлилъ онъ дйствующія лица своихъ драмъ. Невольный восторгъ, благодарный за доставленное наслажденіе, не разсчетливъ въ своей благодарности: онъ безъ околичностей раздаетъ знаменитыя имена древнихъ и новыхъ временъ, мало думая о томъ, есть ли какое-нибудь сходство между Цицерономъ и Ломоносовымъ, Пиндаромъ и Державинымъ, Гомеромъ и Херасковымъ, Эврипидомъ и Озеровымъ. Понятны также одностороннія критики, присоединившія свой голосъ къ общему отзыву публики: ихъ общія мста, ихъ неумренное одобреніе произошли отъ-того, что прежняя критика разсматривала произведенія поэтическія отдльно отъ всхъ прочихъ произведеній, иностранныхъ и отечественныхъ. Каждый писатель заключался въ особенную, отъ литературнаго міра огражденную сферу, которая какъ-будто не имла ничего общаго ни съ предъидущимъ, ни съ послдующимъ. Отъ этого, оцнка литературной дятельности впадала въ забавныя qui pro quo. Красоты заимствованныя, цликомъ взятыя тамъ и здсь, считались за оригинальныя, въ простомъ подражаніи видли признакъ самобытнаго таланта, чистый переводъ съ иностраннаго называли новостью, первымъ явленіемъ чего-то небывалаго. Критикъ хвалилъ или осуждалъ одного, тогда-какъ слдовало бы похвалить или осудить другаго, а можетъ-быть и другихъ. Того, кто судитъ о Шекспир по отдльнымъ мстамъ его пьесъ, Джонсонъ сравниваетъ съ схоластикомъ, который показывалъ одинъ камень, какъ образчикъ своего дома. Такъ и здсь, въ сужденіи о пьесахъ Озерова. Нельзя отдлять его отъ французскихъ трагиковъ, которымъ онъ подражалъ, французскихъ трагиковъ нельзя отдлять отъ общаго, ложно-классическаго направленія французской трагедіи, а чтобъ оцнить это направленіе, необходимо сличить его съ древней драмой, съ трагедіями Эсхила, Софокла и Эврипида, отъ которыхъ оно беретъ свое начало. Тогда только будутъ врны критическіе выводы, когда ясно обозначатся эти три отношенія, т. е. отношеніе русскаго трагика къ французскимъ, которымъ онъ подражалъ, отношеніе послднихъ ко всей систем французскихъ драмъ, и отношеніе французскихъ драмъ къ искусству древнему, къ трагедіи греческой.
Но послднее отношеніе уже оцнено окончательно. Оцнка показала высокое изящество греческихъ образцовъ и ложь подражанія французскаго. Говорить объ этомъ — значитъ повторять въ тысячный разъ всмъ-извстныя вещи объ истинномъ классицизм и о псевдо-классицизм. Поэтому, оставляя въ сторон извстное, обозначимъ не столь еще ясное разсмотримъ два первыя отношенія, необходимыя для справедливаго сужденія объ Озеров: отношеніе его къ образцамъ и отношеніе образцовъ къ той систем драматическаго искусства, въ которую они входятъ какъ въ свою родовую сферу.
Важнйшее произведеніе Озерова есть ‘Эдипъ въ Аинахъ’, но въ этомъ произведеніи онъ подражалъ Французскому трагику Дюси, или, какъ называютъ его у насъ обыкновенно, Дюсису (Ducis). Покажемъ же отношеніе заимствованнаго къ оригиналу и отношеніе оригинала къ его общей сфер. Начнемъ со втораго.
Дюси хотя занимаетъ второстепенное мсто между французскими трагиками, но въ талант его заключалось нчто оригинальное. Онъ умлъ поражать воображеніе и оставлялъ по себ долгое воспоминаніе. Одаренный сильною чувствительностью, онъ легко воспринималъ прекрасное. Короче: онъ былъ поэтъ. Отличительныя свойства его характера отразились, хотя не вполн, на его драматическихъ сочиненіяхъ. Онъ воспвалъ удовольствія сельской жизни, живучи въ Версали, былъ религіозенъ въ эпоху общаго безврія и не поддался блистательнымъ предложеніямъ Наполеона — ясные признаки своенравной независимости, оригинальныхъ замашекъ посреди обычной жизни. Но такова сила укоренившихся идей, таково вліяніе издавна-принятыхъ формъ, что трудно отъ нихъ защититься человку негеніальному, — и Дюси, свободный въ жизни, покорился теоріи псевдоклассицизма, освященной временемъ. Вотъ что у него общаго со всми прочими Французскими трагиками: онъ примыкаетъ къ нимъ родовыми чертами направленія. Но у него есть и свое, особенное, чмъ онъ отличается, какъ длатель оригинальный, и что мы должны обозначить.
Сюжеты для своихъ трагедій Дюси заимствовалъ изъ Софокла и Шекспира, но эти трагедіи не воспроизводятъ ни плана, ни идеи образцовъ. Существенная ошибка его состоитъ въ томъ, что, вводя новое, онъ вводилъ его не вполн, Сохраняя нкоторыя мысли, нкоторыя черты лицъ, нкоторыя выраженія Софоклэ и Шекспира, онъ вставлялъ все это въ рамки французскаго воззрнія на драму. Произведеніе, съ одной стороны, отходило отъ чистыхъ образцовъ ложнаго классицизма, но, съ другой стороны, не давало ни Софокла, ни Шекспира. Странная смсь, насильственное сліяніе предметовъ, между которыми нтъ ничего общаго — ни въ происхожденіи, ни въ свойств! Изъ разнородныхъ красотъ не создается изящное цлое. Самое слово передлка противорчитъ мнимому понятію о художеств: художество требуетъ созданіи, а не передлокъ, воспроизведенія образца, а не смси образцовъ разнокачественныхъ. Кром этой капитальной погршности, т. е. кром системы ложнаго творчества, системы подражанія неполнаго, находятся у Дюси и другіе недостатки, не ищите въ его трагедіяхъ правильнаго хода, соразмрности частей, надлежащаго объема каждой части: и въ этомъ отношеніи не выдержатъ он критики. Какъ Баратынскій, находившійся подъ всегдашнимъ вліяніемъ одной и той же мысли, воскликнулъ однажды:
Все мысль, да мысль! художникъ бдный слова!
и этимъ восклицаніемъ выразилъ чувство внутренней тяжести отъ умственнаго ига, такъ и Дюси, преслдуемый правилами творчества, наивно сердился въ одномъ изъ своихъ посланій:
Все планъ, да планъ! неумолимое единство!
(Le plan, toujours le plan, l’inflexible unit!)
Онъ никогда не заботился о план и никогда почти не хотлъ понять единства. Однакожь, не смотря на плохую концепцію и плохую постройку, трагедіи его поражали публику красотою отдльныхъ частей: эффектными сценами, силою чувствительности, энергіей выраженія. Талантъ Дюси блистаетъ сквозь странный покровъ ложной системы творчества, неполнаго подражанія образцамъ. Видишь извращеніе Софоклэ и Шекспира, но видишь и красоты. Разрушая характеръ древнихъ, придавая ему черты несвойственныя, Дюси въ то же время поражаетъ васъ драматическимъ эффектомъ. Выговорите: ‘здсь нтъ Греціи, нтъ Шекспира’, но это негреческое и не-шекспирское васъ трогаетъ. Вы забываете вопросъ о современности искусства, увлеченные обаяніемъ поэзіи, которая выражаетъ мысль безъ примненія къ мсту и времени.Трагедіи Дюси можно сравнить съ проповдями какого-то Французскаго духовнаго оратора, въ которыхъ было много ораторскаго движенія, по мало логики. Слушатели, проливая слезы, нердко восклицали: ‘Богъ-знаетъ, что онъ говоритъ! ‘Таковъ и Дюси: въ трагедіяхъ его нтъ большаго смысла, но есть патетическія мста — этимъ объясняется ихъ сильное вліяніе на публику. Что бралъ онъ у Шекспира и Софокла? Не пьесы, а Образы отдльные, мысли, чувства, которыми вдохновлялся и которыя, вдохновенный, передавалъ искреннимъ языкомъ страсти. Душа нжная и благородная легко воспринимаетъ прекрасное: поэзія для нея то же, что свтъ органу зрнія. Страстное краснорчіе нкоторыхъ мстъ объясняетъ успхъ трагедій нжнаго и благороднаго Дюсиса: зрители, довольные частностями, не имли ни времени, ни охоты осуждать ложную постройку цлаго. Критика была снисходительна за поэтическіе проблески несовершеннаго творенія,— проблески, не всегда обыкновенные и въ твореніяхъ совершенныхъ. Вотъ въ чемъ особенность Дюси, его индивидуальное отличіе.
Объяснимъ сказанное примрами.
Въ пьес, ‘Эдипъ у Адмета’, Дюси соединилъ дв трагедіи, ршительно одна другой чуждыя. Легко понять, что вышло изъ подобной смси, какъ явнаго нарушенія основныхъ законовъ эстетики: двойство дйствія, раздлъ интереса, безпорядокъ, отсутствіе связи въ сценахъ. Не много больше искусства и въ трагедіи ‘Эдипъ Колонскій’, которая есть сокращеніе первой. Об он, изобилуя напыщенной декламаціей, дтски разсчитывая на внушеніе зрителямъ трагическаго ужаса, не представляютъ нисколько генія греческихъ образцовъ, не передаютъ древняго духа, античной прелести. Но въ этихъ же самыхъ трагедіяхъ, въ которыхъ строгая критика находитъ ошибку на ошибк, благородно и трогательно изобраніены страданія Эдипа, раскаяніе Полинина, преданность Антигоны. Послдняя является у Дюси символомъ дтской любви. Онъ имлъ достаточное право сказать о ней устами Эдипа:
Oui, tu seras un jour, chez la race nouvelle,
De l’amour filial le plus parfait modè,le,
Tant qu’il existera des pè,res malheureux,
Ton nom consolateur sera sacr pour eux,
Il peindra la vertu, la piti douce et tendre,
Jamais sans tressaillir ils ne pourront t’entendre.
Прекрасные стихи, которые Озеровъ перевелъ сокращенію и слабо:
Любви къ родителю въ примръ потомству будь,
О имени твоемъ повдаютъ народы,
И похвала твоя прейдетъ изъ рода въ роды.
Эдипъ у Дюси не сохраняетъ ненависти къ сыновьямъ, непреклонный, какъ судьба, надъ нимъ тяготющая: любовь къ сыну покоряетъ его сердце. Это движеніе чувства трогательно, хотя совершенно противно греческому образцу, этотъ возвратъ къ нжности исполненъ поэзіи, хотя имъ разрушенъ смыслъ древняго преданія. Проклятіе высказано патетически:
Je rends grce ces mains, qui, dans mon dsespoir,
М’ont d’avance affranchi de l’horreur de te voir.
Vers Thè,bes, sur des pas, ton camp se prcipite:
J’attache tes drapeaux l’pouvante et la fuite.
Puissent tous ces sept chefs, qui t’ont jur leur foi,
Par un nouveau serment s’armer tous contre toi
Que la nature entiè,re, tes regards perfides,
S’claire, en palissant, du feu des Eumnides!
Que ce sceptre sanglant^ que ta main croit saisir,
Au moment de l’atteindre, chappe ton dsir!
Ton Etocle et toi, privs de funrailles,
Puissiez-vous tous les deux vous ouvrir les entrailles!
De tous les champs thbains, puisses-tu n’acqurir
Que l’espace, en tombant, que ton corps doit couvrir!
Et, pour comble d’horreur, couch sur la poussiè,re,
Mourir, mais en sujet, et brav par ton frè,re!
Замтимъ, что Озеровъ хорошо переложилъ эту тираду, не смотря на двусмысліе одного стиха:
Иди, жестокій сынъ! усугубляй вины,
Будь истребителемъ отеческой страны,
Союзниковъ твоихъ веди противу брата,
Яви еще примръ неслыханна разврата.
Но тамъ, у пискихъ стyъ, не тронъ теб готовъ,
Десница мстящая тамъ ждетъ тебя боговъ.
Отъ пискихъ областей удлъ теб сужденный,
Какъ безъ пристанища скитался въ жизни я.
По смерти будетъ такъ скитаться тнь твоя,
Безъ гроба будешь ты, тебя земля не приметъ,
Отъ ндръ отвергнетъ трупъ, и смрадъ его обыметъ,
И призоветъ зврей, птицъ хищныхъ изъ лсовъ,
И подданныхъ твоихъ стрегущихъ домы псовъ.
Иди, бги, спши на пово преступленье,
Всхъ васъ я чуждъ, мн дочь семья и утшенье.
Потомъ, когда Полиниrъ удвоиваетъ раскаяніе, когда Антигона присоединяетъ свое моленіе къ моленіямъ брата — греческій Фатализмъ уступаетъ мсто новымъ христіанскимъ понятіямъ, и слово прощенія исторгается у Эдипа:
Полни икъ. Quoi! vous m’aimez encor! Quoi! dj votre haine…
Эдипъ. Crois-tu qu’ pardonner un pè,re ait tant de peine?…
Какъ жаль, что Озеровъ обошелъ этотъ поэтическій стихъ, который приводилъ въ восторгъ французскую публику, исторгая у ней рукоплесканія и слезы. Конечно, въ этомъ прощеніи мы не узнаёмъ боле софоклова Эдипа, но стихи запечатлваются въ памяти.
Каковъ Дюси относительно Софокла, таковъ онъ относительно и Шекспира. Шекспира нтъ въ трагедіяхъ Дюси, но есть Эффектныя сцены, патетическія мста. Смшно сравнивать оригинальнаго Гамлета съ Гамлетомъ передланнымъ, однакожь, мы помнимъ, какое впечатлніе производитъ, нкоторыми положеніями, отдльными стихами, этотъ поститель могилъ, у котораго имя отца начертано въ груди кровавыми буквами, и который въ мысли о смерти черпаетъ силу, нужную для борьбы съ жизнію. Мы помнимъ, когда онъ, волнуемый чувствами двоякой любви, забываетъ на время данный обтъ мщенія, обнимаетъ мать и Офелію, говоря,
О мать! Офелія! меня вы побдили!
Хотя бы небеса огнемъ меня палили,
Я мщенья не свершу.
Въ это время является тнь отца. Волосы Гамлета становятся дыбомъ, руки простираются къ привиднію, мать, Офелія, мсто, гд онъ находится, чувство, которое онъ сію-минуту испытывалъ, мысль, передъ тмъ занимавшая умъ — все забыто: онъ говоритъ съ тнью, онъ клянется ей омыть убійство въ крови убійцъ. Когда же, съ отходомъ тни, отошло забытье и улеглось волненіе, онъ, какъ-бы изумившись присутствію матери, спрашиваетъ ее грознымъ голосомъ: ‘Зачмъ ты здсь? ‘— Кто видлъ Каратыгина въ этой сцен, тотъ ея не забудетъ.
Третій примръ беремъ изъ ‘Макбета’. Дюси не понялъ величестисннаю этой превосходной трагедіи. Онъ смягчилъ, облагородилъ, другими словами:— исказилъ суевріе тогдашняго времени, выбросилъ полную оригинальной жизни и ужаса сцену вдьмъ, замнивъ ее разсказомъ сновиднія. Кто узнаетъ здсь Шекспира? Но разсказъ хорошъ:
Existez-vous, leur dis-je,
Ou bien ne m’ofпrez-vous qu’un effrayant prestige?
Par des mots inconnus ces tres monstrueux
S’appelaient tour tour, s’applaudissaient entre eux,
S’approchaient, me montraient avec un ris farouche,
Leur doigt mystrieux se posait sur leur bouche, и проч.
Энергически переданъ ужасъ Макбета, которому видится тнь Дункана, много драматическаго въ сцен сонамбулизма, блестящіе стихи разсяны тамъ и здсь, но цлое разрушено. Шекспиръ прошелъ чрезъ мастерскую греческаго классицизма и французскаго псевдо-классицизма…, Обращаемся къ нашему трагику. Авторъ статьи: ‘О жизни и сочиненіяхъ Озерова’, говоритъ, что ‘Озеровъ, какъ благоразумный художникъ, воспиталъ свое дарованіе въ греческой школ, и что онъ въ составленіи своей трагедіи: Эдипъ въ Аинахъ, отступалъ и отъ Софокла и отъ подражателей его, иногда съ успхомъ, иногда и нтъ’. Странно слышать такое мнніе отъ проницательнаго и просвщеннаго критика, показавшаго въ разбор Фонъ-Визина образецъ врнаго взгляда и отчетливости. Что Озеровъ воспиталъ свое дарованіе въ греческой школ — это дло возможное, но чтобъ онъ, при такомъ воспитаніи, позволялъ себ отступать отъ Софокла и отступалъ иногда съ успхомъ — это ршительно невозможно. Мы знаемъ, что французскіе курсы литературы смотрли на трагедію греческую какъ на зачатки драматическаго искусства: они думали, что трагедія, постепенно совершенствуясь, достигла въ произведеніяхъ Корнеля, Расина и Вольтера своего nec plus ultra. Но это мнніе теперь брошено, какъ ложное: въ немъ нтъ и капли здраваго понятія о древней поэзіи. Трагедія греческая есть особый, цлый художественный міръ. Эсхилъ, Софоклъ и Эврипидъ начали ее и кончили. Пьесы трехъ греческихъ трагиковъ представляютъ не первоначальные опыты, а вполн-изящныя произведенія. Передлывать ихъ, отступать отъ нихъ нельзя: ихъ надобно воспроизводить въ поэтическомъ перевод. Достойное имъ подражаніе будетъ новымъ твореніемъ въ греческомъ дух, и творецъ будетъ новымъ Эсхиломъ, новымъ Софокломъ, или новымъ Эврипидомъ. Поэтому, существенная ошибка трагедіи Дюси, равно какъ и Озерова, есть сама трагедія. Она исказила высокій греческій образецъ во всхъ отношеніяхъ — относительно идеи, относительно расположенія, относительно характеровъ. Искаженіе въ поэзіи иметъ особенный смыслъ, боле-строгое значеніе: здсь нельзя оправдаться сохраненіемъ нкоторыхъ сценъ, монологовъ, словъ. Для изящнаго нужно цлое, и тамъ нтъ уже поэтической истины, гд есть малйшая ложь.
Начнемъ съ идеи, которая преимущественно выражается главнымъ дйствующимъ лицомъ. На всей трагедіи Софокла лежитъ глубокая печать религіозныхъ врованій. Основою служитъ предсказаніе оракула, возвстившаго близкую смерть Эдипа, могила котораго останется залогомъ побды для той страны, гд она будетъ находиться. Долговременными, ужасными бдствіями старецъ искупилъ свои невольныя преступленія, разгнванные боги примирились съ нимъ и даруютъ ему мирную, славную смерть. Въ мстечк Колонъ, посреди священнаго лса, гд воздвигнутъ храмъ Эвменидъ, обртетъ онъ наконецъ вчное успокоеніе. Идея судьбы господствуетъ здсь, какъ и въ трагедіи ‘Царь Эдипъ’, но уже очищенная вліяніемъ философическаго ученія. Эдипъ еще жертва, но онъ нравственно возвысился. Таинственное сцпленіе вншнихъ обстоятельствъ, неподчиняемыхъ людской воли, сдлало его преступникомъ противъ его желанія, отсутствіе внутренняго, свободнаго участія успокоило его совсть: онъ говоритъ о невольныхъ преступленіяхъ своихъ безъ смущенія, онъ знаетъ, что они дло боговъ. Нсколько разъ замчаетъ онъ, что вина человка — въ намреніи, что нтъ тамъ вины, гд не было добровольнаго дйствія, а было только страдательное орудіе высшей власти. Такимъ-образомъ, греческій трагикъ различаетъ догматъ Фатализма отъ догмата нравственности, проводитъ ясную черту между совстью, гд царствуетъ свобода, и судьбой, которая состоитъ въ сцпленіи вншнихъ событій, лежащихъ вн нашего дйствія и за предлами которыхъ свобода человческая можетъ оставаться неприкосновенною. Что сдлалъ Дюси и вслдъ за нимъ Озеровъ? Они совлекли съ Эдипа таинственность, которая такъ идетъ къ нему, страдальцу, освященному грознымъ вниманіемъ боговъ. Преданіе о сверхъественной его смерти измнили они по-своему, у Дюси, Эдипъ умираетъ, пораженный громомъ, проговоривъ декламаторскимъ тономъ нсколько нравственныхъ сентенцій, у Озерова, онъ остается въ живыхъ, какъ-будто ему значитъ что-нибудь жизнь посл всего, извданнаго въ жизни. Примиреніе съ богами — вотъ что ему нужно. Озеровъ захотлъ наказать порокъ въ лиц Креона — и громъ поражаетъ у него порочнаго. Такимъ-образомъ, исчезло преданіе, эта пища народныхъ врованій, и мы напрасно стали бы искать греческаго характера въ этихъ перемнахъ и отступленіяхъ, равнозначительныхъ искаженію.— Изступленіе Эдипа, когда онъ узнаётъ, что находится близь храма Эвменидъ, неумстно, хотя и эффектно. Дюси ввелъ его, какъ общее мсто трагическаго ужаса, не принявъ въ соображеніе, что эта энергическая выходка портитъ сущность, характеръ трагедіи. Она непріятно прерываетъ размнъ нжныхъ чувствъ между отцомъ и дочерью, къ которымъ привязано участіе публики. Въ Цар Эдип она была бы очень-кстати, но въ Эдип Колонскомъ противорчитъ тону пьесы. Софоклъ понималъ, что, посл тягостныхъ страданіи, Эдипъ утратилъ уже силу ложныхъ угрызеній, которыя терзали его въ первое время открывшихся невольныхъ преступленій. Въ успокоенной душ его сохранилось только чувство несчастій да сознаніе своей невинности — и это внутреннее состояніе Софоклъ изобразилъ аллегорически, приводя царственнаго страдальца окончить послднія минуты жизни въ святилищ фурій. Очень-хорошіе стихи въ сцен изступленія не извиняютъ вольности Дюси, ни подражанія, или, врне, перевода Озерова. Чтобъ смотрть снисходительно на подобныя вольности, чтобъ находить въ нихъ даже предметы для похвалъ, надобно совершенно отдлиться отъ древней жизни и древняго искусства, надобно предать забвенію понятіе объ истинной красот художественныхъ твореній — дло прежде легкое, теперь невозможное.
Расположеніе трагедіи, ходъ дйствія также измненъ. У Софоклэ, трогательныя, поэтическія сцены происходятъ на одномъ и томъ же мст, куда пришелъ Эдипъ и откуда онъ не хочетъ выйдти. Эта неподвижность вншняго положенія сообщаетъ своего рода прелесть, особенную простоту величественной судьб старца, твердаго въ несчастіи, ожесточеннаго въ гнв и ненависти. Французскій трагикъ, опасаясь монотоніи, не сохранилъ строгаго единства мста: онъ мняетъ сцену дйствія, равно какъ и Озеровъ. Да и самое мсто обрисовано не такъ. Въ пьес Софоклэ, оно, своею красотою, разительно противопоставляется неисцлимому страданію старца. Онъ слушаетъ разсказъ дочери о тихихъ и прохладныхъ рощахъ, гд раздается мелодическое пніе птицъ,— и вдругъ узнаётъ, что они близь храма, посвященнаго фуріямъ Озеровъ, напротивъ, на вопросъ Эдипа: ‘гд мы?’, заставляетъ говорить Антигону: ‘въ долин мы, окрестъ пустынны виды’, — заставляетъ потому что у Дюси, во второмъ дйствіи его Эдипа, le thtre reprsente un dsert pouvantable, и Полиникъ восклицаетъ: ‘quel dsert affreux! des antres, des rochers, des cyprè,s tenebreux!’ Оба новые трагика, неизвстно почему (вроятно, для внушенія трагическаго ужаса), стали въ явное протоворчіе съ блистательнымъ хоромъ колонскихъ старцевъ, которые называютъ Колопъ восхитительнйшимъ мстомъ Аттики.— Софоклъ искусно и прямо входитъ въ избранный сюжетъ. Онъ безъ подготовленіи, непосредственно знакомитъ зрителей съ дйствующими лицами и съ содержаніемъ трагедіи. Мсто дйствія, событія предшествующія, событія послдующія — все излагается само-собою, безъ помощи автора: дйствіе завязано съ перваго явленія, интересъ возбужденъ немедленно. У Дюсиса и Озерова, Эдипъ является во второмъ дйствіи, съ котораго должно бы начать трагедію: первое посвящено такъ-называемому изложенію, въ которомъ зритель знакомится съ предшествующими обстоятельствами и дйствующими лицами не черезъ самыя обстоятельства и лица, а посредственно, помощію длинныхъ разсказовъ — знакомство эпическое, охлаждающее драму, которая представляетъ событіе въ дйствіи. Замтимъ, что хоры, введенные Озеровымъ, вроятно, по прим, ру Французской оперы ‘Эдипъ въ Колонскомъ Предмстіи’, удачно украшаютъ представленіе: судьба Эдипа, по-преимуществу трагическая, въ древнемъ смысл этого слова, требуетъ непремнно условій древней драмы, а въ числ этихъ условій хоръ занималъ одно изъ первыхъ мстъ. Онъ особенно приличенъ тамъ, гд Эдипъ открывается жителямъ Колона. У Софокла, Эдипъ медлитъ произнесеніемъ своего страшнаго имени, и каждый его отвтъ, постепенно приготовляя къ тому слушателей, прерывается восклицаніемъ хора, котораго пснь идетъ crescendo, и который приказываетъ опасному гостю удалиться. Тогда, посреди тревожной псни устрашеннаго хора, раздается жалобный голосъ Антигоны, возбуждающій состраданіе.— У Дюси, между дйствующими лицами, нтъ Креона. Озеровъ ввелъ его и, въ этомъ отношеніи, ближе къ греческому образцу. А то поэтическое описаніе фурій, которое у Озерова произноситъ Креонь, Дюси вложилъ въ уста Тезего. Стихи французскаго подлинника сильне. Вотъ, для сличенія, т и другіе,
Tisiphone, sortant de l’infernal sjour,
Vint rpondre elle-mme, et fit plir le jour.
А son aspect affreux les autels s’branlè,rent,
D’une sueur de sang les marbres dgouttè,rent.
Notre encens s’ctcignil, on n’osa plus monter.
Une sourde fureur semblait la tourmenter,
Mais peine au dehors elle le laisse se i rpandre,
Qu’on vit tous ses serpens se dresser pour l’entendre.
Съ явленьемъ ни во храмъ, возженный огнь погасъ,
Средь дня настала ночь, разнесся запахъ срный,
И оживилися богинь кумиры черны.
На нихъ власы изъ зми возстали и взвились,
Изъ факелъ ихъ огни къ намъ искрами лились,
Свтъ пламенниковъ тотъ боролся съ мракомъ ночи,
Потомъ богинямъ вслдъ узрли наши очи
Изъ адскихъ спутниковъ: и страхъ, и месть, и смерть,
Грозящую на насъ свою косу простертъ.
У Софоклэ, Тезей выходитъ посл многихъ ужо явленіи, когда вступничество царя сдлалось необходимо. Дюси и Озеровъ вывели его съ самаго начала трагедіи для того только, чтобъ выслушать разсказъ о завязк дйствія. Оба новые трагика создали первосвященника: имъ хотлось показать внутренность храма и поразить — одному Креона, другому Эдипа — передъ лицомъ богинь мстительницъ. Но ни тотъ, ни другой не позаботились сохранить Нсмепы, второй дочери Эдипа, которая нужна и для полноты изложенія, для передачи того, что происходитъ въ ивахъ, и для свиданія съ отцомъ посл долгой разлуки — свиданія сладостнаго и вмст горестнаго. Французскіе трагики думали видть въ ней второй экземпляръ Антигоны. Мнніе несправедливое: у Софокла нтъ тождественныхъ лицъ, между сходными, по-видимому, характерами, онъ проводить ясныя черты отличія, нжные, но тнь не мене замтные оттнки. Разв добродтель Антигоны унижается присутствіемъ сестры? Разв судьба Эдипа становится мене-жалкою? Не смотря на приращеніе утшенія, на соревнованіе нжности, на это состязаніе дтской любви, Эдинъ все остается идеаломъ несчастій, Антигона — образцомъ самоотверженія. Озеровъ перемнилъ и названіе трагедіи. Изъ Колона привелъ онъ Эдипа, въ четвертомъ дйствіи, въ Аины, чтобъ показать царскіе чертоги Тезея, которые у Дюси показываются въ первомъ. Полиникъ новыхъ трагиковъ, прощенный отцомъ, остается до конца пьесы, у одного, какъ свидтель смерти отца, у другаго, какъ свидтель наказанія порочнаго Креона и торжества добродтельнаго Эдипа. Въ трагедіи Софоклэ онъ уходитъ, или, врне, увлекается судьбою на гибель: чувство мщенія, вражды съ братомъ побждаетъ въ немъ вс прочія чувства. Посл таинственной смерти Эдипа, греческій трагикъ по вдругъ оканчиваетъ пьесу: онъ не имлъ въ виду рзкихъ, эффектныхъ заключеній. Пьеса продолжается лирическимъ выраженіемъ горести, отчаянія Исмены и Антигоны. Когда же утшительный голосъ Тезея успокоилъ ихъ — они отправляются въ ивы, гд ожидаетъ ихъ новая обязанность — обязанность примирить братьевъ или пострадать вмст съ ними.
Остается разсмотрть характеры. Главный изъ нихъ — характеръ Эдипа — обозначенъ нами выше: мы показали, какъ невыгодно уклонились отъ него, какъ исказили его Дюси и Озеровъ. Вотъ еще примръ подобнаго уклоненія. У Софокла, Эдипъ непреклоненъ къ мольбамъ сына, напрасно Полиникъ проситъ его о прощеніи, напрасно Антигона подкрпляетъ брата своими просьбами: Эдипъ не хочетъ даже отвчать, ибо голосъ отца, какъ святыня, потерялъ бы свое высокое значеніе, вступивъ въ сообщеніе съ неблагодарнымъ сыномъ. Потомъ Эдипъ разршаетъ свое молчаніе, но для того, чтобъ изречь проклятіе: непреклонность отцовскаго мщенія господствуетъ надъ всми предстоящими — надъ Тезеемъ, надъ Антигоной, надъ хоромъ. Никто не сметъ противорчить знаменитому страдальцу: въ его желзной вол олицетворяется сила судьбы, надъ нимъ тяготвшая. Новые трагики, подъ вліяніемъ христіанскихъ идей, измнили во многомъ чувства дйствующихъ лицъ, взятыхъ изъ греческой трагедіи. Примры измненія видны у Расина (‘Ифигенія въ Авлид’), видны и у Дюси. Послдній нарушилъ неумолимую твердость древняго царя. Его Эдипъ есть Эдипъ христіанскій, отецъ, какихъ XVIII вкъ любилъ выводить на сцену — чувствительный, готовый плакать и прощать. Въ трагедіи ‘Эдипъ у Адмета’, разгнванный отецъ сдается на просьбы сына и произноситъ трогательные стихи:
Que le jour un moment rentre encor dans mes yeux,
Pour embrasser mon fils la clart des deux!
Но эта прекрасная, въ христіанскомъ смысл, черта находитъ себ противорчіе въ одной изъ слдующихъ сценъ. Эдипъ снимаетъ съ Полиника проклятіе, но боги не разршаютъ его. Они отвчаютъ ему чрезъ первосвященника:
Ton pè,re est apais, les dieux ne le sont pas.
Противорчіе необъяснимое, въ которомъ смшиваются дв разнородныя религіозныя системы! Если авторъ судить какъ христіанинъ, то онъ долженъ знать, что Богъ милосерде людей. Если жь онъ становится на языческую точку зрнія, то философы ему скажутъ, что небо всегда внимаетъ голосу отцовъ разгнванныхъ или прощающихъ, что высшее правосудіе утверждаетъ приговоръ родителя, какъ свой собственный приговоръ, Эдипъ Дюси не только чувствителенъ на манеръ XVIII то вка: онъ еще и философъ на тотъ же манеръ. Простивъ Полиника, онъ декламируетъ ему нравственный урокъ, Озеровъ хорошо сдлалъ, опустивъ это наставленіе, но жаль, что онъ, вмст съ нимъ, опустилъ и патетическій стихъ, который мы выписали выше:
Crois-tu, qu’ pardonner un pè,re ail tant de peine?…
Все же прочее въ сцен проклятія и прощенія есть чистый переводъ изъ Дюси. Древній Эдипъ не впадаетъ въ такія странныя противорчія: онъ везд себ равенъ. Онъ не можетъ простить оскорбленіе, нанесенное ему сыномъ, потому-что это оскорбленіе посягаетъ на неприкосновенность родительской власти. Здсь, для очищенія грха, нужна жертва, а не прощеніе. Въ христіанской религіи достаточно послднее, потому-что зло, не наказанное въ земной жизни, прійметъ достойное наказаніе въ будущей. Небесное правосудіе, въ своихъ неисповдимыхъ тайнахъ, медлитъ иногда разсчетомъ, и если преступникъ ушелъ отъ гражданскаго закона, или развязанъ прощеніемъ обиженнаго, всемірный порядокъ остается неизмннымъ: онъ обезпеченъ таинственнымъ обезпеченіемъ за предлами земнаго существованія. Но въ языческомъ мір все долженствовало совершаться на земл — и казнь, и награда. Отсюда неотразимая мощь Немезиды, которая самовластно царствуетъ на земл, потому-что она только на земл и царствуетъ, потому-что право наказанія, предоставленное мечу ея, прекращается вмст съ жизнію преступника.
‘Антигона Озерова’ говоритъ авторъ статьи о его жизни и сочиненіяхъ: совершенная Антигона. Такова она у Софоклэ, такова и въ природ.’ Мы никакъ не можемъ согласиться съ Этимъ мнніемъ. Еслибъ оно было и справедливо, то честь похвалы принадлежитъ не Озерову, а Дюси: первый только перевелъ изъ втораго вс сцены, въ которыхъ является дочь Эдипа, первое явленіе втораго акта — лучшее мсто нашей трагедіи, есть не что иное, какъ лучшее мсто французскаго образца, близкое и хорошее его переложеніе, да и слдующія за тмъ явленія, до конца пьесы, взяты у Дюси, съ тою разницею, что Озеровъ умертвилъ Креона и оставилъ въ живыхъ Эдипа. Поэтому слова критика должны относиться къ Дюси, который, однакожь, не иметъ права принять ихъ на свой счетъ, потому-что Антигона его хороша только въ такомъ случа, когда мы забудемъ Антигону греческую. Послдняя начертана Софокломъ съ особеннымъ искусствомъ. Антигона — это дтская любовь, воплощенная въ прекрасномъ лиц юной двы. Въ характер ея чудное сочетаніе кротости, простодушія и глубины, она говоритъ мало: одни слова терпнія и самопожертвованія выходятъ изъ устъ ея, зритель видитъ нжную слабость женщины наряду съ подвигами мужества, въ ея преданности нтъ ничего восторженнаго, потому-что преданность ея долгъ, трагическая героиня, безъ украшеній и блеска, окружающихъ великія роли, она проходитъ по сцен, ведя слпаго отца и показывая свое блдное, печальное лицо, на которомъ судьба положила рзкую печать. У Софоклэ, Антигона принимаетъ участіе въ драм своею преданностью — глубокою, но скупою на слова. Она разсказываетъ отцу о мст, куда онъ пришелъ по таинственному назначенію судьбы, о чужеземцахъ, которые проходятъ мимо ихъ или приходятъ къ нимъ, проситъ помилованія Полинику, успокоиваетъ нсколькими словами гнвъ старца и нетерпніе юноши, передъ смертію отца черпаетъ воду, чтобъ омыть его платье. Когда же Эдипъ исчезъ, зритель видитъ Антигону на колняхъ: склонивъ голову на грудь, она горестно оплакиваетъ того, кто взятъ богами изъ міра. Посл этого, ей предстоитъ новая, послдняя обязанность — примиреніе братьевъ, и она идетъ въ ивы, гд ожидаютъ ее новыя бдствія. Только однажды это лицо, мало говорящее, но много дйствующее, возвышаетъ свой голосъ — когда Креонъ обвиняетъ ее въ нарушеніи своего повелнія, запрещавшаго погребать Полиника. Въ это время, она твердо вооружается противъ гражданскихъ постановленій, которыми нарушается вчный законъ любви, начертанный въ сердц. Всего трогательне, всего удивительне въ Антигон молчаніе, которое она хранитъ всякій разъ, какъ Эдипъ заводитъ рчь о своихъ несчастіяхъ. Антигона слушаетъ, но не отвчаетъ — и что сказать чистой, невинной дв? Она — плодъ кровосмшенія, бдствія отца ея — рядъ нечестивыхъ длъ, утшенія нельзя здсь отдлить отъ воспоминанія ужасной судьбы. И потому она молчитъ, но она длаетъ больше словеснаго участія: она поддерживаетъ отца, окружаетъ его заботами любви, покровительствуетъ ему. У Озерова (т. е. у Дюси), Антигона, — если забыть греческій первообразъ, — хороша, но она уже сдлалась говорливе. Она разсуждаетъ о своемъ значеніи, какъ помощницы въ несчастіяхъ, указываетъ на свою необходимость для отца (дйствіе 2, явл. 1). Конечно, это но самохвальство, но это и не молчаливое исполненіе добродтели, которое всегда такъ трогательно. Потомъ, она впадаетъ въ сентенціи, подобныя слдующимъ:
Есть громы… но въ сей часъ на неб тишина!
Есть боги… и земля злодямъ предана!
И стонутъ слабые у сильныхъ подъ рукою.
(Дйст. 3, явл. 4.)
День радости есть мигъ, печали день есть вкъ,
И умирающій, несчастный человкъ
Сей оставляетъ міръ, какъ путника, утомленный.
(Дйст. 4, явл. 1.)
Ужасна ты, о, смерть! коль узы разрываешь,
Когда чувствительность во хладность промняешь,
И дружбу и любовь коль истребляешь въ насъ.
(Ibid.)
О, добродтели власть сильна и священна!
Гонима ль ты, въ самой себ ты утшенна,
И чистой совсти пріятный, тихій свтъ,
Чрезъ бездну горестей спокойно насъ ведетъ…
(Дйст. 4, явл. 3).
Монологъ, которымъ Антигона открываетъ четвертое дйствіе, довольно длиненъ, что вовсе не въ характер греческой царевны. Эта страсть говорить есть слдствіе ложнаго направленія драмы, которая непремнно хотла ораторствовать. Описанія, разсужденія, нравственныя сентенціи щедрою рукою разсыпаны у Сенеки, въ трагедіяхъ Французскихъ, и во всхъ имъ подобныхъ.
Какъ Эсхилъ, въ Пелазг, представилъ героическій образъ Греціи, такъ Софоклъ въ Тезе олицетворилъ Аины. Эта роль особенно нравилась Аинянамъ: они смотрли на нее, какъ на идеалъ великодушія, состраданія къ несчастіямъ, презрнія опасностей, соединеннаго съ какимъ-то самохвальствомъ. Не смотря на то, что Озеровъ заставляетъ аинскаго царя много разсуждать, роль эта, по нашему мннію, ближе прочихъ къ греческому подлиннику и лучше обдлана, чмъ у Дюси который, гоняясь за ужаснымъ, заставилъ Тезея разсказывать Аркасу страшный сонъ, представлявшій ему жизнь Эдипа.
По характеръ Креона, котораго нтъ у Дюси, совершенно-искаженъ Озеровымъ. Креонъ — лицо оригинальное. Врное орудіе постыднаго намренія, готовый употребить обманъ, насиліе и вс возможныя средства, чтобъ достигнуть цли, высокомрный предъ слабыми, уклончивый, но не подлый, предъ сильнйшими, позабывающій своего сана, умющій льстить и въ то же время сохранять независимость, скрывающій свой страхъ подъ видомъ угрозы, онъ обличаетъ большое искусство Софоклэ, который никогда не уклонялся отъ истины. Озеровъ сдлалъ изъ него непонятнаго мстителя Эдипу,— такого же врага ему, какимъ былъ Полиникъ въ-отношеніи къ брату. Онъ не только злодй, но и злодй, величающійся самимъ-собою. Здсь наше мнніе совпадаетъ съ мнніемъ автора статьи ‘о жизни и сочиненіяхъ Озерова’, и мы должны выписать его отзывъ о Креон:
‘Злоди, гордящіеся своими преступленіями и съ отвратительнымъ чистосердечіемъ судящіе себя безпристрастно, какъ судіи посторонніе, не находятся ни въ природ, ни въ произведеніяхъ геніевъ, ей подражавшихъ, но раждаются отъ безпечности или безсилія трагиковъ, которые, не умя или не желая дать себ труда живописать разительною и твердою кистію характеръ предполагаемый, заставляютъ его называться именемъ, когда искусство требуетъ, чтобъ онъ отгаданъ былъ зрителями. Сей родъ изображенія есть одинъ изъ главнйшихъ пороковъ Русской Трагедіи и торжествуетъ въ Димитрі Самозванц. До сей поры онъ еще сохраняется на нашемъ Театр. Въ первомъ явленіи третьяго дйствія Эдипа, Крвоі съ излишнею искренностію сообщаетъ Нарцссу исповдь свою, хотя и весьма поэтическую, во приносящую боле чести стихотворцу, нежели трагику’.
Остается характеръ Полиника, который, по словамъ той же статьи, ‘начертанъ мастерскою рукою’. Изъ чего жь это видно? Изъ того, что ‘въ самомъ его раскаяніи прорываются движенія злобы и ненависти къ брату, и зритель въ Полинин, оплакивающемъ преступленія свои у ногъ отца и готовящагося жертвовать жизнію за него и сестру, угадываетъ еще мятежнаго и непримиримаго брата Эгеоклова’. Справедливо, но эту главную черту полиникова характера надлежало бы выдержать вполн. У Софокла, Полиникъ неотразимо ступаетъ на путь, открываемый ему и проклятіемъ отца и ненавистью къ брату. Великій художникъ искусно сочеталъ въ немъ влеченіе судьбы съ собственной волей увлекаемаго. Полиникъ знаетъ, что его ждетъ въ ивахъ, и однакожь, спшитъ туда. Одна мысль уступить брату приводитъ его въ ужасъ. Онъ противится уговорамъ Антигоны, которая называетъ его не только своимъ братомъ, но и своимъ дитятей, не трогается нмыми ласками Исмены и уходитъ, благославляя сестеръ, унося съ собой проклятіе отцовское. Есть въ немъ какое-то чудное, нераздльное сліяніе несчастія и преступленія, яростной злобы и нжности, которыя особеннымъ образомъ волнуютъ сердце зрителя. Не знаешь, должно ли проклинать его съ Эдипомъ, жалть съ Тезеемъ, или любить съ Антигоной. У Дюсіі и Озерова, какъ мы видли, Полиникъ прощенъ Эдипомъ, вопреки древнему преданію и характеру главнаго дйствующаго лица. Онъ остается при отц, чтобъ тамъ сожалть о его смерти, здсь радоваться сохраненію его жизни. Сверхъ-того, критикъ хвалитъ мастерство Озерова, тогда какъ это мастерство, еслибъ оно и было — принадлежитъ Дюси. Нашъ трагикъ не создалъ, а перевелъ Полиника. Хорошій переводъ не есть еще творчество. Зачмъ же, въ похвалахъ своихъ, смшивать два разныя лица, ставить одного на мсто другаго? Пусть явится у насъ переводъ софокловыхъ трагедій: не-уже-ли переводчикъ раздлитъ съ авторомъ славу драматическаго писателя? Скорй онъ покраснетъ отъ присвоенія ему такой славы. Что касается до искусства, заимствованнаго у Дюси… тутъ можно еще и но краснть.
Разобравъ подробно ‘Эдипа въ Аинахъ’, сличивъ его съ французскимъ образцомъ, поставивъ то и другое передъ лицомъ греческаго подлинника, мы имемъ право сказать, что опредлили значеній этой трагедіи. Озеровъ переводилъ Дюси, но мы показали родовое сходство и особенное (индивидуальное) отличіе послдняго: слдовательно, знаемъ и перваго. Отмны, которыя встрчаются у нашего трагика противъ французской пьесы, такъ незначительны, что нисколько не измняютъ общаго заключенія, кореннаго вывода. Что же собственно принадлежитъ Озерову? въ чемъ его личная заслуга? Въ хорошемъ перевод трагедіи Дюси. Это значитъ и немного и много,— немного, если разумть подъ стихотворнымъ переводомъ устройство стиха, много, если смотрть на него, какъ на врное выраженіе мыслей и чувствъ образца. Въ первомъ случа, нужно быть только хорошимъ версификаторомъ, во второмъ, надобно стать наряду съ оригинальнымъ авторомъ, воспроизвесть его, принявъ въ себя стихіи его таланта. Озеровъ исполнилъ оба дла. Онъ сдлалъ первое: стихи его сильны и звучны, что составляетъ важную заслугу. И теперь читая ихъ чувствуешь, никъ они были тогда прекрасны. Онъ сдлалъ и второе дло: воспроизвелъ Дюси. Французскій трагикъ, сказали мы выше, преимущественно поражалъ зрителей изображеніемъ сценъ ужасныхъ и чувствительныхъ. Озеровъ надленъ былъ также сильною чувствительностью, и потому трогательныя изліянія любви, отцовской нжности, дтской преданности находили въ немъ не только глубокое сочувствіе, но и поэтическое выраженіе. Дюси и Озеровъ — таланты однокачественные, хотя и не равные: первый выше втораго. Но въ-слдствіе этой однокачественности, переводъ вышелъ достоинъ подлинника.
Поликсена есть другая трагедія, взятая изъ греческаго міра. Авторъ статьи: ‘о сочиненіяхъ Озерова’, находитъ ее ‘совершеннйшимъ произведеніемъ нашего трагика’. По его мннію, ‘Поликсена, несмотря на нкоторыя погршности въ план, полне и совершенне въ цломъ прежнихъ трагедій Озерова, характеры Пирра, Агамемнона, Гекубы, Поликсены выдержаны до конца’. Съ одною частью этого мннія можно согласиться, именно съ тою, что ‘Поликсена въ цломъ лучше прочихъ трагедій Озерова’. Но, такъ-какъ здсь онъ уже не подражалъ Дюси, то и нтъ въ ней того, чмъ отличался Дюси, не смотря на второстепенный талантъ свой,— нтъ патетическихъ выходокъ, искупающихъ недостатки плана, отступленія отъ истины. ‘Поликсена’ ровне въ ход, но за то и холодне Эдипа въ Аинахъ’. Успхъ послдняго на театр былъ несравненно-выше успха первой трагедіи. Что касается до характеровъ, то есть два рода ихъ выдержанности: одна — выдержанность ложнаго представленія, другая — выдержанность представленія истиннаго. Я не могу восхищаться первою, когда имю передъ глазами вторую. Врное изображеніе ложно-понятой, искаженной дйствительности мало утшаетъ меня. Какое мн дло, если авторъ правъ передъ судомъ собственнаго воззрнія, если онъ до конца не измнилъ истин вооображаемой? Пониманіе предметовъ, какъ они есть или были, такъ хорошо, что меня возмущаетъ преданность призраку, обаяніе лжи.
Особенно жаль искажать изящнйшіе предметы древности — Поликсену и Кассандру.
Въ ‘Гекуб’, трагедіи Эврипида, Поликсена есть по преимуществу нжное и скромное существо. Греки называли ее рожденною для слезъ. Она сохраняетъ свою стыдливость даже въ то время, когда стыдливость ни къ чему боле не служитъ. Падая подъ ударомъ Пирра, она заботится о томъ, чтобъ упасть благопристойно, ‘скрыть отъ глазъ то, чего глаза не должны видть’. Смерть двы, по выраженію поэта, ‘заставила краснть боговъ и человковъ’. Ифигенія умоляетъ отца не приносить ея въ жертву, и это очень-естественно: ея жизнь исполнена радости въ настоящемъ, свтлыхъ надеждъ въ будущемъ. Поликсена принимаетъ смерть, потому-что смерть освобождаетъ ее отъ страданій, отъ рабства, можетъ-быть, отъ позора. Но въ самомъ ея мужеств передъ кончиной есть что-то нжно-двственное, въ ея героизм нераздльно соединены покорность, робость, стыдливость.— У Озерова, Поликсена ‘въ отчаяніи хватаетъ ножъ, лежащій на жертвенник’, восклицая: ‘Закланій вижу ножъ!’ На вопросъ изумленнаго Пирра: ‘что длаешь? она стоически отвчаетъ: ‘взирай какъ умирать умю, сама иду на холмъ’, и потомъ, приближаясь къ холму, приходитъ въ изступленіе!!! Къ чему эта сцена изступленія, парадной смерти? Можетъ-быть, нашъ трагикъ подражалъ Сенек, у котораго Поликсена умираетъ не хуже Катона, бросаясь, какъ фурія, на могильный холмъ Ахилла.— Сверхъ-того, въ греческой трагедіи, Поликсена занята только матерью и сестрою, нтъ ни малйшаго слова о любви другаго рода. Эта сосредоточенность чувства на одномъ предмет возвышаетъ чистоту скромной двы. Поликсена Озерова, кром родственной любви, питаетъ еще страсть къ умершему жениху своему, Ахиллу. Она вспоминаетъ т дни, когда ‘любящая и страстно-любимая, видла у своихъ ногъ непобдимаго вождя’. Такимъ-образомъ, древняя Гречанка преобразована въ чувствительную романическую двушку новыхъ временъ. Только послдняя могла произнесть слдующіе стихи:
Кто боле меня любить его могла?
Кто боле меня поднесь ему мила?
Даже, въ послднія минуты, при полномъ собраніи Грековъ, она — чего бы не позволила себ ни одна древняя Гречанка, тмъ боле скромная, стыдливая Поликсена — подтверждаетъ свою страсть,
О Греки! не стыжусь въ торжественный сей часъ
О страсти сей вшать еще въ послдній разъ:
Поднесь питая духъ, она дала мн силы
Страхъ смерти побдить.
Подобные стихи то же, что прикосновеніе неосторожныхъ рукъ къ прекрасно-изваянной стату: мраморъ теряетъ свою идеальную чистоту. Въ мір естетическомъ есть также поруганіе невинности, своего рода растлніе…
Пирръ у нашего трагика одушевленъ жаждою мести, неистовой злобой. Въ Поликсен видитъ онъ личнаго врага. Съ радостью изверга встрчаетъ онъ жертву:
Дождался наконецъ твоей я казни дня!
Давно уже во мн пылаетъ духъ желаньемъ
Насытиться твоимъ предъ смертію страданьемъ,
По хитрому челу простертый видть хладъ,
И угасающимъ прельстительнвій тотъ взглядъ,
Изъ коего Ахиллъ любви испилъ отраву
И уловленный палъ къ убійцамъ въ сть кроваву.
Отъ этого смерть Поликсены утратила свой высоко-религіозный характеръ, тогда-какъ Эврипидъ озаряетъ темный фонъ картины поэтическимъ свтомъ. Дикое суевріе, принесеніе въ жертву юной царевны смягчается у него граціозными картинами. Подл благороднаго мужества красоты стоитъ жалость и смущеніе того, кто ее поражаетъ, съ одной стороны, величественная скромность падающей жертвы, съ другой, уваженіе и восторгъ зрителей. Вокругъ печальной сцены разлита какая-то ясность. Это не убійство, не удовлетвореніе мщенія, а торжество скорби, праздникъ смерти. Поэтому Гекуба, выслушавъ разсказъ Тальфибія о жертвоприношеніи, говоритъ: ‘О дочь моя! я навсегда сохраню въ памяти и буду оплакивать твой печальный жребій,но твое благородное мужество смягчило нсколько мое несчастіе и горе’. Озеровъ, выведя Пирра и поставивъ его въ раздоръ съ Агамемнономъ, подражалъ Сенек или подражателямъ Сенеки, который заставилъ Пирра требовать для отцовской могилы крови Поликсены, а царя Агамемнона противиться принесенію такой варварской жертвы. Контрастъ между пылкимъ характеромъ юнаго ахиллова сына и умренностью, хладнокровіемъ, свойственнымъ предводителю царей, не безъ достоинствъ. Расинъ заимствовалъ отсюда нчто для Ахилла и Агамемнона (‘Ифигенія въ Авлид’), для Ореста и Пирра (‘Андромаха’).
Улиссъ, какъ онъ изображается у греческихъ трагиковъ, есть созданіе оригинальное и трудное для воспроизведенія. Въ немъ олицетворены геній политическій, преданность гражданская. Онъ изобртателенъ на предпріятія, искусно заставляетъ другихъ принять его мысль, неутомимъ въ исполненіи мысли, терпливъ и ловокъ въ достиженіи цли, готовъ, для общественныхъ выгодъ, подвергаться опасностямъ, сносить оскорбленія, не внимать крикамъ горести и отчаянія. Онъ не чуждъ душевныхъ движеній, но уметъ удерживать ихъ для обезпеченія успха своимъ намреніямъ. Онъ на все можетъ ршиться, на все осмлиться… одного только онъ не сметъ: прервать прощаніи Поликсены съ матерью. Лицо типическое, которое не возбуждаетъ особенной симпатіи нашей, но которое, однакожъ, привлекаетъ къ себ вниманіе, какъ характеръ энергическій, какъ умственная сила, поставленная въ отважную борьбу съ сильными препятствіями. У Озерова, Улиссъ сохранилъ только одно изъ второстепенныхъ, такъ-сказать, вншнихъ своихъ отличій: хитрое, плодовитое краснорчіе. Но плодовитость его рчей теряется въ монологахъ и разговорахъ другихъ дйствующихъ лицъ, которыя тоже не скупы на слова.
Роль Кассандры испорчена. Отъ подлинной Кассандры осталась только способность предвидть грядущія бды, но ея изступленное вдохновеніе, когда она, у Эврипида, выбгаетъ на сцену, держа въ рукахъ факелы и прославляя бракъ, соединяющій ее съ предводителемъ Грековъ, гибельный бракъ, отъ котораго возрадуются тни убитыхъ Троянъ,— иди ея многозначительное молчаніе, съ которымъ она, у Эсхила, вступаетъ во дворецъ Агамемнона и вслдъ за молчаніемъ пророческое видніе прошлаго и будущаго, заключенное громовымъ предвстіемъ: ‘скоро вы узрите смерть царя!’… все это погибло. Всего хуже, что изъ вдохновенной пророчицы, которая внимала богамъ, ей подсказывающимъ, она перешла въ говорливую дву, которая хитро пользуется своимъ вліяніемъ на Агамемпопа. Въ разговор съ нимъ Пирра, послдній угрожаетъ отнять Кассандру:
Кассандру самую я изъ твоихъ объятій
Похитивъ, извлеку на сей надгробный холмъ,
а въ 3-мъ дйствіи Кассандра упрекаетъ Агамемнона:
Но нтъ, не любить ты, и ясно вижу я,
Что ищешь обольстить лишь только ты меня.
Но объятія Грека были именно то самое, что мы называемъ обольщеніемъ. Онъ не различалъ этихъ двухъ предметовъ. И въ словахъ Кассандры Озерова нтъ ни Греціи вообще, ни Кассандры въ-особенности.
Можетъ-быть, замтятъ намъ, что мы судимъ строго, сличая Озерова съ первоначальными подлинниками. Но какъ же иначе? скажите. Если судить его относительно Французскихъ образцовъ и предшествующихъ русскихъ трагиковъ, то и похвала должна быть относительная. При такомъ сужденіи, нельзя же сказать, что Антигона Озерова есть совершенная Антигона, что характеръ Поликсены выдержанъ до конца, но позволено утверждать, что существуютъ разныя степени творчества, слдовательно, и разныя степени похвалы. На одной изъ нихъ, конечно, стоитъ и Озеровъ. О заслугахъ его относительно предъидущаго состоянія театра говорить нечего: он ясны. Подобная относительная критика, заключающая автора въ тсный кругъ двухъ-трехъ писателей, мало служитъ къ раскрытію его значенія, къ оцнк его трагедій. И Сумароковъ и Княжнинъ подражали, подражалъ и Озеровъ. Послдній много выше первыхъ, но этимъ отзывомъ смыслъ и качество подражанія не опредляются. Необходимо призвать на очную ставку образцы: при такомъ только условіи возможно полное пониманіе литературной дятельности.
Трагедія ‘Фингалъ’ представляетъ событіе изъ жизни народа, совершенно-противоположнаго греческому. Здсь другія рчи, другіе нравы, другой физическій и нравственный міръ. Озеровъ, посвящая пьесу Оленину, говоритъ, что онъ имлъ въ ней цлію ‘описать Ахилла сверныхъ народовъ’. И точно, богатыя краски представлялъ ему сумрачный сверъ, его воинственные сыны, которые бросаютъ въ костеръ столтніе дубы — и тучи одваются заревомъ огнища. Предметъ, по одной уже новости своей, долженъ былъ интересовать публику, пріученную къ римскимъ и греческимъ героямъ. Содержаніе трагедіи взято (съ измненіемъ, выгоднымъ для драмы) изъ третьей псни поэмы ‘Фингалъ’, написанной его сыномъ, Оссіаномъ. Подлинное событіе исполнено суровой, величественной поэзіи. Передадимъ его сокращенно.
Кариллъ славитъ храбрость и великодушіе Фингала, который, побдивъ Старна, царя локлинскаго, не хотлъ удержать его плнникомъ, но даровалъ ему свободу:
‘Сердце Старна исполнилось гордости и злобы, во глубин души своей, онъ замышлялъ смерть юнаго побдителя: ибо никто, кром Фингала, не могъ укротить могущественнаго Старца.
‘Старно, воротись въ лса локлипнкіе, вступилъ въ залу, назначенную для пиршествъ. Онъ призываетъ Снивана, бловласаго старца. Старикъ! сказалъ ему Старно, или на скалы арвенскія, окруженныя моремъ. Скажи Фингалу, парю пустыни, прекраснйшему изъ воиновъ, что я отдаю за него мою дочь, прекраснйшую изъ двъ. Близна липа ея затмеваетъ блескъ снга, ея перси нжне пны волнъ, ея душа чиста и благородна. Пускай, въ сопровожденіи знаменитйшихъ воителей, прійдетъ онъ соединиться съ моей дочерью, взлелянной дъ уединеніи чертоговъ.
‘Сниванъ достигъ горъ Альбіона. Фингалъ отправляется съ нимъ, его сердце, упоенное любовью, опережаетъ бгъ кораблей но свернымъ волнамъ.
‘Благословляю приходъ твой, сказалъ ему мрачный Старно: благословляю твой приходъ, владыка морвенскихъ скалъ, привтъ вамъ, герои-спутники его въ битвахъ! Чада пустыннаго острова, три дня вы будете праздновать въ моемъ дворц, три цлые дня вы будете охотиться за вепрями моихъ лсовъ, чтобы слава подвиговъ вашихъ проникла въ тайное убжище, гд живетъ прекрасная Агандекка.
‘Царь снговъ замышлялъ смерть героевъ, предлагая имъ дружескій пиръ. Фингалъ, не довряя мрачному лицу врага своего, явился на пиршесство вооруженный. Устрашенные убійцы не могли вынести взглядовъ героя и бжали отъ лица его. Но вотъ раздались клики веселья, звучныя арфы дрожатъ подъ перстами бардовъ, которые воспваютъ то славу битвъ, то красоту двъ. Тамъ раздавался и голосъ Уллина, Фингалова барда, мелодическаго пвца холмовъ Коны, онъ цлъ красоту дочери Старна и славу героевъ морвенскихъ. Прекрасная Агандекка услышала его псни, она вышла изъ уединеннаго убжища, гд тайно вздыхала, и явилась блестящая небесною красотою, какъ луна на краю восточнаго облака, шумъ ея легкихъ шаговъ услаждаетъ слухъ, какъ божественная гармонія. Она видитъ, она любитъ юнаго героя. Ея сердце трепещетъ желаніями, которыя побждаетъ стыдливость. Голубыя глаза ея ищутъ героя и нжно на немъ покоятся, душа ея творить пламенныя молитвы о счастіи царя морвенскаго.
‘Третій день проснулся ярко надъ лсами вепрей. Старно, скрывая вроломство, отправляется на охоту, и съ нимъ Фингалъ. Уже прошла половина дня, и копье Фингала покрыто кровью дикихъ обитателей гормальскаго лса. Тогда-то отыскала его дочь Старна. Ея прекрасные глаза наполнены слезами, съ отчаяньемъ любви она говоритъ ему:
‘Фингалъ, отрасль знаменитаго поколнія, не ввряйся гордому сердцу Старна, въ этомъ лсу скрываются убійцы. Берегись мрачныхъ вертеповъ, гд ждетъ тебя смерть, но сжалься надо мной, юный чужеземецъ, сжалься надъ Агандеккой. Царь Морвена, спаси меня отъ ярости моего отца.’
‘Юный герой, безъ страха и смущенія, спшитъ впередъ, сопровождаемый врными друзьями. Презрнные убійцы падаютъ подъ ихъ ударами, и гормальскій лсъ вторитъ крикамъ мщенія.
Охотники собрались передъ дворцомъ Старна. Пылающіе глаза его дико вращаются подъ густымъ навсомъ бровей.— Приведите сюда, кричалъ онъ, приведите сюда мою дочь прекрасному царю Морвена. Ея нжныя рчи были не напрасны: благодаря ей, рука Фингала оросилась кровью моихъ подданныхъ.
Она пришла, ея глаза омочены слезами, черные волосы разсыпались по плечамъ, обнаженная грудь, восхитительной близны, вздымалась отъ вздоховъ. Старно поражаетъ ее мечомъ, и она падаетъ, какъ чистый снгъ со скалы ронанской посреди тишины зимняго дня.
Отчаянный Фингалъ сзываетъ своихъ воиновъ, и оружья зазвучали погребальнымъ звономъ. Началась ужасная битва. Локлницы поражены или обращаются въ бгство. Фингалъ уноситъ съ собой на корабль бездыханное тло прекрасной Агапдекки. Ея могила возвышается на утес арвенскомъ, и море вокругъ ея рокочетъ.’
У Озерова другая причина мести. Фингалъ убилъ Тоскара, старнова сына, и огорченный отецъ хочетъ смертію убійцы успокоить тнь убитаго. Мойна, невста Фингала, узнавъ грозящую ему опасность, избавляетъ жениха своего отъ смерти. Старнъ убиваетъ ее, раздраженный неуспхомъ. Изъ этого видно, что положеніе Старна истинно-трагическое, онъ самое интересное лицо пьесы, по своей преданности одной мысли, одному желанію, которому онъ приноситъ въ жертву другое желаніе — видть дочь свою счастливой. Жалко, однакожь, что онъ утратилъ свою оригинальную суровость и неподатливость. Поэма приписываетъ ему характеръ дикій и свирпый, отъ-чего онъ, при всемъ превосходств врага, не хотлъ покориться, и если прибгалъ къ хитрости, то недолго могъ ее выдерживать: зврство брало перевсъ надъ скрытностью. У Озерова Старнъ сдлался хитре, осторожне въ своихъ планахъ, онъ далъ ему много скрытной злобы, а не той, которая съ большимъ трудомъ выдерживаетъ свои тайные планы, однакожь, онъ все-таки наилучшее лицо. Фингалъ и Мойна вовсе удалились отъ подлинника. Первый захватилъ много нжнаго рыцарства, послдняя много нжной мечтательности, романическихъ чувствъ. Оба они дйствующія лица не третьяго вка, а современныя Озерову или, по-крайней-мр, очень къ нему близкія. Ахиллъ сверныхъ народовъ выражаетъ любовь свою, какъ Дмитрій Донской, или, лучше сказать, какъ сталъ бы выражать ее самъ Озеровъ, подъ вліяніемъ христіанскихъ идей и романической настроенности. Мойна, въ томъ же отношеніи, похожа на Поликсену и на Ксенію: он произведеніе одного и того же взгляда на любовь, на женщину — можетъ-быть, на ту женщину, которая была любима авторомъ.
Что касается до выраженія трагедіи, то она, съ одной стороны, выше всхъ прочихъ трагедій Озерова, съ другой — представляетъ важный недостатокъ. Она выше потому, что стихъ ея чище, музыкальне, отдланне, авторъ очень-удачно ввелъ псни бардовъ, исполненныя столько же величественныхъ, сколько и мрачныхъ картинъ природы, разговоръ лицъ также расцвченъ красками оссіановой поэзіи. Для примра выписываемъ нсколько мстъ,
Встаетъ Морвена вождь, Фингалъ,
Оружье грозное пріялъ,
Стрла въ колчан роковая,
На груди рдяна сталь видна,
Копье, какъ сосна вковая,
И щитъ, какъ полная луна,
Возсвшая надъ океаномъ,
И вся подернута туманомъ.
Поврь, Моина здсь не мене Фингала
Терзалась мыслію, разлукою страдала.
Какъ часто съ береговъ или съ высокихъ горъ,
Я въ море синее мой простирала взоръ!
Тамъ, каждый валъ въ дали мн пною своею