З. Н. Гиппиус
Политика и поэзия
(Доклад, прочитанный на вечере стихов ‘Перекрестка’)
КОММЕНТАРИИ
Политика и поэзия, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1934
Время на прочтение: 7 минут(ы)
З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)
СПб., ООО ‘Издательство ‘Росток», 2003
Что самое трудное? Невозможно сказать. Слишком их много, трудных вещей. Но вот нечто, если и не самое трудное, то очень. Это — отделить какое-нибудь слово от привычного понятия. Взглянуть на него свежими глазами.
Привычка такое дело, что мы, зачастую, не даем себе и труда остановиться, подумать: да что, в сущности, мы под таким-то словом разумеем? Например, ‘поэзия’. Все знают, что такое поэзия. Знают? Нет, просто тянется за словом цепь ассоциаций, с незапамятных времен к нему приклеенная. Или — и. Сейчас же другой ряд ассоциаций, других, и так же плотно приклеенных. Если попросить у обыкновенного, среднеинтеллигентного человека более точных определений, вряд ли что выйдет. Из политики получится или нечто смутное (да и правда: где она начинается, где кончается?), или безнадежно узкое. С поэзией — лучше, ведь смутное тут даже обязательно. А в самом общем — так: политика и политики — это на земле, поэзия и поэты — на воздухе, над землей, хоть на вершок, а лучше на аршин, а еще лучше — на сажень и более. Чем выше, тем поэтичнее.
Отсюда естественный вывод: политика — одно, поэзия — другое, до такой степени другое, что и говорить о них вместе, рядом, не подобает.
Представления — примитивные, но они живут и так в привычку въелись, что мы их почти не замечаем. Но чувствуем себя удобно. Вот главный яд привычек: нет охоты нарушать удобство. И как упрямы такие представления! Совсем недавно кто-то сказал мне: ‘По-моему, X. нисколько не поэт’. Отчего же? спрашиваю. Мало эмоций. Поэзия — это эмоциональность. В другой раз, среди оживленного разговора на общественные темы, сидящий рядом говорит мне тихонько: ‘Не понимаю, как вы можете и стихи писать, и политикой интересоваться’. Опять спрашиваю: но отчего же? Ответ уклончивый и тем более ясный: ‘Конечно, ваши стихи более философичны, нежели эмоциональны… Но и философия…’.
Да, да, и это известно: философия тоже, как политика, к поэзии отношения не имеет… Но оставим пока философию. Довольно с нас и политиков с поэтами. Однако, чтобы рассуждать дальше, попробуем перевернуться. Попробуем представить себе на минуту, что никаких готовых решений насчет политики и поэзии не имеется. Просто — есть люди, очень разные, дела у них тоже разнообразные, и есть времена, т. е. цепь времен, которая называется историей.
Сегодняшнее звено это цепи, — наша современность, — очень благоприятствует пересмотру отношений между политикой и поэзией. Сегодня особенно неразличимы границы политики, стерлись, размазались, — если не всегда были, как экватор и меридианы, линиями воображаемыми. Да и сама ‘политика’ сделалась каким-то мелко-сложным хаосом, люди политические в нем бессильно завиваются. Если они еще думают, что ‘делают’ политику, то напрасно: они делать ничего не могут. Я не говорю, что политику не нужно делать, напротив, очень нужно, только сегодняшние-то политики ‘старого образца’ выродились, так выродились, что уже ни одного большого и настоящего между ними нет. Есть влезшие на ходули. На ходулях такой ‘политик’ кажется выше, а в сущности — был бы только смешон, не будь он так вреден. Судя даже не с моральной точки зрения (оставим мораль в стороне), а с точки зрения ценностей, какую, например, ценность представляют ходули большевиков или другие — Гитлера? Маленький Сассо и маленький Адольф, разве оба они не смешны и не вредны? И разве от ходуль стали политиками настоящими?
Не стали и не станут, куда бы еще ни взобрались и как бы еще ни увеличили хаоса своими ‘удачами’. Им, — как, впрочем, нынешним политикам без удач и без ходуль, — не хватает очень важных вещей для настоящей политики.
Чего же, например? Что необходимо человеку — политику настоящему? (Подчеркиваю: настоящему.) Я скажу, — что, и думаю, спора не будет. Такому политику нужно иметь, в виде плюса к специальным дарованиям, во-первых — дар воображенья, во-вторых — при широком, синтезирующем взгляде на мир, — волевую интуицию, ему нужно вдохновенье, или, иными словами, нужно знать полноту ощущения данной минуты.
Но ‘полнота ощущения данной минуты’ — есть, по Баратынскому, определение поэзии. Не ясно ли, что политике, чтобы быть настоящей, не хватает поэзии? Все сводится к ‘поскольку — постольку’. Поскольку в политике есть и поэт, постольку он настоящий политик.
Совершенно то же получится, если мы начнем обратно, — с поэзии. Ясно, в наше время, что поэт старого, полувыдуманного, образца, — не настоящий поэт, и ясно, чего ему, для настоящего, не хватает. Не хватает, как и политику, только другого. В виде плюса к специальным дарованиям, поэт, — ощущая себя в цельности, — должен, в то же время, ощущать себя частью целого с полнотой ответственности перед этим целым. Поэту необходимо сознательное и волевое отношение к реальной человеческой жизни, к человеческой мысли и к понятию свободы. Все это — до готовности свободно изменять самые формы своего творчества, не изменяя, конечно, ни ему, ни себе внутренно (например, сменить слово делом, или их соединить).
Беру лишь главное, общее, но и его довольно, чтобы увидеть: настоящему поэту нужны атрибуты политика. Поскольку в поэте есть и политик, постольку он настоящий поэт.
Да бывало ли когда-нибудь иначе? Кто назовет мне настоящего поэта, все равно большого или маленького (бывают настоящие и маленькие), чья поэзия и он сам были бы — не то, что совсем вне политики (этаких и не стоит искать), а хоть отдаленно и едва-едва с ней соприкасались? Пожалуйста, отыщите хоть одного. Для моих же утверждений примеров сколько я захочу. И даже если я буду брать узко, поэтов только стихотворцев, и оставлю в стороне примеры слишком явные, резкие, вроде Шенье, Ламартина, Пеги, нашего Некрасова и, тоже настоящего поэта — Поля Клоделя. Но кто скажет, что не было политика в Данте? Или в Гёте? Или в Ибсене? Или в наших, от Блока и Гумилева (toute proportion gard {сохраняя все пропорции (фр.).}) до Лермонтова и Пушкина? Тут, кстати, приведу отзыв о Пушкине его ценнейшего собрата и современника: ‘…Когда он (Пушкин) говорил о политике, внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах и пропитанного ежедневным чтением парламентарных прений… Я довольно близко и довольно долго знал русского поэта… Он любил обращать рассуждения на высокие предметы, религиозные и общественные, о коих соотечественники его, казалось, и понятия не имели. Очевидно, поддавался он внутреннему преобразованию’.
Это отзыв поэта, который и сам лучший мой пример: Мицкевича. Или его поэзия не настоящая? А если настоящая, — уж не скажут ли, что в ней, и в нем самом, не было политика?
Была, так же, как в политическом гении Наполеона была поэзия, а в нем самом — поэт.
Прибавлю, в скобках: иные говорят, что политика Наполеона была не политика. Я не хочу и возражать, просто остаюсь с разумным большинством, думающим иначе. Господи Боже мой! Хоть бы крупица этой наполеоновской ‘неполитики’ попала в головы политикам из Лиги Наций!
Здесь — закрываю скобки… а впрочем — нет: предчувствую еще одно возражение, или замечание, надо на него ответить. А как же, спросят меня, наши-то недавние русские ‘политики’? Будь они обыкновенными реальными политиками, без всяких ‘плюсов’, без возвышенного идеализма — с Россией, пожалуй, и не случилось бы того, что случилось… как раз тогда, когда они действовали. Да, правда. Правда, что в роковой момент у власти находилась группа политиков, типичная в известном смысле, и — проиграла. Только не правда, — и я очень прошу это заметить, — не правда, что идеализм и прекраснодушие — поэзия: к поэзии они отношения не имеют. Политику они ничего не прибавляют, напротив: дают не плюс, а минус. Не прибавляют ничего и поэту, но поэту могут прощаться. Политику же не прощаются никогда.
Все ли поняли это, после тяжелого урока? Увы, многие из наших политиков и здесь еще остаются на страже своих ортодоксальных развалин. Не видят, что уж и сами им подобны. Но есть, слава Богу, другие, и даже из той группы русских политиков, — ‘бедных рыцарей’, — о которой мы говорили. Пример — Керенский. О нем можно сказать слогом Мицкевича и Вяземского, что ‘очевидно, поддается он внутреннему преобразованию’. К слову ‘свобода’ у него как будто нет старого, слепо-эмоционального, идолопоклонства, при первых буквах д—и-к (о слово жупельное, диктатура!) он не дрожит, как было предписано, и, думается, понимает теперь, что действительно нужен политику вот этот плюс: ‘полнота ощущения данной минуты…’, т. е. поэзия, по Баратынскому. Иной раз от нее зависят последние решения.
Нужно ли все это — теперь? Не поздно ли? Нет, никогда не поздно делать пересмотр старого, отрываться от старых привычек. Что касается нашего вопроса, — о связи политики и поэзии, — то я отлично понимаю, как он труден. Тут мало отказаться от давней привычки, тут надо еще преодолеть новые впечатления. Вот, в советской России поэзия очень тесно связана с политикой. Если не все политики — поэты, то поэта без политики там не бывает. Уж не о такой ли связи я говорю?
Только зная темнящую силу внешних впечатлений, касаюсь я этой стороны вопроса. Да вопроса тут, в сущности, и нет. Кто имеет хоть самое первичное понятие о том, что такое ‘поэзия’, тот не может не почувствовать, что в самом слове уже заключено другое, — свобода. Свобода не атрибут поэзии, но самый ее исток. Если она оторвана от истока — на ней печать смерти, какими бы атрибутами ее насильственно ни снабжали. И не только поэзию убивает эта, советская, ‘связь’ с политикой: она убивает и самих поэтов. Вспомним хотя бы страшное письмо Блока, незадолго до смерти: ‘…Сейчас у меня ни души, ни тела нет… Слопала-таки поганая, гугнивая, родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка…’.
После этого — нужны ли еще оговорки, что не о советской связи поэзии с политикой идет речь? И уж если выбирать, — пусть лучше будут голоэмоциональные поэты, с одной стороны, и короткодумные политики — с другой, без малейшего сообщения. Все лучше этих человекоубийственных гримас, — московских экспериментов.
К счастью, жизнь не ставит нас перед подобными выборами. И поэзию, — коренной исток ее, — не так-то легко уничтожить. Там подсушат, — здесь пробьется.
С русской зарубежной ‘поэзией’ я имею довольно близкое соприкосновение. Постоянно вижу, — и это в течение годов, — почти всех здешних поэтов, более или менее молодых. Так как они близки и дружественны, мне хотелось бы в каждом видеть настоящего. Не скрою, что пользуюсь иногда, при наблюдении, и этим ‘оселком’: а сколько в данном стихотворце, в его стихах, — ‘политизма’? Я не смущаюсь, если он там пока и неуловим, даже для меня: завтра может явиться что-то, что не сделает эти стихи в грубом смысле ‘политическими’ (храни нас Бог от таких!), а лишь зажжет внутри тайный, живой огонек. Один из тех огней, которыми горит поэзия — настоящая.
Несколько больше смущает меня какое-нибудь неожиданное замечание, вроде: ‘Как вы можете писать стихи и интересоваться политикой?’ или: ‘Я глубоко равнодушен ко всем большевикам и небольшевикам’. Но и это, в конце концов, пустяки, случайное настроение, — только. Потому что я знаю главное, очень важное. Знаю, что и тут, — и даже в этом частичном вопросе, насчет поэзии — политики, — уже идет серьезный пересмотр старого. Сам по себе пересмотр не означает, что новое найдено, только надежду дает на это, потому что без пересмотра нового найти нельзя.
Хочу прибавить еще два последних слова: чтение стихов с эстрады, которое мы сейчас услышим, не такая безобидная вещь: большею частью оно вредит стихотворению и автору. Самое ценное, внутреннее, ускользает от слушателя.
Редко бывает иначе. В стихах так называемых ‘эстрадных’ и ускользать нечему. Понимаются же стихи — лишь ранее известные, когда их читает известный и любимый автор: так случалось с Блоком. Да и как, в самом деле, слушая новое стихотворение нового автора, сразу, в полторы минуты, понять, что оно — настоящее, и понять почему настоящее?
Но если не понять — почувствовать, угадать все-таки можно. Среди сегодняшних молодых поэтов настоящие есть: это я знаю. Посмотрим, угадают ли их, почувствуют ли. И — как почувствуют.
Впервые: Меч. Варшава, 1934. 27 мая. No 3-4. С. 5-7. Вечер ‘Перекрестка’ состоялся 17 марта 1934 г.
‘полнота ощущений данной минуты’ — цитата из Е. А. Баратынского восходит к ‘Материалам для биографии Е. А. Баратынского’ (Баратынский Е. А. Сочинения. 4-е изд. Казань, 1884. С. 481).
Шенье Андре Мари (1769—1794) — французский поэт. Казнен якобинцами.
Ламартин Альфонс (1790—1869) — французский писатель-романтик.
Пеги Шарль (1873—1914) — французский поэт.
отзыв… Мицкевича — во французском журнале ‘Le Globe’ в некрологе ‘Пушкин и литературное движение в России’ (1837).
Лига Наций (1919—1946) — международная организация, созданная для развития сотрудничества между народами. СССР входил в нее в 1934—1939 гг.
страшное письмо Блока — письмо К. И. Чуковскому 26 мая 1921 г.