Политический смысл религиозного брожения в России, Бердяев Николай Александрович, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

Николай Александрович Бердяев

Политический смысл религиозного брожения в России

Напечатано в ‘Освобождении’, No 13 и 14. 1903.

От вершин интеллигенции (в лице национального героя мыслящей России Льва Толстого) и до низин народных оно (русское общество) сознательно и самочинно творит культуру, работая над разрешением высших ее задач — религиозных, выдвигая их как христианство первых веков и реформация нового времени рядом и в связи с проблемами моральными и социальными. Этой особенности нашего времени — упорной работе народного сознания над религиозной проблемой (работе, которая не есть просто мучительное недоумение, каким был раскол) мы придаем огромное значение: в ней видится нам явственный знак культурной зрелости русского народа в его целом и благое предзнаменование широкого подъема национальной культуры. Как ни тягостны те условия, в которых происходит процесс творчества национальной культуры, мы готовы с радостным сердцем повторять классические слова Гуттена: Die Geister sind erwacht: es ist Lust zu leben! Да, они проснулись! в разных местах, под разными широтами, на том необъятном пространстве, где раскинулось русское племя, творится культура и творится человеческой личностью, притязающей на самочинное мышление и такое же строительство личной и общественной жизни.

Л. Струве. ‘В чем же истинный национализм’.

Бывают эпохи в жизни народа, когда всякий факт духовной культуры, наиболее, казалось бы, далекий от политической злобы дня приобретает острый политический смысл, когда всякое живое проявление культуры, всякое духовное искание человеческой личности стоит под знаком национального политического освобождения и самым фактом своего существования требует свободы и права. Наша родина вступает теперь в эпоху небывалого еще подъема народных сил и несоответствие между властными запросами созревшей для свободы личности и нашим позорным государственным строем и наглой политикой правительства достигло крайнего напряжения. Вопрос о политическом освобождении России, о создании правопорядка, гарантирующего свободу, сделался вопросом дальнейшего достойного существования русской национальности, и вся наша национальная духовная культура нуждается в политической свободе, как в элементарном условии своего дальнейшего развития. В сознание всех русских людей, не потерявших окончательно совести и чести, должна войти та непререкаемая истина, что без свободы России грозит гибель и духовная смерть. Мы думаем показать это на религиозном брожении, которое имеет в наших глазах большое симптоматическое значение. На страницах ‘Освобождения’ уместно рассмотреть это брожение не с богословской или философской точки зрения, а с точки зрения политической.

Безобразный, давящий факт русского самодержавия сузил сознание передовых представителей русской интеллигенции и исказил их перспективы. Под влиянием этого тяжкого кошмара русской жизни наша передовая интеллигенция слишком ‘монистически’ и однобоко поняла социально-политическое движение, сложность и многообразие освободительных задач стушевались и в перспективу совсем как-то не вошли запросы религиозного сознания, не было сознано огромное значение религиозной реформации {Под религиозной реформацией мы тут понимаем не переход к протестантизму, а просто религиозное обновление и коренную реформу организации церкви, которая связана теперь с цезарепапизмом и потому никоим образом не может сохраниться в свободной России. Мы не намерены предрешать в этой статье, каково будет содержание религии будущего, или высказывать наши личные религиозные верования.}, самым тесным образом связанной с политическим освобождением России. Как бы мы ни смотрели на православие, христианство и религию вообще, было бы нелепо и не исторично думать, что в России, освобожденной от гнета самодержавия, не будет никаких религиозных запросов и никакого свободного уже воплощения религиозного сознании. То учредительное собрание, которое призвано будет создать свободную Россию, не властно упразднить религию, но оно может и должно освободить религию, провозгласить и гарантировать свободу совести, как самый незыблемый параграф ‘декларации прав человека и гражданина’ и, таким образом, дать возможность и православной церкви превратиться из министерства исповедания, подчиненного русскому царю, в свободную религиозную организацию, преследующую религиозные цели. Поэтому религиозное движение несомненно будет иметь у нас политическое значение и займет свое место в сложной и многообразной освободительной борьбе. Политически оппозиционными могут оказаться не только свободные религиозные искания нашей интеллигенции и сектантское религиозное движение в народе, это само собой ясно, но и сама православная церковь, если она оправится от ‘паралича’, о котором говорил Достоевский, проникнется живым духом и сознает свое христианское призвание {Это было прекрасно выяснено на страницах ‘Освобождения’ в статьях ‘Православие и самодержавие’ (No 5-7).}. И в качестве посторонних свидетелей мы должны признать, что на почве православного христианства возможно движение, направленное против самодержавия, движение, выставляющее на своем знамени: свободу совести, освобождение церкви от гнета государства и требование христианской политики. В личности Победоносцева воплощен не столько дух русского православия, сколько дух русского самодержавия и была бы глубокая внутренняя логика в ненависти искренних представителей духовенства к хозяйничающему в церкви министру русского царя. По истинно христианской логике давно пора было бы изгнать из храма Божьего торгашей, совершающих постыдный торг религиозной совестью в интересах полицейских, во имя иного бога, бога государственного насилия и гнета. На знамени обер-прокурора святейшего

Синода Победоносцева, и исторической православной церкви, поскольку она перед ним холопствует, написан идеал низменного государственного позитивизма, а не идеал религиозно-христианский.

Католицизм пал потому, что в нем церковь превратилась в государство, церковь пожелала быть хозяином земли и сделала государство орудием своих землевладельческих целей. Католический клерикализм основан на принижении церкви до государства с его материалистическими насильственными способами действий, и это падение церкви сказалось в кострах инквизиции. Но во всяком случае католицизм сыграл крупную творческую роль в истории, психологические переживания католицизма чувствуются еще в современном социализме. Православная же церковь не играла такой самостоятельной роли в русской истории, она была орудием государства, религия ставилась в унизительно подчиненное положение к самодержавию. Искренно и глубоко религиозные натуры, которые видят в православии единственную истинную религию, должны признать, что православная церковь еще не создана, и им остается мечтать об идеальном типе клерикализма, в котором государство превратится в церковь и насильственный полицейский союз будет заменен религиозным союзом любви {Таков клерикализм Достоевского, таков теократический идеал Вл. Соловьева, этого глубоко религиозного православного мистика и вместе с тем врага исторического православия и существующей организации церкви. Такими клерикалами были и лучшие из славянофилов. Правильно ли называть ‘православием’ неопределенную историческую форму христианства, это вопрос, которого мы здесь не можем касаться.}.

После того, как Духовным Регламентом Петра Великого учрежден был св. Синод и в нем властно было заявлено Петром: ‘делать сие должна Коллегия не без Нашего соизволения’, православная церковь прекратила свое самостоятельное существование и превратилась в министерство исповедания, цезарепапизм, признание царя главой церкви, окончательно восторжествовал. Приниженность церкви, ее готовность быть реакционным орудием в руках государства, вызывает брезгливое отношение к православию у лучших представителей русской интеллигенции. Та интеллигенция, которая справедливо видит в ‘неблагонадежности’ свою высокую нравственную обязанность и свою историческую миссию, не считает православную церковь опасным врагом, она слишком понимает невозможность клерикализма на русской почве, страшным врагом является абсолютный царизм, а православие внушает к себе брезгливо-индифферентное отношение. Если русская интеллигенция, религиозная по природе в лучшем смысле этого слова, долгое время была пропитана религиозным индифферентизмом и была одинаково чужда, как активного религиозного отрицания, так и активного религиозного созидания, то ответственность за это падает на русское правительство, сумевшее превратить религию, это высшее проявление духовной культуры, в что-то отвратительное и отталкивающее. И, может быть, одним из самых страшных преступлений русского правительства будет признано то его низкое деяние, что оно воспитало лучшую часть русской интеллигенции, умевшую идти на крестную муку за правду, в духе религиозного индифферентизма и подозрительного отношения ко всяким религиозным исканиям, как к чему-то политически неблаговидному. За это преступление русское правительство заслужило перед судом Божьим ‘гиену огненную’ и анафему православной церкви, поскольку она представляет мистическую церковь Христову.

Великая русская литература — самая религиозная в мире. Творчество двух величайших русских гениев — Л. Толстого и Достоевского, носит по преимуществу религиозный характер, и есть зерно истины в славянофильской идее, видящей в этом отражение нашего национального духа. Религиозны ваши философские искания, и религиозный дух почил даже на нашей атеистической публицистике. Укажем на главнейшие симптомы религиозного брожения, которое замечается в последние годы.

Всеми признается, что зачинателем религиозйого брожения в России является Л. Толстой, он пробил брешь в религиозном индифферентизме русской интеллигенции, и запросы религиозного сознания поставил в центре внимания. За это он был отлучен от церкви, именно за свои религиозные искания, так как людей просто индифферентных от церкви не отлучают. Мы не особенно высоко ставим положительные религиозно-философские воззрения Л. Толстого, но значение Толстого для развития нашего религиозного сознания и для нашего освобождения так безмерно велико, что его нельзя преувеличить. Л. Толстой с гениальной мощью раскрыл безобразные противоречия и ложь в историческом христианстве, показал антихристианский характер нашего исторического православия. Только после проповеди Л. Толстого, силу которой мы видим отнюдь не в отрицании религиозной метафизики, почувствовалось, что к вопросам религиозного сознания нельзя относиться с пассивным индифферентизмом, что освободить религиозную совесть от государственного гнета возможно только при положительном, действенном отношении к религии, что сокрушить историческое православие можно только активным религиозным стремлением. Л. Толстой с необыкновенной силой поставил перед нами идеал служения Богу путем воплощения религиозно-нравствен- ного начала в жизни. В толстовском идеалистическом анархизме есть зерно великой, неумирающей истины. Характерно, что особенно горячими и активными защитниками свободы совести явились у нас такие религиозные люди, как славянофилы и Вл. Соловьев, им принадлежит видное место в русском религиозном движении, они одинаково восстали и против пассивной безрелигиозности русской интеллигенции и против казенной, предписанной государственной властью религиозности так называемых православных христиан.

В последние годы можно указать на целый ряд фактов религиозной жизни нашего общества. Такова нашумевшая речь орловского предводителя дворянства Стаховича в защиту свободы совести, такова проповедническая и публицистическая деятельность священника Г. Петрова, по существу мало интересная, но характерная тем, что она исходит от представителя духовенства, от которого мы ничего не привыкли слышать кроме догматической мертвечины и холопства перед русским правительством. Очень характерно также пробуждение интересов к запросам религиозного сознания у ряда представителей передовой нашей публицистики, вышедших из марксизма, столь, казалось бы, чуждого всяких религиозных интересов, хотя и религиозного по существу. Но здесь мы предполагаем специально остановиться на очень характерном в этом отношении явлении, недостаточно известном русскому обществу и не получившем еще своей надлежащей оценки, мы имеем в виду петербургские ‘религиозно-философские собрания’, протоколы которых печатались в журнале ‘Новый путь’.

В этих ‘религиозно-философских собраниях’ мы видим небывалое еще в русской жизни явление. Представители литературы и представители духовенства сходятся для свободной дискуссии о религиозных вопросах, русские литераторы сидят рядом с епископом Сергием, архимандритом Антонином, протопресвитером Янышевым и т. п. и спорят о свободе совести, об отлучении JI. Толстого от церкви, об отношении христианства к плоти, об отношении между интеллигенцией и церковью. Правда, большая часть этих литераторов не популярна, это гг. Мережковский, Розанов, Минский и др., но говорят они подчас речи, которых не приходилось еще выслушивать ни одному архиерею. Мы знаем, что у нас обыкновенно или прикладывались к ручке высокого духовного лица и холопствовали перед ним так, как он холопствовал перед русским правительством, или не считали возможным пребывать с ним в одной комнате, мы не привыкли даже думать, что представители нашего духовенства способны к членораздельной речи, выражающей собою какие-нибудь мысли, и для нас дика была мысль, что с ними можно спорить о животрепещущих вопросах и высказывать перед ними свободно свои мысли. И вдруг свобода совести и свобода слова временно утверждаются в маленьком уголке Петербурга, называемом ‘религиозно-философскими собраниями’, русскому духовенству приходится выслушивать очень горькие истины от русской интеллигенции и такой интеллигенции, которая не видела до сих пор своей нравственной обязанности в открытом провозглашении подобных горьких истин. Да эти собрания несомненно имеют политическое значение, как симптом глубокого политического брожения, проникающего в такие уголки, которые казались совершенно безнадежными в этом отношении. В России такие явления возможны только в эпоху небывалой еще ‘смуты’, когда смута становится делом общенациональным — и ‘Освобождение’ должно освещать и эти уголки, которые тоже займут свое место в освободительном потоке. Мы отнюдь не склонны раздувать значение этих петербургских ‘собраний’ и прекрасно видим политическую малосознательность почти всех его участников. Мы берем это явление как симптом и хотим определить объективный его смысл. А объективный смысл большой, и он вот в чем.

Всякое религиозное искание, искреннее религиозное обновление и созидание, всякое духовное алкание и духовное творчество неизбежно упирается в одну точку, в которой связываются и развязываются все узлы русской жизни — в русское самодержавие и по объективной логике требует устранения самодержавия, хотя бы это и не было определенно сознанно. На почве самодержавия и бесправия невозможна не только политическая деятельность, не только экономическая деятельность, но и вообще никакое созидание, никакая самая, казалось бы, невинная в политическом отношении культурная работа, невозможно духовное творчество в религии, в науке, в литературе, в просвещении народа. Всякая культурная творческая работа, наиболее далекая от политики, требует свободы совести, свободы слова, свободы печати, свободы союзов, требует самостоятельной деятельности личности, свободного творчества человеческого духа и потому предполагает гарантию прав личности. В самодержавном полицейском государстве духовная культура есть контрабанда, своим существованием она только доказывает, что есть фактический предел полицейскому гнету даже самого сильного и самого реакционного правительства, что духа нельзя угасить окончательно, что он все-таки восстанет и заявит о своих правах.

Русское самодержавное государство не может утолить ни материального голода русского народа, ни духовного голода русской интеллигенции. Русский народ пытается утолить свой духовный религиозный голод не в православной церкви, замаранной прислужничеством врагу народа — бюрократическому правительству, а в свободном сектантском движении, русская интеллигенция делает свой религиозный духовный голод сознательным орудием в борьбе с гнетом самодержавия. Все слои русского общества должны понять, что русское самодержавие вступило в тот последний, ликвидационный фазис своего развития, когда оно может только злобно и бесчеловечно отрицать, все отрицать — виселицей, тюрьмой, кнутом, пролитием народной крови, оно ничего не может создать ни в одной сфере жизни. Наше правительство нигилис- тично в подлинном смысле этого слова, оно окончательно потеряло стыд и не знает велений законов Божеских и человеческих. Нет религии, достойной этого имени, которая могла бы оправдать деятельность г. Плеве и быть его союзником и, если христианская религия не окончательно еще погибла, то она должна заявить о своем существовании и возрождении протестом против преступлений русского правительства и требованием христианской ‘политики, которая возможна только при свободе и безусловном уважении к человеческой личности. Это пытался сделать Вл. Соловьев, но недостаточно определенно и последовательно. Теперь лучшие славянофилы должны были бы сделаться революционерами, если бы они не пожелали отказаться от своей идеальной природы. Присмотримся ближе к разговорам в ‘религиозно-философских собраниях’ и на них подтвердим нашу основную точку зрения.

В первой книжке ‘Нового Пути’, журнала, который, главным образом, посвящает себя вопросам религиозным, помещена статья г. Минского ‘О свободе религиозной совести’. ‘Я лично считаю, говорит г. Минский, свободу религиозной совести величайшим благом жизни и соответственное изменение законодательства — неотложной реформой, от которой более, чем от всех других, зависит наше будущее. Но отношение к этому вопросу со стороны интеллигенции кажется мне неверным и неглубоким’.

Мы готовы согласиться, что отношение к этому вопросу неглубоко, мы думаем, что позитивизм нашей интеллигенции, которого все еще держится большая ее часть, и не может смотреть глубоко на этот вопрос. Но так ли уже глубок сам г. Минский, который считает себя идеалистом? Он, конечно, защищает свободу совести, это очень похвально с его стороны, но защищает он ее аргументами, которые не представляются нам особенно глубокими и идеалистическими. Г. Минский подвергает расценке свободу совести, он взвешивает аргументы представителей церкви, отрицающих свободу совести, и в результате этих взвешиваний делает благоприятный для свободы вывод. Это старый, утилитарный прием позитивизма, в данном случае позитивизма религиозного, тут взвешивается полезность или вредность свободы совести для торжества христианской религии. Г. Минский решает на этой почве вопрос — в пользу свободы совести, архимандрит Антонин, с которым он полемизирует, — против свободы. Хорошо, что он открыто поднимает этот вопрос, спорит о нем и ценно то, что он пытается решить его не по ту сторону православия, а внутри его, но аргументы его в религиозно-философском отношении поверхностны, а в политическом обнаруживают элементарное непонимание и недодуманность. Ниже мы попытаемся сделать свою постановку вопроса о свободе совести.

Г. Минский заканчивает свою статью словами: ‘У нас интеллигенция и церковь не должны стать в положение воюющих сторон. Те ‘возвращающиеся’, о которых я говорил, те борцы и творцы в области религиозных идей ждут от церкви чего-то большего, чем отказ от цензурного насилия. Они ждут деятельной и положительной помощи и приязни. Они надеются, что в лоне православной церкви религиозная реформация, подобно государственной реформе, осуществится не так, как в Европе, — придет не снизу, а сверху, не путем борьбы, а путем любви, не через одоление, а через благословение’. В драме, которую переживает искренно религиозная русская интеллигенция, г. Минский пропустил главное действующее лицо — русское самодержавие. Самодержавие угнетает не только русскую интеллигенцию, но и русскую церковь, религиозную совесть, и потому свободное отношение между интеллигенцией и церковью, ожидание от церкви ‘по-

6 Н.А. Бердяев мощи и приязни’ возможно только при ‘одолении’ самодержавия, при устроении свободной церкви. Ждать религиозной реформы сверху, при сохранении существующего государственного строя, в лучшем случае наивно. Мы ждем позорно долго и не имеем права больше ждать, сама религиозная реформация должна у нас сделаться революцией снизу. Мы ждем благословения, но это ‘благословение’ придет только от освобождения, которое освободит интеллигенцию и самое церковь и поставит ее в такие условия, которые, если в ней еще остались творческие силы, сделают для нее возможным ‘путь любви’.

Как же решается вопрос о свободе совести и об отношении интеллигенции к церкви в религиозно-философских собраниях. Преосвященный Сергий, епископ Ямбургский, говорит в своей вступительной речи: ‘настоящего, серьезного, действительно прочного единства мы достигнем только в том случае, если выскажем друг перед другом, чтобы каждый видел, с кем он имеет дело, что он может от него принять и чего не может. Без этого непременного условия наш мир был бы недоразумением, и совместная работа — невозможной. Мы хотим правды и искренности, и потому всякий, кто искренно стремится к тому же, хотя бы он подходил с совершенно противоположной стороны, хотя бы крайне заблуждался, уже за одно это искание правды и желание помочь делу нашего единения, заслуживает с нашей стороны всякого уважения и всякой благожелательности. Итак, господа, доверяя искренности каждого, будем, при всех наших несогласиях, неизменно друг с другом благожелательны. Таким путем мы лучше узнаем друг друга и, может быть, достигнем единения’. Таким образом, преосвященный Сергий до известной степени гарантировал свободу совести в пределах ‘собраний’ и тем самым признал, что свобода совести необходима уж для того, чтобы дебатировать вопрос о свободе совести.

В собраниях читается ряд докладов на животрепещущие темы. Таков, напр., доклад г. Тернавцева: ‘Русская церковь перед великою задачей’. Автор, по- видимому, консерватор и православный и потому приобретают особенный интерес в его устах такие речи: ‘Верховная власть, религиозная по своему происхождению и помазанию, носительница величайших вероисповедных упований, действует через бюрократию, этих упований не вмещающую, к благу управляемых непоправимо равнодушную, чуждую чувства ответственности за свои дела’. Г. Тернавцев воздает должное заслугам русской интеллигенции и не винит исключительно ее в вековой ее тяжбе с церковью. Единственным выходом из тяжкого положения, в котором находится теперь Россия, г. Тернавцев считает: ‘раскрытие со стороны церкви сокровенной в ней ‘правды и о земле’, учения о христианском государстве и религиозном призвании светской власти’.

В 3-м заседании читается реферат г. Мережковского ‘Л. Толстой и русская церковь’. В отношении г. Мережковского к Л. Н. Толстому много неверного, но все- таки он ставит в конце своего реферата следующий вопрос: ‘насколько и само действие церкви независимо от внушений государственных? Насколько вообще является бывшая духовная Коллегия подлинным, не только историческим, но и мистическим представителем русской церкви? Но тут-то и возникает поставленный мною раньше вопрос о действительности того ‘паралича’, в котором, по мнению Достоевского, находится будто бы вся русская церковь ‘с Петра Великого’, вследствие ее внешнего механического подчинения государству. Что, собственно, произошло: параличный ли, исцеленный, по слову Господа, встал и поднял руку для своей защиты, или же он все еще лежит в параличе и это кто-то другой, стоящий за ним, поднял омертвевшую руку расслабленного, чтобы ударить ею своего собственного врага?’ ‘Да здесь опять возникает и вдруг обостряется до последней остроты своей не решенный, а лишь отсроченный Петром I вопрос об отношении самодержавия к православию….’ Этот вопрос так определенно поставлен только г. Мережковским, но, в сущности, это основной вопрос всех дебатов в ‘религиозно-философских собраниях’. Если его не ставят там еще резче и определеннее, то только — по недомыслию или трусости.

Л. Толстой был отлучен от церкви русским государством, отлучен по полицейским мотивам св. Синода, а не по религиозным мотивам церкви. В этом безобразная ложь и наглость этого отлучения, которое должно возмущать не только свободомыслящих людей, признающих лишь индивидуальные религиозные искания, но и искренно верующих христиан, которые не настолько ослеплены и забиты государственным насилием, чтобы видеть в св. Синоде и Победоносцеве подлинных представителей мистической церкви Христовой. Православные христиане, исповедующие свою веру не по предписанию начальства, могли бы защищать отлучение Л. Толстого от церкви только в свободной России, при существовании свободной церкви, и не теперь, когда у нас нет свободы совести и нет церкви в истинном смысле этого слова.

Самая скверная фигура в ‘религиозно-философских собраниях’ — это г. Скворцов, чиновник особых поручений при обер-прокуроре св. Синода, редактор ‘Миссионерского Обозрения’, сделавшийся известным своими гнусными преследованиями сектантов. Г. Скворцов является в собраниях в качестве агента самодержавия, с ним сидеть рядом как-то брезгливо и небезопасно. ‘Синод в России, говорит этот господин, есть форма и организация самая совершенная. Он не учреждение светской власти, а собор. Царь есть воплощение народной воли. Его участие в делах Синода есть, в сущности, участие в этих делах самого народа’. Г. Скворцову другие члены говорят много колкостей и неприятных истин.

В 7-м заседании читается доклад кн. С. М. Волконского ‘К характеристике общественных мнений по вопросу о свободе совести’. Этот доклад представляет из себя решительную защиту свободы совести и характерен, как голос, исходящий из высших и консервативных слоев русского общества. ‘Все, говорит кн. Волконский (речь идет о г. Стаховиче и нападениях против него), что появилось на страницах ‘Московских Ведомостей’ за подписями Рождественских, Знаменских, Симанских и других, ряд возражений, опубликованных в ‘Орловском Вестнике’ и перепечатанных в других газетах, все это канцелярское богословие — какая-то логическая немощь, облекающаяся в елейно-благолепную церковность на подкладке политической благонадежности. (Курсив наш). Эта последняя нота так сильна, что она пробивается сквозь всякую другую аргументацию, лезет вперед, и теперь уже не только всякий церковный, не только всякий богословский вопрос на богословской почве, но всякий философский вопрос на богословской почве превращается в вопрос полицейско-политический, это какой-то заколдованный круг, из которого никто не может выйти, и в который непременно всякого хотят втащить’. Тут кн. Волконский подходит к самому основному вопросу и, по-видимому, не без влияния Вл. Соловьева. Православие, руководимое г. Победоносцевым и возносящее молитвы за русский неограниченный царизм, попирающий все заветы Христа, превратилось в способ обнаружения политической благонадежности. Против этой язвы русской жизни должны, наконец, подняться голоса не только индифферентных к религии людей, борцов за политическую свободу, но, может быть, еще более людей религиозных, для которых особенно должно быть отвратительно превращение церкви в полицейский участок, в который тащат, но в который никто уже больше не хочет идти по внутреннему порыву сердца. Такие голоса начинают раздаваться по почину одного из самых крупных русских людей — Вл. Соловьева, и люди, борющиеся за религиозную свободу и за религиозное обновление, должны сознательно войти в могучее освободительное движение, вне которого нет ни религиозной свободы, ни какой-либо другой. Пробудившееся религиозное сознание, жаждущее воплощения христианства в жизнь, не может не стать в резко отрицательное отношение к антихристианскому самодержавному государству и к существующей организации церкви. Историческое православие, приниженное, холопствующее перед правительством, пропитанное лишь мертвящей обрядностью, держится религиозной бессознательностью народа, индифферентизмом интеллигенции, слабостью духовного алкания.

Ответы представителей духовенства на запросы об отношении между церковью и государством, о роли св. Синода, о том, может ли христианская религия прибегать к орудиям государственного насилия в вопросах религиозной совести, поражают своей двусмысленностью и растерянностью. Архимандрит Антонин, один из главных духовных ораторов ‘собраний’, может доказывать, что православное христианство есть абсолютная истина и потому исключает всякую другую веру и безверие, что представители христианства должны совершать духовное насилие над человеческими душами во имя их спасения, но как только дело доходит до пользования государственным насилием, к чему конкретно и сводится вопрос о свободе совести, аргументация обрывается, и начинает говорить представитель самодержавного государства, а не православной церкви. Литераторы, защищавшие свободу совести, одержали идейную победу над духовенством, хотя их аргументация была очень несовершенна, и они не решались поставить точки над i.

‘Принципиальных рассуждений о том, говорит епископ Сергий, допускает ли христианство свободу совести, мне кажется не может быть. Известны слова Спасителя: ‘никто не может прийти ко мне, если не привлечет его отец, пославший меня’, т. е. обращение ко Христу и верность Христу это такой внутренний и сердечный акт, который ведает только Бог, да сам человек. Христос в своей жизни показал нам полный пример свободы’. Казалось бы, что принцип христианской свободы имеет безусловное значение, и его нельзя ограничить по соображениям утилитарным, но как только епископ Сергий и др. переходят к русской действительности, заветы религии мгновенно забываются и уступают место государственно-утилитарным соображениям, якобы преследующим интересы меньшей братии. Нас хотят убедить, что религиозная совесть насилуется во имя любви к народу, который может погубить свою душу отпадением и ересью. Тут за епископом стоит чиновник св. Синода г. Скворцов и подсказывает ему, что нужно делать на практике, практика — это его область, тут он хозяин и, если нельзя делать того, чему учит Христос, то он слишком твердо знает, чему учит пославший его г. Победоносцев. Один оратор верно замечает: ‘какая поразительная двойственность в речах всех духовных ораторов. Каждый начинает с утверждения, что христианство нераздельно с свободой совести, каждый ставит эту свободу в красный угол, а в заключение покадив ей в меру, задергивает над святыней завесу и начинает распоряжаться так, как будто этой святыни совсем нет на свете’. Причины этой двойственности так понятны — нельзя безнаказанно служить разом Богу и мамоне, Христу и русскому самодержавию, попирающему на каждом шагу не только христианские заветы, но и самую элементарную человечность. Ничего не может быть уродливее и отвратительнее этого служения двум богам. ‘В принципе, говорит г. Философов, свобода признается, de facto отрицается. То, что выставляется основой христианства, что является несомненным элементом для дальнейшего развития христианского учения — отвергается во имя удобства жизни’. Г. Мережковский говорит: ‘когда же именно государство было религиозным, действительно христианским началом? Вы указали на самодержавие. Я думаю, что в самодержавии есть зерно религиозное, но ведь это только потенциально, а не реально. Мы теперь не можем вполне религиозно ощутить, что ‘царь — отец’, это для нас только легенда прошлых веков. Когда церковь пользуется средствами насилия, то это не от Христа и не от христианского государства, возможного в будущем’.

О г. Мережковском нужно отдельно поговорить, это талантливый человек и ставит он много интересных вопросов, его книга о ‘Л. Толстом и Достоевском’ читается с большим интересом. Он говорит иногда очень резкие истины представителям духовенства, но да будет стыдно ему за то место, где он легко утверждает, что ‘в самодержавии есть зерно религиозное’. Для г. Мережковского борьба между православием и самодержавием есть как будто бы борьба ‘Богочеловека’ с ‘человекобогом’, это все та же проблема Христа и антихриста. Таким образом, самодержавие, если и оказывается у него злом, то злом возвышенным, мистическим по своей природе.

В русском самодержавии нет ничего мистического или демонического, о нем нельзя судить по исключительной личности Петра Великого, как это склонен делать г. Мережковский. Наше полицейское самодержавие покоится на культе грубой силы, на самом бесстыдном материализме, какой только знает история, и это подтверждается каждым действием русского правительства. Романтическая мечта славянофилов об идеальном самодержавии не имеет ничего общего с историческим и действительным самодержавием, и эта вредная и нелепая мечта была разрушена выразителем и истолкователем подлинного самодержавия — Катковым. Катков обнажил природу русского самодержавия и доказал, что в основании ее лежат принципы государственного позитивизма, полицейской казенщины, а не религиозные и идеалистические. Недаром Каткова назвал Вл. Соловьев исторической Немезидой славянофильства. И г. Мережковскому не воскресить заблуждений славянофильства, давно сданных в архив истории.

Единственной положительной, созидательной работой, к которой оказалось способным русское правительство, было поощрение промышленного развития. Самый видный представитель правительства г. Витте (во всяком случае, скорее позитивист, чем мистик) пытался быть экономическим прогрессистом, созидателем материальной культуры страны, и в то же время политическим реакционером и тем самым гасителем ее духовной культуры. Г. Плеве, менявший несколько раз религию во имя своей бюрократической карьеры, чужд уже всяких созидательных планов, он нигилистический и материалистический отрицатель всякой культуры, всякой жизни, всякого творчества и прежде всего духовного, так как оно предполагает ненавистную его полицейской душе свободу. Ведь религия, мистицизм и всякий идеализм предполагает прежде всего признание прав человеческого духа, его свободного от материально-полицейского гнета творчества, и не может быть признано религиозным и мистическим то, что направлено исключительно к угашению духа, приковывает его к земному участку, что всем оголенным, материалистическим существом своим отрицает духовную свободу и творчество и не знает других путей деятельности, кроме полиции и жандармерии, тюрьмы и кнута, виселицы и кровопролития. Г. Мережковский должен был бы громко заявить, что первым действенным проявлением мистического православия, возрожденного христианства, не может не быть ясное и решительное требование уничтожения полицейского самодержавия и низвержения принципов государственного позитивизма и утилитаризма, всякого полицейского и прямо физического гнета во имя мистических прав человеческого духа. Настоящий, искренний мистик, если он отрицает политическую логику и не понимает значения правовых гарантий, может быть только анархистом. Либеральному и социалистическому государству мистик, если он не торгует своим мистицизмом и относится к нему серьезно, имеет право противопоставлять только анархистический клерикализм, а никак не самодержавное государство. И мы думаем, что анархистическая мечта есть единственная, достойная и идеалистическая мечта о свободном общении людей, потому что идеалистический анархизм был бы окончательным торжеством внутреннего над внешним, свободы над насилием, человеческого духа над природной и социальной материей {Анархистическая утопия есть последовательный и окончательный вывод из принципов либерализма. Социализм есть только обусловленный известной исторической эпохой метод реализации либерализма в направлении анархистического идеала.}. Но путь к этому царству свободы далек, и на пути этом вступает в свои права политическая логика, которая требует, как конкретной задачи, создания более свободной и совершенной организации государственного строя, наиболее гарантирующего свободу и права человека. Мечта конкретизируется и требует от нас не только идеалистической постановки задач, но и реалистического отношения к их выполнению.

На совести г. Мережковского есть еще один грех, это его двусмысленное отношение к аристократизму и демократизму. Он справедливо протестует против сведения христианской религии к альтруистической морали. Мы тоже склонны думать, что в основе христианства лежит любовь к Богу, которого завещано любить больше, чем самого себя, а отсюда уже выводится любовь к людям, которых можно любить только как самого себя. На любви к Богу, а следовательно, к правде, к истине и добру, которые нужно любить больше людей, больше их благополучия, основано высшее достоинство человеческой личности, это есть выражение ее метафизической природы. Но в каком отношении все это стоит к демократизму? В христианстве исторически и логически коренятся основы современной демократической культуры, хотя она сложнее и шире его, политический и социальный демократизм нужно признать непререкаемой нравственной аксиомой, выражающей безусловное значение человека и равноценность людей перед Богом. Этому демократизму не может быть противополагаем аристократизм на мистической подкладке. Можно и должно отстаивать духовный аристократизм, глубокие различия духовных индивидуальностей и многообразие духовной культуры, но этот аристократизм и эти различия не могут быть прикреплены к социальным неравенствам, духовный ценз не создается цензом материальным. Это должно было бы быть признано раз навсегда. Ценным в рассуждениях г. Мережковского нужно признать постановку вопроса об отношении между духом и плотью. В ‘плоти’ для него символизируется вся светская культура, наука, искусство, государство, брак. Христианская религия может иметь будущее только, если она освятит ‘плоть’ — человеческую культуру. Тут ставится очень важная проблема. Г. Мережковский, по-видимому, считает себя православным, что не мешает ему решительно выступать против исторического христианства, которое на его взгляд приняло одностороннее и прямо ложное аскетическое направление. Он проповедует христианство второго пришествия.

Последние заседания религиозно-философского общества посвящены вопросу о браке, существенной стороне общего вопроса о ‘плоти’. Это — специальность г. Розанова, по этому вопросу он обнаруживает ‘еретическую’ тенденцию к Ветхому Завету и очень пугает представителей православного духовенства. Но рассмотрение брачного вопроса не входит в нашу задачу.

В 13-м заседании г. Мережковский, между прочим, заявляет: ‘Мы сошлись сюда, чтобы помогать друг другу искать истину, разделить друг с другом неизбежные муки сомнения, У меня просто сердце закрывается в тех случаях, когда я встречаюсь с притязанием на обладание абсолютным знанием’. Это есть провозглашение свободы религиозного алкания и неприятно слушать такие вещи г. Скворцову и ему подобным, монополизировавшим абсолютную истину и спекулирующим ею для самых земных целей. Иоанн Кронштадтский, этот ограниченный представитель полицейского православия, осудил ‘Новый путь’ и признал его ‘неблагонадежность’. Таким образом, он в тысячный раз подтвердил, что на почве самодержавия не может быть никакой религиозной мысли и никакого религиозного движения, что санкционируется, в качестве благочестивого, только холопство.

Все это ново на фоне русской жизни, но это только первые побеги сознательного религиозного движения, которое поставит русскому самодержавию свой ультиматум и тем исполнит свой исторический религиозный долг. В заключение мы хотим сказать, почему, на наш взгляд, аргументация гг. Минского, Мережковского и др. в защиту свободы совести несовершенна и неидеалистична, и как вопрос о свободе совести должно ставить.

Именно идеалисты и мистики не могут приводить позитивно-утилитарных аргументов в защиту ли свободы совести или против нее, во имя торжества какой-нибудь положительной религии или во имя ее сокрушения. Свобода совести есть абсолютная ценность, благо само в себе, право свободной совести есть неотъемлемое естественное право человеческой личности, непосредственное выражение ее метафизического существа, и нет на земле такой цели, во имя которой можно было бы посягнуть на это право, отчуждать его, по воле ли царя, или воле народа. Нет таких целей и на Небе, потому что царство Божие есть царство свободы, путь к нему лежит через развитие человечества к свободе и естественные права человека, которые должны быть воплощены в обществе, являются прежде всего показателем высшей, небесной природы человека, они — дар Божий и за охрану и развитие этого дара на земле человек отвечает перед Богом. Нам должен быть одинаково ненавистен как утилитаризм земной, расценивающий права человека с точки зрения государственного благоденствия {Настоящим представителем государственного утилитаризма является г. Плеве и ему подобные, и нам представляется чудовищным теоретическим недоразумением, когда на эту точку зрения сбиваются люди иных стремлений, люди жаждущие свободы.

}, так и утилитаризм небесный, посягающий на человеческое право и свободу во имя положительной религии, во имя насильственного спасения людей, их благоденствия на том свете {В основании положительной христианской религии лежит свобода и потому аргументация представителей церкви внутренно порочна.}.

В свободе, поставленной вам, ваше благополучие, спасение человечества и истинная человечность. Гибель грозит только от попирания свободы, от непризнания прав личности, в этом духовная смерть, смерть религии и культуры, в этом — невозможность самого общества, и борьба за свободу и право есть борьба не только за абсолютные ценности жизни, но и за самое жизнь, за элементарные блага жизни. Нам, русским людям, нужно ясно и решительно сознать нашу великую ответственность перед историей, перед будущностью нашей родины и направить все дела и помышления наши на наше национально-политическое освобождение, поистине освобождение всей нации нашей, в котором религиозное освобождение должно занять свое место. Исторический час уже пробил, силы народные восстали и никто не может теперь отказываться от своих политических обязанностей и политических прав.

Николай Александрович Бердяев

Политический смысл религиозного брожения в России

Читайте также: