Политические проекты Н. А. Демчинского
Политические проекты Н. А. Демчинского
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРОЕКТЫ Н. А. ДЕМЧИНСКОГО
1
Ваше Императорское Величество!
Н. А. Демчинский
2
Политические проекты, Демчинский Николай Александрович, Год: 1902
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Политические проекты Н. А. Демчинского / Публ. [вступ. ст. и примеч.] В. М. Боковой // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2005. — [Т. XIV]. — С. 605—642.
В начале XX в. инженера и журналиста Николая Александровича Демчинского (1851—1915) знали в русском обществе довольно хорошо, хотя и не с выгодной стороны. Его считали шарлатаном и проходимцем и подобная репутация нашла отражение во многих статьях, записных книжках и мемуарах современников, в том числе Д. И. Менделеева, В. Г. Короленко, А. А. Блока, Андрея Белого и др. Во многом причиной такого отношения стала кипучая энергия Демчинского, его способность к безоглядному увлечению и не вполне обычно сложившаяся судьба.
Владелец трех дипломов: Петербургского института инженеров путей сообщения, Горного института и юридического факультета Киевского университета — Демчинский служил на железных дорогах, занимался изобретательством, первым из русских инженеров стал строить электрические станции, содержал собственную цинкографию, был присяжным поверенным, издавал специальные и массовые газеты и журналы. Очень много писал сам: диссертации, статьи по праву и железнодорожному делу, политические обзоры, обличительные корреспонденции, военные репортажи с театров Русско-турецкой (1877—1878) и Русско-японской (1904—1905) войн. Сотрудничал в солидных изданиях: ‘Новом Времени’, ‘Биржевых ведомостях’, ‘Утре России’, ‘Речи’, ‘Петербургском вестнике’ и др. Не чуждался Демчинский и беллетристики, любил рассказывать, как Тургенев однажды прислал письмо по поводу одной из его повестей, в котором уверял, что и сам ‘подписался бы под ней обеими руками’, любил вспоминать и о своем недолгом литературном сотрудничестве с В. М. Гаршиным, с которым они начинали вместе писать пьесу ‘Деньги’, оставшуюся едва начатой.
В 1900 г. вышла в свет брошюра ‘Возможности точного предсказания погоды на какое угодно время вперед’, в которой Демчинский доказывал существование прямой связи между изменениями погоды и фазами Луны. В последующие несколько лет эта теория была им развита еще в нескольких брошюрах и множестве газетных и журнальных статей, приобрела широкую известность в публике и вызвала возмущение и ожесточенную полемику в научных кругах. С 1901 по 1904 г. выходил редактируемый Демчинским журнал ‘Климат’ (текст в нем печатался четырьмя колонками, параллельно на русском, французском, немецком и английском языках), содержавший как теоретические статьи, так и конкретные предсказания погоды (иногда сбывавшиеся).
Эта метеорологическая деятельность привлекла к автору внимание императора Николая II. Демчинскому была дана аудиенция, и затем он некоторое время был довольно близок к придворным кругам. Журнал ‘Климат’ получил правительственную субсидию, редактору же было позволено писать императору ‘обо всем и всегда’ (ИРЛИ. Ф. 265. Оп. 2. No 858).
К этому периоду жизни Н. А. Демчинского и относятся публикуемые материалы, составляющие лишь часть того пакета записок и проектов, которые он подавал на Высочайшее имя и в правительственные органы между 1902 и 1905 г. Император внимательно прочитывал послания Демчинского, о чем свидетельствуют пометы и замечания на полях, сделанные обычным в таких случаях для Николая Александровича толстым синим карандашом. Эти пометы помещены публикатором в подстрочник. Подчеркивания императора в тексте сохранены и выделены цветом, как и замечания на полях.
Известно, что экономические проекты Демчинского вызвали интерес В. К. Плеве, а С. Ю. Витте вступил с автором в долголетнюю переписку (ЦГИА. Ф. 1622. Оп. 1. Д. 411, 412, 413, 417). Демчинскому даже предлагали пост товарища министра внутренних дел, но он отказался, заявив: ‘чувствую себя сильным, потому что на мне нет мундира’.
Весь этот своего рода ‘фавор’ Демчинского продолжался недолго, около двух лет. Императора рассердила чрезмерная огласка околоправительственной деятельности новоявленного ‘советника’, в чем тот сам в основном и был повинен, так как никогда не упускал случая похвастаться ‘царской милостью’ и пустить в публику кое-что из своих проектов. Наступило охлаждение, и Демчинский был отдален.
В годы революции 1905—1907 гг. выходили издававшиеся Демчинским газеты ‘Новый путь’ и ‘Перелом’, в которых он ратовал за стабильность, ‘чистую конституционность’, союз правительства с общественностью.
В послереволюционные годы началось новое увлечение ‘грядковой культурой хлебов’, в которой он увидел единственную панацею от всех бед российской деревни и за пропаганду которой взялся с обычным рвением. Помимо многочисленных брошюр (‘Обеспечение урожая’ СПб. 1908 (позднее вышло еще 11 изданий), ‘Грядковая культура хлебов’ СПб. 1908 и др.), этой теме были в основном посвящены материалы редактируемого Демчинским в 1908—1912 гг. журнала ‘Урожай’, на издание которого ему вновь удалось получить правительственную субсидию.
Пользуясь милостивым разрешением Вашего Императорского Величества изложить письменно более подробно те соображения, которые я имел счастье доложить лично Вашему Величеству, я спешу оговориться, что во всем дальнейшем изложении Вы изволите найти только лишь искреннее, глубокое убеждение преданного Вашему Величеству слуги, убеждение, чуждое всяких иных соображений, кроме искренности. Считая, что только то слово ценно, которое исходит из глубины души, я прошу не осудить меня за то, если что-нибудь в этой записке будет дисгармонировать с существующим течением или же будет противоречить принятому курсу. Наши предки в подобных случаях говорили так: ‘Позволь мне, Государь, слово молвить, либо прикажи голову срубить’. То же самое повторю и я: ‘Позвольте мне, Государь, высказать всю правду и сказать ее прямо пред лицом моего Правителя, а не где-то за углом, или прикажите мне замолчать’. Милостивое разрешение Вашего Величества подать Вам мою записку я осмелился истолковать как утвердительный ответ на первую половину приведенного выше старинного обращения к Государю его преданных слуг.
Всякое убеждение должно быть основано на каких-либо соображениях: в настоящем случае их две категории: 1) история последнего полувека и 2) действительные потребности России.
История последнего полувека
В начале пятидесятых годов истекшего XIX столетия <над Россией разразилась вел>икая гроза — турецкая война, а <за ней последовала Севастопольская кам>пания. Из-под стен этого ге<роического города Россия вышла побе>жденной и приниженной дальнейшими дипломатическими шагами. Это событие по справедливости считалось его современниками величайшим бедствием, но не так смотрим на него мы, отошедшие от тех времен на полвека. Только такое великое потрясение могло обнажить все наши внутренние недуги, только оно одно могло показать всю несостоятельность тогдашней внутренней организации. Не боясь преувеличения, можно сказать, что Братская могила в Севастополе — вот основание нашей гражданственности. Со времени падения Севастополя начинается новая эра, начинается новая жизнь России, совершенно и абсолютно ничем не похожая на ту, которая была до этой великой эпопеи. Если бы мир был заключен Императором Николаем I и если бы он продолжал и дальше царствовать, то поучительность Севастополя с точки зрения внутренних распорядков, вероятно, пропала бы для нас. Общечеловеческое свойство таково, что всякий человек, проживший несколько десятков лет, стремится сохранить то, что сделано им за жизнь. Но история, этот неумолимый вершитель судеб, устраняет со сцены прежнего деятеля, и притом в самый тяжелый момент всей кампании, и ставит на его место Императора Александра II, человека с мягким, добрым сердцем и с душою рыцаря. Этот новый властелин скрепя сердце сказал роковое слово: ‘Мы побеждены’, хотя, видимо, про себя прибавил: ‘но мы победим’, так, по крайней мере, следует думать по всему последующему за Крымской кампанией.
Тотчас по вступлении на Престол Императора Александра II начинается целый ряд реформ, из которых каждая в отдельности могла бы в достаточной мере прославить отдельное Царствование. Все величие этих реформ заключается в том, что во всех них без исключения проводится одна и та же мысль — привлечение общества в помощь Правителю. Как не разнятся с первого взгляда такие реформы, как освобождение крестьян от судебной реформы или судебная от земства, но все они связаны одним цементом, одною великою мыслию — участием общественной инициативы в деле управления Государством. В этой одной мысли весь секрет величия реформ Александра II. В то тяжелое и беспорядочное с точки зрения внутренних распорядков время, можно было испечь десятки, сотни реформ и все они были бы для того времени хороши, но они не были бы исторически велики, потому что теперь мы бы о них и не знали ничего, разве только по учебникам. Только такие реформы, которые одухотворены мыслию и внушены сердцем, — переживут и нас, и наших потомков. Ни страшная воля Петра I или Николая I и никакая сила штыков уже не вернут Россию к крепостному праву, так же точно, как никогда уже впредь общественный суд не будет заменен единоличным судьей или земство — приказом общественного призрения. Эта канва — вечна, и дальнейшие узоры могут быть вышиваемы только по этой канве. Таково отличие реформ духа от реформ внешних условностей.
В Царствование Императора Александра II были попытки реформировать и другие стороны общественной жизни, но так как в основание их не было положено начала общественности, то они отцвели так же скоро, как и народились, или же, что еще хуже, породили ту смуту, из которой и по сие время мы не можем выбраться. В числе последних следует подчеркнуть одну, особенно резко выделившуюся, в которой Император Александр II пошел почти единоличной Своей волей против инстинкта всего общества, против всей России, подписавши Свое Имя в журнале Государственного Совета под именем Министра Народного Просвещения графа Толстого.
Нужно ли говорить о тех печальных последствиях, которые получились от этого смелого шага? Никакие нигилизмы, социализмы и прочие измы вместе взятые не причинили России столько вреда, как Катков и Толстой, вот уже тридцать с лишком лет мы пожинаем посеянное ими и не можем отделаться от отравления всего общества десятками тысяч недоучек, выброшенных бездушной, чисто формальной школой за борт житейского корабля. Эта школа убила всякие зачатки воли и способности работы и труда, научив юношу с малых лет относиться к делу лишь формально. Результат налицо: тысячи чиновников, способных отсиживать от такого-то до такого-то часа на стуле, еще большее число ищущих такого же занятия, хотя бы на тридцать рублей в месяц, но нигде нет личной инициативы, этого главного фактора народного богатства. Чем богата Америка? Только личной инициативой своих сограждан, крепких телом и духом и потому способных работать на свой счет, страх и риск. А у нас? Вся интеллигентная Россия прячется за двадцатое число, а кто не успел за него укрыться, тот нищенствует, либо обивая пороги всяких канцелярий, прося место, либо не выходит из приемной земельных Банков, прося об отсрочках и всяких льготах.
Наследие Толстовской школы — загубленное поколение, без всякой воли, лишенное способности труда, лишенное личной инициативы и, что всего прискорбнее, — без всяких правил в жизни. Формализм и только внешний бездушный формализм.
Эти гибельные последствия учебной реформы еще раз иллюстрируют то, что там, где общество устранено от участия, ничего хорошего получиться не может, а какое же участие могло оно принять в долбежке латыни и греческого? Вместо помощи родители поносили школу, в большинстве случаев при детях. Вместо того, чтобы внушать юношам о необходимости и пользе приобретаемых в гимназии познаний, им преподается самими отцами совет только бы сдать экзамен, да получить аттестат, сокрушаясь тут же о том, что бедного мальчика умышленно забивают и притупляют во имя какой-то фикции, во имя идеи чисто полицейской!
Результат такой воспитательной системы следовало предвидеть: получилась борьба интересов государственных и общественных, борьба не открытая, а глухая, затаенная и тем более опасная. Всякая неудача интересов правительственных стала приятна обществу, потиравшему руки от тайной радости. В конце концов дело дошло до того, что стало теряться понятие о добре и зле, о честном и подлом — то же самое, что и во всякой борьбе. Как далеко зашла эта борьба, иллюстрирует рассказ одного из Директоров Московской гимназии: служат панихиду по Министре Боголепове5, один из мальчуганов все время разговаривает и улыбается. После панихиды Директор вызывает его и спрашивает, почему он не молился, а смеялся? Мальчуган отвечает: ‘О чем же сокрушаться? Папа вчера говорил: слава Богу, что его убили’.
Вот зрелые фрукты розни Государства и общества, розни, происходящей от глухой, скрытой борьбы. Во имя ее оправдывается убийство и на этих же принципах воспитывается юношество. Гд е же тут и искать понятия о добродетелях? Что ожидать в будущем от этого мальчугана?
Ваше Величество! Здесь настало время еще раз повторить старинное обращение к Царю:
Прикажи мне, Государь, говорить только правду, одну правду, или прикажи мне голову срубить!
Клянусь Вам, Государь, клянусь всем счастьем детей моих, что я скажу только правду, если буду утверждать, что из тысячи интеллигентов многомного пятьдесят перекрестили лоб, когда узнали о смерти Боголепова, а остальные повторили то же, что и отец этого гимназиста. Повторили они эту фразу не потому, чтобы имели что-либо против покойного Боголепова, нет, они его совсем и не знали, но он был носитель все той же ненавистной идеи, так сказать, предводитель противного лагеря.
Ужас охватывает при мысли о том, что мы живем среди такой обстановки, когда после убийства служат благодарственные молебны вместо панихид, когда рознь между Правительством и обществом дошла до таких размеров, что несчастье ближнего становится предметом общей радости, если этот ближний принадлежал к противному лагерю! Если вникнуть поближе в эту обстановку, да не бояться заглянуть правде прямо в глаза, то положение дел представляется таковым: Правительство само по себе — общество само по себе, второе время от времени нападает исподтишка, а первое находится постоянно в оборонительном положении, имея рассыпанную впереди цепь в виде урядников, жандармов и даже, по словам самого покойного Толстого, — латинский и греческий язык. В центре сгруппированы Министерства, а в резерве вся армия. Положение вполне боевое, вместо нормального развития государственной жизни на почве общих интересов мирного прогресса всех богатств страны.
Само собой очевидно, что не следует толковать наших слов так, будто бы все эти ужасы вызваны латинским и греческим языком, пусть преподают в школе еще санскритский или арабский язык, от этого беды никакой не будет, вся суть дела в системе, в циничной откровенности, что школа должна служить полицейским орудием для регулирования мозгов, независимо от того, насколь<ко> полезны или необходимы преподаваемые предметы, вот против этой-то идеи и восстало общество с самого начала. Если теперь говорят много о древних языках, то это просто потому, что ненависть к школе переносится на преподаваемые предметы, так же точно, как и сладость боевой победы переносят с системы на ни в чем не повинное лицо. К тому же следует добавить, что в течение сорока лет со времени великих реформ постоянно что-либо урезывается от них, каждый новый министр, а их в течение сорока лет сменилось много, считал своим долгом что-либо да отнять из тех прав, которые были дарованы обществу. Всякий такой укол прибавлял лишнее раздражение, выросшее в концеконцов в описанное выше боевое положение.
Правда, реформы Александра II следовали одна за другой настолько поспешно, что несомненно должно было отразиться на несовершенстве писанных уставов, каковые и следовало впоследствии дополнять по мере выяснения редакционных недочетов. То ли мы видим в действительности? Вместо дополнения и развития основной мысли мы видим полный ход назад решительно во всех реформах, то есть и в крестьянской, и в судебной, и, главным образом, в земской. Очевидно, общество, привыкшее уже к началам общественности, не могло остаться равнодушным, а с другой стороны, воспитанное в началах преданности Престолу и Царю — не вступило и не вступит в открытую борьбу, в результате получился полный правительственный индиферентизм. Вся тяжесть хозяйственного управления обширнейшей в мире страны ложится тяжелым бременем на Правительство, которому приходится теперь думать и распоряжаться: начальной школой и университетом, земским начальником и сельским старостой, больной коровой и арестным домом, орошением Саратовской губернии и осушением Новгородской, кормлением неимущего и переселением малоземельного, починкой проезжих дорог и открытием в подходящем месте кабака и т. д., и т. д. Ко всем этим житейским мелочам следует прибавить главные функции Государственного Управления — охранение мира внутреннего и внешнего, и в концеконцов получается бремя, непосильное никакому Правительству в мире, бремя сверх всяких человеческих сил.
Таков исторический ход внутренних реформ за последние полвека со всеми их последствиями. Была попытка со стороны Императора Александра II в конце Его царствования сделать и еще один решительный шаг (говорю это со слов народной молвы) — дать конституцию России, но та же история, не терпящая противоречия себе, накануне этого шага отстраняет от России удар и не дает совершиться этой пагубной и непоправимой ошибке. Шаг этот был смелый, но неверный, он завел бы нас в невылазные дебри и вероятнее всего погубил бы Россию как единое, могучее Государство. Если в Австрии — стране значительно более старой (гражданственно), чем Россия, в стране, в которой борются всего лишь две партии — немцы и славяне, в Парламент ходят с арапниками и револьверами, то что же было бы у нас? История, очевидно, распоряжается умнее, или, по крайней мере, целесообразнее нас, она сама разлагает то, что гнило, и поддерживает жизнь целого, если это целое еще крепко и здорово. Только тот, кто верит всеми силами своей души в величие России, кто предан ей без страха смерти за ее благополучие, кто любит ее выше своего благоденствия, словом, кто, по словам Св. Писания, ‘душу свою продаст за ны’, только тот поймет торжественную поступь истории и увидит в трагической кончине самого либеральнейшего из Монархов неумолимый рок, отрезавший, так сказать, ту руку, которая готова была подписать смертный приговор России. — Россия должна быть монархией и притом монархией абсолютной. Если когда-нибудь и придется говорить о конституции, то разве только тогда, когда поляк и татарин, финн и грузин, чуваш и потомок древнего Рима — все сольется воедино, с единым духом и единым помыслом, когда все это будет носить одно имя ‘русский’. А до того времени все духовные силы Русских Монархов должны быть направлены на дело их Великих Предков — ‘собрать Русь’, и, конечно, не в смысле географических границ, а в смысле духовного объединения всех разрозненных элементов, входящих в ее теперешний внешний остов. Эта задача так велика и сложна, что если бы в каждые четверть века мы приближались всего лишь на одну букву к полному слову ‘конституция’, то в Царствование Императора Александра II мы вправе были бы написать разве только одно ‘К’.
Итак, в течение первой половины рассматриваемого полувека выяснились следующие весьма существенные моменты в жизни России:
1) Севастополь вскрыл с беспощадностью ножа хирурга все раны нашего внутреннего устройства. Нужно было начать правильное лечение.
2) Диагноз болезни показал, что устройство Государственного Управления на началах ‘единоличия власти’ всей длинной чиновной лестницы есть причина болезни. Последующие Сенаторские ревизии подтвердили этот диагноз и показали воочию, что в России столько самодержцев, сколько помещиков, даже с правом жизни и смерти, то каждый губернатор распоряжался губернией на ‘Полной своей волюшке’ и что губерния давалась губернатору, как и полк — командиру, на ‘кормление’, как прежним воеводам (например, ревизия Пензенской губернии).
3) Правильно поставленный диагноз вызвал и правильно назначенное лечение — уничтожение ‘единоличной власти’ на нижних и средних ступенях лестницы и призвание общества в качестве сотрудника в трудном деле местного Управления.
Все это совершилось в высшей степени логично и последовательно, хотя может быть для такой крупной ломки несколько и поспешно. Но как бы то ни было, вся Россия была призвана к новой жизни, жизни свободной, жизни общественной, и она пошла в рост, с изумительной быстротой освоившись с своим новым положением. Сразу раздался костяк и выросли мускулы. В этой внутренней работе — забыто и недавнее поражение, все и вся понесло свои силы на пользу единой, дорогой родине. Я счастлив тем, что хотя юношей, но пережил эту эпоху и был свидетелем колоссального подъема духа и сил общественных.
Не прошло и десятка лет, как прежний больной не только окреп, но и вырос втрое против прежнего. Вместе с силой физической поднялись и силы моральные, и у этого великана стали появляться такие тонкие чувства, как самолюбие, чувство это стало подсказывать нам, что творится что-то неладное в наших внешних сношениях, которые были основаны главным образом на чувстве родства, хотя бы и в десятом колене. Прежде чем предпринять что-либо, справлялись по родословной книге и уже затем писалась нота в том или ином виде. Самым резким примером подобных отношений был 1870-й год, когда мы не остановили тетушку-Германию у Седана, несмотря на самые торжественные ее обещания, что она ведет войну не с Францией, а только с Наполеоном. Из тетушки стала вдруг (в Версали) Империя, которая причиняет и причинит нам еще многомного хлопот. Эта самая тетушка, которую мы же сами выдумали, не далее как через шесть-семь лет после своего нового наименования не замедлила отблагодарить нас достойным образом, пригласив нас Из-под стен Константинополя в Берлин на Конгресс.
Очевидно, Господь Бог не дает одному человеку всех талантов. Гигант-реформатор у себя дома оказывается слабым политиком. Проникли ли эти обиды глубоко в душу современников Императора Александра II или все увеличивающееся сознание своей силы в лице главных деятелей России, но на смену Александра II является крупнейшая историческая фигура императора Александра III, человека с непреклонной волей, с вполне определенными стремлениями, человека, про которого, пародируя французскую поговорку, можно сказать: ‘Он был более Русак, чем русский человек’. Все Его Царствование можно охарактеризовать тремя словами — Россия для России.
Не знаю, насколько верны, но существуют два типичнейших рассказа из жизни Императора Александра III, которые я и позволю себе привести здесь, так как они рисуют эту величественную фигуру во весь рост. Если даже эти рассказы народной молвы и не верны, то все же они очень ценны для нас, так как указывают на то, каким человеком представлялся русскому обществу — его Повелитель.
1) Получается откуда-то какой-то ультиматум с выраженными в довольно грубой форме требованиями. Министр иностранных дел поспешно является вне очереди с докладом.
— Что отвечать?
— Отвечайте, — говорит покойный Государь, — что требования изложены в такой форме, что вы не решаетесь их мне доложить. И ультиматум канул в вечность.
2) Император отдыхает в шхерах и, как говорят, не любил, чтобы кто-нибудь нарушал Его отдых. Но вот является министр Гирс.
— Что хорошего?
— Спешное дело, Европа волнуется… нам пишут…
— Напишите им: когда Русский Царь ловит рыбу, Европа может подождать.
Какая страшная мощь в этих рассказах, какое непоколебимое сознание своей силы, своего положения, сознание силы той страны, на которую опирается это величие. Пусть эти рассказы будут выдуманными, их цена еще более возрастает, так как в этом случае они превращают лицо реальное в мифическое, а самый рассказ — в народный эпос. Значит, таким колоссом рисовался он народному воображению.
‘Когда Русский Царь ловит рыбу, Европа может подождать’ — и она ждала. Вот что такое Русский Царь, вот та собирательная сила, суммированная из частиц души каждого из нас, вот та высшая, чистейшая идея, кристаллизованная из русской мощи, русского величия, самого лучшего чувства русского сердца, вот Он, вот Он — Русский Царь!
Нужно ли что-нибудь добавлять к этому величию? Очевидно, жизнь Империи потекла так, как и следовало ожидать. Все русское гордо подняло голову и недавние тетушки как-то неожиданно превратились в заискивающие племянницы, ожидающие в Петербурге, когда Царь вернется из шхер. Вся внешняя политика Императора Александра III вылилась вполне в знаменитом Петергофском тосте: ‘Пью здоровье единственного моего друга — князя Черногорского Николая’. В этих немногих словах сокрыт глубочайший философский смысл, — суть всех политических отношений, в которых всякий стремится урвать себе что плохо лежит в чужом кармане, прикрывшись для этого турецкой шалью старой тетушки или затянутым корсетом юной племянницы, или, наконец, вооружившись пламенными объятиями искреннего друга. Все хорошо, лишь бы запустить руку в карман соседа.
А мыто, простаки, все столетие верили в дружбу и в родство, все столетие таскали своими руками каштаны из огня, то спасая Европу от антихриста Наполеона, то выручая Австрийскую корону от нападка Венгров, то помогая соседу развиться в Империю и получить на первые расходы по изготовлению новой короны — пять миллиардов. Но наконец-то История дала нам твердую руку и крепкую волю, которая не побоялась сказать громко, что все это бредни, что все эти лобзания только затем расточаются, чтобы на другой же день продать лобзаемого за тридцать серебренников. Эта же историческая воля продиктовала нам серьезный урок, она указала на то, что только общность интересов, а не сантименты могут связывать нации. Видя эту общность интересов по ту сторону новой империи, на берегах Сены, Император Александр III не зовет, а милостиво разрешает эскадре Жерве прибыть в Кронштадт. Вороты открыты и в них хлынуло широкой рекой народное чувство. И этот широкий поток есть еще одно подтверждение твердости всего того, что основано на единении Правительства и общества. Россия давно отдавала все свои симпатии Франции, и как усиленно ее ни соблазняли родством соседки, русское общество всегда недружелюбно относилось к ближайшей соседке.
Когда был произнесен Петергофский тост, я живо помню тревожное впечатление, которое он произвел во всех уголках России, казалось, что мы накануне войны, думалось, что эти слова встревожат весь европейский курятник. Но, очевидно, Тот, Кто говорил их, передумал и перестрадал каждый звук Своей речи и обсудил все это лучше нас всех. В этой мысли, в этом чувстве и лежит граница великого от ничтожного, мощного от жалкого. Курятник действительно всполошился, но только не так, как мы думали: вместо недовольства и угроз со все сторон потянулись пальцы, указывающие: ‘вот где Россия’, которую ранее того знали только по географической карте.
Все Царствование Императора Александра III было посвящено одной идее — укреплению силы и мощи России, в которую Он первый верил всеми силами своей души. И вот за какой-нибудь десяток лет Россия понемногу перебирается из задних рядов Берлинского конгресса в первые ряды, а затем на пульт первой скрипки европейского концерта, завладевая, наконец, и дирижерской палочкой. Бывая по своим делам часто за границей, я с чувством полного удовлетворения читал газеты, в особенности когда на политическом горизонте набегала какая-нибудь тучка. Читаешь, бывало: Англия сказала то-то, Германия высказалась такто, но… Россия еще не сказала своего слова! И в этой фразе ясно видно, что все то, что сказано уже — почти ничто, все ждут, что-то скажет Петербург?
Вот то величие духа, которое дал России Император Александр III, и уж, конечно, не ‘Миротворца’ заслужил этот Великий Русский человек. Какой-то фальшивой нотой звучит в моем ухе этот титул! Будто бы Александр III постоянно искал мира — это неправда! Из того, что Он, может быть, имел отвращение к войне и всю свою силу направил на сохранение мира, еще далеко не следует, чтобы Он искал мира. Нет, и тысячу раз нет! Я готов положить голову на плаху за то, что Этот Государь не позволил бы никому наступать себе на носок, а если бы кто-либо и осмелился это сделать, то Он, хотя бы ценою десятков тысяч жизней, сумел бы заставить уважать Свое русское ‘Я’. В этом был уверен весь мир, который и дал дорогу Гиганту к дирижерской палочке.
Нет, не Миротворец Он, а Духотворец. Он, и только Он один, создал и сделал всем понятным русское самолюбие, русскую мощь, русское национальное величие. Мир праху Твоему, Великий Творец духовных сил России!
Итак, краткий исторический очерк почти полувековой жизни России кончен. Очерк действительно краток, и даже очень, но размер настоящей записки не позволяет распространить его. Несмотря, однако, на эту краткость, мне хочется верить, что я хотя несколько совладал со своей задачей — высказать правдиво, искренно мой ‘символ веры’, высказать то, что можно чувствовать, но чего никогда бы я не повторил ни в какой частной, хотя бы и дружеской беседе. Перед Тобою, Великий Государь, все мои помыслы, все мои святые чувства веры в будущность России, в ее величие, ее историческое призвание. Суди их, Государь, по всей Твоей Царской Воле!
Какие же результаты прошедших двух Царствований? Что дали они России реального и какой нравственный урок преподал нам истекший полувек? Какое наследие досталось Вашему Императорскому Величеству?
Оба предшествующие Царствования можно и даже следует рассматривать как одно, ибо каждый из двух Великих монархов логически дополнял другого. Вся мудрая политика Императора Александра III не могла бы найти себе применения, если бы, например, Он вступил на престол тотчас вслед за Императором Николаем I. Нельзя было бы заставить уважать свою мощь, когда весь организм был болен. Потому-то я и сказал, что Царствования двух последних Государей логически связаны между собою и потому составляют как бы одно целое. Это одно целое и воспитало такую мощную силу как Россия, силу, равной которой нет во всем мире. В настоящий момент только одна Россия могла бы буквально запереть свою границу и могучий ее рост продолжался бы попрежнему быстро, скажу в скобках, вероятнее всего, и разбогатела бы гораздо быстрее, чем при современном международном обмене, каковой обмен при настоящем положении вещей скорее для нас разорителен, чем полезен.
Результаты двух Царствований — совершенно невероятный рост, и физический, и духовный: население более чем удвоилось, государственный бюджет возрос с 350 миллионов почти до 2 миллиардов, число учебных заведений возросло в такой степени, что теперь высших школ стало больше, чем при начале рассматриваемой эпохи было гимназий, а число низших школ считается десятками тысяч. Несмотря на такое приращение учебных заведений их все-таки мало и стены их не могут вместить в себе и половины желающих учиться. Насколько у нас мало низших школ, показывает сравнение с Прибалтийскими губерниями. Последние дали в 1899 году всего лишь 2 1/2 % неграмотных новобранцев, а Харьковский округ дал их 87%. Из этого следует, что приращение школ отстает сравнительно с приращением населения.
Указанный рост всего организма России сделал то, что теперь этому гиганту тесно в той избе, которая выстроена 40 лет назад, и вот он начинает понемногу выпирать локтями стены, а затылком уперся в потолок. Всякий добрый хозяин по мере увеличения своей семьи все прибавляет и прибавляет разные пристройки для подрастающего поколения. Казалось бы, то же следовало делать и Государству. К сожалению, обзор предыдущих сорока лет убеждает нас в противном. Вместо того, чтобы расширять избу, мы урезали от нее всякие уголки, делая пристройки не снаружи, а вовнутрь, сажая в эти пристройки чуть не по тысяче новых чиновников каждый год, урезая тем самым то великое начало, которое было положено в основу всех реформ, то есть начало общественное. Это урезывание легло тяжелым бременем на Правительство, принудив его принять на себя такие заботы, которые должно было бы нести общество, что, в свою очередь, вздуло совершенно ненормально наш бюджет. Увеличение бюджета повлекло Государство совсем в другую сторону: нужно подумать и очень подумать, откуда достать такую сумму денег, и вот Государство малопомалу начинает сворачивать с прямой своей дороги и к роли Правительства начинает понемногу примешиваться купец, или, еще того хуже, — мелочный торговец. Еще ‘великий старец’ Гладстон высказал, что руководящее начало Государственного Управления: the business of the government is to govern, but not to handle. С этим положением нельзя не согласиться, ибо при столкновении в одном лице и судьи, и подсудимого, конечно, страдает Государственная нравственность. Почти каждый день мы видим такие столкновения: например, Правительство издает постановление об обложении зданий или заведений, ну, хотя бы, в пользу земства, и завтра же оно издает постановление — об изъятии из этого обложения целого ряда казенных зданий на железных дорогах. Или еще пример: прежде открытие кабака было право сельского общества и если оно разрешало открывать у себя кабак, то получало за это известную сумму денег, смотря по бойкости места, но вот пришел ‘Сам’ и, конечно, издал подходящий циркуляр, в силу которого за право открытия кабака, конечно, уж ничего не платит.
Вот в какие сделки с самим собою должно входить Правительство, чтобы изловить лишний рубль на удовлетворение непомерно раздутой армии чиновников.
Только один акт в жизни русского гражданина может обойтись без него — благосклонно разрешается родиться на свет без испрошения на то разрешения, но быть похороненным — уже нужно получить разрешение. В университете и в кассе ссуд, в Министерстве и в кабаке — всюду сидит чиновник.
Такая обширная опека над 150 миллионами населения не по плечу никакому Правительству и оно волейневолей вовлекается в мелочную торговлю, конкурируя с Разуваевыми и Колупаевыми, чего, казалось бы, следовало бы избегать всеми средствами во имя высшего принципа, во имя Государственной нравственности, которая должна быть примером для всех сограждан. Вот эти-то понятия о добре и зле, о нравственном и безнравственном и отходят понемногу в область преданий, оставляя нашим детям горький осадок современного мутного раствора с зловещей надписью: ‘все хорошо, что дает деньги’.
Итак, вот в кратких чертах наследие прежних Царствований:
1) Разросшийся до огромных пределов живой организм и притом одаренный такими тонкими чувствами, как самолюбие, сознание своей мощи и силы.
2) Непомерно широко развитая правительственная опека над жизнью этого колосса и над отправлениями каждого отдельного его члена.
3) Вследствие принятых на себя Правительством непосильных забот, ненормально вздутый бюджет и последствия этого — погоня за всяким лишним рублем, какою бы ценою не получить его.
4) Постоянно расширяющаяся опека Правительства все больше и больше лишает общество личной инициативы, личной предприимчивости, сводя все функции деятельности гражданина к мирному сожитию с урядником, в руках которого наш духовный покой, и уменью выпрашивать у Правительства все новые и новые подачки, от которых всецело зависит наше материальное благополучие.
При таком положении вещей поневоле локти и колени гиганта начинают выпирать стены, и головой он малопомалу проламывает потолок. Каждый такой пролом истолковывается подходящими сферами как бунт, как протест против существующего порядка! Это совершеннейшая напраслина, нужно удивляться неуменью истолковывать самое простое физическое явление. Если в пустое ядро налить воды и заморозить ее, то она разорвет ядро. Неужели в этом факте воду можно обвинить в крамоле? Организм общественный — та же вода, чем больше мы его замораживаем, тем больше вероятия на взрыв. К сожалению, нужно признать, что Наполеон I был не только гениальным военачальником, но и пророком, при беглом знакомстве с Россией он сказал еще сто лет назад, что революция в России никогда не пойдет снизу, а ее сделает мундир. К осуществлению этого пророчества мы двигаемся самыми верными шагами, я даже слышал недавно одного русского (!) профессора, который утверждает, что революция в России уже началась 1 1/2 года назад, другой профессор, в ленте Белого Орла, читает лекции своим слушателям, что самый совершенный образ правления — конституционный, третий, столь же заслуженный наставник, поучает с высоты кафедры, что Россия имеет золотую монету низкой пробы, за что честных людей ссылают в каторгу, называя их фальшивыми монетчиками. А мы где-то там, в Полтавской губернии ищем крамолу! И все больше и больше замораживаем воду в ядре!
Крамола — это тот вздор, который выдуман для оправдания себя фабрикантами общественного льда. Если под словом ‘крамольник’ разуметь недовольного, то я под звон колоколов пойду к присяге, что в России из 150 миллионов 50 миллионов крамольников, 100 миллионов безразличноапатичных и ни одного довольного. Если же крамолой считать тайный подговор на совершение государственного преступления, то такая крамола не есть только принадлежность нашего времени. Заговор Шакловитова, история Императора Павла I, покушение в Париже против освободителя Европы — Императора Александра I, декабристы, убиение Карно, Клевлэнда и т. д., вплоть до наших дней. Все это показывает, что действительная крамола не имеет ничего общего с действительной жизнью. Чем, например, может быть объяснено покушение на Императора Александра II чуть ли не на другой день после освобождения крестьян? Здесь мы, очевидно, имеем дело с фанатиком какой-то идеи, которых, как и всяких фанатиков, не разубедит в их упорстве никакая казнь. Говорить же о крамоле общественной в России — это значит совсем не знать своей родины.
Отличительный признак недовольства русского общества с западноевропейским заключается в том, что все помыслы, все взоры русских людей устремлены к своему Монарху, от Него они ждут своего избавления от страшной тесноты и духоты, в которой приходится жить теперь, к Нему обращены все тайные мольбы о расширении теперь уже тесной избы, выстроенной Императором Александром II, в Нем они видят защиту от опекающего их чиновника.
Именно теперь самое благоприятное время начать перестройку русской избы. Следует твердо помнить исторический закон, прекрасно сформулированный знаменитым Боклем: ‘что одно поколение просит, как милости, то другое поколение требует, как права’. Опасно, очень опасно выжидать того времени, когда мольба перейдет в требование, и потому нужно пользоваться моментом и на мольбу ответить милостью.
Соображая все, что сказано в настоящем беглом очерке, нетрудно вывести и заключение. Я осмелился лично доложить Вашему Императорскому Величеству, что не нужно быть пророком, чтобы предсказать, что Царствование Вашего Величества должно быть и несомненно будет Царствованием величайших реформ. В них теперь настоятельная необходимость, об них молит Вас, Государь, все русское общество. Мольба эта никогда не произносится громко, и в особенности тиха она теперь, когда условие мирного сожития с урядником есть единственное мерило чувства к родине. На современной житейской арене нет нигде места проявить свои святые чувства, свою преданность долгу, свое желание не только весь свой труд, но и самую жизнь свою положить на пользу родной земли. Все сведено на почитание урядника и на оказание содействия акцизному чиновнику. Каждым новым циркуляром Правительство как бы говорит каждому из нас: будьте паиньки и слушайтесь нижеследующих приказаний, а мнения вашего никто не спрашивает.
Клянусь Вам, Мой Обожаемый Монарх, что дальше жить так нельзя, что та рознь, которая установилась между Правительством и обществом, доходит уже до угрожающих пределов, что ядро с водой черезчур уж сильно остужено и что все принимаемые теперь меры еще больше остуживают эту воду — и вот-вот произойдет взрыв.
Прошу верить, что все то, что сказано здесь, не есть легкомысленная критика стороннего наблюдателя, а лишь вопль наболевшей души, вопль, который долго таился, ибо нельзя же ничего подобного говорить даже в дружеской беседе. Милость Вашего Величества ко мне и моим работам так велика, что я был долго в раздумьи — писать ли эту записку? Боязнь потерять Вашу высокую нравственную поддержку в моем одиночестве при метеорологических изысканиях почти решила задуманное мною писание в отрицательном смысле, но с другой стороны, счастье, выпавшее на мою долю, счастье исключительное быть выслушанным моим Повелителем, казалось, обязывало меня сказать всю правду, ту самую правду, которую чувствует всякий любящий свою родину и живущий не там, где-то наверху, а обыденной жизнью, среди людей, составляющих не Парнас, а Россию. Я никогда в жизни не врал, и тем более не мог бы покривить душой перед Тем, Кто осчастливил меня. Предстояло, следовательно, или написать все мои помыслы без всяких прикрас, или же не писать ничего. В этих колебаниях мучительных прошли почти две недели, что и было причиной запоздания этой записки, наконец, внутренний голос совести победил, он говорил мне: ‘если ты честный человек, ты должен говорить правду на пользу родине, если ты мелкий плут — молчи из-за корыстных видов и будешь презрен’. Я решил говорить и говорю:
Прикажи, Государь, мне голову срубить, коли не по сердцу Тебе речь моя. Теперь не боюсь я и самой смерти.
Но если бы хоть одна моя мысль была бы одобрена Вами, Государь, о, как я был бы счастлив! Я бы нарисовал тогда грандиозную картину будущего благополучия дорогой моей материземли, никаких красок не пожалел бы я на то, чтобы изобразить ее величественный бюст в роскошных одеждах, с цветущим видом, окруженной всеми богатствами страны и… с преклоненной головой перед великим реформатором — Императором Николаем II!
Молю Вас, Мой Повелитель, осчастливьте Россию, утешьте ее страдания, дайте вздохнуть задыхающимся верным слугам Вашим. Дайте ей, этой красавице, новую жизнь и воздвигните себе памятник нерукотворный.
И это все так легко сделать! Стоит лишь призвать общество к жизни, оказать ему доверие, а не смотреть на него, как на собрание крамольников. Поманите только пальцем и все это общество возродится, все оно будет завтра же у подножия престола и сложит там свои силы, свой труд, всю свою жизнь на украшение того кресла, на котором сидит его Монарх, его Повелитель, его Высший идеал всего чистого, всего возвышенного на земле. Разве есть на земле что-либо более высокое, чем эта Идея? За ней, прямо за ней, следует — Бог.
Я апеллирую в эту высшую инстанцию, к Богу, я молю Его о прощении за мой дерзновенный поступок.
Милостивое разрешение Вашего Императорского Величества подать Вам мою записку о современной жизни России еще далеко до того, чтобы я осмелился истолковать его как разрешение говорить о том, что же собственно нужно сделать при настоящем положении вещей, и потому я ставлю тут точку. Я считаю эту точку уместной еще и потому главным образом, что нахожусь в полной неизвестности, как будут приняты Вашим Величеством настоящие мои мысли. Верьте, Государь, что с того момента, как эта записка будет в Ваших руках, я потеряю то, что называется ‘покойное житие’.
Томительная неизвестность такого решительного шага — ужасна. А вдруг я потерял все то, что приобреталось упорным трудом всей жизни, что выпадает в удел немногим счастливцам — милость Своего Государя? Это был бы страшный удар.
Но если бы Вашему Величеству угодно было осчастливить меня дальнейшим Вашим вниманием — все мои силы, все мои помыслы в Вашем полном распоряжении. Картина будущего России давно уже обрисовалась в моей голове и, как мне кажется, картина единственно возможного ее благополучного существования. Без Вашего милостивого разрешения я не смею ее здесь излагать и буду ждать рокового решения.
‘Иль со щитом, иль на щите’.
2 июля 1902 г.
Ваше Императорское Величество!
Во исполнение приказания Вашего Императорского Величества, в июле 1902 г. мною была подана записка, в которой я старался путем краткой исторической справки, выяснить, так сказать, логику истории, т. е. то нечто неизбежное, неумолимо последовательное, что привело нас к настоящему положению вещей. Мне хочется думать, что я исполнил главное мое задание, т. е. подтвердил фактами основное мое положение, что всякая принимаемая мера была, есть и будет только в том случае целесообразна, если она основана на единении интересов Правительства и Общества и не нарушает коренных интересов этого последнего. Россия доказала своим тысячелетним существованием, что она вынесет на своих плечах всякое смутное время и всякое иго, до татарского включительно, но для этого нужно дать этим плечам развиться нормально и поддержать ‘дух бодр’. Она, моя родная, всю жизнь свою посвятила, всю душу свою отдала одному святому делу — собрать Русь под державой Монарха.
На всем свете есть только Один Человек, Который, по самой сути вещей, чужд понятия о зле — это Русский Царь. Он Один стоит вне партий, вне личных интересов, вне всяких общечеловеческих счетов, словом, сказать, вне всего того, что из двуруких-двуногих делает людей с их житейскими дрязгами, пороками и недостатками. Царь — это само Добро на земле, — так смотрит на Него всякий истинно русский человек.
Только в силу этого, в большинстве случаев безотчетного, но лежащего глубоко в каждом из нас чувства, сама жизнь подсказывает нам, что хотя формально у нас и нет ответственных Министров, а за все будто бы ручается формула ‘быть по сему’, но на самом деле это не так, и что если что-либо творится неладное, то виною в этом подлежащий Министр, с которым само Общество и рассчитывается, так как иной справы с ним нет.
Никакими человеческими силами нельзя остановить жизнь, нельзя нарушить естественный рост живого организма, а потому казалось бы, что все заботы Правительства должны быть направлены на то, чтобы регулировать берега того широкого русла, по которому течет могучий поток жизни, укрепляя где нужно дно этого русла.
К сожалению, строительство наше идет совершенно обратным путем, вместо укрепления берегов мы строим плотины, не сообразуясь с мощностью потока, и, конечно, эти плотины легко уничтожаются, а на их месте образуются глубокие пропасти, все больше и больше отделяющие Общество от Правительства. Примеры последних дней более всего назидательны. С точки зрения логики, совершенно непонятно ослепление бесспорно умных и некогда талантливых людей, которые однако в ХХ столетии предпринимают массовую порку розгами. Неужели они не понимают, что на теле Полтавского мужика рубцы заживут скоро, но что свист розги, как звук набатного колокола, разнесся по всей России и оскорбил самые святые чувства того самого организма, которому Император Александр III дал такое чуткое духовное ухо? Неужели у этих заправил отсутствует историческая логика, которая должна была бы им подсказать, что эта массовая порка оскорбляет и как бы совершенно уничтожает все то, на созидание чего положил всю свою жизнь Русский Духотворец?
Какие бы усилия они не употребляли, но им не удастся вычеркнуть из истории имя Императора Александра III и Его Великих деяний — созидание духовных сил страны.
Второй пример еще более резко выдвигает противоречие логики с действительностью. Убивают министра Боголепова, и Карповича судят обыкновенным судом, как убийцу, а когда стреляют в губернатора, судят военным судом и вешают. Логика тут совершенно оконфужена.
Третий пример есть самая прекрасная иллюстрация правильности положения, высказанного мною в записке о реформе Высшей Школы, поданной Вашему Императорскому Величеству в марте 1902 г. Я говорил там, что история Христианства, история нашего раскола и вся история средних веков поучают нас, что человеческую мысль нельзя не только запереть в тюрьму, но даже и сжечь на костре, чем энергичнее меры, принимаемые против мысли или идеи, тем быстрее она распространяется и тем большее количество адептов завербует она.
Последние дни опять подтвердили высказанную истину. В августе месяце, в заседании Воронежского сельскохозяйственного комитета два члена его: Мартынов и Бунаков заявили, что нужды сельского хозяйства так разносторонни и так широко захватывают общую жизнь страны, как правовую, так и экономическую, что трактовать о них при случайном составе Комитетов (в одном случае предводитель Дворянства и три земских начальника) нельзя, а потому нужно применить иной способ избрания всесословного комитета с гарантией свободы слова и прав личности.
Мы не будем касаться здесь, насколько это заявление по существу своему основательно, но обсуждая его хладнокровно, должны признать его весьма серьезным и прямо отвечающим сути дела, без всякого подхода к общему политическому строю России. Так смотрели на это заявление все, кто о нем узнал еще в августе месяце. Но вот в ноябре арестовывают и Мартынова, и Бунакова и ссылают их куда-то. С непонятной быстротой Воронежский протокол воспроизводится в тысячах экземпляров и через месяц после ареста нет уголка в России, где бы не знали о нем, а Мартынова и Бунакова чуть не причислили к сонму великомучеников. Зачем все это проделано?
Я сослался на эти три примера потому, что все последствия, из них проистекающие, легко можно было предвидеть: высекли мужиков — один из оскорбленных стреляет в оскорбителя, сослали за высказанное открыто и честно мнение — пострадавшему надели мученический венец, а мнение его превратилось для лишней тысячи людей в символ веры. Смотря на все, что делается кругом, можно подумать, что история готовит нам новый жестокий удар. С одной стороны, надвигающийся экономический кризис, с другой — полное отрицание логики во внутренней жизни, заставляет думать, что нам предстоит в ближайшем будущем пережить очень тяжелое время и что только второй Севастополь в состоянии заставить нас снова очнуться и еще раз напомнить нам что логику жизни народов нельзя нарушать безнаказанно.
Севастополь один раз уже показал нам, что причина всех предыдущих неурядиц — это ‘устройство Государственного Управления на началах единоличия власти всей длинной чиновной лестницы’. Как средство против этого недуга было признано необходимым ‘уничтожить это единоличие власти и призвать общество в качестве сотрудника в трудном деле местного Управления’.
Программа эта была выполнена в самом широком объеме. Но вот с некоторых пор (вернее со времени графа Д. А. Толстого, как Министра Внутренних Дел) мы пошли путем обратным и решительно копируем все то, что было перед Севастополем до самодержавия Губернаторов и телесных наказаний включительно. Идя в этом направлении, мы отдали земство во власть Губернатора, ему же подчинили и юстицию, т. е. дошли с точки зрения права, до полного абсурда. Со мной был такой случай: у меня в имении работал подрядчик по корчевке леса, с которым я и рассчитался, получив в этом от него расписку на договоре. Но кто-тосказал рабочим, что они могут получить с меня деньги еще раз, если обратиться к Губернатору, написали им прошение. Через несколько дней ко мне в усадьбу приехал местный Земский Начальник и несмотря на представленные мною документы, присудил с меня 2700 руб. на основании приказания г. Новгородского Губернатора, как сказано в решении.
Сомневаюсь, чтобы Губернатор эпохи дореформенной имел больше права над лицами привилегированных сословий, чем теперь.
В этом эпизоде характерней всего то, что после того, как я тотчас после решения напечатал все подробности в газетах (‘Новое время’ 10 ноября 1900 г.), ‘взывая к Министрам, — к самому Сенату’ никто и пальцем не пошевельнул, чтобы заступиться, не за меня, конечно, а за поруганное право. Разве после этого Губернатор не самодержец в своей губернии? Да он выше Его, ибо ни один государь никогда не давал приказ суду вынести такой, а не иной приговор. Наш Русский Царь милует тяжких преступников, но никогда еще Он не приказывал осудить невинного.
Что же после этого сказать о Министре?
Создано такое ‘Положение’, по которому Министр может отменять все Высочайшие повеления и основные законы, с предоставлением ему права жизни и смерти, буквально смерти. Если Министр пожелает кого-нибудь повесить, то стоит ему только объявить данную округу на положении усиленной охраны, и вся эта округа находится вне закона. Одной подписью Министра и даже Генерал-Губернатора десятки идут на виселицу, что мы видели в Киеве во времена Черткова, да видим и теперь, когда за покушение на убийство вешают.
Вот те причины, которые заставили меня сказать во второй моей записке, поданной Вашему Императорскому Величеству, что ‘на современной житейской арене нет нигде места проявить свои святые чувства, свою преданность долгу… все сведено на почитание урядника’. Теперь ясно, что мы опять стоим на пороге Севастополя и если не воспользуемся его уроками, то дождемся повторения его, хотя может быть и в другом виде.
Чтобы избежать такого жестокого вторичного урока, нам следует остановиться в развитии принципа чиновничьего самодержавия и ‘призвать общество в качестве сотрудника в местном правлении’. Но как это сделать?
В настоящее время есть единственная в России Общественная организация, это Земство. Всякий земец несет все свои силы на пользу родины, отдавая всего себя на служение святому делу и притом бескорыстно, не прося себе за то никакой подачки. В период самого пышного развития Земства, оно всегда выступало перед своим Монархом защитником прав населения, просителем милости Царя и никогда нигде не восстановляло Своего Повелителя против Его подданных и не просило Его карать кого-либо, что проделывает каждодневно всякий единоличный чиновник-властелин. В этом первое и самое существенное отличие всякой общественной организации от единоличной, Общество всегда будет помогать своему Царю быть тем, чем Он есть по самой природе своей, т. е. олицетворением Добра и Правды на земле, что не по сердцу чиновнику, ищущему только своего личного благополучия, хотя бы построенного на несчастии его коллеги.
Второе существенное отличие всякой Общественной организации от единоличной — это бескорыстие первой и погоня за всяким лишним полтинником во втором случае. Если учесть работу и личные расходы всех земских гласных, присяжных заседателей и сельских старост, то получится такая огромная цифра, которая вряд ли меньше, чем расходы на все Министерства. Почему же эти люди идут на такие траты и денег, и труда, а чиновник за всякий свой лишний шаг тотчас просит и суточные, и прогонные? Да просто потому, что в одном случае человек служит Государственной идее, а во втором мамоне, и на Государство смотрит только, как на дойную корову, не больше того.
Третье отличие рассматриваемых двух организаций — добросовестность. При общественном контроле товарищей нет места хищническим инстинктам, а если бы где-либо они и проявились, то тотчас всплывают наружу, и молчаливое презрение товарищей покарает хищника сильнее, чем всякая тюрьма, именно по этой причине в офицерской среде, где развит дух товарищества, хищения весьма редки. А чиновничество, все огульно, взято ‘под сумнение’ фактическим и документальным контролем, и несмотря на существование Комитета, стоющего стране 9 миллионов рублей, десятки миллионов казенных денег расхищаются ежегодно и во всех ведомствах. Не даром на Руси сложилась поговорка, что самое выгодное у нас дело, это ‘год покормить казенную курочку’.
Наконец, бюрократизм, эта та огромная призма, через толщу которой проходят все лучи жизни реальной и совершенно искаженными доходят до Монарха. Жизнь с каждым днем все развивается и становится настолько сложной, что ни с какой стороны не доступна Царю. Если Петр I мог жить народной жизнью, то уже Екатерина II, которая всей душой стремилась к тому же, уже видела эту жизнь из окна большой барки или дормеза, на которых совершала свои путешествия по России
Оригинал здесь.