Бернарден де Сен-Пьер
Бернарден де Сен-Пьер
Поль и Виргиния
Поль и Виргиния
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/image001-28.jpg)
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/image002-66.jpg)
ПОЛЬ И ВИРГИНИЯ
ПОЛЬ И ВИРГИНИЯ
Предисловие автора
Предисловие автора
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/image003-17.jpg)
ПОЛЬ И ВИРГИНИЯ
ПОЛЬ И ВИРГИНИЯ
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/image004-40.jpg)
Поль и Виргиния, Бернарден-Де-Сен-Пьер Жак-Анри, Год: 1787
Время на прочтение: 17 минут(ы)
В этом маленьком сочинении я ставил себе большие цели. Я попытался нарисовать в нем почву и растительность, не похожие на те, какие есть в Европе. Поэты наши достаточно долго усаживали влюбленных своих на берега ручьев, на луга и под листву буков. Мне захотелось дать им место на берегу моря, у подножья скал, в тени кокосов, бананов и цветущих лимонных дерев. Другой части света недостает лишь Феокритов и Вергилиев, дабы у нас были картины, по меньшей мере столь же привлекательные, как и изображения наших стран. Мне ведомо, что путешественники, отмеченные вкусом, оставили восторженные описания некоторых островов южного океана, однако нравы туземцев, а еще пуще — наезжающих туда европейцев, часто портят там пейзаж. Мне же захотелось связать красоту тропической природы с нравственной красотой маленького общества. Я поставил также себе задачей сделать наглядными несколько великих истин, и в том числе следующую: счастье наше состоит в том, чтобы жить в согласии с природою и добродетелью. Однако мне отнюдь не пришлось прибегать к сочинительству, дабы изобразить счастливую семью. Смею уверить, что люди, о коих далее идет речь, действительно существовали и что история их подлинна в основных своих происшествиях. Это было засвидетельствовано рядом лиц, которых мне довелось знать на Иль-де-Франсе. От себя я привнес лишь кое-какие маловажные обстоятельства, однако и они, поскольку я лично испытал их, опять-таки действительны. Когда несколько лет назад я сделал весьма несовершенный набросок этой, можно сказать, пасторали, я обратился к одной прекрасной даме, вращавшейся в высшем свете, равно как к нескольким серьезным людям, живущим поодаль от него, с просьбой прослушать мое чтение, дабы я мог принять в расчет впечатление, вызываемое моим произведением у слушателей столь разного склада, — мне было дано удовольствие видеть, как все они проливали слезы. Это было единственным суждением, какое я извлек, но это было также и все, о чем мне хотелось знать. Однако часто бывает, что большой порок тянется следом за малым дарованием, так и мне этот успех внушил тщеславную мысль — дать моему сочиненью заглавие: ‘Картина природы’. По счастью, я вспомнил, насколько чужда мне самая природа тех мест, где я родился, насколько богата она, многообразна, приятна, великолепна, таинственна в тех странах, где ее проявления я видел лишь в качестве путешественника, и насколько недостает мне проницательности, вкуса и писательской выразительности, чтобы познать ее и воспроизвести. Это вернуло меня в естественные мои границы. Таким-то образом я включил этот слабый опыт в общий заголовок, своего рода продолжением моих ‘Этюдов о природе’, которым публика оказала столь благожелательный прием: мне хотелось, чтобы заглавие это, напоминая читателям о слабости моего дарования, было вместе с тем постоянной памяткой об их ко мне снисходительности.
На восточном склоне горы, подымающейся за Портом Людовика, что на Острове Франции [Иль-де-Франс, ныне остров св. Маврикия. Дословный перевод позволяет сохранить экзотический, яркий своей конкретностью характер, который присущ всем остальным названиям: ‘Пик Открытия’, ‘Мыс Несчастья’, ‘Участок Больших Апельсинов’, ‘Порт Людовика’, ‘Остров Франции’ и т. д. Примеч. ред.], видны на урочище, некогда обработанном, развалины двух маленьких хижин. Они расположены почти на середине котловины, образуемой большими скалами и имеющей лишь один выход, обращенный на север. Слева видна гора, именуемая Пиком Открытия, откуда сигнализируют кораблям, пристающим к острову, а у подножия этой горы — город, называемый Портом Людовика, справа — дорога, ведущая от Порта Людовика к Участку Больших Апельсинов, затем — церковь, носящая то же прозвище и высящаяся с ведущими к ней бамбуковыми аллеями посреди равнины, а далее — лес, простирающийся до пределов острова. Перед собой, на берегу моря, видим Бухту Могилы, немного правее — Мыс Несчастья, а за ним — открытое море, где кажутся водяными цветами несколько необитаемых островков, и среди них — Угол Прицела, похожий на бастион среди волн.
У входа в котловину, откуда видно все это, горное эхо беспрестанно вторит шуму ветров, волнующих соседние леса, и плеску волн, разбивающихся вдали о скалы, но близ самых хижин не слышно никакого шума и не видно ничего, кроме больших утесов, отлогих, как стены. Купы деревьев растут у их подошвы, в их расселинах и даже на вершинах, куда пристают облака. Дожди, привлеченные их пиками, часто разрисовывают цветами радуги зеленые и бурые склоны и питают у их подножия источники, из которых образуется небольшая речка Латаний. Великая тишина царит в их окрестности, где все исполнено мира: воздух, воды и свет. Лишь эхо чуть вторит там шелесту пальм, растущих по пологим возвышенностям и всегда качающих по ветру длинные стрелы свои. Нежный свет озаряет глубь этой котловины, где солнце сияет лишь в полдень, но уже с зарей лучи его ударяют по хребту, и вершины его, подымаясь над тенями горы, кажутся золотыми и пурпурными на лазури небес.
Я любил посещать это место, где можно наслаждаться одновременно и необъятным видом и глубоким уединением. Однажды, когда я сидел близ этих хижин и созерцал развалины их, какой-то человек, уже старый, проходил неподалеку. Он был одет, по обычаю коренных жителей страны, в короткую блузу и длинные панталоны. Он шел босиком и опирался на палку из черного дерева. Волосы его были совершенно белы, а лицо — благородно и просто. Я почтительно поклонился ему. Он ответил на мой поклон и, на мгновение окинув меня взглядом, приблизился ко мне и опустился на пригорок, где я сидел. Побуждаемый этим знаком доверия, я заговорил с ним. ‘Отец мой, — сказал я ему, — не можете ли вы сообщить мне, кому принадлежали эти две хижины?’ Он мне ответил: ‘Сын мой, в этих землянках и на невозделанном этом урочище жили двадцать лет назад два семейства, нашедшие тут счастье. История их трогательна, но на этом острове, лежащем на пути в Индию, какого европейца заинтересует судьба нескольких неизвестных людей? Кто захотел бы жить здесь счастливо, но в бедности и безвестности? Люди стремятся узнать лишь историю царей и властителей, которая бесполезна им’. — ‘Отец мой, — возразил я, — нетрудно рассудить по виду вашему и вашей речи, что вы приобрели великую опытность. Ежели есть у вас время, то прошу вас поведать мне, что вы знаете о прежних жителях этого пустынного места, и верьте, что человек, даже наиболее развращенный предрассудками света, любит слушать о счастии, даруемом природой и добродетелью’. Тогда, сжав на мгновение руками голову, словно стараясь припомнить кое-какие обстоятельства, старец рассказал мне вот что.
В 1726 году один молодой человек из Нормандии, по имени де-ла-Тур, тщетно попытавшись добиться службы во Франции и помощи от своей семьи, принял решение приехать на этот остров, дабы здесь искать счастия. С ним была молодая женщина, которую он очень любил и которою он равно был любим. Она происходила из старинного и богатого рода своей провинции, однако он женился на ней тайно и без приданого, ибо родители его жены воспротивились ее замужеству, так как он не был дворянином. Он оставил ее в Порте Людовика, на этом острове, и отплыл на Мадагаскар, чтобы купить там нескольких чернокожих и поскорее вернуться сюда устраивать жилище. Он прибыл на Мадагаскар в дурное время года, начинающееся с половины октября, и вскоре по приезде умер от губительной лихорадки, которая свирепствует там в течение шести месяцев в году и которая всегда будет мешать европейским нациям основать там прочные поселения. Вещи, привезенные им с собой, были расхищены после его смерти, как то обычно бывает с теми, кто умирает вдали от родины. Его жена, находившаяся на Острове Франции, осталась вдовой, беременной, в стране, где у нее не было ни помощи, ни положения, не имея на свете ничего, кроме одной лишь негритянки. Так как она ни к кому не хотела обращаться с просьбами после смерти того, кого единственно любила она, то несчастие придало ей мужества. Она решила обрабатывать при помощи своей невольницы небольшой клочок земли, дабы иметь чем существовать. На этом острове, почти пустынном, где земельных участков было вдоволь, она отнюдь не искала земли, наиболее плодородной или наиболее способствующей торговле. Стремясь найти какое-либо горное ущелье, какое-либо скрытое убежище, где она могла бы жить одиноко и безвестно, она ушла из города в эти скалы, чтобы укрыться в них, как в гнезде. Всем чувствительным и страдающим существам свойствен этот инстинкт — удаляться в самые дикие и пустынные места, как будто скалы служат преградой злосчастию и как будто спокойствие природы может утишить пагубные смятения души. Но провидение, которое приходит на помощь нам, когда мы стремимся лишь к насущным благам, дало госпоже де-ла-Тур то, чего не дают ни богатство, ни знатность: то был друг.
В этой местности жила около года женщина, живая, добрая и чувствительная, звали ее Маргаритой. Она родилась в Бретани, в простой крестьянской семье, которая любила ее и сделала бы ее счастливой, не имей она слабость поверить любви одного из соседних дворян, обещавшего жениться на ней. Однако, удовлетворив свою страсть, он покинул ее и даже отказался обеспечить ребенка, которым она забеременела от него. Она решила тогда покинуть навсегда родимую деревню и уехать скрывать свой грех в колонии, далеко от родины, где она потеряла единственное приданое бедной и честной девушки — честь. Старый негр, которого она купила за несколько занятых грошей, возделывал вместе с ней небольшой кусок этого участка.
Госпожа де-ла-Тур, сопровождаемая своей негритянкой, встретила в этой местности Маргариту, которая кормила ребенка. Она была очень рада встретить женщину, находившуюся, как ей казалось, в том же положении, что и она. В немногих словах она рассказала ей о былом своем положении и о теперешней нужде. Маргарита была растрогана рассказом госпожи де-ла-Тур и, желая скорее заслужить ее доверие, нежели уважение, без утайки призналась в неосторожном шаге, бывшем ее грехом. ‘Что касается меня, — сказала она, — то я заслужила свою участь, но вы, сударыня… вы, добродетельная и несчастная…’ И, плача, она предложила ей свою хижину и дружбу. Госпожа де-ла-Тур, тронутая столь нежным приемом, сказала, сжимая ее в объятиях: ‘Ах, видно, богу угодно прекратить мои страдания, раз он внушил вам ко мне, совершенно для вас чужой, больше доброты, чем я когда-либо видела от своих родных’.
Я знал Маргариту, хотя и жил за полторы мили отсюда, в лесах, за Длинной Горой, я считал себя ее соседом. В городах Европы какая-нибудь улица, какая-нибудь простая стена мешает членам семьи видеться по целым годам, но в новых колониях считаешь соседями тех, от кого тебя отделяют только леса и горы. Особенно в те времена, когда этот остров вел еще небольшую торговлю с Индией, простое соседство вело к дружбе, а гостеприимство по отношению к чужеземцам считалось обязанностью и удовольствием. Когда я узнал, что у моей соседки нашлась подруга, я пошел повидать ее, дабы в случае нужды помочь им обеим. Госпожа де-ла-Тур оказалась особой с очень привлекательной внешностью, исполненной благородства и меланхолии. Она была в то время накануне родов. Я сказал обеим этим дамам, что в интересах их детей, в особенности же для того, чтобы помешать, кому-нибудь другому поселиться тут, им надлежит разделить между собой площадь этой котловины, в которой было около двадцати десятин. Они поручили мне совершить этот раздел. Я образовал две части, почти одинаковые, в одной заключался верхний кусок этого участка, от острия того утеса, покрытого облаками, где начинается исток речки Латаний, до отверстия, которое вы видите там, на вершине горы, и которое зовется Амбразурой, ибо оно действительно походит на пушечную амбразуру. Поверхность этой почвы так усеяна валунами и рытвинами, что по ней едва можно ходить, тем не менее на ней растут большие деревья и вся она испещрена озерками и небольшими ручьями.
Другой участок охватывал всю нижнюю часть котловины, простирающуюся вдоль речки Латаний, вплоть до прохода, где мы сейчас находимся, отсюда эта речка, меж двух холмов, уже течет в море. Тут вы видите несколько небольших луговин и довольно ровное поле, которое, однако, отнюдь не лучше первого, ибо в пору дождей оно болотисто, а в засуху твердо, как свинец, так что, если надо прорыть канаву, приходится прорубать ее топорами. Образовав эти две части, я предложил обеим дамам разыграть их по жребию. Верхняя часть досталась госпоже де-ла-Тур, нижняя — Маргарите. Обе оказались довольны своим жребием, но они попросили меня не разъединять их жилищ, ‘для того, — говорили они, — чтобы мы могли постоянно видеться, беседовать и помогать друг другу’. Тем не менее каждой необходим был свой угол. Жилище Маргариты стояло на середине котловины, как раз на границе ее участка. Я построил рядом, на участке госпожи де-ла-Тур, другое жилище таким образом, что обе подруги одновременно были и в соседстве друг друга и на собственной своей земле. Я сам нарубил жердей в горах, натаскал листьев латаний с берегов моря, чтобы выстроить эти две хижины, у которых, как видите, нет уже ни дверей, ни крыш. Увы, еще довольно осталось от них для моих воспоминаний! Время, разрушающее столь быстро памятники царств, как будто щадит в пустынных этих местах памятник дружбы, дабы продлить уныние мое до конца моей жизни. Едва лишь окончена была вторая из этих хижин, как госпожа де-ла-Тур разрешилась от бремени дочерью. Я был крестным отцом ребенка Маргариты, которого звали Полем. Госпожа де-ла-Тур тоже попросила, чтобы я вместе с ее подругой дал имя и ее дочери. Маргарита выбрала имя Виргиния. ‘Добродетельна, — сказала она, — и счастлива будет она. Я познала несчастье, лишь удалившись от добродетели’.
Когда госпожа де-ла-Тур оправилась от родов, оба этих малых поселения стали приносить доход благодаря попечению, которое время от времени я уделял им, а в особенности благодаря упорной работе невольников. Тот, который принадлежал Маргарите, по имени Доминг, происходил из племени иолофов и был еще силен, хотя находился уже в летах. Он обладал опытностью и природной сметкой. Он возделывал на обоих поселениях, не делая между ними разницы, участки, казавшиеся ему наиболее плодородными, засевая их надлежащими растениями. Он сеял просо и маис на худших местах, немного пшеницы — на хороших, рис — в болотистых низинах, а у подножия скал — разные виды тыкв и огурцов, которые любят ползти вверх. Он сажал на сухих местах пататы, делающиеся там очень сладкими, на высотах — хлопчатник, на тяжелой почве — сахарный тростник, на холмах, где зерно мелко, но превосходно, — кофейные деревца, вдоль реки и вокруг жилищ — бананы, которые круглый год дают плоды и прекрасную тень, и, наконец, — несколько растений табаку, чтобы услаждать досуги свои и добрых своих господ. Он ходил рубить дрова в горы и ломать камень кое-где на уступах, чтобы провести там дороги. Он исполнял все эти работы с пониманием и ревностью, ибо исполнял их за совесть.
Он был весьма привязан к Маргарите и не менее к госпоже де-ла-Тур, на негритянке которой он женился, когда родилась Виргиния. Он страстно любил свою жену, которую звали Марией. Она была родом с Мадагаскара, откуда принесла знание нескольких ремесл, в особенности умение делать из трав, растущих в лесах, корзины и материи, употребляемые дикарями. Она была ловка, опрятна и очень преданна. На ней лежала обязанность готовить кушанье, смотреть за несколькими курами и время от времени относить на продажу в Порт Людовика излишек с обоих поселений, бывший весьма незначительным. Прибавьте к этому двух коз, росших вместе с детьми, и большую собаку, которая стерегла поселения ночью, — и у вас будет представление о всех доходах и всех работниках этих двух небольших хозяйств.
Что касается обеих подруг, то они пряли с утра до вечера хлопок. Этой работы было достаточно, чтобы содержать себя и семью, вообще же они были настолько лишены иноземных удобств, что ходили босиком по поселку и надевали башмаки лишь по воскресеньям, чтобы пойти рано утром к обедне в церковь, виднеющуюся там, внизу. Между тем она гораздо дальше, чем Порт Людовика, однако они ходили в город редко, боясь презрения за то, что их одежда была из толстой синей бенгальской холстины, словно у невольников. Впрочем, общественное уважение важнее ли домашнего счастья? Если этим дамам приходилось несколько страдать на людях, они с тем большим удовольствием возвращались к себе. Мария и Доминг, едва лишь заметив их с этой возвышенности на дороге Апельсинов, сбегали к подножию горы, чтобы помочь им подняться. Они читали в глазах своих невольников счастье, которое те испытывали при виде их возвращения. Они находили дома чистоту, свободу, блага, которыми они были обязаны лишь собственным своим трудам, и слуг, исполненных усердия и почтения.
Сами они, связанные одними и теми же нуждами, испытавшие горести почти одинаковые, называя друг друга сладостными именами друга, товарища и сестры, имели одну лишь волю, одни стремления, один стол. Все было общим у них. А если старый пламень, более сильный, чем пламень дружбы, подымался в их душе, то чистая религия, которую поддерживала непорочная жизнь, влекла их к иной жизни, подобно огню, который возлетает к небесам, когда нет ему больше пищи на земле.
Естественные обязанности еще умножали счастие общения. Их взаимная дружба удваивалась при виде детей — плодов любви, равно несчастной. Они доставляли себе радость купать их в одной ванне и класть в одну колыбель. Часто, кормя грудью, менялись они детьми. ‘Друг мой, — говорила госпожа де-ла-Тур, — у каждой из нас будет два ребенка, и у каждого из наших детей будет две матери’. Как два ростка на двух деревьях одной породы, у которых буря обломала все ветви, дают плоды более нежные, ежели оторвать их от родимого ствола и привить к стволу соседнему, так и два этих ребенка, лишенные всех родных своих, проникались чувством более нежным, нежели чувства сына и дочери, сестры и брата, когда, кормя грудью, передавали их друг другу обе подруги, даровавшие им жизнь. Уже матери говорили у колыбелей о их свадьбе, и это предвидение супружеского счастия, которым они услаждали собственные свои мучения, нередко кончалось слезами: одной вспоминалось, что несчастия ее произошли оттого, что она пренебрегла браком, другой — оттого, что она последовала его законам, одной — что она стала выше своего положения, другой — что она стала ниже его, однако обе утешались тем, что настанет день, когда их более счастливые дети насладятся, вдали от жестоких предрассудков Европы, утехами любви и благами равенства.
Ничто, поистине, не могло сравниться с привязанностью, которую они уже питали друг к другу. Если Поль приходил в слезах, ему показывали Виргинию, при виде ее он улыбался и успокаивался. Если Виргиния страдала, об этом узнавали по крикам Поля, но прелестная девочка спешила скрыть боль, дабы он не страдал из-за нее. Когда бы ни пришел я сюда, я видел их обоих, по обычаю страны, голыми, едва умеющими ходить, держащими друг друга за руки и подмышки, как изображают созвездие Близнецов. Даже ночь не могла их разъединить, она часто заставала их в одной колыбели, где они лежали щека к щеке, грудь к груди, обняв друг друга за шею и заснув в объятиях друг друга.
Когда они стали говорить, первыми именами, которые они научились давать друг другу, были ‘брат’ и ‘сестра’. Детство, знающее ласки более нежные, не знает более нежных имен. Воспитание лишь умножило их дружбу, направив ее ко взаимным обязанностям. Скоро все, что было связано с бережливостью, опрятностью, заботой о приготовлении сельской трапезы, стало обязанностью Виргинии, и работу ее постоянно сопровождали похвалы и поцелуи брата. Что же касается его, всегда чем-нибудь занятого, то он вскапывал вместе с Домингом сад или же, с небольшим топором в руке, сопровождал его по лесам, и если во время этих прогулок попадался ему красивый цветок, вкусный плод или птичье гнездо, будь они даже на вершине, дерева, он забирался туда, чтобы отнести их сестре.
Если где-нибудь встречался один из них, это было верным знаком, что и другой неподалеку.
Как-то раз, спускаясь с вершины горы, я заметил в конце сада Виргинию, бежавшую к дому, покрыв голову юбочкой, которую она вывернула сзади, дабы защититься от проливного дождя.
Издали мне показалось, что она одна, однако, подойдя ближе, чтобы помочь ей идти, я увидел, что она держала под руку Поля, почти совсем скрытого тем же покровом, оба они смеялись тому, что находятся под прикрытием зонта собственного изобретения. Эти две прелестных головки, прячущиеся под надувшейся юбочкой, напомнили мне детей Леды, заключенных в одной скорлупе.
Все их учение состояло в угождении и помощи друг другу. В остальном они были невежественны, как креолы, и не умели ни читать, ни писать. Их не интересовало то, что происходило в отдаленные времена, вдали от них, их любознательность не простиралась дальше этой горы. Они верили, что мир кончается там, где кончается их остров, и они не мыслили ничего любезного там, где не было их. Взаимная любовь и любовь матерей составляла всю деятельность их душ. Никогда бесполезные науки не вызывали у них слез, никогда уроки жалкой морали не наполняли их скукой. Они не знали, что не следует красть, ибо все у них было общим, ни — быть невоздержанными, ибо у них было вдоволь простых блюд, ни — быть лгунами, ибо не имели нужды скрывать истину. Их никогда не устрашали, говоря, что господь посылает ужасные наказания неблагодарным детям, их детская любовь родилась из любви материнской. Их учили в религии лишь тому, что заставляет любить ее, и ежели они подолгу не молились в церкви, то, где бы они ни были — в доме, в полях, в лесах, — они возносили к небу невинные руки и сердца, исполненные любви к родным своим.
Так прошло их раннее детство, подобное заре, возвещающей еще более прекрасный день. Уже делили они с матерями своими все заботы по хозяйству. Едва лишь пение петухов возвестит возврат рассвета, Виргиния вставала, шла черпать воду в соседнем источнике и спешила домой, чтобы приготовить завтрак. Вскоре затем, когда солнце озлащало верхушки этого хребта, Маргарита с сыном шла к госпоже де-ла-Тур, тогда они читали все вместе молитву, за которой следовала первая трапеза, часто они совершали ее во дворе, сидя на траве под покровом бананов, которые снабжали их одновременно и готовыми кушаниями — в виде питательных своих плодов, и столовым бельем — в виде своих листьев, широких, длинных и блестящих. Здоровая и обильная пища быстро развивала тела обоих молодых людей, а нежное воспитание запечатлело на их лицах чистоту и довольство души. Виргинии было лишь двенадцать лет, но уже стан ее почти сложился, длинные светлые волосы осеняли ее голову, голубые глаза и коралловые губы блестели нежнейшей яркостью на свежести лица, они согласно улыбались, когда она говорила, когда же она хранила молчание, то их обычная устремленность к небу придавала им выражение высшей чувствительности и даже легкой меланхолии. Что же касается Поля, то видно было, как растет в нем характер мужчины сквозь хрупкость отрочества. Ростом он был выше Виргинии, цветом кожи — темнее, нос у него был более орлиным, а черные глаза казались бы несколько гордыми, не сообщай им выражение величайшей кротости длинные ресницы, которые окружали их подобно кисточкам. Хотя он был постоянно в движении, однако стоило лишь появиться сестре, как он становился спокойным и садился рядом с ней. Часто досуг их проходил в полном молчании. По безмолвию, по непринужденности поз, по красоте обнаженных ног их можно было принять за античную группу из белого мрамора, изображающую детей Ниобеи. Но по взглядам, искавшим встреч, по улыбкам, ответствуемым улыбками еще более нежными, их можно было принять за детей неба, за тех блаженных детей, которых удел — любить друг друга и которым не нужно объяснять чувство мыслью и дружбу — словами.
Между тем госпожа де-ла-Тур, видя, что дочь ее расцветает столь прелестно, чувствовала, что тревога ее растет вместе с нежностью. Она говорила мне не раз: ‘Когда я умру, что будет с Виргинией: ведь у нее нет состояния’.
У нее во Франции была тетка, знатная особа, богатая старая ханжа, которая столь грубо отказала ей в помощи, когда она вышла замуж за господина де-ла-Тур, что она дала себе слово никогда не обращаться к ней, в какой бы крайности ни была. Но став матерью, она не боялась более стыда отказов. Она уведомила тетку о внезапной кончине мужа, о рождении дочери и о тяжелом положении, в котором она находилась вдали от родины, лишенная поддержки и обремененная ребенком. Она не получила никакого ответа. Благодаря возвышенному своему характеру она не боялась больше унижаться и выслушивать попреки своей родственницы, которая никогда не простила ей замужества с человеком без имени, хотя и добродетельным. И потому она писала ей по всякому поводу, дабы расположить ее в пользу Виргинии. Однако протекло много лет, — ответа не было.
Наконец в 1738 году, через три года по прибытии господина де-ла-Бурдоннэ на этот остров, госпожа де-ла-Тур узнала, что у этого губернатора было для нее письмо от тетки. Она поспешила в Порт Людовика, не боясь на этот раз показаться дурно одетой, ибо материнская радость поставила ее выше людских условностей. Господин де-ла-Бурдоннэ действительно вручил ей письмо от тетки. Та писала племяннице, что она заслужила свою участь, выйдя замуж за искателя приключений, за вольнодумца, что страсти влекут за собою возмездие, что преждевременная смерть ее мужа есть справедливое наказание божие, что она хорошо сделала, уехав на острова, вместо того чтобы бесчестить семью свою во Франции, что, в конце концов, она находится в прекрасной стране, где всякий составляет себе состояние, исключая лентяев. Это оскорбительное письмо она кончила похвалой самой себе: дабы избегнуть, — говорила она, — последствий замужества, часто пагубных, она всегда отказывалась от брака. В действительности же, будучи честолюбивой, она хотела выйти замуж лишь за человека великой знатности, но хотя она и была весьма богата и хотя при дворе равнодушны ко всему, кроме богатства, все же не нашлось никого, кто захотел бы вступить в союз с девицей, столь безобразной и столь жестокосердной.
Она прибавила в заключение, что, поразмыслив, она все же поручила ее вниманию господина де-ла-Бурдоннэ. Она действительно сделала это, но способом весьма обычным ныне, который заставляет остерегаться покровителя более, нежели открытого врага: дабы оправдаться перед губернатором в жестокости к своей племяннице, она с притворной жалостью оклеветала ее.
Госпожа де-ла-Тур, которую ни один беспристрастный человек не мог видеть без участия и почтения, была принят господином де-ла-Бурдоннэ, настроенным против нее, весьма холодно. На слова, которыми она описала положение свое и дочери, он отвечал лишь сухо и коротко: ‘Посмотрю… посмотрим… со временам… несчастных много… К чему тревожить почтенную тетушку?.. Вы сами виноваты…’
Госпожа де-ла-Тур вернулась домой с сердцем, разбитым болью и исполненным горечи. Войдя, она села, бросила на стол письмо тетки и сказала подруге: ‘Вот плод одиннадцати лет терпения!’ Она взяла письмо и прочла его собравшейся семье. Едва только кончила она, как Маргарита с живостью сказала ей: ‘К чему нам твои родные? Разве господь покинул нас? Он один — отец наш. Не счастливо ли жили мы до сих пор? Зачем же печалиться тебе? Ты малодушна’. И, видя, что госпожа де-ла-Тур плачет, она бросилась ей на шею и, сжимая в объятиях своих, воскликнула: ‘Дорогой друг! Дорогой друг!’ Но собственные рыдания заглушили ее голос. При этом зрелище Виргиния, заливаясь слезами, прижимала то материнские, то Маргаритины руки к своим устам и сердцу, а Поль, с горящими гневом глазами, кричал, сжимая кулаки, топал ногами, не зная, на ком бы сорвать гнев. На этот шум прибежали Доминг и Мария, и в хижине только и слышны были горестные восклицания: ‘Ах… сударыня… добрая моя госпожа… матушка… не плачьте…’ Столь нежные знаки привязанности рассеяли горе госпожи де-ла-Тур. Она заключила Поля и Виргинию в объятия и сказала им с довольным видом: ‘Дети мой, вы — причина моего страдания, но в вас — и все мое счастие. О милые дети мои! Издалека пришло ко мне злосчастие, счастие же — вокруг меня…’ Поль и Виргиния не поняли ее, но когда они увидели, что она успокоилась, они улыбнулись и стали ласкать ее. Так продолжалось их прежнее счастье, и этот случай был лишь грозой среди прекрасной поры.
Природные качества этих детей развивались со дня на день. Однажды, в воскресение, на рассвете, когда матери их пошли к ранней обедне в церковь Апельсинов, одна беглая негритянка появилась под бананами, окружавшими их жилище. Она была худа, как скелет, и одеждой ей служил лишь лоскут дерюги вокруг бедер. Она бросилась к ногам Виргинии, приготовлявшей завтрак, и сказала ей: ‘Молодая моя госпожа, сжальтесь над бедной беглянкой-невольницей: вот уже месяц, как блуждаю я в этих горах, полумертвая от голода, часто преследуемая охотниками и собаками. Я убежала от хозяина, он — богатый плантатор с Черной Реки. Взгляните, как обращался он со мной…’ Тут она показала ей тело, изборожденное глубокими шрамами от ударов кнута, полученных ею. ‘Я хотела пойти утопиться, но, зная, что вы живете здесь, я подумала: раз есть еще добрые белые люди в этой стране, не нужно умирать’. Виргиния, взволнованная, ответила ей: ‘Успокойся, злосчастное создание. Ешь, ешь!’ И она отдала ей домашний завтрак, который приготовила. Невольница в несколько минут съела все. Виргиния, видя, что она насытилась, сказала: ‘Горемыка несчастная, мне хочется пойти выпросить прощение тебе у твоего господина: увидя тебя, он почувствует жалость. Хочешь провести меня к нему?’ — ‘Ангел божий, — ответила негритянка, — я пойду за вами всюду, куда вам угодно’. Виргиния позвала брата и попросила его пойти вместе. Беглая невольница повела их тропами по лесам, через высокие горы, на которые они взбирались с большим трудом, через широкие реки, которые они переходили вброд.
Наконец к полудню они достигли подножия скалы на берегах Черной Реки. Там они увидели хорошо построенный дом, плантацию и многочисленных невольников, Занятых разного рода работами. Владелец прогуливался среди них, с трубкой во рту и с тростью в руке. Это был высокий человек, сухой, оливкового цвета, с ввалившимися глазами и черными сросшимися бровями. Виргиния, взволнованная, держа Поля за руку, подошла к плантатору и попросила его, бога ради, простить невольницу, которая стояла в нескольких шагах сзади них. Сначала плантатор не обратил было внимания на этих двух детей, бедно одетых, но когда он заметил стройный стан Виргинии, ее прелестную светлую голову в синей шапочке и услыхал нежный звук ее голоса, который дрожал так же, как все ее тело, прося у него жалости, он вынул трубку изо рта и, подняв свою трость к небу, поклялся страшной клятвой в том, что он прощает свою невольницу не ради бога, но ради нее. Виргиния тотчас же сделала знак невольнице приблизиться к своему господину, потом она убежала, и Поль поспешил за ней.
Они поднялись только что по склону горы, с которой спустились, и, достигнув вершины, уселись под деревом, измученные усталостью, голодом и жаждой. Они натощак сделали более пяти миль со времени восхода солнца. Поль сказал Виргинии: ‘Сестра моя, уже за полдень, тебе хочется есть и пить, здесь же мы не найдем чем пообедать, спустимся снова с горы и попросим поесть у хозяина невольницы’.
‘О нет, друг мой, — ответила Виргиния, — он слишком напугал меня. Помнишь то, что не раз говорила мать: ‘Хлеб злодея наполняет рот камнями?’
‘Что же нам делать? — сказал Поль. — Эти деревья дают только негодные плоды, здесь нет даже ни одного тамаринда или лимона, чтобы освежить тебя’. — ‘Бог смилостивится над нами, — ответила Виргиния: — он внемлет голосу малых пташек, просящих у него пищи’. Едва л