Покой, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1911
Время на прочтение: 7 минут(ы)
—————————————————————-
Оригинал находится здесь: Библиотека. Леонид Андреев.
—————————————————————-
Умирал важный, старый сановник, большой барин, любивший жизнь. Умирать
ему было трудно: в Бога он не верил, зачем умирает — не понимал, и ужасался
ужасом безумным. Было страшно смотреть на него, как он мучился.
Позади умирающего сановника была большая, богатая, интересная жизнь, в
которой не оставались праздными сердце и мысль и получали свое
удовлетворение. И устали сердце и мысль, устало все пожившее, тихо
холодеющее тело. Глаза устали смотреть даже на прекрасное — насытилось
зрение, и ухо стало слышать, и сама радость сделалась тяжелою для
утомленного сердца. И пока был сановник на ногах, о смерти он помышлял даже
с некоторым удовольствием: отдохну, по крайней мере, — думал он, перестанут
целовать, уважать и ходить с докладами, — думал он с удовольствием. Да,
думал… а вот когда свалился он на смертный одр, то стало невыносимо
больно и ужасно до последнего ужаса.
Хотелось пожить еще, — хоть немного, хоть до будущего понедельника
или, еще лучше, до среды или до четверга. Однако настоящего дня, в который
он умер, он так и не узнал, хотя их всего только семь в неделе:
понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота и воскресенье.
Тут-то, в этот самый неизвестный день, и пришел к сановнику черт,
обыкновенный черт, каких много. В дом он вошел под видом священника, ладана
и свечей, но умершему предстал во всей своей святой правде. Сановник сразу
догадался, что черт пришел неспроста, и обрадовался: раз существует черт,
то смерти настоящей нет, а есть какое-то бессмертие. В крайнем же случае,
если нет бессмертия, то можно продлить и эту жизнь, продав душу на выгодных
условиях. Это было очевидно, а от испуга совсем ясно.
Но черт имел вид усталый и недовольный, долго не начинал разговора и
оглядывался брезгливо и кисло, как будто не туда попал. Это обеспокоило
сановника, и он поскорее предложил черту сесть, но, и усевшись, черт
продолжал глядеть все так же кисло и молчал.
‘Вот они какие, — думал сановник, потихоньку разглядывая чуждое, более
чем иностранное лицо посетителя. — Ну и противная же харя, Господи! Я
думаю, что и там он не считается красивым’.
А вслух сказал:
— А я вас не таким представлял.
— Что? — недовольно спросил черт и кисло сморщился.
— Не таким вас представлял.
— Пустяки.
Ему все это говорили при первом знакомстве, и надоело слышать одно и
то же. А сановник думал: ‘Не предлагать же ему чаю или вина, — у него и
пасть такая, что пить он не может’.
— Вот вы и умерли… — начал черт лениво и скучно.
— Ну что вы! — возмутился и испугался сановник. — Я вовсе еще не
умирал.
— Другому скажите, — равнодушно огрызнулся черт и продолжал: — Вот вы
и умерли… так что же нам теперь делать? Дело серьезное, и вообще надо же
этот вопрос решить.
— Но неужели это — правда: я уже умер? — ужасался сановник. — Ведь мы
же… разговариваем.
— Ну, а когда вы едете на ревизию, вы сразу попадаете в вагон? Вы еще
сидите на станции.
— Так, значит, это — станция.
— Ну да. А то что же?
— Понимаю, понимаю. Значит, вот это уже не я. А где же я, то есть мое
тело?
Черт неопределенно мотнул головой:
— Недалеко. Вас сейчас обмывают теплой водой.
Чиновнику стало стыдно, вспомнил некрасивые, жирные складки на
пояснице, и стало еще стыднее. Он знал, что покойников обмывают женщины.
— Глупый обычай, — сказал сановник сердито.
— Ну, уж это — ваше дело, а я тут ни при чем. Но, однако, я попросил
бы вас перейти к вопросу, а то времени мало. Вы очень быстро портитесь.
— В каком смысле? — похолодел сановник. — В… в обыкновенном?
— Ну да. А то в каком же? — с горькой иронией передразнил его черт. —
Мне, извините, ваши вопросы надоели. Извольте выслушать внимательно, что я
вам изложу, — повторять не стану.
И в очень скучных выражениях, тягучим голосом повторяя то, что,
видимо, самому ему надоело до последней степени, черт изложил следующее.
Для старого, важного, уже скончавшегося сановника есть две возможности: или
пойти в окончательную смерть, или же в особенную, несколько странную и даже
подозрительную жизнь, — как он хочет, как он выберет. Если он выберет
первое, — смерть, — то для него наступит вечное небытие, молчание,
пустота…
‘Господи, это и есть то самое ужасное, чего я так боялся’, — думал
сановник.
— Ненарушимый покой… — продолжал черт, с некоторым любопытством
разглядывая незнакомый потолок. — Вы исчезнете бесследно, ваше
существование прекратится абсолютно, вы никогда не будете говорить, думать,
желать, испытывать боль или радость, никогда больше не произнесете ‘я’, —
вы исчезнете, погаснете, прекратитесь, понимаете, станете ничто…
— Нет, нет, не хочу! — крикнул сановник.
— Но зато покой, — наставительно сказал черт. — Это, знаете, тоже
чего-нибудь стоит. Уж такой покой, что лучше придумать нельзя, сколько ни
думайте.
— Не хочу покоя, — решительно сказал сановник, а усталость отозвалась
в мертвом сердце мертвою мольбою: ‘Дайте покоя, покоя, покоя’.
Черт пожал волосатыми плечами и утомленно продолжал, как приказчик в
модном магазине к концу бойкого торгового дня:
— Но, с другой стороны, я имею вам предложить вечную жизнь…
— Вечную?
— Ну да. В аду. Ну, конечно, это не совсем то, чего бы вам хотелось,
но тоже жизнь. У вас будут кое-какие развлечения, интересные знакомства,
разговоры… а главное, вы сохраните навеки ваше ‘я’. Вы будете жить вечно.
— И страдать? — пугливо спросил человек.
— Но что такое страдание? — брезгливо сморщился черт. — Это страшно,
пока не привыкнешь. И я должен вам заметить, что если у нас и жалуются на
что-нибудь, так именно на привычку.
— А у вас много народу?
Черт покосился:
— Есть-таки. Да, на привычку. На этой почве, знаете ли у нас недавно
вышли крупные беспорядки: требовали новых мучений. А где их взять? Кричат:
шаблон, рутина…
— Ужасно глупо! — сказал сановник.
— Да, докажите-ка им. По счастью, наш…
Черт почтительно привстал и сделал подлое лицо, такое же лицо, на
всякий случай, сделал и сановник.
— Наш маэстро предложил грешникам: пожалуйста, мучайте себя сами.
Пожалуйста!
— Самоуправление, так сказать, — отозвался сановник с иронией.
Черт сел и засмеялся:
— Теперь они придумывают. Ну так как же, дорогой мой? Надо решать.
Сановник задумался и, уже веря черту как родному брату, несмотря на
его гнусную рожу, нерешительно спросил:
— А как бы вы посоветовали?
Черт нахмурился:
— Нет, это вы оставьте. Я тут ни при чем.
— Ну так я не хочу в ад!
— Ну и не надо. Распишитесь.
Черт положил перед сановником бумажку, довольно грязную, больше
похожую на носовой платок, чем на такой важный документ.
— Вот тут, — показал он когтем. — Нет, нет, не там, это — если хотите
в ад. А смерть вот здесь.
Сановник подержал перо и со вздохом положил.
— Вам легко, — сказал он укоризненно. — А каково мне? Скажите,
пожалуйста, у вас чем мучат главным образом? Огнем?
— Да, и огнем, — равнодушно ответил черт. — У нас есть праздники.
— Да что вы! — обрадовался сановник.
— Да. По воскресеньям и табельным дням полный отдых, в субботу, — черт
продолжительно зевнул, — занятия только от десяти до двенадцати.
— Так, так. Ну, а Рождество и вообще?..
— На Рождество и на Пасху по три дня свободных, да вот еще летом
каникулы на месяц.
— Фу-ты! — радовался сановник. — Это даже гуманно. Вот не ожидал! Ну,
а если… в крайнем, конечно, случае… подать рапорт о болезни?
Черт пристально посмотрел на сановника и сказал:
— Пустяки.
Сановнику сделалось стыдно, застыдился слегка и черт. Вздохнул и
заволок глаза. Вообще видно было, что либо он не доспал сегодня, либо все
это смертельно ему надоело: умирающие сановники, небытие, вечная жизнь. На
правой ноге к шерсти пристал кусочек сухой грязи.
‘Откуда это? — подумал сановник. — И почиститься лень’.
— Так. Значит, небытие, — задумчиво сказал человек.
— Небытие, — как эхо, не открывая глаз, отозвался черт.
— Или вечная жизнь.
— Или вечная жизнь.
Долго думал умерший. Там уже и панихиду отслужили, а он все думал. И
те, кто видели на подушке его необыкновенно строгое, серьезное лицо, никак
не предполагали, что за странные сны развеваются под холодным черепом. И
черта не видели. Курился, растворяясь, последний ладан, пахло притушенными
восковыми свечами и еще чем-то как будто пахло.
— Вечная жизнь, — не открывая глаз, задумчиво повторил черт. — Объясни
ему получше, что значит вечная жизнь, ты плохо, говорит, объясняешь, — а
разве он, дурак, когда-нибудь поймет…
— Это вы про меня? — с надеждой спросил сановник.
— Так, вообще. Мое дело маленькое, но как посмотришь на все на это…
Черт уныло замотал головой. Сановник также в знак сочувствия покачал
головой и сказал:
— Вы, видимо, не удовлетворены, и если я, с своей стороны…
— Прошу вас не касаться моей личной жизни, — вспылил черт, — и вообще,
скажите, пожалуйста, кто из нас черт: вы или я? Вас спрашивают, вы и
отвечайте: жизнь или смерть?
И опять думал сановник. И все не знал, на что ему решиться. И оттого
ли, что мозг его портился с каждой секундой, или от природной слабости,
стал он склоняться на сторону вечной жизни. ‘Что такое страдание? — думал
он. — Разве не страданием была вся его жизнь, а как хорошо было жить. Не
страдания страшны, а страшно то, пожалуй, что сердце их не вмещает. Не
вмещает их сердце и просит покоя, покоя, покоя…’
…В это время его уже везли на кладбище. И как раз около
департамента, где он начальствовал, служили панихиду. Шел дождь, и все были
под зонтиками, стекала с зонтиков вода и поливала мостовую. Блестела
мостовая, а по лужам молчаливо топорщилась рябь, — был ветер при дожде.
‘Но не вмещает сердце и радости, — думал сановник, уже склоняясь на
сторону небытия, — устает оно от радости и просит покоя, покоя, покоя. У
меня ли одного такое тесное сердце, или же так и всем на роду написано, но
только устал я, ах, как я устал’. И вспомнил он недавний случай. Это было
еще до болезни. И собрались у него гости, и было почетно, весело и
дружелюбно. Очень много смеялись, а особенно он, — раз даже до слез
рассмеялся. И не успел он тогда про себя подумать: ‘Какой я счастливый’, —
как вдруг потянуло его в одиночество. И не в кабинет и не в спальню, а в
самое одинокое место, — вот и спрятался он в то место, куда ходят только по
нужде, спрятался как мальчик, избегающий наказания. И провел он в одиноком
месте несколько минут, почти не дыша от усталости, предавая смерти дух и
тело, общаясь с нею в молчании таком угрюмом, каким молчат только в гробу.
— А ведь надо поторопиться, — сказал черт угрюмо. — Скоро и конец.
Лучше бы он и не говорил этого слова: конец. Совсем было отдался
сановник смерти, а при этом слове воспрянула жизнь и завопила, требуя
продолжения. И так все стало непонятно, так трудно для решения, что
положился сановник на судьбу.
— Можно подписать с закрытыми глазами? — боязливо спросил он черта.
Черт искоса поглядел на него, качнул головой и сказал:
— Пустяки.
Но, должно быть, надоело ему возиться, — подумал, повздыхал и снова
разложил перед сановником смятую бумажку, больше похожую на носовой платок,
чем на такой важный документ. Сановник взял перо, стряхнул чернила раз,
другой, закрыл глаза, нащупал пальцем место и… Но в последний момент,
когда уже делал росчерк, не вытерпел и взглянул одним глазом. И крикнул,
отшвырнув перо:
— Ах, что же я наделал!
Как эхо, ответил ему черт:
— Ах!
И заахали стены и потолок, стали сдвигаться, ахая. И захохотал черт,
уходя. И, чем дальше он уходил, тем шире становился его хохот, терял
раздельность, раскатывался страшно.
…В это время сановника уже зарывали. Мокрые, слипшиеся комья тяжело
грохались о крышку, и казалось, что гроб совсем пуст, и в нем нет никого,
даже и покойника, — так широки и гулки были звуки.
23 апреля 1911 г.