Покаяніе Филиберта,
ИЛИ КАКЪ И ПОЧЕМУ РЫЦАРЬ СДЛАЛСЯ ПОРТНЫМЪ.
Покаяніе Филиберта,
ИЛИ КАКЪ И ПОЧЕМУ РЫЦАРЬ СДЛАЛСЯ ПОРТНЫМЪ.
Александръ Амфитеатровъ.
‘Смхъ и слезы’, Спб., 1911
Покаяние Филиберта, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1913
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Храбрый рыцарь, сиръ Филибертъ громко застучалъ въ двери рая золоченою рукояткою боевого меча.
— Апостолъ Петръ! Небесный ключарь! Отвори мн, потому что проклятый сарацинъ подъ Акрою распоролъ мн животъ, и выпали мои внутренности и улетла моя душа.
Апостолъ Петръ высунулъ голову въ слуховое оконце, что сбоку райскихъ воротъ, посмотрлъ въ свои круглые очки, кто зоветъ, и сказалъ:
— Ага! Вотъ умеръ и ты, бдняга Филибертъ? Ну, что же. Не тужи. Всякому человку надо умереть, отъ этого не уйдешь. Но зачмъ ты такъ громко стучишь?
Филибертъ обидлся и возразилъ:
— Слдовало бы еще громче стучать. Я думалъ, что вы вс тамъ въ раю заснули. Уже и то странно, что мн пришлось стучать. Когда приходитъ почтенный и знатный покойникъ, подобный мн, надлежало бы заране открывать для него ворота настежь.
Апостолъ Петръ смиренно отвчалъ:
— Ужъ извини, что такъ случилось, братъ Филибертъ. Если ты умрешь когда-нибудь въ другой разъ, я непремнно открою передъ тобою ворота настежь. Но сейчасъ, видишь-ли, какое недоразумніе: твоего имени нтъ у меня въ списк.
— А какой у тебя списокъ? изумился Филибертъ.
— Списокъ праведныхъ усопшихъ, для кого я долженъ снимать засовы съ дверей, ведущихъ къ обителямъ блаженства. Только предъ тми, кто стоитъ въ списк, размыкаются мои желзные замки. А кого въ списк нтъ, того допустить въ рай я не имю права.
— И я въ твоемъ списк не значусь?
— Ни единою буквою.
— Удивительно!— воскликнулъ Филибертъ.— И даже обидно! Позабыть внести въ списокъ этакого выдающагося мертвеца! Куда же еще, если не въ рай, могу быть назначенъ я, Филибертъ, прозванный отъ враговъ Христовыхъ Филибертомъ Свирпымъ, Филибертомъ Кровавою Рукой?
Апостолъ Петръ отвчалъ:
— Обыкновенно, т, кого нтъ въ моемъ списк, должны идти искать пріюта въ аду. Если же и тамъ ихъ не примутъ, имъ остается еще возможность постучаться въ чистилище.
— Что-о-о?..— заревлъ Филибертъ — въ чистилище? Меня? Ты осмлился? Несчастный! Да понимаешь-ли ты, съ кмъ говоришь? Да знаешь-ли ты, что вотъ тою самою рукою я убилъ въ бою сто двадцать девять сарациновъ, а сто тридцатаго не убилъ только потому, что онъ меня убилъ? Знаешь-ли ты, что въ языческомъ предмстьи, въ Селевкіи антіохійской отрядъ мой не оставилъ камня на камн, не пощадилъ ни столтнихъ стариковъ, ни женщинъ, ни дтей? Мы рубили, какъ бшенные, брызги крови летли выше домовъ…
— Какъ же, какъ же,— сказалъ апостолъ Петръ.— Очень помню. Брызги крови взлетали еще выше, Филибертъ: он поднимались къ намъ въ рай и осдали красною росою на крылья ангеловъ, на блыя одежды святыхъ. И вс мы въ раю отряхались отъ этихъ капель, плача и сокрушаясь: опять какой-то несчастный безумецъ, во имя вры, неистовствуетъ на земл надъ ближними своими и льетъ неповинную кровь, воображая угодить тмъ Богу. А это былъ ты, Филибертъ!
— Въ родномъ моемъ город Лилл,— продолжалъ рыцарь,— я, наущаемый своимъ мудрымъ капелланомъ, веллъ арестовать всхъ еретиковъ, всхъ, на кого падало хоть малйшее подозрніе въ волшебств, алхимиковъ, предсказателей, астрологовъ, ученыхъ, книговдовъ, философовъ, старыхъ бабъ и слишкомъ зажившихся стариковъ. Я взялъ ихъ вмст съ ихъ семьями, собралъ ихъ книги, утварь и сосуды, и сложилъ среди соборной площади великій костеръ, и всхъ ихъ спалилъ на костр и по втру разсялъ пепелъ.
— Охъ, ужъ лучше и не вспоминай!— вздохнулъ апостолъ Петръ.— Всмъ намъ здсь ты запорошилъ тогда глаза этимъ пепломъ. А дымъ? Отвратительный чадъ жаренаго человчьяго мяса? Мы ходили, закопченные, какъ эіопы, и демоны изъ ада смялись надъ нами: ‘гд же ваша святая близна’?’ Вотъ какъ ты угостилъ насъ своимъ ужаснымъ дымомъ!..
Филибертъ, недоумвая, пожалъ плечами, откашлялся и началъ:
— Что касается моего усердія противъ проклятыхъ обрзанныхъ жидовъ…
— Послушай, Филибертъ, — обиженно прервалъ его апостолъ Петръ — На твоемъ мст я не проклиналъ бы ихъ такъ грубо, говоря съ человкомъ, котораго отецъ, ддъ и праддъ были добрые іудеи и который самъ носилъ обрзаніе, и до конца земныхъ дней своихъ очень строго соблюдалъ весь іудейскій обрядъ.
— Гм… Вотъ о чемъ я, признаться, никогда не думалъ!— воскликнулъ пораженный Филибертъ.
— Да, ваша братія, забіяки съ горячею кровью и крпкимъ кулакомъ, къ сожалнію, слишкомъ забывчива насчетъ того, изъ какой страны и города пошла наша вра.
— Въ такомъ случа извини меня, пожалуйста, добрый Петръ, я совсмъ не хотлъ тебя обидть!
— Богъ проститъ, Филибертъ. Ну, такъ что же ты заговорилъ объ евреяхъ?
— Видишь-ли… замялся Филибертъ,— я не ожидалъ.. Ты такъ принялъ мои слова, что я предпочитаю лучше ужъ и не разсказывать.
— Да,— согласился апостолъ Петръ,— лучше не разсказывай. Тмъ боле, что оно и не нужно: вдь, я твоихъ евреевъ всхъ знаю.
— Откуда теб знать ихъ?— удивился Филибертъ.
— Кому же и знать ихъ, какъ не мн?— засмялся апостолъ.— Вдь, никто другой, а я открывалъ для нихъ эти ворота.
— Ты пропустилъ ихъ въ рай?— вскричалъ Филибертъ, тяжело всплеснувъ руками, закованными въ кольчужныя перчатки,— Возможно-ли? Что ты сдлалъ? Это ужасно, небесный ключарь! Жиды, которыхъ я гналъ, въ раю?!
— Вс, Филибертъ! И т, которыхъ ты въ Палестин лишалъ убогихъ жилищъ и послдняго имущества, сжигая ихъ дома, выгоняя ихъ, нагихъ, больныхъ, трепещущихъ умирать отъ голода, средь знойныхъ дней и холодныхъ ночей, въ дышащую лихорадками безплодную каменную пустыню. И т, которыхъ ты сожигалъ на кострахъ въ Лилл, Отен и Верден. И прекрасная Ревекка, дочь золотыхъ длъ мастера, которая убила себя, когда ты ее изнасиловалъ, а ты приказалъ выбросить ея теплый трупъ собакамъ. И еврейскія дти, которыхъ твои латники, ради пьяной забавы, бросали изъ башенъ на каменныя плиты. И горемычный оружейникъ Іосель, котораго, когда онъ осмлился напомнить теб о старомъ долг за починку панцыря, ты приказалъ повсить на дерево вверхъ ногами и бить палками по спин, покуда не обнажатся кости. И толстый, старый мняла Мендель, котораго ты пекъ на медленномъ огн, смясь, что вытопишь изъ него либо сало, либо червонцы. Вс!
— Я всегда полагалъ, что умертвить или оскорбить неврнаго значитъ, угодить Богу и порадовать святыхъ. Такъ меня учили съ дтства.
— Дурно тебя учили, Филибертъ. Не за что теб благодарить своихъ наставниковъ. Завтъ Божій людямъ былъ: ‘не длай другому того, чего не желаешь себ’. А ты, Филибертъ, какъ разъ то и длалъ другимъ, чего не желалъ себ. Знай, Филибертъ, что кто хочетъ доказать свою любовь къ Христу муками и казнями не признающихъ Его, тотъ съ ними и Его снова распинаетъ. Каждое насиліе вопіетъ объ отмщеніи въ раю, и блаженство святыхъ нарушается дяніями земной злобы. Дымъ костровъ, на которыхъ ты сожигалъ еретиковъ, стъ наши глаза, человческая кровь, въ которой по щиколку ступалъ твой конь на сирійскихъ площадяхъ, пятнаетъ наши одежды и помутила воды райскихъ ркъ, слезы твоихъ жертвъ сдлали солеными наши источники, наши птицы научились повторять ихъ предсмертные вопли, ихъ боль — наша боль, ихъ ужасъ — нашъ ужасъ… Потому что, знай, Филибертъ, Богъ отъ вка послалъ на землю, въ даръ людямъ, отраженіе свое — свободную совсть, и лишь чрезъ свободную совсть можетъ человкъ узнать Бога, любить Бога и придти къ Богу. Всякій, кто гонитъ человка другой вры за вру его,— совсть гонитъ. И кто совсть гонитъ — бога гонитъ!
Такъ сказалъ райскій ключарь и захлопнулъ окно. Смущенный Филибертъ остался за воротами рая въ большомъ недоумніи. И такъ-какъ накрапывалъ дождь, притомъ пренепріятный,— изъ хлопковъ горящей сры,— то рыцарь ршился укрыться хоть въ аду, и сталъ стучать въ двери, чтобы его впустили.
— Съ превеликимъ бы удовольствіемъ,— осклабляя ротъ улыбкою, отвчалъ ему царь Иродъ, исполняющій должность привратника въ аду.— Люблю хорошее общество. Съ удовольствіемъ бы… Но на твоемъ рыцарскомъ плащ красуется крестъ — символъ искупленія, съ этимъ священнымъ знакомъ къ намъ можно попасть только по особому приказанію, а о теб его не было. Притомъ лицо твое говоритъ мн, что хотя ты ужасно много нагршилъ на земл, и слдовало бы тебя малость прокипятить въ нашихъ котлахъ, но, къ счастью своему, ты былъ больше глупъ, чмъ золъ, и самъ не понималъ мерзостей, которыя творилъ. А у насъ въ аду — притонъ только для совершенно нераскаянныхъ гршниковъ, словомъ, тебя въ моемъ списк нтъ, и мн очень достанется, если я отворю чужому, да еще,— вонъ, вдь, ты какая особа!— крестоносному рыцарю! Нтъ теб мста въ аду. Попытай счастья въ чистилищ.
— Да ужъ теперь все равно: только оно одно мн и осталось, — вздохнулъ Филибертъ, и зашагалъ къ чистилищу, подъ срнымъ дождемъ.
Въ чистилищ ворота сами широко распахнулись передъ рыцаремъ, и серьезный, не улыбающійся человкъ Виргилій, древній языческій поэтъ, поклономъ встртилъ его на порог.
— Добро пожаловать. У меня въ списк стоитъ твое имя, Филибертъ. Я давно ожидаю тебя.
— Брр…— поморщился Филибертъ.— Не во гнвъ теб будь сказано, живалъ я въ лучшихъ усадьбахъ. Здсь-то, значитъ, и суждено мн вковать свой вкъ? Очень уже не весело у тебя въ гостяхъ. Ты, сдается мн, человкъ разумный и добрый. Будь другомъ, скажи, нтъ-ли у васъ тутъ какой-нибудь лазейки — прогоркнуть въ рай? Мн, сказать по правд, туда гораздо больше хочется…
Виргилій покачалъ головою.
— Зачмъ теб лазейки? Ты можешь перейдти отсюда въ рай и большими воротами, только это надо заслужить, а чтобы заслужить, нужно время.
— А когда это можетъ быть?
— Когда изгладится и забудется зло, которое ты совершилъ на земл, и смоются пятна, которыми ты осквернилъ свою совсть.
И отвелъ Виргилій рыцаря на высокую гору, и показалъ ему глубокую долину, а въ ней множество людей, больныхъ, избитыхъ, окровавленныхъ, босыхъ и нагихъ.
— Узнаешь-ли ты этихъ людей, лишенныхъ даже одежды?
— Мн кажется…— пробормоталъ Филибертъ.— Да, это, несомннно, такъ… Между ними я вижу кое-кого изъ тхъ, которыхъ я жегъ на кострахъ, лишалъ крова и выгонялъ околвать въ пустыню…
— Ты не ошибаешься, строго сказалъ Виргилій.— Это — призраки бдняковъ которыхъ братья ихъ, — и ты въ томъ числ Филибертъ,— преслдовали за ихъ вру. По насилію и безумной жестокости твоей и подобныхъ теб, они наги и дрожатъ отъ холода. Ты закрывалъ глаза на бдствія ихъ при жизни. Теперь они всегда останутся съ тобою, и ты будешь видть ихъ всюду и всегда, куда бы ни обратилъ свои очи. Такъ ршилъ о теб Господь, и я исполняю Его повелніе.
— Брр…— повторилъ, нахмурясь, Филибертъ.— Чмъ вчно любоваться этими тощими скелетами, мн больше нравится кипть въ смол. Ужъ хоть бы они сколько нибудь пріодлись!
— Однь ихъ, — ласково молвилъ Виргилій, — однь ихъ собственными своими руками, Филибертъ, и, быть можетъ, тогда и теб улыбнется милосердіе Господа.
— Что? Мн? Рыцарю сдлаться портнымъ и работать на неврныхъ, еретическихъ мертвецовъ?!
Страшно вскиплъ Филибертъ, обругалъ Виргилія, хуже чего нельзя, и пошелъ прочь. Обошелъ все чистилище, разъискивая по стнамъ лазейку въ рай, не нашелъ ничего и вернулся къ языческому поэту.
— Стало быть, такъ мн и сидть здсь у тебя покуда не отпустишь?
— Я уже говорилъ теб.
— Да… говорилъ… Помню я, помню… И отъ мертвецовъ этихъ тоже никакъ нельзя меня освободить?
— Нельзя, Филибертъ, если ты самъ имъ не поможешь.
— Ужасно они мн надоли, Виргилій. Воютъ, дрожатъ, зубами стучатъ, синіе… Нагота ихъ мн душу переворачиваетъ… И страшно, и жалко…
— Однь ихъ, и ты не будешь видть ихъ наготы.
— Да я, братъ любезный, пожалуй, ужъ и готовъ бы, но, вдь, надо шить, а шить я не умю…
— Выучись,— сказалъ Виргилій.
— Притомъ, такое множество людей… Эхъ, кабы я зналъ, что придется мн на нихъ въ чистилищ портняжить, убивалъ бы ихъ много меньше!.. Откуда я теперь возьму матеріи, чтобы всхъ одть?
— Я вижу на теб рыцарскій плащъ. Онъ иметъ чудесное свойство. Сколько бы ни отрзалъ ты отъ него матеріи для бдняка, она будетъ возрождаться, пока ты не однешь послдняго изъ этихъ несчастныхъ.
— Вотъ хитрая штука!— сказалъ рыцарь, снимая съ себя плащъ.— Не зналъ! А нитки?
— Разв нтъ на теб кафтана, рубахи и шароваръ? Преврати ихъ въ нитки, и теб достанетъ ихъ на весь твой долгій трудъ.
— Но мн нуженъ огромнйшій запасъ иголокъ.
— Ты настругаешь ихъ изъ своего меча и кинжала.
— Гм… все это очень находчиво съ твоей стороны… но, послушай, Виргилій. Вдь, если я все съ себя сниму, то самъ останусь голый…
Виргилій строго посмотрлъ ему въ глаза и сказалъ:
— А они разв одты?
Рыцарь потупился, покраснлъ и махнулъ рукою.
— Будь по твоему… Шить, такъ шить, только бы не мучили эти… Сажусь!.. Давай!..
— А чтобы ты не скучалъ за работою,— говоритъ Виргилій,— вотъ теб товарищъ!
И подводитъ того самаго сарацина, который подъ Акрою распоролъ Филиберту животъ.
Филибертъ обрадовался сарацину, сарацинъ — Филиберту: хоть и были врагами, а все-таки знакомые уже люди и боевые товарищи. Оба удивились, что видятъ другъ друга и очутились въ одномъ мст.
— Ты за что здсь?— воскликнулъ сарацинъ.
Филибертъ вздохнулъ, и говоритъ:
— За то, что пролилъ много крови неврныхъ. А ты?
Сарацинъ вздохнулъ:
— За то, что пролилъ много крови христіанъ.
Но Виргилій сказалъ имъ:
— За то, что вы оба пролили много человческой крови, не позволяя людямъ славить Бога по ихъ совсти и какъ они хотятъ.
И сидятъ Филибертъ съ сарациномъ на гор въ чистилищ, и шьютъ, шьютъ, шьютъ. Когда у нихъ готова одежда, они бросаютъ ее съ горы въ толпу нагихъ призраковъ, что въ долин. И, когда видятъ, что еще одинъ изъ призраковъ получилъ одежду, въ этотъ день имъ легче терпть тоску чистилища, и сумерки его для нихъ свтле, и они уповаютъ, что когда-нибудь Богъ проститъ ихъ и откроетъ имъ рай. Филибертъ поглядитъ на сарацина, сарацинъ — на Филиберта, оба улыбнутся,— и, опять, отмривъ матеріи еще на одежду, сгибаются надъ работою и шьютъ, шьютъ, шьютъ…