И. Савин
Пока не поздно
(Новые русские вести, 1924. 8 июля. No 163)
Пока не поздно, Савин Иван, Год: 1924
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Савин И. ‘Всех убиенных помяни, Россия…’: Стихи и проза
М., ‘Грифон’, 2007
Можно все забыть: и долгие годы освободительной борьбы, немногими понятой, разочаровавшей многих, и ноющую боль утрат, и горький конец нечеловеческого напряжения, и вязкие эмигрантские дороги. Но людской неблагодарности, но шкурной черствости тех, во имя кого велась эта борьба и кто предал ее, ни забыть, ни простить нельзя.
Пять лет пронеслось с тех пор, пять страшных лет. Многое ли осталось в памяти? А вот это осталось и жжет: бурлящие улицы Харькова летом девятнадцатого года, кричащие пятна сытости, богатства, воскресного мотовства, а на углу, на всех углах — стыдливо протянутые руки инвалидов. Если снарядом или ножом хирурга оторвана рука, — к груди приколота выцветшая английская фуражка, почти всегда пустая. Если шрапнелью или красноармейским штыком размозжен рот, на потрепанном френче, рядом с Георгиевским крестом, колышется плакат с робкой надписью: ‘Помогите инвалиду. Ранен в бою с большевиками тогда-то’.
Иногда, почему-то поверив благородству спасенных их ранами людей, искалеченные солдаты и офицеры приписывали к плакату пугливую, детски-беспомощную фразу: ‘Я ведь боролся за Вас’.
Но все ‘Вы’ шли мимо. Но шла мимо сытая пошлость в котелках и шляпках. Мимо шел вынутый из большевистской петли хам. Пустыми оставались фуражки, и, кружась на ветру, падал на заплеванные плиты тротуара плакат с заплаканными словами: ‘Я ведь сражался за Вас’.
А назавтра, в отделе происшествий никем не читаемой газеты, появлялись две-три строчки петитом:
‘…Сегодня ночью в городск. саду застрелился инвалид поручик Д., участник перв. кубанск. похода, георг. кавалер. Причина самоубийства — крайняя нужда. В оставленной записке Д. просит в его смерти никого не винить’.
И их не винили. По-прежнему суетились по улицам, ресторанам и спекулянтским кафе котелки и шляпки, убившие много тысяч ‘поручиков Д.’ в Харькове, Киеве, Ростове, Одессе, везде, где ослепшие глаза, разбитые головы, оторванные руки и ноги умирающих под забором героев уже никому не были нужны. Поручик Д. сделал свое дело: вернул заводы, имения, дома, деньги, поручик Д. может умереть, написав на обороте удостоверения о награждении Георгиевским крестом за выдающуюся храбрость слова прощения: ‘В смерти моей прошу никого не винить’.
Так было. И страшно становится от мысли, что так может быть опять.
На днях в газетах появилось воззвание ста десяти русских инвалидов, революционной смутой занесенных в Болгарию, на Шипку. Сто десять беспомощных офицеров и солдат, потерявших трудоспособность от 75 до 100%, брошенных гибнуть в чуждой им стране. Сто десять тех, кому многие из нас обязаны жизнью.
‘Полное отсутствие физической возможности заработать что-либо привело к тому, что нет у нас белья, костюмов, обуви, нет минимального количества денег, — пишут они, — чтобы купить себе мыла, ниток, постричься, послать письмо, и т.п. мелочей, без коих немыслима жизнь и для человека, стоящего на самой низкой ступени культуры. Помогите нам. Нас так немного уже осталось, что помочь нам в самом необходимом и легко и просто’.
Да, их осталось уже немного: одних добил туберкулез, другие попросили в смерти их никого не винить. Но руки тех, кто еще живы, просят хлеба. Мы ли дадим им камень?
Руки их протянуты к нам, таким же, как и они, обездоленным, но здоровым, таким же, может быть, нуждающимся, но работающим, пусть с трудом, но добывающим эмигрантский кусок хлеба, чего лишены они — инвалиды. Тщетно было бы просить помощи у сильных мира, у слишком имущих, у слишком сытых, у тех, кто вместе с котелком вывез из Харькова, Киева, Одессы, Ростова и шкурную черствость свою. Чем богаче человек, тем каменнее сердце его. И потому не для них эти строки.
Нищий, я обращаюсь к вам, нищие: поможем инвалидам, русским инвалидам. Надрываясь за тяжким трудом, вспомним, подумаем, что вот крупным потом, а зачастую и крупными слезами, облит каждый грош наш, но, пока мы здоровы, он есть и будет, этот грош, а они, сто десять еще пока живущих ‘поручиков Д.’, даже истекая кровью, ничего заработать не могут, ибо нет у них рук, ног, глаз. Представьте себе хоть на минуту: вы остались в России, не смогли вырваться с красной каторги и ваш брат, сын, отец, муж, жених — инвалид великой или Гражданской, не менее великой войны, брошенный всеми, умер голодной смертью в болгарской глуши. Разве вы не обвинили бы и не имели бы права обвинить нас, всю эмиграцию, в бессердечии? Не сказали бы, что на нашей совести — гибель человека, доблестью и ранами заслужившего права на помощь?
Поможем же, пока не поздно. Они ждут, верят. И даже все сто десять записок ‘в смерти моей прошу никого не винить’ не смогут потом снять с нас вины в их одинокой смерти.