Зоя Туманова.
Пока горит свеча
Зоя Туманова.
Пока горит свеча
Фантастический рассказ
Пока горит свеча, Туманова Зоя Алесксандровна, Год: 1988
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Фонари на мосту — рыже-пламенный, и все-таки неживой, синтетический свет, черные дуги пролетов…
Человек на мосту — руки в карманы, вздернутые плечи, нахлобучена шляпа, подозрительно пристыл к парапету, уставился вниз. Еще медлит, но с ним все ясно: разорвалась нить судьбы — концы в воду…
Борис словно увидел себя со стороны в описанной выше позиции: экое дешевое кино!
Нет, дорогие мои, имея разряд по плаванию, не очень-то утопишься, да и вообще подобные крайности не в стиле эпохи. Надо попросту обдумать все, проанализировать с самого начала, сделать разумные выводы. А что сердце саднит да горло перехватывает — это, дорогие мои, детали…
Итак, была ссора — не первая и, надо думать, не последняя. Правда, Лидия на этот раз превзошла себя, выдала все, на что способна современная дева, вооруженная интеллектом и сознанием полной безнаказанности…
Захотелось наказать. Захотелось, чтоб в войне нервов она сдалась первой…
Эти дикие вечера у молчавшего телефона! Уставишься — и вдруг открываешь, что его коробка похожа на голову барана в профиль, с рогами, загнутыми книзу… Упрямая башка упрямо молчащего барана!
Мама… Что-то она чуяла, у нее ум сердца. Никогда не вмешивалась прежде, а тут… ‘Что ты не звонишь Лидии?’ Он огрызался. Вытягивался в кресле, зажмуривался… Воображая себе это молчание, эту непосильную тишину, как черную бездну, — когда ж хрупким мостиком протянется дрожащая трель звонка?
‘Краснословие!’ — сказала бы Лидия.
Молчит. Онемел телефон, великий болтун века…
А нынче вечером… Вовсе издрызгали душу — не те звонки. Сбор ветеранов добровольных пожарных дружин. Эпидперевозка. Детский голосишко, с запиночкой: ‘П’ зовите, п’ жалуста, Ва-а-дика’.
На этом Вадике он и сломался. Презирая себя, каждую секунду готовый повернуть обратно, не шел, тащился — подошвы словно свинцовые — и все же шел туда, только туда…
А когда доплелся до треклятого, трижды блаженного подъезда, почувствовал обморочную пустоту в голове.
Под окнами — так уютно, привычно припаркован синий ‘жигуль’ Леонида. И золотистый квадрат окна на пятом этаже, два темных силуэта на светлом фоне… сближаются, расходятся, жестикулируют. Этакий выразительный театр теней… И заключительный кадр, не оставляющий и щелки для сомнений. Поцелуй в диафрагму, как говорили на заре киноискусства. Не хватало лишь титра ‘Конец фильма’.
…Что было делать? Ворваться, потребовать объяснений? Будто и так не ясно. ‘Добрый мой, поезд уже ушел…’
…Только и осталось — стоять на мосту, глядя вниз, на воду. Есть на что посмотреть.
В нефтяной черноте реки дробятся, струятся отражения фонарей… Оранжевые блики, лоскутья пламенного атласа… колышутся и плывут, уплывают, и все на месте… движутся и остаются…
Остается — блеск, блик, мираж, а река — течет…
Как же он прозевал, просмотрел, не догадался? Каждый вечер, прямо под окнами, человек заводит машину и едет… Куда? Его дело, но трудно не помнить, каким взглядом Ленечка смотрел на Лидию тогда, у Коломейцевых. И разве можно было забыть, каков он сам, лощеный хлыщ, супермальчик с гладкой физиономией и девизом ‘Лови момент!’
…Каждый вечер, со дня их ссоры, Ленечка, вечный, с мальчишества, друг-соперник, ловил этот свой момент… И поймал!
— Закурить не найдется?
Хрипловатый, с уголовщиной, баритонец впихнул в реальность. Голова отщелкала, как ЭВМ: ночь, ни души, классический вопрос, что ни ответь — нож под ребра и требование ‘Гони шуршики!’ Иль, как у них там, ‘фанеру’?
Черт бы с ним, с пятеркой, с десяткой, да ведь выскочил — без бумажника… Что бицепсы — против ножа?
Спине под курткой стало горячо и липко. Все же Борис совладал с дрожью, вытащил из кармана смятую Пачку ‘Космоса’, протянул, сам весь напрягся — как ждут судейского пистолета на старте — рвануть с места.
А тот попросту закурил, бросил спичку в воду…
Отпустила, отхлынула затопившая с головой жаркая волна страха. Тут уж можно было и глянуть — парень как парень, даже чем-то похож… впрочем, все мы усреднены мировым стандартом.
А тот, зябко поведя плечами, поднес к глазам руку, глянул на циферблат, тихо ругнулся:
— Черт, опять отстали… Слышь, Василий, сколько на твоих?
Пусть буду Василий, лишь бы мирно разойтись. Борис отозвался:
— Двенадцать — без четверти!
Парень фыркнул, выставил на свет запястье с часами:
— Глянь, какой подлый достался механизм! Отстают, понимаешь ли, регулярно…
— В мастерскую сносить! А так — машинка хоть куда…
Часы, в самом деле, глянулись ему — огромные, в духе ‘ретро’, цифры римские, стрелки с узорчиком…
— Что, понравились? Может, махнемся? Надоело стрелки переводить…
Снова застучало в голове: вот как нынче, культурненько, не ‘Давай котлы, фраер!’, а подсовывают тебе обмен, туфту неходячую, а то и просто корпус без механизма, ну и ладно, все равно часы пора менять, у всех в отделе электронные, ладно что не куртку — моя-то кожаная…
Вслух же Борис сказал, с усмешечкой, небрежно:
— Давай — для смеху…
И вот уже у него на ладони — тяжесть металла, хранящего тепло чужой руки.
Борис машинально глянул на циферблат: половина одиннадцатого. Как же это?
…Что-то стронулось в голове, поплыло. Оранжевые круги на черном, мерцают, крутятся…
Вот что бывает, когда вдруг увидишь знакомый ‘жигуль’ у знакомого подъезда.
Поздновато — для визита. А этому — не поздно?
Тяжко ухнула дверь подъезда — лифт где-то вверху, пока дождешься этой черепахи, — бегом, разрядник!
Лестница отскакивала от подошв, на площадке пятого, уже в белом накале, втер кнопку звонка в стену, держал не отпуская.
Леонид открыл — отшатнулся. На перекошенной физиономии ясно читалось: ‘Принесло тебя!’, вслух же прозвучало кислое:
— Поздненько…
— Не поздней тебя.
— Я тут уже давно.
— Я тут давнее…
— Слушай, бывают ситуации, когда третий должен уйти…
— Вот и уходи…
— У нас решающий разговор, она согласна…
— Еще поглядим, — Борис, взявшись за Ленькино плечо, хотел его передвинуть, как шкаф, тот неожиданно уперся…
Скрипнула дверь. Лидия с порога уяснила ситуацию и вмиг приняла решение:
— Леня, спасибо за книгу, в среду занесу…
Была еще какая-то суета, разговоры, все — мимо, мимо…
Она, только она, такая же — и в чем-то неуловимо другая, — похудела, прическу изменила? — со строгим, ожидающим взглядом, и эта тишина в квартире, и все зависит от него, от его слов — или ничего не зависит?
…Упреки, обвинения и извинения, и горький, терпкий вкус обиды, и жалкие слова, и злые слова — словно буря трясла обоих, и теплая тяжесть рук вокруг шеи, ее волосы, щекочущие прикрытые веки, и сердце бьется где-то у горла, нестерпимо, ликуя, трепыхаясь, на разрыв, и одна мысль, поглотившая все, — успел! Успел!
— Боря, по-моему, ты опаздываешь на конференцию…
— Мама, по-моему, в последние десять лет я сам знаю, что мне делать…
Замолчала круто, обиженно, неслышно сновала по квартире, что-то переставляя, перекладывая… Кликнула Томку, собака, ошарашенная радостью внеочередной прогулки, подметала хвостом пол в прихожей… ушли.
Распространенное заблуждение стариков — будто они все знают и все предвидят. Будто они — островки в бегучем потоке времени.
А время бежит, бежит, все меняя. Кажется, давно ли — пепелил взглядом телефон, ждал чуда-звонка? А теперь — тому же телефону — мысленный приказ: молчи! Нишкни! Вроде и нет тебя!
И отключить нельзя, и трубку положить нельзя, шеф, словно собачку на цепочку, посадил: ‘Я буду звонить, возможно, вы мне еще понадобитесь…’
Очень, очень возможно. В последних работах половина расчетов — его, Бориса. Но кто про то знает? Для всех это Прохоров, ого! И когда собственная защита еще зыблется в сиреневом тумане… Но разве им это объяснишь — Олегу, Витьке? Сохранился в них еще этот студенческий наив — ‘стучи в барабан и не бойся!’
Дррз! Тьфу! Дернулся, словно ошпаренный. Вот что значит — нервы на вздержку!
Ну, поори, поори… А если не брать трубку? Уже, мол, в пути.
А если это шеф — и действительно потребует, вызовет, займет, создаст несокрушимое алиби?
Все-таки это был Витька. Обрушился без предисловий:
— Ты что, околпел?
И дальше — открытым текстом…
— Крикун, ты хоть выслушай, — попробовал поговорить как с человеком, — ты же знаешь, мой старик…
— Не прячься за своего старика, он у тебя сухопаренький, твои собственные плечища — торчат… Ты что, хочешь, чтоб Олежку забодали при твоем блистательном неучастии? Ты же обещал, медуза!
— Ну, обещал, но мой старик…
— Да пошел ты со своим стариком!
— Я тебе все объясню, не кипи…
Начал и осекся: Лидия дома! И когда вошла, давно? Слышала?
Невозможно было придумывать, оправдываться под этим взглядом. Смотрит, как на букашку под стеклом, — с брезгливым любопытством.
Борис нажал на рычаг, пусть Витька подумает, что разъединило, перезванивать ему некогда, сейчас там начнется…
Но и здесь началось. Не смолчала, спросила:
— Ты не пошел на конференцию?
Как будто и так не видит, что не пошел!
Борис ответил, сдерживаясь:
— Викентий сказал, что будет звонить, я ему зачем-то нужен…
Грациозно откинулась в кресле — Борис невольно, зло залюбовался: королевская пластика! С ленцой, но четко, раздельно — сформулировала:
— Жидкость принимает форму сосуда, в который она налита.
Борис взвился, как подстегнутый:
— Ненавижу этот тон! Я тебе не мальчик и не мячик! Не подопытный и не подследственный!
— Твое красноречие неистребимо… Жаль, что его не хватило для дела — как всегда.
Он еще попытался довести до сознания, втолковать:
— Пойми: есть направления и школы, есть учителя и ученики…
Перебила:
— Да, ты многому научился у своего пролазистого шефа…
И тут он окончательно сорвался — в крик, в жестикуляцию, пытался вбить в эту каменную голову, что он и успеть не мог, такой выдался день сумасшедший.
— Вот, проверь по часам, где, когда, что? Смотри сюда!
…Узорные стрелки стали углом. В голове — муть. Круги перед глазами. Шеф в кресле.
— Викентий Львович, простите, закончим в следующий раз, спешу…
Выцветшие, со зрачком-буравчиком, насторожились глаза.
— Знаю, знаю, конференция… Бесконечно малые открытия в области бесконечно малых… Докладчик — аспирант Букреева… Ох, Иван Аристархович… друг детства, враг отрочества… выпускает своего боевого конька… Вам обязательно надо быть на этой конференции?
Шеф любит задавать вопросы, не требующие ответа. Вот и это — вопрос-указание. Напоминание о скромном своем начальственном желании — чтоб его аспирант не лез в драку. До поры…
До какой поры!
И как смотреть в глаза Олежке? Витьке? Договорились ведь — двинуть скопом… Сколько же те — академические лысины — будут носиться со своими идейками, вышедшими из употребления еще в докибернетическую эру?
— Обязательно. Надо. Быть, — отчеканил, глядя прямо в бесцветные глазки. И они заморгали, заслезились даже…
— Хотите по-своему — не рано ли?
— Простите, опаздываю! — крикнул уже на бегу.
Бежал, ловил такси, возносился в скоростном лифте…
В зале захлопали, когда он запаленно ворвался в двери. Не ему — президиуму: только-только рассаживались.
Борис тут же начал строчить записку, чтобы дали слово, чувствуя в себе злое вдохновение: ох, выдадим сегодня!
Конференцию объявили открытой…
Шикарные фотообои, мебель темного дуба, на полках всяческие экзотические безделушки — не расставлены, а словно бы небрежно раскиданы. Кабинет впечатлял, хозяйка его — тоже.
Прекрасно, когда женщина одевается без этакой заявки: ‘Смотрите здесь, смотрите там!’ Жемчужного отлива блузка, юбочка ‘Буффало-Билл’, кольцо из перламутра — все было как бы прирожденным, и прическа — лишь оправа для нежной смуглоты лица. И разговор — без раскачки, сразу к делу:
— Диссертации пишутся, чтобы пылиться на полках. Нам нужно такое, чтоб журнал рвали из рук. Научный детектив — в этом роде.
Он мягко возразил:
— Детектив невозможен без разгадки, а у меня — всего лишь гипотеза.
— Подайте ее так, чтобы убедить: она-то и есть истина, в последней инстанции! Создайте гипноз гипотезы!
…Вот тут и всплыла строка: ‘Блестяща и остра, как лезвие имеретинской шашки…’
Может быть, Лидия в своем КБ смотрится так же? Но почему же дома женщины позволяют себе так расслабляться? В последнее время просто невыносимо ее вечное нытье, кутанье в пуховый платок. А нынешняя сцена? И такой он, и сякой — ‘вечная гонка за успехом, любым, лишь бы…’
Надо бы знать закон существования в науке: ты не затмеваешь, тебя затмят. И тут — вовсе не ‘лишь бы’ напечататься, а сверхпопулярный журнал — сто очков вперед друзьям-соперникам по оперативности… Когда есть возможность сказать свое ‘э’ раньше, чем Петр Иванович…
Все это он высказал Лидии и как будто убедил, а потом, уже по ту сторону логики, снова отчаянный взгляд и нелепая просьба: ‘Останься, отложи на другой день…’
Я отложу, и меня отложат. ‘Не давайте себя задвинуть’, — говорил шеф, и правильно говорил, ориентировался старик, мир праху его…
Это был какой-то подспудный ход мыслей, не мешавший внимать такой же отточенной, как внешность, словно бы порхающей, но жуть какой целенаправленной болтовне… Эта — дело знала туго.
Для него был легко и свободно выстроен каркас статьи — бери, заполняй блоками, вырисовывались и манящие перспективы — почему не цикл статей, а впоследствии — не книга? ‘В жанре научпопа’, — сморщился Витька, но разве это не снобизм?
Слушать было полезно и лестно, а смотреть… Да еще на фоне африканских масок, кубинских циновок…
В кафе, напротив окон, включили музыку — заигранный Макаревич хрипловато вещал:
Я в сотый раз
Опять начну сначала,
Пока не меркнет свет,
Пока горит свеча…
Где-то она еще горела, эта свеча, внезапно он ощутил с пугающей четкостью силу, упругость мускулов, готовность легко вскочить, куда-то помчаться, обгоняя бег осенних листьев по асфальту. Может, рано списывать в архив то, что, казалось, ушло с молодостью, — мобильность мысли, тела, всего склада жизни… Почуялись какие-то скрытые возможности… Или — не такие уж скрытые?
Она замолчала, ища взглядом по столу, потянулась за сигаретами, прекрасная возможность показать, что ты не из леса, — и свой ‘Данхилл’ предложить, и зажигалкой щелкнуть, и вообще…
— У вас, мне кажется, наступает обеденный перерыв? Что, если мы — ну, хоть в то кафе? Напротив? Или…
Она посмотрела, прищурясь, словно взвешивая предложение, и сказала решительно:
— Идет! Куда — я объясню после… Но у меня еще один десятиминутный разговор с техредом. Ждите у подъезда, ровно десять минут, я не из опаздывающих женщин… Сверим часы? Сколько на ваших?
Прозвучало по-командирски, он сдвинул рукав пиджака — какое все-таки старье эти узорные стрелки…
…Глаза заслезились. Прищурился. Лидия?
‘У тебя еще полчаса в запасе. Подари мне из них десять минут. Если уж не можешь отложить…’
Вспыхнуло раздражение и вдруг угасло, он впервые заметил на лице жены лиловатые тени, завалы под глазами. И что-то незнакомое во взгляде — какая-то боящаяся себя, затаенная радость… или тревога?
— Послушай, а не стоило бы тебе показаться врачу? Что-то ты все хандришь… зябнешь… А?
— Я уже показалась, — без выражения, как-то бесцветно произнесла Лидия.
Сердце стиснул кто-то, точно резиновую грушу, и не отпустил. Он почти закричал:
— И что? Что с тобой? Ты больна?
Она покачала головой, шевельнулись бледные губы, Борис не услышал, угадал:
— У нас с тобой будет ребенок. Вот… А теперь иди — ты куда-то собирался?
— Куда я собирался? Что ты говоришь? Лида, Лика, Ликусенька моя! Тебя же надо на ладонь посадить и носить!
— За Стаськой придется сходить тебе. Совещание в отделе главного конструктора!
Голос в трубке звучал с каким-то железным призвуком, впрочем, и без телефона была та же непререкаемость: я сказала!
И не поспоришь, и не объяснишь, какая куча дел сбежалась именно на этот вечер! На лысых колесах далеко не уедешь, Афанасий тянул неделю, обещая и откладывая, теперь уже крайность, значит, сдерет, как с белки шкурку! С машиной будет легче, и все же… Гранки прочел, успел, но надо же их вернуть в журнал, там график, от Киры не уйдешь без кофе, без разговора, она же ему открыла эту кормушку, она может и закрыть! Детсад, ну, это быстро, Стаську — к Елене, должен быть и от подруги жены какой-нибудь прок, кроме перемывания косточек своим непрекрасным половинам… Интересно, успеет ли он к семи? Маркин сказал: ‘Междусобойчик персон на двадцать, будет Новак, и тебе надо быть’. Ежу понятно, что надо, кое-какие сведения профильтровались! Новак… Бывало, проходил на расстоянии своего вздернутого носа — не замечал, не здоровался. Время бежит, времена меняются. Хуже всего, что вся эта мешанина дел, забот, обязательств пришлась на родительский день.
Да, так было задумано, когда разменивались, — один вечер в неделю — целиком матери, ей и только ей. И соблюдалось поначалу — бросая все, мчался в эту тихую комнатку, где и пахло особенно, корицей, что ли? Безделушки, памятные с детства, особое печенье, особо нарезанный салат, только к нему устремленные глаза. Мама…
Иногда приходилось пропускать, переносить — работа, семья. Мама понимает — ни упрека, ни жалобы. Но — сколько же можно!
В этом месяце, ну да, ни разу! И сегодня — опять! Зарез, безвыходняк, безнадега…
Знакомое чувство тесноты жизни охватило его. Прежде думалось — из-за тесноты в квартире, из-за того, что сталкиваются две хозяйки, разные поколения, вкусы, принципы. Маркин устроил удачный размен, разумеется, ‘по договоренности’ — весьма солидной. И все равно жить было тесно, душно, ни просвета — в покой, самоуглубленность, сердечную тишину…
Может, удастся заехать к матери хоть на четверть часа? Глянул на часы, чертыхнулся: это же мои, неторопливые! Самое удачное приобретение моей жизни!
…Уже как сон вспоминалась оранжево-черная фантасмагория той ночи, и чего ради его занесло на мост, уже не вспомнить. Хватил мороки с этими часами, в мастерские носил, вроде бы подправляли — глядь, в самый неподходящей ситуации опять отстали на полчаса!
Разозлился на часы, на себя — куда годится, кандидат наук в наши дни разболтан, как лапша, живет по часам, которым, видно, и в прошлом веке некуда было торопиться! Ну хоть сейчас сменил бы — если бы не цейтнот…
Случай помог. Повесили новый знак, пришлось развернуться, поворотить назад, блуждать какими-то переулками. И словно бог поднес — будочка с вывеской ‘Ремонт и обмен часов’.
Часовщик, как и должен быть, — сутуло-крючковатый, точно сова, и лупа в глазу. Наставил ее, как пушку, копаясь пинцетом в механизме, бормоча, гудя по-шмелиному:
— Часики, часы… Для дела, для красы… Музейные? Трофейные? Роняли, ударяли… Никто не хочет понять: часы не забава, а регулятор жизни.
Поднял глаза, покачал головой:
— Такое не чиним!
— Не надо чинить! Обменяйте!
— Должен как честный человек предупредить: равноценного обмена нет…
— Валяйте неравноценный! Лишь бы не отставали!
Вполне приличную игрушку получил: плоскенькие, цифры — палочки, стрелки — палочки, тикают бодро…
Конечно, к матери уже не успеть. Позвонить! По дороге в детсад.
Едва нашел автомат — чтоб и с дверцей, и с трубкой. Нынче они называются таксофоны. И нахальны не менее, чем таксисты: монету сожрал — и молчит. Второй — без гудка. В третьем еле-еле, как с другого края планеты, пробился голос матери:
— Алло! Слушаю! Громче! Вас не слышно! Перезвоните!
Куда там — перезвоните! Уже гудят — не там поставил тачку, мешает проехать. И двушки нет. И времени нет!
…Ладно. Позвоню с дачи. Не может быть, чтоб у Маркина на даче не было телефона.
Дальше все катилось гладко, только Стаську пришлось отдирать от себя, как пластырь: ‘Пап, я с тобой!’ Елена, умница, сунула ему пестренький ‘кубик Рубика’ — затих.
По шоссе — с ветерком, думал, успеет, но пришлось блуждать в поселке, среди одинаковых пряничных теремков…
Все сидели уже ‘теплые’. Борис определил привычно: ‘Опаздываю на два такта’. Сделал вид, что принялся догонять, прислушиваясь к застольному гулу:
— А водочка пошла топором.
— У частничка или по ордерочку икорка?
— Да уж не белковая, пробуйте!
— Болгарские огурчики, поэма…
Борис, употребляя и закусывая, осматривался. Новак сидел далеко, со стороны начальственной, там, где Щекочихин, Валуй и хозяева, в своем породистом пиджаке с бирочкой ‘Свав’, вроде бы поглощенный застольными процедурами, тем не менее, все видел, все замечал — и Борису метнул острый, как копье, взгляд… Даже холодком по спине повеяло — и он постарался забыть, расслабиться.
…Когда застолье пошло на спад — вставали по одному, выходили. Борис почувствовал на плече у себя тяжелую, как лопата, руку:
— Идем-ка, старик, подышим дымком…
Устроились на террасе, на плетеном из лозы диванчике. Новак покуривал, благодушно посмеивался.
— Умеет Маркин предаваться радостям плотским, вкусно есть, крепко пить. На дачке все, как говорится, поставлено на серьезную ногу. Сауна есть, я попробовал — сварился, как сосиска…
Борис знал, что все это преамбула, внутренне напрягся, ждал.
Докурив, Новак сказал — четко, словно гравируя слова:
— Дело вот в чем: мне нужен зам. И я хочу, чтобы им стали вы, Борис Ильич.
— Польщен, — едва выдавил Борис — в горле пересохло.
— Не очень обольщайтесь. Просто — вы мне подходите. Знаю, характер у вас скользкий. Но я на бревне плавал — в юности сплавлял плоты…
Борис все это проглотил — Новак, известно, хамоват, но своих не выдаст. Напомнил осторожно:
— Вы можете назначать из прошедших по конкурсу.
— Да, конечно, сначала конкурс. Но для вас это должна быть беспретендентная борьба. И потому кое-кто — по конкурсу пройти не должен. И это зависит от вас.
— От меня?
— Да. Я знаю, многие видят моим замом Сажнова… Он, мол, у своего Юренина в тени. Ничего, его талант любую тень осветит. А мне достаточно своего таланта…
У Бориса стало покалывать в виске, щеки горели, как ободранные наждаком. Если вдуматься — обидно. Однако… у человека такая манера…
Новак продолжал уверенно:
— Сажнов — ваш приятель, давний. Кто знает его лучше, чем вы? И кто сможет подбросить мне что-то, могущее смутить конкурсную комиссию? Так, мелочь, пустячок. У каждого найдется этакая зацепочка… А чтоб сведения просочились — моя забота.
— У Олега — нет, — хрипло сказал Борис. — Нет за ним ничего этакого…
Новак тихо засмеялся.
— А, взыграло ретивое! Друг! Но припомните: в наше время добро должно быть с кулаками, сердце — с костями… Я знаю, мы сработаемся, я его вижу — наш тандем. А с Сажновым — нет. И это будет во вред делу. А главное — польза делу, все остальное — чепуха, чепухенция… Это ведь только в зоопарке — и волки сыты, и овцы целы… Так вы найдете что-нибудь, а? Соринку в глазу?
Уверенный, ухоженный, прет вперед, как танк, какой толк говорить с ним о высоких материях? Тем более, что по сути он прав. Ему лучше знать, с каким замом можно будет держать на рабочем ходу неповоротливую махину НИИ. А Олежка? Отдать на распинание? Ерунда. Ему в жизни ничего не надо, кроме пары часов машинного времени…
Время, время! Черт, он же хотел позвонить матери! Но надо что-то ответить. И он ответил чужим, не своим голосом:
— Дайте день — подумать…
— Резонно, — сказал Новак.
Телефонов было больше, чем надо, — три параллельных аппарата, один — бело-золотой, в стиле ‘ретро’, остальные попроще, но все аккуратно соединяли, он звонил из каждого раза по три, и слышал одно — гудки. Протяжные, монотонно падающие в бездну эфира.
В такой час — нет дома? У соседки? Но мать не очень-то ладит с этой занудливой трескотухой.
Отбой… Отбой…
В конце концов, то, ради чего он ехал, уже свершилось. Десерт и интимные прогулки по саду — в другой раз.
Надо ехать. Родительский день…
Звонок, что ли, испортился? Бахнул кулаком, на стук выглянула соседка — та, занудливая… Посыпала слова:
— Увезли, увезли… На ‘скорой’, голубушку… Вам звонили, никто не подошел… А куда, не скажу, не вспомню, голова стала, как решето! Когда? Этак часов в девять. Сказали, что срочно положат.
Срочно? Сейчас четверть одиннадцатого, если учесть, что отстают. Часа два назад… уже можно найти, выяснить, что с мамой.
В комнате соседки на старинном комоде отзвонили старинные — четверть… Да, ведь он поменялся. Часы уже не отстают. Ну и что?
…Огненный взмах на черном, словно зарево пожара в ночи…
Борис постоял, восстановил дыхание, отплыла чернота от глаз.
Сколько раз говорил себе — гимнастика, бег, подвижный отдых. Да ведь разве выкроишь время?
…Ему повезло — всего третья была больница, где ему сказали: ‘Да, у нас’.
Потом была беготня по лестницам, коридорам, всюду — закрытые двери, белые халаты, непреклонность роботов, глухая стена. ‘Нельзя, не полагается, часы и дни посещений… вас известят…’
За стеклом двери, залитым мутной белизной, разговаривали.
— Что у вас за шум, кто там позволяет себе?
— Это сын… к Карамышевой.
— Скажите ему, что опоздал…
Источник текста: Зоя Туманова. Пока горит свеча: Фантастический рассказ // Звезда Востока (Ташкент), 1988, No 6 — с.121-129.