Похвала кокетству
Похвала кокетству
(Из Декады).
——
Похвала кокетству, Карамзин Николай Михайлович, Год: 1803
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Как люди несправедливы! Имя кокетства всегда напоминает им нежный и милый пол. Хочу в невинности сердца моего бросить на бумагу некоторые мысли о сем предмете, и вы уже думаете государи мои, что я намерен говорить только о женщинах! Нет, нет!! и между нами довольно кокетства. Скромный поэт отговаривается издать в свет творение свое, которого он сочинил — только титул, славный танцовщик медлит исполнить просьбу блестящего собрания, которое желает видеть его антраша, придворный старается угодить всем важным людям: одного ласкает улыбкой, другого знаком, третьему жмет руку — все это называю смело кокетством!
Мужчины и женщины, большие и малые, старики и дети, придворные и стихотворцы — все, все имеют кокетство, все хотят нравиться, и всякий идет к цели своей дорогой. Если женщины успевают вернее нашего в сем намерении, то можно ли винить их? Разве от зависти?
Слышу возражение: не искусство, а желание нравиться предосудительно… Но как искусству быть без желания? Не всех ли менее любезны те люди, которые всего менее думают казаться любезными? и когда читаю в Руссо, что женщины родятся кокетками — когда Рошфуко говорит мне, что кокетство есть характер жизни их — не могу ли заключить, что они по тому самому и делаются любезными?
Если верить нашим Катонам-Цензорам, то нравиться есть зло, а старание нравиться — обида… Положим, но эта обида мила, и всякий желает быть ее предметом. Она льстит самолюбию, иногда смешному, но часто благодетельному для удовольствий жизни, весьма небогатой ими!
Всего более бранят кокетство в любви и называют его обманом: справедливо ли? Оно без сомнения подчас обманывает, но разве и сама мечта блаженства не есть для нас, бедных людей, некоторый род счастья? Скажу еще более: может ли быть какое-нибудь счастье без обманов воображения?
Я встретил Сенвиля: он был вне себя от восхищения. Что сделалось? Конечно Бонапарте объявил при звуке труб и литавр, что все французы отныне будут счастливы? Нет, Сенвиль вчера за ужином сидел подле Аминты, которая дарила его нежными взглядами. Он не мог ни о чем ином думать, пленялся мыслью быть любимым, и (к счастью!) не дал мне времени сказать ему, что Аминта дарит Вальбеля не только нежными взглядами, но…
Сенвиль побежал от меня рассказывать другим о своем счастье. Он всю ночь без сомнения не спал от радости, и может быть еще пять, шесть дней останется в милом заблуждении. Что беды? кого обижает Сенвиль? а ему весело!.. Неблагодарные! вы сочиняете книги, романы, стихи против кокетства, забывая, что оно дало вкусить вам, может быть, самые приятные удовольствия в жизни!
Что любовь без кокетства? Не ему ли обязаны мы ее милым предисловием и вступлением? Не оно ли продолжает мгновенные восторги? Не часто ли отказы его бывают любезнее самих даров? Не хвалю притворства, жеманства, румян и суетных украшений: истинное, умное кокетство презирает их, но согласимся, что оно рождает вкус, выдумывает хитрые покрывала, которые дают приятную работу любопытному воображению, и пленяют видом любезной стыдливости. Летописцы рассказывают, будто в старину женщины так не любили кокетства, что на балах и в театрах открывали свои тайные прелести: все магистры Кипридиной науки, все профессоры эротизма могут только жалеть о таких несчастных временах! Ежели, по словам Вольтера, любовь справедливо называется тканью природы, вышитой воображением, то честь и хвала искусным швеям, которые украшают эту, несколько грубоватую материю!
Кокетство нередко бывает лекарством, и весьма приятным, от великих болезней. Лигдамон ступил за предел, отделяющий невинную юность от зрелых лет, и вдруг лишился той милой веселости, которая иногда очень долго не оставляет человека, но которая, однажды покинув его, весьма редко возвращается. Лигдамон убегал людей, чувствовал какое-то неизъяснимое беспокойство, и думал, что в душе его рождается новая жизнь: он мог бы лучше назвать ее новой болезнью! Лигдамон конечно бы погиб невозвратно, если бы он встретил нежное сердце, но он нашел Аглаю, и спасен!.. Аглая хотела не столько любить, сколько нравиться. Ее пылкая душа, несмотря на то, была гораздо спокойнее меланхолической души Лигдамона и могла свободно заниматься его исцелением. Когда он углублялся в задумчивость, она брала его за руку, вела на середину комнаты, завязывала ему глаза платком, и веселыми жмурками разгоняла его печальные мысли. Как скоро нежная и томная Мальвина являлась в обществе, Аглая спешила оградить Лигдамоново сердце от пламени вздохов ее, говорила остроумно, забавно — и видя легкую улыбку на лице своего обожателя, делалась еще во сто раз любезнее… Вы хотите, может быть, знать следствие? Я, право, сам не знаю всего, но то единственно знаю, что Лигдамон по крайней мере не бросился в реку!
Сколь часто хитрая кокетка обуздывает смелое движение страсти! Калиста непорочна, если мы, с обыкновенной грубостью, не захотим назвать пороком взоров ее, излишне ободрительных для любовников, глаза Калисты все обещают — но отдадим ей справедливость: она не исполняет их обещания и тайно смеется над легковерием! Розель упал у к ногам ее… Другая женщина едва ли могла бы спастись от дерзкого воина. Не гнев избавил Калисту от беды — думаю, что она не нашла бы в нем защиты — и не бегство, которое только отсрочило бы минуту победы — и не любовь, которая все бы испортила. Нет! одно кокетство могло сохранить ее добродетель. Калиста притворилась нежной, пожала тихонько руку любовника, подняла его, и с томным видом, голосом чувствительного сердца сказала: ‘Итак, вы не хотите любить меня?’… Розель более прежнего влюбился, и не смел уже ни на что отважиться.
Но можно ли описать все превращения кокетства: благоразумную скромность, его милое украшение, стыдливые взоры, которые воспламеняют любовь, изъявляя робость невинности, вид откровенности, язык простосердечия, строгость, которая все осуждает, чтобы возвысить цену малейшего снисхождения! Предмет сих бесчисленных хитростей есть пленить нас, они утешают самолюбие, питают любовь, ее нежнейшие удовольствия, и всячески удаляют равнодушие и скуку… Один безрассудный человек может жаловаться на такое благодеяние.
Кокетству противополагают обыкновенно истинную любовь. Правда сказать, ваша истинная любовь удивительна! Если исчислить все глупости, до которых она доводит человека, то выйдет самая едкая сатира, и гораздо длиннее похвалы моей. Что взыскательнее и беспокойнее страсти? Чувствительная женщина непременно хочет быть любезной: одно легче другого. Всякому известно, как скучны влюбленные! Одна ревность наделала в свете гораздо более зла, нежели все прочие страсти. Любовь терзает себя и других, а кокетство, лаская самолюбие всякого, делает всех счастливыми.
Прошу заметить, что, хваля кокетство, я хвалю осторожное благоразумие: кокетка всегда осторожна, а как скоро влюбится, то (к несчастью!) она уже не будет кокетка!
Кокетство, говорят, имеет свои невыгоды: но что же не имеет их? Говорят, что все победы его минутны и не могут удовольствовать сердца, что кокетка бывает жертвой тех, которых не удается ей заманить в сети, и даже самих пленников своих, что в свете нет ничего смешнее старой кокетки и приманок, уже нимало не опасных, что кокетки скорее других стареются, и что ныне женщина хороша, а завтра увянет… Знаю все, и вот мое заключение: ‘если так мало выгод и так много опасностей быть кокеткой, то ремесло сие должно назвать — героическим!’
Похвала кокетству: [Шуточ. эссе]: (Из Декады [1803. T.36]) / [Пер. Н.М.Карамзина] // Вестн. Европы. — 1803. — Ч.8, N 6. — С.107-114.