Алексей Силыч Новиков-Прибой
Погрузка раненных
Алексей Силыч Новиков-Прибой
Погрузка раненных
Империалистическая война 1914-1916 гг.
* * *
————————————————————————————
Погрузка раненных, Новиков-Прибой Алексей Силыч, Год: 1916
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Земский санитарный поезд остановился на станции X. Дальше ехать нельзя. Впереди, в пятнадцати верстах, идет кровопролитный бой, слышен грохот артиллерии, видны вспышки разрывающихся шрапнельных снарядов.
Холодная туманная ночь. Небо беспросветно, заволоклось тучами. Мутный свет фонарей не в силах разогнать тьму, воздух точно наполнен чадом — все в нем смутно и неопределенно. Здания и длинные сараи, перемежаясь голыми деревьями, напоминают черные холмы, а полуразрушенная водокачка — человека-великана с нахлобученной шляпой. В полумраке, громыхая, тяжело пыхтят паровозы, передвигая составы, разъединяя и сцепляя вагоны. То и дело раздаются короткие свистки, удары буферов, выкрики людей. Между поездами мелькают разноцветные фонари стрелочников. По линиям в серых шинелях, в лохматых папахах, с ружьями сонно бродят, точно лунатики, часовые. От движения вагонов и людей по холодной земле, то уменьшаясь, то увеличиваясь, ползают уродливые тени. Обозы, опоражнивая вагоны, нагружаются военными припасами и сейчас же отъезжают, скрываясь в глубине ночи. Беспокойно ржут лошади, сердито шумят, понукая их, солдаты, гремят повозки. Здесь нет ночного отдыха, под покровом тьмы идет напряженная работа.
Медицинский персонал, сойдя с поезда, спешно настравляется к станции. Впереди всех, выпрямившись во весь свой высокий рост, точно подражая военным, уверенной походкой идет женщина-врач Григорьева, молодая, с умным лицом, в кожаной куртке и черной шляпке. Обычно она всегда жизнерадостна, пожалуй, немного беспечна, с ласковым взглядом коричневых глаз, но теперь, поздней ночью, среди боевой обстановки, при громовых раскатах канонады, ее брови упрямо сдвинуты, лицо строгое.
На перроне, заполненном большей частью военными и реже статскими, очевидно, беженцами, которые в ожидании поезда уныло стоят около своих больших корзин и узлов, Григорьеву встречает пожилой полковник — начальник эвакуационного пункта. Большой, широкий, он в своей меховой поддевке и лохматой папахе кажется еще более грузным. Он по-военному храбрится, старается быть бодрым, но бритое лицо его помятое, дряблое и сам он весь растрепан.
— Здравствуйте, здравствуйте, — улыбается он Григорьевой, увидав у нее на груди докторский значок. — Мы вас давно уже ждем…
— А что, разве много раненых? — спрашивает она, подавая руку.
— И не спрашивайте!
— Ничего, сейчас избавим вас от них.
— Пожалуйста, пожалуйста. Очень и очень будем вам благодарны.
Потом подает руку и фельдшерицам, стараясь шутить:
— Здравствуйте, дочки! Какие все милые… Прямо мотыльки…
Женщины прыснули от смеха.
Полковник ведет персонал в ту половину вокзала, что уцелела от немецкого нашествия. Все останавливаются у порога, оглядывая помещение, наполненное ранеными.
— Прямо с позиции, — объясняет полковник. Местные сестры, выпрямляя спины, оглядываются к
порогу, долго смотрят, широко раскрыв обезумевшие от усталости глаза, и молча кланяются.
Здесь пленные перемешаны с русскими, офицеры уравнены с нижними чинами. Одни лежат неподвижно, лишь тяжело дыша, другие ворочаются, стонут, мертвенно бледнея, с искаженными от боли лицами.
— Можно принимать? — деловито обращается сестра милосердия к полковнику.
— Да, да, пожалуйста.
— Санитаров с носилками сюда! С поезда появляются санитары.
— Ну, молодчики, за работу, — обращаясь к ним, распоряжается Григорьева. — Тяжелораненых грузить в теплушки, а остальных в классные вагоны.
Привычными движениями рук санитары быстро укладывают раненых на носилки. Им пособляют солдаты. В помещении становится свободнее.
— Стой! Больно… А-ах… — неестественно взвизгнул запасной с переломленными ногами, когда дотронулись до него санитары. Другой раненый, без шинели, в разорванной гимнастерке, с большой повязкой на боку, пока ‘го укладывают на носилки, морщит скуластое лицо, скаля зубы, точно хохочет неслышным смехом. А издали, не переставая, доносятся глухие удары пушек, от которых вздрагивает здание, дребезжат оконные стекла.
У задней стены лежат рядом русский и австриец, мирно покуривая одну папиросу. Первый, затянувшись раз-другой, заботливо подносит папиросу к губам недавнего своего врага, говоря дружелюбно:
— Кури, Яков, это успокаивает… Австриец благодарно кивает головой.
Между ними незаметно никакой вражды, тяжкое страдание сблизило их, сделало родными.
— А ты откуда знаешь, как его зовут? — спрашивает у русского фельдшерица, пышная и бойкая женщина.
— За целый день, чай, можно было познакомиться.
— Здесь?
— Нет, в поле.
— Как же это вы вместе очутились? — присев около них, допытывается фельдшерица.
Солдат охотно рассказывает:
— Как бывает на войне? Вышло распоряжение от начальства — жарь в атаку! Мы на рассвете так на немцев поперли, а те, увидамши нас, насупротив нас двинулись. Столкнулись. Они нас лупцуют, а мы их еще пуще. Разъярились все — беда! Налетаю я на Якова. Я ему штыком в бок, а он — бац из винтовки! Прямо в бедро. Оба свалились. Спасибо, что в яму попали — снарядом ее вырыло, — а то бы не быть в живых. Перевязал я себе бедро. Гляжу на своего австрияка — извивается, южит. Я и ему перевязал рану. Он руки мои целует, а сам слезами заливается. Тут уж меня совсем жалость взяла. Говорю ему: ‘Вот что, брат, как мы с тобой, значит, больше не вояки, давай заключим мир… Будем друзьями…’ И троекратно поцеловались. Потом друг другу имена свои обозначили. Объясняю ему, что меня, мол, Андреем звать, а он, понявши, стучит себя в грудь и отвечает: ‘Якоб, Якоб…’ По-нашему, значит, Яков. К вечеру наши отогнали неприятеля и нас подобрали…
Андрей, рассказывая все это, показывает рукой на австрийца, а тот, догадываясь, о чем идет речь, утвердительно кивает головой.
К Андрею подходят санитары, хотят уложить его на носилки, но он просит, чтобы вместе с ним взяли и австрийца.
— Его после возьмем, — объясняют санитары.
— Без него и меня не берите, — заявляет он решительно.
Подходят еще санитары, и две пары носилок уносят их обоих на поезд.
Врач Григорьева, заглянув в помещение вокзала, посылает фельдшерицу посмотреть, сколько еще остается места для тяжелораненых.
В это время один пожилой ефрейтор, широкоплечий, с повязкой на голове, с пухлым лицом, обросшим рыжими волосами, вскочив вдруг и тараща глаза, начинает дико кричать:
— Немцы наступают!.. Пулеметы давайте!.. Бей их!.. Несколько санитаров, охватив ефрейтора, уносят его на руках в поезд, а он, вырываясь, кричит:
— Братцы, помогите!.. В плен взяли!..
Опять все идет своим чередом.
Вся площадь перед вокзалом занята ранеными. Ближе к зданию одни сидят, другие, ослабев, лежат на голой земле. К полю дальше стоят подводы, сбившиеся в кучу. Стоны мешаются с говором.
— Сказано, чтобы ваша рота деревню справа обходила, — басит чей-то голос в темноте. — Мы бы его, ерму-то, с двух сторон так сдавили, что прямо ложись. Тут бы ему могила была. А вы к лесу полупили. Зачем?
— Мы действовали по своему плану, — отзывается
ругой голос.
— Ах ты, чумичка несчастная. Скажет тоже, по плану! Не я начальник ваш. Я бы эти планы на ваших спинах прописал…
— Замерз, черт возьми! — жалуется кто-то.
— А ты побегай, — советуют ему.
— На одной ноге?
— Ну, покатайся.
Стрельба становится напряженнее, громче.
— Кажись, сюда наступают? — поднимая головы, с евогой спрашивают раненые.
— Нет, это наши кроют.
Начинают отсюда брать раненых. Разговоры сразу обрываются. Те, что могут сами ходить, направляются к поезду, но их задерживают санитары и, считая, пропускают лишь по два человека. Тяжелораненые умоляют:
— Сестрица, нельзя ли скорее на поезд? Зябко больно.
Григорьевой докладывает прибежавший санитар:
— Один умер.
— Где?
В теплушке.
— Оставьте труп здесь, а вместо него положите раненого.
— Хорошо, — говорит санитар, уходя.
Через полчаса добираются до подвод. На них по два или по три человека раненых. При тусклом свете фонарей этот живой окровавленный груз быстро перетаскивают на поезд. И опять стоны, крики от боли.
— Поторопитесь, братцы, — подгоняет полковник санитаров.
Опорожненные повозки отъезжают, а на место их становятся новые, ожидая своей очереди. К телеге, покрытой дерюгой, подходит Григорьева и спрашивает:
— А здесь сколько?
— Двое, — отвечает кучер, держа лошадь за узду. — Русский и пленный. Оба чуть живы были…
Санитары открывают дерюгу, а врач обращается к раненым:
— Как чувствуете себя, молодчики?
Ответа нет.
Ближе подносят фонари. Григорьева долго всматривается в телегу и вдруг, откинувшись назад, закрыв рукой глаза, произносит:
— Боже мой, какой ужас!
Санитары и сестры ближе обступают повозку, заглядывая внутрь нее. Перед ними два трупа. Извозчик, (перевозя их, и не заметил, что под грязной дерюгой, в темноте, произошла последняя схватка двух, ожесточенных врагов. Оба умерли непримиренные. Руки их, впившись друг другу в горло, давно уже закоченели, страшная гримаса застыла на их лицах, но кажется, что они и мертвые продолжают душить один другого…
Спустя еще некоторое время погрузка кончается. Принятых раненых переодевают в чистое белье. Полковник, получив от врача расписку в приеме раненых, прощается с персоналом.
Недалеко от станции, на запасном пути, слышен шум голосов. Это разгружается новый эшелон, прибывший полчаса тому назад. Солдаты выстраиваются поротно. Минуту тихо, и одна за другой раздается зычная команда:
— Рота, ша-аго-ом… арш!
И волна свежих сил катится в темную даль, туда, откуда, потрясая землю, доносятся громы пушечных выстрелов. Песня, залихватская и буйная, с присвистом, вдруг оглашает ночную мглу.
Санитарный поезд дает свисток и, дернувшись, громыхнув крюками, катится в Москву.
Впервые в газете ‘Новый колос’. — 1916. — No 1.