Погибшая Россия
Погибшая Россия
Два мира
Два мира
Неотложный долг
Неотложный долг
Погибшая Россия, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1919
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Публикуется по: Казачьи думы. 1919. 11, 14, 21 декабря. 29, 32, 38.
В мае 1917 года, т. е. через три месяца после ‘бескровной русской революции’, я ехал из Иркутска в Петроград.
На одной из станций толпа солдат выволокла из вагона высокого, белобрысого парня и с диким рёвом стала избивать его. Парень не сопротивлялся. Через несколько секунд он был превращён в кровавую, бесформенную массу.
Я узнал потом, что это казнили вора: один солдат украл у другого сапоги, был пойман на месте преступления и немедленно, без всякого предварительного уговора растерзан толпой.
Когда я приехал в Петроград — там было всеобщее ликование по поводу ‘отмены смертной казни’…
В Петрограде писали ‘декреты’, а жизнь шла своим путём. Началась полоса страшных самосудов. Каждый день со всех концов России газеты сообщали о смертных казнях ‘через растерзание толпой’.
А в Петрограде умилялись:
— Смертная казнь отменяется навсегда!
Если бы теперь, через два с половиной года толпа вздумала бы казнить самосудом всех воров, должно было бы начаться всеобщее избиение!
Воровство — стало стихийным бедствием России.
Вы уехали на один день с дачи. На следующий день вы найдёте пустой дом. Не только разграбят всё ваше имущество — выставят стёкла из рам.
Это в черноморской губернии.
Монастырь закупил сено, привёз его на станцию. Пока ходили за подводами — от сена осталось несколько охапок.
Это в Кубанской области.
Привезли несколько вагонов масла. Вагоны простояли сутки. И оказались потом пустыми, хотя ‘пломбы’ были целы.
Это в Харьковской губернии.
Во время перевозки дров хозяин должен сопровождать каждый воз сам, иначе подводы завозят дрова к ‘знакомым’ и там сваливают их.
Граждане боятся отправлять ‘багаж’, не решаются сдавать ценные вещи на ‘хранение’ — каждый стал вором или взяточником, и повальный грабёж перестал возмущать кого бы то ни было.
‘И к свисту пули можно привыкнуть’!
Как же не привыкнуть к воровству?
В первые дни революции я был свидетелем такой сцены.
Мужик бил лошадь и с озлоблением ругал её на всю улицу площадною бранью. Вдруг подходит к нему солдат, замахивается прикладом и говорит:
— Я тебе поругаюсь! Эту привычку для старого режима надо оставить!
Недавно я ехал в теплушке битком набитой казаками. На одной станции село несколько женщин. Я ехал в этом вагоне 14 часов. И 14 часов я слушал гнуснейшее сквернословие, идиотские, грязные остроты и идиотский, поощряющий эту мерзость смех. 14 часов я был свидетелем такой грубости и такого бесстыдства, до какого не может дойти ни одно самое грязное животное… Так вели себя ‘простые’ казаки.
Из теплушки я попал в большой город в офицерское общежитие. Я надеялся отдохнуть от тяжёлой дороги. Но до 2 часов ночи мне не дали спать. Я должен был слушать, как один офицер на всю ‘палату’ рассказывал другому свои похождения. Он был трезв. И ни малейшего стыда, ни малейшего сознания мерзости того, что он говорил, не было в его тоне.
Он только что вернулся от публичной женщины и рассказывал грязные подробности с совершенно скотским бесстыдством. А потом стал хвастаться, какой ловкий ‘гешефт’ недавно он сделал:
— Продал кому-то три ведра воды, разлитой в полбутылки, запечатанные сургучом — за ‘цельный спирт’…
Потом стал говорить о кокаине, и ‘давно ли он нюхал’, и где и почём можно достать.
Это говорит офицер русской армии! Той самой армии, которая за несколько сот вёрст от этого проклятого тыла, в терновом венце, бесстрашно идёт на Голгофу во имя спасения России!
Надо иметь не только железные нервы, но и железную веру, чтобы, объезжая тыл, не впасть в отчаяние, не предать окончательной анафеме эту гниль, которая вся в двух словах: жадность и трусость!
Надо иметь железную веру, чтобы за этой погибающей от морального разложения Россией провидеть Россию воскресающую.
Да! Призывы к покаянию и моральному пробуждению могут казаться бессильными! Проповедь с церковной кафедры или тем более ‘газетная статья’ могут казаться ‘игрушечным орудием’ в борьбе со зверем. И в то же время устное и печатное слово — это единственное орудие, которое может поразить врага. Потому что только оно одно обращено к самой человеческой совести.
Закон?
О, да! Законы должны быть хорошие!
‘Вешать спекулянтов’.
Да! Это неизбежная суровость власти, которая ‘не напрасно носит меч’.
Но всё это бессильно бессовестных людей сделать честными, воров превратить в порядочных людей, грязных циничных зверей — переродить в чистых, хороших людей.
Человеческое слово — самое сильное и самое бессильное орудие.
Оно бессильно потому, что не может взять и заставить исполнять то-то и то-то, — коли это может сделать винтовка.
Но оно исполнено могучей силы потому, что дойдя до души человеческой, оно может переродить её, помимо и даже вопреки воли того, кто слышит это слово.
Каждый, сознающий весь ужас современного морального состояния русского общества и русского народа — должен чувствовать себя страшно одиноким в борьбе путём ‘слова’ с беспросветным и нагло торжествующим злом. Но тем более надо усилить свою работу.
Путь борьбы — верен: это обращение к человеческой совести.
В этом сознании ‘верности пути’ — должны черпать силы все проповедники правды. И тогда самый слабый голос зазвучит силой пророческой.
Во время войны кажется почти смешным говорить о прелестях мира.
Во время всеобщего богоотступничества может показаться почти безумием говорить о величии христианских идеалов.
Когда-то Толстой, по возвращении из Ясной Поляны в шумную Москву писал, что жизнь представляется ему сумасшедшим домом:
— Все люди спешат, торопятся, ‘устраиваются’, — когда же начнут жить?
Но если тогдашнюю, нормальную жизнь нашего культурного общества можно было сравнивать с ‘сумасшедшим домом’ — то с каким же сумасшедшим адом её пришлось бы сравнивать теперь!
И надо ли удивляться, что не многие нормальные люди, т. е. люди, сохранившие веру в христианские идеалы и живущие религиозною жизнью, должны казаться громадному большинству обезумевших современных людей — в лучшем случае ‘сумасшедшими’ (это в том случае, если верить в их искренность), а в худшем случае мошенниками, обманывающими ‘тёмный народ’!
Безумному — каждый нормальный человек должен казаться странным и ‘ненормальным’.
Именно таким ненормальным чудаком представляется нашему обезумевшему ‘большинству’ современный верующий христианин. И чем он искреннее — тем представляется ‘ненормальнее’…
С утра до вечера бегать по каким-нибудь ‘коммерческим делам’, пробегать так лет тридцать, накопить в итоге несколько сот тысяч раскрашенных бумажек, положить их в ‘банк’ и потом умереть, неизвестно зачем прожив всю жизнь, — это ‘большинству’ кажется вполне разумным и ‘нормальным’.
А тридцать лет работать над своей ‘душой’, воспитать в себе любовь к людям, веру в Бога, просветить свое сердце, войти в ту полноту духовной жизни, которая будет основанием вечного бытия после прекращения временной жизни земной, — это, по мнению ‘большинства’, или ‘ненормальность’, или обман!
По мнению ‘большинства’ вполне разумно и в высшей степени нормально, что люди топят и душат друг друга, чтобы как можно ‘лучше’ устроиться в жизни, т. е. иметь кабинет, гостиную, столовую, прислугу, обед в три блюда и, прожив так лет пять-десять, лечь в деревянный ящик, который на катафалке отвезут за город. Это называется ‘борьбой за существование’.
А отдавать всё, что имеем, другим, и добиваться всю жизнь только одного — того высшего духовного состояния, которое Христос назвал Царствием Божиим внутри нас, — это ‘ненормальность’ или обман!
Никому не кажется странным или ненормальным, что люди режут друг друга и называют это ‘международными столкновениями’. Но если сказать о христианской политике, о том, что и международные вопросы можно решать в духе мира и любви, не прибегая к удушливым газам и Крупповским пушкам, — это назовут или наивной фантазией, юродством, или сознательной ложью.
Апостол Павел, придя в Афины, возмутился духом, увидав множество идолов.
Христианский мир встал лицом к лицу с миром языческим.
Идолы Афинские были разрушены. Но они коренились в духовной природе человека, и языческий мир не только не был разрушен, а в новых формах продолжал развиваться параллельно с христианством, и сейчас на его стороне количественное большинство. Поклонение вещественному благу, жизнь во имя физических, плотских потребностей — это всё тот же ‘другой мир’, который во зле лежит и который всегда вёл тяжбу с миром христианским.
Когда свершаются великие исторические события, понимание смысла их зависит от нашего общего взгляда на жизнь — от нашего ‘миросозерцания’. Христианское понимание современных событий заставляет видеть в них окончательное разделение христианского и языческого мира. Наша жизнь была полна смешения этих двух начал. Всюду было ‘полуязычество’, ‘полухристианство’. Огонь и вода были в неестественном ‘соединении’. Мировая история — это мучительный процесс ‘самоопределения’ двух миров. Наступают дни, когда каждый должен определить окончательно: куда и с кем ему идти: к ‘ненормальным’ христианам или к ‘нормальным’ язычникам, за Христом или за князем мира сего. Выбор сделать нелегко. Это целая трагедия для наших современных раздвоенных душ. Но сделать его необходимо. Не потому что таков призыв какого-нибудь проповедника, писателя или даже целой Церкви — огнём и железом проведена наша жизнь к тому окончательному повороту, когда каждый, хочет-не хочет, а должен решать, куда ему идти дальше — направо или налево?
Вопрос предрешён! Большинство повернёт туда, где стоят ‘соблазнительные’ обещания сытой жизни, земных физических удовольствий, таких понятных, таких ‘очевидных’, которые можно подсчитать, купить на деньги — и главное сейчас же, здесь, не откладывая в долгий ящик и не требуя за это никаких неприятных вещей, как например, исполнения долга, раскаяние в грехах или самопожертвований. Но победа всегда остаётся за меньшинством.
Меньшинство христиан низвергли языческих идолов. Меньшинство мучеников науки — победило средневековую инквизицию. Меньшинство последних христиан победит большинство людей, впавших в безумное безбожие. В чём будет заключаться эта победа и какие формы жизни она создаст — это не дано знать нам, рядовым служителям правды Христовой, об этом надо говорить языком пророка.
После литургии в Войсковом Соборе ко мне подошёл какой-то человек, пожилой, измученный, в тяжёлой поношенной ‘северной’ шубе и попросил ‘разрешить поговорить пять минут’.
Он беженец, не имеет никаких средств, живет на станции. Положение совершенно безвыходное.
— Нельзя ли помочь найти какое-нибудь место. А то хоть на улицу иди просить… Что же мне делать?
В этом вопросе было столько горечи и какого-то недоумения, что видимо человек доведен был до отчаяния.
Я спросил его:
— Чем вы занимались раньше?
Ответ был совершенно неожиданный:
— Я священник.
И дальше он рассказал мне, как пришлось ему бежать и как обращался он здесь к местной епархиальной власти, но получить ‘место’ нет никакой возможности. Рассказал ещё о том, что в Екатеринодаре был съезд духовенства, на котором решили с января месяца священникам-беженцам предоставлять законоучительские места.
— Но как же я проживу до января? — снова с горьким недоумением спросил он меня.
Итак, священники-беженцы ‘до января’ должны ‘идти на улицу’. А после января хватит ли всем законоучительских мест?
Но допустим, что хватит. Где гарантия, что не явится новых священников-беженцев?
Православная Церковь сейчас почти ничего не жертвует для войны и почти не принимает участия в помощи беженцам. Пусть положение Церкви невыносимо тяжёлое и она ‘не может’ ничем помочь. Пусть! Но во всяком случае совершенно в особую категорию должен быть выделен вопрос о помощи пастырям-беженцам. Здесь речь идёт о помощи не со стороны Церкви, а со стороны духовенства.
Доходы духовенства в местностях, освобождённых от большевиков, не уменьшились, а увеличились. Этому способствует очень многое: наплыв пришлого населения, большая смертность и т. д.
Кроме того, каждый из священников, сейчас благополучно живущий, в любой момент может сам оказаться в положении ‘беженца’ и каждому может прийтись задавать этот странный вопрос незнакомому человеку в чужом незнакомом городе:
— Что же мне делать?
Прямой и неотложный долг пастырей, независимо от общих мероприятий в борьбе с нуждой беженцев-священнников — ныне же путём самообложения в форме единовременного взноса 300-500 руб. образовать фонд, который бы дал возможность поддерживать пастырей-беженцев и их семьи впредь до приисканий им ‘места’. Если каждый священник, дьякон, псаломщик внесёт в этот фонд 500-300-100 руб., в общем образуется громадная сумма.
И это нисколько не будет в тягость для среднего прихода. Конечно, есть исключения, я знаю некоторые приходы Черноморской епархии, где священники голодают, но таких можно и освободить от обложения по их ходатайствам.
Мера, мною предлагаемая, должна быть поведена не по ‘частной инициативе’ того или иного священника — она должна быть предъявлена решением духовенства, чтобы фонд явился результатом не ‘благотворительности’, а исполнением долга пастырей в отношении своих товарищей.
Мною ныне же подаётся в Высшее Церковное Управление докладная записка по этому вопросу, но недостаточно одного решения высшей власти. Церковь и в частности духовенство должно сознать, что это действительно наш неотложный долг и употребить все меры, кто чем может, чтобы эта мысль получила наиболее скорое и полное своё осуществление.