Андрей БЕЛЫЙ
Поэзия Блока
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
ПРИМЕЧАНИЯ
Поэзия Блока, Белый Андрей, Год: 1917
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Александр Блок: Pro et contra.
Личность и творчество Александра Блока в критике и мемуарах современниках
Издательство Русского Христианского гуманитарного института
Санкт-Петербург 2004
Книгоиздательство ‘Мусагет’ выпустило недавно третью и последнюю книгу стихов Александра Блока1. Шестнадцатилетие поэтических переживаний и дум налицо (все три книги стихов обнимают период от 1898 до 1914 г.). В продолжение 16 лет мы следили внимательно за этапами развития поэзии Александра Блока. И касаясь поэзии этой теперь, не хотелось бы мне отдаваться эмоциям.
Быть пристрастным к поэзии Блока мне легко в обе стороны. Появление этой поэзии на моем горизонте совпадает с эпохой религиозных исканий в небольших, очень замкнутых, очень интимных кругах, в них стихи Александра Блока вызывали огромнейший интерес, в эту пору и был я особенным ценителем поэзии Блока, как позднее убежденно высказывал я ей свое противление (в эпоху 1906—1908 гг.).
Блок 1900—1904 гг., т. е. Блок первого тома, был для нас, молодежи, явлением исключительным, в это время можно было встретить ‘блокистов’: они видели в поэзии Блока заострение судеб русской музы, разоблачились для них ее тайны, покрывало на лике ее было Блоком приподнято: ее лик оказался Софией Небесной, Премудростью древних гностиков. Блок для них оказался восторженным выразителем окончания поэзии как поэзии только, и ее восстания как начала, преобразующего самую душевную жизнь, предощущался в поэзии этой как бы новый завет человека с Софией не через голову, как в фило-Софии, а через сердце, любовь. Тема влюбленности переплеталась в поэзии этой с религиозно-философскими темами гностиков и Владимира Соловьева. Символизм той поэзии нашел в лице Блока своего идеального выразителя. Но в поэзии Блока впоследствии поднялось осмеяние своей собственной темы (в ‘Балаганчике’, в ‘Нечаянной Радости’), лик Прекрасной Дамы разбился о какие-то встававшие трудности, из раскола хлынули ночь и туман, закрывая лучистую ясность пейзажа, пейзаж стал болотным, наполненным чертенятами и какими-то странными женскими персонажами, именуемыми то Незнакомкой, то Маской, то Ночью.
Блок 1905—1907 гг. показался предателем своих собственных светлых заветов, многие от него отшатнулись, превращение поэзии Блока в поэзию ‘современную’ (его слияние с темами Брюсова, Сологуба, Бальмонта) совпадало с признанием его как поэта в более широких кругах: это вызвало искренний крик в его первых ценителях.
Десятилетие медленно выявляло подлинный центр качания маятника поэзии Блока, вспышки света и тьмы, Дева неба и Маска слились в выражении третьего лика, блоковская Прекрасная Дама оказалась абстракцией одного лишь момента мимики страдающей души русской жизни, Проститутка — абстракцией другого момента, подлинный лик его музы оказался живей, многогранней, исполненной трагической жизни. Этот лик — лик России.
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России…2
Поэзия Блока — цветок страшных лет русской жизни: не удивительно, что в поэзии этой перепутаны Имя и путь, русская действительность зачастую была роковым смешением путей, нас ведущих к катастрофе в плане личном и социальном, выразителем смятенной души в ее духе и в теле был Блок. Как таковой, он — единственный современный русский поэт, единственный лирик душевных смятений, не уловимых словами.
Блок национальный поэт (слишком космополитичен для этого Брюсов, слишком умственен В. Иванов, слишком космичен Бальмонт, слишком лубочен Сергей Городецкий и т. д.), в некотором отношении Брюсов, Бальмонт и Иванов богаче: русская муза Блока стоит перед нами теперь и нага, и нища, но Блок ближе нам бронированной брюсовской формы, ивановских пышных роз и бальмонтова блеска, он нищ, как… Россия.
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые, —
Как слезы первые любви!..
Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет, —
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты…3
Блок полюбил нашу родину странной любовью: благословляющей и проклинающей, и от этого любишь поэзию Блока той же странной любовью: благословляющей и проклинающей. Поэзию Блока жалеть не умею: произношу подчас суровые приговоры ей, произнеся приговор, вижу ясно: я, русский, люблю поэзию эту — поэзию ‘ветровую’, — как слезы’, чтобы не быть мне пристрастным, постараюсь я опираться на материал ее дум, ее лирики, ее красок и звуков.
Поэзия осуществляет задание: дать ‘единство в многоразличии’, есть поэты ‘единства’, и их очень мало, поэзия многоразличий единства — поэзия обычного типа, и она выявляет мозаичный портрет своей музы, слагаемый из отдельных мозаик-стихотворений. В первом периоде поэзии Александра Блока каждое стихотворение уподобляемо не мозаике, а росинке, сполна отражающей цельный лик его Музы. Произнесено ее ‘имярек’, она — Дева, София, Владычица мира, Заря—Купина, ее жизнь воплощает в любовь высочайшие задания Владимира Соловьева и гностиков, превращает абстракции в жизнь, а Софию — в Любовь, и низводит нам прямо в душу странные концепции Василида и Валентина4, связывает туманнейшие искания древности с религиозно-философским исканием наших дней, специфические любители поэзии этой образуют кружок, в нем встречаются с поэтами-модернистами одинокие философы, мистики, представители старообрядчества и сектантства (как покойная А. Н. Шмидт5).
Муза Блока? О ней он сказал: ‘Ты лазурью сильна. Ты прошла голубыми путями’6.
Блок полюбил ‘голубые пути’ своей Музы земной любовью: ‘Тайно тревожна и тайно любима — Дева, Заря, Купина’…7 Дни его — ‘ворожбой полоненные дни’ 8, с первых моментов Ее появления Она вызывает в душе его личную страсть, перенесение животноплотских отношений в сферу сверхчеловеческую есть, по Владимиру Соловьеву, ‘сатанинская мерзость’, перенесения этого в поэзии Блока нет, но двойственность есть, эта двойственность отзывается утонченным хлыстовством, некой тайной, тонкой мистической ‘прелестью’, Лучезарной издалека и душно-мутной вблизи, мутную полосу хлыстовских радений последнего времени уловил здесь поэт, и туман, поднимающийся в подсознательной жизни России, воспринял он голубоватой далью, и грязно-красную ауру увидел стыдливой зарей. Блок отмечал тонкое начало соблазна в изощрениях мистики, угрожавшей России, потому что он — поэт ‘страшных лет’. Что прекрасная дама поэзии Блока есть хлыстовская богородица, это понял позднее он.
И когда Ты смеешься над верой,
Над тобой загорается вдруг
Тот неяркий, пурпурово-серый
И когда-то мной виденный круг9.
Синева его неба впоследствии оказалась туманом (вокруг и в душе), той невнятицей человеческих отношений, о которых он сам сказал после:
Тем и страшен невидимый взгляд,
Что его невозможно поймать,
Чуешь ты, но не можешь понять,
Чьи глаза за тобою следят…
Есть дурной и хороший есть глаз,
Только б лучше ничей не следил:
Слишком много есть в каждом из нас
Неизвестных, играющих сил10.
Подсознательная раскачка стихий обусловлена влиянием, обнаруживающимся между идеальными началами души и природными, у поэта единство духовное облекается в душу, облегчение преобразует стихии, по образу и подобию их совершается отбор элементов внешней природы, описание природы поэтом есть всегда мимикрия, природа здесь в сущности — стихийное тело душевности: краски этой природы суть на самом деле не краски, а нечто глубинное, и анализ того, как поэты видят природу, есть анализ всегда подсознательных, ‘неизвестных, играющих сил’, лежащих за порогом сознания поэта и явственных критику, в поэтическом пейзаже, в цветах пейзажа выявляется подлинный цвет тех глаз, о которых поэт говорит: ‘Чуешь ты, но не можешь понять, чьи глаза за тобою следят’. Для решения реального цвета глаз Музы Блока, заявляющей о себе, что она ‘лазурью сильна’, обратимся к фактическому материалу природы в поэзии Блока. Муза Блока дана нам в стихиях природы конкретнее, нежели в заверениях Блока о том, что она есть то-то и то-то.
Она облекается в свет (‘в луче божественного света улыбка виделась Жены’), облекается в солнце (‘и Ясная, Ты [с] солнцем потекла’), облекается в воздух (‘е тихом воздухе тающее, знающее… Там что-то притаилось и смеется’), течет в грудь ‘огнем небесных вожделений’, она слита со стихиями, они — органы ее жизни, эти органы жизни ее проливают жизнь в организм поэтической пульсации Блока. Ключ к раскрытию духа единства поэзии Блока в изучении многообразия проявления ее жизни в стихиях.
Интересно. Согласно статистике, небо Пушкина — небосвод, пламенная твердь — у Тютчева, пушкинское ночное светило есть начало тревожное, женское, оно — луна в облаках, миротворен месяц у Тютчева, чаще он — золотой, никогда не бывает серпом, месяц Блока — серебряный серп. И т. д.
Интересны скачки в перемене блоковского пейзажа, зависящие от Ее появления издали пред поэтом, Ее приближения и Ее осознанья поэтом.
Вот период, предшествующий явлению Ее лика: и безрадостна в нем природа: солнечный шар его зноен — палит мозг поэта, ветер воет, вода то бунтует, то тихо течет, огня мало, из четырех стихий перевешивает земля, день — тоскливый, холодный, ночь — безжалостна: и темна, и глуха, и мертва.
Появилась Она (1901—1904 гг.). И поэту вот кажется, что Она — вся ‘лазурь’. Но как вспыхнуло все вокруг от лазури Ее в нем огнем. И отразилось в природе: ‘Огни горят’, ‘Красная тайна… легла’, ‘Каждый конек на узорной резьбе красное пламя бросает к тебе’, ‘Ты в алом сумраке ликуя…’ и т. д., но алость ту называет поэт лучезарностью, в именовании цвета божественным светом жены совершается роковая подмена, вместо страсти к реальной ‘жене’, вместо горнего устремления к Идеалу — смешение идеала и страсти, идеал вызывает в поэте огромные взрывы стихий: ‘Звенит и буйствует природа, Я — соучастник ей во всем’. Буйство природы, перенесенное в религиозное стремление, есть хлыстовство. Тончайшие начала его соблазнительно вскрыты у Блока, Блок в истории русской жизни оказался сейсмографом, повествующим о взрыве стихий.
Взрывы ‘мистики’ начинаются беспричинным избытком стихийности, и ночь оживает, сияет, и сияя, наполняется странной вестью и шорохом. А тоскливые дни — благословенны теперь: велики и ясны, угасая, смеются они розоватыми зорями, скудный воздух теперь преисполнен надежд, воздыханий, и земля — не пустынна: земля — голубая, зеленая, разливается всюду теперь прежде еле мерцавший огонь небывало-гремящей сферой. Огонь доминирует над стихиями, а земля покрывается разливом певучей воды, разбивающей льдины, испарения этой воды — голубоватый туман — придает расплывчатость контурам весеннего пейзажа, он теперь — ‘синева’, синева называется ‘небом’, что синева эта — пар, а не небо, вскрывается после.
Таковы объективные данные пейзажа у Блока на основании статистики материала, бунт стихий, укрываемый в мягкости синевы и розоватости зорь, голубое, синее, красное — теперь Цвета Блока, и они моделируют его ауру.
Взрыв мистических сил очень часто кончается срывом: воздыханья радений ведут нас к падению. Соединение далекого образа Музы Блока со стихийной жизнью поэта производит в нем впечатление, будто образ Ее вдруг ушел от него (а на самом деле вошел в него): тут обычная душевная аберрация (выхожде-ние темных сил из души очень часто выглядит извне нападением).
Вторую книгу стихов открывает признание: ‘Ты уходишь… без возврата’ п. Дух души Ее отлетел от поэта, душа Ее ему кажется Нежитью, Незнакомкой и Маской, этой Маской завладели стихийные силы, шепнув поэту, что Она — Проститутка. Грех недолжного возведения Музы Блока во Владычицы мира отягчается ныне грехом недолжного втоптания Ее в грязь, это все оттого, что она — не София, не Маска, а женственная душа нашей матери-родины, испытывающей муки рождения своего бытия в грядущих годах: Муза Блока — Россия. К открытию Ее имени Блок придет в третьей книге.
А пока ему открывается, что она не София, Она — только Маска, стало быть, Ее нет: ‘Мы — одни’, ‘Мы забытые следы чьей-то глубины’, просветленное пенье страстей от узнанья этого, упадая, стремится к темнейшим истокам, от темнейших истоков стихий поднимается ржавчина, слово ‘ржавый’ типично в периоде этом: ржавый воздух и ржавое болото…
‘О, исторгни ржавую душу!‘12 —
восклицает поэт.
Все разливы огня пропадают, огонь — не огонь: огоньки городов и болот, потухает заря, становясь лишь ‘полоскою’, доминирует явно вода. Но какая вода? Не — разлив первой книги — гнилое ‘болото’, ‘болото’ проходит по книге, в болотном тумане меняется все: не золотая межа первой книги стоит перед нами, а проталины, кочки, пеньки, гати, тали в туманов развалины {все любимые слова Блока!), в них — остатки былой синевы, неопределенно смешавшихся с красными зорями то в лиловые, а то в оловянные тоны {‘Фиолетовый запад гнетет, как пожатье десницы свинцовой’). Словом, небо,
Устав прикрывать
Поступки и мысли сограждан моих,
Упало в болото13.
Где ж Прекрасная Дама?
Она не придет никогда!
Она не ездит на пароходе!14
Характерно преобладанье болота: вода — сладострастие, и его весенний разлив в первой книге ‘небесное вожделенье’, зацветание гнилью болота есть болезнь нашей страсти.
Я не люблю пустого словаря…
‘Ты мой’. ‘Твоя’. ‘Люблю’. ‘Навеки твой…’
Красивой женщине смотрю в глаза
И говорю: ‘Сегодня ночь…’
Назавтра я уйду.
Я гнал ее далеко…
…Кричал и гнал
Ее, как зверя…15
Солнце жизни остыло, источник стихийности — солнце — кривит свой ‘приученный лик…’. ‘В этом мире солнца больше нет!’ — восклицает поэт, наступает ночь — смерть стихий. Поэт бежит в город: ‘в кабаках, в переулках’ он ищет забвенья. В нем замерзла стихия воды: стала снегом и льдом. Так, стихийное, испепеленное тело поэзии Блока уносится в ночи метелью.
Размечу твой легкий пепел
По равнине снеговой16.
Тема ‘Снежной маски’ проходит пред нами в изысканных ритмах. Смерть болящих стихий отрезвляет поэта. В третьей книге стихов — второй день его Музы. Он восходит не красными, а желтыми зорями, и уже не в былой синеве, а в холодном, далеком, зеленом, стеклянном воистину небе. Боттичелливская двуличная нежность природы у Блока сменяется мантенъев-ским четким контуром. Пропадает вольный размер и неестественное обилие пляшущих у Блока хореев, обилие четырехстопного ямба, которым ритмически силен поэт, налицо, пропадают нечеткости рифм второй книги (прорубью — поступью, полюсом — поясом, подворотни — оборотня, человечьей — плечи и т. д.).
Замечательно, ритм и метр поэзии Блока напечатлевают вполне перелом второй книги, и ломаются с ним. Нежнейший у Блока трехстопный анапест наименее представлен здесь именно, неестественный Блоку хорей, наоборот, здесь удвоен, музыкальнейший ямб не представлен почти (только 40 ямбических стихотворений вместо 100 первой книги и 95 второй). Угасанью стихий и пейзажа соответствует угасание метра и ритма.
Этот ритм, этот метр полнозвучны опять в третьем томе, являющем Блока пред нами воистину русским, он рисует уже не соблазны, а ‘страшные годы’ России. Покрывало с ‘Имени’ сорвано, названо Имя: Россия.
Блок — поэт русский.
Самосознание русского — в соединении природной стихии с сознанием запада, в трагедии оно крепнет: предполагая стихийное расширение подсознания до групповой души Руси, переживает оно расширение это как провал в подсознание, потому что самосознание русского предполагает рост личности и чеканку сознания, самосознание русского начинает рождаться в трагедии разрывания себя пополам меж стихийным востоком и умственным западом, его рост в преодоленье разрыва. Мы конкретны в стихийном, абстрактны в сознании, самосознание наше в духовной конкретности.
Может быть, Хомяков, Данилевский, Аксаков и русские — в подсознании, в идеологии — нет, идеология их искусственна: она — вытяжка из конкретно возникших западноевропейских идей — вытяжка для России, в идеологии западника более конкретны русские, славянофилы суть западники в дурном смысле слова. Славянофильская абстракция Тютчева перепортила Тютчеву ряд стихов: в нем художник с мыслителем только смешаны, а не слиты: русского самосознания нет в поэзии Тютчева.
Первоначальный рост музы Блока есть безмерное расширение стихий: разлив русских вод, их весеннее таянье, наоборот, духовное начало поэзии осознает Блок абстрактно, не Небесная Мудрость стоит перед нами: стоит перед нами София Александрии (и даже: упадочной Византии), окруженная ‘храмами’, ‘красною позолотой’, лампадками, даже русскими ‘теремами’. Здесь сознание Блока абстрактно: оно складывает ему византийский ‘style russe’17, оживляемый не огнем небесной стихии (потому что стихия огня выше воздуха и воды, и она пламеносный эфир, образующий, по Лукрецию, пылающие стены вселенной)18, — нет: абстрактное сознание Блока разогревается им не эфирным огнем живой мысли, а огнями болотных страстей: оживление византийского Лика у Блока не сверху, а снизу, оживление его в хлыстовстве, в сектантстве.
Славянофилы — сектанты России. Начало поэзии Блока в непроизвольном славянофильстве, необычайный разлив русских вод, превышающий своим ярким порывом порывы славянофильства, ломает в поэзии Блока византийско-хлыстовский ‘style russe’, обнаруживая довизантийскую бездну России, ту древнюю бездну, в которой ломается в нас представление русский в многообразии голосов, эти ‘попики’, ‘чертенята’ второго этапа поэзии суть не русские, а Радимичи, Вятичи, Кривичи, Блок в стихиях древнее славянофилов: Кривич он, и его Прекрасная Дама какая-то Кривичская дева, переряженная в пестрый наряд, состоящий из современных заплат, наскоро наброшенных Блоком на византийское рубище, в таком виде она перед нами какая-то ряженая, литургия Небесному Лику кончается в Блоке славянскими святками на болоте, и Блок бежит в город: становится западником, в славянофилах отсутствует осознанье до дна темной древности корней русской жизни, нет трагедии, нет конкретной муки сознания, заставляющего воистину русского видеть в западном росте личности совершенно конкретную опору сознания в борьбе со стихиями.
Славянофильский лик Музы разоблачен в Блоке Блоком: не София он, не Россия, а древняя, темная Русь, т. е. сонное марево:
Что же маячишь ты, сонное марево?19
Вместо сонного марева видит он другой лик России:
Там чернеют фабричные трубы,
Там заводские стонут гудки20.
Лик Кривичской красавицы разбоен для Блока, и он восклицает:
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу.
Эта разбойная Русь, где
Чудь начудила да Меря намерила
Гатей, дорог да столбов верстовых21,
должна трагически просветиться, очиститься, чтобы групповое, стихийное, древнее в ней начало возвысилось до соединения с Небом (вне-национальным) и стало Душою России, огромной России, в которой мы ныне живем. И Блок верит, что отдание разбойной красы иному началу приведет к просветлению:
Не пропадешь, не сгинешь ты —
в этой вере в грядущее правая вера в Россию, соединенная с западнической критикой ее темных низин.
Блок двояко трагичен в смешении России и Руси, в смешении личной страсти с служением родине. Осознание это ломает поэзию Блока, вместо России увидел он Мерю да Чудь, вместо Невесты — цыганку (‘А монисто бренчало, цыганка плясала и визжала заре о любви’)22, осознание это ужасно для Блока (‘Так вонзай же, мой ангел вчерашний, в сердце — острый французский каблук’)23, и трагедия трезвости вырывает признание:
И не ведаем сил мы своих,
И, как дети, играя с огнем,
Обжигаем себя и других24.
Признание это чуждо славянофильству: славянофильство играет с огнем.
Молчите, проклятые книги.
Я вас не писал никогда!25 —
ставит Блок свою последнюю точку на ‘славянофильском’ периоде, тем не менее он с Россией:
Наша русская дорога,
Наши русские туманы.
Наши шелесты в овсе26.
Осознание темных страстей превращает разлив древних вод в замерзающее болото и в снежную маску, но тайный жар стихов Блока остался:
Их тайный жар тебе поможет жить27.
В чем же жар, когда все замерзло для Блока: воздух, воды, земля? В огне неба, в Лукрециевых ‘пламенных стенах вселенной’: в сознании русского, что судьбой его родины должна быть судьба лишь небесная, не земная, языческая. Трагедия перенесения Лика России из прошлого в искомое будущее просветляет разбойное в нем начало, почти убивает:
Под насыпью во рву некошеном
Лежит и смотрит, как живая28.
Не умерла она, судьба родины, судьба женщины русской (для Блока до сей поры родина олицетворяется с им любимым и женственным ликом):
Убралась она фатой из пыли
И ждала Иного Жениха29.
Не царевича в парчовом кафтане она ожидает: Христа. ‘Царевич’ — славянофильская тенденция Блока — мог ее только смять:
Ты сомнешь меня в полном цвету
Белогрудым, усталым конем30.
Явление грядущего, искомого Лика встает перед Блоком теперь не из сусально-прекрасных пейзажей, а из зарева ‘страшных лет’ русской жизни.
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!31 —
пишет он за четыре года до наступления этих лет.
В нашей жизни по-новому разлились все начала стихии древней Руси: радение соединилось с татарством в образах темного, восточного бреда, а извне опрокинут на нас своей грозной стеной ‘запад’ прусского милитаризма. Еще более сознаем неизбежность мы соединить в себе добрый запад (просвещение гуманизма) с ‘востоком Христа’32, чтобы мочь победить образы Ксеркса и Бисмарка, образы радеющего начала и прусского милитаризма, победа в самосознании нашем, но к трагедии русской действительности ближе всего Муза Блока, в трагедии отрезвления соединяемся с Блоком мы, здесь в трагедии этой, а не в романтике ‘культа Руси’ он русский, воистину русский: единственно русский поэт среди всех модернистов, разбивая в нас образ сусальной России, рисует он нам другой вещий образ: победной России:
И когда наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда33.
Александр Блок — наиболее певучий поэт, осуществляющий музыку своих ритмов и красок, словесной инструментовки непредвзято, непроизвольно: аллитерации и ассонансы других модернистов все еще сидят на внутренней пульсации как-то внешне, и — отстают, как броня, расположение, сочетание бло-ковских слов непроизвольно сливаются с внутренним ритмом поэзии, чисто блоковские повторения слов, игра повторений — выражение ритма Музы, ищущего в повторениях все того же во многом единства многоразличия:
Такой прозрачной глубины
Не видно никогда,
Такой глубокой тишины
Не слышно никогда34.
Или:
Так тоскуют они об одном,
Так летают они вечерком,
Так венчалась весна с колдуном35.
(Повторение ‘так’ здесь усилено параллелизмом глаголов). Богатейший ритм Блока естественно как-то пульсирует внутренней рифмой:
Запевающий сон, зацветающий цвет.
Исчезающий день, погасающий свет36.
Многоразличие сон, цвет, день и свет соединяется внутренней рифмою в некое музыкально ощущаемое единство много-Различий. Неуловимое в четком слове осуществляет себя уловимо в напевности: внутренняя рифма могучее орудие поэзии Блока, еще более могучим орудием являются ассонансы ударных гласных, например: ‘бисер нижет, нити вяжет’ (и-и-и), где кроме ассонансы на и есть еще звуковой параллелизм (би-ни-ни… и, ни-жет — вя-жет), и ‘И веют древними поверьями’ (е-е-е), ‘жду я Прекрасной Дамы в сияньи красных лампад’ (ааяаа), ‘еще пост и ходит кто-то’ (ио-ио-о-о) ‘струйную игру (у-у) и т. д., интересны у Блока звуковые прогрессии и регрессии: ‘Я знаю: Ты здесь. Ты близко’ (аеи), ‘Манили страстной дрожью звуки’ (иаоу), иногда у Блока целые строфы образуют звуковые группы ассонансов, например:
Смолили тяжелые челны (и-ио-ио)
Река, распевая, несла (а-а-а)
И синие льдины, и волны, (и-и-о)
И тонкий обломок весла (о-о-а)37.
‘Иоа’ образуют здесь три ассонирующих группы, иногда ассонанс соединяется у Блока с внутреннею аллитерацией:
В золотистых перьях тучек
Танец нежных вечерниц…38
(‘ти-ты-ту-та’ и ‘не-не-ны-ни’).
Еще более богата поэзия Блока аллитерациями, многообразием мягких аллитераций залит первый том, очень много аллитераций на ‘б’ в сочетании с ‘л’, с ‘ми’ и с другими согласными:
Брожу (брж) в ст-енах жона-стыря (ст-ст-на-на)
Безрадостный (бэр) (ст) (ный) и темный (ный) инок (ин)
Чуть брезжит бледная заря (бржж-бэр)
Слежу мелькания снеж-инок (слеж-слеж, кания-инок)39.
Четверостишие инструментовано непроизвольно тремя группами звуков: ‘бржз’ — ‘ст’ — ‘инок’. Аллитерация на ‘бл’, кажется, преобладает у Блока вначале: ‘Облака небывалой услады’ (бл-бл-л), особенно много аллитераций на ‘л’, свойственных русской речи: ‘Смолили тяжелые челны’ (лллл), аллитерация часто сопровождает смысл стихотворной строки, так, при изображении кашля старика: ‘где-то полет с крыши… где-то кашель старика’ (г-ка-к-г-ка-ка), но замечательно: многообразие мягких, плавных, расплывчатых аллитераций по мере того, как трезвеет трагически самосознание Блока, — обилие это сменяется поражающим обилием твердых звуков ‘рдт’, звук ломающих ледышек замерзшей стихии у Блока: воды. Твердость аллитераций на ‘рдт’ соответствует появлению мантеньевской сухой четкости в пейзаже у Блока, соответствует строгой крепости стихотворной строки, соответствует трезвости крепнущего самосознанья. ‘Рдт-дтр’ пробегает по третьему тому стихов (смотри страницы: 111, 113, 114, 127, 128, 137, 145, 150, 154, 155, 157, 164, 164, 165, 166, 167, 169, 170, 170, 171, 172, 172, 172, 173, 174, 175, 175, 175, 175, 177, 178, 179 и т. д. и т. д.). Пример? Сколько угодно: ‘Я пригвожден к трактирной стойке’ (рдтртрт), ‘мертвец, родной души народной’ (ртрддрд), ‘стрелой татарской древней воли’ (трттрдр), ‘взял гитару на прощанье и у струн исторг’ (трртртр), ‘кудри ветром растрепались’ (дртрртр), ‘дух пряный марта’ (дррт), ‘три стертых треплются шлеи’ (тртрттр), я бы мог примерами этими заполнить ряд страниц, но читатель поверит мне на слово: на ‘рдт’ — инструментована третья книга стихов.
Инструментовка поэтов бессознательно выражает аккомпанирование внешней формою идейного содержанья поэзии. Характерно: любимая аллитерационная группа поэзии Баратынского на ‘пр’, ‘пр’ пробегает по всей поэзии Баратынского. Что в ней ‘п’? Что в ней ‘р’? ‘П’ выражает собой плотность, косность материи, плотность природы. ‘Р’ характеризует динамику духа, стремящегося разорвать эту обставшую плотность: ‘р’ рвет материю: и ‘про’ есть живописание звуком слова прорыва природы. А у Блока стремление духа (то же ‘р’ Баратынского) разорвать ‘дт’: в звуке слов на ‘дт’ что-то есть упадающее и в падении замерзающее: упадание водных стихий, замерзающих в лед и снег, ‘рдт’ выражает собою прорыв самосознанья Блока к духовному центру чрез застылые льдины страстей, в ‘рдт’ форма Блока запечатлела трагедию своего содержания: трагедию отрезвления — трагедию трезвости. В черном небе у Блока, стеклянно-зеленом к закату, резкий ветер протреплет стеклянные струи дождя, и сквозь дождь нам зловеще глядятся его страшные желтые зори, страшные годины России отвердели над Блоком, самосознание силится их изорвать, и раздается в трескучий, трезвонящий хруст его формы, в ер-де-те — внешнее выражение мужества и трагедии трезвости.
Печатается по тексту первой публикации: Ветвь. Сборник Клуба московских писателей. М., 1917. С. 267—283. Вошла в кн.: Андрей Белый. Поэтика слова. Пб.: Эпоха, 1922. С. 106—134 (под загл. ‘А. Блок’), О Блоке. С. 431—443 (под загл. ‘А. Блок’).
Статья писалась в конце 1916 г. после возвращения (летом) из-за границы, где Белый провел почти три года в занятиях антропософией и тесном общении с Р. Штейнером, следуя за ним в его лекционных поездках по Европе и участвуя в строительстве антропософского центра Гётеанум в Дорнахе (Швейцария). Свою концепцию блоковского ‘пути’ Белый выстраивает с опорой на антропософские термины, рассматривая духовную и творческую эволюцию поэта как борьбу двух начал — ‘люциферического’ (сфера рассудка) и ‘ариманического’ (чувственная сфера). В подобном же духе он трактует творчество Блока и в своих ‘Воспоминаниях’ (1922, см.: О Блоке. С. 380—428).
В дневниковых записях, озаглавленных ‘К материалам о Блоке’, Андрей Белый отметил положительное отношение Блока к концепции статьи, ‘…когда в 1917 году (в начале года) я высказывал Блоку мысли о его творчестве, легшие в основу моей статьи о нем в ‘Ветви’, то он весь расцвел, когда я ему рассказал о моем толковании его аллитерации 3-го тома ‘т’, ‘р’, ‘д’ (‘тр’ — ‘др’): ‘Трагедия трезвости’. Именно с тем, что третий том есть трагедия трезвости, самосознание, что здесь желтые зори сменяют розовые и что вместо ‘Дамы’ — ‘Россия’, — с этим он был глубоко согласен. Он был — ‘западник’, оставаясь при ‘Скифах’ (т. е. — ни запад, ни восток: востоко-запад — Россия). Он очень хотел, чтобы я внимательно анализировал его поэзию’ (О Блоке. С. 454).
1 Имеется в виду издание ‘Стихотворений’ Блока в трех книгах (М.: Мусагет, 1916), последняя из которых вышла летом 1916 г.
2 Первые строки стихотворения (1914).
3 ‘Россия’ (‘Опять, как в годы золотые…’, 1908).
4 Василид и Валентин — философы-гностики (II в.), их концепции были рассмотрены Вл. Соловьевым в статье ‘Валентин и валентиниане’, опубликованной в ‘Энциклопедическом словаре’ Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона.
5 Анна Николаевна Шмидт (1851—1905), нижегородская журналистка, автор религиозно-мистических сочинений (опубл. в 1916 г. С. Н. Булгаковым), состоявшая в переписке с Вл. Соловьевым и считавшая себя его духовной ученицей и воплощением Софии. Андрей Белый встречался со Шмидт осенью 1901 г. у Соловьевых (см.: Андрей Белый. Начало века. М., 1990. С. 135, 141—145).
6 Контаминация цитат из стихотворений ‘Не сердись и прости. Ты цветешь одиноко…’ (1901) и ‘Ты прошла голубыми путями…’ (1901).
7 ‘Странных и новых ищу на страницах…’ (1902).
8 ‘Одинокий, к тебе прихожу…’ (1901).
9 ‘К Музе’ (‘Есть в напевах твоих сокровенных…’, 1912).
10 ‘Есть игра: осторожно войти…’ (1913).