Поездка в Дивногорье, Марков Евгений Львович, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Евгений Львович Марков

Поездка в Дивногорье

(Очерк)

Глава 1. Через донские луга

…Я обманулся в расчёте: время было рабочее, и в Лисках никто не брался везти меня по воде в монастырь. К тому же солнце совсем садилось, так что любоваться с лодки берегами Дона всё равно бы не пришлось. Делать было нечего, и я решился сделать ночную прогулку в Дивногоры на почтовой тройке.

Лиски утопали в своих зелёных садах, в своих белых холмах, в розовых лучах садившегося солнца. Редко и на Дону можно встретить местечко такое живописное и полное такой деревенской поэзии.

Дон тут уже совсем могуч и величествен, а сквозь широко распахнутые им ворота ближних холмов уходит вдаль чарующая перспектива его далёких белых берегов.

Лиски, или, как местные хохлы гораздо правильнее называют их, Лыски — вероятно, лысые места, лысые берега — теперь целый городок, очень картинно раскинувший свои бесчисленные белые мазанки с жёлтыми крышами по крутым скатам, уютным лесистым долинкам и песчаным холмам донских берегов. Их глазом не окинешь, потому что, собственно говоря, это не одно село, а целых три большие слободы, с разных сторон присоседившиеся к одному и тому же звену всех их питающей реки.

Две из этих слобод, Лыски и Залужное, в Острогожском уезде, а третья, Петровская, отделённая от них Доном, где находится вокзал железной дороги и высятся настоящим городом огромные многоэтажные корпуса резервных эскадронов с их конюшнями и манежами — даже совсем в другом уезде, в Бобровском.

Ямщик попался мне говорун, лошадки бойкие, тележка покойная — так что я самым весёлым образом скоротал свою, не особенно длинную, но и не особенно накатанную дорожку. От вокзала до Дивногорского монастыря всего 14 вёрст, и ямщики охотно возят туда за 2 рубля в конец, стояло летнее время, поэтому не было нужды объезжать на ту сторону реки и тянуться по горам и оврагам правого берега, привольная луговая низина, заливаемая стариком Доном, теперь настолько обсохла, что по ней давно стала бегать даже почта.

Широкий простор сочного Донского низовья дышал на меня со всех сторон бодрящею вечернею прохладою, удалые коньки бесшумно несли меня по его мягкому зелёному ковру, в котором утопал даже обычный грохот тележных колёс. Кругом, и вблизи, и вдали, куда только глаз хватал, бесчисленными островерхими грибами торчали среди тёмных чащ молодых лесков, на яркой мураве луга, бледно-зелёные стога только что скошенного сена.

Рыжие, белые, буланые, вороные лошади, разбредшиеся на полной своей воле, пестрят, будто крупные цветы, этот громадный зелёный ковёр. Они ушли и мордами, и ногами, и всеми помыслами своими в молодую сочную траву и пожирают теперь её с сосредоточенным увлечением, забыв обо всем мире, не поднимая даже на одну минуту своих философски равнодушных глаз на проезжающую мимо тройку.

Ребятишки-табунщики — зверьки ещё более довольные и тихим вечером, и вольным простором лугов, в своих ярких рубашонках тоже бродят весёлые и неутомимые, как птицы, в этой сочной траве, среди этих тенистых лесков и полощутся, как утки, в заводях Дона.

То и дело большие рыбные озера перерезают путь, сверкают то тут, то там стальным зеркалом, заставляя змейкою извиваться чуть пробитую луговую дорожку.

А слева непрерывным горным хребтом провожают меня, приосеняя молча бегущую реку, обрывистые кручи донского берега, сплошная белая стена на многие версты, будто ограда какой-то необъятной крепости, с зелёною травяною крышею наверху. Она удивительно эффектно опрокидывается целиком в синие ещё омуты Дона, который кажется от этого бездонно-глубоким. И всякий раз, как я вижу эти белые кручи над синею стремниною исторической реки, я не могу не сказать сам себе:

— Да, это действительно синий Дон! Недаром дали ему народы это древнее его прозвище. — Что, барин, лодки-то не нашли? Не повезли вас рыбаки? — участливо обратился ко мне ямщик, незаметно сдерживая лошадей и очевидно собираясь покурить. — Нет, не взялись… Поздно, говорят… — Поздно — это что! Пустое… А народ весь в поле, хлеб убирают, вот в чём причина. В свободное-то время, что ж бы! Меньше рубля только не возьмут, никак нельзя… Положим, им овсом лошадей не кормить и дёгтем колёс не мазать, не то что нашему брату, ну а всё ж таки… В гору ведь лезть надо, четыре бабайки нужно, стало, пять человек народу… Вот и сочтите теперь сами… А маленькую лодку на гору-то и не взгонишь… Под воду совсем иная статья, под воду что!… Сама понесёт…

Не переставая разговаривать, возница мой очень последовательно вынимал, между тем, из-за голенища трубочку-носогрейку, а из кармана бумажку с махоркой.

— Покурить, барин, дозволите? — Дозволю. — Эх-ма! — почесал он, оглядываясь на меня, — табак вот есть, а бумажки нет… Газетки, барин, нет ли какой? Да спичечкой не разживусь ли у вашей милости?

Я дал ему и спичек, и бумажку.

— Вот на том благодарим покорно, теперь доехать будет веселее! — обрадовался словоохотливый ямщик. — Ты сам-то с Лисок? — спросил я. — Не! Я Крутояцкий… У нас совсем другое положение. У нас беднота… А тут в Лисках богатый всё народ живёт, хохол! Дюже с чугунки богатеют. Косарь нонче на лугах рубль двадцать за день стоял, баба-вязалка шесть гривен, потому богачи, своим больше займаются, на чужую-то работу кто его погонит. Вот и Селявная тоже слобода, что подле монастыря, там ведь тоже хохлы живут, дюже тоже хорошо… Устройство какое! Войдешь к нему в домок, к хохлине к этому, — чистота такая, приятность, ни дать как у господина! — Рыбой, небось, промышляют? — Ну, рыба-то на откупу у мужиков богатых, что в озёрах, что в Донах. В озёрах рыба больше мужицкая водится, русская, щука там, карась, линь… А в Донах особливая рыба, господская, белая… Стерлядь это, бирючок и всякая такая… — В монастыре-то Дивногорском ты бывал? — Ну, вот, сказали!… — ухмыльнулся ямщик. — Может, разов-то три за день побываешь когда… — Хорошо там? — Мм… мм!… — промычал, сочувственно крутя головою, мой возница. — Там на Успленьев день миру сбирается тыщ, может, несколько человек! Котлов полтораста борщу одного наварят, щей! Нальют тебе на 2 копейки, ну и отпаривай душеньку. Чего там только нет! И-и-и! Боже мой! Ярманка здоровая! И кабаки потайкою, и всё, скота это нагонят, пройти негде. Ну, то есть всё решительно там есть, всякое положение! Отца-матери только нет!…

* * *

Белая стена на том берегу вдруг перервалась, шапка кустов, курчавая, как волоса негра, разом исчезла, и над волнами Дона нависло низко и близко от воды родимое ржаное поле.

Последним редутом крепостной ограды стоял на её краю огромный белый оскол, одинокою могучею пирамидою поднимавшийся выше всех соседних кручей и закрывавший собою темневшую за ним лесистую долинку.

Опустившийся берег скоро после неё опять переходил в суровые скалистые кручи, одетые как бронею густым кустарником и подпирающие своими исполинскими контрфорсами лежащую наверху равнину.

— Что это там за гора, на той стороне? — спросил я ямщика, указывая на белую пирамиду, замыкавшую фланг стены. — А то ж и есть самое Шатрище!… Там тоже святостей много. Монахов нету настоящих, не полагается, трудники только одни живут, пещеры там нарыты — конца-краю нет, аж под самый Дон, сказывают. И уж икон в тех пещерах видимо-невидимо! Старина, одно слово! Вроде как Киев старинный тут был… Господа тоже ездят когда, даже и с этой стороны бывают, с лугу. Кликнут с берега лодку, ну и подают, переезжают туда. За Шатрищем за этим тут же в лощинке баба-старуха хуторком живёт, хатку себе поставила, давно уж!… Вот она святости караулит.

* * *

Слобода Селявная, когда-то принадлежавшая Дивногорскому монастырю и отобранная от него при Потёмкине, покрывает своими домиками и садами высокое темя горного берега как раз в том месте, где река делает очень резкое колено, заворачиваясь под прямым углом вокруг скалистого углового выступа с востока прямо на юг. Вместе с рекою заворачивает туда же и его луговая низина. Как раз против этого колена Дона на левой стороне его — древнее поселение Копанище, населённое уже не хохлами, как Селявное и Лыски, а чистокровными москалями. Копанище — это ‘Богатый Затон’, столь часто поминаемый в древних актах воронежского края, в его писцовых книгах и даже в Книге Большого Чертежа. Место это исстари имело значение в системе порубежной защиты русского государства, тут постоянно стояли царские сторожи, караулившие степных кочевников, а судя по названию, вероятно, существовал когда-нибудь канал с целью сообщения с какою-нибудь соседнею рекою или волоком, или же с целью преграждения пути нападающим кочевникам.

* * *

Паром на ту сторону, в Селявное и в Дивногорский монастырь, тоже как раз под Копанищем, у поворота реки. Ночи прошло уж порядочно много, и ни одного паромщика не было видно на берегу.

Ямщик мой направился к куреню, стоявшему над речкою, и стал отчаянно кричать:

— Господа перевозчики! Перевезите барина!

Но перевозчики, должно быть, только что заснули крепким первосонком, потому что нам пришлось напрасно взывать к ним добрых полчаса. Наконец этот глас вопиющего в пустыне был услышан, и огромный заспанный мужик с всклокоченною головою вышел к нам из куреня босой, как спал, накинув для приличия полушубок на плечи. Его провожал оригинальный помощник — крохотный трёхлетний пузан, тоже, конечно, босой и раздетый, он крепко уцепился за рубаху тятьки и горько рыдал, причитая что-то жалостливое над своею злосчастной судьбою, поднявшею его с нагретой тятькиной постели в такой неурочный час. Оказалось, что баба отлучилась куда-то на праздник, и наш бородатый Харон вынужден был остаться не только паромщиком, но и нянькою, что было не особенно удобно совмещать, по крайней мере, в данных обстоятельствах.

Ветер гнал довольно сильно волны, и тяжёлый неуклюжий паром относило течением так далеко, что верёвка, пересекавшая реку, казалось, тянулась теперь вдоль неё. Ямщик с паромщиком общими немалыми усилиями и с немалою потерею времени кое-как перетянули нас, наконец, на ту сторону, аккомпанируемые звучным шлёпаньем набегавших волн и не смолкавшим рёвом не в пору разбуженного ребёнка, не выпускавшего из своего кулачонка рубахи отца.

Это ещё наше счастье, что ветер был не особенно велик, а то, бывает, приходится ехать на лодке на ту сторону за народом, и уже тогда только подавать паром.

Проезжие мужики, хотя и платят требуемые копеечки, сами безропотно впрягаются в эту лямку и помаленечку переправляются таким образом через реку на своём же собственном непокуппом хребте Воистину, первобытная посудина, первобытные обычаи!

* * *

Пристяжная лошадь так напугалась воды, парома и отчаянного плача ребёнка, что при съезде на берег едва не стащила в реку всю нашу тройку. Но с Божьей помощью все устроилось благополучно, и мы тронулись в путь на гостеприимно мигавшие впереди огни монастыря.

— Вам куда? Вам ведь прямо до Дивов? — спросил меня ямщик. — Так вот это ж самые Дива и есть!

Народ не знает ни Дивногорья, ни Дивногорского монастыря. Он по-старинному зовет эти места просто Дива.

* * *

Как бы то ни было, а мне было очень приятно даже и после такой недолгой ночной прогулки по сырым лугам Дона присесть за аппетитно дымившийся самоварчик монастырской гостиницы. Отец-гостинщик попался преоригинального вида, и в своём высоком заострённом колпаке, в узком засаленном подряснике и костлявой искривлённой фигурой необыкновенно напоминал мне тех странствующих иноков, которых так бесподобно изображает на московской сцене талантливый Музиль. Он, очевидно, считал себя умным и всезнающим, и, не питая высокого мнения о познаниях своего скромного гостя, с наивным самоуслаждением поучал его, прихлебывая из блюдца чаек, разной житейской мудрости.

Он закончил, впрочем, беседу свою, как и следовало, жалобами на плохие времена, на бедность монастыря.

— Икона только и кормит монастырь! — сообщил мне почтенный инок. — Круглый год ходит. Теперь Матушка из Боброва вышла, а где ходит — неизвестно. В субботу придёт, а уж в воскресенье утром — в Крутояк! Там полтора месяца будет жить, только на Успенье к нам назад. Тысяч 6-7 соберет только и нашего. Доходов совсем стало мало. Обапольные одни, Крутояцкие, Острогожские, а дальних у нас не бывает.

* * *

На другое утро я встал рано и сейчас же отправился купаться в Дон.

Очутившись на середине реки, я невольно вспомнил беседу вчерашнего ямщика, ‘в гору лезть’ по воде, действительно, задача нелёгкая, никакие усилия не могут одолеть стремительного, хотя на вид и спокойного течения могучей реки, меня как бессильную щепку относило далеко от того места, куда я стремился прибиться, так что, поборовшись четверть часа с непокорною стихиею, я выскочил на берег, согретый будто после утомительной ручной работы.

Отсюда с пустынного берега, при тихом сиянии раннего утра, вид монастыря очень характерен. Белые горы, заросшие лесом, оставляют между собою тесный уступ, как бы последнюю свою ступень к берегу Дона, на которой кое-как скучиваются немногочисленные постройки обители…

Но её домики и церкви кажутся только случайными придатками других нерукотворных храмов, что приосеняют их сверху, с обрывов белой горы.

Три утёса-башни поднимаются на этих обрывах, ярко вырезаясь своими белыми обелисками на фоне синего неба и тёмной зелени леса. В этих меловых столбах, из которых один увенчан златою главою и золотым крестом, — древнейшая подземная церковь обители, опустевшие кельи и колокольня. Ещё глубже в материк скалы идут пещеры. Издали этот природный храм, венчающий храмы рук человеческих, и составляет главную красоту и своеобразность древней придонской пустыньки.

Я отстоял раннюю обедню в хорошенькой, заново отделанной церкви монастыря и, воспользовавшись случайною встречею с одним знакомым мне любителем археологии, ночевавшим в одной гостинице со мною, отправился с ним вдвоём осматривать пресловутые Дива.

Мы прошли с версту пешком над берегом Дона, пока дошли до устья Тихой Сосны. Почему она Сосна, я не знаю, но что она действительно Тихая, в этом всякий может убедиться. Ложе ее почти не имеет уклона, так что устье этой некогда важной порубежной реки нашего московского царства, на которой стояло когда-то столько царских сторож, рубилось столько городков и острожков, насыпалось столько валов, теперь совсем затянуло камышами, кочками, плавучими островками. Судоходная некогда река обратилась, по крайней мере, при впадении своём, в широкое болото с плёсами и озерками почти стоячей воды. Меловой горный кряж, образующий правый берег Дона, поворачивает тут по течению Сосны, оставляя между нею и Доном широкую луговую низину.

Дорога на Коротояк тоже поворачивает вместе с кручами берега, послушно лепясь по всем изгибам их каменистой пяты.

Мы сделали не больше полутора-двух вёрст от устья Сосны, когда вдруг перед нами открылся вид, заставивший нас обоих разом остановиться. Слева от нас на мощных меловых осколах провожавшего нас берегового кряжа вдруг вырезались, поднимаясь высоко в густую синеву неба, громадные белые столпы странного вида, целым правильным строем уходившие вдаль…

Они причудливо меняли свои фантастические формы по мере того, как мы поочерёдно приближались к ним и удалялись от них. То мы видели над собою меловые пирамиды, башни, обелиски, то колоссальных каменных истуканов, в которых мы едва не различали грубые очертания человеческих фигур, одни из них казались словно идущими куда-то по крутизне горы в длинных стелящихся одеждах, другие будто сидели на своих каменных седалищах, в строгих застывших позах египетских богов. Но сделаешь два шага дальше, и этот кажущийся египетский бог вдруг разрастается в развалины какого-нибудь средневекового замка, тонкая игла обелиска, видимая в профиль, с фасу оказывается целым громоздким утёсом, в котором устроена церковь и вырыты пещеры.

Пред нами были — ‘Большие Дива’.

Глава 2. ‘Большие Дива’

Я всегда придаю особенную цену первым впечатлениям. Мне кажется, только первый свежий взгляд на незнакомый предмет позволяет уловить его настоящую физиономию.

Как пейзаж, так и человек, которых вы часто видите, теряют для вашего представления всякую характерность. С первого невольного взгляда на Большие Дива, пока ещё ни ум, ни фантазия не успели переработать непосредственных впечатлений глаза, я инстинктивно ощутил себя у подножия каких-то гигантских языческих идолов. И прежде чем я сообразил и привел себе на память всё то, что я знал из книг об этих странных произведениях природы, моя фантазия художника уже живо нарисовала мне в мгновенно вспыхнувшем беглом эскизе картину давно минувшего времени, когда долблёные челны каких-нибудь полудиких обитателей Дона, проплывая мимо глухих лесных берегов священной для них реки, в первый раз поражались зрелищем этих удивительных каменных великанов, загадочно белевших среди тёмных чащ леса и провожавших их безмолвными рядами с высоты своих недоступных круч.

В детски-образной фантазии язычника-дикаря это, конечно, должны были быть сами боги, что владычествовали над опасными стремнинами реки, разбивали в бурю о камни берега их утлые судёнышки и топили в омутах водоворотов не угодивших им злосчастных пловцов.

Трудно сомневаться, что тут, во всяком случае, должна была существовать в глубокой древности какая-нибудь важная народная святыня язычества. И резкий поворот Дона в этом месте чуть не под прямым углом (в писцовых книгах это колено Дона называется ‘Царева Лука’), и впадение Тихой Сосны, и присутствие таинственных белых колоссов — все соединилось, чтобы могучим образом влиять на младенческую фантазию древнего человека, все заставляло его останавливаться на этом характерном привале длинного речного пути и для подкрепления своих сил, и для умилостивления богов этой лесной и водной пустыни. Иначе не укоренилось бы за этим местом в течение веков теперешнее знаменательное имя его ‘Дива’. Не вдаваясь ни в какие мифологические и филологические гипотезы, все-таки можно смело утверждать, что имя это несомненно указывает на область языческих религиозных верований, хотя учёные комментаторы ‘Слова о полку Игореве’ до сих пор не спелись между собою на счёт действительного значения этого ‘дива’, что ‘кличет верху древа, велит послушати земле не-знаеме, Волзе, и Поморию, и Посулию, и Сурожу и тебе, Тмутораканский болван’, но, тем не менее, здравый смысл читателя ясно чует, что у неведомого народного поэта речь идёт во всяком случае о каком-то мифическом существе, о божестве старого славянского язычества, предвещающем людям и добро, и худо. Слово дивы, девы, dives, тесно сродное с deus, во многих арийских языках имело приблизительно одно и то же общее значение. И в наш народный русский язык слова ‘диво’, ‘дива’ вошли сначала в том же первобытном своём значении божественности и только впоследствии приобрели переносное значение дивного, удивительного.

Народ, упрямый хранитель старины, недаром совсем не ведает Дивногория, а знает и помнит свои древние языческие ‘Дива’.

Столпы, перед которыми я теперь стою в искреннем изумлении, и которых тут около 20, он исстари называет ‘Большие Дива’ и ‘Столпищи’, а три столпа над монастырем, в которых иссечены церковь, пещеры и колокольня, он также давно привык называть ‘Малыми Дивами’. Малыми, впрочем, не в смысле размеров столпов, а в смысле их числа, как говорили во времена оны старые летописцы: ‘пришли неветше (т. е. немногочисленные) люди’, ‘стояла малая рать’.

В некоторых актах Дивьи горы называются иногда Девичьими, Девьими, в очень близком соседстве от Больших Див в Дон впадает с правой стороны даже довольно большая река Девица, это наводит на мысль, что эта река могла быть в древности тоже ‘Дивица’, а не ‘Девица’, в самом деле, трудно представить себе, чтобы грубые кочевники степей, проводившие всю жизнь в охотах, грабежах, нападениях, ощутили вдруг потребность наименовать одну из рек своей пустыни сентиментальным именем Девицы, между тем как так естественно предположить, что они могли придать важной для них реке имя, напоминавшее им какую-нибудь их великую местную святыню.

Впоследствии же, когда язычество и все создания его утеряли свой смысл в памяти народной, слово Девица, более знакомое новым условиям жизни, незаметно заменило собою одинаково с ним произносимое, но большинству уже непонятное слово ‘Дивица’, точно так же, как Дивьи горы по той же причине многие стали называть Девьими и Девичьими. Равно таки слово ‘девка’, ‘дивчина’ по-малороссийски и пишется, и произносится дивка, дивчина, а местность Больших Дивов вполне малороссийская.

Такое осмысленное, хотя бессознательное искажение исторических имён духом народного языка, не терпящим ничего непонятного, наблюдается, вообще, довольно часто. Так, например, в Екатеринославской губернии есть река, впадающая в Самару, которую все величают теперь и в народной речи, и по географическим картам ‘Волчья вода’. А между тем из исторических актов можно видеть, что эта мнимая Волчья вода есть ничто иное, как Волочи-вода, Волочья вода, ибо и в ней производился в течение столетий волок казацких лодок из системы Днепровских рек в систему Донскую, под стены Азова и Тмутаракани. В путешествии Боплана она даже называется Тащи-вода, что одно и то же с волочи-вода. В новое время потребность в волоках исчезла, самое понятие о волоке стало не всем знакомым, и вот самым естественным и искренним образом загадочная волочья вода обращается в понятную всем волчью воду.

Я ещё более утвердился в правдоподобности своих предположений на счёт реки Девицы, после того как в одном из древних памятников Воронежского края недавно прочел название реки Девицы в той самой форме Дивица, о которой я сейчас говорил.

Замечательно, что Дивными горами называется на Руси не одна только местность у впадения Тихой Сосны. В Пермской губернии есть тоже к Дивьи Горы, и Дивий Камень. И опять-таки не дивныя, а Дивьи, от слова Див, Дива. И там их тоже смешивают с Девьими и Девичьими. И вид этих Камских Дивьих гор и Дивьих камней удивительно напоминает Дивьи горы Дона.

В старинном географическом словаре A.M. Щекатова так, например, описывается ‘Дивий камень’ на берегу реки Колвы, впадающей в Каму: ‘Все части сей превысочайшей горы состоят из великих утёсов, представляющих страшное зрелище в развалинах из дикого камня. Взошед на вершину сея горы, нельзя смотреть без ужаса на низ, к текущей тут реке, по причине неописанной крутизны каменных утёсов, кои так как бы слиты из однослойного камня. Крестьяне, живущие близ сея горы, выдумали, будто тут живала некая чудская девица, владевшая сим местом, также как и другими тамошними городами. Посему иногда они называют сии горы Девьим Камнем‘.

‘Есть ещё там же, — прибавляет А. М. Щекатов, — от городища далее вниз по реке Каме, Дивьи Горы и река Дивьи Горы, впадающая тут же в Каму. Тоже высокие утёсы из огромных слоев белого слоистого алебастра, дикого камня, а больше ещё из известной (т. е. известковой) земли, которая своею белизною покрывает всю поверхность гор‘.

Читая это описание, вы можете целиком применить его к Дивам Тихой Сосны.

Такое поразительное совпадение названий в местностях, так далеко отстоящих друг от друга, невольно убеждает, что понятия и Див, Дивах были широко когда-то распространены по лицу теперешней земли русской, и что не случайно именовались в старину прозвищем Дивьих особенные формы высоких белых утёсов, вероятно, имевшие какие-нибудь наглядные соотношения с представлением фантазии народа об его Дивах.

О столпах Дивьих Гор первый раз упоминает Игнатий, сопровождавший митрополита Пимена в его опасной поездке на судах по Дону из Москвы в Царьград, всего только через 9 лет после Мамаева разорения и Куликовской битвы.

‘Бысть же сие путное шествие печально и унынливо, — живописно повествует простодушный путешественник. — Бяше бо пустыня зело, не бяше бо видети тамо ни града, ни села… точию места все пустошь и не населено, не бе бо видети человека, точию пустыня велия и зверей множество’.

‘Приплыхом к Тихой Сосне, — рассказывает далее Игнатий, — видехом столпы камены белы, дивно ж и красно стоят рядом, яко стозималы, белы ж и светлы зело, над рекою, над Сосною‘.

После этого беглого упоминания имя Дивьих Гор встречается только в актах XVII столетия, именно в ‘строенной книге на город Коротояк’ 1648 г.

По книге этой отведено было ‘коротояцким казакам, чернаевским переведенцам’, ‘на их дачи по указу сенных покосов в полы их земельных дач, за рекою Тихою Сосною на Крымской стороне, снизу реки Дона от Малых Див вверх по реке по Дону до устья реки Тихой Сосны, и вверх по реке по Тихой Сосне меж гор по Див гор и до Маяцкого старинного городища и от того городища от Больших Див вверх по реке по Сосне до лозового куста, до пушкарских сенных покосов’.

Впрочем, в документах Дивногорского монастыря сохранились доказательства, что на Дивьих горах существовала обитель даже несколько ранее постройки г. Коротояка.

Митрополит Евгений, оставивший нам самое полное описание Воронежского края, видел ещё древние антиминсы Дивногорских церквей, из которых старейшая во имя святого Николая была основана уже в 1640 г., в две другие — во 2-й половине XVII в.

Около 1666 г. Дивногорский монастырь был разорён крымскими татарами, монахи его бежали в Белгородскую епархию и основали там новый монастырь. Шайки Разина тоже тревожили его, и в 1б71 г. на Дивьих горах произошёл бой между царскими войсками и Фролкою Разиным, уже в следующем году, очевидно, по успокоению края, два старца-инока отправляются на Москву к царю Алексею Михайловичу и испрашивают у него пособие на возобновление нарушенного монастыря.

В архиве монастыря сохранились реестры царских грамот, выданных монастырю царями Фёдором Алексеевичем и Иоанном с Петром на земли и водяные мельницы по рекам Потудани, Хворостани и Тихой Сосне.

При Петре I Дивногорский монастырь упоминается в записной тетради 1696 г. ‘Как шли певчие дьячки Петра Великого под Азов’: ‘Того же числа приплыли к Дивногорскому монастырю и тут ночевали. Вечерню и утреню пели у боярина (Шеина) в стругу. Мая в 1-й день литургию слушал боярин в Дивногорском монастыре и молебен. На правом клиросе пели мы, а на левом того монастыря иноки’. ‘Дивногорский монастырь, области Белоградского митрополита, зело прекрасен, стоит на берегу Дона реки, с правой стороны, меж гор, а в нем две церкви деревянные, 3-я в горе каменная, тут же и великие пещеры, архимандрит Амвроросий да 40 братии’. Но о столпах ни одного слова. В этом именно году Див-ногорский монастырь был отписан от Белоградской епархии к вновь учрежденной Воронежской.

Монастырь существовал до конца XVIII столетия. С. Гмелин посетил его уже в 1768 г. и как натуралист обратил, конечно, внимание и на Дива:

‘Не доезжая того места монастыря, — пишет он, — мы увидели на самой середине горы около 20-ти пирамид, которые стояли сряду одна подле другой в расстоянии на две или на три сажени. Сии пирамиды так правильны нам издали казались, что мы и подлинно почли их за произведённые искусством. В монастыре нашли мы одного только старого игумена, который тотчас вызвался сам свести нас к тем статуям. Но мы увидели внизу ещё под горою, что сии горы были меловые, т. е. что вся гора, вокруг лесом обросшая, не из чего другого состоит, как из мелу, но на самом её конце поднимаются вышереченным порядком сии меловые пирамиды, кои в вышину около 8, в ширину до 4-х, а в толщину до 3-х аршин имеют. Фигура их вблизи весьма неправильна’.

На самом рубеже XVIII и XIX столетий известный наш учёный-исследователь митрополит Евгений Болховитинов также посетил Дивногорье и оставил нам, между прочим, и описание ‘Дивов’. А. М. Щекатов в своем ‘Географическом словаре’ только повторил рассказ Е. Болховитинова о Дивногорье.

‘На меловой горе, — говорит Е. Болховитинов, — стоят многие столпы на подобие столоктитов или ледяных многоконечных сосулек, острыми концами вверх обращённых так, как будто бы мел сей вырос из горы, и дают ей удивительный вид, почему монастырь сей, стоящий при подошве оной, так и называется’.

Но уже имени ‘Дивов’ не упоминают ни тот, ни другой путешественник.

Сочинённое книжными людьми название ‘Дивногорского монастыря’ совершенно заслонило собою старое историческое имя местности, и только в никому не известных древних актах, да в несокрушимой памяти народной уцелело до наших времён древнее прозвище загадочной языческой святыни.

Н. М. Карамзин в своей ‘Истории государства Российского’ по поводу Пименова путешествия тоже коснулся Дивьих гор, но не посетил их на месте, он перепутал р. Тихую Сосну Острогожского уезда Воронежской губернии с Быстрою Сосною уезда Елецкого Орловской губернии и принял поэтому ‘Дивные столпы’ митрополита Пимена за ‘стол камен и каменны ссуды’ ‘Донской Беседы’, как описываются они в Книге Большого Чертежа. Наконец следует упомянуть, что известный наш археолог И. Забелин в своём замечательном труде ‘История русской жизни’ неизвестно, впрочем, по каким основаниям, делает предположение, что ‘белые столпы’, упоминаемые в путешествии митрополита Пимена, у устья Тихой Сосны, ничто иное, как ‘жертвенник Кесаря’, находившийся, по уверению Птолемея на р. Дону, ниже ‘жертвенника Александра Македонского’, который в свою очередь господин Забелин с уверенностью приурочивает к столпам ‘Донской Беседы’, ниже впадения в Дон р. Быстрой Сосны.

* * *

Мы не без усилий взобрались на обрывистые уступы меловой горы, которая при старых путешественниках ещё покрыта была густыми лесами, а теперь тянется над низинами Сосны безотрадною голою стеною.

Все ‘Большие Дива’ расположены по скатам этой кручи, несколько ниже темени горы.

Мы внимательно осмотрели по очереди весь ряд столпов. Вблизи они ничуть не похожи на то, чем кажутся издали и снизу. Словно рука какого-нибудь титанического каменщика сложила их из громадных камней известняка в эти причудливые башни и замки. Некоторые как будто срослись в один широкий утёс из нескольких отдельных столпов. С других, кажется, только сейчас скатились вниз меловые головы, сообщавшие скалам вид окаменевших великанов. Иные смотрят исполинскими, каменными птицами и чуть держатся громоздким корпусом своим, как ибис на одной ноге, на подточенном кругом основании. Растрескавшийся правильными плитами известняк везде смотрит искусственною циклопическою кладкою и заставляет подозревать участие человеческой руки в этих своеобразных очертаниях меловых утёсов.

Ничего, впрочем, нет удивительного, что человек, источивший своими подземельями внутренность многих из этих столпов, мог прикоснуться и к их наружному облику, по возможности подгоняя его к потребностям своей фантазии. Древние исторические страны Азии и Африки представляют не один пример такой намеренной доработки рукою человека грубых произведений природы, едва лишь намекающих на формы искусства.

Мне показалось даже, что в некоторых из этих нерукотворных замков можно заметить следы их обращения в человеческое жилище: в одном из столпов, когда мы рассматривали его потом сверху, взобравшись на самое темя горы, видна как бы задняя сторона правильно вырубленной дымовой трубы, в другом — как бы остатки искусственной стенки, дополнявшей наружную ограду жилья, в третьем — довольно ясные признаки расколовшейся оконной арки.

Очень может быть, что это даже не остатки какой-нибудь доисторической древности, а просто следы неудавшихся монашеских попыток устроить себе келейку в каменных складках столпа.

Самые крупные столпы на деле значительно выше, чем это считали С. Гмелин и Е. Болховитинов. Некоторые из них доходят до 16 аршин.

В каких из них есть пещеры, теперь сказать трудно, потому что почти каждый из них засыпан у основания своими собственными обломками, да и пробраться ко многим из них по осыпающемуся кругом скату довольно затруднительно. Судя по народной молве, да и по здравому живому взгляду на эти столпы, внутри этой исторической меловой горы скрывается гора

Евгений Львович Марков

Поездка в Дивногорье

Глава 1. Через донские луга

Глава 2. ‘Большие Дива’

Читайте также: