И. С. Тургенев
Поэтические Эскизы.
Альманах стихотворений, изданный Я. М. Позняковым и А. П. Пономаревым. Москва. В типографии ‘Ведомостей Московской городской полиции’. 1850.
Поэтические Эскизы, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1851
Время на прочтение: 16 минут(ы)
И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах
Сочинения в двенадцати томах
М., ‘Наука’, 1980
Сочинения. Том четвертый. Повести и рассказы. Статьи и рецензии. 1844—1854
Недели две тому назад, любезные читатели, собралось нас несколько так называемых умных людей у одного тоже умного, да еще и ученого человека. Начали мы разговаривать. С самых первых слов разговор наш принял весьма почтенное направление: он вознесся чрезвычайно высоко, от одного важного, вызывающего на размышление предмета переходил к другому, еще более важному, касался ‘науки и жизни’,— правда, прерывался не раз, как голос певца, забравшего выше своего ‘регистра’, но все-таки продолжался, поддерживаемый дружными усилиями собеседников. Наши сужденья были основательны, дельны, возражения отличались снисходительной мягкостью и осторожным приличием, все мы вообще вели себя хорошо и благоразумно,— а между тем к концу вечера каждый из нас почувствовал в душе своей скуку и усталость. Разумеется, никто не токмо не решился бы громко в этом сознаться, но, напротив, почел бы за обиду, если б кто-нибудь другой мог предположить, что такой возвышенный разговор не вполне его удовлетворяет. Мы продолжали разговаривать в поте лица… Однако, несмотря на всё наше сосредоточенное мужество, уже не один взгляд украдкой скитался по углам комнаты, отыскивая знакомую шляпу, как вдруг, в одну из тяжких минут всеобщего молчанья, обыкновенно обозначавших новый перелом, новое колено в нашем ‘словопрении’, одному из нас вздумалось взять в руки книгу, заглавие которой мы выписали в начале этой статьи. Он раскрыл эту книгу, попал прямо на ‘Видение’ г. Познякова (см. стр. 39), начал читать — и через несколько мгновений мы все преобразились, никто, видевший нас в начале вечера, не узнал бы нас теперь. Самый веселый, самый дружелюбный смех раздавался в той комнате, где еще недавно так вяло звучали два-три сонливых голоса, все лица оживились, глаза вспыхнули, сам почтенный хозяин наш дошел до того, что забыл всю свою важность и глубокомыслие… От ‘Видения’ г. Познякова мы перешли к другим стихотворениям ‘Альманаха’… Пробужденная однажды веселость не унималась: она разыгрывалась всё более и более, и мы, наконец, разошлись очень поздно, и разошлись счастливыми, довольными, добрыми и действительно умными людьми… Такова разрешающая сила! Недаром боги у Гомера заливаются вечно-юным хохотом…
Все бывшие на том вечере, вероятно, тотчас же забыли книгу, доставившую им минуты такого полного наслажденья, выкинули ее из памяти, точно так же, как какой-нибудь лазарони равнодушно бросает на землю корку золотого плода, утолившего его жажду в полуденный зной,— все, может быть, но не я. Я был поражен… Я долго не мог заснуть в ту ночь, много вопросов зашевелилось у меня в голове. Вот,— говорил я самому себе,— вот книга: она возбудила такую веселость, что заслужить десятую долю подобной веселости было бы слишком лестно для любого комического таланта, она спасла нас, эта книга, она, как молния пожирает накопившиеся облака, в один миг истребила тучу скуки, свинцовым гнетом налегшую на все наши головы, мы все тогда же согласились, что с сознанием, что с намерением написать такую вещь мог бы один великий талант… Почему ж не хотим мы отдать ей должную справедливость? Мне скажут, комический элемент присутствует в этой книге без ведома, может быть, даже против желания самих господ сочинителей, но что ж это доказывает? По-моему, именно это отсутствие сознательности и трогательно в наш обдуманный век. Что же такое, наконец, и сам гений, как не инстинкт высшего рода, как не бессознательное, природное творчество, а мы, однако, ценим его дороже всякого таланта. Вследствие всех этих размышлений в ту же ночь дал я себе слово посвятить свой труд на защиту, на прославление ‘Поэтических эскизов’. ‘Какие громкие слова,— воскликнет читатель,— по поводу нескольких плохих стихов!’ Позвольте, позвольте, любезный читатель! Объяснимся. Действительно, не все стихотворения, заключающиеся в ‘Поэтических эскизах’, заслуживают такие громкие слова, многие только просто плохи, они плохи потому, что бесцветны и безвкусны, как пресная вода, потому что и претензия-то в них не оригинальная претензия. Плохи, например, стихи г. Сушкова, который пресерьезно печатает в 1851 году классическое послание, совершенное им в 22 году против Бахчисарая,— против Бахчисарая, воспетого Пушкиным, плохи стихи г-жи Растопчиной ‘Ты не люби его’, в которых этот вечный, таинственный и поистине достойный сожаления он на пространстве осьмнадцати строчек проходит опять несколько раз через все свои падежи, плохи стихотворения г. Берга, хотя одно из них, ‘Ренегат’, своим изумительным концом уже переходит за черту обыкновенного (ренегат этот, рассыпав пепел, скоропостижно умирает оттого, что посмотрел на красавицу), плохи стихи гг. Миллера,
Соловьева, Соколова, Прот….ова, Котельникова, Кобякова (хотя нельзя, впрочем, не похвалить этого последнего писателя за удачный выбор имени любовника в скандинавской легенде, а именно: он его назвал Роберто), но не плох г. В. И. Р., не плох г. А. Пономарев, далеко не плохи гг. Андреев и Три звездочки, а стихи г. Познякова не только не плохи — это в своем роде превосходные, великолепные стихи. Юмор в них так и кипит, комизм сверкает в каждом слове. Нет, это не плохие стихи! Впрочем, должно сознаться, что г. Позняков резко отделяется от всех других соучастников в ‘Поэтических эскизах’. Его произведения вы узнаете сразу: на них лежит печать личности… Мы намерены заняться сперва им.
Если б нам нужно было определить одним словом, в чем именно состоит особенность таланта г. Познякова, мы, вероятно, нашли бы ее в совершенной неожиданности поэтических оборотов и эпитетов. Их действительно никак нельзя предвидеть, они падают как снег на голову изумленному читателю. Г-н Позняков необыкновенно смел в выборе своих выражений, но и счастлив, нечего сказать… Впрочем, мы охотно готовы сознаться, что сущность его таланта именно вследствие этой неожиданности — неуловима. Перечитывая со вниманием его произведения, мы в иных случаях, правда, открыли тайну его манеры: она состоит в совершенно… не скажем — превратном, но противоположном, самобытном воззрении на предметы… Передавая нам это воззрение, г. Позняков не прибегает к новым образам: он употребляет образы, выражения уже известные, но выворачивает их, так сказать, наизнанку. Например, все мы говорим: ‘сон бежит очей’, г. Позняков, напротив, утверждает, на стр. 78, что ‘очи бегут сна’. Мы говорим: ‘силы неба’, у г. Познякова очи голубые (на стр. 41) устремлены через густые черешен ветви к Небу Сил. Мы говорим: ‘снять как рукой’, а у г. Познякова встречаются следующие стихи (на стр. 78):
будто рукой
С меня снялись мученья
И пропали с тоской…
На стр. 79 парень не стучит рукавицами по рукам или руками по рукавицам, а ‘Стучит рукавицами руки’. Обыкновенно думают люди, что в темноте нельзя различить предмета, а на стр. 43 сам ‘предмет не может различать в темноте’.
Но мы уже заранее предупредили читателей, что наше замечание насчет манеры г. Познякова относится только к немногим случаям, большею частию мы находимся в совершенном неведении насчет внутренних законов его творческого дара,— и, повторяем, главное его качество — неожиданность — всюду является в полном своем блеске. Иное стихотворение производит на нас точно такое же впечатление, какое должно произвести на опытного ботаника внезапное появление нового, неслыханного растения. Глядишь и дивишься и ничего не находишь в памяти подобного: например, как вам нравится этот романс, посвященный m-lle, m-lle Paulina de B….ff:
СЛЫХАЛИ ЛЬ ВЫ?
Слыхали ль вы, что соловей,
Который душу мне возвысил —
Он не поет среди ветвей —
Он пел — ж в то же время мыслил?
Слыхали ль вы?
Слыхали ль вы?
И я неведомо летел
Куда, расстроенный душою,
Но на певца тогда смотрел
С какой-то дерзкою мечтою…
Вы ожидаете: Слыхали ль вы? — извините, тут стоит: ‘Прости ему!’ Читатель поневоле сам неведомо летит куда, расстроенный душою.
А это мрачное, байроновское стихотворение… вы думаете, можно его было предвидеть (на стр. 103):
БЫВАЕТ ВЛЕЧЕНЬЕ
Бывает влеченье неведомой силы,
Влечение сердца к девице прекрасной,
Влечение к дружбе до хладной могилы,
К доверчивой дружбе, и теплой и страстной.
Не спавшая прядь на плеча шелковистых кудрей,
Не огнь ее пылких и страстно-могучих очей,
Так душу возвысили в мир представлений
Неведомых, редких, но чудных мгновений.
И жадно рвалась так душа, друг, поэта
К тебе. То ж влеченье до самой могилы —
Загадка — на то нам нет лучше ответа:
Бывает влеченье неведомой силы.
Октябрь. 1847.
Удивительное дело! Понять это величественное стихотворение нет почти никакой возможности, а впечатление оно производит сильное. Именно ‘Бывает влеченье неведомой силы’.
В другом роде, более небрежном, задушевном, но тоже очень хорошо стихотворение на стр. 25:
Ты не любишь меня:
Я, мой друг, то познал!
Вместе быть — для тебя
Скучно. Я ж не знавал
Этой скуки с тобой.
Пусть бы час дорогой
Длился долгим же днем!
Да любовь твою кровь
Не волнует, как прежде!
Что ж желаешь ты вновь
Моих клятв, уверений?
А была ты полна
И любви и чувств юга.
Под конец господин сочинитель прогоняет прочь луну, хотя она горит в небе ночей, потому что она не сулит любовь юга! {*}
{* А что вы скажете про эти стихи из ‘Сна мужика в дороге’:
Холодно. Вишь, хватает
За лицо как мороз?
И визжит и ныряет
Парня этого воз.
Эко горе! Взглянул
К небу он, не пригожий…
На воз влез и уснул
Сладким сном под рогожей…
Ну ты, пегой! плетись!
Если бью — не дивись!}
Великолепен тоже первый стих в ‘La Nouvelle Fanchon’ (стр. 120):
Грустно, не спится мне, скуки быв полному.
Какая счастливая смелость, а?
Следующие десять стихов хотя не могут стать наравне с первым, но достойны, однако, полного внимания просвещенных любителей:
На родине путница… Бледно усталая
В дальней дороге своей
Тихо садится, отцветши-увялая
Радость — подруга не ей!
Волосы спали на плечи к ней, томная,
Ночи проведши без сна,
Страждет душевною скорбью, безмолвная
Села! — безумна она! —
Видится: в хижине дверь отворяется
Мать и отец.
И точка.
Той же m-lle, m-lle Paulina de В….ff посвящен романс: ‘Не осуждай меня’. В нем звучит такая певучая, такая трогательная грусть, что, право, гораздо было бы лучше положить этот романс на музыку, чем песенку г. Сушкова: ‘Ай, вино!’, которая, как замечает в выноске автор, заслужила эту честь от г. Верстовского. Правда, наш даровитый композитор мог бы прийти в некоторое недоразумение насчет точного смысла следующих стихов:
Мне больно слышать оскорбленье
Твоих, друг, слов!
Но то в любви — лишь искушенье
Твоих оков!
Но облеченные в его звуки, они бы показались прекрасными…
Впрочем, пора перейти к главному, капитальному произведению г. Познякова — к его поэме ‘Видение’. Мейербера и Россини судят не по сорока мелодиям, изданным в Париже, не по ‘Музыкальным вечерам’, а по ‘Гугенотам’, по ‘Семирамиде’, по ‘Севильскому цирюльнику’…
Мы называем ‘Видение’ поэмой, хотя она вся помещается на тринадцати страницах, но дело не в величине: дело в достоинстве. Начинается поэма описаньем сада. Ночь. Луна белеет, ‘спутница ночей и трех заплаканных очей’. И вдруг…
Смотри!
— говорит себе автор,—
вот, видишь, меж черешен
Стоит, колена преклоня,
В покрове белом, не утешен,
Какой-то призрак? — Он меня
Смутил неясной, тяжкой думой.
Не сирота ли то, мой друг?
Иль прячет скряга свои суммы?
Или несчастливый супруг?
И вот автор, подстрекаемый любопытством, подходит, ‘чуть-чуть ступая’,
Чтоб не исчезло Гор виденье…
Заметьте, что о горах до сих пор слова не было сказано. Виденье гор не шевелится, и автору-мечтателю уж мнится, что
как щепка морем
Несомая, уж он устал
Бежать по волнам океана,
Не видя там земли кургана!
Но вдруг ‘ветер дунул от востока’ — и автор увидал, что этот призрак — ‘молодая дева иль жена’, и долго призрак
там неподвижно
Стоял в забвении немом,
Как будто был скоропостижно
Захвачен он тогда серпом,
Неуловимой смерти роком!
И не смигал тогда он оком.
Но ветер дунул от востока
И освежил Явленье Гор…
Явленье Гор начинает жаловаться на свою судьбу. ‘Могу ль,— говорит оно,— любить моего мужа? Не вижу в нем,— говорит оно,— молодова…
Подагрой мучимый старик
С главой, лишенною волос,
Лишь только может боли крик
Произносить — будто Родосс,
Худой, лишенный дара слова.
Сознайтесь, читатель, что слово Родосс никак нельзя было ожидать на этом месте… Это действительно колоссально.
Призрак видит кого-то… Вдруг шорох…
И вот блондинка молодая
Вздохнула сильно, сильно, вдруг.
И на реснице золотая
Слеза повисла, как жемчуг,
И долго мыслила она…
Но, пробудившись, как от сна,
Так говорила, так мечтала
Она сквозь слез ее кристалла…
Она объявляет, что ждет человека, который
никого не любил
Такой любовью идеальной,
Такой возвышенной любовью,
Рожденный благородной кровью.
Наконец, приходит этот человек, рожденный благородной кровью. ‘Прошла минута их забвенья… И молвило Гор привиденье’ — оно говорит ему:
О, дай же насмотреться мне
Здесь, меж черешен, в тишине
На образ твой при лунном свете,
Бледнеющий — при дня рассвете!
А он…
Он говорит ей, между прочим, следующую тираду, которая по драматической своей стремительности, по тревоге выражений, может стать наряду с лучшими произведениями подобного рода. Посмотрите, какое волненье, какая горечь в каждом слове:
Вчера
Я долго в доме был у вас,
И не сводил я моих глаз
С семейства вашего. Тогда
Сестра твоя, как бы звезда
Меж звезд, хвалилась красотой,
Умом. О, есть же люд пустой!
В другом не видят ничего,
А недостатки все его —
Есть собственность его прямая!
И думает она — иная
Готовится судьба для ней,
Но не видать ее, верь ей!
Хоть юноша у них болтливый
Живет и тетку девы той
Морочит он и ей игривый
Передает набор лишь слов —
Что он с племянницей ее
Готов на брак, но знаю я
Несбыточность его тех слов —
Тому не быть за цену злата!
Я знаю очень его брата,
Отца и образ мыслей их.
Что не позволят этих уз
Связать ему, что тот союз
Не будет никогда уделом
Мальчишки дерзкого — и смелым
Отказом запретят ему
Питать надежды мысль к тому!
Разговор продолжается, становится нежным, но вдруг опять шум…
Вздрогнули вдруг в тени черешен
Объятые два сердца страхом,
И вот любовник одним махом
Уж был чрез сучья перевешен!
Он глядит, пылая огнем досад, и вдруг…
Смотрит! — от них уж недалеко
Ревнивое супруга око!
Любовники бегут…
Но двое из пришедших жен,
Запыхавшись, уже предстали
На место бывшего свиданья —
И, полны быв негодованья,
Они протяжно провизжали:
‘Ах, верно, был предупрежден!’
Потом сварливая старуха
Всё слышала желанным ухом,
И молвила: вот, дочка, друг,
А не красавец ли супруг
Ее? Умен, богат… Нет, ей
Не нравится… Ну соловей!
Жена уходит. Приходит Родосс — супруг. Автор слышит, как он
промолвил слов немного