ПОЭТЪ-МЫСЛИТЕЛЬ.
ПОЭТЪ-МЫСЛИТЕЛЬ.
(Posies de Sully-Prudhomme).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
М. Цебрикова.
‘Русская Мысль’, кн II, 1887
Поэт-мыслитель, Цебрикова Мария Константиновна, Год: 1887
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Въ рдкой стран печатается такое множество томовъ стихотвореній, какъ во Франціи. Рецензіи французскихъ журналовъ безпрестанно извщаютъ публику о вновь появляющихся сборникахъ поэтическихъ произведеній. Почти каждый извстный писатель дебютируетъ во Франціи тоникомъ-другимъ стихотвореній, поэзія служитъ ему переходною ступенью къ роману, комедіи, драм. Такою ступенью служила она Ришпену, Пайлерону, Жюлю Лакруа, Додэ и многимъ другимъ. Иные изъ этихъ писателей извстны намъ за поэтовъ по переводамъ, печатавшимся въ разныхъ журналахъ, но не считаются, собственно говоря, поэтами во Франціи, и иногда русскому почитателю ихъ на слова: ‘Я поэтъ’ приходилось слышать, вмсто отвта, удивленный вопросъ: ‘Tiens, est — ce qu’il est poè,te?’ И отвтъ этотъ подсказанъ не печальнымъ закономъ, въ силу котораго нтъ пророка въ своемъ отечеств, а высокимъ мриломъ поэтическихъ произведеній. Гибкость языка и изящество формы выработаны до такого совершенства во Франціи, что начинающій писатель въ пору молодости, когда кто не писалъ стиховъ, находитъ уже готовое естественное орудіе для своихъ чувствъ и думъ. Появляется томикъ-другой подъ разными боле или мене вычурными и риторическими заглавіями, раскупается, потому что читающей публики много, потому что высокая культура страны держитъ высокій спросъ на новыя книги, томикъ прочитывается и забывается. Авторъ, отдавъ дань молодости, благоразумно воздерживается отъ втораго изданія, которое не пошло бы потому, что требованія, предъявляемыя поэту, высоки, критерій строгъ. Названіе поэта дается только тому, кто уловилъ тайну въ прекрасныхъ римованныхъ звукахъ быть выразителемъ думъ и чувствъ своей эпохи, умлъ наложить на поэзію оригинальную печать свой личности.
Впрочемъ, не одинъ высокій критерій поэзіи причина того, что во Франціи извстность поэта завоевывается съ такимъ трудомъ, причину надо искать отчасти и въ дух партій. Въ каждой партіи есть свои поэты, которыхъ другія и знать не хотятъ, и нуженъ выдающійся изъ ряда талантъ для того, чтобы восторжествовать надъ нетерпимостью духа партій. Сюлли Прюдомъ, поэтъ и свободный мыслитель, былъ признанъ поэтомъ въ самый разгаръ наполеоновскаго имперіализма и клерикализма. Во всхъ четырехъ томахъ стихотвореній его, появлявшихся съ 1865 по 1880 годъ, нтъ ни одного произведенія даже наиболе блднаго, наиболе отмченнаго рефлексіей, бросающею такъ часто холодную тнь на талантъ его, которое можно было бы признать непоэтическимъ: въ каждомъ мысль и чувство тамъ слиты съ мастерскою формой, что составляютъ одно живое цлое, отмченное несомннною печатью крупнаго таланта.
Въ 1881 году Сюлли Прюдомъ, въ качеств поэта, былъ избранъ въ члены французской академіи. Онъ принадлежитъ къ числу немногихъ членовъ, попавшихъ въ ареопагъ знанія и слова исключительно въ силу таланта, а не ради общественнаго положенія или ортодокcальности убжденій. Острое Словцо Пирона: il ne fut rien pas meme асаdemien и теперь еще врно въ отношеніи многихъ членовъ ареопага, которому слдовало, бы бытъ ареопагомъ, цвта интеллигенціи и соли французской земли, но, въ которомъ, слишкомъ часто ничтожество не бываетъ препятствіемъ для занятія кресла, разъ находятся налицо два условія, ценза, установленнаго преобладающею партіей,— общественное положеніе и ортодоксальность, предписанная ею. ‘Сюлли Прюдомъ не адвокатъ, не профессоръ, на герцогъ, онъ даже не. благонамренный поэтъ,— говоритъ критикъ Леметръ въ стать своей о немъ — и, странное дло, Сюлли Прюдомъ привела къ академическому креслу то, что вообще всего мене врно можетъ вести къ нему’. Избраніе поэта-свободнаго мыслителя есть одна изъ знаменій времени, свидтельствующихъ о томъ, что во Франціи невозможенъ поворотъ назадъ къ гоненію мысли во имя католической нетерпимости.
Сюлли Прюдому теперь лтъ за сорокъ пять. Поколніе, къ которому принадлежитъ поетъ, видла въ дтств кровавый переворотъ Наполеона III, слышало о жертвахъ, разстрлянныхъ на улицахъ Парижа и загубленныхъ изгнаніемъ въ Гвіану. Оно училось въ школ, которою заправлялъ католическій, патеръ, распинавшій мысль и науку. Въ юности оно видло права народа попранными продажною палатой и сатурналіи второй имперіи, оно видло все то же до зрлаго возраста, нося въ себ отравлявшее жизнь сознаніе уничиженія и позора. Въ зрломъ возраст оно видло проданную врагамъ, поруганную Францію, Въ эти сорокъ лтъ Франція пережила тамъ, много потрясеній, внчался развнчивала столькихъ вождей, ставила и свергала такъ много кумировъ, поднимала и рвала столько знаменъ, пролила такъ много крови, сгубила такъ много жертвъ, что могла создать только надорванныя, расшатанныя поколнія. Такое прошлое изъ натуръ, которыхъ Милль, охарактеризовалъ эпитетомъ довольныхъ свиней, вырабатываетъ ловкихъ дльцовъ, играющихъ тройными и четверными присягами, изъ тхъ же, кого онъ назвалъ недовольными Сократами, если въ нихъ сильне инстинкты дла, выковываетъ борцовъ подъ знамена великихъ общечеловческихъ идеаловъ, если же въ нихъ сильне созерцательные инстинкты, создаетъ мыслителей-враговъ идей, которыми держится все то, что, говоря словами Сюлли Прюдома, ‘вызвало полный горечи пессимизма смну вры въ достоинство человка’. если фантазія и чувство преобладаютъ надъ мыслью, создается поэтъ-мыслитель.
Въ нашей журналистик была Высказана мысль, будто усиленіе философскаго элемента въ обществ есть признакъ реакціи, и реакціи регрессивной на томъ основаніи, что она всегда совпадаетъ съ періодами политической бездятельности общества. Но такое совпаденіе не есть признакъ регресса. Правда, что въ періоды коренныхъ общественныхъ переворотовъ, политическихъ кризисовъ обществу не до философіи. Мыслители забыты, обществу нужны люди практики, которые осуществили бы идеи лучшаго, выработанныя предшествовавшимъ трудомъ мысли, и эти люди выступаютъ на первый планъ, на нихъ сосредоточено вниманіе Общества. Только когда политическое движеніе общества останавливается, надежды на лучшее оказываются неосуществившимися,— или осуществившимися въ мр, далеко не удовлетворяющей ожиданіямъ общества,— мысль начинаетъ работать, анализировать причины неудовлетворенности и чертить планы иныхъ, лучшихъ временъ. Регресса нтъ, потому что мысль жива и указываетъ путь впередъ. Есть неравномрное и потому болзненное развитіе общества, выдвигающее то одну,: то другую сторону. Регрессъ тамъ, гд задавленная Мысль или безнадежно молчитъ, или изъ-подъ палки поетъ хвалы мраку. Поэзія Сюлли Прюдома явилась плодомъ болзненнаго роста французскаго общества.
Пережитое сорокалтіе сильно развило во французскомъ Обществ скептицизмъ всякаго рода: и дешевенькій, и: жалкій скептицизмъ нравственной черни,— эту удобную маску для оправданія всякихъ своекорыстныхъ и грязныхъ поползновеній, разнузданность животнаго эгоизма, создавшаго пиръ во время чумы, и мучительный скептицизмъ честныхъ, но маломрныхъ людей, не видящихъ дале настоящаго, который заставляетъ сказать: кто жилъ и мыслилъ, тотъ не можетъ въ душ не презирать людей, и посл этого убійственнаго признанія сложитъ руки и уйти куда бы то ни было отъ жизни. Глубина мысли и сила чувства спасли Сюлли Прюдома отъ хронической заразы такимъ скептицизмомъ, который поднимется въ душ поэта только въ иныя черныя минуты. Поэтъ умлъ видть не одно современное ему поколніе алчныхъ и продажныхъ актеровъ и пассивныхъ зрителей позорной комедіи, разыгранной около двадцати лтъ во Франціи ловкимъ авантюристомъ, который изъ лоскутьевъ новыхъ и старыхъ завтовъ человчества, затасканныхъ въ грязи, съумлъ выкроитъ себ императорскую мантію. Поэтъ видлъ все человчество со всмъ великимъ и святымъ, что живетъ въ немъ и медленно и неотразимо подготовляетъ торжество справедливости на земл.
Частная жизнь поэта очень обыкновенна, чтобы не сказать безцвтна, въ ней не было перипетій, дающихъ то, что обыкновенно называютъ: толчокъ таланту. Борьбы, выковывающей характеръ, тоже не могло быть потому, что натура поэта была по преимуществу созерцательная. Образованіе не создаетъ талантовъ, но даетъ извстную дисциплину уму и методъ, на основаніи котораго перерабатывается матеріалъ, какой жизнь и общество даютъ творчеству. Сюлли Прюдомъ до третьяго класса лицея проходилъ классическій курсъ, потомъ поступилъ въ политехническую школу и, выдержавъ экзаменъ на баккалавра, прошелъ часть спеціально-математическаго курса. Болзнь главъ принудила его оставить занятія естественными науками, которыми онъ началъ увлекаться, и онъ обратился къ серьезному изученію литературы. Онъ внесъ въ это дло полную свжесть впечатлительности ума, не засушеннаго реторикой, свободнаго отъ теорій педантовъ и пріученнаго къ точности и анализу. Получивъ дипломъ баккалавра литературы, онъ занялся изученіемъ философіи. Съ жаромъ юности онъ кинулся на неразршимые вопросы, изученіе природы спасло его отъ одной крайности — односторонности мистиковъ, а привычка къ анализу — отъ другой, односторонности матеріалистовъ. Онъ говорилъ, что давить здоровую реальную жизнь во имя мечтательныхъ теорій — преступленіе и, въ то же время, признавалъ, что неразумно ставить сознаніе человка, жильца крохотной планеты, мриломъ всей вселенной. Какъ поэтъ, Сюлли Прюдомъ не могъ остановиться на неутшительномъ признаніи: не знаю — и выработалъ міросозерцаніе, близкое къ міросозерцанію Шелли. Онъ — не атеистъ, хотя и вызывалъ громы католическаго духовенства за безбожіе, онъ — не спиритуалистъ, потому что признаетъ силу природы, онъ тоже не пантеистъ, хотя и признаетъ какъ ‘животворящій принципъ великое цлое Grand Tout, природу и сознаніе, слитыя вмст. Личность уничтожается въ пантеизм, а поэтъ врить, что, покончивъ свое существованіе на ‘песчинк’-земл, онъ увидитъ жизнь другихъ міровъ и среди нихъ сохранитъ воспоминаніе о пережитомъ на земл. Здсь онъ уводитъ читателя въ область фантастическихъ грезъ, но, впрочемъ, крайне рдко. Главные мотивы его музы — созерцаніе судебъ человчества.
Какъ ни сильна вра поэта въ свтлое земное будущее человчества, муза его постоянно носитъ отпечатокъ скорби. Личная жизнь поэта не даетъ объясненія этой скорби. Правда, онъ рано потерялъ горячо любимаго отца, былъ обманутъ въ любви, но эти обыкновенныя несчастія при философскомъ склад мысли не могутъ дать ключа къ объясненію этой стороны поэзіи его. Источникъ скорби лежалъ и въ гнетущихъ общественныхъ условіяхъ, и въ болзненной впечатлительности натуры, жившей созерцаніемъ. Въ молодости онъ вынесъ бдность и горечь поисковъ заработка, но это спасало его отъ крайностей самоуглубленія, вызывало отъ кабинетной жизни и выпавшее ему неожиданно небольшое наслдство, снявъ эти заботы, принесло ему боле вреда, чмъ пользы. Ничто не отрывало его теперь отъ философіи и поэзіи, отъ думъ надъ собственнымъ внутреннимъ міромъ и міромъ человчества, и въ результат явилась все усиливавшаяся впечатлительность, раздражительность нервной системы, приносящія такъ много страданій до того субъективныхъ, что постороннему зрителю они порою кажутся напускною блажью. Это вредно отозвалось на его талант. Скромность перешла въ невріе въ свои силы, а оно заставило его до болзненности гоняться за совершенствомъ формы. Чуткое пониманіе красотъ великихъ твореній, на которыхъ онъ воспитывалъ свой вкусъ, стало для него пыткой. Онъ расхолаживалъ свое творчество, кропотливо перерабатывая форму лучшихъ произведеній своихъ.
Сюлли Прюдомъ издалъ четыре тома стихотвореній, и поэтъ замолчалъ на нсколько лтъ. Говорятъ, что онъ задумываетъ новую тему, не столь отвлеченную, какъ большая поэма Справедливость въ ней должно быть боле образности, боле картинъ, нежели въ Справедливости, гд лиризмъ чередуется съ рефлексіей. Величіе замысла поэмы, въ которой должны быть олицетворены судьбы человчества, такъ подавляетъ поэта, что онъ не ршается приступить къ длу.
Критикъ Жюль Леметръ находитъ, что Сюлли Прюдомъ иметъ право отдохнуть, потому что онъ уже вполн высказался и что нельзя уже ничего прибавить къ поклоненію, которое питаютъ къ нему читатели. Это вжливая манера сказать, что псенка поэта спта. Но такой приговоръ кажется преждевременнымъ: въ послдней поэм такъ много глубоко-поэтическихъ строфъ и столько искренняго, широкаго чувства, что трудно поврить закату таланта. Сорокапятилтній возрастъ во Франціи слишкомъ ранній срокъ для того, чтобы сознать себя человкомъ, спвшимъ свою псню. Во Франціи люди интеллигенціи живучи. Тамъ общественная жизнь, несмотря на поднимающіеся въ ней міавмы и бури, все-таки, не атмосфера склеповъ, гд дышется одною гнилью и гд творчество сохнетъ въ насильственной бездятельности. Несмотря на вс міазмы и бури политической атмосферы Франціи, писатели и поэты тамъ и въ семьдесятъ лтъ даютъ талантливые труды. И если молчаніе поэта не отдыхъ, а отреченіе отъ поэзіи, то въ этомъ виновато злоупотребленіе его созерцаніемъ. Философія убила въ немъ поэзію, если его Справедливость была лебединою пснью.
Въ этомъ злоупотребленіи упрекаетъ его и Леметръ. ‘Ни одинъ человкъ не отвчаетъ такъ полно иде, которую составишь о немъ по книгамъ его, какъ Сюлли Прюдомъ, — говоритъ критикъ.— Портретъ очень слабо предаетъ, глубоко задумчивое лицо поэта, и полузакрытые глаза, почти глаза женщины, со взглядомъ, какъ бы смотрящимъ’внутрь. Можно сразу, угадать человка, котораго постоянное углубленіе въ себя, поглощающая и неисцлимая привычка-къ анализу (и это въ вещахъ, въ которыхъ сознаніе наше всего сильне заинтересовано) сдлало необычайно кроткимъ, снисходительнымъ, покорнымъ судьб, но неизлечимо грустнымъ и неспособнымъ къ вншней, дятельности, въ силу излишка мозговой работы,— неспособнымъ наслаждаться спокойствіемъ, вслдствіе болзненнаго развитія чувствительности, не врящаго въ жизнь, потому что онъ слишкомъ много думалъ о ней’. Послднія слова неврны. Сюлли Прюдомъ не вритъ только въ жизнь буржуазнаго строя — и это не по сердцу его критику. Поэтъ-мыслитель не можетъ пть хвалебныя гимны буржуазіи. Онъ не гонитъ, меньшую братію съ пира цивилизаціи. Онъ подъ словомъ peuple понимаетъ не одно четвертое сословіе, ‘жалкій плебсъ, требующій только хлба и зрлищъ’, которое теперь стучится въ двери, затворившіяся за третьимъ, но слитіе всхъ сословій въ одно человчное братство. Онъ твердо вритъ въ лучшее будущее человчества, которое! настанетъ, ‘когда падутъ стны, разгораживающія поля’, и скорбитъ о томъ, что будущее это не близко. По, даже самъ Леметръ не обвинилъ поэта за эти грезы будущаго ни въ какихъ коммунистическихъ утопіяхъ. Поэтъ говоритъ: вотъ настоящее человчество и вотъ какимъ должно быть будущее, но оно такъ отдаленно, что для, насър ничто иное, какъ свтлая греза.
Муза Сюлли Прюдома является естественнымъ развитіемъ французской поэзіи. Поэты-романтики, начавъ съ хвалебныхъ одъ преданію, окончили пснями свобод въ разныхъ видахъ ея — свобод религіозно-мистической, разрывавшей съ догматами католицизма, свобод личности, не только снимавшей съ я калчившія его путы, но и поднимавшей его надъ человчествомъ въ образахъ титаническихъ натуръ, которымъ все дозволено, и, наконецъ, свобод гражданской, которая должна осуществить мечты о золотомъ вк мгновенно и воочію мечтателей. У романтиковъ былъ свой языкъ,— яркій, порой до ржущей главъ пестроты, красокъ,— пересыпанный метафорами, часто гиперболическими, до чудовищности, языкъ чувства, переходившаго въ иступленный бредъ, требованіе паоса, на которыхъ нтъ возможности постоянно держаться, вызвало взвинчиванье себя, потери, выражавшіяся въ-ходульной трескучей декламаціи. Романтизмъ явился реакціей противъ холодной правильности и безжизненности псевдо-классицизма и самъ принесъ крайности — пренебреженіе къ форм, тривіальность, ходульность. Реакціей противъ безобразій формы романтиковъ явилась школа парнасцевъ, которая выше всего поставила форму и воспвала чистую красоту и наслажденія искусствомъ для искусства. Парнасцы научили Сюлли Прюдома, какъ онъ самъ признаетъ, сил пластичнаго стиха, врности эпитета и звучности безупречной римы. Языкъ Сюлли Прюдома — языкъ чувства, дисциплинированнаго мыслью — ровне, спокойне языка романтиковъ и живе, сильне языка парнасцевъ, въ немъ не найдется страстныхъ звуковъ музы Гюго, потрясающихъ какъ громовый ударъ, онъ овладваетъ читателемъ* своею задушевностью и искренностью. Жюль Леметръ говоритъ: ‘Ту любопытную и изысканную до жеманства заботливость, какую безмятежные (прозваніе парнасцевъ) вносили въ описаніе либо вншнихъ предметовъ, либо архаическихъ и фиктивныхъ чувствъ, Сюлли Прюдомъ внесъ въ выраженіе, самыхъ дорогихъ чувствъ сердца своего, онъ признавалъ, что для описанія человческой души во всхъ изгибахъ ея нужно выработать возможно полную, врность, что довольствоваться только кажущеюся врностью значитъ низко спекулировать на интересъ, какой вообще возбуждаетъ все, касающееся сердца. Ботъ почему онъ, изъ уваженія къ своей иде, изъ желанія передать ее во всей цльности ея, вкладывалъ ее въ строгую форму парнасскаго стиха’.
Первые опыты Сюлли Прюдома рзко отличаются содержательностью своею отъ обычныхъ туманныхъ элегій о бдности жизни, холод свта, не понимающаго поэтическія грезы, объ измн милой, розахъ и соловьяхъ, какими дебютируютъ дюжинные юные поэты. Въ юной муз Сюлли Прюдома слышится бодрящій голосъ надежды на лучшее, лиризмъ его — не одно кипнье молодой крови, такъ скоро у многихъ смняющееся раннимъ пониженіемъ температуры ея: это — пробужденіе поэзіи въ смысл всего лучшаго, завтнаго души, что живой человкъ сохранитъ неприкосновеннымъ и съ сдыми волосами, и ступая дряхлющею ногой на край могилы. Молодой поэтъ глубоко потрясенъ страданіемъ и зломъ,* которыя видитъ и обобщаетъ, потому что въ душ его за всмъ частнымъ всегда живо общее и онъ изъ ‘взыскующихъ града правды’. Но скорбь его просвтлена еще надеждою, что онъ не умретъ, не увидвъ ‘священнаго града’. Въ поэм Ярмо поэтъ передаетъ думы юноши, вступающаго въ жизнь. Онъ говоритъ: ‘Земля призываетъ меня къ счастью, счастье — это мое право и право это священно’. Онъ среди лсовъ и горъ мечталъ о свобод,— не о свобод — цариц предмстій, ‘руки которой обагрены несмытою еще кровью,— но о свобод чистой, несущей во взгляд ‘воемъ обты надежды и любви,— о той свобод, чье чело увнчано колосьями и розами, ноги касаются бороздъ, проведенныхъ пахаремъ, а кудри — свтлыхъ небесъ’. Онъ протягиваетъ руки сіяющему виднію и узнаетъ, что оно только призракъ, что свобода теперь даръ золота, что ребенокъ, при рожденіи, заключаетъ такой договоръ: не имть права ни на одинъ дюймъ земли и давать надъ собой неограниченное право золоту. ‘Если можешь, покупай и продавай счастье,— вотъ что говоритъ юнош первый жизненный опытъ. Земля видитъ, какъ вс не умющіе продавать и покупать чахнутъ у сосцевъ ея. Покоряйся’. Промышленный прогрессъ ‘увлекаетъ самаго сильнаго, гнететъ мыслителя. Такъ тяжкій плющильный молотъ, падая съ быстротой, давитъ и мнетъ раскаленныя глыбы желза и превращаетъ ихъ въ полосы мягкія и извивающіяся, какъ черныя зми’. Съ горькою ироніей поэтъ спрашиваетъ юношу: ‘Ты думалъ сказать согражданамъ: торгуйте вашими правами, я уйду, земля — мое отечество и ты увлеченъ общимъ потокомъ?’ Напрасно говоритъ юноша о своемъ геніи и требуетъ себ другой доли, въ мір купли и продажи осняны люди, достойные Пританея. Нація выучилась отсчитывать (бюджетъ королямъ, но не выучилась приносить жертвы богамъ. Напрасно скажетъ юноша этому міру, что пснь его полезна, что нтъ великихъ длъ безъ вдохновеннаго слова, міръ отвтитъ: ‘Мн нужны рабочіе, а еще боле солдаты, торговля обогащаетъ и война дозволена, а потому ты долженъ мн отдать твою любовь, твой геній и твои руки’. Этимъ отвтомъ міра шовинизма и торгашества заканчивается поэма.
Не услышавъ другаго отвта на запросы юности, Сюлли Прюдомъ нашелъ его въ своей вр въ массы, живущія близко къ природ. Вра эта не сантиментальное превознесеніе не знающаго городской порчи сына природы, сохранившаго на лож ея вс аркадскія добродтели, которыя цивилизація унесла у братьевъ его, горожанъ, поэтъ-мыслитель XIX вка не можетъ повторять мечтаній Руссо. Вра поэта въ народныя массы основана на вр въ человчество и въ торжество справедливости. Поэма На улиц въ сжатыхъ и образныхъ стихахъ говоритъ объ идеал, да котораго поэтъ хочетъ поднять народъ. По улиц везутъ срубленный дубъ, толпа народа, молча и медленно, идетъ за деревомъ. Поэтъ, подъ вліяніемъ безсознательнаго чувства, присталъ къ толп. ‘Зачмъ мы шли за дубомъ?— спрашиваетъ онъ.— Потому ли, что жалли о далекомъ прошломъ? Потому ли, что, почуявъ запахъ лса, каждая женщина становится дріадой, мужчина — сатиромъ? Подъ безпощаднымъ бичомъ, среди стнъ городскихъ мечтается о земныхъ рощахъ, полныхъ замирающими звуками’. Общее чувство съ народомъ заставило поэта идти за срубленнымъ деревомъ, оба хотли забыться: первый — отъ рабскаго труда, второй — отъ того коршуна, который терзаетъ всхъ, несущихъ свточъ жизни. Въ обоихъ глухо бродило чувство трусливаго возмущенія (rvolte lache), какъ будто они провожали въ могилу золотой вкъ. Поэтъ, чутко понимающій призывы инстинктовъ, пробужденныхъ срубленнымъ деревомъ, боится, что они проснутся въ кровавыхъ оргіяхъ, онъ видитъ не разложеніе и гниль, не насиліе сатаны, какъ видли клерикалы и шамбористы, а свжую силу, дикую, незрлую и крупную, которую надо воспитать. ‘Нтъ, народъ не дряхлый старикъ, какимъ его представлютъ,— восклицаетъ поэтъ,— народъ возвращается въ дикой природ такъ же, какъ ребенокъ, только что отнятый отъ груди, вспоминаетъ о молок, чуть его коснется край сосца кормилицы. Народъ поетъ объ утраченномъ лс, когда Марсельеза приступаетъ къ сердцу’.
Поэтъ учитъ народъ очеловчить эти приступы, говоритъ ему о будущемъ чистомъ, свтломъ, которое не создаетъ кровь. ‘Какъ неприрученный волкъ за ршеткой, ты ненавидишь господина. Подожди, ты будешь самъ господиномъ. Ты хочешь въ дикомъ весельи плясать на бастильяхъ,— подожди, ставъ гражданиномъ, ты будешь созидать для себя. Стань свободнымъ, смнивъ доблестями гражданина порывы первобытной ярости. Окровавленные тополи площадей не возвратятъ теб свободу лсовъ. Съ той стародавней поры, какъ псня открыла теб тайну слезъ и вывела тебя, изумленнаго, изъ лсовъ въ поля, научила тебя владть сохой, оружіемъ и ставить стны, научила союзу добрыхъ на войну со злыми, — съ той поры ты сталъ рабомъ. Но и рабомъ ты возвысился, потому что цпи твои объединяли тысячи умлыхъ рукъ. И если завоеватели покрыли позоромъ святое ярмо, взятое тобою, выростай, какъ поднимающееся море, и, какъ оно, поглоти тхъ, кто владычествуетъ надъ тобой. Но не жалй никогда о первобытной свобод, ты фавномъ былъ тогда,— покажи въ себ человка дубу, который ты рубишь’.
Поэтъ, потомокъ поколнія, видвшаго, какъ ‘приступившая къ сердцу Марсельеза’ смнилась орлами Наполеона I, представитель поколнія, видавшаго, какъ Марсельеза принесла орлы Наполеона III, мыслитель, искавшій правды, не могъ съ лестью демагога говорить народнымъ массамъ. Онъ понималъ, что, когда кровь льется хотя бы и во имя самой священной цни, въ человк пробуждаются инстинкты первобытной ярости, что не доросшій до сознанія гражданина народъ можетъ только мнять Наполеоновъ. Онъ не хочетъ, чтобы кровь народа лилась для тхъ же жалкихъ результатовъ, но видитъ вдали свтлое будущее, когда вс сословія, владычествующія надъ народомъ, сольются съ нимъ. Они сильны не одною матеріальною силой, но и силой мысли и знанія, они губятъ себя недостаткомъ любви, не допуская къ мысли и знанію массы, не признавая девизъ: всмъ равные шансы на жизнь и чтобы ничья сила не пропадала, но находила себ путь развитія и просторъ дятельности. Но любовь восторжествуетъ,— она уже взяла иное у зла. ‘Хотя настоящее, какъ это кажется намъ, дало намъ одинъ грабежъ, одну рзню, но постоянно надъ нимъ всплывалъ новый спасительный символъ’,— говоритъ поэтъ. Поднявшееся, какъ море, гражданское сознаніе народа приметъ въ себя все лучшее, что выработано людьми, стоящими какъ свточъ на гор, и настанетъ день, который поэтъ предвидитъ въ поэм Слово, когда, ‘спасенные отъ бурь междоусобицъ гражданскихъ, люди поставятъ просторные города на чистомъ воздух, когда будутъ снесены стны, раздляющія поля, когда будутъ счастливы люди, многочисленные, какъ зрлые колосья, по которымъ безпрестанно пробгаетъ волна, поднимаясь и замирая, какъ великій гимнъ, разршающійся необъятною улыбкой, когда проклятый металлъ, поставщикъ могилъ, будетъ отлитъ въ одн прекрасныя формы орудій труда и золотистый виноградъ, несущій забвеніе и радость, повситъ гирлянды свои на стнахъ крпостей’.
Человчество ждетъ этой поры и въ ожиданіи ея ищетъ страны обтованной. Но ея нтъ еще. Въ поэм Америка поэтъ говоритъ, что Новый свтъ обманулъ надежды Стараго, и предсказываетъ страшную будущность Америк. ‘Ты будешь вчною игрушкой честолюбцевъ, когда % одинъ станетъ продавать теб свтильникъ, другой завяжетъ теб глаза. Ты будешь жить, какъ жили мы,— исторія твоя написана. Она — безконечное перекидыванье отъ анархіи къ королямъ. О, земля Колумба! Будущность твоя такъ избита (vulgaire)… А мы считали тебя благословенной’. Поэма оканчивается страшнымъ образомъ эмигранта, который ищетъ земли, обтованной и, блуждая изъ Содома въ Гоморру, всюду слышитъ торжествующій крикъ зла: мсто это мое! На земл нтъ мста, гд бы праву не приходилось столкнуться съ силой. егова боле не страшенъ и старый ковчегъ сожженъ!…’ Но весь ужасъ картины міроваго зла, всей скорби вковъ минувшихъ, настоящаго вка не сломили вру поэта и онъ, въ послднихъ трехъ стихахъ, бросаетъ гордый вызовъ духу зла: ‘Да мы не просимъ помощи потопа, и безъ горняго союзника загнанная справедливость мужественно принимаетъ бой въ отмренномъ ей пол — земномъ шар’.
Это короткое изложеніе крайне слабо передаетъ остовъ поэмъ Сюлли Прюдома. Самому талантливому переводчику-поэту крайне трудно передать вполн ясность, лаконизмъ, богатство содержанія и, вмст съ тмъ, образность языка, въ который онъ облекаетъ самыя отвлеченныя мысли, согрвая ихъ тепломъ поэзіи. Сюлли Прюдомъ такъ же мало поддается переводу, какъ и Шелли, но по другой причин. Хотя по содержанію музы обоихъ поэтовъ родственны: оба съ скорбью развертывали скрижали исторіи, оба показывали міру потрясающую картину страданій, оба пли о свтлой пор любви и град грядущемъ, но какъ но сил творчества, такъ и по характеру об музы далеко не сходны. Муза Шелли сохранила отголоски гимновъ пуританъ, и смотрящій въ даль временъ взглядъ ея горитъ огнемъ пий или шотландскихъ духовидцевъ. Она потрясаетъ и волнуетъ читателя, какъ голосъ пророка, и чаруетъ его картинами природы и картинами иныхъ, лучшихъ временъ. Въ ней красокъ больше, полетъ ея шире, она мене скована формой. Муза Сюлли Прюдома строже, блдне и сдержанне, она боле мыслитъ, чмъ прорицаетъ, въ ней меньше огня и лиризма, тамъ, гд Шелли только чувствуетъ, Сюлли Прюдомъ вдумывается, боле углубляется въ душу человка. Въ поэмахъ Шелли есть лица, въ которыхъ онъ воплощаетъ свои идеалы, такихъ лицъ нтъ у Сюлли Прюдома, хотя онъ боле чмъ Шелли углублялся въ душу человка.
Психологія занимаетъ много мста въ поэзіи Сюлли Прюдома, есть цлый отдлъ, озаглавленный Внутренняя, въ которомъ ясне, чмъ въ другихъ произведеніяхъ, вылилась личность самого поэта. Переходомъ къ этому, исключительно психологическому, отдлу служатъ поэмы Честолюбіе и Наслажденіе. Въ первой высказались юношескія мечты о слав быть такимъ поэтомъ, который подготовляетъ торжество истины и, какъ Тиртей, пснью вливаетъ бодрость въ человчество, истомленное тернистымъ путемъ къ земл обтованной. Честолюбіе карьериста зоветъ юношу, предлагая перо и бюро съ словами: ты будешь все имть. Онъ отвчаетъ: не достаетъ только нумера на лбу. ‘Нтъ, я могу писать только, когда сердце диктуетъ, въ пер я вижу память о крыльяхъ и не могу касаться его безъ трепета. Съ нимъ я думаю громко, свободной Онъ хочетъ вписать свое имя въ списокъ славныхъ именъ, онъ мучится тмъ, что носитъ на чел своемъ тавро стада, а не ореолъ учителя, проповдующаго своего бога. Онъ презираетъ низкій уровень нравовъ стада и хочетъ поднять его, но самъ можетъ преклонить колно только передъ своимъ богомъ. Въ этомъ стихотвореніи на первомъ план стоитъ я, поднимающее себя надъ стадомъ, если это я несетъ стаду добро, то потому только, что оно само такъ хочетъ, а не законъ справедливости ему приказываетъ. Въ поэм Наслажденіе то же я даетъ законъ поэту. Онъ горячо вступается за молодежь, служащую ‘своей цариц — наслажденію’, передъ фарисеями, побивающими за то каменьями. ‘Пускай вковая ложь обвиняетъ царицу въ томъ, что она населяетъ адъ проклятыми душами,— чистая молодость останется чистой. Она не дастъ поцлуя красот, пока уста и сердце не скажутъ: люблю, она гнушается развратникомъ, который издвается надъ любовью. Рафаэль умеръ отъ любви Форнарины, но счастливе ли его люди, сохнущіе отъ алчности, чахнущіе, собирая золото? Рафаэль бросалъ Форнарину для искусства’. Наслажденія творчества выше славы. Счастливъ человкъ, ‘который, съ силой сжавъ свою мысль, бросаетъ ее, пылающую, въ форму красоты, хотя бы земная оболочка его сжималась и сгорала отъ планени’. Поэтъ спрашиваетъ фарисеевъ, по какому признаку эти судьи сердецъ узнаютъ на чел юности позорную печать наслажденій? ‘Если оно въ томъ, чтобы высказать въ мрамор или на полотн наше счастье, если оно въ томъ, чтобы бросить вызовъ низкой черни или убійцамъ-солдатамъ, все равно поклонникъ идеала умираетъ на честномъ пол’. Въ этомъ приравниваньи разныхъ родовъ наслажденія слышатся еще слды школы парнасцевъ, съ которою поэтъ разошелся впослдствіи, слышится и незрлость мысли, сильно окрашенной индивидуализмомъ. Поэтъ выбираетъ наслажденіе самое высокое и чистое только потому, что онъ такъ хочетъ. Когда онъ говоритъ, что лучше желалъ бы, ‘великій и оплаканный мужественными слезами, взойти на Голгоу или пасть за священное право при ермопилахъ, нежели пахнуть, трепеща, близь Форнарины’, то этотъ выборъ подсказанъ ему личнымъ чувствомъ, а не сознаніемъ долга повиноваться голосу человчества, говорящему: иди.
Въ то время, когда Сюдди Прюдомъ писалъ эту поэму, жизнь Франціи давала на выборъ поэту не ермопилы или Голгоу, а совсмъ другое. Поэтъ могъ воспвать любовныя наслажденія, если душевный міръ его былъ шире, онъ могъ негодовать или плакать, стоя въ сторон отъ алчной свалки за золото и власть. Это сознаніе одиночества сказалось въ небольшой поэм, въ которой поэтъ спрашиваетъ съ горькою ироніей: е къ чему ты кричишь о помощи, братъ? Не ищи, какъ трепетный пловецъ въ этомъ океан человчества, опоры въ плеч брата. Каждый долженъ питать свои члены. Каждый слышитъ только голосъ своего страданія. Одно общее у всхъ — надежда, остальное — добыча. Надо рвать ее зубами, или умирать’. Искушающій голосъ шепчетъ поэту: ‘Вставай, братъ, бери котомку, покупай, продавай, кричи съ торговцами во храм, а если жизнь для тебя не стоитъ такого искуса, тогда бери свой удлъ: какъ Офелія, увнчай чело цвтами, улыбнись и, отдавшись волнамъ, чрезъ забвеніе смерти, или къ безконечному’.
Это вопль колеблющейся вры въ человка и въ жизнь, который вызванъ молодою кровью. Встрча торгашей въ храм, гд мечталось видть чистое служеніе, подавила молодаго поэта скорбью, отвращеніемъ, отчаяніемъ. Торгаши въ храм заслонили собою все, и въ мрачную минуту разочарованія поэтъ увидлъ въ нихъ роковое олицетвореніе жизни. Молодежь въ той сред, которая умла такъ ломать и портить людей, какъ наполеоновскій режимъ, давала крупный процентъ самоубійствъ. Поэма названа несовсмъ врно,— борьбы тутъ нтъ: есть дикая грызня торговцевъ во храм, она вызвала горькое отвращеніе и поэтъ видитъ одинъ исходъ — смерть въ волнахъ. Поэму слдовало бы озаглавить: Выборъ. Мрачный выборъ этотъ — естественный выводъ философіи эпикуреизма, какъ ни широко понимаетъ ее поэтъ, но вяніе ея, которое такъ сильно слышится въ поэм, не могло привести къ другому выводу. Когда все дло въ одномъ наслажденіи, разъ жизнь не даетъ мн того, какое мн нужно, я имю полное право разбить ее. Философія долга служить человчеству, къ которой поздне перешелъ Сюлди Прюдомъ, учитъ: человкъ звено въ великой цпи человчества и, произвольно вырывая себя изъ нея, онъ нарушаетъ гармонію цлаго. Поэма Борьба была отголоскомъ преходящаго настроенія, колебаній мысли поэта. Самоубійство — нарушеніе законовъ природы, вложившей во все живое инстинктъ самосохраненія, оно — возмущеніе и противъ божества, исповдуемаго Сюлли Прюдомомъ,— великаго цлаго, атомъ всеобщаго сознанія идетъ противъ воли цлаго, которая есть его жизнь. Но эта непослдовательность мысля неизбжна при отзывчивости натуры поэта, онъ ре могъ не заразиться болзнью вка, отъ которой уцлютъ одни торговцы, обращающіе храмъ въ рынокъ.
Здоровая молодость совладала съ порывомъ отчаянія и въ поэм Альфреду Мюссе свжій голосъ ея такъ укоряетъ поэта разочарованія: ‘Горькій и чарующій поэтъ, ты искушаешь насъ сложить руки и, бросивъ честные труды, оставивъ согражданъ вершать дло какъ хотятъ, бжать въ будуары и чахнуть отъ истомы, вдыхая ароматъ сладострастныхъ цвтовъ въ наслажденіяхъ, которыя разлагаютъ сердце. А міръ кругомъ полонъ звона цпей и ты будто не слышишь его’. Сюлли Прюдомъ напоминаетъ Мюссе о людяхъ, которые умли жить и умирать во имя великаго: ‘Ты улыбаешься, неврующій, а я напрасно ищу въ теб ту силу, которая создаетъ твердость мужа и длаетъ человка побдителемъ передъ лицомъ міра. Отцы наши шли ощупью при мерцаніи зари, надъ нашими шагами встаетъ, наконецъ, дневной свтъ. Мы прокладываемъ дорогу тамъ, гд извивалась тропинка, мы объясняемъ то, что угадалъ слпой инстинктъ,— говоритъ онъ дале.— Муза твоя, увидвъ слезы на лютн, по мечтательнымъ страданіямъ твоимъ заключила, что радость умерла для земли. Что скажутъ Сократъ и Галилей, вс сятели слова? Твоя смутная и печальная книга даетъ намъ желанія и не даетъ чмъ жить. Она грызетъ и духъ, и плоть. Я не раскрою ее боле. Моимъ учителемъ можетъ быть только поэтъ, обожающій идеалъ, какъ солдатъ знамя за великое дло, свершонное подъ снью его, — идеалъ, который не мритъ человчество десятинами, но видитъ его повсюду въ правахъ человка, который сохраняетъ сердце чистымъ среди прогресса труда рукъ’. Поэма заключается словами: ‘Если я скажу, что лучшее въ мір — скорый конецъ, то нтъ савана боле обольстительнаго, чмъ твой, для того, чтобъ усыпить стыдъ и убаюкать скорбь. Но я не дошелъ до этого. Я зналъ страданіе и борецъ только преклонилъ колно. Онъ поднимается, онъ переводитъ духъ, онъ силенъ надеждой, и — ты больной, или я безумецъ’.
Въ отдл, озаглавленномъ Внутренняя, не много радостныхъ звуковъ. Личное счастье обмануло поэта. ‘Любимая рука разбила сердце и цвтокъ любви увядаетъ. Для глазъ свта оно здорово, но оно чувствуетъ, какъ ростетъ и тихо сочится узкая и глубокая рана’. У Сюлли Прюдома задерганная поэтами струна — любовь, и счастливая, и несчастная — звучала своеобразно, любовь не занимала въ поэзіи его того мста, какъ въ поэзіи Гейне, Buch der Lieder котораго слдовало бы озаглавить Buch der Liebe. Обманутое чувство не покрываетъ въ глазахъ его міръ чернымъ флеромъ, какъ вертеровскій романтизмъ, и онъ строго осудилъ Вертера въ пьес Отчаявшемуся. ‘Твое робкое, сердце искало сердца подъ красотою тла,— говоритъ поэтъ.— Холодное лезвее желза пронзило теб бокъ, но ты, поливъ землю горячею кровью твоей, не былъ Христомъ: ты умираешь ради одного себя’. Съ порванною любовью, оставившею неизгладимый слдъ, сдлавшею едва ли не невозможнымъ личное счастье, въ поэт порвалась только одна струпа жизни, другія цлы и поэтъ заглушаетъ личную скорбь въ созерцаніи роли любви въ жизни человчества. У Сюлли Прюдома почти нтъ легкомысленнаго эротическаго элемента, ни ироническаго скептицизма, которыми Гейне грязнилъ и убивалъ любовь, мстя чувству, какъ мстятъ дикари неугодившему имъ божеству. Человкъ мечтаетъ подняться до неба,— говоритъ Гейне,— а въ немъ сказываются безсознательные инстинкты, требующіе продолженія рода. У Сюлли Прюдома сознательное преобладаетъ надъ безсознательнымъ, сердечная сторона надъ чувственностью. Онъ относится и къ безсознательному не съ циничною усмшкой сатира, но съ чуткою отзывчивостью поэта и свтлымъ пониманіемъ мыслителя, порою съ глубокою грустью человка, вынесшаго все страданіе обманутой любви. Культомъ физической красоты, которому посвящены два-три стихотворенія, напримръ, Сераль, человческая раса вырабатываетъ совершенство формы, но горе, когда онъ одинъ создаетъ существо любви: онъ понижаетъ человка до красиваго животнаго. Общество разлагается, когда женщина-Цирцея или Далила царитъ въ жизни мужчины. Въ сонет Два паденія поэтъ произноситъ строгій приговоръ такой любви: ‘Вы можете однимъ взглядомъ, пронзающимъ какъ заостренная сталь, мгновевно довести насъ до изступленія и мгновенно усмирить,— говоритъ поэтъ.— Торжествуйте вполн, о, женщины сладострастныя, надъ унизительнымъ поклоненіемъ нашимъ, торжествуйте въ недостойной власти своей! Когда, вы заставите насъ сойти съ прямаго пути, мы падаемъ, какъ и вы, но мы утратили большее. Живо ли, или умерло раскаяніе въ прекрасныхъ тлахъ вашихъ, слава прекрасной формы остается въ васъ неприкосновенной. Глаза ваши, прекрасные и нечестные, могутъ властвовать, но подъ дыханіемъ презрнія взглядъ мужчины утрачиваетъ всю гордость — его красу и оружіе’.
Сюлли Прюдомъ не моралистъ-фарисей, у него найдется не одна строфа, дышащая глубокимъ состраданіемъ къ несчастнымъ ‘жертвамъ голода и нищеты, которыя, дрожа и блдня отъ холода подъ румянами и нарядными лохмотьями, ждутъ покупщика’,— къ тмъ ‘проклятымъ четамъ’, не знающимъ гд преклонить голову и обреченнымъ на тайную и мимолетную любовь, безъ семейнаго очага: ‘он не знали ни свободнаго наслажденія животныхъ въ поляхъ, ни радостей и чистаго пріюта правильной жизни’. Сонетъ такъ и названъ Проклятыя Онъ заканчивается стихомъ: ‘Они плачутъ среди поцлуевъ и поцлуи ихъ позорны’. Поэтъ не бросалъ камнемъ въ падшую женщину, онъ понималъ, что и въ паденіи можно сохранить чистыми много человчныхъ сторонъ. Нкоторыя строфы его объ ‘отверженныхъ напоминаютъ стихъ г. Полонскаго: ‘Если ты вакханка, то и будь вакханкой’. Вакханка можетъ оставаться честнымъ человкомъ, по когда она надваетъ маску эгеріи или мадонны, чтобы быть цирцеей для наивныхъ людей, тогда поэтъ клеймитъ ее грознымъ стихомъ: она изъ жертвы темныхъ инстинктовъ, наслдія стараго зла, становится бичомъ, пьявкою, высасывающею здоровую жизнь.
Стихотворенія, проникнутыя личнымъ чувствомъ поэта, трогательны по сердечности и изящной простот, съ какими поэтъ передаетъ многія глубокія и тонкія черты кризиса, переживаемаго человкомъ, когда онъ узнаетъ, что не любимъ. ‘Я каждый день теряю ее,— говоритъ онъ о двушк, обманувшей любовь его.— О, умершая и не хорошо погребенная, теб забыли закрыть глаза’. Въ немъ нтъ ни злобы противъ нея, ни ревности къ избраннику ея,— онъ примирился съ мыслью, что двушка любитъ другаго. ‘Она ваша и не внушаетъ мн боле ничего, даже дружбы, — говоритъ онъ сопернику.— Но она такъ блдна и нжна. Берегите ее. Я узналъ, какъ рука ея нжна для тхъ, кого она любитъ. Не заставляйте ее плакаты. Когда измнившая поэту двушка стала матерью, онъ переноситъ привязанность на ребенка ея, который зоветъ его дядей, и мать улыбается этому чувству. Поэтъ дорожитъ и этими бдными радостями, но стоитъ придти отцу, и ребенокъ, забывъ дядю, повисъ на ше отца. Голодное сердце замчаетъ это, но оно радо и самымъ крохамъ, падающимъ со стола богатыхъ. Любовь поэта — та любовь, которую народъ нашъ такъ глубоко врно охарактеризовалъ словомъ — жалть.
Женщина въ поэзіи Сюлли Прюдома реальная женщина, а не идеальное видніе, созданное фантазіей, врод Эльвиры Ламартина. Она чиста и правдива, цнитъ искренность и не терпитъ лжи пошлаго поклоненія, любитъ или ждетъ любви. Она не поднимается надъ міромъ личной жизни и очага. Въ думахъ поэта и страданіяхъ человчества нтъ тхъ вдохновенныхъ строфъ, какими Шелли оплакиваетъ ‘неравенство бремени, величайшая тяжесть котораго легла на боле слабыя плечи’, нтъ и его вдохновенныхъ пророчествъ о той роли, какую освобожденная женщина, подобно Цитн изъ Возмущенія Ислама, будетъ играть въ судьбахъ міра. И проблъ этотъ крайне страненъ для поэта той земли, гд жила оанна д’Аркъ и писала Жоржъ-Зандъ. Эпоха наполеоновскаго режима сильно понизила уровень женщины, это правда, но поэтъ умлъ видть и за предлами позорнаго настоящаго, онъ не видлъ для женщины будущаго, предсказаннаго Шелли. Въ сонет Безсознательность онъ съ горечью говоритъ о паденіи женщины. ‘Он среди безумныхъ праздниковъ думаютъ только объ одномъ наслажденіи. Он волнуютъ красотою своей, гордятся своею властью и не подозрваютъ, что человкъ ищетъ въ нихъ идеала’. Съ одной стороны, горькая жалоба на животность, лживость, съ другой — идеалъ въ любящей матери, сестр, подруг,— вотъ и все, что даетъ въ этомъ отношеніи поэтъ.
Личная любовь далеко не единственный и не преобладающій мотивъ въ отдл Внутренняя жизнь. Многія стихотворенія — анализъ силъ душъ и идей, создающихъ періодъ броженія, переживаемый юношей передъ возмужалостью. Это — задушевныя думы-чувства, въ которыхъ поэтъ исповдуется читателю. Въ этой исповди мы видимъ не титаническую натуру, которая подавляетъ читателя своими кипучими силами на добро и зло, а человка-брата, который длится пережитымъ. Онъ длится просто, задушевно, потому, что его думы-чувства вылились изъ переполненной души, безъ горькой усмшки надъ самимъ собой за то, что высказался, безъ оскорбительной для слышащаго исповдь брата оглядки на себя, какъ на разрумяненнаго актера, махающаго картоннымъ мечомъ.
Внутренняя жизнь плодотворна, если въ ней есть стремленіе къ идеалу,— говоритъ поэтъ, сравнивая его со звздой, которая еще не видна въ усянномъ звздами неб, но которая приближается и будетъ свтить въ другіе вка. Надо рости, чтобъ увидть ее. Когда человкъ лежалъ въ колыбели, онъ протягивалъ объятія матери, теперь міръ сталъ тсенъ ему, но и попрежнему у него меньше словъ, чмъ мыслей. Онъ простираетъ объятія жизни и видитъ въ мечт, какъ цвтущія юныя формы ея смняютъ одна другую, онъ видитъ разрушеніе, могилы, но жизнь вчна: та же кровь течетъ въ другихъ артеріяхъ, дочери наслдовали глаза матерей, сыновья — чело отцовъ, и поэту всегда есть, что любить. Онъ вритъ въ поэзію: прекрасные глаза истины зажигаютъ фантазію музы. Онъ не дастъ унизить поэзію тмъ, которые признаютъ одинъ опытъ. Если рука опыта развязываетъ складки покрывала истины, то вихрь строфъ однимъ взмахомъ срываетъ его и открываетъ истину съ головы до ногъ. Но вслдъ за пснью вры слышится пснь сомннія. Умъ говоритъ сердцу: смотри, зло торжествуетъ везд, а сердце отвчаетъ: я врю и надюсь. Умъ требуетъ: докажи — и послднее слово остается за нимъ. Наболвшее сердце поэта отрекается отъ дтской вры. Это — мотивы лучшихъ стихотвореній отдла La forme, La posie и другихъ.
Въ отношеніе свое къ природ поэтъ вноситъ всегда философскую мысль, въ картинахъ ея, какія онъ даетъ, нтъ пластичности, которая бываетъ удломъ объективнаго созерцанія. Онъ взглянетъ съ восторгомъ на красоту природы, передастъ навянное на него настроеніе и затмъ отдастся думамъ о міровой жизни. ‘Солнце ярко пылаетъ, золотя міръ лучами вковой молодости своей’,— восклицаетъ поэтъ и, отдавъ дань школ парнасцевъ воспоминаніемъ о четырехконной колесниц бога Эллады, переносится фантазіей къ современному человчеству: ‘Мы поемъ: привтъ безконечному, великому все, которое вмст идолъ, храмъ и жрецъ, которое роковою цпью связало человчество съ землею, землю съ солнцемъ и каждое существо съ другимъ существомъ’. Стихотвореніе Панъ проникнуто тмъ наслажденіемъ растительною жизнью, которое такъ живо и глубоко ощущаетъ умъ усталый отъ думъ о жизни и людяхъ. Бодрящая свжесть поднимаетъ и крпитъ силы, а душа отдыхаетъ въ сознаніи великой, отовсюду объемлющей ее, силы. ‘Все стихаетъ во мн,— говоритъ поэтъ,— воля исчезаетъ и голосъ нметъ. Въ жизнь мою вливается незнакомая мн жизнь. Наружный обликъ мой тотъ же, но я мое мняется. Я существую и дышу, какъ дышатъ лса. Кровь поднимается, какъ сокъ растеній, я чувствую, что земной міръ виситъ въ пространств, что-то мощное поднимаетъ меня вмст съ нимъ. Въ меня вошелъ тотъ же геній, который проникаетъ и рожь полей, и тернія горныхъ склоновъ. Я принялъ великое причастіе вмст съ вскормленниками твоими, мать природа, и я не забуду его. О, какъ я жаждалъ обнять тебя, мать моя, смшать твой міровой сокъ съ моимъ хлбомъ, твою неразрушимую душу съ моимъ мимолетнымъ дыханіемъ и роковое счастье твое съ моимъ свободнымъ страданіемъ, для того чтобы любить землю и мыслить небо’.
Такихъ псенъ не много у музы Сюли Прюдома, человчество отзываетъ его отъ созерцанія природы и онъ поетъ гимнъ мощи человчества: ‘Оно въ страданіи своемъ выше божества, не знающаго желаній (Пана). Оно борется съ упорною землею, съ водами небесъ, съ ночью могилъ. Оно существуетъ и принимаетъ отъ неба единственную милость: пусть дни идутъ за днями неизмнною чередой, а оно, стряхнувъ тни сна, найдетъ каждый день начатый трудъ, воздухъ и единственные свточи свои — лазурь и мысль’. Но когда съ высоты созерцанія всего человчества онъ спускается на ту точку, съ которой, изъ массы выдляется жизнь единицъ, то торжественный гимнъ звучитъ пснью ироніи и скорби.
Въ стихотвореніи Человческіе слды онъ говоритъ о труд, ‘который засыпается пылью, поднятою нашими ногами. Одинъ двигается взадъ и впередъ отъ постели къ конторк, отъ конторки къ постели, другой пройдетъ отъ чердака, гд онъ родился, до дворца, гд онъ живетъ, за третьимъ слдомъ вы дойдете отъ биржи къ парапету надъ ркой’. Есть трудъ, мученики котораго становятся ‘вещью съ человческимъ лицомъ’. Сжатымъ и сильнымъ стихомъ рисуетъ поэтъ образъ вчнаго труженика пахаря. ‘Въ пол, покрытомъ каменьями, изнуренный крестьянинъ переводитъ духъ. Загаръ сжегъ ему вки. Онъ разгибается, ноетъ спина. Онъ смотритъ взглядомъ скотины, которая, когда ее отпрягаютъ, стоитъ, вытянувъ шею, и нюхаетъ старый хомутъ, вытертый ея спиною. Нищета, гася жизнь пахаря, одною рукой пригнетаетъ его въ земл и, сжавъ другую, дразнитъ его, что онъ никогда безъ мукъ не вырветъ изъ нея хлбъ’. Человкъ смотритъ взглядомъ скотины! За человка страшно, читая эти строки, но ни у кого, кто видлъ изнуреннаго трудомъ пахаря, не поднимется рука обвинить поэта за эти строки. Не могъ же онъ дать образъ идиллическаго пейзана Аркадіи. И не презрніе къ народу слышится въ этомъ образ,— онъ созданъ въ мукахъ. Показавъ его, поэтъ говоритъ: ‘Богатые, вамъ нечего такъ радоваться! Ученые, вамъ нечего такъ кичиться! Я съ ужасомъ спрашиваю себя: гд дла моей свободы?’ Въ послдней строф поэтъ обращается къ крестьянину съ грустною ироніей: ‘Честный человкъ, смхъ и слезы, горе и радость смшаны слпою судьбой. Если жизнь твоя пытка, то знай, что законы наши имютъ божественнаго помощника, хранящаго ихъ. Разв мы творимъ зло съ наслажденіемъ? Разв мы властны творить добро?’ Этимъ ироническимъ вопросомъ, въ которомъ поэтъ выразилъ буржуазную законность, умывающую себ руки, заканчивается пьеса.
Въ появившихся поздне стихотвореніяхъ все сильне и сильне слышится пессимистическая нота, и хотя вра въ лучшее будущее непоколеблена, но поэтъ все рже говоритъ о грядущемъ град. Онъ усталъ ждать, усталъ видть торговцевъ во храм, слышать насмшки въ отвтъ на псни о своей правд и идеал. Этою усталостью дышетъ небольшая поэма Старая картина. На гор поставлены кресты. Толпа бжитъ на казнь, какъ на праздникъ, солдаты, ухмыляясь, мечутъ кости. Старая мать тихо плачетъ. исусъ пьетъ оцетъ съ желчью. И въ этой картин страшне всего не глаза, покраснвшія отъ слезъ, не чело, истерзанное терніями, не алчные солдаты, рвущіе добычу,— страшне всего видть, какъ передъ лицомъ мученика мелкая жизнь кишитъ своимъ чередомъ. На Голгоу сбжались зваки,— дловые люди не бросятъ длъ своихъ для распятаго. Палачи, не вдающіе, что творятъ, длятъ одежды его, какъ одежды обыкновеннаго преступника. Живой человкъ въ эти минуты ‘завидуетъ безчувственности камня. Онъ готовъ молить о справедливости, какъ о милости. Душу охватываетъ ужасъ’. Это страшное видніе о прошломъ кровавомъ преступленіи бередитъ въ душ поэта скорбную кровную, неотступно живущую въ немъ думу о Франціи, поруганной рядомъ позорныхъ годовъ, о дух лавочничества, нагло топчущемъ все святое. ‘Мы видли апостоловъ въ первыхъ встрчныхъ,— говоритъ поэтъ, вспоминая неизбжныя и роковыя ошибки молодости.— Они убжали въ страх. И это еще счастье, если они не продали другимъ мысль вашу, которая для нихъ — слово въ запечатлнномъ гроб. Мы думали, что народъ втайн вренъ борцамъ добра. Нтъ! Когда онъ забросаетъ грязью намъ одежды и чело, онъ удивляется, что пустыня привлекаетъ насъ больше форума. Вы говорите теплой и постоянно отступающей волн: я люблю и врю,— и вы даже въ крестной мук своей смшны умиленіемъ своимъ’.
Поэма эта помщена въ отдл, озаглавленномъ Solitudes. Не надо бжать въ иваиду за одиночествомъ, его найдешь среди шумно ликующей толпы, среди дльцовъ, занятыхъ своими спекуляціями, его найдешь повсюду, гд любовь, правда, идеалъ — пустыя слова. Поэтъ ощущаетъ холодное, отталкивающее сознаніе отчужденія своего отъ толпы не потому, чтобъ онъ считалъ себя избранною натурой, стоящею выше стада человчества и потому презирающею основныя связи и права его, отчужденіе его чисто отъ демоническаго байронизма. Одъ — не титанъ, онъ простой смертный, но онъ человкъ, а въ той толп, среди которой онъ живетъ, вымираетъ все человческое. Онъ идетъ смотрть, какъ нація забавляется (Le peuple S’amuse). Театръ гремитъ хохотомъ, потрясающимъ ложи и партеръ. Толстобрюхіе лавочники жирно ухмыляются плоскимъ каламбурамъ. Исчезла здоровая гальская веселость, теперь забавляются вакханаліями, куплетомъ, ‘припвъ которыхъ превращаетъ уста въ пасть’. Теперь въ ходу романы — зеркала паденія, фельетоны — сплетни, гд желчь — приправа ничтожеству. Они растлваютъ честныя сердца, которыя бьются подъ блузами. Теперь въ ходу спектакли — выставки женскаго тла, гд его расцниваютъ, какъ куски мяса, повшенные на крючьяхъ въ мясной лавк. Надо дразнить животное вожделніе. ‘О, глупость!— громитъ поэтъ упавшее общество.— Ты соучастница ига, ты безъ шума пригибаешь весь народъ подъ него. Ты чудовище, такъ дорогое сил. Коварство выучило тебя издваться надъ строгою мыслью. Дари! Но придетъ твой часъ, животное, и тебя разумъ поразитъ бичомъ’. Вяніе L’Arme Terrible Гюго слышится въ этихъ строкахъ, это уже не скорбныя думы поэта-мыслителя, а обличеніе негодующаго гражданина той поры, когда одною рукой закрывали дверь передъ свтлою мыслью, я другою спускали потоками грязную, одуряющую литературу. Поэтъ видитъ въ обступающей его жизни лужу стоячей воды. Въ черномъ зеркал воды, пропитанной міазмами, все отражается явственно, близъ поверхности клоака ужи, піявицы и тысячи гадовъ могутъ, невидимые, кишть спокойно. Обманчивый Лучъ сверху золотитъ все и отраженное небо сіяетъ въ черномъ зеркал надъ гадами и они сверкаютъ на немъ звздами. Но едва уста захотятъ прикоснуться къ одной изъ этихъ звздъ, на встрчу имъ вынырнетъ чудовище принять поцлуй. Это пснь Разочарованію, которую сплъ поэтъ на тридцатомъ году жизни. Онъ не приметъ поцлуя гадовъ,— онъ умретъ. Онъ принялъ страшное ршеніе и поетъ гимнъ Независимость, который вдохновленъ духомъ Катона. ‘Чтобы жить независимымъ и сильнымъ, я готовлюсь къ самоубійству. Я обдумываю и ршаю часъ и мсто моей смерти. Я ощущаю нечеловческое удовольствіе носиться надъ своею могилой. Я полный властелинъ своей судьбы. Я остаюсь или ухожу. Надо учиться умирать по доброй вол, не отъ измнническаго удара. Если я ршу страдать жизнью, то потому, что я того хотлъ. Кто уметъ умирать, у того нтъ господина’.
Здсь къ мотивамъ, толкавшимъ поэта на самоубійство въ молодости, примшались, иные. Поэтъ хочетъ уйти въ могилу не потому только, что силъ нтъ боле сносить жизнь, онъ видитъ въ страшномъ шаг искусъ. Онъ спрашиваетъ себя: если я сношу жизнь, когда все оподливается и падаетъ, то во имя чего? Потому ли, что во мн есть сила устоять и работать во имя иныхъ, лучшихъ временъ, или потому, что силъ нтъ уйти? Если я живу, то ради чего? Ради человчества, или ради трусости? Тотъ, кто, не блдня, взглянетъ въ глаза смерти, тотъ только можетъ съ увренностью сказать себ, что онъ не оподлился ни малйшею уступкой общей подлости, устоитъ, не погнувшись, среди общаго паденія.
Поэтъ остался жить, чтобы стоять ‘въ рядахъ борцовъ во имя ‘священныхъ правъ человка’. Въ отдл, озаглавленномъ Дло слышатся мотивы, которые создали у насъ ‘кающихся дворянъ’. Поэтъ въ нсколькихъ мастерски отдланныхъ пьесахъ даетъ картины разныхъ родовъ дла. Дло для него въ труд, въ совершенствованіи. Дломъ считаютъ войду, но для поэта законна только война во имя самозащиты націи. Онъ не будетъ прославлять поставщиковъ ‘пушечнаго мяса’, онъ негодуетъ на тхъ, которые откупаются отъ роковой кровавой повинности, когда нужны руки на защиту отечества. ‘Мы, оставшіеся дома, — говоритъ онъ въ заключеніе поэмы,— будемъ тоже бороться въ то время, когда вы будете умирать, покинутые на пол сраженія. О, сыны крестьянъ, которые не откупили васъ, мы не будемъ боле покупать подлое сладострастіе, мы будемъ работать, терзаемые раскаяніемъ въ томъ, что мы платили за кровь другихъ юношей, и, быть можетъ, у насъ будутъ, свои раненые и свои убитые’.
Поэтъ самъ одинъ изъ раненыхъ, и рана его глубокая, внутренняя, она не закрывается и онъ пронесетъ ее цлую жизнь. Паука показала ему, что ‘цвтущіе лса истлли для пласта каменнаго угля, что миріады живыхъ существъ погибли для горсти извести’, поэтъ-мыслитель увидлъ, что и въ жизни людей царитъ тотъ же неумолимый законъ. Онъ вритъ, что придетъ время другаго, и знаетъ, что не увидитъ этого I времени. Страшно медленно подвигается прогрессъ и града грядущаго во увидитъ и поколніе, слдующее за тмъ, которому принадлежитъ поэтъЭто горькое сознаніе вызываетъ у поэта обтъ не знать радостей отца: I къ чему призывать къ жизни другое существо, если можешь только обречь его на ту же муку? Стихотвореніе Обтъ съ мрачнымъ, почти библейскимъ паосомъ передаетъ эти думы поэта. Оно вызвано тою порой ‘мерзости запустнія’, когда въ воздух носится ожиданіе страшныхъ неминучихъ бдствій и у изнемогающаго человка вырывается крикъ: блаженны утробы не родившія! Человкъ, ‘совсть котораго давитъ камнемъ блый хлбъ его, какъ упрекъ за нищету братій, не расширитъ мсто свое за неравнымъ пиромъ, гд такъ тсно и безъ него. Для того, чтобы безъ раздумья совсти передавать плоть и духъ свой, надо быть ободреннымъ мощною надеждой, надо предчувствовать зарю разсвта, а не заката въ красномъ зарев пожаровъ и крови. Нужно врить, что, наконецъ, засвтитъ вкъ безъ боенъ, что земля очистится отъ крови, что возмужалость, посл столь многихъ жатвъ, скошенныхъ желзомъ, дастъ жатву, которая созретъ на свобод. Если справедливость и миръ воцарятся такъ поздно, то живи только въ сердц моемъ, о, мое потомство!’ Обтъ есть дополненіе пьесы Искусъ. Поэтъ остался жить работникомъ во имя временъ грядущихъ, потому что бгство отъ работы — позорная измна, но у него нтъ ршимости вызвать къ такой же жизни другое существо.
Стихотвореніемъ Обтъ исчерпана вся дкость скорби поэта. Слдующія произведенія отличаются боле спокойнымъ характеромъ. Пароксизмъ отчаянія перешелъ отчасти въ сатиру, отчасти въ безпощадную характеристику психологическаго облика общества. Небольшая поэма Авгіевы конюшни — аллегорія французскаго общества, ожидающаго своего
Геркулеса — разума. Придетъ пора, и Геркулесъ явится очистить конюшни. Красота и искусство должны служить обновленію міра,— говоритъ Сюлли Прюдомъ въ другой поэм: Возмущеніе,— или красота — не красота, искусство — не искусство. Роза заскучала въ город, гд дымъ и копоть скрываютъ отъ нея лазурь небесъ. Вмст съ нею возмутились и вс цвты, вс скрыли свои благоухающіе лепестки, сохранивъ пестикъ и тычинки. Люди не замтили исчезновенія красы природы, два-три агронома встревожились, но оплодотвореніе шло своимъ чередомъ. Прошло три года, люди заскучали. Идеалы и любовь вымирали. Скука переходила въ бшенство. Толпа въ ярости кричала: Цвтовъ! Цвтовъ! Старикъ-поэтъ, забытый, осмянный людьми, пснью вернулъ имъ цвты. Народъ восторженными криками привтствовалъ распускавшуюся красу природы и въ немъ самомъ воскресли идеалы и любовь.
Служить людямъ искусствомъ,— вотъ въ чемъ поэтъ нашелъ примиреніе съ жизнью, оно вмст съ красотой должно нести людямъ идеалы и любовь. Сюлли Прюдомъ высоко ставитъ культъ искусства, но это не культъ сладостныхъ звуковъ, заслыша которые человкъ ‘не кончитъ молитву’, на призывъ которыхъ ‘онъ кинется изъ битвы’. Для Сюлли Прюдома сладостные звуки были призывомъ на его молитву — пснь объ идеал, призывомъ на битву съ злобой вковъ и съ злобой настоящаго дня. Сладостная пснь, отзывающая отъ молитвы и битвы — искусительная пснь Тангейзеровской Венеры. Въ поэм своей поэтъ-мыслитель говоритъ, что розы бгутъ отъ дыма и копоти, искусство бжитъ отъ разжирвшихъ лавочниковъ, которые предпочтутъ вывсочную малевку красот цвтовъ, скоморошество и выставку тла — Шиллеру. Имъ не понять поэта Тиртея, поэта-пророка, говоритъ Сюдди Прудонъ. Его завтная мечта быть такимъ поэтомъ, и его терзаетъ сомнніе въ своихъ силахъ, онъ даетъ такую исповдь души поэта: ‘Мечта его не выходитъ побдительницей изъ борьбы съ непокорною римой. Въ душ его боле порывовъ, нежели въ голос силы, онъ знаетъ богатство свое, но оно скрыто отъ людей подъ нищенскою одеждой. Увидитъ ли онъ, что твореніе его всплыветъ надъ моремъ человчества, пронесется ли оно съ одного конца міра на другой и еще долго, будетъ носиться по смерти поэта? Но если это не суждено ему, то пусть поэма его возродится въ другомъ сердц, пусть прозвучитъ она и будетъ любима’. Онъ радъ и участи искры, запавшей въ чужую грудь и засвтившей въ ней огонь міру.
Прежде чмъ перейти къ большому произведенію Сюлли Придома, Поэм Справедливость, надо остановиться на сонетахъ его, посвященныхъ
Франціи. Хотя они не принадлежатъ къ числу выдающихся произведеній поэта, но въ нихъ выступаютъ черты, безъ которыхъ характеристика поэта не была бы полна. Въ сонетахъ этихъ нтъ паоса молодой музы поэта, она не является боле ангеломъ мести съ разящимъ мечомъ, но носитъ вдумчивый обликъ музы исторіи и, то развертывая скрижали прошедшаго, то бросая строгій и печальный взглядъ на настоящее, произноситъ ему свой неумолимо-правдивый приговоръ.
Въ V и VI сонетахъ Франція поэтъ обращается къ великимъ предкамъ, душа ихъ томится въ изможденныхъ тлахъ современнаго поколнія. Одни ‘недостойные сыны оскорбляютъ затерянную въ нихъ тнь великихъ предковъ’, другіе, равные по сил предкамъ, ‘скованные невжествомъ, носятъ на чел обманчивую печать мыслителя. По придетъ время и справедливые законы поднимутъ эти темныя, но не безчестныя чела, придутъ здоровые нравы и изъ этихъ ходячихъ могилъ выйдутъ вчно живыя и только уснувшія въ нихъ на время мысль и сила великихъ предковъ’. Это — опоэтизированное ученіе Дарвина о клточк, недоразвившейся вслдствіе неблагопріятныхъ условій въ одномъ поколніи и которая, при устраненіи ихъ, можетъ пышно развиться въ другомъ. Философы мщанства, перенося ученіе Дарвина въ міръ человческихъ отношеній, выводятъ гибель слабаго и торжество сильнаго, поэтъ-мыслитель видитъ и въ слабыхъ силы, которыя не вымираютъ, но, скрытыя въ однихъ поколніяхъ, ждутъ своего часа, чтобъ обнаружиться въ другихъ. ‘Франція изъ хаоса дымящихся развалинъ созидаетъ будущіе устои, не утрачивая природу свою, не утрачивая ни одинъ изъ ферментовъ своихъ’,— говоритъ поэтъ, скорбно перечисляя повсть ‘всхъ выкидышей’, которыми была куплена слава ея, но онъ твердо и горячо вритъ, что ‘грядущій градъ’ можетъ выйти только изъ крови Франціи. Проповдуя братство человчества, Сюлли Прюдомъ остается французомъ и отводитъ Франціи первенство, вс другія идутъ за Франціей. Для насъ, русскихъ, со стороны любопытно замтить, какъ лучшіе умы разныхъ націй Западной Европы упорно приписываютъ каждый первую роль своей націи въ обновленіи человчества. Гте признавалъ ее за Германіей, потому что только она уметъ мыслить, Бокль — за Англіей, потому что она съ практическимъ смысломъ уметъ шагъ за шагомъ медленно, но упорно идти впередъ. Гюго, а съ нимъ и Сюлли Прюдомъ видятъ во Франціи свточъ міра. Но мысль Франціи зрла подъ вліяніемъ мысли Англіи и Германіи, за Франціей заслуга переработки мысли и популяризаціи. ‘Вс цивилизованные народы смотрятъ на Францію,— говоритъ поэтъ,— і если Франціи не станетъ, то послдній вздохъ ея наполнитъ міръ и память о ней будетъ жить, какъ память Аинъ, недоступная насилію воиновъ, и люди, чтобы почерпнуть великіе примры, придутъ лобызать чело умершей, на которомъ человчество начертало права свои’. Прусскій погромъ вызвалъ мечту о разрушеніи, грозящемъ Франціи, какъ и всему живому, но Франціи долго еще до этого роковаго часа, она посл разложенія имперіи можетъ возродиться и стать свточемъ міру. ‘Великія силы, скопленныя героями предками’, не пропадаютъ безслдно. Поэтъ видлъ чело Катона у многихъ крестьянъ предмстій Рима. Когда созерцаніе тней великихъ мертвецовъ въ галлереяхъ Лувра пробуждало въ немъ сознаніе позора современниковъ и скорбь о величіи прошедшаго, онъ видлъ ‘черты и душу великаго прошлаго на лицахъ простаго люда, который встрчался на улиц’.
Величавый, мрно-гармоническій стихъ этихъ думъ звучитъ какъ хоралъ, но отъ нихъ ветъ холодомъ тхъ высей историческаго созерцанія, на которыя поднялся поэтъ. Сжатая форма сонета, съ опредленнымъ чередованіемъ римъ, тоже сковываетъ чувство, требуя почти лапидарнаго, какъ выражается критикъ Леметръ, языка. Иной эпитетъ, иное слово — крикъ души, которые такъ и просятся на языкъ, при чтеніи сонетовъ, изгнаны требованіями неумолимо регламентирующей формы. Но и помимо формы живой простой человкъ чувствуетъ, что ему трудно долго держаться на высот той точки историческаго созерцанія, на которой яркія краски жизни теряются въ срыхъ тонахъ, и изъ живыхъ образовъ, мыслей, дяній выводятся отвлеченные законы. Читатель хочетъ слышать полныя огня и страсти строфы, когда льется кровь и ростетъ страданіе. Въ стихотвореніяхъ еще явственне выступаетъ рефлексія, замораживающая музу. ‘Куда бжать?— спрашиваетъ поэтъ.— Вся Европа облита кровью и музы пугаются пушечнаго грома. Уйти туда, гд избранники мысли подаютъ другъ другу руки’. Живой человкъ не уйдетъ на поэтическій Пиндъ и среди крови, льющейся ркой, найдетъ свое дло — милосерднаго самарянина. Поэтъ, уйдя на высоты Пинда, поетъ о патріотизм и космополитизм и вдругъ поворачиваетъ къ шовинизму. Междоусобицы національностей — преступленіе противъ человчества,— говоритъ одинъ сонетъ, германскій милитаризмъ и Бисмаркова система безчеловчны,— говоритъ другой, а третій напоминаетъ молодому поколнію о мести, завщанной падшими въ бою. ‘Слпое наслдіе ненависти унижаетъ молодежь и она сознаетъ себя подлой, если забудетъ его’. Позоръ Франціи былъ плодомъ поры ‘упрека и страха’,— онъ будетъ смытъ рыцарями безъ упрека и страха. Молодое поколніе должно дать такихъ рыцарей. Здсь рчь не о гражданахъ, обновляющихъ разлагающуюся Францію, а о воинахъ, которые вернутъ отхваченный клочокъ земли, воздадутъ позоромъ пораженія за понесенный позоръ.
Военная слава дйствуетъ какъ дурманъ на самые свтлые умы, Шерръ посл Комедіи всемірной исторіи былъ превращенъ во французофоба пушками Седана, Сюлли Прюдомъ принесъ покаяніе въ самыхъ чистыхъ человчныхъ мечтахъ своихъ, какъ въ измн Франціи. До германскаго погрома онъ плъ, сознавая себя ученикомъ учителей, собиравшихъ весь міръ во-едино: ‘Я съ Шиллеромъ твердилъ себ: я гражданинъ міра, повсюду, гд жизнь полна, мн дороги земля и человкъ. Отъ береговъ, гд восходитъ солнце, и до странъ заката мн врагъ только человкъ зла. Тамъ, гд царитъ побдоносное право, гд раса цивилизована и прекрасна, я прививаю сердце свое, соотечественникъ мой — человкъ’. Но раздался громъ пушекъ и поэтъ ‘тсно сжалъ любовь свою’. Когда онъ увидлъ ‘черные орлы враговъ вблизи трепещущихъ колоколенъ сельскихъ храмовъ, онъ почувствовалъ, какъ въ ндрахъ Франціи затрепетали корни его жизни’. И онъ кается въ своемъ космополитизм страннымъ покаяніемъ, въ которомъ слышатся промахи логики мыслителя. Промахъ не въ негодованіи его противъ враговъ. Идеалъ всемірнаго братства носится въ туманной дали, а человкъ кровно связанъ со своею средой. Общій языкъ съ своимъ народомъ, открытый путь дйствовать и творить, который надо еще искать среди другаго народа, и то чувство кающагося за свой блый хлбъ буржуа, которое такъ глубоко ощущалъ поэтъ, кровно связали его съ французскимъ народомъ. Поэтъ хотлъ видть его носителемъ идеаловъ всемірнаго братства. Нелпымъ донъ- кихртствомъ было бы во имя этого идеала протянуть шею подъ германскій ножъ, дать торжество врагамъ этого идеала. Но дать отпоръ врагу — одно дло, а по заключеніи мира возбуждать новую войну во имя мести — дло совсмъ другое. Нашествіе враговъ должно было естественно пробудить въ мыслител-космополит то чувство патріотизма, которое даетъ отпоръ. Но почему въ Сюлли Прюдом пробудился одинъ растительный и географическій патріотизмъ? Почему корни жизни его затрепетали, когда черные орлы повяли надъ французскими колокольнями, а не трепетали такъ же болзненно, когда соль Франціи уходила въ изгнаніе? Онъ тогда не говорилъ молодому поколнію о страшномъ наслдіи мести во имя поруганныхъ правъ человка, потому что кровь несетъ съ собой страданіе и жажду мести, наноситъ непоправимый вредъ и правой сторон, обращаетъ человка въ звря. Но наслдіе мести географическаго патріотизма несетъ все это съ собой и отвлекаетъ силы страны отъ внутренняго развитія на увеличеніе средствъ отнять у врага отхваченный клочокъ земли.
Сюлли Прюдомъ говоритъ о поэм своей Справедливость слдующее въ письм къ другу: ‘На поэм этой стоитъ остановиться, потому что, несмотря на отвлеченность ея, ради которой она не будетъ имть много читателей, произведеніе замчательно и по форм, и по содержанію. Страна, гд впервые были заявлены міру права человка, должна была дать и первую поэму о справедливости’. Онъ доказываетъ, что думы о возвышенныхъ и отвлеченныхъ предметахъ входятъ въ область поэзіи, и этого нечего доказывать. Дло въ томъ, какъ отнестись къ этимъ предметамъ. Научно-философское изслдованіе основъ и развитія идеи справедливости умстно въ философскомъ трактат, а не въ поэм. Но идеалы справедливости, волнующіе и вдохновляющіе человка, свтлыя грезы объ осуществленія’.ихъ, это лучшее богатство человческой души, принадлежатъ области поэзіи. Задача поэта не переступать ту черту, за которою мысль перестаетъ сливаться съ чувствомъ и, вмсто вдохновенной псни, выражается отвлеченными разсужденіями. Сюлли Прюдомъ не переступаетъ эту черту, хотя порою длаетъ шаги въ ея сторону, но, за этими исключеніями, Справедливость несомннно произведеніе высоко поэтическое, и если поэма мстами холоднаго это слдствіе уже замченной выше чрезмрной выработанности формы, равно и стснительности избраннаго поэтомъ рода ея. Въ слишкомъ упорной и кропотливой выработк формы теряется много огня и непосредственности чувства и слдуетъ пожалть, что поэтъ не нашелъ середины между этою Харибдою и Сциллою — небрежности и крайностей языка, не признающаго формъ. Шелли и другіе поэты брали для такихъ предметовъ свободную форму: ритмъ мнялся по вдохновенію поэтическаго чувства, римованные стихи прерывались стихами безъ римъ. Сюлли Прюдомъ сковалъ свою музу трудностью ритма строго опредленнаго и римы всегда богатой и звучной. Въ поэм, которая съ прологомъ и эпилогомъ занимаетъ около 3,500 стиховъ, сонеты, эта труднйшая стихотворная форма, чередуются со строфами опредленнаго числа строкъ и порядка римъ. Все стройно, изящно, все вызываетъ удивленіе къ виртуозности поэта, но порою чувствуется, что порывъ чувства стсненъ, что мысль поэта носится въ колодкахъ, что требованіе формы обрекаетъ его мстами на тотъ лаконизмъ, который затемняетъ мысль. И если бы большая часть сонетовъ и строфъ не заключала въ себ законченной идеи и не входила въ цлое, какъ часть, имющая и свое значеніе помимо связи съ цлымъ, то вниманіе читателя было бы утомлено.
Содержаніе поэмы — исповдь душевнаго кризиса, пережитаго поэтомъ, борьбы наивной вры съ скептицизмомъ и примиреніе въ созерцаніи будущаго и неизбжнаго торжества справедливости. Въ поэм слышатся мотивы прежнихъ группъ стихотвореній: Искуса, Думъ одиночества и другихъ, но они выражены боле сжато и опредленно, они утратила оттнокъ смутныхъ мечтаній и приняли характеръ думъ. Поэма раздлена на отдлы, названные бдніями, veilles, каждый отмчаетъ стадію, пройденную чувствомъ и мыслью поэта. Первая стадія — борьба съ преданіемъ и сомнніями, обычный кризисъ ростущаго сознанія. Сомннія олицетворены въ голос, который вопрошаетъ и смущаетъ мыслителя, или, въ буквальномъ перевод, ищущаго истины — chercheur, какъ назвалъ поэтъ героя поэмы. Голосъ, бесдующій съ ищущимъ истины, есть голосъ непосредственнаго чувства. Ищущій подавленъ,— онъ только что узналъ о неумолимыхъ законахъ природы. Дтское радужное міросозерцаніе его разбито. Все вокругъ него не любовь, а неумолимыя послдствія опредленныхъ причинъ. Голосъ чувства зоветъ его на мирное счастье съ Офеліей, но это счастье, также какъ и наука, не отвтитъ ему на мучительный вопросъ: зачмъ? А справедливость — крикъ сердца даже малыхъ дтей. Гд-жь она? Повсюду ищущій и жаждущій ее видитъ одну борьбу за существованіе. Голосъ отзываетъ его отъ думъ къ наслажденіямъ эпикурейцевъ. Онъ отвчаетъ: когда Горацій цловалъ Лидію, нашъ вкъ еще не мыслилъ.
Фантазія вызываетъ передъ глазами ищущаго страшные образы борьбы за существованіе между людьми. Бю начались отношенія ихъ, царилъ сильнйшій. Семья и общественность связали слабйшихъ. Голосъ чувства возражаетъ:’была не одна борьба,— а любовь матери, а вс слезы, пролитыя матерями со дня рожденія Авеля, а любовь къ отечеству? И въ ней нтъ справедливости,— таковъ вымученный отвтъ мыслителя: между государствами идетъ та же борьба за существованіе, какъ и между особями одного вида. Насиліе прикрыто лукавыми фразами о прав побдителя. Природа, создающая враждебныя расы, отдала равновсіе между ними въ руки сильнаго, — и мрачный выводъ этотъ не поколебленъ голосомъ чувства, которое напоминаетъ, что каждая раса въ свой чередъ работаетъ для совершенствованія человчества, неся, если надо, съ мечомъ въ рук свободу и славу. Мыслитель знаетъ, какъ дорого стоютъ он человчеству и какъ призрачны он. Кровожадныя страсти разнуздываются и нтъ мры въ возмездіи во имя справедливости. Нтъ справедливости въ отношеніяхъ сословій общественныхъ и членовъ самихъ сословій другъ къ другу, есть только балансированіе интересовъ, которое служитъ уздой грубйшему насилію. Человкъ сгораетъ въ пытк желаній ‘слишкомъ алчныхъ или гордыхъ. Кто не завидовалъ хотя немного золоту Креза, власти Кесаря, обаянію Христа — тремъ силамъ, владычествующимъ надъ міромъ? Слабые и темные презрны, они — рабскія орудія, обрабатывающія поля, созидающія города, они поруганные благодтели неблагодарныхъ побдителей. Въ Рим голодные кормильцы тирановъ своихъ возставали противъ нихъ, а всего чаще складывали руки’.
Напрасно голосъ чувства возражаетъ, что посл паденія побдителей скрижали законовъ переходятъ въ руки трудящихся, что обмнъ и справедливость начинаютъ уже смшивать плоды свои: одни трудятся, другіе мыслятъ и вка проходятъ, равняя касты и границы. Мыслитель и подъ этою утшительною формой видитъ тхъ же исконныхъ враговъ — дикихъ зврей и сторожей ихъ. ‘животное, которое бьетъ жену, ругая ее шкурой, и кричитъ: смерть тиранамъ, негодуя на то, что сильные міра не признаютъ его гражданиномъ, и другое, еще боле безумное, родившееся въ первыхъ рядахъ, которое осуждаетъ эти побои и ругань, находитъ гуртовое убійство честнымъ дломъ и предается порокамъ мене явнымъ’,— вотъ что онъ видитъ въ общественныхъ силахъ. ‘Он об опьянены виномъ и кровью’. И мыслитель спрашиваетъ въ ужас: ‘Кто сломитъ вковую стну изъ вывороченныхъ камней мостовой и обломкомъ трона, поставленную между обоими животными?’ Голосъ отвчаетъ, что видть въ исторіи одинъ мракъ значитъ клеветать на человчество, настоящее, все-таки, лучше хаоса пустынь, въ которомъ бродили дикіе зври. ‘Привтствуй землю обтованную, въ которой осуществятся надежды наши’,— утшаетъ голосъ мыслителя. ‘Намъ лучше, но что за дло до этого несчастнымъ, которые родились слишкомъ рано, стремились, страдали и исчезали?— возражаетъ мыслитель.— Пускай лучшіе брали страданіе, какъ подвигъ, и не промняли бы свой удлъ на безмятежное спокойствіе, передъ лицомъ справедливости вс люди равны, она не можетъ приносить однихъ въ жертву другимъ. Но т лучшіе знали, по крайней мр, свтлыя минуты, когда прозрвали торжество правды, ради котораго страдали. Но т массы, которыя были невольными жертвами царящаго зла,— он страдали, не зная этихъ лучезарныхъ просвтовъ среди царящей тьмы! За что он гибнутъ? Въ человчеств бродитъ закваска животнаго и требовать отъ него справедливости такъ же нелпо, какъ требовать ее въ дом сумасшедшихъ отъ короля въ мишурной корон’.
Это безотрадное сознаніе приводитъ мыслителя къ думамъ о фатализм и божеств, которыми заканчивается первая часть поэмы, озаглавленная Молчи, сердце. Справедливость — общая потребность человчества, человкъ уметъ быть справедливымъ тамъ, гд не затронуты интересы его, онъ негодуетъ на нарушеніе ея даже тамъ, гд ничего не теряетъ изъ матеріальныхъ выгодъ. Человчество прикрываетъ и свои корыстныя дла маской справедливости. Оно создало образъ верховнаго судіи. На эти доводы сердца мыслитель отвчаетъ, что культъ судіи залилъ міръ кровью. Голосъ продолжаетъ: ‘Не пронзай ироніей твоей простыя сердца, которыя, хотя бы и ради страха вчнаго огня, молятся и за тебя. Благодаря смиренной вр, было пролито въ міръ первое утшеніе’. ‘Ты плачешь!… Сквозь слезы смутно видятъ’,— отвчаетъ мыслитель. Вторая часть поэмы носитъ названіе Призывъ сердцу. Разумъ не нашелъ справедливости ни въ природ, ни въ общественныхъ условіяхъ и привелъ поэта къ крайнему пессимизму. Онъ видитъ повсюду только жертвъ и палачей. Онъ самъ палачъ невольный. ‘Сердце мое доброе,— говоритъ онъ,— но я удерживаю долю въ быкахъ вскормленныхъ и зарзанныхъ другими. Я справедливъ, сознаю, что бднякъ мн братъ, а самъ сажусь за пиръ, въ которомъ уже задолго приготовлена для меня доля отцомъ, скупымъ для другихъ. Я честенъ, на моемъ имніи нтъ долга, но я захватываю незаконно хлбъ, зрющій на поляхъ моихъ. Я, не трудясь, въ наемъ давалъ поля, удобренныя мертвыми тлами. Такъ въ непрестанной бойн, утучняющей меня, избранника природы, я процвтаю и засыпаю спокойно, какъ наивный и окровавленный сынъ людодки’. Ищущій справедливости спустился на самое дно пропасти пессимизма — до сознанія, что и онъ самъ палачъ невольный. Оставалось или вычеркнуть себя изъ жизни, или найти выходъ въ боле свтлому міросозерцанію.
Поэтъ-мыслитель не могъ иначе смотрть на настоящее, онъ не могъ также признать и коммунистическія теоріи всеобщаго раздла, который, уравнявъ всхъ въ общей нищет, подъ общимъ игомъ, смнится старымъ неравенствомъ. Природа не дала ему отвта, въ ней слабый — жертва сильнаго. Отвтъ дало сердце. Человкъ выучился любить и жить для любимаго. Въ сердц человка живетъ справедливость, она живетъ въ совсти человчества, даже въ сердц самаго закоснлаго злодя, и тотъ ‘ощущаетъ въ себ присутствіе высшаго суда, ощущаетъ трепетъ его, спящаго, и страшится пробужденія его’. Справедливость будетъ рости въ мір.
Борьба съ духомъ сомннія окончена. ‘Легко дышется въ радостномъ торжеств!— восклицаетъ поэтъ.— Если я не поборолъ въ себ страшнаго сфинкса, который, вонзивъ когти мн въ гордо, уставясь глазами въ мои глаза, неподвижный и нмой, давитъ и вопрошаетъ меня, то я — борецъ упорный — я устоялъ, хотя и не разгадалъ загадку: я былъ вызванъ и самъ вызываю. Онъ можетъ пожрать меня, но не поколеблетъ ною вру въ справедливость’.
Торжество не полное: загадка не разгадана. Поэтъ не видитъ, какими путями восторжествуетъ справедливость, но въ немъ нтъ боле сомнній въ побд ея. Онъ въ свтлыхъ грезахъ видитъ эту побду. Серіи существъ, боле богатыхъ сознаніемъ, появились на земл. Откровеніе справедливости въ душ человка ростетъ согласно съ закономъ эволюціи живыхъ существъ. Каждое поколніе передаетъ другому все боле и боле усовершенствованные завты справедливости. Природа по давитъ боле человка, она ‘тотъ столбъ, отъ котораго двинулась колесница, несущаяся къ безграничной цди’. Поэтъ сильнымъ прыжкомъ занялъ въ ней свое мсто. Порывъ его, правда, не много значитъ,— поэта уноситъ съ собой человческій родъ. ‘Если меня сшибутъ, затопчутъ,— говоритъ онъ,— я и въ паденіи сохраню крещеніе олимпійскимъ потомъ’. Природа говоритъ ему: борись и работай. И онъ работаетъ въ мор жизни, въ которомъ ‘пловцы носятся по прихоти волнъ на плот, сложенномъ изъ обломковъ. Они смшали желзо цпей и оружія, магнитъ отклонился отъ путеводнаго полюса. Буря покрыла мглою звзды, у обломковъ мачтъ висятъ не паруса, а лохмотья флаговъ. Но бодрящіе голоса ведутъ и даютъ силы поднимать лохмотья флаговъ’. Поэтъ, плывя на плот къ граду грядущему, черпаетъ бодрость не въ однихъ голосахъ, вливающихъ мужество среди ночной мглы и труднаго, опаснаго пути, онъ черпаетъ ее и въ увренности, что онъ отдохнетъ отъ томительнаго плаванія на другой планет, гд его ждетъ ‘обаятельный покой’. Ему нужна эта мечта ‘обаятельнаго покоя’, онъ такъ измученъ труднымъ путемъ и еще боле мучительнымъ сознаніемъ, что не увидитъ града грядущаго (cit).
Градъ грядущаго явится, и счастливыя поколнія увидятъ его. Сюлли Прюдомъ не чертитъ опредленнаго плана града, какъ Платонъ или Томасъ Муръ, онъ высказываетъ только идейныя основы, на которыхъ созиждется градъ. Общественная жизнь не есть плодъ договора, но инстинктовъ человчества, договоры ничто иное, какъ подведеніе итоговъ уже установившихся отношеній, они возможно лучшее для даннаго момента, но носятъ печать несовершенства и не должны сковывать ростъ человчества. Нтъ справедливости безъ братства, оно ростетъ вмст съ ростомъ знанія и разума. Законы становятся все мене варварскими. ‘Христосъ, милосердый къ плачущему бдняку, щедро заплатилъ даже работнику послднихъ часовъ, котораго не пожаллъ Батонъ. Маркъ Аврелій, стражъ скрижалей права, мыслитъ о естественномъ закон’. Справедливость должна царить надъ союзомъ людей, а не аристократы и не плебеи: первые пріучены къ тираніи, вторые — къ невжеству и зависти. Любовь и знаніе сплотятъ всхъ въ братскій союзъ. Торжественный хоръ заключаетъ думы поэта. ‘Чистая кровь, столько разъ пролитая за ожидаемое братство, растопитъ мдныя скрижали, на которыхъ начертана убивающая буква. Намъ кажется, что въ настоящемъ одинъ грабежъ и рзня, но надъ ними всплываетъ новый спасительный символъ. Вс великія идеи торжествовали, медленно или быстро’. Нельзя плакать всю жизнь о жертвахъ,— живой думаетъ о живомъ,— и эпилогъ поэмы призываетъ къ длу. ‘На работу! Прошло время созерцанія. Дебри лсныя должны быть оздоровлены, освщены. Если сегодня не сдлаетъ это дровоскъ, то завтра придетъ зажигатель. Сегодня топоръ — или факелъ завтра!’ — восклицаетъ поэтъ, напоминая, что одно спасеніе общества отъ катаклизмовъ — въ знаніи, въ равныхъ шансахъ на жизнь, въ труд, оплачивающемъ не жалкое прозябаніе, но разумныя потребности. Все это должно разлиться широкою волной и поднять все человчество. Каждый нуженъ, каждый долженъ стоять на своемъ мст и длать свое дло въ цпи человчества. ‘Горе тому, кто, убаюканный шелестомъ втвей, заснетъ, положась на слово стражей прошлаго, или откажется отъ рубки для того, чтобы срывать цвты’,— учитъ поэтъ.
Онъ знаетъ и свою долю въ общемъ дл, онъ беретъ ее, не упиваясь мечтами о героизм, онъ не титанъ, поднимающій на плечи міръ, онъ просто честный человкъ, получившій даръ псенъ. ‘Увы, рубка — дло трудное’,— говоритъ онъ, призывая тнь Андре Шенье научить его быть гражданиномъ, не измняя искусству, поэтомъ, не измняя долгу гражданина. ‘Героическій призывъ звучитъ звонче въ рим. Можно быть поэтомъ и гражданиномъ, Орфеемъ, Амфіономъ и Тиртеемъ’. Пснь есть дло, когда ‘поэтъ идетъ впереди братьевъ и заставляетъ на голосъ свой склоняться и разступаться дебри лсныя, дикихъ зврей укрощаться, мраморъ двигаться, а героевъ выступать защитниками каждаго честнаго дла’.
Сюлли Прюдомъ.не былъ ни Орфеемъ, ни Амфіономъ, ни Тиртеемъ, муз его не доставало властнаго, неотразимаго обаянія, чары котораго переживаютъ вка, но онъ несомннно принадлежитъ къ числу поэтовъ, имющихъ прочное значеніе и оно тмъ боле будетъ рости, чмъ боле идеи, вдохновлявшія музу его, будутъ овладвать обществомъ. Англія вспомнила Шелли въ то время, когда даже консерваторы тори заговорили о справедливости и земл для народа. Теперь во Франціи, да и везд, Сюлли Прюдомъ можетъ разсчитывать только на кругъ читателей, которые, какъ и онъ, искали правды и скорбли душой о судьбахъ человчества. Бойкій поэтъ-жанристъ, умющій набросать яркія сценки дйствительной жизни, или мелодраматическій разскащикъ врод Knne всегда найдутъ многочисленный кругъ читателей, которые отзовутся о поэзіи Сюлли Црюдома: c’est beau, c’est profond, но читать его не будутъ. Отвлеченность, т.-е. преобладаніе внутренняго надъ вншнимъ, преобладаніе идейнаго элемента надъ образностью, стоитъ между поэтомъ и читающею массой. Но масса читающей публики не читаетъ и Шелли, она читаетъ Гте несравненно мене, чмъ какого-нибудь Гейзе, хотя восторгается, приличія ради, и Шелли, и Гте, масса цнитъ въ Шиллер только общедоступный потрясающій драматизмъ. Для мыслящаго читателя поэзія Сюлли Прюдома иметъ и долго будетъ имть значеніе исповди душевнаго кризиса, въ которомъ ростетъ и зретъ человкъ, изъ котораго онъ выходитъ съ символомъ вры и жаркимъ одушевленіемъ на работу во имя любви и правды.
Поэтъ самъ пережилъ этотъ кризисъ — не мечтою, не объективно, какъ художникъ, онъ пережилъ его всми нервами существа своего и оттого даже въ тхъ мстахъ, гд остается наиболе спокойнымъ и холоднымъ, онъ производитъ впечатлніе искренностью и задушевностью своею. Вотъ почему муза его иметъ глубокое воспитательное значеніе для молодаго поколнія, которое ищетъ правды и такъ чутко на искренность.
Можно пожалть о томъ, что не всегда сила и огонь выраженія отвчаютъ богатству выраженія, что кропотливая выработка формы, такъ много расхолаживающая порывъ поэзіи, явилась слдствіемъ благоговйнаго пониманія миссіи поэта Сюлли Прюдомомъ, его уваженія къ слову, какъ къ форм, облекающей мысль, и преувеличенной скромности, переходившей въ недовріе къ себ. Муза Сюлли Прюдома напрашивается на сравненіе съ актеромъ, средства котораго ниже концепціи его. Поэтъ хорошо сознавалъ это и это сознаніе было его пыткой. Но, какъ актеръ со средствами сравнительно бдными, по отношенію къ концепціи его, можетъ передать боле жизненныхъ идей, нежели актеръ съ богатыми средствами и бдною концепціей, такъ и Сюлли Прюдомъ для другихъ поэтовъ-избранниковъ, переживающихъ вка, будетъ источникомъ, изъ котораго они почерпнутъ мотивы будущихъ псенъ. Въ минуту сомннія въ своихъ силахъ онъ сказалъ: ‘Пусть пснь моя воскреснетъ въ другомъ сердц, прозвучитъ и будетъ любима’.Если иныя псни его должны воскреснуть въ другомъ сердц, чтобы быть любимыми, за то многія любимы сами по себ и одна изъ лучшихъ, это — благословеніе его будущимъ поэтамъ: ‘Вы узнаете многое, вы выскажете это боле прекрасными звуками. Когда псни ваши освятятъ высокіе помыслы, мы будемъ уже давно въ могилахъ и отъ насъ уцлетъ одинъ лишь вылинялый и холодный лоскутъ нашихъ твореній. Вспомните тогда, что мы пли цвты и любовь въ вк, полномъ тьмы, при смертоносномъ бряцаньи оружія,— пли для тревожныхъ сердецъ, оглушенныхъ этимъ бряцаньемъ. Пожалйте псни наши, въ которыхъ трепетало столько волненій и страданій, вы, которымъ будутъ внимать лучше, чмъ внимали намъ, и которые въ счастливые дни будете пть псни безъ слезъ’.