Поэт, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1852 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
М. Л. МИХАЙЛОВА

СЪ ПОРТРЕТОМЪ, КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ И БИБЛІОГРАФИЧЕСКИМЪ УКАЗАТЕЛЕМЪ

ИЗДАНІЕ Т-ВА А. Ф. МАРКСЪ
С.-Петербургъ.

Подъ редакціей П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ВТОРОЙ

ПОЭТЪ.

Разсказъ.

Любовь, ты погибла, ты, радость, умчалась,
Одна о минувшемъ тоска мн осталась!
Жуковскій.

Анна Степановна Ковровская сидла за письменнымъ столомъ и писала.

Анна Степановна была женщина или, правильне, двица мужественныхъ размровъ, почтеннаго возраста и нжнаго сердца. У ней были широкія, круглыя плечи, горделиво выдавшаяся грудь, жесткій станъ и величественная походка. Года, которыхъ прошло ровно тридцать шесть надъ многодумною головой двицы, унесли съ собою не всю привлекательность ея: лицо Анны Степановны было полно выраженія и жизни, несмотря на нсколько пятенъ коричневаго цвта, которыя не укрывались подъ легкимъ сдоемъ англійской пудры, глаза горли огнемъ вдохновенія, тонкія губы, главное отличіе которыхъ составляла особенная блдность и сухость, хранили всегда нсколько грустную улыбку. Не будь въ город, который имлъ счастье быть резиденціей Анны Степановны, такая дурная вода, у нея не пордли бы волосы за ушами, и тонкая коса ея не сдлалась бы такою тощею: Анна Степановна имла привычку мочить по утрамъ голову свжей водой. Вредоносное свойство этой воды не произвело однакожъ никакого вліянія на виски почтенной двицы, и два восхитительные акрошкра красовались надъ ея полными щеками.

Итакъ, Анна Степановна сидла за письменнымъ столомъ и писала. Раннія зимнія сумерки спускались на землю, и въ комнат начинало замтно темнть, но двица была такъ углублена въ свое занятіе, что не заботилась велть подать огня, и только наклоняла къ бумаг голову все ниже и ниже по мр того, какъ въ комнат становилось темне.

Наконецъ, когда строчки мелкаго письма слились одна за другою передъ глазами Анны Степановны въ сплошныя черныя линіи, она отвела лицо отъ своей рукописи, быстро взялась за колокольчикъ, помщавшійся между перламутровыми чернильницей и песочницей, и позвонила. Въ дом царствовала полная тишина, и звукъ колокольчика рзко пробжалъ по пустымъ и стемнвшимъ гостиной и зал, и замеръ въ прихожей. Анна Степановна прислонилась къ спинк кресла и ждала.

Хотя дворня, состоявшая при особ двицы Ковровской, была довольно многочисленна, однако въ настоящую минуту никто не могъ слышать звона Анны Степановны. Дв горничныя, еклуша и Мавруша, накрывъ головы большими и толстыми платками, стояли, несмотря на значительную стужу, на крыльц, красивый лакей Никандръ, котораго барышня очень любила, потому, вроятно, что онъ былъ нкогда любимымъ казачкомъ ея родителя, и которому дарила ежемсячно по банк помады и три раза въ годъ по флакону жасминныхъ духовъ, рисовался передъ свжими горничными въ новой шинели съ мховымъ воротникомъ и соблазнялъ ихъ пройтись по улиц.

— А какъ барышня кликнетъ?— говорили ловкому кавалеру въ одинъ голосъ об горничныя.

— Ужъ на этомъ будьте спокойны! едька въ лакейской посаженъ.

— А какъ онъ уйдетъ? Или вдругъ барышн что понадобится?

— Что жъ за бда такая? Промяться вышли. Извстно, человкъ сидитъ-сидитъ — да съ сидки-то и одурь возьметъ.

— Ладно вамъ этакъ говорить! Съ васъ не взыщутъ.

— Со всхъ взыскъ одинъ.

— Не больно-то со всхъ.

— Вамъ и книги въ руки! А все бы по улочк прошлись…

— Пойдемъ ужъ, что ли, Мавруша!

— И давно бы такъ.

Никандръ взялъ подъ руку двицъ и отправился съ ними изъ воротъ.

— Вотъ мы какъ погуливаемъ,— произнесъ кавалеръ, принимая все боле и боле развязную походку:— въ лучшемъ вид!

Итакъ, лакей и дв горничныя были заняты прогулкой, не мене пріятное занятіе выбралъ для себя и мальчишка едька, посаженный Никандромъ въ передней. Онъ не долго просидлъ безъ дла и расположился уснуть, что немедленно и исполнилъ. Звонъ барышнина колокольчика безъ пользы долетлъ до него.

Анна Степановна, обладавшая чрезвычайно энергическою и кипучей натурой, не могла не выйти изъ терпнія, когда и вторичный звонокъ ея безплодно прозвучалъ по всему дому. Она живо оставила свое кресло, при чемъ юбки ея издали пріятный шумъ, и быстрыми шагами, потрясавшими не только полную грудь двицы, но и большую часть мебели, отправилась въ двичью.

Шитье горничныхъ было въ безпорядк брошено на столъ, и въ двичьей сидлъ только срый котъ, предаваясь съ приличнымъ мурлыканьемъ сладостной дремот.

— екла! Мавра!— крикнула Анна Степановна.

Зовъ этотъ былъ такъ же тщетенъ, какъ и звонокъ.

— Эй! Гд вы вс?

Котъ раскрылъ-было глаза, но, сверкнувъ ими въ сумрак, снова смежилъ вки и затянулъ опять прерванную псню.

Сердито шаркнула Анна Степановна по стн срною спичкой, съ не мене сердитымъ тлодвиженіемъ зажгла свчу и пошла черезъ вс комнаты въ переднюю. Увидавъ невинно спящаго мальчишку, барышня тотчасъ же растолкала его.

— Эй, ты!

Мальчишка вскочилъ съ конника.

— Экъ заспался!— замтила довольно язвительно Анна Степановна.— Гд вс?.. Тебя спрашиваютъ… куда вс разбжались?

— Не знаю-съ.

— Ахъ! Дуракъ какой! Долго ли спать-то теб?.. Пошелъ, позови двокъ!.. Гд он вчно слоняются?.. И Никандра сыщи!

Мальчишка умчался. Когда онъ выскочилъ на крыльцо, горничныя и Никандръ возвращались съ прогулки, угощаясь жемками изъ пестраго бумажнаго платка, искусно балансируемаго въ рук Никандра.

— Что, барышня зоветъ?— спросили об двушки, увидавъ едьку.

— Зоветъ,— отвчалъ мальчишка:— всхъ приказала позвать.

Горничныя рванулись къ крыльцу, но этотъ порывъ удался одной Мавруш, потому что еклу ловко удержалъ за платье Никандръ.

Мальчишка исчезъ ужъ за дверьми вмст съ Маврушей.

— Пусти, шальной человкъ!— сказала екла, стараясь отнять свое платье изъ рукъ лакея.— Экій неотвязный!

— Не подождетъ разв? Вишь, цыцъ-дама какая!

— Полно, бшеный! Браниться станетъ.

И точно, Анна Степановна была готова разбранить всхъ, и только-что явилась предъ нею Мавруша, барышня раскричалась.

— Куда это изволили разбжаться?.. Ни одной души въ дом нтъ… Долго ли вамъ говорить? Это просто терпнья недостанетъ. екла гд?

— Она идетъ-съ.

— Гд побывала?— спросила Анна Степановна у входящей еклуши.— Для того теб даютъ дло, чтобъ ты его по столамъ валяла?.. Ахъ вы, гуляльщицы! Вотъ дамъ я вамъ знать! Шитье-то скомкала, да и бросила?.. Комкать его теб дали? а?

Этотъ репримандъ происходилъ въ двичьей, гд улика еклы — скомканное шитье лежало на стол.

— Никандръ гд?

Горничныя молчали.

— Стны я, что ли, спрашиваю?

— Мы не знаемъ-съ,— отвчали об.

— Какъ вамъ знать!

Никандръ вошелъ и тряхнулъ кудрями.

— Какъ это теб не совстно, Никандръ?— сказала укорительнымъ тономъ Анна Степановна, обращая полное лицо свое къ вошедшему лакею.— Хоть бы ты посмотрлъ, чтобы всегда былъ кто-нибудь въ комнат.

Никандръ опять тряхнулъ головой и молча вышелъ изъ двичьей. Барышня воротилась въ свой кабинетъ, куда ужъ были поданы свчи, сла-было снова за письменный столъ, но вдругъ, вспомнивъ что-то, встала и вышла въ гостиную.

— Никандръ!— кликнула она тамъ и вошла опять въ кабинетъ.

Когда она сла на мягкій диванчикъ, Никандръ вступилъ въ комнату и подошелъ къ Анн Степановн.

— Что прикажете?— спросилъ онъ.

— Ахъ, Никандръ, какъ ты опять накурился! Стань подальше: отъ тебя ужасно табакомъ пахнетъ…

Никандръ отодвинулся.

— Пошли, Никандръ, едьку въ почтамтъ… не пришла ли московская почта? Да если почтмейстера въ контор нтъ, такъ чтобъ на домъ къ нему сбгалъ… Или самъ бы ты сходилъ…

— Я самъ пойду,— отвчалъ лакей.

— Пожалуйста, Никандръ!

Слуга вышелъ.

Анна Степановна, уславъ Никандра, почувствовала въ себ нкоторое треволненіе и, съ нетерпніемъ ожидая почты, не могла ничмъ хорошенько заняться. Она нсколько разъ садилась писать, пробовала читать книгу, пыталась даже вязать бисерный кошелекъ, но не могла ничего продолжать и потому отправилась ходить взадъ и впередъ по всмъ комнатамъ, бросая въ каждой бглый взглядъ въ зеркало и непосредственно за такимъ взглядомъ принимая боле величественную осанку. Грудь Анны Степановны волновалась какъ море, по всему видно было, что московская почта чрезвычайно интересуетъ двицу Ковровскую.

Наконецъ посланный возвратился съ большимъ пакетомъ. Анна Степановна торопливо разорвала этотъ пакетъ, свидтельствовавшій объ уваженіи почтмейстера къ двиц Ковровской, и нашла тамъ еще три пакета съ книгами толстыхъ журналовъ и одно письмо.

Отложивъ письмо въ сторону, Анна Степановна поспшила, чуть не задыхаясь отъ нетерпнія, пробжать оглавленія всхъ трехъ книжекъ, пробжала эти оглавленія даже три раза и потомъ съ досадой отодвинула отъ себя журналы. Грудь ея волновалась еще сильне, и Анна Степановна тревожно позвонила.

— Воды подай!— крикнула она вбжавшей Мавруш.

Когда стаканъ свжей воды нсколько успокоилъ Анну Степановну, она приписала ненапечатаніе ея стихотвореній ни въ одномъ изъ полученныхъ журналовъ безвкусію издателей и редакторовъ, и взялась за письмо, которое пришло вмст съ ненавистными книжками.

Анна Степановна никакъ не ожидала, чтобъ это письмо, съ такою холодностью брошенное въ сторону тотчасъ по полученіи, заключало въ себ всть, которая наполнитъ радостной тревогой ея сердце. Письмо пріхало изъ Москвы и было наполнено выраженіями глубокой симпатіи, которую питала къ Анн Степановн госпожа Алтаева, авторъ ‘Дтскаго праздника’ и многихъ другихъ произведеній для юношескаго возраста. Но не эти выраженія дружбы, къ которымъ ужъ успла отчасти привыкнуть двица Ковровская, произвели въ пышной груди ея новое треволненіе, а извстіе, что изъ Москвы детъ въ тотъ городъ, гд живетъ Анна Степановна, одинъ господинъ, пишущій стихи. Хотя имя Геннадія Матвича Суслова и было совершенно неизвстно Анн Степановн, тмъ не мене она очень обрадовалась, что наконецъ встртитъ человка, способнаго понять ее. Вслдствіе этого ночью снились двиц Ковровской очень пріятные, поэтическіе сны.

II.

Міръ, въ которомъ жила высокая душа Анны Степановны, не былъ нимало похожъ на окружавшую ее дйствительность, скажемъ боле, онъ былъ діаметрально противоположенъ этой дйствительности. Въ дивномъ мір фантазіи и поэзіи и сама двица Ковровская была совсмъ не тою Анной Степановной, которая въ прозаической житейской сфер бранитъ двицъ, даритъ лакею помаду и кушаетъ съ безпримрнымъ аппетитомъ. Это противорчіе, которое порою замчала въ своей натур и сама двица, объясняла она обыкновенно стихотвореніемъ Пушкина ‘Поэтъ’.

Часто повторяла она восторженнымъ голосомъ (нсколько въ носъ) извстныя строки:

Пока не требуетъ поэта

Къ священной жертв Аполлонъ,

Въ заботахъ суетнаго свта

Онъ малодушно погруженъ,

Молчитъ его святая лира,

Душа вкушаетъ хладный сонъ,

И межъ дтей ничтожныхъ міра,

Быть-можетъ, всхъ ничтожнй онъ.

Съ особеннымъ чувствомъ произносила Анна Степановна послдній стихъ.

Двица Ковровская родилась подъ самыми благотворными условіями для развитія ея поэтическаго генія. Отецъ ея былъ не послдній изъ авторовъ шарадъ и мадригаловъ, плодившихся съ невроятною быстротой и въ невроятномъ количеств въ начал ныншняго вка. Но не одни шарады и мадригалы сливались съ тонкаго пера Ковровскаго: онъ написалъ также нсколько сатирическихъ писемъ, два историческіе отрывка, отличавшіеся высотою и цвтистостью слога, басню ‘Скорпіонъ и Чахотка’ (въ подражаніе ‘Подагр и Пауку’) и наконецъ три весьма игривыя сказки вольными стихами, на подобіе лафонтеновскихъ. Обладая очень хорошимъ состояніемъ и пользуясь всеобщимъ почетомъ, Ковровскій имлъ въ Москв, гд родилась и Анна Степановна, открытый домъ для всего мыслящаго и чувствующаго, и преимущественно для всего пишущаго. Мать Анны Степановны умерла рано, когда единственной дочери ея было всего пять лтъ. Двочка осталась при отц, который нанималъ ей учителей и училъ ее самъ. Имя свои понятія о польз знанія иностранныхъ языковъ, литераторъ хотлъ, чтобъ дочь его знала ихъ достаточно для чтенія и пониманія французскихъ и нмецкихъ писателей, но не заботился нимало о томъ, чтобъ дочь его говорила на какомъ-нибудь иностранномъ язык.

Рано развились поэтическія способности двочки: восьми лтъ отъ роду сочинила она первую басню.

Обрадованный родитель исправилъ вс ошибки противъ стихосложенія и грамматики въ дочерниной басн и разослалъ по всмъ московскимъ писакамъ пригласительныя карточки на литературный вечеръ, на которомъ должна была новая Сафо прочесть свое первое произведеніе.

— Талантъ у Анюты, талантъ!— говорилъ Степанъ Лукичъ, расхаживая по освщенной зал съ какимъ-то унылымъ авторомъ, пріхавшимъ на вечеръ раньше всхъ.— Вотъ что значитъ, батюшка, раннее знакомство съ классическими авторами. Вдь она у меня чего-чего не перечитала!

— Да-съ,— уныло отвчалъ гость:— классическіе авторы — это наши лучшіе наставники.

— Она у меня питаетъ особенную склонность къ миологіи. Ну, и память, я вамъ скажу, удивительная! Спросите, о комъ хотите, и изъ самыхъ незначительныхъ именъ… знаетъ-съ!

— Это полезно-съ,— продолжалъ гость тмъ же унылымъ тономъ:— очень полезно для украшенія стихотворныхъ произведеній. Имена миологическихъ божествъ — это, такъ сказать, цвты стихотворства.

Степанъ Лукичъ отъ полноты удовольствія безпрестанно начинялъ себ носъ табакомъ и блаженно усмхался.

Когда въ полномъ собраніи сочинителей, заключавшемъ въ себ и лавреатовъ, которые издали ужъ въ десяткахъ томовъ свои творенія, и начинающихъ, подающихъ надежды авторовъ ‘Опытовъ’, ‘Досуговъ Скромной Музы’ и проч., когда въ этомъ собраніи была продекламирована первая басня малолтней Анюты, вс чуть не въ одинъ голосъ одобрили попытку юной граціи и одобрили самыми краснорчивыми словами.

Одинъ изъ почетнйшихъ гостей, знаменитый сочинитель ‘Подражаній восточнымъ поэтамъ’ и многихъ другихъ пресловутыхъ твореній, поманилъ къ себ Анюту и ознаменовалъ чело даровитой двочки отеческимъ поцлуемъ. Авторъ ‘Подражаній и проч.’ считался всмъ обществомъ, собиравшимся подъ литературною кровлей Ковровскаго, чуть не самимъ Фебомъ… Понятно, какъ цнился и поцлуй этого автора.

— Вы ужъ слишкомъ балуете ее, Иванъ Евдокимычъ!— сказалъ съ восторженной улыбкой хозяинъ, подходя къ великому гостю.

— Таланты слдуетъ окрылять къ дятельности,— отвчалъ гость, гладя двочку по голов:— а чмъ же окрыляются таланты, какъ не поощреніемъ и одобреніемъ?

Вроятно, съ цлью еще боле окрылить талантъ Анюты, почтенный гость вынулъ изъ кармана свертокъ грязной бумаги, въ которомъ всегда носилъ съ собой миндаль для утишенія изжоги, постоянно мучившей его творческую грудь, и далъ одну миндалинку Анют.

— На теб, душенька!

Анюта взяла миндалинку.

— Что же ты не кушаешь?— спросилъ Иванъ Евдокимычъ.

— Я не люблю миндаль,— отвчала двочка.

— Кушай, дружокъ!— сказалъ отецъ, трепля Анюту по плечу: — помни, кто теб предлагаетъ… Вдь это отъ Ивана Евдокимыча, нашего Аполлона, защитника и покровителя отечественныхъ музъ.

Анюта положила въ ротъ миндалинку и стала ее жевать.

— Вотъ тоже наша будущая муза!— сказалъ Иванъ Евдокимычъ, сажая двочку къ себ на колни и просвтляясь съ головы до пятъ чистою радостью мецената

— Какая же я муза?— спросила Анюта.

— Какъ какая, душенька?

— Вдь музъ девять. Такъ какая же я?

— Десятая.

— А какъ ее зовуть?

Гость нсколько смшался.

— Анютой!— сказалъ онъ, немного помолчавъ.

— Я не хочу быть десятой музой. Я буду лучше Калліопой.

— Отчего же Калліопой?

— Оттого,— прошептала двочка:— оттого, что

Калліопа всхъ трубою

Чтитъ героевъ всезлатою.

— А! Вотъ какъ! Такъ ты желаешь славы Гомера, душенька?

— Не надо говорить: Гомеръ, папенька велитъ говорить: Омиръ.

— Это все равно, дружокъ!— подсказалъ папенька, нсколько сконфуженный смлостью, съ какою Анюта поправила маститаго гостя.

— Умница, умница!— проговорилъ Иванъ Евдокимычъ, опуская Анюту на полъ.

— Какая начитанность въ дитяти!— послышалось въ разныхъ мстахъ гостиной.

Иванъ Евдокимычъ взялъ однакожъ за руку хозяина и, отведя его въ сторону, сказалъ шопотомъ:

— Напрасно вы, Степанъ Лукичъ, даете ребенку читать сочиненія Тредіаковскаго: это можетъ извратить вкусъ.

— Я не даю, Иванъ Евдокимычъ. Какъ можно такія вещи ей давать-съ?

— А вотъ она цитировала мн сейчасъ его стихи.

— Неужели? Это странно. Эй, Анюта! Поди-ка сюда!

Анюта подошла.

— Какіе ты стихи говорила Ивану Евдокимычу?

— Про Калліопу-то, душенька,— объяснилъ гость.

— Вотъ какіе,— отвчала Анюта:

Калліопа всхъ трубою

Чтитъ героевъ всезлатою.

— Ты знаешь, чьи это стихи?— спросилъ отецъ.

— Нтъ.

— Гд же ты читала ихъ?— спросилъ знаменитый гость.

— Въ ‘Письмовник’.

— Хорошо, душенька, больше ничего!— сказалъ Иванъ Евдокимычъ, погладивъ Анюту по головк, и принялся разжевывать миндалинку.

— Ступай, дружокъ, на мсто!— сказалъ отецъ.

— И это не чтеніе для ребенка,— замтилъ меценатъ-поэтъ Степану Лукичу.— Кургановъ издалъ свою книгу не для дтскаго возраста, къ тому же въ ней нтъ ничего классическаго.

На другой день Степанъ Лукичъ запряталъ ‘Письмовникъ’ такъ далеко, что онъ не могъ ужъ попасться на глаза Анют.

Вечеръ, въ который была прочитана басня Анюты, опредлилъ окончательно судьбу двочки. Съ этой поры она принялась писать, писать и писать. Неустанно писала она до самой кончины своего родителя, который умеръ въ тотъ годъ, когда дочери его исполнилось двадцать лтъ.

Оплакавъ въ печальной элегіи, состоявшей изъ трехсотъ стиховъ, смерть отца, Анна Степановна принялась опятъ писать и писать. Къ этой пор относится первое изданное ею въ свтъ сочиненіе, именующееся ‘Цвтами досуга’ и заключающее въ себ десятка четыре длинныхъ стихотвореній.

Степанъ Лукичъ оставилъ дочери прекрасное состояніе, и она могла свободно поддерживать репутацію родителя. Попрежнему каждую недлю собиралось къ Анн Степановн нсколько разныхъ сочиняльщиковъ, но двица Ковровская, взявшая себ въ компаньонки одну небогатую, но очень ученую даму, госпожу Алтаеву, не желала ужъ быть главною музой собиравшагося у нея Парнаса, потому что Парнасъ этотъ дряхллъ не по днямъ, а по часамъ.

Такъ прошло лтъ семь-восемь. Общество Анны Степановны начинало рдть. Старые знакомцы или разъзжались по разнымъ мстамъ или умирали, а новыхъ литературныхъ дятелей не видать было около двицы Ковровской. Кончилось тмъ, что въ одинъ изъ понедльниковъ, когда обыкновенно собирались къ Анн Степановн гости, къ ней пріхалъ одинъ только Иванъ Евдокимычъ, не имвшій въ то время, какъ говорится, ни глаза во лбу, ни зуба во рту.

Анна Степановна, не видя ни пользы ни удовольствія оставаться въ Москв, ршилась похать къ себ въ деревню. Изъ деревни, гд прожила, промечтала, прописала и проскучала она цлое лто, двица Ковровская перехала на зиму въ городъ, гд мы ее ужъ видли, и съ этого времени стала проживать зимой въ этомъ город, а лтомъ въ своемъ недалекомъ деревенскомъ пріют.

Мы разсказали почти вс вншнія обстоятельства жизни двицы Ковровской, теперь предстоитъ намъ разсказать исторію ея поэтическаго сердца и его таинственныхъ стремленій.

Анна Степановна въ дтств пропитывалась твореніями классическими (Степанъ Лукичъ былъ самый закоренлый классикъ) и жаждала славы Гомера или, правильне, Омира. Въ лта ранней юности, когда такая слава начала казаться ей ужъ черезчуръ колоссальною, она стремилась только получить наименованіе русской Дасье и принялась-было за латынь, но латынь не пошла ей въ толкъ. Когда двиц Ковровской минуло шестнадцать лтъ, когда сердцу ея становилось тсно и тоскливо подъ пышно развивавшеюся грудью, какъ разъ кстати подосплъ романтизмъ, чтобы наполнить все существо Анны Степановны неопредленнымъ и сладостнымъ томленіемъ. Полная тревожныхъ надеждъ и ожиданій, стала она всматриваться въ гостей своего отца, ища человка, который былъ бы способенъ и достоинъ отвчать сердцемъ ея пылкому сердцу. Напрасно всматривалась двица Ковровская: сухими и черствыми показались ей юноши, собиравшіеся на литературныя вечеринки Степана Лукича, новое направленіе поэзіи и не коснулось ихъ: они попрежнему восторгались при чтеніи сатирическихъ писемъ и снотворныхъ эпопей, попрежнему говорили съ торжественнымъ видомъ о своихъ жалкихъ переводцахъ изъ Делиля и Жанъ-Батиста Руссо, о своихъ собственныхъ сочиненьицахъ — логогрифахъ и мадригалахъ. Анна Степановна ударилась между тмъ въ элегію. Элегія составляла для нея теперь высшій родъ поэзіи (она называла ужъ стихотворство поэзіей), элегія, разумется, не тибуллова, не проперціева, даже не овидіева, элегія новйшая, романтическая, со всми необходимыми атрибутами: съ луною, окруженной серебристымъ паромъ, съ туманною далью, съ порываніемъ въ неизвстныя мста, съ невдомымъ тамъ. Вліяніе романтизма совсмъ преобразило Анну Степановну. Она мене читала, боле сидла по ночамъ у окна, вдыхая холодный воздухъ пылающею и высоко взволнованною грудью, чаще бродила по неопрятнымъ аллеямъ огромнаго заброшеннаго сада, примыкавшаго къ дому, и нердко промачивала себ ноги росою. Это томленіе не нанесло однакожъ ни малйшаго вреда здоровью двицы Ковровской, она была и полна и краснощека. Красавицей назвать ее не приходится, но она была молода и свжа, а свжесть и молодость многаго стоятъ. Единственный недостатокъ лица Анны Степановны состоялъ въ довольно рзкихъ чертахъ подъ глазами, бывшихъ, конечно, слдомъ часто проводимыхъ безъ сна ночей. И этому сердцу, жаркому, любящему, не нашлось отвта! Многочисленные народы, прихлебательствовавшіе у Степана Лукича, смотрли на двицу Ковровскую какъ на сочинительницу, какъ на музу, пожалуй, но вовсе не какъ на женщину. Впрочемъ, надо и имъ отдать справедливость: на нихъ нельзя было смотрть ни какъ на людей ни какъ на сочинителей, это были какіе-то ‘антики, въ пыли ходячіе’, въ особенности молодежь. Изъ стариковъ были еще порядочные и небездарные, но юноши ршительно никуда не годились… Анна Степановна отвернулась отъ нихъ, обратилась къ лун и звздамъ и стала жаловаться имъ на свое одиночество. Луна то убывала, то прибывала, звзды дрожали на синемъ неб, элегіи росли и разрастались въ толстыя тетради, а сердца, достойнаго сердца не обртала Анна Степановна.

Въ такихъ постоянныхъ ожиданіяхъ, не видавшихъ удовлетворенія, протекла жизнь двицы Ковровской до самой кончины родителя. Смерть Степана Лукича не измнила однакожъ общества, въ которомъ до этого времени вращалась Анна Степановна. Общество это, несмотря на совершенную противоположность стремленій своихъ съ ея стремленіями, положило свою печать на Анну Степановну: она сдлалась сухою и монотонною въ обращеніи съ другими, даже неловкою, и потому не могла привлечь къ себ иного, боле близкаго ей по направленію круга людей.

Нечего и говорить, что въ город, куда переселилась впослдствіи Анна Степановна, не нашлось также ни одного человка, способнаго понимать и цнить ее. Она томилась и полнла.

Итакъ, вся исторія сердца Анны Степановны можетъ быть выражена тремя словами: постоянное, неутоляемое томленіе.

III.

Со дня полученія письма отъ госпожи Алтаевой, двица Ковровская начала гораздо тщательне заниматься своимъ туалетомъ. Тощая коса ея получила нкоторое приращеніе, красивые локоны, спускавшіеся въ вид пробочниковъ на крутыя плечи двицы, довольно удачно маскировали лысинки за ея ушами, пудра ложилась боле плотнымъ слоемъ на щеки и шею. Каждое утро Анна Степановна облекалась въ новое шелковое платье, и каждое утро бранила и еклу и Маврушу, глядясь въ зеркало. Одвшись, двица садилась на самое удобное кресло, садилась въ граціозной, поэтической поз и развертывала книжку какого-нибудь современнаго журнала. Она только развертывала ее, потому что читать не могла, была слишкомъ взволнована. Къ письменному же столу и не садилась вовсе, чернила сохли понапрасну въ перламутровой чернильниц.

Прождавъ все утро даромъ, двица Ковровская обдала съ большимъ аппетитомъ, но очень сердилась въ промежуткахъ между блюдами, посл обда новое шелковое платье снималось, надвалась старая шерстяная блуза, и двица отходила соснуть часокъ или полтора. До полученія вышеупомянутаго письма, Анна Степановна обыкновенно, соснувъ посл обда, сочиняла пріятныя элегіи, но въ описываемое мною тревожное время только ходила взадъ и впередъ по комнатамъ, переполняясь самыми фантастическими мечтаніями.

Прошла цлая недля посл полученія московской почты, вторая почта не принесла ничего двиц Ковровской, и на слдующее утро Анна Степановна встала съ постели пасмурне тучи.

— Опять платье выгладила чортъ знаетъ какъ!— сказала она отрывисто и сердито, стоя передъ зеркаломъ и надвая платье, поданное ей Маврушей.— Только и знаете, что сами пялиться передъ зеркаломъ! Гд екла?

— Шьетъ-съ.

— Она вчно выдумаетъ шить, когда ее нужно.— екла!

екла вошла.

— Нельзя вамъ здсь побыть?

— Я шила-съ.

— Не знаешь ты, что я одваюсь?.. Булавокъ подай!

еклуша подала булавки.

— Шляетесь только по улицамъ да подолы бьете!— сказала Анна Степановна, вырывая булавки у еклы.

Наконецъ кое-какъ туалетъ кончился. Анна Степановна сла на кресло, расправивъ, какъ веръ, свое шумное платье, и взяла книгу. Посидвъ съ полчаса и тщетно пытавшись углубиться въ чтеніе, двица Ковровская позвонила.

— Чего изволите-съ?— спросила появившаяся въ дверяхъ Мавруша.

— Пошли Никандра сюда!

Пришелъ Никандръ.

— Вы спрашивали?

— Да, спрашивала, Никандръ. Ты вчера самъ на почту ходилъ?

— Нтъ-съ, едьку посылалъ.

— Что жъ онъ сказалъ?

— Ничего, говоритъ, нтъ.

— Онъ самого почтмейстера видлъ?

— Не знаю.

— Ахъ, какой этотъ мальчишка безалаберный! Врно, не разспросилъ какъ слдуетъ.

— Можно еще послать.

— У тебя есть время, Никандръ?

— Есть.

— Сходи, пожалуйста, самъ еще разъ, да къ самому почтмейстеру обратись. Можетъ-быть, вчера еще не разобрана была почта.

— Хорошо-съ.

Никандръ ушелъ и пропадалъ до самаго обда, что безпрестанно повергало Анну Степановну въ новую тревогу. Несмотря на долгое отсутствіе, Никандръ воротился съ пустыми руками.

— Вамъ ничего нтъ-съ.

— Ахъ, какая досада, право! Да гд ты такъ долго былъ, Никандръ?

— Почтмейстера дожидался.

— Что же, видлъ его?

— Видлъ.

— Ну!

— Говоритъ, нтъ ни писемъ вамъ, ни посылокъ.

Анна Степановна кипла гнвомъ до обда, во время обда и даже посл обда.

Переодвшись въ домашнюю блузу, двица Ковровская прилегла на диванъ.

едька былъ, какъ водится, посаженъ въ передней, и на заднемъ крыльц опять составлялся проектъ небольшой partie de plaisir между Никандромъ и двумя горничными.

— Что это барышня-то какая сердитая?— спросила у Никандра еклуша, на которую особенно падалъ въ этотъ день гнвъ Анны Степановны.

— Не доспала, должно-быть…

— Экъ ты! Она въ одиннадцать сегодня встала.

— Ну, такъ переспала… Да что мы попусту-то проклажаемся?

— Пойдемъ, Мавруша.

— Пойдемъ.

Никандръ взялъ двушекъ подъ-руку и исчезъ за воротами.

едька лежалъ въ передней и намревался уснуть.

То же намревалась сдлать и сама Анна Степановна, но намреніе ея не исполнялось. Голова двицы была слишкомъ полна разными тяжелыми мыслями, и заснуть не было никакой возможности. Она закрыла однакожъ глаза и вытянулась на диван.

Вдругъ, посл нкотораго забытья, двица вскрикнула: что-то тяжелое и мягкое упало ей на грудь. Она открыла глаза: это былъ срый котъ.

— Брысь!— крикнула отчаяннымъ голосомъ Анна Степановна, сбрасывая съ груди своей кота.

Она такъ испугалась, что не могла ужъ боле лежать. Грудь ея страшно волновалась.

Начинало смеркаться, и Анна Степановна хотла велть подать огня, но въ ту самую минуту, какъ она протянула руку къ колокольчику, въ гостиной раздались торопливые и тяжелые шаги. едька вбжалъ стремглавъ въ кабинетъ двицы.

— Что ты?— спросила съ удивленіемъ Анна Степановна

— Васъ баринъ какой-то спрашиваетъ-съ.

— Какой?

— Сусловъ, сказалъ-съ.

— Попроси завтра, скажи, что меня дома нтъ… Ахъ, Боже мой!

— Я сказалъ, что вы дома-съ.

— Дуракъ! Кто теб веллъ?.. Ну, скажи, что я не принимаю, неодта.

— Они сюда идутъ-съ.

— Ахъ, Господи!.. Ну, подай свчи поскоре!

Анна Степановна быстро поправила на себ блузу, поспшила затянуть покрпче ея поясъ, накинула себ на плечи мантилью и только нсколько утшилась тмъ, что коса ея не была лишена приращенія, и локоны прикрывали недостатокъ волосъ за ушами.

Въ комнату немедленно вошелъ самымъ развязнымъ шагомъ высокій, довольно полный господинъ и не мене развязно раскланялся хозяйк.

— Извините, Анна Степановна,— сказалъ онъ густымъ басомъ:— что я являюсь къ вамъ вечеромъ. Я только-что пріхалъ и спшилъ передать вамъ поклонъ госпожи Алтаевой, а вмст съ тмъ и имть счастье познакомиться съ вами.

— Очень рада, очень рада!— произнесла нсколько въ носъ двица Ковровская.— Садитесь, пожалуйста! Извините меня, что я встрчаю васъ въ такомъ неглиже. Я, признаться, никакъ не ожидала васъ.

— Помилуйте! Что за церемонія между людьми мыслящими?

— Вы смотрите на жизнь не такъ, какъ люди, преданные интересамъ пустого свта…

— Я отчасти философъ въ моемъ взгляд на жизнь.

— Садитесь, пожалуйста!

Гость слъ.

Анна Степановна позвонила.

— Огня!— крикнула она вошедшему едьк.

Когда свчи были поданы, Анна Степановна могла вполн разсмотрть своего новаго знакомаго.

Это былъ господинъ очень твердаго сложенія, грудь его совсмъ вылзла изъ узкаго фрака, просясь на просторъ и едва прикрываясь коротенькимъ жилетомъ съ перламутровыми пуговками. Лицомъ поэтъ Сусловъ былъ не красавецъ, но и не дуренъ. Блокурые, довольно рдкіе волосы покрывали его уши, спускаясь на воротникъ фрака, бакенбарды красиво оттняли полныя щеки, носъ былъ очень хорошъ, не малъ и не великъ, глаза голубые и крупные. Вообще вся фигура Геннадія Матвича внушала пріятное чувство. Одежда его была не совсмъ свжа и не совсмъ современна: фракъ четверти на дв не сходился на груди, талія поднялась чрезвычайно высоко, борты чуть не сплошь были усажены пуговицами, изъ-подъ узкихъ и короткихъ рукавовъ слишкомъ далеко выглядывали красныя руки безъ перчатокъ, бархатная фуражка, которую гость держалъ подъ мышкой, во многихъ мстахъ была вытерта и засалена… Но Анна Степановна обращала мало вниманія на костюмъ мужчинъ и притомъ совершенно отстала въ своемъ город отъ современныхъ идей портняжнаго искусства. Особенно пріятно подйствовали на нее снжной близны воротнички Геннадія Матвича, ложившіеся очень красиво на галстукъ.

— Надолго вы сюда пріхали?— спросила Анна Степановна.

— Еще и самъ не знаю. Думаю пробыть дня два. Вдь я проздомъ.

— А главная цль вашей поздки?

— Я ду въ деревню къ одному знакомому, по своимъ дламъ.

— Я надюсь, что вы и на возвратномъ пути навстите меня.

— Непремнно-съ, непремнно! Мы такъ рдко встрчаемъ людей, сходныхъ съ нами въ воззрніяхъ, что, право…

Сусловъ нсколько затруднялся продолжать.

— Благодарю васъ, Геннадій Матвичъ,— сказала двица Ковровская, протягивая руку гостю.

Гость принялъ эту руку своею могучею рукой и прижалъ ее къ губамъ.

— Вы не поврите,— сказалъ онъ:— какъ тяжелы, какъ ненавистны для меня эти житейскія дла, которыя… Вотъ хоть и теперь — я долженъ хать по такимъ дламъ… А я бы, кажется, и не выхалъ отсюда.

— Полноте!— Вы стали бы здсь скучать.

— Я вижу васъ, познакомился съ вами — и этого довольно… Мн въ жизни главное — сочувствіе, которое рдко находишь между… между…

— Наши взгляды совершенно сходны. Я еще недавно набросала одно стихотвореніе, въ которое вложила именно эту мысль.

— Позвольте быть нескромнымъ… Просить васъ прочесть эту пьесу! Поэзія для меня… это… это…

— Не будьте только слишкомъ строги! Я пишу не для свта, стихи — мое единственное утшеніе въ постоянномъ одиночеств.

— Прочтите, Анна Степановна! Я увренъ, что все, что вы… что сольется съ вашего пера…

— Не льстите!

И, озарись кокетливою улыбкой, Анна Степановна приложила правую руку къ лвой сторон своей груди и пвучимъ голосомъ принялась читать свое произведеніе, длинное, длинное…

— Дивная вещь!— произнесъ Геннадій Матвичъ, когда стихи были прочитаны.— Позвольте мн… позвольте благодарить васъ!

Сусловъ привсталъ и подставилъ свою руку Анн Степановн, Анна Степановна подала ему свою руку, и онъ съ увлеченіемъ поцловалъ ее. Двица Ковровская коснулась своими губами полной щеки Суслова.

— Вы тоже пишете, Геннадій Матвичъ?— спросила Анна Степановна.

— Пишу,— отвчалъ Сусловъ: — но тоже не для свта, а для себя. Я еще ничего не печаталъ. Люди, Анна Степановна… они не понимаютъ… люди не сумютъ оцнить…

— Ахъ, прочтите что-нибудь ваше! Сдлайте одолженіе! Вы не поврите, какъ я люблю поэзію. Это моя страсть.

— Посл вашихъ стиховъ — мои не стоятъ чтенія.

— Перестаньте! Къ чему такая скромность?

— Я страшусь вашего приговора.

— Не страшитесь. Я сужу не умомъ, а сердцемъ… Я женщина.

— Я, пожалуй, прочитаю вамъ одну пьесу, которую недавно написалъ.

— Какъ названіе?

— ‘Отчаяніе’.

— Ахъ, прочтите, прочтите!

Геннадій Матвичъ пріосанился, откашлялся, обтянулъ жилетъ на могучей груди и началъ читать завывающимъ голосомъ. Въ ‘Отчаяніи’ описывались глубокія и тайныя страданія сердца Геннадія Матвича, описывались стихами, полными грома и жара.

‘Чего не перенесъ этотъ человкъ?— думала двица Ковровская, упиваясь токомъ поэтическихъ строфъ, сочиненныхъ Сусловымъ.— И такое сердце не нашло сочувствія!’

По прочтеніи стихотворенія, Геннадій Матвичъ попросилъ позволенія выкурить сигару, вроятно, для услажденія страданій, пробужденныхъ въ его груди мыслью о прошедшемъ, на которую наводили стихи.

Двица даже попросила гостя курить, сказавъ, что очень любитъ запахъ табаку, и потомъ велла подать чаю.

Геннадій Матвичъ просидлъ у Анны Степановны очень долго, они говорили очень много (все больше о сердц, поэзіи и о любви), и двица Ковровская ясно увидала, что Сусловъ созданъ для нея, а она создана для Суслова.

— Гд вы будете завтра, Геннадій Матвичъ?

— Дома, я думаю.

— Прізжайте ко мн обдать.

— Съ величайшимъ удовольствіемъ.

— Да привезите и тетради свои.

— Со мной ничего нтъ, къ несчастью. Впрочемъ, я помню вс свои стихи наизусть.

— Я бы хотла имть у себя нкоторые. Вы мн продиктуете?

— Если позволите, напишу самъ.

— Благодарю васъ.

Анна Степановна пожала руку Геннадію Матвичу, и они разстались.

Двица Ковровская уснула съ отрадными мечтами въ сердц.

IV.

На другой день Анна Степановна сбила съ ногъ всю свою дворню. Она хотла угостить своего гостя на славу. Никандръ разъ десять бгалъ въ лавки и, бгая, какъ водится, сердился, поваръ получалъ безпрестанно новыя приказанія или подтвержденія старыхъ. Одваясь, двица Ковровская ничмъ не была довольна и разбранила въ пухъ своихъ двокъ.

— Что это у насъ за суета нынче?— спросила еклуша у Никандра, встртившись съ нимъ въ сняхъ.

— Гость будетъ.

— Какой?

— А вчерашній.

— Прізжій-то?

— Должно-быть.

— Да кто онъ такой?

— Такъ, стрикулистъ какой-то.

— А еще кто будетъ?

— Никого.

— Такъ это для одного-то насъ мычутъ?

— Одинъ, да милъ. Куда жъ ты?

— Къ барышн.

— Подождите малехонько, екла Купріяновна!

— А чего ждать-то?

— Секретецъ есть.

Въ то время, какъ въ дом Анны Степановны происходила страшная суматоха, виновникъ этого движенія лежалъ преспокойно на жесткомъ диван одного изъ номеровъ гостиницы ‘Европа’ и курилъ трубку. Въ номер было очень пусто. Все имущество Геннадія Матвича заключалось въ старомъ чемодан и погребц, которые и лежали на двухъ стульяхъ комнаты. Кром жесткаго дивана, ломбернаго стола и косого зеркала, въ комнат ничего не было.

Геннадій Матвичъ лежалъ и придумывалъ, что ему длать, куда хать, гд поселиться, вообще размышлялъ о самомъ себ и о своей бродячей жизни.

Никогда не было у Суслова никакой опредленной цли, какъ почти никогда не было въ карман денегъ. Отчего это такъ случалось, неизвстно.

Суслову было въ ту пору, о которой мы говоримъ, не мене тридцати лтъ отъ роду. Давно ужъ началъ онъ жить, какъ живется, мало заботясь о завтрашнемъ дн. А чмъ онъ жилъ, уму непостижимо. То въ картишки кое-что выиграетъ, то займетъ у пріятеля, а какъ заведутся деньги — кутнуть надо, хоть и не широко, да все-таки кутнуть. Геннадій Матвичъ очень не любилъ сидть на одномъ мст, его безпрестанно подмывало постранствовать по разнымъ городамъ. Этого отчасти требовали и его обстоятельства. Какъ изврится совсмъ въ одномъ город, потеряетъ кредитъ, надо въ другое мсто перебираться. Узжая изъ одного города въ другой, Сусловъ разсчитывалъ себя только такъ, чтобъ на прогоны денегъ достало, а тамъ ужъ — какъ судьба разсудитъ! Такимъ образомъ пріхалъ онъ и изъ Москвы въ городъ, гд жила Анна Степановна.

Есть люди, прошедшее которыхъ для всхъ покрыто непроницаемымъ мракомъ, и никакая пытливость не въ силахъ приподнять плотную завсу, за которою оно прячется. Къ такимъ людямъ принадлежалъ Геннадій Матвичъ Сусловъ. Самые близкіе пріятели его, у которыхъ онъ перезанялъ столько денегъ, не знали ни іоты ни о его происхожденіи, ни о его воспитаніи, ни о его средствахъ къ жизни, точно онъ съ облаковъ свалился.

Есть также люди, которые вдругъ ни съ того ни съ сего принимаются сочинять стихи. И къ такимъ людямъ принадлежалъ Сусловъ. Ни призванія онъ не чувствовалъ, ни любви къ литератур, ни читать не любилъ, а такъ какъ длать нечего, да деньги вс вышли и табакъ весь вышелъ, вотъ, чтобъ не даромъ сидть или лежать, Геннадій Матвичъ возьметъ перо да и сочинитъ какое-нибудь ‘Разочарованіе’ или ‘Отчаяніе’. Къ чести его надо однакожъ сказать, что онъ стихи свои цнилъ во столько, сколько они стоили въ самомъ дл: онъ не совался съ ними въ журналы и прочитывалъ ихъ только иногда хорошимъ знакомымъ.

Лежа на диван въ гостиниц, Геннадій Матвичъ придумалъ обревизовать свои капиталы, усчитать самого себя, а потому всталъ, досталъ бумажникъ и выложилъ изъ него все на столъ. Выложить пришлось немного, а именно одну синенькую бумагкку. Сусловъ досталъ вязаный кошелекъ, подаренный ему на память r-жей Алтаевой, и тряхнулъ его надъ столомъ, изъ кошелька вылетлъ гривенникъ. Плохо!

Геннадій Матвичъ надлъ бархатную фуражку, запахнулъ халатъ и вышелъ изъ номера на холодную лстницу. Тутъ было окно, въ которое черезъ весь широкій дворъ тянулась проволока. Сусловъ потянулъ за проволоку, и колокольчикъ, привязанный къ другому концу ея, находившемуся въ другомъ зданіи гостиницы, позвонилъ.

Геннадій Матвичъ воротился въ номеръ.

Немного погодя къ нему вошелъ трактирный слуга, высокій и худощавый малый лтъ тридцати, который весь изгибался, словно у него вс суставы были вывихнуты, и постоянно улыбался, при чемъ оказывалось, что у него недостаетъ двухъ переднихъ зубовъ.

— Вы изволили звонить-съ?— спросилъ онъ, ловкимъ движеніемъ головы откинувъ назадъ длинные вьющіеся волосы.

— Я. Теб, братъ, некогда?

— Нтъ-съ, время есть. Послать куда-нибудь угодно-съ?

— Нтъ, я поговорить съ тобой хотлъ.

— Есть время-съ.

— Вотъ что, братецъ. Скажи-ка ты мн, кто у васъ здсь въ город есть изъ порядочныхъ людей? Мн ужъ и скучно наконецъ одному-то все сидть.

— Да вамъ какихъ-съ?

— Разумется, изъ хорошаго общества.

— Такихъ много-съ.

— Ну, а напримръ?

— Да вотъ хоть бы откупщикъ.

— Какъ зовутъ?

— Яковъ Андреичъ-съ.

— Фамилія-то какъ?

— Красильниковъ. Человкъ это отмнный-съ. Живетъ, можно сказать, прынцемъ въ город.

— Богатъ?

— Богаче въ город нтъ-съ.

— Холостой или женатый?

— Вдовъ-съ.

— Дти есть?

— Восемь человкъ у него дтей-съ, да дв сестры съ нимъ живутъ, да племянникъ еще при немъ-съ.

— Что онъ, какъ этакъ?.. Ты, чай, слыхалъ, братецъ… добрый онъ человкъ?

— Для себя добрый-съ, а ужъ такъ, съ другими-съ, оченно скупъ.

— Да, да,— проговорилъ Геннадій Матвичъ, погружаясь въ размышленіе.

Слуга взглядывалъ по временамъ въ косое зеркало и любовался своею молодцеватостью.

— А вотъ Ковровская,— сказалъ посл нкотораго молчанія Сусловъ:— богата она?

— Анна Степановна-съ?

— Ну, да.

— Какъ-же-съ. Имнье у нихъ хорошее, и въ ломбард есть деньги-съ.

— И много?

— Доподлинно не знаю-съ, а сказывалъ ихній Никандра, что есть.

— Есть родственники у ней здсь въ город?

— Кажется, что нтъ-съ, больше он одн все-съ.

— Да ты почему же знаешь?

— Я все отъ Никандры больше-съ. Хорошій мн пріятель.

— А! Ну какъ она-то?

— Барышня хорошая-съ, добрая…

— А замужъ хочетъ?

— Какъ, чай, не хотть! Вдь ужъ не махонькая.

— А сколько ей лтъ?

— Примрно, за тридцать должно быть-съ.

— Такъ. Что же она замужъ-то не вышла до сихъ поръ?

— Намъ неизвстно-съ. И были женихи, да, видно, не по нихъ-съ.

— Ладно, братецъ, ступай! Больше мн ничего не надо. Сапоги бы вонъ только взялъ да почистилъ.

— Слушаю-съ.

— Да ужъ кстати водки принеси да закусить чего-нибудь.

— Чего прикажете-съ?

— Чего хочешь, солененькаго чего-нибудь.

— Икры-съ?

— Пожалуй, хоть икры.

Когда слуга ушелъ, Геннадій Матвичъ закурилъ трубку и снова улегся на диванъ размышлять о своей судьб.

Въ половин второго Сусловъ явился къ Анн Степановн и нашелъ ее въ самомъ блистательномъ вид. Она употребила вс усилія помолодть и похорошть на этотъ день, и усилія эти ей удались.

— Какъ провели вы ночь?— спросила Анна Степановна посл обычныхъ привтствій.

— Почти не спалъ,— отвчалъ гость, усаживаясь на диванъ около хозяйки.

— Отчего это? Врно, у васъ неудобная квартира?.. Не холодно ли было?

— Нтъ-съ,— отвчалъ Сусловъ, бросая длинный взглядъ Анн Степановн.— Подъ впечатлніемъ… или, такъ сказать, подъ вяніемъ… или, такъ сказать, подъ вліяніемъ нашей вчерашней бесды, я думалъ объ одной вещи, которую хочу написать.

— Стихи?

— Да-съ.

— Въ чемъ же они будутъ состоять?

— Я вамъ когда-нибудь разскажу это.

— Разскажите теперь!

— Нтъ, Анна Степановна, теперь я не могу.

— Отчего?— спросила двица Ковровская, глядя на гостя глазами, утопавшими въ нжной влаг.

Геннадій Матвичъ приложилъ свою широкую ладонь къ груди и сказалъ:

— Я теперь слишкомъ взволнованъ.

Грудь двицы заколебалась, глаза ея не могли оторваться отъ вдохновеннаго Суслова.

— Кушанье поставлено-съ,— произнесъ Никандръ, появляясь въ дверяхъ.

Анна Степановна привстала.

— Пойдемте, Геннадій Матвичъ,— сказала она.

Геннадій Матвичъ, какъ ловкій кавалеръ, подалъ руку хозяйк, хозяйка оперлась на нее, и они пошли въ столовую.

— Мн кажется, какой-то сонъ,— началъ Сусловъ, идя съ хозяйкой:— какая-то волшебная мечта перенесла меня въ замокъ… въ чертоги очаровательной феи.

— Льстецъ,— отвчала хозяйка, улыбаясь и грозя пальцемъ гостю.

Сусловъ страстно пожалъ руку Анны Степановны, рука Анны Степановны отвтила слабымъ пожатіемъ.

За обдомъ разговоръ вертлся на самыхъ пустыхъ обыкновенныхъ предметахъ, и только взгляды были краснорчивы. Геннадій Матвичъ полъ такъ, какъ давно не случалось ему пость — сытно и вкусно. Хозяйка совсмъ запотчевала его. Вино тоже было недурно, и Сусловъ выпилъ шесть большихъ рюмокъ хересу.

Когда собесдники вышли изъ-за стола и Геннадій Матвичъ съ чувствомъ поцловалъ руку у хозяйки, а она поцловала его въ щеку, Никандръ получилъ приказаніе затопить каминъ въ кабинет Анны Степановны и подать туда кофе.

— Какъ часто,— началъ трагическимъ голосомъ Геннадій Матвичъ, сидя съ чашкою кофе около Анны Степановны и задумчиво глядя на огонекъ камина:— какъ часто мечталъ я въ прежніе годы… въ молодости, которая ужъ не возвратится… о привтливомъ огоньк камина, о подруг жизни, которая бы раздляла со мною… длилась съ моей душой радостью и горемъ. Но мн не суждено было имть теплый уголъ… и прежнія мечты свои я оставилъ… назвалъ ихъ дымомъ.

— Вы были несчастны?— спросила дрожащимъ голосомъ Анна Степановна, глубоко проникаясь сочувствіемъ.

— Я и теперь несчастенъ,— отвчалъ Сусловъ, съ жестомъ отчаянія опуская на столъ допитую чашку.

Анна Степановна посмотрла на гостя, и глаза ея увлажились.

— Не хотите ли еще кофе?— спросила она.

— Позвольте!— отвчалъ Геннадій Матвичъ.— Только, пожалуйста, не такъ сладко.

— Что же вы не курите?— спросила Анна Степановна, подавая гостю кофе.

— Я не смлъ.

— Полноте, я вдь говорила вамъ, что очень люблю запахъ табаку.

Сусловъ вынулъ сигару и закурилъ ее у камина.

— Вы сказали, что вы несчастны,— произнесла нжнымъ и сладкимъ голосомъ хозяйка:— разскажите мн ваши страданія. Одинъ нмецкій поэтъ сказалъ:

Getheilte Freud’ ist doppelt’ Freude,

Getheilter Schmerz ist halber Schmerz.

— Что это значитъ?— спросилъ Сусловъ.— Я не знаю нмецкаго языка.

— Это значитъ,— сказала двица Ковровская, принимая величественную позу:— раздленная радость — двойная радость, раздленное горе — половинное горе!

— Прекрасныя слова!

— И какъ много въ нихъ истины!

— Но какъ рдко, какъ рдко находишь человка, который можетъ… который способенъ раздлять чужія страданія. Не правда ли?.. Раздлить радость — дло другое.

— Вы видите такого человка передъ собой, Геннадій Матвичъ.

Полный волненія, Сусловъ взялъ руку Анны Степановны и прижалъ ее сначала къ своимъ губамъ, потомъ къ сердцу. Анна Степановна потупила глаза на высоко вздымавшуюся грудь.

— Была пора,— началъ торжественно и вмст таинственно Геннадій Матвичъ, пустивъ обильную струю дыма: — была пора, когда я, полный сладкихъ и обольстительныхъ надеждъ, глядлъ впередъ — въ невдомое грядущее. Мн видлись слава, любовь и счастье… Но теперь — теперь… Люди не поняли и не могли признать меня, любви я не нашелъ, счастье… едва ли есть на земл счастье!

— Не клевещите на всхъ!— съ жаромъ воскликнула Анна Степановна.— Счастье есть., счастье тамъ — ‘гд любятъ насъ, гд врятъ намъ!’

Глаза Анны Степановны сверкали, голосъ дрожалъ.

— Гд же? гд же это?— грустно произнесъ Сусловъ, наклоняясь съ тоскою во взгляд къ Анн Степановн.

— Здсь! здсь!— сказала Анна Степановна, задыхаясь отъ полноты блаженства и ударяя себя ладонью по возвышенной груди…

Геннадій Матвичъ страстно сжалъ ее въ объятіяхъ, и уста ихъ слились въ сладкій поцлуй.

Поздно ушелъ Сусловъ домой. Прощаясь, онъ сказалъ Анн Степановн:

— Чего искалъ я такъ долго, такъ напрасно — нашелъ неожиданно.

Анна Степановна не спала всю ночь. Сердце ея било тревогу.

На слдующій день такъ же сидлъ Геннадій Матвичъ у камина, такъ же сидла около него Анна Степановна, но они ужъ поняли другъ друга, и бесда ихъ была спокойне и тише: въ ней отражалось ихъ внутреннее счастье и довольство.

— Я не иначе хочу объявить здшнему обществу, что мы женихъ и невста, какъ когда прідетъ ко мн мой единственный другъ — Запольскій, о которомъ я, кажется, говорилъ теб,— сказалъ Сусловъ.— Я уже написалъ къ нему сегодня.

— Я бы тоже желала, Геннадій, чтобъ къ помолвк нашей пріхала и Алтаева.

— Это было бы прекрасно. Я самъ уважаю эту женщину.

Геннадій Матвичъ задумался.

— Когда же назначимъ мы свадьбу?— спросила двица Ковровская.

— Когда ты хочешь, мой другъ,— отвчалъ Геннадій Матвичъ.

Анна Степановна положила руку на плечо Суслова, Сусловъ поцловалъ эту руку.

— Впрочемъ, мы еще должны разстаться прежде свадьбы.

— Какъ? Зачмъ?— воскликнула Анна Степановна, волнуемая страхомъ.

— Что длать!— грустно произнесъ Геннадій Матвичъ.

— Но для чего же?

— Ненадолго, мой другъ.

— Зачмъ же, Геннадій?

— Дла — жалкія дла житейскія.

Сусловъ опять задумался.

— Геннадій!— сказала дрожащимъ голосомъ Анна Степаповна:— ты обманулъ меня. Ты игралъ моимъ сердцемъ.

— Я? я?— воскликнулъ Геннадій Матвичъ, складывая руки на своей груди.— И ты можешь думать такъ обо мн?

Со слезами на глазахъ склонилась Анна Степановна на плечо Суслова.

— Не сердись, Геннадій! Не брани меня! Это невольныя опасенія любви.

Геннадій Матвичъ молча сжалъ ее въ объятіяхъ.

— Мое счастье слишкомъ полно,— продолжала двица: — мн за него страшно.

— Мы разстанемся на самое короткое время.

— Но отчего жъ ты не хочешь сказать мн, зачмъ намъ должно разстаться?

— Причина самая прозаическая.

— У тебя тайны отъ меня, Геннадій!

— Нтъ, но объ этомъ, право, не стоитъ говорить. Зачмъ въ нашу любовь, эту чистую поэзію, вмшивать сухую прозу жизни?

Анна Степановна вперила пытливый взглядъ въ Суслова.

— Неужели,— воскликнула она вдругъ, какъ бы пораженная какою-то новою мыслью:— неужели и ты, Геннадій?.. Неужели и у тебя есть проступки, которые… которые…

Слезы покатились изъ глазъ Анны Степановны, проторяя узенькія дорожки на пудр, покрывавшей ея щеки.

— Какая мысль!— сказалъ Геннадій Матвичъ, придвигаясь къ Анн Степановн.— И ты могла думать это?

— У любви, Геннадій, у страстной и безграничной любви — все поводъ къ подозрнію.

— Совсть моя чиста,— возразилъ Сусловъ, кладя руку на грудь:— и я предлагаю теб свободное сердце.

— Я не буду благодарить тебя, Геннадій. Лучшая благодарность моя — счастье, которымъ я постараюсь окружить тебя… Но эта тайна не даетъ мн покоя.

— Это вовсе не тайна, но мн не хотлось говорить о темныхъ житейскихъ длахъ въ эти минуты свтлаго счастья.

— Что же такое? Скажи!

— Видишь, въ чемъ дло. Я долженъ завтра непремнно хать отсюда…

— Завтра?— перебила двица Ковровская.— Ты безжалостенъ, Геннадій!

— Именно завтра, потому что иначе я просрочу — и дло будетъ испорчено.

— Куда жъ теб нужно хать?

— Я ужъ говорилъ теб, что главной цлью поздки моей изъ Москвы было — отправиться въ деревню къ одному знакомому, въ Оренбувгской губерніи.

— Зачмъ?

— Онъ долженъ мн семь тысячъ ассигнаціями, и мн надо получить ихъ.

— Такъ ты дешь только за этимъ? Этимъ пустякамъ хочешь ты пожертвовать моимъ счастьемъ и спокойствіемъ? Ахъ, Геннадій! Геннадій! Я не думала, что ты такъ корыстолюбивъ.

— Дослушай меня, мой другъ. Если бы эти деньги нужны были для меня самого, я тотчасъ же готовъ бы сжечь ихъ въ этомъ камин, чтобъ только не разлучаться съ тобой.

Сусловъ трагически указалъ на пламя камина и горячо поцловалъ руку Анны Степановны.

— Но я долженъ самъ,— продолжалъ Геннадій Матвичъ.— Надясь на возвратъ этихъ денегъ, я занялъ у одного господина въ Москв именно эту сумму — дв тысячи рублей серебромъ, и срокъ платежа черезъ дв недли. Если я не получу денегъ съ моего должника, можетъ быть худо. Впрочемъ, довольно объ этомъ. Намъ недолго ужъ осталось побыть вмст, поговоримъ лучше о нашихъ чувствахъ.

Рука Анны Степановны лежала на плеч Геннадія Матвича, и двица задумчиво смотрла на синенькій огонекъ камина.

— Послушай, Геннадій!— сказала она посл нкотораго молчанія.— Вдь если ты не получишь денегъ отъ своего знакомаго нынче, то, все равно, получишь же ихъ посл…

— Оставимъ этотъ предметъ!— прервалъ Геннадій Матвичъ.— Стоитъ ли говорить объ этомъ?

— Ахъ, нтъ, Геннадій! Я бы хотла, чтобъ ни одна тучка не смущала нашего счастья.

— Разв могутъ эти пустяки бросить тнь на game блаженство?

— А разставаться, разставаться, Геннадій! Теб не больно это?

Сусловъ, вмсто отвта, тяжело вздохнулъ.

— Пожалй меня, Геннадій!

— Но что жъ мн длать, мой другъ?

— Послушай, Геннадій! Возьми у меня денегъ и пошли ихъ.

Геннадій Матвичъ быстро всталъ съ мста и выпрямился передъ двицей Ковровской.

— О, никогда! никогда!— произнесъ онъ, качая головой.— Чтобъ я воспользовался твоей довренностью! А если потомъ я не получу денегъ съ того пріятеля?

— Что жъ такое? Не все ли равно? Мы будемъ оба въ потер.

— Нтъ, мой другъ, нтъ, я не хочу брать у тебя денегъ. Не говори мн объ этомъ!

— Зачмъ же ты всталъ, Геннадій? Сядь!

Сусловъ слъ.

— Ты обижаешь меня,— начала Анна Степановна: — обижаешь глубоко, Геннадій, отвергая первое и ничтожное доказательство моей любви къ теб.

Геннадій Матвичъ молчалъ.

— Не правда ли, Геннадій: ты возьмешь деньги, отошлешь ихъ завтра — и мы не разстанемся?

Слова эти глубоко растрогали Геннадія Матвича, онъ крпко прижалъ къ груди своей Анну Степановну, и уста ихъ слились въ сладкомъ поцлу.

— Да?— спросила посл поцлуя Анна Степановна.

— Да,— прошепталъ Сусловъ.

Разговоръ, по желанію Геннадія Матвича, обратился на предметы боле возвышенные и длился до поздней поры въ этомъ же тон. Счастливые любовники не слыхали, какъ пробило двнадцать часовъ ночи.

Впрочемъ, Сусловъ первый замтилъ, что пора проститься. Онъ всталъ.

— Куда же ты, Геннадій?

— Пора, мой другъ. И теб нужно спокойствіе. Ты слишкомъ взволнована. Къ тому же, какъ ты сама говорила, теб не спалось прошедшею ночью.

— Ахъ! едва ли удастся мн уснуть и нынче,— со вздохомъ произнесла Анна Степановна:— но я желала бы уснуть, чтобъ видть тебя и во сн.

— Прощай, мой другъ!

— До свиданья, Геннадій! Приходи завтра пораньше.

Пожавъ руку Анн Степановн, Геннадій Матвичъ вышелъ изъ кабинета.

— Геннадій! Геннадій!— кликнула двица Ковровская, когда Сусловъ подходилъ ужъ къ передней.

Онъ воротился.

— Что, мой другъ?

— Ты забылъ взять деньги.

— Посл, посл,— отвчалъ Сусловъ, собираясь выйти изъ комнаты.

— Нтъ, Геннадій! Возьми теперь. Я буду спокойне.

— Если ужъ ты хочешь этого непремнно…

Анна Степановна подала Суслову пачку ассигнацій, онъ небрежно положилъ ихъ въ задній карманъ.

— Благодарю тебя, мой другъ,— проговорилъ онъ:— наклоняясь къ рук Анны Степановны.

— Полно, полно!

— Итакъ — до свиданія.

— До свиданія. Да пораньше, смотри!

— Непремнно.

И Геннадій Матвичъ пошелъ въ гостиницу.

Тамъ произвелъ онъ большую сумятицу: принялся звонить на весь домъ, разбудилъ буфетчика и веллъ подать себ счетъ, разбудилъ коридорнаго и послалъ его съ подорожной за почтовыми лошадьми.

Когда забрезжилось позднее утро, Геннадій Матвичъ былъ ужъ за восемьдесятъ верстъ отъ города, а Анна Степановна спала крпкимъ сномъ счастливицы.

——

Тяжело мн описывать отчаяніе и слезы обманутой Анны Степановны, и потому я здсь умолкаю.

Необходимымъ считаю однакожъ замтить, что черезъ дв недли посл отъзда Суслова все въ дом двицы Ковровской вошло въ старую колею и похало старымъ порядкомъ, только Никандръ почалъ новую банку помады, да къ собранію стихотвореній Анны Степановны прибавилась новая пьеса въ элегическомъ род, подъ заглавіемъ: ‘Тщета надеждъ’.

1852.

ПОЭТЪ.

Читайте также: