З. H. Гиппиус
Поэма жизни
(Рассказ о правде)
* * *
* * *
Париж
КОММЕНТАРИИ
Поэма жизни, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1930
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Гиппиус З. H. Чего не было и что было. Неизвестная проза (1926—1930 гг.)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
Недавно в Париже был вечер поэтов — о поэтах. Ряд кратких докладов о Тютчеве, Пушкине, Лермонтове, Некрасове. Предполагалось, что я буду говорить о Блоке. Но мне пришло в голову, что о Блоке много слов сказано, много еще будет сказано, и ничего Блок не потеряет, если на этот раз им никто не займется: я же вспомню поэта, которого или не знают, или забыли. По крайней мере и двух слов памяти никто о нем не произнес.
Если ‘поэзия’ — только стихи, если количеством и качеством стихов определяется ‘поэт’, тогда, пожалуй, моему поэту среди таких имен, как Тютчев, Лермонтов, — не место. Но я-то думаю, что у человека, кроме его стихов, поэзией может быть и жизнь. Не то, что ‘интересная’ жизнь, нет, но особым образом сложившаяся или сложенная, как поэма, с каким-то единством замысла. Она может быть непонятна (не всякая поэзия всем понятна), может нравиться или не нравиться, может остаться неизвестной… а все-таки это поэзия.
Мои слова памяти будут о стихотворце, мятежнике, работнике, страннике, священнике и мученике Леониде Семенове-Тянь-Шанском.
Книжки его стихов (1903—1904 гг.) у меня нет. Сохранилось только 5—6, небольшая лирическая драма и несколько статей, — все напечатанное в нашем тогдашнем журнале ‘Новый Путь’, в Петербурге.
Знаю, можно найти эти стихи несовременными, усмотреть в них подражание Блоку (тогда еще непризнанному), а в драме — влияние Метерлинка. Но мне и тогда стихи юного поэта нравились, т. е. чем-то останавливали мое внимание, хотя эпоха была такая, что талантливейших молодых стихотворцев — хоть отбавляй. Между ними и Блок, тоже студент (старше Л. Семенова немного) и тоже около ‘Нового Пути’, где печатал свои первые заветные стихи и первые рецензии. Но в стихах и писаниях Леонида Семенова было нечто, что его отличало: было предотражение всей его жизни, как она потом им оказалась сложенной. Двадцатилетний студент, конечно, этого не знал. А в стихах — знал. Говорил иногда о будущем в прошлом времени, как мог бы сказать через 15 лет.
Тонкий, очень стройный, очень красивый (‘даже до неприятности’, — сказала о нем Поликсена Соловьева), с изящными манерами, — он вначале производил впечатление студента ‘белоподкладочника’, избалованного барича. Он и при дальнейшем знакомстве оставался выдержанным, в меру веселым, умным собеседником, и так, будто ничего в нем другого и не было. Он был скрытен — особой скрытой скрытностью, которая в глаза не бросается, порой лишь безотчетно чувствуется. Из-за нее, вероятно, из-за того, что он никогда не говорил ‘по душам’, — многие находили его ‘не симпатичным’.
Он и о стихах своих не любил разговоров, да и всякий разговор вдвоем или не вдвоем, если он касался чего-нибудь более внутреннего, он отводил в сторону. Когда вопрос был слишком прям — с улыбкой отвечал: ‘Ну, этого я не скажу’. Улыбка — самая простая и вид совсем не ‘таинственный’.
Литературу любил очень, хорошо знал (он вообще был начитан и образован) и тонко понимал. Работая в журнале, помогая мне наряду со многими своими сверстниками, он с ними особенно не дружил. Кто были его друзья? Как-то, смеясь, сказал, что больше всего дружен с дедом (известным Семеновым-Тянь-Шанским).
А однажды попросил позволения привести ко мне Полякова (тоже поэта, но у нас неизвестного). Это был студент, — громадный, черный, костлявый и страшный. Говорил угрюмо (Л. Семенов все время молчал). И в стихах этого Полякова было что-то страшное. И покончил он с собой, — очень скоро после нашего свиданья, — тоже как-то страшно: чуть ли не — застрелившись — выбросился из окошка.
Мы потом говорили с Л. Семеновым о самоубийстве. Подумалось спросить его: а вы, могли бы?.. Но он не ответил, да и зачем? В стихах его уже имелся ответ. Разве не ответ — две последние строчки в стихотворении ‘Свеча’?
Я пустынею робко бреду,
Я несу ей свечу восковую…
Ничего от пустыни не жду,
Ни на что не ропщу, не тоскую…
Поэт не знает, кем и зачем вручена ему ‘невинная’ восковая свеча. Но —
…не мною она зажжена
И свечу погасить я не смею…
Образ горящей восковой свечи — его любимый, часто повторяемый. Другой такой же — ‘кони, их бешеный бег’:
Спасайся, кто может и хочет!
Но свят, кто в пути устоит:
Он алою кровью омочит
Священную пыль от копыт.
О стихотворении ‘Вера’ (все того же, одного, периода) я скажу дальше.
По видимости, Л. Семенов был, в то время, занят исключительно литературой. Даже близко работая в журнале, не касался стороны ‘политики’: ничего в ней, по его словам, не понимал. О стороне ‘религии’, довольно важной в ‘Нов. Пути’, тоже не помню никаких с ним разговоров… Но поэты бывают разные, и разные у них с поэзией отношения. У кого она вся в стихах — тому, конечно, без многого можно обойтись. Но если поэзия тонким туманом наполняет всю жизнь, — поэту некуда спастись ни от ‘политики’, ни от ‘религии’. Будет встреча!
Журнал закрылся, Л. Семенова мы стали видеть реже. Потом он, кажется, уехал. Говорили, будто опять в свое имение (в средней России). Он его очень любил, жил там балованным баричем.
Между тем, оказалось, что поэт вовсе не совершает одинокие верховые прогулки по лесам родного гнезда, но… сидит в одиночной тюрьме.
Когда его выпустили, и он пришел к нам, — он был все он же. Не в затянутом мундире, правда, а в черной тужурке, но все тот же молодой ‘поэт’, и говорил так же, — умно, горячо, хотя по своему содержанию… о революции. Он уже был партийный революционер.
Еще несколько свиданий в разных местах, и, наконец, предпоследнее, — накануне манифеста 17 октября 1905 г. На другой день он уехал в Москву, где готовилось восстание.
Прошло несколько лет. Нас не было в России. А когда мы вернулись — Леонида Семенова не было в Петербурге. Он ушел. Не то, что из литературы, из революции, из семьи, где был баловнем: он вообще ‘ушел’. Начал с нелегкого ‘искуса’: он сделался работником у беднейшего мужика той самой деревни, около которой лежало их имение. Пошел в батраки к своему мужику. Должно быть, так ему было нужно. Комедией здесь и не пахло. Его уже на второй год стали звать ‘Божьим человеком’.
Многие, я думаю, слышали об одном ‘уходе’, тоже из семьи и тоже из литературы, — об уходе Александра Добролюбова. Это было лет за 10, если не больше, до ухода Леонида Семенова. Мне довелось знать А. Добролюбова, видеть его еще декадентом-стихотворцем (только стихи у него были преплохие), а потом и ‘странником’. Он являлся порою в СПБ, один или с ‘учениками’. Сидели все на полу, ‘поникши’, говорили тихо, мало, на ‘ты’ или ‘брат мой’, ели в кухне манную кашу, затем исчезали. У ‘декадента’-Добролюбова были черные, немного рачьи, навыкате, глаза, взгляд напористый и жесткий. А глаз ‘странника’ — не знаю: он их держал опущенными.
Два ухода — как будто одинаковые, но так разны оба человека, что и подобие лишь внешнее, не внутреннее. Это я утверждаю, несмотря на то, что даже существует известное жизненное переплетение между двумя ‘ушедшими’, первым и вторым. Встречался ли когда-нибудь Л. Семенов со ‘странником’ Добролюбовым — неизвестно. Кажется, нет. Но он любил сестру его, Марию Добролюбову. (Вряд ли и сама она хорошо знала брата, слишком была молода.)
Светлые косы вокруг головы, лицо неземной тихости и красоты. Настоящее лицо мадонны или идеальной русской революционерки (мне ее показывали в Рел.-Фил. Собраниях). Она и была революционерка. В тюрьме заболела туберкулезом. Вернулась домой, только чтобы умереть.
Вот эта ‘мадонна’, эта Мария и вошла в жизнь Л. Семенова. И должно быть, любовь к ней и помогла как-то его жизни найти свое — не чужое, — предназначение.
Странника Леонида, ‘Божьего человека’, мы видели — один раз. Это было во время войны. От юного студента, по внешности, уже не оставалось ничего. Широкоплечий, бородатый, ‘простой’ человек в тяжелых сапогах, в какой-то чуйке поверх ситцевой рубахи. Пришел через кухню, но на полу не сидел, а за столом пил с нами чай. Просто чай, даже не горячую воду с леденцами, как толстовцы и чертковцы. Все в нем, теперешнем, было естественно, как в прежнем были естественны его изящные манеры.
Мы долго с ним разговаривали… о ‘вере’, конечно. Тоже с большой естественностью, и почти не спорили. О чем спорить? Перед нами был не сектант, не толстовец, а тонкий, сдержанный, глубоко верующий человек с большой волей, который сам делал свою жизнь.
Не странно ли все-таки? Пятнадцать лет тому назад он уже знал, — в студенческих стихах, — что все будет именно так. Вот стихи, где о будущем он говорит, как уже о свершившемся — стихи о ‘Вере’, ее —
…я ризами обвил
И кротко, с тихими мольбами,
Земле родимой возвратил…
но был ‘обет душе смущенной’,
Что ты подругой обновленной
Однажды явишься ко мне.
С тех пор прошел я путь тяжелый,
Скитался долго одинок,
И обходя чужие долы,
Из терний, — тихий и веселый —
Для встречи новой сплел венок.
Таким ‘веселым’ он и сидел перед нами. Но путь был еще не кончен. И это он тоже знал — тогда, давно (как и теперь):
Сердце тихо, немятежное,
Все сбылось, чем жизнь ясна.
Что же медлить неизбежное?
Ночь и звездами темна.
Неизбежное не замедлило прийти.
В 1918 году, когда уже начались религиозные преследования, Леонид Семенов решил сделаться сельским священником (в средней полосе России в селе глухом и бедном).
Большевики его убили. В морозную, звездную декабрьскую ночь.
Свеча погасла. Не им зажжена была, его дело — лишь нести ее, хранить и сохранить огонь до предельного часа.
И это дело поэт исполнил. Поэму жизни своей дописал.
Впервые: Сегодня. Рига, 1930. 29 июня. No 177. С. 2.
…Недавно в Париже был вечер поэтов… — 11 мая 1930 г. в парижском зале Дебюсси проходил вечер поэзии, организованный журналом ‘Числа’. Г. В. Адамович говорил о Тютчеве, З. Гиппиус — о Блоке, Г. Иванов — о Пушкине, Д. С. Мережковский — о Лермонтове, Н. Оцуп — о Некрасове. Гиппиус сделала сообщение о поэте-страннике Леониде Семенове, принявшем священство и расстрелянном большевиками.
Метерлинк Морис (1862—1949) — бельгийский поэт и драматург.
Добролюбов Александр Михайлович (1876—1945?) — поэт. Гиппиус познакомилась с ним в 1889 г. и писала о нем в статьях ‘Торжество смерти’ (Мир искусства. 1900. No 7/8) и ‘Критика любви’ (Там же. 1901. No 10, вошла в ‘Литературный дневник’, 1908, Гиппиус).