ПОДВЫСОЦКИЙ
(Набросок портрета по листкам из дневника)
ПОДВЫСОЦКИЙ
(Набросок портрета по листкам из дневника)
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Подвысоцкий, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1913
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Дорошевич В.М. Воспоминания
М., ‘Новое литературное обозрение’, 2008.
Познакомился с семьею Подвысоцких.
Очень интересная семья.
Меня встретила изящная, элегантная дама.
Светская дама, да еще парижанка.
Я думал, что придется говорить о театрах, о курортах, о Пакэн, о Дуссе, о Годферне, о других чародеях в области дамских мод.
Оказалось, что Э.Н. Подвысоцкая — женщина-врач.
И занимается бактериологией в институте Пастера.
Пасынок Подвысоцкого, — Жорж Свирский, — известный пианист-концертант1.
Падчерица, — Юлия Свирская, — известный скульптор2.
Другая падчерица, — Тамара Свирская, — известная танцовщица в стиле Айседоры Дункан.
И во главе семьи светило ученого мира — Владимир Валерьянович Подвысоцкий.
Необыкновенная русская семья на бульваре Хосеман, в Париже!
Словно Фортуна споткнулась над этим домом и высыпала весь свой рог изобилия.
Здесь словно солнышко играет.
Врачи в Ницце определили у меня тиф.
Но вместе с тем врач позволил мне съесть копченой колбасы.
Когда я рассказал об этом Подвысоцкому, он рассмеялся над диагнозом.
— Почему же в таком случае вы не в состоянии разложения? Мне очень понравилось выражение.
Вернее — этот образ мышления.
Другой сказал бы:
— Почему вы не на том свете?
Это полно неизвестности, — а потому страшно.
— Почему вы не умерли?
— Не в могиле? Отвратительно и страшно.
Естественник говорит:
— Не в состоянии разложения.
Вечная материя имеет только формы.
Это просто, понятно, почти светло.
Подвысоцкий работает в Петербурге.
Его семья живет всегда в Париже.
Он держит ее здесь, в центре искусства и радости жизни.
И приезжает сюда отдыхать с ней и веселиться.
Жить и давать жить другим!
Молодой французский доктор, которому я показал рецепт за подписью Подвысоцкого, сразу изобразил на своем лице величайшее почтение:
— Maitre Подвысоцкий.
— Вы его знаете?
— Лично не имею счастья. Но как же не знать. Я его ученик. Я учился по его ‘Общей патологии’3. Вся Франция учится по его ‘Патологии’. Да и не одна Франция. Я думаю, весь мир. Она, кажется, переведена на все языки.
Интересно, — думает ли кто-нибудь в России, что по книге нашего Подвысоцкого учится чуть не весь мир?
Любопытно:
— Чем живут русские ученые?
Оказывается, что главный источник доходов Владимира Валерьяновича Подвысоцкого — его ‘Основы общей патологии’.
Это, оказывается, лучший, чуть не единственный учебник ‘общей патологии’.
Эти вопросы мне совершенно чужды. Но хотелось бы все-таки знать:
— Почему?
Опять с этим мнимым тифом, которым, по мнению гг. врачей, я якобы болел в Ницце.
Мне пришлось говорить с французским доктором.
И я, круглый невежда в медицине, доказывая, что это был не тиф, развернул перед ним такую картину тифа, этого изъязвления, утончения кишок, возможности их прободения от твердой пищи, воспаления брюшины, — что доктор меня с интересом спросил:
— Вы занимались медициной?
— Нет. Это рассказал мне maitre Подвысоцкий.
В какие-нибудь десять минут!
Я понимаю успех его ‘Общей патологии’.
Такое уменье ярко, интересно, точно и подробно нарисовать картину болезни.
И сделать все понятным даже круглому невежде!
Я имею счастье, — это настоящее счастье, — быть знакомым с Мечниковым и Подвысоцким.
И, слушая их, приходить в восторг:
— Как блестяще может работать человеческий мозг!
Однажды в Одессе, на даче у его покойного брата, присяжного поверенного Н.И. Мечникова, Илья Ильич рассказывал о фагоцитах4.
О войнах, которые ведут фагоциты с микробами.
Это было увлекательно, как ‘Илиада’.
Целая поэма, которую он тихо рассказывал теплым южным летним вечером, на террасе дачи, на берегу моря.
Даже гимназисты слушали его, затаив дух.
Эта сложная теория казалась такой ясной, простой, понятной.
Я в восторге, словно прослушавши хорошую музыку, шел домой, и мысль о жизни и смерти заставляла только улыбаться.
— Все зависит от моих фагоцитов. Сильны они или нет?
Такое же удовольствие я испытываю, когда Подвысоцкий рассказывает мне что-нибудь по медицине.
Он сказал мне:
— Давайте я вас посмотрю.
И занимался со мной два часа.
По складкам, сдвигавшимся по его лбу, по глубокому выражению глаз я видел, как сильно работает его мысль.
И через два часа он рассказал мне о моем сердце, легких, прочих внутренних органах так подробно, что я в конце концов расхохотался:
— Покорнейше вас благодарю, Владимир Валерьянович, за то, что вы меня анатомировали, — и главное, притом не вскрывая!
Как работает мозг у этих людей, все складывая, вычитая, разбирая, ассимилируя.
И в конце концов мысль у них кристаллизуется, как бриллиант.
Ясная, точная, определенная, чистая и светлая.
Когда говоришь со средним ученым, наука темна, непонятна, страшна своими неясными глубинами.
Словно с огарком идешь в темноте мимо каких-то бездонных колодцев.
Когда говоришь с огромным ученым, все ясно, все просто, все понятно, доступно.
Главное — доступно!
Третьего дня Владимир Валерьянович замучил нас всех, бегая по картинной выставке.
Он чрезвычайно интересуется живописью и скульптурой.
Вчера после обеда Жорж играл нам на рояле.
Пьесы, по большей части, выбирал Владимир Валерьянович.
— Жорж, сыграй нам вот то! Жорж, а ты бы сыграл нам вот это!
И выбирал с огромным уменьем.
Все вещи, где Жорж мог бы с наибольшим блеском показать свою блестящую технику.
А сегодня мы три часа провели в магазине… дамских нарядов.
Подвысоцкий желал пересмотреть непременно все модели.
Входил во все подробности отделки.
Замучил приказчиков, — и если бы им сказать, что этот господин, так отчаянно спорящий о крепдешине, автор ‘Основ общей патологии’!
Совсем другая материя!
Но у Подвысоцкого страсть к дамским нарядам.
Все знакомые дамы обязаны ему показать каждое свое новое платье.
Он приходит в восторг куда больше, чем они.
Все, что только дает жизни радость, интересует и увлекает его.
Я узнал о Подвысоцком интересную историю.
Как распространяются некоторые заразные болезни?
Подвысоцкому пришла в голову мысль, что огромную роль играют в этом:
— Насекомые.
Насекомые, бывшие на больных, кусают здоровых и таким способом прививают им болезни.
Чтобы проверить, он сделал опыт…
Взял клопов от койки больного, умершего от сыпного тифа, пустил их в свою кровать и лег спать.
Опыт ‘удался’.
Искусанный клопами Подвысоцкий заболел сыпным тифом.
Сыпным тифом!
Его насилу отходили.
Тут начинается самое интересное.
Выздоровевши, он увлекся каким-то другим научным вопросом и… забыл опубликовать о сделанном им над собой опыте.
Забыл — да и все.
И только через несколько лет, когда опять поднялся этот вопрос, Подвысоцкий вспомнил и опубликовал:
— Опыт над собой.
Рискнуть собою для науки, едва не поплатиться жизнью…
И потом забыть об этом! Я спросил у него:
— Но как же вы могли забыть такой интересный опыт?
— А представлялись вопросы, еще более интересные. Ему кажется это естественным и обыкновенным.
У Подвысоцких всегда весело.
Но вчера обед прошел под сплошной хохот.
Владимир Валерьянович отпустил кухарку на целый день гулять и обед готовил сам.
Хохотали над профессором, но повар заслуживал аплодисментов!
Этот удивительный человек и здесь оказался блестящим.
Особенно хорошо было тушеное мясо.
Но все держались за бока, когда Подвысоцкий рассказывал, как его готовил.
— Ведь в тушеном мясе что? Чтобы оно все пропиталось соком?
Он готовил мясо, как анатом, как хирург.
Делал какие-то:
— Соответствующие надрезы.
‘Вводил’ соус.
‘Пропитывал ткани’.
Результат, — такого вкусного мяса я не едал никогда.
Но Владимир Валерьянович слишком подкладывал:
— Еще! Еще вот этот кусочек! Смотрите!
В конце концов я отказался и не доел.
Тогда он взял у меня с тарелки то, что я не доел, и съел сам.
Это у него обыкновение.
Он все съедает, что оставят на тарелках другие.
Все дома уже с этим примирились и только смеются:
— Это чтоб материя не пропадала!
У него действительно какой-то культ материи.
У Владимира Валерьяновича открылся новый талант.
Он отпустил гулять на целый день горничную и все утро сам гладил белье.
Гладить пришлось самое тонкое белье.
Шелковое с кружевами.
И Владимир Валерьянович выгладил превосходно.
Окончив глаженье, он уехал в институт Пастера.
Угоняйтесь за таким человеком!
Характерно, однако, вот что.
Он готовит сам обед, чтоб:
— Отпустить погулять кухарку.
Гладит белье, чтоб:
— Отпустить погулять горничную.
За всеми этими чудачествами сколько таится доброты и теплоты к людям.
Подвысоцкий прописал мне чудеснейший препарат фосфора, им изобретенный.
Свойство препарата действительно необыкновенное.
Вы можете заниматься умственным трудом, сколько вам угодно, и не будете чувствовать ни малейшего утомления.
Подвысоцкий выдумал это для себя и прописывает студентам, когда им много приходится заниматься перед экзаменами.
Вообще, препараты фосфора очень вредны.
Фосфор это — как смазка, и человек — как машина.
Недостаток смазки губит машину. Избыток также вреден.
Механическая, точно регулированная смазка существует для того, чтобы постоянно добавлять то количество масла, которое уничтожается при работе.
Препарат Подвысоцкого как раз вводит в организм то количество фосфора, которое расходуется при умственной работе.
Он не дает какого-нибудь возбуждения, того, что называется:
— Приливом энергии.
Он просто пополняет то, что вы расходуете.
И мысль ваша работает ясно, ровно.
Через шесть часов работы вы чувствуете себя таким же бодрым, как и в ту минуту, когда вы только что сели за работу. Фосфор играет в человеческом организме… Все это я узнал от Подвысоцкого, бегая за ним в ‘Au bon marche’. Он покупал шелковые чулки для своих. Я его молил:
— Почему же не в ‘Лувре’? Почему не в ‘Au printemps’?5 Гораздо ближе!
Но он объявил:
— Самые лучшие шелковые чулки на свете в ‘Au bon marche’.
В этих вещах с ним спорить невозможно.
Он считается знатоком и чулки для всего дома покупает сам. В результате я мог бы прочитать теперь две лекции:
1) О роли фосфора в человеческом организме.
2) О шелковых чулках и лучших способах их экспертизы.
У Подвысоцкого совсем нет брезгливости.
Кто-то из его семьи заболел.
Подвысоцкому телеграфировали в Петербург, он прилетел, задав несколько вопросов, прямо в кровати больного, обмакнул палец в урину и попробовал на язык.
— Великолепно! Такого-то вещества нет!
Даже домашние, ‘ко всему привыкшие’, всплеснули руками:
— Что за способ анализа?
Он объяснил просто:
— Самый скорый. Я все на вкус знаю.
При его мышлении совершенно естественно.
Не может быть ничего противного, ни гадкого, ни отвратительного.
Материя изменяет свои формы.
И только.
Подвысоцкий прислал мне новую свою брошюру.
Он так добр и внимателен, что всегда, чтобы напомнить о своей приязни, присылает мне, с милой надписью, свои сочинения.
Даже заглавия которых для меня малопонятны.
Так это специально.
Я думал, что это опять исследование какой-нибудь железы, — взглянул на заглавие.
‘Террорист Марат’.
Как Марат? Почему Марат?
В какие только закоулки не забегает на своем бегу эта пытливая, любопытная мысль?!
Исследование о Марате!
Думали ли вы, Жан Поль Марат, доктор, интересовавшийся электричеством и уголовным законодательством, что вами заинтересуется автор ‘Основ патологии’?
В антракте между двумя научными работами Подвысоцкий занялся вопросом о Марате6.
Вот уже совсем по Писареву:
— Отдых — перемена труда7.
В Энгадине8 мне совсем не нравится.
Я ворчу:
— Просто унылое лето где-нибудь в Олонецкой губернии! Стоит для такой прелести в Швейцарию ездить!
А Подвысоцкий в восторге от разреженного воздуха, холода, дыхания близких снегов. Он чувствует себя:
— Еще более бодрым.
Как будто он может быть:
— Еще более бодрым.
— Видали вы ледники?
И он потащил меня на ледники.
— Видали, как тают ледники?
И потащил в самый низ.
Рискуя каждую минуту шлепнуться в лужу холодной воды, бреду.
Разве с этим человеком можно спорить?
— Вы видите, видите, — ледник образует свод, а с этого свода падают капли. Это дождь, настоящий дождь, проливной дождь!
— Вижу.
— Нет, вы ближе! Вы руку! Вы руку!
— Да я вижу!
— Нет, вы рукой. Правда, дождь? Правда, как проливной дождь?
Эта страсть к точному знанию, к точному исследованию доходит до мелочей.
Ему все нужно исследовать. Проверить.
Он не может пройти мимо, ‘так только глянуть’.
Мне пришла в голову самая неудачная мысль, какая только когда-нибудь приходила.
От воспоминания об этом меня всегда будет корежить.
Так, какое-то затмение.
Подвысоцкий как доктор так много сделал для моей семьи.
И я захотел ‘поблагодарить’ Подвысоцкого за консультацию.
Он даже отпрыгнул и смотрел на меня широко открытыми глазами.
— Как? Разве мы не занимаемся одним и тем же? Умственным трудом. Вы мне доставляете удовольствие вашими литературными трудами, я стараюсь принести, сколько могу, вам пользу своими знаниями. Естественный обмен!
Но любопытство сейчас же его охватило.
— А сколько вы мне хотели дать?
Я представлял самую глупую фигуру на свете, с зажатой в кулаке ассигнацией.
— Нет, сколько? Сколько?
Я, краснея, конфузясь, разжал руку.
— Фу, фу, фу! Пятьсот франков, однако! Больше, чем Захарьину!
Как я ни был сконфужен, но не мог не расхохотаться от его ‘приятного удивления’.
Он очень любит свою семью.
Доставить ей лишнюю ‘радость жизни’ доставило бы огромную радость ему.
Он мог бы зарабатывать колоссальные деньги.
Но совсем не занимается практикой, — ездит только на консилиумы, очень редко, исключительно по вызову врачей.
Тогда он считает это:
— Своим долгом.
А от практики отказывается, потому что это мешало бы:
— Научной работе.
Я бродил по красивой, широкой аллее дрезденской выставки9 и думал о Подвысоцком.
Русский отдел обратил общее внимание.
А заключен он был в такой красивый павильон, что глаз не оторвешь.
Такая красивая древнерусская постройка могла сниться любившему красивые постройки Грозному.