Подушная подать и отмена холопства в России, Ключевский Василий Осипович, Год: 1885 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 50 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

В. О. Ключевской

Подушная подать и отмена холопства в России

В. О. Ключевской. Сочинения в восьми томах.

Том VII. Исследования, рецензии, речи (1866-1890)

М., Издательство социально-экономической литературы, 1959

I. Первая ревизия

Подушная подать, по-видимому, не могла иметь прямой связи с юридическими процессами нашей истории, особенно с теми гражданскими отношениями, в круг которых входило древнерусское холопство. Это была очень важная перемена в государственном хозяйстве, сопровождавшаяся не менее важными последствиями и для хозяйства народного, но с первого взгляда трудно заметить, какие последствия могли выйти из нее для гражданского права и, в частности, для холопства. Между тем подушная подать не только оказала действие в этом направлении, но и сама могла быть введена только благодаря издавна подготовлявшимся переменам в порядке гражданских отношений, с которыми тесно связано было древнерусское холопство.

Вскоре после победы под Полтавой докончено было Петром завоевание Эстляндии и Лифляндии. В 1714 г. довершено было покорение Финляндии, а победа над шведским флотом при Гангуте и занятие Аландских островов в том же году избавляли новую столицу России от опасности шведского нападения. Вместе с этим наступал конец страшного напряжения военных сил, в каком уже 14 лет держала Россию война со Швецией. Мир был еще далеко, но борьба уже переносилась с боевого поля в дипломатические кабинеты. В 1718 г. на Аландских островах начались мирные переговоры шведских уполномоченных с русскими. Петр начинал думать о постановке новорожденной и испытавшей такое тяжкое боевое крещение регулярной армии на мирную ногу, а с этим неразрывно связывался вопрос о правильном устройстве ее размещения и содержания. Эту армию, комплектуемую рекрутскими наборами из разных классов населения, нельзя было распустить по домам, как распускалось в прежнее время дворянское конное ополчение для мирных занятий по своим поместным и вотчинным деревням. Регулярные полки необходимо было и по окончании военных действий держать под ружьем на постоянных казенных квартирах и на казенном содержании. Мысль об устройстве этого содержания уже давно тяготила Петра. По смете, составленной в 1710 г., на содержание полевой армии, гарнизонов и флота, на артиллерию и другие военные расходы шло немного более 3 млн. руб., тогда как на остальные нужды казна тратила только 800 тыс. с небольшим, войско поглощало около 78% всего бюджета расходов. Между тем, сметив государственные доходы за 1707—1709 гг., нашли, что средняя ежегодная сумма доходов не превышала 3 134 тыс.: ежегодный дефицит простирался до 700 тыс. Значит, обыкновенными доходами казна покрывала только четыре пятых того, что расходовала, разницу она должна была восполнять экстраординарными средствами.

Необходимость прибегать к таким средствам в мирное время Петр задумал устранить очень своеобразным планом расквартирования и содержания полков. В то время как его уполномоченные на Аландском конгрессе вырабатывали условия мира со Швецией, был издан указ 26 ноября 1718 г., изложенный с тем торопливым лаконизмом, каким отличался законодательный язык Петра¹. Первые два пункта этого указа гласили: 1) ‘взять сказки у всех (дать на год сроку), чтоб правдивыя принесли, сколько у кого в которой деревне душ мужеска пола, объявя им то, что, кто что утаит, то отдано будет тому, кто объявит о том, 2) росписать, на сколько душ солдат рядовой с долею на него роты и полкового штаба, положа средний оклад’. По смыслу указа этот средний оклад должен быть выведен посредством деления стоимости содержания солдата на число наличных податных душ, какое придется на него по затребованным сказкам. Вычисленный таким способом подушный оклад заменял собою все обыкновенные казенные подати и работы, падавшие до того времени на тяглое население. При каждом полку полагалось два комиссара, земский и полковой: первый, избираемый дворянами приписанного к полку уезда, должен был собирать с крестьян того уезда подушные деньги на содержание полка, а второй — принимать эти деньги у первого. Далее указ обещал, что будут посланы особые ‘росписчики’, которые распишут полки по душам и проверят на местах самые сказки, которые будут даны им для этой душевой раскладки, крестьян, не заявленных в сказках, указ обещал отдавать с землей и со всем имуществом тем раскладчикам, которые их откроют. В свою очередь и раскладчики ставились под надзор полковых офицеров, которые обязаны были доносить на них, если и они станут скрывать пропущенных в сказках крестьян, не занося их в росписи душ по полкам, донесший об этом офицер получал утаенных крестьян вместе со всем движимым и недвижимым имуществом раскладчика. Наконец, как раскладчикам, так и самим офицерам указ грозил смертною казнью за неисполнение возложенной на них обязанности.

Этот указ, подтвержденный и разъясненный в 1719 г. рядом других, задал тяжелую и ответственную работу губернским начальствам и сельским управлениям, как и самим землевладельцам. Составление сказок о душах по селам и деревням возложено было на помещиков и вотчинников, а где их не было — на приказчиков с сельскими старостами и выборными людьми. За утайку душ указы грозили приказчикам и старостам с выборными людьми смертною казнью без всякой пощады с бесповоротною отдачей утаенных душ обещанным раскладчикам и другим ‘доносителям’, если утайка откроется в имениях частных владельцев, церковных или светских. Если сказки, в которых откроется утайка, составлены самими землевладельцами, у них взамен смертной казни велено было отбирать двойное количество крепостных против утаенного числа душ. Губернаторам было предписано назначить чиновников, которые собирали бы сказки и по ним составляли ведомости о числе душ. В течение 1719 г. сказки и ведомости велено было из всех губерний выслать в Петербург к бригадиру Зотову, который по ним составлял росписи душ по уездам и сличал их с переписными книгами 1678 г. Губернаторам за неисправность указы также грозили ‘жестоким государевым гневом и разорением’. Несмотря на все угрозы, до декабря 1719 г. присланы были Зотову сказки лишь из немногих мест, и те оказались в большинстве неисправными. Тогда сенат разослал по губерниям гвардейских солдат с предписанием собрать неисправных чиновников в канцелярии, заковать в железа, не исключая и виновных в неисправности губернаторов, и держать их на цепях, не выпуская никуда, пока не приготовят и не пошлют в Петербург всех сказок и ведомостей. Неизвестно, как исполнено было это суровое предписание, но сказки продолжали высылать из губерний еще в начале 1721 г.. Притом возникло новое затруднение, которым замедлялось дело. Указ 26 ноября 1718 г. говорил только о переписи крестьян. Потом велено было заносить в сказки и дворовых, которые жили в деревнях. Несмотря на то, многие писали только крестьян. Поэтому в начале 1720 г. затребованы были дополнительные сказки. Наконец, обнаружена была ‘многая утайка’: из указа 15 марта 1721 г. узнаем, что к тому времени было приведено в известность более 20 тыс. утаенных душ. Чтоб ускорить присылку дополнительных сказок из губерний, Сенат в начале 1721 г. пригрозил неисправным провинциальным воеводам вызовом в Петербург к розыску с конфискацией их поместий и вотчин, а для устранения утайки указом 11 мая того же года велено было губернаторам и воеводам проверить поданные сказки о дворцовых и церковных людях и подлежащих переписи разночинцах и с этою целью самим объехать города, села и деревни, где жили люди этих званий, а в случае болезни послать туда надежных чиновников. Проверка должна была непременно кончиться к 1 сентября того же года. Св. Синод хотел оказать правительству содействие в этом деле и вместе с печатными экземплярами сенатского указа 11 мая разослал по епархиям инструкции, в которых особенно строго предписывал приходскому духовенству помогать губернаторам и воеводам в проверке подушной переписи, сообщая им об утаенных или пропущенных в сказках прихожанах. Указ св. Синода гласил, что священники и причетники, которые будут покрывать замеченную ими утайку душ, ‘лишатся санов своих и мест и имения и по беспощадном на теле наказании порабощены будут каторжной работе, хотя б кто и в старости немалой был’².

Наконец, после многих законодательных хлопот и административных волнений, соединенных с угрозами, пытками и конфискациями, которые служили обычною смазкой для колес тогдашней правительственной машины, ревизские сказки были стянуты из губерний в канцелярию бригадира Зотова и к началу 1722 г. сосчитаны: оказалось 5 млн. ревизских душ. Тогда только стало возможно приступить к душевой раскладке полков. Впрочем, предварительный опыт этой раскладки был сделан еще в 1721 г, Генерал-майору Волкову поручено было расположить два армейских полка, драгунский и пехотный, в Новгородской провинции С.-Петербургской губернии. Инструкция, данная Волкову 27 января того года, оказалась практичною и с некоторыми поправками и дополнениями принята была в руководство при расположении полков в других провинциях, предпринятом в следующем году. Коротенькими указами 10 января и 5 февраля 1722 г. Петр в очень немногих строчках изложил Сенату общие соображения о том, как произвести ‘раскладку войска на землю’ и кого послать для этого. Полки конные и пешие предписано было размещать, ‘смотря по ситуации мест’, полки, которым по росписи достанутся отдаленные провинции, велено было селить в ближайших новозавоеванных областях: Ингрии, Карелии, Лифляндии и Эстляндии, в которых не было произведено подушной переписи. По соображению штатного состава армейских частей с ситуацией мест и с собранными в канцелярии Зотова данными о населенности губерний, военная коллегия составила предварительную общую роспись полков по местностям. Для расквартирования полков в 10 губерний, где произведена была подушная перепись, командированы были 5 генералов, 4 полковника и 1 бригадир. Каждому из них назначено было по нескольку провинций, на которые делились тогда губернии и которые подразделялись на уезды. Получив от Сената инструкцию для раскладки, в военной коллегии описок полков, которые предстояло разложить по ревизским душам в известных провинциях, а из канцелярии Зотова подробную ведомость о количестве этих душ, посланный, приехав в свой округ, должен был созвать местное дворянство, объявить ему правила раскладки и пригласить его к содействию раскладчикам. Полки размещались поротно: на каждую роту отводился сельский округ с таким количеством ревизского населения, чтобы на каждого пешего солдата приходилось по 35 1/2 души, а на конного — 50 1/4 души мужского пола³. Инструкция предписывала раскладчику настаивать на расселении полков особыми слободами, чтобы не расставлять их по крестьянским дворам и тем не вызывать ссор крестьян с постояльцами. С этою целью раскладчики должны были уговаривать дворян построить особые избы, по одной для каждого урядника и по одной для двух солдат. Каждая слобода должна была вместить в себе не менее капральства и находиться в таком расстоянии от другой, чтобы рота конная была размещена на протяжении не далее 10 верст, а пешая — не далее 5, конный полк — на протяжении 100, пехотный — на протяжении 50 верст. Если дворяне не соглашались на постройку полковых слобод, солдат разводили по крестьянским дворам, применяясь по возможности к правилам слободского расселения. В середине ротного округа предписывалось дворянству построить ротный двор с двумя избами для обер-офицеров роты и с одной для низших служителей, а в центре расположения полка двор для полкового штаба с 8 избами, гошпиталем и сараем. Расположив роту, раскладчик передавал первому ротному офицеру список деревень, по которым она размещена, с обозначением числа дворов и ревизских душ в каждой, другой такой же список он передавал помещикам тех деревень. Точно так же он составлял список селений, по которым размещался целый полк, и передавал его полковому командиру. Для содержания размещенных таким образом полков дворянство должно было сомкнуться в уездные корпорации, ответственными агентами которых становились земские комиссары. Ежегодно в декабре уездное дворянство должно было собираться для выбора нового комиссара и для проверки действий прежнего с правом судить и штрафовать последнего за незаконные действия, только в случае вины, подвергавшей земского комиссара ‘смерти или публичному наказанию’, дворянство должно было отсылать виновного в губернский надворный суд⁴, Но, прежде чем приступить к раскладке полков на души, раскладчики должны были проверить ревизские сказки о числе душ в своих округах. Эта проверка была вторичною ревизией, которая вызвала не меньше затруднений, чем первая. В поданных сказках обнаружилась огромная утайка и прописка душ, и первоначально сосчитанною цифрой — 5 млн. стало невозможно руководствоваться при разверстке душ по полкам. Правительство обращалось к землевладельцам, приказчикам и старостам с угрозами и ласками, назначало последовательно несколько последних сроков для заявления утаенных и пропущенных в сказках душ, и все эти сроки пропускались, после каждого из них оказывалось много душ, оставшихся незаявленными. В 1723 г. бригадир Фамендин, проверяя сказки в ясачных волостях Казанского уезда, населенных преимущественно инородцами, на 1019 человек, записанных в сказки, насчитал 1995 утаенных душ, живших в одних дворах с записавшимися. Притом частью по неясности указов и инструкций, а еще более по неумению понимать их сами ревизоры путались в сортировке душ, не знали, кого зачислить в подушный оклад, кого переписывать только для сведения, не кладя в подушный сбор, и кого совсем не писать. Со своими недоумениями они обращались к правительству, и по этим запросам Петру с Сенатом пришлось написать длинный ряд разъяснений и дополнительных инструкций. Вследствие всего этого ревизоры, разосланные по губерниям в начале 1722 г., еще продолжали работу в течение всего 1723 г., и к концу этого года полки не только не были разведены, но не были и расписаны по местам своего подушного расположения. Притом не имелось точных сведений о наличном составе армии, и указом 20 мая 1723 г. только к августу велено было военной коллегии собрать по всем корпусам справки об этом. Точно так же земских комиссаров, инструкция которым была составлена еще в начале 1719 г., велено было дворянству каждого уезда выбрать на 1724 г. заранее, в октябре 1723 г., но указ, изданный в конце этого месяца, только еще ожидал этих выборов. Несмотря на это, именными указами предписано было проверку сказок ‘всеконечно’ кончить в 1723 г. и самим ревизорам к новому году вернуться в столицу, ‘понеже по указу его величества с предбудущаго 1724 г. подушный обор зачнется’. Ревизоры, однако, к новому году не вернулись и заранее донесли Сенату, что к 1724 г. своего дела они не кончат, указом 14 января 1724 г. им назначен был крайний срок в марте⁵. Несмотря на то, не только в марте, но еще и в мае Сенат продолжал рассылать разъяснения и дополнительные инструкции ревизорам, не успевшим покончить своих работ в губерниях. Пришлось отказаться от надежды начать правильный подушный сбор с 1724 г., и Сенат указом 19 мая отложил его до 1725 г.⁶

Впрочем, дело подвинулась уже настолько, что можно было составить план распределения полков по ревизским душам и определить подушный оклад. В подвергшихся ревизии провинциях 10 губерний считалось в мае 1724 г. 5 409 930 душ, подлежавших раскладке на полки, без городских обывателей, положенных в тягло, которых насчитано было 172 385 душ. Из этого числа на 4 941 444 души расписано было 73 армейских и 53 гарнизонных полка. Сверх того, на остатки от подушного сбора с Сибирской губернии, назначенного на содержание 4 гарнизонных и 5 армейских полков, отнесено было содержание гвардейских полков, Преображенского и Семеновского, расквартированных в Петербургской губернии. Долго не удавалось установить подушный оклад. В 1721 г., при пробном расположении двух полков в Новгородской провинции, положено было считать по 95 коп. с ревизской души. В 1722 г., когда возникла надежда, что ревизских душ наберется больше, чем предполагалось сначала, оклад был убавлен: указом 11 января о раскладке полков на 5 млн. душ велено было считать ‘по 8 гривен с персоны’. Но и этот расчет оказался неточным, и в декабре 1723 г. Петр еще не знал, сколько придется на душу. Наконец, в 1724 г., когда душ насчитано было гораздо больше, назначен был окончательный оклад по 74 коп. с души. Этот оклад падал одинаково как на владельческих крепостных людей и крестьян, работающих на своих владельцев или плативших им оброк, так и на городских тяглых обывателей, однодворцев и государственных крестьян разных наименований, которые были свободны от таких работ и оброков. Чтоб уравнять в тягостях всех податных плательщиков, предположено было обложить души, не принадлежавшие ни дворцу, ни частным владельцам, дополнительным сбором, применяясь к тому, ‘как помещики получать будут с своих крестьян, или иным каким манером, как удобнее и без конфузии людям’. В 1723 г. этот сбор вычислен был в 40 коп. с души и не был изменен, когда общий подушный оклад понизился до 74 коп., только городские тяглые обыватели и после этого понижения должны были платить подушных и дополнительных 120 коп. Впрочем, и 74-копеечный оклад собирался только в первый пробный 1724 г.: по указу преемницы Петра с 1725 г. велено было убавить и этот оклад на 4 коп.⁷

Присутствуя в Сенате 1 мая 1724 г., Петр указал порядок размещения полков: предположено было разводить их большими концентрическими кругами, начать с Московской губернии, продолжить губерниями с нею смежными и окончить губерниями, которые граничили с последними. В августе предписано было полкам двинуться на доставшиеся им по росписи ‘вечные квартиры’: полки, которые стояли в 500 верстах или немного дальше от этих квартир, должны были идти в полном составе, полки, удаленные от назначенных им мест постоянного расположения на более значительное расстояние, высылали туда своих полковников с указанным числом офицеров и рядовых, оставаясь до времени на прежних квартирах. Вместе с тем полки, называвшиеся до тех пор большею частью по именам своих полковников, должны были получить новые названия — по провинциям, в которых размещались. Петру не суждено было видеть окончание предпринятого им трудного дела: ревизоры с полковыми офицерами, проверявшие ревизские сказки и располагавшие полки по душам, не успели вернуться к 28 января 1725 г., когда преобразователь закрыл глаза, полки разводились по вечным квартирам в продолжение всего 1725 г., а следственные дела об утайке и прописке душ не были очищены и в этом году⁸.

На современный взгляд может показаться странным придуманный Петром способ содержания армии. При расположенном к карикатуре воображении может, возникнуть и возникал вопрос: зачем народ, только что окончивший победоносно многолетнюю войну и ценой страшных жертв и усилий оттягавший у давнего врага восточный берег Балтийского моря, — зачем было подвергать его нашествию собственных его победоносных рекрутов с самым детальным указанием, какие капральства и роты на какие именно души садились, можно недоумевать, каким образом понятие, сильно отзывавшееся психологией, — ревизская душа стала окладною единицею военно-податного обложения. По 74-копеечному подушному окладу было назначено на каждый драгунский полк по 60 268 1/8 души, и а каждый пехотный — по 21863 7/8 души, и не только назначено, но и точно расписано, какие села и деревни — и с какими именно душами должны были содержать известный полк и известную роту полка, так что всякая душа, оправившись по книгам земского комиссара, могла рассчитать, какую долю драгуна или пехотинца она кормила и одевала. Мы привыкли к более замаскированному действию военно-государственной машины. Встречая на улице марширующий батальон, мы не умеем сказать, кто из наших сограждан заплатил за его мундиры и ружья и где теперь маршируют батальоны, мундиры и ружья, которые оплачены нами. Но здесь разница только в системе расчета сборов и распределения расходов, в приемах военно-финансовой бухгалтерии: вместо того чтобы стягивать в общий водоем, называемый министерством финансов, бесчисленные питательные капли и отсюда бесчисленными трубочками распределять собранный запас по армейским частям, требующим питания, Петр хотел поместить каждую часть прямо там, откуда шли назначенные питать ее капли, определив точными правилами размеры ее аппетита. Но странно было не самое расположение полков по душам, а способ вычисления подушного оклада и то отношение, в какое постояльцы поставлены были к хозяевам, их содержавшим. Высчитать стоимость штатного состава полков, потом сосчитать наличное количество тяглых мужских душ ‘от старого до самого последнего младенца’, наконец, приняв обе найденные величины за неизменные, разделить первую на вторую и полученное частное признать одинаковым для всех подушным окладом, не принимая во внимание неодинаковой доходности труда разных мест, возрастов и промыслов, — произвести такой расчет мог математик, привыкший обращаться с послушными отвлеченными цифрами, а не финансист, имеющий дело с реальными хозяйственными силами. Прежде всего самое основание расчета лишено было всякой устойчивости. С одной стороны, наличное количество душ ежеминутно изменялось, и потому ревизские цифры, по которым рассчитывалась подушная подать, были величины чисто фиктивные. С другой стороны, такое же фиктивное значение имела и самая окладная единица, ревизская душа: в народном хозяйстве нет душ, а есть только капиталы да рабочие руки, действительными плательщиками были, разумеется, только работники, а не все ревизские души. Таким образом, ревизское число душ не соответствовало наличному, а наличное число податных душ не соответствовало числу действительных плательщиков. Это двойное несоответствие ревизского счета платежной действительности должно было вносить постоянное колебание в действительную разверстку подати: по мере того как одни работники выбывали, а другие подрастали, отдельным плательщикам приходилось платить то за большее, то за меньшее число ревизских душ. Математически рассчитанный, однообразный налог, целью которого, по мысли законодателя, было ‘уравнение подданных в казенных платежах’, на деле оказывался чрезвычайно неравномерным. Можно было устранить это неудобство, сообщив ревизской душе значение не платежной силы, какою она не могла быть сама по себе, а только счетной единицы. Такое значение и было дано ей последующим законодательством, по указу 3 мая 1783 г. ‘подати с мещан и крестьян по числу душ полагаются единственно для удобности в общем государственном счете’, но такой счет не должен стеснять плательщиков ‘в способах, ими полагаемых к удобнейшему и соразмерному платежу податей’⁹. Петр в своих многочисленных указах о первой ревизии не разъяснил порядка разверстки нового налога, и подушная подать была понята в самом буквальном смысле: ее не только рассчитывали в податных росписях, но и раскладывали при самом сборе прямо по ревизским душам, а не по работникам¹⁰. Вскоре по смерти Преобразователя в народе становятся слышны жалобы на такой необычный способ раскладки. В подметном письме 1728 г. ‘вышние господа’, между прочим, обвинялись и в том, что они ‘учинили подушный оклад и тем разорение народу чинят’. На допросе с пыткой дьячок, составивший письмо, в объяснение этого пункта ссылался на крестьянские толки, подслушанные им на рынке: ‘Подушным де окладом народу отягчение, и у скудных крестьян хотя 3 и 4 сына маленькие, и с тех подушные деньги велят платить, а у которого крестьянина у богатого сын один, и с того одного подушныя берут, и тем в народе ‘неравенство, и они убогие от того холодны и голодны и деться им негде’. Впрочем, сохранилось и официальное указание на тот же способ раскладки налога, действовавший в первые годы по введении подушной подати. Указом 9 января 1727 г. Верховному тайному совету предложено было обсудить ряд мер для приведения внутренних дел в лучший порядок. В одном из пунктов указа, касающихся подушного обора, встречаем такое предложение: ‘А почему впредь с крестьян и каким образом удобнее и сходнее с пользою народною — с душ так, как ныне, или по примеру других государств с одних работников, кроме старых и малолетних, или тот платеж с дворового числа, или с тягол, или с земли положить, о том надлежит немедленно разсуждать и положить’¹¹. Подушная подать была тяжела и сама по себе, независимо от способа ее раскладки. Чрезвычайно трудно по сохранившимся неполным данным высчитать ее отношение к прежним подворным налогам, которые она заменила: основания того и другого обложения так несходны, что нельзя сделать никакого точного вывода. Манштейн, по-видимому, передал общее мнение людей, помнивших первую ревизию, заметив в записках, что подать, введенная Петром, была вдвое больше прежней¹². Сопоставляя оба обложения в тех редких случаях, когда данные позволяют хотя приблизительно определить взаимное отношение подворных налогов к подушной подати, приходишь к мысли, что известие Манштейна едва ли можно заподозрить в преувеличении.

Еще страннее было отношение, в какое полки поставлены были к обывателям, их содержавшим. Полки не просто были размещены по душам: правительство хотело сделать их орудием администрации и, сверх, их строевых занятий, возложило на них множество полицейских обязанностей. Инструкциями, данными в 1724 г. полковникам и земским комиссарам, были точно определены порядок сбора подушных денег, повинности обывателей в пользу расквартированных среди них войск и обязанности полковых начальств по наблюдению порядка и благочиния в уездах, в которых размещены их полки¹³. Полковник с офицерами обязан был преследовать воров и разбойников в своем уезде, удерживать крестьян своего округа от побегов и ловить бежавших, наблюдать за беглыми, приходившими в округ со стороны, искоренять корчемство и контрабанду, помогать лесным надсмотрщикам о преследовании незаконных лесных порубок, с чиновниками, командированными от городских управителей в уезд по каким-либо делам, посылать своих людей, которые бы не позволяли этим чиновникам разорять уездных обывателей, и т. п. По мысли инструкций, полковое начальство должно было сельское население уезда ‘от всяких налогов и обид охранять’. На деле это начальство, даже помимо своей воли, само ложилось тяжелым налогом и обидой на местное население, и не только на крестьян, но и на самих землевладельцев. Офицерам и солдатам запрещено было вмешиваться в хозяйственные распоряжения помещиков и в крестьянские работы, но пастьба полковых лошадей и домашнего скота офицеров и солдат на общих выгонах, где пасли свой скот помещики и крестьяне, право требовать в известных случаях людей для полковых работ и подвод для полковых посылок и, наконец, право общего надзора за порядком и безопасностью в полковом округе — все это должно было создавать постоянные помехи нормальному течению помещичьего и крестьянского хозяйства со стороны полкового начальства. Крестьянин не мог уйти на работу в другой уезд даже с отпускным письмом своего помещика или приходского священника, не явившись на полковой двор, где отпускное письмо свидетельствовалось и записывалось в книгу земским комиссаром, который от себя выдавал крестьянину пропускной билет, скрепленный подписью и печатью полковника, взимая за то известную пошлину. Столкновения между постояльцами и хозяевами были тем неизбежнее, что солдаты были поставлены в непосредственное соприкосновение с крестьянским населением, были, так сказать, втиснуты в него, а не размещены особыми поселками. Ревизорам, поверявшим сказки и распределявшим полки по душам, как мы видели, предписано было склонять помещиков к постройке для полков особых помещений, полковых слобод. Дело с этими слободами вследствие плохо обдуманного плана вызвало новую суматоху. В плакате 1724 г. встречаем признание, что большинство помещиков не пожелало строить для полков особых квартир, предпочитая размещение солдат по крестьянским дворам. Плакат превратил предложение в обязательное предписание, повелев строить слободы по месту душевого расположения полков, только для полков, расквартированных не там, где находились содержавшие их души, каковы были полки гвардейские и гарнизонные, слободы велено строить по месту расквартирования, а не душевого расположения. Постройку предписано было начать в октябре 1724 г. и кончить непременно к 1726 г. Это предписание создало новую ‘великую тягость’ для ревизских душ. Полки должны были сами строить свои избы, но доставка леса и других строительных материалов положена была на тяглых обывателей. Заготовку материалов начали торопливо, вдруг по всем местам, отрывая крестьян от их домашних работ, землю под слободы пришлось покупать, и для этого обложили души единовременным обором, что причинило замешательство и замедление в очередных подушных платежах. Эти затруднения заставили правительство тотчас по смерти преобразователя издать указ, который предписывал к 1726 г. построить из заготовленного материала только дворы для полковых штабов, а постройку слобод рассрочить на 4 года, причем в тех уездах, где помещики предпочтут размещать солдат по крестьянским дворам, велено было их ‘строением не принуждать’. Манштейн пишет, что штабные дворы были построены, но слободы для солдат, уже по местам начатые, нигде не были кончены, и солдаты разместились по обывательским дворам¹⁴. Указ 9 января 1727 г., упомянутый выше, отметил и последствие такого размещения, признавшись, что бедные российские крестьяне разоряются и бегают не только от хлебного недорода и подушной подати, но и ‘от несогласия у офицеров с земскими управителями и у солдат с мужиками’.

Так полки введены были в систему местных учреждений как новый и очень влиятельный орган управления. Полковники могли по соглашению с воеводами и губернаторами отдавать под суд выбранных дворянами земских комиссаров за неисправность, обязаны были даже наблюдать за действиями самих воевод и губернаторов по исполнению присланных из центральных учреждений указов, донося в те учреждения, о неисполнении или медленном исполнении указов. Но всего, тяжелее давало, себя чувствовать местному населению полковое начальство при сборе подушной подати. По первоначальному плану этот сбор должны были произ_:водить земские комиссары без участия полковых командиров. Но потом Петром овладело раздумье, и 18 октября 1723 г. он продиктовал коротенький указ: ‘К будущему году чтоб жалованье настало от комиссаров по полкам, но для новости сего дела, дабы комиссары какой конфузии не сделали, того для с оными комиссары первый год сбирать штаб и обер-офицерам, дабы доброй аншталт шесть, а потом на другой год чинить: по определению’¹⁵. В переводе на простой язык это значило, что с будущего, 1724 г. полки должны были получать содержание по новому порядку, от земских комиссаров из подушного сбора, но, чтобы эти комиссары по новости дела не напутали при сборе, они в первый год должны были брать с собой полковых офицеров, которые могли надлежащим образом заправить дело так, чтобы потом комиссары умели собирать подать и без их содействия, по установлению. Военные команды с полковыми офицерами во главе, от которых Петр ждал доброго аншталта при введении подушной подати, были разорительнее самой подати. Первоначально предположенный только на 1724 г. такой способ сбора был повторен и в следующем году, а указ 1725 г. ‘для установления порядков’ продолжил его и на 1726 г. В следующем году его отменили, поручив наблюдать за правильностью и исправностью сбора губернаторам и воеводам, в начале царствования Анны его восстановили, но на короткое время. Долго после плательщики не могли забыть этого порядка сбора. Подать вносилась по третям, три раза в год земские комиссары с полковыми командами объезжали села и деревни, производя взыскания и экзекуции, и содержались на счет обывателей. Каждый объезд продолжался два месяца: шесть месяцев в году села и деревни жили в паническом страхе, под гнетом или в ожидании вооруженных сборщиков. В мнении Меншикова и других сановников, представленном Верховному тайному совету в 1726 г., было заявлено, что ‘мужикам бедным страшен один въезд и проезд офицеров и солдат, комиссаров и прочих командиров, крестьянских пожитков в платеже податей не достает, и крестьяне не только скот и пожитки продают, но и детей закладывают, а иные и врознь бегут, командиры, часто переменяемые, такого разорения не чувствуют, никто из ‘их ни о чем больше не думает, как только о том, чтоб взять у крестьянина последнее в подать и этим выслужиться’. На те же недостатки установленного Петром порядка сбора указывал Сенат еще раньше, в 1725 г.: ‘платежом подушных денег земские комиссары и офицеры так притесняют, что крестьяне не только пожитки и скот распродавать принуждены, но многие и в земле посеянный хлеб за безценок отдают, и от того необходимо принуждены бегать за чужие границы’. Едва полки начали размещаться по вечным квартирам в назначенных им уездах, стала обнаруживаться огромная убыль в значившихся по ревизским книгам душах, происходившая от усиления смертности и побегов. Вскоре по смерти Петра генерал-прокурор Ягужинский докладывал императрице, что в Казанской губернии один пехотный полк не досчитывался с лишком 13 тыс. душ, т. е. более половины назначенных на его содержание плательщиков¹⁶.

Введение полков в систему уездных учреждений усложнило еще более и без того сложное местное управление, созданное Петром. В упомянутом выше коллективном мнении князя Меншикова с товарищами 1726 г. было указано на это неудобство нового расквартирования армии: ‘Теперь над крестьянами десять или и больше командиров находится вместо того, что прежде был один, а именно из воинских начав от солдата до штаба и до генералитета, а из гражданских от фискалов, комиссаров, вальдмейстеров и прочих до воевод, из которых иные не пастырями, но волками, в стадо ворвавшимися, называться могут’. Поставив полки в неестественное отношение к местному населению, новый порядок сбора подати создавал неестественное отношение и между главными классами местного населения, дворянами и их крепостными крестьянами. Давно, еще в XVI в., если не раньше, из уездных служилых вотчинников и помещиков, городовых дворян и детей боярских сформировались местные сословные общества, своеобразно организованные. Ходя в походы территориальными отрядами, уездными ротами и батальонами, они имели свои съезды, выбирали коллегии предводителей, присяжных окладчиков, связывались соседскою (не круговою) порукой своих членов друг за друга в отправлении военнослужебных обязанностей и во многих отношениях были очень полезным вспомогательным средством местного управления. Развиваясь и укрепляясь, эти уездные дворянские корпорации с течением времени приобрели и некоторое политическое значение, которое становится заметно в XVII в.: дворянские окладчики являются депутатами на земских соборах и ходатаями перед центральным правительством по делам выбравшего их уездного дворянского мира. При Петре с образовавшем регулярной армии дворянские окладчики исчезают, но корпоративная жизнь сословия поддерживается самим правительством: дворяне выбирали из своей среды советников к уездным воеводам, а потом, с учреждением губерний, — к губернаторам, со введением подушной подати установлены были ежегодные дворянские съезды для поверки действий прежних земских комиссаров и для выбора новых с их запасными заместителями. Но странный вид должны были представлять эти ежегодные дворянские съезды на полковых дворах расквартированных по уездам полков. В дворянских имениях жили недоросли, не поспевшие на службу, отставные старики и калеки, негодные к службе, и служащие дворяне, отпущенные домой на побывку, если не считать нетчиков, незаконно уклонявшихся от службы, прочие дворяне уезда были рассеяны по канцеляриям и полкам, далеко от своих поместий и вотчин. Таким образом, полицейское значение, какое получили полки в местном управлении, создавало служившим в полках дворянам-землевладельцам вдвойне фальшивое отношение к сельскому населению: они волей-неволей ложились тяжким притеснительным бременем на чужих крестьян и были лишены возможности оказывать своевременную защиту от притеснений своим. В правительственном кругу сознавали неправильность такого положения и придумывали средства для ее устранения. В царствование преемницы преобразователя генерал-прокурор Ягужинский, князь Ментиков и другие сановники в официальных записках предлагали поочередно и в возможно большом количестве отпускать домой на побывку состоявших на военной службе дворян-землевладельцев, чтобы они могли осмотреть и привести в порядок свои деревни, Ягужинский даже находил нужным одного из младших братьев в дворянской семье совсем оставлять дома для ведения хозяйства, потому что только при этом условии ‘крестьяне будут в призрении и государственные сборы порядочны’.

В 1725 г. дело ревизии и расквартирования полков находилось в таком положении. Разосланные по губерниям ревизоры оканчивали проверку ревизских сказок, а полки размещались по назначенным им постоянным квартирам. Ревизия насчитала немного более 5 3/4 млн. душ¹⁷. Из этого числа 172 385 городских душ платили по 120 коп. (206 862 руб.), остальные 5 622 543 души обложены были по указу 8 февраля 1725 г. семигривенною податью (3935 780 руб. 10 коп.), из этого числа однодворцы и государственные крестьяне, которых считалось 1 282 895 душ, платили дополнительный налог по 40 коп. с души (513 158 руб.). Итак, подушные сборы давали казне 4 655 800 руб. Почти та же сумма (4655 327 руб.) была выведена в указе 22 мая 1724 г., когда было положено брать с души по 74 коп., но душ считалось несколько меньше, чем в 1725 г. Вся эта сумма, составлявшая около половины государственного дохода того времени, шла на содержание сухопутной армии с артиллерией, флот содержался на таможенные кабацкие сборы. По приблизительному расчету, содержание пехотного солдата с причитавшейся на него ‘долей роты и полкового штаба’, выражаясь словами указа 26 ноября 1718 г., обходилось в 28 тогдашних рублей, равнявшихся приблизительно 250 нынешним, а содержание кавалериста — в 40 руб. (около 360 нынешних). Государственные люди сознавали, что подушный налог очень тяжел: по заявлению Сената, в 1725 г. недоимки показали, что плательщики ‘никаким образом- того платежа понести не могут’, в 1724 г. не добрано было около миллиона, в 1725 г. даже около половины всей окладной суммы. Сенат предлагал выключить из оклада умерших, дряхлых, беглых, младенцев’ понизить самый оклад, уменьшить расходы на армию, сократить число войска. Общий семигривенный оклад равнялся нынешним 6 руб. 30 коп., оклад однодворцев и государственных крестьян (110 коп.) — нынешним 9 руб. 90 коп., а оклад городских обывателей — 10 руб. 80 коп. Уже в 1725 г. успели обнаружиться и другие недостатки подушного сбора, совокупность которых показывала, что преобразователю в последние годы его жизни стало изменять отличавшее его мастерство в разработке практических подробностей преобразовательных предприятий.

Все недостатки подушного сбора, на которые тогда жаловались, касались его экономических последствий и административно-полицейского устройства: жаловались на то, что подать сама по себе обременительна, а порядок ее взимания, связанный с расквартированием полков, еще обременительнее. Но ни тогда, ни после не было слышно жалоб на юридический переворот, какой произвела первая ревизия в составе общества и в частных гражданских отношениях: она коренным образом изменяла положение многочисленного класса холопов — полных, кабальных и жилых. Этот класс отличался от других состояний тем, что люди, к нему принадлежавшие, находясь в личной крепостной зависимости, вечной или временной, не несли на себе никаких государственных тягостей и, освобождаясь от личной зависимости, вступали в класс вольных, или гулящих, людей, продолжая пользоваться свободой от государственных податей и повинностей. По своему хозяйственному положению и по условиям крепостной службы этот класс разделялся на людей дворовых, деловых и задворных: одни жили во дворах своих господ, состоя в домашнем услужении, другие исправляли сельские работы на господ, живя в их сельских усадьбах и на их содержании, третьи, исправляя сельские работы на господ, получали от них земельные участки в пользование и жили особыми дворами, имея каждый свое особое хозяйство. Указы Петра о ревизии постепенно подбирали один за другим разные разряды холопов, предписывая заносить их в ревизские сказки и класть в подушный сбор. В первом указе — 26 ноября 1718 г. дано было неопределенное предписание заносить в сказки все души мужского пола, сколько их окажется в деревнях у землевладельцев, не различая крестьян и холопов. По указу 22 января 1719 г. велено было класть в подушный сбор наравне с крестьянами всех сельских деловых и задворных людей, ‘которые имеют свою пашню’, а деловых людей, которые своей пашни не имели, а только пахали на своих помещиков, предписано было заносить в сказки особою статьей ‘для ведома’: законодатель как будто еще колебался, не решив, класть ли их в подушный сбор. Но указом 5 января следующего года он для предупреждения утайки предписал помещикам заносить в сказки всех своих подданных без различия, ‘какого они звания ни есть’. Однако Сенат, излагая в своем указе это предписание, распространял его только на тех дворовых и прочих помещичьих подданных, ‘которые живут в деревьях’, не различая пашенных людей и слуг домовых. Указом 23 августа 1721 г. велено было писать в сказки людей кабальных и ‘служивших на время по записям’, т. е. слуг жилых, хотя бы они уже получили волю от своих господ, но при этом Сенат предписывал не требовать ‘до указа’ сказок о людях, служивших господам своим в их московских домах. В 1722 г. также несколько раз Сенат подтверждал писать в подушный обор только слуг, живущих в деревнях, пашенных и непашенных, а тех, которые служили в городских домах у светских господ и духовных властей, в душевую разверстку по полкам не класть, а только писать для ведома. Наконец, резолюцией 19 января 1723 г. на доклад одного из ревизоров Петр предписал заносить в сказки и класть в подушный сбор наравне с крестьянами всех слуг, не различая пашенных и непашенных, сельских и городских дворовых¹⁸. Так государственное тягло было распространено на всех холопов. Это равнялось законодательной отмене древнерусского холопства, ибо существенным юридическим отличием его от крепостного крестьянства была свобода от государственного тягла. Изложенные указы Петра вносили в положение холопов двоякую перемену, касавшуюся как государственного, так и гражданского права: они, во-первых, упраздняли целый класс в составе русского общества и, во-вторых, превращали временных холопов, кабальных и жилых, в вечных и потомственных крепостных тех господ, за которыми их записывали в ревизские сказки. Между тем такой важной перемены как будто никто не заметил в XVIII в., хотя холопы составляли довольно многочисленный класс: неизвестно, сколько насчитала их первая ревизия, но, по синодским ведомостям, в конце царствования Анны дворовых людей значилось 318 824 души мужского пола и 323 413 женского пола¹⁹. Это значит, что юридическая перемена, произведенная первою ревизией, была подготовлена настолько, что никому не показалась новостью. Эта подготовка началась давно, но долго совершалась в области экономических, а не юридических отношений.

II. Церковь и холопство

В истории русского права трудно найти другой институт, который достигал бы такой юридической выработки и вместе служил бы в продолжение многих веков таким могущественным рычагом народного хозяйства, как холопство. Эту юридическую выработку и такое экономическое значение оно получило благодаря овоей гибкости, которая делала его способным принимать самые тонкие и разнообразные юридические определения и вместе с тем применяться к изменчивым условиям народного хозяйства. В опыте о происхождении крепостного права в России пишущий эти строки пытался описать разнообразные юридические виды, на какие разветвилось холопство с начала XVI в. Читатель мог видеть, как этим своим разветвлением оно задержало свободный рост многочисленного класса владельческих крестьян, привив к нему некоторые из своих юридических особенностей. История института усложнилась еще тем, что рядом с юридическими видами холопства развивались виды экономические, посредством которых холоп становился орудием удовлетворения самых разнообразных потребностей народного хозяйства. Этот экономический процесс, ранее начавшийся, завершился фактом, не менее важным, но противоположным тому, к какому привел процесс юридический. Кабальное холопство, развивавшееся из долгового обязательства посредством усвоения закладничеством некоторых начал полного холопства, захватывая по мере своего юридического разветвления все более широкий круг гражданских отношений, коснулось и ссудных обязательств владельческого крестьянства и, привив к ним холопий принцип, отказ обязанного ссудой лица от права прекратить зависимость возвратом ссуды, помогло превратить эти обязательства в крепостную зависимость. Напротив, экономические условия страны заставляй рабовладельцев направить рабочие силы холопства на такие операции народного труда, которыми главным образом поддерживалось государственное хозяйство, из которых оно извлекало самые надежные свои средства. Это сблизило холопов в экономическом отношении с податным населением государства, всего более — с крестьянством, а сходство экономического положения поставило холопство в одинаковые с крестьянством отношения к государству. Прежде холоп не имел непосредственной связи с государством, привязывался к нему посредством своего господина, не нес на себе государственных обязанностей, был отчужден от государства своим господином, теперь, принявшись за крестьянские занятия, холопство должно было принять на себя и государственные повинности, лежавшие на крестьянах, что положило конец его юридическому существованию. Поэтому последние моменты обоих процессов, юридического и экономического, можно представить в такой схеме: первый процесс вовлек частные отношения владельческого крестьянства в сферу холопства крепостного рабовладельческого права, а процесс экономический, наоборот, втянул холопство в круг государственных отношений крестьянства. Этим последним фактом и завершилась продолжительная подготовка юридического слияния холопов с владельческими крестьянами, закрепленного указами о первой ревизии. Достойно внимания значение двух высших классов древнерусского общества в обоих этих процессах. В процессе юридическом роль первоначальных руководителей принадлежала светским землевладельцам, в экономическом — землевладельцам церковным, если первые много содействовали отчуждению крестьян от государства посредством распространения на них холопьих отношений, то делом последних была первоначальная подготовка холопства к прямому служению государству посредством участия в крестьянских повинностях. Первых следов этой подготовки надобно искать в древнейших памятниках русского права,

В конце VI в. византийский император Маврикий, наблюдая быт задунайских славян, заметил, что они не обрекают пленных на вечное рабство, как делают другие народы, но что по истечении известного срока пленник у них получает право выкупаться на волю и воротиться на родину или остаться среди славян и жить вольным человеком. У той ветви славян, которая вскоре после Маврикия отлила на Днепр, незаметно этого обычая. В договорах Руси с греками X в. встречаем условие, по которому жители одной из договаривающихся стран, попавшие пленными в другую, выкупались по установленной холопьей таксе, или текущей ‘челядинной цене’, и возвращались в отечество. Но это условие не доказывает того, что на Руси X в. действовал обычай, замеченный Маврикием у славян VI в.: это — условие международного договора, вероятно и внушенное греками, законодательство которых признавало за купленным пленником право выкупаться на волю, заплатив купившему его господину условную по взаимному соглашению цену. Арабский писатель X в. Ибн-Даста замечает о руссах, что они хорошо обращаются с рабами, но это черта русских нравов, а не русского права того времени. В древнейших памятниках русского права холопство является очень суровым институтом с резко очерченными границами. Холоп, ударивший свободного человека, еще при Ярославе I мог быть убит безнаказанно потерпевшим, даже во времена Двинской уставной грамоты, в конце XIV в., закон не решался подвергать взысканию господина, от побоев которого умирал холоп. Русская Правда не различает видов холопства: она знает одно холопство обельное, т. е. полное, вечное, потомственное и наследственное: как зависимость холопа переходила от него в его потомство, так и право на холопа передавалось господином своим наследникам. Успели выработаться довольно разнообразные источники холопства. Их было два ряда: холопами делались или по закону, или по договору, который в иных случаях заменялся молчаливым согласием вступавшего в холопство. Принудительное холопство по закону создавалось четырьмя случаями: 1) пленом, 2) известными преступлениями, за которые закон навсегда лишал преступника свободы, 3) несостоятельностью купца-должника по его вине, если кредиторы не согласились ждать уплаты долга, наконец, 4) происхождением от холопа. Добровольное холопство по договору создавалось тремя способами: 1) продажей в холопство, 2) женитьбой на холопке без уговора с ее господином, ограждающего свободу лица, вступающего в такой брак, 3) вступлением в частную дворовую Службу приказчиком или ключником без такового же уговора слуги с хозяином. Питаясь такими разнообразными источниками, рабовладение уже к XI в. разлилось по Русской земле широким потоком и стало могущественною силой в народном хозяйстве. Челядь стала одною из главных статей, если не главной, русского торгового вывоза, русские купцы обильно снабжали ею волжские и черноморские рынки, в Царьграде около половины XI в. всякий хорошо знал торговую площадь, на которой приезжие руссы торговали челядью. При таком экономическом значении рабовладение рано стало важною политическою силой. В Русской Правде встречаем специальный термин, означавший человека привилегированного класса в отличие от смерда, простолюдина — это огнищанин. В нашей исторической литературе потрачено было много усилий, чтобы объяснить этот термин. Все затруднение состояло в неизвестности древнего значения слова огнище: одни толкователи разумели под ним выжженный лес, другие — очаг, третьи — княжеский двор. Между тем из одного памятника русской письменности XI в. узнаем, ЧТО ‘а литературно-юридическом языке Руси того времени это слово имело специальное значение раба²⁰. Итак, огнищанин — рабовладелец. Во времена Русской Правды привилегированное значение огнищанина в составе русского общества уже становилось анахронизмом, в большей части русских областей такое значение создавалось тогда не экономическим, а политическим условием, не рабовладением, а службой при дворе князя, человеком высшего класса, господином считался княж муж, занимавший известное положение в военно-правительственной иерархии княжеских слуг. Очевидно, привилегированное значение огнищанина создалось в то время, когда служба князю еще не давала слуге такого положения в обществе, когда господином, барином считался тот, кто имел своих слуг, вел свое хозяйство посредством челяди. Этим объясняется, почему огнищане долее сохраняли свое привилегированное положение в тех областях Русской земли, где не было Постоянных князей, своей особой княжеской династии, и где потому служба при дворе князя оказывала менее влияния на склад местного общества. Так, в Новгороде до конца XII в. огнищане остаются на вершине местной общественной лестницы, когда в других областях их место заступили уже княжие мужи, служилые бояре.

Довольно трудно решить, какое влияние оказали на русское рабовладение тесные торговые связи Руси с Византией и особенно русская торговля рабами. Договоры Руси с греками X в. представляют очень искусное сочетание византийского и русского права, приноровленное к потребностям и, юридическим понятиям обеих договаривавшихся сторон. Эти договоры предусматривают и разрешают некоторые столкновения, которые могли возникать между Русью и греками из-за челяди. Таким образом, русское рабовладение приходило в непосредственное соприкосновение с греко-римским правом. В старинных русских памятниках встречаем указания на то, что действительные юридические границы древнего русского холопства были шире тех, какие обозначены в Русской Правде. Последняя говорит только о том случае продажи в холопство за долги, когда кредиторы не захотят отсрочить уплаты долга купцу, ставшему несостоятельным по собственной вине. Но в одном поучении, несомненно, русского и очень древнего происхождения, близкого ко времени Русской Правды, если ей не современного, в слове на первую неделю великого поста, которое надписано именем св. Кирилла, проповедник, обличая немилостивых заимодавцев, замечает: ‘Вижу бо многи бьюща дружину свою (братию свою, православных соотечественников) из беззаконных накладов, дондеже продадятся поганым’²¹. Значит, всякий неисправный должник, даже тот, которого ‘беззаконные наклады’, т. е. лихвенные проценты, лишали возможности расплатиться с заимодавцем, мог быть продан в рабство и притом за границу, некрещеным соседям Руси. И в Русской Правде можно найти косвенное указание на действие этого общего закона, по крайней мере можно считать его последствием то постановление, по которому закуп, наемный работник-должник, пытавшийся бежать от своего хозяина-заимодавца, не расквитавшись с ним, обращался в его полного холопа: закон признавал его неоплатным должником. Был ли этот общий закон самобытным и исконным установлением русского права, возник ли он самобытно, но в более поздние времена под влиянием привилегированного положения, занятого богатыми рабовладельцами-огнищанами, или, наконец, он имеет какую-либо связь, прямую или посредственную, с известными древнеримскими законами о порабощении неоплатных должников, перешедшими и в византийское законодательство с некоторыми изменениями,— на все эти вопросы трудно дать решительный ответ. То же замечание применимо и к некоторым статьям Русской Правды о холопстве, представляющим большее или меньшее сходство с постановлениями византийского законодательства. Впрочем, рассматривая влияние христианской церкви на русское рабовладение, встречаем в последнем одну особенность, о которой с большою вероятностью можно думать, что она создалась под влиянием византийского рабовладельческого права и притом еще до водворения христианства на Руси.

Церковь произвела в положении русского холопства такой решительный перелом, которого одного было бы достаточно, чтобы причислить ее к главным силам, созидавшим древнерусское общество. Она, во-первых, установила случаи обязательного дарового отпуска холопов на волю. Таких случаев было три: 1) раба, прижившая детей с своим господином, обязательно освобождалась после его смерти вместе с прижитыми от него детьми, 2) свободный человек, совершивший насилие над чужою рабой, этим самым делал ее свободной, 3) холоп или раба, которым причинено увечье по вине их господина, выходили на волю.

Участие духовенства в установлении первого случая обличается тем, что в Русской Правде он отнесен к числу постановлений семейного права, которое со времени введения христианства на Руси регулировалось преимущественно духовенством. Этот случай представляет своеобразный опыт применения норм и понятий римского и церковного права к туземным русским семейным нравам. В римском праве с тонкою казуистическою логикой определена была зависимость положения детей от юридического состояния родителей и, в частности, от состояния матери в момент зачатия или рождения дитяти, если это состояние изменялось в промежуток обоих моментов. Это определение основывалось на возможности или невозможности законного союза вступавших в связь лиц разных юридических состояний, на которые делилось население Римского государства. Здесь действовало правило: если родители принадлежали к различным состояниям, между которыми закон допускал правильные брачные союзы, то дети наследовали состояние отца, в противном случае — состояние матери. Так, не допускался законный брак свободного лица с несвободным, потому дети свободного и рабы становились рабами, дети свободной и раба — свободными. С другой стороны, положение детей от законного брака определялось юридическим состоянием родителей в минуту зачатия, напротив, дети от незаконного брака вступали в состояние, определявшееся положением родителей в минуту их рождения. Римская гражданка, сделавшаяся рабой во время беременности, рождала римского гражданина, если беременность была плодом законного союза, или холопа, если связь была незаконной. Напротив, раба, ставшая беременной от римского гражданина и отпущенная на волю до разрешения от бремени, рождала свободного. Все эти постановления имели большую цену в римском обществе, охраняя такие важные интересы, как право римского гражданства, право собственности на раба и пространство отеческой власти. Для нашего вопроса особенно важна в них одна черта: связь свободных лиц с несвободными, влияя на положение детей, не изменяла состояния несвободных родителей. Незаконно зачатый сын римской гражданки являлся на свет рабом того господина, чьей невольницей становилась его мать в промежуток между его зачатием и рождением, но раба, родившая от свободного, вследствие этого не становилась свободной. Те из этих постановлений, которые сохранили силу и после закона 212 г., распространившего право римского гражданства на все свободное население Римской империи, были усвоены и законодательством Византийских императоров с некоторыми поправками в пользу свободы²². Согласно с отмеченною чертой этих постановлений в Эклоге, византийском кодексе VIII в., находим статью, повторенную и в Прохироне, кодексе IX в., по которой свободный человек, вступивший в связь с чужою рабой, должен был заплатить за то ее господину 36 золотых (солидов), если был человек зажиточный, или подвергался телесному наказанию и платил, сколько мог, если был человек небогатый, но юридическое положение самой рабы оставалось прежним²³. Христианская церковь, признавая эти постановления, оставалась равнодушна к языческим институтам, ими охраняемым, и старалась поставить под их защиту более близкие ей интересы. Так, ее влияние можно подозревать в статье, встречаемой в упомянутых византийских кодексах, которая, охраняя чистоту семейных отношений насчет права собственности на несвободное лицо, конфисковала рабу, ставшую наложницей своего женатого господина: местный управитель обязан был продать такую соперницу домохозяйки за пределы области в пользу казны²⁴. Посредством брачного же союза, т. е. при вероятной помощи того же церковного влияния, в греко-римском праве если не возник, то утвердился новый способ отпуска на волю, незнакомый древнеримскому праву и противный его духу. По одной статье Прохирона, брак свободного человека с чужою рабой, которую господин ее выдавал за свободную или которой он намеренно не помешал выйти за свободного, считался правильным как союз свободных лиц: закон признавал такую рабу свободной по акту молчаливого освобождения²⁵. По другой статье, свободный человек, купивший пленницу и вступивший с нею в союз как с женой, этим самым делал ее свободной: закон возвращал ей утраченную пленом свободу без вознаграждения покупателя в силу юридического предположения, что выкупивший ее господин актом союза с ней молчаливо прощал- ей стоимость выкупа²⁶. В византийском обществе римское право оставляло мало простора преобразовательным стремлениям церкви. Гораздо свободнее действовала она там, где не встречала такого стеснения. Греко-римское право сурово преследовало Мрачную и внебрачную связь свободного лица с несвободным. По закону императора Клавдия римская гражданка, вышедшая замуж за чужого раба без позволения его господина, сама становилась рабой последнего, а закон императора Константина Великого даже осуждал на смерть женщину, вышедшую замуж за собственного раба. По статье Прохирона бездетную вдову, вступившую в связь со своим рабом, подвергали телесному наказанию и остригали, а раба, сверх того, продавали в пользу казны, если же вдова имела законных детей, к последним тотчас переходило все ее имущество вместе с суммой, вырученной от продажи раба. Эта статья повторена и в извлеченной из Прохирона уголовной части компиляции, которая была составлена для южных или, может быть, для русских славян и известна была в древнерусской юридической письменности под названием Книг Законных, но здесь вслед за изложенным постановлением Прохирона составитель поместил оригинальную статью, по которой вступление вдовы в законный брак со своим рабом не подвергало ни ее самой, ни раба никакому наказанию, а только сопровождалось для нее обычными последствиями, какие по Прохирону влек за собою брак вдовы со свободным человеком²⁷. Это был довольно смелый протест воспитанного на греко-римском праве духовенства против греко-римского общественного строя во имя христианского равенства людей. Хотя переводы Эклоги и Прохирона с их статьей о связи женатого господина со своею рабой помещались в древнерусских Кормчих и эта статья нашла себе место в другой славянской компиляции, известной под названием Закона Судного людем и довольно распространенной в древнерусской письменности, однако в древней Руси незаметно действия постановления, предписывавшего продавать рабу на сторону за связь со своим женатым господином. Легкие отношения женатых и холостых рабовладельцев к своим невольницам, господствовавшие в языческой Руси, продолжались и по принятии христианства. Если по летописным известиям о Святославовом сыне Владимире можно судить об отношениях частного общежития на Руси X в., робичичи, дети свободного от невольницы, в языческое время не отличались юридически от детей, рожденных свободною матерью, хотя разборчивые невесты, подобно Рогнеде, могли предпочитать свободнорожденных женихов. У духовенства в первое время христианской жизни Руси не было средств действовать прямо против неопрятных отношений к невольницам, глубоко укоренившихся в нравах страны. Оно подступило к ним осторожно, со стороны и с большим умением. Щадя местные привычки и не покидая принесенных из Византии понятий о значении общественных состояний в брачных отношениях, оно не настаивало на конфискации рабы за связь с женатым хозяином и не требовало согласно со статьей Прохирона о наложницах²⁸, чтобы неженатый закреплял свою связь с рабой женитьбой на ней. Оно не разрывало связи насильственно и оставляло рабу при господине до его смерти, но, применяя к ней греко-римскую презумпцию молчаливого освобождения, оно требовало, чтобы по смерти господина раба выходила на волю, право на которую она приобретала своею связью с ним, а применяя к плодам этой связи римское правило, по которому юридическое состояние незаконнозачатых детей определялось юридическим состоянием их матери в минуту их рождения, а не зачатия, оно настояло на признании и за прижитыми от господина детьми права следовать за выходившею на волю матерью. Последовательно развивая ту же презумпцию, русское духовенство прилагало ее и к случаям насилия, совершенного свободным человеком над чужою рабой, независимо от того, сопровождалась ли такая насильственная связь известным последствием, или нет: потерпевшая тотчас становилась свободной, т. е. обидчик обязан был выкупить ее на волю. Но Русская Правда не договорила всего, сказав, что ‘робьи дети’ свободного человека, не участвуя в наследстве, выходят на волю вместе с матерью. Духовенство пошло еще далее в своем человеколюбивом и правовоспитательном стремлении и позаботилось о материальном обеспечении таких детей по смерти их отца. В византийском законодательстве было очень точно определено, какую часть отцовского состояния и в каких случаях могли получить незаконные дети с овоею матерью по завещанию и по закону: по завещанию при законных детях они могли получить не более одной унции, т. е. 1/12 отцовского состояния, при отсутствии законных детей и близких родственников завещателя, родителей или братьев, даже все состояние’ при таких родственниках — не более половины его, по закону при законных детях — не более 1/24, при отсутствии их и близких родственников, а также и законной жены — 1/6, в противном случае — 1/24. Руководствуясь этими постановлениями, русское духовенство установило ‘урочную прелюбодейную часть’, которая обязательно выдавалась ‘рабочичищам’, т. е. детям рабы, из имущества прижившего их господина их матери²⁹.

Оба изложенных случая обязательного отпуска несвободных людей на волю представляют тот интерес, что вскрывают процесс прививки руками духовенства греко-римских юридических понятий к русскому обществу. В другом отношении характерен третий случай. По византийским законам смерть раба от побоев господина без намерения убить его оставалась безнаказанною. Из Двинской уставной грамоты 1397 г. знаем, что так же относилось к этому случаю и древнерусское право. Но холопа, вынужденного прибегнуть под защиту церкви жестокостью господина, последний по византийским законам обязан был продать. Русское духовенство поступило решительнее и нашло себе опору в более отдаленном источнике права. В упомянутом выше Законе Судном, компиляции, составленной для болгар вскоре по обращении их в христианство, рядом с извлечениями из Эклоги помещались и статьи, заимствованные из Моисеева законодательства. В числе этих статей встречаем взятое из книги Исход постановление, которое обязывало господина, выколовшего глаз или выбившего зуб своему холопу или рабе, освободить их. В древнерусских юридических памятниках не находим подобного постановления, но судебная практика уже во второй половине XI в. знала правило, что увечье холопа по вине господина дает первому право на свободу. В известном сказании мниха Иакова о св. князьях Борисе и Глебе читаем рассказ о тяжбе, решенной судом около времени перенесения их мощей в новую церковь, в 1072 г. В городе Дорогобуже госпожа заставила рабу работать в праздник Николая чудотворца. Святые князья, явившись рабе, наказали ее за это болезнью: она пролежала месяц в расслаблении и после не могла работать, потому что у нее отнялась рука. Госпожа прогнала ее, а вместо нее поработила ее сына, родившегося, когда мать была еще вольной. Мать принесла жалобу в суд, который приговорил освободить обоих без возврата денег, заплаченных за рабу, ‘занеже по неволи делавши, казнь прияла есть’, т. е. потому, что раба потерпела увечье вследствие невольной работы, а не по своей вине³⁰, Из этого видно, что духовенство на Руси не держалось педантически византийского законодательства, но, когда находило возможным, шло дальше его в установлении согласных с христианством общественных отношений, ища опоры в других признанных церковью источниках права.

Другое нововведение, которым русское рабовладение было обязано духовенству, состояло в установлении принудительного выкупа холопов на волю. Эта перемена вводилась в тесной связи с первой и, по-видимому, удалась даже раньше ее, как более простая и доступная юридическому сознанию Руси того времени. В известных вопросах Кирика, памятнике XII в., есть место, бросающее тусклый свет на борьбу, выдержанную русским духовенством с местными обычаями и понятиями в деле преобразования туземного рабовладельческого права. Кирик жаловался новгородскому епископу Нифонту, что многие открыто живут с наложницами, а другие тайно грешат с своими холопками, и спрашивал: что лучше? — И то, и другое худо, — отвечал владыка.—Не отпускать ли таких холопок на волю? — спрашивал далее Кирик. — Здесь нет такого обычая, — отвечал епископ, лучше заставить такого господина продать рабу, что и другим послужит уроком³¹. Итак, около половины XII в. среди духовенства, возмущенного легкостью отношений русских господ к своим холопкам, была в ходу мысль о принудительном освобождении невольниц-наложниц еще при жизни их господ, но местный обычай был против этого. Епископ Нифонт не надеялся на успех дарового освобождения и предлагал принудительную продажу как предостережение для распущенных господ. Эта мера могла найти оправдание в византийском законодательстве, которое давало церкви право требовать прибегнувшего под ее защиту холопа, если господин истязал его не в меру или морил голодом, или склонял к постыдному поступку³². И мысль Нифонта не имела успеха. Из Русской Правды, составление которой закончилось немного позднее смерти этого епископа, узнаем, что практика приняла среднюю меру: раба с детьми, прижитыми от ее господина, отпускалась на волю по смерти его, получая ‘урочную прелюбодейную часть’ из его имущества. Духовенство могло достигнуть этого в XII в. теми же церковными средствами, какими митрополит Иоанн II в XI в. указывал отучать русских от обычая, купив некрещенных холопов и крестив их, продавать язычникам: он советовал духовенству действовать на таких работорговцев ‘наученьем и наказаньем многим’, даже церковным отлучением непослушных³³. Но неудавшаяся мысль Нифонта, несомненно, свидетельствует, что общее юридическое правило, которое он пытался применить к известному отношению, уже действовало: если взамен меры, предложенной Кириком и несогласной с господствовавшими обычаями, он находил возможным принуждать невоздержных господ продавать своих невольных наложниц в другие руки, то можно думать, что к половине XII в. принудительная продажа рабов успела войти в ряд обычных явлений русской юридической жизни. Греко-римское право знало два случая принудительного Отчуждения холопов с вознаграждением владельцев. Император Антонин предписал начальникам провинций принуждать господ продавать своих рабов, прибегавших в храмы или к статуям государей с жалобами на жестокое обращение с ними, если по следствию жалобы оказывались справедливыми³⁴. Византийское законодательство требовало, чтобы принудительная продажа рабов, прибегавших под защиту церкви с такими жалобами, производилась разборчиво, с соблюдением предосторожностей, которые бы обеспечивали продаваемым более мягкое обращение со стороны новых владельцев. На Руси принудительная продажа холопов за жестокое обращение с ними не привилась, рано заменившись даровым отпуском раба в случае увечья по вине господина. По-видимому, больший успех имел другой случай такого отчуждения — выкуп холопом самого себя на волю. Греко-римское право признавало особое несвободное состояние временного и условного характера, которое можно назвать рабством по плену. Свободный человек, взятый в плен неприятелем, считался рабом и в своем отечестве. Тогда все права, которыми Он пользовался на родине, приостанавливались до его возвращения. Но, если его выкупал из плена соотечественник, он становился в личную зависимость от последнего с правом прекратить ее, заплатив условленную между ‘ими сумму. Если он не был в состоянии заплатить ее, он оставался у выкупившего как бы наемным работником, и тогда судебным порядком определялось, по скольку зачитывать ему в счет выкупной суммы каждый год работы. Далее, были рабы, составлявшие общую собственность нескольких владельцев. Если один из них хотел отпустить такого раба на волю, остальные совладельцы обязаны были продать свои доли в рабе освободителю или его наследнику. Освободитель мог и оовобождаемого написать своим наследником, и тогда раб сам выкупал себя у прочих совладельцев³⁵. Одно обстоятельство должно было помочь успешному применению к русскому рабовладельческому праву выраженного в этих византийских узаконениях права холопа в известных случаях самому выкупать свою свободу. Завоевание непокорных туземных племен русскими князьями в IX и X вв. и княжеские усобицы XI и XII вв. вели к тому, что в этот продолжительный период времени русский невольничий рынок наводнялся холопами из туземных пленников. К этим пленным туземным рабам, которых победители после похода продавали своим соотечественникам, вполне шло византийское постановление о выкупленном пленнике. Пользуясь этим, духовенство, по-видимому, успело дать довольно широкое действие принудительному выкупу самими холопами своей свободы. Следы этого успеха, правда недостаточно ясные, сохранились в одном русском памятнике очень древнего происхождения, содержащем наставление духовнику о принятии кающихся³⁶. Этот памятник настойчивее всего вооружается против одного зла, распространенного в русаком обществе, — против взимания изгойства. Юридическое и нравственное значение этого термина в древнерусском обществе создалось также при участия духовенства посредством проводимого последним влияния византийского рабовладельческого права на русское. Изгоем в древней Руси назывался, между прочим и даже преимущественно, холоп, выкупившийся на волю. В византийском законодательстве на случай выкупа отпускаемого на волю общего раба у совладельцев была установлена такса, по которой цены рабов определялись их возрастом и качеством работы, к какой они были способны. Путем торговых сношений с Византией русские рано познакомились с этою таксою, и она с изменениями вводилась в их договоры с греками, служа руководством при обоюдостороннем выкупе пленников³⁷. В договоре Игоря, между прочим, было поставлено условие, что русских пленников, попавших в неволю к грекам, Русь выкупает, платя по десяти золотых за каждого, если же владелец русского пленника приобрел его куплей, ему платили по его показанию под присягой, за сколько он сам купил его. Вооружаясь против барышничества рабами, духовенство настойчиво проводило и на русском невольничьем рынке правило, что при продаже холопа не следует брать больше того, что за него заплачено. Оно немолчно твердило, что барышничать челядью, ‘прасолить живыми душами’ —великий, непростительный грех, пагуба для души прасола. Прибавка к покупной цене при выкупе раба на волю, т. е. при переходе его в состояние изгоя, и называлась изгойством. Наставление духовнику различает 4 случая такого прасольства. Один из них, когда хозяин продавал холопа дороже, чем купил, не возбуждает недоумений, здесь не было места изгойству, потому что холоп оставался холопом, только менял господина, не становясь изгоем. Труднее объяснить два другие случая. Наставление вооружается против тех, кто брал изгойство ‘на искупающихся от работы’, т. е. из рабства, потом оно предписывает, чтобы тот, кто ‘выкупается на свободу’, давал за себя столько же, сколько было заплачено за него. Некоторые признаки первого случая, отмеченные памятником, дают возможность отличать его от второго, который при первом взгляде кажется его повторением. Владельцев, которые брали изгойство с ‘искупающихся от работы’, наставление порицает за то, что они не довольствуются ‘ценою уреченной’ и, чтобы добиться большего, губят не только свои души, но и души свидетелей, помогающих их злобе, и даже вовлекают судей в свои злые дела мздою и дарами. Значит, чтобы взять с выкупавшегося больше цены уреченной, владельцу надобно было с ним судиться, выставлять лжесвидетелей и подкупать судей. Под ‘ценою уреченной’ можно разуметь только цену, за которую выкупавшийся уговорился некогда продаться в рабство, следовательно, речь идет о холопе, который сам продался своему господину, быв прежде свободным. Отсюда следует, что свободные люди, продававшиеся в холопство, сохраняли право выкупаться, возвратив господину полученную ими при продаже сумму. Это было в духе византийского законодательства, которое, стесняя право свободных людей распола-< гать своею личностью, вместе с тем поддерживало право их выкупа в случае потери ими свободы. Если можно так понимать объясняемое место наставления, то под 'выкупающимися на свободу' этот памятник разумел холопов, которые родились несвободными, они не имели права выкупа, а могли выкупаться только с согласия господина, чем и отличались от холопов свободнорожденных. Право выкупа совершенно изменяло юридический характер продажи свободного человека в рабство: она превращалась в долговое обязательство, которым создавалось временнообязанное состояние, прекращаемое по воле должника уплатой долга. Этим положено было начало широко развившимся впоследствии сделкам о срочной или бессрочной зависимости, обусловленной личным закладом и образовавшей в удельное время состояние закладней, а в XVII в. жилое холопство. Следы таких сделок можно найти уже в поздних частях Русской Правды. Перечислив главные источники полного холопства, она обозначает три источника срочной зависимости, которой не признает холопством: это отдача детей родителями в работу и вступление свободного человека в услужение за один прокорм или за прокорм с придатком, платой, выдаваемой вперед в виде, ссуды ³⁸. Все эти виды зависимости Правда характеризует одною чертой, им общей, дослужив до условленного срока, слуга свободно отходил от хозяина, ‘ичего не платя ему, но он мог уйти и до срока, возвратив ссуду или заплатив по условию за прокорм. Любопытно, что ни в Русской Правде, ни в других памятниках русского права тех веков, когда благодаря внутренним усобицам и внешним бедствиям плен служил обильным источником рабства, лишавшим свободы множество туземцев, не находим прямых указаний на условия именно этого вида холопства, несомненно помогшего духовенству ввести в русское рабовладение право выкупа из холопства в известных случаях, т. е. принцип условной зависимости. Это молчание памятников права можно объяснить разве тем, что положение пленного холопства на Руси тогда определялось не столько правом, сколько изменчивыми политическими отношениями, внутренними и внешними. Эти отношения складывались так, что и независимо от законодательных постановлений русский пленник, попавший в холопство к соотечественнику, не терял возможности выйти на волю. В летописях иногда попадаются заметки, что во внутренней усобице победители набрали много полона и взяли за него большой окуп. В мирных договорах ссорившихся князей XIV и XV вв. обыкновенно помещалось условие о взаимном возврате пленных. В иных договорах это условие принимало характерные формы. По грамоте 1433 г. князь можайский Иван обязывался воротить князю галицкому Юрию полон, захваченный в его княжестве во время усобицы: ‘А кто будет того полону, — сказано далее в акте от лица Юрия, — запродан за рубеж или инде где, и тебе тот полон выкупити весь да отдати мне’. В договоре того же года князь рязанский Иван обязуется собрать и возвратить Юрию всех захваченных рязанскою ратью галицких пленников, даже тех, которые уже были проданы его ратниками в другие руки. В 1408 г. Эдигей вывел из Московского княжества огромный полон, часть которого попала в Рязанскую землю. В том же договоре с Юрием рязанский князь обязуется тех из этих пленников, которые были куплены рязанцами и оставались в неволе, освободить, взяв с них окуп³⁹. Победители опешили взять с захваченных пленных окуп и отпустить их, продавая дома или на сторону только тех, кто не мот выкупиться: спешить этим их побуждало то, что по договорам после усобиц пленные, остававшиеся непроданными у бояр и других служилых людей, их захвативших, просто отбирались для возвращения на родину, тогда как проданные выкупались либо самим князем, либо тем, чья рать их пленила. Таким образом, княжеские правительства считали выкуп не столько правом пленных, сколько своею обязанностью или, точнее, своею выгодой, побуждавшей их заботиться о возврате отнятых у них боевых слуг или податных плательщиков. Та же выгода побуждала их выкупать в Орде не только своих, но и чужих пленников, селя их в своих пустевших уделах, князья не обращали их в холопство, а зачисляли в служилое или тяглое население, смотря по их состоянию до плена.

Четвертый порицаемый способ барышничества челядью изложен в наставлении очень неясно и вместе с тем возбуждает наиболее интереса. Сказав, что с холопа, выкупающегося на волю, не следует брать больше того, что за него заплачено, памятник продолжает: ‘Если же потом, став свободным, он приживет детей, то те, кто будет взыскивать с них изгойство, явятся продавцами неповинной крови, и эта кровь взыщется с них перед богом на страшном суде’. Кто мог искать изгойства на детях вольноотпущенного, родившихся, после освобождения своего отца? Чтобы понять это темное место, надобно сопоставить некоторые, едва заметные явления древнерусского права. В нравах русского холопства позднейшего времени можно заметить черты, как будто указывающие на то, что отпуск холопа на волю не разрывал всех его связей с домом, в котором он служил. Определяя свое общественное положение при поступлении на службу к новому господину, вольноотпущенный в крепостных актах XVII в. обыкновенно называл себя послужильцем старого хозяина, сын холопа, вышедший на волю вместе с отцом, очень часто оставался в том же доме на добровольной службе. В крепостных актах можно встретить следы крепкой нравственной привязанности, приковывавшей холопа к господскому дому, когда порывалась связь юридическая: бывали, например, случаи, когда кабальная дворня, по загону став свободной по смерти господина, обращалась к местному начальству с коллективною челобитной, в которой просители писали, что служили они своему господину по крепостям многие годы, а теперь, когда судом божиим его в животе не стало и остался у него сын, они, помня к себе отца его милость, хотят впредь служить со своими женами и детьми его сыну и просят дат’ ему на них крепости. Такие связи, не имевшие юридической обязательности, разумеется, нельзя сравнивать с теми строгими обязанностями, какие по закону или по воле патрона ложились на вольноотпущенного в греко-римском обществе. Но одна черта отношений патрона к отпущеннику по греко-римскому праву, несомненно, оказала действие и на русское рабовладельческое право. У византийских, как и у римских рабовладельцев, было в обычае условное отпущение рабов на волю: продавая, например, своего раба, господин обязывал покупателя освободить его в известный срок или, передавая раба но завещанию, лишал наследника права дальнейшей передачи, т. е. обязывал его освободить раба при своей жизни или по смерти. Часто освобождение обусловливалось уплатой денежного выкупа или какою-либо особенною предварительною услугой со стороны освобождаемого. Эти предварительные услуги вместе с общими обязательствами, какие закон и воля патрона возлагали на отпущенника по освобождении, часто делали переход раба от зависимости к свободе очень нечувствительным. Этот обычай проник и в русское рабовладение. В завещаниях, передавая своих холопов женам или детям, завещатели ставили им условие тех холопов никому не передавать, отпустить их на свободу после своей смерти или пострижения, даже назначали определенные сроки освобождения, также предоставляли самим холопам на выбор оставаться в услужении у наследников или выйти на волю, заплатив им назначенный ‘окуп’. Из распоряжений об условном освобождении холопов особенно любопытны те, которые касаются будущих детей освобождаемого лица. В 1657 г. Волутин дал отпускную старинному своему холопу на условии продолжать службу до смерти или пострижения его, Волутина, и его жены, а потом выйти совсем на волю с женой, сыном и детьми, ‘что у него впредь будет детей’, также с ‘нажитком’, который он наживет у него на дворе до того времени. Еще характернее отпускная, данная Путиловым старинному крепостному Тихону в 1624 г. Господин давал в отпускной Тихону позволение жениться на рабе Тушина с условием, что сам Тихон останется по-прежнему холопом, но жена его будет вольной с минуты замужества, а дети, которых пошлет им бог, как сыновья, так и дочери, будут разделены на две половины, из которых одна, по матери, пойдет на волю, а другая по отцу, останется в холопстве, и когда бог сошлет по Тихонову душу, жена его с половиной семьи может идти на все четыре стороны, а другая половина останется во дворе Путилова⁴⁰. Если бы Тихон умер, оставив малолетних детей, которых нельзя оторвать от матери, Путилов мог предложить ей выкупить тех из них, которые приходились на его долю. Этот выкуп был бы очень похож на осуждаемое в наставлении духовнику изгойство с детей, прижитых вольноотпущенными после освобождения. Итак, из сложного и тщательно выработанного греко-римского института вольноотпущенничества русское рабовладение заимствовало только право условного освобождения, которое при своеобразном местном его применении родило обычай обусловливать отпуск холопов по выкупу обязательством выкупать и детей, которые родятся после освобождения родителей. Холопы, выкупавшиеся на волю, по княжескому законодательству XI и XII вв. становились церковными людьми, которых ведали и судили во всех делах церковные учреждения. Духовенству не было интереса ни вводить, ни поддерживать обычай, который при своей внутренней несправедливости стеснял сферу его власти и влияния, поддерживая зависимость вольноотпущенных от их прежних господ. Потому надобно думать, что это местное видоизменение греко-римского вольноотпущенничества Образовалось еще до принятия Русью христианства под влиянием тесных торговых сношений с Византией.

Изложенные перемены в русском рабовладельческом праве существенно изменили юридический характер русского холопства. До этих перемен оно отличалось цельностью, однообразием и безусловностью, к нему вполне приложимы были слова Прохирона о рабстве греко-римском: ‘Рабство неделимо, состояние рабов не допускает никаких различений: о рабе нельзя сказать, что он раб более или менее’⁴¹. Теперь в русское холопство внесены были различия и условность: из полного холопства стали выделяться виды зависимости ограниченной. Главными средствами, которыми духовенство вводило эти перемены, были исповедь и духовное завещание: первая подготовляла к реформе рабовладельческие умы и совести, второе из внушенных духовником предсмертных проявлений милосердия и сострадания к порабощенному ближнему создавало нравственный обычай, становившийся потом юридическою нормой, обязательным правилом. Энергия и постоянство действия в этом направлении облегчались тем, что духовенство пришло на Русь из Византии, когда там законодательство о рабстве и юриспруденция давно уже склонились в сторону свободы, колебля и разрушая жестокую рабовладельческую логику римского права. Законоведы старались истолковать в пользу рабов все сомнительные казусы в их отношениях К господам. Константин Багрянородный издал закон, по которому треть имущества, оставшегося без завещания и прямых наследников, посвящалась богу, в состав этой трети отчислялись все оставшиеся после умершего рабы, которые при этом получали свободу. Мотивируя этот закон, император прямо признал наследственность рабства установлением богопротивным и бессовестным: ‘Допустить, что и самая смерть господина не разбивает тяготеющих на рабе оков, значило бы оскорбить святость божию, мудрость государя, самую совесть человека’⁴². Духовенство на Руси не добилось всего, к чему стремилось. Оно старалось уничтожить продажу людей в рабство: древнерусские эпитимейники назначали значительные эпитимии господам за продажу челяди, родителям за продажу детей в рабство. Даже не все добытое удавалось удержать. Мы видели, как продажа свободного человека в полное холопство превратилась в личный долговой заклад с правом выкупа. В Русскую Правду не позднее XII в. внесено было постановление, которое исключало из числа источников холопства как отдачу детей родителями в работу, так и службу свободного за прокорм. Но летопись рассказывает, что в Новгороде во время голода 1230 г. отцы и матери отдавали купцам своих детей ‘одерень из хлеба’, т. е. в полное холопство за прокорм. 3-начит, уже в первой половине XIII в. совершались сделки на свободных людей с употреблением дерна, служившего символическим знаком того, что лицо или вещь передавались в собственность приобретателя, по древнерусскому юридическому выражению, ‘в прок без выкупа’. Это возвращение к старине, впрочем, не вытеснило закладных сделок с условною зависимостью. В памятниках XIV в. оба вида зависимости иногда являются рядом и различаются очень явственно: в договоре с Дмитрием Донским 1368 г. тверской князь Михаил дал обязательство отпустить на волю тех обывателей Торжка, которые продались ему ‘одернь пословицею’ (по добровольному соглашению), как и тех, на ком он ‘серебро дал пословицею’. Таким образом, тяготение к холопству восстановило старую, привычную юридическую норму, не уничтожив новой. Со времени этого раздвоения полное холопство, во времена Русской Правды называвшееся обельным, получило в отличие от условной зависимости закладней название дерноватого. В XIV в. оно обыкновенно укреплялось письменными крепостями, грамотами дерноватыми, которые в XV в. стали зваться полными⁴³.

Несмотря на противодействие юридического обычая, разложение первобытного русского холопства уже в XII и XIII вв. сделало заметные успехи. Несвободные люди стали делиться на разряды по степени зависимости и общественного значения. О русских холопах уже можно было сказать, что один — более холоп, другой — менее. В составе челяди образовался привилегированный класс, состоявший из разных тиунов или приказчиков по управлению княжескими и боярскими хозяйствами. Одна из статей Русской Правды допускает боярского тиуна свидетелем в суде при недостатке свидетелей из свободных людей. Смоленский договор с немцами 1229 г. знал таких княжеских и боярских холопов, которых можно было причислить к ‘добрым людям’, пользовавшимся известным почетом в обществе. Тот же договор назначает пеню за удар, нанесенный холопу, — знак, что с разложением древнего холопства росло и юридическое значение личности холопа. Вместе с тем и его имущественное положение является более обеспеченным по закону. Первоначально холоп не мог иметь ничего своего: все, что он Приобретал, принадлежало его господину. Но русские рабовладельцы, подобно римским, исстари доверяли часть своего имущества в распоряжение или пользование своим холопам: это — отарица Русской Правды, пекулий римского права, бонда польского. Такое доверенное имущество давало холопу возможность вести свое особое хозяйство и вступать в обязательства с посторонними лицами. Эти обязательства холопов признавались юридическими сделками, только ответчиками по ним были не сами холопы, а их господа. Еще в X в. арабские писатели заметили, что русские купцы имели обычай поручать своим рабам ведение торговых дел. Русская Правда подтверждает это известие одною своею статьей, которая говорит, что, если холоп с согласия или по поручению своего господина будет торговать и задолжает, этот долг обязан заплатить его господин. В греко-римском праве связь раба с его пекулием укреплялась с юридическим значением первого. Юристы империи вообще стояли за это укрепление, рассматривая пекулий как особое хозяйство раба, отличное от господского. Императорское законодательство подчинялось этому взгляду, и их соединенными усилиями был подготовлен декрет императора Льва Мудрого, в котором он решительно восстает против взгляда рабовладельцев на пекулий рабов как на свою собственность и в пример им уступает рабам дворцовых вотчин полное распоряжение их имуществами. Русское право не заходило так далеко, но и в нем холопья отарица сделала некоторые юридические приобретения. В упомянутом смоленском договоре 1229 г. одна статья говорит, что если немец даст взаймы холопу княжескому (по некоторым спискам, и боярскому) или иному доброму человеку, а должник умрет, не расплатившись, то долг обязан уплатить тот, к кому перейдет по наследству имущество должника. В другом смоленском трактате с немцами, составленном на основании договора 1229 г. несколько лет спустя, то же условие применено ко всякому немцу, который забирал в долг товар у смольня-нина и умирал, не расплатившись⁴⁴. Из этого, по-видимому, можно заключить, что по крайней мере имущество привилегированных холопов переходило по наследству одинаковым порядком с имуществом свободных людей. Изложенные перемены в русском рабовладельческом праве сделали возможным — и также при деятельном участии церковных учреждений — образование класса, который имел решительное влияние на судьбу холопства,— того класса, который, вышедши из холопства, сначала стал между ним и крестьянством, а потом, сливаясь с последним, увлек за собою и первое и тем положил конец существованию самого холопства. Довольно сложную и темную историю этого класса можно разделить на два периода, из которых первый обозначен временем холопов-страдников, а второй — временем задворных людей.

III. Холопы-страдники

Перемены, происшедшие в русском рабовладельческом праве со времени принятия христианства, открыли доступ в русское юридическое сознание двум понятиям, прежде немыслимым: теперь стало возможно настоять на признании того, что не всякая личная зависимость есть холопство, хотя бы она соединилась с обязательною работой на хозяина, и что с лицами, связанными даже холопскою зависимостью, можно вступать в юридические соглашения. Оба эти понятия нашли себе со временем широкое применение в русском землевладении и оказали значительное действие как на склад землевладельческого хозяйства, так и на юридические отношения несвободного земледельческого населения. Церковь, так много содействовавшая успеху этих понятий, дала и первые примеры их применения в своих вотчинах.

Можно, кажется, с приблизительною точностью определить эпоху возникновения на Руси частной земельной собственности вне княжеского рода, владевшего Русскою землей. Следов этой собственности не замечали до половины X в. арабские писатели, описывавшие состояние Восточной Европы: Русь, как называли они руководящие классы русско-славянского общества, по их словам, не имела ни сел, ни пашен, а занималась войной и торговлей. Но в торговый договор, заключенный киевским князем Владимиром с волжскими болгарами в 1006 г., сколько можно судить о его содержании по изложению Татищева, внесено было условие, по которому болгарские купцы получали право торговать на Руси только с купцами же по городам, но не могли ездить по селам и вступать в прямые торговые сношения с огневщиной и смердиной, ничего ни продавать им, ни покупать у них⁴⁵. Смердина — классы свободных русских крестьян, смердов, огневщина — дворовая челядь. Итак, уже к началу XI в. в составе несвободного населения Руси появилась челядь, жившая по селам рядом со свободным земледельческим населением. Эти села, заселенные огневщиной, были вотчины огнищан, привилегированных частных владельцев. Можно даже заметить, что в XI и XII вв. челядь составляла самое многочисленное, если не единственное, рабочее население частных земельных имуществ, как боярских, так и княжеских. Все известия русских памятников тех веков об этих имуществах отмечают одну существенную черту их сельскохозяйственного инвентаря: все это ‘села с челядью’⁴⁶. Переход к сельскохозяйственной утилизации холопьего труда, прежде употреблявшегося только на домашние или торговые услуги, был, без сомнения, большим шагом вперед для русского народного хозяйства. Но этому экономическому успеху можно придавать и важное юридическое значение: он должен был оказать значительное действие и на развитие самого права земельной собственности. Известно, что везде люди долго не могли усвоить себе мысли о земле как предмете частного владения, им даже скорее давалась мысль о возможности владеть человеком, как вещью. На Руси рабовладение было, по-видимому, не только экономическим условием, но и первоначальным юридическим проводником идеи частного землевладения: сельский холоп давал землевладельцу возможность не только эксплуатировать землю, но и признавать ее своею. Эта земля моя, потому что мои люди, ее обрабатывающие, мною к ней привязанные,— таков был диалектический процесс усвоения мысли о частной земельной собственности первыми русскими землевладельцами. Такая юридическая диалектика была естественна в то время, когда господствующим способом приобретения земельной собственности на Руси служило занятие никому не принадлежащих пустынных пространств. Хлебопашество холопьими руками, по-видимому, не было первичным способом эксплуатации частной земельной собственности на Руси: холопу-землевладельцу предшествовал холоп-пастух. Обширные степные пространства, входившие в пределы Русской земли X—XII вв., содействовали развитию значительного скотоводства княжеского и боярского, следы которого заметны в летописи XII в. О рабах, пасущих господские стада и травящих ‘нивы сиротины’, пашни бедных крестьян, с негодованием говорит одно из древнейших русских поучений на св. четыредесятницу. Самый термин огнище, которому древний славянский переводчик слов Григория Богэслова придал производное значение челяди, собственно означал пастбище, точнее стоянку пастухов на пастбище. Соединение в одном термине столь разнородных понятий указывает на тесную бытовую связь, некогда существовавшую между обозначаемыми ими предметами: орудием хозяйственной эксплуатации владельческих пастбищ на Руси XI в., для которой был если не сделан, то списан и переделан перевод этих слов, служили рабы-пастухи. Огневщина — древнейшее русское название сельской челяди, которое вместе с огнищанином, термином, ему родственным этимологически, успело уже обветшать ко времени составления Русской Правды. Когда в составе этой челяди появились холопы пахотные, им усвоено было название страдников или страдальников: страда — в широком смысле всякий черный труд—рано получила у нас тесное значение сельской полевой работы.

Везде, а в России особенно, перевод холопа из дворовой службы на пашню был для него шагом к некоторой самостоятельности. Свойство новых занятий и выгоды самого господина побуждали последнего давать пахотному холопу больше простора для действий сравнительно с холопом дворовым. Земледельческая работа не занимала холопа круглый год изо дня в день, как дворовая служба, отсюда возникало у господина желание заставить, холопа в свободное от господской страды время работать на себя и тем добывать самому себе содержание, не требуя его от хозяина. Обилие пустопорожних земель, одна из самых характерных особенностей древнерусских вотчин, указывало удобное и выгодное для вотчинника средство занять досуг, остававшийся у холопа от работы на барской пашне или гумне: это средство — отвести страднику земельный участок в пользование и дать ему обзавестись своим хозяйством. Так, переводом холопа из городского двора в сельскую усадьбу подготовлялось новое его переселение из общей усадебной казармы, где помещалась обрабатывавшая господское поле челядь, в отдельный двор с особым земельным участком и земледельческим инвентарем. Но этот перелом в земледельческом хозяйстве совершился нескоро: для него нужны были продолжительный опыт, выработанные хозяйственные отношения и испытанные приемы. Случилось так, что почин во всем этом принадлежал церковному землевладению, находившемуся в особенных условиях. Церковь едва ли не с первых пор своего существования на Руси стала приобретать земельные имущества, значит, церковное землевладение у нас возникло почти в одно время со светским. Первоначально церковные землевладельцы черпали рабочие силы для ведения сельского хозяйства из одного источника со светским землевладением. Главный запас этих сил доставляло холопство. В первую пору частного землевладения на Руси, когда русское рабовладельческое право еще не было тронуто церковно-византийским влиянием, это был даже, по-видимому, единственный запас: в состав сельской страдной челяди вступали и немногочисленные рабочие, переходившие в частные вотчины из обществ смердов, государственных крестьян, из которых состояло все свободное сельское население Руси в начале XI в., едва ли уже в то время существовали вольные хлебопашцы, съемщики владельческой земли. Из того же запаса снабжалось рабочими и раннее церковное землевладение, но здесь установились иные юридические отношения между обеими сторонами, непохожие на те, какие господствовали в светских вотчинах, а сообразно с тем завелся и особый хозяйственный порядок. Положение, занятое церковью в новопросвещенном русском обществе, и перемены, внесенные ею в русское рабовладельческое право, поставили ее особенно близко к несвободному населению Руси и ввели в ее ведомство много дел о холопстве. Она наблюдала за освобождением холопов по духовным завещаниям, как и за наделом детей рабы урочною частью из имущества прижившего их господина, под ее опеку и юрисдикцию поступали все холопы, выкупавшиеся или иными способами выходившие на волю, наконец, ей самой отказывали холопов по душе. Все эти лица входили в состав общества ‘церковных людей’, холопы первых двух разрядов, вступая в это общество вследствие освобождения, не возвращались в холопство, последние переставали быть холопами вследствие того, что становились церковными людьми. Духовные лица могли быть рабовладельцами, но у церкви не было холопов: холоп был крепок лицу, а церковные люди зависели от церковных учреждений. Холоп, вступая в общество церковных людей, становился изгоем, зависимым от церкви вольноотпущенным. Зависимость церковных людей состояла в том, что их судила церковная власть по всем делам, заменяя для них власть государственную, которая лишь выговаривала себе, и то не всегда, суд по некоторым важнейшим уголовным преступлениям или даже только участие в церковном суде по таким преступлениям. Это была благотворительная, ‘богадельная’ зависимость по поручению государства, которое подчиняло опеке и суду церкви всех бесприютных людей, лишившихся или не находивших себе места в государственном порядке, каковы были все изгои. Но, принимая от государства таких людей под свою опеку, церковь закрепляла государственное поручение частным гражданским соглашением с опекаемыми: одних она назначала на домовую службу при церковных властях или учреждениях, других сажала на оброк, селя их на церковных землях или приобретая их вместе с землей. Те и другие существенно отличались от холопов: они служили церкви по уговору и удерживали за собою право прекратить свою службу, они сохраняли также право собственности на свое имущество и жили своими хозяйствами, оброчники, селившиеся на городской или сельской церковной земле, имели свои дворы, а сельские, сверх того, получали в пользование земельные участки. Словом, переходя в ведомство церкви, бывшие холопы по гражданским сделкам становились к церковным учреждениям в отношение временнообязанных закладней, в ту условную зависимость, которая и была введена в русское право при содействии церкви. Смоленский князь Ростислав, учреждая епископскую кафедру в своем стольном городе, в числе источников ее содержания пожертвовал ей и два села ‘со изгои’: очевидно, это были села княжеских холопов, получавших новое звание с переходом в церковное владение. Вероятно, из таких же холопов, пожертвованных церкви или выкупленных ею, состояли и две слободы епископских изгоев в Новгороде, упоминаемые в одной поздней статье Русской Правды. Но некоторые признаки напоминали холопское происхождение этих церковных слуг: подобно холопам, они не подлежали государственным повинностям, всего более сближала их с холопами наследственность их службы не по закону или обязательству отцов, а по доброй воле детей. Поэтому, неточно пользуясь юридическою терминологией, и’ иногда называли холопами, даже Русская Правда в одной статье говорит о холопах ‘чернеческих’, т. е. монастырских, если только не разумеет здесь холопов отдельных монахов, которых последние не освободили при своем пострижении. Инок Печерокого монастыря Поликарп в послании, писанном в первой половине XIII в., рассказывает об иноке того же монастыря Григории, жившем во второй половине XI в. Из этих рассказов можно видеть, как делались монастырскими слугами и на каких условиях служили монастырю люди, отрывавшиеся от общества или угрожаемые изгнанием из него. Поликарп рассказывает о ворах, безуспешно пытавшихся обокрасть Григория. Одни, пойманные и отпущенные старцем, были привлечены к ответственности за покушение городским судьей, выкупленные у него Григорием, они раскаялись, пришли в монастырь и добровольно ‘вдашася на работу братии’. Другие воры, успевшие бежать с места преступления, потом сами пришли к старцу с раскаянием, и Григорий ‘осуди их в работу Печерокому монастырю, и скончаша живот свой и с чады своими, работающе в Печерском монастыре’. Особенно любопытен третий случай. Воры, пойманные братией, молили Григория отпустить их. Старец соглашался на это с условием, чтобы они променяли свое преступное занятие на честный труд. Те с клятвой обещали это. Тогда Григорий сказал им: работайте на святую братию и уделяйте от трудов своих на ее нужды. Воры исполнили свое обещание и до конца жизни оставались при Печерском монастыре, снимая у него огород, ‘их же, мню, исчадия до ныне суть’,— прибавляет Поликарп, желая сказать, что потомки тех воров и до его времени в течение более чем ста лет продолжали служить монастырю, подобно своим предкам⁴⁷. Уловить юридический характер этого словесного договора старца с ворами на самом месте преступления тем труднее, что Григорий не был облечен ни судебного, ни хозяйственно-административною властью, а из первого случая видно, что уже и в тогдашней судебной практике отказ потерпевшей стороны от иска не снимал с преступника ответственности за преступление. В рассказанных Поликарпом случаях юридическое обязательство поглощено нравственным обетом, который, однако, ведет к установлению очень прочных отношений не только хозяйственных, но и юридических, ко вступлению раскаявшихся преступников в новое общественное положение, пожизненное и даже наследственное, и к пожизненному, если не наследственному, пользованию монастырскою землей с уплатой владельцу известной доли дохода, т. е. на условии оброка.

Таким образом, церковное землевладельческое хозяйство строилось на двух основаниях, одинаково непривычных для светских землевладельцев: на условной зависимости рабочих от землевладельца по уговору, соединенной с обязательною работой зависимого лица на владельца, но не переходившей в холопство, и на замене наемной платы и дворового содержания работника усадебным и полевым наделом. Благодаря такому хозяйственному порядку из бывших холопов и других рабочих, переходивших в ведомство церкви, образовался новый класс в составе сельского земледельческого населения — класс временно- или бессрочнообязанных оброчников на частной владельческой земле с земельными наделами. Возникновение этого класса в вотчинах церковный землевладельцев было вызвано не только хозяйственными выгодами последних, но и юридическою необходимостью. Ни право, ни нравственное учение церкви не позволяли ее учреждениям становиться к своим чернорабочим слугам в отношения господ к холопам. Но, чтобы с наибольшею выгодой эксплуатировать приобретаемые ею земли и производительнее занять накоплявшийся в ее ведомстве рабочий люд, она помотала его хозяйственному обзаведению и отдавала ему в пользование свои земли, обязывая его за то платить ей либо работой на церковной пашне, либо долей дохода с уступленных участков. В том и другом случае хлебопашец-хозяин, собственным расчетом побуждаемый лучше обрабатывать свой участок, оказывался дл<я землевладельца доходнее и удобнее бездомного и живущего на господских харчах сельского батрака-холопа, лично не заинтересованного в своей работе. Для светских землевладельцев не существовало юридической необходимости, которою были связаны церковные, но они разделяли хозяйственные расчеты, которые побуждали церковных землевладельцев заводить новый порядок эксплуатации своих вотчин. Впрочем, переход к новому хозяйственному порядку в вотчинах светских владельцев, по-видимому, начался не прямо переводом сельского дворового холопа на особый участок, а раздачей участков свободным поселенцам-крестьянам на условиях зависимости, близкой к холопству. По крайней мере Русская Правда, хорошо знавшая таких крестьян, еще ничего не говорит о холопах, наделенных земельными участками. Сомнительный намек на таких холопов можно найти в грамоте Ростислава об учреждении смоленской епископии. На содержание новой кафедры князь назначил, между прочим, прощеников ‘с медом, и с кунами, и с вирою, и с продажами’, т. е. с оброком медовым и денежным и со всеми судебными пенями. Прощеники — это люди, доставшиеся князю в холопство за преступления или за долги, может быть, приобретенные и какими-либо другими способами и им прощенные, отпущенные на волю без выкупа. Медовый и денежный оброк они платили, вероятно, за пользование бортными лесами и полевыми участками на княжеской земле, на которой они были поселены еще до освобождения и на которой остались, получив свободу, подобно тому, как в Византии сельские рабы иногда получали личную свободу с обязательством оставаться на пашне в положении прикрепленных к земле крестьян. Не видно только, когда смоленские прощеники были наделены земельными участками — до освобождения -или после. Как бы то ни было, Русская Правда, не зная или игнорируя пахотных холопов, обращает заботливое внимание на владельческих крестьян. Они известны ей под двояким названием — наймитов и ролейных закупов. Довольно трудно решить, имело ли первое название какую-либо историческую связь с однозначащим византийским термином , означавшим в середине века вольного крестьянина на владельческой земле. Нет ничего невероятного в том, что ‘наймит’ Русской Правды есть буквальный перевод этого греческого термина: в Правде немало слов подобного происхождения. По крайней мере русское слово неточно выражает юридическое положение русского крестьянина на владельческой земле, как его изображает сама Правда. Это был не простой наемный рабочий, что значил наймит во времена Поликарпа, как и обоих Судебников: за свою работу он получал земельный участок и земледельческие орудия для его обработки, кроме того, при поселении он брал у владельца ссуду, чтобы обзавестись своим хозяйством. Поэтому второе название, заимствованное прямо из народного языка, шло к нему гораздо более: ролейный закуп — пахотный закладень, съемщик земли со ссудой, уплату которой он обеспечивал личным закладом, обязательною работой на владельца-кредитора. Позднее слово закуп означало самый заклад: отдать в закуп значило заложить. Рабовладельческое право оставило на закупе резкие следы попытки превратить его в холопа: он не допускался полноправным свидетелем на суде, владелец сам наказывал его за некоторые проступки, за воровство и побег от владельца он превращался в его полного холопа. Но Русская Правда заметно становится на сторону закупа и старается защитить его свободу от рабовладельческих посягательств: согласно с византийским законодательством и, может быть, под его влиянием она запрещала продавать и закладывать закупа и признавала за ним право собственности на свою отарицу, как и право судебной защиты от обид со стороны владельца, притом закуп всегда мог прекратить свою зависимость и уйти от хозяина, расплатившись с ним. В удельное время и именно в верхневолжской Руси закуп сделал новое юридическое приобретение: даже за уход с владельческой земли без уплаты ссуды крестьянин не обращался в холопство. Очевидно, состояние закупа стало возможно только после перемен, введенных духовенством в русское рабовладельческое право и выделивших из полного холопства закладничество как особый вид условной зависимости.

По уцелевшим в памятниках указаниям нельзя решить, когда светские землевладельцы сделали второй шаг к новому хозяйственному порядку в своих вотчинах, начали наделять дворовую челядь земельными участками под условием барщины или оброка. Можно только сказать, что в XV в., с которого в сохранившейся юридической письменности идут достаточно ясные и точные указания на поземельные отношения в России, пахотные холопы-страдники уже являются в составе сельского населения старинным и значительным классом, хозяйственный и юридический быт которого успел прочно установиться. К этому времени холопство распалось на несколько хозяйственных разрядов, точный перечень которых затрудняется спутанностью терминологии. Страдные люди, пахотные холопы, составляли низший разряд деловых людей, как называлась чернорабочая челядь, городская и сельская, высший разряд состоял из собственно дворовой прислуги, к которой причислялись конюхи, разные ремесленники и мастерицы. Все деловые люди под именем меньших холопов, или черных людей, отличались от привилегированной челяди, холопов больших, или слуг, которые в свою очередь распадались на два класса — на людей служивых и приказных: первые были боевые спутники господина в походах, вторые служили по хозяйственному управлению или составляли ближайшую к господам комнатную прислугу, каковы были приказчики, повара, дьяки, няни, постельницы и т. п. Собственно дворовые холопы, высшие и низшие, в отличие от деловых пахотных, или деревенских людей назывались еще людьми дворными или просто людьми. В конце XV и в начале XVI в. даже у землевладельцев далеко не крупных и очень скромного ранга встречаем многочисленные дворни: Игн. Талызин, владелец одного села, двух деревень и трех селищ, в своей духовной 1506 г. перечисляет 85 голов холопов и холопок полных, из коих 19 отпускает на волю. Очень часто во владельческом селе не было ни одного крестьянского двора: все оно состояло из барской усадьбы, т. е. из главного, или большого, двора, где жил владелец с частью своей дворни, из дворцов, где помещались привилегированные слуги, и из деловых дворов, которыми обставлялся оправа и слева большой двор. Деловые страдные люди и большая часть сельских дворовых холопов жили своими хозяйствами, в XV и XVI вв. это вызывалось хозяйственными удобствами землевладельцев, которым служба не позволяла жить постоянно в своих вотчинах, заставляя их переносить домовый завод на городские подворья. Сельские дворовые, не имеющие своих хозяйств, помещались на барском дворе, в некоторых имениях им отводился особый двор, который называется в поземельных описях того времени челядинным. Для Хозяйственного обзаведения холопов господа снабжали их скотом: купчие, вкладные и духовные XV и XVI вв., перечисляя хозяйственный состав вотчины, часто упоминают о боярском жалованье служивым и страдным людям, о лошадях, коровах и всякой животине, которая при отпуске холопов по духовной обыкновенно отдавалась им в собственность как ‘благословение’ завещателя.

Людским и страдным дворам отводились огороды и пашни с сенокосами. Пашня людская и служняя, хлеб людской в вотчинных описях XVI в. всегда отличались от боярской пашни и боярского хлеба. Это холопье землевладение многими чертами походило на крестьянское, и притом позднейшего времени, когда крепостное холопье право распространено было и на крестьян. Во-первых, земли отводились холопам не отдельными подворными участками, а общими полосами, как отводились они позднее обществам крепостных крестьян: это предполагает разверстку жеребьев между отдельными холопьими дворами самими холопами. Вкладная грамота Зубаревой 1571 г., описывая пожертвованную Троицкому Сергиеву монастырю вотчину, половину сельца Талызина, отмечает в той половине рядом с дворами боярским и челяденным три двора людских и три деловых, а ‘пашня с-одного’, прибавляет вкладная, с барских Лугов в той вотчине ставилось сена 300 копен ‘опричь служних и крестьянских покосов’. Во-вторых, холопы страдные, недворовые, несли с своих участков одинаковые с крестьянами вотчинные платежи и повинности, барщину и оброк, точно так же вместе с крестьянами платили пошлины с судных дел, подлежавших вотчинной юрисдикции, и с разных сделок, совершаемых в пределах вотчины. Великий князь рязанский Иван в договоре с братом Федором 1496 г. упоминает о находившемся в уделе последнего селе Переславичах, в котором жили принадлежавшие Ивану холопы Шипиловы, великий князь в грамоте оговаривает свое право собственности на это село ‘с данью и судом и со всеми пошлинами’. Из духовной верейского князя Михаила, писанной около 1487 г., и из летописи XV в. также узнаем, что у князей и частных владельцев были целые села и деревни, населенные одними деловыми людьми и называвшиеся деловыми или велярными. В тех из них, где была барская запашка, сельские деловые холопы, как и крестьяне, за пользование своими участками иногда отбывали только барщину, гораздо обычнее было для тех и других соединение барщинной работы с денежным или хлебным оброком, наконец, в селах и деревнях, где не было господской пашни, страдные люди платили владельцу только дань или оброк. Об ‘оброчниках купленных’, т. е. холопах, посаженных на оброк, упоминает уже духовная князя Ивана Калиты, писанная около 1328 г. На оброк отдавались страдным холопам не только земельные участки, но и скот, и эта оброчная животина отличалась от благоприобретенной и ссудной, которую холопы получали от господ на хозяйственное обзаведение. В духовной Тушина, составленной в 1563 г., встречаем такое распоряжение завещателя: ‘Что у моих деловых людей животины, того у них не брать, а что у людей деловых оброчной животины, продать’. В-третьих, отрадные люди по своим участкам как бы прикреплялись к владельческим селениям, в которых жили, составляли их постоянную хозяйственную принадлежность и не отрывались от этих селений при их переходе к новым владельцам, как отрывались дворовые люди. Довольно выразительный случай такого отношения страдников к земле представляют сохранившиеся в сборнике грамот Троицкого Сергиева монастыря акты об отчуждении вотчины братьев Зворыкиных села Бужанинина. В 1543 г. братья разделили село между собою пополам, старшему досталась половина большого барского двора с 8 дворами деловых людей, младшему — другая половина с 10 деловыми дворами. В следующем году старший продал свою половину Троицкому Сергиеву монастырю, а младший — боярину И. С. Воронцову. Троицкий монастырь обязал старшего брата очистить проданную им половину села к Ильину дню и вывести своих людей с большого барского двора, но деловые люди со своими дворами перешли к новому владельцу. В XVII в., когда и крестьяне стали в крепостные отношения к землевладельцам, вотчины отчуждались обыкновенно с крестьянами и деловыми людьми, где были таковые⁴⁸.

Все перечисленные разряды холопов имели только хозяйственное значение, однако оно было источником некоторых актов чисто юридического характера. Оброк страдного человека, как и все его поземельные отношения к господину, устанавливался не обоюдно свободным их уговором, а односторонним господским распоряжением. Но свое хозяйство, дозволенное холопу, и возможность, отбыв раз назначенные поземельные повинности, располагать остальным трудам по своему усмотрению сообщали положению страдника некоторую определенность отношений и самостоятельность действий и освобождали его от ежеминутных колебаний господского произвола. На все, что приобретал такой холоп-хозяин трудом на себя, а не на господина, обе стороны привыкали смотреть как на холопье добро, отличное от господского. Этот взгляд сообщал холопу значение лица в юридическом смысле слова: с ним, как с хозяином и собственником, считалось возможным вступать в сделки не только сторонним лицам, но и его господину. В актах XVI в. довольно часто -встречаются следы формальных письменных обязательств холопов-хозяев со своими господами. Протоиерей московского Благовещенского собора и государев духовник Василий был довольно крупный землевладелец и держал на своем городском дворе и по селам много холопов дворовых и страдных. В духовной 1532 г. он упоминает об одном своем человеке, за которого он заплатил значительный долг — в 30 руб. (около 2 тыс. руб. на наши деньги) и взял с него в том запись, завещатель предписывает наследникам не взыскивать денег с того человека и возвратить ему запись. Всего чаще, разумеется, вызывались такие сделки поземельными отношениями господ к деловым страдным холопам, которые, подобно большинству крестьян, снимавших владельческие земли, вели свои хозяйства с помощью господской ссуды хлебом, скотом и деньгами. Зажиточные и расчетливые землевладельцы держали в своих вотчинах значительные оборотные капиталы, находившиеся на руках и на ответственности ключников, которые по мере надобности выдавали из них ссуды страдным людям и крестьянам. Богач и большой боярин князь И. Ю. Патрикеев в духовной 1498 г. насчитывает 165’/2 руб. (не менее 16 тыс. руб. на наши деньги) такого ссудного серебра, розданного в шести ключничествах только сельским его холопам, не считая денег, розданных крестьянам его многочисленных сел и деревень. Ссуды хлебные и денежные обыкновенно выдавались сельским холопам под заемные кабалы и, по-видимому, на одинаковых условиях с крестьянами: по крайней мере в землевладельческих актах половины XVI в., когда еще незаметно следов крепостных отношений крестьян к землевладельцам, заемные кабалы крестьянские и холопьи обыкновенно упоминаются рядом, как однородные обязательства, без малейших указаний на их юридическое различие. Так, князь А. И. Старо-дубский в духовной, составленной в 1557 г., пишет: ‘Да взяти мне в Льялове и в Стародубе на своих крестьянех и на своих людех прямых своих денег и хлеба по кабалам, и по тем кабалам деньги и хлеб имати княгине моей’⁴⁹.

Из тех же поземельных отношений холопов к господам образовались два своеобразных землевладельческих класса или, лучше оказать, состояния, значительных не столько по своей численности, сколько по своему юридическому характеру. Одно из них можно назвать состоянием холопов-землевладельцев на праве собственности, другое — состоянием вольноотпущенных землевладельцев на праве пожизненного пользования. Привилегированные служилые холопы, походные спутники господ, выходя на волю по завещанию, очень нередко получали в награду за свою службу части господских вотчин в полную собственность. Вступая в холопство к новым господам, они или их дети становились холопами-вотчинниками. Иногда такое состояние создавалось еще проще: господин в завещании жаловал верного слугу вотчиной, не выпуская его на волю. Характерный случай такого пожалования встречаем в известной данной И. Г. Нагого 1598 г., в которой он за прямую службу и терпение дарит своему человеку Сидорову старинную свою вотчину, сельцо с б деревнями и 4 починками, предоставляя ему право это имение продать, заложить или в монастырь по душе дать. При этом Нагой не отпустил Сидорова на волю, а обязал его по смерти господина, жены и детей его не покинуть и их устроить по духовной грамоте, сыновей его грамоте научить, беречь и покоить, ‘пока бог подымет их на свои ноги и станут сами собой владеть’. Судя по значительному количеству жалованных холопов-собственников, встречающихся в актах XVI в., можно думать, что правительство тогда еще допускало такие вотчинные пожалования, но уже и в то время начинали сомневаться если не в юридической их правильности, то в политическом удобстве. Княгиня Авд. Пронская, умирая бездетной, завещала в 1565 г. свою довольно крупную вотчину частью авоим родственникам, частью церквам и монастырям, но несколько деревень и починкой она отказала в собственность трем своим слугам, которых вместе с другими холопами она при этом отпустила на волю. Завещание в пользу родни и небогатых монастырей и церквей не возбуждало недоумений в завещательнице, но земельное пожалование слугам, как и распоряжение в пользу богатых монастырей, которым правительство уже начинало запрещать прием земельных вкладов по душе, княгиня сочла нужным оговорить условием, если ‘государь царь пожалует, не велит взяти той вотчинки, а нас не сотворит безпамятных, а возьмет — его царская воля’⁵⁰.

Холопы-собственники выходили из привилегированного служилого слоя холопства, который и по военному ремеслу и частью по самому происхождению стоял близко к тогдашнему провинциальному дворянству: до Уложения многие мелкие дворяне вступали в служилые холопы к знатным и богатым землевладельцам, а служилые холопы последних, выходя на волю, зачислялись в ряды уездного дворянства и получали от государства поместья. Вольноотпущенные землевладельцы на праве пожизненного пользования выходили не только из этого привилегированного слоя, но и из низшего разряда холопов, из деловых страдных людей, которые по своим занятиям и происхождению близко подходили к крестьянству. Это состояние — мало заметное и еще меньше замеченное явление в истории нашего права. Упомянутый боярин князь Патрикеев, распределяя в завещании свою вотчину и многочисленную челядь между наследниками, женой и двумя сыновьями, поименовывает 23 человека холопов, одиноких или семейных, которых он отпускает на волю, из них трое освобождаются с женами, детьми и с землею. Духовная не дает понять, какого рода были эти холопы, какую землю и на каком праве получали они по завещанию вместе со свободой и в какие отношения становились по смерти завещателя к его наследникам. 3 духовных XVI в. такими вольноотпущенными с землею являются обыкновенно деловые люди и их будущее поземельное положение определяется обращенным к наследникам распоряжением завещателя их с тех земель ‘не двигнуть’. Значит, это были пахотные холопы-страдники, жившие особыми дворами с земельными наделами, которые не отнимались у них при освобождении и с которых наследники освободителя не должны были их удалять. Чебуков по духовной, составленной около половины XVI в., отказал все свое недвижимое имение частью в монастыри Троицкий Сергиев и Калязин, частью своей матери с братом, ‘а людям деловым, — прибавляет завещатель, — после моего живота земля на 4 части, а дела до них нет никому, а животов и хлебца их не вредить’. Выше было замечено, что деловым людям, жившим в одном селении, земля отводилась общею полосой, которую они сами разверстывали между собою на подворные участки, вероятно, переделяясь сообразно с переменами в наличном составе рабочих сил каждого двора. Когда писалась духовная Чебукова, у него было 4 двора деловых людей, отпуская их на волю, он приказал наследникам не трогать их хлеба и прочего движимого имущества, а землю, которою они пользовались, разделить на 4 постоянных участка и отдать им во владение. Невероятно, чтобы эти участки отдавались деловым людям в полную собственность: трудно допустить, чтобы завещатели создавали 6 бок со своими усадьбами поселения вольных хлебопашцев-собственников, вырывая из своих вотчин клочки земли и отчуждая их в вечное владение этим хлебопашцам. В актах встречаем скудные указания на юридический характер этих пожалований. В 1560 г. князь Аф. Ногаев-Ромодановский отказал свои вотчины жене и сыну с условием, что по смерти сына, по-видимому не обещавшего жить долго, завещанные ему села и деревни должны перейти одни к его матери, жене завещателя, другие — в Троицко-Сергиев монастырь. Из вотчины, назначенной по смерти сына Троицкому монастырю, две деревни князь отказал двум своим холопам, из коих один получал свободу тотчас по смерти завещателя, а другой — по смерти его сына, владение каждого начиналось с минуты выхода на волю и продолжалось до конца его жизни, по смерти обоих деревни их отходили к монастырю. Завещатель запрещает сыну и монастырю высылать пожалованных людей из этих деревень, монастырю, впрочем, предоставлено было право очистить обе деревни от пожизненных владельцев раньше их смерти, заплатив им назначенный завещателем выкуп. Самое свойство обоих пожалований, состоявших в целых деревнях, а не в простых участках, какими наделялись деловые люди, указывает на принадлежность пожалованных к привилегированному служилому холопству. Тем вероятнее, что на таком же праве получали свои участки во владение по завещанию и рабочие деловые холопы. Впрочем, это предположение поддерживается и более прямым указанием. Писцовая книга Московского уезда, составленная в 1584—1586 гг., описывая земли Стромынского монастыря в Объезжем стану, о монастырской пустоши Козиной замечает, что в ней два двора, И. и С. Собакиных, ‘и живут в них деловые люди, а дано им до их живота’, в пустоши было пашни 15 десятин в трех полях⁵¹. Упомянутые в писцовой книге Собакины умерли за несколько лет до ее составления, потому замечание писцовой книги всего скорее можно понять так, что Козина с двумя дворами пахотных деловых людей принадлежала Собакиным, которые по духовным отказали ее в Стромынский монастырь с условием, чтобы деловые люди, отпущенные ими на волю, оставались в тех дворах до своей смерти, пожизненно владея пашней, которой были наделены при жизни завещателей. Ни в одном акте нет ни малейшего намека на какие-либо обязательства пожалованных, вообще на их отношения к наследникам своих бывших господ. Ясно только, что пожизненное владение вольноотпущенных по распоряжению завещателей имело совершенно личный характер и ни в каком случае не могло быть отчуждаемо владельцами помимо наследников. В духовных нет прямых указаний на границы юридической и нравственной обязательности таких распоряжений для наследников, и ни на каких текстах нельзя основать решительного ответа на вопрос, в какой степени снабжено было это владение юридическою крепостью и правом судебной защиты от лица владельцев, или оно держалось исключительно на милости завещателя и на нравственном внимании наследников к его воле. Но против последнего предположения говорят некоторые косвенные указания: таковы назначение выкупа в духовной князя Ромодановского и неразрывность таких пожалований с распоряжениями об отпуске жалуемых на волю, а такие распоряжения завещателей имели вполне обязательную силу для наследников. Эта неразрывность была, по-видимому, юридическою особенностью, отличавшей холопье пожизненное владение от владения на праве собственности, для которого отпуск владельца на волю не был необходимым условием. Трудно догадаться, изменялись ли поземельные отношения вольноотпущенных пожизненных владельцев, когда они вступали в холопство к наследникам своего бывшего господина, собственникам участков, которыми они владели по завещанию, но очень вероятно, что это владение прекращалось вступлением их в холопство к посторонним лицам. В истории поземельных отношений вне России нелегко найти форму землевладения, сходную с описанною русскою. Всего более напоминает она прекарий, но в ней совмещались некоторые особенности и римского и средневекового прекария с прибавкой одного условия римского пожалования в случае смерти или средневековой немецкой посмертной передачи (mortis causa donatio, cessio post obitum). Римский прекарий, как определяет его Рот, состоял в передаче вещи в бессрочное и даровое владение, не соединенное ни с каким обязательством ни для собственника, ни для владельца и не создававшее последнему никакого вещного права на предмет владения. Средневековой прекарий, или прекария, как называет его Рот в отличие от римского, пользуясь словоупотреблением IX в., состоял в передаче узуфрукта, обыкновенно на время жизни получателя, под условием оброчного платежа с уступленной во владение земли или без этого условия. С римским прека-рием русское пожизненное владение вольноотпущенных по завещанию сходилось в безвозмездности владения пожалованною землей и в его личном характере без примеси вещного, а с прекарией средневековой — в обязательственном значении этого владения для собственников, наследников завещателя, и в пожизненной продолжительности его для владельцев, наконец, с римским пожалованием в случае смерти и с немецкою посмертною передачей оно имело общего только одно то условие, что пожалованный или переданный предмет поступал в действительное владение получавшего лишь с минуты смерти его собственника, потому что обоими указанными актами, римским и немецким, передавалось право собственности, а не одного пользования⁵².

Во всяком случае землевладение вольноотпущенных на праве пожизненного пользования было самобытным явлением русского гражданского права, завершившим собою ряд успехов, каких к половине XVI в. достигло древнерусское полное холопство в своем движении по пути к свободе. Эти успехи были экономические и юридические. Для народного хозяйства было важно образование класса сельских холопов-хозяев, наделенных земельными участками, которые без того оставались бы непроизводительными пустырями. Об экономическом значении класса можно судить по некоторым скудным данным, встречаемым в уцелевших остатках писцовых книг XVI в. В Каширском уезде на землях светских землевладельцев, по писцовой книге 1579 г., считалось 972 людских двора на 2828 дворов крестьянских и бобыльских, а в Тульском, по книге 1589 г., — 990 людских дворов на 2229 крестьянских и бобыльских⁵³,. Следовательно, если определять сравнительную численность разных сельских классов тогдашнею хозяйственною единицей, двором, на землях светских владельцев сельские холопы-хозяева, в большинстве наделенные участками, составляли в первом из названных уездов 25% сельского земледельческого населения, а во втором — даже 30%. Еще важнее были успехи юридические: имущество сельского холопа-хозяина юридически отделялось от господской собственности, по этому имуществу холоп мог вступать в обязательства от своего лица даже с собственным господином, наконец, за холопом, по крайней мере высшего привилегированного разряда, признавалось право земельной собственности. Все эти успехи обнаружились в области поземельных отношений, так землевладение стало почвой, на которой продолжался процесс эмансипации холопства, начавшийся в области нравственных понятий. Заслуживают внимания обнаружившиеся в этом процессе взаимная связь и последовательность действия условий нравственных, юридических, экономических и, наконец, политических., Нравственные понятия, принесенные христианством, внесли в русское рабовладение новые юридические нормы, которые, коснувшись основной экономической силы страны — землевладения, сделали возможным новое хозяйственное устройство значительной части холопства—такое устройство, которое, закрепив достигнутые холопством успехи, постепенно выводило его из области частного права и ставило в непосредственные отношения к государству, делая его способным нести государственные повинности. Этот последний политический момент обнаружился в судьбе задворных людей.

IV. Задворные люди

Перечисленные в предшествующей статье звания холопов — служилых, приказных, деловых, страдных — были экономические, а не юридические состояния, они различались только хозяйственным назначением, какое давал господин своим холопам. Юридически все эти люди до второй четверти XVI в. были холопы полные, с того времени к ним присоединяются еще холопы докладные. Довольно неожиданно появление этих последних в низшем разряде сельского холопства: так, уже духовная В. Ф. Сурмина, составленная в 1542 г., говорит о людях деловых ‘по полным и по докладным’. Одним из основных условий докладной неволи была служба сельским ключником, потому люди, служившие по докладным грамотам, должны были бы вводить в состав только высшего приказного холопства. Но до конца XVI в. в актах незаметно кабальных холопов на пашне, хотя есть следы, указывающие на то, что они служили не только в городских дворах, но и по селам своих господ. Духовная М. И. Пушкина 1597 г., упоминая о сельских кабальных холопах, прямо отличает их от деловых людей. ‘Людей моих кабальных, — пишет завещатель, — во дворе и в деревнях всех отпустити на свободу опричь тех, которых я приказывал жене моей по ея живот, а что у которого человека моего жалованья, лошадей и платья, и то перед ними, да деловых моих людей также отпустити на свободу’⁵⁴. Из того, что завещатель дарит кабальным людям лошадей и платье, никак нельзя заключать, что это были хлебопашцы, скорее можно думать, что речь идет о служилых дворовых людях, которых завещатель отпускал на волю с походными лошадьми и с платьем, какое тогда носили походные слуги светских служилых землевладельцев. Но в XVII в. кабальный холоп на пашне становится обычным явлением. Вместе с тем в поземельных актах этого века исчезают столь часто упоминаемые в памятниках прежнего времени страдные люди, зато в составе несвободного’ сельского населения является новый класс задворных людей.

Происхождение этого класса надобно поставить в тесную историческую связь как с состоянием страдных людей, так и с кабальным холопством. Название его произошло от того, что люди этого класса селились особыми избами за двором землевладельца, подобно страдникам, подобно им же, задворные люди всегда наделялись земельными участками, так что по своему хозяйственному устройству они ничем не отличались от страдных людей. Но это было особое юридическое состояние, какого не существовало в прежнем составе сельской челяди. Ни в законодательстве, ни в поземельных актах и книгах XVII в. нет прямых указаний на юридическую связь задворного холопства с кабальным: закон, определяя юридическое положение кабальных холопов, оставался равнодушен к хозяйственному употреблению, какое делали из них господа, напротив, поземельные акты и книги, точно обозначая хозяйственное положение холопов, редко имели нужду отмечать их юридический характер. Однако с некоторою уверенностью можно предполагать, что задворными людьми первоначально становились кабальные холопы и что этот новый экономический класс образовался из недавно сложившегося юридического вида холопства путем перехода кабальных холопов в хозяйственное положение страдных людей. В актах второй половины XVII в., где только надобно было обозначить юридический характер задворного человека, он в большей части случаев называется кабальным холопом. Притом как в законодательных, так и в поземельных актах этот класс появляется с конца первой четверти XVII в., вскоре после того как завершилось законодательное определение юридических условий служилой кабалы. Наконец, по писцовым книгам XVII в., даже при неполном знакомстве с ними, можно заметить, что класс задворных людей возник в начале этого века и постепенно рос к концу его. В книгах первой половины столетия задворные люди встречаются очень редко и их усадьбы перечисляются в ряд с ‘людскими дворами’, т. е. с дворами прежних деловых полных и докладных холопов: поземельные писцы еще не привыкли выделять их в особое состояние. В книгах 1678 г. задворные люди являются уже значительным по численности классом и их дворы перечисляются особою статьей. Таким образом, этот класс по своему хозяйственному происхождению был преемником старинных страдных людей, а по происхождению юридическому примыкал к кабальному холопству.

Легко понять, что юридический характер задворных людей плохо мирился с их хозяйственным положением. Кабальный человек по условиям служилой кабалы обязывался служить во дворе господина ‘по вся дни’, а задворный человек жил особым двором и обрабатывал свой земельный участок, уделяя господину только часть своего труда или заменяя работу на него оброком. Притом кабальная служба продолжалась до смерти господина, а поземельный договор по самому характеру поземельных отношений требовал более определенного и менее случайного срока. Надобно предположить особые побуждения, благодаря которым с начала XVII в. кабальные холопы становились в хозяйственные отношения, столь мало соответствовавшие условиям кабальной службы. Некоторый свет на эти побуждения проливают писцовые книги начала XVII в. Изучая их, замечаем важную перемену, происшедшую в составе сельского населения. Выше мы видели,, какую значительную часть этого населения на землях светских владельцев составляли в некоторых местах холопы, жившие особыми дворами. После Смутного времени количественное отношение их к другим сельским классам низко падает. В Тульском уезде, по книгам 1629 г., считалось на землях светских вотчинников и помещиков 205 людских дворов на 1204 двора крестьянских и бобыльсиих, т. е. немного менее 15% сельского землевладельческого населения, тогда как в конце XVI в. их было вдвое более. Еще ниже количественное отношение таких холопов к земледельческому населению по писцовой книге Белевского уезда, составленной в 1630—1632 гг.: в ней показано 149 людских дворов на 1543 двора крестьянских и бобыльских, т. е. людских дворов было немного менее 9% всего количества дворов, принадлежавших рабочему сельскому населению на землях светских владельцев ⁵⁵. Разными причинами можно объяснять эту убыль. В Смутное время множество холопов разбежалось, покинув своих господ. Притом вследствие общего разорения у землевладельцев стало меньше средств селить оставшихся у них земледельческих холопов в особых дворах, помогая ссудами их хозяйственному обзаведению. К этому надобно прибавить еще одно условие, начавшее действовать после Смутного времени и содействовавшее общему уменьшению количества челяди в Московском государстве: при новой династии, еще до издания Уложения, закрыт был один из главных источников неволи — продажа в полное и докладное холопство свободных лиц из ‘крещеных людей’, как выразилось Уложение. Между тем отпуск холопов массами на волю по духовным продолжался, когда полное и докладное холопство уже не пополнялось притоком новых невольников путем продажи в крепость ‘с воли’. В этом холопстве оставались только холопы старинные, т. е. потомки прежних полных и докладных холопов. Все это должно было усилить среди землевладельцев нужду в рабочих крепостных руках для обработки пустопорожних земель, количество которых в Смутное время чрезвычайно увеличилось. Эта нужда, вероятно, и заставила землевладельцев искать новых рук для сельской работы в кабальном холопстве. С другой стороны, и свободных бедняков, которых обстоятельства вынуждали отдаваться в кабалу, положение задворных людей могло привлекать выгодами, каких лишена была дворовая кабальная служба: это были особый двор с земельным участком, свое хозяйство, определенное количество труда на господина. Притом все юридические успехи, достигнутые полными и докладными страдниками, должны были перейти по историческому наследству и к кабальным задворным людям и даже увеличиться новыми приобретениями, обеспечивавшими еще большую личную и имущественную их правоспособность. С признаками такой правоспособности задворные люди являются уже в самом раннем известном законе, который говорит о них. Издавна гражданская ответственность за преступления холопов падала на их господ, которые обязаны были вознаграждать потерпевшую сторону за убытки, причиненные преступником. Закон 14 октября 1624 г. сделал исключение из этого правила для холопов, живших ‘за двором’: задворные люди сами несли на себе и гражданскую ответственность за свои преступления наравне с уголовной, вознаграждая истцов из своего имущества, в случае смерти преступника до судебного решения его дела имущество его продавалось для уплаты убытков истца⁵⁶. Значит, имущество задворного человека признавалось его, а не господскою собственностью. Этот закон наглядно обозначает юридическое расстояние, на какое задворный холоп обогнал своих юридических и экономических предков, холопов и закупов времен Русской Правды, даже закуп, который не считался холопом, в случае преступления превращался из ответчика в страдательную вещь: хозяин мог по желанию или сам заплатить за преступника, который зато становился его полным холопом, или продать его и из вырученной суммы вознаградить истца, а остаток взять себе.

Выход из затруднений, какие создавались противоречиями между условиями служилой кабалы и за двойного холопства, указан был развитием крестьянской крепостной зависимости. Задворное холопство складывалось в то самое время, когда в поземельные договоры крестьян с землевладельцами ?ходило условие, делавшее первых крепостными людьми последних, — условие, по которому крестьянин навсегда отказывался от права прекратить свои договорные обязательства⁵⁷. Может быть, одновременность обоих явлений тем и объясняется, что оба они были вызваны одинаковыми причинами: нужда землевладельцев в крепостных рабочих руках и нужда рабочих людей в ссуде, встретившись, заставили вольных крестьян подчиниться некоторым условиям кабального холопства, а кабальных холопов стать в хозяйственные отношения, в каких стояли крестьяне. Когда служилая кабала, определявшая условия дворовой службы холопа,стала изменяться применительно к положению задворных холопов, связанных с господами поземельными отношениями, крестьянская ссудная запись послужила для нее готовым образцом: ее условиями постепенно вытеснялись обязательства служилой кабалы. У нас под руками очень скудный запас задворных крепостей, которые вообще довольно редки, но и по этому запасу можно видеть, как задворное холопство постепенно усвояло условия крестьянской крепостной зависимости. Договор, которым укреплялся задворный человек, назывался, подобно крестьянской крепости, ссудною записью, иногда ссудною жилою записью. Задворные люди заключали с господами договоры двоякого рода: одни прямо рядились жить за двором, другие прикрывались обязательством жить и работать во дворе господина. Образчиком крепости первого рода может служить ссудная одного вольноотпущенного, писанная в 1652 г.⁵⁸ Вступавший в новую кабалу взял у госпожи в ссуду 20 четвертей хлеба, лошадь, корову, овец и 15 руб. денег ‘на дворовое строенье’ с обязательством ‘жить у государыни своей за двором себе избою, потому что, — прибавляет рядившийся, — взял я у государыни своей ссуду, денег и хлеба и животину, и за ту ссуду мне у государыни своей с женою и с детьми служить и всякую работу работать’. Здесь вступление в задворное холопство поставлено в прямую юридическую связь с получением крестьянской ссуды, какая выдавалась на сельскохозяйственное обзаведение. Записи второго рода явились, кажется, позднее. Одна из них дает любопытное и очень редкое указание на то, что даже холопы, становясь пахотными людьми на условиях задворной крепости, писали на себя особые крепости, подобные ссудным записям вольных людей, рядившихся в крестьянство. В ноябре 1686 г. Мостинин отдал своему сыну старинного своего человека Водопьянова с семьей, а через месяц этот старинный холоп дал новому господину ссудную запись на себя в том, что он взял у Мостинина-сына ‘а всякий домовый завод 5 руб. и лошадь, обязуясь за себя и за свою семью жить у нового господина и у детей его с тою ссудой ‘во дворе в деловых людях, где они укажут, и живучи всякую работу на него и на детей его работать по вся дни и тягло им всякое платить’, в случае побега господин мог взять беглеца с семьей по-прежнему в деловые люди и взыскать с него свою ссуду. Легко заметить несообразность этого договора: человек, уже принадлежавший к дворовой челяди как холоп старинный, рядился жить во дворе своего господина и в то же время брал ссуду на всякий домовый завод, или вступая в дворовую службу, обязывался платить тягло, которого никогда не платили дворовые люди. Очевидно, дворовою службой здесь прикрывалось состояние, отличное от простого дворового холопства. Такими же особенностями отличается и другая запись на дворовую службу 1687 г. Вольноотпущенный Романов взял у дьяка Богданова 10 руб. ссуды на лошадь, корову и на хоромное строение, обязавшись за те деньги жить у дьяка в доме и всякую работу работать. Но особенно характерна ссудная жилая запись 1689 г., составленная совершенно по образцу ссудных крестьянских записей того времени. Вольный человек Карпов взял у помещика в ссуду лошадь, корову, 5 овец, 4 свиньи, 3 козы, гнездо гусей, платья верхнего и исподнего на 3 1/2 руб. (около 60 руб. на наши деньги) и 15 четвертей разного хлеба, обязавшись с семьей жить у господина, его жены и детей ‘во дворе вечно’ и всякую дворовую работу работать. По такой же записи, по-видимому, служила в половине XVII в. одна холопья семья у помещика Айдарова, сколько можно судить об условиях ее службы по предсмертной отпускной, данной ей господином в 1652 г. Айдаров отпускал ‘из двора на волю’ дворовую свою работницу, двух ее женатых сыновей и третьего холостого ‘со всеми их животы, с хоромы, и с хлебом клетным, и с гуменным, и с полевым, и с лошадьми, и с коровы, и со всякою мелкою животиной’. Очевидно, дворовая работница с семьей жила в особом дворе, имела гумно, скот и полевой участок, полное земледельческое хозяйство⁵⁹. В изложенных записях на дворовую службу встречаем главные отличительные черты задворного холопства, составлявшие содержание и крестьянской ссудной записи: особый двор и земледельческий инвентарь, сельскохозяйственную ссуду, барщину с тяглыми платежами и бессрочность договора, которая переходила в обоюдостороннюю наследственность или вечность крепости, привязывавшей как самого крепостного, так и его потомков не только к первому владельцу, укрепившему за собою их предка, но и к его наследникам. В договорах умалчивалось только о коренном условии, служившем основанием для всех остальных, — о пользовании земельным участком, но это условие, как разумевшееся само собою, не всегда обозначалось и в крестьянских ссудных записях. Применение условий крестьянской крепости к пахотным кабальным людям вызвало ряд новых явлений в крепостном праве. Прежде всего оно положило начало слиянию юридических условий холопства с хозяйственными состояниями холопов. Прежде первые строго отличались от последних: полный холоп оставался полным, служил ли он у своего господина приказчиком, или деловым человеком, хозяйственное положение крепостного при господском дворе не влияло на условия крепости, как и не зависело от этих условий. Но сама крепость обыкновенно была условием всякого хозяйственного положения слуги при древнерусском господском дворе, который не любил слуг вольных, так, нужно было сделаться холопом полным или докладным, чтобы стать деловым человеком. Первоначально и задворное холопство было только хозяйственным состоянием: задворные люди укреплялись обыкновенными служилыми кабалами, по каким были крепки своим господам и другие кабальные холопы, служившие в господских дворах, а не за дворами. Но во второй половине XVII в. условия задворной крепости неразрывно слились с известным хозяйственным положением задворного человека: если холоп по полной или докладной грамоте мог быть и не быть деловым, то холоп по ссудной записи мог быть только задворным, потому что он и холопом становился лишь вследствие того, что делался по договору задворным. Этим объясняется юридический смысл приведенной выше ссудной записи Водопьянова: вступая в положение задворного человека, он дал на себя новую крепость, хотя и без того уже был старинным холопом господина, которому дал эту крепость, прежние крепости были недостаточны, потому что укрепляли дворовое, а не задворное холопство Водопьянова. Эта же ссудная запись помогает понять, чем отличалась задворная запись от древнего холопства по тиунству и по ключу сельскому. Это холопство также возникало из юридического сочетания неволи с известным хозяйственным положением холопа. Но разница заключалась в том, что служба в должности тиуна или сельского ключника была только источником холопства, но не была его условием, постоянным хозяйственным состоянием холопа: принимая должность ключника, человек становился холопом, но, став холопом, он мог и не быть ключником, оставаясь холопом. По связи юридических условий с хозяйственными задворная крепость более напоминает докладную грамоту XVI в., по которой вольный человек давался ‘на ключ, а по ключу и в холопы’. Но из актов видно, что это было фиктивное условие и холопы докладные, как и полные, уже в первой половине XVI в. могли и не быть ключниками. Легко понять, что связь крепостной зависимости с известным хозяйственным положением крепостного была заимствована задворным холопством из крестьянского крепостного договора, который весь состоял из обязательств, обусловленных известными хозяйственными выгодами, каковы были барщина и ссуда, земельный участок и тягло. В свою очередь задворное холопство подействовало на жилое, этому действию можно приписывать заметную в жилых записях второй половины XVII в. наклонность точно определять свойство работ, обязательных для холопа.

Положив начало слиянию юридических условий холопства с хозяйственными, задворное холопство, с другой стороны, повело к смешению выработавшихся раньше юридических видов крепостной зависимости. Оно само было плодом такого смешения. В задворном человеке исчезал всякий определенный юридический образ: в нем совмещались особенности холопства полного и жилого и сглаживались существенные черты кабального человека. Из крепостного, обязанного личною дворового службой до смерти господина, он превращался в вечнообязанного хлебопашца, прикрепленного с потомством к своему двору и к владельческой семье. Из потомков таких холопов к концу XVII в. образовалось в составе несвободного сельского населения особое звание старинных задворных людей. Превращая пожизненное холопство в потомственное, задворная крепость стала новым средством привлечения полного дворового холопства к земледельческому труду. Как скоро поземельные отношения кабальных задворных людей начали устанавливаться на условиях вечной крестьянской крепости, ничто не мешало рабовладельцам переводить своих полных дворовых холопов в задворные люди: они не теряли наследственных слуг и приобретали крепостных хлебопашцев. Этим объясняется появление полных холопов в положении задворных людей во второй половине XVII в. Наконец, став между холопством и крестьянством, задворная крепость указала путь к переходу как полных, так и кабальных холопов прямо в крестьяне. Один такой случай относится ко времени самого ‘возникновения задворного холопства, когда последнее еще не успело так приблизиться юридически к крестьянству, как оно приблизилось потом: можно думать, что потом, во второй половине XVII в., такие случаи были нередки. Помещик Жеребятичев еще в 1597 г. выпросил себе у правительства в поместье пустошь, которая потом оказалась вотчиной Троицкого Сергиева монастыря. Много лет спустя сын Жеребятичева Петр продолжал владеть захваченною землей, но в 1628 г., избегая тяжбы с монастырем, вошел с ним в сделку, по которой получил позволение владеть пустошью еще два года. В сделочную запись он вставил такое любопытное условие: ‘А которых крестьян я, Петр, в тое Троицкую вотчину из своего поместья из дер. Андрейкова перевез и своих дворовых кабальных и старинных людей, из старины призвав, во крестьяне посадил и ссуду им давал, и тех моих поместных крестьян и людей, которых во крестьяне сажал, властей из тое Троецкие вотчины велети мне вывезть со всеми их животы крестьянскими, где яз, Петр, похочу’⁶⁰. Этим объясняется юридическое безразличие, с каким землевладельцы во второй половине XVII в. меняли дворовых холопов, полных и кабальных, на крестьян, а крестьян — на задворных людей. Правительство, утверждая эти сделки, само подчинялось такому безразличному отношению к разным видам крепостной зависимости. Поддерживая строгое различие между холопством и крепостным крестьянством в интересе наследственности общественных состояний, оно рядом указов подтверждало, чтобы при вступлении вольноотпущенных в новую крепость на крестьян брали ссудные записи, а на людей, т. е. холопов, — служилые кабалы. Еще в 1685 г. было строго запрещено брать ссудные записи на кабальных людей и их детей, а на крестьян и крестьянских детей — служилые кабалы. Но боярским приговором 30 марта 1688 г. было предписано в Холопьем приказе ‘записывать по кабалам людей и по ссудным крестьян и людей’⁶¹. Ссудными записями на людей, как мы видели, были крепости на пахотных задворных холопов, приговор не различает здесь людей полных, кабальных и жилых. По этому указу, как и по частным землевладельческим актам того времени, можно заметить, что смешение юридических видов крепостной зависимости происходило преимущественно, если не исключительно, среди сельского земледельческого холопства. На дворовой службе служилая кабала И зкадая запись до первой ревизии строго отличались не только друг от друга, но и от крепости полной и крестьянской. Еще указ 7 сентября 1690 г. предписал давать волю по смерти господ взятым ими во двор крестьянским детям наравне с кабальными людьми: когда вошел в обычай запрещенный Уложением перевод крестьян во двор, закон стал смотреть на таких дворовых, как на уволенных владельцами от крестьянской крепостной зависимости и добровольно без записи вступивших к ним же в дворовую службу и именно в службу кабальную, потому что вступление в дворовое полное холопство лицам православного исповедания было запрещено⁶², Напротив, в кругу поземельных отношений все виды холопства уже к концу XVII в. стали сливаться в одно общее понятие крепостного человека с теми юридическими и хозяйственными особенностями, какими отличалось холопство задворное. Последнее, таким образом, сделалось типическою формой, какую принимали отношения всякого холопа при его переходе с господского двора на пашню.

Совмещение особенностей различных старых видов крепостной зависимости и слияние юридических условий неволи с хозяйственными превратили задворное холопство во второй половине XVII в. из хозяйственного состояния некоторых кабальных людей в особый юридический вид крепостной зависимости, мало похожий на кабальное холопство. В законодательстве того времени не находим точных определений об этом новом виде, но с таким значением является задворное холопство в частных актах, т. е. в юридической действительности. Прежде всего это холопство укреплялось не служилою кабалой или полною грамотой, а особою задворною ссудного записью, Обозначая свойство крепости задворного человека, акты очень редко прилагают к нему название какого-либо прежнего вида холопства, показывая тем, что задворная крепость сама по себе служила достаточным средством укрепления. За гороховским помещиком Дураковым, по писцовым книгам 1646 г., числился задворный человек Якушка с сыновьями, которые по смерти отца много лет жили со своими детьми в его дворе, а потом бежали. Наследники Дуракова до 1699 г. искали беглецов как своих наследственных крепостных людей только на том основании, что они были дети задворного человека — их предка. В 1682 г. вдова Хитрова отпустила на волю своего старинного приданого человека, т. е. полного холопа, Ларьку и его дочерей. Отпущенные вскоре отдали свою отпускную Ржевскому: это значило по закону, что они вступили в кабальное холопство и на них следовало взять служилые кабалы. Но они бежали и от Ржевского на старину, где родились, к сыну Хитровой, за которым Ларька прожил до своей смерти задворным человеком. Незамужние дочери не могли наследовать задворных поземельных обязательств своего отца и по смерти его, казалось бы, должны были стать простыми кабальными холопками, которые по смерти отцова господина выходили на волю по закону, если не давали на себя служилых кабал его наследникам. Несмотря на это, сын Хитрова, принявшего Ларьку в задворные люди, выдавая по смерти своего отца Ларькину дочь замуж за чужого дворового, взял за нее вывод, не как за холопку, вступившую к нему в кабалу, а как за ‘старинную свою задворную и крепостную девку’, и в выпускной отписи на замужество укрепил ее за жениховым господином, его женой и детьми⁶³.

Из этих актов видно, что задворная неволя превратилась в полное холопство, только поземельное, а не дворовое, с безусловною стариной, по которой зависимость наследовалась потомками задворного холопа даже в том случае, когда они не наследовали его задворных поземельных обязанностей, и не прекращалась со смертью первого господина. Задворные ссудные записи показывают, что в это холопство вступали по договору как вольные люди, так и холопы, последние, разумеется, к своим же господам. В том и другом случае задворный человек получал земледельческую крестьянскую ссуду для обработки своего участка. Эта ссуда считалась, по-видимому, необходимым юридическим условием вступления в задворное холопство, по крайней мере в приведенной выше ссудной 1652 г. вольный человек выразился с ударением, что ом порядился жить за двором, потому что взял ссуду. Все это сближало задворную крепость с крестьянской, от которой она отличалась только тем, что была свободна от государственного тягла. Таким образом, эта крепость стала переходным состоянием между полным дворовым холопством и крепостным крестьянством: сходясь с первым в юридических последствиях, она отличалась от него хозяйственным положением крепостного, сходясь со вторым в хозяйственных условиях, она отличалась от него юридическим отношением крепостного к государству.

Получив значение особого юридического вида крепостной зависимости, задворное холопство изменило юридический состав сельской пахотной челяди. Барская усадьба в XVII в. сохраняла ту же хозяйственную физиономию, с какою является она в актах XVI в. Чернорабочая челядь носила прежнее общее название деловых людей, из которых одни жили на барском дворе и содержании, обрабатывая барскую пашню, другие помещались за барским двором в особых избах, имели свои хозяйства и земельные наделы, отбывали барщину и платили оброк. Но эта другая половина деловой челяди, называвшаяся прежде страдными людьми, теперь распалась на два разряда, которые получили новые названия: один разряд составляли задворные люди, другой назывался деловыми людьми, устроенными на пашне. Законодательные памятники второй половины XVII в. обыкновенно ставят оба эти класса рядом, как состояния, похожие друг на друга. Но при видимом хозяйственном сходстве между ними было существенное юридическое различие. Закон 1624 г., признавая задворных людей в имущественном отношении лицами, более правоспособными сравнительно с дворовыми холопами, не распространяет этого преимущества на деловых пахотных людей. Такое предпочтение основывалось на двух важных особенностях задворного состояния. Во-первых, задворный человек получал сельскохозяйственную ссуду по особому письменному договору с господином, деловой человек, садясь на участок со ссудной или без нее, продолжал служить по простой холопьей крепости, которая укрепляла его независимо от полученных им участка и ссуды. Другою особенностью задворных людей был платеж тягла землевладельцам. Деловые отбывали только барщину: об этом можно заключить по указам 3 и 6 июня 1712 г., которые, определяя обычный размер делового участка, говорят, что помещики дают на семью деловым людям ‘за месячную’ по десятине пашни в каждом поле⁶⁴. Если в прибавку к трехдесятинному пахотному наделу помещик давал деловым людям еще месячину, он не мог брать с них денежного или хлебного оброка. Задворные люди получали полные наделы, равные тяглым крестьянским жеребьям, и с них платили владельцам тягло денежное или хлебное, отбывая, сверх того, барщину, как это делали и крестьяне. Этим объясняется еще одна черта, отличавшая задворных людей от других видов холопства и сближавшая их с крестьянами. За прием беглых крестьян владелец их взыскивал с приемщика по закону зажилые деньги, служившие ему вознаграждением за потерянный доход с беглецов и за уплаченные в казну подати с покинутых ими участков. За прием беглых холопов, которые не платили ни казенных податей, ни оброка владельцам, а только работали на последних, закон не назначал зажилых денег, но задворные люди в этом отношении уравнивались с крестьянами⁶⁵. Из этих особенностей задворного состояния видно, что оно соответствовало тем страдникам XVI в., которые имели наиболее полные земледельческие хозяйства и несли одинаковые с крестьянами поземельные повинности, не только отбывали барщину, но и платили оброк. Но это состояние тем отличалось от страдного, что в него вступали свободные и несвободные лица по договору с землевладельцами, а страдными людьми становились холопы по хозяйственному распоряжению господ. Значит, класс задворных людей выделялся при содействии кабального холопства из безразличной прежде в юридическом отношении деловой челяди: вслед за кабальными холопами в этот класс вступали и прежние страдные люди, холопы полные и докладные, которые по своему хозяйственному положению могли нести задворные повинности. Это выделение было новым юридическим успехом земледельческого холопства. Мы видели, что уже в XVI в. имущество страдного холопа юридически отделялось от господской собственности и по этому имуществу страдник мог вступать в обязательства от своего лица даже с собственным господином, например брать у него ссуду под заемную кабалу. В XVII в. имущество задворного человека прямо было признано ого собственностью, а заемная кабала страдника, нисколько не смягчавшая строгости полного холопства, превратилась в ссудный договор задворного человека с господином, ставший источником нового вида холопства, который лишь тонкою политическою чертой отделялся от крепостного крестьянства.

Но и эта политическая черта, свобода от государственных повинностей, скоро огладилась: к частному господскому тяглу, которое падало на задворного человека, постепенно присоединилось и тягло государственное. Это было требованием юридической логики: если в частных гражданских обязательствах задворный человек так близко подходил к крепостному крестьянству, то со временем он должен был уравняться с последним и в государственных обязанностях. Благодаря особенностям хозяйственного устройства Московского государства в XVII в. трудно решить, когда произошло это уравнение, но те же особенности помогают разъяснить, как оно произошло. Неизвестен прямой закон, который ввел задворных людей в государственное тягло. Но из указа 17 июля 1711 г. знаем, что это произошло еще до первой ревизии: указ говорит о задворных людях, что они платят всякие подати ⁶⁶. Впрочем, едва ли когда-нибудь и был издай такой прямой закон: задвор-ные люди постепенно были введены в государственное тягло самими землевладельцами вследствие перемен, каким подверглась поземельная подать в XVII в.

В XVI в. эта подать падала ‘а все пространство пахотной земли, так что землевладельцы платили ее и с той земли, которую пахали на себя своими дворовыми рабочими, если не имели льготных грамот, которые ‘обеляли и выкладывали из сошнаго письма’ барскую пашню. В XVII в. подать падала только на пашню крестьянскую и бобыльскую и не касалась той, которую землевладелец обрабатывал на себя, не отдавая ее тяглым людям. Это выделение из тягла господской запашки было следствием введения новой окладной поземельной единицы. В XVI в. такою единицей служила выть, известный участок пашни, в XVII в. ее заменила живущая четь, состоявшая из известного числа тяглых крестьянских и бобыльских дворов. Но эта четь служила только счетною единицей для финансового управления, сумма подати, на нее падавшая, развёрстывалась между тяглыми дворами соразмерно с отведенными им земельными участками, размер которых определялся рабочими средствами каждого двора. С установлением крестьянской крепости этою разверсткой на владельческих землях руководили сами владельцы, которые собирали с своих крестьян и платили в казну поземельную подать. Больным местом тогдашнего землевладения были ‘пустовыя доли’, участки тяглой пашни, остававшиеся без работников чаще всего вследствие крестьянских побегов и хозяйственного изнеможения, когда у иного крестьянина ‘могуты не ставало’ пахать свой жеребий. Чтобы не платить ‘с пуста’, землевладельцы наваливали такие доли на остальных крестьян или подыскивали новых работников. В этом последнем случае их и выручали задворные люди, которым они раздавали пустовые тяглые участки, обязывая их тянуть наравне с крестьянами барское и казенное тягло, тогда как деловые люди получали наделы из нетягловой барской башни. Это не значило, что землевладельцы превращали своих задворных холопов в государственных тяглецов, это было их домашнею хозяйственною сделкой, к которой они прибегали, чтобы не платить за опустевшие участки или чтобы облегчить тягло своим крестьянам. С тех пор как на землевладельцев положена была ответственность за казенные платежи их крестьян, эти платежи стали для первых вычетом из их валового дохода с крестьян, а для последних частью общего поземельного тягла, которое они несли на себе, не разбирая, что из него шло в казну и что оставалось в барской конторе: то было делом самого владельца, которому предоставлено было изыскивать и средства к тому, чтобы его населенная крепостными работниками, живущая земля, как говорили в XVII в., была исправна перед казной. В юридическом и хозяйственном отношении поселение задворных людей на тяглой пашне было мерой, подобной той, к какой прибегали землевладельцы еще в начале XVII в. и, вероятно, раньше. В 1605 г. подьячий Семенов взял у Троицкого Сергиева монастыря в аренду на 5 лет пустую деревню, обязавшись давать за нее монастырю оброк, ‘а государевы всякие подати платити с двух вытей’ наравне с монастырскими крестьянами того села, к которому принадлежала деревня, и пахать землю в той деревне не наездом, а поселить в ней своих пахотных холопов, которые будут обрабатывать обе выти, не участвуя только в барщинных работах крестьян на монастырь⁶⁷. Разумеется, ни подьячий, ни его холопы вследствие этого контракта не делались тяглыми крестьянами. Таким образом, задворные люди, оставаясь по закону свободными от прямого государственного тягла, участвовали в нем косвенно через своих владельцев по тяглым участкам, которыми пользовались, и их привыкали считать тяглыми людьми наравне с крестьянами, этот взгляд и был выражен в упомянутом указе 17 июля 1711 г. Это участие было повсеместным явлением и установилось задолго до первой ревизии, раньше даже преобразовательной деятельности Петра. Так можно думать по одному акту 1683 г.⁶⁸ Пензенский дворянин Свиязев променял Чиркову свое поместье, в котором, по переписным книгам 1678 г., значилось всего три двора: один помещичий, другой задворного человека, третий бобыльский. Следовало бы ожидать, что Свиязеву приходилось платить подати только с одного тяглого бобыльского двора. Однако в меновой его записи читаем, что из того поместья с находившимися в нем дворами бобыля и задворного человека он перешел в другое и ‘всякие великих государей подати с тех дворов будет платить по переписным книгам’. Следовательно, Свиязев платил подать и с двора своего задворного человека. В окладных книгах поземельная подать рассчитывалась по податным четям, т. е. по количеству крестьянских и бобыльских дворов, пользовавшихся тяглыми участками, а при сборе подати назначенный на податную четверть оклад развёрстывался владельцами по размерам тяглых участков между всеми дворами, которые ‘ми пользовались, все это заставляет придавать словам меновой записи лишь то значение, что задворные люди платили подать по разверстке наравне с крестьянами и бобылями, потому что обыкновенно пользовались такими участками, и что при самой переписи их дворы ставились в счет податных четвертей, если переписчики заставали их на таких участках.

Так задворные люди, оставаясь по закону нетяглымй холопами, на деле стали тяглыми крестьянами. Такое двусмысленное их положение было причиной нерешительного отношения к ним законодательства во второй половине XVII в. Их вносили в податные поземельные описи наравне с крестьянами и бобылями, но не включали прямо в состав тяглого населения. Чрезвычайные налоги на военные нужды то разверстывали и по дворам задворных людей наравне с крестьянскими и бобыльскими, то раскладывали только на крестьян и бобылей, не распространяя обора на задворных людей⁶⁹. Эта нерешительность служила знаком того, что государственное положение холопства стало уже для правительства вопросом, которому оно не нашло еще решения, и что вопрос этот был возбужден преимущественно положением задворных людей. Еще до начала преобразовательной деятельности Петра в рабовладельческом обществе было распространено опасение, что государство скоро наложит руку на холопью свободу от государственных повинностей, т. е. на господское право свободного распоряжения холопьим трудом. Это опасение обнаружилось по поводу другой части холопства, которая стояла в одинаковом с задворными людьми отношении к государству. В 1681 г. служилым людям высших чинов велено было подать сказки, сколько у кого из них ‘людей с боем’, т. е. боевых служивых холопов, при этом правительство старалось успокоить рабовладельцев, боявшихся, что таких холопов у них ‘возьмут в службу особо’⁷⁰. Оставалось сделать немногое, чтобы оправдать это опасение. К концу XVII в. холопство уже перестало служить исключительно орудием частного интереса и предметом гражданского права. Через своих господ оно принимало двоякое косвенное участие в государственном тягле: одни холопы помогали своим господам как служилым людям нести военную повинность, другие помогали им как землевладельцам платить государственную поземельную подать. Оставалось заменить это косвенное служение государству прямым, чтобы уничтожить холопство как юридическое состояние, отличное от других классов русского общества, между которыми были распределены государственные повинности. Эта замена прямо вытекала как необходимое последствие из заявленного законодательством XVII в. требования, чтобы каждое лицо, способное служить государству, стояло к нему в непосредственном отношении, приняв на себя ту или другую прямую государственную повинность, и чтобы в государстве не оставалось избылых, т. е. лиц, свободных от таких повинностей. Это требование проводилось в двух правилах, которые уже в том веке настойчиво прилагались законодательством к другим классам общества: 1) государственные повинности, раз принятые лицом, становятся для него вечно обязательными и обязательно переходят на его потомство, 2) государственное служение лиц, свободных от наследственных повинностей, определяется родом их занятий.

Петру оставалось распространить действие этих правил и на холопство. Его законодательство в этом деле отличалось обычными свойствами всей его преобразовательной деятельности, решительностью в стремлении к цели, поставленной предшественниками, и колебаниями в выборе путей для достижения цели, как скоро реформа касалась области права. В вопросе о холопстве причиной этих колебаний были преимущественно сто хозяйственные виды, преобразователь, по-видимому, долго не мог уяснить себе их значения. Сначала, игнорируя эти виды, он задумал подчинить государственному тяглу все холопство, постепенно зачисляя холопов в военную службу. По указам 1 февраля и 31 марта 1700 г, все вольноотпущенные, годные в службу, записывались в солдаты, а холопы могли вступать в военную службу без отпуска и позволения своих господ. Потом, приняв во внимание хозяйственные разряды холопов, Петр отделил для военной службы дворовую челядь, к которой принадлежали походные спутники господ, а на пахотных холопов решил положить крестьянское тягло. Начав войну с Турцией в 1711 г., он указом 1 марта потребовал у господ третьего из их дворовых людей в солдаты, разъяснив указом 17 июля, что набору не подлежат пахотные холопы, ‘которые деловые люди в переписных книгах (1678 г.) написаны особыми дворами, а не в вотчинниковых дворах, и задворные, которые платят всякие подати, и тех в число не ставить’, как и крестьян, если такие люди или крестьяне уже взяты в службу, по просьбам помещиков их велено ‘отдавать, по-прежнему, на тягло’⁷¹. Таким образом, пахотные холопы, платившие тягло по частному договору или по хозяйственному распоряжению господ, были признаны тяглыми по закону, Согласно с этим стали взыскивать зажилые деньги за прием не только задварных, но и деловых беглых людей. Так как способную к службе дворовую челядь предположено было зачислять в солдаты поголовно, то рекрутские наборы, распространенные на все тяглое население, производились до ревизии по числу дворов крестьян, бобылей, задворных и деловых людей⁷². Этих людей, деловых и задворных, как уже признанных тяглыми по закону, с самого начала ревизии зачисляли в подушный сбор наравне с крестьянами и бобылями. Но из хода переписи мы видели, что некоторое время Петром владело раздумье, как поступить с дворовыми людьми. Сначала их как вспомогательный запас для комплектования армии не клали в подушный обор. Но так как владельцы стали показывать в сказках деловых и задворных людей дворовыми, то в начале 1720 г. велено было распространить подушный оклад и на дворовых, ‘которые живут в деревнях’. Впрочем, злоупотребление едва ли было единственною причиной этой меры: она согласовалась с самою сущностью подушной подати. Эта подать, сменив подворный оклад XVII в., не вносила нового начала в систему государственных повинностей, а только служила более точным и энергическим выражением мысли, заявленной законодательством того века, что каждое лицо должно непосредственно служить государству, неся известные прямые повинности. Потому ревизия должна была сосчитать не земледельческие хозяйства, которые только и принимались в счет при прежних подворных переписях сельского населения, а все рабочие силы, способные нести государственные повинности. Дворовый, работавший в селе, приносил прямой доход владельцу, хотя бы и не имел своей пашни, и потому подлежал подушному сбору. Эта мысль довольно ясно выражена в указе 1 июня 1722 г., предписавшем всякого звания слуг, которые питаются денежною или хлебного дачей от своих владельцев, в подушное расположение не класть, а класть только таких, которые хотя своей пашни не имеют, но пашут на владельцев или даже не пашут и на них, а живут в деревнях⁷³. Казна не имела нужды различать пахотных и непахотных, дворовых и задворных сельских слуг: эти различия между ними устанавливались самими владельцами, которые соображали, кого из сельских холопов выгоднее поселить особым двором и кого держать на барском дворе для дворовой пашни и других сельских работ. Казна заботилась только о распределении повинностей между способными нести их крепостными людьми по роду занятий или хозяйственному положению последних. Положив подушную подать на сельскую челядь, Петр оставил городских дворовых для военной службы. Согласно с этим изменен был закон 31 марта 1700 г. о приеме в солдаты вольноопределяющихся холопов: указом 17 марта 1722 г., когда в подушный оклад зачислялись уже все сельские дворовые, велено было написанных в ревизские сказки дворовых в солдаты не принимать⁷⁴. Но и это различие оказалось неустойчивым: закон не запрещал владельцам переводить городских дворовых в свои сельские усадьбы, а сельских холопов — в городские дворы. Поэтому решено было уравнять всех холопов в обеих повинностях, воинской и податной. Указом 4 апреля того же года дозволялось принимать в солдаты всех дворовых слуг, желавших вступить в военную службу, даже записанных в подушную перепись, только зачитывая последних владельцам за рекрутов следующего набора и отказывая в приеме пахотным деловым людям, а через 8 месяцев после этого указа резолюцией 19 января 1723 г. подушный сбор был распространен и ‘а городских дворовых⁷⁵. Значит, Петр кончил устройство государственного положения холопства марою, обратного той, какою начал: он начал постепенным поголовным зачислением холопов в военную службу, не думая вводить их в податное крестьянское тягло, а кончил поголовным введением их в это тягло наравне с крестьянами.

Резолюцией 19 января завершилось законодательное уничтожение холопства как особого юридического состояния. Но крепостная зависимость холопов не была отменена, напротив, стала вспомогательным финансовым средством подобно крестьянской. По мере того как нетяглые крепостные люди вводились в тягло, на их господ падала тягловая ответственность за них, какая еще в XVII в. положена была на землевладельцев за крепостных крестьян. С другой стороны, по указам о первой ревизии и вольные нетяглые люди, попадавшие в тягло, укреплялись за теми, кто брал на себя такую ответственность за них или на кого она возлагалась законом. Так незаметно изменился характер холопьей крепости: из обязательств по частной сделке она превратилась в зависимость по государственному поручению. Это сообщило ей значение особой государственной повинности, обеспечивавшей казне исправное исполнение всех прочих повинностей и ложившейся на тех тяглых людей, тяглая исправность которых не могла быть обеспечена иным способом. Таким значением объясняется юридический смысл тех ревизских указов, которые обязывали вольных людей записываться в подушный оклад за теми, на чьих землях их заставала ревизия или кто соглашался принять их на свою ответственность: записанные становились крепостными без всякой крепостной сделки с своими новыми господами, в силу одной ревизской записки, которая заменяла крепость⁷⁶. Согласно с указанным выше законодательным правилом XVII в. эта новая государственная повинность, подобно прежним, получила строго сословный наследственный характер: она ложилась на холопов пожизненных или кабальных и на срочных или жилых наравне с полными или старинными. Как общее государственное требование, она игнорировала разнообразные условия частных крепостных сделок и делала их излишними. Вот почему со времени первой ревизии исчезают служилые кабалы и жилые записи. В этом отношении ревизия завершила смешение юридических видов древнерусского холопства, начавшееся задолго до нее перенесением в крепость кабальных задзорных людей условий крестьянской ссудной записи.

Таким образом, законодательная отмена холопства была не освобождением холопов, а их укреплением на других основаниях, одинаковых с условиями крестьянской крепости. Холопство в XVII в. отличалось от крепостного крестьянства двумя особенностями: холоп не нес на себе прямого государственного тягла, падавшего на крестьян, и укреплялся частным договором или происхождением от лица, укрепившегося таким способом, тогда как зависимость крепостного крестьянина, первоначально возникавшая также из частной сделки, уже в XVII в. была положена законом на всех крестьян, живших на владельческих землях, как специальная государственная повинность и укреплялась не столько ссудными записями, сколько правительственными писцовыми и переписными книгами. Согласно с этими особенностями и отмена холопства как особого юридического вида крепостной зависимости состояла из двух законодательных актов: из распространения на всех холопов крестьянского тягла и из отмены договорной и разнообразной по условиям холопьей неволи однообразною потомственною зависимостью по закону. Оба эти акта юридически уравняли холопов с крепостными крестьянами, оставив только необязательное для владельца хозяйственное различие между ними как крепостными дворовыми и крепостными хлебопашцами⁷⁷. С тех пор холопство в древнерусском смысле этого слова осталось в воспоминаниях, нравах и понятиях, в литературном и канцелярском языке, но исчезло в праве, считать дворовых и крепостных крестьян со времени ревизии холопами — большая историческая и юридическая ошибка. Оба означенные акта принадлежат законодательству Петра и выразились в длинном ряде узаконений, завершившемся резолюцией 19 января 1723 г., но они издавна подготовлялись разнообразными условиями, под действие которых становилось холопство. Начала эту подготовку церковь, продолжило землевладельческое хозяйство, а закончила крестьянская крепость, которая, возникнув при содействии кабального холопства, заплатила ему за услугу тем, что помогла уничтожению холопства, превратив нетяглого кабального холопа в тяглого задворного хлебопашца, который увлек за собою о государственное тягло и другие разряды холопов.

КОММЕНТАРИИ

В седьмой том Сочинений В. О. Ключевского включены его отдельные монографические исследования, отзывы и рецензии, созданные в период творческого расцвета ученого — с конца 1860-х до начала 1890-х годов. Если ‘Курс русской истории’ дает возможность проследить общие теоретические взгляды В. О. Ключевского на ход русского исторического процесса, то работы, публикуемые в седьмом и восьмом томах его Сочинений, дают представление о В. О. Ключевском как исследователе.

Исследования В. О. Ключевского, помещенные в седьмом томе Сочинений, в основном связаны с двумя проблемами — с положением крестьян в России и происхождением крепостного права {‘Крепостной вопрос накануне законодательного его возбуждения’, ‘Право и факт в истории крестьянского вопроса’, ‘Происхождение крепостного права в России’, ‘Подушная подать и отмена холопства в России’, ‘Отзыв на исследование В. И. Семевского ‘Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX в.»}. С вопросом экономического развития России {‘Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря в Беломорском крае’, ‘Русский рубль XVI—XVIII вв. в его отношении к нынешнему’.}. Преимущественное внимание вопросам социально-экономического характера и постановка их В. О. Ключевским было новым явлением в русской буржуазной историографии второй половины XIX в.

В своих набросках к выступлению на диспуте, посвященном защите В. И. Семевским диссертации на степень доктора наук, В. О. Ключевский писал: ‘Разве крестьянский вопрос есть только вопрос об ограничении и уничтожении крепостного права?.. Вопрос о крепостном праве до Александра II есть вопрос о его приспособлении к интересам государства и условиям общежития’ {См. стр. 483.}. В. О. Ключевский и в своем отзыве на труд Семевского отмечал сложность и многогранность крестьянского вопроса в России и упрекал автора в том, что ‘слабость исторической критики в исследовании происходит от недостатка исторического взгляда на исследуемый предмет’ {См. стр. 427.}.

Откликаясь на злободневные вопросы пореформенного времени, так или иначе связанные с крестьянским вопросом и реформой 1861 г., отменившей крепостное право, В. О. Ключевский прослеживал этапы в развитии крепостничества в России, причины, как его породившие, так и повлекшие его отмену, характерные явления в боярском, помещичьем, монастырском хозяйстве. В своей трактовке этой проблемы В. О. Ключевский пошел значительно дальше славянофилов и представителей ‘государственной школы’,- прежде всего наиболее крупного ее представителя Б. Н. Чичерина, по мысли которого вся история общественного развития в России заключалась в ‘закрепощении и раскрепощении сословий’, осуществляемом государством в зависимости от его потребностей. В. О. Ключевский, наоборот, считал, что крепостная зависимость в России определялась частноправовым моментом, развивающимся на основе экономической задолженности крестьян землевладельцам, государство же только законодательно санкционировало складывавшиеся отношения. Схема, предложенная В. О. Ключевским, заключалась в следующем. Первичной формой крепостного состояния на Руси {См. стр. 241.} было холопство в различных его видах, развивавшееся в силу ряда причин, в том числе как результат личной службы ранее свободного человека на определенных условиях экономического порядка. В дальнейшем, с развитием крупного частного землевладения, крестьянство, по мысли В. О. Ключевского, в качестве ‘вольного и перехожего съемщика чужой земли’ постепенно теряло право перехода или в силу невозможности вернуть полученную на обзаведение ссуду, или в результате предварительного добровольного отказа от ухода с арендуемой земли за полученную ссуду. Таким образом, крепость крестьянина обусловливалась не прикреплением его к земле как средству производства, а его лично-обязанными отношениями к землевладельцу. Отсюда следовал вывод, что крепостное право — это ‘совокупность крепостных отношений, основанных на крепости, известном частном акте владения или приобретения’ {См. стр. 245.}. Государство в целях обеспечения своих потребностей лишь ‘допустило распространение на крестьян прежде существовавшего крепостного холопского нрава вопреки поземельному прикреплению крестьян, если только последнее было когда-либо им установлено’ {См. стр. 246.}.

Прослеживая параллельно пути развития холопства на Руси, его самобытные формы и процесс развития крепостного права, Ключевский стремился показать, как юридические нормы холопства постепенно распространялись на крестьянство в целом и в ходе закрепощения крестьян холопство в свою очередь теряло свои специфические черты и сливалось с закрепощаемым крестьянством.

Развитие крепостного права В. О. Ключевский относил к XVI в. До того времени, по его мысли, крестьянство, не являвшееся собственником земли, было свободным съемщиком частновладельческой земли. Со второй половины XV в. на Руси в силу хозяйственного перелома, причины которого для Ключевского оставались не ясны, землевладельцы, крайне заинтересованные в рабочих руках, развивают земледельческие хозяйства своих кабальных холопов и усиленно привлекают на свою землю свободных людей, последние ‘не могли поддержать своего хозяйства без помощи чужого капитала’, и их количество ‘чрезвычайно увеличилось’ {См. стр. 252, 257, 280.}. В результате усиливавшаяся задолженность крестьян повела к тому, что землевладельцы по своей воле стали распространять на задолжавших крестьян нормы холопского права, и крепостное право на крестьян явилось новым сочетанием юридических элементов, входивших в состав различных видов холопства, но ‘приноровленных к экономическому и государственному положению сельского населения’ {См. стр. 271, 272, 338, 339.}. ‘Еще не встречая в законодательстве ни малейших следов крепостного состояния крестьян, можно почувствовать, что судьба крестьянской вольности уже решена помимо государственного законодательного учреждения, которому оставалось в надлежащее время оформить и регистрировать это решение, повелительно продиктованное историческим законом’, — писал В. О. Ключевский, усматривая в потере многими крестьянами права перехода ‘колыбель крепостного права’ {См. стр. 280, 278, 383, 384.}. ‘В кругу поземельных отношений все виды холопства уже к концу XVII в. стали сливаться в одно общее понятие крепостного человека’. ‘Этим объясняется юридическое безразличие, с каким землевладельцы во второй половине XVII в. меняли дворовых холопов, полных и кабальных, на крестьян, а крестьян — на задворных людей’ {См. стр. 389—390, 389.}. Этот процесс слияния был завершен с введением подушной подати при Петре I, и воля землевладельцев превратилась в государственное право.

Указанная схема В. О. Ключевского, развитая в дальнейшем М. А. Дьяконовым, для своего времени имела безусловно положительное значение. Несмотря на то, что в своих монографических работах, посвященных истории крепостного права в России, Ключевский, по его же собственным словам, ограничивался исследованием юридических моментов в развитии крепостного права, основное место в схеме Ключевского занимал экономический фактор, независимый от воли правительства. Ключевский уловил связь между холопством (кабальным) и крепостным правом, дал интересную характеристику различных категорий холопства, существовавших в России до XVIII в., и попытался отразить порядок складывавшихся отношений между крестьянами и землевладельцами. Но, отводя основное внимание в разборе причин закабаления крестьянства частноправовым отношениям и рассматривая ссудные записи в качестве единственных документов, определявших потерю независимости крестьян, Ключевский не только недооценивал роль феодального государства как органа классового господства феодалов, но и не признавал, что установление крепостного права являлось следствием развития системы феодальных социально-экономических отношений.

В советской исторической литературе вопрос о закрепощении крестьян явился предметом капитального исследования академика Б. Д. Грекова {См. В. Д. Греков, Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII в., кн. I—II, М. 1952—1954.} и ряда трудов других советских историков {См. Л. В. Черепнин, Актовый материал как источник по истории русского крестьянства XV в., ‘Проблемы источниковедения’. Сб. IV, М. 1955, стр. 307—349, его же, ‘Из истории формирования класса феодально-зависимого крестьянства на Руси’, ‘Исторические записки’, кн. 56, стр. 235—264, В. И. Корецкий, Из истории закрепощения крестьян в России в конце XVI — начале XVII в., ‘История СССР’ No 1, 1957, стр. 161—191.}.

Для истории подготовки реформы 1861 г. представляют интерес две статьи В. О. Ключевского, посвященные разбору сочинений Ю. Ф. Самарина: ‘Крепостной вопрос накануне законодательного его возбуждения’ и ‘Право и факт в истории крестьянского вопроса’. В этих статьях он не без иронии показывает, что даже ‘искренние и добросовестные’ дворянские общественные деятели, когда началась работа по подготовке Положения 1861 г., оставались на позициях ‘идей и событий’ первой половины XIX в. и предполагали предоставление крестьянам земли поставить в рамки ‘добровольного’ соглашения помещиков с крестьянами.

Для характеристики научных интересов В. О. Ключевского необходимо отметить, что свою первую большую монографическую работу ‘Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря в Беломорском крае’, изданную в 1866 г., он посвятил истории колонизации и хозяйства монастырей, что было в дальнейшем им развито и обобщено во второй части ‘Курса русской истории’. В этой работе безусловного внимания заслуживает история возникновения монастырского хозяйства, ‘любопытный процесс сосредоточения в руках соловецкого братства обширных и многочисленных земельных участков в Беломорье’ {См. стр. 14.}, которые переходили к монастырю в результате чисто экономических сделок — заклада, продажи и т. п.

Последнее по времени обстоятельное исследование землевладения и хозяйства вотчины Соловецкого монастыря принадлежит перу А. А. Савича, который всесторонне рассмотрел стяжательную деятельность этого крупнейшего севернорусского феодала XV—XVII вв. {См. А. А. Савич, Соловецкая вотчина XV—XVII вв., Пермь 1927.}

С многолетней работой Ключевского над древнерусскими житиями святых связана статья ‘Псковские споры’ (1877 г.), посвященная некоторым вопросам идеологической жизни на Руси XV—XVI вв. Эта статья Ключевского возникла в условиях усилившейся во второй половине XIX в. полемики между господствующей православной церковью и старообрядцами. Статья содержит материал о бесплодности средневековых споров по церковным вопросам и о правах церковного управления на Руси.

До настоящего времени в полной мере сохранила свое научное значение другая работа В. О. Ключевского ‘Русский рубль XVI—XVIII вв. в его отношении к нынешнему’ {Проверка наблюдений Ключевского о стоимости рубля в первой половине XVIII в., предпринятая недавно Б. Б. Кафенгаузом, показала правильность его основных выводов (См. В. В. Кафенгауз, Очерки внутреннего рынка России первой половины XVIII в., М. 1958, стр. 187, 189, 258, 259).}. Основанная на тонком анализе источников, эта работа свидетельствует об источниковедческом мастерстве В. О. Ключевского, выводы этой работы о сравнительном соотношении денежных единиц в России с начала XVI в. до середины XVIII в. в их отношении к денежным единицам второй половины XIX в. необходимы для выяснения многих экономических явлений в истории России.

Две работы В. О. Ключевского, публикуемые в седьмом томе, связаны с именем великого русского поэта А. С. Пушкина: ‘Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 6 июня 1880 г., в день открытия памятника Пушкину’ и ‘Евгений Онегин’. В. О. Ключевскому принадлежит блестящая по форме фраза: ‘О Пушкине всегда хочется сказать слишком много, всегда наговоришь много лишнего и никогда не скажешь всего, что следует’ {См. стр. 421.}. В своих статьях о Пушкине В. О. Ключевский подчеркнул глубокий интерес Пушкина к истории, давшего ‘связную летопись нашего общества в лицах за 100 лет с лишком’ {См. стр. 152.}. Ключевский стремился придать обобщающий характер образам людей XVIII в., очерченным в различных произведениях Пушкина, объяснить условия, в которых они возникали, и на основе этих образов нарисовать живую картину дворянского общества того времени. Такой подход к творчеству А. С. Пушкина нельзя не признать верным. Но в своей трактовке образов дворянского общества XVIII в., как и в пятой части ‘Курса русской истории’, В. О. Ключевский слишком односторонне рассматривал культуру России того времени, не видя в ней передовых тенденций.

Статьи, помещаемые в седьмом томе Сочинений В. О. Ключевского, в целом являются ценным историографическим наследием по ряду важнейших вопросов истории России.

* * *

Более или менее полный список трудов В. О. Ключевского, издававшихся с 1866 по 1914 г., составил С. А. Белокуров {‘Список печатных работ В. О. Ключевского’. Чтения в обществе истории и древностей российских при Московском университете’, кн. I, M. 1914, стр. 442—473.}. Пропуски в этом списке незначительны {Отсутствуют упоминания о работе П. Кирхмана ‘История общественного и частного быта’, М. 1867. Эта книга издана в обработке Ключевского, которым написаны заново разделы о русском быте. Не отмечена рецензия ‘Великие Четьи-Минеи’, опубликованная в газете ‘Москва’, 1868 г., No 90, от 20 июня (переиздана в Третьем сборнике статей). Пропущены замечания о гривне кун, сделанные В. О. Ключевским по докладу А. В. Прахова о фресках Софийского собора в Киеве на заседании Московского археологического общества 20 декабря 1855 г. (‘Древности. Труды Археологического общества’, т. XI, вып. Ill, M. 1887, стр. 86), выступление в ноябре 1897 г по докладу В. И. Холмогорова ‘К вопросу о времени создания писцовых книг’ (‘Древности. Труды Археографической комиссии’, т. I, M. 189S, стр. 182). 24 апреля 1896 г. В. О. Ключевский произнес речь ‘О просветительной роли св. Стефана Пермского’ (Чтения ОИДР, 1898, кн. II, протоколы стр. 14), 26 сентября 1898 г. — речь о А. С. Павлове (Чтения ОИДР, 1899, т. II, протоколы, стр. 16), выступил 13 апреля 1900 г. по докладу П. И. Иванова ‘О переделах у крестьян на севере’ (‘Древности. Труды Археографической комиссии’, т. II, вып. II, М. 1900, стр. 402), 18 марта 1904 г. произнес речь о деятельности ОИДР (Чтения ОИДР, 1905, кн. II, протоколы, стр. 27), О публикации протокольных записей этих выступлений В. О. Ключевскогр С. А. Белокуров не приводит никаких сведений. Нет также у него упоминания о статье В. О. Ключевского ‘М. С. Корелин’ (умер 3 января 1894 г.), опубликованной в приложении к кн.: М. С. Корелин, Очерки из истории философской мысли в эпоху Возрождения, ‘Миросозерцание Франческо Петрарки’, М. 1899, стр. I-XV.}. Некоторые произведения В. О. Ключевского, изданные в 1914 г. и позднее, в список трудов С. А. Белокурова не попали (среди них ‘Отзывы и ответы. Третий сборник статей’, М. 1914, переиздание, М. 1918, переиздания двух первых сборников статей, ‘Курса русской истории’, ‘Истории сословий’, ‘Сказание иностранцев’, ‘Боярской думы’ и др.) {См. также: ‘Письма В. О. Ключевского П. П. Гвоздеву’. В сб.: ‘Труды Всероссийской публичной библиотеки им. Ленина и Государственного Румянцевского музея’, вып. V, М. 1924, сокращенная запись выступлений Ключевского на Петергофском совещании в июне 1905 г. приведена в кн.: ‘Николай II. Материалы для характеристики личности и царствования’, М. 1917, стр. 163—164, 169—170, 193—196, 232—233.}.

Большая часть статей, исследований и рецензий В. О. Ключевского была собрана и издана в трех сборниках. Первый озаглавлен ‘Опыты и исследования’, вышел еще в 1912 г. (вторично в 1915 г.) {В его состав были включены исследования: ‘Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря’, ‘Псковские споры’, ‘Русский рубль XVI—XVIII в. в его отношении к нынешнему’, ‘Происхождение крепостного права в России’, ‘Подушная подать и отмена холопства в России’. ‘Состав представительства на земских соборах древней Руси’.}.

Второй сборник появился в печати в 1913 г. и был назван ‘Очерки и речи’ {Сборник содержал статьи: ‘С. М. Соловьев’, ‘С. М. Соловьев как преподаватель’, ‘Памяти С. М. Соловьева’, ‘Речь в торжественном собрании Московского университета 6 июня 1880 г., в день открытия памятника Пушкину’, ‘Евгений Онегин и его предки’, ‘Содействие церкви успехам русского гражданского права и порядка’, ‘Грусть’, ‘Добрые люди древней Руси’, ‘И. Н. Болтин’, ‘Значение преп. Сергия для русского народа и государства’, ‘Два воспитания’, ‘Воспоминание о Н. И. Новикове и его времени’, ‘Недоросль Фонвизина’, ‘Императрица Екатерина II’, ‘Западное влияние и церковный раскол в России XVII в.’, ‘Петр Великий среди своих сотрудников’.}. Наконец, через год (в 1914 г.) увидел свет третий сборник — ‘Ответы и отзывы’ {В том числе ‘Великие минеи-четии, собранные всероссийским митрополитом Макарием’, ‘Новые исследования по истории древнерусских монастырей’, ‘Разбор сочинения В. Иконникова’, ‘Поправка к одной антикритике. Ответ В. Иконникову’, ‘Рукописная библиотека В. М. Ундольского’, ‘Церковь по отношению к умственному развитию древней Руси’, ‘Разбор сочинений А. Горчакова’, ‘Аллилуиа и Пафнутий’, ‘Академический отзыв о сочинении А. Горчакова’, ‘Докторский диспут Субботина в Московской духовной академии’, ‘Разбор книги Д. Солнцева’, ‘Разбор сочинения Н. Суворова’, ‘Крепостной вопрос накануне его законодательного возбуждения’, ‘Отзыв о книге С. Смирнова’, ‘Г. Рамбо — историк России’. ‘Право и факт в истории крестьянского вопроса, ответ Владимирскому-Буданову’, ‘Академический отзыв об исследовании проф. Платонова’, ‘Академический отзыв об исследовании Чечулина’, ‘Академический отзыв об исследовании Н. Рожнова’ и перевод рецензии на книгу Th. V. Bernhardt, Geschichte Russlands und der europaischen Politik in den Jahren 1814—1837}. Все три сборника статей были переизданы в 1918 г.

Тексты сочинений В. О. Ключевского в настоящем томе воспроизводятся по сборникам его статей или по автографам и журнальным публикациям, когда статьи не включались в сборники его произведений.

Тексты издаются по правилам, изложенным в первом томе ‘Сочинений В. О. Ключевского’. Ссылки на архивные источники в опубликованных трудах Ключевского унифицируются, но с рукописным материалом не сверяются.

* * *

Том выходит под общим наблюдением академика М. Н. Тихомирова, текст подготовлен и комментирован В. А. Александровым и А. А. Зиминым.

ПОДУШНАЯ ПОДАТЬ И ОТМЕНА ХОЛОПСТВА В РОССИИ

Статья ‘Подушная подать и отмена холопства в России’ впервые издана в журнале ‘Русская мысль’, 1885, No 5, стр. 106—127, No 7, стр. 1—19, No 9, стр. 72—87, No 10, стр. 1—20. Переиздана в кн.: В. О. Ключевский, Опыты и исследования, Первый сборник статей, М. 1912, стр. 311—416. Во втором издании этого сборника (М. 1915) в приложении (стр. XXV—XXXVIII) помещена черновая тетрадь Ключевского середины 90-х годов XIX в. ‘О холопстве’ (см. ГБЛ, ф. Ключевского, п. 15, д. 11, гранки — д. 12). В настоящее издание она не включается. Пометы, сделанные Ключевским в авторском тексте статьи и отмеченные А. А. Кизеветтером в третьем издании указанного сборника трудов В. О. Ключевского (см. приложения II, стр. IX—XI), в настоящем издании учтены.

¹ Полное Собрание законов Российской империи [далее — ПСЗ], собр. I, т. V, No 3245.

² ПСЗ, т. I, No 3458, 3460, т. VI, No 3492, 3707, 3762, 3782, 3787.

³ ‘Так в одних инструкциях, в других назначено на пехотинца по 35 15/16, на кавалериста — по 50 5/8 души’.

⁴ ПСЗ, т. VI, No 3720 3871, 3873, 3899, 3901.

⁵ Там же, No 4340, 4413.

⁶ Там же, No 4139, 4145, 4162, 4224, 4229, 4294, 4332, 4335, 4340, 4413, 4485, 4503, 4515, ‘по местам с 1724 г.’: М. Горчаков, О земельных владениях всероссийских митрополитов, патриархов и св. Синода [далее — Горчаков], СПб. 1871, стр. 545.

⁷ ПСЗ, т. VI, No 3753, 3873, 3894, 3983, т. VII, No 4191, 4332, 4390, 4472, 4503, 4650.

⁸ ПСЗ, т. VII, No 4542, 4589, 4673, 4701, 4715.

⁹ ПСЗ, т. XXI, No 15. 624, IV, ї 5.

¹⁰ ‘Уравнение в подушном сборе по состоянию граждан. Инструкция магистратам 1724 г.’, С. М. Соловьев, История России с древнейших времен [далее — Соловьев], т. 18, М. 1883, стр. 178.

¹¹ ‘Русская старина’, 1880, СПб. No 5, стр. 129, Сборник отделения русского языка и словесности Академии наук, т. IX, СПб. 1872, Исторические бумаги, собранные К. И. Арсеньевым, стр. 88, Горчаков, стр. 545.

¹² Записки Манштейна о России [далее — Манштейн], СПб. 1875, стр. 296, ПСЗ, т. VII, No 4534.

¹³ ПСЗ, т. VII, No 4533—4536.

¹⁴ Там же, No 4654, Манштейн, стр. 313.

¹⁵ Там же, No 4328.

¹⁶ Там же, No 4637, Соловьев, т. 18, стр. 276, 277, 290, т. 19, М. 1893, стр. 276 и след.

¹⁷ ‘Точную цифру установить довольно трудно: в разные источники попали разновременные данные, а ревизские сказки собирались и проверялись в течение 7 лет. Кампредон в 1722 г. знал только 5 миллионов, Фоккеродт записал 5198 тыс. душ [И. Г. Фоккеродт, Россия при Петре Великом, ‘Чтения в Обществе истории и древностей российских’, М. 1874, кн. 2, IV, стр. 113]. В ведомости, посланной Вольтеру для Истории Петра Великого, обозначено 5 436 054 души, по табели, составленной в мае 1724 г. значилось 5 409 930 без городских обывателей, которых было насчитано 172 385 душ, и татар Казанской и Астраханской губерний, положенных в подушный оклад, которых в мае 1724 г. считалось 49 029 (ПСЗ, т. VII, No 4503 и 4512), всего — 5 631 344. Голиков на основании составленного в 1727 г. сочинения Кирилова считал 5 794 928 сельских душ и 172 385 городских (см. И. И. Голиков, Деяния Петра Великого, т. 13, М. 1840, стр. 658). Кажется, здесь у Голикова недоразумение, городские души надо считать не сверх 5794 тыс., а в том числе, тогда цифра сельских душ у Голикова (5 622 543) довольно близко подойдет к цифрам майских указов 1724 г. (5 458 959 с татарами), излишек в 163 тыс., может быть, насчитан был дальнейшею проверкой после мая 1724 г. Сравнить: Карл Герман, Статистические исследования относительно Российской империи, ч. I, СПб. 1819, стр. 8.

¹⁸ ПСЗ, т. V, No 3287, т. VI, No 3481, 3492, 3871, 4023, 4026, т. VII, No 4145.

¹⁹ Соловьев, т. 20, М. 1887, стр. 468.

²⁰ ‘В одном из слов Григория Богослова, переведенных в Болгарии и списанных с болгарской рукописи на Руси в XI в. с русскими вставками и переделками, словом ‘огнище’ переведено греческое — холоп’ (‘Известия Академии наук по отделению русского языка и словесности’, т. IV, СПб. 1855, стб. 311).

²¹ Прибавление к изданию творений святых отцов в русском переводе, ч. 17, М. 1858, стр. 46.

²² ‘Сравнить:’ Gai. Instit. I, 80—90 n Zacharias, Prochiron, tit. XXXIV, ст. 5—7.

²³ Эклога, изд. Захариэ, тит. XVII, ст. 22, Прохирон, тит. XXXIX, ci. 61.

²⁴ Эклога, тит. XVII, ст. 21, Прохирон, тит. XXXIX, ст. 60.

²⁵ Прохирон, тит. XXXIV, ст. 14.

²⁶ Прохирон, тит. V, ст. 4, (ex praesumptlone) .

²⁷ См. превосходное издание Книг законных с греческим текстом— А. С. Павлов, Книги законные, СПб. 1885, стр. 26, 69.

²⁸ Прохирон, тит. IV, ст. 26.

²⁹ См схолию к 24 ст. XXXIII тит. Эпанагоги по изд. Цахариэ, Устав кн. Всеволода, Макарий, История русской церкви, т. II, СПб. 1868, стр. 383.

³⁰ ‘Сказание Иакова’: Чтения в Обществе истории и древностей российских, М. 1870, кн. I, III, л. 12.

³¹ Русская Историческая библиотека [далее — РИБ], т. VI, СПб. 1880, стб. 42: ‘А лепше иного человека вскупити, абы ся и другая на том казнила’. Иного человека вскупити значит или заставить, подговорить другого купить рабу у невоздержанного господина, или выкупить ее у иного из таких господ на счет церкви, в обоих случаях против воли господина’.

³² ‘Излагаем это постановление, как оно приведено в Пире, составленном около половины XI в., своде приговоров и юридических мнений византийского судьи Евстафия’ (Zachariae, Jus graecorum., I, тит. XXVIII, ст. 13).

³³ РИБ, т. VI, стб. 11, 12. Успехом этой меры объясняется позднейшая переделка Нифонтова ответа, который в некоторых списках читается так: ‘Сде есть обычай таков’.

³⁴ Gai, I, 53.

³⁵ Эклога, тит. VIII, ст. 6, Прохирон, тит. XXXIV, ст. 9.

³⁶ РИБ, т. VI, стб. 835—846.

³⁷ Прохирон, тит. XXXIV, ст. 11, Летопись по Лаврентьевскому списку, СПб. 1872, стр. 35, 49.

³⁸ ‘А вдач не холоп, ни по хлебе роботят, ни по придатце’. В числе русских прибавлений к Закону судному есть две статьи, из которых одна согласно с Русскою Правдой говорит, что свободный человек, в голодное время отдавшийся в работу за прокорм, не должен считаться холопом и может всегда уйти от хозяина, заплатив ему три гривны, а другая применяет то же условие ко вдачу особого рода — к дитяти проданного несостоятельного должника, которое отдано заимодавцами на воспитание (Полное собрание русских летописей [далее — ПСРЛ], т. VI, СПб. 1853, стр. 81, 82). В требовании права выкупа для вдача духовенство могло опираться на законодательство римских императоров, в том числе и Константина, которые или запрещали продажу детей, или выговаривали для них право выкупа’ (H. Wallon, Histoire de l’esclavage dans l’antiquite [далее — Wallon], т. Ill, Paris 1879, стр. 52, 437).

³⁹ Собрание государственных грамот и договоров [далее — СГГД], ч. I, M. 1813, No 47, 48.

⁴⁰ Акты юридические, или собрание форм старинного делопроизводства, изд. Археографической комиссии [далее — АЮ], СПБ. 1838, No 406, Московский архив министерства иностранных дел, Новгородская крепостная книга, No 35, л. 58.

⁴¹ Прохирон, тит. XXXIV, ст. 3.

⁴² Wallon, т. III, стр. 456.

⁴³ СГГД, ч. I, No 13, 28, 39.

⁴⁴ Wallon, III, стр. 454, Русско-ливонские акты, собранные К. Е. Напьерским, СПб. 1868, стр. 426, 452.

⁴⁵ В. Н. Татищев, История Российская, кн. !2, М 1773, стр. 88, 89.

⁴⁶ ‘Путивльский двор — село кн. Святослава с 700 холопов, упоминаемый летописью под 1146 г., пять сел с челядью, завещанных в 1158 г. минской княгиней Печерскому монастырю, село Варлаама Хутынского с челядью и скотиною, описанное во вкладной конца XII или начала XIII в.’ Летопись по Ипатьевскому списку, СПб. 1871, стр. 237, 338, Дополнения к актам историческим, собр. и изд. Археографической комиссией, т. I, M. 1846, No 5.

⁴⁷ Памятники русской литературы XII и XIII веков, изд. В. Яковлев, СПб. 1872, стр. 136—138.

⁴⁸ СГГД, ч. I, No 21, 56 (стр. 121), 58 (стр. 127), 121 (стр. 301), Сборник Троице-Сергиева монастыря, No 530, л. 71, 911, 532—542, 581, 652 и 906, АЮ, No 416, ПСРЛ, т. VI, стр. 232.

⁴⁹ Сборник Троице-Сергиева монастыря, No 530, л. 1040, 1125.

⁵⁰ Сборник Троице-Сергиева монастыря, No 530, л. 464, 1066.

⁶¹ Сборник Троице-Сергиева монастыря, No 530, л. 131, 1097, Писцовые книги XVI века, изд. Н. В. Калачов [далее — Писцовые книги XVI века], ч. I, отд. I, стр. 265.

⁶² Paul Roth, Ferdalitat und Unterthanverband, Weimar, 1863, стр. 145—153.

⁶³ Писцовые книги XVI века, ч. I, отд. II, СПб. 1877, стр. 1534, 1259.

⁵⁴ Сборник Троице-Сергиева монастыря, No 530, л. 30, 1009.

⁵⁵ Московский архив министерства юстиции, Писцовые книги Тульского уезда, No 489, 490 и 491, Белевская вивлиофика, изд. п. Елагин, т. II, М. 1858, стр. 277 и след.: ‘Общий итог по уезду не вполне сходится с частными по станам, наш расчет основан на последних’.

⁶⁶ Акты исторические, изд. Археографической комиссией, т. III, СПб. 1841, No 167, стр. 303.

⁵⁷ См. статью ‘Происхождение крепостного права в России’.

⁵⁸ И. Д. Беляев, Собрание историко-юридических актов, в Московском публичном Румянцевеком музее, п. No 14.

⁵⁹ Московский архив министерства иностранных дел, Нижегородская крепостная книга, No 41, л. 36, 93, ‘Собрание грамот’ Беляева в Московском публичном Румянцевеком музее, п. No 15: запись Карпова в собрании грамот, принадлежащем автору.

⁶⁰ Сборник Троице-Сергиева монастыря, No 530, л. 1018.

⁶¹ ПСЗ, т. II, No 1128, 1293.

⁶² ПСЗ, т. III, No 1383.

⁶³ Из собрания актоз, принадлежащего автору.

⁶⁴ ПСЗ, т. IV, No 2536, 2540.

⁶⁵ ‘Довольно редкое указание на платеж зажилых денег за беглых задворных людей находим в доступной записи Дураковых и Чирковых 1699 г. (из собрания старинных актов кн. П. П. Вяземского, которому приносим искреннюю благодарность за доставленную нам возможность пользоваться его любопытным собранием)’.

⁶⁶ ПСЗ, т. IV, No 2404.

⁶⁷ Сборник Троице-Сергиева монастыря, No 530, л. 139.

⁶⁸ Из собрания кн. П. П. Вяземского.

⁶⁹ ПСЗ, т. II, No 1210, т. III, No 1504.

⁷⁰ ПСЗ, т. II, No 855.

⁷¹ ПСЗ, т. IV, No 1747, 2326, 2404, т. VI, No 3754.

⁷² ПСЗ, т. V, No 3240, 3109, т. IV, No 3743.

⁷³ ПСЗ, т. VI, No 4026.

⁷⁴ ПСЗ, т. VI, No 3923.

⁷⁶ ПСЗ, т. VI, No 3923, 3995, т. VII, No 4145.

⁷⁶ ПСЗ, т. VI, No 4023.

⁷⁷ ‘Только непахотные дворовые, по указам Петра, отличались от пахотных людей и крестьян тем, что могли вступать охотниками в военную службу, но указом 20 сентября 1727 г. было отменено и это право’ (ПСЗ, т. VII, No 5161).

Читайте также: